Сканирование: Янко Слава (библиотека Fort / Da) yanko_slava@yahoo.com | | http://yanko.lib.ru || http://yankos.chat.ru/ya.html | Icq# 75088656
update 12.09.01

Альфред Перле

МОИ ДРУГ ГЕНРИ МИЛЛЕР

Посвящается Эве Миллер

Генри Миллер (1946) Фото Ман Рэя

Альфред Перле

МОЙ ДРУГ

ГЕНРИ

МИЛЛЕР

Дружеская биография

Лимбус Пресс

Санкт Петербург

1999

Перевод с английского, предисловие и комментарии Л. Житковой

Переводчик выражает признательность F. R. Norris Foundation for the Humanities (Oklahoma State University), профессору Киту О. Триблу (Oklahoma State University) и профессору Жоржу Шерону (California Institute of Technology) за предоставленную возможность подробно ознакомиться с американской миллерианой.

Альфред Перле

Мой друг Генри Миллер. - СПб.: Лимбус Пресс, 1999. - 352 с.

Мемуары о прославленном авторе "Тропика Рака" и "Сексуса" написал его близкий друг, австрийский писатель и журналист Альфред Перле. Книга, охватывающая период с 1928 по 1955 гг. (Париж предвоенной поры, Греция, Санта-Барбара, Биг-Сур), переведена известным петербургским миллероведом Ларисой Житковой. Издание содержит интересные и обстоятельные коммента-рии, вступительную статью переводчика, сопровождается уникальными фото-графиями, а также репродукциями живописных работ самого Генри Миллера.

ISBN 5-8370-0222-7 © А.Веселов оформление / Лимбус Пресс, 1999 © Оригинал-макет / Лимбус Пресс, 1999

Предисловие Генри Миллера. 5

ЧАСТЬ 1. ИМПУЛЬС ПАРИЖА.. 6

ЧАСТЬ 2. "ТИХИЕ ДНИ В КЛИШИ". 26

ЧАСТЬ 3. ВИЛЛА СЁРА.. 51

ЧАСТЬ 4. ВОИНА - И ВОСКРЕСЕНЬЕ ПОСЛЕ. 68

Предисловие Генри Миллера. 83

ЧАСТЬ 1. Импульс Парижа. 83

ЧАСТЬ 2. "Тихие дни в Клиши". 88

ЧАСТЬ 3. Вилла Сёра. 90

ЧАСТЬ 4. Война - и воскресенье после... 93

Содержание. 94

До встречи в Девахане!

"Миссия человека на земле - помнить..." - эта фраза, обронен-ная Альфредом Перле в одной из застольных бесед с Миллером и Дарреллом и жутко рассмешившая всех троих, задала тональность эссе "Помнить, чтобы помнить", где Миллер дает некоторое пред-ставление о "главном свидетеле" его жизни, зафиксировавшем свои "показания" и набросавшем его дружеский, хотя и слегка шаржи-рованный, литературный портрет в шутливом биографическом опусе "Мой друг Генри Миллер".

"Когда в один дождливый вечер я столкнулся на Рю-Деламбр с Альфредом Перле, - вспоминает Миллер, - родилась дружба, скрасившая весь период моего пребывания во Франции. В Перле я обрел человека, которому предстояло поддерживать меня во всех моих взлетах и падениях. Было в нем что-то, прямо скажем, хули-ганское, что-то от 'voyou'¹. Должен признаться, я склонен преуве-личивать его недостатки. Впрочем, у него было одно достоинство, перекрывавшее все отрицательные качества: он умел быть дру-гом. Порой мне даже казалось, он не умеет ничего другого. <...>

Фред был именно тем человеком, которого я бессознательно искал всю свою жизнь. Меня забросило в Париж из Бруклина, его - из Вены. Жизнь закалила нас задолго до того, как мы перебра-лись в Париж. Мы были ветеранами улицы и знали множество способов продержаться на плаву, когда все ресурсы, казалось бы, давно исчерпаны. Лодырь, плут и фигляр, он был все же чувстви-телен до крайности. Его деликатность, проявлявшаяся в самых неподходящих обстоятельствах, переходила всякие границы. Он мог быть грубым, наглым, малодушным, ничуть не умаляя своего

¹ Хулигана, повесы (франц.) (Здесь и далее - примечания переводчика).

достоинства. На самом деле Фред намеренно культивировал со-стояние приниженности - так ему было удобнее позволять себе разного рода вольности. Он делал вид, что готов довольствовать-ся малым, но в своих вкусах и пристрастиях был аристократ до мозга костей и неисправимый баловень в придачу.

<..> Люди с трудом прощали ему его способность делиться всем, что он имел. Разумеется, того же он ожидал от других. И бывал безжалостен, если ему отказывали. <...> Чего он особенно не пере-носил, так это претенциозности, амбициозности и скаредности. Фред нелегко сходился с людьми, но с теми, кому он становился другом, дружба сохранялась всю жизнь. <...>

Фред обладал пресловутой кошачьей живучестью, и к тому вре-мени, как я на него набрел, прожил, казалось, не одну жизнь. <...> Он написал несколько книг по-немецки, но никто не знал, были ли они опубликованы. Вообще-то он не особенно распространялся о своем прошлом - только когда бывал пьян... <...> По правде гово-ря, он вел столько разных жизней, надевал на себя столько раз-ных личин, играл столько ролей, что придать хоть какую-то цело-стность его образу - это все равно что составить разрезную голо-воломку. Если честно, он был такой же загадкой для себя, как и для других. Тайная жизнь Фреда не была его личной жизнью -личной жизни у него вообще не было. Он жил исключительно еп marge - 'на полях'. Он был 'лимитрофен' (одно из его любимых словечек) всему, но только не самому себе. В первой книге, напи-санной по-французски ('Sentiments Limitrophes' - 'Лимитрофные чувства'), замаячили микроскопические откровения о его юности, но все - на грани галлюцинации. <...>

Годы плотного общения с человеком его плана имеют как свои плюсы, так и свои минусы. Оглядываясь назад, я вспоминаю толь-ко положительные результаты нашего альянса. Потому что меж-ду нами, если можно так выразиться, был скорее альянс, нежели дружба. <...> Чаще, наверное, мы все же производили впечатле-ние конфедератов, а не друзей.

Фред во всем был клоун, даже в любви. Он мог рассмешить меня, когда я кипел от ярости. <...> При встрече мы всякий раз задавали друг другу три сакраментальных вопроса: 'Еда есть?', 'Как она в постели?' и 'Ты пишешь?'. Больше всего нас занимало

писательство, но мы всегда вели себя так, будто первое и второе гораздо важнее. Писательство было величиной постоянной - как погода. <...> Деньгами, когда они водились, мы делились до послед-него пенни. И неважно было, мои они или его. <...> На этой ноте наша дружба началась, на ней и продолжалась, пока мы не разъ-ехались. Простой и эффективный способ существования. Инте-ресно было бы опробовать его во вселенском масштабе.

У Перле было три принадлежности, за которые он цеплялся даже в суровые времена ломбардов и ликвидации движимого иму-щества: пишущая машинка, часы и авторучка. Каждая вещь - тон-чайшей работы, и он ухаживал за ними, как машинист - за локо-мотивом. Он говорил, что это подарки женщин, которых он лю-бил. Может, так оно и было. Знаю только, что он ими дорожил. С машинкой расстаться было легче всего - на время, конечно. Ка-жется, она больше находилась в ломбарде, чем дома. Фреда это даже устраивало: так он мог писать ручкой. Ручка была паркеровская - красивее я в жизни не видел. Если ее у него просили, он отвинчивал колпачок и говорил: 'Только смотри поосторожнее!' Часы он носил редко. Они висели на гвозде над его рабочим сто-лом и всегда показывали точное время.

Когда он садился работать, эти три предмета всегда находились при нем. Они были его талисманами. <..> Переезжая на другую квартиру, что случалось довольно часто, он всегда избавлялся от нескольких дорогих реликвий, которые бережно хранил годами. Он радовался, когда обстоятельства вынуждали его менять место-жительство. Это означало уменьшение багажа, потому что он при-учил себя обходиться одним чемоданом и брал только то, что в него помещалось. Главным образом, это были сувениры: открыт-ки от старых друзей, фотография бывшей любовницы, перочин-ный нож, найденный на блошином рынке. Все какие-то безделуш-ки. Остальное выбрасывалось. Он мог выбросить свитер или пару штанов, чтобы освободить место для любимых книг. Разумеется, я спасал некоторые вещи, которые могли ему пригодиться. Тай-ком проникнув в его комнату, я набирал целый ворох, а спустя пару дней признавался, что захватил кое-что из его пожитков, и вручал их владельцу. Лицо его озарялось радостью ребенка, на-шедшего любимую старую игрушку. <...>

Из-за работы в газете Фред мог посвящать писательству лишь несколько часов в день. Чтобы не мучиться, думая, как мало или как много он сделал, мой друг взял за правило писать ровно две страницы в день и ни строчкой больше. Он мог прерваться даже на середине фразы, если она выходила за рамки положенных двух страниц, и очень радовался, когда ему удавалось выпол-нить установленную норму. 'Две страницы помножить на триста шестьдесят пять дней - получится семьсот тридцать, - говорил он. - Я буду доволен, если за год мне удастся сделать двести пятьдесят. Я же не собираюсь писать многотомных романов'. Фреду хватало ума понимать, что даже при самых лучших наме-рениях мало кто обладает достаточной силой воли, чтобы пи-сать ежедневно. В иные дни он давал себе поблажку: скверное настроение, похмелье, новая любовница, неожиданные гости, и так далее. Даже если перерыв длился две недели, Фред все рав-но не пытался наверстать упущенное. 'Перетруждаться вредно', - щебетал он. 'Но неужели у тебя не бывает так, что тебе не остановиться? Неужели тебе не хочется написать иногда стра-ниц шесть или семь?' - удивлялся я. Он только скалился: 'Ко-нечно, хочется. Но я себя ограничиваю', - и пересказывал китай-скую притчу об учителе, который умел воздерживаться от совер-шения чуда. <...>

Фреду было свойственно создавать впечатление, что все дает-ся ему легко. Даже писательство. 'К чему надрываться? - гова-ривал он. - Тише едешь - дальше будешь'. Таков был его де-виз. Он никогда не выказывал неудовольствия, если его отры-вали от работы. Напротив, с улыбкой поднимался из-за стола и приглашал незваного гостя посидеть и немного поболтать. <...> Сам же Фред благоразумно избегал докучать другим. Разве что под настроение. И тогда он врывался ко мне или к кому-нибудь еще и говорил: 'Пора бы тебе передохнуть. Мне надо с тобой поговорить. Пойдем куда-нибудь выпьем, а? Что-то мне сегодня не работается. Тебе тоже? Вот и прекрасно - жизнь так корот-ка!' <...>

'Миссия человека на земле - помнить'. <...> Не знаю, Фред сам до этого додумался или нет, но мы единодушно признали, что фраза чудесная, более того - запоминающаяся... <...>

В свое время Эдгар¹ мне все уши прожужжал о благе памяти -в Девахане². Помнится, однажды мы с ним крепко сцепились на эту тему. Я настаивал, что память нужно убивать, что если интер-валы между земными рождениями преследуют какую-то цель, то, должно быть, она в том и состоит, чтобы избавиться от груза па-мяти. 'Но ты не сможешь этого сделать, если не будешь ничего помнить: чтобы что-то забыть, надо это помнить', - возражал Эдгар. <...>

Но Фред считал, что помнить нужно здесь, на земле. В этом было что-то новое и в то же время настораживающее. Новое, по-тому что никто еще не рассматривал память как 'миссию'; насто-раживающее - потому что чем же мы тогда будем заниматься в Девахане? Может, он хочет сказать, что надо стараться достичь нирваны в этой жизни? <...> Или он пережил уже свою послед-нюю смерть, и эта невинная и сентенциозная фраза произнесена им из бессмертия?"³

Эта бурлескно-панегирическая характеристика, данная Милле-ром Альфреду Перле, не требует комментариев. Достаточно до-бавить, что оба они "помнили" и оба "выписывали из себя" то, что помнили: Перле - чтобы помнить, Миллер - чтобы забыть. Тот же "доминантсептаккорд" прозвучит спустя несколько лет, когда Миллер будет писать предисловие к книге Перле "Мой друг Ген-ри Миллер": их встреча не была случайной, они давно уже путе-шествуют в Бесконечном, не раз встречались в прошлых жизнях и будут встречаться в последующих, пока, освободившись от зем-ных страданий, сомнений и привязанностей и "сбросив ярмо кар-мы и дхармы", не окажутся в Девахане. Тот же аккорд спустя еще четверть века будет звучать и в предсмертном письме, которое Миллер напишет Перле в предчувствии скорого окончания своего

¹ Дэвид Эдгар - один из парижских друзей Миллера, подстегнувший его интерес к мистическим учениям.

² В буддизме Девахан (Девачен) - одно из местопребываний надчувственного мира, куда смертный попадает, достигнув особой степени про-светленности и преодолев круг земных смертей и рождений.

³ Miller Henry. Remember to Remember: Vol. 2 of the Air-Conditioned Nightmare. [N. Y.]: A New Directions Book, [1947]. P. 348-369 (цитируется с сокращениями).

земного странствия, и, отзвучав, разрешится прощальной фразой: "До встречи в Девахане!".

Перле называл себя осколком Австро-Венгерской империи. Он родился в Австрии в 1897 году, в Париж перебрался в двадцатые. Сведения о допарижском периоде его жизни довольно скудны и расплывчаты. Известно лишь, что после Первой мировой войны жизнь его не баловала. В момент знакомства с Миллером он рабо-тал в парижской редакции чикагской "Трибюн". С его легкой руки и под его именем (в газете могли печататься только штатные со-трудники) Миллер опубликовал свои первые парижские вещицы "Париж в ут-миноре" (март, 1931) и "Улица Лурмель в тумане" (апрель, 1932). После закрытия газеты в 1934 году Перле переби-вался случайными заработками, в частности, писал речи одному из французских политиков. Счастливый случай помог ему в 1937 году возглавить журнал "Бустер", переименованный впоследствии в "Дельту". К работе в журнале он привлек всех своих друзей, включая Лоренса Даррелла и Анаис Нин, в будущем - признан-ных классиков мировой литературы.

Журнал прекратил существование в 1939-м. Это был год начала войны и массового "исхода" иностранцев из Парижа. Миллер уехал в середине лета. Сначала в Грецию, к Дарреллу на Корфу, а спус-тя полгода на борту лайнера "Экзохорда" пересек Атлантику. Анаис Нин после долгих колебаний тоже отбыла в Соединенные Штаты. В день объявления войны она еще находилась в Париже и оставила дневниковую запись об этом событии: "Генри в Афинах - он жив и здоров. Я ношусь от почты к почте, посылая деньги направо и налево (крупные суммы одному лицу посылать не раз-решалось). В понедельник войны еще не было, но боль стояла в воздухе, как ядовитый туман. И покой - покой перед катастро-фой. Вчера на улице мне попались на глаза заголовки: 'Бомбовый удар по Варшаве'. Значит, все-таки война. <...> Невозможно рас-смотреть названия ресторанов, кинотеатров и кафе. Дождь. Люди в темноте натыкаются друг на друга. Возмездие. Слишком много эгоизма. <...> Раздвоенность и шизофрения во всем. Инстинкт смер-ти сильнее инстинкта жизни. Миллионы людей по своей слабости превратились в преступников, знающих одну лишь ненависть. <...> ...я не ощущаю себя причастной к преступлению, но должна буду

понести наказание вместе со всеми. В шесть часов мне еще каза-лось, что войны, может, и не будет. <...> Нас держат в неведении. Польша оккупирована, а мир ждет, когда Англия и Франция объя-вят войну - настоящую войну. Ждет и закладывает окна мешками с песком. <...> Первый сигнал воздушной тревоги. Опасность. Мрак. Война идет полным ходом, а люди еще сомневаются в том, что она начнется. Может, это так, для отвода глаз - 'игрушечная' война в угоду тем, кто о ней кричит? Нас дурачат, и все происхо-дящее - это какая-то мистерия. <...> Война объявлена. Остается одно: по мере сил расплачиваться за ошибки человечества и при-нять на себя часть мировой боли. <...> Меня удивляет, что все мы автоматически начинаем каждый новый день по-старому, зная, что завтра можем погибнуть. Я одеваюсь. Пудрюсь. Крашу ресницы. Между тем по радио объявляют о трагедии, ужасе, страдании. <...> В мой дворик попал осколок и пробил крышу припаркованного там автомобиля. <...> В первую воздушную тревогу я не пошла в укрытие. Я хотела встретить войну и заглянуть в ее пылающее лицо".

И на этом фоне - "возмутительное" письмо Генри, которое она приводит здесь же для контраста: "Я глотнул солнца, света и све-жего воздуха. Мне это было необходимо. <...> Кажется, я излечи-ваюсь от столичной жизни. В деревне как-то милее: уединение, никаких волнений, никаких книг. Я практически ничего не читаю. Ни одной газеты после отъезда из Парижа. Просмотрю заголов-ки, когда прохожу мимо киоска, и все, - этого вполне хватает. Подробности меня не интересуют. Вдобавок Греция - дивная стра-на. Просто голый ландшафт и этот сверхъестественный свет и цвет, заливающий все вокруг. По-моему, Франция для меня - это уже закрытая книга"¹.

Забегая вперед, можно сказать, что эта "книга" еще откроется, но только где-нибудь на "эпилоге" или "оглавлении". Когда в 1953 году шестидесятилетний Миллер с будущей "миссис Миллер но-

¹ The Diary of Anaïs Nin. [Volemu II]. 1934-1939/Edited and with a Preface by Günther Stuhlmann. San Diego; N. Y.; L.: A Harvest / HBJ Book. The Swallow Press and Harcourt Brace Jovanovich, Publishers, s. a. P. 337-348 (цитируется с сокращениями).

мер четыре" совершит первое с тех пор турне по Европе, Париж встретит его почти как национального героя, но он напишет Анаис: "...Если честно, истосковался по дому. Впервые в жизни. В Ев-ропе для меня ничего нового, и мне больше не нужна культурная, интеллектуальная жизнь. Чересчур много болтовни, сплошное повторение пройденного и т. д. <...> Принимали меня везде вели-колепно - жалоб нет. Но я теперь совершенно другой человек, и Биг-Сур - именно то место, где мне хочется жить. <...> Я даже начинаю сомневаться в ценности самого писательства. Если моя книга, как ты говоришь, 'имеет успех', то должно быть, это из-за 'интима'. <...> Я почти уверен, что сидеть и просить подаяния было бы куда 'гонорабельнее'. Конечно, здесь меня принимают всерьез, мной восхищаются. Но мне это не нужно. У меня не осталось ни капли тщеславия"¹.

В том же 1939-м Перле эмигрировал в Англию. Там он вступил в Британскую армию, воевал на фронтах Второй мировой, стал британским подданным, обзавелся семьей и обосновался в Уэль-се. Умер он в 1991-м, в год столетия Миллера.

Разделенные Атлантическим валом, друзья поддерживали пе-реписку, но встречались считанные разы: когда Миллер наездами бывал в Европе и когда Перле приезжал к нему в Биг-Сур в 1954 году дописывать его "дружескую биографию".

Перле, как уже было сказано, не писал многотомных романов. Он был скорее летописцем: его излюбленный жанр - романы-вос-поминания. Два первых - "Квартет в ре-мажоре" и "Лимитрофные чувства" - написаны в Париже и по-французски. В Англии вышли "Ренегат" (1943) - с предисловием Миллера, "Чужое семя" (1944), "Мой друг Генри Миллер" (1955) и "Воссоединение в Биг-Суре" (1959). Также была опубликована его переписка с Дарреллом, касающая-ся творчества Миллера и вопросов цензуры. Она вышла в Лондоне в 1959 году под названием "Искусство и произвол".

Миллер ценил Перле не только как друга или "конфедерата" -он восторженно отзывался и о его писательском мастерстве. "Се-

¹ A Literate Passion: Letters of Anais Nin and Henry Miller. 1932-1953/Edi-ted and with an Introduction by Günther Stuhlmann. San Diego; N. Y.; L.: A Har-vest/HBJ Book. Harcourt Brace Jovanovich, Publishers, [1987]. P. 393-394.

годня перед сном я присудил Фреду Гонкуровскую премию, - пи-шет он в апреле 1932 года другу детства художнику Эмилю Шнеллоку. - Легко быть справедливым, когда ты в расцвете сил... Этот его язык - как он на меня действует! Он вызывает у меня томле-ние по той красоте, которая мне совершенно недоступна. <...> Магический язык - такой прозрачный, такой эфирный и тонкий, в нем столько приглушенного света и мечтательных вздохов, таких рассудочных и лукаво-капризных. Он корит себя за то, что может так легко писать обо всем - ни о чем. Но ему следовало бы гор-диться этим - гордиться и понимать, что он очаровывает незави-симо от того, пишет ли он о спичках, шпильках для волос или о чем другом. Это не значит, что он делает ставку исключительно на форму, на то, что принято называть стилем, и т. д. Отнюдь. Просто этот его неуловимый, невесомый, расплывчатый стиль позволяет ему расходовать себя постепенно: он выдавливает себя, как зубную пасту - неистощимый запас, - всегда нужной консис-тенции, всегда с тонким ароматом, всегда благотворно влияющую на десны. Скажу больше: хотя сам он этого и не осознает, у него та же шутливая, ироничная, самоуничижительная и умилительно деликатная манера говорить о себе, что так импонирует нам в луч-ших вещах Гамсуна. <...> Он осторожно дует на предмет, и тот плывет, дышит, меняет очертания. Как мыльный пузырь, когда он еще не оторвался от соломинки - когда он изгибается, пре-ломляется, когда дрожит и готов вот-вот оторваться, когда вы-тягивается, переливаясь всеми цветами радуги, и все это - зер-кальный танец в причудливом искажении, так возмутительно приятно щекочущий чувства. О, это еще слабо сказано! Нет, Фред достоин большей награды, чем Гонкуровская премия, но хотя бы она, хотя бы для начала! <...> ... и еще я хочу сказать, что все то, чего мне недостает - любовь, благодарность, чут-кость, - Фред открыл мне посредством своего языка. Магия его слов вызывает у меня слезу умиления, я понял, что в мире есть красота, совершенно для меня недосягаемая, и я склоняю пе-ред ней голову".¹

¹ Miller Henry . Letters to Emil / Edited by George Wickes. N. Y.: A New Directions Book, [1989]. P. 98-99.

Однако о поздних текстах Перле "поздний" Миллер отзывался более сдержанно. Они оба считали, что лучшие вещи каждый из них написал в Париже, в тот пограничный, или, как сказал бы Перле, лимитрофный период между прошлым и будущим, когда оба они были уже "не теми", но еще не стали "теми самыми", в период, которому посвящены три из четырех глав книги "Мой друг Генри Миллер".

"Гибрид человека и книги" - так называли Миллера попадав-шие в его орбиту люди. В человеке высокой творческой организа-ции творит совсем иное "я", нежели то, что проявляется в обыден-ной жизни. Это суждение Пруста приводит в своем дневнике Анаис Нин, отмечавшая, как и большинство знакомых Миллера, что в книгах он совершенно не похож на самого себя. Что такое "Мил-лер-книга", известно по его текстам. Есть Миллер "Тропиков", есть Миллер "Распятия Розы", есть Миллер поздних мини- и макро-эссе. Он слишком изобилен и многогранен, чтобы можно было получить целостное представление о нем по его отражению в ка-ком-то одном "зеркале". Как человек есть Миллер Перле, Мил-лер Анаис Нин и Миллер многочисленных собственных писем. Миллер "Тропика Козерога" может быть неадекватен Миллеру "Сексуса", Миллер Анаис - неадекватен Миллеру Перле, но он всегда адекватен самому себе. Сближение его авторского и чело-веческого "я" началось лишь после того, как он изжил свое "вели-кое распятие" - так Анаис называла Джун, вторую жену Милле-ра, ставшую квинтэссенцией большинства его текстов. Тема Джун в его творчестве исчерпала себя, когда зарубцевалась нанесенная ею рана. Процесс "рубцевания" продолжался почти тридцать лет и завершился, когда Миллер поставил последнюю точку в трило-гии "Распятие Розы". Перле недолюбливал Джун, считал, что она несет Генри зло, и изобразил ее соответственно. Но, причинив Генри боль, Джун оплодотворила его, и он родил Книгу. "Миллер-кни-га" - это продукт конфликта между Духом и Реальностью. "Дол-гое время реальностью для меня была Женщина, а значит, и все, что с нею отождествляется: Природа, Миф, Страна, Мать, Хаос, -пишет Миллер, объясняя акцентированность своих книг на 'гру-бом, повторяющемся житейском опыте'. - Я трактую - к вящему изумлению читателей - о романе Райдера Хаггарда 'Она', забы-

вая, что краеугольный камень своей автобиографии ('Тропик Ко-зерога') я посвятил 'Ей'. <...> ...моя 'Она' тоже отчаянно боро-лась, чтобы дать мне жизнь, красоту, власть и превосходство над другими - хотя бы через магию слов. <...> В чем тайна Ее жуткой красоты, Ее пугающей власти над другими, Ее презрения к своим раболепным миньонам, если не в стремлении искупить свое пре-ступление - преступление? - в том, что она отняла у меня мою личность именно в тот момент, когда я только-только ее обрел? <...> ...посвятив себя задаче обессмертить Ее, я убедился, что да-рил Ей Жизнь в обмен на Смерть. Я думал, что смогу воскресить прошлое, думал, что смогу оживить его - наяву. <...> Но все, чего я добился, - это разбередил нанесенную мне рану. Рана еще жива, и вместе с болью из нее выходит воспоминание о том, кем я был. И я отчетливо вижу, что был я ни то ни сё. <...> Книгу, которую я пообещал себе написать как памятник Ей, книгу, в которой я дол-жен был разрешиться от бремени Ее 'тайны', я начинал не один раз. <...> Я не собирался писать ничего, кроме этой грандиозной книги. Предполагалось, что она будет Книгой Моей Жизни - моей жизни с Ней"¹.

Конфликт разрешился победой Духа: "Я постигаю смысл своей долгой одиссеи: я узнаю всех цирцей, державших меня в плену своих чар. Я обрел отца - как во плоти, так и ненарекаемого име-нем. Я понял, что отец и сын - одно. И даже больше: я, наконец, понял, что всё - одно"². Таков "Миллер-книга".

Миллер Альфреда Перле - это "Миллер-человек", homo naturalis (человек естественный) - человек, которому люди "с легкостью раскрывали свои души и кошельки", но в чьем кармане "деньги никогда не успевали нагреться"; "полноценный человек, не имею-щий ни сексуальных, ни религиозных, ни политических, ни интел-лектуальных, ни психологических, ни культурных, ни космологи-ческих проблем, человек, у которого вообще нет проблем - разве что мелкие житейские, возникающие и разрешающиеся изо дня в день"; человек, прослывший среди "книжников и фарисеев" пор-

¹ Miller Henry . The Books in My Life. [N. Y.]: A New Directions Book, [1969]. P. 96-98.

² Ibid.

нографом, но "едва ли прочитавший на своем веку хотя бы одну порнографическую книжку"; человек, "способный натощак про-глотить Освальда Шпенглера или Отто Ранка", гурман, обладав-ший раблезианским аппетитом и считавший, что "слава может и подождать, а вот обед - вряд ли!" Человек, который "сорок лет возвещал о своем счастье", "проповедовал ложь, чтобы стать прав-дивей правды", и всегда оставался "над схваткой", понимая, что нельзя спасти мир, с последовательностью даоса принимая его та-ким, каков он есть.

Лариса Житкова

Предисловие Генри Миллера

Лишь четверть века минуло с тех пор, как я впервые встре-тился с автором этой книги Альфредом Перле. А кажется, на самом деле познакомились мы гораздо, гораздо раньше. Наи-более вероятно, году так в 1492 до Рождества Христова, в эпо-ху минойской цивилизации, но только не в предатомный век. Разумеется, мы были тогда намного моложе нынешних людей того же возраста. Мир чудовищно постарел за последние не-сколько десятилетий. Наверное - да и наверняка, он снова по-молодеет, хотя в наше время - едва ли. Если мы встретимся вновь - а мы обязательно встретимся, - то это непременно про-изойдет в период гомологичный, как сказал бы Шпенглер, пер-вой египетской династии. И пусть мы столкнемся не на Рю-Деламбр - все равно это будет та же самая улица, только под другим названием - может, она будет носить имя пока что не-известного "Мирного Повелителя", которому суждено появить-ся во Франции и подарить нам хотя бы тысячелетие мира и благоволия.

В 1928 году я и слыхом не слыхивал ни о каком Биг-Суре. Назва-ние "мыс Сур" впервые попалось мне на глаза году то ли в тридца-том, то ли в тридцать первом. Я читал тогда "Женщин с мыса Сур" Робинсона Джефферса, сидя в кафе "Ротонда" - довольно-таки странном месте для подобного времяпрепровождения. (В те дни я часто читал книжки за стаканчиком, облюбовав себе какое-нибудь злачное заведение.)

Только несколько дней назад мне выпала честь показать мыс Сур моему другу Альфу. "Чем-то похоже на Бинген на Рейне", -заметил я. Альф со мной не согласился, но не суть. Самое главное

- и я все никак не могу в это поверить, - что Альф сейчас здесь с нами и дописывает сей шутливый образчик документалистики под названием "Мой друг Генри Миллер". А такая ли уж это докумен-талистика? - спрашиваю я себя. Может, это просто очередной ав-тобиографический фрагмент неведомой жизни того таинственно-го персонажа, выведенного под именем Альфреда Перле, что в один прекрасный день родился на Шмельце в "Le Quatuor en Ré-Majeur"¹?

Как хорошо я помню тот день, когда Альф получил чудесное прочувственное, восторженное письмо от Роже Мартен дю Гара, ныне прославленной знаменитости, занимающей почетное мес-то во французских литературных анналах. Это было полное симпатии и понимания письмо, которым le cher maître² разро-дился, залпом проглотив "Sentiments Limitrophes"³. Я упросил зардевшегося от смущения автора прочесть письмо дю Гара вслух, с тем чтобы еще раз сполна им насладиться. После чего мы оба немного всплакнули на плече друг у друга. А потом дико расхохотались. Мы, видите ли, уже присудили друг другу по Нобелевской премии.

Прочитывая страницы этой книги по мере ее написания, про-читывая их еще "горяченькими", с ощущением мятной свеже-сти во рту, я снова и снова переживаю каждый драгоценный миг. Только теперь улетучивается вся горечь прошлого. Оста-ются лишь радость и восторг. Так будет, наверное, и после смер-ти, в том самом Девахане, которым мы столько бредили и в светлые, и в мрачные моменты нашей совместной жизни. По-мнится, нас вечно заносило в Девахан, как только мы затраги-вали мистическую тему памяти. Что же в нас помнит? "Помнить, чтобы помнить!" Воспоминание... снова и снова всплывает оно в наших беседах, наших текстах, наших мечтах, наших блуж-даниях в потемках.

Но в клубок умозрительных рассуждений, которым мы так час-то предавались с Альфом, была вплетена еще более таинствен-

¹ "Квартете в ре-мажоре" (франц.).

² Уважаемый мэтр (франц.).

³ "Лимитрофные чувства" (франц.).

ная, более ценная (по крайней мере, для меня) золотая нить. Для пущей ясности я вынужден прибегнуть к термину "абсолюция" -отпущение грехов. Перле, даже будучи сам отпетым грешником, всегда умел облагодетельствовать другого этим драгоценнейшим из даров - абсолюцией. Он обладал какой-то сверхъестественной способностью заглядывать вперед, в потусторонний мир, и прино-сить оттуда благие вести. Как будто он умел внедряться в скры-тые процессы памяти, сливаться с собственным "идом" и приносить другим долгожданное утешение. Он возвращался мгновенно, точно сам Святой Дух.

Это маленькое отступление я предпринял, дабы подчеркнуть, что существует два рода памяти (если не больше), которые, всту-пая порой в противоречие, дают заведомо разные результаты. Та память, на которую опирается в своей книге Перле, - это память души. Зачастую она, быть может, грешит искажением фактов, событий и дат. Но это аутентичная протокольная запись, и ее-то мы и прихватим с собой в Девахан, где, даст Бог, мы в блаженстве будем жевать свою жвачку до тех пор, пока не придет срок воз-вращаться за дальнейшими указаниями .

Критически мыслящие индивиды со свойственным им дальто-низмом и тугоухостью воспринимают пену и накипь, которой об-растает личность - даже личность прославленных знаменитос-тей, - как род анафемы. Им можно только посочувствовать. В этой книге, надо сказать, нет ничего похожего на попытку био-графии. И никакой критической оценки творчества ее объекта. Все, что он постарался сделать, мой добрый друг Альф, - это представить подробный отчет о той постыдно счастливой жиз-ни, которой нам всем так хочется пожить - хотя бы в мечтах и во сне.

Это и твоя история, любезный читатель, равно как и моя, и его, и если у тебя не хватит ума это понять, тем хуже для тебя. Потому что мы все рождены одной матерью, вспоены одним горьким мо-локом и вернемся в одно небесное лоно - более мудрыми, вероят-но, но не печальными и уж, конечно, ничуть не потрепанными. На

...за дальнейшими указаниями - иными словами, когда придет срок нового воплощения в земной жизни.

всех паспортах, бывших у нас в употреблении здесь, внизу непре-менно появится штамп "Недействителен". Если мы так удачно за-маскировались, что одурачили самого Создателя, то себя одура-чить нам не удастся. Все это одна жизнь, один суд, один промы-сел. Душа шествует дальше. Ведь это Она, а не мы, возвращается снова и снова. И Она знает, куда идет, несмотря на всю очевид-ность обратного.

Март, 1955, Генри Миллер Биг-Сур, Калифорния

ЧАСТЬ 1. ИМПУЛЬС ПАРИЖА

"Куполь" - одно из любимых монпарнасских кафе Генри Миллера и его друзей (фото Роже-Вьоле)

l

Франция потихоньку оправлялась от последствий Марнского чуда. Первая мировая война окончилась, и кое-где ста-ли уже поговаривать о второй. В людях быстро ослабевала вера в Лигу наций. Пуанкаре умер несколько лет назад, а Народный фронт Леона Блюма пребывал еще в инкубаци-онном периоде. Парламентская система рождала переполох в Правительственном кабинете, от которого неутомимая Марианна с взыскательностью стареющей любовницы тре-бовала постоянного наращивания количественной мощи. Франция переживала кризис за кризисом, но это никого не волновало. Подавляющее большинство французов по-пре-жнему согревалось чувством безопасности, гарантированной уже уволенной в запас победой, которую Генеральный штаб, с молчаливого согласия политиков правого и центристского толка, пытался увековечить посредством "Линии Мажино". Стреземан пришел и ушел, Бриан не подавал никаких при-знаков жизни. В Италии прочно окопался Муссолини, Гит-лер же был еще величиной неизвестной, и его имя вечно перевирали, когда оно появлялось в газетах в связи с какой-нибудь страстной публичной речью или неудавшимся coup d'état¹.

В области литературы и изящных искусств Париж был неоспоримым мировым центром. Дадаизм приказал дол-го жить, а Пикассо уже выкарабкался из трясины кубиз-ма. Хороводом правил сюрреализм: кругом только и раз-говоров было, что о "растворимой рыбе", не на шутку оза-дачившей публику. Пруст, Жид и Валери были теми стол-пами, на которых держалась "надстройка" литературной жизни. Селин еще не взорвал свою первую "бомбу". На-блюдался небывалый подъем творческой активности, пре-вратившей Город Света в мерцающие Афины. Париж был наводнен любителями искусства и литераторами со всего

¹ Государственным переворотом (франц.).

света, распознавшими в этом городе артистическое чре-во, в котором жирели культурные эмбрионы обоих полу-шарий.

Сразу по окончании "всеобщего побоища" в Париж на Монпарнас потянулись центральные европейцы, скандинавы и русские (белые), вытесненные несколько лет спустя ордами англосаксов. Левый берег превратился в настоящую Вави-лонскую башню. Были там и французы, но только в каче-стве декораций, второго плана, и их роль ограничивалась, так сказать, функцией культурной закваски. Париж хватал-ся за чужестранцев и métèques¹ и обеспечивал им самое цен-ное, что может дать город, - образ жизни, немыслимый ни в одной другой точке земного шара.

Хотя, конечно, какие-то деньги все же требовались, пото-му как нахлебников и приживал французам хватало. Одна-ко Париж шел на компромисс даже в этом отношении. Об-менный курс составлял чуть больше двадцати франков за доллар и восемьдесят пять - за фунт; даже немецкая марка, на которую совсем недавно и поесть нельзя было, не умно-жив ее в несколько миллионов раз, стоила какие-то франки. Да и сам франк оставался деньгой солидной! Это были вре-мена, когда французы всё считали на су, а в каждом франке их было аж по двадцать. Чашечка кофе и парочка аппетит-но похрустывающих creusants² обходилась всего в несколь-ко су. Уличному нищему можно было запросто подать одно су, не опасаясь услышать негодующего "Je vous emmerde, monsieur"³. Сотни су - тогда это было где-то около шиллинга - хватало на еду (vin compris)⁴, a это позор на головы многих нынешних рестораторов Сохо. Короче, деньги еще имели вес, но, увы! с неба они не падали.

¹ Метеков (франц.). Метек - исторически - иноземный поселенец в древних Афинах.

² Рогаликов, круассанов (франц.).

³ "Чтоб вам пусто было, месье!" (франц.).

⁴ Включая вино (франц.).

В этот мир в 1930 году и был трансплантирован Генри Мил-лер. Он сразу же пустил корни в Париже. Кое-какие пред-ставления об этом городе Генри получил еще во время своего краткого визита сюда в 1928 году, когда он и Джун, с оттопы-ренными от обилия долларов карманами, приехали "делать" Европу. Джун была его второй женой, и я познакомился с ней еще в двадцать седьмом - год я помню точно, потому как это был год знаменитого полета Линдберга, - когда она появи-лась в Париже в обществе чрезвычайно привлекательной молодой особы по имени Джин Кронски. В то время Джун уже была замужем за Миллером, но тем не менее представ-лялась как Джун Мэнсфилд. Она работала "тарифной" парт-нершей в нью-йоркском танцзале, когда Генри увидел ее впер-вые и сразу влюбился по уши. Джун принадлежала к одному из тех загадочных типов femme fatale¹, что встречаются в не-которых французских романах, - красивая, темпераментная, эксцентричная. Я никогда ее особо не жаловал и понимал, что для Генри это не лучший вариант, да он и сам наверняка был того же мнения. Она провела его через все муки ада, но он был в достаточной степени мазохист, чтобы получать от этого удовольствие. К тому же он был влюблен. Пристрастив-шись к алкоголю или опиуму, не станешь задумываться о том, какой вред причиняют они организму. Джун была для него гораздо большим злом, чем алкоголь и опиум вместе взятые. Но он любил. Осмелюсь утверждать, что он и по сей день ее любит, хотя, должно быть, она давно превратилась в беззу-бую старую каргу. Когда Миллер начал писать, Джун вошла в его книги - он попеременно называет ее то Марой, то Моной, - и я не сомневаюсь, что, распространяясь о связанных с ней унизительных испытаниях, он находил подлинное наслаж-дение в том, чтобы переживать их заново.

Особенно жестоким испытанием для Генри была ее эска-пада с Джин Кронски, когда она бросила его на произвол судьбы в какой-то грязной гринвич-виллиджской халупе.

¹ Роковой женщины (франц.).

Неужели она и впрямь влюбилась в Джин Кронски? Генри божился, что влюблена она только в него. Но для сексуально одаренной женщины это еще не повод отказываться от парал-лельных романов с лицом - или лицами - одного с ней пола. Лесбийскую любовь еще не припечатали большим позорным клеймом. Впрочем, я не считаю Джун законченной лесбиян-кой. Что же касается Джин Кронски, то это был настоящий morceau de roi¹, и тут я Джун прекрасно понимаю. Я так ей зави-довал, что был бы и сам не прочь превратиться в лесбиянку.

Когда я впервые увидел Генри и Джун вместе - а это было в 1928 году, незадолго до краха Уолл-стрит, - они показа-лись мне идеальной парой. Очевидно, было объявлено вре-менное перемирие. Как выяснилось, их постоянно бросало от яростных баталий к столь же яростным примирениям. И вот они в Париже - en touristes². Денег у них куры не клюют - Джун умудрилась раздобыть приличную сумму благодаря своей неоценимой способности пускать пыль в глаза, - так что они полны решимости "делать" Европу с шиком.

Я столкнулся с ними на Рю-Деламбр, неподалеку от гости-ницы "Отель-дез-Эколь", где они остановились. Был дивный погожий майский денек, и мы решили устроить пикник в Люксембургском саду. Накупили хлеба, сыра, ветчины, а также связку бананов и пару бутылок вина. Расположившись на каменной скамье лицом к статуе королевы французской и наваррской, мы поглощали наши припасы, запивая их ви-ном à même le goulot³, так как не захватили ни одного стака-на. Генри говорил больше всех. Он был отличным собесед-ником и к тому же обладал удивительным голосом, звуча-ние которого наводило на мысль о гигантском водопаде, пе-рекачивающем собственную энергию в мощный трансфор-матор его души. Он с огромным воодушевлением рассказы-вал о путешествии, которое они задумали, о городах, которые

¹ Королевский кусок (франц.).

² В качестве туристов (франц.).

³ Прямо из горла (франц.).

собирались посетить, о местах, которые им предстояло уви-деть. Потом он заговорил о книгах. Его кумиром был Досто-евский; он обожал "Карамазовых", обожал князя Мышкина из "Идиота" и отождествлял себя со всеми сложными персо-нажами поочередно. Все, что привлекало его в Достоевском, он обнаруживал и в самом себе. Генри барахтался в каком-то хаосе и уравновешивал его Шпенглером и Кайзерлингом, на которых наткнулся в своей непритязательной читательской всеядности. Он с энтузиазмом и восхищением поглощал все подряд, будь это даже кулинарная книга. Несмотря на бесси-стемность своего читательского меню, он умудрялся впиты-вать самое важное из всего, что через себя пропускал.

Генри Миллер - я сразу это понял - был столь же прост, сколь и гениален. В отличие от poseuse¹ Джун, он никогда не говорил о том, чего не мог доказать или объяснить сам, - по крайней мере, ради собственного удовольствия. Он был по-лон ребяческого энтузиазма и прилагал все усилия, чтобы стать писателем. В Штатах он уже пробовал свои силы в затрапезных журналах, но без особого успеха; кроме того, он написал два-три романа, но ни один из них так и не до-шел до стадии публикации. Он знал, что ему чего-то не хва-тает, и старался это восполнить. Несмотря на его замеча-тельные вербальные данные, ему еще предстояло найти свой голос. Ему нужна была совершенно новая точка отсчета, но для этого требовалось кардинальным образом изменить свою жизнь. И Генри решил, что именно Париж даст ему тот сти-мул, который он тщетно искал в Америке.

Почти весь день мы провели в Люксембургском саду. Бли-же к вечеру Джун напомнила, что ей надо еще успеть уло-жить вещи. На следующий день они собирались посмотреть загородные замки и поэтому хотели как следует выспаться. Мы вернулись назад, и я расстался с ними на том же углу Рю-Деламбр, пожелав на прощание доброго пути. Генри был в прекрасном настроении и напоследок даже поинтересовал-

¹ Позерки (франц.).

ся, не нужны ли мне деньги, - такие приливы щедрости для него большая редкость, так почему бы мне этим не восполь-зоваться? В деньгах я нужды не испытывал, но все же побла-годарил его за предложение. Он меня несколько озадачил: в нем не было ничего от тех заурядных кичливых американ-цев, которых я привык встречать на Монпарнасе. Зато было нечто такое, что не оставило меня равнодушным. Может, я уже тогда подпал под обаяние той мощной индивидуальнос-ти, которой в недалеком будущем предстояло заявить о себе в эпохальных книгах? Трудно сказать. Но все же настояще-го контакта между нами тогда не возникло: не было смыч-ки. Вероятно, мы еще не были к этому готовы.

2

Смычка возникла два года спустя. Генри только что выса-дился в Париже, совершив второе путешествие из Нью-Йорка. Сидя в полном одиночестве за столиком одного из монпарнасских кафе, он угощался едой и вином; меня встревожила и привела в восхищение стоявшая перед ним груда тарелок. Хотя происхождения он был чисто германского, в его облике отчет-ливо проступали монголоидные черты. В покое его лицо при-обретало сходство с лицом китайского мандарина. Ему еще не перевалило за сорок, но, не считая седеющей опушки, похожей на нимб святого, он был абсолютно лыс, и череп сиял слюдя-ным блеском. Его глаза - две миндалевидные расщелины -явно были китайскими. Он носил сильные очки в роговой оп-раве, сквозь которые взгляд его глаз цвета морской волны бу-равил благожелательной злобой и какой-то нечеловеческой добротой. Поджарый и тощий, он казался выше среднего рос-та и ходил пружинящей, юношеской походкой Пана.

Я присел за его столик, и мы завели разговор - вернее, говорил он, а я только слушал. Он говорил, выпуская голос куда-то сквозь шляпу - по наитию, как лунатик, и вновь меня

поразила мелодичность его голоса, навевающего воспоми-нания о кафедральных колоколах. Он приехал в Париж насовсем и всерьез собирался начать писать. У него было два года на размышления, и в итоге он решил сжечь все мосты и порвать с прошлым. Писатель, утверждал он, не может состояться в Америке. В Америке художник всегда изгой, пария. Только в Париже художник может оставаться художником, не теряя чувства собственного достоинства. Значит, надо обосноваться в Париже, выучить французский и стать французом. Но главное - писать! Теперь он знает, что писать и как писать. Еще немного - и он обретет свое подлинное "я". Ярость, скопившаяся за годы его подавле-ния, теперь настойчиво требовала выражения. Генри боль-ше не собирался сдерживать себя. Он ощущал в себе взрыв-ную силу, которая, дай он ей волю в Америке, была бы рас-трачена на мыльные пузыри. Америка не оправдала его ожи-даний. Там он не только голодал, но и задыхался от невоз-можности высказаться. Во Франции - и в этом он не сомне-вался - все будет иначе.

Я намекнул, что голодать мучительно везде, особенно во Франции с ее превосходной кухней. Чтобы заниматься лите-ратурой, надо иметь какие-то деньги. Генри со смехом заме-тил, что отдает себе в этом отчет. И еще добавил, что в Шта-тах у него полно друзей и они время от времени будут снаб-жать его деньгами. Это и Эмиль Шнеллок, друг детства, ко-торый ни за что не даст ему погибнуть; это и Джо О'Риган -на него тоже всегда можно положиться. Да и Джун обещала подкидывать на мелкие расходы - она осталась в Нью-Йорке и собиралась присоединиться к нему позднее, когда он окон-чательно определится. Франция - страна дешевая, и при двад-цати двух франках за доллар побираться ему не придется.

- А у тебя есть доллары? - спросил я.

Он рассмеялся и ответил, что нет. В "Америкэн Экспресс" его уже, вероятно, ждет письмо с чеком на десять долларов. Вот завтра поутру он туда и отправится.

Оказалось, в кармане у него ни цента. Стопка блюдец, по которым ведется счет consommation¹, растет с ужасающей бы-стротой: Генри пьет рюмку за рюмкой, надеясь таким обра-зом набрать необходимый запас мужества, чтобы признать-ся хозяину кафе в своей неплатежеспособности. Он показал мне часы, которыми собирался расплатиться с владельцем кафе взамен денег. На мой взгляд, часы самые обыкновен-ные, но он утверждает, что они золотые. Моментально рас-познав в Генри американца, официанты не выказывали ни-каких признаков беспокойства по поводу внушительной стоп-ки блюдец.

Хозяин кафе, разумеется, отказался бы принять столь сим-волическую плату и без сожаления передал бы Генри в руки вездесущего agent de police², но я уже решил предотвратить такой исход дела. Я заказал еще еды и вина и продолжал слушать его бесконечную говорильню. Он разразился длин-ным монологом об Америке: о своем нищенском существо-вании, о друзьях, о работе, о женщинах, с которыми спал, о пошивочной мастерской отца, где, как предполагалось, он должен был овладеть ремеслом и где вместо этого обзавел-ся первыми поклонниками из числа трудившихся в мастер-ской безграмотных иммигрантов, которым он читал свои пер-вые опыты, порой представлявшие собой пространные рас-суждения о Ницше, Петронии, Рабле, Бергсоне et alii³.

В тот наш первый вечер он не умолкал ни на минуту, намереваясь, очевидно, выложить всю историю своей жиз-ни. Ни один из рассказанных им эпизодов не делал ему чести. Родители, например, души в нем не чаяли, а он как-то ухитрялся отравлять им жизнь, но дело тут не в напле-вательском отношении или в поступках, которые обычно совершают "паршивые овцы" в семьях, - просто он был самим собой. Нарисованные им картины его детства были

¹ Здесь: заказанного спиртного (франц.).

² Полицейского (франц.).

³ И проч. (лат.)

весьма показательны. Он не был ни вундеркиндом, ни даже особо одаренным. Одной из главных черт его характера, сколько он себя помнил, было полное презрение к вещам. Зачастую, когда ему дарили красивые игрушки - на Рожде-ство или в день рождения (два этих праздника почти сли-вались в один, поскольку родился он в "День подарков"¹), он, продемонстрировав величайшую радость по поводу по-дарка, мог запросто отдать его товарищу, иногда прямо в тот же день. Он легко расставался с вещами и свои игруш-ки раздавал без горечи и сожаления, точно так же, как впоследствии раздавал самое ценное из своих пожитков. Он делал это не столько по душевной доброте, сколько потому, что вещи ничего для него не значили, - он к ним просто-напросто не привязывался. То, что вещи представ-ляют собой сомнительную ценность, было, очевидно, самым первым важным открытием, сделанным Генри в детстве. Его отец, благодушный, щедрый любитель пива, втайне разделял и одобрял позицию сына, но мать - никогда: по ее представлениям только непутевому ребенку может прий-ти в голову раздавать свое добро кому попало.

Затем он перешел к рассказу о друзьях, которыми еще ребенком обзавелся на улицах своего родного Бруклина, о том, в какие игры они играли на помойке, о драках и дет-ских шалостях. Генри всегда умел дружить. Его отзывчи-вость, энтузиазм и зажигательность были заразительны. И всегда кстати. Сколько бы он себя ни растрачивал, в нем сохранялось твердое ядро, которое было неприкосновенно. Хотя он моментально сделался кумиром местных уличных сорванцов, себя он никогда к ним не причислял. Он держал-ся особняком, вызывая к себе любопытство, и был крайне независим - независим до вероломства. Его лучшие друзья, готовые пойти ради него в огонь и в воду, не были гаранти-рованы от его вероломства - того особого типа вероломства, что всегда граничит с предательством, но до предательства

¹ "День подарков" - т. е. 26 декабря, следующий день после Рождества.

все же не дотягивает и в действительности является лишь проявлением эксцентричного чувства юмора. К друзьям Ген-ри относился с безграничной нежностью и благоговением, но отнюдь не заблуждался насчет их недостатков и идиосин-кразии. Его своеобразное чувство юмора позволяло ему вы-смеивать всех и вся, включая самого себя, а смех - это тоже своего рода вероломство.

Будучи внешне послушным ребенком, Генри всегда посту-пал по-своему. Друзей он заводил исходя из собственных соображений, и ему безразлично было, одобряют родители его выбор или нет. Почему, выбирая друзей, он отказывался от тех, чья дружба сулила заведомо больше выгоды? Труд-но сказать. Здесь им двигали, скорее, инстинкт, любознатель-ность и интуиция, нежели корыстные устремления. Зачас-тую он выбирал "не тех" друзей, точно так же, как впослед-ствии выбирал "не тех" женщин. Однако ни "не те" друзья, ни "не те" женщины в действительности "не теми" не были, поскольку они отвечали определенным качествам, крывшим-ся в нем самом, качествам, которые, с тех самых пор как начал писать, он пытался выделить из хаоса своей души.

На Генри, как на единственного сына в семье, возлагались большие надежды. Предполагалось, что он пойдет по сто-пам отца и унаследует его дело. Какое-то время он даже пытался следовать родительской воле, однако ничего из это-го не вышло. Ремесло портного было абсолютно не по его части. Он слишком беспечен, слишком несерьезен, слишком подвержен странным ностальгиям, чтобы стать хорошим мастеровым. Нельзя сказать, что у него не складывались отношения с персоналом отцовской мастерской. В том-то и беда, что складывались они как нельзя лучше. Как раз люди-то его и интересовали, а вот к бизнесу он относился с про-хладцей. Генри подружился с закройщиками, портными, подручными - он ладил со всеми, с кем входил в контакт. И все они его обожали. Он возбуждал к себе любовь, ничего для этого не делая, - просто подставлял ухо и слушал, по-

зволяя собеседнику излить душу. Должно быть, он уже тог-да обладал даром, которого не утратил и по сей день, - спо-собностью слушать людей. Не всякий умеет слушать: тут мало проявлять внимание к тому, что говорит другой, - важно уметь слышать то, чего он не говорит, - то, что он смутно чувствует, но не может облечь в слова из-за недостатка вы-разительных средств. Генри был единственным на миллион, кому это удавалось. В этом и состоит его величайшее досто-яние и как писателя, и как человека - талант слушать и отве-чать, молчанием или словами - смотря по ситуации, но все-гда с симпатией и пониманием.

Портной из Генри не получился. Отец отнесся к этому впол-не философски, чего нельзя сказать о матери. Она бы не особенно возражала, если бы ее сын избрал другую профес-сию и остался дома. Однако Генри был не из домоседов. К восемнадцати годам он был уже вполне сложившимся муж-чиной и имел за плечами богатый опыт во всех сферах жиз-ни, исключая разве что женитьбу. У него была масса дру-зей, и с каждым из них он общался на соответствующем уровне. Он еще не начал писать, а они уже почуяли в нем художника. С некоторыми из них он поддерживал обшир-ную переписку, порой не встречаясь годами. Один только Эмиль Шнеллок, его лучший друг, получил от него за годы разлуки несколько тысяч писем, и, может статься, когда-нибудь эта переписка найдет своего издателя и прольет любопытный свет на становление личности Генри Миллера.

Я никогда не встречал человека более общительного, чем Генри. Он не мог без людей, но причиной его тяги к обще-нию была отнюдь не потребность в друзьях - люди были нужны ему "для пользы дела". Он рассматривал их как сы-рьевой материал для книг, которые пока только мечтал на-писать. Для него все было сырьевым материалом: и родите-ли, и сестра, и пошивочная мастерская, и Бруклин, и друзья, и шлюхи, с которыми он спал, и женщины, которых он любил, и еда, которую он поглощал, и книги, которые он читал, и

музыка, которую он слушал, - в свое время все это перекочу-ет на галлюцинаторные страницы его книг. Пока же он толь-ко собирал материал: люди, вещи, события - все это медлен-но погружалось на днище его памяти, подобно тому, как вода набирается в цистерну. Как бесчисленные фрагменты калей-доскопа, которые еще предстоит собрать воедино.

Генри был уступчив, сговорчив и уживчив, но, когда его внутренней сущности угрожала опасность, он был способен проявить жестокость.

В ходе нашей долгой беседы в тот первый вечер на терра-се кафе "Дом" меня зачастую поражала и шокировала та неприкрытая откровенность, с которой он описывал некото-рые из своих наиболее чудовищных актов предательства и дезертирства, особенно по отношению к женщинам. Читате-лю, желающему подвергнуть себя экспериментаторскому риску, я бы рекомендовал пристально изучить двухтомник "Сексус", где Миллер, бравируя почти клиническим слово-блудием, выставил напоказ всё то, что не может быть упо-мянуто в печати. Эта книга, изданная в Париже на француз-ском и английском языках, примечательна тем, что была запрещена к распространению даже во Франции. Она легко доступна в Японии, где Генри Миллер пользуется широкой популярностью.

Говоря о своем прошлом, Генри, видимо, намеренно изо-бражает себя более "черненьким", нежели он есть на самом деле. Для других у него всегда наготове оправдания и смяг-чающие обстоятельства, для себя же - никогда. Ясно одно: его действия, вероятно, не всегда были отмечены мудростью, но его искренность не подлежит сомнению: он может быть кем угодно - только не лицемером. Он понимал разницу между добром и злом, и, от природы являясь носителем добра, не должен был зондировать свои мотивы. В период возмужания он на протяжении многих лет предпринимал ге-роические усилия, пытаясь высвободить ядро своей сущности из того хаоса, в который погрузился по собственной воле.

Над carrefour¹ занималась заря. Теперь Генри углубился в историю своих странствий. Он исколесил всю Америку вдоль и поперек - на попутках, побираясь, как нищий бродяга, -отыскивая свой путь по всему необъятному континенту. Он был превосходным рассказчиком, говорил яркими сжаты-ми фразами, воссоздававшими атмосферу пережитого. Соз-давалось впечатление, что он вечно был без гроша, вечно голоден, никогда не имел крыши над головой и зачастую ночевал на скамейке в парке, а то и в местной каталажке. Иногда он пристраивался где-нибудь мойщиком посуды или же приторговывал пылесосами или энциклопедическими словарями. Ни на одной работе он долго не задерживался. Куда бы его ни заносило, люди всюду готовы были ему по-мочь; зачастую это были простые бродяги, мало чем отли-чавшиеся от него самого. Время от времени его пригревала у себя какая-нибудь женщина - когда на ночь, когда на пару недель. К тому времени, как он вернулся в Нью-Йорк и же-нился, Генри был уже непревзойденным мастером в искус-стве жить без руля и без ветрил, добывая средства к суще-ствованию чуть ли не из воздуха.

Я уловил некоторое сходство между его и моим про-шлым, что вызвало почти мгновенное родственное чув-ство. Прожив почти всю свою жизнь без руля и без вет-рил, я и сам не прочь был узнать, почем фунт лиха в "Стра-не изобилия". Хотя я был несколькими годами младше Генри, я тоже успел попробовать себя на всевозможных поприщах, по большей части, странных: поочередно я работал мойщиком посуды, предсказателем судьбы, ко-робейником, барменом, ходячей рекламой, писательским "негром", был шулером, подопытным кроликом у шарла-танов, испытывающих действие обезьяньих желез, и так далее. Как и Генри, я бывал гол как сокол и перебивался с хлеба на воду, как и он, я умудрился выжить. Я попадал в те же ситуации, что и он, и независимо друг от друга мы

¹ Здесь: "круглым столом" (франц.).

стали родоначальниками одной и той же философии -философии "desperado"¹.

- Оставь-ка лучше эти часы на черный день, - сказал я Генри, кивнув официанту.

В то время я работал в парижской редакции "Чикаго трибюн", так что мог иной раз позволить себе удовольствие сделать широкий жест. Я оплатил счет, купил Генри зуб-ную щетку, выдал ему рубашку и устроил его в своем оте-ле "Сентраль" - Рю-дю-Мэн, 1 бис, - оплатив номер за не-делю вперед.

Декорации к "Тропику Рака" расставлены.

3

У меня ни денег, ни работы, ни надежд. Я - счастливейший человек на земле. Год, полгода назад я считал себя писателем. Теперь я себя писателем не считаю - я им являюсь. Всю литера-турщину с меня как ветром сдуло. Никаких книг, слава Богу, пи-сать уже не нужно.

Эти фразы можно найти на первой странице "Тропика Рака". Генри не начал еще писать книгу - он только делал глубокий вдох, чтобы как следует набрать воздуху, прежде чем приступать к выполнению этой задачи. Он снова ока-зался в финансовой яме. Впрочем, Генри редко когда из нее выбирался, так что ситуация привычная, хотя и не вполне нормальная для человека, которому вот-вот перевалит за сорок и которому, по средним обывательским меркам, пора бы уже остепениться и определиться в какой-либо деятель-ности, будь то бизнес или солидная профессия, дающие пра-во нагуливать жирок и преследовать хобби.

Генри был тощий как жердь, и его единственным хобби была жизнь. К сидению в финансовой яме он относился без пани-

¹ Отчаянного человека, сорвиголовы (искаж. uсп.).

ки. В Штатах он попадал и не в такие переделки, так что давно овладел искусством выпутываться из тупиковых ситу-аций по мере их возникновения, особенно, когда это каса-лось проблем питания: что толку беспокоиться раньше вре-мени, что толку беспокоиться о следующем бифштексе, ког-да ты еще не переварил предыдущий! Будет день - будет пища...

На настоящий момент у него была крыша над головой и он жил в Париже. А это уже само по себе большое достижение. Каждое утро он просыпался с радостным ощущением от того, что он не в Бруклине, а в Париже. Единственное, что изме-нилось за последующие месяцы, - это его адрес, чувство же новизны, испытанное им по приезде в Париж, не изглади-лось никогда. Город Света потихоньку делал свое дело: но-вый образ жизни производил эффект своеобразной заквас-ки. При всей нищете и убогости своего существования Генри наслаждался определенной внутренней свободой, которой не знал в Америке, где всякая свобода - это зависимость от обилия долларов.

Чего-чего, а долларов у Генри не было. Каждое утро он отправлялся в "Америкэн Экспресс", где изредка находил ожидавшее его письмо. Но хоть бы один доллар! Иногда я его сопровождал, но все-таки чаще он ходил один. Пешком. Расстояние в те дни как-то не играло особой роли, да и путь, собственно, был недолог: чуть более получаса ходу от Монпарнаса - через Люксембургский сад, затем вниз по Рю-де-Сен, потом через мост и вверх по Авеню-де-л'Опера до "Аме-рикэн Экспресс", находившегося сразу за кафе "Де-ля-Пэ". Разумеется, если он рассчитывал поесть, возвращаться ему тоже приходилось пешком.

Прогулка туда и обратно служила одновременно и моцио-ном и аперитивом. Аппетитом, надо сказать, Генри обладал отменным. И все же он был скорее обжорой, нежели гурма-ном, хотя он довольно быстро научился делать различие между "кухней" и просто едой, равно как не замедлил при-

страститься и к французскому вину, оказывая ему явное предпочтение перед прохладительными напитками, которы-ми привык запивать еду у себя в Америке. Кормить Генри было одно удовольствие. Та медлительность, с которой он поглощал пищу и вино, его манера смаковать каждый кусок и глоток, его неприкрытое наслаждение la bonne chère¹ были большей наградой для устроителей обеда, нежели самые теплые слова благодарности.

Номер в отеле "Сентраль" ему нравился. Окна выходили на крошечный треугольник сквера Дю-Мэн - треугольник, образованный семью убогими деревцами и двумя-тремя де-ревянными скамейками, на которых местные нищие и ходя-чие рекламы поглощали свои скудные завтраки, состоящие из бутербродов с сыром, прямо из бутылки запивая их vin ordinaire². За треугольником сквера открывался вид на про-тивоположную сторону trottoir³, где патрулировали дешевые шлюшонки в надежде подцепить случайного клиента из рыночных торговцев с близлежащего бульвара Эдгар-Кине. Это были самые низкопробные проститутки в городе - их обычный тариф составлял пять франков, то есть двадцать пять центов по подсчетам Генри, что соответствовало цене двух пачек сигарет дома, в Штатах.

Из-за службы в газете - а я работал в ночную смену - мне приходилось спать до полудня. Номер Генри находился ря-дом с моим, и он имел обыкновение каждый день загляды-вать ко мне в восемь утра. Ранняя пташка, он заявлялся уже умытым и побритым, с розовым, как у молочного поросен-ка, лицом. Обычно он приносил мне несколько апельсинов и персиков, купленных на уличном рынке в районе Эдгар-Кине. Фрукты, объяснял он, полезны для организма, забы-вая при этом, что сон тоже полезен для организма, в особен-ности - организма ночного служащего.

¹ Хорошим столом (франц.).

² Столовым (ординарным) вином (франц.).

³ Тротуара (франц.).

Затем он начинал говорить. Я уже упоминал о его необык-новенном голосе - сильном, мелодичном, ритмичном голосе уникальной тональности.

Когда Генри начинал говорить, то в первую секунду скла-дывалось впечатление, что ему трудно подбирать слова: он вдруг замолкал в середине фразы, точно выпускающий пары локомотив, затем продолжал уже более уверенно: состав по-степенно набирал скорость - невероятно длинный состав, гру-женый богатым товаром. О чем бы Генри ни говорил, он все-гда вдохновлялся собственным голосом - его звучанием, и, опьяненный собственными словами, крепко хватался за них, как паук цепляется за нить, которую сам же и срыгивает.

Вот как Миллер излагает это в "Тропике Рака":

Я зажимаю между ног бутылку и ввинчиваю в нее штопор. Мис-сис Рен в предвкушении разинула рот. Вино плещется у меня между ног, солнце плещется о стекла эркера, а в моих венах плещется и пузырится уйма всякой бредятины, и я вот-вот зафонтанирую, как водомет. Я говорю им все, что приходит на ум, все, что когда-то было закупорено внутри и чему несдержанный смех миссис Рен в конце концов дал выход.

Далее идет подробнейшее перечисление всей уймы той самой бредятины, что приходит ему на ум.

Когда Генри в ударе - а иначе я его и не представляю, - он держит аудиторию в напряжении транса. Слушать его - все равно что наблюдать за работой кузнеца, в руках которого бесформенная заготовка на глазах превращается в изящней-шую вещь: Генри брал первый попавшийся аргумент, зажи-мал его щипцами, точно раскаленный кусок железа, и, по-местив на наковальню, всеми силами своего теплотворного естества отчеканивал его, пока не доводил до ума. Затем он рассматривал предмет под иным углом зрения. Теперь он фо-тограф: вот он отходит на приличное расстояние, доводя фо-кус объектива до остроты кончика иголки. Сам аргумент дав-но отошел на второй план - теперь все сосредоточилось на речи,

речи, яркой, как фейерверк: искры с треском рассыпаются во всех направлениях - то там взовьется пламя, то тут вспыхнет огонь, - ослепляя белокалильным светом. Поди тут разбери, поджигательство это или элементарная пиротехника.

Временами Генри с восторгом принимался развенчивать собственный аргумент, когда тот казался уже идеально от-точенным и неопровержимым. Одной короткой фразой он разбивал целые полчища блистательных образов и все на-чинал сначала, находя мириады новых, антитетических¹ об-разов, более прекрасных, чудесных и ослепительных, неже-ли предыдущие. Перенесение акцента на какое-нибудь одно коротенькое словцо вызывало к жизни совершенно новую ситуацию. Едва уловимое изменение порядка слов, беззвуч-ный перевод мысли из одной тональности в другую - и все образы в калейдоскопе выстраивались по иной модели, не менее прекрасной и восхитительной, чем предыдущая.

Было также нечто особенное в его манере сближаться с людьми, независимо от того, мужчина это, женщина или ребенок, - какая-то ласковая прямота, которая избавляла от необходимости в бессмысленных расшаркиваниях и позво-ляла собеседнику сразу же почувствовать себя в своей та-релке. Его природная жизнерадостность и смешливость рас-полагали к общению. И эта смешливость, не имеющая ниче-го общего с его чувством юмора, была одной из выдающих-ся особенностей его натуры. Смех сидел в нем, даже когда он пребывал в плаксивом или сентиментальном расположе-нии духа и превращался в pleurnicheur²; смех, можно ска-зать, был у него всегда наготове, и при необходимости Ген-ри использовал его в терапевтических, гомеопатических и прочих целях - кстати, весьма успешно.

Кроме разговора по душам, взять с Генри было нечего. От него исходила какая-то животворящая сила: он при любых обстоятельствах умудрялся что-то давать людям, а то, что

¹ Антитетический - т. е. противополагаемый, содержащий антитезис.

² Нытика (франц.).

он был беден, как церковная мышь, - это уже дело десятое. Расставаясь с Генри как после минутного, так и после про-должительного общения, всегда чувствуешь себя обогащен-ным, потому что он отдает тебе частицу самого себя. При-чем, отдавая себя, сам он тоже обогащался каким-то стран-ным образом: где от него убудет, там тут же и прибудет. При общении с Генри начинаешь смутно осознавать, что, только отдавая, можно рассчитывать обогатиться самому. В результате даже самые замкнутые и прижимистые из тех, с кем он контактировал в те давние дни в Париже, раскрыва-лись в его присутствии - они открывали ему свои души и кошельки.

И если я был первым человеком, с которым он познако-мился по приезде во Францию, то вскоре я стал одним из многих.

4

Два кафе - "Дом" и "Куполь", объединенные общим фаса-дом и навевающие воспоминания о довильской potiniere¹. Раз-ноцветные зонтики и выпивка на любой вкус. Плисовые штаны и пляжные пижамы. Художники в сандалиях и с ог-ромными папками под мышкой. Потасканного вида богем-ные личности - тощие и голодные как волки, - рыщущие, где бы чего перекусить на дармовщинку. Американские ту-ристы, толпами вываливающие из прогулочных автобусов и, словно неограниченная в правах чума, заполоняющие тер-расы кафе. Профурсетки в прозрачных цветастых одеяни-ях, ничего не оставляющих на долю воображения, - даже цены за ночь. Официанты с грудами тяжеленных подносов, решительно прокладывающие себе путь в толпе. Североаф-риканские сиди², разгуливающие, под стать штангистам, с рулонами ковров на загривках, с болтающимися на груди

¹ Кумушке (франц.).

² Сиди - пренебрежительное прозвище североафриканцев во Франции.

ковровыми туфлями, молитвенными ковриками, восковым жемчугом, арахисом, и с каким-то отчаянным оптимизмом предлагающие свой товар мрачнеющим интеллектуалам. Сиплые выкрики продавцов газет, возвещающие об очеред-ном международном кризисе. Попрошайки в костюмах акро-батов, крутящие сальто вдоль тротуара. Запах кофе, газоли-на, алкоголя, пота, парфюмерии, амбиций, табака, лошади-ных сил, мочи, пустоты, пороха и секса - гремучая смесь, густая, вязкая, существующая как самостоятельный слой атмосферы, тяжелый и плотный, словно какой-то атмосфе-рический пудинг. Таков был Монпарнас в пору его расцвета. Генри всегда можно было найти на одной из террас - либо у кафе "Дом", либо у "Куполи" - в окружении людей, с ко-торыми он только что познакомился или только собирался познакомиться. Непонятно, где он их всех откапывал, как и для чего. Помнится, Джун как-то представила мне исчерпы-вающее описание одного убогого полуподвального помеще-ния в Гринвич-виллидже, где обитали они с Генри. Вечное шастанье туда-сюда: одни приходят, другие уходят - как в кафе. Настоящий проходной двор. Но зато какая галерея образов! Большинство из них либо гомосексуалисты, либо извращенцы других ориентации: несостоявшиеся художни-ки, писатели, поэты, пьянчуги, невротики, маньяки, ино-странцы и бездельники. Каждый со своими заморочками. Неважно, кто кого находил: Генри их или они его, они шли к нему, как дикари - к шаману. Это были никчемные, опус-тошенные души, сдохшие батарейки, требующие подзаряд-ки. Вот Генри их и подзаряжал: он был для них как материн-ское растение. Никогда не отказывая своим подопечным в еде и вине, он и сам не гнушался принять от них случайную рубашку или пару брюк. Давая, они чувствовали себя не такими несчастными. Что же до Генри, то он никогда не чувствовал себя несчастным, даже при пустом кошельке и пустом желудке. "Всегда веселый и ясный!" - таков был его девиз.

Аналогичная история разыгрывалась теперь на новых под-мостках. Меньше чем за месяц своего пребывания в Пари-же Генри обзавелся не одной сотней друзей. Главным обра-зом, это были американцы, хотя имелись естественные вкрап-ления французов, а также представителей других народно-стей. Вот некоторые из них: коммерческий художник Фре-дерик Канн; Уолтер Лоуэнфельз и Майкл Френкель, начи-навшие уже издавать книжки - свои, то есть; супружеская чета Шранков: муж специализировался по юмору и впо-следствии обосновался в Голливуде, а жена, жгучая брюнет-ка, - по амурным делам (Генри моментально в нее влюбил-ся); Ричард Осборн и Уолтер Фримен - служащие Амери-канского банка, сыгравшие немаловажную роль в судьбе Ген-ри, особенно первый; Эдвард Титус - муж Елены Рубинштейн и владелец книжного магазина на Рю-Деламбр, ведавший журналом "В этом квартале"; с Титусом было не так-то лег-ко найти общий язык, но Миллер и его околдовал в мгнове-ние ока: ходили слухи, будто этот скряга как-то угостил Ген-ри обедом - неслыханная щедрость для Титуса. Генри умуд-рился даже произвести впечатление на Сэмюэля Путнама, ссохшегося и измученного диспепсическими расстройства-ми ученого, который перевел Рабле на современный амери-канский язык, а также помог Титусу в издании его ежеквартальника; Путнам, однако, вскоре рассорился с Титусом и основал конкурирующий журнал "Новое обозрение" - до-вольно скучный ежеквартальник для умников, изредка ожив-ляемый одним из блестящих миллеровских эссе или корот-ких рассказов. Путнам, скончавшийся несколько лет назад, упоминал о Миллере в своей книге "Париж был нашей воз-любленной". Но об этом позже.

Стоит ли говорить, что Генри вскоре стал своим челове-ком в тесном кругу моих близких друзей, состоявшем в ос-новном из "останков" давно почившей в бозе австро-венгер-ской монархии. Один из них - знаменитый фотограф Брас-се, трансильванец с огромными батрахианскими глазами и

оригинальным складом ума. Сейчас Брассе - один из луч-ших всемирно известных фотографов Франции. Он не знал ни слова по-английски, но Миллера понимал прекрасно. Миллеру всегда удавалось быть понятным для тех, кто был ему интересен, а интересны ему были все. Венгерский ху-дожник Тиханий, будучи глухонемым, тоже понимал Мил-лера, общаясь с ним на своем языке. И еще Фрэнк Добо, тоже венгр (а теперь тоже американец), который тогда был литературным агентом, - это он открыл Миллеру " Voyage au bout de la nuit"¹. Именно Добо организовал первые англий-ское и американское издания Селина. Большинство наших друзей жили в районах парижских трущоб; все вышеупомя-нутые облюбовали себе в качестве обиталища "Отель-де-Террас" на Рю-де-ля-Гласьер - улице, протянувшейся вдоль границы 13-го аррондисмента², который Генри нашел беско-нечно более соблазнительным, нежели район Елисейских полей или Пасси.

Нельзя забывать и о Уэмбли Болде - это мой друг и кол-лега по работе в "Трибюн", где он вел еженедельную колон-ку "Из жизни богемы". Уэмбли обладал чрезмерными лите-ратурными амбициями, но до писателя все же не дотягивал. Впрочем, он был личностью весьма известной в зоне заси-лья американцев, а это территория, простиравшаяся, по са-мым грубым подсчетам, от "Клозери-де-Лила" до вокзала "Монпарнас". Он был в вечной беготне за материалом для своей еженедельной колонки - гвоздя программы номера, выходившего по вторникам, и ему стоило неимоверных уси-лий обернуться вовремя. Писать текст было для него адской мукой, и в последний момент он часто обращался ко мне за помощью. Зачастую он затаскивал меня в свое жилище не-подалеку от кафе "Дом". Это была унылая захламленная дыра. Окна никогда не открывались, так что в комнате не

¹ "Путешествие на край ночи" (франц.).

² Аррондисмент - административная единица во Франции, соответству-ет округу.

выводился спертый, въедливый запах алкоголя и табака. Вне всякого сомнения, днем Уэмбли уже пытался состряпать заметку, о чем свидетельствовала недопитая бутылка брен-ди на столе рядом с машинкой и обилие разбросанных по полу скомканных листов бумаги.

Чуть не с порога он садился за машинку и вставлял чис-тый лист. "Сиди тихо и не мешай. Мне надо сосредоточить-ся", - говорил он, не забывая сделать большой глоток жи-вительной влаги из бутылки, всегда стоявшей у него под рукой. Заглотив "горючее", он морщился в гримасе отвра-щения. Уэмбли терпеть не мог спиртного, почитая его за отраву, но не мог и двух слов связать, не залив за галстук. Он был в долгу у своей печени, и порой, когда у него возни-кали особенные затруднения с заметкой, печень отказыва-лась засчитывать ему этот долг. Уэмбли требовалось пят-надцать минут, чтобы напечатать две строчки, и еще де-сять - чтобы понять, что они никуда не годятся. Именно это у моего друга Уэмбли Болда и называлось "сосредото-читься".

И так каждую неделю. Никто из читающих его худосоч-ный, низкопробный, хотя и не лишенный юмора, материал даже не подозревал, какие адские муки пришлось претер-петь автору, чтобы его выродить. Заметка обычно состояла из короткой вводной части и последующего светского трепа о жизни Левого берега. Время от времени, когда в Квартале объявлялась заезжая знаменитость - какой-нибудь Джон Дос Пассос или Хемингуэй, - Уэмбли посвящал этому событию всю колонку. Надо сказать, таким образом он прославил кое-кого из актрис, затрапезных писателей, памфлетистов, заго-товителей мясопродуктов, чемпионов по шахматам, etc., которых тем или иным ветром заносило в его монпарнасскую берлогу. Он произвел большой бум статьей о Гертруде Стайн - королеве лепета с Рю-де-Флёрю. Но все-таки чаще идей ему не хватало. И тут появлялся я - для оказания, так сказать, неотложной литературной помощи.

Когда на сцене появился Генри, Уэмбли довольно часто "позволял" ему подготовить целиком всю колонку. Генри мог сочинять такого рода вещи погонными метрами и делал это в мгновение ока. После чего Уэмбли приглашал его в ресторан, заказывал обед и распинался о том, какой-де он, Уэмбли Болд, чудесный писатель. А заодно показывал ему девиц, с которыми успел переспать. Уэмбли был Дон-Жуа-ном à l'américaine¹, a это означает, что он по всем статьям переплюнул своего европейского коллегу. Он не только пе-респал со всеми шлюхами Монпарнаса и прилегающих квар-талов, но и добирал свой половой рацион за счет англосак-сонских любительниц изящных искусств и школьных учи-тельниц, наводнявших Левый берег. Уэмбли Болд не утруж-дал себя ухаживаниями и не разменивался на сантименты: в женщинах он видел только одно - то, что на научном языке именуется первичным половым признаком. Помнится, Ген-ри как-то указал ему на девушку с лицом мадонны. "По-смотри, какое дивное лицо", - сказал он. "А при чем тут лицо?" - пожал плечами Уэмбли и, поняв по нашему смеху, что изрек bon mot², тут же добавил: "А что, отлично сказано. Напомните мне, чтобы я использовал это в своей следую-щей статье".

Я упоминаю всех этих лиц, потому что они под разными именами фигурируют в "Тропике Рака", первой из миллеровских книг, вышедших в Париже, и, по мнению многих критиков, до сих пор остающейся лучшим из всего, что он написал.

Среди тех, с кем Миллера тогда свела судьба, был вче-рашний студент из Бриджпорта (штат Коннектикут) Ричард Осборн, успевший уже изучить право и работавший в юри-дическом отделе парижского филиала нью-йоркского Нэшнел-Сити-банка. Он-то, по большей части, и поддерживал

¹ Американского образца (франц.).

² Острота (франц.).

Генри. Через него же Миллер познакомился с Анаис Нин, которая приняла в нем участие в самый тяжелый для него период жизни в Париже. Дик, как мы называли Осборна, полностью соответствовал бытовавшему среди европейцев представлению об американцах: он был шумным, говорли-вым, претендующим на всезнайство "недоучкой" и всегда пьян в дрезину - невротик, которому льстило, что его тако-вым считали. Быть невротиком - значит, быть модным, со-временным, артистичным и принадлежать к богеме. Помню, как он похвалялся своей шизофренией - точно трехлетний мальчишка, хвастающийся своими бицепсами. Впрочем, на мой взгляд, Дик, скорее, относился к параноидальному типу личности. Он гордился также и своим обширным словар-ным запасом и в разговоре коротким словам предпочитал "сесквипедальные" - полуторафутовые. С Генри они позна-комились на Монпарнасе; Осборн моментально стал его стра-стным поклонником - по той причине, как он объяснял впо-следствии, что Генри был как две капли воды похож на ко-мандира отряда из его американского бойскаутского детства. Еще он любил его за то, что он был "мировым парнем". Любой, кто пил с Осборном vin blanc¹ и слушал его пересы-панную полуторафутовыми словами болтовню, мог удосто-иться титула "мировой парень". Дик и сам был "мировым парнем": стерильный американский служка - снаружи, по крайней мере, - что, однако, не мешало ему регулярно обза-водиться триппачком. И тем не менее, славный юноша; его эмоциональная хрупкость как раз и притягивала к нему боль-шинство людей.

У Дика была большая, хорошо обставленная квартира в районе Марсова поля, вблизи метро "Дюплеи", и он предло-жил Генри пожить у себя. Генри с радостью согласился. Он, конечно же, знал, что я готов был оплачивать его номер в отеле "Сентраль" сколь угодно долго, но квартира на Мар-совом поле куда лучше задрипанного гостиничного номера.

¹ Белое вино (франц.).

У Осборна жила его русская подруга Ирина. Кажется, княгиня или, может, только графиня, но у нее был большой красивый рот. Все трое отлично уживались друг с другом. Вечерами, возвратившись из банка, где он разыгрывал сте-рильного американского служку, Дик преображался в не-вротическую личность, причем делал это с наслаждением человека, облачающегося в смокинг. Процесс преображения всегда спрыскивался vin blanc. Стаканчик-другой - и, задол-го до того, как вставал вопрос о еде, Дик разражался запу-танной речью, сплошь состоящей из длинных сентенций, позаимствованных им из своей юридической практики и слу-живших удовлетворению его литературных амбиций. Во время этих представлений Генри всегда по максимуму "ока-зывал пособничество и подстрекал".

Ирина плохо понимала, о чем говорили два этих психа, но скучать ей не приходилось. Дика она обожала, да и Ген-ри, по-моему, тоже: русские, с их природным мистицизмом, обладают могучей способностью любить - что аристократ, что простолюдин. Вечерами у них довольно часто собира-лись гости - это либо знакомые Осборна по Монпарнасу, либо его сослуживцы по банку; пирушки, как правило, про-должались чуть не до рассвета и обычно завершались орги-ями. Рано утром Дику надо было уходить в присутствие, а Генри с Ириной могли валяться в постели сколько душе угодно. Я не знаю, чем они занимались, пока Дик трудился в поте лица, потому что ни Генри, ни Ирина не имели обык-новения распространяться о такого рода вещах. Мне лишь известно, что у Ирины был большой красный рот, а Генри обожал большие красные рты. Она была русская, а он был самим собой: "мировым парнем", гением - Дик в этом уже убедился, - святым, который умел быть клоуном и кото-рый всегда помнил, с какой стороны намазан его бутер-брод.

Живя на Марсовом поле, Генри не знал ни забот, ни хло-пот. Арендную плату ему вносить не приходилось, в доме

всегда водилась какая-то еда, и, кроме того, уходя утром из дому, мучимый похмельем Осборн с присущей ему деликат-ностью оставлял на камине несколько франков. И все-таки Генри не был до конца счастлив. Он по-прежнему пытался найти себя, распаляясь день ото дня все больше и больше. Он уже почти готов был взяться за дело - почти. Он весь бурлил. В перерывах между встречами с друзьями Генри писал акварели и много читал. Его французский был гораз-до лучше, чем могло показаться по его жуткому американ-скому акценту, так что читал он вполне бегло. Я никогда не встречал его без книги под мышкой. Он как раз открыл для себя Эли Фора и просто ошалел от восторга, прочитав его "Mon Périple"¹.

В тот период мы виделись каждый день - либо у Осборна, либо у меня на Рю-дю-Мэн. Вдвоем мы совершали паломни-чество в "Америкэн Экспресс" - проверить, не прибыл ли пресловутый мифический чек на десять долларов. Если чека не обнаруживалось, - а это было в порядке вещей, - мы выгребали всю свою наличность, пытаясь наскрести на бутылочку и casse-croûte².

"Трибюн" в воскресных выпусках печатала страничку при-ложения с построчной оплатой авторам - выходило не так много: франков по пятьдесят за колонку. Но к участию до-пускались лишь штатные сотрудники, так что Генри оста-вался за бортом. Чтобы дать ему возможность чуть-чуть подзаработать, я иногда предлагал ему написать заметку, подписавшись моим именем. Так мы выходили из положе-ния. Некоторые зарисовки уличных сцен, которые он таким образом публиковал, были настоящими бриллиантами. Бу-дучи влюбленным в Париж, Генри часто совершал долгие прогулки по городу, отдавая предпочтение глухим закоул-кам трущоб и окраин: "Отель-де-Виль", 13-й аррондисмент, окрестности Виллетской скотобойни. Не расставаясь с блок-

¹ "Мое кругосветное плавание" (франц.).

² Легкий завтрак, "закусь" (франц. разг.).

нотом, он попутно делал кое-какие записи - о красках, впе-чатлениях, происшествиях, - которые впоследствии переко-чевывали в его малые шедевры, заслуживавшие, надо ска-зать, оправы более благородной, нежели страницы "Чикаго трибюн".

Стиль Миллера отличался чрезвычайной красочностью, лиричностью, призматоидальностью. В качестве примера его прозы "дотропического" периода я приведу один из та-ких набросков, извлеченный из потрепанного альбома со старыми газетными вырезками. Я воспроизвожу его пол-ностью, так как не слишком уж часто ранние миллеровские вещи попадали в печать. Этот рассказец был озаглав-лен

Улица Лурмель в тумане

Поселился я как-то в одном странном местечке, производив-шем впечатление потустороннего мира. Называлось оно "Hôtel de l'Espérance" - "Отель надежды". Мне очень хорошо запом-нился этот отель, потому что какое-то дикое отчаяние охваты-вало меня всякий раз, как на глаза мне попадалось его назва-ние - на редкость идиотское название: наверняка какой-ни-будь тупой жизнерадостный рахит уцепился за него в порыве пьяного вдохновения. Сама же улица казалась гноящейся яз-вой. Отель находился неподалеку от "Vel'd'Hiv" - зимнего вело-дрома, так что во время шестидневных гонок стекла в оконных переплетах неистово дребезжали от грохота и громыханья вер-тящихся блюдищ.

В Париже есть улицы, на которых Парижем и не пахнет.

Их надо разнести в пух и прах, разметать по ветру и забыть. Есть и другие, те, например, что носят имена прославленных мертвецов, - это и вовсе гнусное надругательство. Их надо переименовать. Но есть улицы вроде той, что не выходит у меня из головы, - я говорю об улице Лурмель, чей подлинный характер проявляется лишь в определенных атмосферных ус-ловиях.

Я жил тогда в промежутках от полуночи до рассвета. Из своего чердачного окна я слышал перезвон колоколов, удары гонгов; я слышал каждый деревянный башмак, каждое проклятие, каждый любовный вздох. Свесившись с балкона, я даже мог услышать музыку канализационных труб - то еле уловимое булькающее побрякивание бегущей воды, что слышится в тишине парижских ночей. С постели мне было видно, как искрится, ударяя в голову брызгами огней, Эйфелева башня, как искрится шампанское, как искрится "Ситроен", как искрятся номера домов и электрические кружева.

Я был чужой этой улице. Она никогда мне не нравилась. Со всех сторон меня окружали треугольные крыши пакгаузов и за-водских корпусов, примыкая одна к другой с холодным, методич-ным коварством этих омерзительных фигур геометрии Эвклида. В сочетании с мрачной, чахоточной атмосферой квартала они пробуждали во мне воспоминания о первых трагедиях. Словом, с этой улицей все получилось, как с каким-то чужим тебе челове-ком, к которому инстинктивно испытываешь неприязнь и которо-го стремишься вычеркнуть из памяти сразу же после знакомства.

Но вот ты вновь сталкиваешься с тем самым типом, что вызвал в тебе такую резкую неприязнь, и ты вдруг открываешь в нем недюжинную натуру, незаурядную личность, может, даже един-ственного человека в мире, с которым у тебя есть что-то общее... все общее.

Как-то ночью меня выгнал из дому приступ бессонницы. Мне было абсолютно безразлично, куда несут меня ноги. И хотя я зорко следил за происходящим, это вовсе не означает, что я намеренно привел себя в состояние напряженной бдительности и внимания, как порой бывает, когда отправляешься на прогулку. Нет, в голове я прокручивал бездну всякой всячины, вынашивая один из тех блестящих внутренних разговоров, которые, когда их переносишь на бумагу, оседают на ней в виде сплошной глупо-сти и банальщины.

Вдруг до меня дошло, что я кардинальным образом перемес-тился - в пространстве, во времени, в мыслях. Воздушной струи из попавшегося на пути вентилятора оказалось достаточно, что-

бы враз изменить направление потока идей, так яростно одоле-вавших меня какое-то мгновение назад. Словно внезапно очнув-шись посреди глубокого сна, я понял, что существует два мира: тот, что смутно различает глаз, и тот, над которым ты все еще склоняешься, стоя на балконе, и куда тебе снова хочется ныр-нуть, но только, чтобы это сделать, необходимо усилие извне -какой-нибудь толчок, подсечка.

В церебральном и эмоциональном отношении у меня произо-шел сдвиг, как бывает при выходе из анестезии, и на волне этого сдвига я ощутил, что улица плывет в тумане. По асфальту расте-калось наркотическое сияние фонарей, а от домов исходило влаж-ное зловоние - удушливая смесь запаха отсыревшей штукатурки и овощной гнили. Люди в капюшонах и деревянных башмаках, с поблескивающими сквозь белую изморось лицами, крадучись пробирались вдоль стен. Я миновал еще открытый бар. Свет едва проступал сквозь его запотевшие окна. Все дышало влагой и паром, казалось, даже сам асфальт разжижается, приобретая текучесть расплавленной галошной резины. В лиловато-синюшном свечении улицы, в этом воздухе, тяжелом и порой губитель-ном для легких, я ощутил пульсацию города, биение неуловимого ритма, так похожее на биение сердца, только что вынутого из неостывшего тела.

Я оглянулся назад, на "Отель надежды", и увидел, что с его обветшалых, покрытых плесенью стен осыпается штукатурка и окна его гноятся. Мелькнули своими блестящими макинтошами двое полицейских. Угрюмые и молчаливые, они проскользили в тумане, словно гонимые рассветом призраки. Уличные фонари то вспыхивали, то гасли и, покачиваясь, разбрасывали мерцаю-щие блики. Вонь сгущалась и становилась более едкой - горя-щие химикалии, вывариваемые дезинфекторы, пары лизола и карбида. В боковых улочках, заставлявших меня содрогаться, когда я их пересекал, огни слабеющими судорожными вздохами мерк-ли в засасывающем тумане. На глаза мне попадались скрючен-ные фигуры, ползком пробирающиеся вдоль стен, - то ли калеки, то ли юродивые, а может, любовники, от скуки пытающиеся при-душить друг дружку.

Улица тянулась и петляла, представляя с каждым поворотом и изгибом все новые и все более отвратительные гримасы. Каза-лось, она не ведет никуда и проникает всюду. Временами она разражалась ревом и визгом, а потом вновь умолкала, оглушая замогильной тишиной. Туман густел. Стены стали потеть обиль-нее. Я миновал кладбище, а за ним - скотобойню. И вот нако-нец вышел к Сене, которая зловеще колыхалась, сплошным по-током раздвигая берега и унося с собой грязь и безысходность одиночества. Когда я стоял, вглядываясь в воронки водоворотов, у меня появилось ощущение, будто я склоняюсь над клоакой стра-стей человеческих, а все те мерзкие гротескные здания, что, едва удерживая равновесие, балансируют у нее на краю, - это бой-ни, где совершается заклание любви.

Я вспомнил о дурацком названии моего отеля и механи-чески направил стопы в его сторону. Назад я проследовал тем же маршрутом. Все изменилось. Будто я прошелся вверх тормашками или заглянул в телескоп не с того конца. Вмес-то вони я уловил музыку, если музыкой можно назвать то, что выделывала гармошка. Там, откуда доносились звуки, при-слонившись к стене, стоял человек. С ампутированными по запястья руками. Он порывался наиграть вальс. Инструмент ходуном ходил в его культях - словно мешок со змеями. Вальс оборвался пронзительным стоном. Калека бросил гармонь и заковылял прочь.

У меня было такое чувство, будто я бреду во сне. Улица пре-вратилась в стену, а вдоль стены, заложив руки за спину и пону-рив голову, шел человек. Во всем этом не было бы ничего сверхъ-естественного, если бы только стена не отливала тошнотворным потусторонним светом. Стена была, наверное, футов восемь-девять высотой. Мне бросилось в глаза, что человек был без пальто, с закутанной толстым шерстяным шарфом шеей. Вдруг я заметил, что он поднял голову, повернулся лицом к стене и за-медлил шаг. Так он проследовал вдоль всей стены. Это собствен-ная тень заставила его сбавить темп. Вон она, фантасмагори-ческий гигант, распростершийся на стене парящим орлом. На-верное, он каждую ночь ходит на нее смотреть - дойдет до

определенного места, замедлит шаг и затем, повернув голову, прошагает до конца стены. Даже если бы он стал это отрицать, я бы все равно остался при своем мнении. У него был вид чело-века, преследуемого собственной тенью. Какой-нибудь одержи-мый - другого объяснения я не нахожу.

Да и вся улица была одержима, а комната, где я жил, распола-галась в загробном мире. Название отеля было вроде шутливой надписи на могиле. Дверь - кровожадной пастью на злобном лике. Как я выяснил, в соседнем доме изготовлялись гробы, а фабрика через дорогу производила дезинфекторы, которые по-том доставлялись к черному ходу "Фоли-Бержер" и прочих увесе-лительных заведений.

Вдобавок мне стало известно, что хозяин был родом с Мальты и на нем лежит печать сатаны. Ветер дул большей частью с кладбища, и его порывы были как дыхание египетской чумы. Что-то неповторимое было даже в окрестных жандармах -все они одинаково косолапили при ходьбе. Но когда спускал-ся туман, улица и впрямь обретала свой характер. И даже пульс.

Через день или два после появления материала в печати я получил от Сирила Конноли письмо, где он поздравлял меня с восхитительным очерком и приглашал отобедать в его компании. Я послал ему pneumatique¹, поблагодарив за при-глашение, которое я, однако, отклонил на том основании, что работаю по ночам и никогда не просыпаюсь к обеду. Полагаю, он остался недоволен моим отказом и некоторое время не давал о себе вестей. Возможно, он решил, что ус-пех вскружил мне голову. Откуда было ему знать, что все дело в моей чрезмерной щепетильности в отношении неза-служенной похвалы. Не мог же я признаться, что это не я писал, - по крайней мере, на тот момент. Но мне было жаль хорошего обеда. В отличие от большинства моих друзей Сирил не страдал истощением кошелька; взыскательный гурман, он вполне мог позволить себе питаться в самых рос-

¹ Пневматичку (особый вид почтовой связи) (франц.).

кошных "обжираловках" Парижа. А обедать с ним - это было что-то! Даже просто наблюдать, как он совещается с метрдотелем и sommelier¹, было сущим наслаждением. Си-рил знал, какие хорошие вещи можно купить за деньги, и, как правило, он их покупал. Меню и карту вин он изучал столь же скрупулезно, как генерал изучает план местности перед началом сражения. До сих пор помню, как однажды Конноли пригласил нас с Генри в ресторан "Пьер" на улице Гужон, по соседству с другим знаменитым рестораном -"Друан", где Гонкуровское общество вручало свои ежегод-ные премии. Это был один из самых запоминающихся обе-дов в моей жизни. Я как сейчас слышу голос метрдотеля, подающего землянику и приговаривающего: "Le citron fait sortir le parfum de la fraisé".²

Автор "Врагов обета" был, пожалуй, первым из популяр-ных английских критиков, кто распознал в "Улице Лурмель" первозданную мощь Миллера. Моя подпись под очерком наверняка его озадачила. Он знал, что во мне и намека не было на первозданную мощь, - для этого я чересчур циви-лен. Я всего лишь художник, littérateur³, Миллер же - ЧЕ-ЛОВЕК! Вот в чем разница. Миллер ни во что не ставит искусство и литературу и жаждет от них избавиться. "С каж-дой написанной строчкой я уничтожаю в себе 'художника'. Каждая строчка - это либо убийство первой степени, либо самоубийство". Такова позиция Миллера - яснее не скажешь. Я же чересчур культурен, испорчен культурой, чтобы совер-шать убийство или самоубийство. Я готов быть его учени-ком, но не могу следовать его примеру. "Ученик неизбежно предает учителя", - сказал где-то Миллер. Вероятно, так оно и бывает. Может, я и сам его предам, может, прямо в этой книге, хотя и написанной с любовью. Но даже если я это сделаю, я знаю - он меня простит.

¹ Служащим ресторана, ведающим спиртными напитками (франц.).

² "Лимон отбивает запах земляники" (франц.).

³ Литератор (франц.).

Для такого знаменитого критика, как Конноли, Миллер -сила слишком необузданная, слишком необъятная, чтобы оказывать ему финансовую поддержку или отстаивать его интересы. Я вполне, и даже с чувством солидарности, могу себе представить, как Конноли презрительно воротит нос при одном упоминании некоторых книг, перечисленных Миллером в его эссе "Книги в моей жизни", в особенности, когда тот разливается соловьем в адрес "одного романиста" вроде Райдера Хаггарда. Понятно, что на официальном уров-не ему придется откреститься от Миллера, хотя где-то в глу-бине души он наверняка чувствует колоссальную целостность Миллера и отдает ему должное. Это не значит, что я считаю Конноли неискренним. Напротив, он и искренен, и беспри-страстен - два благородных качества, которыми должен об-ладать каждый критик. Не столько эклектизм и интеллек-туальная независимость Конноли, сколько именно его бес-пристрастность обеспечила беспрецедентный успех возглав-ляемого им журнала "Горизонт". В Англии Миллер всегда был чуточку табу, и Конноли прекрасно сознавал это, когда опубликовал вызывающее эссе о нем Лоренса Даррелла. Тут потребовалась немалая доля мужества, которым обладает лишь незаурядный редактор.

Из-за вечного безденежья Генри не пренебрегал возмож-ностью время от времени публиковать свои вещи под чужи-ми именами. Как-то он признался мне, что в Нью-Йорке Джун довольно часто ухитрялась пристраивать его статьи и эссе под своим именем - Джун Мэнсфилд. Она успешно сбыва-ла его продукцию - сам он никогда бы на это не сподобился. Ему было в высшей степени наплевать на восторженные от-зывы, слава тоже его не прельщала: слава может и подож-дать, но очередной обед - вряд ли!

Если ему когда и удавалось сделать какие-то деньги, они все равно никогда у него не залеживались. Он буквально бросал их на ветер. От случая к случаю кто-нибудь из его "публикаторов" приносил ему чек на приличную сумму. Но

деньги не успевали даже согреться у него в кармане. Ему всегда казалось, что окружающие терпят гораздо большую нужду. Генри не был ни щедр, ни великодушен - просто он напрочь забывал о своих собственных нуждах. Он всегда мог выцыганить у кого-нибудь несколько франков на обед или бутылку вина. О себе он не особенно беспокоился. Да и о других тоже. Ему гораздо легче было позволить деньгам утечь сквозь пальцы, нежели зажать их в кулачке! Он из-брал для себя путь наименьшего сопротивления. Расстава-ясь с деньгами, он никогда о них не жалел и раздавал с той же легкостью, с какой в детстве делился игрушками со сво-ими бруклинскими друзьями. Бог дал, Бог и взял.

5

Желая обеспечить Генри хоть какие-то денежные поступ-ления на текущие расходы, я пристроил его в "Трибюн". В качестве корректора. Он умудрился вылететь оттуда в мгно-вение ока. Рассказьюая о неудавшейся попытке добраться до Англии "маршрутом Дьепп-Ньюхейвен", он объясняет свое увольнение тем, что американскому гражданину якобы не разрешалось работать во Франции. Чушь, конечно: в то время в "Трибюн" числилось немало и американских граж-дан, и чужеземцев других национальностей (я и сам из та-ких). Почувствовав малоубедительность такой причины (он привел ее представителю Британской иммиграционной служ-бы), Генри присовокупил, что вдобавок к своему американ-скому гражданству он еще и никудышный корректор. Зву-чит вполне правдоподобно, но в таком случае я тоже был никудышным корректором. Почему же тогда меня не уволь-няли?

Суть в том, что в действительности Генри не нужна была штатная должность. На пике финансовой безысходности он брался за любую работу, чаще всего поденную или почасо-

вую. В короткой автобиографической заметке, венчающей английское издание "Космологического ока", он приводит длиннющий перечень специальностей, которыми ему дове-лось овладеть в прошлом: посудомой, половой, разносчик газет, посыльный, могильщик, расклейщик афиш, книго-продавец, коридорный, буфетчик, торговец спиртными на-питками, переписчик, оператор счетных машин, библиоте-карь, статистик, приютский служка, мастеровой, страховой агент, шафер, секретарь миссионера, портовый рабочий, трамвайный кондуктор, спортивный инструктор, молочник, билетер, etc.

Понятное дело, такой мастер на все руки не годится в серьезные труженики. Генри ни в грош не ставил все эти лозунги на тему трудовой доблести. Работа, по его представ-лениям, способствует деградации, унижает и убивает - лю-бая работа, кроме, конечно, работы по призванию. В этом он убедился еще задолго до того, как понял, в чем состоит его собственное призвание. Миллер испокон веку был посвя-щенным, только ему понадобилось не одно десятилетие, что-бы понять, чему именно он посвящен.

Те дни, когда мы работали корректорами в "Чикаго трибюн", я всегда вспоминаю как самый благодатный период нашей парижской жизни. Дружба наша окрепла и превра-тилась в некий альянс. Что бы ни происходило, все было существенно и жизненно важно. Осмелюсь заметить, соот-ношение трин и секстилей наших гороскопов оказалось как нельзя более благоприятным. Генри был, как вулкан. Голо-ва его так и бурлила идеями. Люди и идеи липли к нему, как пиявки. А размножались, как амебы. Он расцветал, прибли-жаясь к пределу возможного. Ангел уже стал его водяным знаком. Он познакомился с мадемуазель Лианой де Шампсор¹ и Анаис Нин - cet être étoilique!²

¹ Здесь и далее под этим именем также фигурирует Анаис Нин (см. коммент. к с. 47).

² Этим звездным созданием (франц.).

И еще он всерьез начал писать. "Мадемуазель Клод" вы-шла в третьем номере путнамовского "Нового обозрения" и имела колоссальный успех среди его семидесяти трех под-писчиков. Генри стал весьма популярной личностью на Монпарнасе. Эва Адаме, приторговывавшая в монпарнасских кафе порнографическими изданиями и интеллектуальными журналами, представила его своим клиентам. Журналы про-давались плохо - она использовала их, главным образом, для прикрытия порнографических книжек от недремлюще-го ока полиции. Но теперь у нее даже появились заказчики на "Новое обозрение". Генри Миллер - важная персона, ре-шила она: не зря же о нем заговорили в прессе. Под этим она подразумевала тот факт, что Уэмбли Болд не обошел его вниманием в своей колонке.

Для Уэмбли Болда "Новое обозрение" было благом, так как оно означало возможность обогащения его дистрофичной колонки питательными веществами. Сэмюэль Путнам был другом Болда и использовал его в качестве бесплатного пресс-секретаря. Что, в свою очередь, было тому на руку, поскольку позволяло ему подбросить в свою колонку несколь-ко имен ранга Эзры Паунда, Ришара Тома, Джорджа Риви, Сэмюэля Беккета, Унамуно, Джеймса Фаррелла, Питера Нигоу, Дона Брауна, Роберта Штерна, et alii¹. Все, что он написал о "Мадемуазель Клод", фактически ограничивалось следующим (я снова цитирую из старого альбома с вырезка-ми): "Исследование Генри Миллера о maquereau² уникально тем, что он использует в целях эксперимента простейшего червя. Неукоснительная объективность этого исследования гарантирует ему - как научному достижению - колоссаль-ный успех". Не ахти как много, но и этого было достаточно, чтобы произвести впечатление на бесхитростное создание вроде Эвы Адаме. Она души не чаяла в Генри, который от-носился к ней с огромной нежностью и всегда позволял по-

¹ И проч. (лат.).

² 1) Макрели; 2) сутенере (франц.).

плакаться себе в жилетку. Эва была стареющая лесбиянка -по-моему, русская; несколько лет прожила в Америке, откуда ее в конце концов выдворили за анархизм, причем обвинение было основано на том, что она состояла в личной дружбе с Эммой Гольдман. Эву радовала возможность поговорить об Эмме, потому как Генри тоже был большим ее поклонником. С Эммой Гольдман он познакомился в Калифорнии, в Сан-Диего, и это знакомство стало, по его словам, самой важной встречей в его жизни. "Она открыла для меня целый мир европейской культуры и дала очередной импульс моей жиз-ни, равно как и направление", - писал он где-то.

У Эвы всегда можно было разжиться деньгами, за что Генри ее и ценил. Она охотно раскошеливалась на несколь-ко франков, случись ему заявиться в "Дом" без гроша. Он никогда не занимал, вернее, даже и не пытался занимать большие суммы денег - пять-десять франков, не более, ну, может, когда и сотню, если чувствовал, что грядут добрые времена. Вот он и обхаживал тех, у кого можно было раз-житься деньгами. Хороша была в этом плане, по его словам, dame du lavabo¹, например, или еще венгр, торговавший в "Доме" арахисом.

Кажется, "Мадемуазель Клод" - это его первый рассказ, напечатанный во Франции, во всяком случае, первое лите-ратурное произведение, написанное им после того, как на нем начал сказываться парижский образ жизни. Вещь была написана легким, свободным, гладким слогом, изобиловала юмором и фантазией. Жаль, за неимением экземпляра не могу процитировать. Я даже забыл, в чем там суть. Помню только, что мадемуазель Клод была шлюхой. Подчеркивая и даже усугубляя данный факт, Генри, однако, умудрился вывести героиню настоящей леди, чуть ли не герцогиней. Его симпатия и сострадание не имели границ: он принимал на веру все, что ему рассказывали, и мастерски схватывал трогательное и пикантное в человеке, каким бы низким и

¹ Сиделка в туалетной (франц.).

жалким он ни был. Что меня особенно поразило, так это легкость, с которой он обелял мадемуазель Клод, превра-щая ее чуть ли не в святую. Уэмбли Болд и большинство покровителей Эвы Адаме видели лишь пикантный сюжет, что же касается тонких духовных ответвлений профессии проститутки, то это напрочь ускользнуло от их внимания.

Когда Сэмюэлю Путнаму пришлось отбыть в Америку по делам бизнеса, общую редактуру следующего номера "Но-вого обозрения" он оставил на нас с Генри. Номер был уже собран, и все, что мы должны были сделать, это проследить, чтобы он вышел, как положено по инструкции. Путнам пред-ставил нас типографским служащим, потом, почти на бегу, надавал всякого рода рекомендаций, которые мы, как во-дится, выслушали вполуха.

Мы ликовали. Едва Путнам благополучно устроился в ва-гоне поезда, который должен был доставить его к пароходу, как мы кинулись перекраивать содержание нового номера в пандан к нашему игривому отношению к печатному слову. Отчего же не позволить себе такую дерзость, если мы абсо-лютно ничем не рисковали, кроме дружбы с Путнамом? Первое, что мы сделали, это выкинули длинный, скучный рассказ Боба Макамена и нудную, запутанную статью то ли о мировой революции, то ли еще о чем-то в этом роде. Не помню, кто автор, - может, и сам Путнам. На этой статье Путнам особо заострял наше внимание и предупреждал, чтобы в отношении ее мы проявили максимум аккуратнос-ти. И мы с максимальной аккуратностью исключили ее из оглавления. Я как раз тогда вернулся из Лондона, где про-вел коротенький отпуск, и привез в кармане стихотворение одной моей знакомой, Иды Грейвз. Я решил во что бы то ни стало поместить его в номер, даже если для этого придется пожертвовать чьими-то другими стихами. Великим знатоком поэзии я не был, и, возможно, стихотворение Иды не пред-ставляло собой никакой ценности, но у Иды была восхити-тельная грудь, а в подобных вещах я кое-что да смыслил.

Как бы то ни было, нам удалось превратить занудное, претендующее на интеллектуальность детище Путнама в живой, читаемый журнал, который Эва Адаме без труда могла бы сбагрить американским туристам. Мы уже собра-лись было нести номер в типографию, как вдруг нам при-шло в голову, что мы могли бы вдобавок предоставить на-шим читателям возможность тряхнуть мошной, предложив им бесплатное приложение к журналу. На пару с Генри мы написали манифест под названием "Новый инстинктивизм" и вознамерились бросить его в лицо ничего не подозреваю-щему обществу. Это был фантастический, сумасбродный, проникнутый анархическим духом памфлет, написанный не столько в подражание предшествующим манифестам (дадаизма, сюрреализма, etc.), сколько в качестве пародии. Кроме того, мы пообещали читателям грядущее издание "Новой инстинктивистской библии". Помимо первых "Пи-сем Гамлета", "Новый инстинктивизм" - это единственная вещь, над которой мы с Генри трудились сообща. Ну и об-хохотались же мы с ним тогда! Манифест открывался на-пыщенной ходульной декларацией независимости, должен-ствующей быть воспринятой как "смачный плевок в лицо человечеству", etc., вослед ей, страница за страницей, шли догматические пронунсиаменто, аксиомы, диктумы, макси-мы и эпиграммы касательно всего, что есть под солнцем -от шнурков ботинок до les maladies des voies urinaires¹. Изъяс-нялись мы, естественно, не в самых изысканных выраже-ниях: не довольствуясь злобными выпадами и обличением всего, что есть святого, священного и неприкосновенного, мы прибегали к тому, что принято деликатно называть "пло-щадной бранью".

Когда в типографии увидели нашу разбухшую рукопись, там пришли в недоумение и послали серию оттисков Путнаму в Нью-Йорк. Это нанесло по "Новому инстинктивизму" смертельный удар. Путнам телеграфировал в типографию

¹ Заболеваний мочевых каналов (франц.).

указание рассыпать набор манифеста. Он без колебаний уничтожил бы весь номер, но опоздал: тираж был отпеча-тан - все семьдесят три экземпляра. То, что мы выкинули рассказ Боба Макамена и "Мировую революцию" - особен-но последнее, - он счел беспардонной выходкой. Как сейчас вижу его похоронную мину, когда мы встретились с ним по его возвращении из Штатов. Он уже не брызгал слюной. Он глубоко скорбел.

Что касается "Нового инстинктивизма", то от единствен-ного экземпляра его пробного оттиска не осталось и следа, исчезла даже рукопись, что прискорбно вдвойне, так как я охотно процитировал бы один из наиболее показательных пассажей. Не то чтобы "Новый инстинктивизм" представ-лял собой что-то значительное - это была шутка, и только так мы его и воспринимали; в нем не было ни малейшего намека на тошнотворную серьезность, столь характерную для манифестов литературных течений. Все там упиралось в вопрос "за" или "против". Долой нейтралитет! Долой уме-ренное соглашательство! Долой серединную позицию меж-ду фанатичной поддержкой и ярым неприятием! Единствен-ное, чем мы пренебрегли в нашем памфлете, это политика. Политика - штука скверная, политика нам ни к чему.

Вся социально-политическая структура - дебильна, ибо она основана на том, чтобы жить ради других, - утверждает Миллер в коротеньком эссе под названием 'Мир! Что может быть луч-ше!' - Нормальному человеку не нужны ни правительства, ни законы, ни морально-этические кодексы, не говоря уже о линей-ных кораблях, полицейских дубинках, мощных бомбардировщи-ках и прочих глупостях.

То, что Генри так быстро вышвырнули с работы, не отри-цает его необычайной популярности в "Трибюн" - как среди представителей высшего эшелона издательского отдела, так и среди типографских служащих и линотипистов низшего

звена. Вообще-то сам он благоволил к последним - они ведь были французами и начисто лишены литературных амби-ций. Его приводили в восхищение линотипные машины, осо-бенно звук, производимый литерами, когда их загоняли в строку, - "как хруст серебряных запястий". После работы, то есть где-то в полтретьего ночи, мы обычно отправлялись закусить к "Жилло" на улице Ламартин, через дорогу от "Трибюн". "Жилло" - это ночное бистро, где кормились, главным образом, труженики ночи: газетчики, шлюхи со сводниками, а также прочий обязательный элемент опоры нашей социальной структуры. Но как велика разница меж-ду "Жилло" (не сомневаюсь, что бистро существует и по сей день) и "Черным" и "Белым" молочными барами на Флит-стрит! У "Жилло" подавали поистине изысканные блюда: при одном лишь воспоминании о бифштексах, которые мы уписывали в три часа пополуночи, у меня слюнки текут -посмертно, так сказать. По ходу дела мы, естественно, вы-пивали несколько литров вина, как и полагается на банкете. Миллер во время этих маленьких сабантуйчиков был про-сто великолепен. Он так и блистал - особенно в легком под-питии - и завязывал дружбу и со шлюхами, и с их сводника-ми, и даже с представителями "высшего эшелона".

Отужинав и подкрепившись вином, мы, продолжая бол-тать без умолку, шли пешком до самого дома. Иногда к нам присоединялся и Уэмбли Болд, который тоже жил тогда на Монпарнасе. По пути к предместью Монмартра мы притор-маживали еще в каком-нибудь из ночных кафе, чтобы про-пустить очередной стаканчик, потом не спеша двигались по улице Ришелье к реке и пересекали ее по мосту Понт-дю-Карусель. Случалось, что когда Уэмбли пребывал в особен-но любвеобильном настроении и не мог дотерпеть до Монпарнаса, мы шли в обход через рынок - Ле-Алль, чтобы дать ему шанс "подхалтурить" с одной из представительниц "жен-ской бригады ночного патрулирования", как он величал их в своей колонке. А это подразумевало, что мы с Генри долж-

ны были принять в ближайшем бистро еще по чуть-чуть vin rouge¹ в ожидании, пока Уэмбли, отдавая дань природе, не посеет пару горстей дикого овса. Когда он воссоединялся с нами после своей мрачной авантюры, мы возобновляли шест-вие к дому, потчуемые живописными и довольно непристой-ными подробностями, на которые Уэмбли никогда не ску-пился, даже если ему просто случалось угодить в лапы какой-нибудь старухе-branleuse².

До Монпарнаса мы зачастую добирались не раньше шести утра. К этому часу мы уже созревали, чтобы слегка переку-сить в "Доме" или "Куполи": по парочке бараньих отбив-ных, по кусочку камамбера и по стопке блинов сверху. Ну и разумеется, еще по бутылке pinard³, чтобы как следует вы-спаться.

6

Я так до конца и не понял, с какой, собственно, стати Ана-ис Нин понадобилось вступать в какие бы то ни было отно-шения с Осборном, - едва ли у них было что-либо общее. Познакомились они, надо полагать, на каком-нибудь свет-ском сборище, и, зная, что Анаис принадлежит к артисти-ческой среде, Осборн, вероятно, не преминул козырнуть пе-ред ней своим другом Генри Миллером. Ей решительно не-обходимо с ним познакомиться, - скорее всего, убеждал ее Осборн, а она, скорее всего, улыбалась и помалкивала. Вряд ли она ожидала от Генри чего-то особенного. Раз уж его ре-комендовал и нахваливал Осборн, который был жутким за-нудой, то Генри наверняка просто очередной "мировой па-рень" американского образца - тип людей, так хорошо зна-комый Анаис и, как правило, мало приятный в общении.

¹ Красного вина (франц.).

² Здесь: дрочилыцице (франц., вульг.).

³ Вина (франц., разг.).

Я не присутствовал при их первой встрече, но, как потом выяснилось, сблизились они моментально. Эти двое являли собой два совершенно обособленных мира. Однако Генри сразу же атаковал Анаис, и она, податливая и послушная, потянулась к нему, безоговорочно приняв его лидерство. В одно мгновение они стали неразлучны, как Кастор и Пол-луке. Иными словами, они еще не один счастливый год про-существовали порознь, сблизившись при этом настолько, насколько только могут сблизиться два существа, - за выче-том тех периодов страсти, когда секс совершает чудо биохи-мического синтеза. Стоит лишь мне подумать о Генри и Анаис, как в голове у меня возникает образ Кастора и Поллукса - звезд-близнецов, которые, когда смотришь на них издали, накладываются одна на другую и кажется, что это одна звезда - только как бы в монокле.

Анаис была женщиной весьма неординарной. Не амери-канка, хотя отчасти американского происхождения; не ис-панка, хотя отчасти испанского происхождения; не францу-женка, хотя отчасти французского происхождения, - она не была даже космополиткой, хотя объездила и все европей-ские столицы, и Новый Свет. То, что она родилась в Нейи, было чистой случайностью и француженкой делало ее ни-чуть не больше, чем испанкой. Пожалуй, она без ущерба для своего духовного облика могла бы родиться в любой точке земного шара.

Ее отец Хоакин Нин, концертирующий пианист с мировым именем, постоянно находился в разъездах, гастролируя по столицам Европы и обеих Америк; семья сопровождала его повсюду. Сколько Анаис себя помнила, ее жизнь протекала в международных вагонах высшего класса, в которых она ис-колесила вдоль и поперек всю Европу; в роскошных отелях континента, где они зачастую останавливались лишь на одну ночь, чтобы следующим утром сесть на очередной поезд, уно-сивший ее прославленного отца в очередной город, к очеред-ному триумфу. Хоакин Нин был великий артист, но и вели-

кий эготист в придачу - деспотичный муж и взыскательный отец. Анаис обожала его всем сердцем, и, когда, в возрасте девяти лет, ее с ним разлучили, она начала вести свой знаме-нитый дневник, посвященный отцу.

Она с первого взгляда распознала истинную сущность Ген-ри Миллера. Ее интуиция граничила с ясновидением: от нее ничего нельзя было утаить. Временами Анаис больше пора-жала меня как колдунья или ведьма, нежели как женщина. Жестокая разлука с отцом причинила ей в детстве и отроче-стве неимоверные страдания, и, очевидно, именно эти стра-дания и обострили ее интуицию, именно в них и выкристал-лизовалось ее магическое летучее обаяние, которым она так успешно пользовалась в общении с людьми и даже с самой собой - в дневнике.

К тому времени, как Анаис взошла на сцену, ее дневник разросся до сорока двух томов. Безусловно, это самый не-обычный из существующих документов подобного толка. На каждой странице она обнажает свою внутреннюю жизнь с такой откровенностью, какой не встретишь ни в одном из знаменитых женских дневников, да, впрочем, и мужских. Начав писать по-французски и по-испански, она впоследствии перешла на английский. Но коль скоро у Анаис не было оп-ределенной национальности, то она не владела ни одним конкретным языком. Она знала их с полдюжины, но ни один не был для нее родным. Не суть. Все равно она всегда изъяс-нялась на некоем супралингвальном языке - единственно возможном для саморазоблачения. Генри был очарован.

Там есть строки, обреченные на бессмертие, - пишет он Ана-ис в письме, датированном "Кпиши, 1933", - и не только строки, но и целые пассажи. Есть пассажи, совершенно, на мой взгляд, не поддающиеся толкованию, балансирующие на грани галлю-цинации, безумия, дикого хаоса. Среди них есть настолько жес-токие и отталкивающие, что начинаешь сомневаться в их челове-ческой природе: это уже не мысли и чувства - это голая сущ-

ность боли и злобы. Весь текст - как кровавая поллюция, оргазмический выплеск неведомого монстра, замешанный на змеях, алмазах, желчи, мышьяке. - Миллеру был понятен супралингвальный характер ее языка. - Даже если он звучит порой не по-английски, - пишет он в том же письме, - все равно это язык, и чем больше в него вчитываешься, тем очевиднее становится, на-сколько он уместен и необходим. Такое насилие над языком соотносимо с насилием над мыслью и чувством. Этого и нельзя было бы написать на том английском, которым с легкостью опе-рирует любой одаренный писатель. Тут понадобился твой соб-ственный внутренний код, личное клеймо, и в той же мере, в какой понимают и ценят тебя, поймут и оценят тот странный язык, на котором ты пишешь. Вот почему, дочитав до определен-ного места, я счел затруднительным вносить в текст какие-либо кардинальные изменения. Если ты иногда и выражаешься туман-но, то лишь потому, что те вещи, которые ты пытаешься облечь в слова, лежат за гранью языковых возможностей: твоя мысль не стала бы менее туманной, даже если бы ее попытался сформули-ровать Анатоль Франс.

Никогда еще не встречала она человека, который пони-мал бы ее так же хорошо, как, наверное, понимал ее Мил-лер; и его похвалой, и его критикой она упивалась, как бо-жественной амброзией. В Генри Анаис нашла человека, ко-торого искала всю жизнь. Раньше она часто обманывалась в людях; разочарование постигало ее всякий раз, как дело доходило до решающей проверки на вшивость. Она обману-лась даже в собственном отце - человеке, вдохновившем ее на дневник. Тот, кого она почитала за Бога, в послед-нюю, решающую встречу проявил себя как старый педант, последний эгоист, полубольной, капризный Дон-Жуан в отставке.

Тогда же появилась Лиана де Шампсор, щедрая, отзывчи-вая женщина, вскоре ставшая ангелом-хранителем Генри. Когда он познакомился с Лианой, она была хореографом в театре на Елисейских полях, где проходили балетные сезоны.

Этот вид искусства всегда притягивал Генри своим чарую-щим обаянием, и он был глубоко потрясен работой Лианы.

Однако ему казалось, что ее истинное призвание скорее в танце, нежели в режиссуре. Он разглядел в ней все данные прирожденной балерины и на первой стадии знакомства изо всех сил старался доказать ей, что у нее есть шанс стать выдающейся танцовщицей. В итоге она влюбилась в него, как безумная.

Была ли она красива? Пожалуй, да, но чувствовалось, что ее подлинная сила не в красоте; красота была лишь побоч-ным продуктом ее существа, точно так же как смоляная обманка является побочным продуктом дегтя. Мое чисто физиологическое воспоминание о ней - это томность, хруп-кость, элегантность. Внешне она выглядела très femme du monde¹: всегда изысканно одета и надушена; ее манеры, уме-ние себя держать были безукоризненны. Правда, почему-то создавалось впечатление, что и духи, и одежду она использова-ла в качестве своего рода "дымовой завесы" - не для того, что-бы что-то скрыть, но чтобы себя обезопасить: без маски свет-ской львицы она чувствовала себя обнаженной и уязвимой.

Генри моментально вскружил ей голову. Она страстно по-любила его со всем его писательством, с его отношением к жизни. Она подстраивалась под него в любой тональности и отдавалась ему с бесстыдством и непринужденностью, гра-ничащими с самопожертвованием.

Генри наполнил ее до краев. С беззаботностью резвящего-ся демиурга он вдыхал ей в ноздри новую жизнь до тех пор, пока она не начала светиться белокалильным светом. Все это пока что оставалось аморфным и размытым в ее крис-таллизующейся воле. Она напоминала те удивительные япон-ские чудо-семена, которые, если бросить их в вазу с водой, на ваших глазах превращаются в деревья. Она росла, наби-рала вес - и новое достоинство. Генри оплодотворил в ней каждую артистическую яйцеклетку.

¹ Вполне светской дамой (франц.).

Как это ему удалось? Никто не знает. Да он и сам не знал. А знал бы, так, вероятно, ничего бы у него не вышло. Как будто бы сама природа наделила его некоей таинственной и пока еще не до конца понятой силой - своего рода магнетиз-мом, - манипулировать которой был способен только он один, потому как был оснащен специальной антенной, настроен-ной на прием волн особой длины. Это было такое же чудес-ное явление, как левитация, но в то же время и такое же простое - для посвященных, разумеется.

Миллер, как я уже говорил, умел быть блистательным и искрометным оратором, но, что странно, его чудодействен-ная сила, которой я только что посвятил несколько строк, в такие минуты никак не проявлялась - она затухала, глох-ла, как мотор на холостых оборотах. Словно сама природа - или то, что ею управляет, - противилась его попыткам светить за счет собственной силы света. Чудо происходи-ло, когда он с неотрывным и сосредоточенным вниманием выслушивал, как другие рассказывали ему о своих страда-ниях, когда, прослушав довольно длительное время, он сни-мал очки, чтобы смахнуть набежавшую слезу (глаза его при этом сожмуривались в две узенькие щелки), когда за-тем протирал очки, прежде чем снова их надеть, когда сво-им мягким, мелодичным голосом произносил лишь "Так-так-так" или довольствовался басовым ритмичным "Хм!", а то и вовсе ограничивался простым прихрюкиванием. Вот тогда-то и свершалось чудо. "Хм!" было важнейшим эле-ментом его речи: этим "Хм!", как нотный стан - ключом, открывалась чуть не каждая его фраза. Он никогда не го-ворил: "Скверно!" или: "Недурно!", но непременно: "Хм... Недурно!" или: "Хм... Скверно!". Чародейство Генри балан-сировало между его вниманием и звучанием его голоса. Он был кудесник, шаман. Какой-нибудь Распутин, но Распу-тин, ставший на истинный путь, Распутин, скорее, китай-ского образца, нежели русского, Распутин с прививкой "дао" в крови.

Генри и Лиана виделись часто, почти каждый день, и каж-дый день подолгу говорили - об искусстве, о книгах, о люб-ви, а когда, припозднившись, расставались, то обнаружива-ли, что предмет разговора еще далеко не исчерпан, и срочно кидались писать друг другу длиннющие письма. Но ни пись-ма, ни беседы не могли восполнить той магии, что таилась в миллеровских "Хм!" и "Гм!", в его по-клоунски серьезном лице, когда он кивал головой на манер китайского мандари-на или одного из "Двух болванчиков".

Лиана так и лучилась счастьем. Она, как бенгальский огонь, шкварчала и искрилась новой жизнью, инъекцию которой ей сделал Генри. И ее ответный élan¹ был отмечен щедрос-тью и величием души, оказавшимися как нельзя более под стать его собственным. Ибо она тоже обладала талантом от-давать, и что бы она ни отдавала, преподносилось с грацией и непринужденностью, отделяющими экстравагантность да-яния от даяния как такового. Сразу появлялось смутное ощущение необходимости за что-то поблагодарить, но было непонятно, за что. Ибо вам бы и в голову не пришло, что вас облагодетельствовали ценным подарком, - так скромна и изысканна была манера Лианы преподносить дары. И ника-кой показухи! Ни бантиков, ни золотых шнурочков, ни обер-точной бумаги! Лиана умела вручить подарок с поцелуем или окутать его неуловимой нежностью, вложить в невыска-занное слово - или подложить, как боб в рождественский пирог.

Мне никогда не забыть ее рук - самых прекрасных и выра-зительных рук на свете, рук, которые всегда "аккомпаниро-вали" ей, когда она жестами прокладывала себе путь в своей собственной, личной вселенной. У нее были руки балерины, кем она, в сущности, и являлась, и они были живые, словно языки пламени. Они говорили с сердцем и никогда не оста-вались в покое; если же они не говорили, то мечтали. Это были руки, живущие самостоятельной жизнью. Руки, кото-

¹ Порыв (франц.).

рых не заслуживало ни одно земное создание, руки, черес-чур прекрасные, чтобы воздевать их в молитве.

Своими руками и сердцем она отдавала Генри все, что могла. Она почти унижалась в своем повиновении его воле -унижалась и возвеличивалась. Отныне ему принадлежала вся ее жизнь. Лиана посвятила ему все свои чувства, все на-дежды, свое возрождение и родовые муки, все травмы и потрясения прошлого и будущего. Она преподнесла ему себя во всей своей полноте. На золотом блюде, причем без вся-кой задней мысли. Она даже давала ему деньги.

Он все принял с присущей ему беспечной простотой. Без всяких там "merci", "благодарю" или "а вас это никак не ущемит?". Он всегда без колебаний принимал все, что ему предлагали. Он бы и сам, разумеется, точно так же повел себя по отношению к ней, поменяйся они ролями. Он вооб-ще никогда не разводил церемоний, принимая или вручая подарки. А уж о его отношении к деньгам и говорить не приходится - оно было в высшей степени естественным. Какой смысл, когда сидишь без гроша, отказываться от де-нег, даже если их предлагает женщина? В этом отношении он был весь в отца, которого так нежно любил.

Меня всегда восхищало в моем отце его отношение к деньгам, - пишет Миллер в трогательном рассказе "Воссоединение в Бруклине", - оно было ясным и честным. Когда имел, он давал -причем мог не оставить себе ни цента, а не имел - занимал, если мог. Он, как и я, никогда не мучился угрызениями совести, когда приходилось просить, потому что сам всегда первым при-ходил на помощь, если кто-то попадал в беду. Да, финансист он и впрямь был никудышный; да, дела у него и впрямь шли из рук вон плохо. Но я рад, что он был таким, и, пожалуй, ненормально было бы считать его миллионером.

Любить - это значит брать и отдавать, ибо брать так же важно, как и отдавать, и наоборот. Суть в том, как брать и

как отдавать. Что касается Генри и Лианы, то они были оди-наково хороши и как берущие, и как дающие, хотя делали это каждый по-своему. Лиана просто бросилась в его объ-ятия и вверилась его уму, предоставив обладать собой на всех уровнях бытия. Но она преподнесла себя как личный дар - дар, переданный одним человеком другому; она люби-ла Генри, как это и полагается женщине, - в первую оче-редь, на личном уровне. Ее любовь была вещью осязаемой, почти столь же осязаемой, как мне иногда кажется, сколь и те дорогие игрушки, которые в детстве Генри так запросто раздавал своим маленьким бруклинским друзьям. В любви Лианы было что-то от фетишизма: все, что она отдавала, всегда принадлежало ей лично.

Генри же, наоборот, отдавал то, что, строго говоря, ему не принадлежало, - то, чем он владел только как храни-тель. От него акт даяния не требовал такого порыва щед-рости, как в случае с Лианой. Имеющимися у него силами он распоряжался не как собственник, а только как дове-ренное лицо. Конечно же, он обладал pleins pouvoirs¹: при-рода, так сказать, избрала его своим личным представите-лем. То, что он делал для Лианы, не стоило ему ни труда, ни затрат - это было так же элементарно, как сотворить чудо. На то оно и чудо, чтобы его сотворение не предпола-гало никаких усилий, - то есть, если ты кудесник, разуме-ется. Все, что Лиана сделала для Генри, она не сделала бы ни для кого другого. Генри же не сделал для Лианы ничего такого, чего не сделал бы для любого другого, будь это даже случайный прохожий.

Это различие было важным моментом их отношений, потому что оно несло в себе семена последующих страда-ний. Женщины, даже столь выдающиеся в своем совер-шенстве, как Лиана де Шампсор, - это лунные создания с ярко выраженным хватательным рефлексом. Генри же был существом солярным - сплошной свет и тепло. Его

¹ Полномочиями (франц.).

безразличие происходило из врожденной пресыщенности; ее любовь - из элементарного недоедания. Она нуждалась в нем больше, нежели он в ней. Расхождение имело место не только в ценности преподносимых даров, но и в силе эмоций, с которыми они принимались. Причем, расхожде-ние это гораздо острее проявлялось на низшем уровне со-знания. В духовном плане Генри с Лианой могли общать-ся вполне на равных, но когда дело доходило до более приземленных чувств и непосредственного контакта, то тут совпадение их взаимных претензий сводилось к мини-муму.

Грубо говоря, в Лиане ему не хватало сучизма. Она была слишком хороша для него и слишком безупречна в своем отношении к нему. Ни ее привлекательность, ни утончен-ность, ни безудержная страсть не могли заменить Генри тех особенных мук, которых он постоянно жаждал и кото-рые были для него незаменимым ингредиентом счастли-вой любви. Лиана же, в силу своей природы, была в прин-ципе неспособна причинять страдания. Я не хочу сказать, что Генри был страдальцем в невротическом смысле, - от-нюдь. По-моему, он вообще не страдал от своих страданий. Генри был счастливчик - прирожденный счастливчик, он сам постоянно об этом твердит. Однако ведь и впрямь надо родиться в рубашке, чтобы выжить после всего, через что он прошел. Страдание не идет во благо, если не уметь ему противостоять, но оно приносит неоценимую пользу, когда выходишь из него победителем. Генри это всегда удавалось. Он жил, чтобы ему было что рассказать. Продукт его жиз-недеятельности - это, помимо всего прочего, повесть о юдо-ли человеческой.

Лиана отлично знала о страсти Генри к Джун, да он и не пытался что-либо от нее скрывать. Более того, он ее мучил - невольно, без всякого намерения причинить боль, - по-свящая ее в самые интимные подробности его отношений с Джун. Было что-то сатанинское в его откровенности и

naivete¹. Лиана не питала иллюзий по поводу его привязан-ности к Джун и в своей доброте готова была даже отпус-тить его к ней. Джун по-прежнему оставалась в Нью-Йор-ке, и Лиана не сочла для себя зазорным оплатить ее путе-шествие в Париж. Я, разумеется, делал все возможное, чтобы ее отговорить.

7

Помню свою первую встречу с Лианой на вокзале Сен-Лазар. Если быть точным, я и раньше виделся с ней пару раз, но тогда оркестр, с позволения сказать, еще только на-страивал инструменты. Она назначила мне свидание в про-сторном зале под стеклянной крышей. Мне предстояло со-провождать ее в "Галереи Лафайета", где мы собирались подобрать портьеры, или что-то в этом роде, для квартиры в Клиши, куда мы с Генри должны были вот-вот въехать.

Ее поезд задерживался, и когда она наконец прибыла, я сразу же понял, что в "Галереи Лафайета" мы сегодня не пойдем. Она сходу заговорила о Джун. Лиана еще ни разу не видела жену Генри, но уже всецело была в ее власти. Она знала всю ее подноготную - тут уж Генри расстарался, - осо-бенно в отношении постельных сцен.

Лиана казалась несколько взбудораженной. Ее лицо, обычно счастливое и безмятежное, принимало порой вы-ражение боли и обиды, словно у ребенка, ожидающего на-казания непонятно за какие грехи. Говорила она мало и довольно сбивчиво; ее голос был непривычно атонален. Зачастую она спотыкалась посреди фразы, будучи не в со-стоянии ее закончить. Страсть Генри к Джун явно причи-няла ей беспокойство.

Я старался ее утешить. Поскольку я узнал Джун гораздо раньше, мне не стоило труда разобрать ее по косточкам. Я изобразил ее лгуньей и тупицей. Я представил ее одной из

¹ Наивности (франц.).

бесчисленных Mona Paivas¹ из Восточной Европы и Малой Азии, которые при любых обстоятельствах умеют отлично устроиться на Западе. Femme fatale² из грошового романа ужасов. Крысиные мозги при красивой груди. Еще бы Ген-ри на нее не клюнул! Она наставляла ему рога направо и налево и даже не удосуживалась это отрицать. Конечно, она еще и привирала, но только потому, что не могла не лгать. Ложь была ее стихией. Она лгала всем и каждому, включая самое себя. Она была так же зависима от лжи, как проститутка - от грима. Разумеется, во всем этом Ген-ри видел особый шик. Ведь на том и стоит le grand amour ³! В ее лжи он как раз и усматривал вернейшее доказатель-ство ее любви. "Больше всего мы лжем именно тем, кого любим, а может, и только им". Он откопал эту строчку у Пруста, чем и утешился.

Лиана слушала с весьма характерным для нее выражени-ем внимания на лице, вмещавшим в себя столько боли, столько надежды, столько благодарности. У нее было изящ-ное, маленькое личико, имевшее форму чуть скривленного овала, отличающего портреты модерна. Участливая заинте-ресованность придавала ее облику какую-то декоративно-нервозную привлекательность. Она взяла сигарету и закури-ла, часто затягиваясь. Курила она только в состоянии беспо-койства и чрезмерного возбуждения.

- Да как он мог забыть о той жизни, что они прожили вместе, ту горечь счастья, что ощущаешь на пределе страда-ния! - воскликнула она. - Если Джун была таким чудови-щем, как ты говоришь, то как же тогда он мог так сильно ее полюбить?

- Не знаю. По-моему, Генри и сам не знает. Дело в том, что мы никогда не имеем четкого представления о челове-ке, которого любим. В противном случае мы бы, вероятно,

¹ Мон Пайва (франц.).

² Роковая женщина (франц.).

³ Большая любовь (франц.).

не так легко влюблялись. У меня есть подозрение, что его Джун в действительности не существует, - в смысле, он сам ее создал, из пустой раковины.

- То есть, как это не существует?! - выкрикнула Лиана, сопровождая вопрос нетерпеливым жестом. - Она вполне реальная женщина - ее вовсе не надо изобретать!

- Вот и Генри так считает, но он ошибается, - сказал я, любуясь ее прекрасными руками с длинными, нервными, интеллигентными пальцами, оканчивающимися малиновы-ми ногтями, похожими на танцующие капли крови. - Пони-маю, это не слишком тебя утешит, но я все-таки попытаюсь кое-что объяснить. Видишь ли, Генри совсем не так прост, как мы порой склонны полагать. У него очень богатое вооб-ражение, сложная эмоциональная организация. Джун про-сто посчастливилось придать его прихотливому воображе-нию конкретную направленность - именно потому, что она есть нечто несуществующее, пустая раковина. Эта ее пусто-та как раз и позволила Генри ее вылепить. Она была как чистый лист бумаги, заправленный в его пишущую машин-ку, ну, а нам ли с тобой не знать, на что он способен, когда у него под рукой есть хотя бы один чистый лист и пишущая машинка? Ее пустота дала ему возможность развернуться, а с тобой, дорогая Лиана, у него бы это не прошло - хотя бы потому, что ты уже существуешь в праве своем: ты преис-полнена собственной индивидуальности, ты - самоценна. Что касается Джун, то она никогда не представляла и не пред-ставляет самостоятельной ценности.

- Оригинально! - рассмеялась она. В обыденной речи голос Лианы приобретал свойство странной атональнос-ти, словно в ее речь была вовлечена только часть голосо-вых связок, но смеялась она во все горло - точно целое гнездо щебечущих птиц. - Ты рассуждаешь, как Стендаль. Ну, и каким же образом, скажи на милость, Генри творит свою женскую половину? - добавила она с легким сарказ-мом.

- Самым обычным - вдыхая жизнь в ноздри, как сказано в Библии. Это, конечно, палка о двух концах: играя с твор-ческим гением, всегда можно нарваться на неприятности. Ведь даже сам Господь Бог, сколь бы всемогущ и всеведущ Он ни был, подвергал себя определенному риску. Библей-ские сказания, представляющие Господа Бога жестоким ста-рым деспотом, неубедительны. Какое же удовольствие мо-жет извлечь создатель из того простого факта, что его де-тище всецело остается в его власти? Да никакого! Он дол-жен идти дальше. Создав творение, создатель должен уст-раниться. Цель акта творчества - дарить жизнь, не более. Перерезав пуповину, необходимо предоставить своему де-тищу дальше следовать своим ходом. Но ведь как он, соз-датель, поступает в том случае, если все идет не как по писанному? Всякий уважающий себя создатель должен от-пустить свое потомство на все четыре стороны, иначе ка-кую славу он может снискать у замаринованных в раю хе-рувимов? Ты ведь понимаешь, Лиана, к чему я клоню? В глубине души Генри наверняка сознает, что Джун - послед-няя сучка, но он не в силах ее изменить. Он жертва соб-ственного детища!

Лиана с нетерпением дослушала мои пространные разгла-гольствования.

- Все, что я знаю, это то, что у меня голова идет кругом!

- воскликнула она. - Тебе известно, что он по-прежнему присылает мне копии всего, что пишет? Вчера вечером пришла очередная порция - тридцать страниц в один ин-тервал о страсти к другой женщине! Я читала и перечиты-вала их всю ночь. - Слезы показались в ее глазах, когда она снова заговорила срывающимся голосом. - Для меня такая пытка читать всю эту писанину, и все же я читаю с удовольствием. Он употребляет слова, которые режут меня по живому. У него есть строчки, отравляющие мои мечты,

- мелкие интимные штрихи ее поведения, ее манерность. О, Боже, Фред...

Она расплакалась прямо посреди просторного salle des pas perdus¹, a мне нечего было сказать ей в утешение.

- Да полно-те, Лиана, полно-те, полно-те, - твердил я, как идиот.

- И все, что ты мог придумать, - это сказать мне, что он ее выдумал! - в сердцах крикнула она, задыхаясь от рыда-ний. - Какая разница, любит он реальную женщину или всего лишь проявленный женский образ, если ни одна из них не я?

- Разницы никакой, - согласился я.

- Странно, что я не могу заставить себя ее возненавидеть, - мрачно продолжала она. - Можешь ты понять, что на са-мом деле я сама в нее влюбилась?

- Лучше бы ты влюбилась в меня, - ответил я шутливым тоном. - Хотя бы чуть-чуть, чтобы проучить этого олуха. Заставить его ревновать... глядишь, он бы и опомнился.

В ответ на мое предложение Лиана рассмеялась и заявила, что на ее вкус это чересчур банально.

- Я бы, скорее, воплотила все это в танце, - присовокупи-ла она с самоуничижительной улыбкой.

Ее дом в Шантильи был тих и прекрасен, словно закол-дованный замок. Вижу, как она сидит за письменным сто-лом на узком, в стиле Людовика XIII, стуле с высокой спинкой, устремив взор в глубину того самого личного мира, в котором все видится в ином свете - свете не очень реальном, окрашенном безымянным цветом. Необыкно-венной белизны руками она украшала свое эфирное су-щество для бракосочетания, которому так и не суждено было состояться. Даже ее мысленные образы приобрета-ли какой-то магический аспект - как те предметы, что существуют лишь отраженными в спокойной глади водо-ема. Из чистой деликатности она могла самой себе гово-рить вещи, которых, из чистой же деликатности, не мог-ла сказать никому другому.

' Зала ожидания (франц.).

8

Все тот же каменный мешок... Надежда - штука скверная. Значит, ты еще не стал кем хотел. Значит, что-то в тебе мертво - если не все. Значит, ты тешишь себя иллюзией. Это какой-то духовный триппер, я бы сказал.

Мудрость эта извлечена из эссе "Мир! Что может быть лучше!", и я привожу ее здесь, поскольку у меня всегда было подозрение, что Генри умышленно культивировал ситуацию "каменного мешка": видимо, она отвечала той любопытной мазохической струнке в его духовной структуре, о которой я уже имел случай упомянуть. Или, может, он просто чув-ствовал облегчение, когда упирался в стену: значит дальше все пойдет на лад. Ему никогда не приходило в голову, что рядом, напротив стены, может оказаться взвод стрелков, сна-ряженный для приведения в исполнение смертного пригово-ра; он бы и ухом не повел при звуке команды "Пли!". В глу-бине души он был таким отчаянным оптимистом, что не те-рял надежды даже в безнадежности.

Так стало быть, каменный мешок - но теперь уже камен-ный мешок иного сорта! Каменный мешок с шелковисто-ре-зиновым подбоем, уютный, как роскошное чрево, с мягки-ми канапе и тростями, ночниками и "Словарем XX века" Шамбера, кофемолками, галошами и часами с кукушкой. Ну а трехразовое питание было ему почти гарантировано.

Генри разрешил наконец проблему кормежки и, между прочим, весьма хитроумным способом. На все сто. При том, что он был американцем, ему хватало германских атавиз-мов, чтобы устранять проблемы методично и раз и навсег-да. Он заключил уговор с друзьями и занес их имена в кар-тотеку - по карточке на каждого, по двое в день: один - на обед, другой - на ужин. В случае двухразового питания (с завтраком он и сам мог справиться) ему требовалось всего

четырнадцать друзей, при условии, что каждый будет обес-печивать ему кормежку раз в неделю. К этому времени дру-зей у него набралось гораздо больше четырнадцати, так что ему не стоило труда произвести среди них отбор наиболее сведущих в изысках cuisine bourgeoise¹. Затем он установил график очередности и уведомил всех, с кем решил делить трапезу, о дне и часе своего визита. Все оказалось элемен-тарно. С четырнадцатью друзьями он управлялся, как Бе-лоснежка с семью гномами. И все были необычайно рады видеть его у себя за столом. Генри был отличной компанией: за кормежку он щедро расплачивался разговорами, а иног-да разыгрывал клоунаду или, как бы взамен чаевых, совер-шал маленькое чудо. Временами он даже гулял с детьми хозяев дома. Или же мыл посуду и делал уборку, а то и занимался любовью с хозяйкой. Он никогда не упускал слу-чая сделать ответный жест.

Генри больше не жил у Осборна на Марсовом поле. При-знаться, ménage à trois² оказалась совершенно неприемлемой. К тому же, при своем неугомонном характере он постоянно нуждался в смене декораций. Адреса он менял, как беглый каторжник.

На данный момент ему повезло. Он снял вполне благопри-стойную квартирку на Вилле Сёра. Иначе говоря, Майкл Френкель, которому принадлежал дом, выделил ему угол в собственной гостиной. Место было замечательное - простор-ная мастерская с примыкающими к ней спальней, ванной комнатой и кухонькой, оформленной в изящном вкусе.

Майкл Френкель был занятный тип, и мы с Генри любили его и ненавидели. Обращались мы с ним по-хамски: внаглую эксплуатировали, беззастенчиво обжуливали, оскорб-ляли, глумились над ним - словом, ни во что его не ставили. Он был идеальной добычей для такого пирата, как Генри. Надо, однако, заметить, причем теперь же и немедленно,

¹ Буржуазной кухни (франц.).

² Любовь втроем (франц.).

что несмотря на все те подлянки, что мы ему устраивали, он был Генри настоящим другом. Если Френкель когда-нибудь прочтет этот "протокол" той беззаботной, полной озорства жизни, когда мы были молоды, веселы и счастливы, - а он непременно это сделает, - я хочу, чтобы он знал, что где-то в глубине души - гораздо ниже уровня нашей бессердечнос-ти - мы питали к нему самые нежные чувства. Честно могу сказать: каким бы сложным, загадочным, невротичным, свар-ливым, перекошенным, перекореженным человеком он ни был, нас он все же покорил. Вне всякого сомнения он полно-стью отдавал себе отчет в наших хулиганских выходках и плутнях. И то, что он потакал нашим слабостям и даже по-своему их поощрял, только делает ему честь.

Френкель был наиболее парадоксальной личностью из всех, кого я знал: будто бы он одновременно находился во власти Святого Духа и Аримана; его в равной степени притягивало и бренное, и нетленное. Будучи натурализованным амери-канцем русского происхождения, он сколотил себе скром-ное состояние, занимаясь книжной торговлей, а потом умно-жил его на фондовой бирже. Он был не из тех, кто безрас-судно разбазаривает с трудом нажитое добро.

К тому времени, как мы оказались в одной связке, его уже не заботила проблема приумножения капитала. Теперь все свое время Френкель посвящал философским исканиям. К этому он пришел сложным путем. Мальчишкой-иммигран-том он торговал газетами на улицах Нью-Йорка и без отры-ва от работы умудрился закончить колледж, а затем, в до-вольно юном возрасте, получить место преподавателя анг-лийского языка в одном из тамошних учебных заведений. Он был прирожденный поэт и незаурядный ученый. В его крови жила вековал склонность к наукам и логике.

В настоящий момент главной темой философских изыска-ний Френкеля была смерть во всех ее проявлениях, но боль-шей частью - смерть духовная. Он обладал поистине фено-менальной способностью докапываться до мелочей, и если

ему удавалось ухватить кого-нибудь за пуговицу на часок-другой, он чувствовал себя самым счастливым философом на свете. Генри подходил для этой цели как никто другой. С Генри Френкель мог копаться в мелочах сколько душе угод-но. Разделяя его пристрастие, Генри возился с ним, как нянь-ка, подзуживая и подстрекая его, как последний подлец. В отсутствие Генри ему приходилось довольствоваться менее подходящим спарринг-партнером. Иногда он снимал прости-тутку в районе Порт-д'Орлеана, затаскивал ее к себе и, за-платив по сходной цене, о которой они сговаривались после долгих препирательств, совершенно забывал о ее женских прелестях и пускался в пространные разглагольствования на свою любимую тему. Проститутка, разумеется, не могла взять в толк, куда он клонит, и, возможно, принимала его за извращенца нового типа, но раз уж она приняла от него пла-ту вперед, то профессиональная честность обязывала ее по-виноваться прихоти клиента и принять на себя все тяготы этого эксцентричного жанра половых сношений.

В дополнение к многотомной громаде своей поэтической продукции Френкель написал несколько книг, одна из ко-торых как раз тогда вышла в свет. Называлась она "Млад-ший брат Вертера"; вслед за ней должна была выйти еще одна, под названием "Смерть негодяя". Младшим братом Вертера, разумеется, был сам Френкель, совершающий духовное самоубийство - в противовес своему старшему брату, гетевскому Вертеру, который скромненько удоволь-ствовался тем, что пустил себе пулю в лоб. Написаны кни-ги были изумительно: четкий, сжатый язык отлично соче-тался с изяществом стиля, чего почти не наблюдается при непосредственном общении с подобными субъектами. Не один вечер провели они с Генри за обсуждением всех этих психо-некрофилических тем. Целыми часами Генри кри-тиковал, анализировал и суммировал тексты Френкеля, и зачастую их "прения" затягивались до первых лучей утрен-ней зари.

Внешне Френкель был вылитый Троцкий - только Троц-кий в миниатюре. Тщедушное сложение, тонкое и невероят-но белое лицо, бледность которого усугублялась за счет эс-паньолки и косматой гривы черных как смоль волос. Дома -а дома он проводил большую часть дня - Френкель носил замызганный коричневый халат со следами пищевых отхо-дов, в котором был похож на ученого монаха-отшельника аскетического толка. Вечерами же, выходя из дому, он наде-вал полосатые брюки и черное пальто, и тогда его можно было принять как за финансового магната, так и за ученого-талмудиста.

В то время он доводил до ума окончательный вариант длин-ного эссе под условным названием "Сводка погоды". Тема, конечно, обычная - еще чуть-чуть смерти, еще чуть-чуть духовного самоубийства. Тут уж он вволю покуражился -распоясался, как подгулявший пьянчужка. Не знаю, было ли это эссе - а в действительности, целая книга, поделенная частей на двадцать семь, - когда-нибудь опубликовано и под каким названием. Зато я с уверенностью могу сказать, что "Сводка погоды" стала нашей коронной шуткой. От нее даже попахивало идеологией. "Как сегодня погода? - с озорной искрой в глазах говорили мы друг другу при встрече вместо обычного "Как поживаешь?" - под стать тогдашним неона-цистам, молодцевато приветствовавшим друг друга возгла-сом "Хайль Гитлер!".

Что касается денег, то Френкель, как я уже вскользь упо-минал, был на редкость прижимист. И тем не менее, мы с Генри как-то ухитрялись извлекать материальную выгоду из нашего интереса к его погоде. Едва ли он мог рассчитывать, что мы будем на голодный желудок проявлять энтузиазм в отношении климата его души. Надо сказать, он жутко стра-дал, когда ему приходилось в ответ на притворную лесть, которой мы щедро его потчевали, обеспечивать нам бесплат-ную кормежку. Миллер был крайне необходим Френкелю для обсуждения наиболее острых спорных моментов "Свод-

ки погоды", и тут из нас двоих он обычно предпочитал Генри, хотя я-то уж больше подходил для этой цели, чем порт-д'орлеанская шлюха. Если я не всегда вникал в его заумные теории, то у меня хотя бы хватало ума делать вид, что я все понимаю. А так он жил полноценной жиз-нью. Временами ему даже удавалось казаться веселым и создавать видимость спонтанности. Разумеется, до тех пор, пока мы не просили у него краткосрочной ссуды. В "Тро-пике Рака" Миллер дает выразительное описание такой ситуации:

Еда - это одно из тех удовольствий, которым я предаюсь с величайшим наслаждением. А на нашей восхитительной Вилле Боргезе - хоть шаром покати. Временами это просто парализу-ет. Сколько раз я просил Бориса заказывать хлеб к завтраку, но он вечно забывает. Похоже, он завтракает где-то на стороне. Домой он возвращается, ковыряя в зубах, и с застрявшими в эспаньолке остатками яйца. Обедает он в ресторане - из ува-жения ко мне. Ему, видите ли, неудобно уплетать за обе щеки, когда я смотрю ему в рот.

В моем коротеньком рассказе "Всеми правдами и неправ-дами" я касаюсь той же самой деликатной проблемы.

Нам понадобился целый день, чтобы проштудировать Пункт первый "Климата метафизики". Всего в книге было двадцать семь пунктов, каковые при разумном подходе могли бы обеспечить мне трехразовое питание в течение двадцати семи дней. А что, собственно, мешает растянуть процесс на двадцать семь лет? Борис готов был кормить меня, пока я способен расточать ему похвалы. Я быстро понял, что он не спешит заканчивать книгу. Все, что ему было нужно, - это лесть, панегирики, похвала. Если я шесть часов кряду нахваливал одну-единственную фразу из его гениального труда, с ним было все о'кей. Особенно он любил, когда я в подтверждение своего аргумента приводил его же соб-ственные суждения. Его налитые кровью, ренегатски поблескива-

ющие глазки всякий раз увлажнялись слезой благодарности, сто-ило лишь мне процитировать какое-нибудь его изречение. А ци-тировал я при каждом удобном случае, как, наверное, семина-рист цитирует пассажи из Нагорной проповеди. В те дни, когда мне слегка поднадоедало славословить, я получал свиные отбив-ные. А когда я был в ударе и без конца сыпал цитатами из "Клима-та метафизики", меня ждал заказной говяжий филейчик со спар-жей. Потом уж я навострился цитировать Бориса, согласуясь со своим аппетитом и пропускной способностью пищеварительного тракта.

Генри всегда обращался с Френкелем с небрежным добро-душием, порой даже довольно бесцеремонно. Он знал, как с ним себя вести, и знал, чего можно от него ожидать, а чего нельзя. В частности, денег. Это не значит, что Френкель не раскошелился бы, прояви Генри чуть больше настойчивос-ти. Но Генри никогда не настаивал: он считал, что дешевле обойдется, если подсобрать ту мелочь, что валялась у Френ-келя по углам, или даже пошустрить у него по карманам. В этом отношении Генри не испытывал ни малейших угрызе-ний совести: он ведь не крал, как тать в ночи, а просто заим-ствовал по крайней нужде - на проезд, на бутылку вина или на обед в ресторане без метафизики на десерт. Через неко-торое время он даже стал находить удовольствие в том, что-бы почистить карманы своего друга, и продолжал "ходить на дело" уже просто из спортивного интереса, как иные хо-дят пострелять уток. Иногда я "стоял на шухере", отвлекая внимание Френкеля восхвалениями его "Сводки погоды", пока Генри шустрил по карманам. Ему и в голову не прихо-дило, что он делает нечто постыдное. А когда на него свали-валось непредвиденное богатство, он всегда изыскивал спо-соб вернуть "награбленное". Операцию по возврату денег Генри называл "прикарманить наизнанку".

- Сегодня нам предстоит кое-что вывернуть наизнанку, -говорил он, получив неожиданный чек, и разъяснял план

операции: с точки зрения спортивного интереса все должно было происходить действительно "наизнанку". Теперь Ген-ри должен был заговаривать Френкелю зубы, приковывая его внимание к "Сводке погоды", в то время как в мою зада-чу входило извлечь кошелек из нагрудного кармана пальто нашей "жертвы". Только вместо того, чтобы выпотрошить его, как обычно, я должен был сунуть туда пару сотенных купюр.

- Ну, Джои, как тебе моя идея? - улыбался он во весь рот.

Генри всегда называл меня Джои, хотя у меня другое имя; да я и сам частенько называл его Джои, хотя у него тоже другое имя. Мы взяли эту привычку у Уэмбли Болда, кото-рый называл так всех подряд. Генри считал, что это упро-щает дело и к тому же приучает быть скромным. Ума не приложу, каким образом то, что тебя называют Джои, мо-жет "упростить дело" или приучить кого-то к скромности, но я легко поддавался чужому влиянию и тоже ввел это в свой обиход.

- Если честно, Джои, - то никак, - отвечал я. - Может, хватит с него? Почему я должен подвергать себя риску уго-дить на полгода в каталажку ради того, чтобы подсунуть в кошелек этому мерзавцу кругленькую сумму?

- Да, но ведь мы кое-что ему задолжали?

- А хоть бы и так, только он-то все равно этого не знает.

- Может, и не знает, не в этом суть. Мы ободрали его как липку, так что теперь самое время слегка его подлатать. Ты же не хочешь зарезать гусочку, несущую золотые яички? Или я не прав, Джои? К тому же я хочу заставить его пове-рить в чудо. Вчера вечером он растратился подчистую. Го-ворил, что сегодня придется заглянуть в банк. Мне жутко хочется увидеть его лицо, когда он достанет кошелек и об-наружит там деньги.

Мы постучались к Френкелю. На нем, как всегда, был за-саленный коричневый халат, в котором он был вылитый Франциск Ассизский.

- Привет, Генри! Привет, Фред! - воскликнул он елейно-скрипучим голосом. - Приятно видеть вас вместе в такой ранний час. Что делать будем?

Генри был в игривом, жизнерадостном настроении и рас-положен к шалостям. Он довольно ощутимо похлопал Френ-келя по спине - этот шибздик даже закачался, - после чего стал выплясывать вокруг него, как краснокожий вокруг то-темного столба, а затем, подступив к нему спереди, схватил его на руки и стал подбрасывать вверх, как ребенка. Невесо-мый, почти бесплотный Френкель покорился шутовским выходкам Генри со смирением узника совести в нацистской камере пыток.

- Ну и как сегодня погода?

- Отличная сегодня погода, - признал Френкель, сму-щенно улыбаясь. Он только что сделал потрясающее от-крытие: что погода - то есть, то, что лично он подразуме-вает под погодой, - для нас в самый раз. То, что ему от-крылось, не было необъяснимым явлением - это было нечто такое, что имеет начало и конец и может быть от-слежено, проконтролировано и откорректировано. Текст содержит некие основополагающие принципы, каковые он собирается особо выделить в fermata¹, прилагаемой к его трактату.

- Вернемся к нашим баранам, - предложил Генри, увле-кая Френкеля подальше от стула, на спинке которого висело его пальто. - Давай присядем сюда, к окошечку. Ну-ка, где твой манускрипт? На чем мы там остановились? Если чест-но, я что-то не в большом восторге от твоего толкования предмета, где ты ссылаешься на... - Тут он пустился в одно из тех путешествий в дебри метафизики, в предвкушении которых у Френкеля аж слюнки текли.

¹ Фермата (итал.) - в нотном письме - знак, увеличивающий на неопределенное время длительность ноты или паузы, над (или под) которыми он поставлен. Часто ставится в конце пьесы или части циклического произведения. Здесь употреблено в ироническом смысле.

Они опять принялись за свое, совершенно игнорируя мое присутствие. Мне приходилось то и дело поглядывать на часы, иначе мы могли пропустить ланч, а это было бы насто-ящим бедствием. Я, как скептик на спиритическом сеансе, решил время от времени отпускать реплики, дабы заставить дискутирующих как следует прочувствовать мой антагонизм.

- А мне что прикажете делать, пока вы тут погружаетесь в умилительный метафизический транс?

- Можешь заняться генеральной уборкой, - фыркнул Ген-ри. - Возьми тряпку и сделай полезное дело. И не забудь -наизнанку!

- Есть, наизнанку, шеф!

- Что значит - наизнанку? - поинтересовался Френкель.

- Просто - наизнанку, - объяснил Генри. - Вот вернемся сейчас к Главе семнадцатой "Сводки погоды" и рассмотрим вопрос с изнанки. Твой ход, Микки.

Микки пошел. Он обладал удивительной способностью в мгновение ока погружаться с периферии светского трепа в глубокий омут метафизических проблем. Я не мог не восхи-щаться его ловкостью и сноровкой в манипулировании эмпи-рическими представлениями и абстрактными понятиями, свя-занными с работой подсознания, с процессом созревания мыс-ли в хтонический период инкубации и т. д. и т. п. В какие-то считанные секунды он умудрялся приплести к своим умопо-строениям и Канта, и Спинозу, и Шопенгауэра, и Шпенглера, и Уильяма Джемса, и Талмуд с Каббалой. Его манера изла-гать мысли отличалась изрядной педантичностью: он не пре-небрегал ни единой запятой, ни даже точкой с запятой. Когда он говорил, руки его постоянно находились в движении - ка-залось, он прибегал к их помощи, чтобы подчеркнуть отдель-ные слова, оттенить образ или усилить метафору. Порой он пытался ухватить гипотетическую суть, замысловато, на ка-кой-то полувосточный манер прищелкивая пальцами.

Генри сиял от счастья. Уж не знаю, успевал ли он улавли-вать смысл педантичных Френкелевых умопостроений, но

что до меня, то я чувствовал себя полным профаном. Каж-дое слово, каждое изречение, взятые в отдельности, вроде бы имели какой-то смысл, однако мысленные ассоциации, которые, словно некий "ментальный клейстер", связывали его теории воедино, делали подобные монологи совершенно для меня непостижимыми. Генри же был очарован. Он по максимуму воздавал Френкелю должное за tour de force¹ в словесных баталиях, и его восхищение было искренним, хотя он наверняка понимал, что Френкель просто играет на пуб-лику. Но это была отличная игра, а Генри был самой благо-дарной публикой, о какой только может мечтать артист. Френкель сиял, как медный таз.

- Господи, Микки! Да твоими бы устами... - воскликнул Генри, снимая очки и осушая слезу умиления. - Нет, ну та-кое загнуть! Я еще как-то поспеваю за твоей мыслью, да и то через пень-колоду. Клянусь съесть свою шляпу, если кто-либо еще сможет вникнуть в твою болтологию. Вот ты, Джои, сможешь?

- Я голоден, - ответил я. - Метафизика не идет мне на пустой желудок.

Я как раз извлек из кармана Френкеля его кошелек и по-махал им, как боевым трофеем, у него за спиной. Френкель смутно догадывался, что происходит что-то неладное, одна-ко Генри не дал ему времени разобраться, в чем дело.

- Надо сказать, ты разработал здесь все до мельчайших деталей, в смысле, вот это - о хтонической деятельности подсознания, - изрек он, тут же срываясь по касательной, -но, Микки, говоря как человек человеку, позволь полюбо-пытствовать, кому какая разница, верна эта твоя абсурдная теория или неверна? Все это теория, догма, предположение. Где тут жизнь? - И Генри еще некоторое время продолжал в том же ключе, то издеваясь над ним, то нахваливая. - К чему все это? Ни тебе мертвеца рассмешить, ни дурака на-учить! - заключил он. - Ты методично выжимаешь из мыс-

¹ Проявление ловкости (франц.).

ли все ее составляющие, пока от нее не останется лишь кро-шечное облачко пара, которое ты затем припорашиваешь метафизическим снежком. А в результате насущный, жи-вотрепещущий вопрос замораживается под наслоениями абстрактных возможностей и психо-клинических презумп-ций... Ты готов, Джои?

- Обожаю психо-клинические презумпции, - ухмыльнул-ся я, возвращая Френкелев бумажник с двухсотфранковым сюрпризом в карман его пальто. - Готов, готов. Не пойти ли нам поесть?

- Наш маленький Джои только о еде и думает, - заметил Френкель. Он только было начал входить во вкус, как я на-ступил ему на любимую мозоль, затронув столь прозаичес-кую струнку. - Ведь не станешь же ты отрицать, что душа превыше желудка?

- Брюхо глухо: словом не проймешь, - отрезал я.

- Покормиться тоже иной раз не помешает, - согласился Генри, у которого давно уже сосало под ложечкой. - Почему бы тебе, Микки, не составить нам компанию в "Эскарго"? О "Сводке погоды" мы можем поговорить и после обеда.

- У меня нет при себе денег, - попытался отбояриться не успевший еще проголодаться Френкель. Сегодня он якобы слишком поздно встал, чтобы наведаться в банк.

- Пусть деньги тебя не волнуют, Микки. У тебя солидный кредит. Чем бы нам сегодня полакомиться, Джои? Цыплен-ком или бифштексом? А может, цыпленком и бифштексом? С порцией нежного швейцарского сыра в придачу?

Когда Генри заговаривал о еде, голос его становился лас-ковым, как у влюбленного, и взгляд узких бирюзовых глаз особенно прояснялся.

- Только не швейцарского, Генри, - поучал я его исподволь. - Не станешь же ты портить себе удовольствие от изыскан-нейшего блюда, заедая его швейцарским сыром! Это вар-варство, Генри. Боковушечка рокфора - это еще куда ни шло, или, на худой конец, мизерный треугольничек камам-

бера, если угодно, но уж никак не швейцарский! Лично я пред-почел бы пару крошек брынзы, залив ее глотком густого бархатного бургундского. У брынзы восхитительный острый привкус. Советую попробовать, Джои.

Для Френкеля изысканная пища - не в коня корм. Ему все равно было, где обедать - хоть в походной кухне, хоть у Ларю. Еда была для него простой кормежкой, лишенной всяких прелестей. И все же его как-то задевало, когда дру-гие загорались энтузиазмом в отношении тех радостей бы-тия, которые оставляли его холодным.

9

Жизнь Миллера на Вилле Сёра распадалась на два перио-да: первый - когда он гостил у Френкеля в мастерской, а второй - когда, два года спустя, переселился с помощью Лианы в апартаменты этажом выше, теперь уже как пол-ноправный квартиросъемщик. В промежутке он жил у меня в Клиши, о чем речь еще впереди.

С течением времени между этими двумя совершенно не-похожими душами - Френкелем и Миллером - установи-лась крепкая дружба. Генри был весь спонтанность, огонь, энтузиазм, Френкель же - сплошной интеллект, анализ, тео-рия. И эти их качества странным образом дополняли друг друга. Ярче всего из тех времен мне запомнилось, что вся-кий раз, как я заскакивал к Генри (по меньшей мере раз в день), я заставал его в разгар одной из бесконечных дискус-сий с Френкелем, которыми последний так искренне доро-жил.

За игрой Генри отводил душу. Тарабарский язык Френке-ля он принял en bloc¹. Когда Генри позволял себе зацепиться за какую-нибудь идею - любую идею - или какой-нибудь спорный вопрос - любой спорный вопрос, он подвергал его

¹ Здесь: безоговорочно (франц.).

детальнейшей разработке, пускаясь в пространные разгла-гольствования о тончайших оттенках мысли, растекаясь и блуждая по их же многочисленным ответвлениям, уходя-щим в бесконечные сферы и подсферы, пока вопрос не за-путывался до такой степени, что ни один из спорщиков, спро-си его в лоб, не смог бы толком объяснить, о чем весь сыр-бор. И все же в этих словопрениях ни тот ни другой упорно не желали уступать. Что тоже было частью игры. Это как на одном из тех занудных, тягомотных политических сове-щаний, которые успели уже навязнуть нам в зубах, когда государственные мужи одной державы ни в какую не жела-ют уступать своих позиций государственным мужам другой державы, хотя результат известен заранее - это оттягиваю-щий развязку пат.

Пат - именно его и добивались Френкель с Миллером, поскольку тупиковая ситуация гарантировала продление спора до бесконечности. В словесных баталиях они черпали гораздо большее наслаждение, нежели в разрешении спор-ного вопроса. Генри, который всегда помнил, с какой сторо-ны намазан его бутерброд, не был заинтересован в логичес-ком завершении дискуссий: Френкель давал ему приют, а за гостеприимство надо платить.

Генри по-прежнему кормился у друзей - "этих благодете-лей по подписке", как он называет их в "Тропике Рака".

Меня не просто кормили - мне закатывали пиры. Каждый ве-чер я приходил домой подшофе. На большее их не хватало. Кому какое дело, что со мной происходит в другие дни. Кто подогадливее, подкидывали при случае то сигарет, то какую-нибудь мелочь "на булавки". Наверняка все вздохнули с облегчением, узнав, что будут видеть меня только раз в неделю. А уж когда я произ-носил: "Больше в этом нет необходимости", - они просто сияли от счастья. И даже не спрашивали, почему. Поздравляли и все. Зачастую я прекращал столоваться у одних, потому что находил более хлебосольных хозяев и мог позволить себе вычеркнуть из

списка тех, кто надоел мне хуже горькой редьки. Но они об этом даже не подозревали.

От избытка энергии Генри в то время мог горы свернуть. Теперь, в ретроспективе, я просто ума не приложу, как у него на все хватало времени. Одни заботы о кормежке от-нимали чуть не полдня, поскольку некоторые из его друзей жили на довольно-таки почтительном расстоянии от Вил-лы Сёра. Да и не мог же он по-быстрому прибежать, на-бить брюхо и тут же убежать - надо было и хозяевам воз-дать, попотчевав их диалектикой, а к исполнению этой за-дачи он подходил с максимальной скрупулезностью, отлич-но сознавая, что следующий обед, или, по крайней мере, качество следующего обеда будет целиком и полностью зависеть от его способности внушить хозяевам любовь к себе.

Худо ли бедно, Генри всегда умудрялся отбарабанить свои пятнадцать-двадцать страниц. Как раз тогда он лихорадоч-но доделывал первый "Тропик". Он печатал слепым мето-дом, причем с такой бешеной скоростью, что иному писате-лю и не снилось. Генри прекрасно обходился без всяких там черновиков или набросков. Все, что он хотел сказать, само собой складывалось в совершеннейший текст, не требующий последующей шлифовки. Сидя за машинкой, он курил, не вынимая сигареты изо рта (обычно это были "Gauloise" bleue - trente sous le paquet de vingt¹). Иногда ставил какую-нибудь пластинку и печатал под музыку. А иногда под собственное пение. Словом, работал он с песнями.

Во второй половине дня Генри регулярно устраивал себе тихий час, но это отнюдь не значит, что он просто дремал в кресле. Он разоблачался, надевал пижаму и укладывал-ся в постель, как Уинстон Черчилль. Сон шел ему на пользу - "бархатит позвоночник", говорил он. Сон не был для него пустой тратой времени: пока он спал, с ним про-

¹ Синий "Голуаз" по тридцать су за пачку в двадцать штук (франц.).

исходили невероятные вещи. Нормальный занятой чело-век весь истерзался бы угрызениями совести, проведи он полдня в постели, - с Миллером же все обстояло иначе. Сон никак не нарушал его распорядка дня, весьма гибко-го и эластичного.

Если у Генри почему-либо срывался обед, он иногда выхо-дил на прогулку. А потом ее описывал. "Тропик Рака" весь испещрен блестящими коротенькими зарисовками уличных сценок из парижской жизни. Цитирую наугад:

Солнце в зените, а я стою тут не солоно хлебавши у слияния всех этих кривеньких улочек, по которым вовсю гуляет съестной дух. Напротив - отель "Луизиана". Мрачный, видавший виды по-стоялый двор, хорошо знакомый в старые добрые времена хули-ганам с улицы Бюсси. Отели, еда... а я брожу, как лепрозный больной с изъеденным вошью нутром. <...> Рю-де-л'Ешоде гудит, как улей. Улицы петляют, извиваются, и на каждом углу - новый очаг активности. Длинные вереницы людей с пучками овощей под мышкой, образующие бесконечные завитки вокруг хрустя-щих и сверкающих предметов вожделения. И сплошь еда, еда, еда... Тут кто хочешь ошалеет.

Прохожу по Фюрстембергскому скверу. Сейчас, при свете дня, он кажется совсем другим. Когда я гулял здесь прошлой ночью, он был пустынным, призрачным и прозрачным. В центре сквера -четыре унылых, вскормленных булыжником дерева. Вроде стихов Т. С. Элиота. Если бы Мари Лорансен вывела сюда своих лесби-янок подышать свежим воздухом, здесь им, ей-богу, было бы са-мое место. Très lesbienne iсi¹. Стерильное, гибридное, сухое, как сердце Бориса.

Генри часто подолгу гулял, даже когда не был голоден. Он прекрасно знал город и любил его. В Париже он давно уже чувствовал себя как дома - дома, как ни в одной дру-гой точке земного шара. Париж стал его духовной роди-ной. Мысль о том, что когда-нибудь ему придется вернуть-

¹ Слишком лесбийское место (франц.).

ся в Америку, была для него сущим кошмаром. В Париже он обследовал каждый квартал, - как в фешенебельных районах, так и в глухих трущобах. "Необязательно быть богатым, - пишет он, - ни даже горожанином, чтобы найти себе место в Париже. В Париже толпы бедных людей, и это, как мне кажется, самые достойные и самые презрен-ные нищие из всех, когда-либо ступавших по земле. И все же при взгляде на них возникает иллюзия, что они у себя дома. Как раз это и отличает парижан от обитателей лю-бой другой метрополии".

Но именно в описании наиболее убогих уголков Парижа талант Миллера сияет в полную силу. Некоторые из его стра-ниц производят галлюцинаторный эффект. Процитирую еще один кусок из "Тропика Рака":

В Сите-Нортье, где-то возле Плас-дю-Комба, я на пару минут притормаживаю, чтобы сполна испить всю мерзость этого зрели-ща. Прямоугольный двор, похожий на многие другие, просматри-вающиеся сквозь низкие подворотни, рассыпанные по бокам ста-рых артерий Парижа. Посреди двора - бесформенная глыба ветхих строений, настолько прогнивших, что они заваливаются одно на другое в каком-то внутриутробном объятии. Земля в рытвинах и колдобинах, плитняк скользкий от слизи. Какая-то свалка человеческих отбросов вперемешку с золой и засохшими помоями. Солнце катится к закату. Краски меркнут. Пурпур пе-реходит в цвет кровяной муки, перламутр - в бистр¹, холодные, мертвые серые тона - в цвет голубиного помета. Чуть не в каж-дом окне - по скособочившемуся уродцу: стоят, хлопая глазами, как сычи. Назойливый детский визг - вот они, бледные, худосоч-ные рахитики со следами родовспомогательных щипцов. От стен исходит зловоние - кислый запах заплесневелого матраса. Ев-ропа! Средневековая, гротескная, монструозная - симфония в си-миноре. А прямо через дорогу, в "Сине-Комба", достопочтен-ной публике крутят "Метрополис".

¹ Бистр - темно-коричневая акварельная краска (франц.).

Как можно заметить, у Миллера налицо явное пристрас-тие ко всему нездоровому, ущербному, канцерогенному. Пристрастие это, между тем, обусловленно исключительно полярностью его натуры, поскольку сам он являет собой диаметральную противоположность и нездоровому, и ущерб-ному, и канцерогенному. В Миллере нет ни намека на ущерб-ность - он самый чистый, самый радостный, самый беско-рыстный человек на свете. Влечение к противоположному -вот в чем секрет очарования, внушенного ему сточными ка-навами, выгребными ямами и жалкими трущобами, не ука-занными ни в одном бедекере. Его походы в эти районы го-рода были настоящими экспедициями, порой даже чуть ли не уголовными расследованиями, после которых он возвра-щался посвежевшим и воодушевленным, с горящими от ужаса глазами.

Во время таких вылазок он всегда заводил сомнительные знакомства. И снова это были больные и убогие, грешницы и бандиты, утюжившие тротуары трущоб, - неприкаянные души, к которым он причислял и себя самого. Но особенно его привлекали откровенные безумцы, потому что сам он отличался отменным психическим здоровьем.

Он каждого видел насквозь, и его невозможно было оду-рачить, хотя он постоянно позволял водить себя за нос, при-чем делал это умышленно: он поддавался на обман добро-вольно, даже, можно сказать, сладострастно. В особенности это касалось его взаимоотношений с женщинами - шлюха-ми, стервами, femmes honnêtes¹. Тут врожденный мазохизм Генри побуждал его принимать надувательство по полной программе. Быть обманутым женщиной, которую любишь, и тем не менее продолжать ее любить - вот венчающий три-умф мазохиста.

Рискуя показаться назойливым, я все же должен еще раз вернуться к их отношениям с Джун, чтобы прояснить картину его унизительной любви к этому созданию. Хотя

¹ Порядочными женщинами (франц.).

он видел ее в истинном свете, он все равно ее любил. Я хочу привести здесь кусок из "Тропика Козерога", в кото-ром он мазохически упивается своей низменной страстью к ней.

Она менялась, как хамелеон. Никто не мог сказать, какая она на самом деле, потому что с каждым она выступала в совершен-но новом обличье. Как потом выяснилось, этот процесс метамор-фозы начался у нее задолго до встречи со мной. <...> Она часа-ми просиживала перед зеркалом, изучая каждое движение, каж-дый жест, каждую наиглупейшую гримасу. Она полностью изме-нила манеру говорить, дикцию, интонации, акцент, фразеологию. Она подавала себя столь искусно, что совершенно невозможно было докопаться до исходного материала. Она постоянно была начеку, даже когда спала. <...> Слепая к своей исконной красо-те, своей исконной индивидуальности, своему исконному обая-нию, не говоря уже об идентичности, она направила весь арсе-нал своих возможностей на сотворение некоего мифического существа - этакой Елены, этакой Юноны, - перед чарами кото-рого не могли бы устоять ни мужчина, ни женщина. Механически, без всякого намека на знание легенды, она мало-помалу начала создавать онтологический фон, мифическую последовательность событий, предшествовавших ее сознательному рождению. Ей не было нужды помнить свои лживые выдумки - ей надо было про-сто вызубрить роль. Не было ни одной бредовой идеи, которую она сочла бы излишне монструозной для того, чтобы пускать ее в оборот, потому что в пределах усвоенной роли она всецело оставалась верна себе. Ей не надо было изобретать прошлое -она помнила прошлое, ибо оно было частью ее самой. Ее со-вершенно невозможно было сбить с толку вопросом в лоб, пото-му что она никогда не представала перед противником иначе как вполоборота. Она предъявляла лишь верхушки вечноиграющих граней - слепящие призмы света, поддерживаемые в со-стоянии непрерывного вращения. Она вообще не была живым существом, которое рано или поздно можно было бы накрыть врасплох, - она была настоящей машиной, без сна, без отдыха

манипулирующей мириадами зеркал, призванных отражать со-творенный ею миф. В ней напрочь отсутствовала какая бы то ни было сбалансированность, и ее вечно заносило высоко за пределы собственной многоликости, в вакуум ее подлинного "я". <...>

Именно это змеиное совокупление во мраке ночи, именно эта двусоставная, двунаправленная смычка и загнала меня в смири-тельную рубашку сомнения, ревности, страха и одиночества. <...> Пожалуй, она начала с того монстра, что ее изнасиловал, -если, конечно, ее история мало-мальски правдива... <...> Имея лишь отрывочные представления о ее жизни, располагая лишь ворохом лжи, домыслов, небылиц, маниакального бреда и навяз-чивых идей, пытаясь совместить обрывки цветистых фраз, кокаи-новых видений, грез, незаконченных предложений, взбалмошной туманной болтовни, истерических бредней, болезненно-искажен-ных фантазий, нездоровых желаний, то и дело натыкаясь на имя, ставшее плотью, невольно прислушиваясь к случайным обрыв-кам разговоров, перехватывая украдкой брошенный взгляд, сдер-живаемые на полпути жесты, я бы с легкостью мог причислить ее к... etc., etc.

Прошу прощения за "etc., etc.," но окончание предложе-ния в данном случае придется опустить в силу его нецензур-ности. Подведем черту следующим абзацем:

Мы сошлись под покровом ночи, каждый со своими полками, и с противоположных сторон приступили к штурму цитадели. В нашей кровавой бойне не было ни победителей, ни побежденных, мы никого не молили о пощаде и сами никого не щадили. Мы со-шлись, утопая в крови: кровавое, мутное примирение в ночи при угасших звездах, всех, кроме одной - неподвижной черной звез-ды, скальпом зависшей над дырой в потолке. Бывая изрядно накокаиненной, она выблевывала это из себя, как пифия, - все, что происходило с ней в течение дня, вчера, позавчера, позапрошлым годом - все вплоть до дня ее появления на свет. И в этом не было ни слова правды, ни единой правдивой детали! Она не замолка-

ла ни на миг, потому что, замолчи она, и вакуум, образовавший-ся при взлете ее фантазии, вызвал бы взрывную волну такой силы, что весь мир раскололся бы на части. Она была генерато-ром мировой лжи, действующим в пределах ее микрокосма и приводимым в движение все тем же извечным разрушительным страхом, который побуждает людей все свои силы бросать на создание инструмента смерти.

Генри отнюдь не заблуждался относительно Джун. Он видел ее такой, какова она есть, и любил такой, какой ви-дел, а это почти то же самое, что и любить ее такой, какова она есть. В ходе настоящего повествования я как-то вскользь упоминал уже о неких "исцелениях", осуществленных Ген-ри в кругу его друзей и знакомых, и теперь должен при-знать, что Джун он так и не исцелил. Почему? Может, у нее все слишком далеко зашло? Не думаю. Разве можно назвать человека чудотворцем, если он не способен изба-вить калеку от увечья даже в самом безнадежном, на пер-вый взгляд, случае? Грош цена тому чудотворцу, который поджимает хвост, когда дело доходит до воскрешения по-лутрупа!

Раз Генри не исцелил Джун, значит он, надо полагать, и не собирался ее исцелять. Такой, какая она была, Джун была совершенна - для него, разумеется. Этот генератор лжи, этот ворох небылиц был необходим ему для собственного благо-получия. Не будь она такой стервой, она не удовлетворяла бы его сложной чувственной организации. Более того, в по-пытке ее исцелить он подверг бы себя риску увидеть, как она растворяется в тонком эфире. О чудесном исцелении не могло быть и речи. Когда фокус любви сужается и концент-рируется на единичном предмете, когда любовь перестает быть вселенской и становится сугубо личной, чудо лишается всякой возможности осуществления. Иными словами, как только любовь становится эгоистичной, она уже не может быть пособницей чудесного.

100

Но вернемся, однако, к миллеровским экспедициям на les bas-fonds¹. Каких только невероятных персонажей он там не откапывал! Некоторые из голодранцев и пьянчуг явля-ли собой зрелище поистине ужасающее. Был, например, один француз, заявлявший о себе, что он поэт, хотя, воз-можно, так оно и было. Генри подцепил его в каком-то при-тоне в окрестностях Бастилии. Я в жизни не встречал бо-лее омерзительного существа за пределами свинарника. И руки, и лицо его были буквально "инкрустированы" гря-зью, лохмотья заскорузли от блевотины; он всегда был вдрызг пьян, и из его беззубого рта постоянно текла слюна. Зато у него была страсть к словотворчеству. Генри, кото-рый и сам был мастер ковать неологизмы, был потрясен, что кто-то способен проделывать подобные штучки с фран-цузским языком. "Comment ça va?"² - спрашивал он обыч-но при встрече с этим ханыгой, на что тот неизменно отве-чал: "Ça va malement"³. Этот неологизм вызвал у Генри бурю восторга. "Ça va malement, ça va malement", - твердил он, как помешанный. До меня как-то не сразу дошло. Почему именно "maternent"? Почему бы тогда не "mauvaisement"⁴, если уж тебе так приспичило ввести в обиход избьггочное наречие? Наверное, "mauvaisement" этому бедолаге было просто не выговорить, не имея во рту ни единого зуба, да к тому же насквозь пропитавшись vin blanc⁵. Генри тащил его на себе до "Трех мушкетеров" на Авеню-дю-Мэн аж от самой Бастилии, только чтобы мне его показать. Меня это не впечатлило. Не будучи таким добровольным лохом, как он, я вмиг разглядел всю убогость воображения этого за-булдыги и не пожелал выдавливать из себя ни улыбки, ни слезы. Ça allait malement mal.⁶

¹ "Дно" общества (франц.).

² Как дела? (франц.)

³ Здесь: дрянственно (франц.).

⁴ Скверностно (франц.).

⁵ Белым вином (франц.).

⁶ Здесь: выходило дрянственно дрянно (франц.).

101

Еще был Макс. Тот самый Макс. Макс из "Макса и белых фагоцитов". С Максом он познакомился в районе гостини-цы "Отель-де-Виль", Генри был потрясен атмосферой гетто, царившей в квартале, напомнившем ему улицу Деланси и 14-й округ в Бруклине. Макс был польским евреем, и совер-шенно непонятно, зачем ему понадобилось перебираться в Париж. Он ничего не добился экспатриацией из Польши -просто поменял польское гетто в Польше на польское гетто на Рю-де-Розье. Эта перемена никак не сказалась на его об-разе жизни. Он был нищ, нервозен, всегда на грани само-убийства. Даже палец о палец не ударил, чтобы найти себе достойную работу, оправдывая это тем, что не мог раздо-быть разрешение работать во Франции. Жил он случайны-ми заработками, кое-как перебиваясь за счет туристов, кото-рых водил на экскурсии по самым занюханным борделям улицы Сен-Дени.

Вероятно, он ошибочно принял Миллера за туриста - еще и американского! Потому-то, наверное, он к нему и приблу-дился. Во всяком случае поначалу. А Генри и не возражал. Макс вызывал у него восхищение, смешанное с неприязнью. Снова все то же влечение к противоположному. Гой Мил-лер попался на удочку бедному еврею. Макс был довольно жутким типом - безобразный, вздорный, полный жадного коварства. Миллер же был человек сострадательный и, по-жалуй, единственный во всем Париже, кто пожелал выслу-шать жалобы Макса. А уж когда Миллер кого-нибудь слу-шает, пусть даже самого презренного лжеца, как правило, что-нибудь да происходит. В даном случае произошло вот что: Макс совершенно потерял самообладание - он весь как-то обмяк и расплакался.

Макс плакал - в этом и состояло чудо. Грубый, ожесточен-ный, хамоватый хапуга-еврей из гетто плакал на груди свое-го, с позволения сказать, искупителя, и впервые в жизни его слезы, его печаль и отчаяние были искренними. Слезы при-несли ему облегчение, очистили его. Он почувствовал себя

102

слегка обновленным, а также слегка очистившимся. И еще немного поплакал. Миллер дал ему выплакаться, и это все, что он для него сделал. Из рассказа о Максе, написанного Генри впоследствии, мы узнаем, что он покупал ему еду, давал одежду - даже шляпу, от которой Макс, впрочем, от-казался, но Максу все это было не нужно: все, что ему требо-валось, это хорошенько выплакаться, и Генри предоставил ему такую возможность. От Макса, наверное, жутко воняло, когда он плакал (обливаясь слезами, люди всегда пахнут острее), но Генри не обращал на это внимания, он не подго-нял его, не останавливал, и если даже испытывал некоторое отвращение, то виду не показывал; он дал Максу столько времени, сколько тому требовалось, а может, и больше.

В случае с Максом я лучше всего мог наблюдать оздорав-ливающую энергию Миллера в действии; мне даже удалось ощутить эту его мистическую силу, которую, за неимением более подходящего слова, я просто назову его душевным магнетизмом. Миллер был чист сердцем - вот почему он мог позволить себе идти на прямой контакт с людьми менее чистыми, нечистыми и даже с такими стервятниками, как Макс, не рискуя подцепить "заразу"; он мог позволить себе вываляться в грязи - и остаться чистым; в отличие от Мак-са, которого приводила в ужас сама идея "поработать рука-ми", он не боялся в процессе запачкать руки. Когда ты чист сердцем, ты становишься уязвимым, но в духовном плане уязвимость - это отнюдь не слабость.

Чего только ни натерпелся Миллер, якшаясь с Максом, однако в конечном счете сломался не он - сломался Макс! Из стыда? Или сознания собственного ничтожества? Не нам судить. Все, что мы знаем, - это то, что он расплакался. Долж-но быть, в глубине души Макс понимал, что от Миллера он получил гораздо больше, нежели ему обычно перепадало от людей, которых он зачумлял. Надо сказать, Миллера он тоже зачумлял, поскольку он и впрямь был чумой. Генри сам об этом говорит в своем рассказе. Но, противостоя чуме одной

103

лишь силой величия души, Миллер оказался сильнее ее: он посулил ей больше, чем она могла бы унести, будь ей позво-лено опустошать все подряд.

Признаться, Миллер, с его знаменитым даром карикату-риста, несколько преувеличил как пороки Макса, так и его добродетели. В угоду литературе Макса пришлось выставить последним отребьем, очистившимся от скверны; аналогич-ным образом мадемуазель Клод в другом рассказе пришлось выставить чуть ли не герцогиней. Однако и чума и шлюха вполне реальны, Миллер лишь усилил основные черты их характеров. В обоих случаях совершенное им чудо было чудом очищения.

Но тут необходимо сделать маленькое mise au point^l. Чита-телю не следует обольщаться, полагая, что на добрые дела Миллера толкало исключительно величие души. У него дей-ствительно было доброе сердце, и он действительно был "ми-ровым парнем", по выражению нашего друга Осборна, но помимо этого Генри был еще и большой шутник и никогда не отказывал себе в удовольствии от души повеселиться. Он не собирался улучшать мир - это удел политических деятелей и реформаторов; он собирался улучшать собственное "я". И с каждым новым достижением на ниве самосовершенствова-ния он становился чуть более независимым, чуть более самим собой. Макс и прочее отребье, появляющееся и исчезающее на страницах его книг, были для него неиссякаемым источни-ком удивления. Он наблюдал за ними почти с научной бес-пристрастностью, изучал их реакции, выслушивал исповеди и не предпринимал ни малейшей попытки переделать этих людей. Если они все же изменялись - а так всегда и бывало, -то именно потому, что они, скорее, открывались для нового опыта, нежели ему подвергались.

Миллер Макса на дух не переносит и не сопереживает ему в его страданиях, потому что он по себе прекрасно знает, что значит страдать - страдать так глубоко и радостно, как

¹ Уточнение (франц.).

104

Максу и не снилось. В действительности он его презирает, смеется над ним и в любой момент готов послать его к чер-ту. Да он этого и не скрывает и уж подавно не льет пьяных слез по поводу всех его тридцати трех несчастий.

Сегодня я вознесу тебя до небес, о завтра - сброшу, как мертвый груз. Черт с ним, угроблю на этого мерзавца еще один день - и амба! Неужели я наконец смогу от него отделаться! Сегодня я еще послушаю тебя, мудака... выужу всю твою подно-готную. Выжму из тебя последние соки, и за борт, а там - пропа-дай ты пропадом!

Вот так Генри занимается спасением Макса. Завтра - "про-падай ты пропадом!" Но завтра Макс будет тихо свыкаться с новой жизнью, вливание которой сделал ему Миллер. Зав-тра будет завтра, но сегодня Максу позволено оросить жи-летку своего гуру¹ этими невидимыми слезами исцеления. Перекроенный шиворот-навыворот, Макс уже не обитатель гетто, вызывающий омерзение своими хищническими замаш-ками, - теперь Макс человек. Миллер же отныне - друг; не потенциальный клиент (каково тебе, Миллер?), ни даже друг-клиент, а просто друг - друг tout court². Макса не волнуют больше ни Миллеровы деньги, ни его бутерброды с ветчи-ной, ни даже его рубашки и шляпы - ему нужен только он сам.

¹ Гуру - в Индии религиозный учитель или духовный наставник. ² Просто (франц.).

ЧАСТЬ 2. "ТИХИЕ ДНИ В КЛИШИ"

Генри Миллер. Париж, начало 30-х гг.

l

Квартиру в Клиши мы сняли осенью 1932-го, на третий год пребывания Миллера в Париже. Этот переезд ознаменовал поворотный пункт в его жизни. Впервые со дня прибытия в Париж Генри обзавелся собственным углом - domicile fixe¹. Французы произносят это словосочетание с изрядной долей гордости. Время скитаний от отеля к отелю - от maison garnie к maison garnie² - подошло к концу. До того, как мы посели-лись в Клиши, Миллеру, наверное, пришлось сменить не одну дюжину меблирашек самого низкого пошиба.

Обеспечить себе крышу над головой - задача не из легких, проблема почти столь же важная, как и проблема питания, но разрешить ее гораздо труднее. Боюсь, я слегка схалтурил, ос-вещая эту сторону первого периода парижской жизни Генри. Где бы ты ни жил, три года - срок солидный, если не имеешь ни кола ни двора. Не считая короткого периода, когда он жил на Елисейских полях у Осборна, и еще более короткого, когда наслаждался сравнительной безопасностью и комфортом жилища Френкеля, Генри только и делал, что менял отели.

Он знал лишь самые занюханные, самые дешевые ночлеж-ки Монпарнаса. Зачастую он проводил там только одну ночь, а иногда и ночи не выдерживал, потому что клопы гнали его на улицу задолго до рассвета. Когда его таким образом вы-дворяли из какой-нибудь убогой конуры, ему ничего не оста-валось, кроме как всю ночь бродить по мрачным, зловещим улицам, не имея в кармане даже на чашечку кофе. (Генри еще в Америке узнал, что такое не иметь крыши над голо-вой.) Обычно ему удавалось найти пристанище засветло. Не думаю, чтобы он когда-либо опускался до ночевок под мос-тами Сены или прибегал к помощи Армии Спасения, предо-ставлявшей ночлег в "плавучем доме", пришвартованном у моста Понт-дю-Карусель. Там давали тарелку овсяной раз-

¹ Постоянным жилищем (франц.).

² От одних меблированных комнат к другим (франц.).

109

мазни и гамак на ночь - при условии, что ты споешь пару гимнов во славу Господа. Генри не имел ничего против пе-ния, но атмосфера "плавучего дома" была до того удручаю-щей, что он скорее уж предпочел бы провести ночь под мо-стами в компании clochards¹ и tireurs de pieds de biches².

Когда дела шли из рук вон плохо, Генри отдавался на ми-лость случайных знакомых, которых заводил, таскаясь по улицам; это были преимущественно иностранцы, причем все больше богатые.

Последние несколько недель я вел общинный образ жизни, -пишет он в "Тропике Рака". - Мне приходилось делить себя с другими - большей частью с несколькими сумасшедшими русски-ми, вечно хмельным голландцем и болгаркой по имени Ольга. Из русских это, главным образом, Евгений и Анатолий.

Они его кормят и выделяют спальное место на полу. Про-стые и бедные люди всегда рады оказать помощь. Пища, однако, прескверная, пол обычно кишит тараканами, а смрад человеческого горя превосходит всякие границы.

Каждая трапеза начинается с супа. Луковый это суп, томатный, овощной или еще какой, на вкус он всегда одинаков и вечно отдает не то кислятиной, не то плесенью, не то помоями - будто в нем долго варили посудную тряпку. Я вижу, как Евгений каждый раз после обеда прячет суп в комод, и он стоит там и киснет до следую-щего приема пищи. Туда же в комод убирается масло: через три дня оно приобретает вкус большого пальца на ноге трупа.

Генри ни при каких обстоятельствах не теряет чувства юмора. Даже оказавшись "на обочине жизни" - а ему при-шлось покруче, нежели другу Оруэллу, - он все равно про-должает смеяться. И распевать русские песни с русскими, а

¹ Клошаров, бездомных бродяг (франц.).

² Стрелков "козьих ножек" (франц.).

110

болгарские - с болгарами. Когда он об этом пишет, выходит весело, в реальности же веселого было мало. А что может быть веселого в том, что ты голоден и нищ! "'Жизнь, - пишет Генри, цитируя Эмерсона, - определяется тем, какие мысли занимают человека в течение дня'. Ежели это так, то моя жизнь не что иное как одна большая кишка. Я не только це-лыми днями думаю о еде - я брежу ею по ночам".

Вынюхивая однажды, чего бы поесть, он встречает у слу-жебного входа "Фоли-Бержер" еще одного русского, Сержа. Серж - бывший капитан бывшей Императорской гвардии и, как водится, пьет "горькую". На настоящий момент он добы-вает себе нехитрое пропитание, развозя на грузовике дезин-фекторы по многочисленным парижским мюзик-холлам. Ген-ри моментально заводит с ним дружбу - друзьями он обзаво-дится так же просто, как это бывает в романах Достоевского, - и Серж приглашает его к себе домой. Живет он в районе Сюрен. Генри может оставаться у него, сколько душе угодно. Платить не надо. Серж полагает, Генри не будет возражать, если он устроит его спать на полу на матрасе. Серж в полном восторге. Он давно мечтал выучить английский, а Генри мог бы давать ему уроки. В качестве платы за уроки Серж готов раз в день кормить его сытным русским обедом. Генри обо-жает сытные русские обеды и ничего не имеет против матра-са на полу, - даже в Сюрене, хотя это и далековато от "Аме-рикэн Экспресс". Сюрен так Сюрен, почему бы и нет?

Жизнь Генри в Сюрене продолжалась ровно одну ночь. Дольше он вынести не мог. Серж подкинул будущему по-стояльцу на проезд, и тот прибыл незадолго до обеда, чтобы дать своему хозяину первый урок. В доме уже был народ -похоже, русские всегда едят, собираясь большой компани-ей. Привожу отрывок из "Тропика Рака", где Миллер опи-сывает один из таких обедов:

За столом мы ввосьмером - плюс три собаки. Собаки едят первыми. Они едят овсянку. Потом начинаем мы. Мы тоже едим

111

овсянку - на закуску. "Пища квакеров! - подмигивая, говорит Серж. - Chez nous c'est pour les chiens. Ici pour le gentleman. Ça va"¹ После овсянки - грибной суп с овощами, затем яичница с грудинкой, фрукты, красное вино, водка, кофе, сигареты. А неду-рен обедец-то по-русски! За столом все говорят с набитыми рта-ми. К концу обеда жена Сержа, ленивая, неряшливая армянка, плюхается на диван и принимается за конфеты. Она роется в коробке своими жирными пальцами, надкусывает одну конфету за другой, чтобы проверить, какая там начинка, и бросает на пол собакам.

Отобедав, гости спешно уносят ноги. Бегут, как от чумы. Ос-таемся мы с Сержем и собаки - жена заснула на диване. Серж безучастно переходит с места на место, бросая объедки соба-кам. "Собаки очень люблю, - говорит он на ломаном англий-ском. - Который маленькая собака, он имеет черви... совсем еще молодой". Серж наклоняется и рассматривает белых глис-тов на ковре между собачьими лапами. Пытается объяснить мне что-то о глистах по-английски, но ему не хватает слов. "А! -восклицает он, глядя на меня торжествующе, - 'паразиты'!" Реагирую я не самым интеллигентным образом. Серж в заме-шательстве. Он опускается на четвереньки, чтобы получше рас-смотреть глистов, берет одного и кладет на стол рядом с фрук-тами. "Хм, его не самый болшой, - бормочет он. - Следующий урок ты учишь меня черви, да? Ты гороший учитель. С тобой я делаю прогресс..."

Какой там следующий урок! Генри худо. Он пытается за-снуть на своем матрасе, но сон как рукой сняло.

Меня мучает отрыжка - "пища квакеров", грибы, сало, пече-ные яблоки. Перед глазами снова этот маленький "паразит", ле-жащий рядом с фруктами, а с ним все многообразие червей, которых Серж рисовал на скатерти, пытаясь объяснить мне, что происходит с собаками. В памяти всплывает опустевшая оркест-ровая яма "Фоли-Бержер", где изо всех щелей лезут вши, тара-

¹ У нас этим кормят собак, а тут - джентльмена. Вот так! (франц.)

112

каны, клопы; вижу, с каким остервенением чешется публика в зале: чешется, чешется, чешется, раздирая кожу до крови. Вижу, как черви ползут по декорациям, словно полчища красных мура-вьев, все пожирая на своем пути. Вижу, как хористки сбрасывают газовые туники и в чем мать родила бегут по проходам между рядами; вижу, как зрители срывают с себя одежды и скребут друг дружку, точно макаки.

Стараюсь успокоиться. В конце концов теперь это мой дом, и здесь меня каждый вечер будут кормить. Серж, конечно, душа-человек - на этот счет никаких сомнений. Но спать я не могу. Попробуй тут усни - лежишь, как в морге. Матрас насквозь про-питан бальзамическим составом - ну чем не морг для клопов, тараканов, вшей и глистов! Не могу больше терпеть. И не буду! Я, в конце концов, человек, а не вошь.

Наутро он попросту сбегает.

Потом появляется индус Нанантати, торговец жемчугом с улицы Лафайет, и на некоторое время дает ему приют. Еще одно погружение в бездну дискомфорта. Теперь Генри у нас домработница. За горсть риса индус заставляет его пахать, как китайского кули¹, и еще смеет придираться, заметив ка-кую-нибудь пылинку в одном из закутков своей пятикомнат-ной квартиры. Нанантати выделил ему две колючих лоша-диных попоны, чтобы было, во что завернуться ночью на полу. По утрам Генри удается кое-чем перекусить - при ус-ловии, что на обед он готовит овощи. Нанантати - вегета-рианец, так что Генри тоже поневоле превращается в веге-тарианца; главное в его жизни - еда, а в отношении еды Ген-ри всеяден, плотояден и даже человекояден. Ради еды он готов на все. Еда - превыше всего. Нанантати по натуре ско-рее надсмотрщик, нежели хозяин. "Сумасшедший индус -другого такого не сыщешь! - говорит о нем Миллер в 'Тро-пике Рака'. - Скуп, как бобовый стручок. То-то я посмеюсь,

¹ Кули - в Индии и Китае чернорабочий из местных жителей, нанимавшийся белыми колонизаторами.

113

когда вырвусь из его когтей, но пока что я пленник, человек без роду без племени, неприкасаемый..."

Тексты Миллера, когда он описывает многочисленные пе-рипетии того периода, пышут жизненной силой и здоровым раблезианским смехом. Страницы "Тропика Рака" стали ни-шей бессмертия и для индуса, и для голландца, и для рус-ских, и для болгар. Миллер пишет о них бодро, весело, ярко, и у читателя складывается впечатление, что, несмотря на го-лод и неустроенность, Генри переживал поистине чудесные времена. Но как я знаю по собственному опыту, чудесными они представляются только в ретроспективе.

Я забыл сказать, что до переезда в Клиши Миллер провел некоторое время в Дижоне, где он нашел себе место учите-ля английского языка - répétiteur d'anglais - в лицее Карно. Это было его первое знакомство с французской провинци-альной жизнью, и, учитывая, что его контакты ограничива-лись преподавательским составом, протекала она довольно уныло. Этот период пришелся на зиму, а зима - не лучшее время года для жизни в скучном, маленьком городишке в департаменте Кот-д'Ор, что в переводе означает "Золотой берег"! Здесь французский провинциализм проявился во всем его непотребстве. Дижон, как известно, славится своей превос-ходной горчицей, и, разумеется, Генри, давясь в столовой без-вкусным "общепитом", мечтал о роскошных ресторанных бифштексах, которые так славно пошли бы с этой самой гор-чицей. Еда в Дижоне была, наверное, не так уж плоха по срав-нению с откровенной бурдой, которой его потчевали русские и индусские друзья. Во всяком случае, на аппетит Генри не жаловался и никогда не получал отказа, выпрашивая на rabiot¹немного pot-au-feu², тушеного мяса или чего-нибудь еще из скудного меню лицея Карно. Ну и неизменный стаканчик божоле на запивку - Дижон ведь славится не только горчицей, но и вином (как и соседний Шато-Неф-дю-Пап).

¹ Добавку (франц.).

² Жаркого из мяса и овощей (франц.).

114

Живя в Дижоне, Генри постоянно поддерживал обширней-шую переписку с парижскими и американскими друзьями. Лиана получала он него по письму в день, мне он писал два-три раза в неделю. Джун, разумеется, он тоже писал часто, хотя каждое письмо стоило полтора франка - столько же, сколько по тем временам литр вина.

Конечно же, Генри и здесь обзавелся массой друзей. По-скольку из всего преподавательского состава он был един-ственным американцем, то всякий любопытствующий фран-цуз смотрел на него, как на экзотическое животное. И если склонные к обобщениям французы увидели в нем типич-ного американца, то они наверняка были приятно удивле-ны. Лучшего "посла", чем он. Соединенные Штаты и же-лать не могли, по крайней мере, в окрестностях лицея Кар-но.

Среди друзей, которых Миллер завел в Дижоне, был один молодой француз по имени Жан Рено - pion¹, метивший в профессора. Английским он не владел, но его все равно тяну-ло к Генри - наверное, в силу того, что в химии называется избирательным сродством, и когда, по прошествии семи меся-цев, Рено приехал в Париж, Генри пригласил его к нам в Кли-ши, где мы втроем провели несколько незабываемых вечеров.

По возвращении Миллера из Дижона я с удивлением об-наружил, что его французский стал лучше не на одну сотню процентов. Большинство его друзей были англосаксами или хотя бы англоязычными, поэтому Генри не было нужды изъясняться по-французски; ну а в Дижоне по-английски не говорил никто. Так что он хорошо поднаторел во француз-ском, особенно разговорном, и поднабрался разных насущ-но необходимых слов и выражений вроде этого "rabiot", что означает добавочную порцию еды. Кроме того, он посетил несколько лекций. В тот год как раз отмечался юбилей Гёте, и Миллер позволил своему другу Рено привлечь себя к уча-стию в этом мероприятии.

¹ Пешка; на школьном арго - классный наставник (франц.).

115

В том же самом альбоме с вырезками, из которого я уже кое-что цитировал, я обнаружил программку вышеупомяну-того торжества, присланную мне Миллером, с его же помета-ми на полях. Вот его комментарий по поводу "La Vie de Goethe "¹- речи университетской преподавательницы мадемуазель Бьянки: "...гораздо менее интересна, чем жизнь мухи!" И еще: "Не хотите ли вы иметь фотографии комнаты, в которой скон-чался Гёте? Их можно получить бесплатно по почте, сделав предварительный заказ. Также могу предложить вам новый прейскурант на консервированные овощи Бохака".

В отличие от французов, свято чтущих традиции, даже если это чужие традиции, Генри никогда не делал реверан-сов прошлому. В этом отношении он, если и не истинный американец, то уж, во всяком случае, истинный представи-тель Нового Света. Великие имена для него ровно ничего не значат, если творения их обладателей не берут его за живое. Генри отнюдь не идолопоклонник. Он будет отпус-кать самые богохульственные комментарии по адресу об-щепризнанных канонов и национальных героев - независи-мо от их национальной принадлежности, - если в данный момент они не вызывают отклика в его душе. Я намеренно говорю "в данный момент", потому как ему свойственно время от времени менять свои взгляды. Он может выудить в "Вильгельме Мейстере" или второй части "Фауста" ка-кую-нибудь строчку, которая заставит его задуматься: а такой ли уж Гёте болван, в конце-то концов? И тогда он пойдет на попятный и будет рассыпаться дифирамбами в адрес Гёте - или Шекспира, или Платона, или даже Плоти-на, смотря по ситуации.

2

Но вернемся в Клиши, где нам предстояло провести вдво-ем более двух лет. В то время Клиши был оплотом комму-

¹ "Жизни Гёте" (франц.).

116

нистов, хотя надо отметить, что французский коммунизм был и, безусловно, по сей день остается, скорее, розовым, нежели красным. Население квартала составляли фабрич-ные рабочие и мелкие предприниматели, которые жили от-носительно спокойно, уютно и без поэзии.

Наш дом стоял на авеню Анатоля Франса, - номера я не помню. В эссе "Помнить, чтобы помнить" Генри приписыва-ет авеню Анатоля Франса сходство с аристократической ча-стью нью-йоркской Парк-авеню. В моем представлении зву-косочетание "Парк-авеню" несет в себе некие атрибуты рос-коши и элегантности, которых и в помине не было на авеню Анатоля Франса. Если в этой улице и присутствовала какая-то доля романтики, то исключительно благодаря нам.

Наша квартира состояла из двух комнат, кухни и ванной. Комната Генри была отделена от моей холлом, так что мы могли входить и выходить, равно как и принимать гостей, не причиняя друг другу неудобства. Общими были только ванная и кухня. Но это нам не мешало, так как занимались стряпней и кормились мы обычно сообща на кухне.

Кухня была светлая и просторная. Из единственного окна открывался вид на сиротский пейзаж парижского предмес-тья, к которому мы долго не могли привыкнуть. Глядя на эту панораму, чувствуешь себя пассажиром, взирающим из окна вагона третьего класса на унылые картины городской окраины: кругом дымящие заводские трубы, покореженные железные крыши уродливых пакгаузов, железнодорожные пути, телеграфные столбы, радиовышки; повсюду расклеен один и тот же чудовищный плакат, рекламирующий какие-то коммерческие ремонтные мастерские и заправочные стан-ции - страшные и невзрачные. И все же пейзаж этот посте-пенно нас покорил; панорама стабилизировалась, словно поезд прибыл на конечную станцию. По утрам мы испыты-вали муки радости, обнаруживая себя на том же месте, что и прошлый день: мы узнавали отдельные лица, встречавши-еся нам в предыдущие дни, мусорный бачок с отбитой крыш-

117

кой, белье, развешанное над пожухлой лужайкой, мальчуга-на из дома напротив, забавляющегося с пасущимся во дворе козлом, мы узнавали хозяина велосипедной лавки, доктора, входящего в свой кабинет, на двери которого красовалась табличка: "Petite chirurgie el stomatologie"¹.

Я так много говорю о кухне, потому что она была святая святых нашей квартиры. Там мы проводили прекраснейшие, счастливейшие часы. Это была самая незабываемая кухня в мире. Во-первых, кладовка там всегда ломилась от яств: мясо, масло, яйца, сыр, ветчина, сардины - всего вдоволь: беспре-цедентное положение вещей для пары "полевых лилий" вро-де нас с Генри. Нам больше не надо было беспокоиться ни о следующем обеде, ни о последующем. Наши съестные при-пасы никогда не истощались до критического уровня. Наш бакалейщик месье Птидидье - это имя я вспоминаю с attendrissement² - был душа-человек и строго следил за тем, чтобы мы были хорошо обеспечены провизией и вином. Даже когда мы сидели в финансовой яме, он все равно аккуратно снабжал нас нужными и ненужными предметами роскоши. Репутация у нас была отличная. А отчего бы ей быть иной? Или мы, в конце концов, не американцы? Еще какие амери-канцы! Даже я, у которого вообще не было никакой нацио-нальности, тоже был американцем, по крайней мере, для месье Птидидье. Vive Г amitié franco-américaine!³

Эта магическая кухня в Клиши сослужила добрую служ-бу не только нашим телам, но и умам. Слезы наворачивают-ся мне на глаза, когда я уношусь воспоминаниями к тем дол-гим "посиделкам", которые зачастую продолжались чуть не до самого утра, когда заря окрашивала черный воздух ночи в красновато-серый цвет пушечной бронзы и птицы за ок-ном затевали сумасшедший шум-гам. Не было на свете та-кой темы, которой нам не довелось обсудить на этой кухне.

¹ "Мелкая хирургия и стоматология" (франц.).

² Умилением (франц.).

³ Да здравствует франко-американская дружба! (франц.).

118

Мы были веселы и беспечны, и вдохновение не покидало нас ни на минуту. Мы читали друг другу вслух написанные за день страницы и уверяли один другого в их неподражае-мой прелести. А они и впрямь были хороши; нам не прихо-дилось прибегать ко всяким там уловкам вроде поощритель-ного похлопывания по плечу, бытующим среди писателей одного кредо. Большую часть времени мы пребывали в твор-ческом экстазе, а бесчисленное количество бутылок вина "оказывало пособничество и подстрекало", так сказать, нашу каталепсию.

Впрочем, мы не всегда сидели одни. Улучив минутку, к нам из театра забегала Лиана. Изредка заходила и Анаис. И тогда мы втроем уютно располагались на кухне и предава-лись застольным беседам, обильно сдобренным едой, вином и веселой шуткой. Анаис оказалась превосходным кулина-ром: она явила нам чудеса la cuisine espagnole¹. и, когда готовила испанский омлет или paella à la valenciana², нам казалось, что вместе с ними мы откусываем кусочек Ис-пании.

Часто бывали у нас в гостях и друзья Миллера, которых он оставил в Париже, - начинающие поэты, начинающие художники, кретины, неврастеники, невротики, алкоголики и прочий сброд. Чаще других показывался Дик Осборн. Рус-ская княгиня (или графиня) ушла от него, оставив ему в ка-честве отступного солидную порцию гонореи. Дик ничего не имел против гонореи - для него, при всей его "американской стерильности", гонорея была делом привычным. Он в не-имоверных количествах поглощал vin blanc, свято веря в него как в панацею от всех болезней, включая триппер, и если бы в то время можно было без труда достать пенициллин, он бы брезгливо отворотил от него нос.

Зачастую Дик приводил с собой своего приятеля - коллеху по банку. Это был курящий трубку американец по фамилии

¹ Испанской кухни (франц.).

² Паэлью по-валенсиански (франц.).

119

Фримен, человек довольно ограниченный и вполне terre- à-terre¹, однако он моментально "снимался с передка", стоило ему немного залить derrière la cravate². Обычно они завалива-лись с парочкой девиц, "снятых" ими по дороге, - хотя, воз-можно, девиц приводили мы сами и держали их наготове для этих гавриков. Потом начинался пир горой. Ели мы самое лучшее, что было нам по карману, а пили только отборнейшие вина. Сам Петроний, пожалуй, едва ли едал вкуснее. Пока еще артикуляционный аппарат Осборна (Фил-мора из "Тропика Рака") не был окончательно парализован вином, он громогласно и многословно витийствовал на темы литературы и искусства или же углублялся в дебри юриспру-денции. На радость Генри у него всегда имелась в запасе па-рочка "сесквипедальных" слов, хотя ни Генри, ни, вероятно, он сам толком не знали, что они означают. Тут девочки начи-нали проявлять нетерпение. Нам отнюдь не в тягость было оказывать им знаки внимания, коих требует куртуазность. Ве-черинка обычно завершалась на оргиастической ноте, когда Осборн разгуливал по пояс голый, с бокалом в одной руке и бутылкой анжуйского (его любимого вина) - в другой.

Все эти гульбища не отличались особой цивильностью, зато удавались на славу. Расставаясь с нами, гости всегда вели себя так, будто покидали spa-cum-cathedral-cum-bordello³. Естествен-но, наутро кухня напоминала поддон птичьей клетки. Как сейчас вижу Генри - в быту он был, скорее, германцем, неже-ли китайцем, - на четвереньках, с тряпкой в руках: пока я занимаюсь приготовлением крепкого кофе, он драит пол.

Единственным другом Генри, ни разу не навестившим нас в Клиши, был Френкель. Если точно, однажды он все-таки приехал, но остался недоволен визитом. Место было совсем еще новое и не настолько загаженное невротическими флюидами, чтобы заслуживать его одобрения. Смерть, даже

¹ Заурядный (франц.).

² За галстук, за воротник (франц.).

³ Курорт с минеральными водами, собором и борделем (имитация лат.).

120

смерть негодяя, в этом левацком предместье воспринима-лась как нечто абсурдное, выходящее за рамки здравого смысла. Вдобавок, на тот момент мы успели уже создать свойственную нам атмосферу - атмосферу жизни и радости: мы развили бурную деятельность, а в минуты отдохновения пускались в загул. Нам было не до расщепления философ-ских истин. На авеню Анатоля Франса Френкель явно был не в своей стихии. Отмотав несколько кадров назад, я, с ва-шего позволения, процитирую его письмо к Миллеру, отно-сящееся к данному периоду. Это письмо почти in toto¹ вос-произведено в "Тропике Рака".

Между нами, во всяком случае, в том, что касается меня, про-изошло следующее: ты меня растормошил, перевернул всю мою жизнь, то есть - в той единственной точке, где я пока еще жив, -мою смерть. Под воздействием эмоционального потока я пере-жил очередное крещение. Я ожил, я снова живу. И уже не воспо-минаниями, как с другими, а наяву.

И в таком ключе - страница за страницей, "небрежным бисерным почерком с помпезными завитками, на разграф-ленных листах, вырванных из конторской книги". И все о смерти, умирании и суициде. А не ломает ли он, часом, ко-медию? Еще чего! Такими вещами Френкель не шутит. Мил-лер, питавший удивительную склонность ко всякого рода завиральным идеям, всегда с огромным удовольствием слу-шал разглагольствования Френкеля о смерти, в особеннос-ти, когда тому ассистировал его закадычный друг и compere²Уолтер Лоуэнфельз, выступавший в этом представлении в качестве суфлера. Эти двое составляли уникальный тандем.

Оба они говорили на языке математических формул, - пишет Миллер в 'Тропике Рака'. - Сплошная высшая математика и ни

¹ Полностью (лат.). ² Кум (франц.).

121

намека на плоть и кровь - все фатально, призрачно, абстрактно до омерзения. Когда они переходили к вопросу о смерти, разго-вор становился более конкретным: в конце концов у топора или тяпки тоже должна быть ручка. Я был в полном восторге от этих словопрений. Впервые в жизни смерть показалась мне обворо-жительной - то есть, все эти абстрактные 'смерти' с бескров-ной агонией. Временами друзья выражали свое восхищение тем, что я живой, но делали это в такой форме, что мне становилось неловко. Я сразу ощущал себя пришельцем из девятнадцатого столетия, каким-то атавизмом, романтической ветошью, оду-шевленным pithecanthropus erectus¹. Похоже, Борису особенно нравилось до меня дотрагиваться: он хотел, чтобы я жил, пото-му что он мог бы тогда сколько угодно 'умирать' в свое удо-вольствие. Он так на меня смотрел, так меня ощупывал, что можно подумать, все эти толпы людей на улицах - простые говяжьи туши.

Письмо Френкеля рассмешило Генри до слез. Он все так же хохотал и икал от восторга, когда уселся за машинку настучать ответ. Как и Френкель, Генри сходу проникает в сущность вещей, только, в отличие от Френкеля, у него это сопровождается гомерическим хохотом. Один был прирож-денным клоуном, другой - прирожденным букой. Как мне порой кажется, у Френкеля тоже есть что-то от клоуна, но в нем это свойство побуждает людей смеяться не вместе с ним, а над ним.

В отдельных текстах шутовство Миллера проявляется с безудержной силой. Если он давно не ел или не имел жен-щины, он становился чуть более серьезным, хотя даже тог-да мог писать об этом с невероятным комизмом. Но если уж он откопает какой-либо чуждый ему абстрактный предмет, вроде личного хобби Френкеля, то клоун берет в нем верх, и тут ему достаточно лишь с рекордной скоростью пробежаться подушечками пальцев по клавиатуре пишущей машинки,

¹ Питекантропом прямоходящим (лат.).

122

чтобы его юмор и остроумие, зачастую граничившие с аб-сурдностью, хлынули весенними ручьями.

Сейчас мне вспоминается небольшой памфлетец под на-званием "Деньги, и как они работают", обязанный своим воз-никновением пари с Френкелем, утверждавшим, что в обла-сти финансов Генри полный профан. Было условлено, что памфлет должен быть написан языком, свойственным про-фессиональным экономистам, и при всей своей бессмыслен-ности производить впечатление, будто его автором является один из непререкаемых авторитетов в данной сфере. Эта уловка имела такой успех, что Генри даже как-то получил письмо от управляющего Английским банком, которому он в шутку послал один экземпляр; в этом письме управляю-щий изложил ряд серьезных соображений по поводу его уникального подхода к этой проблеме.

Поскольку труд этот надо было кому-то посвятить, Генри решил посвятить его Эзре Паунду, присовокупив следующее предуведомление:

Около года назад, прочитав "Тропик Рака", Эзра Паунд при-слал мне открытку, написанную в обычном для него каббалисти-ческом стиле. Его интересовало, задумывался ли я когда-нибудь о деньгах: откуда они берутся и как работают. Признаться, до того, как мистер Паунд задал мне этот вопрос, я действительно никогда не думал о деньгах. Однако с тех пор я думаю о них денно и нощно. Результат моих размышлений и ночных бдений я и предъяв-ляю миру в виде этого скромного трактата, который, если и не решает проблемы, то может хотя бы не решать ее.

Не знаю, почему Генри решил избрать мишенью бедного Эзру Паунда. Возможно, потому, что Паунд всем плешь проел разговорами о вещах, которые с поэзией и рядом не лежали, как, например, социальный кредит и прочие шар-латанские методы исцеления нашей больной экономики. Миллер ничего не понимал в финансах, - впрочем, в то вре-

123

мя в этом вообще никто ничего не понимал, а уж финан-совые воротилы и подавно. По его мнению, к проблеме денег нужно подходить исключительно с позиций клоуна. Эзра Паунд клоуном не был - он был эрудитом, эксцент-риком и великим поэтом, но в отношении крупных фи-нансовых операций он был таким же профаном, как и Генри Миллер. Вот выбранный наугад пример его клоунской диалектики:

В современном мире есть люди, которые под воздействием убедительной логики марксистской диуретики осмеливают-ся верить, что в один прекрасный день деньги исчезнут из созна-ния человечества. Многие из них - и это ясно как день, - денег никогда не имели, а потому у них отсутствует всякое представле-ние о колоссальном чувственном удовлетворении, которое под-разумевает простое прикосновение к деньгам, даже если озна-ченные деньги вам не принадлежат. Какое же еще может быть оправдание служащему бухгалтерии или китайской предраспо-ложенности к денежным ящичкам, или ростовщику, или крупному финансовому воротиле, которым едва ли часто приходится дер-жать в руках собственные деньги - все больше чужие? Иметь деньги в кармане - одна из маленьких, но неоценимых радостей жизни. Иметь деньги в банке - не совсем то же самое, но полу-чать деньги в банке - радость неоспоримо великая. Наслажде-ние, стало быть, состоит в прикосновении к деньгам, но уж никак не в том, чтобы их тратить, как пытаются убедить нас иные эконо-мисты. Вполне возможно, разумеется, что чеканные или бумаж-ные деньги возникли в целях удовлетворения именно этой чело-веческой потребности, ибо, хотя человек, имея достаточно тер-пения, и мог преуспеть в приумножении своего богатства - ис-числяемого рабами, поголовьем скота, драгоценностями, хмелем, пшеницей, etc., - ласкать сами деньги или мешки с деньгами куда удобнее и даже приятнее. Потому как с изобретением всеобще-го эквивалента почти моментально обнаружилось, что деньги де-лают деньги. Любая попытка вникнуть в сущность денег не по-рождает ничего, кроме путаницы. Только соприкосновение с день-

124

гами приносит изобилие, а следовательно, больше денег. Это такая же простая истина, как и та, что, не будучи финансистом, провозгласил сам Христос, сказав: "Ибо всякому имеющему да-стся и приумножится, а у неимеющего отнимется и то, что име-ет"¹. Насколько ясен и точен этот язык по сравнению с замусо-ленными сюсюкающими шибболетами биржевых маклеров: "Курс стоял твердо... курс покачнулся и упал... резина поползла вниз... олово взлетело... акции обвалились..."

Любой идиот способен стать опытным экономистом, но только Бог может сделать из тебя клоуна. Чтобы стать кло-уном, не нужен талант - нужна мудрость: знание человечес-ких прихотей, сует, иллюзий, пороков, слабостей и идиосин-кразии. Да и одного этого знания еще не вполне достаточно - надо уметь принимать несовершенство и хрупкость чело-веческой природы, порочность, развращенность и распущен-ность человечества, и при этом понимать, что еще не все потеряно. Вот что вызывает улыбку на лице великого кло-уна - "улыбку у нижней ступени лестницы".

У Генри всегда было некоторое подозрение, что он был одним из богоизбранных клоунов. В эпилоге "Улыбки у ниж-ней ступени лестницы", наверное, самого трогательного из его рассказов, он пишет:

Размышляя о жизни и творчестве Руо, оказавшего на меня силь-ное влияние, я задумался о клоуне, который во мне сидит, -всегда сидел. Я подумал о своей страсти к цирку, в особенности, к cirque intime"², о том, как глубоко, должно быть, укоренились в моем сознании все те переживания зрителя и молчаливого участ-ника. Я вспомнил, как по окончании школы меня спросили, кем я собираюсь стать, и я ответил - клоуном. Перебирая в памяти своих старых друзей, я обнаружил, что большинство из них вели себя, как клоуны, - их-то я больше всего и любил. А впослед-

¹ Евангелие от Матфея, 25:29.

² Цирку интимному (франц.).

125

ствии я с удивлением узнал, что самые близкие мои друзья и на меня всегда смотрели как на клоуна.

3

Однако не надо полагать, что Генри был только литера-турным клоуном и вся его клоунада исчерпала себя в его книгах. Отнюдь! Точно таким же клоуном он оставался и в обыденной жизни. Помнится, одно время у меня в Клиши жила девушка - Полетт, юная потаскушка пятнадцати лет (хотя она врала, что ей восемнадцать). Генри, видимо, раз-дражало ее присутствие. Нельзя сказать, что он ее на дух не переносил. Напротив, она показалась ему достаточно при-влекательной, чтобы попытаться пробудить в ней опреде-ленные литературно-артистические наклонности. Но затея эта оказалась напрасной. Полетт либо ни слова не понимала из того, что он говорил, и открыто издевалась над его амери-канским акцентом, либо понимала (вернее, ей казалось, что понимала, а это было стократ хуже), к чему он клонит, и тогда несла в ответ такой наивный бред, что Генри вскоре от нее устал. Между ними не было абсолютно ничего общего, и они отличались друг от друга, как, скажем, паук от сверчка, а я полушутя, полутревожно скакал от одного к другому, как заправский энтомолог.

Полетт очень любила Генри - за то, что, как она говорила, c'est un admirable clown¹. Почти ни дня не проходило, чтобы они не ломали комедию.

Наша кухня располагалась под прямым углом к комнате Генри, так что из кухонного окна виднелась часть его комна-ты. По утрам, встав с постели, Генри первым делом подни-мал шторы и выглядывал в окно посмотреть, что с погодой. Если Полетт случалось в этот момент оказаться на кухне, они обменивались приветствиями и заводили беспредметный

¹ Клоун он восхитительный (франц.).

126

разговор на манер прислуги или двух матрон, встретившихся на лестнице или переругивающихся через двор. Генри, стоя у окна по пояс голый, наслаждался этой маленькой забавой, а Полетт всегда с удовольствием ему подыгрывала. Говорили они, естественно, по-французски, и Полетт до слез смеялась над попытками Генри с его американским акцентом копиро-вать французских кумушек, подражая их выговору и жестам.

- Bonjour, M. Henri, comment ça va?¹ - кричала Полетт.

- Pas mal, Mme Perlés, et vous-même? Et votre petit mari comment va-t-il? Fait pas chaud aujourd'hui, hein? - звучал из окна роко-чущий бас Генри. - Est-ce que vous avez par hasard déjà déjeuné? Ça serait dommage, car je prendrais bien une tasse de café avec vous?²

Акцент у него был зверский, как я уже отмечал, но в осталь-ном все было в полном порядке. Он обожал использовать раз-говорные выражения, но при этом прекрасно схватывал на слух тончайшие грамматические изыски. В то время Генри зачиты-вался Прустом, и в результате, пытаясь имитировать речь femme de ménage³, он к вящей радости Полетт заставлял прислугу изъяс-няться исключительно языком престарелой герцогини, таин-ственным образом подцепившей бруклинский акцент.

Полетт, рассмешить которую не составляло труда, уже загибалась со смеху.

- Mais bien sûr, M. Henri, il y a toujours une tasse de café pour vous, vous le savez bien. Dites un peu, qu'est-ce que vous allez faire aujourd'hui?⁴ - подзуживала она Генри.

- Ah! Mme Perlés, le boulot me tue, vous ne vous rendez pas compte! - восклицал он с подобающей случаю интонацией. - Je vais encore être obligé de faire le ménage moi-même. C'est que ma femme

¹ День добрый, месье Анри, как поживаете? (франц.).

² Ничего, мадам Перле, а вы? А муженек ваш как? Не жарко сегодня, а? Вы, случаем, еще не позавтракали? А то жаль было бы, потому что я бы с удовольствием выпил с вами чашечку кофе (франц.).

³ Домработницы (франц.).

⁴ Ну, конечно, месье Анри, у нас всегда найдется для вас чашечка кофе, и вы прекрасно это знаете. Скажите-ка, что вы сегодня собираетесь де-лать? (франц.).

127

de ménage est malade depuis trois jours déjà - paraît que c'est une méningite. Alors, vous pensez! ...A propos, ne pourriez-vous point me prêter un peu d'eau de Javel?¹

В роли кумушки Генри был неподражаем. Он был отлич-ным знатоком характеров, судя по тому, как проникался ду-хом этой маленькой комедии дель-арте. Только истинной ку-мушке могло прийти в голову попросить взаймы un peu d'eau de Javel². Правда, "l" в "Javel" все же его подвела: опять она, эта американская герцогиня, воспитанная на Прусте!

- De l'eau de Javel? Mais tant que vous voudrez, M. Henri³, -воскликнула Полетт. Пора было переводить разговор на что-нибудь более пикантное. Она умолкла на секунду в ожида-нии какой-нибудь блестящей идеи, и вот, пожалуйста:

- A propos, M. Henri, savez-vous ce qu'on chuchote dans le quartier au sujet de la fille de M. Petitdidier, notre épicier?⁴

- Chuchote? Chuchote? - повторял Генри озадачившее его на мгновение слово. - Qu'est-ce que cela veut dire, au juste? Je n'ai pas un dictionnaire sur moi⁵.

- Bien sûr que vous n'avez pas de dictionnaire sur vous-puisque vous êtes nu comme un ver, - смеялась она. - Alors, vous ne savez pas ce que ça veut dire, chuchoter? Attendez, je vais vous expliquer...⁶

- Pas la peine, je me suoviens à présent. Chuchoter, c'est "бормо-тать" en anglais. Alors, qu'est-ce qu'on "бормочут" dans le quartier?⁷

¹ Ах, мадам Перле, дел невпроворот, вы себе не представляете! Мне же теперь приходится самой хлопотать по дому. Дело в том, что прислуга моя уже три дня как хворает - кажется, у нее менингит. Нет, вы подумайте! ...Кстати, не найдется ли у вас немного жавелевой воды взаймы? (франц.)

² Немного жавелевой воды (франц.).

³ Жавелевой воды? Да сколько угодно, месье Анри (франц.).

⁴ Кстати, месье Анри, вы еще не слыхали, что пошушукивают в кварта-ле насчет дочки месье Птидидье, нашего бакалейщика? (франц.)

⁵ Пошушукивают? Пошушукивают?.. О чем это вы, собственно? У меня нет с собой словаря (франц.).

⁶ Еще бы у вас был с собой словарь! Вы же голый, как червяк... Так вы не знаете, что значит "пошушукивать"? Погодите, сейчас я вам объясню (франц.).

⁷ Не беспокойтесь, теперь припоминаю. "Шушукать" - это по-англий-ски "бормотать". Так о чем же бормочут в квартале? (франи.)

128

- зарокотал Генри к восторгу Полетт и других жильцов дома, уже занявших позицию каждый в своем окне.

- Il paraît que la petite a accouché de jumelles!¹ - завопила Полетт во всю глотку.

- Jumelles? - повторил Генри в сомнении. Еще одно слово, значение которого было ему неясно. - Sûrement, vous ne voulez pas dire des "бинокль". Voyons, on n'accouche pas de "бинокли"!²

- Эта мысль привела его в некоторое беспокойство.

Я крикнул из ванны, что "jumelles" означает и "бинокль", и "двойню".

- Более вероятно, что у нее все-таки двойня, - присово-купил я.

- Ah, des jumelles! - быстро нашелся Генри. - Fallait le dire tout de suite. Mais elle n'est même pas mariée, la garce!³

- Justement, - подтвердила Полетт. - Qu'en pensez-vous?⁴

- Je pense que с'est dégueulasse! - заорал он, даже не подозре-вая, насколько смешно в его устах звучали эти простореч-ные выражения. - C'est vraiment dégueulasse! - повторил он. -Maù cette traînée n'a que quatorze ans! Quelle honte, en effet! Que deviennent-ils, les moeurs du quartier!⁵

- Que voulez-vous? C'est jeune et ça n'sait pas⁶, - произнесла Полетт тоном солидной матроны.

- Je voudrais bien voir la figure qu'il fait, son père, l'épicier. Tiens, ça me fait penser que je lui dois encore quarante sous, je n'avais pas assez de monnaie en faisant mon marché, l'autre jour... Alors, c'est des jumelles, vous dites? Mais elle charrie, la petite! Personne ne dirait rien si ce n'était qu'un, mais des jumelles à son âge, vraiment

¹ Кажется, крошка родила двойню! (франц.)

² Бинокль?.. Вы, верно, не бинокль имеете в виду... Слыханное ли дело рожать бинокли! (франц.)

³ А-а, двойню!.. Гак бы сразу и сказали. Но ведь она даже не замужем, эта шлюшка! (франц.)

⁴ Именно... И что вы об этом думаете? (франц.)

⁵ По-моему, это безобразие!.. Форменное безобразие! И ведь этой профурсетке еще и пятнадцати-то не стукнуло! Срам-то какой, в самом деле! Ну и нравы в нашем квартале! До чего докатились! (франц.)

⁶ А что вы хотите? Дело молодое, чего с них взять! (франц.)

129

c'est trop fort! Personnellement, je m'en fiche, que voudriez-vous que cela me fît qu'elle accouchât de jumelles?¹

Боюсь, даже сам Пруст не стал бы употреблять столь из-быточное сослагательное наклонение, так что, выбившись из сил, Генри поставил точку. Но спектакль явно доставил ему удовольствие. Он взял себе за правило по мере возмож-ностей не избегать сослагательного наклонения, считая его верхом лингвистического изящества.

Полетт не могла понять Генри и по этой причине считала его загадочной личностью. Он всегда относился к ней с без-граничной нежностью - даже когда махнул на нее рукой, убе-дившись в ее безнадежной бездарности. Она тоже безмерно его обожала, даже восхищалась - как дитя восхищается про-делками каких-нибудь огромных животных в зоопарке. В то же время он внушал ей уважение и благоговейный страх. Она всегда обращалась к нему "месье Анри" и прибавляла "месье", даже когда говорила о нем в третьем лице.

- А чем месье Анри зарабатывает себе на жизнь? - допы-тывалась она у меня снова и снова. Я объяснил, что ничем не зарабатывает, зато он великий писатель, и в один пре-красный день, может статься, авеню Анатоля Франса пере-именуют в его честь.

"Тропик Рака" был закончен в Клиши, но из-за задержки с изданием книга вышла фактически только по возвращении Миллера на Виллу Сёра. Генри не спешил; он спокойно ожи-дал реакции публики на книгу и между делом в бешеном темпе дописывал "Черную весну". Никогда еще он не бывал так активен. И никогда - так близок к тому, чтобы стать признанным писателем. Однажды он показал мне рукопись "Одуревшего петуха" - книги, написанной им в Америке.

¹ Хотела бы я посмотреть, какая мина была у ее отца-бакалейщика. Матерь Божья, я как раз задолжала ему четырнадцать су - не хватило, когда я на днях покупки делала... Так, вы говорите, двойня? Ну, дает девчонка! Никто бы и слова не сказал, если бы один родился, но двойня в ее возрасте - это и впрямь слишком! Лично мне наплевать; а вы бы что, хотели бы, что ли, чтобы меня удар хватил, раз она двойню родила? (франц.)

130

Книга была из рук вон плохая и редактуре не подлежала. Ни формы, ни порядка, ни достойного сюжета не просмат-ривалось в его диких перескакиваниях с предмета на пред-мет - сплошная ожесточенность, подавляемая ярость, какая-то целенаправленная бесцельность, анархия во всей ее бес-смысленности. Некоторые из перечисленных "ингредиентов" присутствуют и в "Тропике Рака", и в кое-каких из его по-следующих книг, но тут есть некоторая разница. В "Тропике Рака" он как бы нашел свой стиль. При всей бесформеннос-ти этой книги и хаотичности ее содержания в ней присут-ствует изначальная целостность. Так или иначе, Генри, хотя и с опозданием, понял, что он - посвященный. И всегда им был, однако ему потребовалось немало времени, чтобы это осознать. Теперь он уже не колеблется - теперь он подобен человеку в бушующем море, вооруженному собственным гироскопом. Он знает, куда идет, и идет уверенно. Ему уже не интересно писать книги - теперь он просто рассказывает свою собственную историю.

- На вид он такой придурок - месье Анри, - то и дело повторяла Полетт.

- Что ж, ты должна сделать скидку на то, что он гений.

- Гений? А что это значит? - спрашивала она.

Полетт ждала объяснений, но я был не в состоянии дать ей исчерпывающий ответ. Ей можно было объяснить это только на живом примере, но такового в запасе у меня не имелось. Никому еще не удавалось добиться успеха в изображении ге-ния, даже Достоевскому. Можно лишь набросать контуры, оттенить несущественные детали - капризы, идиосинкразии, эпилептические припадки, чудачества. Сам гений постижим только по отдаленным приближениям - суть постоянно ус-кользает, можно очертить лишь расплывчатый образ благо-говения.

- Месье Анри иногда говорит прямо как лунатик, - как-то снова сказала Полетт, и мне, конечно же, пришлось согла-ситься. - Что за книги он пишет?

131

Шутка ли дело, подумал я, объяснить ребенку смысл Миллеровых сочинений! Я сказал ей, что нет никакой разницы между этим человеком и его творчеством, но для нее это как горох об стенку.

- Месье Анри печатает намного быстрее тебя, - заметила как-то Полетт, - и когда сидит за машинкой, часами стучит не переставая. Ему что, не надо думать?

Неплохое наблюдение! Достаточно было одного взмаха ма-гического жезла, чтобы слова хлынули стремительным пото-ком, словно каскад родниковой воды, переливающейся всеми цветами радуги. Конечно же, ему не надо было думать! Ведь разве какому-нибудь Тосканини приходится думать, когда он дирижирует симфонию? Генри умел писать - точно так же, как люди умеют дышать. Потому-то он и мог выдавать страницу за страницей, не дожидаясь того, что второстепенные писатели называют вдохновением. Вдохновение было частью его уме-ния. Он никогда не утруждал себя поиском "хорошего" слова -так искусный пловец сходу определяет "хорошую" воду. Его слова ложились естественно верным порядком.

В текстах Генри и впрямь присутствует какое-то сезонное качество: слова и предложения дают почки, распускаются, цветут и плодоносят - в назначенный час. В этом смысле его книги суть явления природы, но природы девственной, без всяких там теплиц или искусственных ирригационных сис-тем. Каждая его фраза - как дикий сад на какой-нибудь дру-жественной планете. Его творчество - это нечто живое, жи-вое и цельное, как солнечная система - с ее собственным, только ей присущим тяготением, только ей присущим маг-нетизмом, - вращающаяся вокруг собственной оси. Миллер пишет и живет вспышками, но эти вспышки непрерывны, как цепь электрических разрядов. Он весь горючее, весь горение, и при этом - никаких отходов, разве что немного пепла¹. Его страницы - как блестящий драгоценный металл,

¹ ...немного пепла... - Перле намекает на привычку Миллера много курить за работой.

132

усыпанный драгоценными каменьями, - тропические стра-ницы, обдающие обжигающим дыханием джунглей, аркти-ческие страницы, хранящие седой иней морозных узоров на деревьях и сталактитах.

4

Джек Каган был основателем и владельцем "Обелиск-Пресс" - парижской фирмы, специализировавшейся на издании книг, которые, в силу существования в Англии и Америке специ-фических законов о непристойности в искусстве, могли иметь хождение только на зарубежном рынке. Я не хочу сказать, что Каган имел дело исключительно с порнографической литературой, - отнюдь. Но у этого пронырливого англичани-на был нюх на книги, способные обеспечить гарантирован-ный спрос. Романы эротического характера в соблазнительно оформленных суперобложках, обернутые для надежности в желтый целлофан, как магнит притягивали орды англосак-сонских туристов, наводнявших в ту пору Париж.

В период становления "Обелиск-Пресс" Каган обнаружил, что не так-то легко раздобыть подходящий для издания ма-териал, поскольку он собирался выпускать книги особого характера - легкие, увлекательные, рисковые, балансирую-щие на тонкой грани, отделяющей эротику от грубой пор-нографии. Порнография была табу даже во Франции, прав-да, судебная машина запускалась в ход только при наличии жалоб со стороны властей. Чтобы преодолеть первые труд-ности, Каган набрался решимости и собственноручно напи-сал несколько романов. Я забыл их названия, но отлично помню, что он использовал два псевдонима - Безил Kapp и Сесил Барр. Эти книги были написаны им без особого энту-зиазма и без особого таланта, но именно в том жанре, кото-рый, по его твердому убеждению, обеспечивал отсутствие проблем с их раскупаемостью. Продукция этой "парочки

133

акул пера" - Сесила Барра и Безила Kappa - послужила за-логом дальнейшего успеха "Обелиск-Пресс".

Не надо, тем не менее, полагать, что Каган с полным без-различием относился к литературным ценностям и пресле-довал чисто коммерческие интересы. Он был в состоянии распознать хорошую книгу, если таковая попадалась ему на глаза, но при этом прекрасно понимал, что хорошая книга вовсе не обязательно будет хорошо продаваться. Одним из лучших бестселлеров, изданных им до того, как Миллер стал его grande vedette¹, был "Моя жизнь и любовь" Фрэнка Харриса. Впоследствии он выпустил также "Скалистый пруд" Сирила Конноли и "Черную книгу" Лоренса Даррелла - это в качестве примера его сугубо литературной продукции. Кагана отлично знали в англо-французских литературных кругах, а в числе своих друзей он упоминал Стюарта Гил-берта и Джеймса Джойса.

Словом, он был симпатяга, этот бирмингемец, наполови-ну ирландец и, по-моему, наполовину еврей, хотя мне он казался англичанином до мозга костей. Он обладал всеми добродетелями и странностями чистокровного британца. Всегда ходил в элегантном деловом костюме клерикально-серого цвета и, как правило, с гвоздикой в петлице; был ос-торожен и осмотрителен в речи, демонстрировал слегка иро-ничную улыбку, пил бутылочное пиво "Басс" в баре "Кастильоне" неподалеку от его конторы, имел вставные зубы и, ве-роятно, характерный душок изо рта. Un vrai Anglais, quoi!²

О Миллере он узнал от Уильяма Эспенуолла Брэдли. Брэдли, ныне покойный американский литературный агент, кото-рому Миллер показал свою рукопись, был покорен момен-тально. Тут я должен уточнить, что это был первый вариант "Тропика Рака". (Читателю, возможно, интересно будет уз-нать, что за три года, истекшие, прежде чем "Тропик Рака" увидел свет, Миллер много раз переделывал и переписывал

¹ Здесь: великим открытием (франц.),

² Еще бы - истинный англичанин! (франи.)

134

эту книгу. В результате осталась лишь треть ее первоначаль-ной версии. Черновик первого варианта бережно хранится в Лос-Анджелесе, в библиотеке Калифорнийского универси-тета.) Потрясенный напором этой книги Брэдли был вынуж-ден признать, что найти для нее издателя - дело почти безна-дежное. Прокручивая в голове возможные варианты, он вспомнил о Кагане, с которым уже имел дела в прошлом. Представляю себе диалог между американским агентом, с энтузиазмом взявшимся пристраивать книгу своего соотече-ственника, и недоверчивым и подозрительным англичанином.

- Послушай, Джек, тут у меня есть для тебя книга - это как раз то, о чем ты всегда мечтал. Ты можешь сделать на ней целое состояние.

- Да? - произносит Каган, насмешливо глядя на собесед-ника сквозь очки в роговой оправе.

- Это покруче Фрэнка Харриса.

- Да? - произносит Каган, поскучнев.

- Это круче "Фанни Хилл", де Сада и даже Рабле.

- К чему все эти преамбулы? - говорит Каган, манерно растягивая слова и нюхая гвоздику в петлице. - Почему бы тебе просто не показать мне книгу?

- Это динамит, Джек.

- Ну и что? Мне и раньше приходилось держать в руках динамит.

- Не такой динамит, Джек.

- В твоих устах, Уильям, это звучит довольно интригую-ще, - тянет Каган, приправляя ответ слабой улыбкой, в ко-торой угадывался сарказм. - Надо посмотреть. А кто автор?

- Некто Генри Миллер.

- Не слыхал о таком.

- Еще услышишь, Джек. Он - гений!

- Замечательно. А халтуру он писать умеет?

- Послушай, Джек, - продолжает Брэдли с угрожающей серьезностью, - я тебя не разыгрываю. Это правда динамит! Я знаю, ты наиздавал уйму рискового хлама, слывущего

135

ходким товаром. Возможно, он и хорошо идет - весь этот дразнящий, щекочущий нервы, возбуждающий бред, изда-вая который, ты ничем не рискуешь. Но книга Миллера не чета всей твоей макулатуре. Это круче, чем все, что я когда-либо читал. Это не граничит с непристойностью - это непри-стойность в чистом виде. Точки и тире тут не спасут. Это надо печатать так, как есть, либо не печатать вовсе. Я поду-мал-подумал и понял, что кроме тебя никто на это не отва-жится. И ты не прогадаешь, если возьмешься ее издать.

Джек Каган, как я уже говорил, в первую очередь был дельцом, и к тому же весьма расчетливым. Он никогда не шел на поводу у своего литературного энтузиазма. Книгу он, естественно, захотел, и захотел немедленно; однако ему понадобилось довольно много времени, чтобы свыкнуться с мыслью ее издать. Он понимал, что Брэдли прав: это не та книга, чтобы в ней что-то вымарывать или заменять, -тут вопрос стоял ребром: либо все, либо ничего; тот гру-бый язык, которым она написана, был как нельзя более совершенен и существенен - убрать "неприличные" слова или заменить их точками было бы равносильно удалению чеснока из провансальского блюда. Каган был достаточно умен, чтобы это понимать.

Я отлично помню тот день, когда книга вышла в свет. Имен-но в этот день Генри вернулся на Виллу Сёра. Каган специ-ально зашел к нему, чтобы вручить экземпляр. Генри лико-вал. Он лихорадочно доделывал вторую книгу - "Черную весну", которая была готова к моменту выхода "Рака". Но-вый манускрипт Каган отложил, так сказать, в долгий ящик, решив посмотреть, куда подует ветер. Он принял все необ-ходимые предосторожности, чтобы сохранить выход "Рака" в секрете, так как не хотел привлекать к этой книге излишне-го внимания - похоже, он вообще не собирался ее прода-вать. Цена была назначена по пятьдесят франков за экземп-ляр, что делало книгу почти недоступной, к тому же в пер-вое время ее не выставляли в витринах книжных магазинов.

136

Нет нужды добавлять, что "Тропик Рака" появился не толь-ко без рекламных фанфар, но даже чуть ли не тайно.

Отдельные экземпляры, однако, попали в Британию и Соединенные Штаты, где книга моментально была запре-щена. У Кагана отлегло от сердца, когда она, несмотря на все его усилия ограничить продажу, выдержала второе из-дание без каких бы то ни было осложнений с законом. Задолго до того, как книгу заметили в литературных кру-гах, ее расхватали жадные до сенсаций туристы из англо-язычных стран.

"Тропик Рака" подействовал на нашу современную лите-ратуру, как подкожная инъекция, эффект которой, однако, сказался не сразу. За исключением одного-двух отважных критиков в Англии и Америке, никто как будто и не подо-зревал о существовании Миллера. Язык Генри обеспечил ему табу в изысканном литературном обществе: он стал чуть ли не salon-faehig¹. Ситуация оставалась неизменной, пока фран-цузы не провозгласили его гениальным писателем: тогда, и только тогда, разглядели Миллера и господа из лондонских и нью-йоркских литературных кругов.

"Се volume ne doit pas être exposé en vitrine!"² - такое указа-ние Джек Каган дал владельцам нескольких парижских книжных магазинов, взявшихся продавать "Тропик Рака". Дело доходило до смешного. Странно было бы, если бы жокей, скачущий на фаворите в решительном заезде, стал нарочно придерживать коня.

"Эту книгу в витринах не выставлять!" - и это в той же рекламке, где сказано, что "Тропик Рака" - "первое, напеча-танное без купюр произведение гениального писателя, до-стойное сравнения с 'Путешествием на край ночи' Селина"! Далее - цитата из предисловия Анаис Нин: "В мире, оконча-тельно парализованном самоанализом и страдающем запо-ром от изысков духовной пищи, это грубое обнажение жи-

¹ Салонным пугалом (искаж. лат.).

² "Эту книгу в витринах не выставлять!" (франц.)

137

вого человеческого тела равносильно оздоровительному кро-вопусканию. Брутальность и непристойность оставлены без прикрас - как демонстрация тайны и боли, всегда сопутству-ющих акту творчества". Это пишет Анаис Нин. "Обелиск-Пресс" добавляет для затравки: "'Тропик Рака' поэтому представляет собой крепкий орешек и не предназначен для незрелого интеллекта... До сих пор еще ни в одном произве-дении нельзя было найти такого откровенного обнажения тела и духа, такого безжалостного описания подавляемых аппетитов и безудержных желаний". И тут же внизу жир-ным шрифтом: "Се volume ne doit pas être exposé en vitrine".

5

Что беспокоило Кагана? Конечно, язык. Порнография -вещь колкая. В английском языке - да и в любом другом, коли уж на то пошло, - имеется лишь с полдюжины слов, против которых возражает цензура. Миллер употребляет их, но это не делает его порнографом. Непристойным - да, но только не порнографом. Суть в том, что сами по себе слова не имеют отношения к порнографии. Указывая на кого-то конкретно, легко попасть пальцем в небо, однако с уверен-ностью можно сказать, что в литературе и в искусстве вооб-ще порнография, как правило, подразумевает наличие умыс-ла. Произведение искусства - будь то живопись, скульптура или книга, - каким бы грубым и откровенным оно ни было, не может быть признано порнографичным, если автор умыш-ленно не сделал его таковым. Но даже этого недостаточно: умысел автора должен вызвать ответную вибрацию читатель-ского воображения, в противном случае даже самая откро-венная попытка порнографии не возымеет успеха.

Разумеется, на рынке имеет хождение некоторое количе-ство грязных книжек, написанных профессиональными пор-нографами с явным намерением пробудить у читателя эро-

138

тические мысли и образы. Я очень сомневаюсь, чтобы в ка-честве носителя порнографии и непристойности можно было бы использовать язык как таковой. Сами по себе слова без-обидны - только высвобождаемые ими мысленные ассоциа-ции порождают порнографию. Самые грязные ругательства в устах торговца рыбой прозвучат совершенно естественно, но те же слова, произнесенные герцогиней, бесспорно, возы-меют шокирующий эффект. Ведь не вызывает же отвраще-ния кавалерист, не способный сформулировать ни единой мысли без помощи полдюжины грязных эпитетов, - так и автор, который вкладывает эти эпитеты в уста кавалериста. О попытке порнографии можно говорить лишь в тех случа-ях, когда автор употребляет определенные фразы или обра-зы с единственной целью - пробудить вожделение и похоть.

Чтобы этого добиться, автору нет нужды прибегать к не-печатным выражениям. Напротив, в равной, если не в боль-шей, мере его цели, скорее, послужат ловко завуалирован-ный образ, double entendre¹ или целая строка точек и даже пустое пространство. По правде сказать, профессиональный порнограф чересчур умен, чтобы использовать грубые сло-ва: когда называют пику пикой, она утрачивает всякую дву-смысленность, а это никому не нужно. Цель профессиональ-ного порнографа - пробудить в вас дремлющую сексуаль-ную брутальность, тайные, постыдные желания. Стало быть, он взывает к низменным инстинктам; его метод основан, скорее, на аллюзии, нежели на точности изображения: скры-тый образ окажет более сильное воздействие на подсозна-ние, нежели прямое описание полового акта, когда ничего не остается на долю воображения.

Генри Миллер чересчур здоров, чересчур целостен, чтобы быть порнографом. В непристойности нет ничего предосу-дительного, равно как не может быть ничего предосудитель-ного в религии или даже в политике, если только ты не одер-жим ими с чрезмерной однобокостью фанатика. Миллер

¹ Двоякий смысл (франц.).

139

ничем не одержим: он принимает все подряд - легко, со сма-ком, с удовольствием и здоровым аппетитом. Его всегда как-то удивляла щепетильность тех, кто в своей кровавой резне хладнокровно пускает в ход самые непристойные орудия уничтожения и, тем не менее, проявляет столько раздраже-ния, обнаружив в печатном издании какие-то полдюжины безобидных коротеньких слов.

Он не поклонник цензуры. "Единственное, чего добилась цензура в попытке пресечь распространение 'Тропика Рака', - это то, что она загнала его в подполье, ограничив продажу, но обеспечив ему тем самым лучшую из реклам - слово устной рекомендации, - пишет Миллер в памфле-те 'Обсценность¹ и закон отражения'. - Книгу можно най-ти в библиотеках почти всех крупных колледжей, про-фессора часто рекомендуют ее студентам, и она уже заня-ла свое место в ряду других скандально известных лите-ратурных произведений, которые, будучи аналогичным образом однажды запрещены и преданы поруганию, те-перь признаны классикой. Она обращена в первую оче-редь к людям молодого поколения и, судя по тому, что я узнаю прямо и косвенно, она не только не губит их жизнь, но даже делает их нравственно чище. Эта книга - живое доказательство несостоятельности цензуры. Она еще раз подтверждает, что теми немногими, кого якобы защища-ет цензура, являются сами цензоры, и это лишь благода-ря закону природы, известному всем, кто слишком много на себя берет".

Без сомнения, есть люди, которые покупают (по ценам чер-ного рынка) запрещенные книги Миллера в надежде полу-чить эротическое наслаждение. Люди такого сорта скорее достойны жалости, нежели презрения, потому как они сами себя обманывают; они, так сказать, обращаются к Миллеру по ложному поводу, рассчитывая получить от него то, чего

¹ Обсценность (от лат. obscenum - "половой орган") - непристойность, неприличие, безнравственность.

140

он дать не может, - по той простой причине, что у него этого нет. Ничего такого, что наводит на похотливые мысли, нет даже в самых грубых пассажах "Тропика Рака" - да и в любой другой из его книг, если уж на то пошло. Существу-ет несколько причин, в силу которых читатель, ищущий порнографии и ничего кроме, будет непременно разочаро-ван книгами Миллера. Во-первых, Миллер - человек страст-ный, но не эротоман: в высшей степени осознавая важную роль секса, он не концентрируется на нем в ущерб всему остальному. Он является одним из самых великих лири-ческих писателей, которых англоязычный мир дал за по-следние несколько столетий. Острая прямота и поэтиче-ское богатство его языка сравнимо разве что со стилем от-дельных авторов Елизаветинской эпохи и ранних мастеров французского Возрождения.

Есть одна очень важная причина, почему профессора ве-дущих американских колледжей настоятельно советуют сту-дентам читать Миллера. Чистота, лиризм, мощь его голоса в равной мере и побудительны, и неотразимы. "Они дают представление о том, что еще можно сделать - даже в наше позднее время - с английской прозой... ей возвращен эпитет. Это рельефная, пышная проза, проза, обладающая ритмом, это нечто совершенно отличное от осторожных, плоских формулировок и диалектов буфетной стойки, вошедших сейчас в моду", - цитирует Джон Эллиот Джорджа Оруэлла в коротком эссе о Генри Миллере "Голодный взгляд" ("Чи-тательское обозрение", т. 1, ? 4).

Верно, все это присутствует в текстах Миллера, но есть и кое-что еще, о чем Оруэлл не упоминает в данном контек-сте, - нечто, что убивает потенциальную радость любителя порнографии, вознамерившегося пощекотать свою чувствен-ность, убивает столь же надежно, как распылитель ДДТ убивает тучи москитов, и это нечто - его чувство юмора! Чувство юмора не сочетается с сексом. Секс - дело жутко серьезное, и вот в каком смысле: совершая половой акт, вы

141

действуете как бы от лица Господа. Бог, по моему твердо-му убеждению, очень серьезно относится к своему творе-нию. Нигде в Священном Писании нет ни намека на Его чувство юмора. И когда Бог делегирует человеку полно-мочия сделать Его дело, человек тоже теряет чувство юмора. Вы не смеетесь и даже не улыбаетесь, когда про-буждается ваше эротическое чувство. Попробуйте поду-мать о сексе как о чем-то смешном - и у вас даже не воз-никнет эрекция. Сексуальность и эротизм с сопутствую-щими элементами непристойности, брутальности и пор-нографии просто-напросто исключают и устраняют смех. Секс и смех несовместимы - по крайней мере, были не-совместимы, пока не появился такой человек, как Генри Миллер!

Самые грубые, самые непристойные пассажи его книг про-низаны чувством юмора, которое освобождает эротизм от всего нездорового. Достаточно обратиться хотя бы к Рабле, чтобы убедиться, что подобные вещи лечатся подобным же способом. В его книге тоже есть некий очистительный фак-тор, дезинфицирующее средство, снимающее всякий налет грязи.

Цитирую - по необходимости - отрывок из французского перевода "Тропика Козерога", дабы проиллюстрировать мою точку зрения:

...Elle avait l'air tellement idiote que je ne fis tout d'abord pas attention à elle. Mais elle aussi avait un con, comme toutes les autres, une sorte de con personnellement impersonnel dont elle était inconsciemment consciente. Plus souvent elle descendait chez nous, plus elle devenait consciente, à sa façon inconsciente. Un soir qu'elle était dans la salle de bains, et où son séjour se prolongeait de façon suspecte, ¡e vins ainsi par sa faute à penser des choses. Je décidai de jeter un coup d'oeil par le trou de la serrure et de voir par moi-même de quoi il retournait. Or voici! Voici qu' elle est debout devant la glace, choyant et caressant son petit chat. Lui parlant presque,

142

ma parole. J'étais si excité que ¡e ne sus que faire, tout d'abord. <...> Je défis ma braguette, histoire de laisser mon truc prendre le frais de la nuit. Du divan ou j'étais, j'essayais de la mésmeriser, ou du moins de faire que mon truc la mésmerisât. <...> Je ne crois pas avoir, de toute ma vie, fourré la main dans une fourche aussi juteuse. De la colle de pâte, ruisselant sur ses jambes; si j'avais eu des affiches à portée de main, j'aurais pu en coller une douzaine pour le moins. Au bout de quelques instants, aussi naturellement qu'une vache qui baisse la tête pour paître, elle se courba et le prit dans la bouche. Pour moi, j'y allais à quatre doigts dedans elle, battant le tout en neige. Et elle, la bouche pleine, les jambes ruisselant de ¡us. Pas un mot de part et d'autre, ai-je dit. Rien qu'un couple des paisibles maniaques faisant leur boulot dans le noir comme des fossoyeurs. C'était un paradis, de baiser ainsi, je le savais et j'étais prêt, archiprêt à y faire passer toute ma matière grise s'il le fallait. Jamais encore ¡e n'avais baisé comme avec cette fille. Pas une seule fois elle ne l'ouvrit - pas plus cette nuit que la nuit suivante ni aucune autre nuit. Elle descendait et se coulait furtivement dans le noir, dès qu'elle flairait que ¡étais seul, et me recouvrait de son comme d'un emplâtre. Et il était énorme, ce con, quand j'y repense. Dédale obscur et souterrain doté de divans et de cosy-corners, de dents de caoutchouc et de seringues, de niches moelleuses et d'édredons et de feuilles de mûrier. J'y piquais de nez comme un ver solitaire pour m'y ensevelir dans une étroite fente ou régnait tant de silence, de douceur et de repos que je m'y couchais comme un dauphin sur des bancs d'huîtres. Un léger spasme et ¡'étais en Pullman, en train de lire mon journal, ou au fond d'une impasse aux pavés ronds et moussus, aux petites barrières d'osier s'ouvrant et se fermant automatiquement. Ou encore c'était comme au water-fall: un brusque plongeon, puis un embrun de crabes mordillants, le balancement fiévreux des ¡onсs et les branchies de minuscules petits poissons me lappant doucement et ¡ouant un clavier d'harmonica. Dans l'obscurité de cette grotte immense résonnait une musique d'orgue, noire glissante, savonneuse comme la soie, quand elle y allait pleins gaz et pleins jus, il en jaillissait un pourpre violacé, une tache sombre de mûre écrasée, pareille à un crépuscule, un de ces crépuscules

143

ventriloques qui sont la ¡oie et l'apanage des crétins et des nains au temps de leurs menstruations. Cela me faisait penser à des cannibales qui mâcheraient des fleurs, à un délire de Bantous, à un rut de licornes vantrees sur de lits de rhododendrons¹.

¹ ...С виду она была такой фефелой, что поначалу я ее как-то даже и не замечал. Но у нее, как и у любой другой особы женского пола, тоже была пизда - этакая личная безличная пизда, наличие которой она бессознательно осознавала. И чем чаще она к нам спускалась, тем отчетливее осознавала - все в той же своей бессознательной манере. Однажды вечером, запершись в ванной комнате, она просидела там подозрительно долго, что навело меня на кое-какие размышления. Дай, думаю, загляну в замочную скважину и любопытства ради посмотрю, что там да как. Стыд мне и срам, если она не стоит сейчас перед зеркалом и не примурлыкивает, любовно подрочивая свою крошечку-хаврошечку! Клянусь, так оно и было! Я до того разволновался, что не сразу сообразил, что предпринять. <...> Я расстегнул ширинку и отправил своего елдака пошаболдаться чуток в прохладе сумерек. Оттуда, с тахты, я пытался воздействовать на нее посредством месмеризма, или хотя бы не мешать гипнотизировать ее своему елдаку. <...> Не помню, чтобы я хоть раз в жизни запускал руку в такую сочную минжу. Будто клейстер расползался у нее по ляжке, и, окажись у меня тогда под рукой пачка афиш, то с дюжину, если не больше, я бы, пожалуй, уж точно наклеил. Через пару секунд так же легко и непринужденно, как корова нагибается пощипать травки, она склонилась надо мной и вобрала его в рот. И вот уже чуть не вся моя пятерня работала у нее внутри, яростно взбивая пену. Рот ее наполнился до отказа и по ногам ручьями потек сок. Между нами, повторяю, ни слова. Мы напоминали парочку тихих маньяков, орудующих в темноте, точно два гробокопателя. Это был ебущийся Рай, и я понимал это и готов был, если понадобится, уебаться до полного охуения. Она была, наверное, самой ебливой из всех, кого я когда-либо имел. Пасть свою она так и не разинула - ни в ту ночь, ни в другую, ни в какую бы то ни было вообще. А ведь она частенько пробиралась к нам под покровом темноты, едва учуяв, что я один, и обделывала меня своей пиздищей с головы до пят. Но что это была за пизда! Как вспомню... Гигантская -темный подземный лабиринт, в котором предусмотрено все: и диваны, и канапе, и резиновые зубки, и оросительные приспособления, и мягкие гнездышки, и гагачий пух, и листья шелковицы. Я тыкался в нее носом, точно глист-солитер, и зарывался в узкую щель, где стояла такая тишь, гладь да божья благодать, что я вытягивался там, как дельфин на устричной отмели. Легкий толчок - и я уже покачиваюсь в пульмановском вагоне, читая газету, или же попадаю в глухой забой с замшелыми грудами каменного угля и крохотными прутяными воротцами, которые

144

Ну, и что же тут такого непечатного, в этом дивном пасса-же, который я принужден цитировать на чужом языке, что-бы напечатать его в такой цивилизованной стране, как наша? Я готов чуть ли не извиняться перед интеллигентным чита-телем за то, что предъявляю ему отрывок из классической английской литературы в искаженном переводном виде. Я не говорю, что перевод плох, - отнюдь! Быть может, где-то излишне буквален, если уж наводить критику. Слова все на месте - те самые, внушающие ужас односложные слова, ко-торые без содрогания, кажется, способны воспринимать одни лишь французы. Вероятно, у переводчика были веские основания обозвать жизненно важный мужской атрибут сло-вом "le truc"¹ вместо "la bite"², хотя мне они сей миг не вид-ны: что плохого в "la bite" - разве это так уж неблагозвуч-но? Впрочем, я не намерен придираться по пустякам - даже скверный перевод лучше, чем никакого вообще. Плохо то, что этот блестящий фрагмент приходится приводить в пе-реводе!

автоматически открываются и закрываются. Иногда это было как на пляжных катальных горках: крутой спуск, бултых! - и тебя обдаст щекотом крабьих клешней, встревоженно всколыхнется камыш, и целая стая мелкой рыбешки заплещется плавниками о твое тело, будто трогая лады гармоники. В просторном черном гроте скрывался мыльно-шелковый орган и звучала плотоядная черная музыка. Когда девица добиралась до самых высоких регистров, когда щедро поливала меня соком, музыка приобретала фиалково-пурпурный, шелковично-багровый окрас заката -чревовещательного заката, каким наслаждаются, когда менструируют, коротышки и кретины. Это навело меня на мысль о жующих цветы людоедах, о банту, впадающих в амок, о диких единорогах, спаривающихся на рододендроновых ложах.

(Перевод выполнен с англ. оригинала; надо отметить, что во фр. тексте английскому "to fuck" соответствует более ней-тральное "baiser", отчего и сам текст звучит менее непри-стойно. - Примеч. пер.).

¹ Штуковина (франц.).

² Пенис (франц., груб.).

145

Какие ассоциации вызывает роскошная, пышная грубость этого пассажа? В поисках соответствий моя память проно-сится сквозь века. Позвольте, простого сопоставления ради, процитировать - опять же на французском, но на сей раз французском шестнадцатого века - отрывок из прославлен-ного шедевра, известного каждому школьнику:

...Je voy que les callibistrys des femmes de ce pays sont à meilleur marché que les pierres: d'iceulx fauldroit bastir les murailles, en les arrangeant par bonne symmeterye d'architecture, et mettant les plus grans aux premiers rancz, et puis en taluant à dos d'asne arrenger les moyens, et finablement les petitz; puis faire un beau petit entrelardement à poinctes de diamans, comme la grosse tour de Bourges, de tant de bracquemars enroiddys qui habitent par les braguettes claustrales. Quel diable defferoit telles murailles? Il n'y a métal qui tant resistast aux coups; et puis, que les couillevrines se y vinssent frotter, vous en verriez (par Dieu!) incontinent distiller de ce benoist fruict de grosse verolle menu comme pluye. Sec, au nom des diables! Dadvantaige, la fouldre ne tomberoit jamais dessus: car pourquoy? ils sont touts benists on sacrez. - Je n'y voy qu'un inconvénient, Ho, ho! ha, ha (dist Pantagruel)! - Et quel? - C'est que les mousches en sont tant friandes que merveilles, et s'y cueilleroyent facilement et y feroient leur ordure; et voyla l'ouvrage gasté. - Mais voicy comment l'on y remediroit: il fauldroit très bien les esmoucheter avecques belles quehuës de renards, ou bon gros vietz dazes de Provence. Et, à ce propos, ¡e vous veulx dire (nous en allans pour souper) un bel exemple que met frater Lubinus, libro De compotatíonibus mendicanfíum¹.

¹ ...По моим наблюдениям, главные женские приманки здесь дешевле камней. Вот из них-то и надобно строить стены: сперва расставить эти приманки по всем правилам архитектурной симметрии, - какие побольше, те в самый низ, потом, слегка наклонно, средние, сверху самые маленькие, а затем прошпиговать все это наподобие остроконечных кнопок, как на большой башне в Бурже, теми затвердевшими шпажонками, что обретаются в монастырских гульфиках. Какой же черт разрушит такие стены? Они крепче любого металла, им никакие удары не страшны. И если даже передки орудий станут об них тереться, - вот увидите (клянусь

146

Здесь рассказчик приводит в качестве отступления длин-ный анекдот из тех времен, когда животные еще умели го-ворить ("а это не давесь было"). Он рассказывает о проис-шествии, приключившемся с одним злосчастным львом в лесу Фонтенбло: угольщик, сидевший на дереве и обрубав-ший сучья, случайно уронил топор и сильно ранил в бедро проходившего мимо льва. Вскоре лев встречает плотника, и тот промывает рану, затыкает ее мхом и наказывает сво-ему "пациенту" старательно отгонять от раны мух. Немно-го погодя лев ненароком чуть не до смерти испугал стару-ху, собиравшую хворост в том же лесу. Бедняжка со стра-ху грохнулась навзничь, а лев, подбежав посмотреть, не сильно ли она ушиблась, обнаруживает нечто, что он тоже принимает за рану от топора. "О, бедная женщина! Кто же это тебя так?" Тут он видит лиса и подзывает к себе, прося об одолжении:

Compère, mon amy, l'on a blesse ceste bonne femme icy entre les jambes bien villainement, et y a solution de continuité manifeste; regarde que la playe est grande depuis le cul ¡usques au nombril, mesure quatre, mais bien cinq empans et demy. C'est un coup de

Богом), из этих благословенных плодов дурной болезни тут же потечет сок, напоминающий мелкий, зато спорый дождь. Вот черт их дери! И молния-то в них никогда не ударит. А почему? А потому что они священны и благословенны. Тут есть только одно неудобство.

- Хо-хо! Ха-ха-ха! Какое же? - спросил Пантагрюэль.

- Дело в том, что мухи страсть как любят эти плоды. В одну минуту налетят, нагадят, - горе нам, горе, папа римский опозорен! Впрочем, и от этого найдется средство: нужно покрыть плоды лисьими хвостами или же большущими причиндалами провансальских ослов. Мы скоро будем ужинать, так вот я вам кстати расскажу занятную историйку, которую frater Lubinus* приводит в своей книге "De compotationibus mendicantium"**.

(Пер. с франц. H. M. Любимова - в кн.: Франсуа Рабле.

Гаргантюа и Пантагрюэль. - Изд-во "Правда", М., 1991,

с. 208-209).

* Брат Любен (лат.).

** "О попойках нищих" (лат.).

147

coignie; ¡e me doubte que la playe soit vieille. Pourtant, affin que les mousches n'y prennent, esmouche la bien fort, ¡e t'en prie, et dedans et dehors; tu as bonne quehue et longue; esmouche, mon amy, esmouche, ¡e t'en supplye, et ce pendent ¡e vay quérir de la mousse pour y mettre: car aussi nous fault il secourir et ayder l'un l'aultre. Esmouche fort, ainsi, mon amy, esmouche bien: car cette playe veult estre esmouchee souvent: aultrement la personne ne peut estre à son aise. Or esmouche bien, mon petit compère, esmouche; Dieu t'a bien pourveu de quehue: tu l'as grande et grosse à l'advenent; esmouche fort et ne t'ennuyé poinct. Un bon esmoucheteur qui, en esmouchetant continuellement, esmouche de son mouchet, par mousches jamais esmouche ne sera. Esmouche, couillaud;: esmouche, mon petit bedaud: ¡e n'arresteray gueres.¹

Лев, далее, углубляется в чащу за мхом для раны бедной женщины, оставив ее заботам лиса. Когда лев, наконец, вер-нулся, притащив более восемнадцати вязанок мху, он...

... commença en mettre dedans la playe avecques un bastón qu'il apporta; et y en avoit ¡à bien mys seize basles et demie, et

¹ "Лис, куманек! Поди-ка сюда, ты мне нужен по важному делу!" Как скоро лис подошел, лев ему сказал: "Куманек, дружочек! Эту бедную женщину опасно ранили между ног, отчего произошел явный перерыв в ее земном бытии. Посмотри, как велика рана, - от заднего прохода до пупа. Ампана четыре будет, - нет, пожалуй, все пять с половиной наберутся. Это ее кто-нибудь пестом так хватил. Рана, по-моему, свежая. Так вот я тебя о чем попрошу: чтобы на нее не насели мухи, обмахивай ее получше хвостом и внутри, и снаружи. Хвост у тебя хороший, длинный. Махай, голубчик, пожалуйста, махай, а я пойду наберу мху, чтобы заткнуть рану, - все мы должны помогать друг другу, так нам Господь заповедал. Махай сильней! Так, так, дружочек, махай лучше, такую рану должно почаще обмахивать, иначе бедной женщине невмоготу придется. Махай, куманечек, знай себе махай! Господь недаром дал тебе такой хвост, - он у тебя большой, с толстым концом. Помахивай и не скучай. Добрый мухоотмахиватель, который беспрестанно отмахивая мух, махает своим махалом, никогда не будет мухами отмахнут. Махай же, проказник, махай, мой дьячок! Я не стану тебе мешать".

(Пер. с франц. H. M. Любимова; там же, с. 209, 210).

148

s'esbahyssoit: Que diable! ceste playe est parfonde: il y entreroit de mousse plus de deux charrettees! Mais le regnard l'advisa: О compere lyon! mon amy, ¡e te prie, ne metz icy toute la mousse; gardes en quelque peu, car y a encores icy dessoubz un aultre petit pertuys qui put comme cinq cens diables. J'en suis empoisonné de l'odeur, tant il est punays. Ainsi fauldroit guarder ces murailles des mousches et mettre esmoucheteurs a gaiges.¹

Отрывок этот взят из пятнадцатой главы книги второй сочинения Рабле, которая называется "О том, как Панург учил самоновейшему способу строить стены вокруг Парижа".

Франсуа Рабле и Генри Миллер... Они принадлежат к од-ному племени людей: полные жизни и вожделения, оба они - гиганты здоровья, обладающие отменными аппетитами, распространяющимися и на предметы духа, и на земные блага; если уж они чего-то хотят, - а хотят они всего, - то хотят с неимоверной силой и безотлагательностью, и, что характерно, у них есть желудок, способный усвоить все, что они поглощают. Вот потому-то они и посвятили себя карика-туре и гротеску, а если короче - восхвалению Божьих даров. В чем разница между идеей Миллера о "con enorme" как "dédale obscur et souterrain doté de divans et de cosy-corners, de dents de caoutchouc et de seringues, de niches moelleuses et d'édredons"² и "раной от топора" у Рабле, размером, навер-

¹ ...начал пропихивать мох палкой; когда же он засунул добрых шестнадцать с половиной вязанок, то пришел в изумление: "Что за черт! Какая глубокая рана! Да туда войдет мху больше двух тележек". Лис, однако ж, остановил его: "Лев, дружище! Будь добр, не запихивай туда весь мох, оставь немножко, - там, сзади, есть еще одна дырка: вонь оттуда идет, как от сотни чертей. Я задыхаюсь от этого мерзкого запаха".

Так вот почему должно охранять эти стены от мух и иметь платных мухоотмахивателей.

(Пер. с франц. H. M. Любимова; там же, с. 210).

² ...о "гигантской пизде" как о "темном подземном лабиринте, в кото-ром предусмотрено все: и диваны, и канапе, и резиновые зубки, и ороси-тельные приспособления, и гагачий пух, и листья шелковицы"... (франц. -пер. с англ. оригинала).

149

ное, в четыре, а то и все пять с половиной пядей, вмещаю-щей шесть с половиной вязанок мху? Да ни в чем! Так кто же из них более непристоен? К непристойности per se¹ ни тот ни другой отношения не имеет. Если что и делает Рабле и Миллера непристойными в глазах книжников и фарисеев, так это то, что они не чураются крепкого словца; как раз полнотой жизни, избытком энергии они и шокируют. Оба говорят на одном языке, у них один и тот же фокус, один и тот же предел видимости.

Уже не раз высказывалось мнение, что искусство - это субститут жизни, что писатель уходит в литературу, потому что не способен полностью реализовать себя в жизни; ины-ми словами, писатель подвержен своего рода психологичес-ким комплексам или моральным слабостям, побуждающим его писать о той жизни, которая, в силу тех или иных при-чин, ему недоступна. Я никогда особо не симпатизировал этой теории, хотя не исключаю, что есть писатели, к кото-рым она применима. Разумеется, Генри Миллер не из их числа. С ним все как раз наоборот: Миллер пишет не пото-му, что не может жить полноценной жизнью, а потому, что писательство заставляет его жить еще более интенсивно. В его случае жизнь и работа переплетены и нерасторжимы гораздо в большей степени, нежели у любого другого из ныне здравствующих писателей, чьи имена приходят мне сейчас на ум. Я уже упоминал где-то о том, с какой невероятной легкостью он может до завтрака настучать десять-пятнад-цать страниц - даже невинную крошку Полетт поразила его способность часами барабанить на машинке "не думая", как она выражалась, "даже не глядя на вставленный в машинку листок". Все дело в том, что Генри никогда не бывает рабом своей работы: в первую очередь его интересует жизнь, а жить и писать - это для него одно и то же. Процесс творчества не отдаляет его от жизни, а стимулирует аппетит к жизни бо-лее насыщенной. Если в "Тропике Рака", равно как и в дру-

¹ Как таковой (лат.).

150

гих его книгах, Миллер придает особое значение сексу, то лишь потому, что "в своей сексуальной жизни современный человек почти уже мертв", как он пишет в "Мире Секса". У него самого сексуальных проблем нет, как нет проблем ре-лигиозных, политических, интеллектуальных, психологичес-ких, культурных или космологических. У полноценного че-ловека не бывает проблем - разве что незначительные, раз-решающиеся день ото дня. Миллер имеет полное представ-ление о глобальных мировых проблемах, но он не желает быть затянутым в водоворот. Он знает, что нельзя спасти мир. Он даже сомневается, возможно ли спасти самого себя и разумно ли к этому стремиться.

6

Не будем, однако, опережать события. Пока что мы еще в Клиши, и почти два года отделяют нас от издания "Тропика Рака". В этот благословенный период жаловаться нам было не на что - погода, как сказал бы Френкель, всегда стояла отличная.

Миллер жил и писал как сумасшедший, да еще умудрял-ся выкраивать время для чтения. Читал он запоем: загла-тывал Пруста и Лоуренса, Кайзерлинга и Джойса, попутно делая выписки и заметки, которые лягут в основу его буду-щих книг. Генри никогда не довольствовался работой над какой-то одной книгой. Доделывая "Черную весну", он па-раллельно собирал материал для предполагаемого иссле-дования о Лоуренсе - "Мир Лоуренса". Кипа заметок и выписок на эту тему достигла между делом таких разме-ров, что он путался в материале, как в джунглях. Хотя сей грандиозный труд так и остался незавершенным, несколь-ко его внушительных фрагментов все же появились в неко-торых из его последующих книг. Это "Космологическое око", "Мудрость сердца" и "Воскресенье после войны".

151

Порой меня ошеломляла рекордная скорость, с которой он прочитывал и переваривал толстенные тома. Перед завт-раком он обычно раскрывал какой-нибудь фолиантище Шпенглера или Отто Ранка и начинал читать натощак. А читатель, надо сказать, он был предобросовестный: ни еди-ной пропущенной строчки, и почти каждая страница тща-тельно проштудированного им тома ин-кварто была испещ-рена маргиналиями, заметками и комментариями.

Здесь же, в Клиши, мы пристрастились к езде на велосипе-дах. В "Черной весне" есть замечательные пассажи о велоси-педных прогулках Генри вдоль Сены - к Сюрсне и Сен-Клу, а иногда и к Версалю - вдохновенные страницы, полные див-ных, красочных зарисовок Иль-де-Франс, перемежающихся и сопоставляемых с картинами его прошлой жизни в Амери-ке. На такие велосипедные экскурсии Генри отправлялся, как правило, не раньше, чем выработав свою дневную норму лис-тажа, потому что всякий раз, когда он предавался развлече-ниям, не сделав дела, его не покидало легкое чувство вины -"перед потомками", говорил он шутя. Но если все же погода стояла отличная, а настроение его располагало к прогулке, он без колебаний посылал потомков ко всем чертям.

Иногда мы катили на наших драндулетах до самого Лувсьена, где в большом доме, бывшем когда-то частью поместья мадам Дюбарри, жила Анаис Нин. Это место, навевавшее воспоминания об обители сна из "Le Grand Meaulnes"¹, обла-дало каким-то магическим свойством. Издали вилла, распо-ложенная в глубине огромного парка и со всех сторон зарос-шая плющом и лишайником, производила впечатление неко-торой запущенности, но вскоре посетителю становилось ясно, что такое впечатление создавалось намеренно - для усиления очарования. На первый взгляд в этом обширном парке не было ничего à l'anglaise² - никто не мешал ему разрастаться - в разумных пределах - и сохранять свою первозданность. Одна-

¹ "Большого Мольна" (франц.).

² Английского (франц.).

152

ко полностью воцариться природе не позволяли - ее, так ска-зать, держали в узде. Буйство ее поощрялось ровно настоль-ко, чтобы поддерживать атмосферу царства Спящей краса-вицы - не более. Но эффект ирреальности был столь впечат-ляющим, что, если бы вдруг, откуда ни возьмись, появился фавн или эльф, никто бы даже не удивился.

Входя в дом, ты из сказочной страны переносишься в ис-панские владения. Более половины комнат обставлены в теп-лом мавританском стиле; повсюду - обилие тонкого хруста-ля и украшений из чеканной меди.

Приезжая в Лувсьен, мы, естественно, оставались там на целый день, а бывало, и на ночь. Раз или два мы брали с собой Полетт, которая души не чаяла в Анаис. Хозяйкой Анаис была чрезвычайно радушной и принимала нас по-цар-ски. Генри отводилась лучшая комната в первом этаже, ря-дом с кабинетом Анаис. Смежная с моей комната Полетт во втором этаже всегда была убрана свежими цветами, а на столе не переводились вино и фрукты. Анаис позаботилась даже о том, чтобы книжный шкаф был заполнен литерату-рой, подходящей для глупенькой девчушки, но меня не мог-ла не умилить прелестная ирония хозяйки дома, когда, про-сматривая заглавия на корешках книг в "детской", я к свое-му вящему изумлению заметил томик "Les Cent-Vingt Journées"¹, невинно притулившийся между "Питером Пэном" и "Алисой в Стране Чудес". Божественный Маркиз показался до странного неуместным в детской библиотеке.

Обеды обычно имели блестящий успех: кухня - испанская до мозга костей, щедрая на соусы и приправы. После трапе-зы Анаис переводила кухарке на испанский язык наши вос-торженные изъявления признательности: старая кастильская крестьянка, прожив во Франции более двух десятилетий, была не в состоянии ни вымолвить, ни понять ни слова по-французски. За обедом больше всех говорил, естественно,

¹ "Сто двадцать дней" (франц.) - имеется в виду роман Маркиза де Сада "Сто двадцать дней Содома".

153

Генри. Говорил он с набитым до отказа ртом; меня восхища-ла его манера ворочать пищу во рту - его челюсти работали, как бетономешалка. Кофе обычно подавали в кабинете Ана-ис, куда мы перемещались после обеда, вновь попадая в су-губо испанскую атмосферу: теплые махагоновые панели, витражи, как в Гранаде, мавританские фонарики, низкие диваны с шелковыми подушками, инкрустированные столи-ки, мозаичные узоры из камня и стекла, турецкий кофе на чеканных медных подносах, горько-сладкие испанские ли-керы. В затемненном уголке курились благовония.

Дневник Анаис произвел на Генри глубочайшее впечатле-ние. Было много разговоров о том, как бы его напечатать. В то же время Генри считал, что для Анаис вести дневник -затея не самая удачная, потому что, как он выражался, "луч-ше жить, чем писать о жизни". Как-то он высказался даже более резко: "В этом твоем дневнике ты не живешь - ты просто замораживаешь собственную жизнь по своему, так сказать, бортовому лееру, превращаешь ее в некое подобие усиленных заградсооружений, из-за которых ведешь обзор своего существования. Это не жизнь. Твой дневник - как кокон, которым ты себя оплела, а теперь лежишь в нем свя-занная и беззащитная".

Эта последовательность метафор, стремительно сменяю-щих одна другую, заставила Анаис рассмеяться, но в то же время и слегка разозлиться. Ее задела грубая прямота Ген-ри, тем более, она чувствовала, что он не так уж и неправ. Она признавала, что дневник с недавнего времени стал за-нимать слишком большое место в ее жизни.

- Но ты ведь не хочешь, чтобы я его уничтожила? - спро-сила она.

- Ну вот еще! Уничтожить - значит сохранить навсегда. Уничтожение никогда не приносит ожидаемых результатов и не решает дела. Самый верный способ освободиться от текста - это его опубликовать. Только тогда ты сможешь жить, а не караулить дневник. А ведь именно этим ты и

154

занималась все последние годы, продолжая пасти его, как частный детектив, вынюхивающий подробности своей же собственной личной жизни. Дневник такого размаха, как твой, заставляет тебя жить en marge¹, тогда как твоя насто-ящая, основная жизнь хранится под замком - надежно, как фамильные драгоценности в банке или труп в фамильном склепе.

Я живо помню наше велосипедное путешествие по заго-родным замкам. До Орлеана мы везли свои драндулеты на поезде, а оттуда проследовали по берегу Луары, заезжая почти в каждый замок. Поездка была дивная, но, хотя путе-шествовали мы налегке, сильный встречный ветер несколь-ко замедлял наше продвижение вперед. Спешить нам было особенно некуда, так что мы часто притормаживали в при-дорожных трактирах, растягивая наши завтраки далеко за полдень. Центральная Франция славится своими кулинар-ными изысками, и мы перепробовали кучу замечательных блюд. Генри особенно полюбился rillettes de Tours² - один из местных туреньских деликатесов, так хорошо идущий под восхитительное тамошнее vin rosé³. Местность большей час-тью была равнинная, ну, может, чуточку холмистая, отчего катить по ней было сплошное удовольствие. Сильный встреч-ный ветер, однако, доконал Генри: он доехал со мной толь-ко до Блуа, а там сел на поезд и вернулся в Париж. Я же через Тур и Лимож проехался аж до Перигё.

7

Среди гостей Миллера, навещавших его в Клиши, был Жан Рено, с которым он свел знакомство в период своего недол-гого пребывания в Дижоне. Рено был уроженцем Бургундии

¹ В стороне, "на полях" (франц.).

² Гуляш по-турски (франц.).

³ Розовое вино (франц.).

155

и в столицу приехал впервые. Лучшего гида по Парижу, чем американец ранга Генри Миллера, он бы и пожелать не мог. Английским Рено не владел, и меня приводила в восхище-ние манера Генри раскрывать перед французом, да еще и на его родном наречии, тайные красоты Парижа, каковые в про-тивном случае непременно от него бы ускользнули. Не будь Миллера, Рено узнал бы лишь тот Париж, каким его видит всякий провинциал; Генри же, как и полагается, привел его в самое сердце города.

Конечно же, об осматривании достопримечательностей в общепринятом смысле не было и речи. Вместо этого Генри совершал с Рено долгие прогулки по самым удаленным и труднодоступным кварталам: Пантен, Менильмонтан, Вил-лет, Бют-Шомон и старый Монмартр, где пейзаж теряет свой парижский характер и становится до странного про-винциальным, почти чужим. Генри был чудесным вожа-тым: он постоянно открывал новые картины, новые места, незнакомые грани любимого им города; он мог показать парижанину тот Париж, которого сам парижанин в жизни не видывал и о существовании которого даже не подозре-вал.

Обходясь какой-то парой слов на своем зверском фран-цузском, он то всеохватывающим взглядом, то просто дви-жением руки представлял своему другу так полюбившиеся ему виды: забавные хибарки, выкрашенные в красный и зеле-ный цвет, казавшиеся,, скорее, уголком Чехословакии, неже-ли Парижа; развешанное за окнами белье - белое и розовое, как в Неаполе; внутренние дворики, заполненные нелепыми, похожими на игрушечных, цыплятами; импровизированные кузницы под брезентовыми тентами, где истекающие потом гиганты из Черного леса выковывали анахроничные подко-вы; множество торговцев кониной; всюду плющ, лишайник, висячие сады, писсуары, лавки древностей, кривые деревца, бордели. Куда как далеко бедекеровскому Парижу до Па-рижа Миллера! И француз Рено - разумный, внимательный,

156

уравновешенный, проникнувшийся миллеровским энтузиаз-мом, захваченный его ликующим динамизмом, - съедает все это с потрохами.

Перегнувшись через парапет, они в молчаливом общении обозревают раскинувшийся внизу город. С ними заговаривает какая-то монахиня, торгующая свечками и образами святых. "Нимб Иисуса засияет, как чистое золото, если потереть его кусочком сухой фланели", - прошелестел ее ласковый голос. Еще она продает водицу из реки Иордан местного разлива. Из охрипшего граммофона доносятся обрывки изъеденной молью мелодии: "...quand on est sous les draps -quatre pieds et quatre bras"¹. Это ларингитным менильмонтанским голосом поет Морис Шевалье. И вот чары рассеиваются. Улица Лепик. Крутой спуск. Снова торговцы кониной. Генри зигзагом, словно на роликах, быстро скользит вниз. Крошечные беленые домиш-ки - мечты Утрилло и Ван Гога; узкие польские коридоры; саарские селяне; антикварные лавочки; зеленные лавки, тер-ракота, marchands de quatre saisons²; красные фонари борделей, поблекшие от солнца... Mise en scène³из Оффенбаха.

По возвращении в Клиши мы закатываем на кухне гран-диозный пир. Закуски поистине variés⁴: яйца под майонезом, креветки, байонская ветчина, оливки - черные, зеленые и фаршированные, сельдерей с ремуладом, огурчики, поми-дорчики, картофельный салат и отборная cochonnade d'Auvergne⁵. За сим, на entrée⁶ - нежнейшая poulet de Bresse⁷. Далее - plat de résistance⁸: châteaubriant⁹, тающий во рту при одном прикосновении языка, гарнированный золотыми

¹ Когда под простынями - две пары рук и ног (франц.).

² Торговцы фруктами, овощами, зеленщики (франц.).

³ Мизансцена (франц.).

⁴ Разнообразные (франц.).

⁵ Оверньская свинина (франц.).

⁶ Первое блюдо (франц.).

⁷ Бресская курятина (франц.).

⁸ Основное блюдо (франц.).

⁹ Шатобриан, мясо, жаренное большим куском (франц.).

157

pommes alumettes¹ и зеленью. Потом салат, щедро сдобрен-ный приправами (n'oubliez pas la gousse d'ail)². Потом entremet³- воздушное суфле по-арманьякски. Потом сыры, фрукты и орехи. И, конечно же, приличествующие такому обеду вина: пара pichets⁴ арбуасского - к закускам, несколько бутылок мутон-ротшильда - к мясцу, по стаканчику виттеля - к сала-ту, и наконец, этот бьющий в голову, этот бархатный жеврешамбертен - к fromage de chèvre⁵!

Неужели мы вконец оскотинились? Никоим образом! Ген-ри, восседающий во главе стола, держится как йог, устроив-ший себе выходной. А почему бы нам, собственно, не пове-селиться? - словно выражает весь его вид. Нищие среди вас всегда найдутся, - казалось, говорит он (понятное дело, без слов), - я же не всегда буду с вами. Есть что-то назарейское в наших кухонных посиделках в Клиши. Да нет же, вовсе мы не оскотинились. Едим мы и пьем, разумеется, гораздо больше, чем положено, но иной раз можно себя и побало-вать. Ясно же, что чем изысканнее вина и яства, тем утон-ченнее застольные беседы. Жаль только вот, не было у нас своего Эккермана - хотя бы механического, чтобы записы-вать наши разговоры! Так трудно посмертно реконструиро-вать подобные сборища! Беседа текла легко, и не надо было напрягаться, чтобы ее поддерживать. Даже глупые реплики Полетт, которая большей частью сидела молча, никого не могли сбить с панталыку. Одно присутствие Генри действо-вало как некий метроном, ритмизующий наше общение. По-скольку Рено не понимал по-английски, Генри приходилось изъясняться на французском, а этот язык оказывал неверо-ятное воздействие на его ораторские способности. Я уже не раз проходился по поводу американского акцента Генри. Что

¹ Яблоками в слойке (франц.).

² Не забудьте о дольке чеснока (франц.).

³ Легкое блюдо, подаваемое перед десертом (франц.).

⁴ Кувшинов (франц.).

⁵ Овечьему сыру, брынзе (франц.).

158

правда, то правда - акцент у него действительно был звер-ский, но французского языка Миллер никогда не коверкал: казалось даже, будто сам язык - а язык вещь живая, - пони-мая, что Генри его любит, охотно предавался извращениям, не теряя своей выразительности. Когда Генри не удавалось подобрать нужное слово, он придумывал свое собственное французское слово, которое, при всей его нефранцузскости, было понятно всем. Он всегда умудрялся высказать именно то, что хотел, даже если для этого ему приходилось либо прихрюкнуть, либо негодующе взмахнуть рукой, либо на-прячь мышцы шеи. Рено был ошеломлен и восхищен; его природное чутье помогло ему постичь глубины духа этого странного американца. На него, как и на Полетт, сильное впечатление произвела та чудесная сила, что исходила от Генри, но, в отличие от глупой девчушки, которую проявле-ния этой силы только забавляли, Рено был порядком ошара-шен. Его французская логика, может, и отвергала всякую мысль об игре эзотерических сил, зато эмоционально он не мог не отозваться на эту неизъяснимую сверхпросветлен-ность, обязанную своим происхождением не интеллекту, а Богу и только Богу.

На следующий день нежданно-негаданно из Америки при-ехала Джун. У меня есть подозрение, что к ее возвраще-нию приложила руку Лиана; не могу сказать наверняка, но я бы вряд ли удивился, узнав, что это она вытащила Джун в Европу. Если так, то это было сделано из лучших побуж-дений: Джун должна была стать ее очередным подарком Генри.

В те дни Генри работал над "Тропиком Козерога", первой из его автобиографических книг, рассказывающих о жизни с Джун. Как я уже говорил, Генри завел обычай посылать Лиа-

159

не по почте новые куски "Козерога" по мере их написания. Те, кто знаком с творчеством Миллера, знают, что литера-турное жеманство не по его части. Когда он писал о Джун, он целиком окунался в свою стихию. И хотя обычно он ра-ботал над несколькими книгами одновременно, я всегда мог сказать, когда он сидит за "Козерогом". Я знал это, потому что в такие часы он запирался у себя в комнате, с головой уходя в работу, и стук машинки, слышный даже внизу на улице, и безостановочное курение сигареты за сигаретой, и, наконец, тот внутренний монолог, что постоянно раскручи-вался у него в мозгу, тут же начинали приносить плоды. Но что ни говори, процесс "материализации" Джун был для него сладостной мукой, которую он не променял бы ни на какие горы китайского риса. Страдание и экстаз идут рука об руку. Генри испытывал жестокие схватки роженицы, но разреше-ние от бремени неминуемо. Чтобы дать жизнь Джун, он дол-жен был вырвать ее из собственной плоти, должен был ис-калечить себя, лишь бы она могла жить - хотя бы на бумаге. Он не брезговал никакими мазохическими изысками и вре-менами напоминал какого-то духовного гинеколога, делаю-щего себе кесарево сечение без применения анестезирующих средств.

Разумеется, его непотребное поведение причиняло Лиане неимоверные страдания. В том рвении, с которым Генри от-давался работе над "Козерогом", Лиана видела рецидив его страсти к Джун, страсти, грозившей после столь долгого тления вновь разгореться с непреодолимой силой. Я пытал-ся ее убедить, что ей не о чем беспокоиться. Если мужчина начинает писать о женщине, которую любит, значит, он уже освободился от всепоглощающей страсти к ней: всякая лю-бовная история неизбежно кончается эпитафией.

Впрочем, я оказался не вполне прав. Вернулась Джун, а с ней - горячка и лихорадка прошлого. Сразу стало очевидно, что Генри еще не вырвался из ее когтей. Его безотчетная страсть была сродни эндемической лихорадке, при которой

160

Генри Миллер в возрасте четырех лет (1895)

Генри Миллер, его сестра Лоретта, мать Луиза и отец Генри-старший (ок. 1903).

1. Генри Миллер на ступеньках дома Анаис Нин в Лувсьенне (30-е гг.)

2. Анаис Нин в возрасте 16 лет (1919)

3. Слева направо: Дэвид Эдгар, его жена, Генри Миллер, Майкл Френкель, его возлюбленная Джойс, Альфред Перле - в пар-ке дома Анаис Нин в Лувсьенне (30-е гг.)

4. Уэмбли Болд, американский журналист, в 30-е гг. освещав-ший в газете "Чикаго трибюн" жизнь парижской богемы

5. Джун Мэнсфилд, вторая жена Генри Миллера (начало 30-х гг.) Фото Брассе

6. Альфред Перле (30-е гг.)

7. Американская кинозвезда Бренда Венус, последняя любовь Генри Миллера (70-е гг.)

8. Джек Каган, владелец и осно-ватель парижского издательства "Обелиск-Пресс"

9. Генри Миллер в Лувсьенне (начало 30-х гг.)

10. Лоренс Даррелл, английский писа-тель, друг Генри Миллера и Анаис Нин

1. Слева направо: Сальвадор Дали, его жена Гала, Генри Миллер, нью-йоркский книготорговец Барнет Рудер - в доме Кэресс Кросби в Боулинг-Грин, штат Виргиния (1940)

2. Доктор Отто Ранк (стоит) и его учитель Зигмунд Фрейд (1922)

3. Майкл Френкель, писатель, философ и издатель, парижский друг Генри Миллера

4. Генри Миллер в своем последнем пристанище -особняке в фешенебельном предместье Лос-Анджелеса Пасифик Пэлисейдз, куда он перебрался в 1963 г., - на фоне стены, специально отведенной им под граффити

Генри Миллер и Бренда Венус (1979) Фото Мартина

Анаис Нин в возрасте 18 лет в костюме Клеопатры (1921)

Генри Миллер в дверях дома Анаис Нин в Лувсьенне (начало 30-х гг.)

Генри Миллер (конец 70-х гг.)

Акварельные работы Г. Миллера (60-е-середина 70-х гг.)

Мужчина и дятел (Man and Woodpecker)

Из цикла "Бессонница" (The Insomnia Watercolors)

Шляпа и человек (The Hat and the Man)

Клоун (Clown)

Предок (The Ancestor)

Из цикла "Бессонница" (The Insomnia Watercolors)

Юноша (Young Boy)

Марсель Пруст (Marcel Proust)

Девочка с птицей (Girl with Bird)

Одна рыба (One Fish)

Бубу (Bubu)

бывают долгие периоды, когда болезнь протекает в скрытой форме. Внезапный приезд Джун повлек за собой острый кризис.

Прощайте, тихие дни в Клиши! Двое суток после ее приез-да меня не покидало ощущение, что я нахожусь в психиат-рической лечебнице. Джун болтала без умолку, и от ее бол-товни даже я, человек как-никак посторонний, сам чуть было не лишился рассудка. Она всюду распространяла атмосфе-ру перманентной интоксикации, как будто постоянно нака-чивалась наркотиками. С тех пор как я видел ее в послед-ний раз - семь лет назад, - она совсем не изменилась, разве что, пожалуй, стала чуть бледнее лицом, а ее иссиня-черные волосы немного отросли и стали еще темнее. Все тот же те-атральный макияж, все те же актерские замашки, все та же длинная, ниспадающая свободными складками накидка, в которой она была при нашей первой встрече - в кафе "Дом", в обществе Джин Кронски.

Жизнь в нашей квартире стала невыносимой. Повсюду валяются ее вещи, полочки в ванной комнате заставлены ее кремами и косметикой, солями для ванн и туалетной водой, флакончиками с раствором магнезии и сельтерской водой, зубными щетками, белилами, духами и пуховками. Вначале у них с Генри еще возникали отдельные всплески страсти, и тогда они сутками не вылезали из своей комнаты и даже обедали у себя. Они вели себя, как парочка ошалевших по-пугаев. Понимая, что долго это не продлится, они действова-ли по принципу: коси, коса, пока роса. Произошло уже не-сколько яростных стычек - не очень серьезных: настоящие конфликты были не за горами.

Без слов ясно, что писать Генри бросил. За день до ее при-езда у него все было готово к встрече. Он знал, что она бу-дет совать нос в его записи, и, дабы избежать бурных сцен, предусмотрительно уничтожил некоторые из наиболее "ком-прометирующих" набросков, сделанных им для книги. Ру-копись он отдал на хранение Анаис Нин, которая надежно

161

спрятала ее вместе со своим дневником. Что же до Лианы, то ей было довольно-таки не по себе, хотя наедине с Джун она чувствовала себя прекрасно. Возникла ситуация весьма необычного треугольника, и было бы несколько рискованно слишком увлекаться анализом ролей, взятых на себя каж-дым из трех персонажей. Вспоминая о двусмысленных от-ношениях Джун с Джин Кронски, я всегда чувствую себя неловко, видя, как она заигрывает с Лианой, хотя последняя, насколько я понимаю, была человеком в высшей степени уравновешенным.

В первые несколько недель пребывания Джун в Париже Лиана, к вящему горю Полетт, которая обожала ее безмер-но, посещала нас гораздо реже обычного. В этой связи я дол-жен заметить, что Полетт почти моментально воспылала ненавистью к Джун, что было тем более странно, что Джун изо всех сил старалась понравиться девушке и в отношении к ней всегда проявляла максимум доброты. Единственное объяснение этой ненависти я вижу в том, что Полетт с ее куриными мозгами чувствовала людей инстинктивно, как это бывает, например, у собак.

В один прекрасный день, по той простой причине, что его давно ждали, разыгралось настоящее светопреставление. Даже не знаю, с чего все началось. Возможно, тут не обо-шлось без ревности, хотя для стороннего наблюдателя вро-де меня не так-то легко было определить, кто кого к кому приревновал: по мне, так у каждой из трех "сторон" тре-угольника были все основания для ревности. Между Генри и Джун разгорелся настоящий бой. Лиана оставалась в глуби-не сцены; мы с Полетт - на галерке. Все началось как-то ранним утром: яблоком раздора стала какая-то незначитель-ная реплика, оброненная, как горящий окурок в засушли-вых джунглях. Пожар можно было бы потушить в мгнове-ние ока, и тогда бы снова воцарился мир или хотя бы вре-менная передышка, вооруженное перемирие, но оба они, похоже, всерьез вознамерились не покидать поля брани до

162

победного конца. Они сошлись, чтобы ранить друг друга, чтобы унизить и истребить, чтобы биться не на живот, а на смерть, без всякой надежды на пощаду. Это была яростнейшая схватка двух разных темпераментов, двух разных ми-ров, и ее резонанс потряс всю будничную, мирную атмосфе-ру авеню Анатоля Франса.

Джун собралась вернуться в Америку, и я решил, что на-стал конец страданиям моего друга. Как бы не так! В про-шлом, по словам Генри, у них уже бывали подобные стыч-ки, даже более яростные. Тот скандал, свидетелем которого мне довелось стать, был скандалом лишь среднего накала, неминуемо грозящим достигнуть апогея в таком же средне-го накала примирении. Несмотря на их расхождения в отно-шении чего бы то ни было, эти двое, видимо, где-то на про-межуточном уровне между сексом и чувственностью были накрепко связаны какой-то пагубной мистической силой: сколь бы они ни пытались, им ни в какую не удавалось отде-латься друг от друга - они зависели один от другого, как некое гермафродическое целое.

Джун внезапно выехала из квартиры, но всего лишь на Монпарнас, где она на некоторое время поселилась у дру-зей. Это не решило проблемы, не восстановило мира в Клиши. Генри постоянно был начеку - тревожный, нервозный, взбудораженный. Он хотел завершить работу и в то же время хотел Джун. Лиана не смогла занять место Джун, равно как и шлюхи из кафе "Веплер" и с Авеню-де-Клиши. Без сомнения, здесь действовала все та же химия любви, что делала этих двоих незаменимыми друг для друга. В царстве секса они были дьяволом с дьяволицей, одержи-мыми демоническими силами одинаковой природы. И до тех пор, пока Джун оставалась на сцене, можно было ожи-дать любых сюрпризов. Назрела необходимость во что бы то ни стало выдворить ее из Франции. В случае неудачи -осенило вдруг меня - Генри придется хотя бы на время эвакуировать из Парижа.

163

- Джои, почему бы тебе не смотаться в Англию? - предло-жил я. - А что, дивная страна, тебе там понравится. Лондон - отличное место для отдыха, и люди там прекрасные. Гово-рят на том же языке, что и ты, даже более красивом, да и пища там не так уж плоха, как ты, вероятно, себе представ-ляешь. Ну а в случае запора тебе надо будет только доба-вить в утренний чай щепотку солей Крушена, и порядок. Небольшое развлечение пойдет тебе на пользу.

Как ни странно, мое предложение заинтересовало Ген-ри. Он и сам чувствовал потребность сменить обстановку и декорации. Напряжения последних недель хватило ему за глаза и за уши. Ко всему прочему, ему не привыкать спасаться бегством в неловкой ситуации: его врожденный оптимизм и отношение к жизни по принципу laisser-faire¹вселяли в него надежду, что стоит лишь устраниться из зоны бедствия, как все само собой образуется и вернется на круги своя.

- А как с деньгами, Джои? - поинтересовался он.

- С этим проблем не будет, - заверил я категорически. -Совместными усилиями на дорогу мы всегда наскребем. Если ты двинешься маршрутом Дьепп-Ньюхейвен - а это самый дешевый способ добраться до Англии, - на все про все тебе понадобится каких-нибудь три сотни франков, ну, четыре, так что приедешь ты не с пустым карманом: на первые день-два тебе хватит. Еда в Лондоне стоит недорого - пара шил-лингов, и ты сыт. С голоду ты у меня не опухнешь. Еду, сигареты "Плейерз", слабое горькое и восхитительные фрук-товые соли Эно я тебе гарантирую. Вдобавок, в день выпла-ты содержания я обещаю тебе в качестве дополнительной услуги необременительный разовый "спарринг" с одной из красоток "бригады ночного патрулирования" с Олд-Комптон-стрит. Тебе не придется беспокоиться ни о какой ерун-де. А когда буря утихнет, ты вернешься назад.

- Хм, - пробасил Генри.

¹ Здесь: будь как будет (франц.).

164

Не знаю как, но нам удалось собрать почти тысячу фран-ков на первые дорожные расходы. Мы купили в конторе Кука билет до Лондона и обратно, а остаток денег перевели в английскую валюту. Получилось где-то четыре фунта и десять шиллингов. Паспорт у Генри уже был, а виза в Со-единенное Королевство американцу не требовалась. На сле-дующее утро ему предстояло отбыть в туманный Альбион.

Не тут-то было. В тот же вечер в Клиши вновь заявилась Джун. Вероятно, ей наскучил Монпарнас и ее монпарнасская компания - парочка голодающих тапеток¹. Целью ее визита было прозондировать почву и оценить перспективы возможного примирения. К несчастью, в момент ее прихода меня не было дома (я все еще работал по ночам в "Чикаго трибюн"), и Генри пришлось общаться с ней один на один. Вернувшись с работы около трех утра, я застал его в полном одиночестве: он сидел на кухне за бутылочкой божоле и что-то невнятно бормотал себе под нос. На столе - остатки ужи-на tête-à-tête. Рассказывая о том, что произошло, он явно был в приподнятом настроении. Будучи слегка подшофе, он го-ворил не вполне связно, но я понял, что у них с Джун снова все тип-топ. Надо же, как трогательно - просто слов нет! Джун не осталась, потому что ей надо было позаботиться о своих гавриках - они переживали тяжелый финансовый кризис. Джун и сама-то была на бобах. Не знаю уж, как ей удалось выудить из Генри правду, но она быстро сообрази-ла, что он собирается в Англию. Он продемонстрировал ей билет и английские банкноты. В те прединфляционные дни английский фунт был еще в цене. Джун давно уже не прихо-дилось видеть столько денег. Зачем, недоумевала она, ему понадобилось бежать в такую глушь, как Лондон? И он от-кровенно признался, что так ему удалось бы от нее отде-латься. Когда Генри припирали к стенке, он бывал обезору-живающе и жестоко откровенен. Джун заявила в ответ, что ему нет необходимости из-за нее уезжать из Парижа, пото-

¹ Тапетка - пассивный гомосексуалист.

165

му что она в любом случае намерена вернуться в Штаты. Скорее всего между ними состоялась небольшая стычка -не слишком яростная: было бы непредусмотрительно зака-тывать грандиозный скандал при наличии на столе такой кучи английских банкнот. Подозреваю, что эти двое отлич-но поужинали с одной или двумя бутылками вина и рюмоч-кой бенедиктина с кофе. А к исходу ужина они, конечно же, подобрели и рассентиментальничались.

Как бы Джун ни нуждалась в деньгах, я убежден, у Генри она бы просить не стала. Наверняка он всучил их ей насиль-но, хотя на следующее утро, когда я пытался вытянуть из него подробности, он это яростно отрицал. Несчастный бол-ван отдал ей все до последнего пенни. Мало того, убедив его отказаться от поездки в Англию, она забрала еще и билет -в надежде, что бюро путешествий возместит ей его стоимость.

Я немного запаниковал. Раз уж Генри, который всегда идет по пути наименьшего сопротивления, пустил все на самотек, Джун точно рано или поздно вернется, и возобновятся сце-ны и скандалы. Что делать? Пришлось срочно пораскинуть мозгами. Альтернатива следующая: либо предоставить Ген-ри вариться в собственном соку, либо, пусть даже в прину-дительном порядке, отправить его в Англию.

Я взял под мышку свою пишущую машинку и отнес ее в Креди-мюнисипаль - тот самый муниципальный ломбард, что в самом лучшем виде описан Джорджем Оруэллом в его книге "На обочине жизни в Париже и Лондоне", - и получил за нее триста франков. На них я приобрел новый билет до Лондона и обратно. Вернувшись домой, я нашел Генри в мрачном расположении духа. Он признался, что уже предвкушал удовольствие от своей увеселительной поездки в Лондон, и теперь, кажется, впервые в жизни со-жалел о своей щедрости. Когда я помахал у него перед носом вновь приобретенным билетом, он только что не за-прыгал от счастья. Мы быстро упаковали вещи и пошли ловить такси. По дороге на вокзал Сен-Лазар мы притор-

166

мозили возле редакции "Трибюн", где я выпросил в счет будущей зарплаты еще двести франков. Поезд был готов к отправлению и пускал пары, так что на прощальный кубок времени у нас не оставалось. Мы торопливо распрощались и, когда поезд тронулся с места, я сунул Генри только что раздобытые франки.

Последующие детали этого приключения хорошо извест-ны тем, кто удосужился прочесть рассказ Миллера "Марш-рутом Дьепп-Ньюхейвен" в сборнике "Космологическое око". Хотя рассказ получился на редкость смешным, при столкновении с Британской иммиграционной службой Ген-ри было совсем не до веселья. По прибытии в Ньюхейвен он тут же вызвал недовольство чиновника этого ведомства. По идее Генри должны были пропустить беспрепятствен-но, так как уже один вид американского паспорта служил достаточной гарантией состоятельности его обладателя. Но случилось так, что Америка к тому времени утратила свою былую популярность у англичан. Мы, англичане, только-только выплатили Америке значительную часть нашего военного долга - сколько-то миллионов фунтов золотом, не помню точно. (Кроме финнов мы были единственными из союзников, у кого хватило глупости это сделать). Когда чиновник иммиграционной службы обнаружил, что за ду-шой у Миллера всего лишь горсть франков, его патрио-тизм полез наружу и он решил отыграться на Генри. Коро-че говоря, Миллера следующим же утром отправили назад во Францию. В ходе жестокого и продолжительного до-проса (воспроизведенного в упомянутом рассказе), предше-ствовавшего высылке, Генри врал как сивый мерин и по-стоянно сам себе противоречил, а в итоге признался, что он людоед, ловелас, беглый муж, садист, мазохист и автор порнографических книжек.

На следующий день Генри снова был в Клиши.

167

ЧАСТЬ 3. ВИЛЛА СЁРА

Парижская улочка Вилла Сёра, где в 30-е гг. жил Генри Миллер (первый дом справа)

l

И снова Вилла Сёра.

Метро "Алезиа" - маленький carrefour¹ - там церковь, куда в первые месяцы весны всегда стекается рой молоденьких Христовых невест, а прямо напротив - кафе "Зейер", увесе-лительное заведение, с аляповатой роскошью декорирован-ное красным плюшем, зеркалами, до блеска начищенной медью и насквозь провонявшее choucroute garnie, gauloises bleues и fine a l'еаи.² Кафе "Зейер" (ныне "Ле-Болеро") мы "оказы-вали частную финансовую поддержку", когда бывали при деньгах. Fine à l'eau стоил франк семьдесят пять стакан, а поговорить Генри был горазд: кто бы какую тему ни подки-нул, ему годилась любая; запас же их был неиссякаем и охва-тывал и минеральный, и растительный, и животный миры.

На противоположной стороне Авеню-д'Орлеан находилось менее претенциозное и не такое большое bistrot "Букет д'Алезиа"; туда мы заглядывали по случаю перехватить пос-ле обеда или перед кино стаканчик vin blanc cassis либо café arrosé rhum³. Особенно мне запомнилась тамошняя кассир-ша - скорее всего, сама patronne⁴, - на высоком табурете вос-седавшая за кассовым аппаратом и без конца считавшая франки; она производила впечатление законченной психо-патки, хотя просто-напросто была без ума от франков: скла-дывала их стопочками, пересчитывала взад-вперед, забот-ливо разглаживала, разделяла на кучки, перебирала словно четки, бормоча при этом слова, звучавшие, как литания; изредка она их даже украдкой целовала.

Причина, в силу которой я упоминаю метро "Алезиа", со-стоит в том, что оно, можно сказать, представляло собой передний край круговой обороны Виллы Сёра. Если идти по

¹ Перекресток (франц.).

² Свининой с кислой капустой, синим "Голуазом" и разбавленным коньяком (франц.).

³ Белого смородинового вина или кофе с ромом (франц.).

⁴ Хозяйка, патронесса (франц.).

171

Рю-д'Алезиа и свернуть потом направо, на Рю-де-ля-Томб-Иссуар, то Вилла Сёра, фактически cul-de-sac¹, будет вто-рым поворотом налево; первый же поворот - это Рю-де-л'Од. Эта часть 14-го аррондисмента имела довольно-таки трущоб-ный вид: пьянчуги, нищие, проститутки и беспризорники по-падались тут чуть не на каждом шагу, - однако Вилла Сёра стояла как-то особняком; даже в физическом плане она не-сколько выбивалась из общей картины квартала. Оштука-туренные или кирпичные домики были окрашены в розо-вый, зеленый и красный цвет, и в них присутствовала какая-то "пряничность" - как в сказке "Ганзель и Гретель". Обору-дованы эти дома по парижским стандартам были совсем неплохо: хорошо освещенные просторные мастерские с цен-тральным отоплением, ванные комнаты, кухни, кладовки. Среди наиболее известных художников, в разное время квар-тировавших на Вилле Сёра, были Сальвадор Дали, Люрса, Громмер, Сутин, Жанна Орлофф et alii.

Генри Миллер засветился в номере восемнадцатом. Имен-но "засветился" - точнее не скажешь. Он воссиял оттуда словно некое атмосферное явление, распространяя вокруг этакий принудительно-кихотский дух. На подступах к дому Генри, наверное, даже наименее чувствительные из его гос-тей начинали ощущать присутствие чего-то исключитель-ного. Даже я, знавший его уже без малого шесть лет, даже я, поднимаясь на второй этаж в его мастерскую, не мог не испытывать странного чувства экзальтации и душевного подъема. Я редко входил к нему, не постояв минуту-дру-гую за дверью, прислушиваясь к знакомым миллеровским шумам. В первую очередь я обычно улавливал стук пишу-щей машинки. Дверь в святилище пестрела записками и avis importants"². "Раньше одиннадцати утра не стучать!", "Меня не будет весь день, а может, и две недели", "La maison ne fait pas le crédit", "Je n'aime pas qu'on m'emmerde quand je

¹ Тупик (франц.).

² Важными сообщениями, серьезными предупреждениями (франц.).

172

travaille".¹ И так далее в том же духе. Он прикалывал все эти записочки, потому что терпеть не мог, когда ему доку-чали во время работы. Но меня обдурить ему никогда не удавалось: я всегда знал, когда его действительно не было дома, - я это носом чуял.

Джун отбыла в Нью-Йорк, так что эмоциональные встряс-ки и срывы у Генри временно прекратились. "Тропик Рака" вышел наконец из печати и относительно успешно расхо-дился из-под полы, а также в монпарнасских кафе, где Эва Адаме продавала его вместе со старыми номерами "Нового обозрения" и лимериками Нормана Дугласа. Она должна была заказывать книги в "Обелиск-Пресс" по обычной от-пускной цене, но Миллер, как правило, снабжал ее более дешевыми экземплярами, купленными им у Кагана по спе-циальному авторскому тарифу - якобы для раздачи друзь-ям. Так что в "Доме" ему всегда была гарантирована кое-какая наличность, если он появлялся там без гроша.

Монпарнас менялся на глазах. К власти пришел Гитлер, и, хотя подавляющее большинство обитателей Квартала по-прежнему составляли американцы, наблюдался уже мощный приток немецких беженцев - "просачивание в тыл противни-ка", набиравшее месяц за месяцем все большую количествен-ную мощь. Их печальные, озабоченные лица все чаще мель-кали на террасах "Дома" и "Куполи". Спустя несколько лет, к тому времени, когда Миллер, via² Греция, вернулся в Шта-ты, Монпарнас почти целиком был "захвачен" немцами.

Денег по-прежнему не хватало, несмотря на то, что Лиана помогала Генри с оплатой квартиры, да и Каган обычно с готовностью приходил на выручку. Осторожный и ловкий делец не успел еще сколотить состояние на книгах Милле-ра, но он любил Генри и никогда не отпускал его с пустыми руками, если тот подъезжал к нему с просьбой выдать не-

¹ "В этом доме в долг не дают". "Не люблю, когда меня отрывают от работы" (франц.].

² Через; с заездом в... (лат.).

173

большой авансец. И Генри вполне мог рассчитывать более или менее регулярно получать от него сотню-другую фран-ков. Он никогда не просил больше и мог бы удовлетворить-ся и пятьюдесятью. Пятидесяти франков было достаточно -более достаточно, нежели пяти тысяч. Пять тысяч разлете-лись бы так же быстро, как и пятьдесят: на следующий день Генри все равно бы уже сидел на мели.

Помню, как однажды утром я сопровождал его в контору Кагана на Фобур-Сент-Оноре. Было свежо, и мы весь путь проделали пешком, так как пустых бутылок на транспорт нам в тот день не хватило. Только мы добрались, как Генри вдруг приспичило и ему срочно понадобилось в уборную.

- Где тут у тебя курсальник, Джек? Скорее, Джек, - дело не терпит! - пророкотал он вместо приветствия, ничуть не смущаясь присутствием секретарши, новенькой хорошень-кой девушки с рыжими волосами, которой Каган диктовал письмо. Ни Каган, ни секретарша не поняли, что значит "кур-сальник", и обменялись недоуменными взглядами.

- Давай-ка, Генри, изъясняться на нормальном языке, -изрек Каган.

- Курсальник, Джек! - объяснил Генри. - Ну, это - куда ты бежишь, когда тебе надо продристаться, - сортир, туа-лет, lavabos, les cabinets, les waters,¹ ну! Да говори же, скорее, еще минута - и я не выдержу!

Подобного рода выходки Миллер позволял себе не для того, чтобы шокировать окружающих. Просто он был есте-ственен. И в этой его естественной беспардонности не было ни намека на позерство. А что, собственно, ужасного в том, чтобы спросить, где находится туалет? Почему это в таких вещах обязательно надо проявлять щепетильность? Разуме-ется, он отлично знал, что есть люди, которым легче уме-реть, чем в присутствии леди поинтересоваться, как пройти в туалет. Но почему? Почему? Ведь никому же из них не придет в голову стесняться или смущаться, спрашивая, как

¹ Французские синонимы слова "туалет".

174

поскорее добраться до ближайшего полицейского участка, пункта скорой помощи или психбольницы.

Упомянутый эпизод я привожу здесь потому, что он дает ключ к пониманию натуры этого homo naturalis¹. Именно в этой его детской непосредственности и обвиняют Миллера некоторые из критиков. Способность говорить без обиняков, называть вещи своими именами всегда вызывает подозре-ние у извращенных, искалеченных умов. Генри слывет сре-ди них порнографом. Но порнограф никогда не будет назы-вать вещи своими именами! Подлинно эротический прием требует косвенного, периферического подхода. Если Мил-лер употребляет какое-нибудь крепкое словцо, что случает-ся довольно часто, то это происходит именно из его детской непосредственности и способности называть вещи своими именами, тем более, что иногда, мне кажется, пропуски всех этих "страшных" слов могут произвести неизмеримо более шокирующий эффект, нежели их употребление. У него каж-дое лыко в строку - каждое слово на своем месте. В устах ребенка, святого или инопланетянина те же слова прозвуча-ли бы с тем же эффектом и с той же степенью невинности.

2

Френкель по-прежнему жил в своей роскошной мастерской в первом этаже и усердно работал над пресловутой "Свод-кой погоды". Работа продвигалась медленно, но удовлетво-рительно: к возвращению Генри он приступил уже то ли к шестой, то ли к седьмой главе. У Френкеля появилась сожи-тельница - англичанка по имени Дафна. Довольно милая особа, и хотя явно не первой молодости, но приветливая и обходительная. Она занималась хозяйством, готовила Френ-келю еду, а в свободное от забот время любила его всей ду-шой. Дафна обожала музыку, особенно оперу, и дважды в

¹ Человека естественного (лат.).

175

неделю посещала "Опера-Комик". В первую фазу их lune de miel¹ раз или два ей удалось уговорить Френкеля сопровож-дать ее в театр, хотя он не отличался особой музыкальнос-тью и на дух не переносил оперы. В ответ на смиренный интерес Дафны к его "Сводке погоды" он позволял ей выта-щить себя на представление "Тоски" или "Cosi fan tutti"². Словом, прекрасно было все в саду.

Естественно, Френкель был вне себя от счастья вновь иметь при себе Генри, которого ему дико не хватало в течение тех двух лет, что Генри просидел в Клиши. И теперь, если у него возникала потребность обсудить какой-либо спорный вопрос - чересчур "спорный" для интеллекта Дафны, - Миллер снова был под боком и к нему можно было обратиться в любое время дня и ночи. Генри теперь всегда ждали к обе-ду. Еду готовила Дафна, а готовила она отнюдь не дурно -сам едал, знаю. Меня ведь тоже приглашали к столу, когда случалось заглянуть к ним в обеденное время. Могу засвиде-тельствовать, что ее cuisine anglaise³ была не только пригод-на к употреблению, но и съедобна. Не забывала Дафна поза-ботиться и о хороших винах - их всегда было в достатке. После бутылочки-другой яблочного бургундского, когда, повеселев, все мы приходили в благостное расположение духа, Дафна расставалась со своей английской застенчивос-тью и выдавала пару тактов из ее любимой оперы "Фауст". "Lais-se-moi, lais-se-moi con-tem-pler ton vi-sa-ge..."⁴Более одной строчки Френкель вынести не мог.

Как я уже где-то мимоходом говорил, Френкель обладал отточенным умом и в обществе Миллера блистал в полную мощь. Слушать его было сплошным наслаждением, даже если его речи представляли собой одни лишь перепевы все той же мономаниакальной темы смерти. К смерти он мог

¹ Медового месяца (франц.).

² "Так поступают все" (итал.) - опера Моцарта.

³ Английская кухня (франц.).

⁴ "Позволь, позволь лишь глядеть на тебя..." (франц.).

176

свести что угодно, даже "Тропик Рака". Он считал, что Ген-ри должен почитать его, Майкла Френкеля, как человека, якобы вдохновившего его на эту книгу, и яростно отстаивал данную точку зрения, интерпретируя "Рака" в свете своей философии смерти. Послушать его, так Миллер никогда бы не написал свой первый "Тропик", не подфарти ему circa¹1930-31-м познакомиться с Майклом Френкелем.

Миллер имел обыкновение слушать Френкеля с тем сосре-доточенным вниманием, которое было так ему свойственно и позволяло собеседнику чувствовать себя как рыба в воде. Он никогда не скупился на похвалы. Стоило Френкелю кос-нуться чего-то жизнеутверждающего, и Миллер тут же при-знавал, поддерживал и одобрял его философскую trouvaille². Что до Френкеля, то у него не возникало ни малейшего со-мнения, что Генри является сторонником теории смерти, ну а тот простой факт, что в подтверждение этой теории его друг в срочном порядке не умер, не совершил самоубийства и не сделал себе духовного харакири, - это не более чем нелепая случайность.

Когда оба спорщика пребывали в благостном расположе-нии духа, они отправлялись в кафе "Зейер", чтобы спрыс-нуть свои философическо-метафизические бредни рюмочкой-двумя fine à l'eau³, предоставив Дафне мыть посуду и штопать носки своему богу и господину. Именно там, в кафе "Зейер", и возникла идея о "книге Гамлета" - я это знаю, потому что сам присутствовал при ее зарождении.

Как-то после одного из затянувшихся чуть не на сутки завт-раков на Вилле Сёра мы втроем зашли в кафе "Зейер" попра-вить здоровье. Делать там было особенно нечего, разве что попивать fine à l'eau да чесать языком, чем мы и занимались. При цене франк семьдесят пять за порцию можно было быст-ро повысить тонус за весьма умеренную плату, то есть менее

¹ Около, приблизительно (лат.). Здесь: году в...

² Находку (франц.).

³ Коньяка, разбавленного водой (франц.).

177

чем за десять шиллингов на троих мы умудрялись допиться до той самой кондиции, которая способствует мощному при-ливу вдохновения. По курсу Френкеля это составляло при-мерно два бакса, а в переводе одной валюты в другую он был таким же докой, как и в сопоставлении Спинозы с Кантом и Шопенгауэром. Поскольку угощал он, то мы с Генри подкорректировали наш ментальный фокус под его излюбленную тему. Это было просто замечательно - хотя и не вполне вяза-лось одно с другим - с таким наслаждением предаваться ра-достям жизни и в то же самое время по уши утопать в смерти. Тут вдруг один из нас - скорее всего, Генри - заявил, что довольно глупо, с нашей стороны, попусту сотрясать воздух разглагольствованиями на тему смерти, когда гораздо про-ще было бы взять и написать об этом книгу.

- Тем самым мы могли бы убить двух зайцев сразу: и вдо-воль позабавиться, и сотворить шедевр. Втроем мы накропа-ем тысячу страниц в один присест.

- Именно тысячу! - возопил уже слегка захмелевший Френкель.

- Тысячу, и ни одной меньше!

- Но и не больше, - сказал я.

- Остынь, Джои. Мы сделаем ровно тысячу, и ни строчкой больше, даже если придется закончить на середине фразы, - успокоил Генри, знавший о моем отвращении к roman fleuve¹и толстым книжкам вообще. - Тысячу страниц обо всех раз-новидностях смерти!

Френкель, который заводился с полуоборота, мигом при-ступил к разработке методики нашего сотрудничества.

- Слушайте, - воскликнул он, - у меня идея! Я уже все себе отлично представляю. Это же ясно, как день!

И он объяснил, что единственный способ добиться успеха в нашем деле - это написать книгу в форме писем.

- Подача будет моя: я пишу первое письмо тебе, Генри, а копию отправляю Альфу. Затем вы оба отвечаете мне неза-¹ Многотомному роману (франц).

178

висимо друг от друга, так что не пройдет и недели, как мы сможем ухватить суть проблемы.

- Какой проблемы? - поинтересовался я.

- Смерти, разумеется! - воскликнули Генри с Френкелем в один голос.

- Смерть - вещь слишком абстрактная, - возразил я, про-сто чтобы потянуть время. - Нам нужно нечто более ощути-мое, какая-то конкретная тема, чтобы смерть могла обви-вать ее, как плющ - дерево. Официант, три fines à l'eau!

- Три двойных fines à l'eau, официант! - послал вдогонку Френкель с видом заправского кутилы. Наш друг становился не в меру расточительным.

- Да, Альф прав, - продолжал он. - В кои-то веки прав! Нам действительно нужен конкретный предмет, от которо-го можно было бы начать плясать.

- Но он не должен быть чересчур конкретным, - сказал Генри, разгорячившись. - Зачем себя ограничивать? Нам понадобится много места для локтя, когда мы как следует раскочегаримся. Так какой же предмет вы предлагаете?

Френкель на мгновение задумался, а затем разразился жутким смехом.

- Это совсем не важно. Подойдет все что угодно, потому что, когда докапываешься до сути любого предмета, там всегда оказывается смерть. Мы с тобой, Генри, все это знаем, а вот наш маленький Альфик блуждает в потемках. Чтобы облегчить ему задачу, мы предоставим право выбора ему. Ну так что, Альфик? Назови первое, что придет в голову.

У Френкеля была манера разговаривать со мной в уничи-жительном тоне, чем он всегда умудрялся вызвать во мне раздражение. Не думаю, что он и на самом деле меня недо-любливал, хотя нас мало что связывало, - скорее всего он считал меня если не полным придурком, то слегка недораз-витым, и никогда не упускал случая поучить меня уму-разу-му, то есть, иными словами, заставить меня смотреть на вещи его глазами. И хотя я до некоторой степени любил нашего

179

друга, его снисходительное отношение действовало мне на нервы.

- Пусть будет Веселая вдова, - предложил я, отчасти пото-му, что был почти уверен в полной непригодности данного предмета для разработки темы смерти, а отчасти - из мес-течкового патриотизма: как-никак Веселая вдова родом из тех же краев, что и я.

- Великолепно! - воскликнул Френкель.

- Восхитительно! - воскликнул Генри.

- А вы знакомы с Веселой вдовой? - спросил я, немного расстроившись.

- С Веселой вдовой знакомы все! - Френкель торжество-вал. - Что может быть лучше Веселой вдовы! Само имя ис-точает смрад смерти. Ты гений, Альфи, - правда, Генри? Взяв эту тему в качестве отправной точки, мы можем иссле-довать всю вселенную и выстроить новую космогонию. Лейт-мотивом будет смерть.

- И воскресение, - присовокупил Генри.

- И полное обновление, - добавил я, чувствуя себя с этими маразматиками как за каменной стеной.

- И новая смерть! - воскликнул Френкель. - Официант, fine à l'еаи!

Мы докопались до самой сути. Миллер с Френкелем были так поглощены задуманной книгой, что могли бы совсем позабыть об обеде, если бы я поминутно им об этом не напо-минал. Френкель злился на меня за то, что я встреваю с та-кой прозаической нотой, однако в Генри я имел союзника. Ни один нормальный человек не может выпить полдюжины fines à l'eau, не нагуляв себе аппетит, - то ли дело Френкель! Чтобы сэкономить время и не охладить наш пыл, он тут же заказал нам по choucroute garnie¹, и мы продолжили беседу за трапезой. Сам он по-прежнему пил fine à l'eau, мы же с Ген-ри отступнически предпочли бутылочку более подобающе-го закуске траминера. Мы разрабатывали проект книги, ко-

¹ Свинине с кислой капустой (франц.).

180

торая приняла должную форму еще до того, как была напи-сана первая из тысячи задуманных страниц. Мы подбрасы-вали друг другу варианты разных подходов к тому или ино-му аспекту темы, приберегая лучшие идеи каждый в своем рукаве. Мы с таким жаром и пылом обсуждали ход предсто-ящей работы, что к тому моменту, когда появился офици-ант с камамбером, от Веселой вдовы не осталось и следа: мы ее разоблачили, изнасиловали и умертвили, а когда тело было предано земле, предоставили ей разлагаться и начисто о ней забыли, - да оно и к лучшему, поскольку бедняжка была существом недостаточно невротичным, чтобы выдержать то обращение, которому она подверглась бы со стороны Генри и Френкеля. Мы немного всплакнули о ней за кофе, а затем стали подыскивать ей достойную замену. Перед нами вы-строилась длинная череда персонажей, претендующих на ве-дущую роль. Генри ткнул пальцем в небо и попал в Гамлета. Гамлет так Гамлет. Зря время терять не стали. На следую-щее же утро я обнаружил в почтовом ящике два первых гамлетовских письма: одно от Френкеля, другое - от Милле-ра. Я довольно длинно ответил на оба и вдобавок написал одно самому себе - для полного счастья, так сказать. Но надолго меня не хватило. Я и так протянул чуть дольше, чем казалось возможным на первый взгляд, - неделю, ну, может быть, две, - но потом вышел из игры. Меня обвинили в непозволительном легкомыслии за попытку установить родственную связь между Гамлетом и автором "Confessions de Minuit"¹. Я чувствовал, что между принцем Датским и Салавеном существует определенное невротическое сход-ство, и решил, что должна быть какая-то эзотерическая связь между hameau², du hameau³, Дюамелем и Гамлетом. Вероят-но, я не вполне ясно изложил свою точку зрения. Френкель даже обиделся: уж не пытаюсь ли я саботировать тему смерти?

¹ "Полночных признаний" (франц.).

² Деревенька, селение, хуторок (франц.).

³ Деревенский, сельский житель (франц.).

181

Миллер с места в карьер принялся доказывать, что, с точки зрения этимологии, Гамлет - это просто-напросто кусок вет-чины, - что тоже было весьма легкомысленно, правда, он потом выкрутился. Френкель остался в гордом одиночестве: он относился к книге чересчур серьезно. У него были соб-ственные идеи, и он вымучивал их до последнего; Френкель был, скорее, занудой, нежели оригиналом, и чем полнее ему удавалось раскрыть свои самые сокровенные мысли, тем более занудными и нечитабельными становились его длин-ные эпистолы. У меня есть сильное подозрение, что он ни-когда не читал писем Миллера, прежде чем на них отве-тить. Да ему и нужды в этом не было: когда человек одер-жим idée fixe¹, его нельзя ни отвлечь от нее, ни сбить с толку. Он мог бы и в одиночку запросто написать тысячу страниц. Для читателя это, конечно, было бы сущим наказанием, но Френкель никогда не жалел читателя. Наша переписка пре-доставила ему уникальную возможность заняться казуисти-кой и поцапаться по пустякам, к чему он приступил с таким небывалым остервенением, что даже забросил свою люби-мую "Сводку погоды".

Как было сказано, я сошел со сцены после первого обмена письмами, Миллер же продолжал превосходно подыгрывать Френкелю. Написать после завтрака послание в восемь-де-сять страниц, так сказать, одной левой, не стоило Генри ни малейших усилий. Тогда он работал одновременно над "Тро-пиком Козерога" и эссе "Макс и белые фагоциты", так что одно письмо раз в день или в две недели служили ему лишь в качестве разминки. Генри делал это играючи - в отличие от Френкеля, который мертвой хваткой вцепился в свою хиленькую темку и добивал ее повторением и многократ-ным воспроизведением. Гамлетовская переписка производит на меня впечатление какого-то сумасшедшего дуэта, когда один из исполнителей постоянно играет одну и ту же мело-дию на скрипке с единственной струной, а другой скачет и

¹ Навязчивой идеей (франц.).

182

гарцует вокруг него, намеренно испуская одну фальшивую ноту за другой, используя для этого любой инструмент, ко-торый подвернется под руку: саксофон, тромбон, губную гармошку, поющую пилу или кухонные ложки-плошки.

Френкелю так не терпелось увидеть переписку опублико-ванной, что он не стал дожидаться, пока будет написана тысячная страница. Первая часть первого тома объемом 234 страницы вышла в свет в июне 1939 года в издательстве "Каррефур" (Нью-Йорк-Париж). Издательством заправлял сам Френкель (на пару со своим "шурином" по смерти Уолте-ром Лоуэнфельзом). Книга была напечатана в Бельгии, на отменной бумаге - чуть ли не de luxe. Должно быть, это обо-шлось ему в кругленькую сумму, но возможно ли для гения найти лучшее применение своим деньгам, чем подарить миру шедевр - пусть даже в ущерб собственному материальному благополучию? C'était un triomphe!¹ Френкель поместил рек-ламу книги в парижско-американские газеты, а затем улегся на диван в своей просторной мастерской, в сладком томле-нии ожидая поздравительных телеграмм и писем от поклон-ников из внешнего мира. Сам будучи рекордсменом по книж-ной торговле и зная, что покупает публика, он, разумеется, не видел ни малейшего повода для беспокойства. В качестве пробного шара было издано пятьсот экземпляров. Но даже такой незначительный тираж оказался избыточным. Кни-га была распродана лишь после того, как Миллер стал зна-менитостью. Второй том переписки вышел в 1941 году и снова под маркой издательства "Каррефур"; он насчиты-вал 464 страницы, напечатан был в Мексике. Тираж в пять-сот экземпляров разошелся довольно быстро, и в июле 1943-го "Каррефур" выпустило пересмотренное и исправ-ленное издание первого тома, представлявшее собой пере-печатку мексиканского варианта с включением недостаю-щих страниц (с 47-й по 218-ю), изъятых Френкелем при первом издании.

¹ Это был триумф! (франц.).

183

3

После своего полузатворнического существования в Клиши Миллер стал центром притяжения множества новых друзей, и его окружение создавало вокруг него некое подо-бие расплывчатой ауры. Узкий круг оставался прежним: Анаис Нин, Майкл Френкель, Лиана, ну и, пожалуй, я, то есть его ближайшие соратники. Из тех, кто просачивался извне, кое о ком мне хотелось бы упомянуть особо. Прежде всего это немецкий художник Ганс Райхель, в чьих руках кисть превращалась в магический жезл, человек, которого постоянно и без всякого перехода бросало из одной крайно-сти в другую - от крутого запоя, например, к раскрытию мистического смысла болотных ноготков. Следующий пер-сонаж - Дэвид Эдгар, милейший из всех невротиков, когда-либо произведенных на свет Америкой; именно он посвятил Миллера в тайны "Бхагавадгиты", оккультные тексты ма-дам Блаватской, дух дзэна¹ и доктрины Рудольфа Штейнера. Затем астролог и bon viveur² Конрад Морикан, чей дэн-дизм восходит аж к самому Барбе д'Оревильи. Еще была американочка Бетти Райан, девушка исключительного оча-рования и проницательности, занимавшая квартиру-мастер-скую в первом этаже напротив Френкеля, - ей Миллер по-святил эссе "Макс и белые фагоциты". Также были братья Клейн, Жак и Роже; первый из них, многообещающий дра-матург, во время войны попал в плен к немцам и был убит при попытке к бегству. Ну и Реймон Кено, французский ро-манист, который только начинал делать себе имя и, кстати, писал рецензии на "Тропик Рака" и "Черную весну" для "Но-вого французского обозрения". (Сейчас Кено член Гонку-ровской академии).

В числе друзей, обретенных Миллером в этот период, были два человека, оказавшие на него огромнейшее и живительней-

¹ Дзэн - японская ветвь буддизма.

² Великий жуир, прожигатель жизни (франц.).

184

шее воздействие. Это Блэз Сандрар и Лоренс Даррелл. Сандрар, известный поэт, романист и путешественник, был одним из первых маститых французских писателей, признавших та-лант Миллера. Он восторженно отозвался о "Тропике Рака" в статье "Un Ecrivain Américain nous est né"¹, появившейся в "Orbes"² спустя несколько месяцев после выхода книги. Ло-ренс Даррелл, англо-индийский поэт и романист, жил в то вре-мя на острове Корфу в Греции и состоял с Миллером в пере-писке. Когда "Рак" попал к Дарреллу, книга так его захватила, что он позабыл обо всем на свете, и ни благословенная Греция, ни эгейские волны не смогли удержать его на месте. В один прекрасный день он нагрянул на Виллу Сёра, прорвался сквозь "кольцо обороны" и тотчас же был допущен в узкий круг, где так навсегда и остался. Но об этом после.

Между тем, пока "ставка" Генри размещалась на Вилле Сёра, я влачил существование в крысиной дыре в тупике Дю-Руэ неподалеку от кафе "Зейер" и в пяти минутах ходь-бы от Генри. У Райхеля была самая примитивненькая мас-терская в первом этаже того же дома, а Эдгар занимал ком-нату двумя пролетами ниже меня. Я забыл, сколько мы пла-тили, но это было недорого - да и не могло быть дорого. Парижская редакция "Чикаго трибюн" свернула свою дея-тельность, и моя работа приказала долго жить. Это положи-ло конец и пребыванию в Париже Уэмбли Болда: вскоре после закрытия газеты он уехал в Штаты, и с тех пор о нем не было ни слуху ни духу.

Еще слово об Эдгаре. Если мы с Райхелем жили в тупике Дю-Руэ из суровой необходимости, то Эдгар, который за-просто мог позволить себе гораздо более роскошные апар-таменты, жил там из прихоти. Его убогонькая комнатенка всегда казалась теплой и уютной из-за испарений, выделяе-мых его бесчисленными неврозами, придававшими остроту его и без того недюжинному интеллекту: умом Дэвид мог

¹ "Нам явился американский писатель" (франц.).

² "Сферах" (франц.).

185

охватить что угодно, однако его знания не помогали ему сгла-живать грандиозные противоречия собственной души. Мы с Генри нежно его любили. Я помню нашу первую встречу на какой-то попойке на Монпарнасе. Генри тоже там был, и я отлично помню, как мы издали наблюдали за Эдгаром. Он стоял в окружении американских студенточек, изучающих историю искусства, и вещал им что-то о четвертом измере-нии. По его теории, четвертое измерение - это отношение пространственного времени к временному пространству, суб-абстракция абстракции, Вечность, которая является стихи-ей универсума подсознания. Он говорил ровным размерен-ным голосом, словно подстраиваясь под ритм некоего мет-ронома. С его лица не сходило выражение необычайной кротости, и таким оно оставалось всегда. Слова его были начисто лишены какого бы то ни было смысла, но звучали в высшей степени убедительно. Затем он сделал отступление о сюрреализме - и как нельзя кстати: сюрреализму также присуще свойство четырехмерности, но только в совершен-но ином плане. Сюрреализм, говорил он, - это явление металепсии, причем безусловно травматического происхождения. Четвертое измерение per se¹ имеет характер абсолюта, это проекция реально существующего пространственно-времен-ного объекта в супралапсарной плоскости... И он продолжал в том же духе, щедро пересыпая свою речь никому не изве-стными словами типа "метэмпиризм", "прекогнитум", "энт-ропия" и проч. и лавируя между ними с маневренностью невротичного угря - беспечно и беззаботно. Женщины его про-сто обожали: он умел их очаровать, но любовь была слиш-ком проста, чтобы его вдохновлять. "Влюбиться может лю-бой идиот, - казалось, говорил он всем своим видом, - и почти каждый идиот может завести роман". Ну а если уж он влюблялся, то непременно в какую-нибудь юную искусствоведочку, которая была еще большим невротиком, чем он сам.

¹ Само по себе, как таковое (лат.).

186

Эдгар был человеком милым и эксцентричным - и совсем пропащим. У него были шизофренически бледно-голубые глаза и плюс к тому - полный распад личности, причем не на две, три или семь, а на составные части, каждая из кото-рых жила своей собственной таинственной жизнью - пооди-ночке, группами, коллективно; их было такое множество, что он никогда не мог собраться с мыслями. И когда ему надо было принимать какое-то простое решение - какой, например, выбрать галстук у галантерейщика или какое блюдо предпочесть среди наименований ресторанного меню, - он чувствовал себя совершенно парализованным. Кому в нем предстояло решать, что ему съесть и что надеть? Его было так много, что ему приходилось проводить референ-дум с самим собой - этакий единоличный плебисцит.

На свое счастье Эдгар имел приличный доход, и ему не надо было зарабатывать на жизнь. Хотя в конечном счете, может, это и не на счастье. Окажись он перед необходимос-тью регулярно выходить в холодный и враждебный мир, чтобы добывать пропитание, он бы уже из одного недостат-ка времени и сил не смог позволить себе роскошь быть та-ким законченным невротиком. Ведь именно отсутствие по-вседневных, будничных проблем и толкает людей вроде Дэвида Эдгара в лапы неврозов. Мелких проблем у Дэвида не было - одни глобальные: мировые проблемы, вселенские проблемы, космологические, религиозные, исторические, психологические, метафизические, эзотерические и оккульт-ные, - и, будучи существом разумным (не слишком разум-ным), он полагал, что все эти проблемы, которые в процессе прогрессирования его скоротечного невроза становились его личными, можно разрешить посредством обсуждения. И чем больше он о них думал - чем разумнее к ним подходил, -тем более непостижимыми и неразрешимыми они ему каза-лись. В чем смысл жизни? Какова его, Дэвида, роль в жиз-ни? Какая миссия на него возложена? Кто он? Откуда? Куда идет? И зачем? Что важно, а что - нет? В чем ценность

187

искусства? Временами ему казалось, он это знает: у него была тьма идей о живописи, но все, что он написал за последние три года, - это одно-единственное довольно странное полот-но, изображающее крючковатые корни старого дерева. Кар-тина висела на стене над туалетным зеркалом, и во время бритья он безотчетно на нее пялился - вот вам еще одна проблема.

Эдгар был человек тонущий - он тонул непрерывно: плав-но, грациозно и неторопливо. Он размышлял об абстракци-ях в терминах абстракций - не так, как Френкель, видевший в них цель per se, a, скорее, как утопающий, отчаянно ищу-щий веревочную лестницу, которая сможет вывести его на твердую почву. К утопанию Дэвид относился очень трепет-но: он каждый день начинал тонуть примерно с десяти утра, когда приступал к бритью. Намазывая крем, позволявший обходиться без помазка, он гляделся в зеркало, висевшее под изображением дряхлеющего дерева, и улыбался своему отражению вымученной кроткой улыбкой; еще он совещался с самим собой - со своими "я", то бишь, - и это было похоже на утренние заседания правительственного кабинета.

Друзья любили его безмерно. Были у него и подруги, и они тоже души в нем не чаяли. Внешне он не производил впечатление человека сладострастного - его потребность в сексе была весьма умеренной. Как я уже говорил, обычно он выискивал себе какую-нибудь невротичку, хотя изо всех сил старался избегать женщин этого типа. Но влечение было таким сильным, что он не мог ему противостоять, поскольку "он" слишком редко оказывался "в большинстве". Среди подружек Эдгара были и сексуально озабоченные тихие извращенки, и лесбиянки, и безнадежные девственницы, а вре-менами и нимфоманки, однако последних он остерегался и использовал в качестве слушательниц, добрых самаритянок, мамочек, а в редких случаях и эфемерных любовниц. Они вились вокруг него, как дружественные электроны и ней-троны вокруг близкого по духу атома - они становились его

188

сателлитами, что происходило в силу некоего психо-магнетического притяжения.

Секрет его обаяния состоял в его невероятной беспомощ-ности. Он был к тому же очень щедр и благороден, но нас в нем подкупала именно его беспомощность. Они с Генри ста-ли большими друзьями, и их дискуссии по продолжительно-сти и эзотеричности соперничали с теми, что велись между Миллером и Френкелем. С Эдгаром Генри проявлял гораз-до больше терпимости, нежели с Френкелем, - возможно, потому, что Эдгар был из них двоих более интересен: Эдгар разнообразил темы разговоров, чего Френкель не делал ни-когда. Круг его интересов был бесконечно шире, и в нем напрочь отсутствовала какая бы то ни было баналыщина и шаблонность. Мы часто проводили втроем целые дни или даже ночи в умозрительных беседах о жизни, о жизни после жизни, о жизни после "жизни после жизни", о лемурийской эпохе, Атлантиде, о смысле легенд и мифов, об оккультных силах и божествах, условных сферах влияния Люцифера и Аримана, о жизни в Девахане и так далее в том же духе. Вскоре у нас появился особый жаргон, который для посто-роннего уха звучал, наверное, как китайская грамота.

Довольно странно, но эти долгие разговоры всегда начина-лись спонтанно. Генри никогда не договаривался с Эдгаром о встрече - это было бы заранее запланированной напрас-ной тратой времени. Он либо случайно сталкивался с ним на улице, либо подходил к нему, завидев за столиком на террасе кафе "Зейер", либо мы натыкались на него по доро-ге на Монпарнас. Одно невинное словцо цеплялось за дру-гое, и, не успев понять, что происходит, мы оказывались в каком-нибудь кафе и сидели там, попивая перно или горь-кую настойку и обсуждая влияние планет на жизнь расте-ний, или что-нибудь еще в этом же роде. Обычно это начи-налось с книги, которую в тот момент читал Эдгар. Его невоз-можно было представить без книжки в руке - он читал везде, куда бы ни направлялся, и если бы он был завсегдатаем

189

борделей, он бы и там не расставался с книгой. Иногда он нес под мышкой сразу две книги, а иногда и полдюжины. Не все они были достойны чтения, но все содержали сведе-ния о заумных, никому не известных вещах. (Я вообще со-мневаюсь, чтобы он хоть раз в жизни прочитал обычный роман.) Он любил открыть какой-нибудь том наугад и зачи-тать попавшийся фрагмент вслух. Генри сразу напрягался, потому что этот тактический ход Эдгара неизменно озна-чал гамбит, открывающий один из бесконечных словесных турниров. Но ему ничего не оставалось делать, как принять вызов: Эдгара нельзя было заткнуть, как какого-нибудь про-стого зануду - он был чрезвычайно чувствителен и толсто-кож одновременно, так что легче было его выслушать, чем отказать ему в этом удовольствии. Тем более, что в какой-то момент до тебя доходило, что, о чем бы он ни говорил, слу-шать его было действительно интересно, даже увлекатель-но, - интересно, помимо всего прочего, хотя бы потому, что раньше ты и слыхом не слыхивал о предмете обсуждения. Миллер неоднократно признавался мне, что отрывочное чтение Эдгаром выбранных наугад пассажей приводило его к исследованию совершенно новых лабиринтов мысли. Имен-но Эдгар косвенно подтолкнул его к более глубокому изуче-нию дзэн-буддизма. Миллера всегда влекло к дзэну, хотя он этого и не осознавал. Когда Эдгар показал ему книгу Алана Уатса "Дух дзэна", Миллер понял, что по-своему он всегда практиковал дзэн (иногда понимаемый как философия от-сутствия философии). В своем невротическом лепете Эдгар порой бросал какую-нибудь оборванную фразу, которая, по мнению Миллера, попадала в самое яблочко, и тогда даже "Бхагавадгита" обретала смысл. Случайно ли Эдгар вошел в жизнь Миллера? Возможно. Но вполне вероятно и то, что его "пришествие" именно в этот момент было заранее спла-нировано, подстроено предуготованной ему судьбой. Пости-жение истины происходит вспышками - но лишь когда че-ловек готов ее постичь. Генри был готов к этому всегда, так

190

что Эдгар, насколько я могу судить, был лишь инструмен-том какой-то неведомой силы.

Где-то по ходу повествования я уже отмечал, что Генри Миллер обладал таинственной силой, оказывавшей целитель-ное воздействие на всех, с кем он вступал в соприкоснове-ние. Эта сила, вне всякого сомнения, исходила из некоего внутреннего источника незрелой религиозности, о которой сам он разве что смутно догадывался, а может, и вовсе не подозревал о ее существовании - вроде землевладельца, не подозревающего о наличии на его участке богатейших запа-сов нефти. Чтобы эту нефть извлечь, надо сначала пробу-рить скважину, а чтобы сделать ее пригодной для последую-щего использования, надо ее очистить. Миллер так и не су-мел наладить разработку своего внутреннего источника энер-гии - он просто парил над ним, как некая "волшебная лоза" в человеческом облике, зависшая над подземным ручьем. Неосвоенной и невозделанной, скрытой энергии Миллера все равно хватало, чтобы облегчать страдания одних, восстанав-ливать равновесие других и собирать по частям третьих.

Но с Эдгаром это не прошло. Не то чтобы его случай был совсем уж безнадежен. Дэвид и впрямь катился по наклон-ной невроза, но катился плавно, грациозно - отнюдь не как человек, летящий в пропасть: его можно было бы и остано-вить, и удержать, будь подобный вид терапии предусмотрен в структуре вещей. Эдгару нельзя было помочь по двум впол-не весомым причинам: во-первых, в глубине души он катего-рически не желал, чтобы ему помогали, - так или иначе, подсознательно он понимал, что, исцелившись, утратит все то, что делает его таким привлекательным в глазах окружа-ющих: исцелившись, Эдгар превратился бы в очередного американского болвана, а все его существо восставало про-тив перспективы пополнить ряды самодовольной посред-ственности. Вторая и, по моему разумению, главная причи-на, в силу которой Миллеру не удалось ему помочь, была связана с тайным сговором оккультных сил. Читателю, на-

191

верное, это покажется чересчур надуманным, но я твердо верю, что Дэвид Эдгар был эмиссаром, кем-то вроде неволь-ного вестника иного мира, призванного доставить послание Генри Миллеру, причем он должен был передать его из рук в руки, как, например, предписание явиться в суд. Эдгару была присуща некая экстерриториальность, и Генри ничего не мог для него сделать - только любить.

4

Это был сезон звездных дождей - послания и предписания сыпались отовсюду. Очередным вестником был Ганс Райхель, но Ганс Райхель - это уже совсем другой коленкор; он от-крыл Миллеру еще одну грань того же самого, и мало-помалу все окончательно прояснилось и сфокусировалось. Ангел был его водяным знаком и Бог - в асценденте, что указывало на возможность славно повеселиться еще и в заоблачных сфе-рах. Если Эдгар передал Миллеру послание на словах, то Рай-хель вручил его, не прибегая к речевым средствам, - то же самое послание. С Миллером говорили изящные, но облада-ющие мощным воздействием миниатюры Райхеля, которые он писал на картоне, дереве или стекле, и Миллер понимал их язык, каковой тоже был нездешнего происхождения и су-ществовал в разных базовых плоскостях бытия. А понимал он, в частности, то, что человек, не способный существовать во всех базовых плоскостях сразу, является калекой. Райхель почему-то вбил себе это в голову; сам он калекой не был, хотя и избыток любви, и излишняя чувствительность, и обострен-ное зрение создавали ему массу неудобств. Каждая из его кар-тин, даже если размером она не превосходила игральной кар-ты, была совершенно живой вещью, оснащенной живым оком - "космологическим оком", которое, хотя Райхель помещал его туда собственноручно, обладало, очевидно, гораздо более широким диапазоном зрения, нежели сам его создатель.

192

В общении Райхель был человек не самый легкий; он был слишком бесхитростен, чтобы стать хорошим невротиком, и постоянно метался между полнейшим безумием и состояни-ем слабой психической устойчивости; он был обуреваем про-тиворечивыми страстями и наделен каким-то ужасающим сейсмографическим чутьем, заставлявшим его предощущать грядущие эмоциональные потрясения задолго до того, как они произойдут, как насекомое чувствует приближение бури. Бури эти были редкими и непродолжительными, но когда они раз-ражались, сама атмосфера словно наполнялась кровью.

Впервые наведавшись к нему в мастерскую в тупике Дю-Руэ, Генри застал его в одном из лучших его состояний: он был тише воды, ниже травы. Я сказал "в мастерскую", но, применительно к его маленькой каморке на солнечной сто-роне двора, это, пожалуй, звучит чересчур высокопарно. Райхель был на удивление гостеприимным хозяином, даже если все, что он имел предложить, - это засохшая корка хлеба и глоток вина. В его гостеприимстве сквозило что-то патриархальное, навевающее воспоминания об омовении ног и умащении волос. В периоды затишья кротость и смирение Райхеля могли растрогать до слез кого угодно. Стены его комнаты были увешаны картинами, среди которых он жил как аскет-анахорет. Когда к нему заходил кто-то из тех, кого он любил - да хоть Генри, к примеру, - он пускался в долгие рассуждения о собственном творчестве. О созданных им картинах Райхель говорил с гордостью матери, нахваливаю-щей своих исключительных, не по летам развитых детей и время от времени указывающей на какой-нибудь незначи-тельный недостаток вроде заячьей губы или дефекта речи. Это были его творения, это он произвел их на свет, сам, без посторонней помощи, из собственного геральдического чре-ва! Им передались его черты, его запах, отличительные свой-ства его личности. И ему не надо было ничего объяснять Генри, ценившему и видевшему в его картинах именно то, что они собой представляли, - послания от дерева, цветка,

193

камня, рыбы, луны - фототипические послания, все как одна, и каждая отвечала ему немеркнущим взором своего "космо-логического ока".

Работы Райхеля никогда не переставали восхищать Мил-лера и оказывать на него магическое воздействие. "В каж-дой картине он (Райхель) создавал целый мир, даже если она была размером с пуговицу, - писал он в первом номере 'Бустера', журнала, который мы издавали и о котором я вскоре скажу свое слово. - Он разрастается на зыбучих пес-ках, на астральных болотах, в саваннах, где расцветают ро-додендроны. Он и сам, как тигровая лилия - местами жел-тый, местами черный как смоль, и если на него чуть-чуть нажать, то можно выдавить что-то вроде кактусового мо-лочка, которое как нельзя лучше подходит для вскармлива-ния рогатых жаб, ехидн, тарантулов и ядозубых ящериц".

Райхель был посвященным художником жертвеннической природы, он никогда не писал ради денег; это был тот ред-кий тип человека, который скорее предпочтет умереть го-лодной смертью, нежели отречется от того, что он считает своей великой миссией, предначертанной ему свыше. Одна-ко в отличие от Миллера, чьи "труды и дни" сливались в одно целое, между искусством Райхеля и его жизнью суще-ствовало болезненное несоответствие. В его натуре было нечто восходившее к феномену Джекила-Хайда: казалось, он одержим какой-то демонической силой, зачастую побуж-давшей его совершать дикие выходки, особенно когда он бывал пьян. И тогда ему не помогал даже его германский атавизм (имевшийся также и у Миллера, правда, не в такой концентрированной форме); казалось, все противоречивые черты тевтонского мистицизма сталкивались в его душе в кровавой схватке. Он был большой любитель выпить, и, когда запивал, становился совершенно непредсказуем: он мог ни с того ни с сего, так сказать, на ровном месте, впасть в дикое бешенство и в такие минуты не щадил никого: на на-чальной стадии безумия особенно доставалось тем, кого он

194

больше всего любил. Когда он впадал в амок, что происхо-дило довольно-таки регулярно, не обходилось и без крово-пролития.

Генри, к которому в нормальном состоянии он относился с глубочайшим уважением, был более чем кто-либо другой подвержен нападкам Райхеля, когда демон брал в нем верх. Помню, у них не один раз дело едва не доходило до драки. Под влиянием винных паров в Райхеле неизменно просыпа-лась ревность: он начинал ревновать Миллера ко всем и вся; после бутылки-другой ревность перерождалась в особо опас-ную ненависть - лютую ненависть неимущих к имущим. В отрыве от творчества Райхель становился неимущим.

И Райхель, и Миллер питали самые нежные чувства к Бет-ти Райан: более того, у меня есть все основания полагать, что в действительности Райхель был в нее влюблен. Зная о его материальных затруднениях, Бетти иногда покупала его работы, чтобы хоть как-то ему помочь. Но если написанная им картина значила для него слишком много, он обычно настаивал, чтобы она приняла ее в дар. Отношение Райхеля к Бетти проявлялось во множестве тонких изысков, и ее тро-гала его преданность. Бетти была странным персонажем -довольно милое создание, окруженное ореолом чистоты, что находило подтверждение и в ее голосе - мягком, мистичес-ки убаюкивающем, ласкающем голосе, позаимствованном из фольклора какой-то забытой страны. При всей ее обворо-жительности и загадочном обаянии она обладала неким ка-чеством, которое я совершенно не в состоянии определить и которое делало ее недоступной: все мы ее обожали, но ни один из нас даже и не мечтал затащить ее в постель - она вполне могла сойти за мадонну.

Бетти часто приглашала нас на обеды к себе в мастерскую. Хозяйкой она была и щедрой, и изобретательной. Но в этих маленьких празднествах присутствовала одна странность: ее гостями были одни мужчины; не знаю - может, у нее не было подруг, а если и были, то, может, на таких

195

сабантуйчиках они ей были просто не нужны. Так или ина-че, Бетти была единственным украшением этих сборищ: она восседала во главе стола, задавала тон в разговоре и в то же время следила, чтобы никто ни в чем не испытывал недостатка.

На том особом обеде, о котором я собираюсь сейчас рас-сказать, присутствовали Миллер, Райхель, Конрад Морикан, Давид Эдгар, Френкель и я. Еще там был молодой китай-ский студент Чоу Нянь-Сянь, собиравшийся в скором време-ни вступить в ряды народной армии для борьбы с японским агрессором. Обед начинался хорошо. За столом царила ат-мосфера праздничного веселья и радушия. В обхождении с гостями Бетти искусно избегала всякого проявления фаво-ритизма, а если кому-то и оказывала предпочтение, то тща-тельно это скрывала. Она так себя вела, будто на нее была возложена обязанность расточать благодать по всем направ-лениям, так же неизбирательно, как звезда.

Миллер сидел по правую руку от нее, Райхель - по левую - pour éviter des jalousies¹. Я оказался вклиненным между Эд-гаром и Френкелем - вероятно, в качестве буфера между двумя враждебными неврозами. Морикану пришлось сосед-ствовать с Нянь-Сянем. Ученый-астролог втравил китайца в дискуссию о Ли Кэ, авторе одной из пяти священных книг Китая. Словом, рассадили нас весьма удачно. Бетти контро-лировала ход застольной беседы и по мере необходимости направляла ее в нужное русло посредством, так сказать, дистанционного управления, не беря на себя никакой иници-ативы. Она хотела, чтобы беседа была легкой и искромет-ной, и ловко ограждала ее от вторжения в глубокие воды философии; она как бы играла своими гостями, одним про-тив другого, чтобы поддерживать угодный ей баланс. При-нуждение было приятным и безболезненным; ей блестяще удавалось доставлять мужчинам удовольствие, манипулируя ими как марионетками: она дергала то за одну нить, то за

¹ Во избежание ревности (франц.).

196

другую, а время от времени позволяла кому-нибудь из ее "кукол" потянуть нить на себя - в разумных пределах неко-торые вольности допускались, но только если они не нару-шали заранее выстроенной композиции. Стоило лишь со стороны Френкеля замаячить угрозе углубления в тему смер-ти дальше, чем, по ее представлению, было уместно, она быстро это пресекала, либо вызывая Эдгара на разговор об одной из его собственных излюбленных теорий, либо при-глашая Нянь-Сяня прочесть по-китайски что-нибудь из Ли Бо. Это милое создание с ликом мадонны крепко держало в руках бразды правления, демонстрируя все свои таланты сразу: в ней сочетались и театральный режиссер, и маг, и стратег.

До середины вечера, пока с вином не стали обращаться вольнее, все шло прекрасно. Райхель сидел тихо, пил в меру и с удовольствием поглощал закуски. Бетти без всякого на-мерения потешить его тщеславие сказала, в каком восторге она от его творчества и как ей нравятся его работы; Генри тут же подхватил слова Бетти и стал с таким воодушевлени-ем нахваливать его акварели, что Райхель аж чуть не про-слезился. Весь мистицизм и чувствительность его тевтонской души вылились в целый поток изъявлений преданности и благодарности Бетти и Генри, двум большим его друзьям, двум добрейшим душам, понимавшим истинную природу его вдохновения и ценившим его творчество. Поднявшись со своего места и не выпуская из рук ножа и вилки, он кинулся обнимать Генри и расцеловал его в обе щеки, затем он рас-целовал Бетти, затем поднял бокал и разом его осушил. Это было особо хмельное бургундское, которое вообще-то пола-гается пить не залпом, а мелкими глоточками. Райхель мо-ментально раскраснелся, сел на место, но стало очевидно, что еда его больше не интересует. Он принялся бурно и бес-связно разглагольствовать о мотивации, вынашивании и рож-дении его картин. Те идеи, что он хотел до нас донести, не-легко было выразить на любом языке, а поскольку его анг-

197

лийский был неадекватен, а французский оставлял желать лучшего, то речь его превратилась в некую смесь, в этакую языковую кашу, в которой, не сочетаясь и не сообразуясь с его английским и французским, плавали комья немецкого. Понимая, что ему никак не выразить свои мысли, чувства и ощущения, Райхель приходил все в большее волнение; вый-дя из-за стола, он стал разыгрывать какую-то немую сцену: шевеля ушами, выпучивая глаза, строя фантастические гри-масы, используя символические жесты и прочие позволи-тельные и непозволительные средства коммуникации, спо-собные хоть как-то прояснить его точку зрения, он пантоми-мически пытался выразить невыразимое.

Это была трагическая попытка прыгнуть выше самого себя - трагическая и в то же время до боли комическая. Генри неожиданно рассмеялся. Смех зарождался у него в ноздрях и с оглушительной силой вырывался наружу. Ген-ри смеялся все громче и громче, и ударная волна его смеха все перевернула вверх дном. А что еще оставалось делать! Он ведь смеялся не над ним, а для него - смех был един-ственным противоядием.

Шутовская выходка Генри заставила Райхеля побледнеть - побледнеть не от упадка сил, а от прилива агрессивности: в нем проснулся воинственный дух. Он налил себе стакан брен-ди и залпом его опрокинул. Чувствуя, что надвигается гроза, Бетти быстренько прибегла к помощи Морикана, попросив его интерпретировать гороскоп Райхеля, который она недав-но поручила ему составить. Но уже поздно было приступать к научным прениям - трина Плутон-Нептун-Уран проявила себя в действии прямо у нас на глазах. Генри еще тихо похо-хатывал, всхлипывая, как ребенок после приступа плача, когда Райхель накинулся на него как ошалелый.

Сначала он разразился длинным оскорбительным дифи-рамбом: на смеси английского, французского и немецкого Райхель рассказывал ему, какая он сволочь, затем стал об-винять его во всех мыслимых и немыслимых преступлени-

198

ях, включая и гнусный грех против Святого Духа. Бетти по-пыталась вмешаться, но он резко осадил ее инвективой, под-разумевающей, что она заодно с Генри. Ситуация стреми-тельно выходила из-под контроля. Чем больше Бетти умо-ляла его утихомириться, тем яростнее он на нее нападал.

- Давай, иди к нему! Миллер - diable, un vrai Teufel¹, но ты любишь его, так что иди к нему и laisse-moi allein! Allein, allein! Вечно allein²!

И по мере того, как он это говорил, им овладевало смешан-ное чувство пьяного одиночества и демонической ревности, он то рыдал, то вновь впадал в бешенство. Генри, которому все это было далеко не впервой, в тот момент совершенно растерялся. Он ничего не предпринял, чтобы его вразумить.

- Да уймись ты, Райхель, хватит тебе... - говорил он, пыта-ясь его успокоить. - Просто ты слишком много выпил. Что ты взорвался на ровном месте?

Но его слова не достигали ушей Ганса.

- Да, я saoul³, потому я и буду глаголить истину... in vino veritas⁴ ...du bist ein Schuft⁵ ...un traitre⁶! В глотке у тебя все эти красивые слова, aber dein Herz ist eine Pfuetze⁷, гальюн, tu es immonde, dégueulasse⁸ ...du machst mich brechen⁹! Ни чест-ности, ни чести - сплошной обман! Täuschung, Trug¹⁰! Бетти думает, что ты ее любишь, но du bist¹¹ нарциссист... ты ни-когда не любил никого кроме себя. Eigenliebe, alles Eigenliebe¹²!

¹ Дьявол, сущий (франц.) дьявол (нем.).

² Пусть я буду (франц.) один! Один, один! <Вечно> один (нем.).

³ Пьян (франц.).

⁴ Истина в вине (лат.).

⁵ Негодяй! (нем.).

⁶ Предатель! (франц.).

⁷ Но сердце твое - ушат дерьма (нем.).

⁸ Ты гнусный, мерзкий (франц.).

⁹ Меня от тебя тошнит! (нем.).

¹⁰ Обман, надувательство (нем.).

¹¹ Ты (нем.).

¹² Себялюбие, сплошное себялюбие (нем.).

199

И в таком духе Райхель продолжал выступать довольно долго; его голос, и без того глубокий и звучный, по мере того, как он заводился, набирал все большую мощь. Никто не пытался его остановить. Френкель ушел, за ним последо-вал Морикан. Бетти укрылась в дальнем углу мастерской, где, в качестве телохранителя, к ней присоединился Нянь-Сянь. Миллер остался молча сидеть на месте. Мы с Эдга-ром с тревогой следили за развитием событий. Все мы и рань-ше видели Райхеля в подобном состоянии и могли только с опаской за ним наблюдать: он был силен как бык, и если уж впадал в амок, то справиться с ним не было никакой воз-можности, тем более парочке таких хилых невротиков, как мы с Эдгаром.

Никто из присутствующих ни единым словом не реагиро-вал на его выпады, что, по всей видимости, распаляло его еще больше. Он мерял шагами комнату, ссутулившись и пригнув голову, словно ошалевший бык, готовый к нападению.

- Я все тут demolier - tout¹! - воскликнул он вдруг и, схва-тив со стола початую бутылку, со всего маху запустил ее в стену, едва не задев собственную картину.

- Allés will ich demolieren², tout le чертов bazar³! - вновь дико заорал Райхель и с этими словами всерьез принялся крушить все подряд, обеими руками хватая со стола тарелки и стака-ны и швыряя их во все стороны.

- Отлично, Райхель, вмажь еще, разнеси этот притон к чертовой матери! Все побей, если тебе от этого полегчает, -дружески подначивал его Генри тоном священника-миссио-нера, авансом отпускающего грехи варвару-дикарю во всех его злодеяниях. - И пусть только кто попробует тебя остано-вить! Посмотри-ка сюда - как с этой картиной? Не кажется ли тебе, что надо бы продырявить ее кулаком, разодрать в клочья, растоптать, заплевать?

¹ Сокрушить - все (франц.).

² Все разнесу (нем.).

³ Весь этот <чертов> бардак (франц.).

200

- Du Hund!¹ - взревел Райхель, дико вращая глазами. -Дождешься, что я придушу тебя собственными руками!

Он гонялся за Генри вокруг стола, но тот ловко уверты-вался от кулаков обезумевшего друга и всегда успевал во-время отскочить, когда в него летел нож или стакан. В счи-танные секунды помещение стало похоже на разгромлен-ный салун из ковбойского фильма.

- Ну, Hund я, Hund, - прогундел Миллер в ответ с безопас-ного расстояния, подыгрывая Гансу, как психиатр - пациен-ту. - Однако, Райхель, ты схалтурил: мебель расколотить -это еще полдела. Вот бы посмотреть, как ты расправишься с этой вот картиной, твоей собственной, - вот она, с пьяным взглядом окосевшего космологического ока. Ну, давай, я тебя благословляю! Можешь вилкой, а хочешь - я сбегаю на кух-ню и принесу тебе разделочный нож.

Должно быть, это ангел-хранитель надоумил Генри: толь-ко так и можно было привести Райхеля в чувство, хотя и не сразу, конечно. Ослепленный яростью, он как вкопанный застыл перед картиной, на которую указывал Генри, - это была одна из акварелей, написанных им специально для Бетти, - и, замахнувшись вилкой, уже готов был ее исполо-совать. На какую-то долю секунды вилка зависла в воздухе, и тут выражение гнева на его лице уступило место неизбыв-ной печали. Вилка звякнула об пол. Даже в пьяном остерве-нении он не мог разрушить то, что создавал с любовью. Ис-тошный крик вырвался из его груди, и мгновение спустя наш друг уже лежал распластанный на полу, содрогаясь от рыда-ний. Кризис достиг высшей точки - теперь Райхеля можно было предоставить самому себе. Через пару минут он заснет сладким сном младенца, убаюкиваемый ласковыми нарека-ниями своего ангела. Так было всегда. Бетти это знала, мы все знали. Он умудрялся испоганить каждую вечеринку и ничего не мог с этим поделать. На самом деле его вины тут не было - всему виной был его демон, а поскольку демон на

¹ Собака (нем.).

201

пару с ангелом составляли в нем единое целое, то какой смысл подвергать остракизму обоих? Они постоянно боро-лись друг с другом - яростно, как парочка головорезов. В ко-нечном счете ангел побеждал - но только в конечном счете. Когда на следующее утро Райхель заявился на Виллу Сёра, он выглядел побледневшим и подавленным, хотя, судя по всему, и думать забыл о том, что вчера натворил, - изви-няться он, во всяком случае, не стал. Извиняться за свое пья-ное безобразие было бы равносильно признанию, что он дей-ствовал осознанно, и подтверждению этого, так сказать, в здравом уме и трезвой памяти, а ангел ни за что бы на это не пошел. Обычно в таких случаях Райхель приносил какой-нибудь маленький подарочек - акварель для Бетти и буке-тик цветов для Миллера, или наоборот - и никогда не задер-живался надолго: убедившись, что никто на него не злится, он отправлялся восвояси. Если ему предлагали глоток вина, он решительно отказывался.

5

Если Эдгар и Райхель исполняли роли невольных вестни-ков иного мира, то Конрад Морикан появился на сцене в качестве посланника еще из одного царства, представляя как бы планетную систему в целом. Трудно сказать, был он со-зданием Люцифера или же его субстанция выделилась из ангельских сфер: вполне вероятно, что он имел свои points de repère¹ и в царстве тьмы, и в царстве света. Это был курь-езный, до некоторой степени беспутный персонаж, в систе-ме взглядов которого явственно различалось слияние раз-ных оккультных течений.

Он был обедневшим представителем в прошлом богатой и знатной швейцарской фамилии и большую часть жизни прожил в Париже. Несмотря на полунищенское существо-

¹ Ориентиры (франц.).

202

вание, этот рослый сорокапятилетнии господин с манерами денди всегда держался как подобает grand seigneur¹ и оде-вался исключительно щегольски и со вкусом. Порой ему было нечего есть, но он никогда не испытывал недостатка в туалет-ных водах и пудре самых изысканных сортов и ароматов.

Первой с ним познакомилась Анаис Нин с ее умением по-всюду отыскивать нищих гениев. Она же и ввела его в орби-ту Миллера. Морикан был блестящим рассказчиком с ши-роким диапазоном тем и имел доступ во многие закрытые литературные и артистические крути. Близкий друг Макса Жакоба, французского поэта, которому во время войны суж-дено было погибнуть в немецком концентрационном лаге-ре, он также знал огромное количество интересных писате-лей и художников, когда-то состоявших с ним в близких отношениях. В круг его интимных друзей входили такие выдающиеся личности, как Мак-Орлан, Блэз Сандрар, Фран-сис Карко, Кислинг, Модильяни, Кокто, Жироду, Теофиль Бриан - и это лишь несколько имен. Значительное влияние на его развитие оказал эзотерический писатель Лотю де Пэни, которого он считал одним из посвященных.

Если бы Морикан сохранил статус не стесненного в сред-ствах дворянина - роль, которая была уготована ему самим его происхождением, - он навсегда остался бы незаурядным и пристрастным дилетантом. Но так случилось, что ему при-шлось зарабатывать на жизнь. Будучи совершенно непрак-тичным и не имея ни малейшего опыта в мире бизнеса, он, в качестве способа добывания средств существования, выбрал астрологию, предмет, который всегда приводил его в восхи-щение. Как астролог Морикан пользуется заслуженным ав-торитетом и стоит в одном ряду с достойнейшими из своих коллег, чьи имена навсегда вписаны в западную историю. Его мощь проявляется не в сфере творческой деятельности, а в области интуитивного толкования. Глядя на карту рож-дения, он может воспроизвести существенные черты харак-

¹ Знатному вельможе (франи.).

203

тера и наклонности исследуемой личности с точностью, гра-ничащей с медиумическим ясновидением.

Анаис в стремлении поддержать его материально заказала ему гороскопы почти для всех своих друзей, а затем препору-чила его Миллеру. Морикану быстро удалось пробудить в Генри издавна дремавший в нем интерес ко всему новому и эзотерическому, и астрология, видимо, пришлась тут как нельзя кстати: он готов был часами выслушивать разглаголь-ствования Морикана о свойствах и влияниях - как положи-тельных, так и отрицательных, - разных планет, о силе их воздействия в зависимости от расположения относительно друг друга и о множестве трудностей, с которыми приходится стал-киваться при толковании простейшего гороскопа. Миллер был весь внимание, когда его новообретенный друг в столь харак-терной для него легкой и блестящей манере подводил его к вратам неведомых ему миров. В астрологии он видел атавис-тические признаки древних учений, позволявших адепту по-стигать законы судьбы. Его околдовывала поэзия и символи-ка, которыми проникнута современная астрология.

У Миллера обострялась физическая зоркость: казалось, умственно и духовно он постоянно был начеку; он словно со сторожевой башни обозревал панораму жизни, угадывая отдельные тенденции, или наслоения тенденций, которые ранее от него ускользали. Поскольку случайные события исключались, то "пришествие" Морикана именно на этой стадии становления Генри было воспринято им как нечто символическое. Морикан появился на сцене только потому, что он - или же другой такой же посланник - просто обязан был появиться.

Хотя Морикан страстно увлекался астрологией и написал о ней несколько книг - одну в соавторстве с Максом Жакобом, - астрология не была его единственным увлечением. Человек культурный и тонкий, он обладал изысканным вкусом и врож-денным чувством прекрасного. В славные времена его благо-денствия и финансовой независимости, продолжавшиеся

204

вплоть до знакомства с Миллером, он имел возможность куль-тивировать свои пристрастия к литературе и оккультным на-укам. Макс Жакоб первым увидел в нем эзотерические на-клонности и подвиг его на написание трактата "Miroir d'Astrologie"¹, снискавшего ему репутацию авторитетного аст-ролога. Возникшая затем переписка между Максом Жакобом и Мориканом на эту тему была впоследствии приобретена отделом рукописей Парижской национальной библиотеки. Крах своей финансовой независимости Морикан предви-дел, когда составлял собственный гороскоп. "Предупрежден

- значит вооружен" - это одно из тех мудрых правил, сле-дуя которым, профессиональный астролог остается столь же беспомощным, как и все человечество. Морикан оказался не в состоянии предотвратить катастрофу. Стесненный в средствах, этот щеголь, этот Прекрасный Брэммель, вынуж-ден был селиться в дешевых меблированных комнатах оте-ля "Мондиаль" на Рю-Нотр-Дам-де-Лоретт, где он жил, ког-да познакомился с Миллером. - Ты живой разрывной снаряд, вечно ищущий детонатор,

- говорил он Генри, составив его гороскоп.

Он верно охарактеризовал Миллера и находился под впе-чатлением его динамичной индивидуальности. С течением времени между ними возникла крепкая дружба. Морикан ознакомил его с некоторыми эзотерическими аспектами французской литературы, в частности, бальзаковских "Сёрафиты" и "Луи Ламбера", оказавших огромное влияние на дальнейшее развитие Миллера. Он был экспертом в выяв-лении фальшивостей, отделении зерен от плевел и извлече-нии смысла из самых туманных посланий. Миллер раскры-вался перед ним, как цветок.

В то время Генри Миллер являл собой персонаж плутовской, вулканический, кихотский, - пишет Морикан позднее, рассказы-вая о первых встречах с Миллером. - Где-то "на полях" своего

¹ "Зеркало астрологии" (франц.).

205

лихорадочного существования, результатом которого стали его "Тропики", Миллер, человек высокой культуры, недавно начал проявлять интерес к оккультизму, астрологии и магии - всем пред-метам, находящимся, так сказать, под моей юрисдикцией. В силу именно этой тройственной причины я и свел с ним знакомство, а вскоре мы стали большими друзьями. Раз в неделю Миллер наве-дывался ко мне на Монмартр, где я жил, и там я обучал его рудиментам ремесла (безвозмездно, разумеется). Я потерял счет гороскопам, которые по его просьбе составлял для его друзей (amis et amies^]), - "фабрика гороскопов" работала на полную мощь и к тому же сверхурочно. Средь массы его друзей я отмечу лишь одного - это граф Герман Кайзерлинг; Миллер был с ним хорошо знаком, что сделало для меня возможным вступить в эпи-столярные отношения с этим великим Викингом. Так появилась еще одна трансцендентальная переписка.

Все это чистейшая правда; Миллер действительно часто навещал Морикана в его комнатенке в отеле "Мондиаль". Несколько раз я составлял ему компанию и был совершен-но очарован тем, с какой легкостью Морикан рассуждал о самых заумных вещах, связанных с магическими арканами. Точность и острота его мысли вызывала изумление. Его речь поражала своей прозрачной ясностью, а образы, в которых сквозило что-то дьяволическое, - новизной и оригинальнос-тью. Любой вечер, проведенный в обществе Морикана, был не только приятным, но и полезным: мы всегда уходили от него в приподнятом настроении.

И все же мне как-то не по нутру это его замечание в скобках - "безвозмездно, разумеется", - когда он пишет, что обучал Миллера рудиментам ремесла. Генри, зная о стесненных финансовых обстоятельствах Морикана, боль-ше думал о том, чтобы ему помочь, а не о том, чтобы платить за знания, которыми он, или кто другой, мог бы и так с ним поделиться. Миллер всегда по максимуму помо-

Друзей и подруг (франц.).

206

гал ему из собственных весьма незначительных ресурсов. И я не могу не улыбнуться, когда Морикан говорит, что он "потерял счет гороскопам", заказываемым Миллером для своих друзей. Он так и не понял, что большинство этих гороскопов составлялись им для несуществующих людей! У Миллера просто не было столько "amis et amies", чтобы обеспечить Морикана достаточным количеством пудры и туалетной воды. Если он намеревался подбросить астрологу пару сотен франков, ему надо было придумать повод. И вот как это выглядело: Генри снабжал именем, полом, местом и датой рождения одного вымышленного персонажа за другим, а Морикан составлял по этим дан-ным гороскопы - "безвозмездно, разумеется"! Чего уж про-ще, а? Морикан об этом даже не подозревал, хотя некото-рые из составленных им таким образом гороскопов при-надлежали, казалось бы, довольно странным личностям -юродивому, религиозному маньяку, отцеубийце. Морикан не раз изъявлял желание познакомиться с этими курьез-ными персонажами, которые, в свете его астрологических открытий, могли бы оказаться какими-нибудь Ландрю, Рас-путиным или да Винчи.

6

Однажды вечером, когда, в очередной раз обнаружив, что запасы наши заметно оскудели, мы сидели и думали, как быть с едой, в мастерскую вошел некто однорукий. Это был Блэз Сандрар, самый замечательный из всех парней, в свое время выступивших из джунглей на передний край фран-цузской литературы. Он был примерно одного возраста с Миллером - может, несколькими годами старше, здоров как бык, с ярко синими глазами на загорелом лице человека, привычного к жизни под открытым небом. Он был больше похож на мореплавателя, чем на писателя, - нет, скорее даже

207

на пирата, только что получившего свою часть добычи и собиравшегося тряхнуть мошной и вволю повеселиться.

Еще в Америке, в пору его бессистемного чтения, Милле-ру попалось несколько сандраровских книжек, а именно, "Золото" и "Африканская антология", которые произвели на него неизгладимое впечатление. В Париже от откопал еще одну - "Мораважин", которая усилила это впечатление. Прочитав эту книгу, Миллер окончательно убедился, что Сандрар - его человек. А когда вышел "Тропик Рака", он оказался такой же находкой для Сандрара.

Эти два писателя, которым предстояло впоследствии стать большими друзьями, обменялись несколькими письмами, но впервые встретились лицом к лицу именно в тот день, когда Сандрар зашел к Генри в мастерскую. Мне посчастливилось при этом присутствовать, так что я могу дать полный свиде-тельский отчет об их первой встрече.

Это была встреча двух родственных душ: оба отличались безудержным энтузиазмом и буйством чувств, оба были от-личными рассказчиками, хотя Сандрар мог дать Генри фору. После первого обмена сердечными приветствиями, сопро-вождавшимися обычной в таких случаях accolade¹ Сандрар заговорил о своих впечатлениях о "Тропике Рака". Он хва-лил книжку взахлеб, пылко и страстно, чем тронул Генри до глубины души. Зная английский в совершенстве, Санд-рар категорически отказывался на нем говорить. Возможно, все дело в том, что он воспринимал Миллера как писателя "de chez nous"², с чьей стороны было бы благоразумнее ро-диться во Франции.

"C'était pas malin d'être né en Amérique!"³ - рокотал он сво-им громовым голосом, словно для того и предназначенным, чтобы оглашать собой широкие просторы четырех конти-нентов.

¹ Акколадой (объятиями и поцелуями при приветствиях) (франц.).

² Нашего, из наших (франц.).

³ "Нехитрое дело - родиться в Америке!" (франц.).

208

Еда и вино незаменимы для скрепления дружбы. Небреж-ным жестом своей единственной руки Сандрар отвел стыд-ливые признания Генри о том, что у него нет денег. Он сде-лал вид, что как раз сейчас специально обналичил чек, что-бы доставить удовольствие l'auteur du Tropique du Cancer¹. "Justement, je connais un petit marchand de vin..."²

На улице он поймал такси и назвал шоферу адрес его petit marchand de vin³ - где-то на Монмартре, неподалеку от Пласдез-Аббесс. Как только мы сели в такси, Сандрар начал го-ворить и не умолкал, пока мы не добрались до места. Мне показалось тогда, что он пребывал в необычайно возбуж-денном настроении, но потом выяснилось, что это его нор-мальное состояние.

Жаль, я забыл название ресторана, в который он нас при-вез, а то бы сделал этому заведению "посмертную" рекламу. Это действительно был marchand de vin, но marchand de sin особый. Посыпанный опилками пол, бумажные скатерти и салфетки. Но его patron⁴ и patronne⁵ принимали Сандрара с такими почестями, которым позавидовал бы и сам Ага-Хан при входе в "Риц". Наш столик был уже накрыт, вино - пода-но. Я даже не успел заглянуть в меню - а может, его и не было: зачем вам меню, если вы обедаете с принцем! Очевид-но, все было приготовлено заранее - как для банкета.

Я не помню, какие деликатесы мы поглощали, не помню марок тех дорогих и тонких вин, что мы пили, - помню лишь, что этот обед был знаменательным событием моей париж-ской жизни. Еда и напитки, несомненно, были превосходны-ми, но это, видимо, не имело для нас никакого значения, а если и имело, то лишь просто как фон. Мое внимание было полностью поглощено незабываемым персонажем по имени

¹ Автору "Тропика Рака" (франц.).

² "Я как раз знаю тут один винный погребок..." (франц.).

³ Винного погребка (франц.).

⁴ Хозяин (франц.).

⁵ Хозяйка (франц.).

209

Блэз Сандрар. Сказать, что он был в ударе, было бы по от-ношению к нему несправедливо, ибо человеку его калибра всегда полагается быть в ударе. Но в нем явно чувствовался прилив вдохновения и общительности - это было одно из тех состояний, которые не возникают на пустом месте, - та-кое состояние порой приходится выжидать, и оно появляет-ся в те очень редкие моменты, когда судьба сводит вместе две души одинакового происхождения и широты.

Сандрар никогда не казался будничным или небрежным, потому что все в нем было торжественно. Даже голос его звучал, как набат. А если ему случалось коснуться какого-нибудь инцидента времен войны или своих стычек с афри-канскими аборигенами, приключений в Бразилии и Цент-ральной Америке или событий десяти-двадцатилетней дав-ности, то, благодаря особенностям его речи, может быть, какой-то "лингвистической безотлагательности", все эти эпи-зоды из прошлого как бы транслировались в настоящее, и получалось, что ты реально переживаешь их вместе с ним СЕЙЧАС! Посредством этакой лингвистической левитации он переносил прошлое вперед, собирал его в фокус, и ты начинал видеть все это - видеть так же отчетливо, как лун-ный кратер сквозь мощный телескоп.

Нет, ну каков рассказчик! Мне вспомнилось сейчас, в ка-ких красках Сандрар описывал один эпизод из своих зло-ключений с туземцами верховьев Амазонки. У меня до сих пор волосы дыбом встают. По доброте душевной, видите ли, они хотели его убить. Джунгли кишат клещами, гнусом и разного рода ядовитыми несекомыми, и эти бесхитростные индейцы искренне полагали, что гораздо гуманнее будет за-ранее избавить знатного гостя от пытки зудом, на которую он себя обрекал, будучи одноруким: ведь он не сможет даже как следует почесаться. И двух-то рук мало, чтобы справиться с этим бичем джунглей! Сандрар, потерявший правую руку в Первую мировую, с интересом слушает их разглагольство-вания и даже вступает в дискуссию, высказывая свои сооб-

210

ражения "за" и "против" убийства из милости. Он совершен-но беспристрастен и, оказывается, достаточно хорошо знает язык дикарей, чтобы выступить собственным адвокатом. Спор затягивается надолго, но Сандрар и не спешит его пре-кращать. Пока идет разговор, надежда остается. К тому же перед лицом смерти жизнь - то, что от нее остается, - начи-наешь ценить на вес золота: каждое мгновение - как лиш-ний карат к весу бриллианта. Сандрар снимает напряжение момента с изворотливостью прирожденного рассказчика. Его слова производят визуальный эффект индейского трюка с веревкой: вот ты уже в лесу рядом с ним, слышишь шелест листвы, жужжание и гудение насекомых, тихие голоса ста-рейшин, решающих твою участь. И вдруг, забыв, что он сей-час не в дебрях Амазонки, а в ресторане, Сандрар вскакива-ет из-за стола и, как однажды индейцам, демонстрирует нам, с какой легкостью он может почесать любую часть тела сво-ей единственной рукой. Индейцам приходится проделывать этот трюк обеими руками, да и шимпанзе одной лапой не обойтись, а уж европеец и подавно сразу бы растерялся - то ли дело он, Блэз Сандрар! И ведь он действительно смог почесать себя во всех местах одной левой! Это было не про-сто, и пару раз ему даже пришлось чуть не штопором изо-гнуться, чтобы дотянуться до отдельных мест на спине, но у него и это получилось! Он проделал это не только к нашему общему удовольствию, но и к удовольствию всех присутство-вавших в ресторане, равно как и уличных зевак, пяливших-ся сквозь оконное стекло.

По окончании представления Сандрар с невозмутимым видом приказал патрону принести еще вина и вернулся к рокфору с маслом. Процесс поглощения пищи, однако, не мешал ему продолжать разговор. С Амазонки он одним махом перескочил в окопы Фландрии, а затем, сделав не-большой крюк через Италию и Россию, перенесся в самое сердце Африки. И хотя между этими эпизодами не было никакой связи, все они, тем не менее, каким-то таинствен-

211

ным образом переплетались один с другим, словно буси-ны опыта, нанизываемые на нить жизни. После трех-четырехчасового общения за обеденным столом у нас воз-никло ощущение, будто мы сами принимали участие в некоторых приключениях, ставших в его устах легендар-ными.

Миллер был околдован волшебными чарами Сандрара. Он признал в нем своего космического брата и потянулся к нему всем сердцем. Родство их душ подтвердило ту великую ис-тину, что есть в мире вселенские братья - существа одной породы, одного калибра, диапазона и широты. Им не обяза-тельно быть с одной планеты, но дом у них у всех один - где-то в районе Первопрестольной космоса. И здесь, в чуждом мире, скромная винная лавка неподалеку от Плас-дез-Аббесс представляется мне сейчас самым подходящим местом встре-чи для всех таких родственных душ.

Главное, что объединяет Миллера и Сандрара, - это их независимость. Ни тот, ни другой не приемлет стандартной, рукотворной модели бытия, но оба слишком заняты, чтобы размениваться на пустяки. В их планы не входит изменять мир к лучшему - они придерживаются восточной точки зре-ния на ход вещей и разделяют мнение восточных мудрецов о том, что, делая добро, порой потворствуешь злу. Не верят они и в политические революции. "Мог, je me révolutionne tous les jours"¹, - говорит Сандрар. Их независимость проистека-ет из внутренней свободы - свободы, которую каждый день необходимо провозглашать заново.

Человек, узнавший вкус свободы - а Сандрар именно таков, -не боится сбиться с пути, - пишет Миллер в статье, опубликован-ной во французском журнале "Риск". - Его путь всегда при нем, где бы его ни носило. У него всегда есть время, и он тратит его легко и беспечно... Даже когда он сидит, флегматичный и груз-ный, развалясь e удобном кресле и шевеля одними губами, этот

¹ "В себе я совершаю революции ежедневно" (франи.).

212

наш Сандрар все равно умудряется приводить в движение миры. Достаточно только послушать, как он говорит о каком-нибудь осколке - если этот осколок в данный момент окажется его те-мой, - чтобы получить прекрасный урок искусства самовыраже-ния. В этой своей необыкновенной способности включаться во все, Сандрар раскрывается как один из самых сострадательных людей на свете.

То же самое можно сказать и о Миллере. Он тоже изве-дал вкус свободы; его путь тоже всегда был при нем, где бы его ни носило. Такое не всякому по плечу, да и неразум-но предпринимать какие-либо шаги в этом направлении, если ты к этому не готов. Придерживаясь собственного пути, человек сворачивает с проторенной тропы, для него это прыжок в неизвестность, который зачастую влечет за со-бой нестерпимое одиночество и обособленность от мира. Люди, подобные Миллеру и Сандрару, могут смело отва-житься на такой прыжок: они знают, что их ждет впереди. Литература per se¹ не представляет для них интереса - ли-тература как побочный продукт, я хочу сказать. Полное самосожжение - вот что, по их представлениям, требуется от писателя.

Разумеется, я говорю не о том, что в них проходит под именем литературы, - пишет Миллер в той же статье, подразумевая тек-сты Сандрара. - Разумеется, я говорю не об универсальном опыте. Я имею в виду возвышенно-пугающую природу уникаль-ного: думать не как все, поступать не как все, жить не как все, умирать не как все. Назовем это, если угодно, особым даром извлекать из каждого момента опыта нечто доселе неведомое и неслыханное, нечто настолько личное, что оно утрачивает вся-кое свойство сходства с чем бы то ни было и тем самым вновь возвращается к своей первоначальной сущности, этой неуничто-жимой частице космического материала.

¹Как таковая, сама по себе (лат.).

213

7

Политическая ситуация ухудшалась с неимоверной скоростью. Лига наций приказала долго жить, будучи не в состоянии вы-нести двойного удара японо-китайского конфликта и втор-жения Муссолини в Абиссинию. Гитлер прочно окопался в Гер-мании, и жертвы нацистской тирании - те, кому удалось избе-жать концентрационных лагерей, - толпой хлынули в Европу и Америку. Началась массовая эмиграция. В Испании граж-данская война бушевала с неослабевающей яростью - генераль-ная репетиция Второй мировой. Это был расцвет тоталитариз-ма, неминуемый конец демократии. Тучи войны сгущались.

Однажды утром в мастерскую Миллера вошел высочен-ный и худющий англичанин и представился Джорджем Оруэллом. Знакомство между двумя писателями состоялось не совсем так, как можно было ожидать. Казалось бы, у них должно быть столько общего: оба прошли суровую школу, оба побывали "на обочине жизни" в Париже и разных дру-гих местах. Но какая разница в мировосприятии! Почти та-кая же, как между Востоком и Западом. Миллер в своей полувосточной обособленности принимал жизнь, все ее ра-дости и горести, как принимают дождь или солнце. Обособ-ленность Оруэлла была не столько врожденной, сколько навязанной ему, так сказать, силой обстоятельств. Миллер был раним и анархичен и ничего не хотел от мира в целом. Оруэлл был вынослив, энергичен, политически ориентиро-ван и по-своему старался во что бы то ни стало изменить мир к лучшему. Миллер был гражданином вселенной, но гордился этим не больше, чем зеленая маслина могла бы гордиться тем, что она зеленая, а черная - тем, что черная. Типичный англичанин, Оруэлл, при всем своем скептициз-ме и отсутствии иллюзий, все же верил в политические дог-мы, экономические доктрины, в возможность улучшения положения народных масс путем смены правительства и социальных реформ. Свобода и Справедливость, которые

214

Миллер считал личными качествами, приобретаемыми толь-ко постоянным самосовершенствованием каждого индиви-да, являлись, по мнению Оруэлла, непременными атрибута-ми демократии. Оба были миролюбивыми людьми, но если Миллер выражал свою любовь к миру отказом от борьбы за всякое дело, то Оруэлл не имел ничего против участия в вой-не, если она, по его мнению, велась за правое дело.

Где-то в своем письме ты признаешь, что никогда не питал особой любви к войне, хотя и смирился с ней сейчас, - писал мне Миллер во время войны в пространном письме, которое впоследствии было опубликовано под названием "Убить убийцу". - По правде говоря, на самом деле войну не любит никто, даже те, кто в ней заинтересован. И тем не менее, во всей недолгой истории человечества найдется не так уж много мирных переды-шек. Какой вывод напрашивается из этого явного парадокса? Мой вывод прост и очевиден: несмотря на вечный страх перед войной, человек никогда не желал мира по-настоящему горячо и искренне. Сам я всей душой желаю мира, и весь имеющийся у меня интеллект убеждает меня в том, что мир достигается не боевыми, а мирными действиями.

Для Миллера это было проще простого, как и должно быть для всякого, кто во что бы то ни стало решил добиться мира. Но одного нежелания войны еще недостаточно, равно как не слишком похвально быть воинствующим пацифистом - пацифистом, который борется за мир. "Не убий!" - отдавал ли кто-нибудь более простой и недвусмысленный приказ? Миллер воспринимает его буквально.

Конфликт порождает конфликт, война творит войну, и так до бесконечности, - пишет он в том же письме. - Даже если завтра грянет мировая революция, конфликт все равно не будет исчер-пан. Но, не углубляясь в дебри абстракций, я хочу подчеркнуть, что исход войны скорее всего будет совсем не таким, какого ожидает каждая из противоборствующих сторон, и не оправдает

215

их надежд и чаяний. Внешне будучи врагами, обе стороны авто-матически становятся соратниками, создавая предпосылки для ус-тановления нового миропорядка. Я не говорю - лучшего. Я гово-рю - единственно необходимого. Мы изжили существующую мо-дель, но нам не хватило мудрости создать новую мирным путем. Мы учимся через страдания. Война не является необходимостью - это лишь проявление нашей глупости и жестокости в поиске путей самовыражения.

Эти строки были написаны только в июне 1944-го, но при-мерно в том же духе Генри высказался, когда Оруэлл вы-ступил в поддержку испанских республиканцев: то есть, что свободу - ценность духовную - нельзя заполучить в войне, равно как обычная военная победа еще не может служить гарантией справедливости дела - любого дела, - за кото-рое велась борьба. Миллер никоим образом не пытался на-вязать Оруэллу свою точку зрения или же отговорить его от поездки в Испанию. Каждый должен делать то, что счи-тает правильным, даже если то, что он считает правиль-ным, на самом деле неправильно, - таково было его убеж-дение.

Как я узнал позднее, в тот самый день Оруэлл признался Миллеру, что в бытность его в Индии опыт службы в поли-ции наложил на него неизгладимый отпечаток. Страдания, на которые он там насмотрелся и которым, так сказать, не-вольно потворствовал и споспешествовал, стали с тех пор источником непреходящей боли. И чтобы заглушить неиз-бывное чувство вины, он намеренно навлекал на себя лише-ния и унижения, так ярко и едко описанные в книге "На обочине жизни в Париже и Лондоне".

Разумеется, Миллер не только понимал стремление Оруэлла к самобичеванию - этим он и сам грешил немилосердно, - но и глубоко сочувствовал ему в его затруднительном положении. Так для чего, удивлялся он, для чего, после всего, через что он прошел, Оруэллу понадобилось подвергать себя еще большим

216

наказаниям? Миллер никогда бы не стал говорить в таком ключе с простым волонтером, чей идеализм требовал испытания дей-ствием. В Оруалле же, сполна, по его представлениям, иску-пившем свою вину - реальную ли, воображаемую, он чувство-вал личность, от которой в живом виде будет гораздо больше пользы для человечества, нежели в мертвом.

На это Оруэлл дал классический ответ, что в таких серь-езных обстоятельствах, когда не только права, но и само существование целого народа поставлено под угрозу, не мо-жет быть и речи об отказе от самопожертвования. Он отста-ивал свои убеждения так робко и так искренне, что Миллер прекратил дальнейшие увещевания и в срочном порядке дал ему свое благословение.

- Да, и еще, - сказал Миллер, поднимая свой бокал в фи-нальном жесте одобрения, - я не могу допустить, чтобы ты отправился на фронт в своем роскошном костюме с Савиль-Роу. Знаешь, давай я подарю тебе вот эту вельветовую куртку -это как раз то, что надо. Конечно, она не спасет тебя от пули, но хотя бы защитит от холода. Прими ее, если угодно, в каче-стве моего вклада в дело борьбы испанских республиканцев.

Оруэлл категорически отрицал, что на нем был костюм с Савиль-Роу (на самом деле он приобрел его на Черинг-Кросс-роуд), но принял подарок Миллера так же просто, как он был преподнесен. Генри благоразумно воздержался от из-лишних комментариев и не стал уточнять, что куртка была бы пожалована Оруэллу даже в том случае, если бы он на-думал сражаться на стороне противника.

8

Не было ни малейших оснований надеяться, что войны удастся избежать. Страсти накалились до предела, все уда-рились в политику. И великие державы, и страны-лилипуты единым маршем выстроились в боевой порядок. Достаточ-

217

но было лишь крохотной искры, чтобы Европа взорвалась, как пороховая бочка. Надвигавшаяся гроза оказалась гораз-до опаснее, чем того ожидали даже самые неисправимые пессимисты Вашингтона и Лондона.

Миллер сохранял независимость и держался в стороне от всей этой суматохи. Он продолжал работать. А что еще ос-тавалось делать? Не ввязываться же в этот идиотский кон-фликт! Для него не могло быть и речи о том, чтобы занять в нем какую-то позицию или позволить себе поддаться мимо-летной страсти к тому или иному режиму: ни фашисты, ни коммунисты, ни даже демократы не могли внушить ему неж-ных чувств к соответствующим идеологиям. Что ему было нужно - если ему вообще что-то было нужно, - так это явно не то, что лежало в их лягушачьей перспективе. Во всяком случае он твердо для себя решил не поддаваться ни одной из форм массового психоза. Он продолжал жить привыч-ной жизнью, и в то время как весь мир брызгал слюной и предавался истерии, его имя стало приобретать все большую известность.

Прямо перед самым началом войны "Тропик Рака" выдер-жал пятое издание, что было просто замечательно, учиты-вая обстоятельства, сопутствовавшие выходу книги, и опасе-ния издателя в отношении возможного судебного разбира-тельства. Книге настолько очевидно было суждено стать классикой, что не слишком щепетильные издатели, восполь-зовавшись беззащитностью Миллера, предприняли пират-ские издания в таких странных местах, как Вена, Будапешт, Амстердам и Шанхай, где книга распродавалась по ценам черного рынка. Так в одном Китае разошлось несколько тысяч экземпляров. С этих продаж Миллер, естественно, не получил ни цента.

Как ни странно, первый перевод "Тропика Рака" был сде-лан в Чехии и в 1938-м вышел в Праге под названием "Obratnik Raka"¹.

¹"Тропик Рака" (чешск.).

218

"Черная весна" появилась в июне 1936-го и укрепила репу-тацию Миллера, которую он снискал себе после выхода пер-вой книги. Как и "Тропик Рака", "Черная весна" была запре-щена в Англии и Америке и все же привлекла внимание наиболее интеллектуальных критиков англосаксонских стран, где книга подробно анализировалась. Критики, рас-сматривавшие первую книгу Миллера как случайную вспыш-ку гения, теперь сошлись на том, что Миллер состоялся. "Черная весна", посвященная Анаис Нин, - это еще один автобиографический труд, в котором напряженная, круто замешанная проза поддерживается на высоком уровне. В книге описываются события из жизни Генри во Франции и Америке. Его особая манера перемещаться во времени и пространстве придает этой книге (как, впрочем, и многим другим его текстам) видимость бесформенности, однако и прямота языка, и неотразимость стиля, и простота подхода к проблемам как души, так и тела, накладывает на "Черную весну" печать шедевра. В этих воспоминаниях нет ни одной фальшивой ноты. Там есть королевские пассажи (как, на-пример, в главе "Ангел - это мой водяной знак"), трогатель-ные описания (как в "14-м квартале" или "Ателье мужского платья") и до умопомрачения комичные главки (вроде "Джебберуорла Кронстада").

Второе издание "Черной весны" появилось в тот же год, что и первое - 1936-й, - не говоря уже о воспроизведенном фотолитографическим способом недатированном пиратском издании, вышедшем в Шанхае вскоре после этого.

"Макс и белые фагоциты" включает собрание эссе, уже упоминавшуюся историю о Максе и несколько других ве-щей, в частности, "Космологическое око" (о Гансе Райхеле), "Око Парижа" (где Миллер дал высокую оценку творчеству фотографа Брассе), а также "Маршрутом Дьепп-Ньюхейвен", "Открытое письмо сюрреалистам всего мира", etc.

С выходом "Тропика Козерога", выпущенного издатель-ством "Обелиск-Пресс" в феврале 1939-го, Миллер сворачи-

219

вает свою литературную деятельность на Вилле Сёра. На мой взгляд, "Козерог" - это лучшее из всего, что он написал, и, возможно, даже лучшее из всего, что когда-либо было написано на эту тему - отнюдь не новую, надо заметить. Сюжетным материалом "Тропика Козерога" была Джун -или, скорее, женщина. Женщина - это нечто единое и неде-лимое, независимо от того, каким именем ее нарекают. Жен-щина, как и сама земля, - существительное собирательное, и все, что предшествует женщине, приводит к ней, готовит ее выход на сцену жизни, собрано в этой книге: Джун любят и поносят, ненавидят и возвышают, перевирают, убивают и воскрешают. В "Тропике Козерога" Миллер по максимуму выжимает из языка все его соки: там есть, например, слово-образования-ангелы, а есть и другие, явно ведущие свое про-исхождение из самых темных глубин преисподней; единствен-ный в своем роде гибрид горечи, тоски и страдания берет читателя за горло; трехмерная пластичность языка порой становится почти пугающей.

Как и другие запрещенные книги Миллера, "Тропик Козе-рога" был пиратски издан в Шанхае, причем это произошло еще до того, как появилась перепечатка оригинального па-рижского издания.

Перечисленные тексты составили, можно сказать, основ-ной литературный продукт Миллера за время его пребыва-ния на Вилле Сёра. Написал он, конечно, гораздо больше. В октябре 1935-го "Обелиск-Пресс" выпустил (за его счет) "Aller Retour New York"¹. Эта книжонка, насчитывающая сто со-рок девять страниц, в форме письма Альфреду Перле рас-сказывает о путешествии в Нью-Йорк и обратно, предприня-том Генри в том же году. Написана она в легком стиле, ко-лоритным, острым языком, к которому его читатель давно привык, и представляет собой, в общем и целом, "пощечи-ну" американскому образу жизни. "Сценарий", написанный под впечатлением книги Анаис Нин "Обитель инцеста" и

¹ "В Нью-Йорк и обратно" (франц.).

220

иллюстрированный рисунками Абрахама Ратгнера, как са-мостоятельное издание вышел в том же "Обелиск-Пресс" в 1937 году, но позднее был включен в сборник "Макс и белые фагоциты". Публикация небольшого памфлетца "Деньги, и как они работают", посвященного Эзре Паунду и уже упо-минавшегося на этих страницах, также приходится на тот период (январь 1938-го).

Надо отдать должное и трогательно-комичному памфлету "Как вы думаете поступить с Альфом?", который был раз-множен Генри и разослан "всем и каждому" под мнимым предлогом создать своему другу Альфреду Перле благопри-ятные условия для завершения им в Ивисе "Quatuor en Ré-Majeur"¹. И что удивительно, этот призыв о помощи, изло-женный в форме письма с просьбой о вспомоществовании, вызвал поток пожертвований от ряда ведущих европейских писателей. Об этих "пожертвованиях" я узнал гораздо позднее - когда у Генри случился очередной приступ исповедничества.

Между 1936-м и 1939-м годами, когда звезда Миллера толь-ко начинала восходить, он часто публиковал эссе и статьи в бесчисленных журналах и литературных обозрениях, вклю-чая "Транзисьон" (Париж), "Нью Инглиш Уикли" (Лондон), "Тянь Зя Мангли" (Шанхай), "Кайе дю Сюд" (Марсель), "Кри-терион" (Лондон), "Волонте" и "Мезюр" (Париж), "Перпос" (Лондон), "Нью Рипаблик" (Нью-Йорк), etc.

9

Среди упомянутых "этсетера" необходимо, в частности, отметить "Бустер", впоследствии переименованный в "Дель-ту", - наш собственный журнал, с полдюжины номеров ко-торого мы с неравными интервалами выпускали до послед-них дней нашей совместной жизни в Париже. История "Бус-тера" заслуживает отдельного пассажа.

¹ "Квартета в ре-мажоре" (франц.).

221

Двумя-тремя годами, раньше один богатый американец по имени Элмер Пратер приобрел старый заброшенный замок, возвышавшийся посреди участка земли площадью в несколь-ко акров на краю деревеньки Озуар-ля-Феррьер в департа-менте Сены-и-Марны, примерно в двадцати милях к восто-ку от Парижа. Он вложил значительную сумму денег в ре-ставрацию и модернизацию поместья, а потом превратил его в гольф-клуб. Гольф во все времена считался во Франции весьма эксклюзивным видом спорта, и в окрестностях Па-рижа вряд ли можно было насчитать и полдюжины клубов.

С его сверхъестественным чутьем на выгодные сделки Элмер Пратер моментально оценил положительные сторо-ны подвернувшейся возможности и не преминул ею восполь-зоваться. Англо-американская колония в Париже быстро набирала количественную мощь, и основание гольф-клуба, обслуживающего в первую очередь англосаксонский контин-гент, но не пренебрегающего, разумеется, финансовой под-держкой постоянной клиентуры из наиболее снобистской части французского общества, было блестящим начинани-ем. И вот в почтенном возрасте шестидесяти девяти лет Элмер Пратер присвоил себе титул Президента Американ-ского загородного клуба Франции.

Будучи прежде всего бизнесменом, Пратер превратил клуб в первоклассное американское заведение. Клубная этика не позволяла ему извлекать какую бы то ни было прибыль, однако, вложив чуть ли не миллион франков в это предпри-ятие, он не прочь был вернуть деньги обратно, не испыты-вая ни малейших угрызений совести. Для него это было все равно что играть в "камушки" с самим собой. Кроме того, быть основателем и президентом фешенебельного гольф-клуба считалось весьма почетным.

Чтобы поднять престиж клуба, мистер Пратер надумал выпускать клубный журнал - ежемесячный бюллетень, ко-торый, по его представлениям, он мог бы издавать самосто-ятельно. Однако Пратер заблуждался. Он был первокласс-

222

ным бизнесменом, но отнюдь не журналистом. Ему удалось достичь договоренности о публикации рекламных объявле-ний почти со всеми фирмами, снабжавшими клуб: магази-нами спорттоваров, изготовителями мячей для гольфа, ви-ноторговцами, поставщиками бакалеи и мясопродуктов, пи-воварами и проч., - издательской же стороной дела жестоко пренебрегли. Пратер попросту заполнял страницы клубны-ми заметками, спортивными материалами, надерганными из ежедневной прессы, случайными и не слишком грамотными статейками или сообщениями, состряпанными либо им са-мим, либо каким-нибудь членом клуба, имеющим литера-турные амбиции, ну и так далее. Журнал получился весьма дилетантским, и Пратер первым признал свою ошибку. Он обратился к одному знакомому газетчику, и тот рекомендо-вал меня на пост редактора "Бустера", как назывался клуб-ный бюллетень.

Хотя Пратер и сознавал необходимость улучшения журна-ла в редакторском плане, он не считал подготовку номера к выходу в свет достаточно ответственным делом, чтобы это оставалось единственной нагрузкой редактора. Он бы охотно подрядил меня на постоянную работу, но тогда, помимо ре-дакционной деятельности, мне пришлось бы функциониро-вать еще и в качестве человека-рекламы, а также подрабаты-вать, агитируя людей со средствами вступать в клуб. Поскольку я сидел без работы с тех самых пор, как закрылась "Чикаго трибюн", то я тут же загорелся желанием послужить на благо Американского загородного клуба Франции.

Издавать "Бустер" (одно название чего стоит¹ - меня коро-бит при каждом его упоминании) было сущим удовольстви-ем. Мистер Пратер не считал себя поклонником изящной словесности, и его вполне удовлетворяло все, что я набрасы-вал на бумагу. В итоге получилось не так уж плохо: измене-ние формата, более профессиональная компоновка матери-ала, деление на рубрики и т. д. значительно улучшили об-

¹ В переводе с англ, booster - толкач, защитник, зазывала.

223

лик журнала. Я почти ничего не смыслил в спорте, а в голь-фе и вовсе был полный профан, а посему продолжал по примеру Пратера "тискать" подходящие статейки на эти темы из разных газет, слегка подправляя их на свой вкус.

Но выпрашивать рекламные объявления и морочить лю-дям головы, зазывая их вступить в клуб, - это уже совсем другой коленкор. Я был абсолютно непригоден к такого рода деятельности и никак не мог понять, с чего это вдруг Пратер решил сделать из меня заправского торговца. У меня совер-шенно ничего не выходило, но Пратер относился ко мне с симпатией и долго колебался, прежде чем дать мне отстав-ку. Когда же он все-таки меня уволил, то в качестве отступ-ного подарил мне "Бустер"!

- И что я, по-вашему, должен с ним делать, - поинтересо-вался я, - чем расплачиваться с типографией?

- Это уже твоя забота, - ответил он, - и твоя ответствен-ность. Клуб будет продолжать оказывать "Бустеру" мораль-ную поддержку при условии, что ты отведешь под его мате-риалы пару страниц в номере. Поскольку рекламодатели знают, что за журналом по-прежнему стоит клуб, тебе не придется беспокоиться об обновлении контрактов. Естествен-но, потребуются и новые - что ж, дерзай! Иди в народ и продавай рекламные площади. Подвернись мне в твои годы такая возможность, я бы ухватился за нее обеими руками и сколотил солидное состояние. Я не собираюсь тебе ничего продавать, - добавил он, зевая, - я предлагаю взять даром! Ты ведь писатель, верно? Так почему бы тебе не превратить эту жалкую брошюрку в первоклассный журнал?

- Вы хотите сказать, литературный журнал? - у меня аж дух захватило.

Пратер посмотрел на меня в недоумении - он понятия не имел, что такое литературный журнал.

- Я хочу сказать, что ты можешь сделать из него конфетку, -ответил он. - У тебя ведь куча друзей-писателей, так? Вот пусть они и пишут. Сделай из него действительно что-то стоящее!

224

"Сделай из него действительно что-то стоящее!" И тут до меня дошло. Знал бы Пратер, к чему он меня так наивно подтолкнул! Его бы кондрашка хватил при одной только мысли о том, что я могу позволить Генри вволю порезвиться на страницах "Бустера", а именно это я и собирался сделать.

Моя голова так и бурлила идеями, пока я проделывал свой путь от Озуар-ля-Феррьер до города. В кармане у меня ле-жало письмо Пратера, удостоверяющее, что отныне я явля-юсь единственным владельцем "Бустера". Я громко рассме-ялся, когда представил себе первый номер нового "Бусте-ра", и уже заранее жалел Пратера. Он вряд ли узнал бы свое детище. Я бы, разумеется, выделил две странички для клубных материалов - таково было условие контракта. Что как не клубные заметки может внести в журнал элемент сюрреализма! Рекламу же я бы печатал до тех пор, пока рекламодатели не сойдут с дистанции, что рано или поздно непременно произойдет. Продавать рекламные площади я, разумеется, не собирался: идея состояла в том , чтобы угро-бить "Бустер", а заодно и подгадить истории мировой лите-ратуры, оставив в ней свой грязный след.

Я добрался до Виллы Сёра почти бездыханный. У Генри сидел Лоренс Даррелл, только-только прибывший с Корфу. Симпатичный молодой человек лет двадцати пяти, с золоты-ми волосами и отроческим лицом, что делало его похожим на херувима. Они пили вино и мило общались. Жена Даррелла Нэнси что-то готовила в крошечной кухоньке позади мастер-ской. Она была высокая и стройная, изящная, как фламинго.

И Генри, и Ларри пребывали в весьма приподнятом состо-янии духа. По-видимому, они моментально распознали друг в друге "древние души" - людей с одинаковыми атависти-ческими признаками, которых объединяет не многое, а всё. Они говорили, пили, веселились целый день и к моему при-ходу стали закадычными друзьями. Настоящая coup de foudre à la russe¹.

¹ Любовь с первого взгляда по-русски (франц.).

225

Первый вечер с Дарреллами (сколько их еще впереди!) был незабываемым. Нэнси приготовила на обед восхититель-ный бифштекс (не только англичане умеют поджарить биф-штекс так, чтобы он не был ни недожаренным, ни пережа-ренным, а как раз à point¹, как всегда говорят, но никогда не делают французы), и, предвкушая удовольствие, мы в пре-красном настроении уселись за стол. Вино текло рекой, но пьянели мы не от вина - мы пьянели друг от друга. Слова лились, как музыка. Никто не стремился играть в застоль-ной беседе первую скрипку: не было ни нудных монологов, ни мешающих пищеварению интеллектуальных пронунсиа-менто. Ларри весь искрился и сиял счастьем. Он был пер-вым поистине цивилизованным англосаксом, которого я встретил после знакомства с Генри, - цивилизованным на-столько, что его культура и эрудиция никому не били в гла-за, а это уже кое-что. Будучи, несмотря на юный возраст, известным поэтом, он только что закончил вторую книгу. Это была "Черная книга" - "хроника английской смерти", как он ее называл, - которая должна была через несколько месяцев выйти в "Обелиск-Пресс".

Я молчал о "Бустере", пока обед не приблизился к стадии рокфора с маслом, и только тогда обрушил на друзей эту новость. Генри не сразу понял, в чем дело: он и раньше ви-дел несколько номеров, но журнал не произвел на него осо-бого впечатления. Ларри же, который и слыхом не слыхи-вал ни о каком "Бустере", был просто потрясен открываю-щимися возможностями.

- Великолепная площадка для твоих текстов, Генри! - вос-кликнул он. - Это же сам Бог послал! Ты можешь "тискать" в "Бустере" все то, что не осмелится напечатать никакой дру-гой журнал.

- Что-то не уверен, - сказал Генри с сомнением. - Этот американец, владелец клуба... Пратер... он ни за что не по-зволит выпускать такой журнал под своей эгидой.

¹ Как надо (франц.).

226

- А что он нам сделает, - возразил я, помахав письмом, передающим мне право собственности на "Бустер", - он боль-ше ничего не решает. Издательская политика целиком и полностью зависит от нас. Журнал наш - нам и карты в руки. Помнишь, что мы вытворяли в путнамовском "Новом обо-зрении", когда были всего лишь внештатными сотрудника-ми? Теперь мы уже не внештатные сотрудники - теперь мы издатели! Если уж мы в путнамовском журнале так поизгалялись, то неужели не можем позволить себе этого в своем собственном, тем более безнаказанно!

Мы были уже изрядно подшофе, когда составляли список потенциальных сотрудников. Будучи владельцем издания, я вел себя как какой-нибудь захмелевший президент респуб-лики, выдвигающий кандидатов в члены кабинета. Повесе-лились мы на славу. Как ни странно, первый вариант списка оказался последним. Я привожу его по первому номеру "Бу-стера", вышедшему в свет в сентябре 1937-го, примерно за год до "Мюнхена":

Редакционный состав

Главный редактор - Альфред Перле Литературная редакция: Лоренс Даррелл, Генри Миллер, Уильям Сароян

Спортивный отдел - Карл Норден Отдел светской хроники - Анаис Нин Отдел путешествий - Хилер Хайлер Отдел скачек - Патрик Эванс Отдел моды - Генри Миллер Отдел искусства - Нэнси Майерс

Отделение метафизики и метемпсихоза - Майкл Френкель Сальные новости - Уолтер Лоуэнфельз Восточное отделение - Чоу Нянь-Сянь Акварели и гуаши - Ганс Райхель Фотография - Брассе Распространение и реклама - Дэвид Эдгар

227

Уже по одному перечню имен можно догадаться, как мы развлекались, стараясь угробить "Бустер". Все писатели и художники из окружения Миллера, были включены в со-став редколлегии; в каком-то смысле журнал стал почти се-мейным изданием. Карл Норден - это псевдоним, под кото-рым Даррелл напечатал "Паническую весну" ("Фабер и Фабер", Лондон). Жена Даррелла Нэнси Майерс делала облож-ку для первого номера. Уильям Сароян пожертвовал для второго номера один из своих превосходнейших ранних рас-сказов "В горах мое сердце".

В качестве административного и редакционного адреса мы указали Виллу Сёра, 18, а телефон - Гобелен, 7943. Чей это был номер, я не помню - может, винной лавки на углу Рю-де-ля-Томб-Иссуар. На Вилле Сёра, насколько я знаю, теле-фона не было.

Появление первого номера "Бустера" не произвело в Озу-ар-ля-Феррьер особой сенсации. Хотя журнал даже отдален-но не напоминал своего клубного предшественника, номер получился сравнительно мягким - это был своего рода проб-ный шар, не содержащий ничего сомнительного: ни похаб-щины, ни площадной брани. Мистер Пратер, отнюдь не бу-дучи шокирован, принес нам свои поздравления и походя поинтересовался, на что мы рассчитываем. Он почувство-вал литературную направленность, что, разумеется, вызва-ло его неодобрение, но лишь в том плане, что на литературе не разжиреешь. Правда, он в пух и прах раскритиковал ре-дакционную статью, в которой "редакторы" открыто проде-монстрировали свое отношение к жизни, каковое, по мне-нию мистера Пратера, было в высшей степени безнравствен-ным и угрожающе анархичным.

В отличие от большинства журналов "Бустер" не придержива-ется какой-то определенной политики, - говорилось в статье. -Ему предстоит быть эклектичным, гибким, живым - серьезным и вместе с тем веселым. В случае необходимости мы будем прояв-

228

лять тактичность и деликатность - но исключительно в случае необходимости. В общем и целом "Бустер" должен стать контра-цептивом от саморазрушительного духа эпохи. Нас не интересу-ют ни политические выверты, ни всякого рода панацеи от эконо-мических или социальных бед. Мы считаем, что этот мир всегда будет испытательным полигоном для жизни, но он все равно пре-красен. Мы выступаем скорее "за" что бы то ни было, нежели "против". Но мы изменчивы, беспринципны и настроены донки-хотски. У нас нет эстетических канонов, которые надо отстаивать или защищать. Мы предпочитаем высшее качество, когда можем его добиться, в противном же случае выбираем откровенную мерзость. Потому что плохое часто бывает гораздо лучше про-сто хорошего. Впрочем, мы не слишком категоричны - мы можем отступить, можем пойти на компромисс, если это продиктовано необходимостью. Словом, мы можем быть кем угодно, только не фанатиками. В мире так много людей, кричащих о своей право-те, что мы не видим ничего предосудительного в том, чтобы иной раз оказаться неправыми. Мы не стыдимся противоречить самим себе, не стыдимся совершать ошибки.

Как и ожидалось, эта étalage¹ пагубных настроений не вы-звала у Пратера положительных эмоций. Осмелюсь утвер-ждать, что этого добропорядочного солидного джентльме-на, не лишенного чувства юмора, немного позабавили наши проказы, однако он не чувствовал себя обязанным потакать нам в подобных шалостях. Отсюда и его настоятельная просьба сбавить обороты в отношении священных чувств. "И уж будьте любезны, чтобы впредь ничего аморального! По-волчьи выть можно и не пренебрегая моральными прин-ципами - так надежнее". Он сам сказал мне это при встрече - сказал и даже не покраснел.

Мы сохраняем название "Бустер", потому что оно нас устраи-вает, - разъясняли мы в первой редакционной статье, и здесь у

¹ Демонстрация (франц.).

229

Пратера возражений не возникло. - Мы намерены скорее за-щищать, нежели нападать, и в первую очередь потому, что это более здоровый принцип. А еще - потому что мы неисправи-мые романтики и энтузиасты. Каждая эпоха большинству живу-щих в ней людей кажется ужасной, нам же, напротив, она пред-ставляется чуть ли не Золотым Веком. Наша эпоха - единствен-ная, которую нам суждено узнать, и мы намерены наилучшим образом воспользоваться предоставленной возможностью. Мир такой, каков есть, а не такой, каким мы хотели бы его видеть. И мы, стало быть, даже более оптимистичны, чем сами оптимисты. Мы были и будем с Богом, защищая его творение, содействуя ему, протягивая ему руку помощи. А как же иначе? Мы оставля-ем грязную работу по переустройству мира шарлатанам, на-бившим руку в подобных делах. Мы принимаем вещи такими, какие они есть. Ведь в этом мире прекрасно все - включая высококлассные бомбардировщики с холодильниками и прочую ерунду. Желаем всем удачи и ни одного камня в почках!

Мистер Пратер был скорее озадачен, нежели обеспокоен. Зачем же я выкинул целую страницу рекламы Северобри-танской каучуковой компании? Но ему бесполезно было объяснять, что эта страница понадобилась нам для защиты Ганса Райхеля.

Бомба разорвалась после выхода второго номера. Даррелл откопал в составе антологии Гольма, собранной им в 1884 году в Гренландии, прелестную эскимосскую легенду, и мы, конечно же, ее перепечатали. Возможно, в ней и присутство-вал элемент непристойности, но необычный язык и поэтич-ность содержания перевешивали его с лихвой. У нас не было оснований полагать, что эта невинная маленькая поэмка в прозе может шокировать взрослого человека. Тот бум, ко-торый она произвела в Озуар-ля-Феррьер, оказался для нас большим сюрпризом. Рассказ назывался "Нукарньяртекак" - он такой коротенький, что я возьму на себя смелость при-вести его целиком:

230

Это о старом холостяке, который так давно не чистил свой каяк¹, что тот у него совсем зеленый стал.

Высоко над фьордом один человек жил. Была у него дочь -писаная красавица.

И вот однажды утром поднялся холостяк ни свет ни заря и, пока все в иглу² спали, намыл голову, намыл член, соскреб зе-лень с каяка, да и в путь - к дому того человека, у которого дочь красавица.

Завидя его, люди закричали: "Бросай свою лодку!", а потом: "Заходи!" - говорят... Девушка сидела в дальнем конце иглу. Да такая прелестница, что его аж в жар бросило. Чуть не умер -так захотел.

Сбросил шубу - наверх передать, и видит: красавица ему улы-бается. Он весь так и обмер. А как очнулся, сразу на нее по-смотрел, да как увидел, что она по-прежнему ему улыбается, так снова от желания всех чувств лишился.

И в этот раз, очнувшись от обморока, он заметил, что все ближе и ближе подступает к красавице. Но вот все улеглись, и Нукарпьяртекак увидел, что она готовит ему и себе одну по-стель, и только он это увидел, кок снова лишился чувств и упал, громко стукнувшись головой о возвышение ложа.

Когда сознание к нему вернулось, он снова испытал это жгучее желание и снова приблизился к ложу, но едва его коснувшись, рухнул на него ничком как подкошенный.

И вот лежат они друг на друге, а девушка под ним так пре-красна, что почувствовал он, что сейчас умрет. И тогда Нукар-пьяртекак обнял ее. Потом начал в нее входить. Забрался он в нее сначала по колено, потом по локоть, потом по подмышки, вот уж и правую руку засунул, а вот и весь залез, по самый подбородок. И тут наконец испустил истошный крик и исчез в ней со всеми потрохами. Другие проснулись. Что, спрашивают, такое? Никто не ответил. Зажгли поутру огни, смотрят - а Нукарпьяртекака и след простыл, один каяк на реке качается.

¹ Каяк - легкая эскимосская лодка.

² Иглу - снеговая хижина куполообразной формы у эскимосов, перво-начально сооружавшаяся в виде землянки.

231

Вдруг видят: выходит красавица из иглу воды набрать, а следом за ней - скелет Нукарпьяртекака.

На следующий день после выхода этого номера мы полу-чили от мистера Пратера заказное письмо, в котором он за-клеймил нашу публикацию как вопиюще безнравственную, грязную и порнографичную. Письмо было написано весьма нехарактерным для Пратера стилем - вероятно, его состав-лял адвокат гольф-клуба. Нам грозило судебное разбира-тельство, в случае если мы посмеем и впредь использовать для своего журнала название "Бустер".

- Ну так и что же нам теперь делать? - загоготал Ларри, когда мы показали ему письмо.

Незначительные периодические издания бывают весьма недолговечны, если их издатели не могут позволить себе освободиться от денежной зависимости, но это не наш слу-чай. О том, чтобы идти выпрашивать рекламные объявле-ния, не могло быть и речи, однако мы все же предприняли кое-какие попытки заполучить новых рекламодателей под-черкнуто неделовыми методами. Мы разослали неимовер-но витиеватые письма управляющим фирм, имеющих обык-новение рекламировать свою продукцию в крупном мас-штабе, в надежде, что не один, так другой купится на наши откровенные, не лишенные юмора эпистолы и не поскупит-ся на рекламу в "Бустере". Результат оказался нулевым. Ни один из прозаичных, гребущих деньги бизнесменов, которых мы бомбардировали этими жемчужинами эпис-толярного жанра, не проявил ни малейшего интереса к на-шим финансовым затруднениям.

В результате эскапады с письмами один контракт мы все же заключили. Нашей клиенткой стала негритяночка, вла-девшая небольшим предприятием в районе Фобур-Сент-Оно-ре. Она была педикюршей с сердцем королевы и единствен-ной деловой женщиной в Париже, которая от души посмея-лась, читая "Бустер". Я забыл ее имя, но отлично помню,

232

что она заказала рекламу на полстраницы. Денег у нее, к сожалению, не было, и она пообещала отплатить добром. От избытка благодарности за те жалкие крохи, что нам пе-репали, мы тут же выпустили тоненькую брошюрку под на-званием "Педиатрический¹ образ жизни" (за подписью Ген-ри Миллера), которая прилагалась к следующему номеру в качестве бесплатной нагрузки.

Из-за финансовых трудностей третий номер "Бустера" (де-кабрь, 1937 - январь, 1938) вышел со значительным опозда-нием. Он назывался "Аэрокондиционированная утроба". Это был финальный номер "Бустера". Подчиняясь давлению извне, мы перекрестили журнал в "Дельту" и под этим на-званием выпустили с разными интервалами еще три номе-ра. Первый выпуск "Дельты" (апрель, 1938) был посвящен поэзии, и большую часть материала подготовил Даррелл. В номер вошли стихи Антонии Уайт, Николаса Мура, Дэвида Гаскойна, Кей Бойл, Уильяма Берфорда, Майкла Френке-ля, Дилана Томаса, Лоренса Даррелла, et alii. Этот поэти-ческий выпуск истощил все наши совокупные сбережения за многие месяцы. Несколько сотен подписчиков, давно по-дозревавших, что "Дельта" умерла естественной смертью, были приятно удивлены, когда в декабре 1938-го мы заяви-ли о себе самым лучшим из всех сделанных нами номеров.

Вышедший сразу после "Мюнхена" рождественский выпуск "Дельты" был озаглавлен соответственно: "Специальный номер, посвященный миру и неприсоединению, с реквиемом в стиле шега и джиттербага", - а его обложка была обведена черной рамкой на манер извещения о похоронах. В него во-шли фрагмент еще неопубликованного "Тропика Козерога" и отрывок из романа Анаис Нин "Зима обмана". Участвова-ли в нем и Карел Чапек, и Конрад Морикан, представивший астрологический портрет Нижинского. Даррелл включил свое эссе "Гамлет, принц китайский", в котором дана тонкая

¹ Педиатрический - по названию профессии врача "педиатр" -мозольный оператор.

233

оценка вклада Миллера в "гамлетовскую" переписку с Май-клом Френкелем. Дилан Томас отдал в этот номер прекрас-ный образчик своей поэтической прозы "Пролог к одному приключению". Одной из самых блестящих публикаций стал знаменитый рассказ Антонии Уайт "Обитель облаков". Из других материалов надо отметить подборку текстов Майк-ла Френкеля и моих собственных.

Это была отличная "парфянская стрела", и мы могли бы поставить на этом точку. Но за несколько недель до начала войны вышел еще один, финальный номер "Дельты", пред-ставлявший собой тоненькую поэтическую тетрадь. В те дни я уже был в Лондоне, но журнал печатался в Бельгии. К тому времени, когда мы наскребли денег на оплату типо-графских услуг, бедняжка Бельгия была оккупирована, и о переводе денег на континент тогда не могло быть и речи.

10

Однако мне бы не хотелось заканчивать рассказ о жизни Генри в Париже этими дельта-бустеровскими реминисцен-циями. Пусть они будут просто интерлюдией - веселой, но все же интерлюдией, хотя фактически история с журналом приходится на завершающий этап наиболее плодотворного периода в парижской жизни Миллера. Последний год этого периода был отмечен присутствием среди нас Даррелла, который внес в наше существование свежую струю; его друж-ба с Миллером обогатила и без того богатую внутреннюю жизнь Генри.

Его (Даррелла) появление в нашем кругу было не только сенса-ционным, но и физически ощутимым, - пишет Миллер в эссе "Помнить, чтобы помнить". - Он заряжал нас своей энергией. Заласканному средиземноморским солнцем, ему не терпелось поскорее окунуться в тот водоворот, который он считал декадент-

234

ской жизнью Парижа. Однако вместо разврата и оргий Даррелл обнаружил царство раблезианского веселья. <...> Нашу жизнь на Вилле Сёра он воспринимал как бесконечное цирковое пред-ставление на трех аренах сразу.

С Юпитером в асценденте, Лоренс Даррелл был подлин-ным духом Солнца. Все в нем радовало глаз и веселило серд-це, он всех заражал своим оптимизмом и ощущением сча-стья. Он родился и вырос в Индии, в пределах видимости зубцов Тибетских гор, и, наверное, поэтому в его эмоцио-нальном и духовном облике проступало что-то китайское; он с величайшим почтением относился к Лао-цзы, которого любил и постигал с творческим энтузиазмом. Несмотря на свою молодость, он был человеком высокой культуры и эру-диции; в нем не было ничего от педанта или доктринера и ничего похожего на занудство, этот побочный продукт боль-шой учености. В своей последней книге - "Черной книге", которую Каган как раз готовил к изданию, он раскрывается как величайший знаток английского языка. Генри откровен-но им восхищался.

Это не просто 'хроника английской смерти', как ее называ-ет автор, - это блестящий образец эмоциональной инжене-рии, обеспечивающей доступ в новое геральдическое царство, - пишет Миллер в короткой рецензии на книгу Даррелла. -Это не роман, не автобиография, не документ. Это - книга, черная книга, и она наносит последний удар по трепыхающе-муся трупу ячествующей литературы, в которой мы погрязли за последние лет сто. Эта книга для тех, кто застолбил для себя новую утробу, чтобы продолжать в ней творческую жизнь. Она обеспечивает связь между здоровой богоначальной реаль-ностью Нижинского и той человеческой сверхреальностью, которую поэты в самых неожиданных уголках нашего мира лоскуток за лоскутком выкраивают из собственной кожи и веры...

235

Даррелл видел в Миллере гиганта, в груди которого фор-мируется амальгама¹ творческих сил, лишь частично реа-лизуемых в писательстве. Огромная масса печатной про-дукции изготовляется людьми, открыто провозглашающи-ми своей целью производить литературу, - это профессио-налы своего дела. Большинство из них пишет потому, что у них что-то где-то не клеится, потому, что некий внутрен-ний запрет мешает им жить полноценной жизнью. Некото-рые из наших всеми обожаемых столпов мировой литера-туры являются фактическими мертвецами, культурными и образованными полутрупами. Совместными усилиями они создают целые "кордильеры" литературы. Но в какой-то миг, примерно раз в сто лет, в литературе появляется как бы посланец открытого космоса. Если говорить о творче-ском духе Миллера, то его надо воспринимать как действу-ющий вулкан, вечно таящий в себе угрозу извержения. Вул-кан извергается не потому, что хочет, а потому, что дол-жен. Когда Миллера прорывает, он изливается раскален-ной лавой; его зрение порой затуманивается, но не ошибоч-ными суждениями - судит он редко, - а противоречивыми чувствами, фантастическими аппетитами, беспорядочны-ми мыслями, обильными предубеждениями, причудливы-ми ностальгиями и избыточным самопожертвованием. По-добно лучам какого-нибудь мощного светила, пронзающим толщу облаков, его дух прорывается сквозь иллюзорный мир и фокусируется на чем-то жизненно важном. Сырье-вой материал Миллера - это бесформенность и хаос, но в его руках бесформенное превращается в жизнь, а хаос - в тот мир, где живем мы с вами.

Что касается меня, то я не могу воспринимать Генри ина-че как человека, желающего дарить радость всем и каж-дому, чего бы ему это ни стоило. Всякий раз как в голове у меня промелькнет его образ, все мое существо охваты-вает чувство невероятной нежности и тепла. Не знаю, дей-

¹ Амальгама - сплав нескольких разнородных веществ.

236

ствительно ли его творчество заслуживает той высокой оценки, которую я ему даю, - пусть об этом судят крити-ки будущего. Меня же, как друга, это совершенно не заботит - моя уверенность в его значительности намного превосходит мои критические способности. К тому же в присутствии этого человека как-то забываешь, что он писатель.

Война уже почти наступала нам на пятки, когда вышел "Тропик Козерога". К этому моменту за Миллером проч-но закрепилась слава самого знаменитого автора изда-тельства "Обелиск-Пресс", так что Каган платил ему аван-сом щедрые гонорары. Теперь для Генри было самое вре-мя устроить себе бессрочные каникулы - впервые за мно-гие годы. Даррелл с его поэтическим красноречием меся-цами расписывал красоты и прелести Греции, и Генри, который всегда был легок на подъем, решил посетить эту страну.

Я очень сблизился с Миллером, на протяжении десяти лет разделяя с ним все превратности судьбы, однако, когда на-конец пробил час разлуки, расставание оказалось легким и безболезненным. Это событие ничуть меня не опечалило -даже наоборот: я ощутил прилив неимоверного счастья и приятного возбуждения. Мысль о том, что мы можем никог-да больше не увидеться, на какое-то мгновение мелькнула у меня в голове, но не вызвала никаких эмоций. Меня вдруг осенило, что я абсолютно ничего не теряю - частичка муд-рости Миллера навсегда останется в моем сердце. Мысль о потере вселяет ужас лишь в тех, кто привязывается к вещам преходящим, тленным. Но как можно потерять друга? Я понял, что лишь бесчувственные люди льют слезы в минуту разлуки. Полноценный человек всегда остается веселым и безмятежным: для него грустить в момент расставания столь же абсурдно, как для верующего предаваться печали по по-воду окончания мессы. Ведь Бог всегда с нами - даже после мессы.

237

ЧАСТЬ 4. ВОИНА - И ВОСКРЕСЕНЬЕ ПОСЛЕ.

Генри Миллер и его последняя любовь - американская кинозвезда Бренда Венус. Лос-Анджелес, 1979 (фото Мартина)

l

Годы сменялись с унылым однообразием и, словно неук-люжие, злобные великаны, принимающие то один эфемер-ный облик, то другой, уходили в столь же эфемерное про-шлое. Это была война. Она пронеслась по долинам и рекам Европы, Африки и Азии, ничего не решив, ничему не на-учив, ничего не доказав, кроме того, что мир населен расой дегенератов, которым суждено вечно вариться в собствен-ном соку и довольствоваться этим. Близился предпоследний час торжества демагогии: лозунги ковались, истрепывались до дыр, выбраковывались ради новых, равно бессмыслен-ных. Распространители различных идеологий трудились на последнем издыхании, опьяненные безумием своих вожаков. Герои производились в полубогов, полубоги - в богов, и толь-ко Сам Господь Всемогущий нес потери по всем фронтам.

Что же сталось с Генри Миллером? Я и сам часто задавал себе этот вопрос в те печально героические годы, когда, с отвращением облачившись в безликую военную униформу, "оказывал пособничество и содействие" этому массовому психозу. Путешествие Миллера в Грецию, в результате ко-торого появилась одна из его замечательнейших книг "Ко-лосс Марусский", было прервано войной, и ему пришлось распрощаться с древними красотами Эллады и вернуться на родную вересковую пустошь. В годы войны мы поддер-живали переписку, и его письма были для меня приятной отдушиной. Но собирались ли мы когда-нибудь встретиться вновь? Перспектива воссоединения в этом мире представля-лась тогда весьма отдаленной, несмотря на обещание Генри вернуться "в первое воскресенье после войны".

Во всяком случае Генри был жив и здоров. Он вернулся в Америку - ту самую Америку, что однажды уже "обласка-ла" его презрением и умолчанием и едва не уморила голо-дом. Америка оставалась прежней, но Миллер был уже не тот. Он обрел статус и силу, а подкожный эффект его тек-

241

стов оказался важным стимулом для молодых писателей Франции и Америки. Америка по-прежнему не желала офи-циально признавать Миллера одним из своих великих писа-телей, однако его это мало волновало. Признание - это как лишняя побрякушка на грудь в угоду тщеславию, без чего он вполне мог обойтись. Он быстрыми темпами продвигал-ся к личным вершинам, таким же невидимым, как духов-ные Гималаи.

Среди его книг, вышедших во время войны, помимо "Ко-лосса Марусского", первое издание которого состоялось в 1941 году, были "Мудрость сердца" - собрание эссе, посвя-щенных его старому другу Ричарду Осборну, обильно пред-ставленному в этой книге; "Воскресенье после войны", вы-шедшее в 1944 году и также содержащее эссе, частью уже публиковавшиеся в журналах; и, наконец, "Помнить, что-бы помнить" - этот том представляет собой, главным обра-зом, серию трогательных, а порой и чрезвычайно комич-ных словесных портретов друзей, с которыми Генри стал-кивался в дни своих странствований по Европе и Америке. Кроме того, он содержит пространное эссе, публиковавше-еся ранее в форме памфлета, под названием "Обсценность и закон отражения"; здесь Миллер предпринимает попыт-ку проникнуть в истинную природу обсценности и нащу-пать грань, отделяющую ее от порнографии. В этой же книге перепечатан проникнутый благородством памфлет "Убить убийцу", где лучше, нежели в любой другой вещи Милле-ра, проявляется его отношение к войне и обнаруживается его органическая и духовная неспособность принимать в ней участие.

Среди бесчисленных коротких вещей, вышедших в пери-од между его отъездом из Парижа и окончанием войны, не-обходимо отметить "Мир секса". На восьмидесяти восьми страницах этой крохотной книжицы, изданной частным об-разом в Америке в 1940 году, он подробно и увлеченно гово-рит не столько о важной роли секса, пронизывающего все

242

сферы бытия и вселенную вообще, сколько о философской подоплеке сексуальных побуждений, о страхе секса, смеше-нии секса с любовью в условиях нового общественного укла-да, приближение которого он предрекает.

Нарождается новый мир, складывается новый тип человека, -пишет Миллер. - Огромная масса людей, которым суждено сей-час страдать, возможно, более жестоко, чем люди страдали рань-ше, оказались парализованы страхом, замкнулись в своих конту-женных душонках и не слышат, не видят, не чувствуют ничего, что выходит за рамки круга, в котором они вращаются. Так умирает мир. Первой умирает форма. Но, хотя мало кто это понимает, мало кто отдает себе в этом отчет, форма не могла бы умереть, если бы не был убит дух.

Теперь Миллер весьма сведущ в процессе умирания (что вполне соответствует взглядам Френкеля и в какой-то сте-пени подтверждает его теорию, столь фанатично отстаи-ваемую им в его до занудства однобоких книгах), хотя он ни бельмеса не смыслил в этом, когда только начинал писать.

Я действительно начинал дважды, - продолжает он, - первый раз здесь, в Америке, и это было преждевременно, а второй раз - в Европе. Как мне удалось начать все заново, спросите вы? Отвечу честно: умерев. В тот первый год в Париже я в букваль-ном смысле умер, в буквальном смысле аннигилировал - и вос-крес совершенно новым человеком. "Тропик Рака" - это своего рода человеческий документ, написанный кровью, подробный свидетельский отчет об агонии в утробе смерти. Стойкий аромат секса - это, если на то пошло, запах рождения - неприятный, даже отталкивающий в отрыве от того смысла, который в него вложен. "Тропик Козерога" представляет еще одну смерть и рож-дение - переход, если можно так выразиться, от сознательного художника к пробуждающемуся духовному существу, являюще-муся высшей ступенью эволюции.

243

Секс играет огромную роль в жизни и творчестве Милле-ра, однако он вовсе им не одержим, как склонно полагать большинство его поверхностных читателей. Более того, он никогда не смешивает секс с любовью.

Любовь - это драма завершения и единения. Она является личной в самом глубинном смысле и ведет к избавлению от оков эгоизма, каковые суть корень всех зол. Секс же безличен и либо может, либо не может отождествляться с любовью. Он может служить укреплению любви, а может и разрушать - это вспомогательный механизм, инструмент добра или зла, смотря по тому, как им пользоваться. Обычно то и другое смешивают, рождая тем самым драму вины и страдания, которые несут ги-бель современному миру. Сексуальная жизнь, как мне пред-ставляется, наилучшим образом проявляет себя в чисто физи-ческом мире язычников или, опять же, в религиозном мире, ког-да совокупляются, священнодействуя, или, наконец, в примитив-ном мире, где она выражается посредством ритуала и магии. <...> В нашем чисто механическом мире нет места ни личному -эстетическому, ни катарсическому. Подобно машине - символу нашего образа жизни, - секс функционирует в пустоте: он сте-рилен и изолирован. Секс является архесимволом импотенции. Он порождает страдание, потому что вовлекает нас в эмоцио-нальную зависимость, вследствие чего, как существа эмоцио-нальные, мы превращаемся в калек. <...> Мы имеем промискуи-тет, а не раскрепощенность. <...> Несмотря на все проявления грандиозной сексуальной свободы, жизнь наша стала практи-чески асексуальной. Секс оказался вытесненным, он функцио-нирует самостоятельно. Растущее разнообразие извращений -красноречивое тому свидетельство.

Миллер явно обнаруживал философский склад ума. Я не хочу сказать, что он только сейчас начинал думать, - нет, этим он занимался всю жизнь. Но здесь, в Америке, когда первые озарения юности и чрезвычайная изобильность оста-лись далеко позади, его просветленность мало-помалу при-

244

обретала новое свойство. Позднее рецидивы еще возникнут - когда он будет "сворачивать" свой объемный автобиогра-фический труд в три финальных тома: "Сексус", "Плексус" и "Нексус" - дело, которое он задумал более двадцати пяти лет назад. Теперь он уже не перескакивает с пятого на деся-тое с той пленительной разнузданностью и лихачеством, что придавали остроту и пикантность его парижским книгам. Теперь, по всей видимости, над писательством возобладало созерцание, хотя книги, статьи и брошюры выходили одна за другой. Как и Анатоль Франс, чья первая книга была из-дана, когда тому уже перевалило за сорок, Миллер тоже относительно поздно увидел свое имя в печати. Но, однаж-ды начав, он уже не мог остановиться. Опыт, накопленный им за годы бедствий и злоключений (каковые еще не закон-чились), обширный сырьевой материал, собиравшийся им с самого детства и пока лишь отчасти использованный в кни-гах, - всё это продолжало давать всходы, созревать и обра-батываться в его мозгу и подсознании. Цистерна наполни-лась почти до краев. Он готовился к собственному "распя-тию розы".

Другие вещи, написанные в форме памфлетов, включают "Положение художника-творца в Соединенных Штатах Америки" (это брошюра объемом в тридцать четыре стра-ницы, изданная в октябре 1944 года) и "Образы верного про-шлого". Последняя вышла годом позднее. Она представля-ет собой роскошное издание объемом в шестьдесят четыре страницы и содержит отрывки из писем Миллера другу всей его жизни Эмилю Шнеллоку. Почти одновременно с ней появился миленький томик в пятьдесят четыре страницы -"Генри Миллер. Разное". Сюда вошло несколько ранее не публиковавшихся эссе и очерков, относящихся к периоду 20-х годов.

Тогда же, в военные годы, имя Миллера просочилось в английские журналы и другие периодические издания, в ча-стности, "Горизонт", "Модерн ридинг", "Поэтри-Лондон",

245

"Кингдом кам", "Лайф энд леттерс тудэй" и др. То есть, задолго до того, как книги Миллера стали выходить в Анг-лии, его имя было уже прекрасно известно среди знатоков искусства, сумевших по достоинству оценить его творчество. Несмотря на это, "Тропики" по-прежнему оставались под запретом, и на снятие его в Англии надежды было не боль-ше, чем в Америке, однако сами те, кто имел наглость за-претить их или попустительствовал запрещению, считали Миллера одним из замечательнейших писателей, которых дала Америка.

У себя на родине Миллер тоже перестал быть "неизвест-ным солдатом", хотя как на писателя на него по-прежнему смотрели косо: он стал скорее ославленной знаменитостью, нежели прославленной. Суть в том, что он никогда не был в Америке персоной грата. Отчасти по собственной вине. Ген-ри Миллер сделал почти все возможное, чтобы стать чужим в англосаксонском мире и особенно в своем отечестве. По-нятно, что резкие инвективы в адрес США, разбросанные по всем его текстам, не могли не вызвать негодования сооте-чественников. И все же Генри совершенно бесхитростен. Он пишет смачно и сильно, даже грубо, но в его обличительных выпадах нет ни намека на подлость или вероломство. В луч-шем случае он великий лирик, ну а в худшем... самое пло-хое, что можно сказать о его стиле, - это то, что он чем-то напоминает бред пьяного мессии - пьяного мессии, но не спившегося писаки!

В любом случае, продажа его книг так и не принесла ему больших денег, по крайней мере, в Америке. По возвраще-нии из Греции в январе 1940 года Генри на некоторое время задержался в Нью-Йорке, а затем отправился к друзьям на юг; лето он провел с Джоном и Фло Дадли в Виргинии, у Кэресс Кросби в Боулинг-Грин. В тот же год он встретился с Шервудом Андерсоном, к которому всегда относился с глу-боким почтением, и с Джоном Дос Пассосом. Тогда же, в сороковом, он написал небольшой, весьма фривольный сце-

246

нарий "Тихие дни в Клиши", где отразил наиболее "непечат-ные" аспекты нашей разбитной жизни на авеню Анатоля Франса. Эта вещица либо затерялась на почте, либо просто куда-то запропастилась. Кроме того, он начал работать над "Распятием Розы".

В следующем году Генри предпринял широкомасштабное путешествие по Соединенным Штатам, чтобы подготовить нечто вроде путеводителя по Америке; какую-то часть пути он проделал в компании своего старого друга Абрахама Раттнера, американского художника, с которым он сблизился в парижский период. Во время этого путешествия Миллер встречался со многими выдающимися и интересными людь-ми, среди них были Альфред Штиглиц, Свами Прабхавананда, доктор Марион Сушон, Дейн Радьяр и французский художник Фернан Леже, вдохновивший его на "Улыбку у нижней ступени лестницы". В штате Миссисипи Генри на-стигло сообщение о смерти отца, и он был вынужден на не-сколько недель прервать путешествие.

По окончательном завершении своего грандиозного турне Генри около полугода жил в Нью-Йорке и за это время до-делал черновой вариант "Сексуса". В июне 1942 года он уехал в Калифорнию, и теперь уже навсегда. Там он дописывал "Аэрокондиционированный кошмар".

Он принял предложение Маргарет и Гилберта Найманов погостить у них в Беверли-Глен на окраине Лос-Анджелеса, где счастливо прожил около двух лет. В этот период он про-должал литературную деятельность и написал бесчисленное множество эссе и рецензий, а также поддерживал обшир-ную переписку с друзьями и знакомыми, разбросанными по всему свету.

Думаю, теперь самое время поговорить об одном из наи-менее известных пороков моего друга - я имею в виду его пристрастие к писанию писем, не оставлявшее его в продол-жение всей жизни. Сколько я знаю Миллера, писание писем было его ежедневным занятием, к которому он всегда отно-

247

сился с особенной скрупулезностью, даже если ради этого ему приходилось жертвовать любимым делом. Жертвовать - это, конечно, слишком громко сказано: писание писем до-ставляло ему подлинное наслаждение. Помимо упоминав-шейся уже интенсивной переписки с Эмилем Шнеллоком, он поддерживал эпистолярный контакт со всеми своими друзьями, а также с множеством неизвестных ему людей. В свой последний визит в Лос-Анджелес я получил возмож-ность воочию убедиться в грандиозности этого его порока: в библиотеке тамошнего университета я обнаружил неимовер-ное количество стеллажей, заполненных письмами, получен-ными от тех, с кем он состоял в переписке. И это лишь за последние несколько лет!

Среди его английских корреспондентов были Клод Хоктон, автор книги "Я - Джонатан Скривнер", особенно доро-гой друг У. Т. Саймоне, сэр Осберт Ситуэл, сэр Герберт Рид и Джон Каупер Паувис - уалльский мудрец, в котором было что-то от Мерлина, - его лекции стали для Миллера источ-ником постоянного вдохновения.

В Беверли-Глен он обзавелся множеством новых друзей; один из них - греческий художник Джин Варда, чей удиви-тельный портрет Генри представил в эссе "Помнить, чтобы помнить". Варда познакомил его с кинозвездой Джеральдиной Фитцджеральд, восхитившей его своей игрой в фильме "На семи ветрах" задолго до встречи с ней.

2

Миллер, всегда любивший писать акварели, решил теперь заняться этим всерьез. Он был не ахти каким художником и едва умел рисовать, но обладал превосходным чувством цве-та. В Беверли-Глен он произвел своими акварелями настоя-щий фурор. Об этом он рассказал мне, когда я жил у него в Биг-Суре, его нынешнем калифорнийском пристанище.

248

Как-то он свел знакомство с торговцем предметами искус-ства в Вествуде, другом пригороде Лос-Анджелеса, где к тому же располагался один из восьми или десяти филиалов Кали-форнийского университета. Мистер Боуинкель - так звали торговца - снабжал Генри картоном и красками. Покупал Генри помалу и нечасто. Однажды он приглядел себе одну особенно тонкую кисть, которая, по его мнению, могла бы очень ему пригодиться. Мистер Боуинкель настоял, чтобы Генри принял ее в подарок. Генри жутко смутился, потому что, как он тщетно пытался объяснить, он всего лишь люби-тель. Прощаясь, Боуинкель выразил желание посмотреть его работы. Через несколько дней Миллер принес торговцу не-сколько акварелей, которые тот незамедлительно выставил в витрине своей лавки. Результат превзошел все ожидания. На следующее утро рисунки увидел продюсер киностудии "МГМ" Артур Фрид.

- Уж не хотите ли вы сказать, что это акварели Генри Миллера - того самого Генри Миллера? - спросил он Боуинкеля, зайдя в лавку.

Когда тот подтвердил, что акварели действительно при-надлежат кисти автора "Тропика Рака", Фрид без колеба-ний купил все до одной, хорошо заплатив, и попросил адрес Генри.

После своего первого визита в Беверли-Глен Артур Фрид, вероятно, развлечения ради, стал наведываться к Генри в любое время дня и ночи. В каждый приезд он непременно покупал несколько работ. Было очевидно, что этот тип смот-рел на Миллера как на диковинное животное. Когда Генри, наконец, посетил Фрида в его особняке в Бель-Эр, где могли себе позволить жить только знаменитости, его поразила кол-лекция современной живописи, собранная Фридом со зна-нием дела и с отменным вкусом.

Как ни странно - а может, как раз и не странно для тех, кто хорошо знал Генри Миллера, - Генри не воспользовался ситуацией должным образом и не извлек из нее всей выгоды.

249

Фрид откровенно и искренне старался ему помочь. Он благо-волил к Генри и, хотя ценил в нем талант акварелиста, счи-тал, что он даром тратит время. Пригласив его как-то на студию, Фрид между делом предложил ему поработать у них в качестве сценариста. Зарплата, конечно, не ахти -какая-то тысяча (долларов) в неделю, - зато работа - не бей лежачего!

Генри понял, что все, что от него требуется как от сцена-риста, - это убивать время и стричь жирные купоны. Он никоим образом не возражал против того, чтобы сидеть, закинув пятки на стол, и получать за это деньги. Но как и когда он будет заниматься своим делом? Сможет ли он ра-ботать над книгами в часы присутствия? Естественно, об этом не могло быть и речи. Убивать время - это нормально, но чтобы тратить его на любимое дело - это никуда не годится! Фрид, должно быть, решил, что Генри - гениальный кретин. Он еще не встречал таких писателей. У него в голове не укладывалось, как можно, находясь в здравом уме, отказать-ся от такой блестящей возможности. Он ни в какую не же-лал принимать отрицательный ответ и даже обратился к Людвигу Бемельмансу, чтобы тот объяснил Генри, что "МГМ" не слишком утруждает своих авторов. "Расскажи ему, Людвиг, как у нас тут. Ты же ведь не перенапрягаешься?" Бемельманс точно не перенапрягался. Он отнесся ко всей этой затее как к шутке и с удовольствием подыграл Фриду в его тщетной попытке заполучить для "МГМ" нового сотруд-ника. За ланчем предложение было отклонено окончатель-но. Произошло это между сыром и яблочным пирогом à la mode¹.

В этом был весь Генри Миллер. Он с легкостью отверг маленький подарочек судьбы и вернулся в свою хибару в Беверли-Глен, где продолжал заниматься своим делом, пита-ясь спагетти и случайным "завалящим" апельсином, как он называл апельсиновую падалицу. Единственная роскошь,

¹ С мороженым (франц.).

250

которую он себе позволял, - это сигареты. В результате об-ращения с призывом о помощи, напечатанного им в "Нью Рипаблик" {Нью-Йорк), где он предлагал свои работы в об-мен на деньги, еду, предметы одежды и прочее, Миллеру пришлось "клепать" акварели дюжинами. Но ему это было не в тягость. Как-никак это все-таки одна из форм творче-ской деятельности, которая на данный момент устраивала его больше всего: рисование позволяло ему говорить молча, позволяло высказать то, что не выразить словами; и еще оно позволяло ему приобретать все большее сходство с ребен-ком, не впадая при этом в детство.

В письме, датированном "6-е или 7-е марта 1943 года", он заявил, что стал художником и собирается вообще бросить писать. Это письмо вызвало у меня улыбку. Генри всегда был художником. Он начал писать акварели задолго до того, как его стали печатать, - еще в 30-м номере отеля "Сент-раль" на Рю-дю-Мэн. Даже раньше - в Бруклине, вместе с нашими общими друзьями Эмилем Шнеллоком и Джо О'Риганом. Великий поборник релаксации, Генри обнаружил, что проще расслабляться, когда рисуешь, нежели когда пишешь. У меня сохранились яркие воспоминания о том, как он пи-сал на Рю-дю-Мэн удивительные натюрморты с яблоками и апельсинами, прежде чем ими полакомиться, или после того, как их съедал. Яблоки и апельсины, разумеется, были лишь предлогом. Равно как и деревья на треугольнике Дю-Мэн, на который выходили наши окна, - в те дни это был самый прекрасный треугольник на свете. Генри рисовал его во всех ракурсах. Он ни аза не смыслил в черчении, но был настоя-щим художником. Его работы были откровенно и неподра-жаемо генри-миллеровскими. Только у наивного художни-ка яблоки и апельсины будут выглядеть как яблоки и апель-сины. В свои картины, как и в книги, Генри вкладывал всего себя. И поэтому неудивительно, что яблоки и апельсины выходили из-под его кисти предельно неузнаваемыми и жутко обогащенными, даже, можно сказать, "витаминизирован-

251

ными": было бы совсем не то, если бы они напоминали те дешевые апельсины и яблоки, что мы покупали на рынке Эдгар-Кине по тридцать су за кило. В том же письме Генри сообщал мне, что надеется вскоре "завязать" с писательством. "Писательство - это, в лучшем случае, неблагодарный труд. Будучи художником, ты живешь совершенно иной жизнью - ты становишься человеком".

Не думаю, что Генри Миллеру, чтобы стать человеком, надо было заняться живописью. Быть человеком - это ве-личайшее достижение: ведь большинство людей - всего лишь дроби человечества. Что касается Генри, то, если уж на то пошло, он приобрел статус человека задолго до того, как надумал стать художником или писателем. Ген-ри - человек, и человек тонкий. Но назвать его утончен-ным было бы оскорбительно. Генри - грубый природный алмаз, играющий миллионами граней, отшлифованных приливами и отливами жизни. Ни позерства, ни манерно-сти, ни притворства.

В феврале 1944 года в музее Санта-Барбары была органи-зована выставка его работ - заведомо провальная. Директор музея, очевидно, не понял творчества Генри. Только идиот будет делать вид, что "понимает" живопись. Если бы аква-рели Миллера могли быть понятными в традиционном рас-судочном смысле, он бы не счел необходимым заниматься живописью. Именно это, наверное, он и имел в виду, когда говорил, что собирается бросить писать и всецело посвятить себя рисованию. Писателю всегда приходится "выводить формулу", чтобы добиться предельной точности, и все рав-но максимум, на что он может рассчитывать, - это достичь лишь приблизительной адекватности.

У Генри потому и отпала необходимость в писательстве, что он превзошел своего медиума - то есть текст как сред-ство самовыражения. Очевидно, ему так показалось, хотя лично я не думаю, что человек вроде Генри Миллера вооб-ще способен перестать писать - разве что с последним вздо-

252

хом. Это отнюдь не значит, что он "вырос" из литературы или ему стало в ней тесно, - нет, он просто-напросто ее пере-рос, и она оказалась в его тени. В живописи ему еще пред-стоит бороться: этот "медиум" предлагал новые возможнос-ти, новые методы, новые формулы.

Его книги, как я уже говорил, не принесли ему в Америке больших денег - лишь чуть-чуть славы и много мудрости сердца. Разумеется, на акварелях он тоже не разбогатеет. Ну и что? Такой человек как Миллер обогащается не за счет торговли - его обогащает собственно работа; Миллер был, есть и всегда будет самым нищим богачом и самым богатым нищим: у него есть его нагота и его крест, и он сам кует себе гвозди. Стоит лишь ему почувствовать, что настал момент повисеть на кресте, и он распнет себя собственноручно. Ген-ри самый послушный, самый угодливый святой в анналах святости и мученичества. И, да поймут меня правильно, ска-зано это без малейшей доли сарказма. Генри истинный свя-той, его прикосновение обладает поистине целительным свой-ством, он истинный мученик. Однако он - много кто еще, но в каком бы качестве он ни выступал, в любом из них он -истинный. И эта его истинность налагает печать гения на все, к чему он прикасается.

Когда я называю Генри святым, я вовсе не хочу сказать, что в этом плане он человек односторонний. Для начала, как я уже не раз говорил, он обладает мощным, и даже возмутительным, чувством юмора. Чтобы обладать чувством юмора, человек должен прежде всего быть человеком, ну, может, с легкой склон-ностью к вероломству. В Генри и это есть. У него множество лиц и ликов, и все они запечатлены на его душе как следы множества перенесенных им испытаний. Своим сердцем - и это самое главное - он может объять все что угодно. Его кро-тость, или, скорее, смиренность - это результат мудрости серд-ца. Именно эта мудрость и позволяет ему возвышаться или опускаться до любого уровня, смотря по ситуации. Генри мо-жет возвышаться и опускаться по собственному волеизъявле-

253

нию и без ущерба для своей целостности, ибо возвышается и опускается он исключительно в самом себе.

Загадка Генри Миллера - ибо такая загадка существует, и самому Генри никогда ее не разгадать, - обязана своим про-исхождением некоей высшей силе. Генри, как я уже гово-рил, является посредником, "инструментом", и это его по-средничество закреплено за ним свыше и извне; он получает указания отовсюду; каждое его действие - это деяние; он облечен исполнительной властью и является духовным, fondé de pouvoir¹. Он повинуется своим хозяевам, а имя им - леги-он. Если бы его единственным хозяином был Господь Бог, все было бы слишком просто. Не знаю, молится ли Генри в традиционном смысле, но я лично сомневаюсь. Он, конечно же, глубоко религиозен, как и подобает человеку его калиб-ра, но он бы оказался в довольно затруднительном положе-нии, если бы ему вдруг пришлось вознести молитву в обыч-ной обывательской форме: он бы просто-напросто растерял-ся, не зная, к кому обращаться, и стал бы молиться "Тому, кто услышит", поскольку есть очень много сил и ангельских чинов, с которыми его связывает вассальная зависимость. Пока он здесь, на земле, Генри хочет подружиться со всеми обитателями духовного мира; его прельщает вся иерархия в целом: и архангелы хороши, и ангелы, но есть и некоторое количество довольно любопытных демонов, а также более коварных элементалей, которыми тоже не стоит пренебре-гать. Генри честно апробирует их всех, прежде чем оконча-тельно вознесется на небеса.

3

Представляю, как ему наскучила и опостылела роскошь и пустота Голливуда, если он уехал из Беверли-Глен в Монтерей, где пару месяцев провел у Джина Варды. Монтерей с его

¹ Уполномоченным (франц.).

254

окрестностями сразу же пришелся ему по душе, и он был окол-дован диким величием Биг-Сура. Генри принял предложение Линды Сарджент погостить у нее в Биг-Суре и оставался там до тех пор, пока бывший мэр Кармела Кит Эванс не уговорил его перебраться в свою пустующую избушку на Партингтон-Ридж. Должно быть, в этот сказочный край Миллера приве-ла его счастливая путеводная звезда.

Да, 1944 год был очень богат событиями. За выставкой в Санта-Барбаре последовала другая - в Лондоне. Она была организована Тамбимутту, одним из его тамошних издате-лей, работавшим в "Поэтри-Лондон". Невероятное множе-ство его текстов было опубликовано как в Англии, так и за ее пределами. Казалось, всем невзгодам пришел конец. Ко-лесо фортуны раскручивалось с бешеной скоростью. Осе-нью того же года заболела его мать, и он спешно отбыл в Бруклин. К счастью, тревога оказалась ложной. В течение нескольких месяцев он разъезжал по учебным заведениям на востоке, и в итоге в Йеле состоялась очередная выставка его работ. Еще в Нью-Йорке он познакомился с Яниной Лепской, юной особой польского происхождения, и моменталь-но в нее влюбился. Вскоре они поженились. Произошло это в Денвере, штат Колорадо. В феврале 1945 года Генри с молодой женой вернулись в Биг-Сур. И тут снова начались семейные неурядицы.

Становилось все более очевидным, что Генри обладает просто-таки фантастической способностью выбирать себе "не тех" жен. Ни один из его предыдущих браков не был удач-ным в общепринятом смысле слова. Его первая жена Беат-риса, урожденная Уикенз, пианистка из Бруклина, на кото-рой он женился в 1917 году, оказалась, по его собственному утверждению, сущей пуританской мегерой. Он расстался с ней в 1923-м, четыре года спустя после того, как она родила ему дочь Барбару. (С дочерью Генри увиделся вновь только когда ей было тридцать пять лет). Через год он оформил развод и женился на Джун, чей портрет я уже представил

255

на страницах этой книги, и, надеюсь, мои "свидетельские показания" наглядно подтверждают, что Джун тоже была ему неподходящей женой, хотя как раз она-то, возможно, и обладала некоторыми регенерирующими свойствами - по крайней мере, в отношении Генри. Спустя одиннадцать лет они заочно развелись в Мехико. Прекрасно было все в саду, пока он не встретил Лепску. Так завершился девятилетний период его хаотических любовных связей.

Причина, в силу которой разбилась очередная "семейная лодка", состоит, я полагаю, в том, что Янина и Генри были органически и эмоционально несовместимы. К тому же Лепской было всего лишь слегка за двадцать, тогда как Генри приближался к середине шестого десятка. Резонно предпо-ложить, что принадлежность к разным возрастным катего-риям только усугубляла их несходство.

Судя по тем сдержанным письмам, которые я получал от Миллера в годы его супружества с Лепской, счастлив он не был. Он лишь изредка в открытую упоминал о семейных неурядицах, но я достаточно хорошо его знал, так что мно-гое прочел между строк. В течение трех лет Лепска родила ему двоих детей: Вэлентайн и Тони. Однако это не только не улучшило отношений между супругами, но даже обостри-ло и ожесточило их. Хотя оба родителя были страстно при-вязаны к детям, их привязанность друг к другу постепенно сходила на нет. У них были совершенно разные представле-ния о том, как надо воспитывать детей, что уже само по себе приводило к частым и болезненным скандалам. Как я узнал впоследствии, они закатывали друг другу жуткие сцены, из-за которых идиллическое местечко, где они поселились, пре-вратилось в сущий ад. Трудно судить, насколько этот дис-гармоничный союз повредил работе Генри, но, вне всякого сомнения, покой он обрел только после того, как Лепска от него ушла. Определенно одно: несмотря на постоянные ссо-ры, в этот период Генри написал невероятное количество вещей.

256

4

Итак, история Генри Миллера подошла к началу нынешне-го десятилетия¹. Чтобы полностью прояснить картину его твор-чества и понять, какое воздействие оно оказало на европей-скую литературу, необходимо все же вернуться на несколько лет назад. На протяжении всей войны Европа была отрезана от остального мира, и через Атлантический вал как сюда, так и в Америку, просачивались лишь скудные обрывки литера-турных новостей. И даже по окончании боевых действий в 1945 году здесь царил такой хаос и неразбериха, что задача введения свежей плазмы в кровопоток истощенной Европы возобладала над литературой и делами культуры вообще.

Картина мало-помалу прояснялась. Когда Миллер в 1938 году покидал Париж, его имя только начинало приобретать извест-ность во Франции. К концу войны его уже считали одним из величайших писателей, которых дала Америка. Джек Каган отправился в лучший мир - он умер в первый день войны, - и теперь делами отца заправлял его сын Морис. В преддверии немецкого вторжения он предусмотрительно поменял не по-арийски звучавшую фамилию отца на материнскую и про-должал вести дела издательства под фамилией Жиродиа.

Во время оккупации книги Миллера продавались очень хорошо. Что и говорить, немцы зорко следили за тем, что выставлялось на полки книжных магазинов. Любой фран-цуз подтвердит, что немцы во время оккупации были très comets¹ - по сути, гораздо более корректны, нежели "осво-бодители" несколькими годами позднее. Что было, то было. Немцы знали, как подольститься к французам, и делали это самым коварным образом. Это вовсе не значит, что фран-цузы попались на их удочку: движение Сопротивления, орга-низованное под самым носом у захватчиков, - прямое тому свидетельство. Немцы стали применять к французам ре-

¹ То есть к началу 50-х гг. ² Очень корректны (франц.).

257

прессалии только в качестве ответной меры на их сопротив-ление. В начале же оккупационного периода они довольство-вались лишь "внушением" - это был пик антисемитизма, кислингизма и коллаборационизма. Поскольку произведе-ния Миллера не содержали ни того, ни другого, ни третьего, его книги не имели в глазах врага никакой пропагандист-ской ценности. Хотя тот факт, что они были запрещены в Англии и Америке, этих злейших иудео-плутократических врагах Третьего рейха, уже сам по себе был достаточным основанием для того, чтобы разрешить свободное хождение миллеровских книг в сфере влияния немецких оккупантов. За несколько месяцев были раскуплены все имеющиеся в продаже экземпляры. Гонорары Генри росли не по дням, а по часам.

После освобождения, когда власть перешла к ордам анг-лосаксов, книги Миллера, спешно переиздававшиеся одна за другой, продавались, как свежие булочки. Наша солдат-ня в диком остервенении раскупала тираж за тиражом -только успевай печатать. "Тропики" имели беспрецедентный успех. Даже французы не остались в стороне от этого бума, хотя у них тогда были совсем другие заботы - d'autres chats à fouetter¹. У меня есть свидетельства очевидцев о том, как откормленные военнослужащие рядового и сержантского состава дрались из-за миллеровских книжек под стать изго-лодавшимся гражданским, вырывающим друг у друга спи-санные за негодностью американские сухие пайки, найден-ные в сточных канавах.

В отличие от своего более осторожного отца, Морис Жиродиа не проявлял ни малейшей обеспокоенности по поводу законов, запрещающих обсценность в искусстве и литерату-ре. Похоже, тогда вообще не было никаких законов. Да и Миллер, как-никак, был уже не просто "неизвестный пор-нограф", а "маститый американский писатель", как велича-ла его французская литературная пресса.

258

Вряд ли Генри нуждался в столь грандиозной рекламной кампании, в которую вылилось "Affaire Miller"¹, возбужден-ное в 1946 году неким Даниэлем Паркером и поднявшее коммерческий успех его книг на небывалую высоту: их pacпродаваемость побила все рекорды, известные в анналах французской литературы. Хотя фамилия Паркера звучала на английский манер, он был француз, и в качестве Président du Cartel d'Actions Sociales et Morales (Президента Общества блюстителей гражданской и общественной морали) высту-пил с нападками против Миллера, его издателей и перевод-чиков. Он был типичным блюстителем нравственности, од-ним из тех близоруких, недалеких, фанатичных ханжей, что на каждом углу кричат о необходимости искоренения всех зол и пороков в мире.

Паркер имел бледный вид. Не успел он приступить к су-дебным процедурам, как вся литературная общественность Франции, "препоясав чресла", поднялась на защиту Милле-ра. Это был настоящий крестовый поход за свободу слова. По инициативе Мориса Надо, в то время литературного ре-дактора газеты "Комба", которую возглавлял Камю, веду-щие писатели Франции встали стеной и образовали "Коми-тет в защиту Миллера и языковой свободы". В этот комитет вошли такие солидные знаменитости как Андре Жид, Эмиль Анрио, Жорж Батай, Жан-Поль Сартр, Андре Бретон, Жан Полан, Андре Руссо, Поль Элюар, Робер Камп, Жан Кассу, Альбер Камю, Макс-Поль Фуше, Франсис Амбриер, Жо Буске, Поль Жильсон, Пьер Сегер, Реймон Кено, Морис Ноэль, Фредерик Лефевр, Клод-Эдмон Маньи, Эмманюэль Мунье, Арман Хоог и Морис Надо.

С момента образования Комитета защиты не проходило дня, чтобы в прессе не появлялись статьи о Миллере. Тако-го еще не бывало. Газеты открывали свои страницы любо-му, кто имел что о нем сказать. Генри в одночасье стал геро-ем. Некоторые корреспонденты заявляли, что были знако-

¹ Другие заботы (франц.).

¹ "Дело Миллера" (франц.).

259

мы с ним в его тяжелые дни в Париже, и выдумывали исто-рии, которые частью основывались на фактах, а частью пред-ставляли собой фантастические небылицы. В колонках но-востей наиболее падких до сенсаций изданий появлялись довольно эффектные сообщения вроде того, например, что Миллер, стоя в чем мать родила на крыше нью-йоркского небоскреба, писал портрет умопомрачительной блондинки. Фигура Миллера вызвала феноменальный интерес. Помнит-ся, как раз в это время я, будучи в Париже, зашел прове-дать своего старого друга фотографа Брассе; откуда ни возьмись появился репортер газеты "Комба" и тут же на-сел на меня с воспоминаниями о Генри. Он не ушел, пока я не набросал несколько страничек. Заметка вышла на сле-дующий же день под названием "Генри Миллер на Вилле Сёра". Вся эта катавасия продолжалась чуть ли не целый год, а то и больше.

Реклама, сделанная таким путем, сработала, как инъекция камфары: продажа миллеровских книг достигла астрономи-ческого масштаба. Морис Жиродиа, к которому я заглянул как-то утром, был вне себя от счастья. Он ликовал. Оказы-вается, в банке на счету у Миллера уже четыре миллиона франков! Генри - миллионер, фантастика! Франковый, но все же миллионер! Валютные ограничения и другие сложно-сти создавали препятствия для перевода в Америку такой крупной суммы. Почему бы Миллеру не приехать и не за-брать их самому? Он мог бы прекрасно распорядиться ими здесь, sur place¹: купить яхту, замок на Луаре! Да знает ли он вообще, что так разбогател?

Обстоятельства были таковы, что Генри об этом не знал. Он сидел в своем Биг-Суре один как перст, увязнув в семейных дрязгах и заботах о том, как расплатиться с бакалейщиком.

Что касается Даниэля Паркера, то стоит ли говорить, что он не знал покоя ни днем ни ночью, пока во всю гремели фанфары в честь Миллера. Паркер стал объектом постоян-

¹ На месте (франц.).

260

ных издевок и насмешек, над ним потешался "Tout Paris"¹. Пресса обрушилась на него со всей иронией и язвительнос-тью, на которые способны только французские газетчики; дотошные радиожурналисты чуть не за уши притягивали его к микрофонам и заставляли отвечать на каверзные вопросы, задаваемые со знанием дела и с изощренной жестокостью инквизиторов. Бедный Даниэль был беззащитен перед едким остроумием и злобными выпадами своих гонителей: в ходе одной из радиопередач он не выдержал и буквально распла-кался. Таков был конец "l'affaire Miller"². Это "дельце" так и не дошло до суда - оно было аннулировано. Согласно офи-циальному решению суда Миллер оказался "amnistié" ^л.

В Англии его престиж тоже набирал высоту. Имя Милле-ра, уже отлично известное по статьям и эссе, появлявшимся в литературной прессе, получило еще большее признание после того, как одна за другой вышло несколько его менее "запретных" вещей. Это "Аэрокондиционированный кош-мар", "Космологическое око", "Воскресенье после войны", "Мудрость сердца", "Колос Марусский" (впоследствии так-же изданный в "Пингвине"), "Помнить, чтобы помнить" и "Книги в моей жизни".

В материальном отношении Генри мало что поимел в ре-зультате всей этой парижской кутерьмы. Любой другой пи-сатель на его месте давно сколотил бы себе приличное со-стояние. Но Генри Миллер - случай особый: очевидно, ему на роду написано никогда не получать денежного вознаграж-дения. Думаю, поскольку он привык жить в бедности, для него оказалось не так-то просто адаптироваться к неожидан-ному повороту судьбы. Гонорарные накопления - примени-тельно к нему - в практическом отношении значили не боль-ше, чем пустые цифири в приходно-расходной бухгалтер-ской книге. Как я уже говорил, в те дни было почти невоз-

¹ "Весь Париж" (франц.).

² Здесь: "дельца Миллера" (франц.) - употреблено с ироническим подтекстом.

³ "Амнистирован" (франц.).

261

можно переправить деньги в Америку. Генри пришлось бы приехать за ними во Францию - он как будто даже собирал-ся, однако плачевное состояние его семейных дел, о кото-ром я лишь смутно догадывался, вынудило его отложить поездку. К тому времени, как Жиродиа придумал способ обойти валютные ограничения, положение франка заметно пошатнулось: если в конце войны за фунт давали две сотни франков, то теперь французская валюта упала до тысячи за фунт, а уж сколько за доллар - не знаю. Миллеровские мил-лионы пошли прахом, прежде чем он прибрал их к рукам. Оставшихся денег хватило лишь на то, чтобы купить и обста-вить дом, в котором он живет сейчас в Биг-Суре. В доверше-ние всего, Жиродиа обанкротился, и Миллеру пришлось до-вольствоваться теми крохами, которые ему еще причитались.

5

Четырнадцать лет разлуки остались позади - мы с Генри не виделись с 1938 года. Наше первое "воссоединение", как ни странно, состоялось в Испании. Но об этом чуть позже. Я жил в Англии, когда он приехал в Париж с новоиспеченной молодой женой. Это было в канун нового, 1952 года.

Прием, который ему оказали французы, поражал своей грандиозностью. "Henry Miller à Paris!", "Un Grand Ami de la France nous parle", "Un Esprit Immortel nous revient"¹ - гласили газетные заголовки, возвещавшие о его триумфальном воз-вращении в Париж, откуда более десяти лет назад он уез-жал практически нищим. Генри таскали с приема на прием, люди выстраивались в очередь, чтобы пожать ему руку, об-нять, осыпать поцелуями, пригласить на пирушку или бан-кет. К нему лезли с микрофонами, просили поделиться впе-чатлениями о Париже, сказать пару слов о себе, и так до

¹ "Генри Миллер в Париже!", "С нами говорит большой друг Франции", "Бессмертный дух снова с нами" (франц.).

262

бесконечности. Миллер, по сути человек скромный, сносил столь бурное проявление восторга, употребив весь свой такт и благожелательность, однако этот опыт, совершенно для него новый, был ему все равно что кара небесная.

После нескольких изнурительных недель они с женой по-ехали отдыхать на Ривьеру, но отдыха и там не получилось. Генри постоянно осаждали поклонники и охотники за ав-тографами, газетчики не давали проходу. Молодожены на-шли себе на пару месяцев убежище в Ла-Сьота, где жил Мишель Симон, звезда французского кино, который любез-но предоставил в их распоряжение свой дом. Из Ла-Сьота они отправились в путешествие по центральной Франции, затем вернулись в Париж, и все пошло своим чередом: сно-ва приемы, пирушки, банкеты.

В Париже Миллер, однако, не задержался. Устав от необ-ходимости играть роль непременного почетного гостя, он улизнул в Монпелье, к Жозефу Дельтею, который, сделав головокружительную карьеру, тоже сбежал из Парижа и занялся разведением виноградников на родной вересковой пустоши. И здесь, впервые после своего приезда во Фран-цию, Генри смог, наконец, насладиться тишиной и покоем.

В итоге мы встретились в Барселоне. О встрече мы догова-ривались впопыхах и в результате едва не разминулись. Ни Генри, ни я не знали, какой отель будет нашим пристани-щем в этом каталонском городе, куда мы направлялись каж-дый своим путем: он - из Монпелье, я - из Лондона. Мы решили, что удобнее всего встретиться в "Америкэн Экс-пресс": в крайнем случае там можно будет оставить адрес отеля и таким образом связаться друг с другом.

Первым ударом, ожидавшим меня по приезде в Барсело-ну, было известие о том, что в городе нет филиала "Амери-кэн Экспресс". Чего-чего, а этого я никак не ожидал. "Аме-рикэн Экспресс" был для меня синонимом путешествия: от-деления "Америкэн Экспресс" имелись чуть не в каждом городишке Франции и Италии - даже в Испании, но только

263

не в столице Каталонии! Просто абсурд какой-то! Я по всему городу рыскал в поисках этого злополучного заведения. Было начало мая, и испанское солнце палило нещадно. Отчаяв-шись, я зашел в какой-то банк и рассказал чиновнику ин-формационного бюро о своей беде.

- На вашем месте я бы обратился во "Вьяхес Марсалc", -посоветовал он. - Это бюро путешествий, но иногда оно функционирует как корреспондент "Америкэн Экспресс".

Первое, о чем я вспомнил, когда в полном изнеможении поднимался по лестнице в почтовое отделение, - это еже-дневные увеселительные прогулки Генри в Парижский фи-лиал "Америкэн Экспресс" за эфемерным чеком, который в итоге так и не пришел. И вот теперь я сам взбираюсь по этим бесконечным ступеням. Было всего десять часов утра, а немилосердное испанское солнце уже совсем меня докона-ло. Я снял шляпу и стал вытирать пот со лба, лысой макуш-ки и шеи. У меня даже очки от жары вспотели; я снял их и стал протирать стекла. "Найду ли я там письмо от Генри?" -размышлял я без особого оптимизма, памятуя о бессмыс-ленных вояжах в "Америкэн Экспресс" во время оно. Ни чеков, ни писем - все впустую! Но когда я надел очки, я увидел, что он стоит на верхней площадке и таращится на меня, как на привидение.

- Джои! - воскликнул он.

- Джои! - эхом отозвался я.

То, что мы, как и двадцать лет назад, назвали друг друга "Джои", было в порядке вещей.

На протяжении долгого мгновения, одного из этих мгнове-ний вечности, что существуют как бы в отрыве от времени, мы не сводили друг с друга ошеломленного взгляда. В тече-ние стольких лет разделенные многими тысячами миль, мы уже потеряли всякую надежду на встречу. Ни он, ни я не двигались с места. Генри ничуть не изменился: казалось, годы никак не отразились на его внешности, он выглядел таким же юным и безвозрастным, как всегда, - ни похудел, ни рас-

264

толстел; все тот же венчик серебристых волос вокруг лыси-ны на его голове китайского мандарина, все та же - как "у нижней ступеньки лестницы" - улыбка на лице.

На нем была серая вельветовая куртка, выцветшая крас-ная рубашка без галстука и тряпочная кепка; на шее, на бе-лой металлической цепочке болталось нечто, оказавшееся древним йеменским талисманом. Генри запросто можно было принять за чудаковатого уличного бродягу.

Мы даже не заметили, как оказались друг у друга в объя-тиях. За стойкой информационного бюро многозначитель-но захихикала испанская сеньорита, наблюдавшая за наши-ми странными действиями. Еще бы ей не захихикать, если у нее на глазах обжимаются два заезжих перестарка!

- Джои! Джои! Джои! - это все, что я мог вымолвить. У меня подкашивались колени.

Только тот, кто знает человека Генри Миллера, может по-нять, какое благотворное воздействие он оказывает на лю-дей. Я находился в полуобморочном состоянии, но уже че-рез пару секунд ощутил приток его успокоительной силы. Снова все было как в старые добрые времена. В его присут-ствии ни с кем не может случиться ничего плохого: он брал на себя ответственность за всякого, кто пробивался в его "присутствие", как в какую-нибудь лурдскую лечебницу, - и все грелись в изобилии его, словно под кварцевой лампой. И источались от него силы небесные и входили в них...

Когда улеглись первые волнения встречи, мы отправились в открытое кафе, где Генри дожидалась его свита, и тут на-чался vin d'honneur¹. Теперь, в ретроспективе, мне кажется, этот vin d'honneur продолжался весь тот недолгий период, что мы провели вместе. Нас было много, но не толпа. Преж-де всего, среди нас была Эва, урожденная Маклюэр, - жена Генри номер четыре, из Беркли, штат Калифорния, - одно из тех пленительно живых созданий, которых умеют нахо-дить только такие матерые мужи, как Матисс, Анатоль

¹ Прием (франц.).

265

Франс, Пикассо или Генри Миллер. Еще были сестра Эвы Луиза и ее муж Лиллик, родившийся и выросший в Палес-тине. Его полное имя - Безелил Шац, и это как раз тот чело-век, который несколько лет назад, применив особый метод шелкографии, изготовил феерическую книгу Миллера "В ночную жизнь". Замыкающими были упоминавшийся уже Жозеф Дельтей, его американская жена Кэролайн, урож-денная Дадли, а также моя собственная жена Анна.

Беседа была веселой, но до opa не доходило. В нас бурли-ло нечто более крепкое, чем вино. Обошлось даже без лин-гвистических осложнений, хотя Дельтейль совсем не гово-рил по-английски. Мы с Генри ударились в воспоминания -личные воспоминания, но одинаково интересные всем при-сутствующим. Ключом беседы было веселье. Когда Генри смеялся, казалось, все кафе сотрясается от смеха.

Анна, самая благоразумная шотландка на свете, которой я за многие годы все уши прожужжал об этом товарище моей юности и которая ревновала меня к Генри больше, нежели к любой женщине, сама тот час же подпала под его чары. Я до сих пор не могу понять, в чем секрет его обаяния. Его "Хм!" и "Гм!" по-прежнему разили наповал, его удивительно резони-рующий голос звучал все так же по-бруклински. Никто не сомневался, что он мудрец, хотя его мудрость, будучи неотъем-лемой частью его личности, редко проявлялась в разговоре. Он никогда не изрекал ничего особо глубокомысленного, но это делало его воздействие на окружающих только более чудесным. Пожалуй, я могу назвать лишь одного человека, способного добиться того же результата, - это герр Пеперкорн из "Волшебной горы".

Вскоре мы уже слушали его рассказ о новой жизни в Биг-Суре. Он вел еще более уединенный и безмятежный образ жизни; помимо писательства, его главной заботой были Вэл и Тони - дети от предыдущего брака.

Интересно, сохранилась ли в нем былая жажда странствий? Я живо помню наши долгие разговоры на кухне в Клиши,

266

когда он с упоением рассказывал о тех местах, где уже по-бывал, и о тех, которые пока только собирается посетить: духовные дела звали его в Индию и Китай, а в Тибете он планировал завершить свое земное странствование и раство-риться в тонком эфире. В душе Генри, пожалуй, по-прежне-му оставался все тем же сентиментальным путешественни-ком, но у него уже не было вечной тяги к перемене мест - в кои-то веки он открыл для себя ту простую истину, что само по себе перемещение в пространстве абсолютно ничего не дает. Важно - во все времена - быть в гармонии с миром и вселенной, и прежде всего - с самим собой. Что толку ехать в Тибет, если Тибет - повсюду, если ты сам себе Тибет!

Анна стала расспрашивать его о йеменском амулете. Это была тоненькая прямоугольная пластинка с надписью на иврите, изготовленная предположительно четыре столетия назад. Этой вещице, подаренной ему другом и шурином Шацем, Генри приписывал магические свойства и говорил, что с тех пор, как он надел этот талисман, у него не было ни одного неудачного дня.

- Я никогда его не снимаю, - объявил он.

- Даже в постели, - уточнила Эва, криво улыбнувшись, -я вся в синяках.

- Что поделаешь - побочный продукт страсти, - со смехом подхватила Анна. - Так значит, этот амулет еще и повыша-ет мужскую потенцию!

Генри рассмеялся. Генри готов был смеяться над чем угод-но, особенно над собой, а смеялся он заразительно. Именно этот элемент самоосмеяния и подкупает в его чувстве юмо-ра. Он посмеивался над тем, что ему вскоре придется пользо-ваться слуховой трубой, поскольку за последние сорок лет он стал туговат на левое ухо; он посмеивался над своими маленькими слабостями и чудачествами; может, в глубине души он посмеивался и над пресловутым талисманом, хотя внешне относился к нему со всей серьезностью. Только ре-бенок может смеяться так безудержно, как смеется Генри

267

Миллер, - да в душе он и есть ребенок. В его обществе не-возможно долго оставаться грустным или подавленным. Он будет из кожи вон лезть, чтобы только тебя развеселить, используя для достижения своей цели самые странные спо-собы: то возьмется изображать енота, то сымпровизирует похоронную речь, затем расскажет какую-нибудь фантасти-ческую историю и будет уверять, что как-то давным-давно слышал ее собственными ушами, хотя в действительности сочинял по ходу дела. А если и этого будет мало, он пере-воплотится в морскую выдру, а в качестве заключительного аккорда растянется на полу в grand écart^l.

- Не странно ли, - заметил как-то Дельтей, - что все мы так околдованы Миллером, хотя, в сущности, он просто аме-риканец?

Вопрос был чисто академическим и не предполагал ника-кого злого умысла. Но он заставил меня унестись мыслями лет на тридцать назад, к нашей первой встрече с Генри, ког-да я нашел его на террасе кафе "Дом", где он сидел и тихо допивался до ручки, так как ему нечем было расплатиться по счету. Именно тогда я впервые услышал его импровизи-рованную речь об Америке. Я вспомнил, какой странный душевный подъем вызывало во мне одно лишь звучание за-морских названий, которыми так и сыпал Генри. Покипси, Мемфис, Амарилло, Мобил, Таксон, Чикамуга, Санта-Фе, Кайенна, Каламазу. Эти названия и по сей день звенят у меня в ушах. В те дни мир не был еще полностью американизиро-ван, и этот далекий континент завораживал своей таинствен-ностью; "золотой запад" не стал еще притчей во языцех. В моем представлении Америка была сказочной страной, чем-то вроде Африки, только повыше рангом, - неизведанным краем фантастических возможностей. Экономика не стала еще единственной заботой мира, помешанного на Практич-ности. Были еще какие-то шансы у романтики, была жива поэзия, и можно было наслаждаться ею не таясь, - это сей-

¹ Шпагат (франц.).

268

час она превратилась в абстрактную теорию, о которой гово-рят и которой занимаются как-то отвлеченно. И Генри Мил-лер с его безмерным, анархичным и "многоканальным" эн-тузиазмом был первым американцем, с которым я столк-нулся: он казался мне олицетворением всего, чем манила к себе Америка: ее надежд, ее обаяния, ее тайны. Non, mon cher¹ Дельтей, не вижу я ничего странного в том, что мы так околдованы Миллером, этим "просто" американцем!

Забавно, что в своих яростных нападках на Америку Мил-лер проявляет себя как истинный американец. И его энту-зиазм, и его избыточность, и его ребячливость - чисто аме-риканского происхождения. Так писать или говорить не спо-собен ни один европеец. Да Генри и не пытается скрывать, что он американец, - думаю подсознательно он даже этим гордится.

За годы нашей долгой дружбы мне довелось наблюдать бесчисленные проблески его восхитительного американиз-ма. Наивность и щедрость Генри выдавали его с головой. Сколько раз на моих глазах он одаривал королевскими да-рами случайных знакомых, приходивших к нему поплакаться в жилетку. Он редко мог пройти мимо какого-нибудь улич-ного попрошайки, чтобы не ошеломить его, вручив пятифранковую монету, - это когда на пять франков можно было чуть ли не по-барски закусить в ресторане, - даже если это были его последние деньги! Он никогда не делил нищих на заслуживающих подаяния и незаслуживающих. Господь дал, Господь и взял. Чего уж проще. Свой план аренды земли он разработал задолго до того, как на арене появились Рузвельт или генерал Маршалл. Генри - американец до мозга костей, причем самый типичный, что бы там ни говорили его сооте-чественники.

Мы не тратили драгоценного времени, любезно отпущен-ного нам благосклонной судьбой, на обременительные заум-ные беседы. Признаться, я даже забыл, о чем мы тогда гово-

¹ Нет, дорогой (франц.).

269

рили, - помню только, что мы были вместе и были счастли-вы. В такие моменты хронологический элемент становится менее четким, и время приобретает призрачный характер. Все события тех дней я вижу довольно смутно. Вот мы си-дим в открытом кафе и пьем чинзано, вот греемся на сол-нышке на пляже в Ситхесе, милях в двадцати от города, а вот снова проедаем себе путь сквозь горы шедевров испан-ской кухни и снова попиваем послеобеденный кофе в ка-ком-нибудь уличном кафе на Рамбла. Но все это было про-должение одной и той же словесной баталии.

Литературная тема практически не затрагивалась. У меня и в мыслях не было спрашивать, что он сейчас пишет. Да и что он мог писать в конце-то концов? Книгу, разумеется, -очередную книгу. Литература как-то мельчает и бледнеет перед лицом Жизни.

Спору нет, Францию Генри покорил - Францию, где лите-ратуру любят и понимают. Но вот сможет ли он когда-ни-будь завоевать англосаксонский мир? Не просто получить признание как писатель, но заставить себя уважать? Это за-висит не столько от англосаксонского мира, сколько от него самого. Пока что он преуспел лишь в том, что и в родном отечестве, и в Англии вызвал по отношению к себе не пре-зрение и безразличие, а возмущение и негодование. В про-цессе своей писательской карьеры Миллер положил на бу-магу астрономическое количество слов - я, конечно, рискую занизить цифры, но, по моим скромным подсчетам, это свы-ше трех миллионов. И во всей его писанине нет ни одного лестного отзыва о своей стране, не говоря уже об Англии. О людях - да, и об американцах, и о британцах, - но ни слова похвалы англосаксонскому образу жизни. Естественно, это вызвало возмущение. Но так ли уж и естественно? Неужели Миллер и впрямь такое чудовище? Или, может, он пресле-дует корыстные цели? Так или иначе, его горечь по отноше-нию к родной стране все же небезосновательна. Давайте посмотрим.

270

6

Стечение счастливых обстоятельств сделало для меня воз-можным дописывать последние главы книги в Биг-Суре. Это позволило мне не только проверить и уточнить основные фактические данные "биографии" Миллера, но и посмот-реть, как он прижился на родной почве, понаблюдать за ним в домашней обстановке, выяснить его отношение к соотече-ственникам, но главное - проникнуться той атмосферой, в которой он теперь жил и работал.

Первое, что поразило меня по приезде в этот, пожалуй, самый красивый уголок Калифорнии, - это его уединенность и великолепие. Край первозданный, девственный и тихий. Чем-то напоминает северную Шотландию. Я нашел Генри в его "шкатулке" - так я назвал бы его дом на высоте несколь-ких сот футов над океаном. Позади дома примерно на сот-ню миль простирается ранчо Санта-Лусия - пустынное, но не запустелое, еще не изгаженное цивилизацией, поросшее шалфеем, хворостинником, юккой, люпином, кактусами и самыми разными душистыми травами, населенное оленями, ласками, горными львами, дикими кошками, лисицами и енотами. Холмы изрезаны широкими каньонами, из кото-рых, словно гигантские свечи, возвышаются массивные ство-лы мамонтовых деревьев, диких дубов и эвкалиптов. Уж не знаю, что там в недрах, - наверное, золото, уран и уйма про-чих бесполезных ископаемых. Доказательством богатства Америки служит тот факт, что столь обширные простран-ства земли могут оставаться неосвоенными и неиспоганен-ными. Если и есть рай на земле, то именно здесь, - скажу я, используя изъеденное молью клише. Ни один рекламный щит не обезображивает этого обиталища богов. И нигде никакой вульгарщины, как повсюду на Ривьере. В ясные дни - а в ту теплую калифорнийскую зиму, кажется, не было ни одного пасмурного дня, - из окон его дома открывается та-кой прекрасный вид, что дух захватывает: перспектива рас-

271

ширяется вдаль на многие мили, так что вся панорама при-обретает ясность и пластичность стереоскопического изо-бражения. И с высоты своего жилища Генри может любо-ваться практически необозримым океаном, устремляя взор к невидимому за горизонтом Китаю.

Как же протекает жизнь Генри Миллера в этом райском уголке, который он избрал своим пристанищем из-за его кажущейся уединенности? Что до уединенности, то, по-мое-му, в центре Лондона можно вести даже более замкнутый образ жизни - было бы желание. Наш воображаемый за-творник делит свой рай с очаровательной женой Эвой - я уже имел счастье познакомиться с ней в Испании. Одного присутствия этой женщины достаточно, чтобы украсить и наполнить удовольствиями жизнь самого закоренелого от-шельника. Дети приезжают сюда теперь только на летние каникулы, зато у Генри с Эвой есть два пса: один - большой, черный - помесь Лабрадора с немецкой овчаркой, его зовут Пап, а второй - Джои - совсем еще малыш с менее просле-живаемой родословной. Но хватит уже о Наш und Hof¹.

Есть у них и соседи. Странно, конечно, говорить о соседстве в условиях такой местности, как Биг-Сур: это и не городок, и даже не поселок - просто несколько более или менее изоли-рованных хибарок, бревенчатых избушек и даже нормаль-ных домов. Ближайшие соседи Миллеров Россы - Хэрридик и Шанаголден - живут в избушке примерно на расстоянии крика. Хэрридик - скульптор, а Шанаголден, известная во всем мире как Лилиан Бос Росс, - автор бестселлера "Чужой". Сразу над ними - жилище Мод Оукс; как антрополог она не один год провела среди индейцев обеих Америк и написала по материалам своих исследований ряд блистательных работ. На расстоянии чуть меньше мили живут Дэвид и Бетти Толертоны; Дэвид - довольно известный скульптор. В броске

¹ "Доме с двором" (нем.) - здесь обыгрывается название американского журнала для богатых "House and Garden" (англ. - "Дом с садом"), являющегося непременным атрибутом приемных врачей и адвокатов.

272

камня от них обитают Николас Рузвельт (из тех же Рузвель-тов, что и президент) и его жена Терца; они занимают нор-мальный дом, охраняемый сворой свирепых венгерских ов-чарок. Затем идут Ринки, Уиткомы, Фелпсы, Хопкинсы, Моргенраты и Хили, живущие в домах, избушках и хибар-ках - кому как повезло - в радиусе пешего хода от домишка Генри. На расстоянии более четырех миль, в прославленной хибаре на шоссе ? 1, соединяющем Аляску с Патагонией, обитает один из его любимых друзей Эмиль Уайт - оказав-шийся, кстати, моим соотечественником, - с женой Пэт и их грудным ребенком Стивеном. Но живешь ты в хибарке, из-бушке или нормальном доме, тебе обеспечены все виды confort moderne¹ - как-никак Америка! Правда, мне еще пред-стоит побывать в одном американском доме, где нет ни хо-лодильника, ни качественного проигрывателя, ни прочих рос-кошеств, о которых в Старом Свете пока что и слыхом не слыхивали. И уж надо ли добавлять, что, богатые или бед-ные, - все обитатели Биг-Сура имеют автомобили - по край-ней мере, по одному.

Если и не все эти люди живут no-соседству, общаются они исключительно по-соседски. Местом их ежедневных сборищ служит площадка у почтового ящика примерно в миле от жилища Генри к югу по шоссе ? 1. Туда Эд Калвер достав-ляет почту. Он привозит ее в специальном почтовом автомо-биле, принадлежащем не почтовому отделению, а почтальо-ну лично. Маршрут Эда - от Монтерея до Лусии - вынужда-ет его ежедневно проделывать сто пятьдесят миль. Эд, ко-нечно, еще тот тип! Ничто в его поведении не напоминает британского почтальона. Он похож, скорее, на студента-спортсмена (а может, так оно и есть), к тому же он не носит униформы. Помимо доставки почты (кажется, Генри у него самый солидный клиент) Эд предсказывает погоду - обыч-но плохую, что никогда не сбывается, и свою ошибку в прог-нозе он потом объясняет стеной высокого давления в Тихом

¹ Современных удобств (франц.).

273

океане. Попутно Эд снабжает своих клиентов разного рода бакалеей, домашней птицей, молочными продуктами, газе-тами и сигаретами. И все это, разумеется, в кредит. В кре-дит можно купить даже почтовую марку. Здесь, в стране, где правит доллар, вряд ли когда увидишь, чтобы сам он гулял по рукам. И даже расплачиваясь наличными за гам-бургер в какой-нибудь забегаловке, чувствуешь себя прови-нившимся школьником.

Как я уже сказал, соседи общались вполне по-соседски. Все называли друг-друга по имени, и каждая встреча сопро-вождалась бурными проявлениями восторга. В ожидании Эда, который, очевидно, никогда не приезжал вовремя, они обсуждали войну в Китае, состояние дорог, свои последние выставки в Лос-Анджелесе или Сан-Франциско, летающие тарелки, которые кто-то из них видел на днях собственными глазами, смену владельцев серных бань, собачьи болезни, кулинарные рецепты и множество других вещей, так или иначе связанных с их повседневной жизнью.

Однако не надо полагать, что Биг-Сур - это колония писате-лей и художников. Здесь живет где-то около трехсот человек, и большинство из них - простые люди со скудным достатком. Так уж случилось, что ближайшими соседями Генри стали писатели и художники, но это всего лишь совпадение, - хотя вполне возможно, что в район Биг-Сура они стеклись, "примагниченные" его присутствием. Во всяком случае, Генри был одной из первых знаменитостей, поселившихся в этой мест-ности.

Имя Генри отлично известно в Биг-Суре, он здесь самая популярная личность, и, хотя порой на него посматривают с благоговейным трепетом, вполне доступен общению. Сосе-ди, понимая важность его работы и считаясь с его идиосинкразиями, редко докучали ему визитами, по крайней мере, не заваливались в любое время дня и ночи. Зато его постоянно осаждали многочисленные поклонники, приезжавшие в Бит-Сур автостопом из самых отдаленных уголков страны и даже

274

мира, чтобы просто пожать ему руку. У Миллера было не меньше поклонников и почитателей, чем у кинозвезды, и, хотя он терпеть не мог, когда его отрывали от работы, двери его дома были открыты для всех, и каждого он встречал с распростертыми объятиями и приглашал разделить трапе-зу. Особо непонятливые из толстокожих оставались на не-сколько дней.

В общем, он живет простой и тихой жизнью. Работает он, наверное, не так напряженно, как в Европе, - все-таки те-перь у него дом и жена, о которых надо заботиться (хотя жена, как выяснилось, вполне способна позаботиться и о доме, и о себе), - однако десять лет в Биг-Суре не прошли даром. Здесь был написан "Плексус" - третий, и заключи-тельный том грандиозного автобиографического труда (пре-дыдущим был "Нексус"). Среди других вещей, написанных в Биг-Суре, надо отметить "Книги в моей жизни" (о ней я уже вскользь упоминал) и исследование о Рембо. Изначаль-но Миллер намеревался исполнить вольный перевод его "Сезона в аду". То есть, он задумал сделать английскую вер-сию этой вещи, не сообразуясь с оригиналом, - иначе гово-ря, передать на своем языке эмоциональное и поэтическое содержание сочинения Рембо, представив таким образом собственную версию сезона в аду. Приступая к работе, он надеялся как можно ближе подступить к тому, что Рембо называет своим "негритянским" языком. Первая попытка провалилась, но Генри не отказался от своего намерения. В результате мы имеем его книгу о Рембо, которая, надо ска-зать, не в большей степени является биографией Рембо, чем моя книга - биографией Миллера. Но она гораздо ярче от-ражает сущность Рембо, нежели любая научная биография.

Влияние Миллера - теперь это можно утверждать со всей определенностью - становится все более и более ощутимым за рубежом. Говоря "за рубежом", я имею в виду - за преде-лами англосаксонских стран. Его произведения переведены уже почти на все европейские языки и, кроме того, на япон-

275

ский. Что верно, то верно: нет пророка в своем отечестве, и я не погрешу против истины, если скажу, что это изречение имеет самое непосредственное отношение к Генри Миллеру. Несмотря на огромное количество друзей и доброжелате-лей у него в Америке, официально он по-прежнему остается в опале. Если бы не его европейские и японские гонорары (в Японии он третий по популярности американский писатель после Хемингуэя и Огейнбека), ему бы так и не удалось све-сти концы с концами.

На фоне общеевропейского признания Генри Миллера писателем исключительного дарования как-то нелепо всерьез обсуждать "узколобую" позицию официального американ-ского цензора, всякий раз появляющегося под видом чинов-ника почтового или таможенного ведомств. Как я уже гово-рил, и "Тропик Рака", и "Тропик Козерога" одинаково до-ступны в библиотеках большинства престижных американ-ских колледжей, где эти книги считаются классикой и реко-мендованы студентам в качестве обязательного чтения. Мил-лер просто завален письмами молодых американцев, избрав-ших "Тропики" темой своих студенческих научных работ. Внимание, уделяемое "Тропикам" ведущими литературны-ми критиками всего мира, полностью оправдывает читатель-ский интерес. Однако власти делают все возможное, чтобы не допустить на книжные полки американцев именно эти две книги.

Время от времени чиновники почтовых и таможенных служб отслеживают и перехватывают экземпляры "Тропи-ков" при ввозе или пересылке через границу и проштампо-вывают их как подлежащие конфискации и уничтожению. Если адресат не согласен с подобными действиями властей, он имеет право отстаивать свои интересы в суде. В таких случаях выносится отрицательное решение: суд принимает сторону ответчика, в качестве которого всегда выступают Соединенные Штаты Америки. В ходе разбирательства пред-седательствующий судья излагает собственные соображения

276

и дает весьма вольные комментарии по поводу неугодной книги.

Трудно устоять перед соблазном сопоставить отдельные фрагменты обличительной речи судьи, направленной про-тив "Тропиков", с отзывами о тех же книгах, прозвучавши-ми в разное время из уст наиболее уважаемых литератур-ных критиков Европы и Америки. (Реплики судьи я приво-жу по копии стенограммы дела, слушание которого состоя-лось в Апелляционном суде США по 9-му округу. Истцом выступал некто Эрнест Дж. Бисиг, ответчиком - Соединен-ные Штаты Америки).

Судья. С моей точки зрения, в содержании обеих книг-ответчиц ("Рака" и "Козерога") преобладающим элементом явля-ется непристойность. Обе они перенасыщены возмутительными грязными пассажами, имеющими целью возбудить похотливые мысли и желания.

Сэр Герберт Рид (о "Тропике Рака"). Я заявляю, что это самая яркая книга со времен "Портрета художника в юности" Джойса. Это произведение искусства, достойное занять свое место в узком ряду величайших достижений современности.

Судья. Бесконечные грязные описания сексуальных опытов, техник и органов непристойны сами по себе. В качестве оправ-дания здесь приводится тот факт, что книги в целом представля-ют собой некую художественную структуру, в которую обсцен-ные и скатологические фрагменты входят как составные части единой литературной мозаики. Но я должен заявить, что это сплош-ная софистика. Грязные скатологические фрагменты написаны особым слогом, резко отличающимся от претенциозной рефлективно-метафизической манеры остального текста.

Т. С. Элиот. Просто замечательная книга - особенно от-дельные пассажи. Давно не читал ничего подобного.

Судья. ...От большинства обсценных пассажей исходит такое зловоние, что если привести их здесь в качестве подстрочного примечания, то это судебное решение можно будет с полным правом объявить порнографичным.

277

Эзра Паунд. Наконец-то нецензурная книжка, которую мож-но читать!

Судья. Если допустить ввоз в страну литературы подобного толка, то будут попраны достоинство человеческой личности и нерушимость семьи - эти краеугольные камни нашей общест-венной системы.

Пол Розенфельд. ...За последнее время это самое за-метное явление на небосклоне американской словесности.

Судья. ...Есть несколько пассажей, где женский половой орган и его функция представлены и описаны в таких подробностях и в таких вульгарных выражениях, что у читателя возникает чувство тошноты.

Сирил Конноли. Помимо блестящего рассказчика, поми-мо головокружительных перепадов стиля, с которым всегда в ладу его создатель, здесь (в книгах) чувствуется зрелость, не имеющая ничего общего с бравадой и духовной несостоятельностью почти всей американской беллетристики, - это, скорее, сродни уитменовскому философскому оптимизму, более глубокому и органи-зованному, но так и не сломленному годами полной лишений жизни в городе, где даже голодать - наука.

Судья. Мне бы очень хотелось посмотреть, как мистер Бисиг (истец) будет читать своим молодым знакомым бесчисленные гряз-ные пассажи этих книг. Если он человек высоких устремлений, каким я его считал, то можно недеяться, что у него тотчас же исчезнет всякая мысль и о "свободе слова", и о "гражданских свободах" вообще.

Джордж Оруэлл. ...В некотором отношении он ("Тропик Рака") с большим успехом, нежели "Улисс" Джойса, устраняет разрыв между интеллектуалом и человеком с улицы - в том смысле, что он не осложнен чувствами отвращения и раскаяния. <...> Позиция книги действительно сродни уитменовской, только без его американского пуританства. <...> Это замечательная попыт-ка заставить интеллектуала спуститься с холодного "шестка" сво-его превосходства и соприкоснуться с человеком с улицы.

Судья. Ни одно грязное или безнравственное произведение живописи или литературы не станет чистым и высоконравствен-

278

ным только потому, что таковым его провозгласит какой-нибудь мнимый или так называемый критик.

Олдос Хаксли. Жутковато, но сделано здорово. <...> Ваша книга вызвала у меня чувство такой раздвоенности, подобного которому не способен вызвать никакой Эль Греко.

Судья. Обсценность - это вопрос факта, который суд или присяжные смогут определить, прочитав данные книги.

Блэз Сандрар. "Тропик Рака" est profondément de chez nous, et Henry Miller un des nôtres, d'esprit, d'écriture, de puissance et de don, un écrivain universel comme tous ceux qui ont su exprimer dans un livre une vision personnelle de Paris¹.

Судья. ...Оба "Тропика" обсценны - двух мнений здесь быть не может.

Эдмунд Уилсон. ...Это не просто блестящий образец литера-туры - это своего рода исторический документ, эпитафия всему нашему поколению, обосновавшемуся в Париже после войны.

Судья. На основании установленных фактов я объявляю "Тро-пик Рака" и "Тропик Козерога" обсценными. По этой причине просьба истца должна быть отклонена.

Чарльз Пиерс. По моему мнению, Генри Миллер - писатель исключительного дарования, и в конечном итоге его признают и в этой стране (Америке).

Это сопоставление мнений, вызывающее в памяти словес-ные баталии, разгоревшиеся несколько лет назад между Даниэлем Паркером и защитниками Миллера, можно про-должать ad lib² хоть до бесконечности. Но толку-то что? Достаточно признать, что в Америке, как это ни прискорб-но, победа в конечном счете остается за паркерами.

В качестве последнего "свидетеля защиты" я не могу пред-ложить более подходящей кандидатуры, способной сказать

¹ ...во всех отношениях наша книга, а Генри Миллер - наш человек, по духу, по почерку, по силе дарования и мастерства; это писатель вселенского масштаба, как и все те, кто сумел передать в книге собственное видение Парижа (франц.).

² По желанию (сокр. от лат. "ad libuum").

279

свое веское слово, чем Джон Каупер Паувис, который более тридцати лет жизни посвятил "окультуриванию" Америки, разъезжая с лекциями по городам и весям всех ее сорока восьми штатов. Я привожу цитату из письма, адресованного им американскому студенту из Каира, штат Нью-Йорк:

Дорогой мистер Данте Т. Заккаджинини,

я просто восхищен Вашим письмом - каждым его словом! Да, мы с Вами несомненно "братья по оружию" - как доблестные рыцари-крестоносцы, выступившие на защиту нашего единствен-ного и неповторимого ГЕНРИ МИЛЛЕРА.

Итак, для начала обратимся к его "запретным" книгам. Лю-бому интеллигенту, психологу и любому действительно грамот-ному читателю должно быть ясно, что введение Миллером в "Тропике Рака", "Тропике Козерога", "Черной весне", etc. всех этих коротких односложных школярских слов англосаксонско-го происхождения для обозначения наших половых и экскрементальных органов и отверстий ни в малейшей степени не явля-ется тем, что принято называть порнографией, это вполне обос-нованная и давно назревшая Реформа общепринятой литера-турной традиции.

Сенсационная реформа, правильная и очень смелая... ибо, когда дело касается секса, фанатичное безумие пуританского духа (ко-торый сам является "предметом" психологии!) переходит всякие границы. Вряд ли кто-то может стать на "путь наслаждения" ги-бельным пороком только оттого, что прочтет несколько простых и грубых англосаксо-германских слов, обозначающих наши по-ловые функции! Подлинно порнографические книжки совершенно иные, и это понимает большинство здравомыслящих людей. Что же касается Гения Генри Миллера, то он чисто европейской природы в самом широком и глубоком смысле слова! Он обус-ловлен идеальным Усвоением (как при переваривании усваи-вается пища, при поглощении - вода, при вдыхании - воздух) на космическом, эмоциональном, традиционном уровнях эстетики Древней Греции и Рима, а также итальянского Возрождения. В красноречии Миллера СЛИЛИСЬ В ОДНО ЦЕЛОЕ красноре-чие Еврипида - в трагедийности и красноречие Аристофана

280

- в комедийности! Он "еврип-аристофанствует", адаптируя для своего времени слог, оставленный в наследство авангарди-стам сократовской эпохи более ранними предшественниками, чьи труды, за исключением отдельных фрагментов, насколько я знаю, безвозвратно утеряны.

Особенно велик Миллер, по моему убеждению, в двух вещах. <...> Во первых, в описаниях случайных фантастических, гротескных, причудливых, эксцентричных, трогательных и трагически привлека-тельных человеческих персонажей, с которыми он знакомился и заводил дружбу по всей Европе и Америке. В описаниях этих чудаков он порой достигает почти шекспировской тонкости в восприятии смешного и образности в выражении сострадания. Во-вторых, в его глубоко мистической - иначе не скажешь -интерпретации отдельных пейзажей, отдельных городов и побе-режий, метрополий и провинций, в чьи души ¡а душа есть у каждого места!), одержимый безумной страстью и вдохновением исследова-теля, он погружается, то ныряя, как рыба, то зарываясь, как крот.

Затем, помимо этих двух главных особенностей или тенденций творчества Миллера, которые можно охарактеризовать как путь шекспировского шута в "Короле Лире" (первая) и путь гетевского Вильгельма, когда он пытается проникнуть в тайну Искусства, и гетевского Фауста, когда он пытается проникнуть в тайну При-роды (вторая), существует еще и третий элемент - огромной важности, - почти всегда лежащий на поверхности в творчестве Миллера. Я говорю о его критической оценке некоторых мисти-ческих элементов и о том, что у других писателей можно было бы назвать пророческими элементами, - например, у Достоевско-го, Бальзака, Д. Г. Лоуренса и у многих, многих других писателей и художников, пробудивших в нем некую сейсмическую медиумичность и духовное ясновидение. И наконец есть четвертый аспект Г. Миллера, и, возможно, именно он - но об этом впра-ве судить лишь глубоко духовная часть нашего существа -возможно, именно этот аспект является наиважнейшим и наи-драгоценнейшим элементом его творчества, который можно было бы назвать его "Посланием" нашему потерянному поколению. Суть его можно охарактеризовать так: каждый человек, кем бы он ни был, должен хранить верность самому себе, своей

281

истинной природе, по-настоящему принимать жизнь как она есть, а Смерть - либо как стимул к более интенсивной Жизни, либо как способ отдохнуть от всех жизненных невзгод... Эта философская позиция ни в коей мере не является ни языческой, ни христианской, ни материалистической, ни спиритуалистиче-ской, - ближе всего она к китайскому "Дао", или "Пути". Да, этот элемент "Дао" в философии Миллера - (сам я не слишком сведущ в идеях и доктринах китайского "дзэна", чтобы о нем говорить, но, полагаю, без него тоже не обошлось, - а вот о "Дао" я говорить могу, тем более что именно "Дао" лежит в основе учения Миллера) - этот даосский элемент подразумевает определенную веру и доверие, просветленную покорность и сми-рение, а также текучесть - как текучесть воды или воздуха, -несокрушимые в духе, который по виду будто бы сдается и отступает, но на самом деле неизменно остается самим собой...

Миллер лишь покачивает головой и улыбается, когда на-чинают дискутировать о присутствии в его книгах порногра-фического элемента. Вероятно, это не вполне укладывается у него в голове. Все эти разговоры о порнографии и обсценности в его творчестве слегка его озадачивают и приводят в недоумение. Разумеется, он понимает, что дыма без огня не бывает, - значит, какой-то элемент обсценности и даже пор-нографичности в его книгах все-таки имеется. Но как он туда попал, - словно вопрошает Генри, - с чьей легкой руки? И ведь что интересно - хотя это покажется невероятным и его поклонникам, и его гонителям, - сам он считает себя в этом смысле совершенно невинным. Тут его невинность вплотную граничит с детскостью. Он может подобно ребенку погре-шить против вкуса, против меры, против условностей, но против чувства - никогда! Он может разразиться непотреб-ным дифирамбом, не смущаясь присутствием дам или школь-ниц, даже не подозревая, что он кого-то шокирует.

Что касается порнографии, то она не представляет для него ни малейшего интереса. Скучно! - это все, что он о ней зна-

282

ет. Не думаю, чтобы за всю свою жизнь он прочел хоть одну порнографическую книжку. По его словам, от порнографии его клонит в сон. Взять хотя бы Маркиза де Сада. Генри считает его одним из самых значительных писателей восем-надцатого столетия, но читать все равно не может. О нем -да, но не его самого. Точно так же и с порнографией: о пор-нографии он читать может, но порнографию как таковую -нет. Книги психоаналитического толка - да, но только не порнографию ради порнографии! Вроде бы он читал Штекеля и Хейвлока Эллиса. А вот насчет доклада Кинзи я не уверен, скорее, даже сомневаюсь.

7

Хотя к чему строить догадки о том, чего Миллер не читал, если он сам взял на себя труд рассказать нам о том, что он читал? В сочинении "Книги в моей жизни" он предпринял героическую попытку представить полный список книг, про-читанных им в течение жизни. Задача не из легких, поскольку он смог бы перечислить лишь те книги, о которых помнит, так что лакуны неизбежны. Генри утверждает, что работа над "Книгами в моей жизни" еще не завершена, и он наме-рен позднее подготовить второй том, а возможно, и третий. Миллер, чьи тексты почти сплошь автобиографичны, обо-жает писать такого рода книжки, поскольку они позволяют расширить рамки автобиографического введением как ли-тературных, так и разных других событий и влияний. Авто-биограф всегда чуть-чуть эксгибиционист, и чем больше ему удается обнажить свое внутренне "я", тем счастливее, долж-но быть, он себя чувствует. Сам Миллер так объясняет свое желание перечислить все книги, которые он читал:

Я люблю играть в игры, а это одна из самых древних игр -"погоня за дичью". Главная причина в том, что я ни разу не видел

283

списка книг, прочитанных кем-нибудь из моих любимых писате-лей. Я бы все отдал за то, например, чтобы узнать названия всех книг, "проглоченных* Достоевским или Рембо. Но есть и более важная причина, суть ее вот в чем: людям всегда интересно уз-нать, что повлияло на того или иного автора, по образу и подо-бию какого великого писателя или писателей он себя моделиро-вал, кто больше всего его вдохновлял, кто оказал самое сильное влияние на его стиль, и так далее.

Список Миллера мог бы дать нам довольно полное пред-ставление об авторитетах, повлиявших на его творчество, будь этот список опубликован в вышедшем томе. (Этот спи-сок, насчитывающий более пяти тысяч названий, не был включен в первый том, поскольку дополнительный объем, по мнению его американских издателей, потребовал бы уве-личения типографских расходов. Полный список издатель-ство "Нью дирекшнз" предполагает дать во втором томе.) Осмелюсь, однако, сказать, что меня бы не впечатлил спи-сок даже в десять тысяч названий. "Всякое влияние дурно", - утверждает Оскар Уайльд, так как, поддаваясь чьему бы то ни было влиянию, человек отклоняется от собственной природы, насилует свою волю, кастрирует личность. Но он не предлагает способа избежать влияния - вот в чем загвозд-ка. Если ты родился и вырос в джунглях, на тебе всегда бу-дет сказываться влияние джунглей. Даже если бы Миллер не удосужился прочитать ни одной книжки мадам Блаватской или Шпенглера, он все равно испытал бы на себе их влияние. Культура и традиция, характерные для нашей ци-вилизации, оказывают воздействие даже на самого непрохо-димого болвана и невежду, хотя и немногим более ощути-мое, чем мертвому - припарки. Это как атмосферное давле-ние: оно всегда присутствует и всегда ощущается - столько-то фунтов на квадратный дюйм в зависимости от того, на какой высоте над уровнем моря ты находишься. Не мы вы-бираем себе влияющие факторы - это они выбирают нас.

284

Если уж развивать тему влияний - пусть даже литератур-ных, - то я позволю себе наглость заявить, что если гово-рить о моем старом друге Генри Миллере, то он не испытал на себе влияния ни одной из книг, приведенных в его безраз-мерном списке. Хотя бы потому, что его "влияющие факто-ры" совсем не книжной природы. На ученого, физика, фи-лософа-эрудита, исследователя могут оказывать влияние труды, представляющие собой сумму знаний и результатов научного поиска их коллег и предшественников. Книжные влияния для нас - как костыли и ходули, с помощью кото-рых мы продвигаемся вперед. Ни поэту, ни ребенку не нуж-ны никакие литературные влияния. В их мире все преду-смотрено заранее - Создателем. Я не утверждаю, что Генри не получал особого удовольствия от прочитанных книг или не благоговел перед авторами - как хорошими, так и плохи-ми, - которых он воспринимал как постоянный источник вдохновения. Я только хочу сказать, что на самом деле кни-ги не повлияли на него даже в половину против того, как повлияли бруклинские улицы, друзья из 14-го квартала и отцовской пошивочной мастерской, все эти странные жен-щины, его собственные пристрастия и смутные желания, еда, которой ему всегда было мало, мечты, которые он лелеял, и чувства, которые он питал. Словом, его "влияющим факто-ром" была сама жизнь - не книги, а жизнь и тот жестокий опыт, что она ему преподала. И еще я могу здесь добавить, что как писатель Миллер лучше всего проявляет себя, когда повествует о собственном человеческом опыте. Он и сам прекрасно это понимает - отсюда и автобиографическая природа большинства его произведений. Четверть века на-зад в Париже, когда Генри нашел наконец свой собствен-ный голос, он четко осознал, что сюжетным материалом его творчества является он сам, его собственное "я", а средством самовыражения - автобиография. И он, как мне кажется, совершает серьезную ошибку всякий раз как отклоняется от "жилы", на которую напал, и углубляется в пространные

285

философские и метафизические отступления, совершенно несоотносимые с его неподражаемым даром рассказчика. Как писатель Генри Миллер уникален в изображении жизни "без парадного костюма", но я не вижу в нем ни философа, ни метафизика, среди которых можно назвать десятки гораздо более "подкованных" и основательных, нежели он. Писате-лю ранга Миллера нет особой нужды прибегать к филосо-фии, чтобы доставить по назначению свое послание. Фило-софия и метафизика Генри Миллера неявно присутствует в самом его языке, в том, как он излагает человеческую исто-рию. И то, что он напускает на себя ученый вид, лишь ума-ляет его достоинство. Он непревзойденный рассказчик и повествователь, но у него кишка тонка тягаться с Faculté¹.

Что и говорить, Генри очень хотелось бы, чтобы я сделал особый упор на его пристрастии к дзэн-буддизму, его пони-мании восточной мудрости, его неприятии Америки как во-площения зла, и так далее. Не вижу в этом необходимости. И это, и многое другое и без того кристально ясно проница-тельному читателю "Тропиков", "Черной весны" и других его запретных и незапретных книг. Очевидно, Миллер не вполне осознает, что он в большей степени проявляет себя как дзэн-буддист, когда пишет о велосипедных прогулках вдоль Сены или о краюхе хлеба, нежели когда пишет о дзэн-буддизме как таковом. У него свой круг обязанностей, своя система координат, и как только его заносит в сторону, он тут же перестает быть тем, кто он есть.

И еще один момент - к вопросу о "влияниях". Ясно, что влияние - вещь не такая уж случайная: мы попадаем под то или иное влияние не потому, что оно, так сказать, обрушива-ется на нас как гром среди ясного неба, - мы его ищем. Вся-кий человек, писатель он или нет, подчиняется именно тому влиянию, которого он сам желает в глубине души. Любого по-настоящему влияющего влияния желают, ищут, призыва-

¹ Здесь: философами-профессионалами, корифеями в области философии (франц.).

286

ют. И причину, в силу чего один тип влияния оказывается предпочтительнее другого, должно искать в структуре конк-ретной личности.

Тяга Миллера к мистическому, оккультному, эзотеричес-кому Востоку обусловлена, я бы сказал, полярностью его натуры. В предыдущих главах мне уже приходилось упоми-нать об этой самой полярности, когда я говорил о его при-страстии к наиболее грязным, убогим и отвратительным ас-пектам парижской жизни. Генри, это чистое, невинное дитя, шокирует как бы par ricochet¹. Полярность пронизывает все его существо - вроде кристаллической решетки в леденце. Его всегда притягивает и приводит в восхищение то, что в корне противоположно его внутренней сущности. Его непре-одолимо влечет ко всему заморскому. Warum in die Ferne schweifen? Sieh, das gute ist so nah²! Несмотря на германский атавизм моего друга, это изречение не имеет для него романтического ореола. Миллер готов дойти до предела абсурда, лишь бы извлечь последнюю каплю романтики из чего-то странного, причудливого, экзотического - словом, из всего, что чуждо его собственной простой натуре. И эту самую простоту некоторые из его гонителей принимают за позерство, эпатаж, игру на публику. У Генри можно найти сколько угодно недостатков, но он никогда не был позером. Он глубоко искренен в своем стремлении к неизведанному. И к Востоку он ностальгически обращается именно потому, что далек от него и физически, и ментально. Никакой кита-ец, никакой индус не будет испытывать такого бешеного вос-торга перед восточными чудесами, как простой американец специфического духовного склада Генри Миллера. Он лю-бит все, что есть "не-он", и чем труднее ему вместить в себя то, что он любит, тем больше страсти вкладывает он в эту любовь. Я видел, как он впал в транс из-за какого-то япон-ского фильма (опять же не самого лучшего) только потому,

¹ Рикошетом (франц.).

² Для чего блуждать далече, коль добро и рядом есть? (нем.)

287

что "япошки" такие странные, непонятные люди. Не имея практической возможности прочувствовать на себе какую-либо ситуацию, приобщиться к тому или иному образу жиз-ни, в корне ему чуждому, он будет изучать и эту ситуацию, и этот образ жизни, исходя из собственных, совершенно лож-ных мотивов и предубеждений; он будет до экстатического умопомрачения трактовать о своем понимании какого-нибудь рассказа, интерпретируя его таким образом, что автора бы удар хватил, услышь он этот фантастический бред. У Генри потрясающий талант видеть то, чего нет. И это одно из его привлекательных качеств.

В его любимых книгах, равно как и в тех, что, по его утверждению, оказали на него особенное влияние, говорит-ся о людях, которых он не понимает: это русские Достоев-ского, средневековые монахи, древние азиаты, африканские аборигены - все те, с кем его разделяют пространство и вре-мя. Чтобы он соблазнился книгой, ее автором непременно должен быть какой-нибудь чужеземец - предпочтительно азиат или балканец. Если же книга написана англичанином или американцем, то она должна иметь отношение к мистиче-ским учениям и оккультизму. Природная открытость и про-стодушие делают его падким до всего необычного. Поэтому, когда ему предлагают на выбор кусок нежнейшего свиного филейчика и вонючее китайское птичье гнездо, он непре-менно отдаст предпочтение последнему, если же с гнездом не получится (слишком дорогой деликатес), то он удоволь-ствуется либо чоп-сьюи, либо сукияки, приготовленным бог знает из какого - не к столу будь помянуто! - набора ингре-диентов. Я уже много писал о его поразительной способнос-ти выбирать не тех жен.

Уж не собираюсь ли я выставить своего большого друга Генри Миллера каким-то придурком? Надеюсь, что нет. Просто я пытаюсь понять, как он устроен, хочу разобраться в механике его функционирования, показать его действия и противодействия в чистом виде. И всякий раз, как я пыта-

288

юсь его ушучить, я прихожу к заключению, что, по сути, его реактивная способность повышается за счет все той же гос-пожи полярности: это опорная призма его личности, един-ственный рычаг, которому он послушен, - тезис и антитезис, приятие и неприятие, "за" и "против".

В этом свете его презрительное равнодушие к англосак-сонскому образу жизни можно объяснить тем, что он сам англосакс - на все сто процентов. Американец до мозга кос-тей - второго такого надо еще поискать. Но тут полярность его натуры, вкупе с рабской любовью ко всему чужеродно-му и экзотическому, проявляется в полную мощь, и он начи-нает бунтовать. Он делает отчаянную попытку выпрыгнуть из собственной шкуры и злится на себя и на весь англосак-сонский мир за то, что ему это не удается. Его злобные вы-пады способны порой заставить читателя (слушателя) сме-яться и плакать одновременно. И когда он особенно неис-товствует, когда доходит в своем злопыхательстве до верха абсурда, до тебя вдруг доходит что все-таки есть в его бредо-вых словоизвержениях рациональное зерно иррациональной логики. Он карикатурирует, шаржирует, пародирует, но раз-ве стал бы он этим заниматься, не будь в мире вещей, кото-рые сами напрашиваются на то, чтобы их карикатурировали, шаржировали, пародировали? Стоит ему обнаружить какой-либо изъян, и он тут же сосредотачивает на нем всю свою злобу и ярость. Большинство здравомыслящих людей в любой стране, включая Соединенные Штаты, согласятся с Миллером в том, что американский образ жизни далеко не совершенен, но они не считают необходимым кричать об этом с пеной у рта. Миллер же, у которого напрочь отсут-ствует чувство меры и пропорции, раздувает из мухи слона, превращает кротовые кочки в Кордильеры, а Кордильеры -в наросты на лике вселенной.

Появись у Миллера шанс пожить достаточно долгое вре-мя в каком-нибудь из его любимых и обожаемых мест -Греции, Тибете, Китае, - и они утратят для него свою при-

289

влекательность, их очарование рассеется, как только ис-чезнет ореол таинственности и экзотичности. В этом еще одно проявление полярности его натуры. Ему просто необ-ходимо, чтобы его дурачили, мистифицировали, даже, я бы сказал, облапошивали. Его приводит в восхищение все, что может его озадачить, сбить с толку. Объясни ему это, и он тут же потеряет интерес. Миллер и в Девахане чув-ствовал бы себя grand dépaysé¹. Ему лучше всего, когда у него подрезаны корни, когда он дрейфует по воле волн, готовый, подобно Дон-Кихоту, сразиться и с дьяволом, и с ангелом.

8

Голодные времена, времена бесконечных мытарств и по-исков где бы чего поесть, - неужели они наконец миновали? Неужели ему теперь гарантировано трехразовое питание? А его аппетит - по-прежнему ли он хорош? Ça va, la santé²? После всех этих лет видеть его здесь, в Биг-Суре, в его аме-риканском доме - зрелище поистине умилительное. Амери-канский дом. Американский ли? - Американский. Вне вся-кого сомнения. И все же чувствуется в нем некая экстерри-ториальность - как и в любом месте, где обитает Генри Мил-лер. Творение его рук. Он превратил свой дом в личный Шангри-Ла, своего рода Тибет - не тот Тибет, каков он, на-верное, на самом деле, а тот, каким бы он был, будь это его Тибет. Он обожает свой дом и свой сад - on ne peut plus chinois³- с японскими сливовыми деревьями, гималайскими кедра-ми, гинкго, китайскими фигами, etc. Там же стыдливо при-тулилась грядка, где он выращивает отнюдь не тибетский salade de mâche⁴. Ранним утром (если не надумает устроить

¹ Великим чужим (франц.).

² Здоровье как, в порядке? (франц.)

³ Самый что ни на есть китайский (франц.). ⁴ Название сорта салата (франц.).

290

себе grasse matinée, то есть подольше понежиться в постели) он кузнечиком соскакивает с кровати и отправляется сло-няться по саду, по ходу дела унавоживая почву, чтобы его драгоценные экзотические деревца получили все необходи-мые удобрения. Затем завтрак: апельсин или грейпфрут, сырая или вареная овсянка, яйца, бекон, тост и отменный американский кофе - вместо тибетского чая с прогорклым маслом. Эва давно его раскусила и досыта кормила отнюдь не эзотерическими американскими деликатесами. Если бы у него был такой рацион с первых дней парижской жизни, он, вероятно, нагулял бы уже солидное брюшко и страдал подагрой и артритом. Как бы то ни было, аппетит у него все такой же зверский. А вот голодом в неомиллеровском хо-зяйстве теперь даже и не пахнет.

Жизнь в этих американских "Гималаях" чрезвычайно при-ятна. Пап и Джои - единственные члены семьи, сумевшие оценить Америку за то, что она им дает. Они делают что хотят и все, что хотят, имеют, ну а тибетский образ жизни их как-то не прельщает. Американская собачья жизнь впол-не их устраивает. Когда им надоедает фаршевая диета, они выпрашивают вареную курочку или копченый виргинский окорок и никогда не получают отказа. Европейскую соба-чью еду они бы, наверное, и понюхать побрезговали, хотя пока что никто не имел наглости предложить им ее попро-бовать. Вместо овощей, о которых не все собаки высокого мнения, им дают витаминные таблетки - полный набор: от А до Р. Когда обильная диета вызывает у них недомогание, их сажают в автомобиль и срочно везут в Монтерей, в вете-ринарную лечебницу доктора Крэга, где им предоставляет-ся квалифицированная медицинская помощь. Если амери-канцы называют своих домашних животных "любимцами", то это не пустые слова: они их действительно любят, любят на деле. Америка - рай для хирургов-ветеринаров. Я испы-тал благоговейный трепет при виде собак в заведении док-тора Крэга, где Пап находился под наблюдением, когда у

291

него подозревали детский паралич. На парковке возле кли-ники, обеспечивающей все тридцать три удовольствия сана-торно-курортной жизни, - сплошные кадиллаки, линкольны и роллс-ройсы, в которых приезжают четвероногие пациен-ты. Большинство из них страдают самыми странными и со-вершенно несобачьими недугами. Некоторые владельцы со-бак без колебаний повезут своих питомцев на консультацию к доктору Крэгу только потому, что у тех разыгралась миг-рень или появились признаки аллергии на ресторанный бифштекс, не говоря уже о приступах меланхолии. Доктор Крэг внимательно выслушивает все жалобы. Идеальный homme du monde¹, искуснейший хирург. А как недорого берет! Всего пять долларов за консультацию - значительно меньше, чем на Харлей-стрит, - независимо от сложности операции, будь то удаление вросшего ногтя, миндалин или сеанс психоана-лиза. Un vrai paradis pour les chiens ²! И для ветеринаров.

На что же теперь тратит деньги мой добрый друг Генри Миллер? Наверное, читателю это тоже небезынтересно. Да, теперь он уже не тот нищий бродяга, каким я изображал его на предыдущих страницах этой книги. В Америке его вещи - книги и акварели - по-прежнему продаются очень слабо, но из-за границы постоянно текут гонорары, особенно из Франции и Японии. Поскольку было бы непростительной глупостью навлекать на собственного друга неприятности со "сборщиками податей", я воздержусь от математических подробностей - могу только сказать, что его доход почти соизмерим с дороговизной американской жизни. Да и вооб-ще, человека вряд ли можно назвать бедняком, если у него есть собственный дом, качественный проигрыватель, авто-мобиль, любящая жена и пара взыскательных четвероногих гурманов, хотя в Америке многое из этого можно приобрес-ти в рассрочку.

¹ Светский человек (франц.).

² Настоящий рай для собак! (франц.)

292

У Генри есть счет в Американском банке, а это один из крупнейших банков в Соединенных Штатах, имеющий филиалы чуть не в каждой калифорнийской деревеньке. В поселке с населением меньше тысячи человек есть только один филиал, в местечке, где численность населения пере-валила за тысячу, - их два или три, так что у жителей есть выбор. В Голливуде, где я впервые удостоился чести наблю-дать, как Миллер обналичивает чек, имеется, по меньшей мере, два десятка филиалов. Банки в Америке - святыня, это знает каждый, и здания Американского банка впечатля-ют грандиозностью архитектуры. Снаружи они обычно по-хожи либо на итальянское палаццо эпохи Возрождения, либо на греческий храм, либо на турецкие бани, либо на совре-менный крематорий. Внутри - та же торжественность, но чуть больше жизни. В полдень там такое же столпотворе-ние, как в пищевом эмпории¹. Большинство клиентов - жен-щины и дети. Все в синих джинсах и желтых свитерах, и у всех одна цель: отдать деньги, забрать деньги, в чем и состо-ит вся сделка. Некоторые солидные патроны приводят с со-бой детей и собак - последние, как правило, воспитаны луч-ше. Совершая сделку, клиенты попыхивают сигаретой и жуют резинку, время от времени - но не всегда - пытаясь утихомирить разрезвившегося перекормленного дитятю, который носится по залу как ошалелый, норовя выстрелить из водяного пистолета или запустить игрушечной атомной бомбочкой в главного кассира. Успокоительный эффект ле-денца или жевательной резинки длится не более одной-двух минут, за это время мамаша как раз успевает пересчитать деньги и сунуть их в карман джинсов.

При посещении банка мой друг Генри всегда чувствует себя не в своей тарелке. Он имеет чековую книжку и за-конное право снимать деньги. Нет абсолютно никаких ос-нований подозревать его в попытке ограбить банк. Но он все равно умудряется производить впечатление злоумыш-

¹ Эмпории (от лат. emporium] - торговая площадь, рынок, торговый город.

293

ленника. Его особенная манера приближаться к банковско-му служащему, смущенный вид, с которым он протягивает ему совершенно нормальный чек, вызывает у того вполне определенную реакцию: он в недоумении вскидывает бровь. Просто невероятно, что человек, имеющий приличный счет в банке, может испытывать такой панический ужас перед процедурой обналичивания чека, тем более человек, одно время упражнявшийся в тонком искусстве "прикарманивания наизнанку". Когда кассир бросает на него естественный в по-добной ситуации изумленный взгляд, Генри бледнеет и, не дожидаясь наводящих вопросов со стороны клерка, начинает судорожно рыться в карманах в поисках водительских прав, страховки или проштампованных конвертов с адресом -любого документа, способного удостоверить его личность. Кассир, собравшийся было выдать деньги без лишних слов, тут же начинает проявлять слабые признаки подозритель-ности. Он задает ряд вежливых вопросов, грозящих из-за возникшего у Генри чувства вины перерасти в перекрест-ный допрос. Я ожидаю повторения дьепп-ньюхейвенского эпизода, но ничего такого не происходит. Клерк уже сде-лал соответствующие выводы, или, скорее, несоответству-ющие: он принял Генри за деревенского увальня, обалдев-шего при виде денег. В чеке Генри указал сумму в сорок семь долларов девяносто три цента, а какой нормальный жулик, - решил кассир, - пойдет на подлог ради такой мизерной суммы. Пожав плечами, он спрашивает у Генри, в каких купюрах тот желает получить означенную сумму. Генри любит мелкие: если две по пять, а остальное - по доллару, получится внушительная пачка. Мелкие так мел-кие. Банкир отсчитывает деньги, и, получив их, Генри ис-пускает вздох облегчения. Надо же - снова получилось! Здесь я его отлично понимаю, меня даже как-то растрога-ли эти его странные выкрутасы. У него никогда не было денег, да и сейчас не слишком много, и он никак не может свыкнуться с мыслью, что они вообще у него есть, да еще и

294

в банке! Наверное, думает, что все это сон - обычный сон бедняка, - и страшно боится, что его разбудят и скажут, что чек недействителен.

На улице Генри вдыхает свежий воздух с наслаждением вырвавшегося на свободу беглого каторжника. Он передви-гается знакомой мне издавна пружинящей походкой Пана. Ему хорошо и радостно. Мы на перекрестке Голливуда и Вайна, в "сердце" сказочного киногорода, который против всяких ожиданий показался мне какой-то, с позволения ска-зать, задрипанной заштатной дырой. У меня такое впечат-ление, что мы все еще на шоссе ? 101, - или какой, бишь, у него номер? Машины мчатся с бешеной скоростью: изум-рудно-зеленые, цвета королевского пурпура, синего кобаль-та, розового шампанского - все чистенькие, новенькие, буд-то с них только что сняли целлофан. А может, так оно и было. Улицы, однако, пусты. Почему, интересно, на тротуа-рах ни души? Все-таки Голливуд - такой большой город, а в большом городе не может не быть людей. Куда они все подевались? Отсутствие людей меня озадачивает. Я не пере-стаю удивляться. Генри объясняет, что все они в машинах. Пешком никуда не добраться - только на машине. Тем бо-лее в Голливуде. И куда они все несутся? Куда здесь ехать? На заправку? В контору по делам недвижимости? В похо-ронное бюро? В закусочную? В аптеку? Ехать здесь явно боль-ше некуда, а простая прогулка, очевидно, рассматривается как антиамериканская деятельность.

- А мы куда отправимся, Джои? - спрашиваю я.

- Тебе решать, Джои, - отвечает Генри, - не я же тебя сюда притащил. Вижу книжный магазин.

- Вот так сюрприз! - говорю. - Заглянем?

Генри соглашается составить мне компанию. Помещение огромное, но, в отличие от банка, совершенно безлюдное. По-хоже, американцы могут продолжительное время обходить-ся без книг. Генри, которого здесь все знают, представляет

295

меня владельцу магазина. Они тут же заговаривают о делах.

- Как торговля? - спрашивает Генри.

- Да так, ни шатко ни валко. Могло быть и лучше.

Я тактично воздерживаюсь от замечания, что в Лондоне мне ни разу не доводилось видеть книжного магазина без покупателей, и начинаю разглядывать книги на полках.

- Большинство покупок делается по телефону, - продол-жает хозяин, закуривая "Честерфилд" с длинным фильтром.

- Хм, - отвечает Генри. Я ничего не отвечаю.

- Просто заказывают восемнадцать с половиной футов книг, и все, - мурлычет хозяин, потирая руки. Я несколько озадачен, но продолжаю молча изучать полки.

- И обычно каких? - спрашивает Генри.

- Девять футов с четвертью - зеленых, и девять с чет-вертью - красных.

Я в полном недоумении отрываюсь от монографии Кинзи о поведении американских женщин, но книгопродавец уже приступил к рассказу о том, как одного его знакомого декоратора подрядили обновить интерьер в доме какой-то кинозвезды в Беверли-Хиллз, так ей понадобилось, чтобы книги были в одной цветовой гамме с обстановкой ее буду-ара. Я украдкой поглядываю на Генри. Он улыбается, но отнюдь не радостно. И тут до меня вдруг доходит, что мой друг еще не вполне излечился от своих антиамериканских настроений.

В возрасте шестидесяти трех лет Генри стал наконец регу-лярно питаться. Он в расцвете сил - физически, ментально и духовно. У него отличные друзья и очаровательнейшая жена (в кои-то веки он нашел то, что нужно) - четвертая и, хочется надеяться, последняя миссис Миллер. А также пара верных американских дворняг, которых он в состоянии кор-мить отменной американской пищей, содержащей все необ-ходимые американские питательные вещества, включая эк-стракт люцерны, очищенную костяную муку, пивные дрож-

296

жи, липкую черную патоку, лецитин, сою, ирландский мох, золу водорослей и в изобилии - пророщенную пшеницу. "При наличии вакуумной упаковки срок хранения неограничен".

Ну так чего же еще ему не хватает - если ему вообще чего-то не хватает? Я бы сказал, что ему не хватает стимула. Сти-мул - одна из тех редких вещей, которых нельзя достать в этой стране изобилия. Все остальное - пожалуйста: новые изобретения, деньги, техника, дух предпринимательства, луч-шая в мире еда - что для людей, что для роботов, что для животных. Есть даже доброжелательность, но никаких сти-мулов! Стимул можно найти в парижской ночлежке, в италь-янской траттории¹, в лондонской полуподвальной клетуш-ке, даже, наверное, в венском бомбоубежище, но только не в Голливуде, не в Америке. Есть в американской атмосфере нечто такое, что либо убивает его в зародыше, либо разлага-ет, либо преобразует во что-либо другое. В Европе у Милле-ра всегда был стимул. Как ни странно, многие из тех, кто давал ему этот стимул, сами были американцами. Лишен-ный американской атмосферы, американец страдает не мень-ше, чем у себя на родине, но за границей ему хотя бы сво-боднее дышится - не то что в стальном корсете Америки. В Америке стимул закисает: в процессе разложения он час-тью перерождается в прогорклую злобу, а частью стано-вится своего рода подкормкой для системы торговли в рас-срочку.

Генри пытается настаивать, что ему не нужен никакой внеш-ний стимул. Человек, сполна хлебнувший жизни, заявляет он, может хоть целую вечность протянуть за счет собственных внутренних ресурсов. Это равносильно утверждению, что че-ловек, у которого есть собственный пруд со стоячей водой, никогда не умрет от жажды. Конечно, и в стоячей воде нет ничего плохого, особенно если ее регулярно очищают, обра-батывают дезинфекторами и с помощью термостатического устройства поддерживают постоянную температуру. Бесспор-

¹ Траттория - недорогой итальянский ресторан, закусочная.

297

но, будь нужда, Америка научится гнать превосходнейшую, наичистейшую, обогащенную витаминами питьевую воду даже из затхлой мочи. К чему и стремится научный гений Нового Света - во всяком случае, по твердому убеждению нашего бруклинского мальчишки Генри Миллера.

Вопрос, уважаемый Генри, состоит в следующем: неужели тебе и в самом деле по душе такая вода, или ты все-таки пред-почел бы вернуться к источнику свежей родниковой воды? Я понимаю, что путешествие требует огромных усилий и пол-но опасных неожиданностей. Но ты знаешь дорогу и доста-точно молод, чтобы добраться до места целым и невредимым. Подумай об этом, Джои. Мне не нужно расписывать тебе прелести родниковой воды - ты ее уже пробовал.

Je t'attends - à la source.¹

Лондон-Биг-Сур, Калифорния октябрь 1954-март 1955

¹ Жду тебя - у источника (франц.).

Шпенглер Освальд (1880-1936) - нем. философ и историк, один из основоположников совр. философии культуры, представитель "философии жизни". Его основной труд "Закат Европы" (1918-1922) был одной из настольных книг Миллера, разделявшего пред-ставление философа о жизни как о бесконечном процессе самоза-рождения и естественного умирания культур и о том, что мир пе-реживает период упадка, "доходит, как тухлое яйцо в корзине", -как он писал в "Тропике Козерога". Имя Шпенглера Миллер при-водит в списке авторов, составляющих "генеалогическое древо" его творчества. Метод гомологии (наряду с методом аналогии) ис-пользуется Шпенглером с целью доказательства "параллельно-одновременного" характера прохождения всеми историческими культурами выделенных им фаз: мифосимволической - молодой культуры, метафизико-религиозной - высокой культуры и поздней

299

- окостеневшей культуры, переходящей в цивилизацию. То есть, говоря о периоде, гомологичном первой египетской династии, Мил-лер подразумевает период молодости той или иной будущей куль-турно-исторической эпохи; в истории Египта насчитывается трид-цать династий, первая относится к периоду Древнего царства (ру-беж IV-III тыс. до н. э.).

Биг-Сур - живописная местность на побережье Тихого океана в Калифорнии примерно в тридцати милях к югу от Сан-Францис-ко, где Миллер жил с марта 1943 по май 1960.

Джефферс Робинсон - американский писатель, современник Мил-лера, жил в Кармеле, неподалеку от Биг-Сура.

"Ротонда" - парижское кафе, излюбленное место пребывания парижской богемы в конце 20-30-х гг.

Стр. 18.

"Квартет в ре-мажоре " и "Лимитрофные чувства" - романы-воспоминания Альфреда Перле, написанные им в начале 30-х на французском языке. "Квартет в ре-мажоре" переиздавался во Фран-ции в 1984 г.

Мартен дю Гар Роже (1881-1958) - классик французской литера-туры. Автор романов "Становление", "Жан Баруа", "Семья Тибо". Лауреат Нобелевской премии (1937).

Девахан (Девачен) - в буддизме: одна из серc (местопребываний) надчувственного мира, куда смертный попадает, достигнув опреде-ленной стадии просветленности сознания и преодолев колесо сансары (цепь смертей и рождений в земном мире, мире страданий). Покровителем Девахана считается будда Амитабха. Согласно Штейнеру, на границе Девахана находится область, называемая "Хрони-кой Акаши", в которую вносятся волевые импульсы, чувства и мыс-ли людей, т. е. это своего рода "Мировая память".

"Помнить, чтобы помнить" - эссе Генри Миллера, давшее назва-ние вышедшему в 1947 г. в изд-ве "Нью дирекшнз" сборнику его эссе с подзаголовком "Аэрокондиционированный кошмар, том 2".

Стр. 19.

ид - в биологии: зародышевая структура, содержащая наслед-ственные качества. В психоанализе: то же, что и "Оно" в фрейдов-ской структуре психической жизни "Я - Оно - сверх-Я" (эго-ид-

300

суперэго); является глубинной инстанцией в бессознательной об-ласти психического, олицетворяет страсти, подчиняется принци-пу удовольствия (в отличие от телесного Я, олицетворяющего ра-зум, подчиненного принципу реальности, выступающего посред-ником между Оно (идом) и сверх-Я, и от бессознательного же сверх-Я, выполняющего роль цензора).

ЧАСТЬ 1. Импульс Парижа

Стр.23.

Марнское чудо - подразумеваются две победы, одержанные в Первой мировой войне над германскими войсками в сражениях на реке Марне: 5-12 сентября 1914 г. (французами) и 15 июля-4 августа 1918 г. (армией Антанты), что привело к переходу стратегической инициативы ее союзному командованию.

Лига наций (1919-1939) - послевоенное объединение изначально сорока четырех государств с постоянными членами - Англией, Францией, Италией, Японией. Ее устав, выработанный в ходе Па-рижской мирной конференции 1919-1920 гг., был включен в Вер-сальский мирный договор.

Пуанкаре Раймон (1860-1934) - французский государственный деятель: министр, неоднократно премьер-министр, президент (1913-1920). Член Французской академии. Автор мемуаров "На службе Франции".

Блюм Леон (1872-1950) - лидер Французской социалистической партии. Возглавлял правительство Народного фронта в июле 1936-июле 1937 гг. и в марте-апреле 1938 г. Занимал политику невмеша-тельства в испанские события, был противником Мюнхенского со-глашения. В сентябре 1940 г. арестован, затем интернирован в Гер-манию. В декабре 1946-январе 1947 гг. вновь возглавлял Прави-тельство.

Марианна - олицетворение Французской республики. Ее символ - девушка во "фригийском колпаке". Скульптурные изображения Марианны украшают ратуши в каждом городе Франции.

"Линия Мажино" - система французских укреплений на грани-це с Германией от Бельфора до Лонгюйона (ок. 380 км), возведен-

301

ных по предложению военного министра А. Мажино в 1920-1934 гг. После войны использовалась в хозяйственных целях.

Стреземан Густав (1878-1929) - немецкий государственный дея-тель. В 1917 г. избран в Рейхстаг; вступил в либеральную партию. Сторонник продолжения Первой мировой войны, противник Вер-сальского договора. В 1923 г. - канцлер, затем, при следующем правительстве, министр иностранных дел. Лауреат Нобелевской премии мира (1926).

Бриан Аристид (1862-1932) - французский государственный дея-тель. В 1902 г. избран в парламент, в 1906 г. вошел в буржуазное правительство; неоднократно премьер-министр и министр ино-странных дел. Один из инициаторов Локарнской конференции 1925 г. Лауреат Нобелевской премии мира (1926).

дадаизм - одно из направлений искусства модернизма, возник-шее в 1916 г. в Цюрихе, куда съехались спасавшиеся от воинской повинности молодые писатели и художники. На вечерах дадаис-тов в кабаре "Вольтер" в Цюрихе читались "фонетические" стихи, представления сопровождались "шумовой" музыкой с использо-ванием кухонной утвари. После Первой мировой войны Дада-группы образовались в Нью-Йорке, Барселоне, Париже, Берлине. Ос-нователем дадаизма и автором его Манифеста был Тристан Тзара (Тцара), французский поэт, позднее примкнувший к сюрреали-стам - сначала как теоретик, затем - как критик. Манифест гла-сил: "Дада - это все, это ничего, это 'да' по-русски, это что-то по-румынски, это есть почти в каждом языке, и если у кого-то нет своего 'дада', то это полный абсурд, абсолют дурака, абсолют 'нет', искусство для искусства - вот что такое Дада".

Пикассо Пабло (Руис-и-Пикассо; 1881-1973) - французский худож-ник, испанец по происхождению, один из основоположников ку-бизма

"Растворимая рыба" ("Poisson Soluble") - название "автомати-ческого" текста Андре Бретона, которым он сопроводил свой пер-вый Манифест сюрреализма (1924), провозглашавший чистый пси-хический автоматизм главным принципом выражения мысли лю-быми выразительными средствами.

Пруст Марсель (1871-1922) - классик французской литерату-ры, автор тетралогии "В поисках утраченного времени". Оказал

302

огромное влияние на Генри Миллера, Лоренса Даррелла, Анаис Нин. Каждый из них написал собственную "прустиану": Даррелл

- эстетско-метафизическую - "Александрийский квартет", Нин

- эстетско-психоаналитическую - "Дневник" и его "производные", Миллер, как и задумывал, - "свою, пролетарскую" - "Распятие Розы".

Жид Андре Поль Гийом (1869-1951) - французский писатель, об-щественный деятель. Лауреат Нобелевской премии (1947). Его "Имморалист" был одной из первых книг, прочитанных Милле-ром по-французски. Миллер восторженно отзывался о его книге о Достоевском. В 1946 г., когда в Париже было возбуждено дело против Миллера, его издателей и переводчиков, Жид вошел в со-зданный тогда ведущими писателями Франции Комитет в защиту Миллера и языковой свободы.

Валери Поль (1871-1945) - французский поэт и эссеист. Профес-сор поэтики в Коллеж де Франс (1938-1945). Член Французской академии. Был дружен с Андре Жидом, Анри Бергсоном, д'Аннунцио.

Селин Луи Фердинан (наст. имя Луи Детуш; 1894-1961) - фран-цузский писатель, классик, врач по профессии, осуществивший переворот в многовековой традиции французского романа, введя в литературный обиход беспрецедентную по интенсивности эсте-тику насилия и бытовой, грубый разговорный язык. Автор рома-нов "Смерть в кредит", "Из замка в замок", "Север", "Ригодон". Под еще не разорвавшейся бомбой Перле подразумевает его первый роман "Путешествие на край ночи" (1932), вызвавший переполох во французском обществе.

Город Света - образное определение Парижа по его историче-скому названию Лютеция (Город Света).

Стр.24

Левый берег - район Парижа к югу от Сены, традиционно пред-почитаемый студентами, художниками, интеллектуалами, иначе говоря, парижской богемой.

Сохо - квартал в центре Лондона, заселенный преимущественно иностранцами. Первыми там обосновались французские протес-танты, вынужденные покинуть Францию после отмены в 1685 г.

303

Нантского эдикта. Район Сохо славится французскими и итальян-скими ресторанами.

Стр. 25.

Кромки Джин - подруга второй жены Миллера Джун, с кото-рой та познакомилась в 1926 г. в Гринвич-виллидже и приютила у себя. Джин представлялась поэтом и художником, выдавала себя за "осколок" династии Романовых. Их жизнь втроем Миллер ос-вещает в романе "дотропического" периода "Прелестные лесби-янки", позднее переименованном в "Одуревший петух" ("Crazy Cock") и опубликованном посмертно, в 1991 г. Джин фигурирует в романе под именем Ваня, Джун - Хилдред, Миллер - Тони Бринг. Под именем Стася (Анастасия) Джин появляется в "Нексусе", за-ключительном томе трилогии "Распятие Розы". В начале 30-х Джин была помещена в психиатрическую лечебницу и, как предполага-ют, покончила жизнь самоубийством.

Мэнсфилд Джун - вторая жена Миллера (1924-1934), урожден-ная Джульетта Эдита Смерч (по отчиму - Смит). Родилась в 1902 г. в Австро-Венгрии, в небогатой галицийской семье, эмигрировав-шей в 1907 г. в США. С пятнадцати лет работала платной парт-нершей в танцзалах Нью-Йорка и в одном из них - танцзале Уилсона на Бродвее - познакомилась с Генри. Псевдоним Мэнсфилд она избрала по ассоциации с кладбищем и ее славянской девичьей фамилией Смерч (в переводе - "смерть"). После разрыва с Генри встречались они лишь однажды, в 1961 г. в Нью-Йорке.

Стр. 26.

Уолл-стрит - улица в Нью-Йорке, ставшая к началу XIX в. фи-нансовой столицей США. На ней находятся Первый Нэшнел-Сити-банк, штабквартира Нью-йоркского банка, Морган-банк и др. Уолл-стрит обязана своим названием стене, возведенной в 1653 г. для защиты голландских поселений от набегов британцев с севера.

Люксембургский сад - садово-парковый ансамбль в центре Пари-жа, заложенный в начале XVII в. для Марии Медичи.

Стр. 27.

Кайзерлинг Герман, граф (1880-1940) - немецкий философ и пи-сатель, автор книг "Творческое понимание", "Символические фигу-ры" (с главами об Иисусе), "Дневник путешественника" (об Индии

304

и Китае). Миллер восторженно отзывался об "этом Викинге". В от-вет на приглашение сестры Кайзерлинга баронессы фон Штерн-берг принять участие в сборнике, посвященном 60-летию филосо-фа, он посвятил ему эссе "Философ философствующий", где назы-вает его "авантюристом духа", "быком Аписом, бодающимся со Святым Духом". Эссе вошло в книгу "Мудрость сердца" (1941).

...пробовал свои силы в затрапезных журналах... - в частности, в массачусетском журнале "Черная кошка", где в начале 20-х гг. опубликовал пять коротеньких вещиц в духе притч "из уст одного старого философа" и получил свой первый гонорар в два доллара сорок три цента.

...написал два-три романа... - имеются в виду романы "Сложен-ные крылья" (о работе в компании "Вестерн-Юнион"; сложенные крылья были эмблемой компании), "Молох" (о первом опыте суп-ружеской жизни) и упоминавшийся уже "Одуревший петух".

Стр.28.

...происхождения он был чисто германского... - Генри Миллер ро-дился в семье немецких эмигрантов во втором поколении Генри Миллера (старшего) и Луизы Нитинг; его отец, как и оба деда -Генрих Мюллер и Валентин Нитинг, - был портным, позднее -владельцем ателье мужского платья.

Пан - в греческой мифологии бог полей и лесов, покровитель стад и пастухов. Входит в свиту Диониса. В римской мифологии Пану соответствуют Фавн и Сильван.

Стр. 29.

Шнеллок Эмиль (1891-1959) - американский художник-график, учитель; друг детства и однокашник Миллера по 85-й школе в Бруклине, адресат огромного количества его писем, частью опуб-ликованных. Читал курс по искусству в колледже Мэри Вашинг-тон Виргинского университета во Фредериксберге. Автор воспо-минаний "Простой мальчишка из Бруклина". В "Тропике Козеро-га" выведен под именем Ульрик.

О'Риган Джо - друг Миллера, работал его помощником в ком-пании "Вестерн-Юнион" в начале 20-х гг.; впоследствии предпри-нимал попытки издать книги Миллера в США. В "Тропике Козе-рога" фигурирует как О'Мара.

305

Стр. 30.

Ницше Фридрих (1844-1900) - немецкий философ, родоначаль-ник "философии жизни". Миллер прочел Ницше "от корки до корки". Это, пожалуй, самый цитируемый (явно и неявно) им ав-тор (подробнее см. комментарий в книге: Генри Миллер. Тропик Козерога. Инапресс, СПб, 1996).

Петроний (ум. в 66 г. н. э.) - римский сатирик, приближенный императора Нерона, автор романа "Сатирикон".

Бергсон Анри (1859-1941) - французский философ, представи-тель интуитивизма и "философии жизни", идеолог "жизненного порыва". Профессор Коллеж де Франс, член Французской акаде-мии (1914), лауреат Нобелевской премии по литературе (1927). Его труд "Творческая эволюция" (1907) сыграл важную роль в фор-мировании мировоззрения Миллера.

Стр. 32.

идиосинкразия (от греч. идиос - "свойственный", син - "с", кризис - "характер") - отличительная особенность характера, поведения, образа мыслей; странность, причуда.

Стр. 35.

К тому времени, как он вернулся в Нью-Йорк и женился... - речь идет о первом браке Миллера - с пианисткой и преподавательни-цей музыки Беатрисой Сильвас Уикенз, на которой он женился, спасаясь от воинской повинности (в июне 1917 г. в Америке прово-дилась регистрация мужского населения в возрасте от 21 до 30 лет для службы в армии и возможной отправки на фронты Первой мировой войны). От этого брака родилась дочь Барбара, с кото-рой - после развода с женой - Миллер увиделся лишь спустя трид-цать лет.

Стр. 41.

Довиль - фешенебельный курорт на берегу Ла-Манша во Франции.

Стр. 42.

Гринвич-виллидж - район Нью-Йорка в нижней части Манхэттена, ограниченный 14-й улицей с севера и Хаустон-стрит - с юга. В XIX и первой половине XX вв. был "меккой" писателей, при-надлежавших как к высшим, так и к бедным слоям общества. В начале века здесь обитала нью-йоркская богема. С Гринвич-

виллиджем связаны такие имена как Генри Джеймс, Марк Твен, Джон Рид, Теодор Драйзер, Харт Крейн, Джон Дос Пассос, То-мас Вулф, Юджин О'Нил, Теннесси Уильяме. В 50-е гг. в кофей-нях "Ле Фигаро" и "Кафе Борджиа" собирались битники, в том числе Джек Керуак и Аллен Гинзберг. Каждый год 31 октября, в канун Дня всех святых - Хэллоуин, здесь устраивается грандиоз-ный парад. В настоящее время район Гринвич-виллидж утратил былую популярность, но богемный дух поддерживается студента-ми расположенного здесь Нью-йоркского университета.

"Всегда веселый и ясный!" - эпиграф к главе "Мастерская муж-ского платья" в книге Миллера "Черная весна".

Стр. 43.

Канн Фредерик - американский скульптор-абстракционист, один из парижских благодетелей Миллера (Крюгер в "Тропике Рака").

Лоуэнфелъз Уолтер (1897-1980) - американский поэт и прозаик. В Париже жил в начале 30-х гг. Его первая книжка - шестнадцатистраничная элегия, посвященная Аполлинеру, была сделана от руки, с обложкой художника-сюрреалиста Ива Таити (1930). Под маркой издательства "Каррефур" вышли "Элегия в духе реквие-ма Д. Г. Лоуренсу" (1932) и "Самоубийство" (1934). Последняя представляет собой главы из неоконченной книги "Несколько смер-тей". В "Черной весне" и "Тропике Рака" Лоуэнфельз фигурирует под именем Джебберуорл Кронстадт.

Френкель Майкл (1896-1957) - американский книготорговец и писатель. Родился в Литве в русской семье. Скопив скромное состояние, в начале 30-х гг. обосновался в Париже и занялся из-дательской деятельностью: он приобрел марку издательства "Кар-рефур" ("Перекресток") и на базе бельгийского издательства "Сен-Катерина Пресс" в Брюгге издавал книги своих друзей и собственные. Имел дом на Вилле Сёра, где Миллер квартировал с сентября 1934 г. по май 1939 г. В отличие от Миллера, который был приверженцем "философии жизни", Френкель разрабатывал "философию смерти", что нашло отражение в его книгах: "Млад-ший брат Вертера" (1930), "Анонимное: потребность в анонимнос-ти" (1930, в соавторстве с Лоуэнфельзом), "Смерть негодяя: авто-биография идеи" (1936, с предисловием Генри Миллера). В про-странном эссе "Генезис 'Тропика Рака'" (1946, Беркли) он заявил

306

307

о своем влиянии на творчество Миллера, а в 1947 г. выступил со статьей "В защиту 'Тропика'" ("Варьете", Париж) в ответ на антимиллеровские выпады со стороны блюстителей нрав-ственности. "Эссе о Френкеле" Миллера было опубликовано в сборнике "Мы, модернисты" (1940). В 1941 г. Френкель посе-лился в Мексике. После его смерти Уолтер Лоуэнфельз и Го-вард Маккорд выпустили его краткое жизнеописание "Жизнь Смерти Френкеля" (1970). В "Тропике Рака" выведен под име-нем Бориса.

Осборн Ричард Гейлен - молодой адвокат из Бриджпорта (Кон-нектикут), служащий юридического отдела парижского филиала нью-йоркского Нэшнел-Сити-банка. Миллер познакомился с Осборном на Монпарнасе и принял его предложение разделить с ним "хлеб и кров". Именно Осборн познакомил Генри и Анаис. Ему Миллер посвятил книгу "Мудрость сердца". В "Тропике Рака" фигурирует как Филлмор.

Фримен Уолтер - сослуживец Осборна по банку.

Титус Эдвард - издатель, книготорговец и редактор; муж Еле-ны Рубинштейн, крупного косметического магната. В 1920-1930-е гг. заправлял книжным магазином на Рю-Деламбр в Па-риже и издательством "Блэк Маникин Пресс", возглавлял жур-нал "В этом квартале". Преодолев, благодаря вмешательству Луи Арагона, сопротивление французских властей, издал книгу Д. Г. Лоуренса "Любовник леди Чаттерлей"; в 1932 г. опублико-вал первую книжку Анаис Нин "Д. Г. Лоуренс. Непрофессио-нальное исследование".

Путном Сэмюэлъ (1892-1950) - американский писатель, перевод-чик, издатель. В Париже - с конца 1920-х гг. Был заместителем редактора в журнале Эдварда Титуса "В этом квартале". После разрыва с Титусом основал в 1930 г. собственный журнал "Новое обозрение", просуществовавший до апреля 1932 г. Опубликовал статью Миллера о фильме Бунюэля "Золотой век" - это была пер-вая журнальная публикация Генри - и рассказ "Мадемуазель Клод". Знаменитая история с Манифестом "Нового инстинктивизма" по-ложила конец сотрудничеству Миллера (и Перле) с журналом. Путнам также известен своим переводом Рабле на современный американский язык, написал о нем фундаментальный труд "Фран-

308

суа Рабле. Человек эпохи Возрождения. Духовная биография" (1929), оставил мемуары "Париж был нашей возлюбленной" ("Ви-кинг-Пресс", Нью-Йорк, 1948). В "Тропике Рака" выведен под име-нем Марлоу.

Брассе (наст. имя Дьюла Халаш; 1899-1984) - венгерский фото-граф и художник; выпустил альбом "Ночной Париж". Миллер посвятил ему эссе "Око Парижа", вошедшее в сборник "Мудрость сердца" (1941).

...батрахианскими глазами... - т. е. "лягушачьими" - по назва-нию античной комической поэмы "Батрахомиомахия" ("Война мышей и лягушек").

Стр. 44.

Болд Уэмбли (1902-1989) - американский журналист. По оконча-нии чикагского университета обосновался в Париже, работал в газете "Трибюн", вел колонку "Из жизни богемы". В "Тропике Рака" фигурирует под именем Ван Норден.

"Клозери-де-Лила" - танцевальный зал в Париже, пользовавшийся популярностью среди молодежи и студенчества.

Стр. 45.

Квартал - имеется в виду Латинский квартал, район Парижа на левом берегу Сены, известный как место обитания студентов, писателей и художников.

Дос Пассос Джон (род. в 1896-?) - известный американский писа-тель. Родился в семье португальских эмигрантов, учился в Гарвар-де. В Первую мировую воевал добровольцем во Франции и Ита-лии. Автор романов "Посвящение одного человека" (1920), "Манхэттен" (1925), трилогий "США" (1930-1936), "Округ Колумбия" (1939-1948) и др. Дос Пассос - один из любимых современных писателей Миллера.

Стайн Гертруда (1874-1946) - американская писательница. С 1901 г. жила в Европе. Посетителями ее "салона" были Пикассо, Матисс, Брак, Кокто, Жид, Паунд, Хемингуэй, Жакоб и др. Счи-тается, что она ввела в обиход понятие "потерянное поколение". Автор романа "Становление американцев" (1906-1908, изд. 1925), повестей и рассказов, а также теоретических работ, в частности, "Как писать" (1930). Умерла в Париже.

309

Стр. 47.

Нин Анаис (1903-1977) - одна из выдающихся женских фигур XX века, женщина-миф, прославившаяся своим многотомным дневником, который является важнейшим документом целой куль-турной эпохи. Анаис Нин родилась в Нейи, пригороде Парижа, в семье испанского композитора и пианиста Хоакина Нин-и-Кастельяноса и датской певицы Розы Кульмель. Уход Хоакина Нина из семьи в 1914 г. вынудил мать Анаис с тремя детьми эмигрировать в США. В 1923 г. Анаис Нин вышла замуж за выпускника Колум-бийского университета, преуспевающего банковского служащего романтичного шотландца Хьюго Гилера. Бракосочетание состоя-лось в Гаване, невеста была в черном платье с белым мехом и в белой шляпе с вуалью. Рождество 1924 г. чета Гилеров встречала в Париже, куда Хьюго был переведен по службе (он работал в нью-йоркском Нэшнел-Сити-банке). С началом Второй мировой войны, осенью 1939 г., Анаис и Хьюго вернулись в Штаты.

В книге Перле Анаис Нин фигурирует в двух лицах: как "ангел-хранитель" Генри Миллера - под своим именем, и как его возлюб-ленная - под именем Лианы де Шампсор. Это было продиктовано этическими соображениями. Когда книга готовилась к печати, Перле переслал Нин страницы, повествующие о ней. Ознакомив-шись с текстом, Анаис пришла в возмущение: она была замужней дамой, и в ее планы не входило афишировать свои интимные от-ношения ни с Генри, ни с кем-либо еще. Разгорелся скандал, про-должавшийся несколько месяцев. В результате стороны пришли к соглашению, условившись, что поскольку в книге о Миллере нельзя не упомянуть о человеке, сыгравшем столь значительную роль в его жизни и писательской судьбе, то в одной из своих ролей Анаис будет выступать под вымышленным именем. Щадя чувства мужа, Анаис тщательно скрывала от него свои многочисленные романы и даже второй брак, который она заключила, не оформив развода с Гилером. Более того, публикация полной версии дневни-ка, содержащей подробности интимной жизни Анаис, началась, согласно ее воле, лишь после смерти Хьюго, последовавшей в 1985 г. Первый том (1931-1934), вышедший в 1986 г. под названием Генри и Джун", стал основой одноименного фильма Филипа Кауфма-на, где роль Анаис исполняла Мария де Медейрос, Джун - Ума Турман, Генри - Фред Уард.

310

Со страниц книги Перле Анаис исчезает с отъездом из Парижа. В Нью-Йорк, куда в начале 40-х гг. переместилась культурная сто-лица мира, Анаис Нин вернулась писательницей, опубликовавшей три книги: исследование о Д. Г. Лоуренсе, "Обитель инцеста" и "Зима обмана". Она посещает вечера с участием Андре Бретона, Ива Танги, Фернана Леже, Шенберга, Дали, Альфреда Штигли-ца и др. Знакомится с артистической жизнью Гринвич-виллиджа и Гарлема. Весной 1947 г. судьба сводит ее с двадцативосьмилет-ним актером Рупертом Полом, который станет ее вторым мужем. Они познакомились в лифте, поднимаясь на вечер Хейзел Гугенхейм, а спустя пару недель отправились в путешествие по Амери-ке. С тех пор начинается ее двойная жизнь между Нью-Йорком и Калифорнией (Руперт Пол принадлежал к известной актерской семье и жил в Лос-Анджелесе). Помимо писательства, Анаис ве-дет довольно богатую светскую жизнь, много путешествует, зани-мается йогой, посещает модные в 60-е гг. психоделические сеансы. Среди ее друзей были Гор Видал, Трумен Капотэ, Эдгар Варез, Фрэнсис Стелофф, Олдос Хаксли, Пол Ньюмен, Кристофер Ишервуд и др. Она выступает с лекциями в колледжах и университетах США, в том числе, в Гарварде, Лос-Анджелесе и Амхерсте. Одна-ко литературное признание приходило медленно: ее книги счита-лись некоммерческими и издавались с трудом. В мае 1974 г. Ана-ис Нин становится членом Американской академии и Института искусства и литературы, хотя ее детская мечта так и не исполни-лась (в детстве, подписывая свои рассказы, она титуловала себя "член Французской академии").

Живя в США, Миллер и Анаис Нин встречались считанные разы, но продолжали обмениваться письмами, хотя и не столь интенсивно, как в прежние дни. Их последняя встреча состоялась в 1976 г. в гос-питале: Генри в инвалидном кресле вкатился в палату смертельно больной Анаис, и, когда она поблагодарила его за то, что он выбрал время, чтобы ее посетить, ответил: "Я не посетитель - я пациент". После смерти Анаис Руперт Пол опустил урну с ее прахом в воды залива Санта-Моника в Лос-Анджелесе, а в 1985 г., исполняя просьбу Хьюго Гилера, совершил тот же ритуал и с его прахом.

сесквипедалъный - т. е. полуторафутовый (от лат. sesqui - "полутор-ный" и pedalis - "футовый", размером в римский фут - 29,57 см.).

311

Стр. 49.

Фор Эли (1873-1937) - французский эссеист, писатель, историк искусства, путешественник; автор многотомной "Истории искусств" и ряда книг, в том числе, "Танец над огнем и водой" (1926), "Дух Японии" (1930), "Мое кругосветное плавание". Миллер и Анаис Нин были большими поклонниками его творчества.

Стр. 54.

Конноли Сирил (1903-1974) - классик английской литературы, критик; автор романов "Скалистый пруд" (1935), "Враги обета" (1938) и др. Выпускал журнал "Горизонт" (1939-1950), где опубли-ковал вызывающее эссе Лоренса Даррелла о Миллере (1949).

Стр. 56.

Хаггард Райдер (1856-1925) - классик английской литературы, автор романов "Копи царя Соломона", "Дочь Монтесумы", "Воз-вращение Айши" и любимого Миллером романа "Она". Миллер посвятил ему главу в макроэссе "Книги в моей жизни" (1952).

Стр. 57.

Бог дал, Бог и взял - об отношении Миллера к вещам свидетель-ствует следующая запись из дневника Анаис Нин: "Когда я поте-ряла свое любимое ожерелье из голубых звезд, Генри сказал толь-ко: 'Ну и хорошо: на один предмет в твоей жизни меньше'. Генри заставляет Фреда (Перле) выбросить смокинг, костюм, башмаки, рукописи - так 'ему легче будет путешествовать', - и они выбра-сывают все эти вещи на дождь, чтобы никто не смог ими восполь-зоваться, что-то с них поиметь" (октябрь, 1935).

Стр.58.

трины и секстили - в астрологии: два из четырех главных аспектов, наряду с квадратурой и соединением. Трин (от лат. trinus - "тройной"), или тригонал, - аспект с углом 120° - считается од-ним из самых благоприятных. Секстиль (от лат. sextil - "одна шес-тая"), или гексагон, - аспект с углом 60°, также благоприятный. Знаки Зодиака, находящиеся между собой в аспекте трина, обра-зуют четыре правильных треугольника (тригоны стихий: земли, воздуха, огня, воды), в секстиле - два правильных шестиугольника (мужские и женские знаки).

312

Ангел уже стал его водяным знаком - "Ангел - это мой водя-ной знак!" - название главы в книге Миллера "Черная весна" (не путать с "водным знаком" в астрологии). Хотя Перле, воз-можно, вкладывает в это выражение свой смысл: в жизни Мил-лера появилась Анаис Нин, родившаяся под "водным" знаком Рыб.

"Un Être Étoilique" ("Звездное создание") - название эссе Милле-ра об Анаис Нин, впервые представившего ее читающей публике и вызвавшего интерес издателей к ее дневнику, который Миллер называет "монументальной исповедью" и предрекает, что, когда эта исповедь "дойдет до мира, она займет место в ряду открове-ний Блаженного Августина, Петрония, Абеляра, Руссо, Пруста и других". Эссе было опубликовано в английском журнале "Критерион" (1936), возглавлявшемся Т. С. Элиотом, и в составе сборни-ка статей Миллера "Космологическое око" (1939) в США.

Стр.59.

Паунд Эзра Лумис (1885-1972) - известный американский поэт и теоретик искусства, представитель "модернизма".

Риви Джордж (р. 1907) - американский литературовед и пере-водчик; специалист в области русской литературы. Переводил В. Маяковского ("Клоп"). Автор книг "Советская литература сегодня" (1946), "Поэзия Евгения Евтушенко 1953-1965 гг." (1965) и др.

Беккет Сэмюэлъ (1906-1989) - ирландский писатель и драматург; писал как по-английски, так и по-французски. Был секретарем Джойса. Его пьеса "В ожидании Годо" (1953) снискала ему славу одного из основоположников "театра абсурда". Лауреат Нобелев-ской премии (1969).

Унамуно Мигель де (1864-1936) - испанский философ, новеллист, поэт. Его литературно-философские эссе "О трагическом чувстве жизни" и "Агония христианства" были включены в папский ин-декс запрещенных книг. Был ректором университета в Саламанке; вступив в конфликт с диктаторским режимом, эмигрировал; вернулся после победы республики. Умер во время франкистско-го мятежа, отказавшись сотрудничать с франкистами. Тема Уна-муно часто всплывает в письмах Миллера и Анаис Нин парижско-

313

го периода, особенно муссируется идея "трагического чувства жиз-ни", понимаемого как "жажда бессмертия" и "голод по бытию".

Фаррелл Джеймс Гордон (1935-1979) - американский писатель, автор более десяти книг, а также ряда эссе о литературе.

Нику Питер - американский писатель и издатель; в 30-е гг. жил в Париже, сотрудничал в журнале "Новое обозрение". Издал ан-тологию "Американцы за границей" (1932), где, наряду с Хемингу-эем, Гертрудой Стайн, Дос Пассосом и Паундом, представил Мил-лера как автора рассказа "Мадемуазель Клод". Подавая Нигоу сведения о себе, Генри с присущей ему самоиронией написал, что он не только писатель, но и "заядлый велогонщик" и "пианист-самоучка", а в Париж приехал "изучать порок", в свободное вре-мя "упражняясь в святости". Сборник рассказов Нигоу "Буря" Миллер, однако, подверг критике.

Браун Доналъд Маккензи (р. 1908) - американский исследователь индийской политической мысли, чьи взгляды представлены в кни-ге "Белый зонтик. Индийская политическая мысль от Ману до Ганди" (1953) и др.

Стр. 60.

Гольдман Эмма (1869-1940) - идеолог анархизма и проповедник свободной любви; автор книги "Мое разочарование в России" (1923); в 1910-х гг. разъезжала с лекциями по Америке. Миллер познако-мился с Гольдман на ее лекции в Сан-Диего в 1913 г., когда рабо-тал подсобным рабочим на апельсиновых плантациях в Чула-Вис-та в Калифорнии. На лекцию он попал случайно, узнав о которой, отложил намечавшийся поход в мексиканский публичный дом. Из лекций Гольдман он узнал о Кропоткине, Ницше, Ибсене, рус-ской драме. Эта встреча стала одним из первых поворотных пунк-тов в его жизни.

Стр.61.

Макамен (Макалъмон) Роберт (1896-1956) - американский писа-тель. Автор книги воспоминаний "Макамен и 'потерянное поколе-ние'. Автопортрет".

Стр.62.

пронунсиаменто - "выпады". Изначально - призыв к государствен-ному или военному перевороту (в Латинской Америке и Испании).

314

Стр. 64.

Флит-стрит - так называемая "чернильная улица" в центре Лондона, на которой находятся редакции большинства крупных английских газет.

Стр. 66.

Нин-и-Кастельянос Хоакин (1879-1949) - отец Анаис Нин, все-мирно известный испанский пианист и композитор; родился и умер в Гаване. Ему посвящены книги Анаис "Зима обмана" и "Инцест".

Стр. 68.

супралингвальный - (от лат. supra - "над", "поверх" и lingua -"язык", т. е. "надъязыковой"); иначе говоря, язык, способный пе-редать больше, чем можно выразить словами.

Стр. 70.

левитация - парапсихологическая способность поднимать предме-ты (или собственное тело) в воздух, или создание подобной иллюзии.

дао - в переводе с китайского "Путь"; сущность даосизма, основ-ного направления древнекитайской философской мысли, "отцом" которого считается Лао-цзы (VI век до н. э.)

Стр. 71.

"Два болванчика " - название одного из парижских кафе ("Deux Magots") в квартале Монпарнас.

Стр. 75.

"Галереи Лафайета" - один из крупнейших парижских универ-магов.

Стр. 76.

Mona Paivas (Moнa Пайва) - в данном случае употреблено в пе-реносном смысле по имени великосветской куртизанки Терезы Лахман маркизы де Пайва (1819-1884). Зимой 1931-1932 гг. Анаис Нин записывает в дневнике: "У Генри роман с Моной Пайва, куртизан-кой столетней давности, фото которой он нашел где-то на набе-режных". В то же время существует предположение, что Миллер называл этим именем Анаис Нин в письмах Эмилю Шнеллоку, чтобы не раскрывать ее инкогнито (Миллера восхищало ï с двумя точками в латинском написании имен Anaïs и Païva).

315

Стр. 79.

Шантилъи - исторически - одна из резиденций принцев Конде. Под Шантильи, куда Перле помещает несуществующую Ли-ану де Шампсор, он маскирует особняк Анаис Нин в Лувсьенне, в XVIII веке принадлежавший фаворитке Людовика XV мадам Дюбарри.

Стр. 81.

Вилла Сёра - парижская улица, где располагались мастерские (сту-дии) художников. Названа в честь известного французского худож-ника Жоржа Сёра (1859-1891), одного из основоположников "пуан-тилизма". Здесь жили Дали, Громмер, Сутин и др. В доме ? 18, принадлежавшем Майклу Френкелю, квартировал Генри Миллер.

Стр.82.

Ариман - в антропософии: одно из двух существ, противостоящих существу Христа, - Дух Лжи, иногда называемый Мефисто-фелем (второе - Люцифер, Искуситель). Согласно Штейнеру, вся моральная жизнь - это борьба за равновесие между влиянием Люцифера (во внутренней жизни) и Аримана (во внешнем мире через искушения ложными ценностями). "Высшее искусство жиз-ни, - говорит Штейнер, - это умение удерживать Люцифера и Аримана в должном равновесии".

Стр.83.

Вертер - главный персонаж романа Гете "Страдания юного Вер-тера" (1774).

Стр.84.

Троцкий Лев Давидович (наст. фамилия Бронштейн; 1879-1940) -политический деятель, член РСДРП; в 1917 г. занимал высшие военные и административные посты в правительстве Советской России. В 1929 г. выслан из СССР.

эспаньолка - особый фасон бородки, постриженной клинышком на испанский манер.

Стр.85.

"Всеми правдами и неправдами" - этот рассказ Перле опублико-ван в журнале Сирила Конноли "Горизонт" (июль, 1940).

316

Стр. 86.

Нагорная проповедь - проповедь Иисуса Христа о "блаженствах", произнесенная им на горе Курн-Хаттин и выражающая сущность новозаветного закона, ставящего - в отличие от ветхозаветного -во главу угла внутренние достоинства человека.

Стр. 87.

Франциск Ассизский (1182-1226) - католический святой, основа-тель нищенствующего ордена францисканцев. Его труд "Цветоч-ки" известен в переводе на русский язык как "Цветочки Францис-ка Ассизского" (1913). Живописные полотна старых мастеров изо-бражают его в коричневом одеянии.

Стр.89.

Хтонический (от греч. хтонос - "земля") - хтоническими называ-ют мифологических персонажей, связанных одновременно с про-изводительной силой земли и умерщвляющей потенцией преис-подней. В данном случае употреблено с ироническим подтекстом и означает "замогильный" - так Перле вышучивает одержимость Френкеля "философией смерти".

Кант Иммануил (1724-1804) - немецкий философ, ученый, один из основателей немецкой классической философии. Автор "Кри-тики чистого разума" (1781), "Критики практического разума" (1781) и др. Разрабатывал учение о "вещах в себе", воздействую-щих на органы чувств, и "вещах для нас", составляющих основу познания, а также о вере в Бога как религиозной потребности, ориентированной на примирение в жизни добра и зла.

Спиноза Бенедикт (Барух; 1632-1677) - нидерландский философ; выдвинул пантеистическое учение о тождестве Бога и природы.

Шопенгауэр Артур (1788-1860) - немецкий философ, один из представителей иррационального направления в западноевропей-ской философской мысли. Главный труд - "Мир как воля и пред-ставление".

Джемс (Джеймс), Уильям (Вильям; 1842-1910) - американский философ и психолог, один из основателей прагматизма. Согласно его теории, истинно то, что способствует практическому успеху. В русском переводе изданы его книги "Зависимость веры от воли" (1904), "Многообразие религиозного опыта" (1910), "Прагматизм"

317

(1910), "Вселенная с плюралистической точки зрения" (1911). Имен-но он ввел в обиход понятие "поток сознания". Брат писателя Ген-ри Джеймса.

Талмуд - книга, в которой собраны религиозно-правовые нормы еврейства и плоды наук теософии, этики, истории, поэзии, мате-матики, естествознания, медицины. Талмуд делится на две части: галаху, представляющую законодательную часть, и гаггаду, содер-жащую легенды, притчи и т. п. Не отрицает мессианства Христа.

Каббала - мистическое учение и мистическая практика в еврей-стве, сохранявшаяся первоначально в устном предании. Возникла предположительно в эпоху Авраама. Основополагающий памят-ник - "Книга Сияния" ("Зогар"). Составная часть Каббалы - уче-ние о "Древе Сефирот" (цифр или сфер) - символическое учение о десяти основных принципах развития мира и человека, понима-емого как излучение (эманация) Божества.

Стр. 94.

Черчилль Уинстпон (1874-1965) - государственный деятель Великобритании. Премьер-министр коалиционного прави-тельства.

Стр. 95.

"...хулиганам с улицы Бюсси" - имена этих "хулиганов" Миллер расшифровывает в письме Шнеллоку (апрель, 1930): это Франсис Карко, Макс Жакоб, Пьер Мак-Орлан, Пикассо, шутливо имено-вавшиеся современниками "бандой Пикассо" и обитавшие в зна-менитом доме ? 13 по ул. Равиньян.

Элиот Т. С. (Томас Стернз; 1888-1965) - классик английской литературы (по происхождению американец); поэт, драматург, прозаик, критик, эссеист. Лауреат Нобелевской премии (1948). С 1922 по 1939 гг. возглавлял влиятельный журнал "Критерион", опубликовавший эссе Миллера об Анаис Нин "Un Être Étoilique" ("Звездное создание").

Лорансен Мари (1885-1956) - французская художница и театраль-ный декоратор; создала серию картин, изображающих утончен-ных, томных и изысканных женщин, что и подразумевает Мил-лер, говоря о "лесбиянках Мари Лорансен ".

318

Стр. 97.

бедекер - серия популярных путеводителей и музейных катало-гов, печатавшихся на многих европейских языках. Названы так по имени их первого составителя и основателя издававшей их не-мецкой фирмы Карла Бедекера (1801-1859).

Стр. 102.

фагоциты - белые кровяные тельца (лейкоциты), разрушающие и поглощающие инертные клетки и т. п. в крови, осуществляя тем самым защитную функцию организма.

ЧАСТЬ 2. "Тихие дни в Клиши"

Стр. 107.

"Тихие дни в Клиши" - название книги Генри Миллера (1940). Клиши - пролетарское предместье Парижа.

Стр. ПО.

"на обочине жизни" - аллюзия на книгу Джорджа Оруэлла "На обочине жизни в Париже и Лондоне" (1933), где он повествует о своей жизни среди босяков двух европейских столиц.

Оруэлл Джордж (наст. имя Эрик Блэр; (1903-1950) - английский писатель, журналист, автор книг "1984 год", "Скотский хутор", "Лев и Единорог" и др. Дал положительную оценку "Тропику Рака" в "Нью Инглиш Уикли" (ноябрь, 1935) и посвятил Миллеру эссе "Во чреве кита" (1939), содержащее критический разбор "Тропиков". Позднее Миллер напишет Анаис Нин: "Как странно, что Джордж Оруэлл, этот английский писатель, взял мое выражение - "во чре-ве кита", - чтобы меня же побить одной левой (апрель, 1944).

Стр. 111.

Эмерсон Ральф Уолдо (1803-1882) - американский поэт, философ, публицист.

Стр. 112.

квакеры - последователи английского протестанта Джорджа Фокса (1624-1691), основавшего в 1652 г. так называемое Хрис-тианское общество друзей. Отвергают церковь, обряды; не при-знают чинов и титулов; проповедуют скромность и воздержан-

319

ность. "Пищей квакеров" в англоязычных странах называли овсянку.

Стр. 116.

"Вильгельм Мейстер" - имеются в виду романы Гете "Театраль-ное призвание Вильгельма Мейстера" (1777-1785), "Годы учения Вильгельма Мейстера" (1793-1796) и "Годы странствий Вильгель-ма Мейстера" (1821-1929).

Плотин (р. ок. 205 г. в Ликополе, Египет) - античный философ.

Стр. 117.

Парк-авеню - одна из элитных улиц Манхэтгена к востоку от Бродвея, между Мэдисон- и Лексингтон-авеню. Проложенная в строгом соответствии с законами градостроительства, она произ-водит впечатление мрачного величия.

Стр. 118.

"палевые лилии" - Перле намекает, что они с Миллером живут в точности по Евангелию, где сказано: "И об одежде что заботи-тесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: не трудятся и не прядут; <...> Итак, не заботьтесь и не говорите: 'что нам есть?' или: 'что пить?', или: 'во что одеться?'" (Мф. 6:28, 31).

Стр. 119.

каталепсия - в медицине: нервное заболевание, характеризую-щееся временной потерей сознания и ригидностью мышц, иначе говоря, столбняк, оцепенение, транс.

Стр. 120.

"Сам Петроний, пожалуй, едва ли едал вкуснее" - намек на описа-ние пира Тримальхиона в сатирико-бытовом романе Гая Петрония Арбитра "Сатирикон".

Стр. 124.

марксистская диуретика - термин из разряда "миллеризмов", соединяющий в себе понятие диалектики (т. е. "Все течет..." - по Гераклиту) с тем, что течет, т. е. урина (моча).

Стр. 125.

шибболет (евр. "колос", Кн. Судей, ХII, 6) - исторически, по про-изношению этого слова жители галаадские во время междоусоб-

320

ной войны с ефремлянами узнавали врагов при переправе через Иордан и убивали их. Ефремляне произносили это слово "сиббо-лет". В переносном смысле - отличительная особенность.

"Улыбка у нижней ступени лестницы" - название рассказа Мил-лера, посвященного французскому живописцу Фернану Леже (1881-1955).

Руо Жорж (1871-1958) - французский художник, представитель фовизма, которого называют единственным крупным религиоз-ным художником XX века. Учился у Гюстава Моро, в том же клас-се, что и Матисс. В 1929 г. делал декорации и костюмы для дяги-левского балета "Блудный сын" (муз. С. Прокофьева); в 40-е гг. -витражи для церкви в Асси; одна из его картин была приобретена Ватиканом. Руо - один из самых любимых художников Миллера.

Стр. 128.

жавелева вода - раствор гипохлорита натрия, используемый как отбеливающее и дезинфицирующее средство.

Стр. 132.

Тосканини Артуро (1867-1957) - один из крупнейших дириже-ров XX века. Был главным дирижером театров "Ла Скала" и "Метрополитен-опера", Нью-Йоркского филармонического орке-стра, а также симфонического оркестра Национального радио США. Его артистическая деятельность продолжалась около се-мидесяти лет.

Стр. 133.

Каган Джек (1887-1939) - английский предприниматель, ткач из Манчестера, приехавший в 20-е годы в Париж с целью сде-лать писательскую карьеру. Основал издательство "Обелиск-Пресс", где сначала печатал под псевдонимом Сесил Бар свои книги "Амур - по-французски любовь" (1932), "Розовощекая юность" (1934), "Грешить - дело трудное" (1935) и др. Затем стал издавать англоязычную литературу, не могущую быть напеча-танной в англосаксонских странах из-за действовавших в то вре-мя законов против обсценности в литературе и искусстве. Им были изданы "Моя жизнь и любовь" Фрэнка Харриса. "Скалис-тый пруд" Сирила Конноли, "Черная книга" Лоренса Даррелла, "Колодец одиночества" Рэдклифа Холла, а также "Тропики"

321

Миллера и "Зима обмана" Анаис Нин. Он гордился изданием Джойса и Олдингтона. Оставил воспоминания "Мемуары бутлегера". После смерти Кагана издательство возглавил его сын Мо-рис Жиродиа, переименовав его в "Эдисьон дю Шен", затем - в "Олимпия-Пресс".

Стр. 134.

Гилберт Стюарт - американский критик, переводчик, друг Джойса. Жил в Париже на Иль Сен-Луи. Был дружен с Анаис Нин, высоко ценил ее творчество, но сомневался в возможности издания ее дневников из-за их непривычной естественности и оголенности. Роман Анаис Нин "Зима обмана", вышедший в 1974 г., сопровожден его предисловием.

Джойс Джеймс (1882-1941) - ирландский писатель, прославивший-ся романами "Улисс" (1922), "Портрет художника в юности" (1916), "Поминки по Финнегану" (1939), книги рассказов "Дублинцы" и др.

Брэдли Уильям Эспенуолл (1878-1939) - американский поэт и пе-реводчик. Поселился во Франции после Первой мировой войны, вместе с женой основал фешенебельный литературный салон и литературное агентство на Иль Сен-Луи. Именно он "открыл" Кагану Миллера ("Тропик Рака"), а позднее пытался помочь Ана-ис Нин издать ее книги в США.

Стр. 135.

"Фанни Хилл" - эротический роман английского писателя Джо-на Клиланда (1710-1789), опубликованный под официальным на-званием "Мемуары куртизанки" в 1748-1749 гг. Помимо "Фанни Хилл" Клиланд опубликовал несколько новелл, драм, книг сти-хов, лингвистических исследований, политических статей.

Сад Донасъен-Алъфонс-Франсуа, маркиз дe (1740-1814) - француз-ский писатель, автор "самого скандального романа в истории ли-тературы" "Жюстина" и не менее скандальных - "Жюльетта" и "Сто двадцать дней Содома". Происходил из знатной француз-ской семьи, его родственником по материнской линии был знаме-нитый принц Конде, а дядя по отцу Франсуа де Сад был дружен с Вольтером. Большую часть жизни де Сад провел в тюрьме. Его современник Ретиф де ла Бретон называл его "литературным мон-стром", но современные исследователи творчества и личности

322

де Сада считают его "Хейвлоком Эллисом и Кинзи (родоначаль-ники современной сексопатологии) XVIII века"; известный англий-ский писатель Олдос Хаксли писал, что в романах де Сада боль-ше философии, чем секса.

Стр. 140.

"Тропик Рака" - теперь, когда один "Тропик" написан и начат второй - "Тропик Козерога", самое время сказать о том, как Мил-лер объясняет названия этих книг. В письме Анаис Нин он пишет: "Рак (краб), как известно китайским мудрецам, может двигаться в любом направлении. В Зодиаке - это знак поэтов, своего рода полустанок на пути реализации. Напротив Рака в Зодиаке (проти-воположно эквиноксу - поворотной точке равноденствия) - Козе-рог, знак, под которым я родился; он религиозен и представляет возрождение в смерти. Кроме того, Рак означает для меня болезнь цивилизации, экстремальную точку реализации по неверному пути, где надо изменять курс и начинать все сначала. Сущность доктри-ны Ницше о вечном повторении, а также - более глубоко - сущ-ность буддизма заключаются в том, что Рак - это апогей смерти в жизни, а Козерог - апогей жизни в смерти. Оба символа использу-ются в географии как тропики (а это еще одно слово для иерогли-фа): Рак - над Экватором, а Козерог - под Экватором. Я, о чем часто говорю в книгах, пытаюсь пройти по волоску, который их разделяет" (август, 1938).

Стр. 151.

Лоуренс Дэвид Герберт (1885-1930) - английский писатель, знаме-нитый своим запрещенным романом "Любовник леди Чаттерлей". Снятие запрета с его романа в конце 50-х гг. проложило путь "Тро-пикам" Миллера в Англию. Лоуренс был одним из самых люби-мых писателей Миллера, чей объемный труд "Мир Лоуренса" был опубликован после смерти автора издательством "Капра" в Санта-Барбаре.

Стр. 152.

Ранк Отто (наст. имя - Отто Розенфельд; 1884-1939) - австрий-ский психоаналитик, ученик и "приемный сын" Зигмунда Фрейда, секретарь Психоаналитического общества в Вене - до разрыва с Фрейдом в 1926 г. и переезда в Париж. Автор книг "Родовая трав-

323

ма" (1924), "Техника психоанализа" (1926), "Мотив инцеста в по-эзии и мифе" и др. Особенное впечатление на Генри Миллера и Анаис Нин произвела его работа "Искусство и художник" (1932). Прочитав эту книгу, Миллер, находивший психоанализ некрофиличным, даже загорелся желанием побеседовать с Отто Ранком и показать ему свои тексты. Когда доктор Ранк под давлением фи-нансовых обстоятельств был вынужден перебраться в Нью-Йорк (1934), Анаис Нин последовала за ним: она была его пациенткой, ученицей и (с ноября 1934 по февраль 1935) ассистенткой.

"Большой Мольн" (1913) - роман французского писателя Алена Фурнье (наст. имя Анри Фурнье; 1886-1914), также автора стихов и новелл, представленных в сборнике "Миракли" (1924). Ален Фурнье погиб под Верденом в начале Первой мировой войны.

Стр. 157.

Утрилло Морис (1883-1955) - французский художник и театраль-ный декоратор; внебрачный сын известной натурщицы (позирова-ла Ренуару) и художницы Сюзанны Валадон (1865-1938). В мае 1934 г. Миллер писал Шнеллоку: "Был на выставке Утрилло, но его жизнь (Франсиса Карко) кажется мне гораздо более интерес-ной, чем его творчество. Он точно не велик. Интересен, да. Но что за этим?.. Ни портретов, ни натюрмортов. Одни уличные сцены! С гротескными марионетками вместо людей. Тоже странно". Мил-лер упоминает здесь книгу Ф. Карко "Легенда и жизнь Утрилло" (1927).

Ван Гог Винсент Виллем (1853-1890) - голландский художник. Был торговцем картинами, проповедником. С 1886 г. жил в Пари-же, Провансе, Арле. За десять лет творческой биографии создал около восьмисот картин и более тысячи рисунков. Под "мечтами Ван Гога" Перле подразумевает его работы в духе картины "Ули-ца в Овере" (1890). "Письма к Тео" Ван Гога Миллер приводит в списке книг, оказавших на него особенное влияние.

саарские селяне - жители Саарской земли в Германии, прилегаю-щей к границе с Францией.

Оффенбах Жак (наст. имя Якоб Эбершт; 1819-1880) - француз-ский композитор, дирижер, виолончелист. Основоположник фран-цузской оперетты. Мировую славу принесли ему "Орфей в аду" (1858), "Прекрасная Елена" (1864), "Парижская жизнь" (1866),

324

"Перикола" (1868), "Дочь тамбурмажора" (1879) и др. В центре боль-шинства его оперетт - сатира, пародия; музыка отличается изяще-ством, игриво-пикантной мелодикой, танцевальной ритмикой.

Стр. 158.

Нищие среди вас... - парафраз евангельского стиха "Ибо нищих всегда имеете с собою и, когда захотите, можете им благоволить; а Меня не всегда имеете" (Марк, 14:7, также: Мф. 26:11 и Иоанн, 12:8).

Эккерман Иоганн Петер (1792-1854) - секретарь Гете в послед-ние годы его жизни (с 1823 по 1832), автор книг "Разговоры с Гете" и "Заметки о поэзии". Эккерман был сыном коробейника, прини-мал участие в войнах против Наполеона, в возрасте тридцати двух лет поступил в гимназию, а затем в Гейдельбергский университет.

Стр. 164.

Олд-Комптон-стрит - улица в Лондоне в районе Сохо.

Стр. 165.

контора Кука - знаменитое английское бюро путешествий "Кук и сын" (основано в 1860-х гг.). Его конторы имеются во многих странах мира.

Стр. 167.

"Маршрутом Дъепп-Нъюхейвен" - рассказ Миллера, опублико-ванный в составе сборника "Космологическое око" (1939). Вот как Миллер передает в письме Эмилю Шнеллоку эпизод описанной им в этом рассказе поездки в Англию:

"У меня была виза, обратный билет, все мои рукописи, пишу-щая машинка и т. д., два чемодана всякого хлама, но английская иммиграционная служба в Ньюхейвене меня завернула. Факти-чески меня сдали на попечение констебля только за то, что в кар-мане у меня было всего сто семьдесят восемь франков и я не знал, в каком отеле остановлюсь по прибытии в Лондон. Они промуры-жили меня почти три четверти часа, а потом сдали французским властям в Дьеппе, как какого-нибудь политзаключенного. <...> Ког-да меня попросили перечислить книги, которые я написал, я на-звал 'Тропик Рака', выходящий в феврале в 'Обелиск-Пресс' (Па-риж, Рю-Сент-Оноре, 338). Смычки! 'Уж не хотите ли вы сказать, мистер, что пишете о медицине?' - 'Нет, - ответил я стыдливо потупившись, - пока что только о географии', - и объяснил, что

325

такое тропик Рака. Но мой инквизитор, кажется, и этому не пове-рил. Наверное, они в конце концов решили, что я псих. На фран-цузской стороне со мной обошлись шикарно - как с человеком: без лишних слов посмотрели паспорт, задали пару формальных вопросов, сказали, чтобы я продлил французскую визу (она была просрочена), и все! <...> ...я так ясно ощутил дух Франции, и мне так это все понравилось, что, когда в конце этот мужик пожал мне руку, да еще сопроводил к поезду, да еще пожелал счастливо-го пути, да еще назвал меня по имени - месье Миллер, - господи, Эмиль, я чуть не прослезился! Я почувствовал себя счастливей-шим человеком на земле только оттого, что мне разрешили вер-нуться в Париж. Если бы меня не пустили во Францию и депорти-ровали в Америку, я бы разрыдался. Уж куда, куда, а в Америку мне точно не хотелось. (Я не говорю, что совсем не хочу побывать дома: на время - пожалуйста, но перебраться туда на вечное посе-ление - нет уж, увольте! Это было бы величайшим бедствием моей жизни). Мое место во Франции. Или еще где-нибудь в Европе. Я больше не американец. Могу поклясться. Но как в этом Дьеппе французы проверяли мои бумаги! Почти не глядя. И это так по-людски! Стол старый, раздолбанный, чернила не пишут, котелок у мужика потертый, в усах - крошки, очки сползают, зубов нет, штаны так просижены, что просвечивают, руки все черные, изо рта несет, глаза слезятся, все валится на пол и ничего не найти, кругом бардак, и т. д., но этот парень - человек! и под задницей у него - весь груз французской истории, французской цивилизации, французской культуры, которая восходит к Риму, Греции, Кар-фагену, Криту, Месопотамии, и даже дальше - к человеку палео-лита, к кроманьонцу. <...> Да ему положить - художник я или каменщик, - его не интересует, одно су у меня в кармане, или сколько... <...> Я бы его и выпить пригласил, только вот поезд мог отъехать в любую минуту, а я боялся, что эти чертовы выродки с английской стороны снимут меня с поезда и посадят на пароход в Америку" (1 января 1933).

ЧАСТЬ 3. Вилла Сёра

Стр. 171.

литания (в переводе с греч. - "молитва") - один из древнейших жанров христианской культовой музыки.

Стр. 172.

Дали Сальвадор (1904 - 1989) - известный испанский художник, основоположник и теоретик сюрреализма (наряду с Андре Бретоном). Жил в Париже. Сотрудничал с Бунюэлем при создании филь-ма "Андалузский пес", который произвел на Миллера сильное впе-чатление. Миллер познакомился с Дали на одной из выставок в Париже в 30-е гг.; позднее, в 1940 г. "пересекся" с ним и его женой Галой в доме у общей знакомой, американской издательницы Кэресс Кросби в Виргинии, где провел несколько дней во время пу-тешествия, предпринятого с целью написать книгу об Америке ("Аэрокондиционированный кошмар"). О своем впечатлении о встрече с Дали он пишет Анаис Нин в письме от 9 ноября 1940 г.: "Дали, по-моему, еще больше свихнулся от тщеславия. Гала уеха-ла в Нью-Мексико. Он совсем не выходит из дому - говорит, ему все равно, что здесь, что на Северном Полюсе, что в любом дру-гом месте. В разговоре со мной дальше приветствия не заходит. Мы даже не попрощались с ним, когда уезжали. Ходил в пеньюа-ре - Галином - вылитый гомик. Законченный солипсист. А Кэресс, кажется, от него в полном восторге..."

Люрса Жан (1892) - французский художник. Работал в области прикладного искусства и иллюстраций. Брат архитектора Андре Люрса.

Громмер Марсель (1892-1971) - французский художник, живопи-сец и гравер.

Сутин Хаим (1894-1943) - русский художник, жил в Париже на Вилле Сёра, 18 - в одно время с Миллером, этажом ниже.

Орлофф Жанна - русский скульптор, была подругой Амедео Мо-дильяни; на Вилле Сёра жила в одно время с Миллером. Дружи-ла с Анаис Нин, создала ее скульптурный портрет. Скульптуры Жанны Орлофф - преимущественно женщины на разных стади-ях беременности - воплощают ее идею о том, что "женщина -больше, чем жизнь".

327

Стр. 173.

лимерик - шуточный стишок из пяти строк, написанных анапес-том; первая, вторая и пятая строки трехстопны, третья и четвер-тая - двухстопны.

Дуглас Норман (1868-1952) - американский писатель. Автор книг "Старая Калабрия", "Южный ветер" и др.

Стр. 180.

"Веселая вдова" (1905) - оперетта венгерского композитора Ференца Легара (1870-1948).

Стр. 181.

...когда появился официант с камамбером... - т. е. к концу обеда: во Франции сыр подают в качестве завершающего блюда.

установить родственную связь между Гамлетом и автором "Confessions de Minuit" - автором романа "Confessions de Minuit" является французский писатель Жорж Дюамелъ (1884-1964), на-писавший цикл романов о "маленьком человеке" "Жизнь и при-ключения Салавена" (1920-1932) и др., а также ряд критических работ, в частности, "Опыт о романе" (1925).

Каламбур основан на англ, ham - "окорок", "ветчина" и латин-ском написании имен Дюамель и Гамлет: Duhamel, Hamlet; "род-ственная связь" выводится по цепи: "ham" (окорок, ветчина) - hamlet (уменьшительное от ham, а также - сельский житель) - hamel (си-ноним hamlet, а во втором значении - хромать, калечить) - фр. hameau (деревенька) - фр. du hameau (сельский житель) - англ. salavate (подстрелить, покалечить), т. е. в результате выходит, что Дюамель и Гамлет - "сельские жители" и "куски ветчины", что вписывается в разрабатываемую друзьями тему смерти, а Салавен, как и Гамлет - "покалеченный".

Стр. 184.

Райхель Ганс - немецкий художник, входивший в миллеровский кружок на Вилле Сёра с 1934 по 1939 гг.; ему посвящено эссе Мил-лера "Космологическое око" (1938), давшее название первому сбор-нику текстов Генри, изданному в США (1939).

"Бхагавадгита" (в переводе с санскрита - "Песнь Господня") -философско-поэтический трактат древнеиндийского эпоса "Махабхарата", описывающий один из эпизодов "великой войны", проис-

328

ходившей, согласно одной из древнеиндийских традиций, около 3000 г. до н. э. в Индии (этот период считается началом Кали-юги). В Европе "Бхагавадгита" известна с 1785 г., благодаря переводу Ч. Уилкинса на английский язык.

Блаватская Елена Петровна (1831, Екатеринослав - 1891, Лон-дон) - вдохновительница и основательница (совместно с полков-ником Г. Олькоттом) Теософского общества в Нью-Йорке (1875), главная квартира которого в 1879 г. была переведена в Адьяр (Ин-дия). Автор трудов по теософии "Изида без покрывала" (1877), "Тайная доктрина" (1888-1897), "Из пещер и дебрей Индостана" (1883) и др. Первые два оказали существенное влияние на форми-рование мировоззрения Миллера.

Штейнер Рудольф (1861-1925) - доктор философии, основопо-ложник сверхчувственного исследования мира и человека, на-званного им антропософией, определяемой как "познание, рож-даемое в человеке его высшим Я". С 1902 г. возглавляет немец-кую секцию Теософского общества, с 1913 г. становится веду-щим сотрудником и учителем науки о духе основанного в том же году Антропософского общества (председатель - Карл Унгер). Руководит строительством Гётеанума в швейцарском горо-де Дорнахе (1913-1922). На рубеже 1923-1924 гг. основывает Все-общее антропософское общество с центром в Дорнахе и стано-вится его председателем. Там же открывает "Свободную выс-шую школу науки о духе". Автор трудов "Истина и наука", "Фи-лософия свободы", "Очерк тайноведения", "Мистерия и миссия Христиана Розенкрейца" и множества других - всего 354 тома. Выступал с публичными лекциями.

Морикан Конрад (1887-1954) - французский астролог, оккуль-тист, автор книги "Зеркало астрологии" (1928). Миллер познако-мился с ним в 1936 г. Оставшись после Второй мировой войны без средств к существованию, он написал Миллеру в США о своем бедственном положении, и тот пригласил его пожить у себя в Ка-лифорнии, надеясь, что Биг-Сур излечит его от хандры. Как раз тогда Миллер работал над эссе об Артюре Рембо "Сезон в аду". Морикан не только не излечился, но и возненавидел своего благо-детеля, который в результате предложил ему вернуться во Фран-цию. "Отчет" о пребывании Морикана в Биг-Суре Миллер озагла-

329

вил "Дьявол в раю" (он был опубликован в 1954 г. после смерти "героя").

Барбе д'Оревилъи Жюлъ Амеде (1808-1889) - французский писа-тель, автор католических исследований и модных хроник, просла-вившийся знаменитой книгой "Дендизм и Джордж Брэммель" (1845), написанной им для собственного удовольствия и для узко-го круга эстетов.

Кено Реймон (Раймон; 1903-1976) - известный французский пи-сатель, поэт-сюрреалист; автор комических повестей, ряда теоре-тических работ, книг "Le chiendent", "Gueule de Pierre" и др. С 1933 г. - редактор издательства "Галлимар" в Париже. Член Гон-куровской академии.

Стр. 185.

Сандрар Блэз (наст. имя Фредерик Луи Сезер; 1887-1961) - фран-цузский поэт и беллетрист; сын швейцарского коммерсанта; участ-ник Первой мировой войны (там потерял правую руку); много путе-шествовал, несколько раз посетил Россию, где был популярен в нача-ле века (в декабре 1913 г. в "Бродячей собаке" состоялся вечер, посвя-щенный "первой симультанной книге" Сандрара и Сони Делоне-Терк).

Даррелл Лоренс (род. в 1912) - английский писатель и дипломат, автор скандальной "Черной книги" (1938), тетралогии "Александ-рийский квартет" (1957-1960) и др. Ближайший друг Миллера и Анаис Нин.

Стр. 188.

"человек тонущий" - по аналогии, например, с "человеком игра-ющим" (homo ludens) Й. Хейзинги (1872-1945) - выдающегося ни-дерландского мыслителя и историка культуры, автора трудов "Homo ludens", "Осень средневековья" и др.

Стр. 189.

лемурийская эпоха - связывается с существовавшим, согласно ги-потезе английского зоолога Филипа Силейтера, в древние геоло-гические времена континентом между Африкой и Индостаном. Этот континент он назвал Лемурией. Согласно эзотерическим те-ориям, лемурийская эпоха предшествовала атлантической эпохе, закончившейся с гибелью легендарного континента Атлантида

330

(предположительно около 10 тысячелетий назад). О существова-нии Атлантиды говорится в диалогах Платона "Тимей" и "Критий"; в 1910 г. немецкий этнограф и исследователь Океании и За-падной Африки Лео Фробениус нашел доказательства, подтвер-ждавшие существование этого материка.

Стр. 190.

гамбит - начало шахматной (шашечной) партии, в которой одна из сторон жертвует пешку или легкую фигуру (шашку) для полу-чения активной позиции.

Уатс Алан Уилсон (1915-1973) - современный религиозный дея-тель, мистик; автор книг "Путь дзэна", "Психотерапия Востока и Запада", "Сущность Алана Уатса", работ о психоделических сред-ствах, а также автобиографической книги "Собственным путем". В 60-е гг. пользовался огромной популярностью у американских хиппи и прочей публики, искавшей способов проникнуть в "двери восприятия". При его участии в Сан-Франциско и Лос-Анджелесе устраивались психоделические сеансы, на которых бывали Олдос Хаксли, Анаис Нин, Кристофер Ишервуд и др. знаменитости.

Стр. 192.

Бог в асценденте - в индивидуальной астрологии Бог соответ-ствует девятому небесному дому, Дому дня; отвечает за путеше-ствия, умственные способности, религиозные и политические взгля-ды. В мировой астрологии ему подчинены религия, духовенство, ученые, учителя, правительственные служащие, иммигранты и транспортные коммуникации. Асцендент (от лат. "восходящий") -в астрологии: точка эклиптики, в которой она пересекается с вос-точной половиной истинного горизонта; является началом перво-го дома. Это одна из важнейших точек гороскопа.

Стр. 194.

Джекил-Хайд - главный персонаж рассказа английского писа-теля Роберта Льюиса Стивенсона (1850-1894) "Странный случай с доктором Джекилом и мистером Хайдом", повествующего о существовании в человеке двух начал: добра и зла. Эксперимен-тируя со средством, позволяющим высвобождать в человеке злое начало, добрейший доктор Джекил превращался в злодея мис-тера Хайда.

331

Стр. 196.

Ли Кэ - государственный деятель царства Вэй в Китае (V в. до н. э.), последователь Конфуция; по некоторым предположениям, он же - Ли Куй, главный советник правителя царства Вэй, осуще-ствивший юридическую реформу, один из основоположников "легизма", автор трактата, входящего в один из китайских канони-ческих текстов.

пять священных книг Китая - имеются в виду так называемые Пятикнижие и Четверокнижие, по традиции считающиеся памят-никами древнейшей литературы и излагающие морально-полити-ческое учение, восходящее к мифическим императорам-мудрецам Яо и Шуню.

Стр. 197.

Ли Бо (второе имя - Тайбо; 701-762) - китайский поэт, классик танского периода (618-906). Мастер четверостиший и семисловного стихосложения. Наиболее полный из сохранившихся сборни-ков Ли Бо ("Ли Тайбо цзи", "Ли Бо цзи" "Цаотан цзи", "Гуфын") был составлен примерно через триста лет после его смерти и со-держал свыше тысячи стихотворений.

Стр.200.

амок - на языке аборигенов островов Юго-Восточной Азии: со-стояние психического возбуждения, характеризующееся повышен-ной агрессивностью.

Стр. 203.

Жакоб Макс (1876-1944) - французский поэт, беллетрист, ху-дожник, принадлежавший к кругу Пикассо, в который входили Гийом Аполлинер, Тристан Тзара, Антонен Арто, Луи Арагон и др. Был дружен с Гертрудой Стайн. Погиб в концлагере: умер за день до того, как, благодаря хлопотам друзей, пришел приказ о его освобождении.

Мак-Орлан Пьер (наст. фам. Дюмарше; 1882-1970) - француз-ский писатель, принадлежавший к кругу Пикассо. Автор романов "Якорь милосердия", "Набережная туманов", "На борту 'Утрен-ней звезды'", "La Bandera" и др. Член Гонкуровской академии.

Карко Франсис (наст. имя Каркопино-Тюзоли Франсуа; 1886-1958) - французский писатель, автор романов "Туманы" (1935), "Коман-

332

да" (1939), "Затравленный" (1922) и др., а также книги "Легенда и жизнь Утрилло" (1927).

Кислит Видкун (1887-1945) - глава норвежского коллаборацио-нистского правительства времен нацистской оккупации.

Кокто Жан (1889-1963) - французский поэт, беллетрист, драма-тург, эссеист; был близок к футуристам, дадаистам, сюрреалис-там. Автор пьес "Ох уж эти детки!" (1917), "Рыцари круглого сто-ла" (1937), "Ох уж эти предки! (1938); также внес вклад в развитие французского кинематографа. Член Французской академии (1955).

Жироду Жан (1882-1944) - французский дипломат, писатель, драмург. Автор романа "Жюльетта в стране мужчин" (1924), пьес "Зигфрид" (1928), "Амфитрион-38" (1929), "Троянской войны не будет" (1935), "Ундина" (1939) и др.

Стр. 204.

адепт - то есть посвященный; приверженец какого-либо учения в искусстве; изначально: алхимик, получивший философский камень.

Стр. 205.

Прекрасный Брэммелъ - имеется в виду знаменитый английский ден-ди Джордж Брайан Брэммель (1778-1840), ставший при поддержке принца Уэльского Георга IV законодателем моды; впоследствии был заключен в долговую тюрьму, скончался в приюте, разбитый парали-чом. "Мимолетный властелин мимолетного мира" - так назвал его в книге "Дендизм и Джордж Брэммель" Ж. А. Барбе д'Оревильи.

"Сёрафита" и "Луи Ламбер" - романы Оноре де Бальзака (1799-1850). Под впечатлением этих вещей Миллер написал два эссе о Бальзаке: "Сёрафита" и "Бальзак и его двойник" (весна, 1939); оба вошли в сборник "Мудрость сердца". О "Сёрафите" Миллер пи-сал: "Я воспринимаю эту книгу как мистический труд высшего порядка. И если она, что очевидно, написана под впечатлением работ Сведенборга, то ее обогатили также и другие влияния: Якоб Беме, Парацельс, Св. Тереза, Клод Сен-Мартен и т. д. Как писа-тель я знаю, что такие книги не могут быть написаны без помощи высшего существа: ее богатство, ослепительная ясность, мудрость - явно не человеческая, сила и откровенность выдают в ней все качества произведения, надиктованного если не самим Богом, то ангелами. <...> Это розенкрейцеровская драма, чистая и простая".

333

Стр. 206.

трансцендентальная переписка - из письма, приведенного в "Le Goéland" ("Чайка"), июль-август-сентябрь, 1954 г. (примеч. автора).

аркан (от лат. arcanum - "тайна") - особенное содержание тай-ных культов и оккультных наук, недоступное для непосвященных. Этот термин употребляется в магической астрологии, занимаю-щейся вызовом или заклинанием духов планет или элементарных духов (элементалей), изготовлением астрологических амулетов, талисманов и т. п.

Стр. 209.

"Риц " - дорогой фешенебельный отель, названный по имени ос-нователя фирмы, швейцарского гостиничного магната Цезаря Рица. Отели "Риц" имеются во многих столицах мира.

Стр. 217.

Савилъ-Роу - улица в Лондоне, известная дорогими ателье, изго-товляющими одежду по индивидуальному заказу.

Черинг-Кросс-роуд - улица в Лондоне, известная магазинами ста-рой книги и недорогой одежды.

Стр. 220.

"Сценарий" - В 1952 г. "Сценарий" (под названием "Альрауне"), был прочитан на Парижском радио, со звуковым оформлением и на французском языке. Передача сопровождалась вступительным словом Блэза Сандрара - дань уважения Генри Миллеру, которо-го французы считали "своим". (Примеч. автора).

Рассказ Анаис Нин "Обитель инцеста", на основе которого был написан "Сценарий" Миллера, первоначально назывался "Альра-уне". "Альрауне" - зловеще-фантастический роман немецкого пи-сателя и деятеля национал-социализма Ганса Гейнца Эверса (1871-1943), который, вызвав недовольство своих "товарищей по борь-бе", был подвергнут ими остракизму: на его имя с 1935 г. в Герма-нии был наложен запрет. Сюжет романа Эверса основан на на-родном поверье, будто из земли, на том месте, куда упадет семя повешенного, вырастает растение мандрагора (по-немецки "альрауне"), по виду напоминающее нижнюю часть человеческого тела (либо мужского, либо женского), мандрагоре приписываются ма-гические свойства. Эверсовская Альрауне - дитя проститутки,

оплодотворенной семенем казненного на плахе преступника. Фильм, поставленный по роману Эверса (во французском прока-те - "Мандрагора") с Бригиттой Хельм в главной роли, произвел на Анаис Нин неизгладимое впечатление. "Лучше бы я его не смот-рела!" - напишет она Миллеру в ноябре 1933 г. Роль Альрауне она отвела Джун, себя назвала Мандра (от "мандрагоры"), а Генри -Рэб (от Рабле). Тема "Альрауне" часто всплывает в переписке Ген-ри и Анаис: для понимания мифа он советует ей прочесть книгу Джона Каупера Паувиса "Мандрейк и Мандрагора".

Стр. 221.

Раттнер Абрахам - американский художник, фотограф, друг Миллера с первых дней в Париже; оформлял фронтиспис "Сце-нария"; сопровождал Миллера в его путешествии по Америке зи-мой 1940 г., предпринятом для написания книги об Америке ("Аэрокондиционированный кошмар"), для которой Раттнер делал об-ложку. Миллер посвятил ему эссе "Художник-бодхисаттва", во-шедшее в сборник "Помнить, чтобы помнить".

"Как вы думаете поступить с Альфам?" - это памфлет, написан-ный в форме письма, был опубликован в 1938 году при финансо-вой поддержке Майкла Френкеля и друга Анаис Нин Эдуардо Санчеса и направлен Т. С. Элиоту, Олдосу Хаксли, Эзре Паунду, Жану Кокто и др. Среди откликнувшихся на письмо были Андре Жид и Олдос Хаксли. Впоследствии Миллер признался Перле, что присланные ими деньги осели в его карманах.

Ивиса - населенный пункт на острове Ивиса, входящем в состав Балеарских островов.

Стр. 227.

за год до "Мюнхена" - т. е. до заключения "Мюнхенского согла-шения" (сентябрь, 1938) между Германией, Францией, Англией и Италией, на один год отодвинувшего начало войны.

Хайлер Хилер (1898-1974) - американский художник. В 30-е гг. жил в Париже, сотрудничал в путнамовском "Нью ревю"; в 40-е гг. пере-брался в Калифорнию. Автор памфлета "Хилер Хайлер и пано-рамное видение" (Париж, 1932), теоретической работы "Цветовая таблица Хайлера" (1937); сотрудничал с Миллером и Уильямом Сарояном в работе над книгой "Почему абстрактное?" (Нью-Йорк,

334

335

1945); написал также критические эссе "Дилемма современного ху-дожника" (1945) и "Почему экспрессионизм?" (1946). В книге об Аме-рике Миллер посвятил ему главу "Хайлер и его фрески" (Хилер Хайлер расписывал стены в здании Аквапарка в Сан-Франциско).

Стр. 230.

Голъм Петер-Эдвард (1833-1915) - датский историк, профессор Копенгагенского университета.

Стр. 233.

"Аэрокондиционированная утроба " - по аналогии с названием миллеровской книги об Америке "Аэрокондиционированный кошмар".

Гаскойн Дэвид (род. в 1916) - современный английский поэт, в 30-е гг. жил в Париже. Посещал Анаис Нин, посвятил ей стихотво-рение "Город Мифа". "Я не знаю его поэзии - знаю только о его репутации. Мистически-романтический мальчик, но весь перебин-тованный, как мертвый араб, тугими белыми бинтами. Оставил мне свой дневник, полный умолчаний и околичностей. <...> Я не испытываю к Гаскойну теплых чувств. Его страдания оставляют меня равнодушной. Он - узник. Меня раздражает бряцание це-пей, но у меня нет желания разрывать его цепи", - запишет она в дневнике (ноябрь, 1938).

Бойл Кей (род. в 1903) - американская писательница, принадле-жавшая к ведущим литературным кругам США; в 30-е гг. жила в Париже.

Берфорд Уильям - современный американский поэт, сын те-хасского нефтяного барона. Посещал салон Анаис Нин в Нью-Йорке в 40-е гг. в поисках "интеллектуальной стимуляции ма-дам де Сталь". Анаис называла его "американским Рембо". Они состояли в дружбе и переписке, но впоследствии разочарова-лись друг в друге: вместо идейных дискуссий французских са-лонов Берфорд нашел в салоне Анаис "сплошной психоанализ и чувство".

Дилан Томас (1914-1953) - английский поэт, беллетрист, эссе-ист, автор пьесы "Под млечным древом".

шег - танцевальный степ, включающий энергичные чередующи-еся подскоки на одной ноге.

336

джиттербаг - популярный в 30-40-е гг. танец, характеризующийся быстрым шагом, резкими движениями и включающий элементы акробатики ("шпагат", "колесо").

Нижинский Вацлав (1889-1950) - русский артист балета, балет-мейстер. Ведущий танцовщик и хореограф в "Русских сезонах" и в балетной труппе антрепризы С. П. Дягилева. Возродил искусст-во мужского танца. В кругу Миллера читали и обсуждали его зна-менитый дневник, отмеченный Миллером среди книг, оказавших на него особенное влияние.

Стр. 234.

"парфянская стрела" - образное выражение, означающее кол-кость или меткое замечание, приберегаемое напоследок. Парфя-не прибегали к военной хитрости: симулируя бегство, поражали стрелами преследующего их врага.

интерлюдия - музыкальная пьеса, исполняемая между актами оперы или драмы; развернутое построение между частями цикли-ческого произведения.

Стр. 235.

был духом Солнца - Солнце в индивидуальной астрологии отве-чает за тело, жизненные силы, возрождение.

Лао-цзы (Ли Эр, Старый ребенок) - главный учитель даосизма; согласно преданию, жил в VI в. до н. э. Ему принадлежит главный канон даосизма "Трактат о Пути и Потенции" (Дао-дэ-цзин). Ле-генда гласит, что после своего семьдесят второго явления миру Лао-цзы, разуверившись в людях, сел на буйвола, уехал куда-то на Запад и больше не вернулся. Миллеру же армянский прорица-тель, которого он встретил в Греции, напророчил, что он совер-шит три путешествия на Восток и после третьего не вернется, к тому же он не умрет, а просто исчезнет - как Лао-цзы. О том, какое обширное пространство в творчестве Миллера занимает Китай, дао, Лао-цзы, можно судить по его текстам (см., в частно-сти, комментарии в кн.: Генри Миллер. Тропик Козерога, Ина-пресс, 1996). В жизни друзья, вышучивая его внешнее сходство с Лао-цзы и пристрастие к Китаю, называли его "Лао-цзы Миллер", "Генри-цзы", "Генри-сан". "Генри всерьез воспринимает свою ки-тайскую реинкарнацию. Просит купить ему имбирь, который он,

337

хоть и морщится, но ест. Китайская еда - значит, надо приучаться ее любить", - запишет Анаис Нин весной 1939 г.

ЧАСТЬ 4. Война - и воскресенье после...

Стр. 245.

"распятие розы" - в иные моменты жизни Миллер был скло-нен отождествлять себя с Христом (он родился 26 декабря, на следующий день после Рождества), о чем много говорится в "Тро-пике Козерога". Он рассматривал свою жизнь как череду "рас-пятий" и "воскресений", в чем был близок к розенкрейцерам ("Братству Креста Розы"). Зимой 1939 г. он напишет Лоренсу Дарреллу: "Сегодня мне попалась книжица - тоненькая, по-фран-цузски - о розенкрейцерах. Главная ее мысль так совершенна и проста, так точно соответствует моим собственным представле-ниям о том, каким должен быть жизненный путь, что я удивля-юсь, как это я мог ее пропустить. Если вкратце, это учение серд-ца" (вероятно, это была переведенная на французский язык бро-шюра Рудольфа Штейнера "Мистерия и миссия Христиана Розенкрейца", содержащая тексты его лекций 1911-1912 гг.). "Все мои Голгофы были распятиями розы..." - говорит Миллер в "Тро-пике Козерога". Именно в этом смысле и следует понимать на-звание его трилогии "Распятие Розы" - т. е. возрождение через смерть (или аннигиляцию).

Стр. 246.

Дадли Джон - американский художник из Кеноши (штат Вис-консин), с которым Миллер познакомился в Нью-Йорке в 1940 г. Джону и его жене Флоренс (Фло) он посвятил одну из глав сбор-ника "Аэрокондиционированный кошмар" - "Письмо Лафайету", - где рассказывает о своем визите к ним в Кеношу.

Кросби Кэресс (Мэри Фелпс Жакоб; 1892-1970) - американская издательница, вдова Гарри Кросби (1889-1929), основавшего в кон-це 20-х гг. в Париже издательство "Блэк Сан Пресс". Состояла в дружеских отношениях со многими писателями, в числе которых были Джойс, Лоуренс, Харт Крейн и - позднее - Миллер, хотя его "Тропик Рака" поначалу ей не понравился. В 1940 г. Миллер гос-

338

тил у нее в Нью-Йорке, а затем в ее доме в Боулинг-Грин (штат Виргиния) - в то же время, когда там жили Сальвадор Дали с Галой. В Боулинг-Грин Миллер написал "Колосс Марусский" и "Мир Секса". В 1944 г. Кэресс Кросби устроила выставку акваре-лей Миллера в своей галерее "G" в Вашингтоне. Оставила воспо-минания "Страстные годы".

Андерсон Шервуд (1876-1941) - известный американский писатель; автор романов "Марширующие люди" (1917), "По ту сторону же-лания" (1932) и др.

Стр. 247.

Штиглиц Альфред (1864-1946) - американский фотограф, осно-вавший в Нью-Йорке "Галерею Штиглица". Миллер познакомил-ся с ним в 1940 г. В книге "Аэрокондиционированный кошмар" ему посвящена глава "Штиглиц и Мейрин".

Свами Прабхавананда - основатель Ведантистского общества в Южной Калифорнии. Вероятно, неточность автора: в письмах Миллера, освещающих его путешествие по Америке, упоминает-ся имя другого религиозного деятеля - Свами Нихилананды, со-трудничавшего с Центром Рамакришны-Вивекананды в Нью-Йор-ке. Миллер планировал также посетить поэта и религиозного де-ятеля Джидду Кришнамурти, но, как он писал в посвященной ему главе макроэссе "Книги в моей жизни", эта встреча не состо-ялась.

Сушон Марион - американский художник и врач-хирург; жил в Новом Орлеане. Ему посвящена глава "Доктор Сушон. Хирург-художник" в книге "Аэрокондиционированный кошмар".

Радъяр Дейн (наст. имя Даниэль Шеневьер; род. в 1895 г., Па-риж) - французский композитор, художник, лектор. Обосновал-ся в США в 1916 г.; получил известность благодаря своим рабо-там по парафизике и астрологии. Жил в Пало-Альто в Калифор-нии.

Найман Гилберт - американский писатель и переводчик, специ-алист по испанской и французской литературе. Познакомившись в 1941 г. с Миллером в Лос-Анджелесе, Гилберт и Маргарет Найманы предложили ему погостить во флигеле их небольшого бун-гало на бульваре Беверли-Глен. Найман поощрял интерес Милле-

339

pa к Рембо, а Миллер помогал ему в работе над романом "В каж-дой стране свой тиран" (1947). Ученый написал о Миллере доктор-скую диссертацию "Генри Миллер. Полукритический подход" (1958-59). Генри посвятил Найманам сборник "Аэрокондиционированный кошмар".

Стр. 248.

Ситуэл Осберт, сэр (1892-1969) - известный английский писатель; автор романов "Аргонавт и Джаггернаут" (1920), "Трехголосная фуга" (1924), "Перед артобстрелом" (1926), многочисленных рас-сказов, а также многотомной автобиографии, написанной бароч-ной прозой и повествующей об аристократической жизни его вре-мени. Вместе с сестрой, писательницей Эдит Ситуэл и братом, историком искусства и писателем Сэшверелем Ситуэлом они вы-пускали альманах "Уилз" ("Колеса").

Рид Герберт, сэр (1893-1968) - английский поэт, беллетрист, вли-ятельный литературный критик и искусствовед; дал высокую оцен-ку творчеству Миллера в статье "Что ведущий критик Англии думает о самом выдающемся писателе Америки: Герберт Рид о Генри Миллере" (1945).

Мерлин - волшебник и прорицатель, персонаж кельтского фольк-лора, впервые введенный в литературу английским писателем ХII в. Гальфридом Монмутским и действующий во многих рыцарских романах бретонского цикла.

"На семи ветрах" ("Wuthering Heights") - американская экрани-зация одноименного романа Эмили Бронте (1818-1848). В русском переводе роман выходил под названиями "Грозовой перевал" и "Холмы бурных ветров".

Стр. 249.

"МГМ" - сокращенное название известной американской ки-ностудии "Метро-Голдуин-Майер" в Калвер-Сити (Лос-Андже-лес).

Стр. 254.

элементами - в средневековой демонологии: класс низших ми-фических существ (духов элементов), это гномы, ундины, силь-фиды, саламандры, соответствующие стихиям (элементам) зем-ли, воды, воздуха и огня. В магической астрологии элементали -

340

это защищающие духи, соответствующие доминирующему элемен-ту в гороскопе: земле, воде, воздуху, огню.

Стр. 258.

кислингизм - по имени главы норвежского коллаборационист-ского правительства времен нацистской оккупации Видкуна Кислинга (1887-1945).

Стр. 262.

...с новоиспеченной молодой женой - имеется в виду Эва Миллер (урожденная Маклюэр; 1924-1965) - четвертая жена Миллера; ак-триса и художник. С будущим мужем она познакомилась через свою сестру, жену друга Миллера художника Безелила Шаца и приехала в Биг-Сур ухаживать за детьми Генри. Они развелись в конце 50-х гг., когда Эва узнала, что во время очередной поездки Миллера в Европу он возобновил роман с одной из своих пре-жних возлюбленных.

Стр. 263.

Ла-Съота - населенный пункт во Франции на побережье Среди-земного моря к востоку от Марселя.

Делътей Жозеф (1894-1978) - французский писатель, биограф Жанны д'Арк и Франциска Ассизского.

Стр. 265

Лурд - город на юго-западе Франции в департаменте Верхние Пиренеи, известный целебными источниками, лечебницами, гро-тами; центр паломничества католиков, чтущих Деву Марию Лурдскую.

Стр. 266.

"Волшебная гора" - роман немецкого писателя Томаса Манна (1875-1955).

Стр. 269.

Маршалл Джордж Кэтлетт (1880-1959) - американский поли-тический деятель и дипломат; гос. секретарь (1947-49); лауреат Нобелевской премии (1953); автор так называемого "Плана Мар-шалла", нацеленного на помощь европейским странам в восста-новлении разрухи после Второй мировой войны.

341

Стр. 277.

скатология (от греч. скатос - "экскременты животных") - в пале-онтологии: изучение помета животных, а также варварских риту-алов, использующих экскременты или грязь. В общем смысле скатологический - неприличный, непристойный.

Стр. 278.

Розенфелъд Пауль (Пол; 1890-1946) - американский критик, ро-дившийся в Германии. Опубликовал множество книг и эссе о му-зыке, живописи, литературе, скульптуре, танце. Был большим поклонником творчества Генри Миллера и Анаис Нин.

Стр. 279.

Хаксли Олдос Леонард (1894-1963) - английский писатель, поэт, эссеист; автор романов "Шутовской хоровод" (1923), "Контрапункт" (1928), антиутопий "Прекрасный новый мир" (1932) и "Остров" (1962), а также двух работ об ЛСД - "Двери восприятия" (1954), "Небо и ад" (1956). С 1937 года жил в Голливуде.

Уилсон Эдмунд (1895-1972) - влиятельный американский литера-турный критик, опубликовавший в "Нью рипаблик" рецензию на "Тропик Рака" (9 марта 1938). Рецензия была скорее положитель-ная, нежели отрицательная, однако, по мнению Миллера, Уилсон не понял заключительную сцену книги, и автор "Тропика" написал открытое письмо редактору, содержавшее заявление: "Я прекрасно обхожусь без 'героев' и, к вашему сведению, никогда не пишу ро-манов. Я сам себе герой и сам себе книга".

Стр. 280.

Еврипид (ок. 480-407 или 406 до н. э.) - древнегреческий поэт, трагедиограф.

Аристофан (ок. 445- ок. 385 до н. э.) - древнегреческий поэт, комедиограф.

Стр. 283.

Штекелъ Вильгельм (1868-1940) - немецкий психолог, специалист в области психоанализа; автор книги "Поэзия и невроз" (1909) и ряда статей.

Эллис Хейвлок (1897-1928) и Кинзи Альфред Чарльз (1894-1956) -основоположники современной сексологии и сексопатологии.

342

"Книги в моей жизни" - в этом макроэссе в главе "Влияния" Миллер выстроил "генеалогическое древо" своего творчества: "Бок-каччо, Петроний, Рабле, Уитмен, Эмерсон, Topo, Метерлинк, Ро-мен Роллан, Плотин, Гераклит, Ницше, Достоевский (и другие русские писатели XIX века), древнегреческие драматурги, драма-турги Елизаветинской эпохи (исключая Шекспира), Теодор Драй-зер, Кнут Гамсун, Д. Г. Лоуренс, Джеймс Джойс, Томас Манн, Эли Фор, Освальд Шпенглер, Марсель Пруст, Ван Гог, дадаисты и сюрреалисты, Бальзак, Льюис Кэрролл, Нижинский, Рембо, Блэз Сандрар, Жан Жионо, Селин, всё, что читал по буддизму, всё, что читал о Китае, Индии, Тибете, об арабах, об Африке, и, разумеет-ся, Библия". Далее Миллер также заявляет, что, по его мнению, единственными настоящими революционерами являются "такие фигуры, как Христос, Лао-цзы, Гаутама Будда, Эхнатон, Рама-кришна, Кришнамурти".

Стр. 288.

чоп-съюи - китайское рагу из цыпленка или свинины с грибами, бобами, луком, побегами молодого бамбука и проч.

сукияки - блюдо японской кухни, приготавливаемое из говяди-ны, свинины или цыпленка нередко на специальном обеденном столе с металлической жаровней. К мясу добавляются дары моря, побеги бамбука и проч.

Стр. 290.

гинкго - декоративное дерево с листьями в виде веера и съедоб-ными плодами. Произрастает в Китае.

Стр. 292.

Харлей-стрит - улица в Лондоне, известная медицинскими уч-реждениями, в которых консультируют лучшие лондонские вра-чи и хирурги.

Стр. 295.

...Голливуд - такой большой город... - Перле имеет в виду соб-ственно Голливуд, который, до присоединения в 1910 году к Лос-Анджелесу, был самостоятельным городом. Центр, сердце Гол-ливуда, находится на пересечении бульвара Голливуд и улицы Вайн.

343

Содержание

До встречи в Девахане! Л. Житкова ................ 5

Предисловие Генри Миллера............................ 17

Часть первая

Импульс Парижа................................................. 21

Часть вторая

"Тихие дни в Клиши" ....................................... 107

Часть третья

Вилла Сёра ......................................................... 169

Часть четвертая

Война - и воскресенье после... ...................... 239

Комментарии......................................................299

Альфред Перле

МОЙ ДРУГ ГЕНРИ МИЛЛЕР

Лицензия ЛР 070054 от 16.08.96. Редактор А. Мирзаев. Художест-венный редактор А. Веселое. Техни-ческий редактор М. Гутенберг. Набор О. Леонова. Корректоры Е. Дружини-на, Е. Коваленко. Компьютерное обес-печение Е. Падалка, А. Буреев. Под-писано в печать 31.05.99. Формат 60 х 88 1/16. Гарнитура Баскервилль. Бумага офсетная. Печать офсетная. Усл. печ. л. 22. Тир. 5000 экз. Зак. 3962.

Издательство "Лимбус Пресс". 198005, Санкт-Петербург, Измайлов-ский пр., 14. Тел. 112-6706. Тел./факс в Москве: (095) 291-3170. Отпечатано в АООТ 'Типография "Правда"'. 191119, Санкт-Петербург, Социалис-тическая ул., 14. Тел. 164-6830.

ISBN 5-8370-0222-7

Сканирование: Янко Слава (библиотека Fort / Da) yanko_slava@yahoo.com | | http://yanko.lib.ru || http://yankos.chat.ru/ya.html | Icq# 75088656

update 12.09.01

Издательство "Лимбус Пресс"

предлагает:

Генри Миллер

Тихие дни в Клиши Сексус

Известные произведения американского писателя-первооткрывателя "вольной" эротической прозы XX века.

Книга иллюстрирована эротическими фотогра-фиями 20-30-х годов.

Генри Миллер

Плексус

"Плексус" - вторая книга трилогии Генри Милле-ра "Распятие Розы". Написанный более высоким слогом, в отличие от предыдущего романа, "Плек-сус" (в переводе с латыни - сплетение) содержит оригинальные философские воззрения автора, выраженные в форме мини-эссе о Ницше, Шпенглере, Достоевском, Розанове, о буддизме и китай-ской философии.

Роман иллюстрирован эффектными эротически-ми фотографиями европейских прелестниц 1920-1930-х годов.

Телефоны отдела маркетинга: в Санкт-Петербурге

(812) 164-49-33

в Москве

(095) 291-31-70

И з д а т e л ь с т в о

Лимбус Пресс

предлагает издания "Мастер серии":

Дмитрий Бакин СТРАНА ПРОИСХОЖДЕНИЯ

Агота Кристоф ТОЛСТАЯ ТЕТРАДЬ

Александр Мелихов РОМАН С ПРОСТАТИТОМ

Марина Палей МЕСТОРОЖДЕНИЕ ВЕТРА

Николай Шадрунов ПСИХИ

Олег Павлов

СТЕПНАЯ КНИГА

Ирина Поволоцкая РАЗНОВРАЗИЕ

Зоя Вальдес ДЕТКА

Нина Горланова ЛЮБОВЬ В РЕЗИНОВЫХ ПЕРЧАТКАХ

Эргали Гер СКАЗКИ ПО ТЕЛЕФОНУ

Телефоны отдела маркетинга: в Санкт-Петербурге

(812) 164-49-33

в Москве

(О95) 291-31-70

Издательство

"Лимбус Пресс"

предлагает издания "Зеленой серии":

Борис Пастернак ДОКТОР ЖИВАГО

Евгений Шварц ОБЫКНОВЕННОЕ ЧУДО

Михаил Зощенко АПОЛЛОН И ТАМАРА

Антуан де Сент-Экзюпери ПЛАНЕТА ЛЮДЕЙ

Готовятся к выпуску:

Василий Шукшин ШИРЕ ШАГ, МАЭСТРО!

Лоренс Стерн

СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ

ПУТЕШЕСТВИЕ

Антология

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ,

ПЕТРОГРАД, ЛЕНИНГРАД

В РУССКОЙ ПОЭЗИИ

Телефоны отдела маркетинга: в Санкт-Петербурге

(812) 164-49-33

в Москве

(095) 291-31-70

Издательство

Лимбус Пресс

предлагает:

Мария Рива

Моя мать Марлен Дитрих

"Биография матери - не дочернее дело", - утверж-дали поклонники Дитрих после выхода этой кни-ги. Тем не менее, М. Рива удалось создать удиви-тельно колоритную и яркую, хотя, возможно, слишком эмоциональную и субъективную пано-раму жизни великой звезды мирового кино.

Телефоны отдела маркетинга: в Санкт-Петербурге

(812) 164-49-33

в Москве

(095) 291-31-70

Издательство

Лимбус Пресс

предлагает:

Салман Рушди

Прощальный вздох Мавра

"Портрет человеческой души в аду" - эти слова из горестного монолога героя "Прощального вздоха Мавра" можно было бы предпослать всей книге Салмана Рушди. Они являются своего рода клю-чом к прочтению романа - истории жизни, любви, приключений и страданий Мавра, умного, талант-ливого и глубоко несчастного скитальца, затеряв-шегося в странном, причудливом мире, рае-аде призрачного Бомбея...

Телефоны отдела маркетинга: в Санкт-Петербурге

(812) 164-49-33

в Москве

(095) 291-31-70

Издательство

"Лимбус Пресс"

предлагает:

Э. Макавой, С. Израэльсон

Синдром Мэрилин Монро

Соавторы этой книги - две американки: док-тор Элизабет Макавой, психоаналитик, имеющий частную практику в Нью-Йорке, и писательница Сьюзен Израэльсон.

На Западе "Синдром Мэрилин Монро" ("Lovesick") давно уже стал бестселлером. Это и серьезное иссле-дование, посвященное проблематике любовных отношений, и увлекательный рассказ о судьбах десятков женщин, пораженных "синдромом".

Задача книги - стать первым средством помо-щи для всякого, кто страдает от бесплодных поис-ков настоящей любви, кому отношения с партне-ром несут только горе, кто мучится отвращением и ненавистью к самому себе, кто хотел бы само-стоятельно избавиться от любовного недуга.

Телефоны отдела маркетинга: в Санкт-Петербурге

(812) 164-49-33

в Москве

(095) 291-31-70