РУТ МАРТОН Э. M. РЕМАРК: 'БЕРЕГИ СЕБЯ, МОЙ АНГЕЛ' / Сканирование: Янко Слава (библиотека Fort / Da)

Сканирование: Янко Слава (библиотека Fort / Da) yanko_slava@yahoo.com | | http://yanko.lib.ru || http://yankos.chat.ru/ya.html | Icq# 75088656

update 10.09.01

РУТ МАРТОН Э. M. РЕМАРК: 'БЕРЕГИ СЕБЯ, МОЙ АНГЕЛ'

РУТ МАРТОН -девичья фамилия Мюзам - выросла в Берлине. Работала в Страсбурге, актерское мастерство постигала в Народном театре Вены. С конца 1937 года - в Голливуде. С тех пор се жизнь тесно связана с кино, театром и телевидением. Она была ассистенткой известного французского режиссера Макса Офюля. Участвовала

в создании популярного в США телешоу, руководимого Лилли Пальмер. Автор ряда романов, которые изданы на многих языках. Живет в Нью-Йорке.

Они встретились па одном из голливудских вечеров 1939 года: известный писатель Э.М.Ремарк и молодая актриса Рут Мартон, незадолго до этого приехавшая из Австрии. Эта мимолетная встреча положила начало многолетней дружбе, которая прервалась лишь со смертью писателя.

О годах жизни Э.М.Ремарка в Америке известно в основном то, что связано с прославленными киноактрисами: сначала с Марлен Дитрих, а позже с Полетт Годар, которая стала его женой. Наряду с этой открытой для всех стороной жизни Э.М.Ремарка была и еще одна, связанная с Рут Мартон. В этой книге она рассказывает о годах эмиграции, которую она делила с выдающимся писателем, с которым мы впервые знакомимся как с человеком, вышедшим из тени своей всемирной славы.

Ruth Marton

***

Mein Freund Boni

Erinnerungen an Erich Maria Remarque

Kiepenheuer& Witsch

Рут Мартон

***

Э. M. РЕМАРК: 'БЕРЕГИ СЕБЯ, МОЙ АНГЕЛ'

(Интимный портрет писателя)

Арт-Флекс

Москва

2001

УДК 821. 112. -312.б Мартон ББК 84 (4 Гем)-44 М29

Перевод с немецкого Александра Анваера

М29 Рут Мартон. Э. М. Ремарк 'Береги себя, мой ан-гел'. - М.: Арт-Флекс, 2001. - 192 с.

ISBN 5-93253-010-3

В книге Р. Мартон Э.М. Ремарк впервые, пожалуй, выходит из тени своей славы и предстает перед нами человеком слож-ного, порой противоречивого характера. Эта книга - не толь-ко воспоминания. Она - попытка истолковать произведения Ремарка, выявить связь между событиями и персонажами ро-манов писателя и его собственной судьбой.

ББК84(4Гем)-44

ISBN 5-93253-010-3

издание на русском языке, 2001 © А Анваер, перевод, 2000

Э. M. РЕМАРК: 'БЕРЕГИ СЕБЯ, МОЙ АНГЕЛ'. 1

ПОРТРЕТ Э. М. РЕМАРКА КИСТИ РУТ МАРТОН.. 2

ПОРТРЕТ Э. М. РЕМАРКА КИСТИ РУТ МАРТОН

Несмотря на то, что в Германии Эрих Мария Ре-марк давно уже не пользуется популярностью, - о нем помнят лишь как об авторе 'На Западном фронте без перемен', у нас, в России, Ремарк до сих пор - са-мый любимый немецкий писатель. Начиная с 1929 го-да, когда роман о рядовом Пауле Боймлере вышел по-русски, всего через несколько месяцев после публи-кации в самой Германии, все книги Э. М. Ремарка не-изменно пользовались успехом в нашей стране. Под-считано: за семьдесят лет пребывания на отечествен-ной литературной сцене общий тираж книг Э. М. Ремарка на русском языке превысил пять мил-лионов экземпляров!

Вот почему можно утверждать, что в нашей стране книгами Эриха Марии Ремарка зачитывался каждый. Благодаря 'хрущевской оттепели' нам стали доступ-ны романы Ремарка 'Триумфальная арка', 'Три това-рища', 'Время жить и время умирать', 'Черный обе-лиск'. Их герои - благородные, прямые, ироничные, честные и необычайно мужественные люди, всегда готовые пожертвовать собой ради других. Для них важны не деньги или некие 'неясные' общественные идеалы, а лишь непреходящие ценности - любовь, дружба, товарищество. Именно эти произведения писателя стали своего рода литературным манифе-стом целого поколения. Ремарком зачитывались и в семидесятые, и в 'доперестроечные' восьмидесятые.

Именно герои Ремарка, сохранявшие свое человече-ское достоинство, несмотря на экономические и об-щественные кризисы, на фоне которых, по воле ав-тора, прорисовывались линии их судеб, помогали многим из нас, вопреки всем жизненным трудно-стям, оставаться самими собой. Впрочем, похоже, что в наши дни тех, кто с упоением читает Ремарка, отнюдь не стало меньше...

Кто же он, писатель, которому удалось сделать то, что не очень-то получилось у признанных немецких классиков XX века, например, у Томаса Манна или Альфреда Дёблина, - без остатка завоевать русского читателя?

Вот лишь основные события 'официальной' био-графии писателя.

Он родился 22 июня 1898 года в городе Оснабрюк, в семье переплетчика. Еще в школе Эрих Мария решил связать свою жизнь с искусством: он зани-мался рисованием и музыкой. Война помешала его планам: в семнадцать лет будущий писатель призван на фронт. В 1916 году Ремарк был комиссован: на передовой он получил тяжелые ранения и несколь-ко послевоенных лет работал учителем в сельской школе.

В 1919 году Ремарк перебрался в Берлин; здесь он пытался устроить свою жизнь, постоянно менял род занятий: попробовал стать профессиональным авто-гонщиком, работал органистом в церкви при психи-атрической лечебнице, время от времени писал ре-портажи для различных газет и журналов. В 1919 го-ду опубликовал повесть 'Женщина с золотыми глазами', а на следующий год был издан его роман 'Мансарда снов'. В этих произведениях было все, чем будут позже отличаться книги Ремарка, - неза-мысловатый язык, точные и сухие описания, остро-умные диалоги, - но они остались незамеченными,

не смогли выделиться из потока бульварной литера-туры, заполонившей немецкие книжные лавки в пер-вые послевоенные годы.

С 1924 года начинающий писатель путешествует по Европе, работая в качестве корреспондента ган-новерской газеты 'Эхо континенталь'. Годом позже, вернувшись в Берлин, Ремарк получает место редак-тора в еженедельнике 'Шпорт им бильд'.

В 1928 году в берлинской газете 'Фоззише цайтунг' на протяжении нескольких месяцев с продол-жением публиковался третий роман Ремарка 'На За-падном фронте без перемен'. Выпущенный вскоре отдельной книгой, он принес своему создателю всемирную славу (успех этой книги сравним в исто-рии немецкой литературы разве что со 'Страдания-ми юного Вертера' - первым романом великого Гёте), а также - и это впоследствии сыграло решаю-щую роль в судьбе писателя, когда ему пришлось бе-жать от нацистского режима, - достаточное количе-ство денег роман сразу же был переведен на все ев-ропейские языки и везде был неслыханно популярен, а кроме того, агентам писателя удалось на выгодных условиях продать права на экранизацию романа в Голливуде.

Через три года Ремарк выпустил свой второй зна-чительный роман - 'Возвращение', повествующий о проблемах, с которыми сталкивалось его поколе-ние - 'потерянное поколение' вернувшихся с вой-ны - туда, где были уничтожены идеи, расшата-ны моральные устои, разрушена промышленность. В том же году, опасаясь травли со стороны национал-социалистов, писатель вынужден оставить Герма-нию. Он переехал в Швейцарию. Последним произ-ведением Ремарка, изданным до начала Второй ми-ровой войны, стал роман 'Три товарища', вышедший в 1938 году сначала в Америке на английском языке и только затем в Голландии, на немецком. На родине

писателя к тому времени его книги (в первую оче-редь, конечно, 'На западном фронте') были запре-щены, как 'подрывающие немецкий дух' и прини-жающие 'героику немецкого солдата'. Фашисты ли-шили Ремарка немецкого гражданства. Он был вынужден бежать из Швейцарии во Францию, а отту-да - через Мексику - в Соединенные Штаты. Здесь его жизнь - в сравнении с жизнью многих других немецких эмигрантов - протекала достаточно бла-гополучно: высокие гонорары, все его книги (в 1941 го-ду роман 'Возлюби ближнего своего', а в 1946-м - знаменитая 'Триумфальная арка') непременно ста-новились бестселлерами и были с успехом экранизи-рованы. В трудные военные годы Ремарк помогал, порой анонимно, многим своим соотечественни-кам - деятелям культуры, которые, как и он, спаса-лись от гитлеровского режима, но их финансовое положение было удручающим.

Вновь после войны получив немецкое гражданст-во, Ремарк вернулся в Европу. С 1947 года он жил в Швейцарии, где и провел в основном последние 16 лет своей жизни.

Умер Эрих Мария Ремарк 25 сентября 1970 года. Год спустя вышел в свет его последний роман 'Тени в раю'.

Существовала, конечно, и иная сторона жизни Ре-марка - скандальная, связанная в первую очередь с его жизнью в Америке. Она неплохо известна (при-чем не только страстным почитателям творчества писателя): продолжительные запои, affaire de cœur с Марлен Дитрих - эмоциональная зависимость писа-теля от кинодивы была, наверное, сродни наркотиче-ской, - романы с юными голливудскими актрисами и, наконец, женитьба на Полетт Годар - бывшей миссис Чарли Чаплин...

В книге Рут Мартон - интимной подруги Эриха Марии Ремарка на протяжении тридцати лет - из-вестный романист предстает перед нами не только как знаменитый писатель или герой колонки голли-вудской светской хроники, а как обычный, простой человек, который страдает, любит, ревнует, хочет взаимности, жаждет быть понятым другими. Страни-ца за страницей, нам открываются совершенно но-вые подробности его жизни. Кто бы мог, например, подумать, что автор самого знаменитого романа об ужасах войны был до банального сентиментален - любил цветы и собирал фигурки ангелов?!

Тот Ремарк, о котором пишет Рут Мартон, имеет сложный, противоречивый и отнюдь не легкий ха-рактер - поэтому-то живущий на страницах этих мемуаров Ремарк кажется нам таким естественным, близким. Внимательный и заинтересованный на-блюдатель, Рут Мартон, кстати, никоим образом не старается идеализировать своего друга - автора 'Триумфальной арки'. Она не скрывает от читателя и неприятные стороны личности уже широко извест-ного тогда писателя: его непредсказуемость, порой - беспардонность, эгоизм, упрямство (впрочем, мно-гие из них Мартон объясняет тягой Ремарка к спирт-ному). Конечно же, в своих воспоминаниях о Ремар-ке Рут Мартон не удалось избежать определенной субъективности, связанной, в первую очередь с тем, что она - женщина и наверняка хотела быть не про-сто 'лучшей подругой' одного из самых прославлен-ных писателей своего времени, но и единственной женщиной в его жизни. Отсюда тот иронический и отчасти злой тон, с которым писательница вспоми-нает о связи Ремарка с Марлен Дитрих, отсюда и та легкая неприязнь, с которой автор книги рассказыва-ет о женах Эриха Марии - Жанне и Полетт...

Впрочем, эта книга - не только обычные воспо-минания: это и своеобразная попытка истолковать

произведения Ремарка, углядеть связь между собы-тиями и персонажами романов писателя и его собст-венной судьбой. Интересно наблюдение о том, что все героини Ремарка - женщины, умирающие от ра-ка или туберкулеза. И все они чем-то напоминают первую жену писателя, страдавшую туберкулезом! Примечательна и неслучайна, по мнению Мартон, и дружба Ремарка с известным нью-йоркским психо-аналитиком Карен Хорни, ученицей Зигмунда Фрей-да. Специализацией Хорни был психоанализ детей. Возможно, предполагает автор воспоминаний, в ли-це Карен Ремарк нашел своеобразную замену мате-ри, рано умершей от рака...

Как это не покажется странным, книга Рут Мартон о Ремарке - всего лишь первая такая книга на рус-ском языке.

Книга Рут Мартон, ко всему прочему, еще и замеча-тельный документ времени. Это и невольный рассказ о закулисной жизни Голливуда 'золотой поры' соро-ковых - пятидесятых годов XX века, когда трагедии, обманы интриги и адюльтер царили по другую сто-рону киноэкрана, на котором целомудренные герои вели безмятежное существование, клялись друг другу в верности и любви. Это и типичная история жизни немецкой эмигрантки, бежавшей в Америку от ужа-сов нацистского режима. За спиной автора книги - мы никогда не должны забывать об этом - трагедия. Мартон пришлось оставить на родине все: родных, друзей, имущество и начинать строить свою жизнь сначала. В отличие от большинства своих соотечест-венников, - а мы знаем, что судьба была безжалостна к очень многим немецким 'культурным' эмигрантам в Америке, - ей удалось найти свою дорогу в жизни. Впрочем, не без помощи Эриха Марии Ремарка - главного персонажа ее книги...

Александр Маркин

I

Всё началось на одном из знаменитых голливуд-ских коктейлей в доме Уильяма Уайлера 22 октября 1939 года. Гитлер уже хозяйничал в Польше, но для блистательной публики, собравшейся в тот вечер на еженедельное торжество, Европа была так же далека, как Марс или Юпитер.

Эрих Мария Ремарк и Марлен Дитрих¹ направля-лись в бар, когда стоявший рядом со мной француз-ский писатель Жак Тери остановил их, чтобы поце-ловать руку Марлен и поприветствовать ее с чисто галльской пылкостью.

Ремарк, в первый момент несколько растерявший-ся от такого напора, посмотрел на меня, слегка по-вернул голову, чтобы Марлен не могла расслышать его в гомоне голосов, и нерешительно спросил по-английски:

- Мы с вами знакомы?

- Думаю, что нет, - ответила я. - Меня зовут Рут Мартон, я подруга Рут Альбу.

Он тотчас же вполголоса заговорил по-немецки.

- Мне надо с вами поговорить. Пожалуйста, по-звоните мне; я остановился в отеле 'Беверли-Хиллз'.

Он обернулся к Марлен, которая тем временем за-кончила свою беседу с Тери, и они направились дальше.

¹ Настоящее имя Мария Магдалена фон Лош; демонстративно покинула нацистскую Германию.

Та случайная встреча продолжалась едва ли больше минуты; однако именно ей было суждено стать пре-людией к дружбе, которая без перерыва длилась трид-цать лет и закончилась накануне его последнего дня рождения словами, с которым он обратился ко мне во время нашего последнего телефонного разговора:

- Береги себя, мой ангел; и мы тоже позаботимся о тебе.

Ровно три месяца спустя, 25 сентября 1970 года, его не стало.

В то время, когда наши пути пересеклись в доме Уайлера¹, Ремарку, который был намного старше ме-ня, исполнился сорок один год. Это был мужчина в полном расцвете сил, автор всемирно известного ро-мана и постоянный спутник секс-идола эпохи. В юности я была шапочно знакома с Марлен Дитрих. Это было в Берлине, где мой отец, доктор Курт Мюзам, видный журналист и критик, работал главным редактором в гигантской издательской империи Ульштейна, первой опубликовавшей роман 'На запад-ном фронте без перемен'. Мой отец был не только влиятельной фигурой, но первым из писателей, кто всерьез задумался о роли кинематографа после Пер-вой мировой войны. Незадолго до своей смерти он поместил в ведущей столичной газете 'Берлинер Цайтунг ам Миттаг' рецензию на фильмы 'На запад-ном фронте без перемен' и 'Голубой ангел'.

Будучи австрийскими гражданами, мы, из-за рабо-ты отца, постоянно жили в Берлине. Когда к власти в Германии пришли нацисты, я изучала актерское мас-терство в театре Вальтера Франка. Не успела я начать свою карьеру в венском 'Фолькстеатре', как над Авст-рией нависла угроза присоединения к Германии. Мне снова пришлось пережить горечь изгнания. Дру-

¹ Уильям Уайлер - американский кинорежиссер, долгие го-ды одно из самых влиятельных лиц в Голливуде.

зья в Голливуде были готовы предоставить мне вре-менное убежище, а венские друзья - Александр Лернет-Холениа¹ и Рольф Ян² настаивали на немедлен-ном отъезде. То, что я последовала их советам, спасло мне жизнь.

В то время в Южной Калифорнии осело немало австрийских и немецких писателей, драматургов, ре-жиссеров и актеров. То была своеобразная кинемато-графическая колония. Немало эмигрантов уже рабо-тали в студиях, многие из них знали моего отца, и именно это обстоятельство открыло передо мной двери, которые обычно оставались наглухо захлоп-нутыми перед бедными и безвестными молодыми людьми. Меня же, напротив, приглашали в самые луч-шие дома и в фешенебельные рестораны, хотя и мне приходилось хвататься за любую подвернувшуюся работу. К моему великому счастью, я с самого детства владела тремя языками, и эти знания не пропали да-ром: я преподавала вновь прибывшим изобретенный мною же курс основ английского языка, читала им французские романы и пьесы, предназначенные для переделки в киносценарии, а в промежутках между этими занятиями работала секретарем без знания стенографии, бойко отстукивая двумя пальцами по клавиатуре пишущей машинки.

Дни были полны бесконечных трудов и забот, но вечера манили блеском и удовольствиями. Контраст временами был просто ошеломляющим.

Конечно, мне не терпелось узнать, о чем хотел по-говорить со мной Ремарк, но думалось, что речь пой-дет о Рут Альбу, молодой берлинской актрисе, жив-шей в то время в Лондоне. Эта женщина была пред-шественницей Марлен в жизни Ремарка, и, как я

¹ Австрийский писатель.

² Директор 'Фолькстеатра' ('Народного театра').

знала, они до сих пор оставались добрыми друзьями. Чтобы не показать свою заинтересованность, я отло-жила звонок на пару дней. Эрих Мария пригласил ме-ня пообедать с ним в его отеле.

Знаменитые мужчины обычно бывают не слиш-ком привлекательны, но Ремарк был фантастически хорош в интерьере залитого солнечным светом гостиничного номера и вовсе не выглядел таким не-естественным, как на обложках своих книг. В жизни он был совсем иным: смеющиеся голубые глаза под густыми кустистыми бровями. Спортивная рубашка, галстук под цвет глаз и брюки приглушенного синего оттенка изобличали в нем человека, которому очень подходит жизнь в Калифорнии, так же как жизнь на Лазурном Берегу, откуда он, как я слышала, только что приехал. Он был необычайно обаятелен, обладал глубокими познаниями в разных областях и, кроме всего прочего, буквально излучал доброту и надеж-ность.

Ремарк безумно понравился мне с первого взгляда.

Вначале он дружелюбно, но коротко поинтересо-вался, как дела у Рут Альбу, потом упомянул о моем отце, с которым был знаком и который немало по-мог ему в свое время, но не стал слишком сильно уг-лубляться в эту тему. Затем он обрушил на меня мас-су вопросов, причем особенно его интересовало, почему я оставила театральную карьеру. Я объясни-ла, что мои друзья только с этим условием смогли добиться замены моей гостевой визы на визу эмиг-ранта. Поскольку у меня не было никакой финансо-вой поддержки, я не могла сидеть и ждать, когда мне предложат роль, не говоря уже о том, что рассчиты-вать на это не мог ни один человек, говоривший да-же с легким иностранным акцентом. Как и боль-шинство эмигрантов, я была вынуждена зарабаты-вать на хлеб, а не размышлять о превратностях судьбы.

Ремарк слушал меня внимательно и с большим интересом. Для меня до сих пор остается загадкой, как он сумел за какие-то два часа создать атмосферу гармонии, доверия и взаимной симпатии, которые остались в наших отношениях на всю оставшуюся жизнь.

Машины у меня не было, и Ремарк вызвал такси и, пока мы ждали, обратился ко мне с необычной просьбой.

- Надеюсь, мы очень скоро снова увидимся. По-скольку вы живете у друзей, мне не хотелось бы зво-нить вам, чтобы не создавать им неудобств. Вас не за-труднит позвонить мне самой? - Это было разумно, и я не стала возражать. - Но, видите ли, в этом отеле полно любопытных глаз и ушей. Может быть, вам не стоит называть свое настоящее имя. Вы не могли бы придумать себе какой-нибудь псевдоним?

- Псевдоним? - изумленно переспросила я. - Но какой, например?

- Ну... что-нибудь таинственное... необычное! - он говорил так увлеченно, словно от этого зависела чья-то жизнь.

- Как насчет принцессы Гогенлоэ? Он рассмеялся.

- Кто это?

- Не имею ни малейшего понятия... я ее только что придумала. Или она существует на самом деле?

- Весьма вероятно. Это как раз то, что надо.

Подъехало такси. Ремарк стоял на пороге отеля и смотрел вслед автомобилю до тех пор, пока машина не свернула за угол.

Как раз тогда я нашла временную работу в литера-турном агентстве Стенли Бергермана, где я работала литературным редактором и осуществляла связи с европейскими писателями и режиссерами. В финан-совом отношении место было малодоходным, но, в долговременной перспективе, многообещающим.

Вместе с тем мне все тяжелее было пользоваться гос-теприимством моих друзей в доме на Дохени-драйв. Мой мизерный доход не позволял купить автомо-биль, но денег вполне хватило на то, чтобы снять ма-ленькую однокомнатную квартиру на Сансет-Стрип в Сутеррене. Это была неотапливаемая комнатка в зе-леной оштукатуренной вилле, на первом этаже кото-рой располагалась картинная галерея. Большим удобством была автобусная остановка поблизости от моих новых 'апартаментов'.

После обеда с Ремарком мы пару раз пообщались по телефону. Я называла его Бони, как и большинство наших европейских друзей, и обращение на 'ты' воз-никло вполне естественно. Как мы договорились, я по буквам диктовала телефонистке отеля свое вы-мышленное имя: 'Принцесса Гогенлоэ'. Как только я стала жить одна, Бони, совершенно неожиданно, предложил мне вечернюю прогулку.

Он появился на огромном черном лимузине с шо-фером. На таких машинах выезжали в свет студий-ные звезды и богатые продюсеры. Ремарк сознавал, что его поступок выглядит достаточно гротескно, но объяснил его тем, что до сих пор не имеет калифор-нийских водительских прав и вообще плохо здесь ориентируется. Куда я хочу поехать? Была ли я уже в Океанском Парке, в шумном месте массовых гуляний под интригующим названием 'Венеция'? Доставит ли мне удовольствие поездка туда?

Это была весьма причудливая идея, но она говори-ла о его фантазии, к тому же поездка и вправду могла оказаться забавной.

Мы подъехали к совершенно пустому ресторану, расположенному в конце пирса, уходившего далеко в океан. Приглушенный свет и океан под ногами пред-ставляли собой чудесное обрамление романтическо-го ужина. Примите во внимание изысканные блюда, превосходные вина, интересную беседу. Мы остави-

ли машину с шофером возле ресторана и пешком от-правились осматривать Океанский Парк, это гранди-озное скопище всяческих развлечений, огни которо-го, привлекая гуляющих, вытянулись вдоль берега длинной полосой от Санта-Моники.

Смеясь и болтая мы шли мимо бутиков и магазин-чиков, которые, так же как и ресторан, были на удив-ление пусты. В этот вечер понедельника мы оказа-лись единственными посетителями парка.

Как зачарованные смотрели мы на вагон канатной дороги, со страшным скрежетом пересекавший до-лину на невообразимой высоте. Это средство пере-движения не внушало никакого доверия, и, посове-щавшись, мы решили, что не будем таким экстрава-гантным способом рисковать жизнью.

- Представь себе, - сказал Бони, - какого шума наделает наша преждевременная кончина да еще при таких подозрительных обстоятельствах!

Однако мы славно покатались на карусели с ло-шадками, сфотографировались и, все еще смеясь и шутя, оказались наконец возле стрелкового стенда. В качестве мишеней на задней стенке тира были раз-вешаны ряды летящих над волнующимся морем уток.

Бони высыпал на стойку кучу мелочи и настоял на том, чтобы я сделала первый выстрел.

Я никогда в жизни до этого не стреляла по мише-ням, кроме одного случая, о котором у меня сохрани-лись весьма туманные воспоминания. Однажды, это было в Гемптон-Корте, куда меня в компании еще двух своих молодых друзей привез один американ-ский финансист, я стреляла в цель, правда из лука.

Финансисты - опасный народ, заявил Бони и взял в руки винтовку. С замечательным терпением - учи-тывая мое отвращение к спорту - он объяснил мне, как держать оружие, как целиться и как нажимать на спуск. Действительно, ничего особенного, если уметь.

Я выстрелила.

Утки продолжали невозмутимо лететь дальше.

- Еще раз! Одна утка упала.

- Браво! - похвала прозвучала вполне серьезно.

Я продолжала стрелять с переменным успехом, пока у нас не кончились патроны.

Хозяин тира, одетый в костюм ковбоя с Дикого За-пада, спросил, не хочу ли я выбрать себе приз.

- Не так быстро, друг мой, - спокойно и друже-любно остановил его Ремарк. - Впереди у нас длин-ная ночь. Мы только начали.

Из заднего кармана брюк Бони достал десятидол-ларовую купюру - он презирал бумажники и нена-видел кошельки, - положил ее на стойку и довольно кивнул, когда хозяин выложил перед ним груду коро-бок с патронами.

- Целиться вообще не нужно, - заметил Ремарк.

Выстрел, и сразу исчезло несколько уток.

Еще выстрел. Сбиты все утки.

Третий выстрел - с тем же успехом.

Выстрел следовал за выстрелом...

В этом было что-то сверхъестественное. В туск-лом свете тира мы долго оставались единственными посетителями, но мало-помалу вокруг нас стали со-бираться невесть откуда взявшиеся местные жители. Причудливо одетые молодые и старые люди плотно обступили нас сзади и молча наблюдали за происхо-дящим.

Я снова попытала счастья, но промахнулась и от-дала винтовку Бони.

Он вообще целился?

Как это у него получается?

Он не сделал ни одного промаха.

Люди сгрудились вокруг него, чтобы лучше ви-деть, как он стреляет. У публики полезли на лоб глаза, когда Ремарк выложил перед владельцем тира еще

одну десятидолларовую купюру и продолжал стре-лять, лучась счастьем. Или это было обыкновенное везение? Стрельба действовала возбуждающе, мы кричали и смеялись, как дети. Люди вокруг следовали нашему примеру и подзадоривали Бони...

Когда взошло солнце, Ремарк наконец отложил винтовку в сторону.

- Что это со мной случилось? - спросил он по-немецки, тряхнув головой. - Но какой чудесный вы-дался вечер! Я не получал такого удовольствия уже много лет.

Он повернулся к владельцу тира и заговорил с ним по-английски.

- Вот теперь мы займемся нашими призами.

Здесь были куклы, фарфоровые фигурки, мягкие игрушки и подобная мелочь. Владелец тира, всем сво-им видом выражая почтение, сказал, что мы можем выбрать все, что захотим.

Я выбрала лошадку из набивной ткани в ярко-красном чепраке. У нее была белая грива и золотая уздечка - поистине сказочное создание. Бони вы-брал такую же лошадку, вероятно для Марлен. Где она провела этот вечер? - спросила я себя. Знала ли, с кем проводит время Ремарк?

Лошадка эта сохранилась у меня до сих пор, и сам Ремарк всегда спрашивал о ней, когда мы разговари-вали. Каждый раз, входя в мою квартиру в Голливуде, а позже в Нью-Йорке, он радостно кивал, видя эту иг-рушку, словно это было очень важно, что она сумела противостоять поворотам и ударам судьбы и просто течению беспощадного времени.

Довольно скоро мне стало ясно, что в жизни Ре-марка отнюдь не все в полном порядке. Бумажки с уведомлениями о моих редких звонках, которые ос-тавляли ему телефонистки отеля, валялись разбро-санными по номеру, а сам он звонил мне очень часто

и в любое время - или для того, чтобы долго гово-рить со мной по телефону, либо для того, чтобы встретиться, несмотря на поздний час. Стоило мне иногда вернуться среди ночи домой после затянув-шейся деловой встречи, раздавался телефонный зво-нок, и Бони объяснял, что не мог дозвониться до ме-ня в течение нескольких часов...

Хотя он не просил меня об этом специально, я по-нимала, что он хочет сохранить наши отношения в тайне. Мне это не было в тягость, и долгое время ни-кто не знал об интересе, который Ремарк проявлял ко мне, кроме самых близких моих подруг, на чью скромность я могла положиться.

Как я уже говорила, чувство взаимного доверия и близости возникло в наших отношениях с первой встречи. Вскоре Бони перестал проявлять свою обычную сдержанность и начал делиться со мной своими проблемами, охотно выслушивал меня, когда я делилась с ним своими бедами. Через несколько не-дель представился случай испытать на прочность его дружбу и участие.

В Вене я очень любила Александра Лернета-Голениа, и мы, без сомнения поженились бы, не будь ра-совых законов Гитлера. Как раз в это время я узнала от Карла Цукмайера¹, что Александр попал в Польшу. К счастью, потом выяснилось, что слух оказался бес-почвенным, но в тот момент, в состоянии первого потрясения, я обратилась к Бони, и он подставил мне плечо, оказавшись 'на месте'. В последующие годы, он всегда оказывался 'на месте' в подобных ситуаци-ях. Судьбе было угодно, чтобы именно Бони позво-нил мне в 1950 году в Нью-Йорк, чтобы сообщить мне страшную весть о смерти самого дорогого для меня человека.

¹ Немецкий драматург, прозаик, публицист, в 1933 году поки-нул Германию.

В свою очередь Бони ожидал и от меня, что я ока-жусь для него 'на месте' везде и всегда, без ссылок на дела и обязанности, которые, как он утверждал, вооб-ще не имели ничего общего с нашими отношениями. Эти отношения были вещью в себе, в них не было места слову 'нет'; поэтому мне никогда не хотелось испытывать его, поскольку Бони никогда не прини-мал мои проблемы равнодушно, откликаясь на них всем сердцем.

При всех эмоциональных кризисах - никакие другие кризисы он просто не принимал всерьез - Ремарк без устали слушал, утешал и давал советы. Бони объяснял движущие мотивы и основания тех или иных поступков - касалось ли это нас самих или ок-ружающих, - чтобы стала ясна суть происходящего. Когда он старался меня успокоить, то становился по-хожим на заботливую мать, которая баюкает своего ребенка.

Однако говорили мы с ним о наших отношениях не только во время эмоциональных потрясений. Мы вообще редко говорили о чем-то другом. Не знаю, ка-кие темы он затрагивал, общаясь с другими, но мы го-ворили только о нас самих, о наших насущных слож-ностях, о любви, дружбе, сексе и обо всем, что с этим связано.

Надо сказать, что я происхожу из очень интеллек-туальной семьи. Мой отец получил в Венском уни-верситете степени доктора искусствоведения и пра-ва. Мать писала критические статьи об изобразитель-ном искусстве и музыке. Кроме того, она была блестящей пианисткой и художницей. Она получила частное образование и, когда ей было почти сорок лет, сдала специальный экзамен на допуск к препода-ванию истории искусств и археологии в берлинском университете, где она в 1936 году получила степень доктора, в том же году, когда ученые степени получи-ли, соответственно в Вене и Лозанне, мои сестра и

брат. Все они защитились без всякой посторонней помощи.

Я уже не раз говорила о том, что когда наша семья собиралась за столом, то говорили только на древне-греческом, на языке, которым все владели в совер-шенстве, кроме меня, белой вороны в этом 'блестя-щем семействе'. Говорили об искусстве, истории, об-суждали интеллектуальные темы, но никогда - человеческие отношения.

Ремарк все время чему-то меня 'учил', и думаю, что одной из граней наших с ним отношений были отношения отца и дочери. Именно у него я, прежде всего, научилась понимать человека и его слабости.

Бони быстро уловил особенности моего характе-ра и всегда мог безошибочно почувствовать, говорю ли я с ним серьезно и искренне или веду пустую светскую беседу - pep talk (в подобных случаях он всегда употреблял это английское выражение). Он мог быть потрясающе комичным и, заканчивая теле-фонный разговор, особенно междугородний, или письмо, говорил или писал: 'Ну вот, наконец-то ты рассмеялась'. Смех был для него жизненно важен. Он умел смеяться над собой, над судьбой, особенно когда все становилось просто невыносимым и хоте-лось плакать; он никогда не оставлял попыток заста-вить меня смеяться. Он жил с необычайной страст-ностью, находя, что все прочее не имеет никакого значения, пока человек жив; и именно поэтому надо время от времени показывать жизни зубы - и сме-яться.

Мне кажется, что одной из причин, по которой он так хорошо себя чувствовал рядом со мной, было то, что я не проявляла никакого интереса к замуже-ству: ни с ним, ни с кем-либо другим. Он часто гово-рил, что мне просто повезло, что я сумела избежать замужества и могу вести 'интересную' жизнь, не ста-новясь, как он выражался, 'семейной коровой'. Для

него само понятие семьи было связано с замшелым покоем, всяческими тягостями, удушливой скукой и зависимостью. Сама мысль об этом была ему нена-вистна.

Он жил в номере Беверли-Хиллз, а Марлен Дитрих занимала отдельный номер, где жила вместе с юной дочерью Марией, секретарем и парикмахершей. Это безмерно его злило. Свита кинематографической ко-ролевы, вся эта мишура, а особенно парикмахерша (как он полагал - доверенное лицо Марлен), возбуж-дали в нем гнев. Но больше всего его раздражала, причем без всякой на то причины, Мария, дочь Мар-лен, которую он называл не иначе как 'шалавой'.

Я тогда впервые услышала, как мужчина называет дочь своей подруги 'шалавой'. Так вообще не приня-то называть детей, тем более что дочь Марлен была хорошо воспитанным ребенком. Мария, однако, во-площала для Ремарка 'семью', и этого было вполне достаточно.

В его романах женщина, вокруг которой постро-ен сюжет, невзирая на свои отношения с главным ге-роем, обычно нравится и другому мужчине или мно-гим из них. Мало этого, она обычно вступает в лю-бовные отношения с этими другими. В 'реальной жизни' даже простое подозрение, что он попал в по-добную ситуацию, погружало Ремарка в глубочайшее отчаяние. Но все же мне кажется, что даже эту воз-можность он предпочитал размеренной надежности 'нормальных' семейных отношений. Бони всегда говорил, что видит только одно основание для брака: жениться надо за пять минут до смерти, чтобы не оказаться в одиночестве перед ее лицом. Во всяком случае, он искренне полагал, что нет решительно ни-каких оснований связывать всю свою жизнь с одним человеком.

Много лет спустя, когда, живя в Нью-Йорке, я со-биралась выйти замуж, он упрямо не желал сми-

риться с этой новостью. Ремарк вел себя так, словно это было предательство его веры в меня, предатель-ство моей независимости и даже моей цельности. В его речи внезапно всплыло забытое со времен Марлен выражение 'семейная корова'. Неужели я настолько глупа, что могу добровольно отказаться от свободы ради заключения в тюрьму? То, что сам он за это время успел жениться на Полетт Годар, бы-ло, по его мнению, материей совершенно другого рода.

Я была с Ремарком в тот новогодний вечер 1957 года, когда он принял решение жениться на Полетт.

Ему было в тот момент почти шестьдесят лет, и, хотя он надеялся дожить до преклонного возраста - его отцу уже исполнилось восемьдесят шесть лет - полной уверенности в этом не было. Незадолго до этого Бони второй раз развелся со своей женой Жан-ной, хотя упрямо твердил, что отношения с Полетт не имеют к этому никакого отношения. С начала три-дцатых годов он не жил сколько-нибудь длительное время ни с Жанной, ни с какой-либо другой женщи-ной. Подозреваю, что он устал от неопределенности в жизни и был готов к новому браку.

Думаю, что он любил Полетт. Он хотел, чтобы она все время была дома, с ним, а не приходила к нему, когда захочет.

В тот вечер Полетт была на гастролях с пьесой 'Вальс тореадоров' и обещала позвонить Бони в полночь. Из-за разницы во времени, кажется, она в это время была в Луизиане, звонок раздался только в час ночи. Пока он разговаривал, я прошла в его спальню, подумав: Полетт правильно распорядилась своими картами, на этот раз он действительно же-нится.

25 февраля 1958 года, шесть недель спустя, они ис-чезли, чтобы пожениться вдали от нью-йоркской суеты.

...Но тогда, в 1939 году, все было по-другому. От всего того, что могло быть связано с 'семьей', было очень далеко. Марлен, утверждал он, не разведясь еще со своим предыдущим мужем, Рудольфом Зибером, вознамерилась выйти замуж за Эриха Марию Ремарка, но Эрих Мария Ремарк, заявил он, никогда этого не допустит.

Ремарк не мог и не хотел преодолевать пропасть, разделявшую созданный для публики Йозефом фон Штернбергом¹ образ Марлен Дитрих и ее истинный облик. Настоящая Марлен была вполне земной жен-щиной, обожавшей готовить и убираться. Такую жен-щину Ремарк мог только презирать. Ему нужно было сказочное существо, которое выдумал фон Штерн-берг и которое Бони хотел уязвить. Но как быть с дру-гой, настоящей Марлен? Кажется, это было в 1942 го-ду, во время всем известного романа Марлен с Жа-ном Габеном², когда Бони посетил ее в только что снятом парочкой доме. Он застал там Марлен с щет-ками и ведрами, занятую уборкой. Ремарк нашел для определения только одно слово: домохозяйка. Он мог только посмеяться над этой стороной ее жизни, будто секс-идол не имел права в действительности быть обыкновенной женщиной.

Бони всегда удивлялся, что к кругу моих друзей принадлежали многие его знакомые, в том числе Штернберг, Фриц Ланг³ и Карл Фольмеллер. С ними я познакомилась, будучи еще подростком, в доме мое-го отца в Берлине. Фольмеллер - по прозвищу Петер - годился мне в дедушки. Замечательный, не-ординарный человек, отличавшийся мудростью, на-копленной с годами, превосходный психолог, ода-

¹ Немецкий кинорежиссер, открывший талант Марлен Дит-рих.

² Выдающийся французский актер.

³ Знаменитый немецкий кинорежиссер.

ренный писатель и поистине гражданин мира - та-кого я не встречала больше никогда в жизни. В двадцатые годы он был любовником Джозефины Бейкер¹. В свое время он привез в 'Уолдорф' Анну Мей Вонг², которая боялась, что ей, как китаянке, от-кажутся предоставить номер. Страх этот, как выясни-лось, оказался необоснованным. В это же время в Америку попала пьеса Фольмеллера 'Чудо', в поста-новке Макса Ренхардта³, и Петер, соавтор сценария 'Голубого ангела', оказался тем человеком, который свел фон Штернберга и Марлен Дитрих.

Вряд ли я могла надеяться, что Бони расскажет мне эту историю.

Ио фон Штернберг и Петер Фольмеллер были ста-рыми друзьями и почти соседями в Сан-Фернандо близ Лос-Анджелеса. Когда Ио в 1928 году приехал в Берлин, чтобы снимать фильм 'Голубой ангел' с Эмилем Дженнингсом, роль Лолы была свободной. Решение о выборе актрисы еще не было принято. Пробовали почти всех молодых артисток, но Фоль-меллер настоял на том, чтобы на роль взяли Марлен Дитрих, хотя до этого она снималась только во вто-ростепенных ролях, лишь раз в заглавной роли в фильме 'Притягательная женщина', без особого, впрочем, успеха.

Ио был очень сложным человеком, но от его ре-шения зависело все. Петеру пришлось немало потру-диться, чтобы Марлен получила роль. Встреча со-стоялась в его доме рядом с американским посольст-вом недалеко от Бранденбургских Ворот. Более впечатляющую декорацию для такой сцены трудно придумать. Петер дал Марлен подробнейшие инст-рукции о том, как ей следует одеться и что ей следует

¹ Известная джазовая певица.

² Впоследствии голливудская звезда.

³ Выдающийся немецкий театральный режиссер-экспери-ментатор.

говорить. Сцену проработали в мельчайших деталях, включая условный сигнал, по которому Марлен должна была встать, взять перчатки и с выражением сожаления начать прощаться.

Все прошло именно так, как рассчитывал Фоль-меллер. Марлен вела себя по его сценарию. Она была непреклонна и не пожелала задержаться ни на мину-ту. Ио был ошарашен. Это было очень необычно. Ни одна молодая актриса не заканчивает по своему же-ланию встречу с режиссером, а тем более американ-ским режиссером, находившимся в зените своей сла-вы. Естественно, в тот момент никто еще не знал, что пика своей славы Иозеф фон Штернберг добьется именно фильмом 'Голубой ангел' с Марлен Дитрих в главной роли.

Штернберг молчал.

Внезапно он встал, подошел к окну и молча при-нялся наблюдать, как Марлен выходит из дома и пе-реходит площадь.

- Что, если ее кто-нибудь переманит? - пробор-мотал фон Штернберг.

В этот момент Фольмеллер понял, что Марлен Дитрих получит роль и что Ио смертельно влюбился в молодую актрису.

Единственное, чего он не мог предвидеть, так это того, что Йозеф фон Штернберг, великий режиссер и мастер кинематографии, сумеет сделать из незамет-ной маленькой актрисы символ своей фантазии и за-ставит миллионы людей увидеть в этой женщине бо-жество.

Существует несколько версий рассказа об этой встрече, между прочим, одна из них изложена в авто-биографии фон Штернберга 'Fun in a Chinese Laundry' (в немецком переводе 'Голубизна ангела'), но мне кажется, что рассказ Фольмеллера ближе дру-гих к истине.

...На Рождество 1939 года Бони прислал мне двад-цать пять белых хризантем, каждая величиной с доб-рое дерево, для которых я не смогла найти подходя-щую вазу в своих 'шикарных' апартаментах. Самая большая емкость, которой смогла снабдить меня хо-зяйка, оказалась ведром; для того чтобы цветы не упа-ли, мне пришлось прислонить ведро к стене, что страшно развеселило Бони.

К дружеской записке был приложен чек, который я сначала отказалась принять. Однако Бони отмел мои возражения, проявив при этом практичность, которой я не могла себе в нем представить.

- Не будь дурой, ты делаешь покупки гораздо экономнее, чем я, - сказал он, имея в виду, что в мо-их руках от этих денег будет намного больше поль-зы, и, поскольку мне нечего было возразить, даль-нейшая дискуссия была прекращена. Этот эпизод показал мне, каким твердолобым и даже нетерпи-мым он может быть. Он раз и навсегда решил да-рить мне деньги вместо подарков, и, какие бы дово-ды я ни приводила, это все равно были деньги. Жизнь сложилась так, что я часто болела, и, хотя за тридцать один год нашей дружбы я ни разу не по-просила Ремарка о помощи, он всегда, иногда с пу-гающей достоверностью, знал, когда надо прийти на помощь. В то время моего заработка хватало лишь на очень скромную жизнь, и все роскошные и доро-гие вещи я приобретала благодаря чекам Бони. Ти-пичное проявление его неистощимой изобретатель-ности: много лет спустя, после выхода в свет моего первого романа, он прислал мне поздравления (Бони был в это время в Швейцарии, я - в Нью-Йор-ке), вложив в конверт, как он писал, 'маленький кло-чок синей бумаги' - на 'шампанское по случаю торжества'.

То же самое можно сказать и по поводу чека, при-сланного в канун нового, 1940 года вместе с букетом

из двадцати пяти белых хризантем. С помощью этих денег я смогла оплатить переезд моей матери в Аме-рику и начала ценить практическую житейскую муд-рость Бони. На этот раз цветочник прислал кроме хризантем еще и простую стеклянную вазу, так что теперь я могла обойтись без ведра и достойно обхо-диться с будущими розами и гладиолусами.

Позже мы еще раз вернулись к обсуждению темы подарков и денег. На этот раз Бони напомнил мне о помощи, которую принимал от моего отца. Теперь, сказал он, дела у меня идут хорошо, а у тебя - не очень. Этим новая дискуссия была закрыта оконча-тельно.

После того как Америка вступила в войну, он опо-вестил меня о двух предпринятых им шагах. Во-пер-вых, в своих военных документах он указал меня, как человека, которому следует прислать извещение о его гибели, а во-вторых, он оставил мне в наследство свое собрание картин. К счастью, Ремарк пережил войну на целых двадцать пять лет. Что касается кар-тин и прочего наследства, то позже жизнь, да и он сам внесли изменения в завещание.

На протяжении многих лет нашей дружбы случа-лись разные мелкие, но совершенно замечательные неожиданности: например, как-то раз он прислал мне 'Гран Марнье', который, как он знал, я очень любила, или коньяк 'Селестен', ставший недоступ-ным во время войны. Много позже, ко дню рожде-ния, когда я жила уже в Нью-Йорке, он подарил мне карманные часы 'Мовадо-Эрмето' от Картье, зная, что я не переношу наручные часы. Редко он дарил мне духи, чаще - книги, а цветам я просто потеряла счет.

Ремарк вообще любил цветы больше, чем это при-нято у большинства мужчин. Из цветов он предпочи-тал розы, особенно желто-розовый сорт 'Талисман', и пестрые тюльпаны, он трогательно заботился о

гардениях в своей нью-йоркской квартире. Вспоми-наю также один из его дней рождения за несколько лет до женитьбы на Полетт, когда задержали доставку декоративного карликового дерева, которое он зака-зал в Голливуде. Положение тогда спасли подарен-ные мною розы, иначе Бони был уже готов сам от-правиться на поиски цветов. День рождения без цве-тов был для него немыслим.

В 1943 году, когда Ремарк жил в Шерри-Недерландс, я ненадолго ездила на Восточное Побережье, в гости к матери. На следующий день по возвраще-нии в Нью-Йорк я пообедала с французским писате-лем Жаком Тери, тем самым Тери, который в 1939 го-ду на коктейле в доме Уайлера столь пылко привет-ствовал Марлен Дитрих. Не следовало пренебрегать отношениями с ним, поскольку я была 'должна' ему за Ремарка, хотя Жак, конечно, и не подозревал об этом. Как бы то ни было, но сразу после ленча я по-спешила в Шерри-Недерландс, чтобы повидаться с Бони.

Как обычно, мы взахлеб рассказывали друг другу о последних событиях в наших любовных делах. В са-мый разгар беседы Бони вдруг начал извиняться, ска-зав, что ему надо 'кое-что сделать внизу' и не по-смотрю ли я пока газеты на его столе. Впрочем, он скоро вернется.

Он действительно вернулся через десять минут в сопровождении пожилого рассыльного, который та-щил вазу с по меньшей мере двумя дюжинами неве-роятно красивых роз. Бони велел рассыльному поло-жить розы, завернутые в неимоверное количество шелковистой бумаги, на каминную доску, дал коро-левские чаевые и отпустил.

Я сидела с раскрытым ртом, ошарашенно уставив-шись на розы. Я без ума от цветов и, когда рассыль-

ный вышел, поинтересовалась, откуда эти необычай-но красивые розы.

- Я очень рад, что они тебе понравились, - отве-тил Бони. - Это за то, что я не подарил тебе цветы в день приезда.

Потом он признался, что стал большим специали-стом по цветам с тех пор, как его, когда он бывал пьян, можно было встретить в девять утра в магазин-чике Шиллинга на углу Пятой авеню возле отеля, где мой друг продавал цветы...

Нацисты сожгли книги Ремарка в 1933 году, а его самого лишили гражданства в 1937-м.

Три года спустя, в марте сорокового года, ему пришлось для оформления каких-то иммиграцион-ных документов, поехать в Мехико.

Он ненавидел сцены прощания и часто уезжал без всякого предупреждения. Через два-три дня прихо-дила телеграмма с любезными объяснениями причи-ны отъезда, названием и адресом отеля и предпола-гаемым сроком отсутствия.

Также без предупреждения, по большей части чтобы вызвать неудовольствие Марлен, он и возвра-щался.

Когда он позвонил мне, то я приветствовала его с нескрываемой и искренней радостью.

- Я очень рад, что мой приезд доставил удо-вольствие хотя бы одному человеку, - горько пошу-тил он.

Мы встретились с ним поздно вечером. С первого взгляда мне стало ясно, как плохо у него на душе. Он сидел за столом и запивал коньяком свое разочарова-ние. От других я слышала, каким агрессивным и от-талкивающим бывает пьяный Ремарк, но сама я ни-когда не видела его таким даже в состоянии сильного опьянения. Мне приходилось видеть, как наливаются кровью его глаза, как он изможден, в каком напряже-

нии находится, как он мучается, но в моем присутст-вии он никогда не терял контроля над собой. Позже в Нью-Йорке я несколько раз видела его страдающим от тяжелого похмелья, но ни разу, подчеркиваю, ни разу я не видела его страшным, каким, как говорят, он иногда бывал.

Вскоре после возвращения из Мексики он снял себе небольшой двухэтажный дом в Вествуде, при-надлежавший Нильсу Багге, датчанину, супругу певи-цы Гитты Альпар, знаменитого колоратурного со-прано. Дом был расположен не слишком далеко от Беверли-Хиллз, но и не слишком близко, так что Ре-марк снова стал сам себе господином. Думаю, что этот переезд стал началом конца его романа с Марлен Дитрих.

II

1940 год был очень тяжелым в жизни Ремарка. Он звонил мне ежедневно, иногда по два-три раза, начи-ная каждый разговор вопросом: 'Как тебе это нра-вится?'

Если он звонил утром, то обычно описывал про-шлый вечер или прошедшую ночь, которые провел с Марлен. Если он звонил в течение дня, то начинался рассказ о только что состоявшемся телефоном раз-говоре с ней. У меня Ремарк искал утешения в своем отчаянии. Он часто спрашивал моего совета или просил растолковать, что могут означать те или иные реплики Марлен.

Он проводил в одиночестве дни и вечера, тщет-но надеясь увидеться с ней или дождаться ее звонка. Это и было основной причиной наших частых ноч-ных встреч - он не мог больше выносить душев-ные страдания и нуждался в утешении, в простом человеческом тепле, которые находил в моем обще-

стве. Я напоминала ему о том, что он вовсе не вы-брошенная за ненадобностью в хозяйстве вещь и что не нужно принимать так близко к сердцу то, с кем дама проводит время или кого из мужчин пред-почитает.

В Голливуде тем временем шли съемки фильма 'Дестри снова на коне', и все знали, что Марлен про-являет отнюдь не мимолетный интерес к Джеймсу Стюарту¹, постоянному любовнику Оливии де Хевилендс, который, как всем казалось, не собирается ме-нять предмет своего обожания и уступать домога-тельствам Марлен. Бони утверждал, что существует целая сеть тайных осведомителей, состоящая из до-веренных лиц Марлен, ее парикмахерши и людей из окружения Стюарта, поэтому она заранее знает, куда именно в этот вечер Стюарт собирается повести Оливию. Абсолютно невероятно, но именно в этот вечер Эрих Мария Ремарк сопровождает Марлен Дитрих в тот же ресторан или на то же представле-ние...

Бони вполне сознавал свое унижение. Но он был настолько влюблен в Марлен, настолько запутался в сетях, в которые попался, что потерял всякое пред-ставление о реальной перспективе. Он гордился своей способностью глубоко проникать в чувства других людей, своим пониманием мотивов их по-ступков. И эта гордость была уязвлена разочарова-нием в Марлен, столь похожем на разочарование в себе самом. Но ему хотелось сознавать себя другим: он не обычный любовник, он - Эрих Мария Ре-марк, который знает, что происходит в сердце чело-веческом...

Знал он и то, что не только мужчина, но и женщи-на способна к многообразным связям, к вовлеченно-сти в отношения на различных уровнях чувства.

¹ Американский киноактер.

Больше того, женщине подчас требуется гораздо больше связей, поскольку один партнер редко может удовлетворить разнообразные потребности много-гранной личности.

Чем интереснее люди, тем они обычно сложнее. Я часто представляю себе внутренний мир человека призмой с темными гранями, словно неосвещенные окна. Они чернеют пустотой, пока внутри не воз-никнет какая-то новая картина и не оживит эти тем-ные грани, которые озарятся светом и заиграют яр-кими красками. Можно быть связанным с каким-то партнером очень тесными узами, и все равно, искать чего-то иного, если человек, которого ты считаешь самым важным в своей жизни, не дает тебе того, что ты от него ждешь.

Мужчину с такими наклонностями можно распо-знать по тому, что он избегает называть женщину ее истинным именем, предпочитая пользоваться из-менчивыми и подходящими на все случаи жизни прозвищами.

Ремарк охотно придумывал людям прозвища, час-то даже тем, кого он не знал лично.

Марию он, как я уже упоминала, называл 'шалавой', Марлен - 'моей дамой', позже, когда их отно-шения ухудшились, 'моей невестой', а потом 'моей бывшей невестой'. Одну русскую княгиню по имени Наташа он называл 'птичкой'. Одного моего очень близкого друга, замечательного актера, которого Бони видел только на экране, он окрестил 'шотланд-цем'.

Я была для него 'моим ангелом'. За годы нашей дружбы Ремарк ни разу не обратился ко мне моим настоящим именем, ни при личных встречах, ни в те-лефонных разговорах, ни даже в письмах.

У него самого было немало придуманных 'имен'.

Во время нашей первой встречи за ленчем в Беверли-Хиллз я спросила, откуда взялось прозвище Бони.

До сих пор вижу хитрую усмешку в его глазах.

- От Бонифация Кизеветтера, естественно, - от-ветил он.

Я не имела ни малейшего представления о том, кто такой этот господин Кизеветтер, но была на-столько молода, что не решилась признаться в своем невежестве. Я, конечно, тотчас позабыла это стран-ное имя, но слово 'Бонифаций' крепко запало мне в память.

Теперь-то я знаю, что Бонифаций Кизеветтер - это почти мифическая фигура, герой фольклора, 'первоклассный лекарь, который охотно сыпал не-пристойностями'.

Как я узнала потом, как-то раз еще в двадцатые го-ды в ответ на вопрос хорошенькой брюнетки, за ко-торой он приударил: 'Как тебя зовут?', он смеясь от-ветил: 'Бонифаций Кизеветтер'. Мне кажется пора-зительным, что этот человек, который мог быть до бестактности прямым и употреблять в речи грубые словечки, в моем присутствии ни разу не произнес непристойности.

Свои письма и записки, адресованные мне, он подписывал 'Бони' или 'Твой старый папа'. Позже у него вошло в обычай применять прозвища, соответ-ствующие моменту, например 'Золотой палец'. Он подписался так однажды, когда порезал палец, что мешало ему писать (он очень смеялся над этим своим неудачным опытом фрейдизма). В другой раз, после выхода в свет моего первого романа, он подписал письмо именем 'Шопен'¹. Ещё он подписывался 'Лафонтеном', написав на одном дыхании свою лучшую вещь после перенесенного инсульта. В конце концов 'Бони' превратился в 'Ангела'.

В последние десять лет жизни это прозвище при-обрело известный смысл. Мы оба, как выяснилось,

Намек на Истрис Санд.

очень любили готические и ренессансные изображе-ния ангелов. Я начала присылать ему фотографии ан-гелов из различных церквей и музеев. Он собирал эти фотографии и как-то заметил, что этот сонм ан-гелов на его рабочем столе хранит его от бед. Он го-ворил это вполне серьезно.

Нет сомнения, что в жизни Ремарку не хватило бы одной женщины. Отчасти, как я убеждена, это объяс-няется тем, что у него было мало друзей, но еще важ-нее в этом отношении была потребность утвердить свою независимость, что должно было проявиться спустя несколько дней после свадьбы с Полетт.

Как большинство писателей, он был весьма любо-пытен, и в наших разговорах о природе человека мы редко расходились во взглядах на ту или иную си-туацию, в которой оказывались другие люди или мы сами.

Он мог не тратить время на то, чтобы растолко-вать мне, почему он предпочитает сопровождать Марлен Дитрих в те места, где она, хотя бы мимолет-но, может увидеть Джимми Стюарта, нежели не ви-деть ее совсем. Точно так же ему не надо было объяс-нять мне его сокровенную надежду, что Марлен на-конец оценит всю меру его любви, образумится и снова полюбит его за эту жертву.

Она часто бывала у него, в доме с красивым са-дом, маленьким плавательным бассейном и двумя спальнями на втором этаже. Сторонним наблюдате-лям, таким, как я, которые редко слышали о прове-денных ими вместе ночах, было давно ясно, что Марлен не желала иметь с ним любовных отноше-ний, но не собиралась отказываться от него, как от сопровождающего обожателя. Да и зачем ей было отказываться от этого, если судить с ее точки зре-ния? Он был замечательный мужчина, как все о нем думали, видный, надежный, великолепный рассказ-

чик - и преданный раб. Однако не всегда и не все любят своих рабов...

В их отношениях было все, что сопутствует отно-шениям мужчины и женщины - будь то брак или любовная связь. Партнер повязан по рукам и ногам, он может уйти только тогда, когда ему позволят, что-бы не потерять его окончательно, чтобы быстро вер-нуть его, когда он уйдет слишком далеко.

Когда Бони начинал негодовать и клясться, что больше никогда не увидит её, Марлен тотчас пригла-шала его провести с собой вечер, и он, млея от сча-стья, принимал эти крохи ее благосклонности. До следующего раза.

Я снова начала работать по свободному графику, поскольку работа в литературном агентстве, несмот-ря на свои блестящие перспективы, оказалась не столь доходной, как хотелось бы. Полдня я работала секретарем у оставившего практику австрийского психоаналитика - он писал книгу; две недели прове-ла в пустующем доме на Малхолланд-драйв, приводя в порядок архив английского писателя, актера и ре-жиссера Майлса Мэндера, пока он отдыхал на Вос-точном побережье; поиски здесь, поиски там - мно-го независимости, гибкий график и очень мало денег.

Иногда работа доставляла мне удовольствие, как, например, тогда, когда я синхронно переводила на английский для Карла Леммле, основателя 'Universal City', его семьи и нескольких сопровождающих их господ в огромном подвале его дома французский фильм 'Последний фасад', который хотела купить компания Леммле. В 1929 году, во время своего оче-редного визита в Берлин, Леммле буквально влю-бился в моего отца и попытался уговорить его пере-ехать в Голливуд. Если бы он тогда согласился, то как странно это могло бы перевернуть всю мою

жизнь. При встрече с 'дядей Карлом', одним из пио-неров Голливуда, происшедшей в его напоминаю-щем декорацию к грандиозному фильму имении близ каньона Бенедикт, Леммле вспомнил прошлое, чем немало меня тронул. 'Младший' Леммле был продюсером фильма 'На западном фронте без пере-мен', фильма, на который написал рецензию мой отец...

Бони всегда проявлял большой интерес к моей работе и искренне возмущался всякий раз, когда мне нагло недоплачивали. Так, например, произош-ло с английским резюме французской пьесы 'Вре-менная свобода'. Второпях был заключен договор, согласно которому я была обязана сдать работу в конце недели за $7.50. Обычно объем рецензии не должен превышать двух страниц, но в этот раз мне надо было за тот же срок написать двадцать пять страниц. С другой стороны мне настолько сильно нужны были деньги, что я не осмелилась протес-товать.

В конце недели я обычно жила на одном кофе, чтобы к понедельнику быть в форме для потенциаль-ных работодателей. Однако хорошей работы не бы-ло, никаких долговременных договоров тоже. Одна-жды, шесть месяцев спустя, один мой знакомый по-вел меня в кино, на фильм 'Он остался на завтрак' с Мелвином Дугласом и Лореттой Янг¹ в главных ро-лях. Когда прошли первые титры, я, к моему совер-шенному изумлению, вдруг прочла, что в основе сце-нария лежит та самая французская пьеса. Я поняла также, что на основе двадцатипятистраничного ре-зюме, которое я написала, был создан рабочий сце-нарий, за который 'Коламбия Пикчерс' заплатила мне королевский гонорар в семь с половиной дол-ларов.

¹Американские киноактеры.

После этого происшествия Ремарк, выведенный из себя полным отсутствием у меня коммерческих способностей, объявил, что немедленно продаст ме-ня Луису Б. Майеру за пятьдесят тысяч долларов, сум-му для тех времен неслыханную. Такой шаг, без со-мнения, поправил бы мое финансовое положение, но, как и большинству других планов Бони, этому также не суждено было сбыться.

В течение тех двух лет, что Бони жил в доме Нильса Багге, он очень много пил. В противоположность большинству людей, которые тяжело воспринимают отсутствие спутника или спутницы, ему это было со-вершенно безразлично. В Калифорнию он привез все свои запасы 'селестина', который я обычно вы-пивала не больше наперстка. Позже, в Нью-Йорке, когда он начал волноваться за свою печень, Бони предпочитал красное бордо. Бывая у него, я выпивала один-два бокала, а он мог за тот же вечер с легкостью опустошить пару бутылок.

В Калифорнии я редко ходила к нему в гости, когда он пил, и не знаю, кто составлял ему компа-нию, но знаю, что он не любил пить в одиночку. Никто из его близких друзей не жил в Голливуде. Время от времени из Нью-Йорка к нему заезжал его переводчик и издатель Денвер Линдли, а также Сэм Зальц, торговец картинами. Был еще Отто Кле-мент, который считался литературным агентом Ре-марка. Когда-то давно Отто сослужил Бони добрую службу, а Ремарк никогда ничего не забывал, и если ему случалось на кого-то затаить зло, то это было навсегда.

Для всех окружающих он, Марлен и фон Штерн-берг были неразлучными друзьями. Однако совер-шенно очевидно, что фон Штернберг поделился с ним своим печальным опытом с Марлен; Бони рас-

сказывал мне, что 'бедный Ио' вытерпел за время своей связи с Марлен. Очевидно, это было намеком на то, что он, Бони, не единственная 'жертва'.

После каждого возлияния в те годы его охватывал кошмарный страх проснуться утром в полном оди-ночестве.

Какие демоны угрожали ему в пьяном состоянии, я не знаю. Вероятно, он и сам не мог бы этого сказать, а со мной этот вопрос он никогда не обсуждал.

Оглядываясь теперь на его жизнь и поведение, так же, как и на то, что можно было прочитать между строк в его книгах, я могу сказать, что он почти на-вязчиво размышлял о смерти и страхе смерти. Это совершенно ясно. Его преувеличенный страх про-снуться в одиночестве в действительности был стра-хом вообще не проснуться...

В то время он принялся звонить мне практически каждое утро на рассвете и просить, чтобы я приехала к нему. Мне приходилось, скорчившись, ложиться на двуспальный диван, чтобы, проснувшись, он первым делом увидел меня.

К счастью, каждый раз я оказывалась на месте, и, кроме того, в те времена я была молода и не испы-тывала большой потребности во сне. Но иногда этот диван превращался для меня в настоящий пыточ-ный станок, впрочем, мне всегда говорили, что я не-женка.

Через некоторое время в комнату на цыпочках входила Роза Хорват, венгерка, которая работала у Ремарка экономкой много лет, и говорила мне, что Эрих спит и вряд ли проснется раньше, чем через не-сколько часов. Я тихонько вставала, спускалась на кухню к Розе, которая тем временем готовила яични-цу с салом и накрывала стол здесь же, на кухне. Бони тоже охотно сиживал в этой кухне, слушая рассказы Розы Хорват о том, как она в молодости служила гор-ничной в имении Уильяма Рандольфа Херста и как

Херст во времена сухого закона в отсутствие гостей лазил по пустым гостевым комнатам и искал за зер-калами спрятанные бутылки виски.

Естественно, я встречалась с Бони не только по утрам. Мы вместе обедали, ужинали, иногда вместе лежали возле его бассейна, но при этом мы всегда были вдвоем и всегда в его доме. После той прогулки в океанском парке мы никогда и нигде не гуляли вместе.

Меня это нисколько не смущало и не расстраива-ло. Мне вполне хватало общества людей, с которыми я ходила в рестораны или на вечера. Роза была от-личной поварихой, а вина у Бони были самые луч-шие. Много позже, в Нью-Йорке, у него проявились недюжинные кулинарные таланты. Приложила ли к этому руку Роза? Она была для него как наседка, он грелся ее заботой и благосклонностью, часть кото-рых досталась и мне. Когда мы позднее вспоминали о тех временах, Ремарк часто говорил: 'Ах, моя Роза! Она так любила тебя и так ненавидела Марлен!'

Однажды я убедилась в этом сама, когда Роза, к мо-ему несказанному удивлению, позвонила мне. Жен-щина была в полном отчаянии.

- Вчера вечером она была здесь, - прошипела она в трубку. - Она готовила. Кухня после этого по-хожа на поле битвы. Но что эта женщина сделала с ним? Он ходит по дому, словно не в себе... Не говорит. Не ест. За весь день съел пару листков салата и реди-ску, а к остальному даже не притронулся Почему он так расстроен? Вы не можете приехать? Ну, пожалуй-ста.

Нет, я не могла приехать, хотя бы потому, что он сам меня об этом не просил.

Но едва только Роза повесила трубку - ОН (имена никогда не назывались) во время ее звонка плавал в бассейне - как позвонил сам Бони.

Он начал разговор с обычного: 'Как тебе это нра-вится?' Что я думаю о женщине, которая готовит для мужчины, но отказывается с ним спать? Что такое, по моему мнению, возня в постели двоих людей, кото-рые якобы любят друг друга?

- Курятник, - ответила я. Это, конечно, правиль-но, но...

Роза взяла за правило звонить мне еще чаще.

Она буквально молилась на Ремарка, и видеть его муки было для нее страшнее, чем переживать свои собственные. Эти разговоры были мне не особенно приятны, но я не видела никакой возможности их из-бежать, ибо кому еще, кроме меня, могла открыть свое сердце эта бедная душа? Снова и снова говорила она о листках салата и редиске - он очень охотно ел сала-ты, которыми исключительно и питался, не желая смотреть на обильные блюда, которыми Роза тщетно пыталась его соблазнить. Все это говорило об истин-ном расположении духа Бони, хотя для окружающего мира все в его жизни было в полном порядке.

По субботам он часто оставался один и либо зара-нее просил меня о встрече или просто звонил, по большей части в тот же день. Вспоминаю, как он хо-тел пригласить меня на фильм 'Великий диктатор'. Из этого ничего не вышло, но в этом приглашении есть один милый нюанс, особенно в свете его после-дующей женитьбы на Полетт Годар, которая играла в том фильме главную женскую роль и была тогда же-ной Чарли Чаплина.

Бывали и непредвиденные встречи, как, напри-мер, на спектакле Пиранделло¹ 'Шесть персонажей в поиске автора', поставленном в театре-мастерской Макса Рейнхардта, когда в зале собралась вся евро-пейская колония - от Томаса Манна до Конрада

¹ Луиджи Пиранделло - итальянский писатель (1867 1936), Лауреат Нобелевской премии по литературе (1934 г.).

Вейдта¹. Ремарк явился туда вместе с фон Штернбер-гом и Марлен.

В другой раз такое случилось, когда я сидела в при-емной своего врача. Внезапно отворилась дверь и в приемную вошли Ремарк, Марлен и ее секретарь - последняя наверняка оказалась там по настоянию Марлен. После обследования Бони позвонил мне и сообщил, что врач нашел у него цирроз печени. Я молчала, поскольку редко имела дело с алкоголика-ми, и он снова повторил мне диагноз, который по-ставил ему доктор Шифф. Поскольку я все равно ни-чего не поняла, он почти разозлился.

- Ты не понимаешь, что это значит? От этого умирают!

Осенью сорокового года произошли два события, которые изменили мою жизнь и, хотя и на время, мое отношение к Бони.

Мое финансовое положение ухудшилось настоль-ко, что я была вынуждена устроиться продавцом в элегантный бутик рядом с Беверли Уилшир Отелем на Родео-драйв. Поскольку на работу я должна была появляться каждый день ровно в девять, то не могла уже откликаться на каждый звонок Бони и мчаться к нему со всех ног в любое время дня или ночи, когда ему только заблагорассудится. Свободными у меня оставались только субботы и воскресенья.

Другим ударом, если это можно так назвать, было то, что я безумно влюбилась в сценариста по имени Джон Хастон. Это был бурный роман с массой про-блем, поскольку мистер Хастон был не вполне свобо-ден.

Внезапно все перевернулось. Прежде чем Бони ус-певал мне позвонить, я уже сама срывала трубку теле-фона и засыпала его вопросами, жалобами и под-робностями. Теперь звучали слова 'он сказал, я сказа-

¹ Известный немецкий писатель.

ла' вместо 'она сказала, я сказал' в отношении Марлен.

В 1940 году Марлен сыграла в фильме 'Семь греш-ников' вместе с Джоном Уэйном. В биографии Мар-лен Дитрих Леслди Р. Фрюина 'Белокурая Венера' написано, что ее и Уэйна часто видели вместе вне студии, на которой снимался фильм.

То ли в сороковом, то ли в сорок первом году Мар-лен вместе с Уэйном и своей парикмахершей на вы-ходные дни покинула Голливуд. Это была совершен-но невинная вылазка, рассказывала она Бони. Но я-то знаю, как разрывалось его сердце, когда он, невзирая на однозначные и недвусмысленные свидетельства, не уставал повторять мне, что поездка за город с 'по-рядочной дамой' действительно может быть абсо-лютно невинной...

Был ли он на самом деле настолько слеп? Или он просто давал понять Марлен, что не вынесет жесто-ких последствий правды, а именно окончательного разрыва? Другие 'интересы' Марлен могли побудить ее бросить Ремарку взаимный упрек, поскольку Бони и я часто встречались по выходным, и не всегда это было связано с моей работой.

Бони сильно оживился, когда из Швейцарии нако-нец прибыла его коллекция картин, которую он ждал с таким нетерпением. Картины были развешаны по стенам, и в воскресенье он пригласил меня полюбо-ваться его сокровищами.

Это было ошеломляющее зрелище. Рядом друг с другом висели написанные маслом три картины Се-занна, и тут же невероятное количество - двадцать две(!) его акварели - одна прозрачнее и нежнее дру-гой. Из импрессионистов были Дега 'Танцовщицы', портрет Ренуара и два портрета Домье¹ в спальне Бо-

тур.

Оноре Домье - французский график, живописец и скульп-

ни; над камином красовался 'Подъемный мост' Ван Гога.

От этого собрания творений великих мастеров я долго не могла оторвать взор. Странный блеклый зе-леный цвет во всех своих оттенках, который только подчеркивается единственным красным пятном, яр-ким, как сигнал светофора... Эта картина много лет преследовала меня в сновидениях.

Ремарк любил все свои картины, все до одной. Он часто насмехался над Марлен, не вполне прилично намекая, что она с удовольствием получила бы одну акварель Сезанна из этого, без преувеличения, одно-го из лучших частных собраний. Он клялся, что ни за что не расстанется ни с одной из своих картин, и уж, во всяком случае, не подарит ей ни одной. Уже много лет спустя, в Нью-Йорке, он смущенно признался мне, что это был бы единственный путь возвращения к ней.

Обычно мы очень свободно говорили обо всем на свете, но иногда Бони становился неожиданно замкнутым. Звонки, которыми мы обменивались 8 декабря 1940 года, касались в основном проблем, ко-торые возникли у меня с Джоном Хастоном. Ничто не говорило о том, что Бони чем-то очень занят, од-нако на следующий день - я едва не онемела от изумления - пришла телеграмма от Бони - из Нью-Йорка! Он забыл, что я работаю, и тщетно пытался выманить меня в путешествие - он жил в Нью-Йор-ке в Шерри-Недерландс и скоро готовился вернуть-ся. Рождество было не за горами, и становилось яс-но, что оно не представит для него большой и чис-той радости; это бегство было признаком того, что его отчаяние оказалось еще глубже, чем можно было предполагать. Я по телеграфу заказала для него цве-ты. Затем были другие телеграммы, пара междуго-

родних разговоров, а на Новый год он прислал мне цветы.

В то время он утверждал, что вообще не пишет пи-сем. Потом он сузил условия и говорил, что не пишет писем, когда работает. В последние десять лет жизни, живя в Швейцарии и Риме, он писал часто и подроб-но, несмотря на работу, несмотря на болезнь и ин-сульт, который частично парализовал его. Письма его в последние годы были длинными и приходили часто.

Премьера фильма 'Так кончается наша ночь' по его роману 'Возлюби ближнего твоего' с Маргарет Салливен, Фредериком Марчем и Гленном Фордом¹состоялась 22 января 1941 года. Я сообщила об этом Бони, но позже не вспоминала ни о фильме, ни о том человеке, который меня на него пригласил. Возмож-но, это был Клемент, 'агент' Ремарка.

Однако почти тридцать три года спустя, 12 января 1974 года, как раз в то время, когда я работала над этими воспоминаниями, тот фильм показали в ноч-ном сеансе по телевидению. В памяти словно сверк-нула молния, я мгновенно вспомнила прошлое. Ис-тория беглеца, который, спасаясь от преследования, бежит из страны в страну, хотя за ним нет никакого преступления, кроме отсутствия паспорта, этого клочка бумаги, который дает ему идентичность с са-мим собой. Но эта бумажка недоступна тому, у кого нет ни славы, ни богатства.

Маргарет Салливен играла Рут, надломленную, по-терянную и отважную. Хорошо смотрелся моложа-вый Форд - и вместе с ним множество лиц актеров-эмигрантов, многие из них были моими друзьями, и вот никого из них уже нет среди нас. Подобно башне, над всеми остальными возвышался Фредерик Марч,

¹ Известные американские киноактеры.

игравший Штайнера, мужественного красавца - идеализированного Ремарка с квадратным подбо-родком (Чарлз Бойер в 'Триумфальной арке' был тем же измученным Ремарком, но, если так можно выразиться, несколько приглаженным), приличного немца, цельность и честность которого довели его до концентрационного лагеря, откуда он отправился в изгнание; однако он вернулся в Германию нацистов, чтобы быть с умирающей женой в ее последние часы, и выбрал смерть, отказавшись выдать своему врагу, нацисту (его играл Эрих фон Штрохайм), имена сво-их друзей. От игры фон Штрохайма у меня по спине пробежал холодок.

Нацисты объявили паспорт Ремарка недействи-тельным, а человек в изгнании без удостоверяюще-го личность документа - это отдельная тема, он ос-тается без всякой поддержки. Эта тема звучит снова в 'Триумфальной арке', и двадцать лет спустя, когда Ремарк достиг вершины своего таланта и человече-ской зрелости, в лучшем, на мой взгляд, из его ро-манов 'Ночь в Лиссабоне'. 'Возлюби ближнего твоего' был лишь наброском, первой и самой не-значительной версией великой и неисчерпаемой темы.

В конце февраля 1941 года Бони вновь появился на Западном побережье.

Мы встретились поздним вечером в день его при-бытия, и он с той же горечью, что и год назад, после возвращения из Мехико, заметил, что я, не считая его верной Розы (и Билли, жесткошерстного терьера), была единственным человеком, который был рад его увидеть.

Вскоре после этого, в мае, он снова ездил в Мехи-ко, откуда, как мне кажется, привез американские до-кументы, которые позволили ему в короткое время получить американское гражданство и новенький, с

иголочки, паспорт. О таких вещах мы в наших бесе-дах упоминали лишь вкратце, подчеркивая, насколь-ко важны они были для дальнейшей жизни. Вообще мы обсуждали только возникавшие проблемы, тре-бующие решения, и не говорили о них, если все шло гладко.

Много недель спустя однажды утром я проснулась от настойчивого стука в окно. На часах было 6.40.

Не успев окончательно проснуться, я побрела к окну и раздвинула шторы.

За окном стоял Ремарк.

Я открыла дверь.

На меня надвинулось живое изображение Фреда Астора: фрак, лихо заломленный на затылок ци-линдр, другими словами, франт, готовый к ночным приключениям. От Бони за версту разило имбирной водкой. Однако он не дал мне времени ни для шут-ки, ни для расспросов, направившись прямиком к моей кровати, на которую тотчас и повалился без чувств.

Что случилось?

Где он был до утра - во фраке и цилиндре?

Где была Марлен?

До сих пор он ни разу не являлся ко мне без пред-варительного звонка. Вот так запросто ввалиться к человеку, особенно если этот человек живет в одной крохотной комнатушке и не держит горничную для приема незваных гостей, - это было по нашим евро-пейским понятиям проявлением дурных манер и верхом неприличия. Кроме того, Бони прекрасно знал о моем бурном романе; что, если я не одна?

Охваченная беспокойством, я сидела в своем единственном кресле и не могла себе представить, что, все это значит.

Через полчаса он очнулся, совершенно не созна-вая, что он во фраке лежит на моей кровати, а я при-

корнула в кресле. Он не имел, оказывается, ни малей-шего понятия о том, зачем и каким образом оказался у меня.

Однако он вспомнил, что, прежде чем я открыла ему дверь, вниз по лестнице спустилась женщина со сказочной задницей, которую Бони, оставаясь в пол-ном недоумении, описал мне во всех подробностях. Кто бы это мог быть?

- Моя хозяйка, жена владельца галереи. Они жи-вут наверху, а она всегда очень рано встает. Говорят, что в юности она короткое время выступала в цир-ке - ездила верхом на неоседланных лошадях.

- Ах, вот как, - Бони просиял. - Это все объяс-няет.

Я подумала, что он имеет в виду зад хозяйки, но в этот момент до него дошли обстоятельства его столь раннего визита ко мне.

- Я не причинил тебе какого-нибудь неудобства? Который теперь час? О господи! - он и не представ-лял, насколько сейчас рано. - Она показалась мне такой любезной, особенно когда я снял шляпу и рас-кланялся... - он повторил это совершенно дикое дви-жение.

- Она светская дама, - предостерегла я его.

Действительно, мадам С. в течение всех трех лет, что я провела в ее доме, ни разу не упомянула о странном визитере, который явился ко мне в тот предрассветный час.

Бони вызвал такси и, едва оказавшись дома, по-звонил мне и пригласил к себе, благо к тому време-ни я уже перестала работать в магазине, предложив провести с ним день. На столе в гостиной лежали несколько экземпляров его книги 'Возлюби ближ-него твоего'. На шмуцтитуле одной из них он руч-кой написал посвящение: 'За мужество перед лицом врага' и, чтобы исчерпать тему, то же начертал на карточке, с добавлением слов: 'во время ноч-

ной атаки'. Эту карточку я обнаружила, вернув-шись домой, вместе с сорок одним розовым гладио-лусом. Слава Богу, что к этому времени у меня уже была ваза.

Через неделю, 22 июня, у него был день рождения. Бони исполнилось сорок четыре года. Сразу возник-ла проблема: что я могу ему подарить? Как лицо сво-бодной профессии, я, естественно, была стеснена в средствах.

С каким вожделением смотрел он на стопки книг в моей комнате, когда я смогла их выложить. Некото-рые принадлежали мне, другие были из библиотеки родителей, которую удалось спасти от гитлеровских палачей и незадолго до этого переслать мне. Бони любил книги, и особенно поэзию...

Я просмотрела стопку книг и нашла небольшой томик в кожаном переплете - стихотворения поэтов восемнадцатого века с изящными иллюстрациями того времени. Прелестная вещица, и хорошо сохра-нившаяся. Такую вряд ли можно было раздобыть в Калифорнии 1941 года. Несколько позже, когда эмигранты начали по необходимости - надо было есть и снимать жилье - распродавать свои вещи, на книжных развалах Лос-Анджелеса, Сан-Франциско или Санта-Барбары можно было при известном везе-нии найти такие сокровища...

Томик стихов привел Ремарка в полный восторг. Он нежно гладил его ладонью, смотрел иллюстрации и без конца повторял, что это лучший подарок из всех, что он получил ко дню рождения. Бони, не в си-лах удержаться от соблазна, тотчас принялся за чте-ние.

По европейской моде он устроил возле окна гос-тиной стол подарков. Самым заметным 'экспонатом' на нем был огромный букет роз. Мне ни разу не при-ходилось такого видеть - пять дюжин великолепных

цветов - от Греты Гарбо¹, с гордостью говорил Бони. Он излучал при этом такую радость, словно сам вы-бирал все бутоны этого грандиозного букета. Я знала, что он время от времени встречается с Гарбо, и они по много часов прогуливаются по набережной. Как бы то ни было, эти шестьдесят роз говорили о том, что Гарбо принимала в Ремарке живейшее участие.

На столе лежали две или три небольшие вещицы, и мне было ясно с первого взгляда, насколько пустым и жалким выглядел этот стол даже после того, как на не-го положили мой подарок. Дорогой подарок, на мой взгляд, был один: элегантные и вполне 'подобающие' случаю запонки от Картье в красной коробке.

- Это мои запонки, - сказал он, хитро усмехнув-шись, - Марлен их ни разу не видела, поэтому-то я их и выставил.

Когда я утром того дня звонила Ремарку по теле-фону, чтобы заранее его поздравить, он предупредил, что подарок Марлен повергнет меня в полное изум-ление. Теперь же он указал на тележку светлого дере-ва для чайного сервиза.

- Вот что подарила мне мисс Дитрих!

Ни раньше, ни впоследствии мне ни разу не при-ходилось слышать, чтобы он говорил о чем-либо с таким презрением.

- Тележка! Как ты думаешь, сколько она стоит? Двадцать долларов? Как бы не так!

Я не имела ни малейшего понятия, сколько это мо-жет стоить, но попыталась, как могла, успокоить его.

- Эта тележка может стоить и вдвое больше, - ос-торожно сказала я, - смотря в каком магазине она куплена...

- Это неважно, - горячо запротестовал он. - Все равно, сколько это стоит! Но не делают таких подар-ков мужчине, с которым состоят в многолетней свя-

¹ Известная шведская актриса.

зи! Я живу в съемном доме, никого не принимаю. Это же совершенно бесполезная вещь. Я нахожу это совершенно унизительным!

Он взял в руки томик стихов.

- Если ты смогла подарить мне это, ты, у которой нет ни гроша! В конце концов это принадлежало тебе и ты же могла это продать! А тут на тебе - тележка! Да это же смешно!

Я не могу сосчитать, сколько раз он впоследствии вспоминал эту злосчастную тележку на протяжении тридцати лет.

Бони был уязвлен до глубины души. Он столько де-нег потратил на Марлен, чего стоил лишь один вели-колепный топаз, в котором было, пожалуй, сто карат. Этот топаз украшал браслет часов, с которым Марлен охотно фотографировалась. Гнев его в тот момент был настолько велик, что он потерял контроль над собой и признался, что потратил на Марлен одну треть своего дохода за тот год.

Он не только делал подарки, но и ревниво хранил даже самые маленькие вещицы, которые ему дарили. Много лет он вспоминал голубое льняное покрывало с вышитыми вручную его инициалами, которое я од-нажды ему подарила. Мне доподлинно известно, что двадцать лет спустя он показывал в Нью-Йорке Ден-веру Линдли ящик, в котором хранил все без исклю-чения полученные от меня подарки!

За год или два до их свадьбы Полетт Годар присла-ла Ремарку в его маленькую квартирку на Пятьдесят Седьмой улице пианино. Надо сказать, что он с боль-шим воодушевлением играл на этом инструменте и один из его любимых рассказов был о том, как он в пять часов утра, после одной из голливудских вече-ринок, переиграл самого Артура Рубинштейна¹. К счастью, оба были настолько пьяны, что вряд ли

¹ Известный польский пианист.

были способны заметить разницу! Ремарк находил прелестным этот великодушный жест Полетт, при этом он каждый раз вспоминал старую тему: 'Ты представляешь? Тележка для чайных чашек!'

Бони мог быть злопамятным: причиненную ему боль он помнил много лет.

В тот день рождения 1941 года наша встреча с Бо-ни была недолгой, и я думаю, что вечер он провел с Марлен. Но вскоре все началось сначала: его утрен-ние звонки, его отчаяние и его традиционный во-прос: 'Как тебе это нравится?' Обычно он долго но-сил свои переживания внутри, тихо тлел, никому не показывая своих чувств, но стоило ему прийти в ярость, как старые раны начинали кровоточить, и он вновь говорил о них.

Прошли месяцы, прежде чем я узнала об одном инциденте, происшедшем вскоре после его возвра-щения из Нью-Йорка.

Сейчас я уже не могу припомнить всех подробно-стей - был ли это неожиданный визит или один из тех случаев что открывают правду? То ли Бони уви-дел на столе Марлен фотографию Тима Дюрана, хо-лостяка, известного игрока в поло, то ли застал ее за попыткой спрятать эту фотографию.

Примечательно, что в 'Триумфальной арке' и 'Ночи в Лиссабоне' есть подобные эпизоды. Человек возвращается после долгого путешествия и видит на столе любимой фотографию другого мужчины.

Марлен, безразлично пожимая плечами, утвер-ждала, что ни фотография, ни тот, кто на ней изобра-жен, не имеют для нее никакого значения, но Ремарк беспрестанно мучился вопросом, можно ли ей ве-рить.

Это был один из тех вопросов, который он не пе-реставал задавать мне: говорила ли она правду, что Тим Дюран - этот игрок в поло! - не имел для нее

никакого значения и что она делает из него, Бони, ес-ли это действительно так?

Для меня было очень тяжело обсуждать с ним та-кие проблемы. С одной стороны, я старалась не слишком сильно травмировать его, с другой сторо-ны, я не могла беззастенчиво лгать. В душе он очень хорошо понимал то, что было очевидным, но ему нужна была соломинка, за которую можно ухватить-ся, ибо он был не готов порвать с Марлен.

Марлен за эти годы снялась во многих фильмах. Ей надо думать о хорошем, полноценном сне, угова-ривала она его, и это было разумно для сорокалетней женщины, которая должна при любых обстоятельст-вах явиться ранним утром в студию свежей и с хоро-шей прической. Как прилежная ученица, она хорошо усвоила уроки Ио фон Штернберга и лучше любого оператора и режиссера ориентировалась в премуд-ростях освещения и ракурсов. Но когда она беспре-станно рассказывала Бони о своих инструкциях по этому поводу, он быстро начинал скучать, находя, что это не слишком романтические темы для мужчи-ны и женщины, которые до сих пор разыгрывают пе-ред всеми великую любовь.

И он без устали спрашивал, что я думаю по этому поводу...

Марлен, очевидно, использовала любые отговор-ки, чтобы избежать открытого столкновения. Но Бони не оставил надежды выиграть эту схватку и, слов-но форель, попавшая на крючок, отказывался при-знать свое поражение.

III

Трагедия Пирл-Харбора 7 декабря 1941 года и вступление Америки в войну одним ударом измени-ли всю нашу жизнь, и в особенности жизнь Ремарка.

Если не считать Томаса Манна, он был самым вы-дающимся немцем из всех, живших в то время в Юж-ной Калифорнии. Несмотря на то, что нацисты ли-шили его гражданства и сожгли его книги, на Ремар-ка распространялось постановление правительства США, действовавшее на Западном побережье ввиду близости Японии. Оно предписывало всем герман-ским подданным не покидать свои дома после вось-ми часов вечера, независимо от того, были ли они политическими жертвами гитлеровского режима или членами национал-социалистского 'Германско-го Бунда'.

Это было тяжело для всех, но особенно сильно страдали одинокие люди, жившие к тому же в весьма стесненных обстоятельствах. Для Ремарка, который был одержим стремлением к свободе, постоянное пребывание в тесноте наемного жилья в постоянной компании престарелой хозяйки было настоящим адом.

После двух недель такой жизни он оставил дом и Розу, переселившись в отель 'Беверли Уилшир'. Номер был достаточно велик для того, чтобы соз-дать ощущение 'жизненного пространства', к тому же в отеле были холл, бар и ресторан, куда можно было невозбранно ходить в любое время дня и но-чи. Общество некоторых высоких полицейских чи-нов, с которыми, как он рассказывал позже, ему удалось подружиться, делало сносным пребывание в отеле - Бони до утра проводил время в их ком-пании.

Я начала писать, когда еще продавала платья на Родео-драйв. Когда я показала свои первые образчи-ки английской прозы Джону Хастону, тот восклик-нул: 'Мой Бог! Ты должна писать!' На это я смогла от-ветить лишь, что я, кроме того, должна еще оплачи-вать жилье...

Идея романа медленно вызревала в моем вообра-жении, и я даже написала первые его страницы. У ме-ня было громадное желание писать, но борьба за су-ществование истощала мои и без того ограниченные силы. Я не видела никакой надежды в будущем, и чем дальше, тем мрачнее оно становилось. Все казалось бессмысленным, у меня было такое чувство, что Гит-лер разрушил мою жизнь, несмотря на то что мне удалось 'спастись'. Мне казалось, что у меня никогда не будет шансов реализовать себя до тех пор, пока я нахожусь под гнетом беспрестанной нескончаемой необходимости заботиться только о хлебе насущ-ном.

Джон порвал со мной несколько месяцев назад, и ранней осенью 1941 года я встретила человека, кото-рому суждено было стать любовью всей моей жизни: Уолтера Хастона, отца Джона. То был один из круп-нейших американских актеров театра и кино, жив-ший то в Нью-Йорке, то в Беверли-Хиллз, то на ранчо в Калифорнии, то в собственном доме в горах Раннинг-Спрингс. Хотя он часто бывал в Голливуде (в ос-новном на съемках), в отношениях с ним невозмож-но было избежать долгих разлук и некоторых других проблем.

Бони тотчас окрестил его 'моим шотландцем', так как Уолтер не имел ничего против того, чтобы 'содер-жать женщину'. Я показала Уолтеру первые страницы моего романа. Он так любил и понимал меня, что ре-шил помочь мне с тем, чтобы я смогла полностью по-святить себя писательскому труду. Скромные суммы, которых хватало на мои столь же скромные потреб-ности, означали для меня воплощение давней мечты.

Это было шестого декабря 1941 года.

Через два дня по настоянию Уолтера я пошла в Красный Крест предлагать свою помощь. Так как я была австрийка с недавно полученным видом на жи-

тельство в Америке, то меня, в отличие от немок, при-няли очень быстро. Пять дней в неделю, по утрам, я изготовляла для раненых повязки, а по ночам рабо-тала над своим романом.

С Ремарком мы виделись часто. Встречались в ресторане отеля на первом этаже или у него в номе-ре, причем меня всегда изумляла ловкость, с какой он разделывал жареных голубей. Тогда я еще не зна-ла, что в молодости Бони собирался стать хирургом.

В его кабриолете, который всегда был к нашим ус-лугам, мы часто выезжали в окрестности или на берег океана, где катались по извилистым улицам Малибу и Санта-Барбары. Бони не выглядел столь измученным, как раньше. Даже если он и пил по ночам, то утрен-нее пробуждение в одиночестве не казалось ему ужасным. Его, видимо, успокаивали шум и суета в оте-ле, служившие контрастом мертвой тишине дома, стоявшего на пустынной улице.

'Шалава', взяв псевдоним Мария Мэнтон, играла Лавинию в пьесе О'Нила¹ 'Траур для Электры', по-ставленной в театре-студии Макса Рейнхардта. Я вспоминаю ее великолепные, рыжевато-золоти-стые волосы и бьющую в глаза молодость, ей было тогда семнадцать. В день премьеры Ремарк - что бы-ло типично для него - послал ей ящик шампанского, чтобы она смогла пригласить на торжество всю труппу и рабочих сцены. Он хотел сделать для нее что-то особенное, чтобы девочка на всю жизнь за-помнила дебют в театре. Возможно, это был и кон-трапункт поведению Жана Габена, которого в по-следнее время часто видели в обществе Марлен и ко-торый, как поговаривали, не отличался щедростью и вниманием.

¹ Юджин О'Нил - крупнейший американский драматург XX века.

Бони все еще не оставил Марлен. Он был очень уп-рям - 'типичный рак', говорил он, намекая на знак зодиака, под которым родился; по своей воле он ни-когда не отступит от намеченной цели, а там, гля-дишь, у Марлен пройдет ее наигранный интерес к Жану Габену.

Я же вспоминаю о том огромном притяжении, ко-торое испытывала Марлен к Габену. Оно было видно невооруженным глазом, когда я смотрела на них, си-дящих за соседним столом на террасе ресторана после гала-премьеры фильма 'Миссис Минивер' (22 июля 1942 года), сценарий которого писал Уиль-ям Уайлер; чтобы отметить годовщину нашего зна-комства на вечере в доме Уайлера, я подарила Ремар-ку билет на премьеру. Бони любил Уайлера, и, когда все эти годы о нем заходила речь, Бони всегда отзы-вался об Уайлере, как о 'нашем' Вилли...

В 1942 году Ремарка наконец стали замечать в об-ществе других женщин.

Комментаторы колонок светской хроники писа-ли о его общении с Луизой Райнер и Долорес дель Рио¹. Насколько я знаю, даже когда Ремарк еще жил в доме Багге, он проводил уик-энды с Лупе Велес. Ему очень нравилась Лупе. Думаю, Ремарк питал слабость к брюнеткам, особенно если они - ак-трисы.

Он жил в Нью-Йорке, когда Лупе Велес покончила жизнь самоубийством.

Я прочла об этой трагедии в газете и тотчас по-звонила Ремарку. Он был глубоко потрясен и все время спрашивал, что могло послужить причиной такого страшного решения. Он не верил официаль-ной версии: отчаяние по поводу нежелательной бе-ременности. Она говорила ему, что не может иметь детей.

Голливудская кинозвезда.

- Если она хотела это сделать, то имела на это полное право, - сказал он. - Но что она пережила... чтобы принять такое решение...

Он несколько раз повторил:

- Бедное дитя, бедное дитя...

В 'Беверли-Уилшир' он начал работать над рома-ном 'Триумфальная арка'.

Ремарк никогда не говорил о работе, ни во время написания книги, ни после ее окончания. Подобно другим писателям, он не выносил вопросов о том, как подвигается дело, правда, эта черта была у него выра-жена ярче, чем у других. На все вопросы он отвечал кратко: 'Я работаю'. Никакие иные комментарии не делались и не допускались.

Только один раз за все годы он показал мне одну-единственную страницу - чудесный лирический пассаж - и спросил, нравится ли мне написанное. Он писал от руки на линованной бумаге, каллигра-фическим почерком, писал исключительно каранда-шом, чтобы без усилий стирать написанное. Его ру-кописи были безупречно чисты и не нуждались в корректуре.

Напротив, в машинописных вариантах была масса исправлений. Я сама столкнулась с этим, когда 'Коламбия Пикчерс' купила права на съемки фильма по роману 'У небес нет любимцев'. В пятидесятые годы студия заключила со мной договор на предваритель-ный перевод с немецкого языка ранней, неопублико-ванной версии книги.

В написанных в поздний период книгах Ремарк делал очень большую правку, он постоянно что-то улучшал и переделывал, в противоположность своим первым произведениям, написанным на одном дыха-нии. Причиной тому было чувство, которое он мне не раз описывал: принимаясь за новую книгу, он по-нимал, что только теперь начинает учиться писать.

- Если бы эта ведьма (одна из его немецких изда-телей) не вырвала у меня рукопись, - говорил он мне однажды в Нью-Йорке, - то я бы ее никогда не за-кончил, так бы и переписывал...

Я убеждена, что при его стремлении к совершен-ству и склонности к самокритике посмертно опубли-кованный роман 'Тени в раю' никогда не появился бы в таком виде, будь Бони жив.

Однако мне он советовал не тратить время попус-ту, все время улучшая уже готовую книгу, если она имеет законченную форму. Повод для правки всегда найдется, и если не отдать рукопись в печать, то ре-дактирование может стать бесконечным.

Как правило, Ремарк охотно раздавал направо и налево добрые советы, неважно на какую тему, во всяком случае, меня это касалось в полной мере.

Когда я в Голливуде отважно сражалась со своим первым романом, он рассказал мне о ловушках, кото-рые подстерегают автора, пишущего от первого ли-ца. 'Я' в сюжете часто может ничего не знать об уже происшедших событиях, о которых, однако, читате-лю известно заранее. Хорошим средством является введение в роман рамочного повествования. Он сам с успехом использовал этот способ в своей книге 'Ночь в Лиссабоне'.

Любимым его выражением, которое он не один раз повторял за все годы, что я его знала, было: 'Писа-тельство - это на десять процентов талант и на девя-носто процентов задница', причем означенную ана-томическую область он в своих книгах описывал во всех мыслимых вариантах. Этими словами Ремарк хотел подчеркнуть, что дарования мало, если автор не обладает известной усидчивостью.

- Никогда не показывай издателям и агентам не-законченных вещей, - еще одно его предостереже-ние, - особенно те места, на которые критик может направить острие своего пера.

Его забота по отношению к начинающим нович-кам - не только ко мне - была поистине трогатель-ной. Он просматривал части моего первого романа, когда я работала над ним. Его бережная критика и его поощрение того, что он находил хорошим, придава-ли мне мужества продолжать работу с новыми сила-ми. Никто лучше Ремарка не умел поддержать меня в моменты колебаний, и никто не мог радоваться мо-ему успеху с большим энтузиазмом, чем Бони.

Некоторые влюбленные мужчины проявляют не-ожиданную изобретательность для выражения своей благосклонности к предмету страсти. В отношениях, основанных на дружбе, это редкость, даже если эти отношения окрашены в романтические и эротиче-ские тона. Я часто задумывалась о том, что если Ре-марк в отношениях со мной проявляет такую изобре-тательность, то как же он ведет себя с женщинами, которых любит?

Весьма вероятно, что это был присущий ему спо-соб проявления внимания наряду с внутренним так-том (для него очень важны были хорошие манеры, как это явствует из одного его письма, в котором он называет их в качестве одной из моих предпочти-тельных черт) и щедростью души; эти черты трогали Марлен и ее преемницу Наташу настолько, что они продолжали поддерживать с ним отношения до тех пор, пока он сам не разрывал их, когда они больше не желали иметь его своим любовником.

В начале сороковых годов в Голливуде я была сви-детельницей его отчаяния, когда он постоянно по-вторял мне свой вопрос: 'Как тебе это нравится?' Идиотские высказывания Марлен снова начали зву-чать в моих ушах, когда в начале пятидесятых в Нью-Йорке Ремарк попал в такую же ситуацию с Наташей.

Казалось, что поставили ту же пластинку, только раньше песня звучала с немецким, а теперь с рус-

ским акцентом. Обе клялись в любви и нежных чув-ствах, но когда доходило до существа дела, а именно до постели, то начинались отговорки типа: 'Не сего-дня, любимый, в другой раз'. Женщины говорят так, когда мужчина нравится, но его больше не любят. В тридцатую годовщину нашего знакомства Бони кратко объяснил мне по телефону, что наше счастье заключалось в том, что наши отношения были 'ан-гельскими и безоблачными', возвышенными и паря-щими над всем земным, ничто не могло повредить им. 'Это было прекрасное время! - писал он. - Правда, мы временами жаловались на своих стран-ных компаньонов... но как бы то ни было, это было прекрасно'.

С тех пор я часто думала над словом 'компаньон', которым он обозначил тех, с кем мы бывали связаны на протяжении прошедших тридцати лет. Некото-рые из этих компаньонов были людьми достаточно эксцентричными, но разве не было у нас в обычае не совсем ординарно реагировать на эти особенности, осторожно называя тех людей 'замечательными'?

То, что наши отношения представлялись нам са-мим совершенно нормальными и разумными, даже не обсуждалось. В своих романах Ремарк не раз по-вторял (иногда буквально) то, что уже говорил мне прежде в других обстоятельствах. Когда я читала 'Триумфальную арку', мне казалось, что я уже знаю все слова этой книги. Естественно, в наших романах мы описывали себя самих, и описывали такими, ка-кими мы видели себя в своих фантазиях. Писатель, как не раз подчеркивал Ремарк, единственное на свете животное, способное выразить словами свои страхи, отчаяние и восторг.

Умом Ремарк прекрасно понимал, какую игру ве-ли с ним Марлен и Наташа, в моменты отчаяния он понимал это и сердцем. Но расстояние от головы

до сердца бывает иногда очень велико, часто это дорога в тумане, да и каких только укреплений не строит человек, чтобы не ходить по этому гибель-ному пути. Самообман относительно сексуальных отношений переполняет мужчину, особенно если он не устает повторять: 'Но я же люблю тебя!', имея при этом в виду, что он любит как друг, а не как мужчина. В то же время отказ женщины от близости уничтожающе действует на тонко чувствующих и сложных мужчин, каким был Ремарк Из чувства са-мозащиты он был вынужден продолжать любовную игру столь долго, насколько это было вообще воз-можно.

Бони больше других понимал движения челове-ческой души, но в своих иллюзиях он был упорнее, чем большинство мужчин и большинство женщин. Много лет спустя у меня возникли отношения с од-ним из близких друзей Ремарка; возникновению этих отношений в немалой степени способствовал сам Бони. Так вот, этот человек в разговорах со мной и в многочисленных письмах все время напо-минал мне о своих собственных ошибках и 'идиотиях', заклиная меня не быть уступчивой и не повто-рять тех же ошибок, которые сделал он и которые мы все, существа, наделенные фантазией, делаем снова и снова.

У Ремарка были ярко выраженные мазохистские наклонности. Он знал об этом и часто упоминал эту свою особенность, хотя никогда не произносил само слово. Бони терпеть не мог психоаналитиков и, когда я однажды обратилась за консультацией к психиатру, отреагировал в своей обычной манере: 'Почему ты не поговорила с одной из своих подруг? Все мы в на-ше время невротики, и ты - не исключение. Это часть твоего очарования и твоей одаренности, да к тому же о любви ты знаешь гораздо больше, чем большинство психиатров...'

Он очень сдружился с Карен Хорни¹, особенно в последние годы ее жизни до самой ее смерти, после-довавшей в декабре 1952 года, проводил с ней много времени. Он часто цитировал отрывки из ее книг, ко-торые впоследствии подарил мне. Все это показыва-ет, насколько высоко он ценил ее.

В течение какого-то времени она была для него такой же поддержкой, как алкоголь и йога. В письмах из Швейцарии, написанных в пятидесятые годы, он предлагал мне почитать некоторые книги о йоге и дзэн-буддизме и хотел знать, смогу ли я достать эти книги в библиотеке или купить их. Упражнения йоги, предназначенные для расслабления отдельных час-тей тела и облегчения засыпания, помогали ему и он настойчиво рекомендовал мне последовать его при-меру и заняться йогой.

Он всегда стремился поделиться со мной тем, что узнавал, независимо от того, насколько это соответ-ствовало моим желаниям и обстоятельствам. Стоило ему узнать что-то хотя бы частично, он сразу прони-кался убеждением, что это должно быть полезно и для меня, после чего он пытался убедить меня за-няться тем же. Он мог становиться очень упрямым, особенно когда я пыталась объяснить ему, что сход-ные симптомы могут вызываться разными причина-ми и что вещь, полезная для него, может не оказать на меня такого воздействия. Он никогда не прини-мал подобных возражений и настаивал на том, что-бы я последовала его советам. Если в моей жизни возникала какая-то проблема, то он обычно замечал: 'Если бы ты тогда послушалась меня, то...' Память его была поистине замечательной. Правда, в последние годы жизни, после инсультов и инфарктов, воспоми-нания о людях и событиях редко омрачали память Бони.

¹ Врач-психоаналитик, основательница неофрейдизма.

...Когда я размышляю над тем, что рассказывал мне сам Ремарк о своей жизни, и тем, что я сама видела и пережила за тридцать лет знакомства с ним, то ду-маю: если не считать юношеской привязанности к Софи (или как на самом деле ее звали?), которую он, к своему изумлению, встретил в Берлине спустя пять-десят лет, его первой настоящей любовью была лю-бовь к первой жене Жанне.

Они познакомились в двадцатые годы в Ганнове-ре, где Ремарк работал в рекламном бюро компании 'Континенталь-Райфен'. Жанна была замужем, но оставила своего состоятельного супруга ради того, чтобы ночами сидеть рядом с ничем не проявившим себя молодым человеком, корпевшим над романом о войне...

Во всяком случае, такова была история, которую я знала еще до знакомства с Ремарком, а поскольку он никогда не рассказывал мне о своем браке, то я не считала себя вправе выяснять, насколько эта история соответствует действительности. Она звучала так ро-мантично, так правдоподобно, что я была потрясена, узнав впоследствии, что на самом деле все было ина-че. 'На Западном фронте без перемен' появился на литературной сцене 10 ноября 1928 года совершен-но неожиданно, как роман с продолжениями, печа-тавшийся в уважаемой ежедневной берлинской газе-те 'Фоссише Цайтунг', а потом вышел отдельной книгой, явившейся миру совершенно зрелой, как Афина Паллада, вышедшая из головы Зевса. Это про-изошло 31 января 1929 года.

Реклама могущественной империи Ульштайна по-могла создать соответствующий жанру имидж (как модно выражаться в наше время); этому же способ-ствовала скрытность самого Ремарка; он был очень застенчив и не давал интервью (за единственным ис-ключением, которое он сделал для своего коллеги Акселя Эггебрехта). Правда, об этом - а я была

слишком молода, чтобы самой помнить то время, - мы говорили столь же мало, как и о его браке с Жан-ной; только один раз Бони обмолвился, что работал над романом 'На Западном фронте без перемен' де-сять лет.

При случае, по большей части в виде советов на-чинающему писателю, он показывал мне отрывки из своих набросков, рассказов и статей, печатавшихся в газетах на заре его карьеры. По глупости я думала, что эти рассказы и наброски он писал после выхода в свет своего первого романа. Я не учитывала, что тогда он уже не нуждался в дополнительном зара-ботке. Эти заметки, конечно, приносили ему некото-рый доход, но в основном предназначались для то-го, чтобы набить руку для завершения основного труда.

Эрих Ремарк - Бони - нареченный при креще-нии Эрих Пауль Ремарк (здесь мы должны особо под-черкнуть, что главного героя 'На Западном фронте без перемен' зовут Пауль Боймер) - впервые увидел свое имя напечатанным типографским способом в возрасте двадцати лет, когда журнал 'Шенхайт' опуб-ликовал его стихотворение 'Я и ты' и два маленьких рассказа 'Женщина с золотыми глазами' и 'Из юно-шеских времен'. С тех пор Бони не переставал пи-сать и печататься почти до самой смерти.

Работая учителем и продавцом, он одновременно писал и в 1920 году опубликовал свой первый роман 'Лавка снов'. Восемь лет спустя, за семь месяцев до выхода в свет 'На Западном фронте', издательство Ульштайна тайком скупило все имевшиеся в нали-чии экземпляры этого 'романа о становлении мас-тера'.

В 1923 году Бони поступил на работу в 'Континен-тальную каучуковую и гуттаперчевую компанию', из-вестную ныне под названием 'Континенталь', и на-чал не только составлять слоганы, сопроводитель-

ные тексты и пиарный материал, но и писать статьи в 'домашний' журнал компании 'Эхо-Континенталь'. Именно тогда впервые появилось имя Эрих Мария Ремарк, написанное по правилам французской ор-фографии - намек на гугенотское происхождение семьи.

Вскоре Ремарк расширил поле своей деятельно-сти. Не ограничиваясь журналом компании, он на-чал печататься в таких журналах, как 'Югенд' и веду-щий спортивный журнал 'Шпорт им Бильд', кото-рые охотно брали его путевые заметки. Целое сочинение о коктейлях появилось в журнале 'Штертебекер' - весьма оригинальное название для пе-риодического издания, поскольку Штертебекер был ганзейским пиратом пятнадцатого века, неким подо-бием Робин Гуда. Статьи в 'Шпорт им Бильд' откры-ли двери в литературу молодому писателю, и в 1925 году Ремарк покидает Ганновер и переезжает в Бер-лин, где становится редактором иллюстраций упо-мянутого журнала.

Не в это ли время Жанна решила разойтись с гос-подином Винкельхоффом и последовать за Бони? Приехали ли они в Берлин вдвоем? Не просил ли он ее приехать позже, когда он получит место и сможет заботиться о ней? Этого я не знаю. Как бы то ни было, они поженились в 1925 году в Берлине, и вскоре фрау Ремарк, урожденная Ютта Ингеборг Эллен Цамбона, прибавила к своему имени имя Жанна, во вся-ком случае для широкой публики.

Вполне возможно, что она ночи напролет проси-живала рядом с Бони, пока он после работы в изда-тельстве писал для себя. В 1927 году вышел в свет его второй роман 'Станция на горизонте'. Он печатался с продолжениями в журнале 'Шпорт им Бильд'. На-сколько я знаю, этот роман так и не вышел отдельной книгой. Я могу также допустить, что и в течение по-следующего года Жанна составляла ему компанию,

когда он за шесть недель написал роман 'На Запад-ном фронте без перемен'.

Так же мало, как Бони говорил о своем браке, рас-пространялся он и о причинах развода, последовав-шего в 1932 году. Говорили, что она предпочла друго-го мужчину, кинопродюсера, известного обожателя ослепительно красивых женщин.

Не привело ли это событие к тому, что стало лейт-мотивом всего творчества Ремарка?

Жанна отличалась необычайной красотой, чем-то напоминая Марлен Дитрих, но при этом была строй-на, как тополь (она болела туберкулезом), и со свет-лыми, широко расставленными глазами. Я нашла ее очаровательной, когда единственный раз в жизни видела ее на коктейле в Париже в 1949 году - ей бы-ло тогда около пятидесяти лет.

Она говорила о Бони, употребляя это имя с боль-шой симпатией, и мне казалось, что все эти годы и он говорил о ней с теплым чувством. Я уверена, что он не забыл годы нужды, которые они в начале своего пути провели вместе. Позже я слышала, что после развода он послал ей цветы, хотя она обобрала его почти до нитки. Однако, и это типично для него, ко-гда он жил в скромной квартирке на Пятьдесят Седь-мой улице за 125 долларов, Жанна жила в гостинице 'Пьер' и платила за номер 400 долларов благодаря его финансовой поддержке. После того как Гитлер в 1937 году лишил обоих гражданства, Бони женился на Жанне второй раз, чтобы дать ей новый паспорт и панамские документы, а потом и американские вза-мен утраченных по одной-единственной причине - в наказание за то, что Жанна была миссис Эрих Ма-рия Ремарк

Когда они позже развелись повторно, он долго и пространно объяснял мне, что должен позаботиться о том, чтобы 'она снова не ограбила его... ведь, в кон-це концов', заметил он, 'я могу жениться и на бедной

женщине'. Это говорило о том, что о браке с Полетт Годар, которая была богаче его самого, он в то время не помышлял. Однако он был полностью согласен с Жанной в том, что должен позаботиться о ее буду-щем. Благодаря своей практичности и чувству спра-ведливости он сумел с ней договориться.

В моей жизни я часто встречалась с мужчинами, которые слыли знатоками женщин, но думаю, что Ре-марк был единственным мужчиной, который пони-мал женщин как никто другой, хотя и не умел приме-нить это понимание к своим отношениям с ними. Он мог анализировать женщину и ее поведение с такой же нежностью, словно ухаживал за лепестками розы, но это умение не уберегло его от попадания во власть женщин. Выражение мадам де Сталь 'Tout comprendre c'est tout pardonner'¹ лучше всего подхо-дит Ремарку и женщинам, которых он любил.

В тоске по Жанне Ремарка утешила Рут Альбу. Бы-ло это в начале тридцатых годов. Среди всех краси-вых берлинских актрис того времени она была са-мой красивой, самой успешной и самой интелли-гентной. Рут была воплощением живости, остроумия и шарма. Если Жанна была холодной и скрытной, то Рут - уступчивой, жизнерадостной и исполненной тепла, - маленькая брюнетка с карими глазами, за плечами которой высокая культура и интернацио-нальное духовное богатство. Ее английский дядюшка владел золотыми приисками в Южной Африке, сест-ра Доротея была прима-балериной в берлинской 'Штаатс-опер'. Искусство и роскошь были присущи Рут, как вторая натура.

Думаю, что это Рут Альбу объяснила Ремарку, что простыни и скатерти должны быть изготовлены на ручном ткацком станке (ей белье поставляла венская

¹ Понять значит простить (фр.).

фирма Брауна), что восточные ковры набиваются вручную, а не ткутся и должны иметь надежное про-исхождение и изящный рисунок.

Бони начал коллекционировать восточные ковры и через некоторое время свел дружбу с Вальтером Файльхенфельдтом, торговцем картинами, который и помог Ремарку составить собрание импрессиони-стов и постимпрессионистов. За несколько лет до этого Ремарк в своем втором романе 'Станция на го-ризонте' показал жизнь состоятельных людей, кото-рую он наблюдал в Берлине в двадцатые годы. Но мне кажется, что Рут Альбу и Файльхенфельдт заложили тот фундамент, на котором сам Бони построил по-знание искусства и элегантности, культуры и жизни, знатоком и ценителем которых он стал впослед-ствии.

После многолетней связи с Марлен Дитрих он дал себе передышку с Лупе Велес¹, опять с маленькой брюнеткой, страстной и жизнерадостной, но эта лю-бовь была не настолько серьезна, чтобы удержать его в Калифорнии. Могу предположить, что и Рут Альбу и Лупе Велес любили Ремарка гораздо больше, чем он - их. Обе были женщинами, которые больше да-вали, чем брали.

В октябре 1942 года он уехал в Нью-Йорк.

Бони чувствовал себя освобожденным. Никаких уз больше! То было время полной свободы наблюдать, не принимая ничего близко к сердцу, и плыть по те-чению жизни. Это было немного скучно, но приятно и необременительно. Естественно, такая нирвана не могла продолжаться долго. Скоро он попал из огня да в полымя, влюбившись в Наташу Палей, русскую кня-гиню, прославленную красавицу, королеву моды, единственную значительную женщину в его жизни, с

¹ Мексиканская звезда Голливуда 30-х годов.

которой я не была знакома и даже ни разу не видела воочию - только на экране.

В трех его романах присутствует одна 'Рут' - в 'Возлюби ближнего твоего'', 'Жизнь взаймы' и 'Ночь в Лиссабоне'. Я убеждена, что 'Наташа' в его последнем романе 'Тени в раю' и есть та самая Ната-ша, которая узнаваема больше, чем любая из трех 'Рут'.

Настоящая Наташа была замужем за известным го-мосексуалистом; до этого она была замужем в Пари-же за Лелонгом; в это же время у нее был бурный ро-ман с Жаном Кокто¹. На этом фоне начала развивать-ся самая губительная связь в жизни Ремарка.

Он снова начал задавать свой ставший привыч-ным вопрос: 'Как тебе это нравится?' После того как он несколько лет был повязан по рукам и ногам, ему требовалось время, чтобы прийти в себя, прежде чем ввязываться в новую драку, чреватую неизбежным поражением. Соперником Ремарка был не продюсер, не плейбой, а ее демонический врач (который позже плохо кончил), с которым Ремарк, к своему стыду, был вынужден по разным поводам встречаться в об-ществе.

Но вот война окончена, и Ремарк может укрыться в своем доме, Каза Монте Табор в Порто Ронко. Там в Лаго Маджоре, в Швейцарии, провел он многие меся-цы, пытаясь побороть свое отчаяние и начать рабо-тать.

К тому времени, когда он встретил Полетт Годар, у него уже выработалась способность более или менее продолжительное время жить в одном и том же мес-те, хотя, может быть, он сам и не осознавал этого. Ин-тересно, что Полетт провела немало времени с ним в его крошечной комнатке на Пятьдесят Седьмой ули-

¹ Французский писатель, художник, театральный деятель, ки-норежиссер, сценарист.

це, когда он писал 'Черный обелиск' (он посвятил книгу Полетт), так же, как когда-то якобы сделала Жанна, в то время как он писал 'Станцию на гори-зонте' и 'На Западном фронте без перемен'.

Он очень удивлялся Полетт, и особенно тому, что она ничего от него не требовала, когда он работал. Он писал, а она читала, рассказывал он. Один-единст-венный раз за шесть месяцев он вывел ее в свет, сказав при этом: 'Женщина должна выходить, надев свои драгоценности, чтобы все видели ее наряды'.

Должно быть совершенно ясно, что значит для красивой женщины, а особенно - в случае Полетт - для кинозвезды, вечер за вечером сидеть дома и чи-тать книгу, в то время как мужчина, с которым она де-лит жизнь, работает. Он женился на Жанне и в конце концов женился и на Полетт, видимо, по той же при-чине.

IV

Вскоре после того, как Ремарк 27 октября 1942 го-да уехал в Нью-Йорк, у него возникло желание вер-нуться назад в Калифорнию. Все путешествие было задумано им как часть стратегической игры, имев-шей целью исчезновение из поля зрения Марлен. По прошествии времени представляется сомнительным, что некто действительно надеялся 'исчезнуть', посе-лившись на Пятой авеню в Нью-Йорке, но Бони, должно быть, свято уверовал в свою недосягаемость, потому что пару недель спустя после своего отъезда сообщил, что поиски, предпринятые его 'бывшей не-вестой', оказались безрезультатными.

Насколько он не терпел сцен прощания и кон-фликтных ситуаций, настолько же боялся он воз-можных окончательных перемен вообще, и особен-но расставаний с людьми или местами, где он жил.

Однако, вполне вероятно, он понимал - возможно и не отдавая в том себе отчета, - что отъезд из Беверли-Уилшир подводил черту под главой с названием 'Калифорния'.

- Там стоит большая бутылка лактопина, - сказал он, позвонив мне в последний раз - я уже знала о предстоящем отъезде. - Ты не возьмешь его себе?

В самый разгар войны лактопин был совершенно недоступен и, кроме того, был мне совершенно не по карману. В большом пакете, который я забрала из отеля после его отъезда, обнаружилась еще пара столь же нужных вещей.

Вместе с неправдоподобно огромной охапкой цветов пришло совершенно особенное письмо, в ко-тором перечислялись все его пожелания относитель-но моего будущего, а заканчивалось послание совсем неожиданно - благодарностью. 'За всю любовь, ко-торой было для меня слишком много, но она была мне дана: это единственное, на что я всегда мог рас-считывать... и весьма часто злоупотреблял ею... Но я всегда знал о ней...'

Письмо было похоже на прощание с отрезком жизни, частью которого была и я, с одержимостью, которую изобрела его собственная фантазия и кото-рая кончилась или должна была вот-вот кончиться.

Постепенно, однако, он снова обрел себя.

Он любил Нью-Йорк, город сумасшедшей актив-ности, в которой человек может потерять себя, а по-том вновь найти. Он чувствовал себя окрыленным и в радостных тонах сообщал, насколько хорошо у него идут дела без всяких 'Рио и Райнер', на которых при-ходится жениться после первой встречи, а после вто-рой - разводиться. Во время краткого посещения Вашингтона он обедал, а потом провел весь вечер в компании Генри Уоллеса, тогдашнего вице-прези-дента, как он мне подробно объяснил, 'на случай, ес-

ли ты этого не знаешь'. 'Интересный человек', так отозвался о нем Бони.

Он окунулся в ночную жизнь, и чувство освобож-дения пересилило чувство одиночества. Позже он часто рекомендовал мне такой способ успокоения, при этом добавляя: 'И кто тебе это говорит?'

В действительности он предполагал скоро вер-нуться в Калифорнию. Он думал, что отъезд, как обычно, продлится недолго. Но каждый раз, когда он где-то задерживался на сколько-нибудь длитель-ный срок, ему становилось трудно вырваться из объятий насиженного места. В последние годы жиз-ни, когда он обосновался в Порто Ронко, Бони пи-сал, что 'весной он определенно' приедет в Нью-Йорк. Но потом весна переходила в лето, лето - в осень, а осень - в зиму. Проходил год, а то и два, прежде чем он наконец решался на обещанное пу-тешествие.

Я не думаю, что он вообще охотно путешествовал. Он очень много раз пересекал Атлантику на парохо-де или на самолете и все равно каждый раз страшно нервничал. Он сам смеялся над этим, но ничего не мог поделать с этим тошнотворным ощущением в животе, с этим чувством стеснения в груди. Часто, ох-ваченный какими-то иррациональными подозре-ниями, он тащил с собой самые немыслимые вещи. 'Не оставляй ничего важного! Держи все необходи-мое под рукой!' - предупреждал он меня, словно старый крестьянин, который никому не доверяет, а меньше всего тесным квартирам ничем не пахнущих городов.

У него был огромный, неподъемный чемодан, ко-торый он всегда возил с собой. Чемодан был напол-нен бумагами, среди которых, вероятно, находились его дневники и старые рукописи, хотя я бывала силь-но озадачена, когда слышала, что у него вообще есть неопубликованный материал. Он так медленно пи-

сал, что все написанное им, как мне казалось, было напечатано, в противоположность Хемингуэю, после смерти которого осталась масса неопубликованных работ.

В его нью-йоркской квартире он однажды взял в руки рукопись - старую и потрепанную, которую я не осмелилась ни потрогать, ни посмотреть.

- Моя первая попытка, - сказал он, подбросив манускрипт, словно пробуя его вес. - Там внутри все, including the kitchen sink¹, - добавил он по-англий-ски. - Первоклассный кич!

Рукопись была тотчас засунута обратно в чемодан, а последний, в свою очередь, задвинут на шкаф. Была ли это 'Лавка снов' или другой, еще более ранний роман?

Я знала об одном его неопубликованном рассказе, сказке о каком-то арабе - не то Юсефе, не то Юсуфе. Ее Ремарк однажды рассказал мне по телефону. Я тот-час забыла сюжет, сохранилось только смутное ощу-щение, что вещь мне понравилась. В различных об-стоятельствах он неоднократно ссылался на муд-рость Юсефа, а я каждый раз просила его рассказать мне эту историю. Он не держал на меня зла за то, что я не могу ее запомнить, и каждый раз принимался рассказывать ее заново... Почти год спустя, в сентябре 1943 года, он нена-долго приехал в Беверли-Уилшир.

Мы встретились всего один раз, поскольку дела, ради которых он приехал, требовали уединения. Но теперь он был готов к окончательному разрыву с Марлен.

Перед тем как уехать обратно в Нью-Йорк, Бони прислал мне несколько дюжин цветов с 'нежнейши-ми извинениями' по поводу редкости наших встреч.

¹ Включая кухонную раковину (англ.).

С окончанием романа с Марлен и переселением Ремарка в Нью-Йорк центр тяжести наших отноше-ний переместился в мою сторону. Хотя он никогда не переставал меня ждать, времена изменились, и если раньше я всегда была готова прийти к нему, когда это требовалось, то теперь все чаще мне самой было нужно его дружеское участие. И он редко оставлял меня в беде.

Ремарк не любил критики, не терпел ее от других и сам не был склонен никого критиковать, хотя в последние годы он охотно делал это в отношении меня.

Во время моего краткого визита в Нью-Йорк ле-том 1943 года - как раз когда он с престарелым рас-сыльным преподнес мне розовые розы - я выразила свое недоумение по поводу маленького номера, ко-торый Бони снимал в отеле 'Шерри-Недерландс'.

Это замечание очень ему не понравилось.

- Это Нью-Йорк, а не Калифорния. Остров. Так живут здесь люди...

Он был рассержен и не старался это скрыть; соб-ственно, когда речь заходила о размерах его жилья, он требовал только одобрения. Но он и сам в 1944 го-ду решил, правда, из других соображений, переехать в отель 'Амбассадор' на Парк-авеню. Кстати, этот отель давно снесен во имя торжества прогресса. Так вот, там комнаты в номере были размером со сред-ний танцевальный зал и напомнили мне номер Бони в 'Беверли-Уилшир'.

Потом он снова переехал, на этот раз в кукольную квартирку на пересечении Пятьдесят Седьмой улицы и Второй авеню, в единственное в Америке жилье, где он по-настоящему пустил корни. Думаю, что малень-кие комнаты этой квартиры были гораздо милее его сердцу, чем каток 'Амбассадора'.

Независимо от размеров занимаемой им кварти-ры Ремарк неизменно называл ее 'хибарой', точно так же, как в наше время называют свои 'меблиро-ванные комнаты', предоставляемые ужасными - или, наоборот, по-матерински заботливыми - квар-тирными хозяйками современные студенты и моло-дые художники. Для нас в Америке слово 'хибара' символизирует бедность - 'Богема', акт первый. Можно считать поэтому символичным название, ко-торое Ремарк дал своему первому опубликованному роману¹. (В подзаголовке романа значилось: 'Роман о художнике', тем самым подчеркивалось сочетание понятий мансарды и светлых грез.)

Он очень уютно чувствовал себя в моей одноком-натной квартире, которую как раз с полным правом можно было назвать хибаркой, будь то в Сутеррене, на бульваре Сансет в Голливуде или на Пятьдесят Пя-той улице в Нью-Йорке, в квартале от жилья самого Ремарка, где я жила довольно много лет.

Его склонность награждать людей прозвищами и присущий ему необычный стиль словоупотребления превосходили все мыслимые границы. Он любил жаргон, особенно берлинский. Моя кузина Люси, жившая в Беверли-Хиллз, стала, благодаря своим ре-чевым оборотам, настоящей золотой жилой для Ре-марка, приводя его в полный восторг своими словеч-ками.

Одним из любимых его выражений было: 'Да у те-бя не все дома'. Еще он любил говорить: 'Тебя словно в картонку посадили!' Мне до сих пор не понятно, что может по-немецки означать это выражение.

Сильные выражения, которые он часто употреб-лял, рассматривались в обществе сороковых и пяти-десятых годов как не вполне корректные. Многие из

'Мансарда снов'.

этих выражений, круто замешанные на солдатском жаргоне, явно были обязаны своим происхождением его военной службе во время Первой мировой вой-ны. То предпочтение, которое он демонстрировал по отношению к актрисам и художникам, объяснялось, не в последнюю очередь тем, что эта публика была в общении менее формальной, нежели деловые люди того времени. Как явствует из его романов, он имел особую склонность к заду, свойства которого он в са-мых прямых выражениях частенько обыгрывал в разговорах.

Было у него и особое слово для обозначения 'дру-га', в значении 'любовник', а именно 'клюнт'. Ино-гда он менял грамматический род слова и говорил о фрау или фрейлейн Клюнт, это был странный и не-обычный вариант, который он использовал редко и под настроение. Я никогда не задумывалась над этой подменой до тех пор, пока не стала размышлять над происхождением этого слова.

После долгих поисков мне удалось узнать, что это слово вышло из употребления на рубеже прошлого и нашего столетий и что в просторечии это слово ис-пользовали для обозначения развратной женщины, шлюхи, а иногда и просто влагалища - и слово это, без сомнения, было женского рода.

Откуда он знал это слово? Оно употреблялось в той части Германии, откуда Ремарк был родом, но вряд ли рано созревший мальчик, сын уважаемого переплетчика, мог слышать его дома или в школе, особенно если учесть, что нравы девятнадцатого ве-ка проникли и в начало двадцатого.

Как бы то ни было, но детство, проведенное в Оснабрюке, и служба в армии оказали на него гораз-до большее воздействие, нежели на большинство других мужчин, познавших муштру в раннем детстве.

Ремарк был очень чувственным человеком, и я часто задавала себе вопрос, почему я не только как

друг, но и как женщина была рядом с ним в то время, когда у него были связи с другими женщинами, и, бо-лее того, наши отношения оказались более устойчи-выми. Я не знаю, находил ли Бони своеобразное удо-вольствие в эротической игре, которую он вел со мной в Калифорнии и Нью-Йорке и которая, по-ви-димому, имела своим истоком его юношеский опыт жизни в Оснабрюке. Он постоянно желал продолже-ния этой игры, желал до самой последней нашей встречи, которая состоялась в 1966 году; он не хотел слышать от меня 'нет' и все время повторял, что 'на-ши' отношения не имеют ничего общего с любовны-ми интрижками, в которых я якобы уже окончатель-но запуталась.

То, что я была самой молодой женщиной в жизни Ремарка, вряд ли играло какую-либо заметную роль в наших отношениях, хотя он часто говорил о моей 'великой юности'. Но я думаю, что для него гораздо больше значила возможность говорить со мной по-немецки все эти годы, прожитые в Америке. С другой стороны, он находил особое очарование в том, что Полетт не знала ни одного немецкого слова и сам Бони приложил немало усилий, чтобы отговорить ее учить наш язык

Думаю, что ему нужно было и то и другое - таин-ственность и полное доверие, которое служило ему немалым утешением.

Чем Ремарк действительно очень интересовался, так это Второй мировой войной.

Живя в Голливуде, он не раз высказывал надеж-ду - до и после Пирл-Харбора - стать военным корреспондентом, и мне кажется, что одним из са-мых больших его разочарований было то, что Хе-мингуэй участвует в войне, а он - нет. Никто не был, пожалуй, таким яростным противником войны и Гитлера, как Ремарк, и его ужин с вице-президентом

Генри Уоллесом был, видимо, частью усилий, кото-рые Ремарк предпринимал для того, чтобы попасть на фронт.

Однако раны, полученные им во время Первой мировой войны, цирроз печени и лицевая невралгия, которая временами лишала Бони рассудка, по-види-мому, произвели негативное впечатление на членов военно-медицинской комиссии.

В Ремарке было то, что итальянцы именуют сло-вом 'Umanita' - 'гуманностью', и по моим наблюде-ниям он был начисто лишен предрассудков.

С гневом и презрением он отозвался об одном французском актере, который допустил антисемит-ские выпады: 'После Гитлера ни один порядочный человек не имеет больше права быть антисемитом!' Это отношение он пронес через всю свою жизнь, всегда одинаково реагируя на подобные ситуации.

Со своими экономками и служанками он обра-щался на редкость достойно и бережно, так же как он обращался в Голливуде с Розой или с 'другой Розой', которая на протяжении сорока лет вела его дом в Порто Ронко, то же можно сказать и о его отноше-нии к черным служанкам в Нью-Йорке - вообще он относился к любому человеку очень внимательно, вне зависимости от его общественного положения.

Темнокожие американцы вообще очаровали его. Он часто бродил по Гарлему, рассматривая это, как необычайное приключение, и очень неохотно отка-зался от этой привычки, лишь из опасения быть ог-рабленным.

Католик, он, однако, не соблюдал положенных об-рядов, при этом имел слабость к ангелам, но она не имела ничего общего с религиозностью.

К светским событиям он, как правило, питал силь-ную антипатию, которой от него трудно было ожи-дать.

Один из его друзей был очень несчастлив в браке. Бони очень ему сочувствовал.

- Как он вообще ее выносит? Она такая непривле-кательная!

- Непривлекательная? Но почему?

- О, - ответил мне Ремарк, - она же носит хвост!

- Хвост?

- Да, хвост!

- Но, Бони, я ведь тоже ношу такую прическу!

- Нет, нет, - горячо возразил он. - Ты не пони-маешь... это не твой хвост!

- Разве бывают какие-то другие хвосты?

- Да, твой! - в его голосе прозвучало нетерпе-ние. - Разве ты не понимаешь, что я имею в виду?

Я не имела ни малейшего понятия, чем отлича-лись наши хвосты, но была очень рада, что мой хвост ему больше по вкусу. Вообще он очень не любил ры-жие волосы, хотя и не возражал против 'моего оттен-ка', вероятно потому, что первоначально мои волосы были темно-каштановыми. Только однажды, когда я неудачно освежила окраску волос, он осуждающе по-смотрел на меня и сказал:

- Что случилось с твоими волосами? Они же ста-ли зелеными! Сделай что-нибудь!

Несмотря на наше тесное общение в годы жизни в Голливуде, постоянный обмен письмами и телефон-ными звонками до 1949 года, когда я тоже переехала в Нью-Йорк, были темы, которых мы никогда не ка-сались в наших беседах. Например, мы никогда не го-ворили о наших семьях.

Я знала, что мать занимала в его жизни очень важ-ное место. У нее был рак, и она умерла в ноябре 1917 го-да, когда Ремарку было девятнадцать. Но он никогда не рассказывал подробностей, только однажды очень скупо упомянул об этом факте.

Знаменательно, что в романе 'На Западном фрон-те без перемен' мать Пауля Боймера тоже умирает от рака, и я уверена, что неспроста рак и туберкулез - постоянные 'действующие лица' в его книгах, иг-рающие в них решающую роль. У Жанны был тубер-кулез - и этот опыт вкупе с видом смерти на поле боя послужил основой большого интереса, который Ремарк проявлял к медицине. Я знаю, что он часто ходил в больницы, смотреть, как делают операции, и сомневаюсь, что это было вызвано лишь необходи-мостью собрать материал для описания главного ге-роя 'Триумфальной арки' и 'Теней в раю' - хирурга Равича.

Бони очень любил своего отца, и для него очень много значило, что отец пережил войну, и Ремарк еще несколько лет прилагал все усилия, чтобы старик наслаждался удобствами жизни в отпущенные ему последние годы. Для Бони было хорошим знаком, что его отец дожил до преклонного возраста, и он страстно желал последовать в этом отношении роди-тельскому примеру.

Сейчас меня очень удивляет то, что за все трид-цать один год нашего знакомства Ремарк ни разу не обмолвился о том, что у него есть сестры. Только прочтя его некролог, я узнала об их существовании и о страшной истории о том, что нацисты, обезглавив младшую сестру писателя, Эльфриду, прислали Ре-марку счет на оплату казни.

Если бы я в то время была в Нью-Йорке, он, без со-мнения, рассказал бы мне об этом, но меня не было рядом, а говорить об этом, не глядя собеседнику в глаза, ему, я думаю, было очень тяжело.

Он никогда не обращал особого внимания на не-приятности - ни на свои, ни на мои, считая, что для меня, как для начинающего писателя, переживания только полезны, хотя и говорил, соблюдая некото-рую осторожность: 'Это не слишком большая беда...'

Определенно, от такого отношения никому не было хорошо. Чего он добивался таким образом, так это 'соразмерности неприятностей'.

Другое дело, горевать. 'Горевать' - было его лю-бимое выражение и любимое занятие, правда, когда это горе обсуждалось и анализировалось, то весьма скоро выяснялось, что речь идет всего-навсего о любви или о сексе, тогда все заканчивалось... до сле-дующего 'горя'.

Бони отличался сильной верой в действенность чаевых.

Я вспоминаю, что в ящике тумбочки, стоявшей у входа в его номер в отеле 'Амбассадор', на пачке дол-ларовых банкнот всегда лежали монеты в двадцать пять центов, очевидно предназначенные для дачи чаевых.

С одним его другом, тем самым, который был же-нат на даме с хвостом, случилась довольно типичная история, из-за которой у друга были неприятности. В отсутствие жены в его номере одну ночь провела женщина.

Каким образом об этом стало известно даме, ни-кто не знает, но Бони, узнав об этом, с отеческой оза-боченностью покачал головой.

- Бьюсь об заклад, что он не сунул лифтеру пять долларов, - от этого все неприятности...

Этот небольшой кусочек светского опыта без вся-кой примеси цинизма был расширен и при первой же встрече доведен до сведения друга.

- Надеюсь, что он не признался в том, что у него ночевала девушка, - добавил Бони.

- Но если у жены есть доказательства?

- Доказательства? Доказательства - ничто. Надо все отрицать и стоять на своем, несмотря ни на что. Знаешь принцип Гитлера: повторяй ложь достаточно часто, и люди в конце концов в нее поверят.

- Но если врать просто невозможно?

- Никогда ничего не признавай. Под конец твой противник настолько устанет, что сдастся сам. Ты слышала об истории, приключившейся с Гретой Гарбо?

Я не слышала ни о какой истории.

- Гарбо жила тогда с Джоном Гилбертом. Как-то раз ей не спалось, и она рано утром спустилась к не-му в номер, открыла дверь и увидела, как Джон лезет в комнату через открытое окно. Она была, конечно, вне себя.

'- Где ты был? - потребовала она ответа.

- Я? Естественно, в кровати.

- Но ты только что прошмыгнул сюда...

- Нет, я крепко спал! Ты меня разбудила'.

- Лучшая защита - это нападение, - прервал свой рассказ Бони, озорно подмигнул и продолжил свое повествование.

'- Ты?! Крепко спал? Да я своими глазами все ви-дела... и что означает губная помада на твоей физио-номии?

- Откуда на ней может быть губная помада?'

- Она продолжала эту ссору еще битый час, но ей не удалось заставить его признаться. В конце концов Гарбо пришлось просто сдаться.

Это была одна из любимых историй Бони, и он ут-верждал, что она абсолютно правдива. Его собствен-ный комментарий к ней был краток: 'Никогда не ус-тупать!'

Его теория о необходимости давать щедрые чае-вые снова пришла мне на ум, когда Ремарк рассказал мне историю о том, как он заказал пару сказочных венецианских дверей в Милане, чтобы повесить их в углу дома в Порто Ронко, прикрыв ими модную ра-диоаппаратуру.

Милан находился всего в какой-нибудь паре ча-сов езды на автомобиле от его дома, и они с Полетт часто бывали там зимой, чтобы посетить 'Ла Скала' или просто сменить обстановку и побродить по го-роду. Бони дал задание портье в гостинице, чтобы тот последил за каталогами ведущих галерей и, как только в каталоге появятся нужные двери, тотчас со-общил бы Ремарку, только presto! - чтобы успеть к аукциону.

- Самое важное в этом деле - время, - подчерк-нул Бони. - Такие двери не выставляются на прода-жу каждый день...

О таком способе оповещения о предметах искус-ства мне до тех пор не приходилось слышать, хотя портье в отелях класса люкс часто получают весьма неожиданные и необычные задания от клиентов. Как бы то ни было, этот с честью справился с пору-ченным ему делом. Затраты полностью оправда-лись.

После того как я в 1943 году закончила свой пер-вый роман, Ремарк и еще двое дружески расположен-ных ко мне писателей, порекомендовали мне одного агента в Нью-Йорке, француза, который представлял в Америке интересы некоторых европейских авто-ров. Я ненадолго приехала в Нью-Йорк, агент про-смотрел рукопись и посоветовал мне переписать не-которые места и сделать роман короче. В этом случае он обязывался продать его без всяких трудностей.

Переделка потребовала нескольких месяцев, при этом мне еще раз помог Уолтер Хастон. Когда книга разошлась в Нью-Йорке, мне пришлось снова взяться за заработки, хотя на этот раз я попыталась совмес-тить их с писательством. Бони посоветовал мне тот-час приняться за небольшой роман, и я, как всегда, последовала его совету.

Однако скоро мне стало очевидно, что я не могу совмещать работу по вольному найму с писательст-вом по ночам и в выходные дни. Для того чтобы вый-ти из положения, я нашла хорошо оплачиваемую ра-боту на полный день. В мои обязанности входило со-ставлять рекламные тексты для одного маленького предприятия, занимавшегося освещением предметов искусства от Венеры Милосской в Лувре до частных коллекций моголов Голливуда и надгробных картин 'Лицо любимого' на кладбище 'Форест-Лаун'. Я на-чала экономить как одержимая.

Когда у меня скопилась денег достаточно для того, чтобы жить на воде и хлебе, я уволилась с работы и снова вернулась к роману. Когда сэкономленные деньги кончились, я нашла себе другую работу, что-бы заработать и снова начать писать. Эта нервная жизнь отнюдь не становилась легче от писем, кото-рые я получала от агента. В них он писал, что на его предложения присылают интересные отклики, но никто не торопится раскрывать кошелек.

Неприятности сыпались со всех сторон.

Мои отношения с Уолтером Хастоном день ото дня становились все более напряженными. Кроме то-го, становилось ясно, что издательства не собирают-ся покупать мой роман. Чрезмерным усилием воли я заставляла себя работать сколько надо, чтобы вы-жить - я была больше голодной, чем живой, - и на-чать работать над новым романом.

Тем временем сырость моего неотапливаемого жилища сделала свое черное дело, у меня заболели суставы кистей, что часто бывает у людей, много ра-ботающих на пишущей машинке. Я переехала в очень дорогую квартиру на Харпер-авеню. Там я по-гребла себя заживо, чтобы скрыть от своих друзей, да и от себя самой, что мои глаза потеряли способность ясно видеть, а я могла передвигаться, только держась за мебель, стены и притолоки.

Уолтер был далеко, в Нью-Йорке, Бони - там же. Но верная Роза, которая до самой своей смерти в 1968 году никогда не забывала поздравить меня с днем рождения и Рождеством, поддерживала со мной постоянную телефонную связь. Я посетовала ей по поводу моей неубранной квартиры, и Роза в конце недели прислала мне девушку, которая убралась в мо-их апартаментах и рассказала такую душещипатель-ную историю, что я выписала ей щедрый чек, отдав последние деньги и только позже осознав, что имен-но я натворила.

Я была на грани нервного и физического исто-щения.

Внезапно объявилась моя кузина Люси.

После того как она проконсультировалась со сво-им врачом, я была госпитализирована в небольшую частную клинику, и как раз вовремя; еще немного и мое здоровье было бы окончательно подорвано раз-личными болезнями, усугубленными недоеданием.

Я медленно училась заново есть, заново смотреть, заново ходить. Наконец я поправилась настолько, что отважилась позвонить в Нью-Йорк, Бони.

С этого времени мне пришлось звонить ему еже-дневно между десятью и одиннадцатью часами кали-форнийского времени, в Нью-Йорке же в это время было между часом и двумя пополудни. Иногда у меня было ощущение, что он, ожидая моего звонка, не ло-жился в постель.

В этих разговорах Ремарк впервые назвал меня 'орхидеей с железным стеблем'. Это выражение ста-ло такой же фигурой его речи, как и упоминание о 'семейной корове' и 'столике на колесах' по отно-шению к Марлен Дитрих. Мне кажется, что именно тогда он впервые процитировал своего отца, кото-рый сказал ему. 'Человек не может лишить себя жиз-ни, если он лишен гения...' Это отличный совет для любого писателя.

Но ничто из того, что он говорил мне раньше или позже, не подготовило меня к напутствию, которое он произнес в один прекрасный день.

- Ты можешь идти дальше, - сказал он дружески, но строго. - Я говорю тебе, ты можешь идти... совер-шенно самостоятельно...

Я попыталась объяснить ему, что нуждаюсь в по-сторонней помощи, что не могу без сопровождения сестры гулять по саду клиники.

- Забудь об этом, - перебил он меня. - Подумай о том, что Иисус Христос через три дня после смерти восстал из гроба! Он умер - но смог встать и пойти! И ты тоже сможешь!

Ремарк говорил совершенно серьезно, и я час-то поражалась, вспоминая этот замечательный диа-лог - может быть, он был пьян? Это вполне воз-можно.

Я очень много передумала за шесть недель пребы-вания в клинике. Новый роман был готов наполови-ну, и передо мной встал вопрос, чего я хочу: жить или погубить себя писательством? Много лет спустя Бони тоже встал перед такой же дилеммой. Он дал на нее ответ: 'Я трус, вот кто я', - сказал он и продолжил ра-боту над своим последним романом.

Поскольку я приняла противоположное реше-ние - хотя и из других побуждений, - я тоже рас-ценила это как трусость. Я заключила с собой сделку: если я выберусь невредимой из этого отча-янного положения, то не напишу больше ни строч-ки, пока не добьюсь финансовой независимости. Поскольку перспектива материальной независимо-сти не просматривалась, такое решение означало конец моих беспочвенных мечтаний стать писа-тельницей.

Это было душераздирающее для меня решение, но я придерживалась его в течение пятнадцати следую-щих лет.

Потребовались месяцы, прежде чем я смогла пре-одолеть чувство полного краха. Бони помог мне деньгами, когда я вышла из клиники. О его озабочен-ности моим состоянием говорят два письма, которые я получила тогда от него. Он никогда не обращался ко мне столь серьезно. Он объяснил, что мои надеж-ды зарабатывать деньги писательством преждевре-менны, а решения об этом - скоропалительны, и что мое дарование нисколько не пострадает, если я сей-час на время откажусь от карьеры писателя или по-стараюсь писать 'попутно'. Поскольку он сам напи-сал 'На Западном фронте без перемен' попутно, то он не принял во внимание, что я не готова к такому труду - он прямиком привел меня в больницу с со-вершенно расстроенным здоровьем.

Бони вел себя, как отец - строгий, но полный по-нимания, в своих письмах он сравнивал свои собст-венные проблемы - поддержать себя материально и одновременно писать, с моими попытками зараба-тывать не писательством, а другой работой - и по-вторял, как он расположен ко мне и как понимает ме-ня и сочувствует моим трудностям.

Это были очень трогательные письма, совсем не похожие на прежние, в которых он писал, что скуча-ет по мне, что я самая лучшая, что ни с кем другим он не может говорить так, как со мной... То, что он писал в то время, Бони часто повторял и в телефонных раз-говорах.

Он говорил о фантазиях, которые так легко меня увлекают, а я поражалась, насколько глубоко он ото-ждествляет себя с моими проблемами, хотя они су-щественно отличались от его собственных. В послед-ние годы он часто писал или говорил: 'Мы, невроти-ки...' В 1946 году он еще не знал Карен Хорни, однако,

как поэт, - а он был поэтом, скрывшимся за своей су-ровой прозой, - понимал, в какую ловушку я себя за-гнала, и доступными ему средствами пытался помочь мне найти выход.

Весной 1947 года я снова приехала на Восточное побережье; навестить семью, друзей и, естественно, Бони.

Он все еще жил в 'Амбассадоре', где мы с ним и обедали в день моего приезда. Как обычно, мы разго-варивали по много часов, но ни об этой, ни о после-дующих встречах в тот приезд в Нью-Йорк я не со-хранила воспоминаний, поскольку они, как мне ка-жется, были как две капли воды похожи на предыдущие и последующие встречи - полные вза-имного доверия, гармонии и интимности.

V

В 1949 году начался новый этап моей жизни. Я не только переехала в Нью-Йорк, я снова оказалась ря-дом с Бони.

Тот год начался счастливо и удачно.

Макс Офюль, великий французский режиссер¹, нанял меня для участия в работе над его последним американским фильмом в Голливуде 'The Reckless Moment'², первоначально носившим название 'The Blank Wall'³, в качестве переводчицы (сам он говорил и писал на смеси французского, немецкого и англий-ского), личного секретаря и придворного шута - все это вместе взятое и одновременно.

¹ Настоящая фамилия Максимилиан Оппенхеймер (1902- 1957).

² 'Момент безрассудства'. ³ 'Тупик'.

Это была единственная работа за все годы пребы-вания в Голливуде, которая не только доставляла мне нескончаемую радость, но и предоставляла королев-ское содержание, которое позволило мне съездить в Европу якобы для того, чтобы навести окончатель-ный глянец на перевод моей книги, работу над кото-рой я прервала после звонка Офюля. Были у меня, правда, и другие цели, и проекты, частично лишь за-планированные, частично уже готовые, которые тре-бовали моего присутствия в Европе.

Это была моя первая поездка за границу после де-сяти лет пребывания в Америке - война и Гитлер бы-ли позади, и в мире, как нам казалось, начал утвер-ждаться другой порядок. Однако очень скоро до меня начала доходить сокрушительная правда. Нигде не было у меня ощущения, что я - дома. Будучи ино-странкой в Америке, я не смогла вписаться и в после-военную Европу. Много лет спустя Макс Офюль пи-сал мне: 'Все страны не пригодны для нормальной жизни...' Эту фразу часто и охотно цитировал Бони. Он был полностью с ней согласен.

В то лето 1949 года Офюль хотел, чтобы я поехала в Париж и работала с ним над его следующим филь-мом. От многочисленных друзей поступали заманчи-вые приглашения, не считая предоставления мне возможности закончить перевод на голландском по-бережье, в Гюйс-тер-Дюйн. При этом валютные кур-сы тогдашней Европы и правила оформления сделок обещали сказочный гонорар.

Но того, на что я надеялась, так и не произошло.

Ремарк напряженно работал в Порто Ронко, его поджимали сроки договора, кроме того, предстоял приезд Жанны, которая хотела провести у Ремарка целый месяц, а дом был слишком мал, чтобы вме-стить нас двоих. Я вспоминаю, как была раздосадова-на, когда Бони написал мне, что ожидает свою же-ну - это было не в его правилах, употреблять подоб-

ные выражения. Он редко говорил о ней и всегда при этом называл ее Жанной. Может быть, он думал, что, если они наконец снова начнут вести нормальную супружескую жизнь, мне будет легче принять первен-ство Жанны и смириться с ним.

Но оказалось, что это лишь незначительное об-лачко на небе, сплошь затянутом мрачными тучами.

Еще будучи в Голливуде, я попыталась разорвать свои отношения с Уолтером Хастоном, но вместо то-го, чтобы наслаждаться свободой, меня ожидало но-вое приключение.

Моим новым обожателем стал молодой француз-ский актер. После окончания своего контракта с 'Метро-Голдвин-Майер' он пригласил меня в распо-ложенный близ Парижа замок своей матери. Здесь с нами происходили самые невероятные вещи - на-пример, однажды мы заблудились в громадном лесу возле Шантильи; потом был случай, когда после спектакля 'Кавалер Роз' в Парижской 'Гранд-Опера' меня едва не заперли в какой-то комнатушке. Но то, что я запланировала, не состоялось. Как-то вдруг я оказалась в маленькой парижской квартирке, пол-ной клопов, к обществу которых я оказалась совер-шенно неподготовленной, а все люди, которых я зна-ла, либо были за городом, либо вообще неизвест-но где.

Вскоре позвонил Бони, чтобы приободрить меня, подсказать стратегическое решение и дать мудрый совет. Он напомнил мне, что нам ненавистна сама мысль - играть в старые игры со своими старыми партнерами. Этот вопрос мы многократно и горячо обсуждали еще в Калифорнии. Но играть надо, чтобы бить таких партнеров их же оружием, вместо того чтобы душить их своей любовью.

- Смейся! - настойчиво советовал он мне. - Со-жми зубы! Выбирайся! Не сиди дома и не жди напрас-но звонка! Веди дневник! - Это должно помочь, уго-

варивал он меня, он сам всегда так поступает и наме-рен поступать впредь.

Поведал он и о своих горестях, о том, что у него тяжело на сердце, как мучают его обычные старые проблемы: 'Что делать сегодня вечером?'

Я поняла, о чем он говорит. У Ремарка уже нача-лись неприятности с Наташей.

Когда я в ноябре вернулась в Нью-Йорк, Ремарк был уже там и жил в отеле 'Амбассадор'.

Оглядываясь назад, я задаю себе вопрос: а были ли его отношения с Наташей достаточным основанием для переезда в 'Амбассадор'? Она жила на Пятьдесят Второй улице, недалеко от Ист-Ривер. Отель, на углу Парк-авеню и Пятьдесят Первой улицы, находился гораздо ближе к этому месту, чем 'Шерри-Недерландс', расположенный на пересечении Пятой аве-ню и Пятьдесят Девятой улицы.

Переезд Бони из отеля 'Беверли-Хиллз' в дом Багге стал началом конца его отношений с Марлен Дит-рих. Точно так же бегство Бони из 'Амбасадора' в 1951 году и переезд в маленькую квартиру на Пятьде-сят Седьмой улице можно объяснить его стремлени-ем освободиться от Наташи, в чем ему должна была помочь удаленность места жительства.

В противоположность этому он настолько иден-тифицировал это последнее жилье с Полетт, что надолго застрял там. Первое упоминание о ней со-держалось в его письме от 8 октября 1951 года, в ко-тором он призывал меня следовать примеру 'из-вестной Полетт, которая первоклассно умеет забо-титься о себе и одновременно полна очарования...'. В постскриптуме он указал свой новый адрес и вы-разил надежду, что не ошибся. Правда, он написал 230 вместо 320.

Территориальная близость - или, напротив, уда-ленность - играли определенную роль и в наших с

ним отношениях. Квартира моей компаньонки в Гринвич-Виллидж была расположена довольно дале-ко от 'Амбассадора'. С моим переездом в отель 'Се-вилья' я стала жить ближе к нему, но все же недоста-точно близко. Хотя мы подолгу висели на телефоне, общаясь, виделись мы реже, чем в первые годы моего пребывания в Нью-Йорке. (Не территориальной ли близостью объяснялась дружба Ремарка с Карен Хор-ни?) В то время он уже подолгу жил в Европе, но, как только я стала жить на Пятьдесят Пятой улице, через две улицы от Ремарка, мы опять начали часто встре-чаться.

Когда я думаю об этом, то невольно задаю себе во-прос о причинах, по которым Бони купил Каза Монте Табор и в январе 1933 года покинул Берлин и Гер-манию. Вероятно, он надеялся, что смена места жи-тельства поможет ему окончательно порвать с Жанной, с которой он расстался еще в 1932 году. Да, это возможно, но не менее вероятно и другое: Ре-марк, не вполне отдавая себе в этом отчет, стремился уехать из страны, в которой рейхсканцлером вот-вот должен был стать Адольф Гитлер. В таком случае ав-тору самого выдающегося антивоенного романа гро-зила непосредственная опасность быть уничтожен-ным. В свете этих событий решение Бони уехать в Швейцарию представляется дальновидным и муд-рым.

После моего возвращения из Европы в 1949 году Бони и другие мои друзья придерживались мнения, что мне следует попытать счастья на Востоке, а не возвращаться в Голливуд.

Вскоре после этого Лилли Пальмер, с которой мы вместе учились в театральной школе в Берлине, по-просила меня поработать с ней над представлениями пьесы 'Цезарь и Клеопатра', в которой она играла одну из заглавных ролей.

Жюль Гленцер, известный холостяк, бонвиван и директор гостиницы 'Картье', славился тем, что охотно устраивал у себя праздники по поводу всяче-ских премьер. Бесчисленные гости, собравшиеся по поводу премьеры фильма 'Призрак уходит на Запад' в его доме, слились для меня в одну неразличимую толпу, из которой я могу выделить только одно ли-цо - лицо актрисы Полетт Годар. По случайному стечению обстоятельств мы оказались во время празднества за одним столом. Она была фантастиче-ски хороша, и я запомнила тот шик, с которым она носила бриллиантовую нить, продернутую в волосах. Полетт была необычна и блистательна. Однако, как часто бывает на подобных вечерах, мы с ней не пере-кинулись там ни единым словом.

Бони был увлечен Наташей, но в Нью-Йорке он не был так изолирован от людей, как в Калифорнии. В Нью-Йорке он нашел себе друзей и начал работать над новым романом - 'Жизнь взаймы'. Знамена-тельно, что в первый день Нового года он звонил мне дважды, а потом мы встретились с ним в начале янва-ря, правда, в воскресенье, ибо по выходным дням суп-ружеские обязанности заставляли Наташу быть дома или на светских мероприятиях.

Мои усилия порвать наконец с Уолтером Хастоном были не вполне успешными; оказавшись в Нью-Йорке, я снова начала с ним встречаться. В мой день рождения он пригласил меня на обед. Мы прекрас-но провели время, но что-то в его облике очень встревожило меня. У Хастона явно были какие-то неприятности со здоровьем, но я не могла понять, какие.

Я обсудила это с Бони, но и он придерживался то-го мнения, что я мало чем могу помочь Уолтеру, разве что заставить его обратиться к врачу. Он последовал моему совету и получил врачебное свидетельство о

безупречном здоровье. После этого Уолтер уехал на Побережье, снимать свой новый фильм.

Однако интуитивно я чувствовала, что не все так гладко.

Десять дней спустя Бони прервал один из наших бесконечных телефонных разговоров; его позвали к обеду.

Был час дня.

Вскоре после этого он позвонил еще раз.

- Мне показалось, что ты очень спешил!

- Я только что слышал новости по радио, - отве-тил он, - и узнал об одном неприятном для тебя со-бытии...

Я сразу поняла - умер Уолтер Хастон.

VI

До осени 1950 года Ремарк прожил в Порто Ронко. Там он заканчивал 'Жизнь взаймы' и обдумывал стратегию разрыва с Наташей. Он чувствовал, что 'птичка', как он в наших разговорах окрестил ее, го-това каждую минуту улететь от него - не так ли ду-мал о Маду Равич, главный герой 'Триумфальной ар-ки'? Бони был горд тем, что не пишет 'птичке' ни строчки и занят только работой, редко выпивает, и вообще держится молодцом.

В ноябре он снова появился в Нью-Йорке, и в теле-фонной трубке вновь зазвучал его полный отчаяния вопрос: 'Как тебе это нравится?'

В то время мы очень часто встречались, и к моему первому дню рождения без 'Шотландца' Ремарк приготовил настоящий стол подарков с цветами, ду-хами и карманными часами от Картье. Естественно, Бони снова вспомнил Марлен и ее столик на колесах. Он так и не смог избавиться от осадка, который оста-вил в его душе тот злосчастный день рождения в доме

Багге в 1941 году. Но то было далекое прошлое, не было Марлен, но зато была Наташа... Правда Бони то-же многому научился - он понял свою главную ошибку, и, хотя он опять оказался 'жертвой', как он иногда себя называл, все же теперь он не чувствовал себя столь беспомощным.

Я вспоминаю, как Бони в других обстоятельствах говорил о возрасте женщины, о ее страхе потерять красоту, а значит, и возлюбленного.

- Зачем бояться возраста? - вопрошал он. - Что значат морщины? Когда мужчина любит женщину, он любит и ее морщины.

Какая замечательная и глубокая мысль, подумала я тогда и продолжаю думать так сейчас, часто цитируя эту фразу своим подругам.

Франсуаза Жило в своей книге 'Моя жизнь с Пи-кассо' вспоминает, что то же самое говорил Эльзе Триоле ее муж Луи Арагон.

Бони любил жизнь настолько страстно, что ему - и он сам часто утверждал это - было неважно, как он живет, главное: жить. Он хотел наслаждаться жизнью до последнего мгновения - нам ведь дана одна-единственная жизнь, говорил он мне, да, наверное, и себе тоже - независимо от того, насколько ограни-ченной может быть временами наша жизнь. Единст-венное, что имеет значение в нашем существова-нии, - это сама жизнь.

Когда я работала над телевизионным шоу Лилли Пальмер, возникла мысль создать телевизионный се-риал. Его предполагалось снимать в Италии. Это была заманчивая идея, и Бони тотчас начал строить планы. Мы обязательно встретимся в Риме, он прокатит ме-ня по Италии и обязательно покажет Порто Ронко... К моему разочарованию, сериал решили снимать в Нью-Йорке годом позже, Бони уехал в Европу, а я провела все лето в убогой гостинице 'Севилья'.

Как всегда Бони постоянно откладывал свое воз-вращение в Америку; он работал, и, к его великому облегчению, впервые за двенадцать лет ничто не ме-шало ему оставаться одному.

Он заключил с собой мир? Было ли это резуль-татом его общения с Карен Хорни и прочтения ее книг?

Он регулярно и подолгу общался с ней как друг и как пациент. Это общение стало очень интенсивным после возвращения Бони в Америку. Позже он вспо-минал, что Карен Хорни очень многому научила его. Подружился Ремарк и с дочерью Хорни, немецкой актрисой Бригиттой Хорни, которая с 1950 года жи-ла с матерью в Нью-Йорке.

О смерти Карен Хорни я сообщила Ремарку после того, как прочитала известие об этом прискорбном событии в 'Нью-Йорк тайме'. Бони был очень опеча-лен, хотя и был подготовлен к такому исходу - Хор-ни страдала раком легкого. После смерти Карен Ре-марк проявил сердечную заботу о Бригитте, разделяя ее горе и стараясь утешить.

От идеи создания шоу Лилли Пальмер в конце концов пришлось отказаться. Все мои планы лопа-лись, как мыльные пузыри. Это был крах, и к Рождест-ву я стала продавщицей в магазине Б. Альтмана.

Для меня это был новый опыт жизни, и Ремарк хвалил меня за это. Ему очень нравилось, когда я бы-вала активной, брала в руки обстоятельства и 'пока-зывала характер', как он это называл.

Однако травма ноги, полученная мною на улице, очень скоро положила конец карьере продавщицы.

Я еще не перестала хромать, когда Бони ошара-шил меня неожиданным предложением: он предло-жил мне в помощь давно забытую Марлен. Она гото-вила радио-шоу (как он полагал, нечто подобное проекту Лилли Пальмер, хотя и не имел об этом яс-

ного представления), и, поскольку у нас с ней были общие друзья, он поручился за мою порядочность, и теперь Марлен Дитрих ждет моего звонка.

Перспектива была не слишком увлекательной. Я слишком хорошо знала Марлен Дитрих, не говоря уже о том, что кроме Бони у меня были и другие гол-ливудские друзья - фон Штернберг и Фриц Ланг. Я была уязвлена, как мог Ремарк вообще сделать мне такое предложение. С нехорошим чувством я все же позвонила, Марлен была необычайно мила - вопло-щенная любезность. Мы поговорили. Она отказалась от моих услуг, и я вздохнула с облегчением. Дело за-кончилось само собой.

Вскоре после этого я получила работу на одной фирме, которая занималась импортом фотоаппара-тов. Моей обязанностью было составление реклам-ных текстов. Работа была приятной, дела шли непло-хо, но заработная плата оставляла желать лучшего, рабочий день был слишком длинный, а в офисе от-сутствовал кондиционер. Бони терпеливо выслушал мои жалобы и, чтобы улучшить мое положение, реко-мендовал меня своему старому другу, торговцу кар-тинами Сэму Зальцу.

Кажется, они познакомились еще до войны в Па-риже, но мне очень не понравились отзывы о нем Ро-зы - они наводили на размышления. Этот человек не принадлежал к избранному кругу любимцев верной кухарки.

Но перспектива работать на одного человека, ко-торый к тому же торгует картинами, а не фотоаппа-ратами, в которых я ровным счетом ничего не смыс-лю, поскольку у меня никогда его не было, оказалась мне по вкусу, и я посетила мистера Зальца в его эле-гантном городском доме на Семьдесят Шестой ули-це, где располагался и его магазин.

Мистера Зальца в особенности заинтересовало то, что я владею тремя языками, хотя Бони часто повто-

рял: 'Человек не может в совершенстве владеть даже одним языком'. После этого мне сделала предложе-ние и миссис Зальц. Я должна стать личным секрета-рем обоих супругов с приличным содержанием, уко-роченным рабочим днем и относительной свободой, причем время работы предстояло распределять мне самой.

Бони был очень рад, что я на какое-то время ока-залась устроенной. В одном из наших длинных теле-фонных разговоров он напомнил мне, как ведут се-бя жертвы кораблекрушения, оказавшиеся на необи-таемом острове. Это несчастье сразу высвечивает разницу между людьми. Одни сразу бросаются ис-следовать остров в поисках источников пищи и во-ды, а другие начинают мошенничать за спиной пер-вых. Кажется, тогда он впервые рассказал мне прит-чу о Юсефе.

В августе я поселилась в квартире одного своего друга, который уехал в Лондон. Теперь я жила очень близко от Бони - на Пятьдесят Пятой улице Ист.

К сожалению, идиллия с супругами Зальц про-должалась очень недолго. Мой деловой француз-ский оказался не на высоте, и я была уволена. Бони не удивился, но был озабочен этой неприятностью. Не могу ли я вернуться к торговцам фотоаппарата-ми? Но они переехали в Вестчестер, а о поездках ту-да на работу не могло быть и речи. Мне кажется, что Бони успокаивался, когда мог убедить меня стремиться к солидной синице в руках, а не соблаз-няться прекрасными, но ненадежными журавлями в небесах.

Я снова работала самостоятельно, переводила, об-рабатывала книги в издательстве 'Саймон и Шустер', подыскивала квартиру для Ганса Кнолля, дизайнера по интерьеру и шефа ассоциации 'Кнолль'. Эти дела

100

доставляли мне удовольствие. Вообще в то время я бралась за любую работу, какую мне предлагали.

Ремарк в это время был в Порто Ронко. Он только что выпустил в свет роман 'Время жить и время уми-рать' и сразу начал работу над новым романом, о чем он сообщил мне в апреле 1954 года. В мае он писал: 'Я бы с большим удовольствием приехал в Нью-Йорк, но гораздо практичнее в данный момент ос-таться здесь, я могу ходить в Монтекатини, это очень полезно для моей печени (да и для подагры, которая поразила мои ноги)'. Он собирался ехать в Нью-Йорк 'в начале октября'.

В моих дневниковых записях за октябрь и зимние месяцы того года нет ни одного упоминания о Ре-марке. В 1954 или 1955 году Полетт проводила в его квартире каждый вечер, пока он заканчивал роман 'Черный обелиск'.

Первого января 1954 года я записала в дневнике краткое резюме о последних десяти годах жизни, о друзьях и событиях, которые казались мне наиболее важными. Здесь мне хотелось бы процитировать аб-зац, посвященный Ремарку.

'Бони - парящий всюду и над всем ангел. Жен-щины приходят и уходят, теперь с ним Полетт Го-дар. Она скрашивает его жизнь. Он счастлив с ней, ему спокойно и надежно. Она любит его больше, чем он ее, и для него это благо. Он остался в Порто Ронко еще на месяц, и, когда я долго не вижу его в Нью-Йорке, мне начинает по-настоящему его не хватать. Надеюсь, что он скоро приедет. Как всегда его короткие письма - истинное сокровище для меня...'

Только тогда, в 1954 году, заметила я глубокое чув-ство, которое Полетт испытывала к Ремарку в те пер-вые годы. Потом все стало по-другому.

Хотя Бони ничего не знал о моем резюме, он на-рисовал ту же картину в письме, которое он написал

101

мне к тридцатилетию нашего знакомства: '... наша взаимная склонность, ангельская и безоблачная, про-низывает все вокруг...'.

В 1955 году я получила одно письмо в ответ на мое послание, которое я отправила Ремарку, обеспокоен-ная его долгим молчанием.

'Все в порядке, - уверял он меня, - ... но я извес-тен тем, что не отвечаю на письма - - - - надо бы обратиться к психиатру (но конец этого предпри-ятия известен заранее, так как психиатр тоже больше не отвечает на письма)'.

Во время длительного пребывания в Европе в 1954 - 1955 годах ему наконец удалось исполнить свою давнюю мечту - написать пьесу.

Еще в Голливуде он был очарован драматургией и я до сих пор храню том пьес О'Нила и прекрасное из-дание сочинений Аристофана¹, которые он сначала дал мне почитать, а потом подарил. Он тщательно изучал структуру пьес, в его романах очень важное место отводится диалогу, и, вероятно, было неизбеж-но, что он попытается попробовать свои силы в этом новом для себя жанре.

Пьеса называлась 'Последняя остановка'; речь в ней шла о русских, которые прорвались в Берлин и встретились там с солдатами СС и пленниками кон-центрационного лагеря... Премьера состоялась 20 сен-тября 1956 года в Берлине; позже постановку осуще-ствили и в Мюнхене. Успех был не всемирным, но пье-су восприняли серьезно, а для него это было важнее, чем отношение к другим его работам, если не считать резонанса, вызванного романом 'На Западном фрон-те без перемен'.

Мы часто говорили с ним о пьесах, которые он хо-тел написать, но 'Последняя остановка' оказалась

Греческий комедиограф V-VI вв. до н. э.

102

единственной, о которой мне известно. Была еще од-на, он не опубликовал ее, и она была найдена в архи-ве Ремарка только после его смерти.

Он мало говорил о своих книгах, выразив одной лишь единственной фразой благодарность за мои отзывы, телеграммы и присылку критических ста-тей о 'Время жить и время умирать' и свое удовле-творение тем, что роман хорошо приняли в Нью-Йорке. После возвращения Ремарка в Америку в по-следнюю неделю ноября 1956 года я поняла, на-сколько его душа расположена к пьесам и что он не пожалеет сил, чтобы поставить спектакль на амери-канской сцене.

Уильям Уайлер, 'наш Вилли', проявил интерес к инсценировке пьесы в Нью-Йорке с Морисом Ивен-сом в главной роли. Это была бы настоящая наход-ка для актера его ранга. Я не была поклонницей Ивенса, и видеть его в главной роли в первой пьесе Бони казалось мне немыслимым. Но что я могла по-делать?

Оказалось, однако, что кое-что сделать все же можно. В то время английский актер Эрик Портмен поверг публику и критиков в полное изумление сво-им блистательным исполнением главной роли в пье-се 'Отдельные столы'. Карьера этого актера достигла своего пика. Мы были старыми друзьями и часто ви-делись в то время, как шел этот спектакль; он много говорил о предложениях, которыми его буквально засыпали. Однако все они казались ему недостаточно интересными.

В один из вечеров он обмолвился о 'Последней остановке', о которой случайно что-то слышал.

Как большой поклонник Ремарка, актер жаждал познакомиться с писателем. Не могла бы я, от имени Портмена, пригласить Ремарка на спектакль 'От-дельные столы', а потом провести его в гримерную?

103

Бони, который обычно очень неохотно заводил новые знакомства, неожиданно загорелся. За не-сколько дней пребывания в Нью-Йорке он немало слышал о Портмене и очень хотел увидеть его во-очию. Чтобы избежать случайностей, я сама отнесла полученную от Портмена контрамарку Бони. Наша встреча, несмотря на его долгое отсутствие, была, как всегда, очень теплой и дружеской, такой же, как и во все годы нашей дружбы.

Поскольку я была на премьере и видела несколько спектаклей, то решила не стеснять своим присутст-вием Ремарка и Полетт, тем более что сразу после представления она направилась за сцену.

На вечере у Жюля Гленцера в 1949 году мы с По-летт не обменялись ни единым словом по одной при-чине: так сложилось. Теперь нас наконец представи-ли друг другу. Она была очаровательна, любезна и сказочно неотразима в своей валенсиаге - черном, с бахромой поясе, белой шелковой юбке и горностае-вой накидке, небрежно наброшенной на плечи (бы-ло шестое декабря). Из украшений на ней было толь-ко кольцо и бриллиантовые серьги, как я полагаю, подарок Бони.

Как всегда после спектакля Портмена осадили поклонники. Это продолжалось довольно долго, но наконец мы остались одни - Портмен, Полетт, Бони и я.

Портмен переставил стул так, чтобы видеть По-летт, расположившуюся в удобном кресле. Ремарк сел на свободный стул, а я, как всегда, примостилась на диванчике рядом с Портменом.

Мы обсудили спектакль, в котором Портмен пора-зил воображение нью-йоркской публики, поговорил и о Европе, но ни слова не было сказано о пьесе Ре-марка. Портмен распустил перья, словно павлин, ко-торому очень хотелось понравиться великому Эриху Мария Ремарку - автору пьесы, в которой Портмен

104

надеялся сыграть главную роль. Полетт по большей части молчала, но лучезарно улыбалась и при необ-ходимости вставляла в разговор редкие реплики.

Из-за недостатка времени мы говорили о возвра-щении Ремарка из Европы не больше, чем о его пьесе, но Бони не понадобилось много времени, чтобы по-нять, что между мной и Портменом проскочила ис-кра, хотя актер был известен как гомосексуалист. В этом великосветском разговоре Ремарк сделал не-что совершенно неожиданное, что полностью соот-ветствовало его характеру. Он вдруг встал, прошел между Полетт и Портменом и сел на диванчик рядом со мной. Но это еще не все. Когда в гримерную с шу-мом вошли два человека, он наклонился ко мне и вполголоса заговорил со мной по-немецки.

Я онемела. Полетт продолжала улыбаться, словно не произошло ничего необычного. Портмен быстро спровадил незваных гостей, чтобы снова распушить свои перья. Но от него не ускользнуло, что Эрих Ма-рия Ремарк ясно показал ему, сколь много я для него значу и что он, Эрик Портмен, должен понять, какую большую честь я оказала ему, проявив к нему извест-ный интерес.

Много воды утекло с тех пор, как я была принцес-сой Гогенлоэ в Беверли-Хиллз, а Ремарк пытался скрыть от Марлен наши отношения, хотя никогда не говорил этого вслух. Позже, когда он писал мне, то всегда отчетливо подписывал на конверте свое пол-ное имя, если я жила у какой-нибудь квартирной хо-зяйки. Он полагал, что это повысит мой престиж, ес-ли узнают, что я получаю письма от Эриха Марии Ре-марка. Он всегда сознавал, кто он есть и что значит его имя, и при его сочувственном отношении к сла-бым он делал все, что было в его силах, чтобы под-держать меня.

Но так вызывающе он еще ни разу не поступал. Да-же Портмен сказал об этом при нашей встрече на

105

следующий день. Оглядываясь назад, я до сих пор не знаю, какие мысли скрывала Полетт за своей ослепи-тельной улыбкой. Естественно, все знали об их связи и никто не ставил под сомнение их чувства и то ме-сто, которое она занимала в его жизни, особенно по-сле того, как они поженились. Кроме того, Полетт, без сомнения, знала о нашей сердечной дружбе с Ре-марком, но все же...

Бони, Полетт и я приземлились в заведении Линди и весело болтали, поглощая сырники и запивая их кофе. Стало совершенно ясно, что ни она, ни я не умеем готовить.

- У выгляжу так, словно должна для всех готовить кофе, - говорила Полетт. Чтобы избежать этого, она даже не удосужилась научиться кипятить воду. После свадьбы Полетт пошла учиться на поварские курсы, чем повергла Бони в полное изумление. Он был очень горд тем, что теперь у него будет свой личный первоклассный повар.

Мы пошли гулять пешком и вдоволь набродились по утреннему Бродвею, потом Бони поймал такси; меня отвезли домой, а Бони и Полетт поехали в 'Риц', где они в тот раз остановились.

Ремарк и Портмен очень понравились друг другу, о чем оба с воодушевлением сообщили мне на сле-дующее утро. Но все планы и усилия ни к чему не привели; даже 'наш Вилли' устранился от этого дела, и при жизни Ремарка его пьеса так и не была постав-лена в Нью-Йорке. Это было разочарование, о кото-ром он никогда не говорил и о котором, скорее все-го, старался забыть.

Переработанная пьеса под названием 'Полный круг' была поставлена 7 ноября 1973 года на Брод-вее, в главных ролях были заняты Биби Андерсон и Леонард Нимой. Продюсером был Отто Премингер, он же осуществил и режиссуру.

106

...Замечание Бони о том, что у каждого порядочно-го человека в новогоднюю ночь бывает плохое на-строение, стало лейтмотивом нашего длинного те-лефонного разговора тридцать первого декабря 1956 года.

Наконец он снова был в Нью-Йорке, в двух шагах от меня, и поскольку ему не надо было работать, то у него оставалась масса свободного времени. Все было почти так же, как в годы, проведенные в Голливуде, с той только разницей, что он никогда не жаловался на Полетт. Если у них и были проблемы, он предпочи-тал держать их при себе.

Моя собственная жизнь вступила в другую ста-дию. Теперь я представляла в Америке некоторые европейские издательства, подыскивала для них под-ходящие книги и продавала им американские автор-ские права. Я работала непосредственно с американ-скими издательскими редакторами, напрямую решая возникавшие проблемы. Среди прочих, я работала с Денвером Линдли - в то время главным редактором издательства Харкерта и Брейса, которое было лите-ратурным домом Ремарка.

В Голливуде я часто слышала о Линдли, когда он еще работал в журнале 'Кольерс', где с продолжения-ми печатались романы Ремарка. Начиная с 'Возлюби ближнего твоего' Линдли сам переводил произведе-ния Ремарка с немецкого. С давних пор он был редак-тором и переводчиком Бони, за много лет они стали близкими друзьями. Линдли высоко ценил Ремарка и называл его по-немецки 'den guuten Onkel Eeerich'¹. Линдли часто помогал мне и нередко подсказывал, какие книги могут заинтересовать издателей, что по-зволяло мне опережать других литературных аген-тов. В качестве жеста особого расположения он как-то прислал мне гранки романа 'Черный обелиск'

¹ Добрый дядя Эээрих (нем.).

107

вместе с приглашением на обед в отель 'Амбассадор' только потому, что там в это время жил 'дообрый дя-дя Эээрих' и туда не забредала ни одна душа, связан-ная с издательским делом.

Мои дни были заполнены до отказа. Почти еже-дневно я встречалась с издателями и литературными агентами, мне надо было успеть в одно место, а отту-да сразу мчаться в другое. Это положение было не-привычно для Бони, и он не смог его полностью при-нять.

Он был типичной совой, но, тем не менее, вставал рано. Помню, как он позвонил мне рано утром, под-няв меня с постели.

- Ты еще спишь? - не слишком дружелюбно уп-рекнул он меня. - Ты же знаешь, что я этого не пере-ношу!

Это звучало по-детски, но Бони говорил совер-шенно серьезно; сама мысль о том, что человек, к ко-торому он так хорошо относится, спит, когда он сам уже бодрствует, была для него в высшей степени не-переносимой.

- Я хочу к тебе прийти.

- Сейчас?

- Естественно, не сей момент, но скоро.

- Бони! С каких это пор я стала ранней пташкой? К тому же у меня полно работы.

То, что я не могу вставать рано, было ему давно из-вестно, но Бони мог быть очень упрямым, если вби-вал себе что-то в голову.

- Я побуду у тебя недолго. Потом ты поработаешь.

- Потом у меня будет ланч. Действительно, не мо-гу же я...

- Ленч? Когда?

- В половине первого, - я выглянула в окно. - Там идет снег. Настоящая пурга! Мне надо прочитать пару сигналов до того, как я отправлюсь на ленч...

108

- Короче, я иду, - просто сказал Бони и повесил трубку.

В одиннадцать часов в дверь позвонили.

Это был Ремарк, похожий на снеговика и несколь-ко смущенный.

- Когда выходишь на улицу в такую погоду, на-до непременно иметь цель прогулки, - он усмех-нулся. - Вот и я. У тебя до ленча остался еще целый час.

Сколько я его знала, он никогда не принимал сло-во 'нет'

- Надо говорить то, что хочется, - высказался он однажды, - и ни о чем не спрашивать.

Возможно, такая установка и была причиной его многочисленных любовных неудач, несмотря на то что большую склонность к нему испытывали и Марлен и Наташа?

Он обычно никогда не возражал против моей ра-боты, если она давала мне определенную степень свободы и возможность распоряжаться моим време-нем, но совсем другое дело, когда моя работа могла нарушить его планы. Ничего, что он потребовал, чтобы я отложила деловую встречу. Он думал, что я могу чудесным образом творить время из воздуха, если речь шла об игре, в которую он хотел поиг-рать...

Первые шесть месяцев 1957 года мы часто виде-лись с Бони, но потом он уехал в Голливуд, работать над сценарием фильма 'Время жить и время уми-рать', в котором он должен был сыграть роль про-фессора Польмана. Полетт в это время тоже не было в Нью-Йорке, во всяком случае в моем дневнике за-писано, что пятого февраля она улетела в Голливуд, где тогда жила ее мать. Но еще до отъезда Полетт мы успели пару раз встретиться и открыли, что в наших

109

отношениях появилось новое измерение - мы прак-тически стали соседями.

Ходили в одни и те же магазины. Великолепные стейки, которые так любил готовить к обеду Бони, продавал Антон, сказочный Антон, немец-мясник со Второй авеню, магазин которого находился между нашими с ним домами. Тот самый Антон, который как-то раз хотел одолжить мне горшок такой величи-ны, что в нем можно было сварить говяжий язык. Ря-дом с его лавкой находился итальянский магазин, где мы покупали зелень и овощи для салатов. Вспоми-наю, как в маленькой кухоньке стоит великолепный господин Ремарк и спрашивает меня: 'Ангел мой, ты любишь редиску?'

Бони, колдующий на кухне, - это было для меня нечто новое. Этот неожиданный талант, вероятно, помогает объяснить, каким образом он сумел пере-жить с Полетт зиму, в течение которой он писал 'Черный обелиск'. А ведь Полетт не знала, как вски-пятить воду в чайнике, а Бони только один раз вывел ее в ресторан...

Был у нас еще один друг - Джо. Он продавал газе-ты на углу Пятьдесят Седьмой улицы и всегда знал, что происходит в округе.

Иногда, идя в гости к Бони, я покупала для него воскресные газеты. Обычно он читал все издания, не-зависимо от их политической направленности.

По субботним вечерам я покупала у Джо 'Нью-Йорк тайме' и 'Пост', и поэтому, когда я однажды ут-ром в воскресенье попросила его дать мне консерва-тивные 'Джорнел' и 'Ньюс', он удивленно и неодоб-рительно посмотрел на меня.

- О, нет, - сказал он и покачал головой. - Их я вам не продам! Это не для вас!

- Они точно не для меня, - уверила я Джо. - Я хочу отнести их своему другу.

110

Джо помедлил, потом с видимой неохотой дал мне требуемые газеты. Когда я рассказала Бони эту историю, он расхохотался.

- В следующий раз скажи, что это для меня.

- Вот теперь я все понял, - с облегчением произ-нес Джо, когда в следующий раз я последовала совету Бони. - А то все переживал из-за вас. Если это для мистера Ремарка, значит, все в порядке.

Несчастье, постигшее мясника, фамилия которо-го была Баудрексель, затронуло и нас с Бони. После тридцати лет счастливой семейной жизни Антон неожиданно потерял жену. И я, и Бони часто гово-рили с ним об этом, стараясь утешить в горе. В кон-це концов мясник продал свое дело и вернулся в Ба-варию.

Много лет спустя Бони рассказывал мне, как кон-сьерж отеля 'Времена года', в котором он остано-вился во время приезда в Мюнхен, как-то раз сооб-щил ему, что некий господин Баудрексель хочет видеть господина Ремарка. Бони не имел ни малей-шего представления, кто это такой, и решил, что это ошибка. Нет, нет, стоял на своем консьерж, госпо-дин Баудрексель утверждает, что они с господином Ремарком хорошо знакомы, еще с Нью-Йорка. Бо-ни так ничего и не понял до тех пор, пока неждан-ный гость не передал с консьержем, что его зовут Антон.

- Антон? Ну конечно же!

Бони тотчас же пригласил в номер загадочного господина Баудрекселя.

Это было очень характерно для Ремарка. Он так вел себя, что мясник смог, не задумываясь, нанести ему неожиданный визит. То же самое могли бы сде-лать все торговцы, имевшие дело с Бони. Сама его ма-нера общения, спокойствие и доброжелательность, подчеркнутая некоторой медлительностью (обу-словленной, впрочем, не вполне совершенным зна-

111

нием английского), его любопытство к условиям жизни всех людей, независимо от социального и об-щественного положения, позволяли всем рассматри-вать Ремарка не только как всемирно известного пи-сателя, но и как личного друга.

В паре кварталов от квартиры Бони находилась лавка цветочного торговца. Этот человек выращивал совершенно замечательные орхидеи, которые в боль-шом количестве были выставлены в витрине его ма-газинчика. Так вот, я доподлинно знаю, что Бони рав-но нравились как орхидеи, так и их владелец. Я тоже была покупательницей этого магазина, правда, выби-рала цветы поскромнее. Однажды хозяин лавки в разговоре со мной так отозвался о Ремарке: 'Он со-всем не задается...'

Близость наших жилищ и наша обоюдная склон-ность к спонтанному общению создали небывалую простоту отношений. Я приходила к Ремарку в брю-ках и свитерах (не лилового цвета - Бони не выно-сил этот оттенок), и неважно, были ли это старые от-ношения отца и дочери или уже, скорее, брата и сест-ры, но они стали удобными и привычными, как видавшие виды любимые туфли.

Время от времени мы обедали в заведениях типа 'King of the Sea', в которых лакомились луизианскими раками, или в ресторане 'L'Armorique', славив-шемся своей изысканной французской кухней, но чаще всего мы предпочитали обходиться стейками и салатом, запивая их 'Шато Латур' урожая 1952 года, причем Бони никогда не забывал заказать это темно-красное, похожее на темно-красный бархат, вино... Поскольку наши встречи чаще всего происходили по воскресеньям, Бони позволял себе целый день оста-ваться в квартире, по которой он расхаживал, щего-ляя в древнем банном халате. Думаю, что он получал

112

немалое удовольствие от такого времяпрепровожде-ния - то были его представления о 'комфорте'.

В одно из таких воскресений он попросил меня по дороге забежать в магазинчик деликатесов и ку-пить там пирожных 'Сара-Ли', чтобы посидеть за ко-фе и вволю поболтать, почувствовав себя в атмосфе-ре столь милых нашему сердцу венских кофеен вре-мен давно прошедшей юности...

Как раз в это время он повторно развелся с Жан-ной и подробно, во всех деталях, обсуждал со мной это решение, хотя, в целом, по моему мнению, то бы-ли очень счастливые для него месяцы. Его единствен-ной проблемой было: жениться на Полетт Годар или нет.

Он всегда с большим интересом комментировал семейную жизнь своих друзей, будь то Зальцы или Линдли, которых я знала. Иногда он говорил о Марлен, долго распространялся о жизни в Калифорнии, упоминал не раз о своей 'птичке' и частенько при-нимался обсуждать тех или иных - прошлых и на-стоящих - моих друзей и любовников.

За все годы, что я его знала, он ни разу не говорил о молодых девушках, зато у было две пожилых дамы, которые ему очень нравились. Он очень любил мать Полетт и сильно привязался к Карен Хорни. Еще од-ной его любимицей была Альма Малер-Верфель, из-вестная пожилая дама, которой в то время было под восемьдесят и которая последовательно была женой композитора Густава Малера, архитектора Гропиуса и поэта и писателя Франца Верфеля; в промежутках между браками она пережила страстный любовный роман с Оскаром Кокошкой, который много раз ее писал, и вообще посвятил ей многие свои фантасти-ческие работы.

Она каждое утро выпивает бутылку бенедиктина и перечитывает классику, говорил о ней Бони с изумлением, смешанным с неподдельным благого-

113

вением. После коктейлей и обедов, которые она весьма часто устраивала, каждый приглашенный хо-лостяк находил перед уходом возле своего пальто красивый пакет с едой, оставшейся после обильно-го угощения, - его следовало взять домой. Этот обычай неизменно вызывал веселье и восхищение Ремарка.

Вообще эти шесть месяцев 1957 года были самыми чистыми и безоблачными за все время нашей друж-бы. Эти полгода занимают особое место в моей памя-ти. Однажды вечером Ремарк дал мне одну белую ро-зу, стоявшую на его столе. Это был подходящий сим-вол того безмятежного веселья, которое отличало то время - неповторимое время в нашей жизни.

VII

Американское книгоиздательство в те времена было делом сугубо общественным, и поддержание связей с общественностью входило в мои обязанно-сти, поскольку я была литературным разведчиком, разыскивая подходящие для издания произведения. Было множество коктейлей, обедов, ужинов и тому подобного, в чем я со временем стала чувствовать се-бя как рыба в воде. Естественно, не все, с кем я встре-чалась в то время, занимались книгоиздательством, но большинство было занято в родственных облас-тях. Так как я стала встречаться со знакомыми Ремар-ка без его помощи, то однажды, на одном из вечеров в Нью-Йорке, я столкнулась с одним из его немного-численных друзей.

Имя того человека было мне хорошо известно уже много лет, и, придя на ланч к Линдли, я не сочла нуж-ным скрывать, что у нас есть общий друг. Мне показа-лось, что он был немало обрадован, и, кроме того, действительно произвел на меня неплохое впечатле-

114

ние, настолько неплохое, что я выразила надежду встречаться с ним и дальше на обедах и бизнес-ленчах, дав одновременно понять, что не желаю дальнейшего развития этих отношений. Линдли был женат, а мне не хотелось заводить роман с женатым человеком. Проведя двадцать лет в Америке, я хоро-шо усвоила, что ни один белый англосакс, придержи-вающийся протестантского вероисповедания, не способен одновременно поддерживать отношения с женой и любовницей, как бы плохо ни складывался его брак. Любовница обязательно будет в конце кон-цов оставлена.

Для Бони в этом не было ничего нового.

Он понимал, что я впервые после трагедии, проис-шедшей со мной в юности, всерьез рассматриваю возможность замужества.

- А, хочешь остепениться и успокоиться! - на-смешливо заметил он по этому поводу, не выказав да-же намека на одобрение. Снова зазвучали слова о се-мейных коровах в противоположность интересной жизни, которую я веду, да тут еще мне повстречался его давний друг Денвер, который может стать мне подходящим партнером, но не мужем, и я смогу даль-ше вести свою интересную жизнь.

- Он интеллигентный, - уговаривал меня Бони, - и образованный человек.

Последнее обстоятельство всегда было очень важ-но для Ремарка. Это должно было означать, что Линд-ли - человек ученый, знает множество языков, и во-обще может считаться культурным человеком.

- К тому же он вполне порядочный мужчина, ко-торый не может найти радость в домашнем быту. Фрэнсис давно не живет с ним, хотя они пребывают под одной крышей. Так бывает только у американ-цев, - добавил он. Кое-что по этому поводу я уже ус-пела усвоить за ленчем и из прежних рассказов Бо-

115

ни. - Он заслуживает лучшей участи, и поскольку у тебя сейчас нет друга...

Дальше последовали советы, и наконец Ремарк сказал: 'Порадуй его!'

Бони часто критиковал своих друзей и изредка хвалил меня, но иногда он просто поражал меня своими замечаниями, из которых становилось ясно, кем он меня считает. Мне не терпелось узнать, о чем говорили по этому поводу оба друга, но они больше не обмолвились ни словом по этому поводу. Как бы то ни было, но дальнейшие события показали, что Бони всячески побуждал Линдли поухаживать за мной, при этом полностью игнорируя мое нежела-ние флиртовать с женатым мужчиной.

То, что первоначально задумывалось как необре-менительная интрижка, внезапно вышло из-под кон-троля; речь пошла о разводе и браке, хотя для Денве-ра на первом месте были интересы его маленького сына и еще какие-то факторы, о которых ни я, ни Бони не имели ни малейшего понятия.

Однако с самого начала эта связь, в которой Бони принял столь живое участие, сыграла весьма важную роль в развитии наших собственных отношений с Ремарком.

Едва Бони приехал в Голливуд для участия в съем-ках фильма 'Время жить и время умирать', как разра-зился скандал с Денвером, Фрэнсис узнала о нашем с ним романе.

- Он будет колебаться, как маятник, раз десять, прежде чем придет к окончательному решению, - немедленно и, как выяснилось, верно проанализиро-вал поведение друга Ремарк. - Это только первый ра-унд...

Сразу же начались бесконечные телефонные пе-реговоры; Бони давал мне советы не с Пятьдесят

116

Седьмой улицы, а с противоположного Побережья Штатов.

Когда Бони в конце августа вернулся в Нью-Йорк, он сразу же позвонил, чтобы быть в курсе последних событий. Он пригласил Денвера на ленч. Поговорил с ним, но результат этого разговора оказался для ме-ня полной неожиданностью.

Оказывается, не я, а этот бедолага нуждался в по-мощи и моральной поддержке, поскольку это я во всем виновата, потому что я хочу порвать с ним то-гда, когда он наконец принял окончательное реше-ние!

Почему я такая дура, хотел знать Бони. Разве сам он не поддерживал много лет любовную связь с Полетт, хотя и был женат на Жанне? Бони изо всех сил старался доказать мне, что положение Линдли было очень сложным: он живет в одном доме с женой; у не-го, кроме того, есть маленький сын. Его брак в тече-ние многих лет до того, как появилась я, существовал только формально, Денвер любит меня, вразумлял меня Бони, так что мне еще надо? И что может поме-шать тому, чтобы он, когда жизнь дома станет окон-чательно немыслимой, снял себе квартиру и не пере-ехал туда?

С присущим ему чувством справедливости Бони пытался встать 'над схваткой'.

Ремарк еще раньше неоднократно говорил, что любая девушка, которая получила удовольствие от общения с мужчиной, не вправе предъявлять к нему требования... Ожили ли в нем воспоминания об от-ношениях мужчин и женщин в Берлине двадцатых годов? Или он просто упрекал меня: 'Любая хорист-ка лучше знает, как обращаться с мужчиной, чем ты!' В ответ я всегда говорила, что меня меньше все-го интересует любовная жизнь хористок и что я считаю, что мой друг должен находиться в одном

117

лагере со мной, а не критиковать меня, защищая Денвера.

Бони был страшно разозлен, и после нескольких таких дискуссий в моем дневнике появилась запись: 'В действительности он вовсе не так мил'.

Мне кажется, что это был единственный раз, когда я по-настоящему разозлилась на него (намек на хо-ристок ни он, ни я не принимали особенно всерьез) и поняла, что наши мнения отнюдь не всегда и не во всем совпадают. Однако размолвка длилась недолго. На следующий же день Бони снова был внимателен, полон сочувствия и стремления вникнуть в мою точ-ку зрения и принять ее.

- Мы снова понимаем друг друга, - сказала я с об-легчением.

- Мы всегда понимали друг друга, - ответил он таким же тоном. Это был самый лучший комплимент, который он когда-либо высказывал в мой адрес.

Я была так погружена в свои проблемы, что мне было не ясно, что происходит в жизни Ремарка.

Полетт начала турне спектаклем Ануя¹ 'Вальс то-реро', премьера которого состоялась в сентябре в Принстоне. Без сомнения, она схватилась за бро-шенную ей веревку - Ремарк наконец-то развелся с Жанной, так почему он тянет с новым браком? Ви-димо, параллель с Линдли заставила Бони призаду-маться.

Но вот он наконец позвонил мне, и снова мы про-висели на телефоне целый час.

- Польша еще не погибла! - уверил он меня (это была его любимая поговорка) и попытался увлечь меня всевозможными историями о 'двух других его белых мышках', чьи проблемы были гораздо серьез-нее моих, и о некой Сольвейг, которая ждет его уже

¹ Жан Ануй - выдающийся французский драматург XX века.

118

целых сорок лет! Или он пытался таким образом под-бодрить себя? 'Ну вот ты и рассмеялась!' - удовле-творенно констатировал он в конце разговора. 'Дер-жи ушки на макушке!' - это было старое напутствие, которым он, как правило, прощался со мной.

27 сентября, в день премьеры Полетт, Ремарк уе-хал в Европу. Он ни при каких обстоятельствах не станет разыгрывать из себя горячего поклонника, ко-торый рвется за кулисы...

Через семь недель он вернулся в Нью-Йорк и сразу полетел в Чикаго, где в это время выступала Полетт, а через пару дней окончательно вернулся домой.

День благодарения он провел со мной... Это был один из длинных, светлых вечеров. Он говорил о сво-ем новом романе, над которым только что начал ра-ботать, - 'на этой книге я, вероятно, наконец на-учусь писать'. Это будет роман о Порто Ронко, Лаго Маджоре, о видах на озеро, которое всегда его очаро-вывало.

Мы перезванивались почти ежедневно, а потом настал тот совершенно особенный новогодний праздник, единственный, который мы встретили вместе. Именно тогда он принял решение жениться на Полетт Годар.

Однажды холодным ясным январским днем мы случайно встретились на Третьей авеню. Ремарк только что пообедал вместе с Линдли.

Дальше мы пошли вместе, задержались возле вит-рины антикварного магазина, рассмотрели рарите-ты, выставленные там, потом свернули на Вторую авеню и направились к югу. Он говорил о Денвере, американских мужчинах, которые часто оказывают-ся намного лучше своих жен, но по непонятным для него, Бони, причинам продолжают цепляться за них до последней возможности.

119

Он объяснил Денверу, что он сопротивляется не-избежному и не признает фиаско своего брака ис-ключительно из невротического ослепления, точно так же, как и он, Ремарк, сам был таким же безнадеж-ным идиотом, который много лет занимался тем, что разрушал свою жизнь из явного страха перед окон-чательным крахом до тех пор, пока он не встретил старую добрую Карен Хорни, которая вправила ему мозги, что он и попытался сделать сегодня с Денве-ром.

Я пожаловалась Бони на то, что Денвер при встречах со мной постоянно смотрит на часы. На этот раз Ремарк правильно меня понял и сказал, что если мужчина хочет уделить мне место в своей жиз-ни, то он должен найти для этого и время, и то, что он все время спешит, говорит об обратном. Убеж-денный в том, что его друг в меня влюблен, Ремарк не мог понять, почему Денвер не ведет себя соответ-ственно.

Бони посоветовал Денверу подумать, намерен ли он провести с Френсис следующие двадцать лет. И что будет, если мне это надоест? Несомненно, я смогу без всякого труда найти себе другого, если он все время станет смотреть на часы. Вот тогда он пой-мет, что ему было надо на самом деле, но будет уже поздно.

Но даже при условии, что Денвер выпутается из своей безнадежной ситуации с Френсис, Ремарк был решительно против моего брака с ним - он вообще был против браков, особенно если это касалось меня. Оглядываясь назад, я понимаю, что все те доводы, ко-торые он старательно выстраивал в ряд, были весьма призрачны и, как мне кажется сегодня, имели со мной очень мало общего. Глубинное значение такого отношения к браку коренились в нем самом - может быть, на уровне сознания, но, вполне вероятно, и на уровне подсознания.

120

Если бы он тогда случайно не встретил меня на Третьей авеню, то не рассказал бы и о встрече с Ден-вером - Ремарк не был любителем сплетен, и, когда мы после той встречи говорили о Денвере, он нико-гда не повторял больше: 'я сказал', 'он сказал'. Во время той долгой восхитительной прогулки мне ста-ло ясно, что поскольку Бони очень давно знал Денве-ра, то попытался, используя меня, помочь другу выпу-таться из тяжелой ситуации, направив его в мою сто-рону. Ремарк, старый романтик, был убежден, что 'amor vincit omnia'¹.

Денвер поведал мне о разговоре с Ремарком, о рассказе и советах Карен Хорни, которые произвели на издателя сильное впечатление.

- У психиатров все это - теория, - заметил он, - а у Бони - сама жизнь.

Насколько я помню, два дня спустя мне присни-лось, как Ремарк говорит мне: 'Не рассчитывай на Денвера, он очень милый человек, но он - сумасшед-ший'. Мне показалось очень странным это высказы-вание Ремарка, прозвучавшее во сне, но еще более странной мне кажется запись, сделанная в моем дневнике пару дней спустя. Я писала, что почти уве-рена, что у Бони гвоздь в голове.

В конце января Полетт прервала свое турне и объявила, что выходит замуж за Эриха Марию Ре-марка.

Я со дня на день ожидала официального сообще-ния, и после того, как прочитала в газетах об этом со-бытии, попыталась тотчас дозвониться до Бони. Од-нако мне удалось сделать это лишь на следующий день. Репортеры свели Ремарка с ума, и он попросту перестал снимать трубку. Естественно, он забыл, что в тот день, двадцать пятого февраля, был день моего

¹ Любовь побеждает все (лат).

121

рождения, и был вне себя, когда в разговоре случайно всплыла эта тема. Он сразу же уверил меня, что ничто не изменится в наших отношениях, и добавил: 'Я нисколько не изменился'.

Однако, когда я спросила, стоит ли мне послать цветы Полетт, он коротко ответил: 'Нет'. Он знал, что я была бы не прочь подружиться с Полетт, но не хотел рисковать потерей такого близкого друга, как я.

Если не считать моей случайной встречи с ними обоими на Пятьдесят Седьмой улице, я никогда не видела Полетт после вечера с Эриком Портменом.

Действительно ли ничего не изменилось в наших отношениях с Ремарком?

Без сомнения, намерение было добрым, но, как из-вестно, добрыми намерениями... Так же, как отноше-ния людей бывают порой извилистыми и сложными, так же брак имеет преимущества перед самой тесной и интимной дружбой. Легко было - даже не кривя в тот момент душой - сказать, что ничто не изменит-ся, но я была вынуждена вспомнить эпизод десяти-летней давности, когда Жанна имела преимущество передо мной в том, чтобы погостить в Порто Ронко, хотя их брак был не более чем пустой формально-стью. Может быть, между мной и Ремарком остались какие-то связующие нас нити, но остальные были по-рваны безвозвратно.

На первый взгляд все шло более или менее обыч-но, можно сказать, как всегда. Полетт и Бони заня-лись поисками квартир и никак не могли найти что-то подходящее. Препятствием было упрямство Бони, 'присущее всем ракам', как он сам это называл; он всегда считал себя 'типичным раком', отсюда и упорное нежелание менять место жительства, квар-тиру, в которой он успел пустить глубокие корни - если быть точным, то он прожил там безвыездно це-

122

лых семь лет. Для двоих это помещение было мало, особенно если учесть, что Ремарк работал дома. На-конец освободилось нечто подходящее на изолиро-ванном этаже и они сняли похожую квартиру в том же доме. Это было соломоново решение, оно позво-ляло Бони пережить переходный период, постепен-но привыкая к ограничению свободы.

Его звонок через неделю после тайного бракосо-четания прояснил ситуацию.

Ремарк, по его словам, мучился с похмелья и очень хотел меня видеть. Он где-то вычитал, что 'husbands are a sorry lot'¹, и процитировал мне эту мудрую мысль по-английски, и поэтому ему надо позабо-титься о том, чтобы Полетт не взяла над ним власть, иначе все будет кончено... Он мечтает обо мне, очень 'сексуальной', как он выразился, и вообще... Вообще, на этот раз он вел себя на редкость развязно, как от-метила я в своем дневнике. И вместо того, чтобы встречаться с ним, я начала жаловаться на Денвера, и Бони, некоторое время послушав мой 'плач', несмот-ря на похмелье, проникся ко мне жалостью. Казалось, он совсем не изменился.

В действительности же я не имела ни малейшего представления о том, насколько сильно изменился - и изменился ли вообще Ремарк, есть ли у него еще желание и потребность продолжать наши бесконеч-ные телефонные разговоры - все-таки наша дружба продолжалась без малого двадцать лет! - так же как и взаимные жалобы по поводу наших душевных пере-живаний. Его кризис, правда, счастливо разрешился, но мой, связанный с Денвером, был в полном разгаре. Естественно, я была озабочена: смогу ли я и впредь надеяться на совет и помощь Ремарка в трудных жиз-ненных ситуациях, независимо от того, женат он или нет.

¹ Жалкий жребий - быть мужем (англ.).

123

Получилось так, что Полетт часто приходилось отлучаться из Нью-Йорка - ее мать по-прежнему жила в Калифорнии, и ее надо было навещать. Кроме того, она иногда заключала контракты на рекламу для дома моды на Седьмой авеню, а это тоже было связано с разъездами. В связи с этим я часто вспоми-наю о виденном на Полетт длинном шиншилловом манто, о котором Бони говорил с нескрываемым вос-торгом.

В одном из наших телефонных разговоров всплы-ла как-то иная тема - тема почти зловещей способ-ности Ремарка помнить зло. Оказалось, что он не за-бывает и не прощает нанесенных ему обид.

Случайно оказалось так, что одно немецкое изда-тельство, которое я представляла, оказалось тем са-мым, директор которого тридцать лет назад отказал-ся печатать 'На Западном фронте без перемен' под предлогом, 'что этого никто не будет читать'.

Хотя книгу издали с тех пор на сорока языках, включая урду, идиш, эсперанто и другие не менее эк-зотичные языки, а успех романа не вызывал никаких сомнений - иногда в день продавалось до двадцати тысяч экземпляров, и это до изобретения 'книг кар-манного формата' - Ремарк так и не смог простить того злополучного издателя. Нынешние владельцы издательства не принадлежали к числу его любим-цев, и он не упускал случая, чтобы сказать по их пово-ду что-либо недружественное. Например, он очень живописно рассказал мне об одном случае, который произошел с этими издателями во время Второй ми-ровой войны.

В тот день в марте 1958 года он, однако, рассказал мне о давнем вечере, о событии, состоявшемся задол-го до того, как Ульштайн взялся печатать 'На Запад-ном фронте...'. Ремарк и еще несколько молодых пи-сателей и поэтов были приглашены на ужин издате-

124

лем, который отклонил потом 'На Западном фронте без перемен', на роскошную виллу в Груневальде, пригороде Берлина. В то время все эти писатели и поэты были никому не известны, за исключением звезды того издательства Манфреда Хаусмана, кото-рый уехал домой на лимузине с личным шофером.

- А ты?

- Нам пришлось возвращаться по домам пеш-ком.

- Из Груневальда? -Это было неправдоподобно.

- Да, из Груневальда. Мы все пошли домой среди ночи, трамваи давно перестали ходить.

- Но вы же шли больше часа.

- Естественно.

- Однако я все равно не понимаю, - не сдавалась я. - Господин X, известный писатель, шмыгнул в ма-шину и уехал, а вы побрели домой на своих двоих?

- Именно так.

По его голосу я поняла, что он до сих пор ужасно злится. Он не уставал предупреждать меня, что мои хорошие отношения с моими шефами из этого про-клятого издательства добром не кончатся.

Время от времени мои шефы приезжали в Амери-ку, и однажды они решили устроить коктейль в пентхаузе роскошного отеля, где остановились. Были приглашены все, кто работал в Нью-Йоркском бюро издательства.

- Меня очень удивило, что я приглашена к четы-рем часам, хотя коктейль должен начаться только в пять, - сказала я Бони.

- Ах, так, - ответил Бони. - Вот увидишь, что бу-дет! Вместо приветствия они скажут тебе, что кури-ная печень в холодильнике!

- Ерунда! К таким коктейлям готовятся заранее.

- Но не эти люди. Подожди, они еще заставят тебя таскать канапе!

125

К моему величайшему замешательству, все про-изошло именно так, как предупреждал Бони. Мне действительно пришлось в тот раз раскладывать ку-риную печень на крекеры.

19 марта 1958 года компания 'Юниверсал Пикчерс' осуществила премьерный показ фильма 'Вре-мя жить и время умирать' в кинотеатре на Парк-аве-ню.

На премьеру и на прием по этому случаю были приглашены все друзья Ремарка, включая Линдли, Зальцев, адвоката Бони Гарриета Пилпела, - все, кто вообще играл какую-либо роль в жизни Ремарка; ес-тественно, должны были присутствовать Бони и Полетт.

Единственным исключением стала я - очевидно из-за того, чтобы избежать моего столкновения с Френсис Линдли. Я была на следующем просмотре для прессы, но была сильно уязвлена и дала это по-нять Ремарку... Он нашел мое недовольство неразум-ным. Зачем рисковать публичным скандалом? Он знал, что Френсис собирает на меня компромети-рующий материал, и был очень озабочен теми не-приятностями, которые эта женщина, возможно, су-меет причинить мне. Он давно уже настоятельно ре-комендовал мне не выходить из дома без темных очков и осторожно переходить улицы. Эти предупре-ждения не показались мне глупыми, потому что са-ма уже пару раз замечала, что за мной кто-то тайно следит.

Сейчас я согласна с Бони в том, что тогдашнее приглашение могло привести к нежелательным по-следствиям, но тогда это была горькая пилюля для меня. Я нашла фильм очень хорошим и почувствова-ла, что он говорит о чем-то очень важном. Меня глу-боко тронуло то, что я увидела Бони на экране, - он

126

был самим собой, таким же человечным и полным очарования. Теперь его образ будет жить вечно, даже тогда, когда его самого уже не станет.

Так же, как и раньше, мы продолжали интенсивно общаться по телефону, особенно в апреле, когда Ден-вер Линдли внезапно исчез с горизонта. Исчез в бук-вальном смысле этого слова, уйдя из издательства 'Харкерт и Брейс'.

Как только я узнала эту новость, я тотчас позвони-ла Ремарку; для него это был настоящий удар. Бони просто вышел из себя. Все произошло с такой мол-ниеносной быстротой, а мир издательств безмолвен и не любит лишнего шума; такие важные персоны, как главные редакторы, редко так неожиданно поки-дают издательства.

Бони отреагировал так, словно Линдли ударил его в спину; он не мог ни представить себе, ни понять те основания, которые могли подвигнуть Линдли на та-кой отчаянный шаг. Как-то я процитировала слова Харкерта: 'Линдли начал воображать себя королем'. Но это не было объяснением. Бони расценил посту-пок Денвера как акт личного предательства, даже из-мены, - и это после двадцати лет дружбы и совмест-ной работы.

Отношения автора и редактора часто бывают очень тесными, а в случае Ремарка это обстоятель-ство усиливалось еще и тем, что Денвер был постоян-ным, и блестящим, переводчиком, лучшим из всех. Эта двойная потеря задела Бони гораздо сильнее, чем он мне об этом рассказывал.

Куда делся Линдли? Этого никто не знал. Много лет назад, когда издательство Литтла и Брауна откло-нило 'Триумфальную арку' под тем же предлогом, что когда-то отвергли 'На Западном фронте': 'Этого никто не будет читать', Линдли, в то время главный

127

редактор 'Эпплтон Сенчури', немедленно купил пра-ва на издание рукописи. И как в случае с 'На Запад-ном фронте...', роман 'Триумфальная арка' имел все-мирный успех. Когда Линдли перешел в 'Харкерт...', Ремарк последовал за ним.

- Я же не цыган, который всюду бродит вслед за Денвером! - повторял Бони, охваченный непод-дельным отчаянием. - И куда он пойдет потом? Мо-жет быть, он не останется и на новом месте, и что тогда?

И кроме всего прочего, они ведь были друзьями, старыми, близкими друзьями...

После того как Бони поговорил с Гарриет Пил-пел, своим адвокатом, он немного успокоился. Дого-ворными обязательствами он по-прежнему был тес-но связан с издательством 'Харкерт и Брейс'. 'Это работа Денвера!' - сказал по этому поводу Ремарк с удовлетворением и даже некоторым облегчением. Было практически невозможно порвать этот до-говор, даже руководствуясь дружескими побужде-ниями.

Несколько недель спустя Денвер Линдли объявил-ся в 'Вайкинг-Пресс'. Он тоже казался расстроенным и ни в коем случае не хотел терять Ремарка. Бони ос-тался непреклонным. Не касаясь юридических аспек-тов, Бони прежде всего ставил в вину Денверу то, что тот свои интересы поставил выше долга по отноше-нию к другу.

Я пыталась выступить в роли посредника и объяс-нить Бони, что ни один редактор ничего не должен своему автору, и уж тем более всемирно известному писателю, который вполне в состоянии защитить се-бя сам... Под конец именно Линдли решил, что это 'дообрый дядя Эээрих' ударил его в спину, а не на-оборот, как упрямо твердил Бони.

Для меня это был великолепный урок того, как двое людей с совершенно разных позиций оценива-

128

ют одно и то же событие, будучи при этом убежде-ны - каждый! - в своей правоте.

После того случая с Линдли, который кончился к полному неудовольствию всех участников, наши с Бони телефонные разговоры к маю практически прекратились, тем более что я готовилась к отъезду в Европу.

Вскоре за мной последовали Бони и Полетт.

Незадолго до моего отъезда Бони пришел ко мне на Пятьдесят Пятую улицу. Хотя это был очень крат-кий визит, Ремарк хотел показать мне и себе, что он независим и что наши отношения остаются преж-ними.

- Как мало меняются обстоятельства, - пример-но такими словами приветствовал меня Ремарк, ко-гда мы встретились приблизительно год спустя, по-сле его возвращения в Нью-Йорк - Что между тобой и Денвером? Вы вместе - или уже расстались?

- Пока вместе.

- Я всегда тебе говорил, что все в мире колеблет-ся: туда - сюда, туда - сюда. По какому кругу вы по-шли?

Мы снова начали интенсивно перезваниваться. Как-то воскресным днем в апреле в квартире на Пятьдесят Седьмой улице Ремарк показал мне при-близительно дюжину венецианских зеркал в бароч-ных деревянных рамах. Их он хотел добавить к вене-цианской мебели восемнадцатого века, которой был обставлен дом в Порто Ронко. Были там и другие со-кровища, например статуэтки танцовщиц мин и гре-ческие вазы. Очарователен был и античный кубок, украшенный черными фигурками.

- Я заплатил за это всего двести долларов, - гор-до сообщил мне Бони.

129

Год спустя, когда Бони столкнулся со множеством проблем, внезапно всплыл египетский Ибис, пре-восходный зверь из бронзы и дерева в безупречном состоянии. Настоящий музейный экспонат, хотя и не такой редкий, как можно было подумать. Я не стала упоминать об этом последнем обстоятельстве, а Бони, вероятно, забыл, что я - неплохой егип-толог.

Он задумчиво рассматривал эту птицу, стоявшую на его столе в передней.

- Не уверен, что мне надо ее сохранить. Она мо-жет принести мне несчастье. Знаешь, она точно это сделала.

Ага, подумала я, вот почему эта статуэтка стоит в прихожей, а не украшает гостиную. Бони мог быть чрезмерно суеверным, хотя, конечно, стал бы это от-рицать, если бы его приперли к стене. Он часто гово-рил о благоприятном или плохом расположении звезд и ежегодный подарок Жанны к своему дню ро-ждения рассматривал через призму гороскопа, кото-рый составила для него Кэррол Райтер.

Бони часто искал совета в гороскопах, публикуе-мых в газетах, а когда узнал, что одна моя подруга, жившая в Мексике, стала астрологом, направил ей да-ты своего рождения и был весьма удовлетворен ее работой, особенно в том, что касалось анализа его характера. Хорошо лишний раз напомнить себе, го-ворил он, что известные обстоятельства таковы, как об этом говорят звезды.

Он не догадывался о том, что моя подруга преду-предила меня не только о состоянии его здоровья, но и сообщила, что звезды указывают на то, что он очень скуп для других, но при этом очень экстрава-гантен по отношению к себе самому.

Я спрашиваю себя, была ли эта вера в судьбу игрой или убеждением, в том смысле, 'что поскольку ниче-

130

го не знаешь, то не разумно ли проявить известную осторожность' ?

Он все время наблюдал за Ибисом.

- Я оставил его здесь на некоторое время. Пока два удара прошли мимо, но если будет еще один, то эта птичка живо вылетит отсюда.

Два дня спустя он позвонил мне и сообщил, что Ибиса больше нет!

Как прирожденный собиратель, Бони никогда не колебался и приобретал все вещи, которые ему нра-вились, невзирая на цену, препятствия и истинную их ценность. Однако в годы, предшествовавшие его отъезду из Америки, он начал казаться мне просто ненормальным, помешанным на коллекционирова-нии. Он покупал намного больше, чем я могу сейчас вспомнить, по крайней мере для своей нью-йорк-ской 'хибарки', и даже пытался купить у меня не-обычные китайские подставки для книг, которые я с помощью одного моего друга нашла для него в Нижнем Ист Сайде, в какой-то забытой Богом лавке.

Я не поверила своим ушам, когда Бони принялся спрашивать меня, сколько я за них заплатила - очень, кстати, мало, - и начал предлагать мне вдвое большую сумму.

- Почему я должна их продавать?

- Я хочу, чтобы ты на этом заработала, - таков был сногсшибательный ответ. - Они мне очень по-нравились.

Я пришла в бешенство.

- Твоя квартира и без того завалена всякими ред-кими вещами... ты можешь иметь любую вещь, кото-рую захочешь... почему же ты решил лишить меня ве-щи, которую я нашла сама и которая приносит мне такую радость?

Он понял, что зашел слишком далеко, но вид, с ко-торым он пожал плечами, ясно сказал мне, что мои

131

возражения кажутся ему неосновательными. Я со-хранила мои подставки для книг, а он больше не воз-вращался к этому разговору. Подобные эпизоды не очень характерны для наших взаимоотношений и бесед, которые мы поддерживали на протяжении многих лет. Часто мы возвращались к теме, а не по-жить ли мне в его квартире, поскольку он часто от-сутствует в Нью-Йорке и вообще хочет переехать в Порто Ронко. Как он представлял себе это практиче-ски, остается для меня загадкой, так как одновремен-но мне следовало бы сохранить за собой и мою квар-тиру, по крайней мере пока стоит дом.

Я объясняла Бони, что моя работа и некоторые другие обстоятельства, например контроль за съе-мом квартир, не позволяют мне принять его предло-жение.

Он принял мои объяснения без особого восторга. Как я могу отклонять столь великолепное предложе-ние и не понимать всех его преимуществ? В после-дующие годы, когда надо мной навис дамоклов меч: дом, в котором я жила, должны были вот-вот снести, Ремарк не упускал ни одной возможности, чтобы на-помнить мне о своем предложении.

- Ты могла бы иметь мою квартиру - понима-ешь? Но ты не захотела!

То, что я могла бы проживать в его квартире толь-ко временно и постоянно была бы вынуждена разры-ваться между двумя домами, он, очевидно, забыл, и было совершенно бессмысленно ему об этом напо-минать.

Наконец он нашел гораздо лучшее решение. Сна-чала к нему переехала Полетт, а потом и ее мать, но это уже не играло никакой роли. Как он не забыл от-каза печатать свой первый роман, так не забывал он и более мелких неприятностей, например тележки Марлен или моего отказа менять квартиру. Он ниче-го мне не забыл и не простил.

132

Естественно, это никак не отразилось на наших отношениях, и весной 1959 года Бони, как обычно, начал частенько звонить мне по субботам и воскре-сеньям. Сама не знаю зачем - я впервые заметила это, когда стала готовить настоящие мемуары, - я стала вести нечто похожее на вахтенный журнал. По-скольку писатели работают, как правило, семь дней в неделю, меня поразило, что он регулярно звонил мне именно по субботам и воскресеньям, то есть в обще-принятые выходные дни, в течение столь многих лет. Со временем его отношение ко мне стало намного мягче, особенно после того, как на одном из коктей-лей он встретился с супругами Линдли. Его коммен-тарии по этому поводу были очень проницательны; он понял многие проблемы Денвера, о которых я ни-когда ему не рассказывала и о которых они не гово-рили между собой, я не переставала поражаться тому, каким поэтом мог бы стать Бони; впрочем, он и был поэтом.

Начался пятый раунд с Денвером, когда он, погрязнув в своей дилемме, попал в руки другой дамы - к изумлению и негодованию Бони.

- Ты тратишь силы, чтобы показать ему пару трю-ков, а он берет и уходит к другим, демонстрируя свой блеск. Это должно тебя очень огорчить, мой ангел!

Он часто принимал сторону Денвера и обвинял меня в наших неудачах, видимо потому, что, как мне кажется сейчас, неосознанно идентифицировал себя с ним, с мужчиной, а не со мной, женщиной. Но те-перь он говорил совершенно по-другому:

- Отойди в сторону. Забудь его. В конечном счете ничего хорошего для тебя из этого не выйдет.

Тогда я этого не поняла, и у меня с Денвером со-стоялась еще пара раундов, но Бони опять проявил упрямство - у него снова застрял в голове гвоздь.

Кроме переживаний по поводу Денвера, у меня по-явилась озабоченность состоянием здоровья Бони.

133

В Европе у него уже было два небольших сердечных приступа. Слава Богу, тогда все обошлось. Кроме то-го, у него обострилась болезнь Меньера, и как-то раз он потерял равновесие в ресторане, упал, и его пришлось выносить из зала...

Моя подруга-астролог предупреждала, что возлия-ния могут ухудшить и без того плачевное состояние его сердца и печени. Я знаю, что Полетт делала все, что в ее силах, чтобы удержать его от пьянства, но мне слишком хорошо было известно также упрямст-во Ремарка. Он сам говорил, что не сможет бросить пить, коли уж начал, а Денвер объяснил мне, что ор-ганизм Бони просто не готов к полному воздержа-нию от алкоголя.

Все друзья Ремарка были сильно озабочены его состоянием, даже менеджер отеля 'Шамборд' забес-покоился, когда Денвер сообщил ему о своем ланче с Ремарком.

Когда я увидела Бони, то пришла в ужас.

Губы его посинели, но не от похмелья, лицо, избо-рожденное глубокими морщинами, казалось разо-рванным. Мне вдруг стало страшно от мысли, что я могу его потерять. Несмотря на наши столкновения, на разницу во мнениях, он, со времени моего фиаско с Денвером, стал мне еще более верным другом - ка-ким оставался всю мою взрослую жизнь. Я хотела, чтобы он долго оставался таким же близким и вер-ным другом...

Он дружески похлопал меня по заду.

- Ты растерялась, правда? - это была его манера привлекать мое внимание. - Ты плохо выглядишь, мой ангел. Мне очень жаль, что Денвер сделал тебя такой несчастной.

Он устроился в моем уютном кресле, которое очень ему нравилось, огляделся и удовлетворенно кивнул.

134

- Здесь действительно очень уютно... - тем са-мым он подтвердил свое мнение, что Денвер - пол-ный идиот.

Вчера, во время прогулки, начал говорить Ремарк, он много думал о моем случае с Денвером.

- Знаешь, человек может строить и развивать свои отношения с другим и постепенно выстраивает целое здание, которое становится таким высоким, что его потом трудно демонтировать...

Он снова посоветовал мне предоставить Денверу в одиночку продолжать его борьбу с женой.

Только теперь я все поняла. Я сделала для Линдли все, что было в моих силах.

- Я все знаю, - ответил на это Бони, - но с аме-риканцами нельзя так себя вести. Они этого не пони-мают.

Он был полон теплоты, участия и доброй мудро-сти - между нами снова, как встарь, установилась полная гармония. Я спрашивала себя, что так часто вызывало у него в последние годы горечь, почти па-раноидную: он постоянно жаловался, что все от него чего-то хотят, что люди все время пытаются его на-дуть, что за его спиной плетутся постоянные интри-ги. Его излюбленный вопрос 'Как тебе это нравится?' повторялся после возвращения из Европы с ужасаю-щей частотой и касался всех обстоятельств и людей, за исключением Полетт, и хотя эта мания со време-нем несколько ослабла, она по-прежнему вызывала у меня сильное беспокойство.

На первый взгляд у него была обычная паника, ко-торая всегда охватывала его перед отъездом, - в этом не было ничего нового. Однако в этом году к этому добавилось новое беспокойство, поскольку он все время заново просматривал свои бумаги, стре-мясь привести их в окончательный порядок. Я слы-шала, что это очень характерно для людей, страдаю-щих сердечными недугами.

135

...На день рождения - Ремарку исполнился шесть-десят один год - я подарила ему брелок для ключей, украшенный нефритом, камнем, который, согласно учению Конфуция, приносит счастье.

Да, ему как раз очень нужен был брелок, сказал Бони, тотчас позвонив мне по телефону.

Когда он пришел ко мне, чтобы лично поблагода-рить за подарок, то я с облечением увидела, что вы-глядит он гораздо лучше, чем в нашу предыдущую встречу, хотя прошло чуть больше недели.

Он принес с собой оба ключа, подвешенные к хит-роумно изогнутой конторской скрепке, решив пове-сить их на подаренный мной брелок в моем присут-ствии - типичный для Ремарка знак внимания. По-сле того как он много лет носил ключи на скрепке, ему было радостно сознавать, что теперь они найдут достойный для себя отличный брелок и будут висеть на красивой игрушке.

Проявления симпатии и какие-либо ласки были не в ходу в наших отношениях; мы и так знали, что мы значим друг для друга и какое место в жизни друг друга занимаем, что не требовало внешних подтвер-ждений. Чрезмерная пылкость была не в характере Бони - во всяком случае, по отношению ко мне - свое доброе отношение он часто прятал под маской резкости. Доблестный солдат не тратит лишних слов.

Однако на этот раз он был не только очень любе-зен, но и полон неожиданных комплиментов. Вне-запно он сказал:

- Знаешь, когда человеку переваливает за шесть-десят... надо быть благодарным...

Это было разрывающее сердце признание.

Три дня спустя он позвонил мне, чтобы попро-щаться перед отъездом в Порто Ронко. Должно ли

136

было это означать, что он больше не вернется? Мне стало очень тревожно на душе.

- Наступит день, когда это действительно будет последний раз, - совершенно неожиданно заметил он, как будто прочитал мои мысли.

Было видно, насколько сильно занимают его мыс-ли о смерти. Несколько лет спустя его дом в Каса Монте Табор, который местные жители давно окре-стили между собой Каса Ремарк, обокрали. Были унесены многие его лучшие вещи. На это Ремарк от-реагировал в присущем ему духе.

- Настанет день, - сказал он, - когда ты ли-шишься всего, хотя, конечно, хочется, чтобы это слу-чилось как можно позже...

При этом он был очень рад, что никто во время ограбления не пострадал физически. В доме никто даже не проснулся. Можно представить себе, как бы он отнесся к человеку, который выстрелил во взломщика! Огромная овчарка, жившая в доме, при-звана была лишь пугать незваных гостей, но не уби-вать их.

Несмотря на свою страсть к коллекционирова-нию - а он действительно любил свои драгоценные раритеты, - он никогда не терял чувство меры. Толь-ко жизнь сама по себе чего-то стоила, и она беско-нечно важнее, чем любая, самая дорогая и уникаль-ная, вещь из личной коллекции.

VIII

Ремарк всегда говорил о себе, как о 'худшем в ми-ре писателе писем', и когда работал, а работал он почти всегда, то надолго замолкал.

В противоположность этому, я в то время писала письма практически без передышки, и в своих ред-ких ответах, он обычно отмечал, что 'уже получил

137

от меня тридцать семь длинных писем'. Тем не ме-нее он постоянно побуждал меня писать, даже если собирался на следующей неделе уехать из Порто Ронко.

Вообще мы с ним были согласны в том, что я буду ему писать, находя в этом радость и не настаивая на ответе.

То, что я никогда, ни единым словом не упрекнула его за это, было моим решением. Он приходил в бе-шенство, когда его принуждали к расчетам; если он чувствовал себя виноватым, то не тратил на обсужде-ние слов, он просто таял. Он почти всегда открыто признавал свои упущения - а все его 'преступле-ния' подходили под это определение, - и тогда пре-кращались все дискуссии, он должен был обладать полной свободой, чтобы использовать шанс испра-вить положение. Если же его загоняли в угол или припирали к стене, он становился упрямым, как конь, - независимо от того, был он прав или нет. Ве-роятно, по его представлениям, поучения и выгово-ры были если не одним и тем же, то очень похожими вещами.

Психологи утверждают, что с возрастом человек склонен возвращаться к нормам поведения своей юности. Мне остается только согласиться с этим.

Бони всегда имел тягу к вульгарности в противо-положность сентиментальности, которую он тща-тельно скрывал под маской культурности. Он тянулся к знаниям и постоянно много читал.

С самого начала язык его книг был часто достаточ-но соленым. Так было в романе 'На Западном фронте без перемен', и это поражало своей новизной. Его любовные сцены были почти эротичными, но он всегда гордился тем, что они завуалированы и лише-ны голого секса.

138

- Зачем пытаться описывать то, что не подлежит никакому описанию? - неустанно повторял он.

Привыкнув к этому высказыванию, я была немало поражена сексуальными сценами 'Теней в раю'. Хо-тел ли он успеть воспользоваться и такой литератур-ной формой? Сильно в этом сомневаюсь. Сцены бы-ли именно такими, какой была жизнь в его спальне, но не в его романах.

Как бы то ни было, в 1959 году он написал мне письмо, выдержанное в таких фривольных тонах, что я была поражена до глубины души.

Полетт по делам была вынуждена задержаться в Нью-Йорке, и Ремарк некоторое время жил один. По-скольку он навел порядок в своих бумагах, то сумел отыскать мое последнее письмо. Это заставило его вспомнить обо мне, но результат был ошеломляю-щим: 'Ты же видишь, что по прошествии более чем двадцати лет (а именно двадцати пяти) ты все еще во всем блеске проявляешь свою сексуальную привлека-тельность, что само по себе может служить немалым утешением'.

Далее он писал, что его размышления обо мне бы-ли прерваны звонком режиссера Сиодмака, который якобы страстно желал сделать фильм с моим участи-ем. Эти строчки едва не заставили меня расхохотать-ся. Я знала Сиодмака всю свою сознательную жизнь, и за эту тысячу лет он ни разу не высказывал желания снимать фильм 'со мною'.

Через пару недель после того, как пришло это письмо, Ремарк приехал в Нью-Йорк и в тот же день позвонил мне. У меня как раз в это время был Денвер. Даже многочисленные предыдущие попытки Ремар-ка убедить меня в том, что он и есть 'образцовый мужчина', не возымели нужного ему воздействия на мои шаткие отношения с Денвером. Мужчины не-

139

много поболтали, и мы с Денвером пришли к выводу, что Бони находится в хорошей форме. Меня очень обрадовало, что он опять будет жить на соседней улице.

Однако у меня было слишком много дел по рабо-те, к тому же отношения с Денвером сильно действо-вали мне на нервы, и мне было трудно выкроить даже час или два на встречу с Бони. В моем дневнике мно-го записей такого рода: 'Опять звонил Бони, и опять не было никакой возможности с ним встретиться'. Такое он редко воспринимал спокойно. Старая исто-рия - отказ в какой бы то ни было форме был для не-го невыносим.

Именно тогда, после наших бесконечных теле-фонных разговоров о Денвере, я наконец действи-тельно поняла, что значит секс в жизни Ремарка и что наши длительные отношения - уникальные в жизни Бони - основывались как раз на том, что я ни разу в жизни прямо ни в чем не отказывала ему.

Он позвонил на следующий день, но я очень спе-шила...

Еще один звонок, в пасмурное воскресенье. Было ясно, что он настроен на встречу или по меньшей ме-ре на длительный телефонный разговор. Но, к огром-ному сожалению, из этого опять ничего не вышло. Мне надо было встретиться с сестрой и устроить зва-ный обед по случаю дня рождения матери в рестора-не. Я форменным образом видела, как брови Бони поползли вверх.

- Обед? В ресторане? На сколько персон?

- На двадцать пять.

- Что за чушь! Почему бы вам не вывести мать в ресторан двадцать четыре раза, вместо того чтобы кормить обедом двадцать пять придурков?

- Потому что она сама хочет устроить званый обед, и мы думаем, что это доставит ей удоволь-ствие.

140

- Удовольствие? Со всеми этими придурками?

(Почему-то он решил, что нашими гостями могут быть только придурки.)

Прошло два дня. Как прошел обед? Он просил описать его в деталях, со всеми подробностями, включая меню, карту вин и их возраст. Я уверена, что он мог бы спросить и о счете - его любопытство бы-вало и таким дружественным, но на этот раз такт ока-зался сильнее.

Хотя время больших букетов и рождественских подарков давно миновало, я решила доставить Ре-марку маленькую радость и заглянула к нему в со-чельник, собираясь тотчас после этого отправиться на праздничный обед.

- Блестящая идея! - загорелся он. -Я сейчас пе-реоденусь, чтобы выйти в свет, а может быть, ты раз-делишь мое общество...

- О, нет, я не смогу! Бони был озадачен.

- Почему?

- Я не прыгаю из постели в постель.

- Ах, значит, мы опять с Денвером и у нас снова идиллия, - иронизировал Бони. - Ну да ничего. По-живем - увидим...

Как всегда он был полон решимости продолжать свою игру, игнорируя сказанное мною.

- Я тебя предупреждала, - сказала я, смеясь.

- Не будь глупой!

Еще минут пятнадцать, по инерции, прежде чем мне уйти, мы продолжали препираться, почти сме-ясь, но все же...

Бони был уязвлен - в этом не было никаких со-мнений.

Я же попросту разозлилась. В нашем распоряже-нии было всего четверть часа времени, но вместо рождественского подарка, который я хотела сделать Бони своим посещением, мне пришлось столкнуться

141

с тем, что у него один секс на уме и никакого жела-ния понять, что творилось у меня на душе. Это было уже слишком! Может ли он вообще слышать слово 'нет'?

Пока он готовился к выходу, мы говорили о Ден-вере.

За два дня до нашей встречи он разговаривал о Линдли с одним общим другом, который сказал, что очень встревожен нервозностью, которую проявляет в последнее время Денвер.

- Ничего удивительного, - сказал на это Бони, - ведь он женат на Френсис!

- Но Френсис сейчас занята только собой, они почти не видятся, у них нет времени на ссоры, - воз-разил приятель.

- Двое людей всегда найдут для этого время, - объяснил ему Бони. Он повязал галстук.

- Ты знаешь, я не верил, что после окончательно-го разрыва он снова вернется к тебе. Кто знает - мо-жет быть, что-то выйдет из того, что вы оба пережили и перестрадали...

Перед самым выходом он быстро показал мне свое очередное сказочное приобретение и у самой двери пробормотал, что хочет сделать мне рождест-венский подарок.

- Я бы хотела получить барочный подсвечник, - сказала я, однако в действительности мне хотелось одного - дать ему пинка. Это было совершенно но-вое для меня желание.

Я была сбита с толку и разочарована. Как мог Бони, который понимал тончайшие движения челове-ческой души, быть таким тупым и непонятливым, ко-гда речь шла о нем самом и о нас? Не мог же он на са-мом деле игнорировать разницу между дружбой и страстью так же, как конфликт между моими чувства-ми к нему и к Денверу? Он должен был понимать, что

142

я не могу просто взять и перейти от одного из них к другому.

Был ли он всегда таким и я просто этого не заме-чала или стал таким с годами? Может быть, измени-лась я сама?

Неожиданная размолвка в сочельник была только началом.

Бони не звонил мне целую неделю, а в канун Ново-го года явился ко мне в квартиру на Пятьдесят Пятой улице, пропустив мимо ушей мои объяснения, что мне надо срочно уходить. Он был в состоянии жесто-чайшего похмелья и искал причин для ссоры. Он был все еще сильно обижен и получал истинное удо-вольствие от моего противостояния, как он это на-зывал.

- Сопротивления, - поправила его я.

Он сразу же заметил на столе новенький радио-приемник, который я купила накануне, и нашел, что это подходящий рождественский подарок, при этом он не вспомнил о моем желании иметь барочный подсвечник. Его я могу купить и сама, а он подарит мне радио!

Мы продолжали спорить об 'играх', и наконец я спросила его, как бы он отнесся к тому, что Полетт во время связи с ним отправилась бы к бывшему любов-нику. Но естественно, это же совсем другое дело! Но для него не было бы ничего особенного, сказал он двусмысленно, в том, чтобы сначала лечь в постель с Полетт, а потом со мной; он не желал слушать мои возражения о том, что именно в этом состоит разни-ца между мужчинами и женщинами. Где его прони-цательность? Он был словно слепой, если не сказать, бесчувственный.

Я чувствовала себя еще более подавленной, чем в сочельник. Умение поддержать хорошее настроение мужчины, которого знаешь двадцать лет, - это та-

143

лант, но, может быть, для него важны только ЕГО 'иг-ры'? Как мог он обижаться, если я бывала не в на-строении? Тогда он тотчас чувствует себя уязвлен-ным!

В моей душе нарастал конфликт между симпатией к человеку, которым я столько лет восхищалась, к ис-тинному другу, который столько раз поддерживал меня в беде, и пониманием, что все это время он про-сто тешил свое тщеславие и самолюбие, и чем стар-ше он становился, тем нетерпимее становилось его поведение.

С годами возможностей для длительных бесед ста-новилось все меньше и меньше: либо я, либо он куда-то спешили, и так ли уж важны для меня, спрашивала я себя, его обвинения в глупости?

Слишком подавленная собственными проблема-ми, я тогда не понимала, что его резкость, отсутствие такта и претензии, скорее всего, говорили о глубо-ком душевном кризисе, из которого он не мог выйти, и для облегчения своего состояния, может быть , не-преднамеренно срывал на мне зло.

После того неудачного визита в канун Нового го-да Бони не звонил мне целых две недели. Новый, I960 год начался для меня с вирусной инфекции и высокой температуры. Я наконец позвонила Ремар-ку, чтобы сообщить ему об этом. Было вообще странно, что мы не общались столь долгое время.

- Ты неправильно питаешься, - заявил он. - Ес-ли бы ты ела достаточно витаминов, то ни за что бы не заболела. Естественно, твой Денвер не следит за этим...

- Напротив, - возразила я. - Денвер очень пере-живает за меня...

Бони снова надолго пропал и объявился только в конце января, чтобы справиться, как обстоят дела с Денвером. Я ответила ему еще резче, чем в прошлый раз, и он опять исчез и объявился только для того,

чтобы узнать, как идет моя 'любовная жизнь', и без всякого повода упрекнул меня в том, что с Денвером я все делаю неправильно. В конце разговора мне ста-ло ясно, что Бони звонит, чтобы поймать меня в тот день, когда я не встречаюсь с Денвером, чтобы пред-ложить мне свидание.

Эти прозрачные и наивные 'ходы', которые он так тщательно пытался скрыть, тронули меня до глу-бины души. Он вряд ли доживет до глубокой старос-ти, подумала я, и кто знает, как скоро я его потеряю, а потом мне бросят упрек, что я могла быть с ним и бо-лее великодушной... Что делать, если его 'игра' так много для него значит...

Прошла почти целая неделя февраля, когда Бони резко сменил тактику и заявил, что во время своих ежедневных прогулок проходит мимо моего дома.

- Ты отшатнулась в ужасе от этих слов? Не бойся! От тебя не ждут никаких дружеских жестов. Ты зна-ешь, всегда лучше гулять, когда у прогулки есть ка-кая-то цель... К тому же мне очень хочется тебя уви-деть.

У двери он встретил меня с распростертыми объя-тиями и вручил мне коричневый бумажный пакет. В нем находилась огромная бутыль с надписью 'Femme', купленная, вероятно, в аптеке напротив.

- Никакого волнения, - сразу предупредил он меня. - Это простой одеколон.

Я рассмеялась, и первое напряжение рассеялось. Он тотчас уверил меня в том, что по дороге все обду-мал и решил раз и навсегда отказаться от всяких 'игр' со мной.

Он был в отличном настроении, и на душе у него было легко.

Бони решил поговорить о Денвере, этом боязли-вом олене, как он отныне окрестил Линдли, который застыл в прыжке, готовясь снова скрыться в лесной чащобе. Не слишком ли я хвалила Денвера? Полетт

144

145

так великодушна, она всегда поощряет старого Бони, заметил он.

Поговорили и о том, как обстоят дела с его сле-дующими книгами. Так я узнала, что речь идет о двух романах - об одной большой любовной истории, которая почти готова ('У небес нет любимцев'), и втором романе, который он надеется скоро закон-чить. Они с Денвером успели обсудить эти романы, и Ремарк предложил своему другу любой из них на вы-бор перевести и издать в 'Вайкинг-Пресс', но неожи-данно воспротивилась Полетт, и Ремарку пришлось позвонить Денверу домой и отозвать свое предло-жение.

Я слушала Бони и поражалась.

С каких это пор Бони перестал самостоятельно принимать решения относительно своей работы? Возражения Полетт, ее влияние на Ремарка ока-зались сильнее, чем я могла предполагать. Тогда-то я впервые спросила себя, не влияет ли Полетт и на на-ши с Бони отношения. 'Если человек ест достаточ-ное количество витаминов, то он не болеет грип-пом'. Это слова явно не из лексикона Бони, по край-ней мере он никогда не говорил мне такого, хотя болела я частенько.

Если он был не очень сильно обеспокоен моим здоровьем, то за своим он начал следить довольно серьезно. Рентген грудной клетки, сообщил он мне, показал, что сердце не так уж сильно увеличено, и все не так плохо, но ему надо сбросить пятнадцать фун-тов лишнего веса и заняться йогой и дыхательными упражнениями, да и вообще поберечься. Последние две недели он каждый день посещал своего врача, чтобы контролировать состояние здоровья. Дело в том, продолжал Бони, что он хочет, чтобы проблемы со здоровьем возникли у него не раньше, чем лет че-рез десять... Вероятно, он собирался прожить намно-го дольше.

146

Он умер ровно через десять лет и шесть месяцев после этого разговора.

Прошло еще две недели, прежде чем он снова по-звонил.

- Сегодня уже двадцатое февраля, и никакой иг-ры! Неслыханно!

За этим последовало откровение, которое надо было расценить как редкий комплимент, о том, что он не звонит ни одной из своих знакомых дам, хотя они не менее 'талантливы', чем я... Если бы наши от-ношения не были такими необычными, то они не длились бы так долго, добавил он к сказанному.

Денвер, после небольшой ссоры, отказался от сви-дания, и я, оказавшись свободной, смогла встретить-ся с Бони.

Это был чудесный субботний день, который за-кончился длинной прогулкой, мудрыми речами, по большей части касавшимися Денвера, в которых ме-ня уверяли, что наши проблемы обусловлены слож-ностями его брака, а не недостатком его любви ко мне. С другой стороны, добавил Бони, это поставило меня в немыслимую ситуацию... Самое лучшее, это иметь кого-то про запас, но это легче сказать, чем сделать.

Для меня было бы хорошо, говорил Бони, если бы я могла получать удовольствие с кем-то еще, а не только с Денвером. Я снова пришла в некоторое за-мешательство от того, насколько же мало он понима-ет, что его игра уже давно не всегда означает для меня удовольствие.

Снова возникла проблема квартиры. Планы Бони были довольно смутными. Он не знал, то ли отдать мне свою квартиру, то ли переселить к себе Полетт, а меня вселить в ее апартаменты...

Я все больше убеждалась в том, насколько непро-сто ему решать такого рода вопросы. Он всегда мед-

147

лил и осторожничал: живость Полетт и отсутствие у нее всякой сентиментальности притягивали его к ней, ведь притягиваются именно противоположно-сти, а не подобия, как многим ошибочно кажется.

Во время прогулки мы прошли мимо магазина ан-тикварных вещей на Третьей авеню, где Бони неза-долго до этого купил дорогую бронзовую вещицу. Некоторое время назад я увидела в витрине этого ма-газина чудесную египетскую кошку и испытала боль-шое искушение либо купить ее самой, либо намек-нуть Денверу, чтобы он подарил ее мне на Рождество или ко дню рождения. Я слишком долго раздумыва-ла. Кошка исчезла. Бони усмехнулся, но ничего не сказал.

- Это ты ее купил?

- Нет.

- Полетт?

- Нет.

- Но тогда кто?

- Если ты пообещаешь не выдавать меня, то я ска-жу - Денверу настолько понравилась эта кошка, что он купил ее.

При следующей встрече с Денвером я сказала, что во время недавней прогулки с Бони мы заметили, что исчезла египетская кошка, выставленная в витрине антикварного магазина.

Денвер отреагировал мгновенно:

- У Бони три кошки, может быть, он купил и эту?

Я выразила сомнение, сославшись на разговор с Бони. Денвер промолчал. Много лет спустя, когда мы окончательно расстались, я побывала у него в гостях с одним другом, и хозяин с гордостью показал нам элегантную египетскую кошку...

Полетт не было в Нью-Йорке, и Бони имел массу свободного времени. Он звонил мне каждый день, и каждый день мне приходилось ему отказывать - не

148

из нежелания - я просто была слишком занята. Од-нажды вечером он хотел во время метели пригла-сить меня на ужин или просто на прогулку. Я же в тот момент только вернулась домой, удобно устрои-лась в кресле и была не в силах принимать гостей. Мне снова пришлось сказать 'нет'. Может быть, в воскресенье...

Однако, он позвонил в субботу. Как насчет обеда? Можно пойти в ресторан или купить стейк и зажа-рить его дома. Что мне нравится больше?

Телефон звонил весь день, не переставая. Мне уже хотелось кричать от отчаяния. Дела шли не слишком хорошо, и у меня было только одно желание, чтобы меня оставили в покое. Но писательница Лилиан Смит была в Нью-Йорке, и я обещала отвезти ее на вокзал - эта больная женщина была старше меня, да и дела у нее шли гораздо хуже, чем у меня...

Бони находил это полным сумасшествием с моей стороны - утешать кого-то, когда он сам нуждается в утешении. Однако на этот раз он сказал:

- Если ты должна это сделать, то сделай. Но поче-му бы тебе не остановить такси около моего дома, а не у твоего? Выпьем немного коньяка, ты успокоишь-ся за каких-нибудь полчаса, и обещаю тебе, что я от-пущу тебя домой. Я также обещаю - хотя это зави-сит и от тебя - не играть ни в какие игры... Тебе будет от этого только польза, поговорить вечером с разум-ным человеком.

Утомленная нашими ежедневными разговорами, объяснениями и извинениями за то, что я сегодня в очередной раз не смогу с ним встретиться, я согласи-лась. Я не хотела больше его обманывать, в конце концов, он звонил мне каждый день, говорил, что да-же начал видеть меня во сне, и, кроме того, мне и вправду хотелось поговорить с человеком, который не донимал бы меня своими комплексами, как Ден-вер.

149

- Не жди меня с обедом, - сказала я. - В полови-не девятого я с ним не справлюсь, но я приеду.

В тот миг, когда я появилась в его доме, он понял, что я действительно неважно себя чувствую и страш-но голодна. У меня не было времени поесть днем.

- Стейк?

- Нет, спасибо, это для меня слишком много.

- Бутерброды - как когда-то в Берлине?

- Великолепно!

Я уселась на кухне и стала наблюдать, как он не слишком талантливо, но довольно проворно орудует ножом - немного ветчины... немного сыра... масло тонким слоем на тонко нарезанный хлеб. Я прогло-тила все - блюдо стоило того.

Потом он вышел в гостиную и вернулся оттуда с бутылкой красного 'бордо', как всегда выдержанно-го и изысканного. Мы начали говорить.

В один миг улетучилось напряжение, которое вла-дело мной на протяжении всех последних месяцев. Передо мной сидел прежний Бони - добродушный, мягкий, полный сочувствия... Его агрессивность уле-тучилась, я снова видела своего друга Бони. Я так тя-нулась к теплу и пониманию - и вот он оказался 'здесь', чтобы дать мне их.

Мы снова поговорили о его новой книге, не о са-мой книге, конечно, а о том, что он наконец обратил-ся в издательство 'Харкерт', а перевод обязались вы-полнить Карл и Клара Винстон. Бони, совершенно очевидно, был по горло сыт происшедшими собы-тиями - он наконец понял, что нельзя требовать от Линдли после его ухода из 'Харкерта', чтобы Денвер и дальше переводил автора, с которым у этого изда-тельства договор.

Два дня спустя, когда я только села за стол, чтобы перекусить, раздался звонок. Звонили с Пятьдесят Седьмой улицы.

- Пойдем, поедим омаров!

150

В ответ я сказала Бони, что сижу на диете.

- Ладно - мне тоже надо худеть. Мы будем есть много белка, это будет полезно нам обоим. Одевайся, я выхожу из дома через полчаса. Сегодня мне надо пообщаться с разумным человеком. Через час ты сно-ва будешь дома!

В 'King of the Sea' мы сели у окна и принялись на-блюдать за прохожими. Мы ели всевозможные экзо-тические дары моря, и я, чтобы не дать Бони напить-ся, сама выпила почти всю бутылку вина. Бони оне-мел. Я редко выпивала больше бокала вина, да и от такой мизерной дозы довольно быстро пьянела. Вме-сто обещанного часа мы провели вместе целый ве-чер в веселье и гармонии, закончив его на этот раз в моей квартире.

С новым романом возникли дополнительные про-блемы. Бони все еще колебался, особенно после того, как узнал, что за время его пребывания в Европе изда-тельство продало права на один из его ранних рома-нов. 'Харкерт' имел на это официальное право по истечении восемнадцати месяцев, но в отношении известных авторов такое было не принято. Ремарк окончательно решил не отдавать новый роман в 'Харкерт', хотя с ним его связывали многие обстоя-тельства. В душе он все-таки отдавал предпочтение Денверу Линдли, своему старому и преданному другу, который лучше других понимал стиль произведений Ремарка.

Снова длинные телефонные разговоры и снова приглашение пообедать, на этот раз в квартире Бони на Пятьдесят Седьмой улице. Он должен был сидеть дома, потому что должна была позвонить Полетт, ко-торая играла где-то 'Лауру'.

К моему великому облегчению, на этот раз он вы-глядел значительно лучше. Кровяное давление у него снизилось, он немного похудел и, как всегда, в выс-

151

шей степени уютно чувствовал себя в синем купаль-ном халате.

В нем было что-то трогательное, когда он колдо-вал на кухне, готовя еду. Он вспомнил, что у меня нет аллергии на петрушку, и добавил ее в салат; стейк был идеально прожарен, а 'От Брион' - просто божест-венный. Как-то незаметно он превратил этот вечер в высшее проявление 'уюта'.

С большим воодушевлением говорил Бони о сво-ем доме в Порто Ронко, и мы строили совместные планы на будущее лето. Если мои собственные за-мыслы сбудутся и я поеду в Европу, то наконец смогу увидеть 'Каса Ремарк' и обозреть хранившиеся там сокровища. Я остановлюсь в отеле в Асконе, по сосед-ству. Как часто мы обсуждали эту перспективу. Но ей так и не суждено было воплотиться в жизнь.

В беседе был упомянут Джон Хастон, мой давний голливудский друг. В то время он постоянно нахо-дился в заграничных поездках. Мы виделись с ним в Европе столь же часто, что и в Нью-Йорке. Незадолго до этого я получила от него письмо, в котором он со-общал, что приготовил мне сногсшибательный пода-рок к двадцатилетию нашей дружбы и вручит его при первой же встрече в Нью-Йорке.

- И не надейся! - предостерег меня Бони.

- Впрочем, - заметила я ему, - ты тоже обещал мне сделать подарок на двадцатилетие и слово свое сдержал.

- Не будь стяжательницей! - сказал он.

В припадке доверия он сообщил мне, что у него постепенно кончаются деньги. Договор на съемки фильма по роману 'У небес нет любимцев' еще не был подписан, что означало ни много ни мало, а две-сти тысяч долларов. К тому же история с 'Харкертом' тоже не делала Ремарка счастливее. Правда, он мог в случае крайней нужды продать один из своих домов, хотя, конечно, это разбило бы ему сердце.

152

...Так как Бони очень часто оставался один, то его все больше и больше очаровывал телевизор.

Он немного смутился, хотя и в не меньшей мере обрадовался, когда кто-то неожиданно подарил Полетт телевизор. Словно загипнотизированный кро-лик, Бони стал вечера напролет проводить перед го-лубым экраном.

Прежде он с большим презрением отзывался о ТВ, и вот теперь глотал все, что ему предлагали: мыльные оперы, старые фильмы, новости и теат-ральные постановки. Техническое ли чудо так его приворожило? Он не только когда-то участвовал в автомобильных гонках, но и хорошо разбирался в механике. Для него не составляло труда поменять в дороге колесо. Я узнала о его технических даровани-ях во время путешествия в Калифорнию, и то же са-мое пришло мне в голову, когда он однажды, послу-шав, как работает мой кондиционер, заметил, что он слишком шумит. 'Давай посмотрим, в чем дело'. Ме-ня поразило - настолько его облик в тот момент не вязался с обликом человека, который что-то пони-мает в технике. 'У небес нет любимцев' с главным героем - автогонщиком напомнили мне об этой грани его опыта, как и его внезапная любовь к теле-визору.

Напротив, телевизионная реклама злила его ужасно. Мы были единодушны в выборе средства борьбы с ней - ни в коем случае не покупать про-дукты, которые рекламируются особенно рьяно и навязчиво.

Все шло к тому, что летом мне надо будет ехать в Европу, чтобы навестить одно издательство, которое я представлял в Америке. Милан был в списке горо-дов, а после командировки у меня было три дня сво-бодного времени, чтобы посетить друзей в Швейца-рии. Снова зашла речь о визите в Порто Ронко.

153

Внезапно Бони начал жаловаться на 'всех этих людей', которые переполняют Аскону, подстерегают его на каждом шагу, хотят поговорить и вообще... его раздражают!

Я онемела. Я что, тоже... 'эти люди'?

Нет, нет, конечно нет...

Я не смогла отмахнуться от такого прозрачного намека, отменила свою поездку в Европу и отправи-лась в Голливуд.

Здоровье Бони, между тем, продолжало медленно улучшаться. Он сбросил еще двадцать фунтов, но его настроение то и дело менялось. Он постоянно про-являл беспокойство, и меня не покидало ощущение, что у него развивается мания преследования.

Он, однако, не предупредив меня, попытался спеть в мою честь дифирамбы 'черногорцу', как он называл президента издательства 'Харкерт' Брейса, чьи предки были выходцами из Черногории. В ка-кой связи Бони упомянул мое имя, я не знаю, но ко-гда я в следующий раз посетила 'черногорца' в его офисе, чтобы обговорить новые издания, то из его тщательно составленных фраз поняла, что он 'наде-ется, что вскоре появится новый Ремарк', как только будут разрешены проблемы с переводом. 'Вы долж-ны понять, - втолковывал он мне, - господин Линдли, переводчик господина Ремарка, который раньше работал в 'Харкерте', теперь работает в 'Вайкинг'...'.

Со слов издателя я поняла, что договор, очевидно, до сих пор не подписан, не заключен и договор на съемку фильма - так что нет ничего удивительного в нервозности и нерешительности Бони. Будет ли все урегулировано до его отъезда в Европу?

За неделю до этого я столкнулась с ним и Полетт на углу Пятьдесят Седьмой улицы и Пятой авеню. Я постояла с ними одну минуту, чтобы они не подума-ли, что я хочу навязать им свою компанию. Оба вы-

154

глядели неважно - Бони был просто прозрачным, а Полетт казалась усталой. Их отъезд был запланиро-ван на 29-е число, а пробыть в Европе они собира-лись восемнадцать месяцев, если не больше.

Наступило 28 мая, и у меня раздался звонок - ве-роятно, самый последний звонок с Пятьдесят Седь-мой на Пятьдесят Пятую улицу.

Я знала, как ненавидит Бони сцены прощания, по-этому мы непринужденно болтали, словно он вер-нется через пару месяцев. Полетт отказалась от сво-ей квартиры и переехала в квартиру Бони. Как толь-ко он уедет, она упакует его собрание и оставит на месте...

Да, все должно остаться в Нью-Йорке, так как, ес-ли, например, прекрасные китайские танцовщицы покинут Нью-Йорк, то их уже невозможно будет привезти обратно. Америка, объяснил мне Бони, бо-рется с красным Китаем, поэтому ввоз в страну ки-тайского фарфора запрещен. Так было тогда, в I960 году.

Снова приехать в Нью-Йорк и жить в тесной квар-тирке - это был для Бони пройденный этап, ну, кро-ме, может быть, кратких визитов, ведь он так полю-бил этот город...

Когда я внимательно присмотрелась к нашим от-ношениям (надо ли было это делать?) после его же-нитьбы, я поняла, что в них многое изменилось. Я убедилась, что он с каждым годом все сильнее подпа-дал под влияние Полетт и все больше прислушивался к ее советам. Его жизнь всегда текла очень медленно. Десять лет потребовалось ему, чтобы переработать опыт Первой мировой войны и отобразить его в ро-мане 'На Западном фронте без перемен'. Эмиграция, муки человека, оказавшегося без денег и паспорта (его собственный немецкий паспорт в 1937 году на-цисты аннулировали), отражены только в романах

155

'Возлюби ближнего твоего' и в 'Триумфальной арке', но с наибольшей силой в книге 'Ночь в Лисса-боне' - почти через двадцать лет после описывае-мых событий. Он начал работать над романом 'Тени в раю' в 1965 году, более чем через двадцать лет по-сле того, как сам испытал прелести эмигрантской жизни в Нью-Йорке и Голливуде. А замысел самого автобиографичного из всех романов Бони - 'Чер-ного обелиска', в котором описана Германия 1923 года, вызревал тридцать лет.

Не случайно фраза 'Этого никто не будет читать', касавшаяся 'На Западном фронте без перемен', сно-ва прозвучала в издательстве 'Литтл и Браун' в отно-шении 'Триумфальной арки'. 'Эплтон-Сенчури' пригрозил Ремарку удержать его долю прибыли от 'Триумфальной арки', если он будет требовать от из-дательства опубликовать роман 'Время жить и время умирать', посчитав этот последний роман не акту-альным.

Во всем мире было продано тридцать миллионов экземпляров книг Ремарка. Главная причина такого беспримерного и уникального успеха - особенно это относится к 'На Западном фронте без перемен' - заключается, как мне кажется, в том, что в них затра-гиваются общечеловеческие темы. Это темы чело-вечности, одиночества, храбрости и, по выражению самого Ремарка, 'счастья короткого единения'. Ми-ровые же события служат в его книгах лишь обрамле-нием действия.

Медлительность, неторопливость были присущи Эриху Марии Ремарку - человеку. Когда я думаю о том, как он постоянно взвешивал все 'за' и 'против', оценивая ситуацию, сколько для этого ему требова-лось времени, будь то в ситуации с Марлен, Наташей или даже с Денвером Линдли, как он - вечный ро-мантик - держался за свои фантазии, то понимаю, как сильно очаровала его Полетт - всегда такая жи-

156

вая, такая интеллигентная, забавная, жаждущая ново-го, причем без всякого налета сентиментальности. Только настоящее имело для нее значение. И неваж-но, что было в прошлом.

Бони любил ее и восхищался ею, да и она была нежна с ним. После того как здоровье его пошатну-лось, я очень надеялась, что Полетт сможет взять на себя часть груза ответственных решений, который до этого он нес один на своих плечах.

Да, для него было лучше навсегда поселиться в Порто Ронко. Но я чувствовала себя одинокой и бро-шенной. У меня появилось ощущение, что я уже поч-ти потеряла его. Потеряла навсегда.

IX

После отъезда Бони не прошло и трех месяцев, ко-гда в августе I960 года мне позвонил сценарный ре-дактор со студии 'Коламбия Пикчерс'.

Студия купила права на съемку фильма по новому роману Ремарка 'Тайная жизнь' (позже названному 'У небес нет любимцев'). Сценарий предполагалось написать на основании неопубликованной немец-кой рукописи. Ее перевода не было еще и в помине, и студии требовался подстрочник для ознакомления руководства и Элизабет Боуэн, автора сценария. Мне предложили выполнить эту работу за десять дней!

Десять дней! Да ни за что в жизни я не смогла бы даже просто перепечатать роман на пишущей ма-шинке за десять дней!

'Коламбия' хотела печатать перевод в своих офи-сах с магнитофонных лент, на которые я должна бы-ла дома наговаривать, произнося по буквам все ино-странные имена, а также слова, описывающие евро-пейские реалии. Ох уж эта диктовка по складам!

157

Я просто лезла на стенку от этой работы, о чем напи-сала Бони. Зачем он так часто употребляет слово 'Conciergerie' - мне приходится говорить 'С', как в слове 'Чарли', или 'О', как в слове 'Оскар', - и так до бесконечности! В то время, когда я работала с магни-тофоном и одновременно корректировала перевод, готовый материал с курьером отправляли к машини-стке. Я сделала это - 450 страниц текста, включая повторенные по буквам слова, были готовы за трина-дцать дней.

Мне очень понравилась книга, хотя сама работа замучила меня до смерти. Образы были просто оча-ровательны, а все произведение отличалось 'злове-щей поэзией', как я написала Бони. Вероятно, я пи-таю к этому роману особую слабость, поскольку мне пришлось буквально прочитать его по складам, вни-кая в смысл каждого слова и каждой фразы.

Покупка прав на экранизацию - сам фильм был сделан много лет спустя - принесла Ремарку много денег. Однако я была очень обеспокоена, что руково-дители издательства 'Винстон', которое было готово приняться за перевод, высказали своему старому дру-гу Денверу Линдли большие сомнения в литератур-ных достоинствах книги.

Вернувшись в Америку из Швейцарии, где они встречались с Ремарком, издатели рассказывали, что он 'со слезами на глазах' говорил им о своих усили-ях 'построить золотой мост между издательством и Денвером...'. К сожалению, эти слова выражали лишь желаемое, а оно было весьма далеко от действитель-ного. Линдли, который видел мой подстрочник, тоже был немало озабочен. Мне зачастую бывает очень трудно оценивать работу близких друзей, поскольку я априори беру их сторону - сторонние наблюдате-ли судят куда объективнее. 'У небес нет любимцев' оказался одной из самых крупных литературных не-удач Ремарка.

158

Между тем продолжалась то явная, то тайная борь-ба за его следующую книгу: 'Ночь в Лиссабоне'. По-скольку Бони жил в Европе, а Денвер Линдли больше не мог заботиться о его интересах, редакторы не столько редактировали, сколько занимались закулис-ной возней, о которой авторы не имели ни малейше-го представления; провал с книгой 'У небес нет лю-бимцев' доставил друзьям и литературным агентам Бони массу хлопот.

Профессионально оформить отношения Ремар-ка с издателями было непростым делом. Сам он весьма мало занимался переговорами на эту тему. Для этого у него был адвокат; разные агенты пред-ставляли различные права - права на перевод на определенные языки представлял один агент, на другие языки - другой, права на экранизацию представлял третий; например, права на предвари-тельную публикацию отрывков купил журнал 'До-машний очаг'.

Хотя меня информировали только неофициаль-но, я была в курсе всех дискуссий. Как представи-тельница европейских издательств, я могла раньше других непосредственно контактировать с амери-канской стороной. Редакторы и агенты выражались без обиняков, и я зачастую с содроганием была вы-нуждена слушать, какие интриги плетутся против 'нового Ремарка'. Слышались названия крупных издательств, все кивали друг на друга, говорили о достоинствах произведения, о редактировании, о финансовой поддержке и - о какая щедрость! - об общей организации и рекламе. О том, что дейст-вительно было важно для автора, упоминали вскользь, и у меня есть такое подозрение, что Бони ничего или почти ничего не знал обо всех этих 'прожектах'.

Многие просто не догадывались, насколько болез-ненно он реагирует на некоторых людей. Например,

159

в одном из известных издательств руководящую должность занимал человек, которого Бони просто ненавидел. Даже если бы это было единственное в мире издательство, Ремарк ни за что бы не стал туда обращаться, но там об этом и не догадывались и сделали Бони предложение на издание. Их ждал сдержанный, но ясный ответ: 'Об этом издательстве не может быть и речи!'

В конце концов остались только 'Харкерт' и 'Вайкинг' с Денвером Линдли.

Деньги победили. Предложение 'Вайкинга' было отличным, к тому же переводчиком, естественно, становился Денвер Линдли. Но когда 'Харкерт' пред-ложил сумму на четверть больше, Бони заявил, что от таких предложений не следует отказываться.

Я уже упоминала о тех обстоятельствах, о кото-рых он ничего не знал и которые привели к заклю-чению тайных соглашений между людьми, пользо-вавшимися его доверием. Он был очень проницате-лен, но страшно наивен. Однажды он настойчиво уговаривал меня 'снова поверить в человечество', когда меня предал близкий друг. Бони верил в чело-вечество. Многое из этой истории всплыло после смерти Бони - стало очевидным, что человек, который на-писал 'Ночь в Лиссабоне', был не слишком важной фигурой и ею манипулировали в своих интересах и для удовлетворения собственного самолюбия могу-щественные закулисные игроки.

Осознавал ли это Бони, раздираемый внутренни-ми противоречиями и разочарованиями? Не знаю, но он вновь и вновь просил меня играть роль посред-ника и передать Денверу, чтобы он сам объяснил, по-чему у него, как у автора, нет свободы выбора. При этом он не упоминал о главном доводе, который, как мне кажется, был основным: если 'Ночи в Лиссабоне' суждено стать моей последней книгой, то я хотел бы

160

получить за нее наивысшую цену, даже если при этом окончательно потеряю Денвера...

После вспышки гнева, вызванной уходом Денвера из 'Харкерта', Ремарк давно помирился с ним. Ден-вер принадлежал к числу 'порядочных, образован-ных людей', а Бони восхищался этими качествами больше, чем всеми остальными добродетелями. Как переводчик, Денвер был намного интеллектуальнее, чем 'деловая верхушка', и, хотя Бони очень нравился 'Черногорец', его отношение к издателю нельзя бы-ло сравнивать с дружбой, которая связывала их с Линдли на протяжении двадцати лет.

- Издатели - наши враги, - неустанно повторял мне Бони. - Они хотят от нас одного - делать на-ми деньги. И это все. Мы не должны об этом за-бывать.

Когда главный редактор финского издательства 'Седерстрем', которое я представляла, был в Нью-Йорке и хотел встретиться со своим прославленным автором, Ремарк отказался от встречи.

- Лучше, когда лично не знаешь своего издате-ля, - объяснил он мне свой поступок. - Тогда зани-маешь более сильную позицию...

Так получилось, что я была представителем изда-тельства 'Сток', одного из французских издательств (их было довольно много), которые печатали произ-ведения Бони, и главный редактор жаловался на не-терпимое поведение Ремарка в денежных вопросах. Я тотчас вспомнила старое утверждение Бони: 'Из-датели - наши враги...'

В 'Ульштайне' вышел немецкий перевод моего романа, и я была страшно недовольна издательством. Бони быстро напомнил мне, 'кто наши враги', доба-вив при этом, что писатель должен обладать не толь-ко талантом, чтобы писать, и выносливостью, чтобы сидеть на заднице, но и слоновьей кожей вкупе с ан-гельским терпением.

161

...Как мало меняется мир, не уставал с горечью ут-верждать Ремарк. Как он был прав - как и со мно-гими своими предсказаниями, которые исполни-лись.

1961 год прошел точно так же, как и 1946-й, когда я тяжело болела в Голливуде.

Опять Бони был далеко, и на этот раз он уехал на-всегда. Несмотря на мои протесты, меня нагружали работой свыше моих сил до тех пор, пока я не свали-лась с полным истощением, приступами слабости и язвой желудка.

Разве не предупреждал меня об этом Бони? Был ли он ясновидящим - поэтом, для которого человече-ская натура была прозрачна, как стекло?

Во время моей краткой поездки в Европу я не смогла заехать в Порто Ронко, о чем мы столько лет договаривались. Хуже того, мы с Бони разминулись и не были в состоянии даже созвониться.

Через несколько недель после возвращения в Нью-Йорк я получила от него письмо. В нем он вы-ражал свое сожаление и писал, что упал, получил со-трясение мозга и перенес легкий сердечный при-ступ. Теперь он 'должен присушиваться к своему сердцу...'.

Письмо Бони пришло в тот момент, когда мне бы-ло очень тяжело. Язва желудка оказалась лишь одним заболеванием из многих, которые у меня обнаружи-лись, и все они были следствием напряженной рабо-ты и переживаний последних лет. Это переутомле-ние было настолько сильным, что врачи некоторое время опасались, смогу ли я поправиться. Я оставила работу и улетела в Калифорнию, где меня ждали бле-стящий доктор Шифф, тепло друзей и шезлонг под лимонными деревьями. В конце года в аэропорту Айдлуайлд (ныне аэропорт Джона Ф. Кеннеди) меня встречал Денвер.

162

Все казалось благополучным, включая финансо-вое положение, которое улучшилось после того, как я получила помощь из совершенно неожиданного ис-точника.

После многих лет бесплодных попыток получить то, что осталось от оставшегося на попечении адво-катов бабушкиного наследства, которое было час-тично утрачено, а частично конфисковано нациста-ми, нам с сестрами удалось получить от германского правительства скромную сумму в счет возмещения ущерба. Если жить экономно, то этих денег вполне хватило бы на то, чтобы не думать о работе ради про-питания. Жизнь без прессинга и ответственности со-вершила чудо, и в феврале 1962 года я писала Бони, что никогда не верила в то, что жизнь беженца может быть такой счастливой - я чувствовала себя свобод-ной, и мне не надо было думать, где взять деньги на оплату квартиры за следующий месяц... Как мне хоте-лось, чтобы он в это время оказался в Нью-Йорке и увидел меня вполне довольной жизнью и не обреме-ненной печалями.

Я написала Бони, что начала работу над новым ро-маном. Идея его давно вызревала - во время моей длительной болезни и выздоровления - на протяже-нии многих месяцев.

Через два дня после того, как я отправила это письмо, началась работа над романом. Тогда же открылась новая фаза моих отношений с Эрихом Марией Ремарком.

Все началось с полного молчания.

К счастью, в газетах периодически появлялись со-общения о нем, Полетт ездила из Европы в Америку и обратно, часто появлялись литературные агенты Бо-ни, ездили в Европу и друзья - Линдли, французский издатель Ремарка Андре Бэй, мой старый друг Фриц

163

Ланг и другие; я была дружна с множеством людей, знавших Ремарка. Хотя он ничего не писал, сведения о нем так или иначе просачивались, недостающее он вскоре прояснил и дополнил сам.

За время своего молчания он побывал в Париже и Лиссабоне и позже описал 'пастельные дома, кото-рые, как мотыльки, спали на набережной...'. У него снова был сердечный приступ, и он снова начал 'прислушиваться к своему сердцу'.

Осенью я закончила роман.

Денвер, который до этого видел лишь его части, прочел всю рукоппись целиком... и оставил меня. Это был горький конец бурной связи, который, в точном соответствии с предсказанием Бони 'из это-го никогда ничего не выйдет', растянулся на целых пять лет.

Открытка от Бони с репродукцией картины Моне 'Дворец дожей в Венеции' (он владел и оригиналом) была плохим утешением, но хотя бы каким-то напо-минанием о том, что жизнь не кончилась. Ему потре-бовалось шесть месяцев для того, чтобы написать обещанное письмо, за которым последовали и дру-гие. Я послала ему книгу о Сезанне с репродукциями двух имевшихся у Бони акварелей для того, чтобы, как он написал: 'Я дурачу себя только сердцем, но не пером...'

Да, ему исполнилось уже пятьдесят шесть лет, но написать такое мог только двадцатилетний юноша!

Когда я на почтамте получала квитанцию об от-правлении бандероли с книгой о Сезанне, служащий спросил меня: 'Это тот самый Ремарк? Автор 'На За-падном фронте без перемен'?' Прошло больше трид-цати лет с тех пор, как этот роман впервые вышел в Америке.

Этот вопрос не должен был меня удивить. Книга не теряла своего воздействия на умы, особенно мо-

164

лодые. Войны идут на Земле всегда и всюду, даже если это войны малого масштаба, и в шестидесятые годы во время Вьетнамской войны девятнадцатилетний сын моих стопроцентных американских друзей с большим пылом рассказывал мне о том перевороте в мировоззрении, который вызвало у него прочтение 'На Западном фронте без перемен''. Книга сумела выразить то, что он смутно думал о войне, не в силах сформулировать и высказать свое к ней отношение. Роман сделал его противником войны, он отказался служить в армии, чему сам Бони порадовался бы от всей души.

По поводу моих переживаний из-за разрыва с Денвером, в которого я до сих пор была влюблена (к неодобрению Бони), и отнюдь не вдохновляющего отношения американских издателей к моему роману, Ремарк дал мне несколько советов, предложил пи-сать другие книги и раскритиковал за то, что я слиш-ком 'быстро поддалась настроению', что я одержима 'стремлением к высшему совершенству', которого требовали от меня работа и бывший партнер. Зачем все время бежать за горизонт? Люди редко находят там что-нибудь интересное, объяснял он мне. Это еще не конец, когда человек вдруг открывает, что он вовсе не Колетт, и - он снова повторил то, что гово-рил не раз на протяжении многих лет, - нельзя на-кладывать на себя руки только потому, что ты не гений.

Надо работать, работать, невзирая ни на что.

'Пиши о себе', - советовал он мне.

Что касается Денвера, то Бони напомнил мне о том, что происходило с ним самим много лет назад по милости 'птички'. Он цитировал Хорни, которая научила его, что это не мы разочаровываем 'других', а 'другие' нас, так что я не смею даже смотреть на

165

Денвера, прежде чем он не встанет передо мной на колени и не будет в слезах умолять о прощении. Ну и картина! Рыдающий Денвер на коленях! Бони неиз-лечимый романтик.

Наша переписка, которая стала более интенсив-ной в последние годы, была посвящена в основном его здоровью, моей работе, Денверу и, до тех пор пока ситуация не разрешилась, судьбе 'Ночи в Лисса-боне'.

Случались у Бони легкие сердечные приступы, ко-торые не должны были войти в обычай, как о том го-ворил Бони.

В 1963 году у Ремарка был тяжелый инсульт. После него Бони пришлось заново учиться писать, причем не только книги, но и обыкновенные письма...

Несмотря на то, что в них было множество оши-бок и перечеркнутых слов, жаловался он мало и как-то мимоходом. Но какое это было счастье - просы-паться утром и чувствовать, что ты 'еще здесь'...

Состояние здоровья Бони внушало мне все боль-шие опасения. Больное сердце, цирроз, склероз сосу-дов мозга, подагра, проблемы с глазами, природа ко-торых осталась непонятной для врачей, и носовые кровотечения ( совершенно безвредные, писал он, и что меня совсем не успокаивало); страшно мешали ему писать, поскольку он, как 'дикая свинья', вынуж-ден сидеть 'рылом книзу' и дышать ртом, что он не-навидел.

Мне никогда не приходилось видеть Бони боль-ным, и было очень тяжело представить его страдаю-щим. Сегодня мне кажется, что, не будь у Ремарка сильной и страстной воли к жизни, терпения и стремления поправиться, он бы прожил дольше, но существовал бы, как растение, скончавшись задолго до своей действительной смерти.

166

Он очень верил в то, что для того, чтобы держать-ся и преодолевать болезни, надо быть активным и не-устанно работать.

Хотя Полетт часто бывала в Нью-Йорке, оставляя Бони одного, именно эта женщина стала ему надеж-ной опорой, на которую Ремарк мог всегда рассчи-тывать...

Глубокое отчаяние, в которое временами впадал Ремарк, порождалось страхом, что он не сможет больше писать. Такую перспективу он рассматривал как величайшую трагедию своей жизни, хотя и до-пускал, что рак, постепенно пожирающий внутрен-ности, был бы еще хуже...

Но вот в октябре 1965 года пришла радостная весть: три месяца назад он снова начал работать! Сам по себе этот факт был для него поразительным, и он начал надеяться, что сможет продолжать писать. Од-нако после повторного сердечного приступа врач предупредил его: напряжение и концентрация сил, необходимые для написания нового романа, станут непосильным напряжением для его мозга. Он должен выбрать между жизнью и работой.

В самом начале моего романа с Денвером я как-то сказала ему, что Бони не слишком серьезно относит-ся к нашим отношениям и нашим проблемам.

- Бони вообще мало к чему относится серьез-но, - был ответ Денвера, который меня тогда сильно удивил. Когда Бони устал от моего хныканья по пово-ду сложностей в отношениях с Денвером, он обви-нил меня в этих сложностях. Однако с течением вре-мени Ремарк изменил свое отношение. Он не ожи-дал, что его друг Денвер - этот 'пугливый олень', этот 'бедный невротик', этот 'пятнистый дикий осел, убежавший в чащу' или эта 'белка, вцепившаяся в свое дерево'... как выяснилось позже, окажется та-кой сложной личностью.

167

Поскольку Денвер покинул лагерь Ремарка, тот пе-рестал отождествлять его с собой и снова стал для меня отцовской фигурой. Они с Денвером продолжа-ли обмениваться письмами, но теперь Бони всегда держал мою сторону.

Однако больше всего его, без сомнения, интересо-вала моя работа - с того самого момента, когда я снова серьезно начала писать.

Независимо от того, болел он или работал, Бони живо интересовался в письмах, пишу ли я роман 'Разведенные', свою первую книгу после голливуд-ской попытки, а позже то же самое он спрашивал о двух романах, которые я успела закончить до его смерти.

Не успевала я поставить слово 'Конец' под закон-ченной книгой, как он тотчас побуждал меня начи-нать новую работу.

Он подсказывал мне темы и сюжеты, дабы они могли стать основой 'прекрасной книги', но эти за-мыслы приходилось откладывать на потом. В каждом таком предложении обязательно повторялся совет регулярно вести дневник. Когда я упомянула о том, что 'нацарапала' Денверу, к которому продолжала испытывать дружеские чувства, очень злобное пись-мо, Бони ответил, что мне следовало обратить свою злость на написание маленького рассказа, вместо то-го чтобы тратить время на идиотское письмо, о чем я впоследствии буду горько сожалеть.

После дюжины неудачных попыток пристроить 'Разведенных' в американских издательствах мой агент договорилась о публикации с одной итальян-ской газетой. Бони был полон воодушевления. Пер-вый роман начинающей писательницы - и сразу на иностранном языке! В том, что 'Ульштайн', издатель-ство, выпустившее 'На Западном фронте без пере-мен', издательство, где когда-то работал мой отец,

168

купило права на немецкое издание моего романа, по мнению Ремарка, служило добрым предзнаменова-нием.

'Да, мы беглецы', - говорил он, узнавая о следую-щих странах, где собирались публиковать мой ро-ман. Точно так же поражались все Джозефу Конраду, что прибыл в Англию семнадцати лет от роду, а пер-вую свою книгу написал в сорок пять, по-англий-ски - на чужом языке! И вот теперь я. Этот случай в своем роде уникальный. Ремарк утверждал, что ни-когда не слышал, чтобы первый роман был издан в пяти странах в переводах до того, как книга вышла в стране автора на языке оригинала! Да, в междуна-родном издательском деле 'мы, беглецы' творили историю!

Не зная об отвращении Ремарка к чтению маши-нописных рукописей, особенно на английском язы-ке, я послала ему единственный доступный экземп-ляр американского варианта, хотя он тоже был до-вольно слеп. Его критика - это единственное, на что я действительно рассчитываю, писала я ему...

Его замечания были взвешенными и честными: Бони был осторожен и великодушен по отношению к слабым местам и вселял в меня уверенность, об-суждая пассажи, достойные похвалы. Его очень по-радовало, что Полетт прочла роман 'с большим воодушевлением'. Поскольку у Бони было немецкое издание романа, он сообщал: 'Полетт находит вели-колепным, что ты сумела сделать это. Впрочем, я то-же'. Оформление и качество печати вызвали его большое одобрение: 'Так бы оформить пару моих романов!' Это очень элегантная книжка, и я должна быть удовлетворена.

Проблемы с переводом? Они есть у КАЖДОГО - это входит в профессию писателя. Надо ли мне, вме-сто того чтобы каждый раз исправлять грубейшие

169

ошибки, самой сделать немецкий перевод, спраши-вал он, - но кто способен дважды писать одну и ту же книгу, не говоря уже о стремлении снова все переде-лать?

По поводу выхода книги в Берлине, в Нью-Йорке не было никаких торжеств. Немецкая книга в синем переплете - я ненавижу синий цвет - показалась мне лживой и чужой. Она имела какое-то смутное от-ношение к тому, что я написала по-английски, что пестовала, ради чего закладывала душу, из-за чего я страдала и мучилась - и из-за чего я, в конце концов, потеряла Денвера. Вместо того чтобы чувствовать бесконечную радость, писала я Ремарку, которая да-ется только один раз в жизни, как он не раз говорил мне, я испытала лишь опустошение.

Он тотчас мне ответил. Линдон Джонсон¹ не по-трудился тебя поздравить? И бундеспрезидент Люб-ке² тоже не нашел времени для этого? Прискорбные признаки нашего времени. 'Геройски стисни зу-бы!' - посоветовал он мне. И как обычно в наших те-лефонных разговорах он приписал в конце: 'Ну вот, сейчас ты опять смеешься!' Так он всегда пытался подбодрить меня во все годы нашей с ним дружбы.

В таких случаях он употреблял выражение 'люди-неженки' и считал, что из всех подобных, которых он встречал, я - самая сильная. Естественно, мне придется через это пройти. Однако он, Король Уни-женных и Оскорбленных, а теперь также и Гроссмей-стер Ордена Сердечного Инфаркта, научился, после третьего приступа, смотреть на мир другими глаза-ми. 'Многое покажется нам несущественным перед лицом Великого Неизбежного'.

С его разрешения я назвала его своим поручите-лем в ходатайстве на получение стипендии для напи-

¹ В те годы Президент США.

² Президент ФРГ.

170

сания нового романа, а мой агент сообщила 'Черно-горцу', чьим протеже я являюсь. Но это не помогло: ходатайство было отклонено.

Однако Бони не потерял присутствия духа. Он не-брежно отзывался о том отсутствии интереса, кото-рый проявили в Америке к моему роману, но зато всячески подчеркивал позитив. Он перечислил мне прославленных немецких писателей и драматургов, которых никогда не переводили на другие языки, го-ворил, что я похожа на крестьянина, у которого пре-красно плодоносят девять акров, а он озабочен толь-ко тем, что на десятом акре постоянно вырастает плохой урожай. Я не способна ценить то, чего мне удалось достичь, без устали повторял он один и тот же аргумент.

Он пытался меня подстегнуть: 'Главное - рабо-тать, работать, отчаиваться, сомневаться, но не от-ступать, а продолжать работать, несмотря ни на что'.

Я готовилась к многомесячной поездке в Европу, когда в феврале пришло известие, подобное разо-рвавшейся бомбе: Бони собирается приехать в Нью-Йорк в апреле 1966 года! Я должна была уезжать в мае.

По опыту знакомства с Ремарком я знала, как он постоянно планирует путешествия, что он куда-то поедет, порой откладывая эти замыслы на месяцы или даже годы. Действительно в письмах и в теле-фонных разговорах он часто упоминал о своем же-лании посетить Нью-Йорк, но без конкретных дат. Я же давно потеряла всякую надежду, и одной из при-чин моей поездки в Европу, хотя он и не знал этого, стало желание увидеть Бони.

'Это была бы отвратительная ирония судьбы, если бы ты в это время оказалась в Европе', - писал он, добавляя, однако, что 'мы все равно обязательно

171

встретимся - либо до этого, либо после этого, либо в промежутке'. Поскольку Ремарк был склонен не-предсказуемым образом менять свои планы, я про-должала следовать своим. Они с Полетт должны при-быть 29 апреля на 'Рафаэле', и он тотчас позвонит мне, если только 'камни с неба не посыплются'.

Он позвонил мне на следующий день после приез-да из своей старой 'хибарки' на Пятьдесят Седьмой улице - теща его решила жить в отеле. Мне не вери-лось, что после шести лет отсутствия он снова здесь, в двух шагах, или, точнее, в двух кварталах от моего дома...

Бони говорил, что очень приятно оказаться в ста-рой привычной обстановке, и, хотя он сильно устал, он все же очень доволен, что совершил это путешест-вие. Надо беречься? Естественно! Он тотчас выразил мне свое отеческое неудовольствие: 'Ты не должна тратить столько денег на такую поездку!' Он немного смягчился, узнав, что мои издатели и друзья помогут мне оплатить часть пребывания в Европе.

Последовали и другие отеческие советы - мы проговорили с ним почти час - о публикациях и писательстве; только десять процентов писателей могут жить за счет этого ремесла, напомнил он мне, и мне не следует надеяться, что все мои книги разде-лят судьбу 'Разведенных'. Почему бы мне не печа-таться в периодике, вести колонку, может быть, в ка-кой-нибудь немецкой газете, как делал он сам, до то-го как издание 'На Западном фронте без перемен' не позволило ему целиком сосредоточиться на ро-манах.

Он пожурил меня за сцены с Денвером.

- Однако это говорит о том, насколько ты еще молода, - удовлетворенно добавил он.

Мы много говорили о его здоровье. В первый раз он говорил о депрессии и подавленности, вспомнил

172

Хемингуэя, чье самоубийство глубоко его взволно-вало...

Он рассказал о постоянном шуме стройки, кото-рая все время ведется вблизи 'Каса Ремарк', о неисся-кающем потоке машин, которые везут в Швейцарию итальянских гастарбайтеров. Бюрократическая бес-печность стала виной тому, что оползень погубил большую часть его сада, и гараж с обеими машинами, и многое другое...

- Приходится все время от чего-то отбиваться, - заметил он.

Нам хотелось встретиться как можно быстрее, но он не знал, когда именно. Однако, определенно, до моего отъезда.

'Я тебе позвоню!'

Он позвонил, чтобы сказать, что, вероятно, не сможет меня увидеть. Он позвонил еще раз, когда я как раз целый день отсутствовала. Позвонил он и в третий раз: 'Если я не смогу освободиться в этот раз, то обещаю тебе, что мы встретимся в Европе!'

Накануне моего отъезда он сам явился на Пятьде-сят Пятую улицу.

Выглядел он гораздо лучше, чем я предполагала. Это был все тот же прежний Бони со знакомым огоньком в глазах, полный обычной грубоватой теп-лоты, готовый продолжать свою игру, игру, начатую двадцать семь лет назад в доме Уильяма Уайлера.

X

Все еще переполненная впечатлениями от посе-щения ирландского замка Джона Хастона в Сент-Клеране, я самолетом отправилась в Цюрих - по-следний пункт моего европейского тура - и в тот же день позвонила Бони в Порто Ронко, едва сдерживая напряженное ожидание.

173

Конечно, втайне я надеялась, что он пригласит ме-ня на пару дней в Аскону - после встречи в Нью-Йорке три месяца назад я понимала, что теперь мы вряд ли увидимся в обозримом будущем.

Бони пребывал в своем параноидном настроении, о котором за последние годы я успела забыть. В его письмах не было упоминаний о 'всех этих людях, ко-торые хотят меня видеть, когда меня обуревает толь-ко одно желание - чтобы меня оставили наконец в покое - я хочу работать...'. Нью-Йорк, как всегда, очень понравился ему, и он планировал снова посе-тить этот город в наступающем апреле, тем более что мудрая теща предоставила ему возможность жить в его любимой 'хибарке'.

То, на что я надеялась, не было упомянуто ни единым словом, но Бони, умевший читать мысли, особенно мои, мог не бояться, что я принадлежу к числу 'этих людей'... Вместо того чтобы дать по-нять Бони, с какой охотой я посетила бы наконец 'Каса Ремарк', я без умолку болтала о своих много-численных планах - мой немецкий агент и его же-на жили в Цюрихе, со временем мы стали больши-ми друзьями, и они пригласили меня на ужин как раз в этот вечер. Есть еще друзья, которые хотели бы со мной увидеться, но их дом находится у авст-рийской границы - это в противоположном конце Швейцарии. Слово 'Порто Ронко' не было произне-сено ни разу.

Мой агент знал, какое место в моей жизни занима-ет Ремарк, и однажды от моего имени послал Бони цветы, когда тот лежал в цюрихской больнице. На этот раз агент сказал, что незадолго до выхода в свет немецкого издания 'Разведенных' (в этом варианте роман назывался 'Развод в Нью-Йорке') он без моего ведома и согласия позвонил Ремарку и попростил его написать 'цитату' на обложку романа. Прослав-ленный писатель должен был, по мысли агента, опо-

174

вестить мир о том, что на сцену вышел новый писа-тельский гений - ни больше ни меньше. Такие вы-сказывания в газетах и на клапанах обложки приводят к тому, что читатели обходят стороной книжные магазины, чтобы не покупать следующие книги 'юного дарования'. Ремарк отклонил предло-жение.

Я была обескуражена. Он всегда позволял ис-пользовать свое имя для поручительства и всегда писал мне: 'Если тебе это поможет, то тем лучше!' Был ли он готов только к тому, чтобы поддерживать меня, так сказать, заочно, не афишируя это на весь мир?

К счастью, книга самостоятельно нашла свою до-рогу к читателю, к тому же я получила слишком мно-го удовольствия от последних недель пребывания в Европе, чтобы переживать по поводу противоречи-вости характера Бони - противоречивости, которая в той или иной степени присуща каждому из нас, и, видимо, служит основой творчества.

В последних числах августа я вернулась в Америку, так и не встретившись с Ремарком.

В сентябре в Нью-Йорке стало известно о том, что он перенес еще один тяжелый сердечный при-ступ.

Я послала ему на Рождество открытку с ангелом и банку с зеленью из бенедиктинского монастыря в Коннектикуте. Эту зелень он охотно использовал для приготовления своих любимых салатов. В ответ я вскоре получила открытку. Он очень устал, но был рад после шести недель пребывания в госпитале сно-ва оказаться дома. 'Госпиталь - это такая потеря вре-мени', - писал он. Выразил он и надежду весной снова побывать в Нью-Йорке.

Как я была счастлива увидеть его почерк! Значит, он чувствует себя достаточно хорошо, чтобы писать...

175

Из страха нарушить его покой, я не стала писать ему ответ, ожидая хороших вестей.

Следуя совету Бони, я должна была быть автобио-графичной, как в 'Разведенных', и я послушалась со-вета, несмотря на потрясение, которое вызвал у меня разрыв с Денвером, попытавшись перенести на бума-гу наш роман. Так же, как 'Триумфальная арка' по-могла Бони пережить разлуку с Марлен, так же и моя книга помогла мне. Однако многие части романа бы-ли лишены всякого связного смысла, и я, опять же по настоянию Ремарка, отложила книгу, чтобы как мож-но скорее приняться за новую работу.

Этот роман, 'Разбитую маску', я возила с собой в Европу. 'Ульштайн' купил право на издание, и теперь договор был подписан всеми. 'Развод в Нью-Йрке' должен был выйти в 'Клубе книги' Бертельсмана, и, несмотря на скромный гонорар, это была большая честь, поскольку в Германии клуб Бертельсмана был тем же, чем в Америке 'Книги месяца'... И наконец-то я познала ту единственную радость, о которой он столько раз мне говорил: в витрине книжного мага-зина Риццоли я увидела прекрасно оформленную книгу 'Le Divorziate' - итальянское издание 'Разве-денных'. Обложку выполнил мой друг - художник Фабио Рьети. Книга была выгодно расположена на витрине рядом с произведением нобелевского лау-реата Нелли Сакс¹.

Немедленно от Бони пришло письмо с пожела-ниями счастья, бодрости духа и, естественно, изоби-ловавшее советами. Текст, кроме того, был полон ошибок и исправлений, из чего я заключила, что до окончательного выздоровления еще очень и очень далеко. Как это великолепно, что меня принял Бертельсман - он тоже принадлежит этому книжному брат-

¹ Шведская писательница.

176

ству! Кто еще мог иметь такой успех, но Бони 'ожи-дал оригинального американского издания', как он это выразил. Вечный оптимист, он никак не желал понять, что ни одно американское издательство не желало брать книгу и мой агент уже перестала к ним обращаться.

Как я молода в моей горячности, поражался он. Одиночество - я написала ему, и тоску я испытала от того, что никто не разделил со мной радость при ви-де моей книги в витрине 'Риццоли'. Да, соглашался он, это - печально. Но трагично это бывает только для тех, кто болен настолько, что прилагает все уси-лия только для того, чтобы жить. Им приходится от-казываться от всего, например от работы. И однако, как это прекрасно - жить!

Это было волшебное письмо, и, когда я писала ответ, мне казалось, что мою темную комнату осве-тило солнце... Я страстно надеялась, что вскоре ему не надо будет принимать в день по 'двадцать пи-люль', как он писал мне, и он сможет отдыхать в своем саду... Какая это мудрость и зрелость - так це-нить жизнь при том хладнокровии, которого он достиг после стольких лет борьбы. Сумею ли я сде-лать то же, и если да, то именно он указал мне вер-ное направление.

Я рассказала ему, что часто думаю о людях, кото-рые оказали на меня наибольшее влияние, и всегда он, Бони, стоит в начале этого списка: со своим отно-шением к жизни, к событиям, к людям, отношением, которое отчасти похоже на мое собственное, о чем он всегда говорил мне, за исключением лишь тех слу-чаев, когда я увлекалась и совершала идиотские по-ступки!

Чек, предназначенный для чего-то 'неразумного', оказался утром на моем 'столе подарков', требуя по-купки первых весенних цветов. Не вспомнил ли Бони свой день рождения 1953 года, когда запоздалая

177

доставка карликового деревца для Полетт едва не ис-портила праздник и положение спасли только мои розы, избавившие Ремарка от необходимости само-му бежать за цветами? С тех пор этот эпизод вспоми-нался мне дважды в год - в дни моего и его рож-дения.

Как часто хотелось мне сесть на ближайший само-лет и полететь к нему, посидеть рядом с ним, сегодня или завтра...

Естественно, Бони не приехал весной в Нью-Йорк, вместо этого он отправился в Рим, где уже провел часть предыдущего года. Он очень полюбил этот го-род, квартира была светлая, просторная, с террасой и великолепным видом на город, и, что самое главное, в ней было удобно работать.

Как обычно, я держала его в курсе моих дел, одна-ко о нем самом я иногда не получала никаких извес-тий месяцами. Только в сентябре пришел ответ на мое отчаянное письмо.

Моя мать была смертельно больна, в 'Ульштайне' произошли изменения, вследствие которых издание 'Разбитой маски' было отложено на неопределен-ный срок. Обстоятельства вынуждали меня уделять постоянное внимание матери, и работа над романом стала невозможной. Кроме того, у меня кончились деньги.

Было удивительно, как Бони ухитрился найти не-что утешительное даже в этой безнадежной ситуа-ции. Какое это счастье, что у моей матери оказался рядом друг, в доме которого она может провести свои последние земные дни, а не лежать в больнице! Что касается 'Ульштайна' - да, он тоже слышал о происшедших там перестановках; однако 'помни о 'На Западном фронте без перемен' (и о 'Триумфаль-ной арке', и о 'Времени жить и времени умирать').

178

Может быть, мне удастся найти другое, более литера-турное издательство, чем насквозь коммерческое предприятие Ульштайна...

В этом письме, а оно было написано в 1967 году, он впервые сообщил мне, что, по мнению его врача, он должен выбрать между 'дальше жить или дальше писать'... 'и, как подобает старому трусу, я, конечно, выбрал 'писать'...'. Но возникла другая проблема, 'что он может создать с его склеротическим моз-гом...'. Он коснулся своих горестей не для того, чтобы пожаловаться, а для того, чтобы утешить меня, чтобы показать, что не мне одной плохо. Тогда горести пе-реносятся легче.

Он надеялся, что я веду дневник или, по крайней мере, делаю маленькие заметки; кое-что из этого можно напечатать, а потом использовать для разви-тия крупной реалистичной темы следующего ро-мана...

Его жизнь висит на тоненьком волоске, а у меня есть еще так 'много', напомнил он мне, и не в по-следнюю очередь моя молодость. К письму был при-ложен чек с запиской: 'Купи себе что-нибудь прият-ное'.

Было просто чудом, что этот волосок оказался достаточно крепким, чтобы не порваться еще целых три года.

Когда я сейчас просматриваю его письма послед-них лет, то понимаю, что человечность его стала больше и глубже, он стал более терпимым. Как-то не-заметно изменилось его отношение ко мне. Для меня он всегда был сочувствующим, но очень требова-тельным и, временами, очень критично настроен-ным другом. Теперь же он не считал нужным скры-вать похвалу и надеялся, что мне удастся состояться как писателю и человеку. Было такое впечатление, что он начал существовать в новых измерениях.

179

Особенно отчетливо этот мотив звучит в письме от 26.03.1968, которым он ответил на мое письмо о смерти матери.

Оно потрясло его, писал Бони, и одновременно обрадовало... 'Он почувствовал', что во мне происхо-дит возвышение и углубление моего 'я'. Мир, кото-рый воцарился в последние дни между мной и мате-рью - после стольких лет непрерывной вражды, по-зволяет ему верить, что такое освобождение будет иметь очень важное значение для всех моих следую-щих уз.

Я помню, как я была удивлена таким выводом. Вы-шло так, что, подобно многим другим, исполнилось и это его предсказание.

Я должна 'обращать внимание на любую мысль, которая приходит мне в голову, и записывать ее, хотя бы вкратце. Нельзя дать мысли пропасть... И тогда явится потрясающая фраза - 'Я - неуязвима, пото-му что продержалась тогда, когда другие ломаются и сдаются'.

Через несколько месяцев я позвонила в Порто Ронко, чтобы поздравить его с семидесятилетием.

- Тебе не надо было этого делать, - отругал он меня. - Нельзя тратить такую кучу денег! Но как это хорошо, что ты вдруг оказалась рядом... Какое же это полезное изобретение - телефон!

Ремарк стал почетным гражданином Асконы и Порто Ронко, и, хотя церемония его утомила, он по-лучил большое удовольствие от ее проведения. (Поз-же я узнала, что он стал членом Немецкой Академии языка и поэзии.) Шел нескончаемый поток поздра-вительных телеграмм и писем...

- Но как дела у тебя?

Я заверила его, что у меня все идет хорошо, что он - лучший экспонат моей коллекции, собранной за тридцать лет. В ответ Бони сказал:

180

- Мне очень приятно это слышать... Это просто прекрасно...

В Порто Ронко было уже девять часов вечера и Ре-марк, после дневных треволнений, уже лег в постель. Не разбудила ли я его, встревожилась я.

- О, нет, - как всегда добродушно, ответил он. - Я сейчас читаю газеты.

Я пожелала ему прожить еще семьдесят лет, и он обещал приложить для этого все усилия.

- Заботься о себе, - в который раз напутствовал он меня этими словами на прощание.

Я положила трубку и расплакалась. Сколько вре-мени ему еще отпущено?

Ему потребовались недели, если не месяцы, чтобы поблагодарить всех, кто пожелал ему счастья в день рождения. Он прервал работу и все время сокрушал-ся по поводу того, что может не успеть закончить книгу. Наконец, оказавшись после Рождества в Риме, он снова начал работать, заметив при этом: 'Гений - это задница и прилежание - по крайней мере, от-части'.

Он работал каждое утро до появления головной боли. Тогда он принимал таблетки и из-за усталости прекращал работу.

'Твой очень усталый ангел' - подписал он одно из своих писем того времени.

Но он продолжал работать, день за днем, упорно продвигаясь к цели...

Наступил июнь. В Нью-Йорк на несколько дней приехал Джон Хастон. Мы вспомнили прежние вре-мена, поговорили о старых друзьях. Он виделся в Риме с Полетт и начал очень и очень осторожно го-товить меня к ответу на вопрос, который я неизбеж-но должна была задать. Я сказала Джону, что соби-раюсь позвонить Бони через две недели, чтобы по-здравить его с днем рождения, и была совершенно

181

обескуражена, когда он потемнел и буркнул: 'Надо надеяться...'.

Однако Бони был в прекрасном расположении духа и казался вполне довольным жизнью, как и всегда в этот день. Он пожелал мне всего хорошего в запланированной поездке в Европу, куда я должна была привезти в 'пасти', как называл это Ремарк, свой роман о Денвере. Он всегда говорил о перевоз-ке рукописей, как о ношении их в пасти, при этом в воображении вставал сенбернар, возникающий пе-ред замерзающим альпинистом, или, что более про-заично, выдрессированная дворняга, со всех ног не-сущая своему господину вечернюю газету.

Когда я гостила в Италии у подруги, Бони порадо-вал меня письмом, в которое был вложен 'безобид-ный' чек на какую-нибудь мелочь и совет написать роман по предложенному Ремарком сюжету, при-чем события должны были разворачиваться в Ита-лии, в местности, которую он хорошо знал. Совер-шенно неожиданно он похвалил меня за то, что я, сменив обстановку, так разумно избавилась от про-блем, досаждавших мне в Нью-Йорке. Это было что-то новое. В течение последних двадцати лет Бони считал каждую мою поездку в Европу или даже на Западное побережье никчемной тратой денег, но на сей раз он написал, что путешествие отвлечет меня от дурных мыслей и я снова научусь общаться с людьми.

Я вспоминаю, как потрясло меня это спонтанное письмо (он написал на конверте свое полное имя, очевидно, для хозяйки) и как я была тронута этой по-стоянной его заботой обо мне. Он побуждал меня смеяться и почаще вспоминать, что я еще очень мо-лода - увы, лишь в его фантазиях! Конечно, я была моложе его, но назвать меня молодой? Меня часто посещало подозрение, что для Бони я навсегда оста-

182

лась той молоденькой девушкой, с которой он позна-комился в Голливуде.

К написанному он добавил, что у каждого челове-ка в жизни бывает депрессия и, когда американские издатели не проявляют интереса к моим романам, мне стоит вспомнить, что его романы тоже отверга-лись... Все эти письма были похожи, но в каждом из них содержался ответ на волнующий меня вопрос или проблему - сиюминутную или постоянную.

Как мало меняются обстоятельства, говорил Бони всякий раз, когда возвращался в Нью-Йорк после долгого отсутствия. В письмах он не употреблял этой фразы, но задним числом я могу сказать, что мысль эта была осью, вокруг которой вращались все мои письма к нему, а с ними и его ответы. В октябре я была в Цюрихе и надеялась, что он снова пригласит меня в Аскону.

Он работал - это было сильнее всяких отговорок и объяснений, и работу следовало безусловно ува-жать. Более того, как он мне всегда говорил, что, ко-гда обдумывает роман, даже когда он непосредствен-но не пишет, все его помыслы сосредоточены на книге. Есть у меня, однако, смутное ощущение, что его отказ пригласить меня имел и другие основания. Страх перед Полетт или опасение возможных сплетен в маленьком городке, где он был некоронованным королем.

По телефону мы говорили почти ежедневно. Это была моя последняя передышка, в Нью-Йорке меня ждали сложные проблемы.

Самую большую тревогу вызывало мое финансо-вое положение.

'Не создавай себе проблем, - говорил Бони. - Все решится, когда придет время'. Однако я чувство-вала, что решения нет, и все время спрашивала себя: 'Каким образом все может разрешиться?'

183

Дом, в котором я жила, могли снести в любую ми-нуту. Под самыми невероятными предлогами хозяин дома грозил выселить меня из дома в мое отсутствие или, поскольку за меня вступилась бы сестра, то сразу по моем приезде; что, если по возвращении мне при-дется жить на улице?

Бони стал настолько мягким человеком, что ни словом не упрекнул меня за отказ переехать в его квартиру... Вместо этого он говорил: 'Почему ты не пишешь об этом? О себе - о твоих страхах - всегда найдется, что написать о себе. Вот стоит этот старый городской дом, который должны снести; вот твоя ди-лемма: выселят тебя из квартиры или не выселят? Ко-гда обрушится топор?' Он крупными мазками набро-сал полотно романа.

Был еще один вопрос, который мы с Бони неод-нократно обсуждали при других обстоятельствах - не стоит ли мне писать по-немецки? 'Разве не было бы это теплее, одно ты чего стоит?' - спрашивал Бони. Был ли мой текст таким же комичным по-анг-лийски, каким он мог быть по-немецки? В некото-рых отношениях он был прав; но нет, после столь-ких лет жизни в Америке я просто не могла писать по-немецки.

Ремарк никогда не говорил о своей работе, но был очарован возможностью обсуждать мою работу. Юж-ноитальянский пейзаж мог быть чудесным фоном - юная американка и итальянец - если мне больше хо-чется писать об этом... Он был настоящий родник идей и возможностей, он потряс меня ими, заставил думать о своих сюжетах сразу же, как только я оказа-лась дома.

В глубине души он, конечно, понимал, что его время подходит к концу. Каждый человек желал бы передать дальше всю сокровищницу своего опыта, каким-то образом продолжить себя, сделать другое живое существо полным собранием своих сочине-

184

ний... У Ремарка не было ни детей, ни учеников, и, од-нако, насколько я знаю, учить и делиться знаниями было для него столь же естественно, как дышать. Раз-ве не пытался он научить своего друга Денвера, как должен вести себя мужчина по отношению к воз-любленной?

Он завяз в своем романе, не в силах уравновесить требования работы с требованиями, которые предъ-являло ему состояние здоровья, но, словно одержи-мый, он придумывал новые сюжеты и создавал идеи, хотя знал, что никогда не использует их в своих кни-гах, - вероятно, он понимал, что не сможет больше писать... И так как жизнь в Нью-Йрке полностью сле-довала его сценарию, то он в письмах развил набро-ски, высказанные в телефонном разговоре между Цюрихом и Порто Ронко, и придал им новые сюжет-ные линии.

Сегодня я думаю, что все эти беседы и предложе-ния были завещанием, которое Ремарк оставил мне таким своеобразным и неортодоксальным способом.

День тридцатилетия нашего знакомства - 22 ок-тября 1969 года - совпал с моим двухнедельным пребыванием в Цюрихе, и так как я очень боялась, что Ремарк о нем забудет, то я позвонила ему сама, но по ошибке на день раньше. Мы посмеялись над этой путаницей - я, как всегда, поторопилась. Подарок - браслет - и письмо уже в пути, и я должна получить их точно в срок.

То, что я прочла в полученном на следующий день письме, Бони уже сказал мне по телефону - как бы-стро промелькнули эти годы и как мы счастливы, что нас миновало лицемерие, столь характерное для от-ношений многих людей, в то время как наши взаим-ная симпатия и дружба были ангельски возвышен-ными...

Он говорил совершенно искренне, и это не было поэтической вольностью или фантазией, он дейст-

185

вительно так рассматривал все эти тридцать лет, ко-торые довольно причудливым образом связали нас с ним.

Тем временем я продолжала воевать с хозяином дома, который грозил по суду выселить меня из квар-тиры. Неожиданно он сам предложил мне квартиру в другом своем доме, если я до января покину дом на Пятьдесят Пятой улице. Я сообщила Бони об этих со-бытиях и о том, что браслет, который, точно по вол-шебству, превратился в восточный ковер, просто ска-зочен, как раз то, что я хотела.

Ответное письмо пришло очень быстро, в нем со-держалось несколько преждевременное поздравле-ние с Рождеством и чек, которым он, по сути, хотел сказать: для переезда всегда нужны деньги. При этом он высказался в том духе, что 'вероятно, это будет более подходящее место для создания книг', ибо ма-ло хорошего может получиться, если работать под постоянным прессингом. 'Однако больше мужест-ва!'...

После этого письма он надолго замолчал.

В апреле я прочла в газетах, что Полетт приезжала в Нью-Йорк.

Означает ли это, что сам он не приедет в Нью-Йорк, написала я Бони. Я надеялась, что он хорошо себя чувствует... Это было первое письмо, которое я писала в своей новой квартире, на небольшой терра-се. Естественно, письмо ушло вместе с фотографией ангела из музея 'Метрополитен' - для пополнения коллекции Ремарка. Что же касается нового романа, то у меня слишком много времени и сил ушло на ре-шение насущных проблем и на писательство я была в тот момент не способна.

Он ответил очень быстро, прислав мне открытку, датированную 3 мая 1970 года (3 мая был день рож-дения моего отца). Письмо на этот раз было написа-но по-английски. Он сильно болел, провел в постели

186

больше месяца - 'прости, но я не был в состоянии писать', это было слишком тяжело. Он был, тем не менее, непреклонен и дал мне мудрый совет: не фор-сировать события и тогда в скором времени я смогу начать работать. 'Самые наилучшие пожелания from one ангела to the other...¹'.

Он подписал письмо 'Бони' - это было послед-нее слово, которое он написал в этом последнем по-слании.

Было ли это последнее письмо написано для того, чтобы подготовить меня к неизбежному концу? Было ли в нем что-либо необычное, кроме того, что оно впервые за годы наших отношений было написано по-английски и что он подписал его Бони, чего не де-лал уже много лет? Сейчас я не могу этого утверждать. Помню только, что уже несколько лет жила в посто-янном страхе - молот вот-вот опустится и порвется тонкая нить жизни Ремарка.

Но он так часто выкарабкивался...

Его день рождения пришелся на понедельник. В воскресенье я решила позвонить в Порто Ронко, смутно чувствуя, что это самый подходящий день.

К телефону подошла Роза. Она ответила сначала по-немецки, потом по-итальянски, на что нью-йорк-ская телефонистка равнодушно ответила: 'Я говорю только по-английски'. Я вмешалась, заговорив по-немецки.

К счастью, Роза знала мое имя и сразу ответила:

- Господина Ремарка нет здесь, он в больнице.

- В больнице? Где?

- В Цюрихе.

- У вас есть номер телефона?

¹ От одного... другому (англ.).

187

- Я... я не знаю, - бедная женщина была совер-шенно растеряна. - Он должен быть здесь. Мне по-искать?

- Нет, нет, не трудитесь. Вы знаете название боль-ницы?

Она на секунду задумалась.

- Ноймюнстерская клиника.

Позже я узнала, что это ведущий европейский гос-питаль для лечения сердечных заболеваний.

С помощью цюрихской справочной меня соеди-нили с клиникой.

Я услышала голос Бони.

Это, без сомнения, был его голос, хотя его было трудно узнать. Казалось, каждое слово, которое он произносил медленно и осторожно, давалось ему це-ной неимоверных, сверхчеловеческих усилий.

- Как... чудесно... слышать... твой... голос! Какая... ты... молодец... что... позвонила!.. Как... твои... дела... мой... ангел?

Радость от того, что я позвонила звучала в каждом им неуклюже произносимом слове. Но можно ли ему вообще говорить? Где медицинская сестра? Где Полетт?

С трудом выговаривая слова, находясь, видимо, под воздействием каких-то лекарств, он говорил в трубку:

- У... меня... снова... был... тяжелый... Последовала длительная пауза.

- Тяжелый... - повторил он через несколько гне-тущих мгновений. Я не знала, как помочь ему. Ин-сульт? Инфаркт? Что, если я скажу что-то не так и раз-волную его еще больше?

- Ну... ты... сама... знаешь... правда? Он был полон доверия - разве не всегда мы пони-мали друг друга?

- Да, конечно, мой ангел. Я все понимаю. Но как ты себя сейчас чувствуешь?

188

- Лучше... много... много лучше. Здесь очень хоро-шо... Палата такая веселая... Они... очень милы со мной... все... и вообще все прекрасно...

Голос его окреп, в нем исчезло напряжение, слов-но речь сама по себе развязала ему язык. Может быть, он уже спал?

- Знаешь, кто у меня сегодня был? Файльхенфельдт! Представляешь, он был здесь целый день! В Цюрихе было уже шесть часов пополудни.

- Такой преданный сынок, - добавил Бони и спросил. - Как у тебя дела, мой ангел?

Я уверила его, что все в порядке. Опасаясь, что раз-говор может осложнить его состояние, я хотела , хо-тела закончить беседу, но он и слышать не желал об этом. Обычно Бони сам заканчивал наши с ним теле-фонные разговоры - чаще всего словами: 'Сейчас я вынужден тебя покинуть', но в это солнечное воскре-сенье он никак не хотел меня отпускать, стараясь по-дольше остаться со мной, хотя нас разделяли четыре тысячи миль.

- Солнце светит... здесь так спокойно и мирно... и прекрасно... так прекрасно...

Он не высказывал этого явно, но в его словах скво-зило совершенно другое: 'Как прекрасно жить'. В третий раз он спросил меня: 'Как дела у тебя?'

Я успокоила его, как могла, и пожелала ему счастья в день его рождения. Мы обменялись еще парой фраз и добрыми пожеланиями, и он поблагодарил меня за звонок. Но вслед за обычными словами: 'Заботься о себе, мой ангел' - последовали другие, сильно уди-вившие меня: '... как и мы заботимся о тебе...'.

Это были последние слова Бони, обращенные ко мне.

Естественно, меня очень встревожило, как звучал его голос, как трудно было ему говорить, и в глубине души я понимала, что эти трудности не были связа-

189

ны с лекарствами, которые ему давали. Какое чудо, что мне вообще разрешили с ним поговорить! Что было бы, если бы мне сказали, что он не может гово-рить по телефону? Что, если бы Роза не вспомнила моего имени и сказала, что она не знает, где госпо-дин Ремарк? При всем том, что меня ждало большое горе, это было настоящим счастьем. Сумеет ли он выбраться на этот раз? Я боялась... я чувствовала... что шансы на это были мизерными - если не вооб-ще нулевыми.

С тех пор воцарилось устрашающее молчание.

Как часто повторяется жизнь. Двадцать лет назад, послушав по радио новости, Бони позвонил мне, что-бы сообщить о смерти моего 'шотландца'...

25 сентября, поздно вечером, мне позвонила моя близкая подруга. Смотрела ли я телевизионные ново-сти?

Ей не пришлось заканчивать свою осторожную фразу. Я сразу все поняла.

Ремарк умер в госпитале Локарно недалеко от сво-его дома. Рядом с ним безотлучно находилась Полетт. Он счастливо избежал того, чего всегда боялся больше всего, - остаться в одиночестве, когда грянет Великое Неизбежное.

Я не могла думать. Я потеряла лучшего в своей жизни друга - мне потребуется много времени, что-бы смириться с этой потерей. Надо что-то делать, но что? С кем я могу поговорить? Кому написать?

Написать!

Я села за стол и написала письмо Полетт, побла-годарив ее за все, что она сделала для моего друга Бони.

Темная Неподвижность осталась незыблемой - эта пустота, протянувшаяся в бесконечность, до того пункта, где всех нас ждет Великое Неизбежное.

190

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Через несколько лет после смерти Ремарка я нача-ла работать над книгой воспоминаний о нем. Они ос-новывались на его многочисленных письмах ко мне, моих бесчисленных посланиях и дневниковых запи-сях и, не в последнюю очередь, на моей памяти, кото-рая позволяет мне много лет спустя воспроизводить во всех деталях наши разговоры с Ремарком. Каждую цитату в этой книге надо воспринимать как букваль-ный текст: беглый стиль писем Ремарка, его пунктуа-ция и сокращения; его немецкие выражения сохра-нены без изменений, так же как и американизмы, ко-торые он весьма часто использовал.

Рут Мартон, Нью-Йорк, март 1993 года

Литературно-художественное издание Рут Мартон

Э.М.РЕМАРК: 'БЕРЕГИ СЕБЯ, МОЙ АНГЕЛ'

(Интимный портрет писателя)

Редактор А. Маркин

Корректор Л. Агафонова

Верстка А. Виноградов

ЛР? 066201 от 17.12.98 г.

Подписано в печать 01.02.2001. Формат 84x108/32.

Печ. л. 6,0. Усл. печ. л. 10,08. Тираж 3000 экз.

Офсетная печать. Заказ ? 315

Издательство ООО 'Арт-флекс'

109017, Россия, Москва, Б. Толмачевский пер., д. 3, стр 1-8.

Отпечатано в ГУП 'Саратовский полиграфкомбинат'.

410004, г. Саратов, ул. Чернышевского, 59.

ISBN 5-93253-010-3

Сканирование: Янко Слава (библиотека Fort / Da) yanko_slava@yahoo.com | | http://yanko.lib.ru || http://yankos.chat.ru/ya.html | Icq# 75088656
update 10.09.01