31 Мальчик из Риги ('Мальчик-пай ')
35 Souvenirs d'enfance
37 Отто Эч и артишоки
44 Миллионеры на моем пути
47 [Елка]
50 Незамеченная дата
58 Le bon Dieu
65 Новгород - Los Remedies
71 Цитадель
73 'The knot that binds' (Главка о divorce of pop and mom)
78 'Семейная хроника'
86 Игрушки
88 Имена
89 Музис
92 Мадам Гильбер
95 Воинжи
96 Вожега
98 Мертвые души
106 Двинск
108 [Ночь в Минске]
110 Нунэ
118 'Двенадцать Апостолов'
142 [Чудо в Большом театре]
144 Memoires posthumes

145 Пролог
146 Сорбонна
157 Рю де Гренель
160 [Друзья в беде]
188 Ганс. Колетт
195 Кокто. 'Простите Францию'
205 [День за днем]
206 [Изгнание дьявола]
210 Дама в черных перчатках
216 Учитель
221 Прощай
224 Сокровище
228 Ми Ту
230 Путь в Буэнос-Айрес
237 [Коллеги]
246 Чарли Чаплин
249 [Творения Дагерра]
257 Музеи ночью
268 Встреча с Маньяско
273 Встречи с книгами
284 Книжные лавки
307 Книги в дороге
317 На костях
323 [Встреча с Мексикой]
332 Wie sag' ich's meinem Kinde?!

Впервые на русском языке издается полный текст автобиогра-
фической книги Сергея Михайловича Эйзенштейна (1898 -
1948), крупнейшего кинорежиссера и теоретика искусства, вы-
дающегося педагога и блестящего рисовальщика, одного из са-
мых знаменитых деятелей культуры XX века.

Книга Эйзенштейна, в той или иной степени соприкасаясь
с иными из этих тенденций, развивается в направлении не со-
всем характерном для мемуаров, но совершенно органичном
для их автора.

К мемуаристам в наибольшей мере применим совет
A-С.Пушкина: судить писателя по законам, им самим над со-
бою признанным. Чтобы не ошибиться в понимании этих зако-
нов, а следовательно - в восприятии текста, читатель должен
знать и внешние обстоятельства, при которых зарождался и
воплощался замысел мемуарной книги, и внутренние устрем-
ления автора, принявшегося за рассказ о себе самом.

Особенности мемуаров Эйзенштейна во многом определе-
ны временем и условиями их написания - наряду, разумеет-
ся, с исключительной оригинальностью его личности, типом
его дарования и выпавшим на его долю местом в истории куль-
туры.

6

раст, в нормальных обстоятельствах не располагающий к под-
ведению итогов жизни.

Михаил Ромм в статье 'Вторая вершина' (1957) вспоминал
об устрашавшем коллег 'дерзком' поведении Эйзенштейна
накануне инфаркта:

'Вторая серия 'Ивана Грозного' - это картина о траге-
дии тирании.

В ней нет грубых исторических параллелей, но они ощуща-
ются во всем строе картины, в подтексте каждого эпизода. Вы-
разительно выпуклая, доведенная до чувственного предела ат-
мосфера убийств, казней, разгула, тревоги, жестокости, подо-
зрительности, лукавства, измен, предательств приводила в смя-
тение первых зрителей картины - в смятение, смысл которого
они не решались выразить словами.

Когда картина была почти закончена, группа режиссеров
была вызвана в министерство. Нам сказали: посмотрите картину
Эйзенштейна. Быть беде! Помогите разобраться в этом деле...

Мы посмотрели и ощутили ту же тревогу и то же смутное
чувство слишком страшных намеков, которые почувствовали
работники министерства. Но Эйзенштейн держался с дерзкой
веселостью. Он спросил нас:

-А что такое? Что неблагополучно? Что вы имеете в виду?
Вы мне скажите прямо.

Но никто не решился прямо сказать, что в Иване Грозном
остро чувствуется намек на Сталина, в Малюте Скуратове -
намек на Берию, в опричниках - намек на его приспешников.
Да и многое другое почувствовали мы и не решились сказать.

Но в дерзости Эйзенштейна, в блеске его глаз, в его вызы-
вающей скептической улыбке мы чувствовали, что он действу-
ет сознательно, что он решился идти на пропалую.

Почти все близкие Эйзенштейну люди, вспоминая об этом
страшном для него и для всей нашей культуры времени, отме-
чают тревпожившую их веселость режиссера и почти нестерпи-
мый блеск его глаз, в которых привычная ирония переходила в
пугающий вызов.

Критик Иосиф Юзовский, посещавший Сергея Михайло-
вича во время его болезни и оставивший ценнейшие записи раз-
говоров с ним об 'Иване Грозном', запомнил такой эпизод:

'Мы не касались картины, обходили ее за тридевять земель,
даже как-то рассмеялись по этому поводу.

- Вы чего? - спросил я его.

- Ничего, - ответил он. - А что?

- Ничего, - сказал в свою очередь я, и мы покатились со
смеху, и я даже сказал ему: - А вам так смеяться нельзя.
Он ответил:

8

Опасность для жизни заключалась вовсе не в откровенной
фиксации на бумаге политических аллюзий фильма (к кото-
рым он к тому же не сводился) или в описании перипетий кон-
фликта с властью (отнюдь не первого в биографии режиссе-
ра). Сергей Михайлович знал, что находится под наблюдением
не только врачей, и даже дома, в дневниковых записях, он, по
обычаям своего времени, не доверял бумаге слишком откро-
венные размышления и оценки происходящего с ним и вокруг
него.

Опасен был сам процесс работы над книгой: врачи стро-
жайше предписали не двигаться, не волноваться, не трудиться.
Эйзенштейн, принявшись за мемуары, целенаправленно нару-
шал этот запрет. В одной из глав он признается в этом:

'Довольно сложный способ обходного типа самоубийст-
ва я однажды проделал над собой.

Интересно отметить, что исход попытки сейчас еще не ясен.
Хотя дело и очень похоже на фиаско.

Не потому ли в Кремлевке одну из первых книг после ин-
фаркта миокарда я перечитывал 'Идиота '.

Не из-за заглавия...

А из-за сцены неудачного самоубийства Ипполита.

Я решил загнать себя насмерть работой '.

За этим страшным признанием следует описание одного из
самых впечатляющих лейтмотивов всего творчества Эйзен-
штейна - 'образа неумолимого, автоматизированного, маши-
низированного хода' безликой и бездушной силы, которая
обретает облик то шеренги карателей на Одесской лестнице в
'Потемкине', то 'лавины железной 'свиньи' тевтонских ры-
царей' в 'Александре Невском', то, в 'Иване Грозном', ко-
лонны 'опричников, неумолимо черных, снова, как рок, снова
с закрытыми лицами ведущих [князя Владимира Старицкого]
траурным ходом к гибели'. Лаконичное, до конца понятное
лишь близким ему людям заключение этого пассажа уточняет
хронологию самоубийственного 'эксперимента':

'Позже я сам в цепких лапах ожившего образа.

Запал моего намерения заложен осенью сорок третьего
года.

Начало сорок шестого года снимает плоды '.

Итак, решение писать мемуары было продолжением более
раннего намерения - прямым следствием 'запала', заложен-
ного в разгар работы над 'Иваном Грозным'...

Не столь уж важно, сам ли режиссер признался своему со-
ратнику в намерении заняться мемуарами, а позже жену ком-
позитора подвела характерная аберрация памяти, или Про-
кофьев на самом деле подтолкнул Сергея Михайловича запол-
нить (или, по тайному намерению Эйзенштейна, сократить)
'постскриптум' именно автобиографической книгой.

Важно то, что 1 мая 1946 года, когда за окнами Кремлев-
ской больницы Москва полыхала кумачом, наводнялась колон-
нами демонстрантов, воспоминания унесли Эйзенштейна в ка-
завшееся ему 'доисторическим' рижское детство, и под его
карандашом появился набросок первой мемуарной главки.
Книга 'завязывалась' без какого-либо предварительного пла-
на, с почти случайных деталей, выхваченных памятью из про-
шлого. Впрочем, на протяжении всего года попытки наметить
некую последовательность мотивов ни к чему не приводили: в
процессе письма ассоциации 'выплескивали' на бумагу неожи-
данные для самого автора темы, имена, сопоставления.

Эту особенность начатой книги он осознал сразу. Декла-
рировав 5 мая в 'Предисловии' свое желание 'профланиро-
вать по собственному прошлому' без всякой 'нравственной
цели или поучительного прицела', он уже через четыре дня за-
мечает: 'Это столько же... чтение, сколько и писание! Начиная
страницу, раздел, а иногда фразу, я не знаю, куда меня поведет
продолжение'.

10

лиза (не без влияния Джойса, сюрреалистов и психоаналити-
ков) 'автоматическое письмо' - немедленную, без выстроен-
ных фраз, без логических связок и знаков препинания, запись
всего, что приходит в голову. И даже поставил на себе экспе-
римент: обычно не употреблявший спиртного, он выпил рюм-
ку-другую - дабы 'расковать подкорку'.

Вряд ли мы ошибемся, если предположим, что свобода ком-
позиции мемуаров была для Сергея Михайловича такой же воз-
можностью вырваться из 'цепких лап' безликих, бездушных,
машинизированных сил, как и его страшное тайное намерение,
на которое он отважился осенью 1943 года.

В одном из предназначавшихся для книги 'Метод' эссе
Эйзенштейн объяснял всеобщую привлекательность рисован-
ных фильмов Уолта Диснея чувством счастья от 'омнипотен-
тности' - возможности превращений всего во все. которая
достигается с помощью движения амебообразных ('прото-
плазматических') графических контуров. По его утверждению,
зрителю доставляют радость не только комедийные 'гэги', но
и переживаемое ощущение свободы, присущее (онтогенетичес-
ки и филогенетически) любой особи, развивающейся из орга-
нической клетки, а потому бессознательно знакомое каждому
человеку. Эйзенштейн по личному опыту знал, о чем теорети-
зировал: он сам с детства рисовал легким замкнутым конту-
ром, который под его пером или карандашом был готов при-
нять и передать любую форму, фигуру, композицию. Графика
была для него - и по сюжетам, и по методу - самой свобод-
ной областью творчества.

Не ту же ли 'протоплазматичность' избрал он в Кремлев-

11

ке как принцип написания своих мемуаров? Не той же ли сво-
боды метаморфоз и действий, хотя бы в воспоминаниях, жаж-
дал - в своем отважном движении навстречу неумолимому
'машинизированному ходу' судьбы, но вместе с тем и попе-
рек ему?

Была, на мой взгляд, еще и третья координата, определяв-
шая развитие автобиографической книги Эйзенштейна.

В одной из мемуарных глав он перечисляет 'ряд представ-
лений, устремлений и 'идеалов'... имевших несомненно глу-
бокое... влияние' на него в юности. Наиболее примечательна
среди них легенда 'о некоем силаче, будущем богатыре, с дет-
ства имевшем призвание к свершению чего-то очень велико-
го'. В ответ на издевательские требования каких-то кожевен-
ников 'будущий витязь, сберегая силы для будущего, покорно
стелется под ноги их - в грязь'. Изложение легенды заверша-
ется загадочной фразой: 'Этот эпизод с кожевенниками, не-
слыханное самообладание и жертва всем, вплоть до самолю-
бия, в целях достижения и осуществления изначально положен-
ного и возложенного, меня ужасно пленил'.

Что же полагал Эйзенштейн для себя 'изначально поло-
женным и возложенным '?

Соблазн простого ответа подсказывает: уж не для того ли
шел он на 'подвиги самоуничижения', чтобы дождаться воз-
можности отказать грозному вождю в благословении, подоб-
но герою своему, митрополиту Московскому Филиппу? Оче-
видно ведь, что центральная сцена второй серии 'Ивана Гроз-
ного' - разыгрываемая в Успенском соборе Кремля мистерия
'Пещное действо' о чуде спасения трех невинно осужденных
отроков, с ее открытым обличением владыки мирского влады-
кой духовным - разительно соответствует ситуации показа
самого фильма Эйзенштейна в кремлевских покоях Сталина!

Соблазн романтического дополнения к 'простому ответу '
связан с мемуарной главой 'Le bon Dieu' ('Добрый божень-
ка') - с прикрытым иронией, но по сути весьма для тех времен
рискованным признанием о своей причастности к 'ордену ро-
зенкрейцеров'. Уж не для того ли российский 'епископ' ор-
дена, профессор Борис Михайлович Зубакин, объявил Эйзен-
штейна 'странствующим рыцарем' и 'отпустил в мир', чтобы
тот в урочный час свершил 'положенное и возложенное'?
Может быть, не случайно Михаил Александрович Чехов, 'ры-
царствовавший' вместе с Эйзенштейном, из далекой эмигра-

12

ции разглядел, один из немногих, уже в первой серии 'Грозно-
го' великий трагедийный замысел режиссера?!

Думается, 'категорический императив' своей судьбы Сер-
гей Михайлович видел все же не в области политики, а в сфере
искусства и искусствопонимания.

В разгар постановки мексиканского фильма, 9-10 мая 1931
года, Сергей Михайлович пишет о самоощущении в Москву
Максиму Штрауху:

'Ты да Пера (Аташева, жена Эйзенштейна. - Н.К.), пожа-
луй, единственные, которые знают, что я вовсе не только 'бро-
неносец' (не в смысле крейсера, а есть такие ящерицы, между
обыкновенной и черепахой, из которых здесь делают 'изящ-
ные' корзиночки: втыкая хвост в глотку и потроша внутрен-
ности, заменяя их алым или небесно-голубым шелком. Иногда
из них делают мандолины, стонущие особенно жалостливо).
Нежнейший мой двойник сочится кровью ежечасно, и прихо-
дится очень завинчивать броню, чтобы... не развинтиться! Не в
пример Пудовкину - я не воспитываю его, не в пример
В.В.[Маяковскому], не седлаю его. На диалектическом пере-
сечении 'крови' и 'железа' - тонус нашего так называемого
творчества! Чудовищно это только в моменты соскока с дея-
тельности и в моменты... передышки. 'О! если бы можно было
производить без передыху!' Но у меня есть еще - тройник.
Собственно, он, я думаю, основной: между 'Летучим голланд-
цем' и конквистадором Америк, и этакой 'жертвой вечерней ',

13

'Тихий кабинетный ученый' не только превращал непос-
редственное творчество художника в эксперимент и научную
рефлексию. Он не только делал кино инструментом познания
общих закономерностей искусства. 'Тройник' Эйзенштейна
стремился как бы деперсонализировать и его 'двойника', ис-
пользуя 'кровь, железо и слезы' как материал для исследова-
ния 'процессов и явлений, туго поддающихся анализу'. Чем
откровеннее становился 'двойник' в мемуарах, тем глубже
'тройник' вокзал скальпель анализа в сугубо личные воспо-
минаниями признания - в свою очередь напоминая о своих ги-
потезах, наблюдениях, обобщениях.

Так в 'свободной книге' о себе стал возрастать удельный
вес научных идей и объем прямых цитат, выписок, отсылок к
другим текстам. 'Мемуары' все больше сливались с теорети-
ческими книгами, начатыми Cepгeeм Mиxaйлoвичeм eщe дo
инфаркта, до 'Грозного', до войны...

Однако в этой экспансии 'тройника' и заключалось испол-
нение рано осознанной жизненной миссии Эйзенштейна - осу-
ществление ему 'положенного' и на него 'возложенного'. В
40-е годы, как и в 20-е, его самоосознание оставалось нераз-
рывным с самопознанием самого Кинематографа.

Именно 'тройник' Эйзенштейна определял - на пересе-
чении 'крови', 'слез' и 'железа' - третью координату про-
странства его мемуаров.

Похоже на то, что 'тихий кабинетный ученый' в конце
концов одержал верх над мемуаристом, собиравшимся свобод-
но профланировать по своему прошлому. Летом, немного
окрепнув после больницы и санатория, Эйзенштейн вернулся к
рукописям 'Неравнодушной природы', 'Метода', 'Режиссу-
ры'. Правда, мемуарист не сразу сдался и иногда брал реванш:

влиял обретенной легкостью стиля на изложение теоретичес-
ких идей или перетягивал в свою книгу целые главы из 'серь-
езных исследований' (следы этого единоборства читатель
'Мемуаров' встретит в иронических автокомментариях Сер-
гея Михайловича).

14

ничуть не смягчала, а, наоборот, подтверждала тайное наме-
рение 'первого': работа шла на износ. Особенно после ауди-
енции у Сталина, снизошедшего на просьбы Николая Черка-
сова, который в фильме играл Ивана Грозного.
...Сталин начал разговор с прямого обращения к режиссе-
ру: 'Вы историю хоть немного читали?' Неписаный этикет
повелевал молчать и слушать. Эйзенштейн ответил: 'Немного
читал'. С этого момента вождь обращался только к актеру.
Вспоминал ли Сергей Михайлович во время аудиенции ви-
зит сюда, в 'сердце Москвы', вместе с Всеволодом Эмильеви-
чем Мейерхольдом - свою последнюю встречу с Учителем,
вскоре арестованным, расстрелянным, замалчиваемым?

'Прощай' - так он назвал в сентябре 1944 года вдруг вы-
рвавшееся на бумагу воспоминание: таинственное описание их
встречи в Кремле с кем-то, кто унизил Учителя и, видимо, ре-
шил его судьбу. В тот же день он записал еще одну главку своей
жизни - письменно признался в 'государственном преступ-
лении': в спасении Сокровища (о том, что архив 'врага наро-
да' Мейерхольда спрятал у себя он, Сергей Эйзенштейн, не
знали даже его близкие). А еще за год до того он написал ме-
муарный очерк 'Учитель': это было той осенью 1943-го, когда
был 'заложен запал' его страшного намерения.

...Осенью 1947-го мудрые руководящие указания вождя
завершились разрешением переделать вторую серию 'Ивана
Грозного', соединив некоторые ее сцены с эпизодами Ливон-
ского похода из третьей серии, которые еще предстояло сни-
мать. Эйзенштейн не торопился на съемочную площадку, от-
говариваясь нездоровьем. Зато преподавал во ВГИКе, ставил
балетные номера и писал - почти круглосуточно.

В ночь с 10 на 11 февраля 1948 года его за письменным сто-
лом настиг новый, на сей раз смертельный, инфаркт. На столе
лежали рукописи о цвете в кино, о Пушкине и Гоголе. На пол-
ках, среди бесчисленных папок, лопавшихся от неизданных книг
и материалов к ним, были и мемуары - незавершенные, несло-
женные, с пробелами на многих страницах.

Первые опыты публикации автобиографических записок -
в журнале 'Знамя' (1960) и в первом из шести томов 'Избран-
ных произведений' С.М.Эйзенштейна (1964) - были поневоле
фрагментарными. Понадобилось еще 15 лет, чтобы понять со-
отношения между главами и набросками, а также то, как их
совокупность связана с текстами других рукописей и с контек-

15

стом биографии (текстологическое обоснование сложившей-
ся композиции читатель найдет в комментариях к данному из-
данию).

Предположенная нами система авторских координат об-
наружила в мемуарном материале, который поначалу казался
совсем черновым и хаотичным, любопытную логику его эво-
люции. Логику, по видимости, бессознательную, интуитив-
ную - и тем более ценную для нас в мемуарах 'рационалиста'
Эйзенштейна.

Большинство глав, появившихся в мае и июне 1946 года,
пронизано то явным, то скрытым столкновение между поры-
вом к свободе, которая для Эйзенштейна была связана с воз-
можностью творчества, и мертвящим тираническим 'порядком
вещей'.

Прообразом тирании оказался в биографии режиссера его
папенька, действительный статский советник Михаил Осипо-
вич Эйзенштейн.

Внимательный читатель обнаружит метаморфозы этого
конфликта, выходящего далеко за пределы фрейдистской си-
туации с Vater Imago (Образом Отца). Противник облекается
для режиссера то в образ Самодержавия Российской империи,
то в тип Бюрократизма Французской Республики, то в Систе-
му норм кинопроизводства в Голливуде, то - к его особой го-
речи - в характер обожаемого Учителя...

Разумеется, Вождь в этом ряду прямо не назван, но чита-
тель может не сомневаться в том, кого подразумевает автор,
рассказывая об отсечении подлинного финала 'Александра
Невского': 'Не моей рукой была проведена карандашом крас-
ная черта вслед за сценой разгрома немецких полчищ. 'Сцена-
рий кончается здесь, - были мне переданы слова. - Не может
умирать такой хороший князь!'

Через главы, написанные за два первых месяца, лейтмоти-
вом проходит тема Смерти, в равной степени продиктованная
ситуацией инфаркта и перипетиями судьбы художника, разры-
вом с миром Отца и самоубийственным вызовом Вождю, смер-
ти боявшемуся.

Эти главы и тяготеющие к ним более ранние тексты, кото-
рые намечались Сергеем Михайловичем в 'Мемуары', обра-
зуют первую -1 'папенькину' - часть книги. Мы присвоили
ей название одного из разделов: 'Wie sag' Fen's meinem Kinde?!'
('Как мне сказать об этом моему ребенку?!'). Страх папеньки

16

перед естественным любопытством сына - любопытством, пе-
решедшим от тайн деторождения к тайнам творчества, к тай-
нам социального устройства и миропорядка, - отвергается как
позиция неестественная и смешная всеми тремя ипостасями Эй-
зенштейна.

Вторую часть составили главы, писавшиеся в основном в
июле и августе 1946 года. Они прерываются полудневниковой-
полумемуарной записью 'После дождика в четверг' от 14 ав-
густа - дня, когда скончалась маменька режиссера, Юлия
Ивановна Конецкая-Эйзенштейн.

С образом маменьки, любимой и чужой, никогда по-насто-
ящему не понимавшей его, но тщеславившейся его фильмами,
связаны - то прямо, то косвенно - основные темы второй
части: любовь и одиночество, эротика и садизм, творческие
открытия и 'внутриутробная' память как прообраз социаль-
ной, сексуальной, эстетической гармонии...

Лейтмотивы 'маменькиной' части исподволь подготавли-
вают раздел 'Истинные пути изобретания'. Название это от-
носится к циклу из трех 'постанализов': о рождении одного
кадра из 'абортированного' фильма 'Да здравствует Мекси-
ка!'; о находке озорного прообраза для Ледового побоища из
'Александра Невского'; о разработке цветовой концепции
эпизода из второй (тогда запрещенной) серии 'Ивана Грозно-
го'. Мы сочли возможным озаглавить так же и всю вторую
часть 'Мемуаров'.

В третьей, дополнительной части собраны очерки о друзь-
ях и соратниках - о тех, чьи 'профили' Сергей Михайлович
обещал, но не успел очертить в мемуарах. В этих портретах со-
временников, подробных или эскизных, проступает и харак-
тер самого портретиста, и образ их Эпохи, и общность их не-
легкой и благословенной Судьбы.

Читатель не найдет в этой книге многого из того, что се-
годня мы хотели бы узнать от самого Эйзенштейна. О многом
он не мог тогда написать - по условиям времени. Кое о чем
писать не хотел, полагая, вслед за Пушкиным, что знамени-
тость, как и любой человек, имеет право на частную жизнь, не
подлежащую бесцеремонному публичному обсуждению. Очень
многого написать он просто не успел - торопясь исполнить
'положенное и возложенное', а вместе с тем реализуя свой
трагический освободительный замысел.

О себе

Должен сразу же предупредить:

записки эти - совершенно безнравственны.
И тут же должен огорчить тех, кто ожидает, что они полны без-
нравственных эпизодов, соблазнительных деталей или гриву-
азных описаний.

Это вовсе не так, и перед вами отнюдь не... 'красный Казано-
ва' или история любовных похождений русского кинорежис-
сера.

Этот очень неприятный, въедливый и назойливый автор распи-
сал свою жизнь и свой 'донжуанский список' с такой же не-
приятной откровенностью и с таким же отсутствием такта, как
он это делал и в отношении большинства выдающихся своих
современников.

И кто только не попадал под перо этого усатого человека с
широко расставленными глазами шантажиста!
Я читал три тома его автобиографии в САСШ - конечно, 'из-
под полы' - в 'неочищенном' издании, где для удобства все
то, что цензура обыкновенно вычищает, было набрано другим
шрифтом - 'для удобства' читателей!
И что же?

19

ло его трое суток подряд. После этого он умер, так как мясо
от тряски 'стало отделяться от костей '(!)
Так что, считая любовь и голод за самые мощные инстинкты,
приходится прийти к выводу, что в области воспоминаний во-
все не они являются особенно впечатляющими.
Вероятно, в тех случаях, когда эти чувства изживаются до кон-
ца. Поэтому здесь об этих чувствах будет немного.
Еще меньше - из области шокирующих деталей и подробнос-
тей.

И безнравственны эти записки будут вовсе по другому призна-
ку.

Они не будут морализующими.

Они не ставят себе нравственной цели или поучительного при-
цела.

Они ничего не доказывают. Ничего не объясняют. Ничему не
научают.

Я никогда не лю6ил Марселя Пруста.
И даже не из снобизма, то есть сознательно, наперекор ужас-
но сильной моде на Пруста.

А, вероятнее всего, по той же причине, почему я не люблю Га-
варни.

Меня всегда шокировало, что о Гаварни обычно говорится на
одном дыхании с Домье.

20

Сейчас мое отношение к Прусту мало в чем изменилось, хотя
именно сейчас я особенно остро 'вибрирую' в ответ на это
заглавие.

В нем же ключ к той безумной и витиеватой тщательности, с
которой Пруст пишет, описывает, выписывает каждую неиз-
менно автобиографическую деталь, как бы ощупывая, оглажи-
вая, стараясь удержать в руках безнадежно уносящееся про-
шлое...

Вдруг, к пятидесяти годам, и во мне остро и мучительно возни-
кает желание схватить и удержать ускользающее в прошлое
свое потерянное время.

Кто-то из англосаксов очень хорошо сказал, что мы все живем
так, как будто у нас имеется миллион лет впереди...
Живут, конечно, по-разному.
Одни - накопляя в себе время.
другие - расходуя его рассудительно или безрассудно,
третьи - теряя.

21

Кровообращение шло вяло.

Мысли шли медленно.

Несколько месяцев безусловно несменяющейся обстановки

впереди.

Я был даже рад.

Я думал, что наконец-то осмотрюсь, огляжусь, одумаюсь.

И все пойму про себя,

про жизнь,

про сорок восемь прожитых лет.

Скажу сразу: ничего я не понял.

22

Из песков вырастал дом-дворец, обрастал садами, но строи-
тель уже мчался в новую пустыню строить новый дворец и т.д.
и т.п.

Так же, как-то в том же роде, прожил я эти многие годы в от-
ношении событий собственной жизни.
Как тот мул, осел или конь, перед которым подвешен к соб-
ственному ярму пучок сена. за которым oн бeжит бeзyдepжнo,
безнадежно, вечно.

И остро, и радостно, и мучительно прожитая,
и даже местами яркая,
безусловно колоритная,

Эпоху я прошел невиданную.
Но вовсе не об эпохе мне хочется писать.
А хочется записать, как совершенно непредусмотренным кон-
трапунктом проходит средний человек сквозь великое время.
Как может человек 'не заметить' исторической даты, кото-
рую он задевает рукавом.

23

ством окопов в гражданскую войну, или Шопенгауэром, валя-
ясь в тени воинского эшелона.
Как ступаешь на почву киноземли Голливуда.
Как ведешь себя на допросах полиции в Америке в отличие от
поведения во Франции.

Как лазаешь по тысячелетним пирамидам Юкатана и нарочно
сидишь у подножия развалин храма Тысячи Колонн, умышленно
выжидая, когда погрузится за пирамиду Воинов привычное очер-
тание созвездия Ковша, размещенное вверх ногами (по отно-
шению к привычному для нас) на мексиканском небосклоне.
Как сидишь нарочно с целью запомнить это мгновение в буду-
щем токе воспоминаний, совершенно так же, как по тем же звез-
дам ориентируют свой путь мореплаватели.
Или как врезаешь в ретину глаза впечатления первого... лес-
бийского бала, увиденного в Берлине двадцать лет тому назад.
Любой штрих любого образа и типа, как выжженный, стоит
перед зрительной памятью.

И готов верить нелепому поверью, что на ретине глаза жертвы
может, как на фотоснимке, запечатлеться образ убийцы.
На этой нелепой мысли построено вещественное доказатель-
ство виновности негра-насильника в романе 'Клэнсмен', вос-
певающем зарождение ку-клукс-клана и легшем в основу 'Ро-
ждения нации' Гриффита.
Первый раз в театре - как зритель.
Первый раз - как режиссер.
Первый - как постановщик.

Знаменитый возница гениального Мельеса, управляющий ске-
летом лошади, впряженной в карету.
Мясник господин Гартвик в черных лоснящихся нарукавни-
ках - владелец дачи, что в детстве снимали на Рижском
взморье мои родители.

24

Худеков - владелец 'Петербургской газеты' - и сказ о том,
как я ему продаю в семнадцатом году карикатуры.
Гордон Крэг, зовущий из Италии 'бросить все' и встретиться
в Париже, чтобы снова пошляться среди букинистов по набе-
режной Сены.

Шоу, догоняющий меня в Атлантическом океане радиодепе-
шей с разрешением ставить, если я захочу, 'Шоколадного сол-
датика' в Америке при условии, если сохранить нетронутым
текст.

Штернберг, Штрогейм, Любич, Кинг Видор.
Профили...

Есть очаровательная американская манера, особенно культи-
вируемая журналом 'Нью-Йоркер', - писать профили.
Потом их издают сборниками (чаще всего у Кнопфа).
Некоторые данные биографии,
подробности карьеры,
известная доля злословия,
немного яду,

25

несколько анекдотов и сплетен...
Я не думаю ухватывать здесь профили.
Дай бог закрепить изгиб брови, угол рта. прищур глаза или
манеру курить сигару.

Ведь я же не журналист, старающийся положить в столбцы
профиля образ увлекательного бизнесмена, популярной жен-
щины-драматурга, спичечного короля или музыкального ку-
мира.

Я пишу о своем времени.

И они - лишь встречный поток образов, на которых мимолет-
но задерживалось отпущенное мне, уносящееся вскачь мое
время.

Конечно, старый репортер мог бы больше рассказать о журна-
листах.

26

притонами любви. А похороны на следующий день?
Цилиндр кучера дрог, сидящего на высоте второго этажа улоч-
ки и ангелочками сдирающего с вешалок готовые детские плать-
ица, а колесами давящего корзины прелых овощей в этой бо-
лее чем узкой уличке.

А под мышкой у него - колониальный шлем с длинным чер-
ным хвостом защитного тюля.

За выездом из переулка возницу караулит жестокий мистраль,
а покойницу - бабушку трех братьев-мясников, белугами ре-
вущих пьяными слезами впереди процессии, - [надо] везти
далеко за город.

Шлем сменит цилиндр под печальное пение двенадцати сиро-
ток, взятых из приюта.

Кроме того, сейчас я наблюдаю еще любопытное явление.
В этом писании снято еще одно противоречие.
Это столько же... чтение, сколько и писание!
Начиная страницу, раздел, а иногда фразу, я не знаю, куда меня
поведет продолжение.

Словно перелистывая страницу книги, я не знаю, что найду на
другой ее стороне.

Пусть 'материал' извлекается из 'глубин' личного запаса,
пусть 'фактические' сведения черпаются из личного опыта -
однако и здесь есть целая область вовсе не предусмотренного
и не предвиденного, много совершенно нового: сопоставление
материалов, выводы из сопоставления, новые аспекты и 'от-
кровения', вытекающие из этих выводов.

27

Чаще всего эти страницы - чистейший сколок с плацдарма, на
котором в самом процессе писания возникает не меньше, чем
имеется в уже готовых выводах и намерениях, когда какой-то
элемент темы внезапно интенсивно начнет проситься на бумагу.
Поэтому это не только приключенчески увлекательная 'поезд-
кa' по картинам и образам прошлого, но и раскрытие на этом
пути таких выводов и сочетаний, на которые отдельные раз-
розненные факты и впечатления - вне сопоставления - не
имели ни права, ни основания претендовать!

вне 'исторической фрески',
вне 'человека в эпохе',
вне 'истории, преломленной в сознании '.
А просто в порядке новой, быть может, потери времени в по-
гоне за временем, потерянным в прошлом...
Нужно - напечатают.

Не нужно - найдут в 'литературном наследстве'.
А может быть, и нужно.

Ведь почти все это - блики, выхваченные из доисторических
времен кажущейся допотопности годов, предшествовавших эре
атомной бомбы.

28

Не мальчуган,
не мальчишка,
а именно мальчик.
Мальчик двенадцати лет.

В тридцатом году, после доклада в Сорбонне, объединенные
силы премьера Тардье и мосье Кьяппа не могут выбросить маль-
чика из Риги за пределы Франции.

Единственный раз в жизни дрогнувшим при подписи пером
мальчик из Риги подписывает контракт в Голливуд на 3000 дол-
ларов в неделю.

Когда мальчика из Риги хотят выслать из Мексики, двенадцать
сенаторов США шлют свой протест. И вместо высылки - тор-
жественное рукопожатие с президентом на каком-то из бес-
численных празднеств в Мексико-Сити.

В тридцать девятом году снегом сыплются на мальчика из Риги
вырезки [из] американских газет о том, что по особому поже-
ланию ныне покойного Франклина Делано Рузвельта в Белом
доме показывают 'Александра Невского'.

В сорок первом году выходит первый объемистый том амери-
канского 'Фильм-индекса ' - обзора написанного о кинема-
тографе за первые его сорок лет. Согласно предисловию, ока-
зывается, что по количеству о нем написанного мальчик из Риги
занимает всего-навсего четвертое место. Первое - за Чапли-

32

А мальчику из Риги все так же по-прежнему двенадцать лет.
В этом - мое горе.

Но в этом же, вероятно, и мое счастье.
Не очень нова мысль о том, что мало кто видит себя таким,
каким он есть.
Каждый видит себя кем-то и чем-то.

Но интересно не это - интересно то, что этот воображаемый

гораздо ближе к точному психологическому облику видяще-

го, чем его объективная видимость.
Кто видит себя д'Артаньяном. Кто видит себя Альфредом де
Мюссе. Кто по меньшей мере Каином Байрона, а кто скромно
довольствуется положением Людовика XIV своего района,
своей области, своей студии или своего окружения из родствен-
ников по материнской линии.

Когда я смотрю на себя совсем один на один, я сам себе рису-
юсь больше всего... Давидом Копперфилдом.
Хрупким,
худеньким,
маленьким,
беззащитным.
И очень застенчивым.

В свете вышеприведенных перечислений - это может показать-
ся забавным.

Но забавнее то, что, может быть, именно в силу этого само-
ощущения и собирался весь тот биографический накрут, столь
упоительный для тщеславия, образчики которого я перечис-
лил выше.

Образ Дон Жуана имеет много гипотетических истолкований.
Для разных случаев практического донжуанизма, вероятно,
верны одни столько же, сколько и другие.

Для пушкинского 'списка' (как и для чаплиновских орд) пос-

33

Каждый молодой человек в какой-то момент своей жизни на-
чинает 'философировать',
складывать свои собственные взгляды на жизнь,
высказывать самому себе или верному наперснику таких лет -
дневнику, реже в письмах к друзьям, какие-то свои суждения
по общим вопросам.

Обычно общечеловеческая ценность их более чем сомнительна.
Тем более что они оригинальны не собственностью измышле-
ния, а только тем, откуда они заимствованы.
Но на них неизбежный налет трогательности курьеза, как в
первых детских рисунках, иногда способных вдруг - в свете
последующих лет - [дать] разглядеть черты самого раннего
зарождения будущего.
В Британском музее есть витрина автографов.
В одном углу - нравоучительное письмо королевы Елизаветы
своей 'любимой сестре' Марии Стюарт, заключенной в тем-
ницу, в ответ на жалобы об отсутствии комфорта. Мужествен-
ный стиль королевы-девственницы любопытным образом пе-
рекликается с маленьким чертежиком (чуть более позднего
времени), пришпиленным в другом уголке витрины.
Это не более и не менее как 'мизансцена' обстановки пред-
стоящей казни несчастной, но далеко не беспорочной шотланд-
ской королевы, представленная кем-то из лордов на утвержде-
ние 'рыжей девке Бэсс'. как именовал английскую королеву
наш царь Иван Грозный.

Совсем рядом приколот листик клетчатой бумаги, где печат-
ными буквами выведено несколько слов детской ручонкой бу-
дущей королевы Виктории в том возрасте, когда ей еще и не
мнилось носить корону Объединенного королевства.
И все же наиболее волнительная из всех записок - четвертая.

34

Она написана молодым загорелым французским главнокоман-
дующим корсиканских кровей.

И что же пишет в этот момент молодой корсиканец на обрыв-
ке бумаги из походной палатки (своему брату?):

'Наполеон сделал все, что он сделал, не потому, что был та-
лантлив или гениален. А он сделался талантливым для того,

чтобы сделать все то, что он наделал...'
Если взять за аксиому, что подобные записи пятнадцатилет-
них, двадцатилетних (а мне было семнадцать) имеют смысл
эмбрионов будущих автобиографических намерений (слова
корсиканского генерала - не только чайльд-гарольдовский
пессимизм или предвосхищение того, чем так искусно в даль-
нейшем играет Стендаль, - это еще и некий принцип, с безраз-
дельной беззастенчивостью проведенный в жизнь, - эгоизм!),
[то] образ рижского Давида Копперфилда, быть может, уже
не так и неожидан.

Однако откуда такая ущемленность?
Ведь ни бедности, ни лишений, ни ужасов борьбы за существо-
вание я в детстве никогда не знал. Где-нибудь дальше пойдут
описания обстановки детства. Пока принимайте на веру!

Первым моим детским впечатлением был... крупный план.
Первым воспоминанием - ветка черемухи или сирени, въехав-
шая в мою детскую через окно.
На Рижском взморье. В Прибалтике.
На даче. В Майоренгофе.
Очень давно.

То есть в очень раннем моем детском возрасте - двух-трех лет,
судя по тому, что, по фамильным данным, жили мы в Майорен-
гофе в 1900 и 1901 годах.

Смутно помню какие-то игрушки на полу и блики солнца у низа
стены детской.
Но ветку помню отчетливо.

Есть и воспоминания, которые относятся явно к шестилетне-
му возрасту.
Тоже дача на взморье.
И несомненно, 1904 год.

Так как прощаться приезжает дядя Митя - младший брат па-
пеньки. А он был убит в русско-японскую войну под Мукде-
ном.

36

Но особенно помню ее разлетающееся японское кимоно неж-
нейших голубых и розовых тонов (военный трофей? - так как
муж ее тоже на войне). Впечатление такое, что наверху голов-
ка, а остальная часть фигуры - одни развевающиеся ткани.
Особенно рукава. Рукава помню особенно отчетливо, потому
что в одном из них она носила крошечного щенка.
Еще помню иллюминацию сада - кажется, в Ольгин день, в
честь какой-то двоюродной кузины,
любительский спектакль, где игрался 'Денщик подвел ' - по-
видимому, самый первый виденный мной спектакль, так как
наравне с восторгом помню и какую-то долю страха - по-мо-
ему, от нарисованных углем усов другого дяди - на этот раз
дяди Лели - младшего брата маменьки.
Еще помню там же граммофон с громадным розовым ребри-
стым раструбом.
Он хрипло поет:

'Вот на сте-не агром-ный клоп,

а я е-го по шап-ке хлоп!

Я абажа-ю!

Я абажа-ю!..'

А с дачной улицы зазывной звук старухи-латвийки, путающей
слога русских слов:

'Занебудки - цветы, занебудки! ' (Незабудки.)
И, наконец, торговца воздушными шарами:

'Шарики, шарики-баллончики- Luftballons!!..'
И отчетливее всего помню какие-то фантастически вкусные
груши в сладком соусе, похожем на итальянское 'сабайоне'.
Такое 'сабайоне' я в дальнейшем буду кушать с Пиранделло в
маленьком итальянском ресторане в Шарлоттенбурге, в Бер-
лине. Но это будет намного-намного позже... через двадцать
пять лет!

'Сабайоне' - лингвистически не анализируется. Это чудное
месиво из взбитых сладких яичных желтков и какого-то из ос-
лепительных южноитальянских вин говорит за себя.
Пиранделло угощает меня в одном из крошечных итальянских
ресторанчиков [на] какой-то из малозаметных уличек Берли-
на.

Его приглашал 'Парамаунт'.

Меня - еще нет. И, собственно, с этой целью мы встретились
здесь.

Он. Я. Один товарищ из торгпредства.
И еще кто-то.

И хотя в этом свидании как раз этот 'кто-то ' самый главный,
его фамилии я не помню.
Как ни странно, даже и облика.

38

Ставит перед первой гласной фамилии 'х' там, где не надо. И
пропускает 'х' в тех случаях, когда фамилия начинается имен-
но с этой буквы. 'Хейне' становится 'Айне' и т.д.
К тому же женат он на дочери величайшего математика совре-
менности.

Деловые заботы деловой встречи заботят меня мало.
Меня гораздо больше интересует образ 'огненного ангела'
передо мной.

Что-то от странного жилета есть в самом обладателе.
Теперь я отчетливо вспоминаю пожелтевшие фото с такими вот
именно жилетами.
К 'Парамаунту' он не поехал.
Хотя мысль у него, по его словам, занимательная.
Экран переругивается с проекционной булкой.
Люди на экране не хотят подчиняться воле, посылающей их
лучом из булки.

Как нудно! Как старо! Какое самоэпигонство!
Лицо в морщинах.
Мягкий жилет.
Мягкий галстук.
Надо запомнить облик.

39

Сабайоне стынет.
Сабайоне подождет.

Итальянское палаццо на Фифт-авеню.
Миллионер. Банкир. И финансовый управитель 'Парамаунта '.
Четыре Гейнсборо в простенках столовой загородного дома на
Лонг-Айленде.

Голова бородатого мужчины над камином в палаццо.
'Узнаете, чья кисть?'
Не узнаю.

'Только еврей способен так тонко написать лицо!' - воскли-
цает Отто Эч.
Гордо.

И как бы мимоходом бросает: 'Рембрандт'.
Рембрандт - божество не моего пантеона. Однако делаю вид,
как будто смотрю на Эль Греко...
Артишоки, артишоки!

Артишоки - вот, однако, главное, что врезается в память.
Впрочем - это уже другая встреча.
За обедом.

Впервые ощущаю, какое колоссальное неудобство - лакей за
высокой спинкой кресла.

Уже в 'Адлоне' в Берлине эти снующие в голубоватых фраках
персонажи, выхватывающие у вас блюдца с недоеденным биф-
штексом, подсовывающие вам салат, внезапно обдающие не-
предвиденным соусом и так не совсем вам знакомое блюдо,
нервировали и раздражали.

К тому же эти вечные бесчисленные наборы вилок и вилочек,
ложек и ложечек, ножей, ножиков и ножичков!
А здесь ко всему еще и артишоки!
Общество маленькое и избранное.
Среди него - седовласый Горацио Ливрайт - издатель.
Издатель заведомо скандальных книг.
Безразлично - политических, социальных, морально риско-
ванных или просто аморальных.
Во всяком случае - сенсационных.
Судебный процесс.
Запрет.

Последующее разрешение.
Общественная кампания против решения суда.
Все работает на сенсацию.

Горацио, кроме древних эротиков и крайних теоретиков пси-
хологии, с шумом и треском выпускает и былого Драйзера.
На щите его издательских побед сверкает и 'Американская
трагедия'.

Застряв на месяц в Париже, он только сегодня нагнал меня в
Нью-Йорке.

У Гриши что-то неладно с визами.
Его не пускают на берег.

И с группой советских инженеров он сквозь решетчатые окна
глядит на дальний силуэт Нью-Йорка, по вертикали прорезае-

41

...Тем временем общество за столом окончило свои артишоки.
Сажусь.

За мной - лакей.
Визави - Горацио Ливрайт.
Сбоку - белые усы Отто Эча,
с другого - приветливо-насмешливое лицо дочери.
Слава богу, хоть супруги нет!

Эту странно перекошенную даму в пелерине я вижу только
мельком однажды.

Он один.
Ар-ти-шок.

Сходство настолько большое, что мне в будущем предстоит
обидеть живописца Роберто Монтенегро, запечатлевшего меня
на фреске стены Педагогического института в Мексико-Сити.
В облике, похожем на завоевателя Кортеса, я представлен там
на фоне двух корзин не то с ананасами, не то с артишоками.
Монтенегро очень обижен.
Это совсем не корзины.
Это - стены.

42

И вовсе не ананасы или, боже упаси, артишоки.
Это - купола церквей, обнесенные кремлевской стеной.
Тысяча извинений!

...Но артишок на столе продолжает стоять передо мной.
Кругом все тихо.

И мне чудится (а может быть, и не чудится?), что все так же
внимательно глядят на маленький серо-зеленый куполок, тор-
чащий передо мной на блюдце.

Непосредственные впечатления жизни имеют обыкновение у
нас, так называемых творческих натур, откладываться запасом
воспоминаний.

И выныривать живым ощущением вовсе непредвиденно, но в
тот именно момент, когда именно они внезапно могут оказаться
необходимыми своим эмоциональным опытом.
. Почему навязчиво мне на память именно здесь, именно сего-
дня, именно в Алма-Ате приходит... артишок на белой скатер-
ти Отто Эча?

Не потому ли, что ровно две недели тому назад я снимал в сце-
не взятия Казани эпизод с пресловутой свечкой.
Одна свеча горит под землей - в непосредственной близости
к пороховой начинке знаменитого подкопа,
другая - наверху.

Так поется во всех вариантах песни о взятии Казани Иваном
Грозным.

По верхней свече следят за приближением момента взрыва.
Предполагается, что они догорают одновременно.
Верхняя на ветру, конечно, догорает раньше.
Взрыва нет.

(Подземная еще не успела догореть до пороха.)
Гневается Грозный:

'Пушкарей сюда! '

И вот уже стоят пушкари с петлей на шее...
...Такая же незримая петля душите меня при лицезрении все
еще не съеденного плода земли.
Взгляды. Взгляды окружающих.

43

бы списанный с характерного абриса купола храма.
И томительно долго прикованы к свече глаза крупных планов
царя и Малюты, пушкарей и татар, Курбского и духовенства.
И невольно встает обратный вопрос.
А может быть, строй напряженных крупных планов, замерших
в ожидании,
ритм напряжения

и, наконец, сам факт втыкания свечки именно в куполовидную
верхушку шлема -

эмоциональным 'подножием ' своим имеют то далекое-дале-
кое, но, как видим, назойливо остро застрявшее в памяти рит-
мическое ощущение конфуза с артишоком за трапезой Отто
Эча?!

Ведь и название первой половины сцены (до удачного взрыва)
могло бы обозначаться словом - 'конфуз'!
Так питает запас ритмических воспоминаний от ощущений про-
шлого - настоящее.

Воспоминания прошлого выводят меня и из затруднения с ар-
тишоком.

Ведь затруднение состояло в том, как поглощать этот стран-
ный фрукт земли, чьи лепестки, образующие купол, заверша-
ются каждый острым маленьким шипом, злорадно глядящим
вверх.

Точнее: как это [делается] за трапезой у миллионеров?
Ведь с детских лет помнишь, что цари едят только шоколад и
всякое блюдо непременно с сахаром. А как едят артишоки мил-
лионеры?

Только .ли мягкую мясистую нежную базу?
Или у них, как у прочих смертных, полагается высасывать мя-
систый низ отдельно выдираемых лепестков?
Меня бросало в холод и жар при мысли, что придется проде-
лывать эту операцию, изяществом не уступающую высасыва-
нию раковых торсиков, на виду у всего общества, давно покон-
чившего с этой операцией и наблюдающего сложа руки, как
русский варвар выйдет из затруднительного положения...

Краснокожие индейцы в перьях.
Короли.

И миллионеры.

О них знаешь только по книгам.
фенимор Купер, Следопыт и Чингачгук.
Нюсенжены, Саккары и [Каупервуды] Бальзака, Золя и Драй-
зера.

Скажем прямо - короля я все-таки увидел, хотя и мимолет-
ным профилем в черной закрытой машине вечером по пути в
театр.

Ровно настолько, чтобы живьем проверить его сходство с Ни-
колаем II, которого видел подробнее и дважды.
Один раз в Риге.

45

В те годы - это одно из окон 'поставщика двора его величе-
ства' портного Китаева.

Почему-то чай и птифуры непременно сопутствуют прохож-
дениям торжественных процессий, связанных с коронованны-
ми особами.

Очень хорошо в 'Кавалькаде' Ноэля Коуарда сделана сценка,
где за дракой из-за пирожных дети забывают выйти на балкон,
чтобы посмотреть на процессию, в которой участвует и увен-
чанный орденами папа.

Между птифурами (этими как бы 'четвертованными' нормаль-
ными пирожными) Китаев раздает дополнительные деликате-
сы: перлы из интимной жизни царей.
Помню рассказ о том, как императрица (Мария Федоровна)
однажды привезла сюртук Александра III 'перешить в амазон-
ку'.

Облачения царя-гиганта хватило бы на это (кто видел его ку-
шетку в Гатчинском дворце!).

Но Китаев, конечно, 'заменил сюртук сукном', а сюртук хра-
нит как реликвию.

Рассказы, чай и птифуры не мешают разглядеть маловпечат-
ляющую худенькую фигурку полковника в хаки - носителя
царских регалий и чина, застенчиво правой рукой играющего
застежками левой перчатки.

46

Представление о революции у меня было сплетено с самыми
романтическими страницами Великой французской [револю-
ции] и Парижской коммуны.
Памфлеты! Боже мой! Как же без них.
И по совести скажу: гильотины на Знаменской площади на мес-
те творения Паоло Трубецкого мне очень не хватало для пол-
ноты картины-

Как случилось, что мальчик из 'хорошей семьи' с папенькой -
оплотом самодержавия - вдруг мог...

Я помню елку. Всю в свечах, звездах, золоченых грецких оре-
хах. Пересекая потоки золотых нитей, спадающих дождем от
верхней венчающей звезды, ее опутывают цепи из золотой же
бумаги. Это единственные цепи, известные буржуазному ре-
бенку в тот нежный возраст, когда заботливые родители укра-
шают ему елку. К ним разве еще примешивается понятие о це-
почках на дверях, через которые, полуоткрыв дверь, глядят на
пришедших, прежде чем их впустить. Цепочки от воров. А во-
ров очень не любят в буржуазных семьях. И эту нелюбовь все-
ляют в детей с самого нежного возраста.
Но вот и сам ребенок. Он - кудрявый и в белом костюмчике.
Он окружен подарками. Трудно вспомнить, в этот ли раз среди
подарков - теннисная ракетка или детский велосипед, желез-
ная дорога или лыжи. Так или иначе, глаза ребенка горят. И,
вероятно, не от отсвета свеч, а от радости.
Но вот среди подарков мелькают желтые корешки двух книг.
И как ни странно - к ним-то больше всего относится радость
ребенка.

Это подарок - особый. Из тех, которые в буржуазных семьях
заносились в 'список пожеланий'. Такой подарок - не толь-
ко подарок - это уже осуществленная мечта. И вот наш кур-
чавый ребенок уже носом уткнулся внутрь желтых обложек,
пока в хрусталях и свечах догорает сочельник.
Курчавый мальчик - я сам, лет двенадцати.
А желтые книги - 'История французской революции ' Минье.
1ак в сочельник, между елкой, грецкими орехами и картонны-
ми звездами, происходит наше первое знакомство с Великой
французской революцией.
Почему? Откуда этот полный диссонанс?
Трудно воссоздать всю цепь, документировать, откуда вдруг
взялось в тогда еще курчавой голове [желание] иметь рожде-

48

ственским подарком - именно это. Вероятно, в результате чте-
ния Дюма. 'Анж Питу' и 'Жозеф Бальзамо', конечно, уже
владели воображением 'впечатлительного мальчика', как пи-
шут в биографиях.

Но в нем уже пробуждалась неприятная черта будущего лю-
бопытства, пытливости, испортивших ему в дальнейшей жизни
столько удовольствий, выпадающих на долю только поверхнос-
тным восприятиям. Взамен удовольствий эта пытливость при-
несла ему немало наслаждений. Он уже хочет знать не только
литературные вымыслы по поводу великих событий, но и под-
линную их историю. И тут любознательность совершенно слу-
чайно втягивает его в увлечение именно французской револю-
цией, и притом гораздо раньше, чем историческим прошлым
собственной страны.

Французское ввивается в самые первые шаги моей впечатляе-
мости, особенно после того, как эта первая случайность ста-
новится почти закономерностью, когда на первые впечатления
наслаиваются вторые.

49

Живя в Риге, я владею немецким языком лучше русского. А
мыслями вращаюсь в истории французской.
Но дело развивается.

'Сам' Аркадий Аверченко забраковал его -

мой рисунок.

Заносчиво, свысока, небрежно бросив:

'Так может нарисовать всякий'.
Волос у него черный.
Цвет лица желтый.
Лицо одутловатое.

Монокль в глазу или манера носить пенсне с таким видом, как
будто оно-то и есть настоящий монокль?
Да еще цветок в петличке.
...Рисунок действительно неважный.
Голова Людовика XVI в сиянии
над постелью Николая II.

51

посредственного бега мысли или чувства.
Дрянь.

Вряд ли сознаюсь себе в этом тогда.
Отнести 'за счет политики' (в порядке самоутешения) - не
догадываюсь.

Отношу за счет 'жанра' и перестраиваюсь на 'быт'.
Быт требует другого адреса.
И вот я в приемной 'Петербургской газеты'.
Вход с Владимирской, под старый серый с колоннами ампир-
ный дом.

В центре - орлиного вида старец.
Точно оживший с фотографии Франц Лист.
Седая грива.

Темный глубокий глаз.

От Листа отличают: мягкий и не очень чистый, к тому же свет-
ский, а не клерикальный воротник и отсутствие шишек, кото-
рые природа так щедро разбросала по лику Листа.
Очень импозантный облик среди прочей табачного цвета ме-
люзги.

В дальнейшем я узнаю, что это Икс - очень известная в жур-
налистских кругах персона.

Известная тем, что бита по облику своему более, чем кто-либо
из многочисленных коллег.
Специальность - шантаж.
Притом самый низкопробный и мелкий.
...Однако меня зовут в святилище.
В кабинет.
К самому.
К Худекову.
Он высок.

Вовсе неподвижен над письменным столом.
Седые волосы венцом.

Красноватые припухшие веки под голубовато-белесыми гла-
зами.

Узкие плечи.
Серый костюм.

И до того, как подают газету папаше, жадно проглатываю сен-
сационно уголовные 'подвалы' и 'дневник происшествий'.
Сейчас - я сам на этих заветных страницах.
И сверх того в кармане - десять рублей.
Мой первый заработок на ниве... etc.
Второй рисунок.

На тему о том, до какой степени жители Петрограда привыкли
к... стрельбе.

(Стало быть, в городе об это время постреливают. Да, видно, и
не так уж мало.)

'Гражданин, да в тебя, никак, снаряд попал!' - 'Да что ты?

Неужели? '

И полснаряда торчит из спины человека.

Глубокомысленно?

Смешно? Хм-хм...

Помню - сам я попал под уличную стрельбу.
По Невскому двигались знамена.
Шли демонстрации.
Я заворачивал на Садовую.
Вдруг стрельба,
беготня.

Портсигары. Портсигары. Портсигары.
Черепаховые и серебряные.

С монограммами и накладными датами. И даже гладкие.
Так и видишь скачущий бег вприпрыжку людей, непривычных
и неприспособленных к бегу.

От толчков вылетают из карманов жилетов часы с брелочка-
ми.

Из боковых - портсигары.
Еще трости. Трости. Трости.
Соломенные шляпы.

Было это летом. В июле месяце. (Числа третьего или пятого.)
На углу Невского и Садовой.

Ноги сами уносили из района действия пулемета. Но было во-
все не страшно.
Привычка!

Эти дни оказались историей.

Историей, о которой так скучалось и которую так хотелось
трогать на ощупь!

Я сам воссоздавал их десять лет спустя в картине 'Октябрь',
на полчаса вместе с Александровым прервав уличное движе-
ние на углу Невского и Садовой.

Только улицы, засыпанной тростями и шляпами, после того как
разбежались демонстранты, снять не удалось (хотя специаль-
но включенные с массовку люди специально их раскидали).
Несколько хозяйственных старичков из добровольной завод-
ской массовки (кажется, путиловцев) старательно на бегу по-
добрали имущество, дабы не пропало!

54

...Так или иначе - рисунок уловил привычку.
Глубокомысленно или смешно?
Не важно!

Передо мной чудо.
Высокий,
стройный,

серые волосы венцом,
каменно неподвижный,

белесоватоглазый с красными припухшими нижними веками,
автор толстой книги о балете.
Сам.
Хозяин.

Вдруг... прыснул.
Я даже испугался.
Этот рисунок дал мне 25 рублей.
Мало!

Десять и двадцать пять - никак не выходит сорока рублей.
А мне нужно именно сорок.

'История античных театров' Лукомского стоит ровно сорок
рублей.

Да и этих тридцати пяти никак не уберечь.
Беру сорок рублей в долг у домашних, покупаю 'Историю ' и
планирую широко раскинуть поле деятельности.
Мне советуют пойти к... Пропперу.
Это- 'Биржевка'.
Иду на... 'Огонек'.

Так именуется издаваемый при 'Биржевых ведомостях' еже-
недельный журнал.

Разделом карикатуры там ведает (кажется, безраздельно)
Пьер-0 (Животовский).
Барахло ужасное.

И совершенно несправедливо, что он барахло... единственное
и безраздельное.
Так или иначе, я у Проппера.

В этот день я просто улизнул из школы прапорщиков инже-
нерных войск, что на Фурштадтской, в бывшем помещении
Анненшуле.

Уже несколько дней в школе делается черт знает что.
Занятия не ведутся или ведутся с перебоями.
После сладостно напряженного периода учений в лагерях, -
еще романтизированных ночными караулами в дождь и непо-

55

году на шоссе, на подступах к Питеру, в тревожные дни корни-
ловских попыток к наступлению, - после напряженной полу-
курсовой экзаменационно-зачетной поры (минное дело, пон-
тонное, моторы и т.д.) - вдруг день за днем непонятный за-
стой и томление.

А сегодня утром еще к тому же никому не разрешается выхо-
дить за ворота.
Ну, уж это слишком!

Никаких ввысь уходящих ампирных окон за тяжелым штофом
занавесей.
Сигара в зубах.
Небольшая,
нетолстая
и не очень дорогая.

Ничего от Нерона. (Худекова можно было бы сравнить с по-
койным императором, только очень похудевшим.)
Что-то от зубного врача.
Острая бородка.
Белый медицинский халат,
с завязками вдоль всей спины, начиная от шеи.
И стола никакого не помню.
Все в движении.
Бантики завязок.
Бородка.
Сигара.

Безудержный поток слов.

В руках у меня пачка достаточно ядовитых рисунков против
Керенского.

Тематика Проппера явно смущает.
Автор, видимо, прельщает.
Поток слов скачет безудержно:

'Вы молоды... Вам, конечно, нужны деньги. Приходите после-
завтра... Мы все уточним. Я вам дам аванс... ' - и т.д. и т.д.

56

Немного оглушенный, я ухожу, договорившись обо всем...
И где помещалась редакция, я тоже не помню.
И где я садился на трамвай.
И как очутился против Адмиралтейства.
Против Александровского садика.
В этом месте я всегда любил, проезжая, заглядывать на пло-
щадь Зимнего дворца, прежде чем ее скроют первые дома на
углу Невского.

57

нерала, одно из лучших собраний гравюр, которые они вместе
собирали всю жизнь, - хрупкая старушка, посвящавшая меня
в прелести и тонкости Калло (у нее был полный Калло), Делла
Белла (у нее был полный Делла Белла), Хогарта, Гойи (не хва-
тит места перечислять, кого только полного у нее не было!) -
так вот, примерно через год тетенька (par alliance) Александра
Васильевна мгновенно определила, что 'лист' мой - вовсе
даже не лист, а 'листок' - репродукция из калькографии Лув-
ра...

В описываемое же время я был еще полон иллюзий и поглажи-
вал мой лист со всей сладострастностью истинного коллекци-
онера, ласкающего истинное сокровище.
Затем с часок я приводил в порядок заметки о граверах XVIII
века.

И отправился спать.

Где-то в городе далеко стреляли как будто больше обыкнове-
ния.

У нас на Таврической было тихо.

Ложась спать, я педантично вывел на заметках дату, когда они
были приведены в порядок.
25 октября 1917.
А вечером дата эта уже была историей.

*

Обращение с Богом...

Бабушка - Массалитинова и ее молитва (в 'Детстве Горького').

У меня разговор с Богом шел почему-то на французский лад:

То, что я пишу, вовсе не 'инструктаж', а скорее 'история бо-
лезни'.

Это - не предложение норм, а ряд приключений, совпадений
и событий, которые меня формировали, а отнюдь не прописи
того, что должен испытать человек, чтобы стать кинорежис-
сером.

Таков, например, вопрос религии.

По-моему, доля религии в моей биографии была мне очень на
пользу.

Но религия должна быть в меру, ко времени и к месту.
И определенного сорта.

59

Любая церковь знает Папу - догмат и примат мирских дел.
И любая же церковь знает противоположное - босого св.
Франциска, лобзающего прокаженного, и нищенствующих
божьих псов (domini canium).

Любопытно, что внутри русского православия бурлили те же
две линии и, конечно, так же непримиримо.
До работы над 'Иваном Грозным' я не особенно вникал в этот
вопрос.

И вник по особой причине.

'Сочинив' Пимена, о котором исторически очень мало извест-
но, кроме его заговора и расправы с ним Ивана (задом наперед
на кобыле по тракту Новгород - Москва), я вдруг усомнил-
ся - не слишком ли он... испанец.

60

Священник Суворовской церкви на Таврической улице.
Переживание Страстной Седмицы как недели сопереживания
Страстей Господних.

В слезах, измученный, в свечах, в неустанных требах, в давке, в
шепотах исповеди, в отпущении грехов - я его помню.
Ни имени, ни фамилии не сохранила память.
Родственное этим впечатлениям звучало из упоения Эль Греко
в дальнейшем.

61

Черная борода - короткая, обегающая как бы траурной рам-
кой чрезмерно бледное лицо.
Серо-голубые глаза.
И черные нитяные перчатки.
На углу улицы.

Раскрыв маленькую черную книжечку,
погружен в чтение.
Кругом грохот повозок.
Артиллерия.
Лошади.

62

Топот ног.

И маленькая фигурка в черном - что-то вроде честертонов-
ского патера Брауна, углубленная в чтение посреди всей воен-
ной суеты свежезанятого западного города.
Книжечка - не молитвенник.

А последнее, что я мог предположить, - новеллы Мопассана.
Но и человечек не патер, а, как ни странно - по ихнему разря-
ду - гораздо больше: епископ!
Но епископ не канонической.
А епископ... розенкрейцеровский.

Богори второй, 'в миру' - профессор литературы и филосо-
фии (?) - Зубакин, а сейчас временно - клубный инструктор
и лектор.

Я никогда не забуду помещение 'ложи' в Минске!
В проходном дворе - одноэтажный дом, занятый под красно-
армейский постой.

Несколько комнат с койками, портянками, обмотками, гар-
монью и балалайкой.

Почему-то озабоченные и задумчивые красноармейцы.
Маленькая дверь дальше.

63

Какие-то слова.

И вот мы, взявшись за руки, проходим мимо зеркала.
Зеркало посылает союз наш в... астрал.
Балалайку за дверью сменяет гармонь.
Стучат опустевшие котелки...
Красноармейцы уже веселы.
Печаль их была ожиданием ужина.
А мы уже... рыцари.
Розенкрейцеры.

Я, конечно, иронически безудержен, но пока не показываю
виду.

Как Вергилий Данте, водит нас Богори по древнейшим страни-
цам мистики.

По последним 'печатям тайны'.

Я часто засыпаю под толкования 'арканов'. В полусне бара-
банит поговорка: 'В одном кармане - блоха на аркане...' На
второй половине поговорки: '...в другом- вошь на цепи'-
цепенею и засыпаю.

Не сплю, кажется, только на самой интересной части учения,
все время вертящегося вокруг божеств, Бога и божественных
откровений.

А тут на самом конце выясняется, что посвященному сообща-
ют, что '...Бога нет, а бог - это он сам'.
Это мне уже нравится.

Осенью того же, 1920 года 'рыцари' по долгу службы, за ис-
ключением долговязого и артиста-целителя, куда-то пропав-
ших, - в Москве.

64

Среди новых адептов - Михаил Чехов и Смышляев. В холод-
ной гостиной, где я сплю на сундуке, - беседы.
Сейчас они приобретают, скорее, теософский уклон. Все чаще
упоминается Рудольф Штейнер. Валя Смышляев пытается вну-
шением ускорять рост морковной рассады. Павел Андреевич
увлечен гипнозом . Все бредят йогами. Михаил Чехов совме-
щает фанатический прозелитизм с кощунством.
Помню беседы о 'незримом лотосе', невидимо расцветающем
в груди посвященного. Помню благоговейную тишину и стек-
лянные недвижно устремленные к учителю очи верующих.
Мы с Чеховым уже на улице.
Тонкая пелена снега. Вечер.

Собачка за собачкой игриво носятся около фонарного стол-
ба.

'Несомненно, в незримом лотосе что-то есть, - говорит Че-
хов, - вот возьмите собачек. Мы не видим ничего. А они что-
то друг у друга вынюхивают под хвостиками...'
Цинизм этого типа обычно неразлучен с верой. Таков и Чехов.
Здравомыслящим остаюсь я один.
Я то готов лопнуть от скуки,
то разорваться от смеха.

Из земли бьет водяной столб в четыре этажа высотой.
Он похож на гейзер из учебника географии.
У него слегка сернистый запах...

Интересно, что порода деревьев 'секвойя' названа в честь ин-
дейского вождя Секойя, а отдельные древесные гиганты носят
фамилии большей частью в честь генералов гражданской вой-
ны, хотя среди них было больше 'дубов'.
Самая крупная секвойя носит имя генерала Шермана, сжегше-
го в свое время Атланту.

66

Бьет он перед зданием курзала. Вокруг него мечутся орды рас-
терянных людей.

Почему-то это лето, последнее перед окончанием реального
училища, я живу не с папенькой на Рижском взморье, а с ма-
менькой в Старой Руссе.
Фонтан бьет перед курзалом Старой Руссы.
А люди мечутся в истерике, потому что это - июль месяц 1914
года и только что объявлена война.
В галереях курзала рыдают, бросаясь друг другу в объятия,
посторонние люди.

Он незримо присутствовал в семнадцатом году в каждом доме,
под каждой черепной коробкой, [был] темой каждой сплетни.
Только 'Вечерняя биржевка' успела втиснуть строку о его
убийстве - и то только в перечень заголовков содержания
номера.

Номер был мгновенно конфискован.
И я горжусь, имея где-то один экземпляр, чудом попавший мне
в руки в тот памятный день.

...Но сейчас паники, конечно, больше. И вокзал уже забит до
отказа людьми.

Из Руссы невозможно выехать поездом.
Кто-то надоумил ехать пароходом через озеро Ильмень по Вол-
хову, там - поездом от Тихвина.
Это лето принесло мне три сильных впечатления.
До объявления войны в разгар июльской жары я видел крест-
ный ход в престольный праздник у вновь открывшейся церков-
ки в Старой Руссе.

Живые впечатления от него легли в основу крестного хода в
'Старом и новом'.

67

Белые церковки, сгрудившиеся, как святые в белых стихарях
на древних иконах, где они почти сливаются воедино.
Война заставила сказочно прекрасно проплыть по древнейше-
му куску нашей страны.

В остальном война меня в тот год тронула мало.
В течение этого последнего учебного года мы несколько раз
ходили на манифестации.
Кричали до хрипоты.

Носили портреты царя и факелы, которые копотью забивали
ноздри.

Белая колоколенка далеко на другом берегу - белым маяком.
Медленно Волховом проплываем мимо залитого луною Нов-
города. Бесчисленные ослепительно белые церкви в неподвиж-
ности ночи. Беззвучно скользим мимо.
Магическая ночь!

Откуда взялись эти храмы, как бы подошедшие к величавому
течению вод? Пришли ли они, как белые голубицы, испить воды?
Или омочить подолы белых риз своих?
Много лет спустя, готовясь к постановке 'Александра Невско-
го', я посетил Новгород. На этот раз не проездом, а вплотную.
В памяти стояла живая картина сгрудившейся белизны церк-
вей вдоль Волхова.

Церкви оказались разбросанными по городу. В Торговой час-
ти. В Софийской. По окрестности города. И вовсе вдали.
Будь я поэтом, я, вероятно, сказал бы о том, что в лунные ночи
церкви Новагорода с двух сторон Волхова подходят, спуска-
ясь к его берегам, поглядеть друг на друга, как в древности че-
рез пол-России ходили 'повидаться' святители - Сергий Ра-
донежский из Троицы к Дмитрию Прилуцкому в Вологду.
Об этой встрече мне толкует старый монах, показывая древ-
ности Прилуцкого монастыря (в 1918 году) и страшные камен-
ные мешки заточения в угловых его башнях.

68

69

встречные потоки богомольцев, держащих курс от колоколь-
ни к колокольне по путям, прочерченным мудрой режиссурой.
А как продуман последний этап рейса по Белому морю тех, кто
стремился к святыням соловецким!
От берега к островам богомольцев перевозят баркасы.
Переполнены трюмы. Скученны и сгруженны богомольцы.
Духота. Темнота. Мрак.
Баркас отваливает от берега.
Начинается качка.

Баркас бросает с волны на волну.
В мраке трюма ревут и плачут,
задыхаются,
томятся, как в преисподней.

Но вот перед рассветом вдали показался монастырь.
И с грохотом, под рев песнопений, заглушающих бурю, под
возглашение дьяконских басов отворяются трюмы.
Обезумевшие люди рвутся на воздух.
Предрассветный ветер рвет паруса. Вздымает волны. Гигант-
ский образ Спасителя высится на палубе. В огне свечей, разду-
ваемых ветром. В дыму кадил, раскачиваемых в сильных руках
поморов-монахов. Под оглушительное пение. В виду выступа-
ющих из вод монастырских куполов и башен.
И кажется, что прекращается мучение мирской юдоли и впе-
реди - обетованная земля.

Простерты ниц богомольцы и с восходом солнца в трепетном
благоговении сходят на освященные монастырские земли...
Размещение католических соборов в Мексике не менее искус-
но.

Мудрость католиков разве лишь в том, что, разрушив капища,
они воздвигали свои церкви точно на тех же местах, на верши-
нах тех же пирамид, в видах на то, чтобы не сбивать маршру-
тов паломничеств, тысячелетиями шедших со всех концов стра-
ны к подножию именно этих пирамид.
Странным смешением эпох кажутся массовые паломничества
настоящего времени.

70

Им способствуют странные наряды священных плясунов, dan-
santes, от зари до зари без передышки повторяющих свое един-
ственное и неизменное ритмическое движение ног - в честь
мадонны. Кто знает, в честь мадонны ли? А не в честь ли более
древней богини - матери богов, лишь с виду уступившей свое
место пришлой сопернице - Божьей Матери христианства, но
оставшейся неизменно внутри сменяющихся поколений потом-
ков тех, кто основал ее культ. Патеры смотрят сквозь пальцы,
когда эти пальцы свободны от того, чтобы принимать дары. Не
все ли равно, в честь кого их несут за тысячи миль. Важно, что-
бы, обращенные в деньги, они бы шли неиссякаемыми золоты-
ми потоками в Рим. Дурманит пляс под неизменный напев. Кри-
ки детей богомольцев. Матери тычут им груди. Звуки органа.
Угар свеч. Жар и исступление.

И беспрерывный поток обливающихся потом человеческих
фигур, на коленях ползущих от подножия пирамиды к священ-
ным ее вершинам.

Колени обмотаны тряпками. Иногда подвязаны раздирающие-
ся в клочья подушки.

Часто на голове - фантастический убор из перьев (братства
дансантес).

Глаза завязаны тряпкой.
Струится пот.

Страдальца под руки держат богомольные старухи, закутан-
ные в дешевые синие шали - ребосо.
Задыхаясь, достигается последняя ступень.
И торжествующе снимается повязка.
После мрака и мучений перед страдальцем, пылая огнями све-
чей - широко раскрытые двери капища мадонны де Гуадалу-
пе, де Лос Ремедиоз, собор Амека-мека с голым, обнаженным
и ободранным, серым, безлистным стволом перед ним.

Слово 'цитадель' сейчас мало в ходу.
Редко встречаешь выражение 'цитадель капитализма'.
И почти не пишут 'цитадель фашизма'.

В лучшем случае 'Цитадель' относят к фильму Кинга Видора
или роману Кронина.

Цитадель в годы моего детства в городе Риге была реальностью.
Также как 'замок', где жил губернатор.
Или как 'Пороховая башня' - одна из достопримечательно-
стей старого города, с тремя каменными ядрами в боку.
В цитадели концентрировалась военная администрация гарни-
зона.

Был плац. Гарнизонная церковь, куда в дошкольные годы меня
водили на исповедь к батюшке Михновскому.
Развевался флаг.

Полосатые будки для часовых.

Под флагом высилось двухэтажное здание - казенная квар-
тира одного из высших начальников гарнизона - генерала
Бертельса.

С Алешей Бертельсом мы познакомились еще в цитадели, до
выхода генерала в отставку.

Цидатель мне памятна тем, что там я очень нахамил странному
господину, бывшему у них с визитом одновременно с моей ма-
менькой.

Господин мне очень не понравился.
Чем именно я нахамил, я уже не помню - конечно, чем-то бо-
лее скромным, чем за несколько лет до этого я подшутил над
мадам Рева, подругой мамы, пустив ей под длинные, в те годы
модные юбки - голубя.

Вообразите мой ужас, когда через несколько дней этот госпо-
дин в сверкающем форменном сюртуке внезапно появился у
нас в реальном училище на одном из уроков и оказался не бо-

72

лее не менее как попечителем учебного округа - господином
Прутченко.

Это особенно бросалось в глаза, так как кругом были малень-
кие улочки старого города.

Слева от магазина - книжная лавка 'Ионк унд Полиевски',
наискосок - 'Дейбнер', напротив - громадный магазин белья
Хомзе.

74

Ангел, оберегающий двух детишек, шагающих вдоль пропасти.
Еврейское местечко, побивающее камнями девушку, в чем-то
провинившуюся.

Самоубийство двух любовников, связанных веревкой и гото-
вых броситься в пучину.

Чахоточная девица, умирающая, глядя на луч солнца, проби-
вающийся в комнату...

В те же годы Америка полонила Англию и Европу особым ти-
пом девушки.

Рослая, с энергичным подбородком, выдвинутым вперед, в
длинной юбке, с мечтательными глазами из-под валика при-
чески или волос, завязанных узлом (обычно нарисованная хо-
лодной штриховкой пера) - эта девушка - создание Гибсона,
известная под кличкой 'Gibbson-girl' ", так же наводняла жур-
налы, юмористические журналы, лондонский 'Punch', нью-
йоркский 'New Yorker', как в период войны (второй мировой)
все места Земного шара, где проходила американская армия,
затоплялись так называемыми 'Варга герлс' ('Varga-girls') -
полураздетыми девушками, рисованными южноамериканским
художником Варгасом, ведущим [художником] среди бесчис-
ленных создателей так называемых 'pin-up girls' - 'девушек
для прикалывания'.

Эти картинки были на вкладных или отрывных листах всех поч-
ти журналов, шедших на фронт.

Солдаты их аккуратно вырезали и прикалывали к стенкам убе-
жищ, блиндажей, казарм, полевых госпиталей над койками.
Насколько благовоспитанны были первые, настолько блудли-
вы были вторые.

75

На левом крыле банта был традиционный профиль гибсонов-
ской молодой дамы. Справа - профиль не менее типичного
гибсоновского молодого человека. Все гибсоновские барыш-
ни были на одно лицо, а молодые люди казались их братьями-
близнецами - так они походили друг на друга.
А в центре узла - фасом на публику - улыбалось личико мла-
денца.

Эта картинка особенно врезалась в память.
Почему?

Вероятно, потому, что видел я ее как раз тогда, когда я сам
был в роли 'узла, который связывает'.
Но узлом, которому не удалось связать и сдержать воедино
расколовшуюся семью,
разводившихся родителей.

Собственно говоря, никому нет дела до того, что мои родите-
ли развелись в 1909 году.

Это было достаточно общепринято в те времена, как несколь-
ко позже, например, были весьма популярны 'эффектно аран-
жированные' самоубийства.
Однако для меня это сыграло очень большую роль.
Эти события с самых малых лет вытравили атмосферу семьи,
культ семейных устоев, прелесть семейного очага из сферы
моих представлений и чувств.

Маменька кричала, что отец мой - вор, папенька, - что ма-
менька - продажная женщина.

Надворный советник Эйзенштейн не стеснялся и более точных
обозначений.
Первой гильдии купца дочь Юлия Ивановна обвиняла папень-

76

ку в еще худшем.

Обрывками слышал, что какие-то свидетельские показания
давал курьер Озолс, что-то как будто 'показывала' кухарка
Саломея (понадобилось очень много лет, чтобы вытравить ас-
социации этого имени с представлениями о шпинате с яйцами
и воспринимать его в уайльдовском аспекте!).
Потом была серия дней, когда меня с утра уводили гулять по
городу на весь день.

Потом заплаканная маменька со мной прощалась.
Потом маменька уехала.
Потом пришли упаковщики.

Потом увезли обстановку. (Обстановка была приданым ма-
меньки.)

Комнаты стали необъятно большими и совершенно пустыми.
Я воспринимал это даже как-то положительно.
Я стал спать и высыпаться.

А днем... ездил на велосипеде по пустой столовой и гостиной.
К тому же уехал и рояль, и я был свободен от уроков музыки,
которые я только что начал брать.
Я не курю.

Папенька никогда не курил.
Я ориентировался всегда на папеньку.
С пеленок рос для того, чтобы стать инженером и архитекто-
ром.

До известного возраста равнялся на папеньку во всем.
Папенька ездил верхом.

Он был очень грузен, и выдерживал его только один конь из
рижского Таттерсаля - гигантский Пик с синеватым полубель-
мом на одном глазу.
Меня тоже обучали верховой езде.
Архитектором и инженером я не стал.
Кавалериста из меня не вышло.

77

После того как пресловутый безумец Зайчик пронес меня карь-
ером вдоль всего рижского побережья, стукнувшись где-то
около Буллена о купальные мостки, - [у меня] как-то отпал
интерес к этому.

В следующий раз меня так же беспощадно нес мексиканский
конь через плантации магея, вокруг хасиенды Тетлапайак.
После этого езжу только на автомобилях.
Так же как играю не на рояле, а только на патефоне и радио.
Да! Так и не курю я потому, что в определенном возрасте не
дал себе увлечься этим.

Во-первых, идеал - папенька, во-вторых, я был безумно по-
корным и послушным.

Может быть, еще и потому мне были так противны все эти чер-
ты в Эптоне Синклере, что я их знал с колыбели?
Пиететы!

Боже, сколько, и в плюс, и в минус, они тяготели и тяготеют на
мне.

Кажется, Спенсер отказался быть представленным Александ-
ру II.

Он мотивировал это тем, что часто личное знакомство разби-
вает гораздо более благоприятное впечатление, создавшееся
по литературной репутации.
Часто это бывает так.
Иногда только слегка.

После Драйзера и Дос-Пассоса очередь за Стефаном Цвейгом
быть на Чистых прудах за столом, покрытым клеенкой, в моей
комнате, заваленной книгами.

Дос-Пассос будет объедаться пирогом с крыжовником и го-
ворить о том, что запах тюрем во всех странах один и тот же.
А немного спустя, вернувшись в Австрию, Цвейг опишет эту
комнату в газете под заголовком 'Героизм интеллигенции'. И
впишет в нее... умывальник, которого она не содержала.
Я очень любил его 'Достоевского' и 'Ницше', 'Стендаля' и
'Диккенса'.

79

И мы пьем чай с каким-то французом. Под конец вечера он,
конечно, оказывается русским профессором Ивановым. Да еще
- Иваном Ивановичем!
Через несколько дней Цвейг у меня.
Я встречаю его бомбой, извержением Везувия - неожидан-
ностью, во всяком случае:

'Смятение чувств' вы про себя писали?'
'Ах, нет, нет, это про одного друга молодости...'
Звучит не очень убедительно.

Меня берет жалость, и я спешно помогаю ему выйти из затруд-
нения.

Я знаю, что он близок с Фрейдом. (Иначе я бы, конечно, и не
ошарашивал бы его таким, быть может, малотактичным вопро-
сом!)

И перевожу разговор на расспросы о великом венце.
Его 'Фрейд', 'Месмер' и 'Мэри Беккер Эдди' еще не напи-
саны.

И многое из того, что войдет потом в книгу, он мне рассказы-
вает на словах.
Больше того.

Еще большая подозрительность к ним со стороны Фрейда.
Подозрительность и ревность тирана.
Беспощадность к тем, кто не тверд в доктрине.
Особенно к тем, кто старается идти своими ответвлениями, в
разрезе собственных своих представлений, не во всем совпа-
дающих с представлениями учителя.
Рост бунта против патриарха-отца.
Ответные обвинения в ренегатстве, в осквернении учения. От-
лучение, анафема...

80

И разве библейская легенда не права, материализовав в образе
Иуды неизбежный призрак подозрений, витающих перед оча-
ми создателя учения?

Разве образ этот не менее вечен и бессмертен, чем образ со-
мневающегося прозелита, желающего все познать на ощупь,
всунув пальцы, - в фигуре Фомы неверующего?
А сама обстановка? - И уж не отсюда ли и образ орды, поеда-
ющей старшего в роде, неотвязный образ в учении Фрейда?
А может быть, сама обстановка его окружения - неизбежное
'возрождение' форм поведения, когда бытие поставлено в
аналогичную атмосферу замкнутого клана и обстановку поч-
ти что родового строя?!

...Однако почему же я так горячусь, касаясь внутренней атмо-
сферы группы ученых, давно распавшейся и во многом сошед-
шей со всякой арены актуальности?! Не считая того, что сам
отец Сатурн достаточно давно почил от борьбы и схваток.
Конечно, оттого, что я уже с первых строк описания сошел с рельс
описания обстановки внутри содружества Фрейда и что я давно
уже описываю под этими чужими именами во всем похожую об-
становку, из которой я сам выходил на собственную дорогу.
Такой же великий старец в центре.
Такой же бесконечно обаятельный как мастер и коварно зло-
козненный как человек.

81

ко трагической фигуре Фрейда. И как лежит эта печать инди-
видуальной драмы на всем абрисе его учения!
Такой же круг фанатиков из окружающих его учеников.
Такой же бурный рост индивидуальностей вокруг него.
Такая же нетерпимость к любому признаку самостоятельности.
Такие же методы 'духовной инквизиции'.
Такое же беспощадное истребление.
Отталкивание.

Отлучение тех, кто провинился лишь в том, что дал заговорить
в себе собственному голосу...

Конечно, я давно соскользнул с описания курии Фрейда и пишу
об атмосфере школы и театра кумира моей юности, моего те-
атрального вождя, моего учителя.
Мейерхольд!

Сочетание гениальности творца и коварства личности.
Неисчислимые муки тех, кто, как я, беззаветно его любил.
Неисчислимые мгновения восторга, наблюдая магию творче-
ства этого неповторимого волшебника театра.
Сколько раз уходил Ильинский!
Как мучилась Бабанова!

Сколько раз в часы задумчивости он мне показывал, как он
играл его, играя на рояле.

Даже в самые боевые годы борьбы против Художественного
театра.

Сколько раз он говорил с любовью о К.С., как высоко ценил
его талант и умение!

82

Где, в какой поэме, в какой легенде читал я о том, как Люци-
фер - первый из ангелов, подняв бунт против Саваофа и 'быв
низвергнут', продолжает любить его и 'источает слезы' по
поводу не гибели своей, не отлучения, но по поводу того, что
отрешен от возможности лицезреть его?!
Или это из легенды об Агасфере?
Что-то от подобного Люцифера или Агасфера было в мяту-
щейся фигуре моего учителя, несоизмеримо более гениально-
го, чем всеми признанный 'канонизированный' К.С., но абсо-
лютно лишенного той патриархальной уравновешенности, при-
нимаемой за гармонию, но, скорее, граничащей с тем филис-
терством, известную долю которого требовал от творческой
личности еще Гёте.

Было трогательно и патетично наблюдать это наступавшее
сближение двух стариков.

83

Недолга была близость обоих.

Может быть, недостаточно объективно.
Может быть, недостаточно 'исторично'.
Но для меня это дело слишком близко, слишком родное, слиш-
ком 'семейная хроника'.

Ведь по линии 'нисходящей благодати', через рукоположе-
ние старшего, я же в некотором роде сын и внук этих ушедших
поколений театра.

...Во время встречи с Цвейгом я, конечно, обо всем этом не ду-
маю, а внимательно слушаю его.

Потом развлекаю его, показывая фотографии из фильма 'Ок-
тябрь'.

Он захлебывается от удовольствия и очень несдержанно хва-
лит их.

Хвалит каким-то странным, чуть-чуть плаксивым голосом, не-
много нараспев.

84

И неудивительно: прежде чем прочесть его, я его слышал в де-
тальнейшем пересказе... Бабеля.

И, боже мой, каким слабым отражением этого поразительно-
го сказа показался подлинный 'Амок'!
Рассказ я слышу вечером. На закате, на верхней веранде той
дачи в Немчиновке, где я в верхнем этаже работал с Агаджа-
новой над сценарием 'Пятого года', в нижнем - с Бабелем
над сценарием... 'Бени Крика'...

В перерывах объедаюсь мочеными яблоками, несущими аро-
мат и прохладу из маленького ледника тут же в саду.
Почему 'Беня Крик'?

Упираясь кулаком в землю, он дивно рассказывал о монумен-
тальной потенции ослов.

Но, конечно, самыми удивительными были рассказы Бабеля.
И, черт его знает, на ловца и зверь бежит!
Кому же еще, как не Бабелю, встретить вечером по пути от стан-
ции Немчинов пост до дачи
костер...

У костра - еврей...
у еврея виолончель...

Одинокий еврей играет на виолончели... у костра... в перелеске
около станции Немчинов пост...

А потом Бабель рассказывает своими словами 'Амок' и все
стоит живое перед глазами: и ослепительная тропическая лун-
ная ночь на палубе, и удивительная женщина, и аборт в гряз-
ной дыре предместья Калькутты, и трап, проваливающийся
вместе с гробом в море, и ужасная грусть заштатного доктора,
заброшенного в Индию.

85

А здесь, на даче в Немчиновке, я впервые узнал от него о Сте-
фане Цвейге.

Потом получил от него письмо о работе над 'Фуше'.
Потом приглашение встретиться в Вене и вместе посетить Зиг-
мунда Фрейда.
Приехать не удалось.
Больше не встречались.
Потеряли друг друга из виду.

Какие-то вазочки?

Ищу того, что в этих комнатах в двойном комплекте...
Есть!

Мексиканский всадник - плетеная мексиканская игрушка, по
фактуре и технике плетения похожая на наш российский ла-
поть.
Беру.

Через некоторое время оказывается ужасный конфуз.
Всадник принадлежал Елизавете Бергнер.
Удивительно - в дальнейшем пробыл в Мексике четырнадцать
месяцев!

А из плетеных игрушек привез только толлеровского всадни-
ка...

Правда, еще крокодила, которого подарил Капице.
Он собирает крокодилов во всех видах - вторит в этом Резер-
форду.

Детский рай - угловой магазин Фиреке.
Нюрнбергские оловянные (плоские) солдатики в лубяных ко-
робочках.

'Индусские войска'.
'Джунгли'.
'Индейцы'.

'Наполеоновские войска'.

Особая прелесть - громадный ящик 'лома', откуда можно
было покупать поштучно.

Пейзажи на столах. Сложнейшие планировочные маневры в
этих пейзажных моделях.

Андрей Мелентьевич (Андрюша) Марков - сын Мелентия Фе-
одосиевича Маркова, начальника Риго-Орловской железной
дороги.

Дружба по Риге.
Перевод их в Петербург.

Казенная квартира в здании Николаевского вокзала.
Около выходной арки слева (к Старому Невскому) - большая
комната с антресолями.

Антресоли сплошь засыпаны песком, и разбита головокружи-
тельная сеть игрушечной железной дороги.
Стрелки. Семафоры. Мосты через речки из стекла, покрываю-
щего голубую бумагу. Станции. Фонари.
Техника меня никогда не увлекала. Я никогда не вспарывал
часы.

Вероятно, потому я так люблю 'технику' в другой области -
в искусстве - и так люблю вспарывать психологические про-

87

блемы, связанные с искусством.

Француз - английским 'бобби'. И я почему-то фантастичес-
ким... раввином (!) венчаю их.

Чуковский где-то очень давно и очень остроумно защищает
футуристов.

'...Шли команчи и...' etc.).

Иногда, вспоминая, тоже впадаешь в вовсе отвлеченное любо-
вание фамилиями и именами.
Пансион Коппитц.

Архитектор Фелско из Риги с дочерью, стареющей девой. И
господин Торкияни, на третье лето венчающийся с нею. Фрау
Фриск из Норвегии, со странно крупными серьгами, брошка-
ми, кольцами.
Сапико-и-Сарралукки - испанский консул.

У околоточного надзирателя может быть самая неожиданная
фамилия.

Особенно если он в Риге.

Ну кто, например, подумает, что у околоточного надзирателя
может быть фамилия... Музис.
А между тем это именно так.

Отца моего школьного товарища - околоточного надзирате-
ля - зовут Музис. Музис - объект моей зависти.
У Музиса - толстая, засаленная, набитая бумажками и запис-
ками - записная книжка с резинкой!
Вероятно, у Музисов это наследственная черта.
Так и вижу перед духовным взором своим папашу Музиса со
своей засаленной записной книжкой во время обыска, ареста
или 'составления протокола'.
Мой отец - архитектор.

90

Русско-немецкое смешение культуры характерно этими двумя
книжечками, а во второй из них даже были стишки на эту тему.
Удивительно, как в памяти сохраняется всякая дрянь!
Впрочем, эта дрянь здесь к месту, потому что она целиком от-
носится к моей биографии:

'...In город Riga я родился,

И есть целая улица, застроенная бешеным 'стиль-модерном',
которым увлекался мой дорогой родитель.
[Называлась] на двух рижских языках: Альбертовская улица -
Albertstrasse.

С записными книжками была беда в другом.
Я никогда не умел и до сих пор не умею ими пользоваться.
Мне нечего было в них писать и записывать!
Горе продолжается и по сей день.
Нужное я всегда помню.

Необходимое лежит заметками в папках, и чего-нибудь специ-
ального для записи в книжку я никак не могу придумать.
Зато папки - ужас мой и смерть.
Их много.
Без конца.

91

для которой это собиралось (иногда годами!), я возьму да и...
забуду.

'Глухой звук свинца о подмостки даст нужный акцент упав-
шей головы...'

Она, конечно, не послушала Сарду. И публика в порыве вос-
торга разнесла скамьи...

Париж. 1930 год. Мадам Иветт Гильбер мне сама рассказывает
об этом.

Почему я в Париже?
На пути в Америку.
Почему у мадам Иветт?

Потому что безумно томлюсь в Париже от свежей весны, пе-
реходящей к пыльному лету.

Парижскую пыль я помню с раннего детства - с первого по-
сещения этого дивного города. Тогда мне было лет девять. Мы
путешествовали: Monsieur, Madame et bebe (то есть я с папой,
мамой и гувернанткой).

93

Папа - растягивавший человеческие профили на высоту по-
лутора этажей в отделке углов зданий.
Вытягивавший руки женщин, сделанных из железа водосточ-

94

ных труб, под прямым углом к зданию [и] с золотыми кольца-
ми в руках. Как интересно стекали дождевые воды по их жес-
тяным промежностям.

Папа - вселивший в меня весь костер мелкобуржуазных страс-
тишек нувориша и не сумевший учесть того, что в порядке эди-
повского протеста я, неся их, буду их ненавидеть. И не упи-
ваться незримо ими, но разъедать их упоение холодным гла-
зом аналиста и учетчика.

Папа - увесивший столовую бесчисленными блюдами, подве-
шенными на проволочных 'пауках' поверх цветных фоторе-
продукций... боярских свадеб Маковского!!.
Папа - ну ладно!..

Но любопытно, что, верно, с ним у меня связан протест против
'принятого' в поведении и в искусстве, презрение к началь-
ству.

И... уход в искусство в тот самый день и час, когда он умер в
Берлине!

Отгадайте происхождение названия города Анжеро-Суджен-
ска.

Трудно?

Я вам подскажу: был такой городок, где на строительных ра-
ботах подвизались осужденные.
В одной части жили инженеры, в другой - осужденные.
Городу понадобилось имя.
Имя родилось само собой.
Инженеры - анженеры.
Отсюда - Анжеро.
В другой части жили осужденные.
Отсюда - Судженск.

'Чтобы быть инженером, мало одного желания'.

Нечистоты растут ледяным столбом во второй этаж.
Подпиливаются и увозятся в поле.
Клопы.

Замазанные мылом щели.
Неприспособленность [моя] к жизни.
Униженное состояние.
Семья кладовщика Романова.

Хожу за водой с его ведром к обледеневшему колодцу.
Роняю ведро слишком быстро.
Лед пробивает дно.

97

Как Достоевский умеет выражать беспредельность постыдно-
сти и стыда!

Американские ботинки 'бокс' с [выпуклыми] носками. Полу-
чили из Няндомы (трофеи).

Поезд на Вологду. Охотно вожу туда пакеты, чтобы посмот-
реть фрески в церквах. Прилуцкий монастырь.
Посадка ночью.

Детективный роман знает целый ряд классических типовых
ситуаций.

Одна из очень известных - это убийство внутри наглухо за-
крытого изнутри помещения.

Дверь заперта. Ключ в замке с внутренней стороны. Шпинга-
леты окон не тронуты. Других выходов нет.
В комнате лежит зарезанный человек, а убийца исчез.
Это тип ситуации 'Двойного убийства на улице Морг' Эдгара
По (или 'улице Трианон', как обозначен первый вариант в чер-
новой рукописи).

99

этого мифа играет уже не столько ситуация, посредством ко-
торой злоумышленнику удалось выйти из невозможной обста-
новки, сколько путь, которым истину на свет божий выводит
сыщик, то есть ситуация как бы работает на двух уровнях.
Непосредственно и переносно-транспонированно из ситуации
в принцип.

При этом мы видим, что вторая часть - ситуация, транспони-
рованная в принцип, может свободно существовать и помимо
самой первичной 'исходной' ситуации.
Больше того, в таком виде - в качестве принципа - она имеет
место во всяком детективном романе, ибо всякий детектив сво-
дится к тому, что из 'лабиринта' заблуждений, ложных ис-
толкований и тупиков, наконец, 'на свет божий' выводится
истинная картина преступления.

100

Преступник исчезает потому, что им является... сыщик, в ко-
торого он в нужный момент и превращается.
У Ван-Дайна преступник уходит раньше, оставив в комнате за-
глушенно говорящую граммофонную пластинку, которую слу-
жащий отеля принимает за голос находящихся в комнате уже
после того, как 'Канарейка' - шантанная певица -уже заре-
зана.

Что же касается объяснения трюка с закрытой изнутри дверью,
то... мы воздержимся здесь его рассказывать: не будем лишать
удовольствия тех, кому вздумается прочитать этот роман пос-
ле описанного здесь!

Они были просто-напросто в методах и традициях обычной
наживы на строительстве мостов, дорог, казенных построек или
фортификационных работ, несших 'естественную' наживу
техническому и инженерному составу при царском режиме.
В отличие от этих традиций молодая советская власть смотре-
ла на подобную наживу несколько иначе.

101

Тем более в обстановке гражданской войны.
Злоупотребления предполагалось искоренять.
И стараниями кладовщика Дауде и молодого конторщика (по-
чему-то с итальянской фамилией! - которую я забыл) было
поднято дело против Овчинникова.
Я сидел в последних рядах полутемного зала, где слушалось
дело.

'Кастовая тайна' техники злоупотребления по методу 'мерт-
вых душ' свято хранилась участниками.
Настолько, что даже от меня, молодого техника, на долгие
месяцы была совершенно скрыта эта методика, хотя по долж-
ности и я неизменно присутствовал на выплатах денег окрес-
тному населению за произведенные окопные работы в нашем
районе.

Суд окончился провалом обвинения, не умевшего разобраться
в истинном положении вещей, сбившегося на тему 'взяток' и
'откупов' от работы.

Вопиющим фактом, подобно тени отца Гамлета, в зале витал
призрак зарезанной коровы, якобы в порядке взятки подне-
сенной Овчинникову за незаконное освобождение от работ.
Призрак коровы взывал к мести.

Однако мгновенно рассеялся в дым, как только было доказа-
но, что туша была по всей форме оплачена.
Гнев председателя трибунала, бледного рыжеватого человека,
с острыми глубоко посаженными глазами, в темной гимнас-
терке, обрушился с такой яростью на осрамившееся обвине-
ние, что вопрос о происхождении средств на оплату коровы
даже не всплыл.

102

В смысле гарантии от злоупотреблении она такая же непри-
ступная крепость с наглухо закрытыми дверьми и окнами, от-
куда так же невозможно выбраться, как из 'Желтой комна-
ты' Леру или номера гостиницы убитой 'Канарейки'.
На выплате присутствуют:

производитель работ,
табельщик,
техник,
кассир,
приезжий представитель Госконтроля, объезжающий участки
и непременно присутствующий на выплатах,
человека два 'понятых' от получающих деньги.

Порядок такой:

Платежная комиссия усаживается за стол.
Кассир просчитывает деньги.
Сумма протоколируется.
Начинается выплата.
Очередью подходят работавшие.
Их обыкновенно сотни.
Называют фамилии.
Проверяется документ.

Табельщик находит в ведомости фамилию. Ставит 'птичку'.
'Птичку' во второй ведомости ставит и техник.
Человек получает деньги.
Уходит.

Выплата длится часов пять-шесть.
Выплата окончена.

Не сходя с места, производится подсчет выплаченной суммы.
Актируется.

Тут же проверяется остаток денег у кассира.
Данные совпадают.
Факт актируется.

И все заверяется представителем государственного контроля...
Казалось бы, где же тут место злоупотреблениям?
А между тем во время этой операции примерно двадцать про-
центов суммы (ниже будет понятно, почему именно двадцать)
выплаты незримо переходят в карман 'заинтересованных лиц'.
Есть два вида игры.

103

С участием контролера.
И без участия контролера.
У нас на участке было их двое.
Одного я помню только по имени-отчеству.
Сергей Николаевич.

Он был как будто в частной жизни юристом.
В нашем спектакле 'Взятие Бастилии' играл рыжего аристо-
крата, язвительно реагирующего на пламенные речи Камиля
Демулена.

И ни в какие сделки с инженерами вступать не соглашался.
Второго помню только по фамилии, бледному цвету лица, бес-
цветно серым усам, слегка вьющимся волосам и благородству
осанки.

Звали его Лисянским.

И участвовал он во всем за милую душу.
Интересен, конечно, первый случай.
Сама 'операция' требует большой сноровки.
Прекрасной согласованности действий.
Умелости рук.
Памяти.

Среди сотен подлинных участников работ просеяно 'мертвых
душ' процентов на двадцать (почему именно на двадцать, ста-
нет ясным ниже).

Точную сумму, 'заработанную' мертвыми душами, знает кас-
сир.

Задача табельщика и кассира - по ходу выплаты, в обстанов-
ке горячки, которая неизбежно создается, когда деньги пере-
ходят из рук в руки - сводится к тому, чтобы провести парал-
лельно 'вторую выплату'.
Другими словами:

Табельщику - успеть 'наставить птичек' между реальными
фамилиями и против всех фиктивных; кассиру - вначале вы-
платы проверенной суммы 'вынуть' нужную дополнительную;

от табельщика и техника (держащего вторую ведомость и тоже
участвующего в игре) требуется великолепная память на раз-
мещение душ 'мертвых' среди душ живых;
от кассира - ловкость рук ярмарочного фокусника.

Кассир Козелло, отец двух очаровательных девочек, делал это
блестяще.

Позже он умер от тифа.

Чтобы не сбиться, табельщик Дмитриев погружал во внутрь

104

реального списка - список фамилий своих бывших школьных
товарищей!

Очевидно, что при такой технике концы с концами неминуемо
сходятся.

Остается ли какая-либо возможность накрыть это дело?
Конечно, остается.

Однако не этого Рошфора я здесь имею в виду. А графа - ав-
тора небезызвестного 'Урочного положения'.
Согласно сему положению назначались (и, кажется, до сих пор
назначаются) нормы выработки.

Достаточно проверить на месте количество произведенных зем-
ляных работ, в нашем случае - погонную длину вырытых око-
пов, чтобы установить, какое действительное количество че-
ловек действительно работало.

А между тем на вверенных моему начальству участках можно
было промерять окопы любым аршином - от приблизитель-
ного трехшажного измерения со счетом раз-ай-ай, два-ай-ай
до точного рулеточного - и количество выполненной работы
всегда и неизменно совпадало бы с количеством значившейся
на бумаге 'рабочей силы'.

105

Где же ключ к этой 'второй линии' обороны безнаказанности
злоупотреблений?

'Недобор' в исполненной работе был бы слишком явным и
опасным доказательством.

И тут-то раскрывается 'тайна' тех именно двадцати процен-
тов, о которых я дважды упоминал по 'ходу действия'.
Дело в том, что в связи с военной обстановкой нормы 'Уроч-
ного положения' графа де Рошфора были приказом свыше
снижены на двадцать процентов.
И это снижение просто не проводилось в жизнь!
В отчетности выработка представлялась с законным снижени-
ем.

На деле применялись прежние нормы!
А 'разница' и составляла основу благополучия.
Такова была 'техника' при контролере, не участвовавшем в игре.

При контролере-участнике все облегчалось, и игра становилась... 'детскими игрушками'.

Добавочные 'птички' выставлялись вечером после выплаты,
за чаем.

А все необходимое 'актировалось' вслепую за соответствующую мзду.

Неподатливых контролеров 'воспитывали', точнее 'наказывали'.

Сергея Николаевича, продрогшего и промокшего, десятки ки-
лометров протрясшегося по проселкам на подводах, немедлен-
но засаживали за выплаты.

Ни чаю, ни сахару, ни ужина, ни ночлега ему не выдавалось.
Постели ему никто не предлагал.

И он, мокрый, голодный, пахнущий псиной, спал на столах в
конторе, прикрываясь шинелью, с одной чистой совестью в качестве подушки под головой!

О кроватях.

Мировая литература знает два превосходных высказывания о
кроватях.

Одно из них в книге Граучо Маркса, так и названной 'Кровати'.

Авторская сноска под пустой страницей, отведенной этой главе, гласит: 'Автор не пожелал высказываться на эту тему'.
О чем говорят последующие главы, легко догадаться.
Другое высказывание принадлежит Мопассану.
Оно не из книги, а из маленького очерка под таким же заглавием - 'Кровати'.

Там проводится прелестная мысль о том, что кровать - истиннейшее поле деятельности человека: здесь он родится, любит, умирает.

Кровать именно удел человека.
И даже богу недоступно это завоевание человека.
Боги - сказано в этом очерке - родятся в яслях и умирают на крестах.

...В Двинске я сплю на поверхности зеркала.
В отведенной наспех квартире - после занятия Двинска Красной Армией - не сохранилось кроватей. (Времянки-топчаны еще не готовы.)

Но зато горделиво в пустой комнате стоит зеркальный шкаф.
Шкаф ложится на спину.

На зеркальную поверхность его дверцы, отражающей мир, ложится соломенный матрас.

107

На матрас - я.

Боже мой, как хочется из этого сделать метафорическое ос-
мысление или образ!
Ничего не выходит.

Так и оставим себя лежать на соломенном матрасе, [помещен-
ном] между мной и зеркальной гладью дверцы шкафа...

Помню ночь в Минске.
Второй год -
фронт.

Политуправление Западного фронта.
Художник передвижных фронтовых трупп, всклокоченный,
катается по постели. Художнику надо предпринять самое неприятное в жизни - надо принимать кардинальное решение,
чем быть и как быть. Я знаю, как художнику трудно. Но художник этот - я.
Бессонная ночь.

Я лихорадочно катаюсь по постели.
Рядом на столе бумага.

Решение Совета Народных Комиссаров. Студенты могут вернуться.

Получена днем.
Вызов в институт в Петроград.

И в этот же день полученное от начальства разрешение ехать
в... Москву.

Я заслужил (роспись вагонов, походная складная сцена').
Там институт.

Немного жаль сил, положенных на институт. Сдана вся высшая
математика. Вплоть до интегрированных дифференциальных
уравнений. (Как благодарен я "математике за дисциплину!)
Но мне так хочется видеть со временем японский театр.
Я готов еще зубрить и зубрить слова. И эти удивительные фра-
зы другого мышления.
До этого [хочу увидеть] - театры московские.

109

Поломан путь, заботливо предначертанный отеческой рукой.
К утру решение готово.
Хомут порван.
Жребий брошен.
Брошен институт.
Называйте мистикой.

Но я порываю с прошлым, когда отец недостижимо далеко
умирает от разрыва сердца.

О совпадении дат я узнаю одновременно с известием о смерти
два года спустя.

К окончанию гражданской войны, раскидавшей нас интервен-
тами и разрухой в разные концы Российской империи.

Когда-то в порядке мечты и зависти. Сейчас... приятно вспом-
нить.

Все равно, биография ли это Золя, который утром после выхо-
да первого романа в ночных туфлях бежит купить на углу га-
зету и обескуражен тем, что нет отзыва на должном месте. А
потом выясняется, что есть. Что есть! И на самом недолжном
месте: на первой странице!
'...и наутро проснулся я знаменитым'.
Или это же в биографии Жоржа Антейля: успех первого кон-
церта, или, точнее, о первом успехе концерта.
'...и наутро проснулся знаменитым', -
тянется непременный рефрен.

111

Все распродано.

фильм идет не в одном театре.

Уже в двенадцати.

Газеты трубят: '...и наутро проснулся...'

В Берлин не попадаю.

Поездом не поспеть на гала-представление.

Самолетом невозможно.

Виновато... Ковно.

В Ковно размыло аэродром:

весенняя распутица в 1926 году еще роковое явление и для воз-
душных путей.

Телеграммы. Телеграммы. Телеграммы.

Затем бум в Америке.

И опять: '...наутро он проснулся знаменитостью'.

Очень упоительно просыпаться знаменитостью.

А потом пожинать плоды.

Быть приглашенным читать доклады в Буэнос-Айресе.
Оказаться известным в заброшенных серебряных рудниках где-
то в Сьерра-Мадре, где показывали когда-то фильм рудоко-
пам Мексики.

Быть заключенным в объятия неведомыми чудными людьми в
рабочих окраинах Льежа, где тайком смотрели фильм.
Услышать от Альвареса дель Вайо еще в годы монархической
Испании, как он сам контрабандой возил 'Потемкина' в Мад-
рид.

Или внезапно в маленьком кафе Парижа узнать от случайных
соседей по мраморному столику, двух смуглых восточных слу-
шательниц Сорбонны, что 'ваше имя очень хорошо известно у
нас... на Яве'!

Или в другом - нелепом маленьком дансинге за чертой горо-
да - внезапно при выходе заработать горячее рукопожатие
негра-официанта в благодарность за то, что делаешь на экра-
не...
Приходя на теннис, быть встреченным возгласом Чаплина:

'Сейчас смотрел 'Потемкина' - вы знаете, за пять лет ни-
чуть не устарел! Все такой же!'

И все это как результат... трехмесячной (!) работы над филь-
мом. (Включая две недели на монтаж!)
Легко сейчас, двадцать лет спустя, перебирать в памяти засох-
шие лавровые листки.
Пожимать плечами над трехмесячным сроком самого рекорда.

112

Важнее вспомнить преддверие самого нырка, из которого наш
молодой коллектив вынырнул рекордсменами...
И тут прежде всего надо вспоминать и вспоминать дорогую
Нунэ.

Чтобы не пугать читателя, скажем сразу, что Нунэ - это ар-
мянская форма имени Нина.
А сама Нунэ - Нина Фердинандовна Агаджанова.
Только что вышла 'Стачка'.

Нелепая. Остроугольная. Неожиданная. Залихватская.
И необычайно чреватая зародышами почти всего того, что про-
ходит уже в зрелых формах через годы зрелой работы.
Типичная 'первая работа' (вспомним 'Звенигору' Довженко,
'Шахматную горячку' Пудовкина или 'Похождения Октяб-
рины' авторов классической трилогии о Максиме Козинцева -
Трауберга).

Картина вихраста и драчлива, как я сам в те далекие годы.
Вихрастость и драчливость перехлестывают через край карти-
ны.

Наконец, разрыв после пяти лет работы в Театре Пролеткуль-
та и первых шагов в кино.
Полемика.

Неравный бой индивида и организации (еще не до конца раз-
венчанной за претензии на монополию пролетарской культу-
ры).

Вот-вот дело способно сорваться на 'травлю'.
С моей стороны больше взбалмошности и горячности тигра,
возросшего на молоке театра, которому внезапно дали лизнуть
крови кинематографической воли!
Положение нелепое, рискованное и организационно вовсе не
подходящее для дальнейшего развития труда и творчества.
В такие моменты нужна дружеская рука.
Дружеский совет.

Направляющее слово, остепеняющее анархическое буйствова-
ние и глупости, которые сам себе на голову способен наделать
сгоряча.
(Как не хватило мне в дальнейшем такой руки во многих кру-

113

тых, а иногда трагических оборотах моей дальнейшей кинема-
тографической судьбы...)
И вот почему я пишу о Нунэ.

Нина Фердинандовна Агаджанова - маленького роста, голу-
боглазая, застенчивая и бесконечно скромная - была тем че-
ловеком, который протянул мне руку помощи в очень для меня
критический момент моего творческого бытия.
Ей поручили писать юбилейный сценарий о Пятом годе.
К этому делу она привлекла меня и твердой рукой поставила
меня на твердую почву конкретной работы, вопреки всем со-
блазнам полемизировать и озорной охоте драться в обстанов-
ке грозивших мне со стороны Пролеткульта неприятностей.
Нунэ, около своего маленького самовара, как-то удивительно
умела собирать и наставлять на путь разума и творческого по-
коя бесчисленное множество ущемленных самолюбии и оби-
жаемых судьбою людей.

Делалось это как-то так же бескорыстно и так же заботливо,
как поступают дети, собирая в спичечные и папиросные короб-
ки - или в искусственные гнездышки из лоскутов и ваты -
кузнечиков с оторванной лапкой, птенчиков, выпавших из
гнезд, или взрослых птиц с перебитыми крыльями.
Сколько таких же подбитых и ушибленных бунтарей, чаще все-
го 'леваков' и 'экстремистов' от искусства, встречал я здесь
вокруг ее уютного чайного стола.
Иллюзию своеобразного морального ковчега, на время укры-
вавшего своих пассажиров от слишком рьяных и суровых по-
рывов ветра и бурь, еще доигрывали неизменно скакавший меж-
ду нами неистовый терьер Бьюти и... живой 'голубь мира',
которого я, как-то о чем-то поспорив с Нунэ, в порядке зами-
ренья приволок ей на следующий день вместе с пальмовой
ветвью из бюро похоронных процессий, занимавшего угол
Малой Дмитровки наискосок от еще не снесенного в те годы
Страстного монастыря.

(Впрочем, этот голубь ухитрился за два часа своего пребыва-
ния в квартире на Страстном бульваре в панических своих рей-
сах - с буфета на перегородку, с люстры на телефон, с карни-
за кафельной печки на полку с сочинениями Байрона - так
загадить обе ее комнатки, что тут же был изгнан с позором.)
Иногда казалось, что перед нами своеобразная приемная зве-
рюшек доктора Айболита, расширенная - от зайчиков с пере-
вязанной лапкой или гиппопотама с зубною болью, - на мно-

114

го взрослых подбитых жизнью самолюбии, горячечных прин-
ципиальных заблуждений, жертв случайных творческих не-
взгод или носителей биографий, пожизненно отмеченных пе-
чатью неудачников.

Но трудно переоценить все моральное значение атмосферы
этих вечеров для искателей, особенно крайних, а потому осо-
бенно частых в своем неминуемом разладе с повседневным по-
рядком вещей, с общепринятой нормой искусства, с его узако-
ненными традициями.

Самое же главное было в том, что здесь каждый укреплялся в
осознании того, что делу революции нужен всякий. И каждый
прежде всего именно в своем неповторимом угловатом инди-
видуальном виде.

И здесь на этом пути, в осознании этого, каждый находил себе
моральную поддержку и помощь.
И не только словом.
Но часто и делом.
Так именно и было со мною.
Но Нунэ сделала больше.
Она не только втянула меня в весьма почтенную работу.

115

Она втянула меня в подлинное ощущение историко-револю-
ционного прошлого.

Несмотря на молодость, она сама была живым участником -
и очень ответственным - подпольной работы предоктябрьс-
кой революционной поры.

И поэтому в разговорах с нею всякий характерный эпизод про-
шлой борьбы становился животрепещущею 'явью', переста-
вая быть сухою строчкой официальной истории или лакомым
кусочком для 'детективного' жанра. (Кстати сказать, самый
отвратительный аспект, в котором можно рассматривать эпи-
зоды этого прошлого!)

Ибо здесь дело революции было домашним делом.
Повседневной работой.

Но вместе с тем и высшим идеалом, целью деятельности целой
молодой жизни, до конца отданной на благо рабочего класса.
Достаточно известна 'непонятная' история рождения 'По-
темкина'. История о том, как этот фильм родился из полстра-
нички необъятного сценария 'Пятый год', который был нами
'наворочен' в совместной работе с Ниной Фердинандовной
Агаджановой летом 1925 года.

Иногда в закромах 'творческого архива' натыкаешься на этого
'гиганта' трудолюбия, с какою-то атавистическою жадностью
всосавшего в свои неисчислимые страницы весь необъятный
разлив событий Пятого года.
Чего-чего тут только нет!
Хотя бы мимохдом.
Хотя бы в порядке упоминания.
Хотя бы в две строки.
Глядишь и даешься диву.

Как два, не лишенных сообразительности и известного про-
фессионального навыка, человека могли хоть на мгновенье
предположить, что все это можно поставить и снять! Да еще в
одном фильме!

А потом начинаешь смотреть на все это под другим углом зре-
ния.

И вдруг становится ясным, что 'это' - совсем не сценарий.
Что эта объемистая рабочая тетрадь - гигантский конспект
пристальной и кропотливой работы над эпохой.
Работы по освоению характера и духа времени.
Не только 'набор' характерных фактов или эпизодов, но так-
же и попытка ухватить динамический облик эпохи, ее ритмы,

116

внутреннюю связь между разнородными ее событиями.
Одним словом - пространный конспект той предварительной
работы, без которой в частный эпизод 'Потемкина' не могло
бы влиться ощущение Пятого года в целом.
Лишь впитав в себя все это, лишь дыша всем этим, лишь 'живя'
этим, режиссура могла смело брать номенклатурное обозна-
чение - 'броненосец без единого выстрела проходит сквозь
эскадру'

или: 'брезент отделяет осужденных на расстрел' -
и на удивление историкам кино из короткой строчки 'сцена-
рия' делать на месте вовсе неожиданные 'волнующие сцены'
фильма.

Так строчка за строчкой сценария распускались в сцену за сце-
ной, потому что истинную эмоциональную полноту несли от-
нюдь не беглые записи либретто, но весь тот комплекс чувств,
которые вихрем поднимались серией живых образов от мимо-
летного упоминания событий, с которыми заранее накрепко
сжился.

Китайщина чистой воды!

Ибо китаец ценит не точность сказанного, записанного или
начертанного. Он ценит обилие того роя сопутствующих чувств
и представлений, которые вызывает начертанное, записанное
или высказанное.

Какое в их устах порицание сценаристам, дерзающим так творить!

Побольше бы сейчас именно таких сценаристов, которые, сверх
всех полагающихся ухищрений своего ремесла, умели бы так
же проникновенно, как Нунэ Агаджанова, вводить своих ре-
жиссеров в ощущение историко-эмоционального целого эпохи!
И режиссеры так же бы вольно дышали темами, как безоши-
бочно и вольно дышалось нам в работе над 'Потемкиным'.
Не сбиваясь с чувства правды, мы могли витать в любых при-
чудах замысла, вбирая в него любое встречное явление, любую
ни в какое либретто не вошедшую сцену (Одесская лестница!),
любую не предусмотренную никем - деталь (туманы в сцене
траура!).

Однако Нунэ Агаджанова сделала еще гораздо больше.
Через историко-революционное прошлое она привела меня к
историко-революционному настоящему.

117

<Нунэ была первым большевиком-человеком, с которым я
встретился не как с 'военкомом' (в обстановке военного стро-
ительства, где я служил с восемнадцатого года), не как с 'ру-
ководством' (Первого рабочего театра, где с двадцатого года
работал художником и режиссером), а именно как с челове-
ком.>

У интеллигента, пришедшего к революции после семнадцатого
года, был неизбежный этап 'я' и 'они', прежде чем происхо-
дило слияние в понятие советского революционного 'мы'.
И на этом переходе крепко помогла мне маленькая голубогла-
зая, застенчивая, бесконечно скромная и милая Нунэ Агаджа-
нова.
И за это ей мое самое горячее спасибо...

Я ужасно не люблю выражение: 'Чтобы сделать рагу из зай-
ца...'

К тому же оно здесь совершенно неуместно.
Но вместе с тем - для того, чтобы сделать картину вокруг бро-
неносца - все же нужен... броненосец.
А для истории броненосца в 1905 году этот броненосец еще
должен быть именно такого типа, какие существовали в девять-
сот пятом году.

За двадцать лет - а дело было летом 1925 года - облики во-
енных кораблей категорически изменились.
Ни в Лужской губе финского залива - в Балтфлоте, ни во фло-
те Черного моря броненосца старого типа летом 1925 года уже
нет.

Особенно в Черном море, откуда военные суда даже старого
типа были уведены Врангелем и в большом количестве затоп-
лены.

Весело покачивается на водах Севастопольского рейда крей-
сер 'Коминтерн'.

Сам 'Потемкин' много лет тому назад разобран, и даже не
проследить, куда листопад истории разнес и разметал листы
тяжелой брони, когда-то покрывавшей его мощные бока.
Однако разведка - киноразведка - доносит, что если не ста-
ло самого 'Князя Потемкина Таврического', то жив еще его
друг и однотипный сородич - когда-то мощный и славный бро-
неносец 'Двенадцать Апостолов'.

119

В цепях, прикованный к скалистому берегу, притянутый же-
лезными якорями к неподвижному песчаному морскому дну,
стоит его когда-то героический остов в одной из самых даль-
них извилин так называемой Сухарной балки.
А сама Сухарная балка - одна из самых секретных извилин
засекреченной зоны Севастопольского рейда.
И не напрасно.

Именно здесь - в глубоких подземельях, продолжающих из-
вилины залива в недра гор, - хранятся сотни и тысячи мин. У
входа к ним, как бдительный цербер в цепях, лежит продолго-
ватое ржаво-серое тело 'Двенадцати Апостолов'.
Но не видно ни орудийных башен, ни мачт, ни флагштоков, ни
капитанского мостика на громадной широкой спине этого
дремлющего сторожевого кита.
Их унесло время.

И только многоярусное железное его брюхо иногда грохотом
отзывается на стук вагонеток, перекатывающих тяжелое гро-
хочущее и смертоносное содержимое его металлических сво-
дов: мины, мины, мины.

Тело 'Двенадцати Апостолов' тоже стало минным пакгаузом.
И потому-то серое тело его так тщательно приковано, притя-
нуто и прикручено к тверди:

мина не любит толчков, мина избегает сотрясения, мина тре-
бует неподвижности и покоя.

Казалось, навеки застыли в неподвижности 'Двенадцать Апос-
толов', как недвижно стоят двенадцать каменных изваяний
сподвижников Христа по бокам романских порталов: они та-
кие же серые, неподвижные, избитые ветрами и изрытые ос-
пою непогоды, как и бока железного нефа, железного собора,
по пояс погруженного в тихие воды Сухарной балки...
Но железному киту суждено еще раз пробудиться.
Еще раз двинуть боками.

Еще раз повернуть свой нос - казалось, навсегда уткнувший-
ся в утесы - в сторону открытого моря.
Броненосец стоит около самого скалистого берега: параллель-
но ему.
А 'драма на Тендре' происходит в открытом море. Ни с боку,

120

ни с носа броненосца никак не 'взять' кинокамерой таким
образом, чтобы фоном не врывались в объектив тяжелые от-
весные черные скалы.

Однако зоркий глаз помрежа Леши Крюкова, разыскавший
великого железного старца в извилинах секретной зоны Се-
вастопольского рейда, разглядел возможность преодоления и
этой трудности.

Поворотом своего мощного тела на девяносто градусов ко-
рабль становится к берегу перпендикулярно: этим путем он
фасом своим, взятым с носа, попадает точно против рассели-
ны окружающих скал и рисуется во всю ширину своих боков
на чистом небесном фоне!
И кажется, что броненосец в открытом море.
Вокруг него носятся удивленные чайки, привыкшие считать его
за горный уступ. И полет их еще усугубляет иллюзию.
В тревожной тишине ворочается железный кит.

*

Особое распоряжение командования Черноморским флотом
снова, в последний раз, поставило железного гиганта носом к
морю.

И кажется, что носом этим он втягивает соленый воздух откры-
той глади после застойного запаха тины у подножия берегов.
Дремлющие в его чреве мины, вероятно, ничего не заметили,
пока совершался тот плавный оборот его грузного тела.
Но стук топоров не мог не тревожить их сна: это на палубе
подлинного броненосца собирают верхнюю часть броненосца
фанерного.

Из реек, балок и фанеры по старым чертежам, хранящимся в
Адмиралтействе, воссоздан точный облик внешнего вида бро-
неносца 'Потемкин'.

121

Жесткие пространственные шоры держат нас в узде.
Не менее жестки шоры времени:

жесткие сроки необходимости сдачи картины в день юбилея
не дают разбегаться замыслам.

'Раку воображения', как называет Юрий Олеша неуемное
буйство фантазии, здесь негде процветать.
Цепи и якоря держат в узде старое тело броненосца, рвущего-
ся в море.

Оковы пространства и якоря сроков держат в узде излишки
жадной выдумки.

Может быть, именно это и придает строгость и стройность
письму самого фильма.

Мины,мины,мины.

Недаром они все время выкатываются из-под пера на бумагу.
Под знаком мин идет вся работа.
Курить нельзя.

Понапрасну бегать нельзя.
Излишне стучать нельзя.

Даже без особой нужды пребывать на палубе и то - нельзя!
Страшнее мин - мина, которою на нос глядит специально к
нам приставленный хранитель мин - отгадайте, с какой фами-
лией?

Тов. Глазастиков!

Г-Л-А-3-А-С-Т-И-К-О-В!
Это не игра слов. Но зато - увы! - это полная характеристи-
ка внутреннего содержания носителя этого недреманного ока,
этого аргуса, охраняющего ярусы мин под нашими ногами -
от вспышек, от излишней тряски, от детонации...
На выгрузку мин понадобились бы месяцы, а у нас всего две
недели сроку, чтобы успеть окончить фильм к юбилейному за-
седанию!

122

Не напрасно ворочались мины в брюхе старого броненосца и
вздрагивали от грохота воссозданных событий истории, про-
носившихся по его палубам.

Что-то от их взрывной силы захватил с собою в свое плаванье
и экранный его отпрыск.

Экранный образ старого бунтаря причинил немало беспокой-
ства цензурам, полициям и полицейским пикетам многих и мно-
гих стран Европы.

Не меньше набунтовался он и в глубинах кинематографичес-
кой эстетики.

Но вот, прошумев по Европе, он по следам Колумба отправил-
ся через Атлантику - открывать Америку.
Он был принят очень дружелюбно специалистами кино.
Но... как пробиться на экраны?
1926 год.

Премьера в Атлантик-Сити.

123

Близится день премьеры.
Возрастает нервность.

Во всех остальных театрах битковые сборы.
Что ожидает кинотеатр, расположенный на отлете? Что при-
несет ему картина, пришедшая из неведомой страны, картина
без имен и звезд...
Близится вечер.
Спадает жар.

Тысячи гуляющих возвращаются с пляжей.
Тысячи других, укрывавшихся от солнца, высыпают из отелей
подышать вечерним воздухом.

Тысячи ног мирно и лениво шуршат по бесконечным просто-
рам океанской набережной.

А владельцев еще более ленивых ног вдоль побережья катают
в плетеных креслах на колесах рослые негры, одетые в белые
пиджаки и форменные кепи.
Мир и тишина...

Почти как в фильме - мирная сцена перед расстрелом на Одес-
ской лестнице...
Но так же, как в фильме, внезапное:

'Вдруг!'

Вдруг пронзительный вой сирены.

Один. Другой. Третий.

И уже беспорядочной лавиной гуляющие устремляются вбок:

сбегают с террас, выскакивают из катящихся кресел, бегут,
сшибая друг друга, по тротуарам набережной.
'Пожар! Пожар!'
Это горят не они.

Это не их гонит пожар из пылающего здания.
Их гонит любопытство.
Жажда зрелищ.

Пожар разразился на самом левом фланге набережной.
По крайней мере именно туда мчатся сверкающие грандиоз-
ные красивые чудовища пожарных машин.
Туда устремляются пожарные.

124

Тысячи глаз жадно всматриваются в здания вокруг.
Тысячи носов выжидательно втягивают воздух, стараясь уло-
вить в нем запах гари.
Но тревога оказалась напрасной.
Кто-то по ошибке разбил пожарный сигнал.
И единственное зрелище, никак не способное оправдать обма-
нутые надежды, - это фигура хозяина какого-то кинотеатра,
с отчаянной руганью уплачивающего штраф за недосмотр: это
в его театре какой-то проходимец разбил пожарный сигнал и
скрылся в толпе.

Уж если не пожар, то хотя бы скандал...
Толпа окружает ругающихся.
Вплывает под навес кинотеатра.
Однако ругань в драку не переходит.
Новое разочарование.

Но скучающие глаза жадной до зрелищ толпы успели попасть
в сети хитроумно расставленных щитов рекламы.
На фотографиях какие-то корабли.
Какие-то толпы, бегущие вниз по гигантским лестницам.
Как только что бежала сама эта толпа, встревоженная воем
сирены...

Громадное женское лицо с разбитым пенсне и выбитым глазом...
Непривычное название 'Потемкин'...
И незаметно для себя толпа уже заглотана сквозь решетки касс
и турникеты контроля в мягкую тину ковров нижних фойе, в
водовороты лестниц и уже накрепко заключена в цепкие объ-
ятия объемистых кресел зрительного зала.
Начинается сеанс...

Ругань у подъезда останавливается как по мановению волшеб-
ного жезла.

Краем глаза хозяин театра уловил, что зрительный зал полон,
что билеты на следующие сеансы проданы...
И что в окошечке кассы уже мелькнула долгожданная табличка:

'Открыта предварительная продажа на ближайшие дни...'
Начиная со следующего дня, уже нет отбою от зрителей.
'Таковы были поистине пожарные меры, принятые к тому, что-
бы привлечь внимание публики, - говорит, улыбаясь, хозяин

125

театра. - И так иногда маленькое разбитое стеклышко помо-
гает побить рекорды сборов. А мифическим хулиганом, раз-
бившим чудодейственное стеклышко, был, конечно, я сам...'

'Из-под навеса моего театра под руки уводят рыдающего ста-
рика еврея...'

Это продолжает свой рассказ тот же владелец театра.
'На картине плакали нередко. Но почему-то внутреннее чутье
подсказывает мне, что тут что-то неладное'.
В погоню за стариком отправлены билетеры.
Старик настигнут.

И проливает горючие слезы в кабинете директора кинотеатра.
'Вы были в Одессе в пятом году?'
'Вы потеряли там близких?'

'А, может быть, это вас... - голос хозяина перехватывает от
волнения. - Может быть, вас среди других гнали казаки по
Одесской лестнице?'
Затаив дыхание ждет ответа.

Неужели удача: в руки попался такой великолепный реклам-
ный материал?!
Старый еврей сморкается.
Осушает слезы.

Но, прерывая рассказ глухими рыданиями, рассказывает со-
всем другое.

Еще более удивительное.
Катился вниз по ступеням не он.
Не он бежал под ударами нагаек казаков вниз.
Не его расстреливали солдаты сверху.
Стрелял... он сам.
Да, да,да.

Он в те годы был вольноопределяющимся.
Служил в Одесском гарнизоне.

В памятный день вместе с другими был выведен из казарм.
Вместе с другими был подведен к Одесской лестнице.
Вместе с другими залп за залпом спускал курок.
Вместе с другими стрелял во что-то темное, смутное и непо-
нятное, копошащееся далеко у подножия монументальной
лестницы.

126

И вдруг только сейчас,
двадцать лет спустя,

Пылал разгромленный порт.

И в отсветах надвигавшейся кровавой волны погромов наш
участник кровавых событий сперва дезертировал из каратель-
ных отрядов Одесского гарнизона, а затем, перебравшись в
Румынию, эмигрировал в Америку, к родственникам в Чикаго.
'История эта, конечно, колоритна, - говорит хозяин киноте-
атра, выпуская клубы дыма, - но, к сожалению, для рекламы
не годилась...'.

История другого участника событий оказалась более шумли-
вой.

Она попала в газеты.
И даже не только в газеты.
Даже в прокуратуру-
Шум пошел с Украины.

Кажется, с легкой руки одной из харьковских или ростовских
газет.

Фильм только что обошел наши экраны, прошел по загранич-
ным и вот-вот должен был быть показан и... на Украине.
Нелепо, но факт: последним местом Земного шара, где был
показан 'Потемкин', была Одесса!
В те годы прокат по СССР не был унифицирован, и Украина
имела свой собственный прокат, самостоятельный импорт за-
граничных фильмов и более чем самостоятельную коммерчес-
кую прокатную 'политику'.

127

зультате налицо оказался 'вышеупомянутый' парадокс... Ук-
раина увидела 'Потемкина' последней!
Но не в этом дело.

Дело в той шумихе, которая поднялась с появлением 'Потем-
кина' на экранах УССР.
Шумиха по поводу... плагиата.

Поднял ее некий товарищ, именовавший себя бывшим участни-
ком восстания.

Сущность его претензии так и осталась не вполне отчетливой,
так как о восстании он никаких литературных материалов не
оставлял.

Но как непосредственный участник реальных событий он счи-
тал себя вправе претендовать на часть авторских, причитавших-
ся нам с Агаджановой.

Снова сокрушительным аргументом стоял факт, что товарищ
'стоял под брезентом', и юристы уже были готовы вот-вот
начать дебаты о деле обойденного участника событий на 'По-
темкине', как вдруг в дым, прах и конфуз развеялась вся шу-
миха и все крикливые претензии.

Вдруг выяснилось одно обстоятельство, о котором в разгаре
споров забыла даже сама режиссура.
Означенный товарищ утверждал, что 'он стоял под брезентом'.
Но позвольте...

Исторически-то никто под брезентом не стоял.
Да и просто стоять не мог.

По той простой причине, что никто никого никогда на 'По-
темкине' просто брезентом не накрывал^.
Сцена матросов, покрытых брезентом, - была... чистой выдум-
кой режиссуры!

Я отчетливо помню, как в отчаянии хватался за голову мой
консультант и эксперт по флотским делам, бывший морской
офицер флота (игравший, кстати сказать, в картине - Матю-
шенку), когда мне взбрело на ум покрыть матросов брезентом

128

Таковы две фигуры, так или иначе (!) участвовавшие в самих
событиях.

<Третья из них - Константин Исидорович Фельдман - сей-
час литературный критик и драматург.

129

В картине это он - тот самый студент, который приходит на
броненосец для связи с берегом.

Так приходил студент Фельдман - ныне 40 лет тому назад - с
той же целью с берега на мятежный броненосец.>
Однако зрителя всегда интересуют не только участники собы-
тий, но и участники самого фильма.
Вот краткие данные о них.

Одной из очень важных фигур по сюжету была фигура доктора.
Исполнителя искали долго, безнадежно и, в конце концов, ос-
тановились на полукомпромиссной кандидатуре какого-то ак-
терика.

Едем вместе с моей съемочной группой и малоподходящим кан-
дидатом на маленьком катере по направлению к крейсеру 'Ко-
минтерн', где будет сниматься эпизод с тухлым мясом.
Я сижу, надувшись, на другом конце катера, подальше от 'док-
тора' и нарочно не гляжу в его сторону.
Детали Севастопольского рейда знакомы до оскомины.
Лица группы - тоже.

Невольно начинаешь разглядывать типаж подсобных рабочих -
'зеркальщиков' - тех, кто будет на съемке держать зеркала и
подсветы.

Среди них один - маленький, щуплый.
Он - истопник холодной севастопольской гостиницы, прони-
зываемой сквозняками, где мы коротаем свободное от съемок
время.

'И откуда набирают таких щуплых для работы с тяжелыми
зеркалами, - лениво бродят мысли, - еще угробят зеркало с
палубы в море. Или того хуже - разобьют. А это - плохая
примета...'

На этом месте мысли останавливаются: щуплый истопник не-
ожиданно перескользнул в другой план его оценки - не с точ-
ки зрения своих трудовых физических данных, а с точки зре-
ния - выразительных.
Усики и острая бородка...
Лукавые глаза...

Мысленно я закрываю их стеклами пенсне на цепочке.
Мысленно меняю его засаленную кепку на фуражку военного
врача...

И в момент, когда мы вступаем на палубу для начала съемок,
мысли становятся реальностью: через сдвоенное стекло пенс-
не, подло сощуриваясь, смотрит на червивое мясо военный врач

130

броненосца 'Потемкин', только что еще бывший честным ис-
топником, взятым было в качестве подсобного рабочего...

Существует 'легенда', что попа в картине играл я сам.
Это неправда.

Попа играл старик садовник из каких-то фруктовых садов в
окрестностях Севастополя. Играл он его в натуральной белой
бороде, лишь слегка расчесанной в бока, и в густом белом па-
рике.

А легенда пошла от фотографии 'рабочего момента', где мне
подклеивают бороду под копной его парика, торчащей из рясы,
в которой он снимался. А гримировали меня для того, чтобы я
мог дублировать: почтенному старцу надо было падать с лест-
ницы. Съемка со спины. И я не мог отказать себе в удовольст-
вии 'собственноручно' проделать этот каскад!

Очень существенный третий участник остался также анонимом.
Но мало того - остался за пределами кадра.
И слава богу.

Так как он был даже не столько участником, сколько ярост-
ным противником съемок картины.
Это - сторож парка Алупкинского дворца.
Его стоптанные сапоги и обвислые штаны чуть-чуть не вылез-
ли на экран: он упорно сидел на голове одного из трех алуп-
кинских львов, не давая его снимать и требуя для этого специ-
ального разрешения.

Нас спасло то обстоятельство, что всех львов на алупкинской
лестнице - шесть.

И мы, перебегая от льва ко льву с кинокамерой, в конце кон-
цов так запутали этого сурового и недалекого блюстителя по-
рядка, что он махнул на нас рукой и нам удалось запечатлеть
крупные планы трех мраморных зверей.
'Вскочившие львы' были тоже 'находкой на месте' - в Алуп-
ке, куда мы ездили отдохнуть от съемок в какой-то из 'про-
стойных' дней.

131

Поношенные брюки верного стража алупкинских сокровищ
могли навсегда заслонить их от экрана.

И странно сказать, есть еще один участник эпопеи создания
картины.

Он тоже на время оставался 'за кадром', за пределами филь-
ма, и только четырнадцать лет спустя, уже на 'Александре
Невском' и далее на 'Грозном', примкнул к работам, следо-
вавшим по руслу плавания 'Потемкина'.
В груде архивных материалов по постановке фильма я нахожу
копию протокола ? 2 заседания Зрелищной комиссии при Ко-
миссии Президиума ЦИК Союза ССР по ознаменованию па-
мяти 20-летия 1905 года от 4 июня 1925 года.
Пункт третий протокола касается и музыкального сопровож-
дения того кинофильма о 1905 годе, которым в дальнейшем стал
'Броненосец 'Потемкин'.

Я же много лет спустя все же имел великую радость творчес-
кого общения с этим замечательным человеком, о котором мы
мечтали еще в 25-м году!

Пресловутые львы - не единственная 'находка на месте'.

Таковы же и... пресловутые туманы.

Было туманное утро в порту...

Словно вата легла на зеркальную поверхность залива.

И если бы 'Лебединое озеро' игралось не в Одесском театре,

132

а среди кранов и дебаркадеров порта, то можно было бы по-
думать, что на воды легли облачения дев, умчавшихся в даль-
ний полет белыми лебедями...
Действительность прозаичнее:

Да черные туловища ботов, барж и коммерческих судов, похо-
жие на бегемотов, барахтающихся в кисее.
Растрепанную корпию тумана кое-где пронизывают редкие
золотые нити солнечных лучей. От этого у тумана образуются
золотисто-розовые подпалины.
И туман кажется теплым и живым.
Но вот и солнце задернулось вуалью облаков, как бы завидуя
собственному отражению в море, покрытому лебяжьим пухом
туманов: 'Чем я, мол, хуже?'
Так или иначе - съемок нет -
простой.
Выходной день.

Прокат лодки стоит 3 руб. 50 коп.

В обществе Тиссэ и Александрова мы катаемся по туманному
порту, как по бескрайним садам цветущих яблонь.
'Трое в одной лодке'.

У Джером Джерома к такому заглавию приписано: не считая
собаки.

В нашем случае - не считая кинокамеры.
Наша кинокамера, как верный пес - неотлучно при нас.
Верный 'Дебри эль' уперся боком в свободную уключину.
Он рассчитывал (как и мы) отдохнуть сегодня.
Неохотно согласился пробаюкаться в лодке по заливу.
И вовсе не доволен тем, что неугомонный азарт трех катаю-
щихся заставляет его вгрызаться в туманы.

133

Туман вязнет в глазу объектива, как вата на зубах.
'Такие вещи вообще не принято снимать', - кажется, шепчут
его шестерни.

Если бы наш 'Дебри' действительно был собакой, он бы здесь,
конечно, свирепо огрызался.

Но его точку зрения поддерживает иронический смех, несу-
щийся со встречной лодки:

'Чудаки!'

Его долговязая, сухопарая донкихотская фигура лениво рас-
тянулась на другой лодочке.

Выплывая и вплывая обратно в туман, словно из затемнения в
затемнение, он бросает нам на ходу иронические пожелания
успеха.

Успех оказался на нашей стороне.

Случайно ухваченная и на ходу эмоционально осмысленная
встреча с туманами, подбор деталей, абрисы кадров тут же 'на
ходу' собираются в материал траурных пластических аккор-
дов, чьи взаимные хитроумные монтажные сплетения сложат-
ся уже позже - на монтажном столе - в Траурную симфо-
нию памяти Вакулинчука.

Во всей картине это оказалось самой дешевой съемкой: за про-
кат лодки для поездки по бухте уплачено всего 3 рубля 50 ко-
пеек.

Львы. Туманы.

Третьей находкой на месте была - сама Одесская лестница.
Я всегда считаю, что и сама природа, и обстановка, и декора-
ция к моменту съемки, и сам заснятый материал к моменту
монтажа - всегда умнее автора и режиссера.
И суметь расслышать и понять то, что подсказывает вам 'на-
тура' или непредвиденные точки в зачатой вашими замыслами
декорации, суметь вслушаться в то, о чем, слагаясь, говорят
монтажные куски сцены, живущие на экране своею собствен-
ной пластической жизнью, иногда далеко за рамками породив-
шей их выдумки - великое благо и великое искусство...
Но это требует от творческой индивидуальности самоуничи-

134

жения и почтительной скромности.
А потому это доступно лишь очень заносчивым, себялюбивым
и эгоцентричным людям...
Но это еще не все: требуется еще одно.
Требуется чрезвычайная точность общего творческого наме-
рения для определенной сцены или фазы кинопроизведения.
И вместе с этим надо обладать не меньшей эластичностью в
выборе частных средств воплощения замысла.
Надо быть достаточно педантичным, чтобы совершенно точно
знать природу желаемого 'звучания', и не менее свободомыс-
лящим, чтобы не отказываться от, может быть, заранее не пред-
виденных объектов и средств, которые способны воплотить это
звучание.

В режиссерских записях значится точный градус акцента, ко-
торым обрывается - через выстрел с броненосца - расстрел
на Одесской лестнице.

Есть и наметка средств - служебный черновой вариант".
Случай приводит решение более острое и сильное, но в том же
ключе - и случайное врастает в тело фильма закономерностью.
В режиссерских записях лежат десятки страниц разработки
траура по Вакулинчуку, решенные на медленно движущихся
деталях порта.

135

И - кажется, что панический 'бег' толпы, 'летящей' вниз по
ступеням, - не более чем материальное воплощение этих пер-
вых ощущений от встречи с самою лестницей.
Да кроме этого разве что помогла еще где-то в памяти маячив-
шая иллюстрация из журнала 'L'lllustration' за 1905 год, где
какой-то конник на лестнице, задернутой дымом, кого-то ру-
бит шашкой.

Так или иначе, Одесская лестница вошла решающей сценой в
самый хребет органики и закономерностей фильма.

Истопник, туманы и лестница только повторили судьбу филь-
ма в целом. Ведь и сам он родился, наподобие Евы, из ребра
бесконечнометражного сценария '1905 год', охватывавшего
чрезмерное количество событий.

По моему гороскопу установлено, что я рожден под знаком
Солнца.

Правда, несмотря на это, солнце не заходит ко мне в гости пить
чай, как к покойному Владимиру Владимировичу Маяковско-
му".

Но тем не менее оно мне иногда оказывает неожиданные услу-
ги.

Это оно нас погнало в погоню за своими последними лучами в
Одессу и Севастополь, заставив выбрать из океана эпизодов
'Пятого года' тот именно единственный, который можно было
снять на юге.

Правда, солнце имело еще и мощного союзника: директора
фабрики Госкино М.Я. Капчинского.
Это он твердил на все лады голосами 'трех сестер':

'А на месте сообразите, что именно там снимать'.
Сообразили...

136

И вот один частный эпизод становится эмоциональным вопло-
щением эпопеи девятьсот пятого года в целом.
Часть стала на место целого.

И ей удалось вобрать в себя эмоциональный образ целого.
Как же это оказалось возможным?

В разгар войны в Америке возобновили 'Потемкина'.
Досняли к нему пролог и эпилог.
Озвучили его.

Таково пенсне врача, в нужный момент заменившее своего но-
сителя.

А то и другое ставлю в прямую зависимость от психологичес-
кого феномена pars pro toto, то есть способности нашего вос-
приятия сквозь представленную часть воспроизводить в созна-
нии и чувствах - целое.

137

частный эпизод - типические.

То есть тогда, когда в них, как в капле воды, действительно кон-
центрированно отражается целое.

Образ врача с его острой бородкой, подслеповатыми глазами
и близорукой недальновидностью - с руками и ногами укла-
дывается в характерное очертание пенсне образца пятого года,
как фокстерьер, посаженное на тонкую металлическую цепоч-
ку, закинутую за ухо.

Совершенно так же сам эпизод восстания на 'Потемкине' чис-
то исторически вобрал в свой 'сюжет' бесчисленное множе-
ство событий, глубоко характерных для 'генеральной репети-
ции' Октября.

Тухлое мясо разрастается до символа нечеловеческих условий,
в которых содержались не только армия и флот, но и эксплуа-
тируемые работники 'великой армии труда'.
Сцена на юте собрала в себе характерные черты жестокости, с
которой царский режим подавлял всякую попытку протеста,
где, когда и как бы она ни возникала.
И эта же сцена включила в себя и не менее типичное, частое
для Пятого года ответное движение тех, кто получал приказ
расправляться с восставшими.

Отказ стрелять в толпу, в массу, в народ, в своих братьев -
такой же характерный штрих для обстановки пятого года, и
этим отмечено славное прошлое многих и многих военных со-
единений, которые бросала реакция на подавление восставших.
Траур над телом Вакулинчука перекликался с бесчисленными
случаями, в которых похороны жертв революции становились
пламенной демонстрацией - и поводом к жесточайшим схват-
кам и расправам.

138

аккордом обрывающий события фильма, совершенно так же
несет в себе образ революции пятого года в целом.
Мы знаем дальнейшую судьбу исторического броненосца.
Он был интернирован в Констанце...
Затем возвращен царскому правительству...
Матросы частью спаслись...

Но Матюшенко, попадающий в руки царских палачей, в даль-
нейшем казнен...

Однако правильно решается именно победою финал судьбы
экранного потомка исторического броненосца.
Ибо совершенно так же сама революция пятого года, подав-
ленная в потоках крови, входит в анналы истории революций
прежде всего как явление объективное и исторически победо-
носное.

Как великий предтеча окончательных побед Октября.
И сквозь этот образ победительно решенной жертвы просту-
пает во всем пафосе роль великих событий пятого года, среди
которых исторические события на 'Потемкине' не более част-
ного эпизода, но именно такого, в котором может отразиться
величие целого.

Однако вернемся к исполнителям и анонимам...
Все почти участники фильма безвестны и безыменны, не счи-
тая Вакулинчука - Антонова, Гиляровского - ныне режиссе-
ра Александрова, Голикова - Барского, ныне уже перестав-
шего быть режиссером, да боцмана Левченко, чей свисток так
помогал нам в работе.

Каковы судьбы этих сотен анонимов, с энтузиазмом пришед-
ших в картину, с неослабевающим рвением бегавших под паля-
щим зноем вверх и вниз по лестнице, бесконечной вереницей
ходивших траурным шествием по молу в открытое море?
Больше всех мне хотелось бы встретить безыменного ребенка,
рыдавшего в детской колясочке, прежде чем коляска, подпры-
гивая со ступеньки на ступеньку, летела вниз по лестнице.
Ему сейчас - двадцать лет.

Где он... а может быть, она? Я даже не знаю, мальчик это был
или девочка!
Что делает?

139

Защищал ли юношей Одессу?

Или девушкой была угнана в зарубежное рабство?

Ликует ли сейчас в освобожденной возрождающейся Одессе?

Или лежит где-нибудь в братской могиле, где-то далеко на

Лимане?

И все же отдельные имена и фамилии из массовок 'Одесской
лестницы' я помню.
И это неспроста.

Есть в практике режиссуры такой 'Бонапартов прием'.
Достаточно известно, как Наполеон расспрашивал своих сол-
дат о ком-либо из однополчан и потом поражал того осведом-
ленностью о его домашних делах.
'Как поживает невеста твоя Луизон?'
'Как живут твои родители - добрая старушка Розали и тру-
долюбивый Тибо - на окраинах Сен-Тропеза?'
'Поправилась ли тетушка Жюстина от подагры?'
Толпа мчится вниз по лестнице.
Более двух тысяч ног бегут вниз по уступам.
Первый раз - ничего.
Второй - уже менее энергично.
Третий раз - даже лениво.
И вдруг с вышки,
сквозь сверкающий рупор,

перекрывая топот ног и шуршанье ботинок и сандалий,
звучит иерихонской трубою -
нравоучительный окрик режиссера:

'Товарищ Прокопенко, нельзя ли поэнергичнее?'

На мгновенье массовка цепенеет: неужели с этой проклятой

вышки видно всех и каждого? Неужели режиссер аргусовым

оком следит за каждым бегущим? Неужели знает каждого в

лицо и по имени?

140

Но помимо этих тысяч анонимов, есть еще один - вовсе свое-
образный аноним.

Этот аноним вызвал громадное беспокойство даже междуна-
родного порядка: не более и не менее как запрос в германском
рейхстаге, ныне похожем остовом своего пробитого и сгорев-
шего купола на гигантскую мышеловку, из которой разбежа-
лись крысы, предварительно обгрызши его фасад и угловые
башни, как гигантский кусок лежалого сыра.
Анонимом этим были... суда адмиральской эскадры, которая в
конце фильма надвигается на 'Потемкина'.
Их много, и они грозные.

Вид их и количество во много раз превосходили численность
того флота, которым располагала молодая советская держава
в 1925 году.

Отсюда лихое беспокойство германского соседа.
Значит, агентурные и шпионские данные о военной мощи Рос-
сии - ложны и преуменьшены?

В результате - запрос в рейхстаге о подлинной численности
нашего флота.
У страха глаза велики.

И страха этого немец познал добрых 19 лет спустя - весною
1945 года, когда наши победоносные войска вступили в Берлин
в ответ на бредовое безумие германской агрессии. Но в 1926
году эти слишком широко в испуге открытые глаза проморга-
ли на экране то обстоятельство, что куски общих планов на-
двигающейся эскадры - не более и не менее как куски старой
хроники маневров... старого американского флота.
В одном из кадров мелькает даже усыпанный звездами и по-
лосами флажок...

Прошли годы, и грозная мощь нашего флота стала реаль-
ностью. И память о мятежном броненосце жива в груди плея-
ды его стальных потомков.

А подлинный американский флот (как некогда в картине - кад-
ры!) бок о бок реально стоит с нами рядом и вместе с нами де-
рется за одно с нами дело, за окончательное истребление и ис-
коренение фашизма во всем мире!

141

И тут наступило место воздать должное главному анониму -
уже не анониму-участнику, но анониму-творцу:

...Аплодисменты в Большом театре, как картечь, неслись по
полуциркулям коридоров. Я в коридоре, волнуясь не только за
судьбу фильма, но и за слюни. Последняя часть пронеслась на
слюнях.

Взбираясь все выше от партера в бельэтаж, с яруса на ярус, по
мере того как возрастает волнение, жадно и встревоженно лов-
лю отдельные взрывы аплодисментов.
Пока внезапно, как картечь, не срывается зрительный зал в це-
лом - раз (это пошел кадр с алым флагом).
Два - это по штабу генералов грохнули орудия 'Потемкина'
в ответ на расстрел Одессы.

Продолжаю блуждать по пустынным концентрическим кори-
дорам.
Никого.

Даже вахтеры все забрались внутрь. Зрелище необычайное,
впервые за историю в ГАБТ - кино.
Сейчас будет третья 'картечь'. 'Потемкин' уйдет через ад-
миральскую эскадру, 'победно рея знаменем свободы'.
И вдруг - холодный пот.
Всякое иное волнение забыто и перебито.
Слюни!!

Боже мой: слюни!
Слюни...

Монтажные куски финала - встречи с эскадрой - крохотные.
Чтобы они не разлетались, не перепутались, я слепляю их слю-
ной.

Потом передаю монтажницам в склейку. Смотрю первый ва-
риант. Рву его. Монтирую второй - снова рву.
И вдруг я отчетливо вспоминаю - монтажница не успела скле-

143

ить последний окончательный вариант. Тот самый, который из
коробки уже вылез на бобину.
Цепкий ацетон не заменил слюны.

А последний ролик, знаю по времени, слышу по музыке - уже
пошел!

Чем я могу помочь?!

Бессмысленно, ярусами полуциркульных коридоров сбегаю
вниз - они сливаются в спираль, в штопор, и этим винтом хо-
чется вонзиться, врезаться, вкопаться в подвалы, в землю, в ни-
что.

Сейчас будет обрыв!

Дробью посыпятся из аппарата куски...
И будет сорвано дыхание финала картины.
И вдруг, представьте! Чудо! Слюна выдерживает!
Картина домчалась до конца.

И мы глазам не верим, на монтажном столе потом без малей-
шего усилия отлепляя друг от друга те самые крохотные кус-
ки, которые, держась друг за друга чудодейственной силой как
целое промчались сквозь проекционный аппарат!..

Поздняя осень, переходящая в зиму.
Берлин.

Мартин-Лютер-штрассе.

Меблированные комнаты 'Пансион Мари-Луизе'.
Две громадные полуторные кровати.
Немецкие необъятные перины.
Под одной - Фридрих Маркович Эрмлер.
Под другой - я.

Фридрих сегодня прибыл из Москвы.
Ему Берлин не нравится.
Ему здесь неуютно.
'Что я буду здесь делать?'
Ему уже хочется домой.

146

лоритно?

'Вот если бы тебе, - продолжает Фридрих мечтательно, - политически где-нибудь понашуметь...'
Я очень сговорчив.

'Понашуметь?.. Колориту мало?'
Я посапываю и переворачиваюсь на бок.
Погодите. Дайте повод.
Дайте срок. Москва будет довольна.
Что будет? Пока никому не известно...
Гаснет свет.
Оба засыпаем...

Сорбонна

Проходит несколько месяцев...
1930 год.
Париж.

Середина февраля.

Первое, о чем я спрашиваю, сходя с поезда в Роттердаме (мой
первый доклад здесь), это: 'Где же сабо?'
Назавтра все газеты выходят с жирным заголовком: 'Где же
сабо?' (по-голландски 'кломпен'), - спрашивает Эйзен-
штейн'.

147

На пути к музею Ван-Гога в Гааге наше такси чуть не сшибает с
ног... королеву Вильгельмину.

В те идиллические годы уже немолодая королева, как всякая
простая смертная дама, пешком гуляет по улицам собственной
столицы.

В последнюю секунду такси успевает свернуть в сторону...
Упиваемся колоритом лучшего в мире собрания холстов Ван-
Гога.

Однако сенсация не здесь.

Среди очень дружелюбно встретивших меня в Амстердаме га-
зет оказалась и статья какого-то патера.
Патер очень тепло писал о громадной проповеди гуманитар-
ных идей, которые несет с собой советская кинематография.
На следующий день поднялась несусветная газетная буря, об-
рушившаяся на бедного патера.

Общий тон этой бури особенно законченно выразила одна га-
зета: 'Что большевики способны вступать в союз с самим
дьяволом, - мы не сомневаемся нисколько. Но видеть, как их
еще прикрывает сутана, - это уж слишком!'
Однако ни особенного шума, ни тем менее особого колорита
все это не вносит. (Разве что в биографию бедного патера!)
И вот по-прежнему Париж.

148

Ничего особенного!

В зале Ришелье. На одну тысячу персон.
'Старое и новое' еще не разрешено цензурой.
Но показ в стенах Сорбонны считается закрытым просмотром.
Сорбонна - экстерриториальна.
Такой показ в цензурном разрешении не нуждается.
И где-то под сидячей фигурой кардинала Ришелье устанавли-
вается переносной киноаппарат для демонстрации фильма.
Хорошо, что просмотр состоится вне разрешения цензурного
комитета.

Цензура фильм, конечно, никак не пропустит в той атмосфере
антипатии к Союзу, которая царит здесь-
Совсем недавно запретили нашу хронику какого-то из очеред-
ных физкультурных парадов.

Единственный мотив - лица участников парада улыбаются.
Значит, в Советском Союзе совсем не так плохо?!
Советская пропаганда!
За-пре-тить!

Французская цензура, как видим, сверхбдительна!
То ли дело английский цензурный комитет в Лондоне... Я толь-
ко что оттуда. Там один цензор слеп, это для немых фильмов?
Другой - глух, это для звуковых?? А третий в период моего
пребывания вовсе... умер!

Правда, все это нисколько не мешает нашим фильмам совер-
шенно не демонстрироваться в Лондоне, хотя цензура даже не
считается государственным учреждением.
Хорошо, что хоть в Париже есть еще неприступные цитадели
свободы зрелищ!

149

Приезжаю за полчаса до начала доклада в Сорбонну.
В длинном коридоре встречаюсь с Муссинаком и доктором Ал-
ланди - председателем вечера.
Сбоку из зала доносится гул голосов.
У входных дверей - давка.
У входа в здание - столпотворение.
Дело, конечно, не столько в моей персоне, сколько в том, что в
столь недружелюбном в те годы к Москве Париже раздастся
голос приезжего москвича.
Но... на Алланди и Муссинаке нет лица.
Оказывается, что невинный голубой билетик на столе префек-
та - это вовсе не приглашение господину префекту пожало-
вать на просмотр. Билет, посланный префекту полиции, пре-
вращает закрытый вечер в вечер... открытый. А на открытом
вечере для демонстрации фильма требуется разрешение цен-
зурного комитета. 'Старое и новое' разрешения не имеет.
Только что прибыло распоряжение полиции, запрещающее
показывать фильм.

Мне приоткрывают боковую дверь в зал.
В щелочку я вижу - собирается публика. Многие уже на местах.
Высится сидячая фигура Ришелье.
Под ней - проекционный аппарат.
И около аппарата... в полной форме полицейский, в традици-
онной пелеринке, в белых перчатках.
Он стоит, судорожно ухватившись за ножку проекционной
машины.

'Quel outrage! Какое оскорбление! Это первый flic (полицей-
ский) в стенах Сорбонны со времени Наполеона III!'
'Он прибыл вместе с запретом. В его задачу входит не допус-
тить демонстрации фильма...'

150

как шум от вырвавшейся очень большой пробки из очень боль-
шой бутылки шампанского.

Это толпа снова прорвала еле-еле наладившийся контроль.
Уже забиты проходы.
Сидят на ступеньках.

Недоумевают, глядя на полицейского.
Галдят, как гигантский улей.
Как же быть?

На тысячу мест - уже три тысячи человек.
Другой из младших устроителей приносит еще более тревож-
ную весть: 'В зале большой процент 'королевских субчиков'
('camelots du roi') - членов молодежной организации монар-
хистов.

Все подготовлено к большому скандалу...
Принимаем быстрое решение.

Больше чем на сорок минут я не сумею растянуть свое сообще-
ние.

А потом - чем черт не шутит - сыграем с публикой в... 'во-
просы и ответы'.
И да поможет мне бог!

151

Зал разражается грохотом нетерпения.
Ныряю головой вперед, как в бушующий океан.
Рев, который подымается с мест, способен заглушить рев лю-
бого океана, такой подымается ураган негодования, когда док-
тор Алланди сообщает о запрещении префекта показывать
фильм.

Бедный ажан двадцать раз меняет краску в лице - то он ба-
грово-красный, то бледный, как салфетка.
Конечно, трудно придумать более благодарную атмосферу...

Это учение об эмоциональном и интеллектуальном 'оберто-
нах' и схема 'от тезы к образу - от образа к понятию' и все
прочее на многие годы давало пищу для освоения, споров, поле-
мики, выработки методики.

Но тут идет навстречу такое горячее дыхание наэлектризован-
ной гневом аудитории, что всякое оцепенение и скованность
тают как воск.

Вдруг по-настоящему сам проникаешься подлинной гневной
возмущенностью.
Ты - в самом сердце научной мысли Франции,

152

Франции Декартов и Вольтеров,
Франции 'Прав человека' и коммунаров,
Франции многовековой борьбы за свободу.
И вдруг какой-то грязный flic смеет сидеть (а к этому моменту
он даже сел около киноаппарата!) у подножия статуи велико-
го кардинала!
Но мало того.

Сейчас вокруг меня - Париж.

Париж, в своей правящей верхушке также нагло смеющий не
признавать Советский Союз (несмотря на существующие дип-
ломатические отношения),

Париж, смеющий в реакционной замкнутости отворачиваться
от страны, перехватившей у Франции, подобно эстафете, све-
точ идеалов свободы и мчащей его вперед к невиданным гори-
зонтам.

И вот я стою в этом самом Париже, древностью камней взыва-
ющем к лучшему, что есть в человечестве, и одновременно в
разгуле реакции позволяющем потокам черной реакции топить
малейший призрак проявления свободы!
(О том, что весь двор заполнен полицией, уже известно в пре-
зидиуме вечера.)

И в такой обстановке, в такой момент, с бушующей гневной
тысячной толпой перед собой, я имею право слова, имею воз-
можность говорить.

Будь я человеком патетического склада, вроде Довженко или
Пудовкина,я,конечно,разразился бы речью трибуна,
сотрясал бы древние стены Сорбонны руладами, достойными
Кальвина или Савонаролы.

И потому не ударами грома, взрывами смеха атакую я моего
противника - Голиафа французской реакции.
Особенно в той части, которую я называю игрой в 'вопросы и
ответы' с аудиторией и которая наступает после доклада.
Выбор оружия оказался совершенно правильным.
Назавтра 'Матэн' (или какой-то другой аналогичный орган)
будет писать: 'Бойтесь большевиков не с кинжалом в зубах, а
со смехом на губах!'
А для вмешательства полиции нет никаких оснований.

Помилуй бог, - чего же вмешиваться! - ведь перед вами ты-
сячная аудитория, которая прелестно и миролюбиво развле-
кается.

Фактическая справка.

И бац! - копытом в цензурный комитет.
Опять бутада.
Опять справка.

И снова, бац! - на этот раз по министерству иностранных дел.
И тут же - бац! бац! бац! - по префектуре.
Аудитория неистово гогочет.

154

(Теперь можно сознаться в том, что эта игра мне так понрави-
лась, что было вкраплено несколько 'machins' и 'choses' и
помимо необходимых.)

Кажется, особенно обстоятельно впервые миссис Констанс
Рурк в книге 'Американский юмор' распространяется на тему
о смехе как самом мощном факторе коллективного объедине-
ния человеческой массы.

Часы, проведенные в Сорбонне, самый яркий тому пример.
Куда исчезла оппозиционная прослойка 'королевских субчи-
ков'?

Впрочем, трудно, конечно, удержаться, когда с почтенной ка-
федры Сорбонны официальный лектор 'срезает' провокаци-
онный вопрос с места, в ответе пользуя слово 'depucelage' -
'потеря девственности' - в самой уличной фразеологии.
Это - в ответ на чей-то вопрос: 'Действительно ли уж так прав-
диво утверждение докладчика, что критика рабочей аудитории
так ценна для творцов кинематографа?'
Ответ гласит, что ценны только два вида критики:

классово непосредственная реакция и критика рабочих ауди-
торий, для которых мы работаем,
и критика профессиональных знатоков;

наименее нам интересна 'промежуточная' критика тех, кто не
дорос до подлинного знания и понимания нашего дела и вмес-
те с тем 'потерял невинность' непосредственного восприятия!
С печатной страницы это, может быть, даже звучит неостро-
умно.

Но в разгоряченной смехом аудитории, с фигурой Ришелье,
парящей в воздухе над ней, с потеющим фликом у киноаппара-
та и полицейским окружением вокруг - он [ответ] взрывается
как ракета.
Совершенно так же, как последний ответ на последний вопрос:

'Правда ли, что в Советском Союзе навсегда умер смех?'
В ответ на это я отвечаю... собственным раскатом смеха.
В то время у меня зубы еще очень крепкие, хорошие и белые.
И, кстати сказать, совершенно искренний смех в ответ на неле-

155

пость этого предположения звучит совершенно убедительно.
Покидаем поле сражения.
Проходим полутемным двором Сорбонны.
Мрачно глядят понапрасну вызванные полицейские.
Как потом рассказывали, среди них в течение некоторого вре-
мени витала фигура самого господина префекта.
По-видимому, это правда.
Проходим переулочками вокруг Сорбонны.
Раненых и убитых не видно, хотя выясняется, что 'с примене-
нием грубой силы' от входных дверей было 'отважено' еще
очень и очень много народу.
Проходим мимо открытых дворов.
Глазам не верим!

В переулках, во дворах... грузовики с полицией!
Ожидалась, видимо, форменная бойня.
Вечер заканчиваем в кабачке Пьяного корабля, названного в
честь 'Bateau ivre', сочинения Артюра Рембо.
Кабачок отделан под внутренность нормального корабля. На-
лет 'пьяности' ему придают сами посетители.
Затем мирно отправляемся спать в наш маленький 'Hotel des
Etats-Unis'.

Девять часов утра следующего дня.

Мощный удар кулака в дверь моего маленького номера.

Удар был на три часа раньше, так как полиция нагрянула ровно

Однако хозяин отеля, став поперек лестницы, грудью защитил

мой покой.

'Господин Эйзенштейн вернулся вчера поздно'.

'Господин Эйзенштейн спит'.

'Раньше девяти утра я к господину Эйзенштейну никого не

пущу!'

Милый хозяин отеля 'Des Etats-Unis'!

Я не могу себе простить, что не помню его фамилии.

Но сперва несколько слов о самом отеле.

Это узкое, как узки здания только на Монпарнасе, здание в

две комнатки по фасаду шириной и этажей в пять в высоту.

Мы стремимся проехать в Соединенные Штаты.

Считаем свое пребывание в Париже преходящим и мимолет-
ным.

Считаем Париж своеобразным 'maison de passe', как сказал
бы я, если бы передо мной была вчерашняя аудитория Сорбон-
ны, а не белый лист бумаги.

(Maison de passe - проходной дом - деловитое обозначение
домиков, куда заходят, долго не задерживаясь и встречаясь там
с дамой, которая своими путями пробирается туда к назначен-
ному часу.)

Все мысли заняты Соединенными Штатами. Так как же из всех
возможных маленьких отелей - их здесь десятки! - было не
выбрать именно тот, над которым вывеской высится цель на-
ших скитаний: 'Отель Соединенных Штатов' - 'Hotel des
Etats-Unis'!

В отеле на пять этажей - десять маленьких, абсолютно похо-
жих друг на друга номеров.

Внизу контора - она же столовая хозяев. И хозяйская спальня.
Отель совершенно домашний.
Даже доходность его не очень беспокоит хозяев.
Они держат его, скорее, для времяпрепровождения.
Он прекрасный знаток гранильного дела, довольно крупный
руанский коммерсант.

Много лет торговал не слишком драгоценными камнями, вде-
ланными в не очень дорогие кольца и браслеты, сделал на этом
достаточно большие деньги. В известном возрасте решил про-
дать не только камни, но и все свое 'дело', а самому коротать
остаток дней в Париже.

Мадам - толстая южанка с черным валиком прически и чер-
ными, как вишни, глазами.

Визг прекращался, с тем чтобы возобновиться в новом этаже.
Был еще ночной сторож - швейцар, вечно полупьяный и веч-

157

но дремавший на двух составленных вместе креслах из нижне-
го общего 'фойе'.

Старинный каменный 'отель' (здесь в смысле 'особняк') -
entre cour et jardin - между двором и садом, то есть с парад-
ным мощенным камнем въездным двором, отделенным решет-
кой от улицы.

И выходом через окна до полу из салона в сад - в глубине
участка.

В эти дни 'Рю Гренелль' - здание нашего полпредства в Па-
риже на улице Гренелль - похоже на осажденную крепость.
Вас впускают через тяжелую porte cochere" слева, предвари-
тельно разглядев в 'глазок', потом через цепочку проверив
документы.

Побольше бы оснований считать Советское полпредство цен-
тром беспорядков, смуты и нарушения безопасности города.
Но зачем же полицейским лошадям ломать себе ноги на скольз-
кой мостовой?

158