Философия риторики и риторика философии


 

[Считаю должным предупредить, что форматирование (т.е. расположение текста на страницах книги) здесь специальное. Оно входит в содержание книги.
А именно:

1. Первая глава - это введение И.В. Пешкова в диалог-агон с текстом Бахтина [я его выделил еще и темно-синим]. Весь комментарий И.В. Пешкова к самому себе в первой главе центрирован (т.е. форматирован по центру). То же самое и в третьей главе.
2. Текст Бахтина начинающийся только со второй главы форматирован по ширине (т.е. во всю ширину страницы, цвет по умолчанию черный)
3. Текст-комментарий-диалог И.В. Пешкова начиная со второй главы форматирован по правому краю как бы в контрапункт тексту Бахтина (т.е. он расположен по правой стороне страницы) [я его выделил еще и
темно-красным]
4. Проще говоря, если Вас интересует
текст самого Бахтина <К философии поступка> , Вы его найдете между комментариями к нему во второй главе этой книги.
Сканирование Янко Слава
yanko_slava@yahoo.com или slavaaa@hotmail.com http://www.chat.ru/~yankos/ya.html ]


 


философия риторики

риторика философии


И.В.Пешков

М.М.Бахтин:

от

К философии поступка

к

Риторике поступка

Москва Лабиринт 1996


И.В.Пешков. М.М.Бахтин: от философии поступка к риторике поступка. - Издательство "Лабиринт", Москва - 1996. - 176 с.

Редактор Г.Н.Шелогурова Художник И.Е.Смирнова

Работа, написанная в одном из самых бахтинских жанров - в жанре диалога-согласия, включает в себя наиболее полный текст ранней рукописи Бахтина (известной сейчас под названием "К философии поступка"), приведенный по различным источникам.

c Издательство "Лабиринт", редактура, оформление, оригинал-макет, 1996 г.
c Игорь Валентинович Пешков, текст, 1996 г.

ISBN 5-87604-106-8


Содержание

Часть 1. Приступ 5

Часть 2. Агон 35

Часть 3. Воплощение 163

Именной указатель 171


Часть первая

ПРИСТУП

У нас нет традиции писать ученые книги аргументируя от личной истории. Я, такой-то, делал то-то и то-то, а потом то-то и то-то и вот что получилось. Это считается несолидным, ненаучным. Надо - сразу от предмета науки, которая поставила нам задачи, которые мы осознали и которые мы решаем. Но такое изложение мало того, что невыносимо стилистически, еще и просто ложно. Ничего наука нам не ставит: ни задач, ни чего другого. Это мы ставим самих себя в план науки иди просто подгоняем под себя ее планы! Однако, я не собираюсь бороться с традициями и если у нас сейчас давно нет этих традиций, так мало ли чего у нас давно нет! Поэтому не буду дальше оправдываться и приступлю (приступ так приступ!) к возрождению некоторых жанров участного мышления, говоря словами главного героя этой книги, лучше сказать - протагониста - Михаила Михайловича Бахтина. Протагонист. Да, так значительно лучше. Не ложится Бахтин в прокрустово ложе завершенной героичности. Остается он творцом, когда художественный образ его самого лепить пытаются. Он - natura naturans. Но, по его же теории, и мы должны быть - не просто natura naturata.

Это долженствование я приму к сведению, но пока вот что получилось. Преподаватель, ведущий семинар по литературоведению (В.Е.Хализев), предложил нам в качестве домашнего задания познакомиться с избранными им страницами только что вышедшей тогда книги Бахтина "Вопросы литературы и эстетики". Кажется, что-то о хронотопе. А я прочитал в первую очередь работу "Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве" и почувствовал, что это нечто большее, чем изучаемый учебный предмет. Потом нам, первокурсникам, предложили проделать анализ

5

какого-либо литературно-художественного произведения и тот же преподаватель назвал мою работу пародией на Бахтина. Я почему-то не обиделся. Чуть позже, когда я начал читать книгу В.Волошинова "Марксизм и философия языка", она сразу показалась мне чрезвычайно знакомой. Волнуясь все более и более, я вдруг понял, что это написал Бахтин. Без всякой задней мысли я сделал ксерокопию книги. В дипломе по риторике из родов речей Аристотеля я сделал типологию ситуации общения и при всяком удобном случае цитировал Бахтина. В аспирантуре нужно было написать работу по марксистско-ленинской философии и я разумеется выбрал "Марксизм и философию языка , которую доцент добродушно заподозрил в ревизионизме (но "хорошо" поставил). Пять лет я читал лекции по ораторскому искусству и студенты не догадывались, что словосочетания риторика поступка и риторика Бахтина изобретено самим лектором. Когда я начал писать диссертацию по изобретению как категории риторики, появилась публикация работы Бахтина под названием К архитектонике поступка. Я подумал, вроде бы в первый раз в отношении Бахтина, что это - судьба.

Диссертация правда и так уже получалась пробахтинской, но именно эта работа окончательно убедила меня, что Бахтин с самого начала писал глобально новую риторику, т.е. создавал иную риторическую парадигму, корень которой в архитектонике поступка. Я понял, что здесь такой колодец, откуда можно или глотнуть (что я и сделал, дописав диссертацию) или испить его до конца (в своем понимании конца, конечно), но это процедура особая, осуществляемая мной только сейчас, десять лет спустя.

За десять лет по риторической проблематике удалось опубликовать десяток мелких работ1, начиная с напечатанной в никому не известном сборнике трудов Института языкознания статьи "О типологии речевого общения и о возможности обоснования научного статуса риторики", где совсем кратко систематизированы принципы риторики поступка

________
1 Библиографию их, как и других работ по риторике, вышедших в последние годы, можно найти в: О.А.Сычев. Последние 10 лет в своем отечестве// Риторика, 1995. - ?1. - С. 155.

6

Бахтина. В 1989 году вышла моя брошюра в серии лекторское мастерство (издательства "Знание", куда я только что пришел тогда работать редактором, чтобы создать риторическую серию2. Собственно говоря, брошюра была частью предложенной издательству работы "Беседы о риторике", но слово "риторика тогда все еще не пускалось в названия и я поименовал первую часть экстравагантно ("Три июля в беседах о речевом общении"), но точно, потому что брошюра в основном посвящена именно типологии речевого общения, правда в связи с общей структурой риторики поступка. Поскольку я здесь собираюсь предложить читателям продолжение этих бесед, так до сих пор нигде не опубликованное, то предварительно приведу концовку первых "Трех июлей":

Методист. У меня два вопроса. Почему все-таки уровни речевой деятельности человека обосновываются типами ситуаций речевого общения? Это раз. И что дает для обучения говорящего человека, и в частности, лектора, такое обоснование? Это два.

Теоретик. Как мы выяснили, каждый тип кризиса ритуала по-разному относится к самому ритуалу. Суд вырабатывает законы, правила, поддерживающие ритуал и естественно формирует уровень нормы. Норма более абстрактна, чем сам ритуал, но зато более податлива во внутренней работе, из нее что-то можно строить.

Но строить можно только ввиду игрового кризиса, своим осмеянием ритуала создающего почву для изобретения нового.

И этого мало: возможность строить новое должна быть поддержана совещательным кризисом, требующим обоснования ритуала. Совещательный кризис нуждается в результате и результат, с другой стороны, появляется только вследствие совещательного кризиса. Так же, как и игровой кризис нуждается в процессе, а осознание процесса есть следствие наличия игры.

Пропагандист. Итак, игра - процесс: значит, процесс подготовки речи, собственно момент внутреннего действия, теоретической работы.

Суд - законы и нормы этой работы.
______________
2 Серия "Риторика" сформировалась одновременно с победой над тоталитаризмом. В 1992 подписная система дешевых брошюр "Знания", естественно, рухнула и только в 1995 мне удалось вернуться к изданию на этот раз уже журнала "Риторика".

7

С одной стороны, совет - цель, а с другой - результат этой работы. Это и есть риторические уровни? Да?

Теоретик. Да.

Пропагандист. А внутри игры-работы по созданию текста есть еще свои этапы: изобретение, которое, собственно, и есть внутренняя интеллектуальная игра, расположение, предварительный суд результатов этой игры, и выражение, так сказать деловой приговор этого суда, сформулированный в словах в качестве совещательного результата своей игры-подготовки. Так?

Теоретик. Ну если не вдаваться в подробности, то так.

Пропагандист. Красиво, ничего не скажешь. И какой же все это имеет педагогический смысл?

Теоретик. Можно учить сознательно выстраивать внутреннюю последовательность ситуаций, что обеспечит большую вероятность создания действенной речи.

Далее, определение предмета риторики связано с педагогической спецификой метода этой науки. Риторика исходит из того, что сознательно говорящий человек должен быть специально воспитан, обучен принципам и навыкам речевого поведения, причем связанного не столько с уровнем нормы (это сфера обучения грамматики в первую очередь), сколько с уровнем действия словом, действия сознательного, внутренне осмысленного.

Правила риторики - это приемы деспонтанизации речи и основаны они на переносе центра речевых занятий на уровень внутренней подготовки, не оторванной, однако, от внешнего, результативного уровня речевого действия, а во-первых, сознательно нацеленной на это действие и, во-вторых, внутренне моделирующей типы возможных "внешних" ситуаций общения. При условии умелого проведения этой внутренней речевой работы человек получает возможность в реальной ситуации речевого общения, свободно играя формой этого речевого общения, добиваться максимального совещательного эффекта содержания этого общения.

Из вышесказанного можно вывести определение метода риторики: этот метод заключается в воспитании действующего словом, т.е. осознанно говорящего человека, путем перенесения принципов реального кризисного речевого общения во внутренний диалог в процессе порождения речи (моделирование той или иной ситуации общения на разных этапах создания речи). Таким образом,, риторика, опирающаяся при познании своего предмета на многие фундаментальные гуманитарные науки, является воспитывающей, педагогической наукой по методу, причем

8

предмет и метод риторики связываются ее структурой, которая обосновывается типологией ситуаций кризисного порождения речи.

Итак, риторика начинает с ситуации общения, внутренне отраженной в изобретении, и кончает ситуацией непосредственного речевого общения. В общении - наиболее конкретная эмпирия, из общения и наиболее абстрактная типология, основная особенность риторического подхода к ситуациям общения заключается в том, что риторика видит в них диалогически-порождающий кризис, из которого возникает речь. Взятые вместе бахтинские идеи диалога, общения и кризиса составляют теоретическую основу понятия кризисной ситуации речевого общения, понятия, которое, в свою очередь, обосновывает, на наш взгляд, все гипотетически возможное здание риторической науки, ее предмет и структуру.

М.М.Бахтин преодолел культурную познавательность предыдущей риторики и дал ей этические основы изобретения, затем диалогической теорией речевых жанров и идеей высказывания как реплики субъекта в диалоге открыл возможность теории выражения и воплощения, очертив таким образом всю структуру риторики поступка.

Поэтому мы и называем эту риторику, возрождающуюся на совершенно новых культурных основах, риторикой Бахтина (хотя к ее созданию "приложили руку" и многие другие ученые).

Однако еще один момент в теории риторики необходим - это метод достижения воспитательного результата, метод практической конкретизации предмета. Как в риторической деятельности каждого конкретного человека результат достигается воплощением подготовленной речи в определенном, заданном сферой общения речевом жанре, так и риторика, чтобы добиться результата для своего предмета в целом, требует воплощения теории в частных риториках, соответствующих частным сферам. Это и есть метод, конкретно связывающий предмет и структуру риторической науки.

Методист. Значит, наша задача - создать частную риторику лекторского мастерства.

Теоретик. Да, конечно, нужно учесть особенность этой сферы. Но для лектора общая риторика в значительной степени и есть учебник лекторского мастерства и ораторского искусства, ибо лекция как речевой жанр достаточно всеядна. Я не думаю, что нужно накладывать какие-либо специальные ограничения на лекцию вообще.

9

Особенности каждой конкретной жанровой формы, конечно, должны быть описаны, это момент риторического раздела "Выражение" и отчасти "Воплощение".

Методист. Таким образом, дальнейшее изложение риторической теории пойдет по ее структуре: изобретение, расположение, выражение и уровень результата - воплощение?

Теоретик. Да, причем особый упор будет сделан на изобретении как на наиболее сложном и наименее разработанном разделе современной теории.

Такой вышел диалог. Вполне в духе еще советского времени. Продолжение писалось тоже еще в советское время - накануне августовских событий 1991. Но тогда же в 1991 вышел изданный ИНИОНом текст, написанный значительно раньше, раньше первых диалогов, текст, который может в какой-то степени прояснить ключевые понятия, возникающие в концовке диалога, несколько темные без его начала. Эту статью "Риторика поступка М.М.Бахтина" не нужно путать с диалогами в царстве мертвых, появившимися в том же году практически с аналогичным статье названием. В диалогах три автора, хотя конкретное авторство запутано до предела, по бахтинской традиции, но здесь я привожу отрывок из собственной статьи, в свою очередь являющейся отрывком из диссертации.


Поступок и ритуал

На первый взгляд понятие "кризис ритуала" может быть последовательно определено только после определения понятия самого ритуала. Но если посмотреть на ритуал с точки зрения поступающего сознания, то, к примеру, такие понятия, как ритуальное поведение и игровое поведение, не различатся между собой, а такое разделение чрезвычайно важно для риторики.

Поступающее сознание не ведает изнутри себя никакой разницы между ритуалом и игрой: для него все - ритуал, или, что в данном случае одно и то же, все - игра, жизненно напряженная игра, сколь бы ритуальной, сколь бы рутинной даже она ни была. Так, большой поступок человеческой жизни в целом с одинаковой

10

ответственностью включает и чисто механические действия (не требующие ни размышления, ни осознания: от физических или даже физиологических автоматизмов до сложных семиотических действий, включая речевые), и принципиально осмысленные, нетривиальные действия, которые предполагают деспонтанизацию общения и размышления (сложную, риторически организованную подготовку к речи).

Любое, внешне чисто ритуальное, стандартное действие может оказаться предварительно осмысленным, войти в ответственный замысел поступка, основываться на вере в необходимость этого действия, на страсти-стремлении к достижению посторонней этому действию цели и т.п. Поступок как таковой изнутри поступающего сознания сохраняет свое единство, которое определяет единство самого человека (вне единства поступка человек как этическая, живая личность распадается).

Ритуальное поведение не различается с игровым, а значит теряет свою специфику и смысл понятие ритуала с точки зрения поступающего, т.е. выстраивающего в своей жизни этот ритуал и эту игру сознания. А вот понятие кризиса ритуала доступно, может быть вычленено и осознано ответственным единством поступающего человека. Именно категория другого, выдвинутая и исследованная Бахтиным после революционного провозглашения им ответственного единства поступка человека, и является основным двигателем в создании бахтинской риторики культурных областей.

Всякий ритуал жив возможным осознанием-осмыслением этого ритуала, которое происходит в кризисных ситуациях общения при наличии или возможности другого, и вне включения точки зрения другого теряет свой смысл. Изнутри поступающего сознания единство ответственного поступка если не нарушается, то испытывается именно в моменты кризиса ритуала, когда что-то разлаживается в его накатанном механизме. Все, что делается человеком в этот момент кризиса, чтобы сохранить единство своей личной ответственности, ценность своего единственного в мире места есть собственно поступок для другого и с точки зрения другого (участника или зрителя кризиса). Такой поступок предельного напряжения ответственности вполне возможно, в соответствии с традиционным словоупотреблением, назвать игрой (и даже азартной). То, что недоступно сознанию вне категории другого (различение игры и ритуала), становится доступным с подключением этой новой точки зрения: мы и различаем наши действия

11

как ритуальные, обычные, принятые в данном социуме, или как действия повышенного внимания, необычные, эвристически-игровые для социума. Так мы делим и чужие, и свои действия, с помощью этого деления осваивая чужое поведение и социализуя (отчуждая) свое. Точка зрения другого - это как чужие глаза в нас самих, оценивающие наши действия, это ожидаемое от нас социумом определенное сочетание ритуала и игры.

Итак, ритуал есть понятие, отнесенное к коллективным, общественно оцененным действиям, имеющим определенный, закрепленный традицией инвариант, индивидуальный поиск нового ритуала (= усовершенствованию старого, так как между старым и новым способом поведения не может быть пропасти, даже если переход от одного к другому имеет революционный характер) связан с задачей вписаться в этот наличный коллективный инвариант, совместить свое единственное место в бытии с традиционно-повторным инвариантным местом в общественном ритуале. Решение этой задачи есть поступок внутренней игры, которая может протекать в двух планах: общественно значимого изменения ритуала, проходящего через кризисные ситуации общения (собственно игра-поступок), и принятие условий старого" ритуала как правил игры, которую почему-либо необходимо вести в данном социуме, избегая кризисных ситуаций.

Такая, маскирующая поступок игра есть уже в определенной степени осознание норм поведения в данном социуме (ведь ритуал - это своеобразная норма, не осознанная как таковая, не сформулированная, осуществленная не теоретически-предписательно, а действенно, в традиции общества). Эта показательная игра может готовить грядущие перемены, может, наоборот, задерживать их, но она объективно свидетельствует о близости кризисной ситуации общения, о фактическом кризисе ритуала, требующем общественного разрешения. Ироническое, скрытое осознание норм ритуала сменяется в самом кризисе их предписательной формулировкой, осуществляемой в судебной ситуации общения, и их творческой корректировкой - в совещательной ситуации общения.


Поступок и игра

Итак, вся жизнь конкретного человека, все его осознанные поступки осуществляются в сложном внутреннем взаимодействии с ритуалом. Ритуал фактически задает правила игры индивидуальному поступающему сознанию

12

(игры в ритуал или игры как таковой, равной общезначимому поступку). Творческая в собственном смысле слова игровая природа человеческого поступка проявляется наиболее очевидно в ситуациях кризисного речевого общения. Поступок - поистине творческая игра, в которой правила в той или иной мере преодолеваются (ритуал выходит из игры обновленным).

Речь, разумеется, идет о жизненно-серьезной игре (самый строгий ритуал нуждается в ней), но опирается она на принцип карнавально-смеховой игры, которая ведется по условно-карнавальным правилам, травестийно дублирующим правила ритуала (этой изнанкой правил и преодолевается ритуал в утопическом всевременье настоящего в карнавале). Серьезная, деловая игра ответственного поступка проводится уже не в утопическом времени, а во времени реально-производственном, и изменить ритуал в этом времени можно только по правилам самого ритуала.

Первый акт такого изменения есть формулировка правил (суд), которая уже сама по себе открывает простор принципиально новым для ритуала действиям, так как никакая формулировка не сможет точно задать весь ритуал, существующий в поведении членов социума, но исчезающий в своем этическом качестве в нормативной речевой (семиотической) транскрипции этого поведения. Описание прошлого по сформулированным нормам не будет адекватно отражать действительные события, а будет давать их оценку по определенной нормативной шкале. Норма как словесное образование может быть интерпретирована, что дает человеку дополнительные шансы сохранить единство своего ответственного поступка.

Однако чаще всего для сохранения единства поступка судебного кризиса бывает недостаточно. Если лакуны, оставляемые нормой в старом ритуале, не будут заполнены новым поведением в социуме, то старый ритуал постепенно снова займет освобожденное пространство. Чтобы этого не случилось, необходима еще одна кризисная ситуация речевого общения - совещательная: кто-то должен убедить членов социума следовать новому в каком-то отношении поведению.

Но деловое разрешение кризиса (и судебного, и совещательного) требует индивидуального изобретения. Этот творческий акт есть точка гальванизации ответственного поступка человека, активное вновь-приведение-поступка-в-единство-с-самим-собой, подготовка к внешнему, социально-речевому подтверждению его внутренней

13

цельности. И хотя внутренне изобретающее действие обеспечивает поступок как социальный факт только в своем результативном внешнесемиотическом или даже внешнефизическом действии, осмысленность этому поступку-действию придает только подготавливающее его действие-изобретение, изнутри сознания ощущаемое как сам поступок.

Любое ответственное настоящее действие для человека есть ход к будущему, ход в той игре, удовольствие от процесса которой в смысловом отношении сливается со стремлением к результату, причем результату не конечному, а перманентно удаляющемуся, что не исключает и промежуточных конечных результатов в качестве целей, но не в качестве уже-достижений: все уже достигнутое уходит из пространства азартной жизненной игры и превращается в объект эстетического любования, отпадает в сферу чистого познания и абстрактно-информативного интереса. Поступок в его вечно настоящем непрерывно смотрит в вечное будущее и неизменно видит его как грядущее, как объект предстоящих достижений. Это и есть неуспокоенная игра поступка, напряженно владеющая настоящим ради творимого будущего.

Таков поступок изнутри поступающего сознания. На социальной поверхности он проявляется только в ситуациях кризисного порождения речей, оставаясь вне кризиса скрытым от общественного взгляда в ритуальном поведении. Определенная степень невписанности ответственного поступка в ритуал может вызвать сознательное отклонение от последнего. Такое отклонение, в котором проявляется внутренний ответственный поступок человека, провоцирует возникновение в социуме кризисной ситуации общения и требует от личности специально направленного на эту ситуацию изобретения.

Изобретение есть уже организованная внутренняя игра, жесткостью своих правил сопоставимая с работой. В изобретении закрепляется свободная внутренняя игра поступка, который в некризисных ситуациях может сколь угодно долго сохранять единство своей ответственности. Но как только дело доходит до вызывания кризисной ситуации (а это рано или поздно обязательно происходит), без направленной сознательной работы по подготовке к проявления в обществе своего поступка, без организованной внутренней игры не обойтись. Необходимость сохранения

14

ответственного единства личности требует риторического изобретения3.

Просветление понятий, на мой сегодняшний взгляд, не очень четкое, но трудно судить о, даже о себе, прошлом. Как говорят поэты, с одной стороны, не дано предугадать, а с другой стороны, не должно различать поражения и победы. Пусть будет небольшой след.

В июле-августе 1991 я написал "Еще три июля...", закончив их как раз к 19 августа4, когда стало ясно, что знаньевская серия рушится вместе с империей. Что можно написать накануне революции в российской глубинке? Уже в этом есть некоторый исторический интерес...


ЕЩЕ ТРИ ИЮЛЯ

- В беседах (о речевом общении?)
- Да, конечно, в беседах о риторике.

Вот и еще три июля, три лета, три года, три прогулки, три разговора...

ИЮЛЬ 1990 года.

С героями прежних "Трех июлей" произошли некоторые метаморфозы: методист перешел в мир иной, пропагандист приказал долго жить теоретику, который после этого тоже вскоре скончался. Пытался отдать богу душу и практик. Это ему не удалось, и он теперь больше прикидывается простаком. Выжил, но очень страдает историк. Более или менее процветает один редактор. Место теоретика (только место в диалоге, но вовсе не общетеоретическую его сущность) занимает ритор, герой "Риторических прогулок" Виктора Марова. Итак, много было званых, но сколько же останется избранных? Посмотрим, кого выберет диалог.
________
3 См.: П.В.Пешков. Риторика поступка М.М.Бахтина // Диалог: теоретические проблемы и методы исследования. М., 1991. С. 145-151.
4 Весь текст закончен до 19 августа и никаких дополнений или изменений, кроме корректорских, после не производилось.

15

Историк. Где это мы?

Ритор. Под обломками риторики познания.

Редактор. Что-что? Под обломками империи? Не надо, прошу вас, не надо распалять страсти, не надо смеяться над дружбой народов. Была дружба.

Ритор. Да нет! С империей пока все в порядке, если это можно назвать порядком, но, видите ли, в нашей компании нет политолога и политики мы будем касаться лишь постольку, поскольку ее касается риторика. Плоскость соприкосновения не мала, но это другая плоскость:

Историк. А история, мое собачье ремесло?

Ритор. Вот тут я даже не знаю, как размежевать плоскости, объемы, прямые... Может быть, подробность взгляда?

Историк. Понятно, "жизнь, как тишина осенняя, подробна", но какая степень подробности риторична, а какая - исторична?

Ритор. Трудно утверждать наверное. В качестве рабочей модели я бы предложил принцип дополнительности обобщения (взгляд). Например, анализируем речь премьера Рыжкова - это риторика или история, по-вашему?

Простак (не следя за нитью разговора). Скверная история.

Редактор. Что вы сказали?

Простак. Я - сказал?

Редактор. Не повторяйте, что вы сказали.

Простак. Я не вам.

Историк. Это история как любая риторика, получившая широкую известность. Пока история.

Ритор. А если мы возьмем наш диалог - это что?

Историк. Пока риторика и скорее всего - только риторика.

Ритор. Как я понял, история это риторика на некотором расстоянии (временном или пространственном). В Кремле речь Рыжкова - риторика: в

16

реакции на нее в Верховном Совете СССР действуют главным образом принципы речевого общения, играет роль сочувствие к жалобной интонации премьера. А где-нибудь подальше - история. И чем дальше - тем больше.

Историк. То есть средства массовой коммуникации могут практически сразу сделать какую-нибудь речь - историей. Даже такую, какую никто не слышал. Как речь Ельцина на пленуме ЦК. А если нет этих средств сейчас - придется подождать, пока слово войдет в историю. Иногда довольно долго ждать.

Ритор. Да, в конечном счете все решается с помощью печатного станка. Корпус текстов, размноженный и сохраненный, становится историей. Другого пути нет.

Историк. А археология?

Ритор. Археология делает историю, если она находит тексты культуры и размножает их. Вообще чаще всего факты откапывают, потому что именно их ищут.

Историк. Имеете в виду Шлимана и его Трою? Так он - дилетант.

Ритор. А дилетанты и двигают науку. Профессионалы в ней живут, и это - оседлый образ жизни.

Простак. Господа ученые, я все понял. Археология это к тому, что мы под обломками. Я, правда, не помню, чего.

Ритор. Риторики познания.

Простак (весело). А, вот-вот.

Историк. В целом ясно. История - это "большое", которое "видится на расстоянии", а риторика - это конкретное, живое общение, которое запросто может в историю не войти. Но я не со всем согласен.

Ритор. И я не со всем. Вы хотите сказать, что в XX веке, особенно во второй его половине историки стали интересоваться как бы мелким: бытом, речью, образом мышления "маленького" (обычно, неизвест-

17

ного) человека определенной эпохи и стали исследовать пласт источников, который раньше их не так волновал (письма, подробности языка делового документа), обнаруживая под этим пластом стиль мышления всей эпохи и, значит, вводя это в историю. Короче, историки стали заниматься филологией вообще и риторикой в особенности.

Историк. Да, и это не укладывается в предыдущую схему.

Ритор. Схема свободна от завершенности. Просто с начала Истории бросаются в глаза Монологи сильных мира сего (тех, кто с множительной техникой), а потом начинают откапываться следы реального, повседневного Диалога, на котором эти монологи и держались. Затем историки воссоздают интегральный способ мышления эпохи. И этот способ мышления дан нам как речь внешняя и внутренняя, как принципы речевой организации жизни. Вот почему такой, самый современный уровень проработанности истории снова (как и в первичном, монологическом материале) становится риторикой.

Историк. Однако историки, даже историки культуры, предпочитают говорить именно об особенностях мышления или (марксистская традиция) об особенностях производственного бытия...

Ритор. Но и профессиональные оратороведы при анализе не делают никакой принципиальной разницы между, к примеру, речами Цицерона против Катилины и, скажем, Хрущева против капитализма. Качественную разницу находят в количестве мастерства: речь Хрущева хуже речи Цицерона, потому что Цицерон более хороший оратор. Конечно, пример - искусственный, но сама искусственность - показательна. Никому в голову не придет так сравнивать. Если все-таки сравнить, то моментально становится очевидной вообще разная риторика вне зависимости от качества ораторского искусства. Разные

18

риторические эпохи. Такое сравнение несло бы зачаток исторического подхода к риторике, поэтому сравнения избегают, ибо риторика всегда в целом рассматривается как прикладная подсобная наука уже по своему предмету (речь ведь вроде бы тоже только средство). Просто и Цицерон, и Хрущев анализируются нашей риторикой по одним и тем же критериям в общем ряду, а именно вне реального исторического ряда, вне исторически обусловленного и историю же обусловливающего способа общения, общения прежде всего и в основной сути своей речевого.

Историк. Но, насколько я понимаю, дело не в том лишь, чтобы доказать: риторика - наука историческая, к ней нужно подходить с историческими мерками. Вы, кажется, гнете к гораздо более тесному историко-риторическому переплетению.

Ритор. Ваша проницательность обнадеживает. Точно: не в одной риторике, в ее методологической бесхребетности беда. Беда и в истории, в ее риторической беспомощности...

Историк. Как уж старушку историю не шерстили! Еще по-новому чесать будете?

Ритор. Ничего тут особенно нового. Возьмите (прошу прощения за наглый совет), Фукидида, и вы увидите, в чем у него Пелопонесская война...

Историк. Помню, помню - сплошные речи.

Ритор. Монологи, манифеста, декларации, указы, воззвания, программы - вот плоть истории.

Историк. Может быть, все таки - душа?

Ритор. Именно, что плоть. Душа в этой, монологической системе - война, которая где-то там вдали - вечный повод для разговоров.

Историк. Вы серьезно так думаете?

Ритор. Конечно. Если возможно в ту риторику внести этот христианский дуализм души и тела, то явно у них все оплотнено речами, а духовный подвиг есть битва. По крайней мере это история имеет из

19

верхнего риторического слоя.

Историк. Т.е. из Гомера, Фукидида, Геродота, Демосфена и им подобных.

Ритор. Ну из Демосфена берут только филиппики и тогда да, он входит в этот ряд... Что нам выдает историография? Да тот факт, что хотя несомненно первыми источниковедческими материалами были монологи знатных мужей в разных жанрах, родах и видах, все эти материалы воспринимались как внешние, поверхностные, несущностные. Риторику с самого начала, с софистов, отправили в оппозицию к философии, и в этой оппозиции она и пребывала в качестве младшего члена. А философия, явно отвергнув риторику, тайно подучивала историю. История всегда выстраивалась по модели господствующей философии. Вытеснив риторику с научной поверхности, философия поместила на эту поверхность своего верного вассала - историю и вечно направляла ее течение. Поэтому прошлое всегда и везде было непредсказуемо, а вовсе не только в СССР. Оруэлл, наглядно показывая процесс переписывания прошлого, довел этот образ до очевидного абсурда. На практике, чтобы переписать прошлое, не нужно переделывать все документы, газеты и книги. Вообще не нужно ничего переделывать. Тексты обычно так противоречивы, что достаточно большим тиражом дать новую трактовку - и прошлое переписано...

Историк. Это обидно для историков. Мы так тщательно проверяем и перепроверяем факты.

Ритор. Вот я и говорю: чтобы составить более или менее объективную картину, нужно издавать все тексты из этого прошлого - от какой-нибудь квитанции до сверхсекретного договора. Нужно установить господствующую риторику времени, эти тексты так или иначе связующую, и лишь после этого может проясниться ход событий как цепь человеческих поступков в их риторическом взаимовлиянии...

20

Историк. Короче, вы обвиняете историю в коррупции. Она подкуплена философией, которая постоянно нанизывает историю на свой умозрительный стержень... А (по вашему) надо бы отдаться риторике.

Ритор. Ну, пока история отдалась философии (историософия). Не продалась, а отдалась по склонности, я бы сказал, по интеллектуальной лени. Вокруг стержня проще крутиться, а в бездне речевых взаимодействий эпохи можно просто утонуть.

Историк. Но и без стержня тоже нельзя. А то выйдет ползучий эмпиризм.

Ритор. О да! Внутренний стержень необходим. Но его нужно найти. Искать, искать и найти. То, что в риторике называется изобретением. Философия практически не пользуется этим термином, она берет стержень в готовом виде.

Историк. Откуда же берет?

Ритор. Главным образом - из мифа. Миф рационализируется, вернее деметафоризируется, т.е. какие-то части мифа осмысляются как метафоры и отбрасываются. Например, знаменитая ленинская партийность философии, материализм и идеализм в их борьбе - не что иное, как рационализация того самого христианского дуализма души и тела, о котором мы уже упоминали. Поэтому-то идея оппозиции материализма и идеализма оказалась убедительной, а отсюда повторение борьбы догматического христианства в сжатые до человеческой жизни сроки. Борьба у нас шла в два цикла. Один цикл - история партии большевиков, другой - история Советской России (СССР).

Историк. Хотя вроде бы и свой церковный раскол был...

Ритор. Раскол был, а теологического государства не было. Инквизиции не было. И вот ее ввели на уровне философии. И пошло-поехало...

Редактор. Да почитайте Бердяева, его-то уж в

21

сочувствии к большевикам не упрекнешь, и вы увидите, что социализм в России был неизбежен.

Историк. Есть такое мнение: то, что было, было неизбежно, философы называют это детерминизмом.

Ритор, философы вообще со времен Платона выбрали себе выигрышную позицию. Собственно, главная выгода в самоназвании: любители мудрости. Любит человек мудрость. Никакой ответственности. У нас тоже были в ХIX веке "любомудры" - никто особенного пиетета к ним не питал. А ведь для древних греков "философ" звучало так же, как для нас "любомудр".

Простак. Любо, братцы, любо, (затягивает) "любо, братцы, жить".

Ритор. Тужить приходится, когда слово "философ" становится иностранным, а следовательно, возвышенным и престижным.

Историк. Намекаете, что в Древней Греции никто особенно философов не чтил. Сократа отравили, Платона и Аристотеля изгнали...

Ритор. И заметьте, что эта штука с Сократом случилась в лучшие времена. Но Сократ еще не был в полной мере философом. Он был софистом-ритором, но со странностями, которые Платон, я думаю, еще и преувеличивал. Скорее всего Сократу не очень удалась карьера софиста. Платон тоже стеснялся именоваться любителем мудрости, называл себя "геометром". А сам кропал и диалоги.

Историк. И сковал идеологию?

Ритор. Вот именно. Из кучи сельских мифов, бытовавших в Греции, слепил свой политологический, историософский вариант.

Историк. Вариант, обоснованный общими для древних греков местами: "полисом" и "логосом". Платон - первый "homo sapiens" - человек, заложивший политологическую систему развития Европы?

Ритор. Да. При жизни все это сочли бредом, а лет

22

через тысячу сей бред объявили божественной истиной, а философы в мирском или теософском изводе закотировались так высоко, как давно жил Платон.

Редактор. Что это, Платон не понравился?

Ритор. Логизация мифа в утопию очень не понравилась. Платон задал парадигму.

Историк. Но это был путь возникновения мировых религий. Не станете же вы отрицать положительный в целом характер этого пути.

Ритор. Вопрос слишком большой. По объему материала, необходимого для развернутого доказательного ответа. Платон задал идеократическую парадигму. Отцы церкви выбрали свою, универсальную, по их мнению, моноидею - мессианскую. Русские переводчики Евангелия еще более обобщили ее: на роль авансцены для мессии выдвинули Россию. Это вам даже не человекобог, это богострана! Мощное мифически языческое "мы" крестьянской общины (у каждой общины - свое мы язычески, диалектно индивидуальное) враз заковали в единое Мы коммунистическое. Коммуна, кстати, точный перевод слова "община". С русского языческого на русский пост-(анти-)христианский. Сплав частной мифологической общности (свои черти, свои домашние боги) и вселенства внешне отрицаемого Православия (Вот когда отрицание отрицания заработало! Вот когда заморскость и насильственная христианизация вспомнилась!) оказался твердокаменным. Ленинизм-сталинизм - смесь язычества, христианства и безбожия - стал желанным идеологическим кормом для большинства населения (товарная марка: сталь "лень").

Историк. А Платон?

Ритор. Как видите, "может собственных Платонов ... российская земля рождать".

Редактор. М-да, все это понятно, на чью мельницу.

23

Все эти антиленинские пасквили, эти оплевывания. Не пойдет. Сыты. Наплевались. Смотрите, до чего дошли.

Историк. Ну почему любая попытка анализа того, как большевики пришли к власти, называется большевиками оплевыванием?

Редактор. А вы что, не видите, что творится в прессе? Сталин - хи-хи, Ленин - ха-ха! Ведь люди же верили, они живы. Нельзя смеяться над верой в светлое, хорошее.

Ритор. Будущее. А коли с помощью этой веры уничтожали все светлое и хорошее в настоящем?

Историк. Хуже того: эта вера и сейчас грозит остановить развитие настоящего. Вы думаете, 500 дней так и дали осуществить!.. А дело в том, что любой самый маленький (скажем, экономический) рай, даже ворота в рай за 500 дней для верующего в светлое далеко это не реально. Ведь наши верующие одновременно и суровые реалисты, и значит, что "рай", даже "чистилище" это очень далеко, не в этой жизни, а 500 дней - вот тут так действительно хи-хи и ха-ха - ухохочешься от такого примитивного бюргерского подхода. Все слишком ясно и просто, чтобы быть великой правдой страны.

Редактор. Да кому вы отдадите за 500 дней собственность ?

Ритор. Вы у нас спрашиваете? Среди нас нет экономистов. Но, видимо, вы ждете ответа: мафии! Да, английской мафии!

Простак. Тише, тише, господа!

Редактор. Здесь нет господ (смотрит на ритора и историка).

Ритор. Что вы! Здесь только актеры, (историку) руку, товарищ!

Историк. В "Лес", что ли, пойдем?

Ритор. В лес счастливцев и несчастливцев...

Простак. Я по телевизору спектакль смотрел. Кажется, Островский - автор.

24

Историк. Он и автор. Автора!

Редактор. Вы что, с ума сошли? Что за ахинею вы несете. Вы думаете, кому-то интересно все это? После таких брошюр подписка и падает...

Простак. Вы хотите сказать, что у господ недержание речи?

Ритор. Напротив, задержка. Мы тут рассуждали, да наши рассуждения не понравились. Нас деликатно попросили помолчать, а так как мы находимся внутри брошюры, т.е. в линейно разворачивающемся тексте, то само время молчания мы можем отражать специфическими речевыми средствами.

Редактор. Значит, вы издеваетесь!..

Ритор. Ну уж извините, это вы издеваетесь. Поставили нашему диалогу границы и изумляетесь:

отчего это речь не течет. В наше время пора прекращать дозволенные речи, что мы и сделали - замолчали или перешли на эзопов язык, которого ныне в упор никто не понимает. Разучились за четыре года. Мы с вами разрешим этот внутренний конфликт так. В наших беседах нет призывов к насилию, "к топору зовите Русь" и пр.?

Редактор. Это еще как сказать...

Ритор. Скажите прямо.

Редактор. Явных - нет.

Ритор. А для вскрытия неявных есть свобода слова и открытая полемика. А то ведь некоторые философы классовую борьбу чуть ли не у Демокрита умели обнаруживать.

Редактор. Да, но есть еще позиция издательства.

Ритор. Вот и прекрасно. Постарайтесь поблюсти эту позицию, участвуя в диалоге. А все заявления типа: "мы не готовы это опубликовать" оставьте для внутреннего пользования. Не будете готовы напечатать наш диалог, так не напечатаете. Это дело издательское. Но не нужно вводить вашу неготовность в текст как нашу внутреннюю цензуру. У нас и своя

25

цензура есть, чай не дети. Итак, мы беседуем как свободные люди, а когда и где это публиковать - таким вопросом не задаемся. Вас устраивают такие правила нашей диалогической игры?

Редактор. Попробуйте сыграть, я только замечу, что тут есть еще одна граница - тема. Какое отношение имеет, скажем, наша перепалка к ней?

Простак. В глаз, в глаз!

Ритор. Это к риторике-то?

Редактор. Даже уже. К изобретению как этапу риторики. Ведь так, кажется заявлена наша тема еще в "Трех июлях".

Ритор. А мы уже перешли к внешнему предварительному условию изобретения.

Простак. Даже уже? Ну и, ну и...

Ритор. Разве не ясно?

Простак (разочарованно). Ах вот оно что!..

Историк. Что?

Простак (презрительно). Свобода, что ли? Так просто?

Историк. А существует мнение, что цензура идет на пользу тексту, что текст от запретов улучшается.

Ритор. Ну это смотря какой текст: изобретенный или ритуальный (вторичный). Для последнего, шаблонного текста цензура - благо. Когда в тексте чего-то недостает, кажется, что там что-то есть. Но мы ведь говорим об изобретении.

Историк. А всегда ли оно необходимо в тексте? Возьмите, например, текст документа.

Ритор. О да, я понимаю, исторически рассмотренные документы сплошь стереотипны. Но когда в них видят факты большого исторического значения. А если увидеть факт "малого", риторического сознания, то именно документ при всей шаблонизированности формы показывает, как человек изобретает дело, как поступком разрешает кризис ритуала своей жизни в ее конкретной

26

исторически, моментальной частности. Почитайте книгу вашего коллеги Ковельмана "Риторика в тени пирамид". Показательно современный подход к истории!

Редактор. Мы все-таки о чем речь ведем: о риторике или об истории?

Ритор. Суть почти всех наших предыдущих рассуждений сводится к тому, что не может быть риторики вообще. Это философия вообще может быть. Но философия, извините за банальность, не наука. Даже марксистско-ленинская. "Даже", потому что другие философии на научность и не очень-то претендуют. Они просто любят мудрость (свою) и все.

Простак. А марксистско-ленинская?

Ритор. А вот эта как раз скромно называла себя единственно научной и на этом основании требовала всеобщей любви к своей мудрости...

Простак. А риторика - наука?

Ритор. Риторика - иное дело: это иной взгляд, иная мысль, иная наука. Бахтин не случайно так подхватил термин Аверинцева - ино-научность. То есть это и научность, но научность (познания, причем гуманитарного) здесь диалогически дополнительна иным культурным сферам. Научная истина всегда ограничена и разграничивается лишь на выходе в другие культурные сферы. Поступок в его живом свершении больше любой абстрактной научной истины, и гармония прекрасного больше и того, и другого.

Простак. Значит, истина - меньше всего.

Ритор. Это в формальной или диалектической логике что-то так может значить. В логике иной, диалогике, все три главные культурные сферы равновелики и взаимопоглощающи. Диалогика - это диалог, общение логоса разных сфер жизни, а диалектика - это диалог лектиса, т.е. просто общение речей, общение, доводимое до обобщения по правилам формальной логики. Диалектика Платона -

27

это формирование понятийной логики речевого общения, а диалектика Гегеля - это расформирование этой речевой формальной логики (силлогистики).

Историк. Скажите, а чем эта триада (поступок - познание - искусство) менее схематична, чем триадичность Гегеля? Вот ведь у вас тоже всего во всем по три. Даже июлей неизменно три.

Ритор. Вопрос понял. Но до ответа на этот решающий (спасибо, коллега!) вопрос мы еще не добеседовали. И вот какое у меня в связи с развитием нашего диалога предложение. Сделаем наш диалог о риторическом изобретении наглядным примером самого процесса изобретения.

Историк. Хотите родить в нас нового методиста?

Ритор. А почему бы нет? Раз прежний ушел от нас. Ныне методист - звучит смешно, но ведь это потому, что нет нынешней методики.

Историк. Вы хотите сказать, что диалектический метод, едко осмеянный Солженицыным, и у всех остальных вызывает только ухмылки, а отсюда все слова с корнем "метод" не котируются. Особенно методология.

Ритор. Да, и это тоже. Но, право, кому не удалось в полной мере овладеть методологией диамата и истмата, не должны думать, что вообще всякая методология на этом кончилась. Париж прекрасный город, но - далеко, и в руки не идет, так ведь можно и где-нибудь в Вологде расположиться! И методологически очень правильную жизнь там устроить. И наложить риторический метод на любую "логию". И такой метод будет называться филология, т.е. "любовь к слову" и еще он будет называться филология, т.е. "наука о любви".

Простак. "Была наука страсти нежной..."

Ритор. Вот именно в этом смысле риторика - наука. Наука рождать новое, полезное, справедливое, красивое. А как же рождать без любви?

28

Историк. Хотя вы Платона не жаловали, а вот ведь новую майевтику и сочинили.

Ритор. Поэтому и не жаловал, что новую сочинил. Кому это там была "дороже истина"? Аристотелю? Вот он и друг Платона. А мне вот жизнь дороже, поэтому Платон - мой соперник. И его повивальное искусство доказательства, что мы все, кроме Сократа, ни черта не смыслим ни в чем, есть начало научной гордыни, основанной на том, что они-то (философы) имеют дело с Истиной, что у них все геометрически постулировано, а нам нужно лишь выучить в школе, как эти постулаты развернуть в тезис (изобретение), план (расположение), текст (выражение). Да, такая риторика тогда была неизбежна, более того, необходима, но за две с половиной тысячи лет она исчерпала свои возможности. Общество на земле, построенное по методу такой риторики, дошло до предела своего развития. Вот почему я говорю, что риторика это история, вывернутая своей сущностью.

Простак. История, вывернутая своей сущностью. Эк вы хватили...

Редактор. Риторика - история, вывернутая сущностью... Это можно понять? И еще требуете... свободы слова. У нас же научно-популярная серия!

Ритор. Это выходит по-русски "научно-народная". Общенародная наука? Или всем доступная наука? А поскольку риторика, как мы только что выяснили, это инонаука, то всерьез относиться к эпитету "научно-популярный" вообще не приходится. Просто предмет должен быть изложен понятно и для неспециалистов. Но у инонауки не может быть специалистов в узком смысле слова. Могут быть вошедшие с ней в диалог и не вошедшие. (Редактору.) Вы, хоть и с большим скепсисом, в диалог вошли, поэтому я продолжаю в надежде быть понятым. Сущность истории - общение людей. Способ этого общения определяется господствующей в эпоху риторикой. Известны три

29

главных риторических доминанты в истории человечества: миф, познание и поступок. Доминанта мифа, как и доминанта познания - уже пройденный этап. Чтобы история не прекратила течение свое, нам всем нужно выйти из пике познавательного мифа и решиться на риторику ответственного поступка.

Историк. Решиться одно, решать ответственно - другое.

Ритор. Согласен. Вот тут-то и нужна методика. Ведь если в стране слишком много строителей танков, то идет переподготовка. Во всем мире осуществляется непрерывное обучение всех членов общества.

Историк (грустно). Вы думаете научить людей ответственно поступать?

Ритор. Но во всем культурном мире этому фактически учат. В США, в Японии. У нас аллергия на "воспитание нового человека", это ясно. Но нужно ведь не лепить из человека нечто по своему образу и подобию, а помочь уже живому человеку изобрести собственный поступок. Дать методику внутреннего диалога, который может приблизить каждого к изобретению.

Простак. О дайте, дайте мне свободу:

Редактор. О дайте, дайте методику. Где ж она?

Ритор. Я как раз уже минут пятнадцать пытаюсь предложить вам вариант проработки этой методики. Наша беседа будет олицетворять собой внутренний диалог при изобретении. А изобретать мы будем способ изобретения ответственного поступка. Один из ключевых вопросов историком был уже задан. Выставим его как один из маяков цели. И да поискам! Как говорят болгары.

Редактор. Выходит, все, что мы здесь наговорили, было лишь прелюдией, которую придется урезать.

Ритор. Ни в коем случае. Любое естественное изобретение рождается не на пустом месте. Изобретение - это способ плодотворного

30

продолжения диалога. Наша задача - чтобы человек искал достойную реплику в большом диалоге жизни. Свою. Для чего придется, как говорил Бахтин, "смириться до персональной ответственности".

Простак. Смириться до персональной ответственности? Гордая формулировка!

Историк. Уничижение паче гордости?!

Ритор. Не знаю. Только, если я правда участник событий, то ведь я не статист и не "Кушать подано". Я - действующее лицо и мои действия - едва ли разгром ларька палкой, я действую словом. А раз так, то я персонально за это слово отвечаю. А по-настоящему отвечать я могу лишь за то, что я сам выстрадал (говоря всем понятным у нас языком поэзии), изобрел (говоря мало кому внятным у нас языком риторики).

Редактор. При чем здесь смирение? Это что-то христианское.

Ритор. А вы попробуйте за каждое слово нести персональную ответственность. Это вам не то, что резолюция съезда. Кто за нее отвечает? Съезд. И если я вам этой резолюцией образно наношу удар в челюсть, так я тут ни при чем. Я только представитель. Или исполнитель. Иное дело персональная ответственность за слово. Уж тут смиришься!

Историк. Кстати, у слова "смирение" корень "мир". Это - и стать поневоле мирным, ибо войну от своего имени не объявишь. Это - и объять мир своим словом.

Ритор. Бахтин так и сделал.

Простак. Вот так смирение! Да если каждый эдак смирится, то что ж получится?

Ритор. Ничего трагичного. Раскроется множество миров, вписанных друг в друга. Надо будет вспомнить, что у каждого человека единственное незаместимое место в мире и своя ни с чьей не совпадающая точка взгляда, а не просто физическая точка зрения.

31

Редактор. Ну, я чувствую, опять пошел этот профессорский идеализм о том, что в начале было слово.

Ритор. Не знаю, что вы называете профессорским идеализмом, но слово ни в начале, ни в конце. Слово - между. В бахтинской риторике поступка слово - медиум общения.

Простак. А что в начале?

Ритор. В начале чего?

Простак. Ну, в смысле, что первично.

Ритор. В смысле первично слово! Все остальные вопросы по модели "А что первично?" к риторике не относятся, да и к гуманитарии в целом - тоже. Человек первичен, но не как вещь, не как материальная данность, а как субъект общения, родина диалога...

Простак. "Все кричат, уродина!"

Ритор. Вот-вот: а она мне нравится! Нету другой. Все другие вопросы о первичности - вторичны!

Редактор. Когда же мы начнем играть в методическую деловую игру "Внутренний диалог при изобретении"?

Ритор. А мы уже начали.

Редактор. Как начали?

Ритор. Да так: мы на входе в изобретение.

Простак. На входе? Когда и куда стучать? Или звонить?

Ритор. Постучите по дереву и звоните во все колокола.

Редактор. Не слишком ли много каламбуров?

Ритор. В самый раз для людей на пороге или методики на вводе.

Редактор. Но я хочу ясности. Ведь читатели нас не поймут. Твердите об ответственности, а сами развели безответственную болтовню.

Ритор. Что касается априорной презумпции непонимания, то тут уж извините. Это задача

32

риторики, чтоб поняли. Но сначала ведь нужно, чтобы было что понимать. Поэтому в момент изобретения необходимо в основном отрешиться от боязни, что вас не поймут. Неизвестно, что мы там такое изобретем. Но оценить мы еще успеем в расположении. Изобретая, мы прежде всего свободны от самокритики. Мы себе верим. Это первое. Второе (по поводу безответственной болтовни) связано с первым. Кто это может определить, какая болтовня ответственна, а какая безответственна? И чьи речи стоит называть болтовней. Во всяком случае в процессе изобретения такое отношение к тексту противозаконно. И, наконец, третье. Ясность в изобретении бывает только относительная. Если вам что-то уже ясно, то вы переходите в этап расположения, и там идет дальнейшее прояснение и развертывание текста. А если вы хотите изобретать, чтобы что-то было ясно с самого начала, то и это можно, но тогда перед нами другая риторика. В риторике поступка ничего с самого начала ясно быть не может. В том-то и задача, чтобы достичь ясности хоть в чем-то. В заключение своего маленького монолога я вам серьезно хочу сказать, что мы действительно не стоим на месте. Изобретение методики идет полным ходом. Мы сформулировали предварительно необходимое для изобретения условие: свобода реплик, доведенная до парадоксального предела. И конечно, как бы я не ерепенился, никакая деловая игра не сможет адекватно имитировать этот способ внутреннего диалога. Но все-таки он должен быть задан как некий идеальный предел.

Историк. Но вы сказали, что методически мы на входе в изобретение. Что это значит и как нам переступить порог?

Ритор (долго ходит по саду, потом садится и говорит мрачно). Это то значит, что чем больше свободы, тем она тяжелее.

33

Как видите, диалог не кончился, а прервался. Я же вместо того, чтобы писать продолжение вынужден был искать способ его издания. Появились журнал "Апокриф" и издательство "Лабиринт", пошли новые диалоги, уже не методические, а деловые; мы издали "Бахтина под маской" (реализовав, наконец, мой проект еще конца 80-х) - и теперь всем желающим знать известно, во что же непосредственно воплотился бахтинский замысел архитектоники поступка.

Но post hoc поп est propter hoc, скажут мне. Замыслил одно, а через 3-5 лет написал другое, да и не точно, он ли написал. Настало время показать, что и замыслил Бахтин вовсе не другое. Для доказательства я не вижу пути кроме прямого диалога с инициирующим текстом Бахтина, всякий иной путь будет некорректным: всегда останутся подозрения, что приведено не все, вырвано из контекста, интеллектуально подтасовано. Нет, честный агон. Агон не в позднем значении поединок, а в более общем и раннем (собственно древнегреческом) как место встречи.

М.М.Бахтин не раз подчеркивал, что главное качество диалогических отношений - согласие. Именно таким диалогом мне представляется этот агон.

34


Часть вторая.

АГОН

И эстетическая деятельность бессильна овладеть моментом прохождения и открытой событийности бытия, и ее продукт в своем смысле не есть действительно становящееся бытие и приобщается к нему в своем бытии через исторический акт действенного эстетического интуирования. И эстетическая интуиция не уловляет единственной событийности, ибо образы ее объективированы, т.е. в своем содержании изъяты из действительного единственного становления, не причастны ему (они причастны, как момент живого и живущего сознания созерцателя). (82)5

Символично это "и" начала первой сохранившейся (по авторской пагинации, восьмой - тоже символично: восьмерка - число риторическое) страницы рукописи не только в связи с заветной стилистикой, а вообще с точки зрения риторики согласия. Это "и" соответствует розенштоковскому "Yes"6.

Общим моментом дискурсивного теоретического мышления (естественнонаучного и философского), исторического изображения-описания и эстетической интуиции, важным для нашей задачи, является следующее. Все названные деятельности устанавливают

______________
5 Цифры в скобках означают страницы приводимой цитаты по изданию: Философия и социология науки и техники. Ежегодник: 1984-1985., М., 1986. Кстати, может быть, название бахтинской работы вынужденно связано с названием сборника?
6 См. О.Розенцггок-Хюсси. Речь и действительность. М., 1994. - С.194.

35

принципиальный раскол между содержанием-смыслом данного акта деятельности и исторической действительностью его бытия, его действительно единственною переживаемостью, вследствие чего этот акт и теряет свою ценностность и единство живого становления и самоопределения. Истинно реален, причастен единственному бытию-событию только этот акт в его целом, только он жив, полностью [?] и безысходно есть - становится, свершается, он действительно живой участник события-бытия: он приобщен единственному единству свершающегося бытия, но эта приобщенность не проникает в его содержательно-смысловую сторону, которая претендует самоопределиться сполна и окончательно в единстве той или другой смысловой области: науки, искусства, истории, а эти объективные области, помимо приобщающего их акта, в своем смысле не реальны, как это было показано нами. И в результате встают друг против друга два мира, абсолютно не сообщающиеся и не проницаемые друг для друга: мир культуры и мир жизни, единственный мир, в котором мы творим, познаем, созерцаем, жили и умираем; мир, в котором объективируется акт нашей деятельности, и мир, в котором этот акт единожды действительно протекает, свершается. Акт нашей деятельности, нашего переживания, как двуликий Янус, глядит в разные стороны: в объективное единство культурной области и в неповторимую единственность переживаемой жизни, но нет единого и единственного плана, где оба лика взаимно себя определяли бы по отношению к одному-единственному единству. Этим единственным единством и может быть только единственное событие свершаемого бытия, все теоретическое и эстетическое должно быть определено как момент его, конечно, уже не в теоретических и эстетических

36

терминах. Акт должен обрести единый план, чтобы рефлектировать себя в обе стороны: в своем смысле и в своем бытии, обрести единство двусторонней ответственности и за свое содержание (специальная ответственность) и за свое бытие (нравственная), причем специальная ответственность должна быть приобщенным моментом единой и единственной нравственной ответственности. Только таким путем могла бы быть преодолена дурная неслиянность и невзаимопроникновенность культуры и жизни. (82-83)

Здесь Бахтин фактически отталкивается от традиции русской риторики в типологии речи: описание родов и видов словесности. Термины рассуждение (у Бахтина "дискурсивное теоретическое мышление"), изображение, описание можно найти практически в любой учебной риторике XIX века. Эстетическая интуиция Бахтина соответствует существенной роли эстетики или поэтики (как частной риторики) в отечественной традиции.

Вообще эта стартовая эскапада направлена против классической риторики общего места, отвлеченных от говорящего топосов и относится главным образом к ключевому риторическому разделу - изобретению. Главная проблема возникает немедленно: как рождается мысль? В качестве независимого от человека смысла, как данное традицией общее место культурной области или как нечто единственное и конкретное (в терминах Бахтина, поступок) ?

Тройственное разделение смысловых областей - наука, искусство, история - как-то соотносится с типологией речи по Аристотелю: прошлое (история), будущее (искусство), настоящее (наука); в некоторых трактовках наука и искусство могут меняться местами, но общая соотнесенность этих видов словесности с классической классификацией несомненна.

Христианская нераздельность и неслиянность, столь популярная в гуманитарных науках в бахтинском изводе в последние десятилетия, тут пока еще остается дурной в невзаимопроникновенности культуры и жизни!

37

Специальная ответственность и ответственность нравственная - эта дихотомия начинает работать у Бахтина в Тетралогии7, когда специальная ответственность за частные дисциплины отдается им масковым, но и реальным авторам, а нравственная, но и специально риторическая ответственность, которая является общей по отношению к гуманитарии в целом - в соответствии с единым предметом последней: человек говорящий или человек действующий словом - общей риторике.

Каждая мысль моя с ее содержанием есть мой индивидуально-ответственный поступок, один из поступков, из которых слагается вся моя единственная жизнь как сплошное поступление, ибо вся жизнь в целом может быть рассмотрена как некоторый сложный поступок: я поступаю всею своею жизнью, каждый отдельный акт и переживание есть момент моей жизни-поступления. Эта мысль, как поступок, цельна: и смысловое содержание ее, и факт ее наличности в моем действительном сознании единственного человека, совершенно определенного и в определенное время, и в определенных условиях, т.е. вся конкретная историчность ее свершения, оба эти момента, и смысловой и индивидуально-исторический (фактический), едины и нераздельны в оценке ее как моего ответственного поступка. Но можно взять отвлеченно ее содержательно-смысловой момент, т.е. мысль как общезначимое суждение. Для этой смысловой стороны совершенно безразлична индивидуально-историческая сторона: автор, время, условия и нравственное единство его жизни - это общезначимое суждение относится к теоретическому единству соответствующей теоретической области, и место в этом единстве совершенно исчерпывающе определяет

_________
7 Книги, входящие по моей гипотезе в Тетралогию, опубликованы в первых четырех выпусках серии Бахтин под маской.

38

его значимость. Оценка мысли как индивидуального поступка учитывает и включает в себя момент теоретической значимости мысли-суждения полностью;

оценка значимости суждения - необходимый момент в составе поступка, хотя его еще не исчерпывающий. Но для теоретической значимости суждения совершенно безразличен момент индивидуально-исторический, превращения суждения в ответственный поступок автора его. Меня, действительно мыслящего и ответственного за акт моего мышления, нет в теоретически значимом суждении. Значимое теоретически суждение во всех своих моментах непроницаемо для моей индивидуально-ответственной активности. Какие бы моменты мы ни различали в теоретически значимом суждении: форму (категории синтеза) и содержание (материю, опытную и чувственную данность), предмет и содержание, значимость всех этих моментов совершенно непроницаема для момента индивидуального акта - поступка мыслящего. (83-84)

Перед нами в сжатом виде - вариант теории изобретения Бахтина, развернутый до научно-популярности в цикле статей "Стилистика художественной речи".

Изобретение мысли (классическая формулировка риторики) есть поступок или изобретение поступка, что в данном случае одно и то же. Поступок определяется всей конкретной формально-содержательной историчностью момента. Тут же без разделения на абзацы, показано то, что Бахтин преодолевает в таком вроде бы вполне традиционном (Аристотель) понимании изобретения: отвлечение содержательно-смыслового момента8. Смысловое содержание дано через язык кодов культуры, а определенное время и определенные условия - это и есть хронотоп риторической

___________
8 Классическое биос теоретиков и биос практикос древних было, конечно, успешно доведено до абсурда всем дальнейшим европейским развитием, что и фиксирует пафос Бахтина.

39

ситуации изобретения, момент ситуативного задания, которое и требует нудительно сделать выбор, единственный выбор из сложившихся культурных возможностей!

Форма и содержание, предмет и содержание - категории традиционной риторики, позднее стилистики, еще позднее языкознания, и лишь вторым зеркальным планом категории философии, например гегелевской.

Попытка помыслить долженствование как высшую формальную категорию (утверждение-отрицание Риккерта) основана на недоразумении. Долженствование может обосновать действительную наличность именно данного суждения именно в моем сознании при данных условиях, т.е. историческую конкретность индивидуального факта, но не теоретическую в себе истинность суждения. Момент теоретической истинности необходим, чтобы суждение было долженствующим для меня, но не достаточен, истинное суждение не есть тем самым уже и должный поступок мышления. Я позволю себе несколько грубую аналогию: безукоризненная техническая правильность поступка еще не решает дела о его нравственной ценности. Теоретическая истинность технична по отношению к долженствованию. Если бы долженствование было формальным моментом суждения, не было бы разрыва между жизнью и культурой-творчеством, между актом-поступком, моментом единства контекста моей единственной жизни и смысловым содержанием суждения - моментом -юго или иного теоретического единства науки, а это значило бы, что был бы единый и единственный контекст и познания и жизни, культуры и жизни, чего нет, конечно. Утверждение суждения как истинного есть отнесение его в некоторое теоретическое единство, и это единство совсем не есть единственное историческое единство моей жизни. (84)

40

Проблема истинности суждения не есть проблема изобретения, потому что изобретается должное (конкретно-исторически, ситуативно) суждение из многих истинных. Истина не есть дело поступка. Долг - дело поступка, а истина суждения технична как этап для осуществления должного. Истины мало - это доказывается Бахтиным от противного.

Не имеет смысла говорить о каком-то специальном теоретическом долженствовании: поскольку я мыслю, я должен мыслить истинно, истинность - долженствование мышления. Действительно ли самой истинности присущ момент долженствования? Долженствование возникает лишь в соотнесении истины (в себе значимой) с нашим действительным актом познания, и этот момент отнесенности есть исторически единственный момент, всегда индивидуальный поступок, совершенно не задевающий объективной теоретической значимости суждения, - поступок, оцениваемый и вменяемый в едином контексте единственной действительной жизни субъекта. Для долженствования недостаточно одной истинности, но и ответный акт субъекта, изнутри его исходящий, акт признания в истинности долженствования, и этот акт совершенно не проникает в теоретический состав и значимость суждения. Почему, поскольку я мыслю, я должен мыслить истинно? Из теоретически-познавательного определения истинности отнюдь не вытекает ее долженствование, этот момент совершенно не содержится в ее определении и невыводим оттуда; он может быть только извне привнесен и пристегнут (Гуссерль). (84-85)

Этот абзац тематически подразделяются на два периода:
1)истинность и долженствование;
2)долженствование как категория поступка. Рассмотрим первый (вышеприведенный) период.

41

"Почему я должен мыслить истинно?" - спрашивает Бахтин. Изнутри содержания мышления никто никому ничего не должен. Как говорится в логической пьеске: "Если мы поднимем дом и поставим на носилки, мы его перевернем" и никто не сможет упрекнуть нас во лжи. Как пишет Бахтин чуть позже: безгрешный путь от посылки к выводу! Долженствование возникает, когда проделывают обратный путь - от вывода к посылке и отдают приказ: "Поднять дом! Поставить на носилки!", предполагая впоследствии перевернуть его.

Вообще ни одно теоретическое определение и положение не может заключать в себе момент долженствования, и он невыводим из него. Нет эстетического, научного и рядом с ними этического долженствования, но есть лишь эстетически, теоретически, социально значимое, причем к этому может присоединиться долженствование, для которого все эти значимости техничны. Эти положения обретают свою значимость в эстетическом, научном, социологическом единстве: долженствование в единстве моей единственной ответственной жизни. Вообще, и это будет нами подробно развито дальше, нельзя говорить ни о каких нравственных, этических нормах, об определенном содержательном долженствовании. Долженствование не имеет определенного и специально теоретического содержания. На все содержательно значимое может сойти долженствование, но ни одно теоретическое положение не содержит в своем содержании момента долженствования и не обосновывается им. Нет научного, эстетического и прочего долженствования, но нет и специально этического долженствования в смысле совокупности определенных содержательных норм, все значимое со стороны своей значимости обосновывает различные специальные дисциплины, для этики ничего не остается (так называемые этические нормы суть главным образом специальные положения, и когда будут обоснованы

42

соответственные социальные науки, они будут приняты туда). Долженствование есть своеобразная категория поступления-поступка (а все, даже мысль и чувство, есть мой поступок), есть некая установка сознания, структура которой и будет нами феноменологически вскрыта. Нет определенных в себе значимых нравственных норм, но есть нравственный субъект с определенной структурой (конечно, не психологической или физической), на которого и приходится положиться: он будет знать, что и когда окажется нравственно должным, точнее говоря, вообще должным (ибо нет специально-нравственного долженствования). (85)

Наш долг-поступок реализуется в момент выбора из множества теоретических суждений. Этот момент требует специальной риторической техники, исходящей из того, что поступок-поступление - в первую очередь создание ответственного слова. Такое слово и есть по-бахтински "все": даже мысль и чувство.

Если искать непосредственных терминологических истоков понимания слова в качестве поступка, то можно вспомнить Л.Н.Толстого9, тем более, что в одной из последних и наиболее цельных монографий, посвященных Бахтину, Лев Николаевич показан его союзником в работе создания прозаики10. Думаю, однако, представление о слове как поступке восходит ближайшим образом к русским гимназическим риторикам11, откуда и почерпнуто Л.Н.Толстым. Беда в том, что в середине XIX века формула слово - это поступок в силу целого ряда причин трансформировалась в массовом сознании в нечто противоположное: поступок есть слово (литературное par excellence).

________________
9 Пример, подсказанный А.Е.Маховым.
10 См. G.S.Morson & C. Emerson. Mikhail Bakhtin: Creation of a Prosaics. Stanford, 1990. - P.23-24.
11 He вспоминая уж о возможности этимологического восхождения к древнегреческому слову логос, которое как раз все в себе и сочетает.

43

Тому, что моя ответственная активность не проникает в содержательно-смысловую сторону суждения, по-видимому, противоречит то, что форма суждения, трансцендентный момент в составе суждения, и есть момент активности нашего разума, что категории синтеза производимы нами. Мы забыли коперниканское деяние Канта. Однако действительно ли трансцендентная активность есть исторически-индивидуальная активность моего поступка, за которую я индивидуально ответствен. Никто, конечно, не станет утверждать нечто подобное. Обнаружение априорно трансцендентного элемента в нашем познании не открыло выхода внутри познания, т.е. из его содержательно-смысловой стороны в исторически-индивидуальный действительный познавательный акт, не преодолело их разобщенности и взаимной непроницаемости, и для этой трансцендентной активности пришлось измыслить чисто теоретический, исторически недействительный субъект, сознание вообще, научное сознание, гносеологический субъект. Но, конечно, этот теоретический субъект должен был каждый раз воплощаться в некотором реальном, действительном, мыслящем человеке, чтобы приобщиться со всем имманентным ему миром бытия как предмета его познания действительному исторически-событийному бытию лишь как момент его. (86)

Критика недостаточности коперниконского деяния Канта в этом периоде не должна заслонять от нас его стартового положения: ответственная активность проникает в содержание суждения не только с выбором, но одновременно и с оформлением этого содержания, форма есть момент активности нашего разума, трансцендентной активности разума еще недостаточно.

44

Итак, поскольку мы отрываем суждение от единства исторически действительного акта-поступка его осуществления и относим в то или иное теоретическое единство, изнутри его содержательно-смысловой стороны нет выхода в долженствование и в действительное единственное событие бытия. Все попытки преодолеть дуализм познания и жизни, мысли и единственной конкретной действительности изнутри теоретического познания совершенно безнадежны. Оторвав содержательно-смысловую сторону познания от исторического акта его осуществления, мы только путем скачка можем из него выйти в долженствование, искать действительный познавательный акт-поступок в оторванном от него смысловом содержании - то же самое, что поднять самого себя за волосы. Оторванным содержанием познавательного акта овладевает имманентная ему законность, по которой он и развивается как бы самопроизвольно. Поскольку мы вошли в него, т.е. совершили акт отвлечения, мы уже во власти его автономной законности, точнее, нас просто нет в нем - как индивидуально ответственно активных. Подобно миру техники, который знает свой имманентный закон, которому и подчиняется в своем безудержном развитии, несмотря на то что уже давно уклонился от осмысливания его культурной цели и может служить ко злу, а не к добру, так по своему внутреннему закону совершенствуются орудия, становясь страшною губящею и разрушающею силой из первоначального средства разумной защиты. Страшно все техническое, оторванное от единственного единства и отданное на волю имманентному закону своего развития, оно может время от времени врываться в это единственное единство жизни как безответственно страшная и разрушающая сила. (86-87)

45

Этот ход к технике опять наглядно через отталкивание связывает Бахтина с классической традицией риторики: создание реторике техне - момент в истории, когда формировались имманентно общие всем места суждений (кстати, стоит обратить внимание на внутреннюю форму слова суждение = социально-оцененное мнение, признанное всеми). В лета классической традиции "не должно сметь свои суждения иметь", это закон имманентно-смыслового выстраивания текста, где фактически меня нет, как выражается Бахтин, и это-то меня нет" и доминирует во всей, по определению Аверинцева, "риторической традиции", меня не должно быть по нормам этой традиции. Другое дело, что "я" противозаконно появляюсь во всяком участием мышлении, причащая себя внутренне к этим смыслам, которые и сами подвластны, например, высшему нравственному закону в христианстве. Вопрос в том, в какой момент это мое самозваное причастие может воспользоваться имманентным законом познавательной сферы в своих уже противозаконных интересах. В какой исторический момент познание теоретическое (т.е. созерцание) превращается в познание, безответственно (произвольно) смешивающее индивидуальный акт с той или иной содержательной сферой, принуждая ее к противозаконно-негармоническому саморазвитию (идея прогресса).

Превращение мудрого созерцания в информационное накопление - конец долгого пути от реторике техне, техники самозащиты человека в кризисной ситуации (с помощью общих мест) к технике как таковой, уже оторванной от всякой живой человеческой речи, связанной в лучшем случае с коммуникацией, а в худшем - с готовой информационной системой, которая, конечно, с трудом подконтрольна любой ответственности.

Техника оторвала почти человека от главного - от другого человека, и в этот смысле, если воспользоваться идеей Кутырева, мы уже постепенно не люди, все менее и менее люди в традиционном качестве. Из этого правда не стоит сразу делать вывод, что мы хуже. Мы радикально другие (становимся другими), потому что все менее и менее нуждаемся в реальном другом, мы поглощаемся

46

информационной риторикой, вымороченным вариантом риторики познания.

Поскольку отвлеченно-теоретический самозаконный мир, принципиально чуждый живой единственной историчности, остается в своих границах, его автономия оправдана и ненарушима, оправданы и такие философские дисциплины, как логика, теория познания, психология познания, философская биология, которые пытаются вскрыть, теоретически же, т.е. отвлеченно-познавательным образом, структуру теоретически познаваемого мира и его принципы. Но мир как предмет теоретического познания стремится выдать себя за весь мир в его целом, не только за отвлеченно-единичное, но и конкретно-единичное бытие в его возможном целом, т.е. теоретическое познание пытается построить первую философию (prima philosophia) или в виде гносеологии, или [2нрзб] (биологических, физических и иных разновидностей). Было бы совершенно несправедливо думать, что это преобладающая тенденция в истории философии, - это специфическая особенность нового времени, можно сказать только XIX и XX вв. (87)

Набор дисциплин, работающих в своих границах, всегда работал в границах риторики как нормативной дисциплины о речевом существовании, т.е. в границах конкретного речевого общения, в пределах подготовки к нему и оценки его. С крахом же риторики в начале того самого XIX века, о котором говорит Бахтин, вышли из своих границ и эти дисциплины, конечно, с претензией на весь мир в его целом (Гегель и др.). Замкнутый теоретический мир терпим и оправдан как раз в своих границах, но когда он выдается за весь мир или за лучший мир, терпеть и оправдываться приходится уже нам, живущим в своем мире, потому что теория накладывает на нашу жизнь свои вроде бы вечные и всеобщие законы. Становится очевидным действительное отношение

47

Бахтина к философии: все перечисленные здесь философские направления в том или ином виде подверглись критике Бахтина или круга Бахтина в 20-е годы. Тезис же об участком мышлении всех великих систем философии в творчестве мыслителя никогда не будет раскрыт. Исключение сделается лишь для уж очень наглядно участного марксизма, чем и докажется антитезис.

Участное мышление преобладает во всех великих системах философии, осознанно и отчетливо (особенно в средние века) или бессознательно и маскированно (в системах XIX и XX вв.). Наблюдается своеобразное улегчение самого термина "бытие", "действительность". Классический кантовский пример против онтологического доказательства [?], что сто талеров действительных не равны ста талерам только мыслимым, перестал быть убедительным; действительно, исторически единожды наличное в определенной мною единственным образом действительности несравненно тяжелее, но взвешенное на теоретических весах, хотя бы и с прибавлением теоретического констатирования его эмпирической наличности, в отвлечении от его исторически ценностной единственности, едва ли окажется тяжелее только мыслимого. Единственное исторически действительное бытие больше и тяжелее единого бытия теоретической науки, но эту разницу в весе, очевидную для живого переживающего сознания, нельзя определить в теоретических категориях. (87)

Описанное улегчение термина "бытие" происходит во всех великих системах, пример Канта никогда не был убедителен для философов, так же легко манипулирующих ста только мысленными талерами, как и ста талерами (чужими обыкновенно) настоящими.

48

Отвлеченное от акта-поступка смысловое содержание можно сложить в некое [1нрзб] и единое бытие, но, конечно, это не единственное бытие, в котором мы живем и умираем, в котором протекает наш ответственный поступок, оно принципиально чуждо живой историчности. В мир построений теоретического сознания в отвлечении от ответственно-индивидуального исторического акта я не могу включить себя действительного и свою жизнь как момент его, что необходимо, если это - весь мир, все бытие (в принципе, в задании все, т.е. систематически, причем сама система теоретического бытия, конечно, может оставаться открытой). Мы оказались бы там определенными, предопределенными, прошлыми [?] и завершенными, существенно не живущими, мы отбросили бы себя из жизни, как ответственного рискованного открытого становления-поступка, в индифферентное, принципиально готовое и завершенное теоретическое бытие (не завершенное и не заданное лишь в процессе познания, но заданное именно - как данное). Ясно, что это можно сделать лишь при условии отвлечения от абсолютно произвольного (ответственно произвольного), абсолютно нового, творимого, предстоящего в поступке, т.е. от того именно, чем жив поступок. Никакая практическая ориентация моей жизни в теоретическом мире невозможна, в нем нельзя жить, ответственно поступать, в нем я не нужен, в нем меня принципиально нет. Теоретический мир получен в принципиальном отвлечении от факта моего единственного бытия и нравственного смысла этого факта, "как если бы меня не было", и это понятие бытия, для которого безразличен центральный для меня факт моей единственной действительной приобщенности к бытию (и я есмь) и принципиально не может ничего

49

прибавить и убавить в нем, в своем смысле и значении оставаясь равным себе и тождественным, есть я или меня нет, не может определить мою жизнь как ответственное поступление, не может дать никаких критериев для жизни практики, жизни поступка, не в нем я живу, если бы оно было единственным, меня бы не было. (87-88)

Теория, система, закрытость, внутриграничность - мертвая вода, одинаково характерная как для науки, так и для искусства. Эти структуры ценностей безусловно необходимы, но не достаточны, они - материал жизни поступка. Смерть может быть составляющей жизни, но жизнь не может вписаться в смерть, меня там нет, даже если насильно меня туда вставить то ли в качестве героя литературного произведения, то ли в качестве теоретического субъекта. Смерть другого происходит в теории или в искусстве в их систематичности или эстетической завершенности, но в поступке другой, как и я, жив и завершаем лишь относительно. Сама смерть не завершает человека этически, а только эстетически и познавательно. Бахтин же еще и принципиально построил свою жизнь так, чтобы никто и после его смерти даже относительно не завершил ее. Свою главную "доктрину" он оставил настолько открыто незавершенной, что даже не назвал ее, боясь поименования как слишком завершающего акта.

В связи с только что изложенным было бы странно не высказать отношения к своей же попытке теоретического завершения наследия Бахтина. Суть дела заключается в том, что Бахтин не пытается ни закрыть, ни возродить старую риторическую традицию, а, подключаясь к ней диалогически, открывает новую. Да, слышим мы Бахтина, риторика - это способ действовать речью, это главное согласие, но способ этот должен быть другим и риторика эта должна быть иной. Задача: не просто отвергнуть ограниченность старой риторики, но существенно разограничить ее, вывести на самые границы всех культурных сфер (этика, эстетика, познание), которые раньше были замкнуты в

50

риторику, а теперь диалогически граничат с ней.

Конечно, менее всего отсюда следует правота какого бы то ни было релятивизма, отрицающего автономность истины и пытающегося сделать ее чем-то относительным и обусловленным" чуждым ей жизненно-практическим или иным моментом именно в ее истинности. При нашем взгляде автономность истины, ее методическая чистота и самоопределяемость совершенно сохраняются; именно при условии своей чистоты она и может быть ответственно причастна бытию-событию, относительная изнутри самой себя истина не нужна жизни-событию. Значимость истины себе довлеет, абсолютна и вечна, и ответственный поступок познания учитывает эту особенность ее, это ее существо. Значимость того или иного теоретического положения совершенно не зависит от того, познано оно кем-нибудь или не познано. Законы Ньютона были в себе значимы и до открытия их Ньютоном, и не это открытие сделало их впервые значимыми, но не было этих истин как познанных, приобщенных единственному бытию-событию моментов, и это существенно важно, в этом смысл поступка, их познающего. Грубо неправильным было бы представление, что эти вечные в себе истины существовали раньше, до их открытия Ньютоном, так, как Америка существовала до ее открытия Колумбом; вечность истины не может быть противопоставлена нашей временности - как бесконечная длительность, для которой все наше время является моментом, отрезком. (88-89)

_________
12 В цитируемом издании здесь стоит запятая, но явно это или опечатка или описка в оригинале.

51

Выпад против релятивизма понятен, так как релятивизм связан с эклектикой культурных сфер, их неразграничением. У Бахтина все становится на свои места. Не вполне ясна оппозиция неоткрытого закона Ньютона и не открытой еще Америки. Ведь и закон Ньютона был и действовал до его открытия, и Америка была и так или иначе влияла на нас до ее открытия... Может быть, какой-то дефект рукописи...

Временность действительной историчности бытия есть лишь момент абстрактно познанной историчности; абстрактный момент вневременной значимости истины может быть противопоставлен абстрактному же моменту временности предмета исторического познания, но все это противопоставление не выходит из границ теоретического мира и только в нем имеет смысл и значимость. Но временная значимость всего теоретического мира истины целиком вмещается в действительную историчность бытия-события. Конечно, вмещается не временно или пространственно (все это суть абстрактные моменты), но как обогащающий его момент. Только бытие познания в отвлеченно-научных категориях принципиально чуждо теоретически же отвлеченно-познанному смыслу, действительный акт познания не изнутри его отвлеченно-теоретического продукта (т.е. изнутри общезначимого суждения), но как ответственный поступок приобщает всякую вневременную значимость единственному бытию-событию. Однако обычное противопоставление вечной истины и нашей дурной временности имеет не теоретический смысл; это положение включает в себя некоторый ценностный привкус и получает эмоционально-волевой характер:

вот вечная истина (и это хорошо) - вот наша преходящая дурная временная жизнь (и это плохо). Но здесь мы имеем случай участного мышления, стремящегося преодолеть свою данность ради

52

заданности, выдержанного в покаянном тоне; но это участное мышление протекает именно в нами утверждаемой архитектонике бытия-события. Такова концепция Платона. (89)

C.С.Аверинцев трактует этот абзац, транскрибируя его по Платону, на мой взгляд, несколько произвольно: "Бахтин хочет сказать - с полным основанием, - что учение Платона, противопоставляющее незыблемость "истинно-сущего и зыбкость мнимо-сущего, меона, имеет целью вовсе не простую констатацию различия онтологических уровней, но ориентацию человека по отношению к этим уровням: от человека ожидается активный выбор, т.е. по-бахтински, "поступок", - он должен бежать от мнимости и устремляться к истине" (159).

Активный выбор производится не между истиной и мнимостью (по-бахтински, разумеется, а не по-платонски), а между тьмой разных истин, дороже которых, правда, не обман, а оживляющий, актуализирующий истину речевой поступок. Приведенная трактовка характерна для Аверинцева, абсолютизирующего и завершающего риторику как риторику познания, что, впрочем, не может приуменьшить его колоссальных заслуг, связанных с четким выделением этапа риторического рационализма13.

Вполне возможно трактовать конец бахтинского периода как критику Платона за теоретическую невыдержанность (ценностный привкус и эмоционально-волевой характер), но в целом этот абзац еще слишком черновик для какой-либо хоть относительно завершенной трактовки. Начало же следующего абзаца скорее подтверждает критическую направленность Бахтина по отношению к Платону.

Еще более грубым теоретизмом является попытка включить мир теоретического познания в единое

_______
13 См.: С.С.Аверинцев. Риторика и истоки европейской литературной традиции. - М., 1996. Книга - результат четвертъвековой работы автора в этом направлении, работы, как мне кажется, еще очень мало оцененной.

53

бытие как бытие психическое. Психическое бытие - абстрактный продукт теоретического мышления, и менее всего допустимо мыслить акт-поступок живого мышления как психический процесс и затем приобщение его теоретическому бытию со всем его содержимым. Психическое бытие такой же отвлеченный продукт, как и трансцендентная значимость. Здесь мы совершаем уже чисто теоретически весомую нелепость: большой теоретический мир (мир как предмет совокупности наук всего теоретического познания) мы делаем моментом маленького теоретического мира (психического бытия как предмета психологического познания). Поскольку психология, оставаясь в своих границах, знает познание только как психический процесс и переводит на язык психического бытия и содержательно-смысловой момент познавательного акта, и индивидуальную ответственность его свершения-поступка, она права, поскольку она претендует быть философским познанием и выдает свою психологическую транскрипцию за действительно единственное бытие, не допуская рядом с собой столь же правомерную трансцендентно-логическую транскрипцию, она совершает грубую, и чисто теоретически, и философско-практически ошибку. (89-90)

Претензии психологии, отпочковавшейся в ХIX в. от риторики, ясны14, понятна и критика малой теоретичности психологии, оторвавшейся от слова, ушедшей или в субъективизм изолированного внутреннего сознания или в объективизм поведенческих, чисто внешних реакций. Эта критика психологии станет перманентной

______________
14 См.: И.В.Пешков. О(т)речение мысли // Л.С.Выготский. Мышление и речь. Риторический комментарий. - М., 1996.

54

для Бахтина 20-х годов15.

Интереснее для интерпретации концовка периода, констатирующая терминологическую оппозицию теоретически/философско-проктически. Последний амбивалентный термин, видимо относится к поискам самоидентификации и снова ведет к тому же: практической философией во все времена была риторика.

Менее всего в жизни-поступке я имею дело с психическим бытием (за исключением того случая, когда я поступаю как теоретик-психолог). Можно помыслить, но отнюдь не совершить попытку, ответственно и продуктивно поступая в математике, скажем работая над какой-нибудь теоремой, оперировать с математическим понятием как с психическим бытием; работа поступка, конечно, не осуществится: поступок движется и живет не в психическом мире. Когда я работаю над теоремой, я направлен на ее смысл, который я ответственно приобщаю к познанному бытию (действительная цель науки), и ровно ничего не знаю и не должен знать о возможной психической транскрипции этого моего действительного ответственного поступка, хотя эта транскрипция для психолога с точки зрения его целей является [1нрзб] правильной. (90)

Некая "психика", отъятая от процесса подготовки (обдумывания, вынашивания) и осуществления речи (поступок), как показывает Бахтин, есть самая абстрактная абстракция.

Подобным же теоретизмом являются попытки приобщить теоретическое познание единственной жизни, помысленной в биологических категориях, экономических и других, т.е. все попытки прагматизма

____________
15 См. книги, входящие в Тетралогию и вышедшие в серии Бахтин под маской: В.Н.Волошинов. Фрейдизм, Мapксизм и философии языка.

55

во всех его видах. Всюду здесь одна теория делается моментом другой теории, а не моментом действительного бытия-события. Нужно приобщить теорию не теоретическим построениям и помысленной [?] жизни, а действительно свершающемуся нравственному событию-бытию - практическому разуму, и это ответственно делается каждым познающим, поскольку он принимает ответственность за каждый целокупный акт своего познания, т.е. поскольку познавательный акт как мой поступок включается со всем своим содержанием в единство моей ответственности, в котором и которым я действительно живу-свершаю. Все попытки изнутри теоретического мира пробиться в действительное бытие-событие безнадежны; нельзя разомкнуть теоретически познанный мир изнутри самого познания до действительного единственного мира. Но из акта-поступка, а не из его теоретической транскрипции есть выход в его смысловое содержание, которое целиком приемлется и включается изнутри этого поступка, ибо поступок действительно свершается в бытии. (90-91)

Риторика поступка не отрицает риторику познания, а только раз(о)граничивает их. Причем конкретная весомая ширина границ поступка может включать в себя любые замкнутые теоретико-познавательные области, размыкать их на свою ответственность, в то время как теории в любом их наиболее практическом изводе могут лишь замыкать на себя и в себе транскрипцию поступка (сам поступок, конечно, им недоступен).

Мир как содержание научного мышления есть своеобразный мир, автономный, но не отъединенный, а через ответственное сознание в действительном акте-поступке включенный в единое и единственное событие бытия. Но это единственное бытие-событие

56

уже не мыслится, а есть, действительно и безысходно свершается через меня и других, между прочим, и в акте моего поступка-познавания, оно переживается, утверждается эмоционально-волевым образом, и в этом целостном переживании-утверждении познавание есть лишь момент. Единственную единственность нельзя помыслить, но лишь участно пережить. Весь теоретический разум только момент практического разума, т.е. разума нравственной ориентации единственного субъекта в событии единственного бытия. В категориях теоретического безучастного сознания это бытие неопределимо, но лишь в категориях действительного причащения, т.е. поступка, в категориях участно-действенного переживания конкретной единственности мира. (91)

Что это за категория участно-действенного переживания конкретной единственности мира, если это, как только что было сказано вовсе не психическое переживание? Других вариантов категорий, для которых теоретический разум лишь момент, причем не основной момент, кроме риторических европейская традиция нам не предлагает. Можно, конечно, отречься от традиции, но где же тогда будут историчность с причастностью? Бытие, свершающееся через меня и других, есть бытие речевого общения, как прояснит Бахтин уже в 20-х же годах, от замысла переходя к осуществлению поступка своей жизни. Участное переживание осуществляется главным образом через речь. Организация речевых взаимодействий - задача риторики. Самоорганизация речи человеком - задача риторики поступка.

Характерной чертой современной философии жизни, пытающейся включить теоретический мир в единство становящейся жизни, является некоторая эстетизация жизни, несколько затушевывающая слишком очевидную несообразность чистого теоретизма

57

(включение большого теоретического мира в малый теоретический же мирок). Обычно элементы теоретические и эстетические слиты в этих концепциях жизни. Такова и самая значительная попытка философии жизни Бергсона. Главный недостаток всех его философских построений, не раз отмечаемый в литературе о нем, - методическое нерасчленение разнородных моментов концепции. Методически неясным остается и его определение философской интуиции, противопоставляемой им рассудочному, анализирующему познанию. Нет сомнения, что в эту интуицию в ее фактическом употреблении Бергсоном входит тем не менее в качестве необходимого элемента рассудочное познание (теоретизм), это было с исчерпывающей ясностью вскрыто Лосским в его превосходной книге о Бергсоне. За вычетом этих рассудочных элементов из интуиции остается чисто эстетическое созерцание, с ничтожной примесью, с гомеопатической дозой действительно участного мышления. Но продукт эстетического созерцания также отличен от действенного акта созерцания и не принципиален для него, отсюда и для эстетического созерцания неуловимо единственное бытие-событие в его единственности. Мир эстетического видения, полученный в отвлечении от действительного субъекта видения, не есть действительный мир, в котором я живу, хотя его содержательная сторона и вложена в живого субъекта. Но между субъектом и его жизнью - предметом эстетического видения - и субъектом - носителем акта этого видения такая же принципиальная несообщаемость, как в теоретическом познании. (91-92)

Эстетизация жизни как прием философского управления, а не только философского созерцания достигла необычайной широты и глубины в СССР.

58

Это явление уже попало под пристальное внимание современной гуманитарии. Но это post factum, a Бахтин угадал эту опасность in statu nascendi, вот что значит масштаб риторического взгляда!

В содержании эстетического видения мы не найдем акта-поступка видящего. Единый двусторонний рефлекс единого акта, освящающего и относящего к единой ответственности и содержание и бытие-свершение акта-поступка в их нераздельности, не проникает в содержательную сторону эстетического видения, изнутри этого видения нельзя выйти в жизнь, самый акт-поступок этого видения не проникает в содержание, эстетическое видение не превращается в исповедь, а став таковой, перестает быть эстетическим видением. И действительно, есть произведения, лежащие на границе эстетики и исповеди (нравственная ориентация в единственном бытие). (92)

Бахтин исподволь продолжает работу русских риторик: дифференцирует роды и виды словесности, позже он назовет это речевыми жанрами. Так, исповедь - вид гомилетического рода речи как бы ответный проповеди: два жанра, на пересечении которых лежит своеобразие стиля самого Бахтина16.

Существенным, (но не единственным) моментом эстетического созерцания является вживание в индивидуальный предмет видения, видение его изнутри в его собственном существе. За этим моментом вживания всегда следует момент объективации, т.е. положение понятой вживанием индивидуальности вне себя, отделение ее от себя, возврат в себя, и только это возвращенное в себя сознание, со своего места,

____________
16 Стиля в классическом его понимании как специфического способа выражения человека, а совсем не стиля философствования (см. статью Н.К.Бонецкой в журнале "Диалог. Карнавал. Хронотоп" - 1996. - ?1) - слово, сугубо неприменимое к Бахтину.

59

эстетически оформляет изнутри схваченную вживанием индивидуальность как единую, целостную, качественно своеобразную. И все эти эстетические моменты: единство, целостность, самодостаточность, своеобразие - трансгредиентны самой определяемой индивидуальности, изнутри ее самой для нее в ее жизни этих моментов нет, она не живет ими для себя, они имеют смысл и осуществляются вживающимся уже вне ее, оформляя и объективируя слепую материю вживания; другими словами: эстетический рефлекс живой жизни принципиально не есть саморефлекс жизни в движении, в ее действительной жизненности, он предполагает вненаходящегося, другого субъекта вживания. Конечно, не нужно думать, что за чистым моментом вживания хронологически следует момент объективации, оформления, оба этих момента реально неразделимы, чистое вживание - абстрактный момент единого акта эстетической деятельности, которого и не должно мыслить в качестве временного периода; моменты вживания и объективации взаимно проникают друг друга. Я активно вживаюсь в индивидуальность, а следовательно, ни на один миг не теряю себя до конца и своего единственного места вне ее. Не предмет мною пассивным неожиданно завладевает, а я активно вживаюсь в него, вживание мой акт, и только в этом продуктивность и новизна его (Шопенгауэр и музыка). Вживанием осуществляется нечто, чего не было ни в предмете вживания, ни во мне до акта вживания, и этим осуществленным нечто обогащается бытие-событие, не остается равным себе. И этот творящий новое акт-поступок уже не может быть эстетическим рефлектированием в его существе, это сделало бы его внеположным поступающему и его ответственности. Чистое вживание, совпадение с другим, потеря своего единственного места в

60

единственном бытии предполагают признание моей единственности и единственности места несущественным моментом, не влияющим на характер сущности бытия мира; но это признание несущественности своей единственности для концепции бытия неизбежно влечет за собой и утрату единственности бытия, и мы получим концепцию только возможного бытия, а не существенного, действительного, единственного, безысходно реального, но такое бытие не может становиться, не может жить. Смысл бытия, для которого признано несущественным мое единственное место в бытии, никогда не сможет меня осмыслить, да это и не смысл бытия-события. (92-93)

После критики теоретизма во всех его видах Бахтин переходит здесь к постепенной проработке новой риторики, именно риторики, потому что очевидным образом исследуется ключевой момент ее - изобретение - пока в эстетических терминах, но уже не в терминах эстетики, ни искусствоведческой, ни философской. Это уже не пассивное восприятие чего-то данного, в конечном счете сводимого к общим местам, не с этого начинается ответственное изобретение, нет, ответственное изобретение начинается со своего единственного места, не данного никому другому в мире, кроме самого изобретающего. Вживание есть такое событие общения моего и другого места в мире, место становится современным обоим действующим лицам процесса, т.е. происходит общение индивидуально-пространственных данностей во времени, взаимное общение мест: вживающегося и вживаемого. Таким образом, это как раз не чистое вживание, а социально обусловленный другим процесс, для своего прояснения требующий социологического развития в работах середины-конца 20-х годов, а вовсе не простого перевода (даже "обогащающего" - Николаев17, или продуктивно

___________
17 См. Н.И.Николаев. Невельская школа философии // М.М.Бахтин и философская культура XX века (Проблемы бахтинологии) / Сб. научных статей. С.-Пб., 1991. - Выпуск первый. - Часть 2. - С.39.

61

обедняющего" - Махлин18) на другой язык, доступный публикации! Наоборот, можно даже предположить, что именно здесь голос Бахтина еще не стал в полной мере, это, если угодно, только проработка голоса среди других голосов, внутренняя речь, имманентно требующая воплощения в иных, публичных жанрах. Это произведение осталось неоконченным и неопубликованным при жизни Бахтина по внутренним, а не по внешним причинам - оно еще не готово как произведение и Бахтин это прекрасно понимал (если он Тетралогию называет не всегда вразумительной, то что бы он сказал об этом черновике!)

Но чистое вживание вообще невозможно, если бы я действительно потерял себя в другом (вместо двух участников стал бы один - обеднение бытия), т.е. перестал быть единственным, то этот момент небытия моего никогда бы не мог стать моментом моего сознания, не-бытие никогда не может стать моментом бытия сознания, его просто не было бы для меня, т.е. бытие не свершалось бы через меня в этот момент. Пассивное вживание, одержание, потеря себя ничего общего не имеют с ответственным актом-поступком отвлечения от себя или самоотречения, в самоотречении я максимально активно и сполна реализую единственность своего места в бытии. Мир, где я со своего единственного места ответственно отрекаюсь от себя, не становится миром, где меня нет, индифферентным в своем смысле к моему бытию миром, самоотречение есть обымающее [?] бытие-событие свершение. Великий символ активности, нисхождение Христово [32нрзб]. Мир, откуда ушел

__________
18 Полемику с этим подходом см. в статье: И.В.Пешков. ...Mozart, или поступок как риторика ответственности // Риторика. - 1996. - ?1(3). - С.70. 18 См. В-Л.Махлин. Комментарии // Бахтин под маской. - М., 1996. -Вып. 5 (1). - С.128.

62

Христос, уже не будет тем миром, где его никогда не было, он принципиально иной. (93-94)

Что есть общение? Две крайности - одержание бытием другого (потеря себя) и овнешнение другого до объекта, предмета моих действий - пожалуй можно соотнести с оппозицией Линецкого дар/обмен19. Бахтин противопоставляет этим крайностям свое понимание общения-диалога, которое никогда не следует путать с диалогом-коммуникацией (ошибка Линецкого). Тут - не двоично-троичный натуралистический числовой код, а комплексный, асимптотически приближающийся к истине символ между двумя и тремя - по принципу числа пи, но запятая после двойки (2,5, по определению Пелицци20, 2,". и т.д., сформулировал бы я).

Вот этот-то мир, где свершилось событие жизни и смерти Христа в их факте и их смысле, принципиально неопределим ни в теоретических категориях, ни в категориях исторического познания, ни эстетической интуицией; в одном случае мы познаем отвлеченный смысл, но теряем единственный факт действительного исторического свершения, в другом случае - исторический факт, но теряем смысл, в третьем имеем и бытие факта, и смысл в нем как момент его индивидуации, но теряем свою позицию по отношению к нему, свою долженствующую причастность, т.е. нигде не имеем полноты свершения, в единстве и взаимопроницании единственного факта-свершения-смысла-значения и нашей причастности (ибо един и единственен мир этого свершения). (94)

_________
19 См. В.В Линецкий. О пошлости в литературе, или главный парадокс постмодернизма// Риторика. - 1996. - ?1(3). - С.49 и cл.
20 Ф. Пепицци. Критический дискурс пять типов диалога. Перевод Г.Н.Шелогуровой // Риторика. - 1996. - ?1(3). - С.91.

63

Событие жизни и смерти Христа как высший образец причастности Бахтин периодом выше называет самоотречением. Жить из себя не значит жить для себя, - не устает повторять он. Невозможно не заметить в этом основном этическом термине риторическую внутреннюю форму: само-от-речение. Исхождение из себя в слове и есть самоотречение!

Попытка найти себя в продукте акта эстетического видения есть попытка отбросить себя в небытие, попытка отказаться от своей активности с единственного, внеположного всякому эстетическому бытию места и полноты его реализации в событии-бытии. Акт-поступок эстетического видения возвышается над всяким эстетическим бытием - его продуктом - и входит в иной мир, в действительное единство события-бытия, приобщая ему и эстетический мир как момент его. Чистое вживание и было бы отпадением акта в его продукт, что, конечно, невозможно. (94)

Видение как акт-поступок возвышается над бытием эстетическим как своим продуктом. Это сложная проблема в риторическом изобретении - соотношение поступка как действия и поступка как результата действия. Она решается, возможно, на уровне типов речи, а не для общего случая.

Эстетическое видение есть оправданное видение, если не переходит своих границ, но, поскольку оно претендует быть философским видением единого и единственного бытия в его событийности, оно неизбежно обречено выдавать абстрактно выделенную часть за действительное целое. (94)

Восприятие вообще обречено выдавать абстракции вместо целого. Целое требует работы изобретения.

64

Эстетическое вживание (т.е. не чистое, не теряющее себя, а объективирующее вживание) не может дать знания единственного бытия в его событийности, но лишь эстетическое видение внеположного субъекту бытия (и его самого как внеположного его активности, в его пассивности). Эстетическое вживание в участника не есть еще постижение события. Пусть я насквозь вижу данного человека, знаю и себя, но я должен овладеть правдой нашего взаимоотношения, правдой связующего нас единого и единственного события, в котором мы участники, т.е. я и объект моего эстетического созерцания должны быть определены [?] в единстве бытия, нас равно объемлющем, в котором и протекает акт моего эстетического созерцания, но это уже не может быть эстетическим бытием. Только изнутри этого акта как моего ответственного поступка может быть выход в это единство бытия, а не из его продукта, отвлеченно взятого. Только изнутри моей участности может быть понята функция каждого участника. На месте другого, как и на своем, я нахожусь в том же бессмыслии. Понять предмет - значит понять мое долженствование по отношению к нему (мою должную установку), понять его в отношении ко мне в единственном бытии-событии, что предполагает не отвлечение от себя, а мою ответственную участность. Только изнутри моей участности может быть понято бытие как событие, но внутри видимого содержания в отвлечении от акта как поступка нет этого момента единственной участности. (94-95)

Вот исходный пункт изобретения в риторике поступка: понять предмет как правду нашего взаимоотношения! В самой сердцевине бахтинской теории лежит выход вовне, в социальные отношения. Вот она социология без социологизма, мы участники

65

единого и единственного события, которое и заряжает нас правдой понимания21. Отсюда идет толчок к изобретению предмета через долженствование по отношению к нему: я нахожусь в поиске-творчестве поступка как моего долга по отношению к другому, причем этот долг не упраздняет мою единственность, а наоборот впервые актуализует ее. Предшествующий пример Христа здесь очень показателен, самоотречение его не есть потеря себя, а как раз утверждение себя в долженствовании по отношению ко всем нам, утверждение, в котором и изобретается единый и единственный поступок, приводящий к Событию свершения!

Но эстетическое бытие ближе к действительному единству бытия-жизни, чем теоретический мир, поэтому столь и убедителен соблазн эстетизма. В эстетическом бытии можно жить, и живут, но живут другие, а не я - это любовно созерцаемая прошлая жизнь других людей, и все вне меня находящееся соотнесено с ними, себя я не найду в ней, но лишь своего двойника-самозванца, я могу лишь играть в нем роль, т.е. облекать в плоть-маску другого - умершего. Но в действительной жизни остается эстетическая ответственность актера и целого человека за уместность игры, ибо вся игра в целом есть ответственный поступок его - играющего, а не изображаемого лица - героя; весь эстетический мир в целом лишь момент бытия события, право22 приобщенный через ответственное сознание - поступок участника, эстетический разум есть момент практического разума. (95)

Здесь мы имеем описание эстетического бытия как игры творческого процесса изобретения. Игра - это жизнь-самозванец и это самозванство не обязательно

_________________
21 Ср.: П-Н.Медведев. Социологизм без социологии // Бахтин под маской. - М., 1996. - Вып. 5 (1). - С.95.
22 Это слово как-то не стыкуется с остальным текстом.

66

со знаком минус, как это трактуют обычно комментаторы Бахтина, это двойничество, методически верно осознанное, поставленное на свое место, и дает впервые возможность человеческого изобретения, поступка, развернутого в речь, а не только переживаемого - поступка высказывания. Ответственная речь требует предварительного проигрывания, надевания плоти-маски другого, отмершего в эстетическое восприятие мое. Ответственность актера-автора не просто сохраняется в этой эстетической игре, а сама эта игра делает впервые возможным поистине риторическое изобретение, создавая площадь-время для осознанной ответственности поступка. Но разумеется эстетической игрой дело не завершается, сама по себе игра есть технический момент изобретения-поступка, то самое реторике техне, которое не должно быть оторвано от всего риторического, ответственного процесса поступления.

Итак, ни у теоретического познания, ни у эстетической интуиции нет подхода к единственному реальному бытию события, ибо нет единства и взаимопроникания между смысловым содержанием - продуктом и актом - действительным историческим свершением вследствие принципиального отвлечения от себя как участника при установлении смысла и видения. Это и приводит философское мышление, принципиально стремящееся быть чисто теоретическим, к своеобразному бесплодию, в котором оно, безусловно, в настоящее время находится. Некоторая примесь эстетизма создает иллюзию большей жизненности, но лишь иллюзию. Людям, желающим и умеющим участно мыслить, т.е. не отделять своего поступка от его продукта, а соотносить23 их и стремиться определить в едином и единственном контексте жизни как неделимые в нем, кажется, что философия, долженствующая решить последние

________
23 В источнике цитаты "относить".

67

проблемы (т.е. ставящая проблемы в контексте единого и единственного бытия в его целом), говорит как-то не о том. Хотя ее положения и имеет какую-то значимость, но не способны определить поступка и того мира, в котором поступок действительно и ответственно единожды свершается. (95-96)

Называя сочинение Бахтина "философией поступка", не обратили внимания на этот пассаж, где Бахтин прямо отмежевывается от бесплодного философского мышления ввиду его сугубой теоретичности, при которой не может быть действительного взаимопроникновения продукта-смысла и акта-свершения, постулируемого Бахтиным в качестве единого и единственного поступка. Говорящий человек, или человек, действующий словом - вот истинный предмет бахтинской риторики, именно по этому предмету и риторики, как бы ни скрывал и камуфлировал свою теорию философской практики сам автор ее. Впрочем этот камуфляж имел целью не столько скрыть сей факт самоидентификации, сколько сохранить теорию в ее живом становлении, уберечь ее от преждевременной догматизации, а по возможности и от догматизации вообще. Новая риторика требует нового способа ее воплощения в жизнь, ее нельзя скажем, положить на стол европарламента в готовом виде как, если не догму, то руководство к действию, нет, до нее требуется индивидуально-ответственно добраться, ее придется участно изобрести каждому для себя заново, она вся построена как учебник по практическому изобретению, но без грифа министерства Просвещения и даже без материального ограничения книжной коркой. Эта риторика не есть, а постоянно и ответственно становится24, по-другому и не могло быть, раз перед нами риторика Бахтина. Но продолжим наше индивидуальное маленькое событие этого становления.

____________
24 Об этом см. И-В.Пешков. Поступок, или явление риторики ответственности // Бахтинские чтения-1. Витебск, 1996. - С.97.

68

Здесь дело не в одном только дилетантизме, не умеющем оценить высокой важности достижений современной философии в области методологии отдельных областей культуры. Можно и должно признать, что в области своих специальных задач современная философия (особенно неокантианство) достигла очевидных высот и сумела наконец выработать совершенно научные методы (чего не сумел сделать позитивизм во всех своих видах, включая сюда и прагматизм). Нельзя отказать нашему времени и высокой заслуги приближения к идеалу научной философии. Но эта научная философия может быть только специальной философией, т.е. философией областей культуры и их единства в теоретической транскрипции изнутри самих объектов культурного творчества и имманентного закона их развития. Зато эта теоретическая философия не может претендовать быть первой философией, т.е. учением не о едином культурном творчестве, но о едином и единственном бытии-событии. Такой первой философии нет, и как бы забыты пути ее создания. Отсюда и глубокая неудовлетворенность участно мыслящих современной философией, заставляющая их обратиться, одних к такой концепции, как исторический материализм25<, при всех своих недостатках и недочетах> привлекательный для участного сознания тем, что пытается строить свой мир так, чтобы дать в нем место определенному, конкретно-исторически действительному поступку, в его мире можно ориентироваться стремящемуся и поступающему сознанию. (96) <Мы здесь можем оставить в стороне вопрос о том, путем [1нрзб] и

________
25 Текст в угловых скобках цитируется по: В.Л.Махлин. Михаил Бахтин: философия поступка. М., 1990. - С.40-41.

69

методических несообразностей совершает исторический материализм свой выход из самого отвлеченного теоретического мира в живой мир ответственного исторического свершения-поступка, для нас важно, однако, что этот выход им совершается, и в этом его сила, причина его успеха. Другие ищут философского [1нрзб] в теософии, антропософии и под. учениях, впитавших в себя много действительной мудрости участного мышления средних веков и Востока, но как единая концепция, а не просто сводка отдельных прозрений участного мышления веков, совершенно неудовлетворительных и грешащих тем же методологическим пороком, что и исторический материализм: методологическим [?] неразличением данного и заданного, бытия и долженствования.>

Весь этот как бы уступительный философии период остается несколько темным по стилю и противоречивым. Но тут впервые появляется идея взаимного разграничения и единства областей культуры, идея принципиально важная именно для построения риторики единого ответственного поступка, который по определению должен включать в себя и другие в некоторых отношениях равновеликие области человеческой культуры, очевидно в первую очередь - познания и искусства, о которых говорилось выше. Поступок тут первый среди равных, он обымает все другие области, но одновременно может и сам обыматься ими (прежде всего искусством, но и наукой тоже). Риторика ответственности есть риторика, построенная на балансе и взаимной последовательности этих областей, обеспечивающих поступку архитектоническую гармонию, а значит, социально-действенную устойчивость.

Другой интересный сюжет, связанный с темой Бахтин под маской, сюжет с историческим материализмом, ранее осложненный для понимания купюрами, теперь в первом приближении демонстрирует возможность использования теоретического аппарата марксизма для формулирования теории Бахтина.

70

Более того, можно сказать, что при определенных исторических обстоятельствах не исключен вариант, что теория М.М.Бахтина могла бы быть развитием марксизма. Марксистская маска стала маской явной после окончательной дискредитации марксистской идеи. Особенно с фейербаховским крылом теории Маркса у Бахтина было немало общего и если бы в реальной истории России не победило, грубо говоря, гегелевское, явно монологическое начало, то...

Участному и требовательному сознанию ясно, что мир современной философии, теоретический и теоретизированный мир культуры, в известном смысле действителен, имеет значимость, но ему ясно и то, что этот мир не есть тот единственный мир, в котором он живет и в котором ответственно свершается его поступок, и эти миры несообщаемы, нет принципа для включения и приобщения значимого мира теории и теоретизированной культуры единственному бытию-событию жизни. Современный человек чувствует себя уверенно, богато и ясно там, где его принципиально нет в автономном мире культурной области и его имманентного закона творчества, но не уверенно, скудно и неясно, где он имеет с собою дело, где он центр исхождения поступка, в действительной единственной жизни, т.е. мы уверенно поступаем тогда, когда поступаем не от себя, а как одержимые имманентной необходимостью смысла той или иной культурной области, путь от посылки к выводу совершается свято и безгрешно, ибо на этом пути меня самого нет; но как и куда включить этот процесс моего мышления, внутри святой и чистый, сплошь оправданный в его целом? В психологию сознания? Может быть, в историю соответствующей науки? Может быть, в мой материальный бюджет, как оплаченный по количеству воплотивших его строк? Может быть, в хронологический порядок моего дня,

71

как мое занятие от 5 до б? В мои научные обязанности? Но все эти возможности осмысления и контексты сами блуждают в каком-то безвоздушном пространстве и ни в чем не укоренены, ни только едином, ни - единственном. И современная философия не дает принципа для этого приобщения, в этом ее кризис. Поступок расколот на объективное смысловое содержание и субъективный процесс свершения. Из первого осколка создается единое и действительно великолепное в своей строгой ясности системное единство культуры, из второго, если он не выбрасывается за совершенной негодностью (за вычетом смыслового содержания - чисто и полностью субъективный), можно в лучшем случае выжать и принять некое эстетическое и теоретическое нечто вроде Бергсонова duree, единого elan vital [12нрзб]. Но ни в том ни в другом мире нет места для действительного ответственного свершения-поступка. (96-97)

Это одно из ударных мест всей работы, формулы поступок расколот, а также святой и безгрешный путь от посылки к выводу говорят о многом. Тут может быть или большой развернутый комментарий или просто несколько восклицательных знаков.

Но ведь современная философия знает этику и практический разум. Даже кантовский примат практического разума свято блюдется современным неокантианством. Говоря о теоретическом мире и противопоставляя ему ответственный поступок, мы ничего не сказали о современных этических построениях, которые как раз ведь и имеют дело с поступком. Однако наличность этического смысла в современной философии нисколько не прибавляет [1нрзб], вся почти критика теоретизма всецело распространима и на этические системы. Поэтому в

72

подробный анализ существующих этических учений мы здесь входить не будем; об отдельных этических концепциях (альтруизм, утилитаризм, этика Когена и пр.) и связанных с ними специальных вопросах мы будем говорить в соответствующих местах нашей работы. Здесь нам остается лишь показать, что практическая философия в ее основных направлениях отличается от теоретической лишь по предмету, но не по методу, не по способу мышления, т.е. что и она сплошь проникнута теоретизмом, а для решения этой задачи различия между отдельными направлениями не существует. (97-98)

Здесь четко поставлен вопрос о разграничении предмета и метода или может быть об их объединении. Главное - теоретизм - основной метод, поглощающий различия предметов изучения, потому что все равно изучения-познания вместо приобщения-изобретения.

Все этические системы обычно и совершенно правильно подразделяются на материальные и формальные. Против материальной (содержательной) этики мы имеем два принципиальных возражения, против формальной - одно. Материальная этика пытается найти и обосновать специальные нравственные содержательные нормы, иногда общезначимые, иногда изначально релятивные, но во всяком случае общие нормы для каждого. Этичен поступок тогда, когда он сплошь нормируется только соответственной нравственной нормой, имеющей определенно общий содержательный характер. Первое принципиальное возражение, уже затронутое нами в предыдущем, сводится к следующему: нет специально этических норм, каждая содержательная норма должна быть специально обоснована в своей значимости соответствующей наукой: логикой, эсте-

73

такой, биологией, медициной, одной из социальных наук. Конечно, в этике, за вычетом всех норм, нашедших специальное обоснование в соответствующей дисциплине, окажется некоторое количество норм (причем обыкновенно выдаваемых за основные), которые нигде не обоснованы, и даже трудно бывает сказать, в какой дисциплине они вообще могли быть обоснованы, и тем не менее звучащих убедительно. Однако по своей структуре эти нормы ничем не отличаются от научных, и придаваемый эпитет "этический" не понижает необходимости все же доказать научно их истинность, эта задача остается по отношению к таким нормам, будет ли она когда-нибудь решена или нет - каждая содержательная норма должна быть возведена на степень специального научного положения; до этого она остается только практически полезным обобщением и догадкой. Будущие философски обоснованные социальные науки (теперь они находятся в весьма печальном положении) значительно уменьшат число таких блуждающих, не укорененных ни в каком научном единстве норм (этика же не может быть таким научным единством, а просто сводкой практически нужных положений, иногда не доказанных). В большинстве случаев такие этические нормы представляют из себя методически не расчлененный конгломерат различных принципов и оценок. Так, высшее положение утилитаризма подлежит ведению и критике со стороны своей научной значимости тремя специальными дисциплинами: психологией, философией права и социологией. Собственно долженствование, превращение теоретического положения в норму, в материальной этике остается совершенно не обоснованным, у материальной этики нет даже к нему подхода:

74

утверждая существование специальных этических норм, она только слепо допускает, что нравственное долженствование присуще некоторым содержательным положениям как таковым, непосредственно следует из их смыслового содержания, т.е. что некоторое теоретическое положение (высший принцип этики) по самому своему смыслу может быть должным, предпослав, конечно, существование субъекта, человека. Этическое долженствование извне пристегивается. Материальная этика не способна даже уразуметь кроющейся здесь проблемы. Попытки биологически обосновать долженствование суть недомыслия, не стоящие рассмотрения. Ясно отсюда, что все содержательные нормы, даже [1нрзб] доказанные наукой, будут относительны по отношению к долженствованию, ибо оно пристегнуто к ним извне. Я могу согласиться с тем или иным положением как психолог, социолог, юрист ех cathedra, но утверждать, что тем самым оно становится нормирующей мой поступок нормой - значит перепрыгнуть через основную проблему. Даже для самого факта моего действительного согласия со значимостью данного положения ex cathedra - как моего поступка - мало еще одной в себе значимости положения и моей психологической способности соображения, нужно еще нечто из меня исходящее, именно нравственно должная установка моего сознания по отношению к теоретически в себе значимому положению; эту-то нравственную установку сознания и не знает материальная этика, точно перепрыгивая через кроющуюся здесь проблему, не видя ее. Ни одно теоретическое положение не может непосредственно обосновать поступка, даже поступка-мысли, в ее действительной совершенности. Вообще никаких норм не должно знать теоретическое

75

мышление. Норма - специальная форма волеизъявления одного по отношению к другим, и как таковая, существенно свойственная только праву (закон) и религии (заповеди), и здесь ее действительная обязанность - как нормы - оценивается не со стороны ее смыслового содержания, но со стороны действительной авторитетности ее источника (волеизволение) или подлинности и точности передачи (ссылки на закон, на писание, признанные тексты, интерпретации, проверки подлинности или - более принципиально - основы жизни, основы законодательной власти, доказанная боговдохновенность писания). Ее содержательно-смысловая значимость обоснована только волеизволением (законодателем, Богом), но в сознании создающего норму в процессе ее создания - обсуждения ее теоретической, практической значимости - она является еще не нормой, а теоретическим установлением (форма процесса обсуждения: правильно или полезно ли будет то-то, т.е. тому-то на пользу). Во всех остальных областях норма является словесной формой простой передачи условного приспособления неких теоретических положений к определенной цели: если ты хочешь или тебе нужно то-то и то-то, то ввиду того, что... (теоретически значимое положение), ты должен поступить так-то и так-то. Здесь именно нет волеизволения, а следовательно, и авторитета: вся система открыта: если ты хочешь. Проблема авторитетного волеизволения (создающего норму) есть проблема философии права, философии религии и одна из проблем действительной нравственной философии как основной науки, первой философии (проблема законодателя). (98-100)

76

Второй грех материальной этики - ее общность -- предположение, что долженствование может быть распространено, относиться к каждому. Эта ошибка, конечно, вытекает из предшествующего. Раз содержание норм взято из научно значимого суждения, а форма [1нрзб] усвоена от права или заповеди, совершенно неизбежна общность норм. Общность долженствования - недостаток, свойственный также и формальной этике, к которой мы поэтому и перейдем теперь. (100)

Формальной этике чужд (конечно, в ее принципе, как формальной, а не в ее действительном конкретном осуществлении, где обычно происходит [3нрзб] и привнесение содержательных норм, также у Канта) разобранный нами коренной недостаток материальной. Она исходит из существенно правильного усмотрения, что долженствование есть категория сознания, форма, не могущая быть выведенной из какого-нибудь определенного материального содержания. Но формальная этика, развившаяся исключительно на почве кантианства, далее мыслит категорию долженствования как категорию теоретического сознания, т.е. теоретизирует ее, и вследствие этого теряет индивидуальный поступок. Но долженствование есть именно категория индивидуального поступка, даже более, категория самой индивидуальности, единственности поступка, его незаменимости и незаместимости, единственной нудительности, его историчности. Категоричность императива подменяется его общезначимостью, мыслима подобно теоретической истине. (100)

Категорический императив определяет поступок как общезначимый закон, но лишенный определен-

77

ного положительного содержания, это сам закон как таковой, идея чистой законности, т.е. содержанием закона является сама законность, поступок должен быть законосообразен. Здесь есть верные моменты:
1)поступок должен быть абсолютно не случаен,
2)долженствование действительно абсолютно нудительно, категорично для меня. Но понятие законности несравненно шире и, кроме указанных моментов, содержит такие, которые абсолютно несовместимы с долженствованием: юридическая общность и перенос сюда ее мира теоретической общезначимости; эти стороны законности предают поступок чистой теории, только теоретической справедливости суждения и именно в этой своей теоретической оправданности [2нрзб] категорический императив как общий и общезначимый. Кант и требует этого; закон, нормирующий мой поступок, должен быть оправдан, как могущий стать нормой всеобщего поведения, но как произойдет это оправдание? Очевидно, лишь путем. чисто теоретических установлении: социологических, экономических, эстетических, научных. Поступок отброшен в теоретический мир с пустым требованием законности. (100-101)

Второй недостаток следующий: закон предписан себе самой волей, она сама автономно делает своим законом чистую законосообразность - это имманентный закон воли. Здесь мы видим полную аналогию с построением автономного мира культуры. Воля-поступок создает закон, которому подчиняется, т.е. как индивидуальная умирает в своем продукте. Воля описывает круг, замыкает себя, исключая индивидуальную и историческую действительную активность поступка. Мы имеем здесь ту же иллюзию, что и в теоретической философии: там активность разума, с

78

которой ничего общего не имеет моя историческая, индивидуально-ответственная активность, для которой эта категориальная активность разума пассивно-обязательна, здесь то же оказывается с волей. Все это в корне искажает действительное нравственное долженствование и совершенно не дает подхода к действительности поступка. Воля действительно творчески активна в поступке, но совсем не задает норму, общее положение. Закон - это дело специального поступка, поступка-мысли, но и поступок-мысль в содержательно-значимой стороне положения не активен, он продуктивно активен лишь в момент приобщения в себе значимой истины действительному историческому бытию (момент действительной познанности - признанность), активен поступок в действительном единственном продукте, им созданном (реальном действительном действии, сказанном слове, домысленной мысли, причем отвлеченная в себе значимость действительного юридического закона здесь лишь момент). По отношению к закону, взятому со стороны его смысловой значимости, активность поступка выражается только в действительном осуществляемом признании, в действенном утверждении. (101-102)

Для нас здесь не так интересны эти внутрикантианские споры о сущности категорического императива, а интересен ряд примеров продукта активности поступка: это сплошь традиционные риторические категории - разговор о реальном действительном, действии, сказанном слове, помысленной мысли - совсем не случаен, в обратном порядке выстраивается традиционный риторический алгоритм от мысли к слову, причем к действенному слову, но у Бахтина - ив этом разница - действие как результат мысли и слова уже эксплицировано теоретически, задано как новый категорический императив, который помещается не в общее место, а в

79

частную ситуацию общения конкретных людей, бытие которых, выражаясь по-кьеркегоровски-хайдеггеровски, вот! - Что же делать? - спрашивают за всю Россию Чернышевский и Ленин. - Да вот же! - отвечает по-немецки Михаил Бахтин (Dasein). Нельзя ставить вопросы с общего места многих, потому что ответ все равно каждый получит со своего индивидуального единственного места. Поступок (и одновременно его изобретение) есть нахождения ответа на свой вопрос, вернее постановка вопроса самому себе, потом (чисто методически, а не последовательно-темпорально), чуть позже придут и общие места для того, чтобы прояснить этот поступок другим. Прояснить теоретически, а не пояснить в оторванности от свершения!

В этом смысле никак нельзя разорвать и помышление мысли, сказание слова и совершение действия: все это моменты, говоря по-бахтински, единого поступка, и нет никакой отдельной от поступка риторики, некой проработки речевой дискурсивности: некоего нахождения материала; расположения сюжетов, тем, аргументов; некоего выражения словесного, стилистического; а потом запоминание, а потом произнесение - понятно, что все это Бахтину было не столько даже чуждо, сколько казалось примитивным, наивность учебника, конечно, отталкивала от школьной риторики, заставляла так или иначе от нее дистанцироваться, но от этого сама тема бахтинской мысли не стала менее риторической ни на йоту. Все стадии классического риторического алгоритма - моменты ответственного поступка! И наоборот: начало новой, по-настоящему новой (отнюдь не просто нео-) риторики - ответственный поступок, включающий в себя и теоретическую, и эстетическую области.

Итак, роковой теоретизм - отвлечение от себя единственного - имеет место и в формальной этике, здесь ее мир практического разума есть на самом деле теоретический мир, а не тот мир, в котором действительно свершается поступок. Поступок, уже свершенный в чисто теоретическом мире, нуждающемся в только теоретическом же рассмотрении, мог бы быть,

80

и то только post factum, описан и понят с точки зрения формальной этики Канта и кантианцев. К живому поступку в реальном мире здесь нет подхода. Примат практического разума есть на самом деле примат одной теоретической области над всеми другими, и потому только, что это область самого пустого и непродуктивного общего. Закон законосообразия есть пустая формула чистой теоретичности. Менее всего подобный практический разум может обосновать первую философию. Принцип формальной этики вовсе не есть принцип поступка, а принцип возможного обобщения уже свершенных поступков в их теоретической транскрипции. Формальная этика сама не продуктивна и просто [1нрзб] область современной философии культуры. Другое дело, когда этика стремится быть логикой социальных наук. При такой постановке трансцендентальный метод может сделаться много продуктивнее. Но зачем тогда называть логику социальных наук этикой и говорить о примате практического разума? Конечно, не стоит спорить о словах: подобная нравственная философия может быть и должна быть создана, но можно и должно создать и другую, еще более заслуживающую этого названия, если не исключительно. (102)

Конечно не стоит спорить о словах, но возможна ли философия поступка, т.е. созерцание без рокового созерцательства, незаинтересованность и непрактичность без отвлечения от единственного себя, т.е. нетеоретическая теория, куда поступок входил бы во всей незавершенности протекающего события, бытия-события?:

Мне кажется, что такая философия, философия без любви к отстраненной мудрости невозможна по определению, как сказал бы Бахтин - contradictio in adjecto. Конечно, можно не спорить о словах и назвать философией поступка то, что не может быть

81

философией в традиционном понимании, но можно и должно назвать эту проповедь меня единственного риторикой поступка, потому что, хотя тут тоже вскоре возникнут дефинитивные парадоксы, риторика традиционно стоит в непосредственной близости к реальному становящемуся в человеческом общении событию-бытию. Что касается оксюморонности в словосочетании риторика поступка, то здесь парадокс носит продуктивный характер, ибо реальный человеческий поступок всегда есть говорящее бытие; событие общения, уяснение правды наших взаимоотношений не может произойти вне слова (подробнее Бахтин напишет об этом в статье "Слово в жизни и слово в поэзии" и чуть позже в "Марксизме и философии языка"). Причем такой подход ни в коей мере не делает Бахтина "пансловистом", как это привиделось Рыклину26, Бахтин прекрасно понимает, что слово - это не все (между прочим и риторика это всегда понимала), но - ив этом суть бахтинской риторики ответственности - все не без слова.

Итак, нами признаны неосновательными и принципиально безнадежными все попытки ориентировать первую философию, философию единого и единственного бытия-события на содержательно-смысловой стороне, объективированном продукте, в отвлечении от единственного действительного акта-поступка и автора его, теоретически мыслящего, эстетически созерцающего, этически поступающего. Только изнутри действительного поступка, единственного, целостного и единого в своей ответственности есть подход к единому и единственному бытию в его конкретной действительности, только на нем может ориентироваться первая философия. (102)

Ergo, первая философия и есть риторика поступка, потому что автора его, теоретически мыслящего эстетически созерцающего, этически поступающего,

__________
26 См. М.К.Рыклин. Сознание и речь в концепции М.М.Бахтина // Бахтин как философ. М., 1992. - С. 175-189.

82

нельзя отделить от слова, автор этот - человек говорящий, человек действующий словом и словом же объединенный в это самое единство действительной ответственности. Только на слове и может конкретно-исторически ориентироваться первая философия. Это справедливо и для первой философии Аристотеля, у которого кроме большого органона и даже до него следует вычленить малый, исходный, риторический органон - риторика-поэтика-топика - каковой, конечно, и является и логически, и онтологически самой первой философией.

До конца ответственно только слово. Любая мысль, любое чувство, любое действие вне слова пребывает и вне ответственности. Череда определенных ответственных обещаний человека перед жизнью никогда не кончается, даже после смерти продолжается его ответственность за сказанные слова, от которых, конечно, неотделим никакой пocтупок! Можно несомненно и пренебречь этой речевой ответственностью, но с ней теряется и твое единственное место под общим риторическим солнцем, ты отпадаешь в дурную бесконечную единичность!

Поступок не со стороны своего содержания, а в самом своем свершении как-то знает, как-то имеет единое и единственное бытие жизни, ориентируется в нем, причем весь - ив своей содержательной стороне, и в своей действительной единственной фактичности; изнутри поступок видит уже не только единый, но и единственный конкретный контекст, куда относит и свой смысл, и свой факт, где он пытается ответственно осуществить единственную правду и факта и смысла в их единстве конкретном. Для этого, конечно, необходимо взять поступок не как факт, извне созерцаемый или теоретически мыслимый, а изнутри, в его ответственности. Эта ответственность поступка есть учет в нем всех факторов: и смысловой значимости, и фактического свершения во всей его конкретной историчности и индивидуальности; ответственность поступка знает

83

единый план, единый контекст, где этот учет возможен, где и теоретическая значимость, и историческая фактичность, и эмоционально-волевой тон фигурируют как моменты единого решения, причем все эти разнозначные при отвлеченной точке зрения моменты не обедняются и берутся во всей полноте и всей своей правде; есть, следовательно, у поступка единый план и единый принцип, их объединяющий в его ответственности. (102-103)

Все это пока довольно загадочно и отвлеченно звучит, но уже вскоре этот единый план и единый принцип выяснятся, словесная сущность поступка станет очевидной уже в этом бахтинском тексте, не говоря уже о работах последующих, собственно развернувшихся из внутренней речи данного замысла-поступка в законченные и в этом смысле риторические произведения-поступки общего единого и единственного поступка жизни Автора.

Ответственный поступок один преодолевает всякую гипотетичность, ведь ответственный поступок есть осуществление решения - уже безысходно, непоправимо и невозвратно; поступок - последний итог, всесторонний окончательный вывод; поступок стягивает, соотносит и разрешает в едином и единственном и уже последнем контексте и смысл и факт, и общее и индивидуальное, и реальное и идеальное, ибо все входит в его ответственную мотивацию; в поступке выход из только возможности в единственность раз и навсегда. (103)

Изобретение происходит не от возможности выбора, а от невозможности невыбора! И это: и в традиции и вопреки классической риторике, которая изобретение понимает как выбор из возможного, общих, а значит, возможных для меня мест. Бахтин акцентирует другую сторону дела: невозможно не выбрать для себя одно-единственное место, незаменимое-мое, но и

84

незаместимое кем-то еще. Риторическая топика есть и преграда и условие изобретения. Можно, конечно, не изобретать, но тогда ты как бы обобщаешь себя, обобществляешь даже себя до общего, обычно предполагаемо-утопического, а в реальности тоталитарного топоса, города-солнца. Историческими реальностями навеяны слова уже безысходно, непоправимо и невозвратно - выбор общих мест на счастливой советской родине был, разумеется, невелик.

Менее всего можно опасаться, что философия поступка вернется к психологизму и субъективизму. Субъективизм, психологизм коррелятивны именно к объективизму (логическому) и [1нрзб] лишь при абстрактном разделении поступка на его объективный смысл и субъективный процесс свершения; изнутри самого поступка в его целостности нет ничего субъективного и психологического, в своей ответственности поступок задает себе свою правду как объединяющие оба эти момента, равно как и момент общего (общезначимого) и индивидуального (действительного). Эта единая и единственная правда поступка задана как синтетическая правда. (103)

Попытка преодолеть субъект-объектную парадигму характерна для диалогистов. Так О.Розеншток-Хюсси говорит еще о проекте и траекте, т.е. перекрывает дихотомию внешнего/внутреннего другой линейной оппозицией - прошлого/будущего, превращая линейную дихотомию классической философии в крест действительности27, что внутренне близко бахтинской синтетической правде уже последнего контекста.

Не менее основательно и опасение, что эта единая и единственная синтетическая правда поступка иррациональна. Поступок в его целостности более

____________
27 См.: О.Розеншток-Хюсси. Речь и действительность. М., 1994.

85

чем рационален - он ответственен. Рациональность только момент ответственности, [1 или 2 нрзб] свет, "как отблеск лампы перед солнцем" (Ницше). (103)

Опять вне риторического алгоритма это утверждение выглядит просто спекулятивным. Почему ответственность больше, чем рациональность, а не наоборот. Внутри чисто философской традиции это необъяснимо, зато все становится на свои места, когда это суждение укореняется в риторической парадигме, именно в центре риторики - в разделе изобретение. Изобретение есть ответственный поступок и рациональность познания только момент его: так Бахтин не только укореняется в богатейшей традиции, но и по-новому вырастает из нее, преодолевая риторическую доминанту познания (кстати философская рациональность является в свою очередь лишь поверхностным моментом этой доминанты).

Вся современная философия вышла из рационализма и насквозь пропитана предрассудком рационализма, - даже там, где старается сознательно освободиться от него, - что только логическое ясно и рационально, между тем как оно стихийно и темно вне ответственного сознания, как и всякое в себе бытие. Логическая ясность и необходимая последовательность, оторванные от единого и единственного центра ответственного сознания, - темные и стихийные силы именно вследствие присущего логическому закона имманентной необходимости. Та же ошибка рационализма отражается и в противопоставлении объективного как рационального субъективному, индивидуальному, единичному как иррациональному и случайному. Здесь объективному, абстрактно отделенному от поступка, придана вся рациональность поступка (правда, неизбежно обедненная), а все

86

остальное28 за вычетом этого объявлено [?] как субъективный процесс. Между тем как все трансцендентальное [?] единство объективной культуры на самом деле темно и стихийно, сплошь оторвано от единого и единственного центра ответственного сознания: конечно, сплошной отрыв в действительности невозможен и, поскольку мы его действительно мыслим, оно сияет заемным светом нашей ответственности. Только поступок, взятый извне как физиологический, биологический и психологический факт, может представиться стихийным и темным как всякое отвлеченное бытие, но изнутри поступка сам ответственно поступающий знает ясный и отчетливый свет, в котором и ориентируется. Событие может быть ясно и отчетливо для участного в его поступке во всех своих моментах. Значит ли это, что он его логически понимает? То есть что ему ясны только общие. транскрибированные в понятия моменты и отношения? Нет, он ясно видит и этих индивидуальных единственных людей, которых он любит, и небо, и землю, и эти деревья, [9нрзб], и время, вместе с тем ему дана и ценность, конкретно, действительно утвержденная ценность этих людей, этих предметов. он интуирует и их внутренние жизни и желания, ему ясен и действительный и должный смысл взаимоотношений между ним и этими людьми и предметами - правда данного обстояния - и его долженствование поступочное, не отвлеченный закон поступка, а действительное конкретное долженствование, обусловленное его единственным местом в данном контексте события, - и все эти моменты, составляющие событие в его целом, даны и заданы

___________
28 В цитируемом источнике - "основное".

87

ему в едином свете, едином и единственном ответственном сознании, и осуществляются в едином и единственном ответственном поступке. И это событие в целом не может быть транскрибировано в теоретических терминах, чтобы не потерять самого смысла своей событийности, того именно, что ответственно знает и на чем ориентируется поступок. Неправильно будет полагать, что эта конкретная правда события, которую и видит, и слышит, и переживает, и понимает поступающий в едином акте ответственного поступка, несказанно, что ее можно только пережить в момент поступления, но нельзя отчетливо и ясно высказать. Я полагаю, что язык гораздо более приспособлен высказывать именно ее, а не отвлеченный логический момент в его чистоте. Отвлеченное в своей чистоте действительно несказуемо, всякое выражение для чистого смысла слишком конкретно, искажает и замутняет его смысловую в себе значимость и чистоту. Поэтому мы никогда не берем выражение во всей его полноте при абстрактном мышлении. (104-105)

Вот и ответ: конкретная правда события сказуема, принципиально выразима, проясняется ответственно в этой выраженности, а познавательная абстракция в ее чисто логической отвлеченности темна в своей несказанности. Вообще весь этот абзац - очень и очень существенный шаг в проработке риторического изобретения. Правда данного обстояния: когда ясен и действительный и должный смысл взаимоотношений между мной и этими людьми и предметами - рождает событие, единый и единственный поступок как мой ход в со-бытии. Только от такой жизненной конкретики можно изобретать, только в такой живой становящейся среде изобретение слова как поступка может стать необходимым. Остальное - важные, значимые, но уже технические (в классическом, аристотелевском смысле этого слова) подробности, вне ключевого отношения к реальным жизненным

88

обстоятельствам (несколькими годами позже Бахтин назовет их ситуацией общения) едва ли стоящие внимания.

Язык исторически вырастал в услужении участного мышления и поступка, и абстрактному мышлению он начинает служить лишь в сегодняшний день своей истории. Для выражения поступка изнутри" и единственного бытия-события, в котором свершается поступок, нужна вся полнота слова: и его содержательно-смысловая сторона (слово-понятие), и наглядно-выразительная (слово-образ), и эмоционально-волевая (интонация слова) в их единстве. И во всех этих моментах единое полное слово может быть ответственно-значимым - правдой, а не субъективно-случайным. Не следует, конечно, преувеличивать силу языка: единое и единственное бытие-событие и поступок, ему причастный, принципиально выразимы, но фактически это очень трудная задача, и полная адекватность недостижима, но всегда задана. (105)

Еще один принципиальный шаг риторики поступка: шаг к ответственной деспонтанизации жизни. Хоть жизнь постоянно течет и становится и пусть события принципиально выразимы в слове, но язык сам по себе не говорит за нас, мы должны приложить немалые усилия, фактически это очень трудная задача ответственно выразить бытие-событие. Поэтому-то и нужна специальная учеба, тренинг, нацеленная внутренняя подготовка не в школярском смысле, но в смысле школы ответственного изобретения. Старая риторика потеряла компонент ответственности в расколе поступка: безответственные речи и бессмысленные, спонтанные, неизобретенные действия - вот результат

__________
29 Тут в цитируемом источнике явно неотмеченный пропуск. Скорее всего пропущено одно слово - "единого".

89

вырождения старой традиции вместо произрождения30 из нее новой.

Отсюда ясно, что первая философия, пытающаяся вскрыть бытие-событие, как его знает ответственный поступок, не мир, создаваемый поступком, а тот, в котором он ответственно себя осознает и свершается, не может строить общих понятий, положений и законов об этом мире (теоретически-абстрактная чистота поступка), но может быть только описанием, феноменологией этого мира поступка. Событие может быть только участно описано. Но этот мир-событие не есть мир бытия только, данности, ни один предмет, ни одно отношение не дано здесь как просто данное, просто сплошь наличное, но всегда дана связанная с ним заданность: должно, желательно. Предмет, абсолютно индифферентный, сплошь готовый, не может действительно осознаваться, переживаться: переживая предмет, я тем самым что-то выполняю по отношению к нему, он вступает в отношение с заданностью, растет в ней в моем отношении к нему. Переживать чистую данность нельзя. Поскольку я действительно переживаю предмет, хотя бы переживаю-мыслю, он становится меняющимся моментом свершающегося события переживания-мышления его, т.е. обретает заданность, точнее, дан в некотором событийном единстве, где неразделимы моменты заданности и данности, бытия и долженствования, бытия и ценности. Все эти отвлеченные категории являются здесь моментами некоего живого, конкретного, наглядного единственного целого - события. Так и живое слово, полное слово не знает сплошь данного предмета, уже тем, что

___________
30 Термин К-П.Зеленецкого. См. В.М-Барановская. Рыцарь риторики // Риторика. ?3. - С.96.

90

я заговорил о нем, я стал к нему в некоторое неиндифферентное, а заинтересованно-действенное отношение, поэтому-то слово не только обозначает предмет как некоторую наличность, но своей интонацией (действительно произнесенное слово не может не интонироваться, интонация вытекает из самого факта его произнесения) выражает и мое ценностное отношение к предмету, желательное и нежелательное в нем и этим приводит его в движение по направлению заданности его, делает моментом живой событийности. Все действительно переживаемое переживается как данность-заданность, интонируется, имеет эмоционально-волевой тон, вступает в действенное отношение ко мне в единстве объемлющей нас событийности. Эмоционально-волевой тон - неотъемлемый момент поступка, даже самой абстрактной мысли, поскольку я ее действительно мыслю, т.е. поскольку она действительно осуществляется в бытии, приобщается к событию. Все, с чем я имею дело, дано мне в эмоционально-волевом тоне, ибо все дано мне как момент события, в котором я участен. Поскольку я помыслил предмет, я вступил с ним в событийное отношение. Предмет неотделим от своей функции в событии в его соотнесении со мной. Но эта функция предмета в единстве нас объемлющего действительного события - есть его действительная, утверждающая ценность, т.е. эмоционально-волевой тон его. (105-106)

И это тоже очевидное отталкивание от риторической традиции, но столь же очевидное продолжение ее. Центральный пункт изобретения: данность предмета речи в старой риторике, по крайней мере в общедидактическом-общеметодологическом изводе ее. Школярство и догматизм риторической культуры в Целом именно в этом и заключается: предмет речи всегда дан, творчество состоит в умении наиболее

91

гармонично выбрать из другой данности - общих мест, приложимых к каждому предмету. Эта идея выбора из готовых структурных элементов, дожила до XX века, когда уже вне риторической этики, сдерживающей возможную бессмысленность этого структурного перебора, проявила себя во всей оторванной от гуманитарной традиции красе. Бахтин называет это разнузданной игрой чистых смыслов и роковым теоретизмом и здесь предлагает выход в радикальном переосмыслении творческого процесса. Изобретается прежде всего предмет сам по себе в его новом качестве отношения ко мне и к текущему бытию-событию, и до этого изобретения нечего делать ни с логическим понятием, ни с эстетическим завершением, не о чем говорить. Поступок может быть только тогда, когда есть о чем говорить, он рождается вместе с рождением предмета речи.

Поскольку мы абстрактно отделяем содержание переживания от его действительного переживаемого, содержание представляется нам абсолютно индифферентным к ценности как действительной и утвержденной, даже мысль о ценности можно отделить от действительной оценки (отношение к ценности у Риккерта). Но ведь только в себе значимое содержание возможного переживания-мысли, чтобы стать действительно осуществленным и приобщенным этим к историческому бытию действительного познания, должно вступить в существенную связь с действительной оценкой, только как действительная ценность оно переживается мною, мыслится, т.е. действительно активно мыслимо в эмоционально-волевом тоне. Ведь оно не падает в мою голову случайно, как метеор из другого мира, оставаясь там замкнутым и непроницаемым [1нрзб], не вплетенным в единую ткань моего эмоционально-волевого действенно-живого мышления-переживания как его существенный момент. Ни одно содержание не было бы реализовано, ни одна мысль не была бы

92

действительно помыслена, если бы не устанавливалась существенная связь между содержанием и эмоционально-волевым тоном его, т.е. действительно утвержденной его ценностью для мыслящего. Активно переживать переживание, мыслить мысль - значит не быть к нему абсолютно индифферентным, эмоционально-волевым образом утверждать его. Действительное поступающее мышление есть эмоционально-волевое мышление, интонирующее мышление, и эта интонация существенно проникает во все содержательные моменты мысли. Эмоционально-волевой тон обтекает все смысловое содержание мысли в поступке и относит его к единственному бытию-событию. "Именно эмоционально-волевой тон ориентирует в единственном бытии, ориентирует в нем и действительно утверждает смысловое содержание. (106-107)

Этот эмоционально-волевой тон, рождающийся из правды наших взаимоотношений в бытие-событие, открывая предмет речи, утверждает ее смысловое содержание, т.е. смысл изобретения не понятен еще, а эмоционально проинтонирован. Из активного волевого отношения рождается предмет речи, точнее говоря ее логос-голос, ибо этот предмет речи отнюдь не вещь даже как слово в понимании формалистов, и тем более не предмет как объект-данность, это задание, требующее поступательного развития в речи, в событии речевого взаимодействия. Вообще изобретение интонации в качестве существенного составляющего момента всего процесса изобретения поступка - нюанс принципиальный в доктрине Бахтина.

Но можно пытаться утверждать несущественность, случайность связи между значимостью смыслового содержания и его эмоционально-волевым тоном для активно мыслящего. Разве не может быть движущей эмоционально-волевой силой моего активного

93

мышления славолюбие или [1нрзб] жадность [?], а содержанием этих мыслей - отвлеченно-гносеологические построения? Разве не носит одна и та же мысль совершенно разные эмоционально-волевые окраски в различных действительных сознаниях мыслящих эту мысль людей? Мысль может быть вплетена в ткань моего живого действительного эмоционально-волевого сознания по соображениям совершенно посторонним и не находящемся ни в каком необходимом отношении к содержательно-смысловой стороне данной мысли. Что подобные факты возможны и действительно имеют место, не подлежит сомнению. Но можно ли отсюда делать вывод о принципиальной несущественности и случайности этой связи? Это значило бы признать принципиальной случайностью всю историю культуры по отношению к ею созданному миру объективно-значимого содержания. (Риккерт и его отнесение [?] ценности к [1нрзб]). Такую принципиальную случайность действительно осуществленного смысла едва ли кто-нибудь стал бы утверждать до конца. В современной философии культуры совершается попытка установить существенную связь, но изнутри мира культуры. Культурные ценности суть самоценности, и живому сознанию должно приспособиться к ним, утвердить их для себя, потому что в конечном счете создание [?] и есть познание. Поскольку я творю эстетически и тем самым ответственно признаю ценность эстетического и должен только эксплицитно, действительно признать его, и этим восстановляется единство мотива и цели, действительного свершения и его содержательного смысла. Этим путем живое сознание становится культурным, а культурное воплощается в живом. Человек однажды действительно утвердил все культурные ценности и теперь

94

является связанным ими. Так власть народа, по Гоббсу, осуществляется лишь однажды, в акте отказа от себя и передачи себя государю, а затем народ становится рабом своего свободного решения. Практически этот акт свободного решения, утверждения ценности, конечно, лежит за границей каждого живого сознания, всякое живое сознание уже преднаходит культурные ценности как данные ему, вся его активность сводится к признанию их для себя. Признав раз ценность научной истины во всех [1нрзб] научного мышления, я уже подчинен ее имманентному закону: сказавший a, должен сказать и b, и с, и так весь алфавит. Кто сказал раз, должен сказать два, имманентная необходимость ряда его влечет (закон ряда). Это значит: переживание переживания, эмоционально-волевой тон могут обрести свое единство только в единстве культуры, вне его они случайны; действительное сознание, чтобы быть единым, должно отразить в себе систематическое единство культуры с соответствующим эмоционально-волевым [1нрзб], который по отношению к каждой данной области может быть просто вынесен за скобку. (107-108)

Главный объект критики здесь тезис, что создание есть познание. Творческое изобретение есть познание отнюдь не в первую очередь, индивидуально-волевая оценка предшествует всякой гносеологии. Между строк замечу, что устаревшая форма восстановляется, присутствующая в этом отрывке, типична для всей Тетралогии.

Подобные воззрения в корне несостоятельны по уже приведенным нами соображениям по поводу долженствования. Эмоционально-волевой тон, действительная оценка вовсе не относятся к содержанию как таковому в его изоляции, а к нему в его

95

соотнесении со мной в объемлющем нас единственном событии бытия. Эмоционально-волевое утверждение обретает свой тон не в контексте культуры, вся культура в целом интегрируется в едином и единственном контексте жизни, которой я причастен. Интегрируется и культура в целом, и каждая отдельная мысль, каждый отдельный продукт живого поступка в единственном индивидуальном контексте действительного событийного мышления. Эмоционально-волевой тон размыкает замкнутость и себе довление возможного содержания мысли, приобщает его единому и единственному бытию-событию. Всякая общезначимая ценность становится действительно значимой только в индивидуальном контексте. (108-109)

Это значит, что следующим моментом изобретения будет приобщение эмоционально-волевому тону события культурных ценностей, возможности должны реализоваться в едином и единственном мире поступка, но для того, чтобы ответственно реализоваться, они сначала должны быть в качестве общезначимой ценности. Т.е. топика включается в изобретение довольно быстро, хотя в живом свершении все-таки после интонационной эмоционально-волевой оценки, если можно употреблять темпоральные категории по отношению к в целом все-таки симультанному процессу (тем более трудно говорить об этом в причинно-следственных категориях).

Эмоционально-волевой тон относится именно ко всему конкретному единственному единству в его целом, выражает всю полноту состояния-события в данный момент в его данности-заданности из меня как его должного участника. Поэтому он не может быть изолирован, выделен из единого и единственного контекста живого сознания как

96

относящийся к отдельному предмету как к таковому, это не есть общая оценка предмета независимо от того единственного контекста, в котором он мне в данный момент дан, но выражает всю правду положения в его целом как единственного и неповторимого момента событийности. (108-109)

Это не есть общая оценка предмета, это - частное, индивидуальное изобретение его.

Эмоционально-волевой тон, объемлющий и проникающий единственное бытие-событие, не есть пассивная психическая реакция, а некая должная установка сознания, нравственно значимая и ответственно активная. Это ответственно осознанное движение сознания, превращающее возможность в действительность осуществленного поступка, поступка-мысли, чувства, желания и пр. Эмоционально-волевым тоном мы обозначаем именно момент моей активности в переживании, переживание переживания как моего: я мыслю - поступаю мыслью. Этот термин, употребляемый в эстетике, имеет там более пассивное значение. Для нас важно отнести данное переживание ко мне, как его активно переживающему. Это отнесение ко мне как активному имеет чувственно-оценивающий и волевой - свершаемый - характер и в то же время ответственно рационально. Все эти момента даны здесь в некотором единстве, прекрасно знакомом каждому, переживавшему мысль свою, чувство свое как свой ответственный поступок, т.е. активно переживавшему. Термин психологии, которая роковым для нее образом ориентирована на пассивно переживающего субъекта, не должен здесь вводить в заблуждение. Момент свершения мысли, чувства, слова, дела есть активно-ответственная установка моя - эмоцио-

97

нально-волевая по отношению к обстоянию в его целом, в контексте действительной единой и единственной жизни. (109)

Психология конца XIX - начала XX века, отпочковавшаяся от риторики, переняла от последней все навыки пассивно-догматического изобретения, правда, вне исторического контекста ценностей. Возвращение изобретения в этот культурный контекст на почве по-новому понятой психологии осуществил Л.С.Выготский (не без влияния работ Бахтина под маской), в своем развитии тесным образом связанный с риторической традицией.

В анализируемом абзаце окончательно проясняется предмет данного бахтинского сочинения, пусть и недоработанный: Момент свершения мысли, чувства, слова, дела есть активно-ответственная установка моя - эмоционально-волевая по отношению к обстоянию в его целом. Тут решается вопрос, долгое время не разрешавшийся в риторике - изобретением чего собственно является риторическое изобретение. 'Мысль-слово-дело' есть логос в прямом древнегреческом значении этого слова. Но это логос не всеобщего, а логос данного обстояния, как бы сошедший с абстрактных небес в практические жизненные ситуации и наполняющий их ответственностью, и наполняющийся ответственностью от них.

Что этот активный эмоционально-волевой тон, проникающий все действительно переживаемое, отражает всю индивидуальную неповторимость данного момента события, отнюдь не делает его импрессионистически безответственным и мнимо значимым. Здесь-то и лежат корни активной, моей ответственности; он стремится выразить правду данного момента, и это относит его к последнему единому и единственному единству. (109)

Идея активности, проходящая через весь труд Бахтина, по моему мнению, должна быть соотнесена не только с субъектом, производителем этой

98

активности, а со всей ситуацией неповторимого данного момента события. Изобретение нуждается в событиях для своего осуществления и порождает события вследствие своего осуществления. Единственное, роковое бытие - это кризисное бытие, которое и приводит к активной изобретательной ответственности попавшего в это бытие, напоминаю, бытие-событие! Вовсе не со-бытие, как благостно трактуют это иногда в духе мирного сосуществования, а событие жизни, избывание ее совместными усилиями индивидуальных ответственных поступков, событие - отнюдь не благодать, а скорее испытание, которое нужно преодолеть, честно и ответственно заняв в нем свое место.

Печальное недоразумение, наследие рационализма, что правда может быть только истиной, слагающейся из общих моментов, что правда положения есть именно повторимое и постоянное в нем, причем общее и тожественное принципиально (логически тожественное), индивидуальная же правда художественно-безответственна, т.е. изолирует данную индивидуальность. Если и говорят об активном единственном акте (факт), то все же имеют в виду его содержание (содержание, себе тожественное), а не момент действительного действенного свершения акта. Но будет ли это единство принципиальным единством бытия - содержательное себе равенство, тожество и постоянное повторение этого тожественного момента (принцип ряда) - необходимого момента в понятии единства. Но сам этот момент - отвлеченное производное, определяемое уже единственным и действительным единством. В этом смысле само слово "единство" должно было бы оставить как слишком теоретизированное; не единство, а единственность себя, нигде не повторяющегося целого и его действительности, и отсюда для желающего теоретически мыслить это целое - источник [?]

99

категории единства (в смысле повторяющегося постоянно). Так понятнее сделается специальная категория только теоретического сознания, в нем совершенно необходимая и определенная, но поступающее сознание приобщено к действительной единственности как момент ее. Единство же действительного ответственного поступка сознания не должно мыслить, как содержательное постоянство принципа, права, закона, еще менее бытия; здесь ближе может охарактеризовать слово верность, как оно употребляется по отношению к любви и браку, но только не понимая любовь с точки зрения психологического пассивного состояния (тогда оказалось бы постоянно пребывающее в душе чувство, нечто вроде постоянно ощущаемого тепла, между тем постоянного чувства в смысле содержания нет в действительном переживании его). Эмоционально-волевой тон единственного действительного сознания здесь лучше передан. (110)

Верность момента изобретения событию, от которого происходит изобретение - точная риторическая терминология. ("Учение Маркса всесильно, потому что оно верно", - написано на обложке третьей маски серии "Бахтин под маской". Художник, не подозревал, какие здесь переклички с исходным бахтинским замыслом.) Вот почему работы Бахтина под маской это не уход автора от ответственности, как думал Васильев31, а, наоборот, верность замыслу, только не философии поступка, как полагают философы-профессионалы, а риторике поступка, поскольку это верность не теоретическому, а практическому, действительному и действенному. Теоретическая философская терминология вокруг риторического

____________
31 См. Н. Л.Васильев. М.М.Бахтин или В.Н.Волошинов? // Литературное обозрение. 1991. - ?9. - С.39. Собственно говоря, Васильев предположил, что если это написал Бахтин, то издание под фамилией друзей - "без-ответственность". Это не так даже в чисто человеческом плане.

100

алгоритма может быть любая - от неокантианской до марксистской - это антураж, не в нем суть. А суть в революции в риторике, которая гораздо глубже и действенней любой теоретической революции, даже и осуществленной на практике (в варианте бессознательного одержания теоретическим бытием). Суть - в революции в изобретении: осознание единственности не есть теоретизация ее, но практически-педагогическое осознание, благая весть ценности единого и единственного поступка! Доктрина исторической индивидуальной ответственности во времена круговой поруки - это не просто риторика, это отчаянно бескорыстная гомилетика. Практика следующих лет жизни Бахтина полностью подтвердила этот гомилетический модус его сочинений. В 20-х его лекции похожи на проповедь, его статьи и книги - на записи их учениками его. Верность - очень верное слово...

Впрочем, в современной философии замечается некоторый уклон понимать единство сознания и единство бытия как единство некоторой ценности, но и здесь ценность теоретически транскрибируется, мыслится или как тожественное содержание возможных ценностей, или как постоянный тожественный принцип оценки, т.е. некоторая содержательная устойчивость возможной оценки и ценности, и факт действия зримо отступает на задний план. Но в нем-то все дело. Не содержание обязательства меня обязывает, а моя подпись под ним, то, что я единожды признал, подписал данное признание. И в момент подписания не содержание данного акта вынудило подпись, это содержание не могло изолированно побудить к поступку - подписи-признанию, но лишь в соответствии с моим решением дать обязательство - подписанием-признанием-поступком; в этом последнем также содержательная сторона была лишь моментом, и решило дело [1нрзб] действительно бывшее признание, утверждение -

101

ответственный поступок и т.д. Всюду мы найдем постоянное [?] единство ответственности - не содержательное постоянство и не постоянный закон поступка - все содержание только момент, а некоторый действительный факт признания, единственного и неповторимого, эмоционально-волевого и конкретно-индивидуального. Конечно, все это можно транскрибировать в теоретических терминах и выразить как постоянный закон поступка, двусмысленность языка это позволяет, но мы получим пустую формулу, которая сама нуждается в действительном единственном признании, чтобы затем никогда более не возвращаться в сознании в свою содержательную тожественность. Можно, конечно, вдоволь философствовать о нем, но для того чтобы знать и помнить и о ранее сделанном признании как действительно бывшем и именно мною совершенном, а это предполагает единство апперцепции и весь мой аппарат познавательного единства, - но всего этого не знает живое поступающее сознание, все это появляется лишь при теоретической транскрипции post факта. Для поступающего сознания все это - лишь технический [?] аппарат поступка. (110-111)

Ответственно действуя, я волей-неволей (случай неволи и есть отпадение в пассивность и одержимость) беру на себя обязательства, признаю свою ответственность за сказанное, даю поймать себя на слове, подписываюсь под совершенным поступком. Проверка этой ответственности предполагает, конечно, и технический аппарат - теоретическую транскрипцию содержания моих слов и последующую их верификации в бытии-событии, но все это Бахтин здесь выносит за скобки, вернее ставит в квадратные скобки теории, о которой практика в момент свершения-признания-подписи вроде бы ничего не ведает, отсюда и это бесстрашие неповторимого и единственного поступка! Однако ответственность за

102

будушее порождает теоретический страх, от которого можно отмахнуться только отрешившись от своей единственной ответственности и причастности, только разрушив свою индивидуальность. Отдаваясь только настоящему моменту (одержание бытием), отрекаясь от факта и смысла свершившегося события-бытия, мы отрекаемся от ответственности и за будущие события, теряем на них влияние!

Можно установить даже некоторую обратную пропорцию между теоретическим единством и действительной единственностью (бытия или сознания бытия). Чем ближе к теоретическому единству содержательное постоянство или повторяющаяся тождественность), тем беднее и общее, дело [?] сведено к единству содержания и последним единством оказывается пустое себе-тожественное возможное содержание; чем дальше отходит индивидуальная единственность, тем она становится конкретнее и полнее: единственность действительно свершающегося бытия-события во всем его индивидуальном многообразии, к краю которого придвигается поступок в его ответственности. Ответственное включение в признанную единственную единственность бытия-события и есть правда положения. Момент абсолютно нового, небывшего и неповторимого здесь на первом плане, ответственно продолженный в духе целого, однажды признанного. (111)

Все-таки новое есть ответственное продолжение целого, однажды признанного. Момент бытия-события - это не момент настоящего, не ведающего ни прошлого, ни будущего, нет, ответственный поступок есть включение в свою ответственность и прошлого и будущего в действительном (а не только настоящем) моменте принятия ответственного решения. Изобретение как момент абсолютно нового - включение в себя действительного действенного прошлого и действительного действенного будущего, охваченных логосом настоящего. Только в таком

103

случае новизна может быть ответственно поступательной.

В основе единства ответственного сознания не принцип как начало, а факт действительного признания своей причастности к единому бытию-событию, факт, не могущий быть адекватно выражен в теоретических терминах, а лишь описан и участие пережит; здесь исток поступка и всех категорий конкретного единственного нудительного долженствования. И я - есмь - во всей эмоционально-волевой, поступочной полноте этого утверждения - и действительно есмь - в целом и обязуюсь сказать это слово, и я причастен бытию единственным и неповторимым образом, я занимаю в единственном бытии единственное, неповторимое, незаместимое и непроницаемое [?] для другого место. В данной единственной точке, в которой я теперь нахожусь, никто другой в единственном времени и единственном пространстве его бытия не находился. И вокруг этой единственной точки располагается все единственное бытие единственным и неповторимым образом. То, что мною может быть совершено, никем и никогда совершено быть не может. Единственность наличного бытия - нудительно обязательна. Это факт моего неалиби в бытии, лежащий в основе самого конкретного и единственного долженствования поступка, не узнается и не познается мною, а единственным образом признается и утверждается. Простое познание его есть низведение его на низшую эмоционально-волевую степень возможности. Познавая его, я его обобщаю: всякий находится на единственном и неповторимом месте, всякое бытие единственно. Здесь мы имеем теоретическое установление, стремящееся к пределу совершенного свобождения от эмоционально-волевого тона. С этим

104

положением мне нечего делать, оно ничем меня не обязывает. Поскольку я мыслю мою единственность как момент моего бытия, общий со всем бытием, я уже вышел из моей единственной ответственности, стал вне ее и теоретически мыслю бытие, т.е. к содержанию своей мысли я не приобщен, единственность как понятие можно локализовать [?] в мире общих понятий и тем установить ряд логически необходимых соотнесений. Это признание единственности моего участия в бытии есть действительная и действенная основа моей жизни и поступка. Активный поступок implicite [?] утверждает свою единственность и незаменимость в целом бытия и в этом смысле внутренне придвинут к его краям, ориентирован в нем как целом. Это не есть просто утверждение себя или просто утверждение действительного бытия, но неслиянное и нераздельное утверждение себя в бытии: я участен в бытии как единственный его деятель; ничто в бытии, кроме меня, не есть для меня я. Как я - во всем эмоционально-волевом единстве смысла этого слова - я только себя единственного переживаю во всем бытии; всякие другие я (теоретические) не есть я для меня; а то единственное мое (не-теоретическое) я причастно к единственному бытию: я есмь в нем. Далее здесь неслиянно и нераздельно даны и момент пассивности, и момент активности: я оказался в бытии (пассивность) и я активно ему причастен; и мне данное и заданное: моя единственность дана, но в то же время есть лишь постольку, поскольку действительно осуществлена мною как единственность, она всегда в акте, в поступке, т.е. задана; и бытие и долженствование: я есмь действительный, незаменимый и потому должен осуществить свою единственность. По отношению ко всему действи-

105

тельному единству возникает мое единственное долженствование с моего единственного места в бытии. Я-единственный ни в один момент не могу быть безучастен в действительной и безысходно-нудительно-единственной жизни, я должен иметь долженствование; по отношению ко всему, каково бы оно ни было и в каких бы условиях ни было дано, я должен поступать со своего единственного места, хотя бы внутренне только поступать. Моя единственность как нудительное несовпадение со всем, что не есмь я, всегда делает возможным и единственное и незаменимое действие мое по отношению ко всему, что не есмь я. То, что я с моего единственного в бытии места хотя бы только вижу, знаю другого, думаю о нем, не забываю его, то, что и для меня он есть, - это только я могу для него сделать в данный момент во всем бытии, это есть действие, восполняющее его бытие, абсолютно прибыльное и новое и только для меня возможное. Это продуктивное единственное действие и есть долженствующий момент в нем. Долженствование впервые возможно там, где есть признание факта бытия единственной личности изнутри ее, где этот факт становится ответственным центром, там, где я принимаю ответственность за свою единственность, за свое бытие. (111-113)

Другой в его культурологическом значении здесь появляется в полном объеме (не вскользь, что было раньше в нескольких случаях) впервые, и характерно место в тексте, где он появляется: крайний "индивидуализм" ответственного изобретения - единственность незаместимого я, который не просто по-русски есть как все, а в высоком стиле есмь, т.е. это бытие совсем не такое, как бытие третьего лица (общее), а бытие первого лица (конкретное мое). Вот это есмь-то и непроницаемо для другого, хотя

106

существует, как видно из последних частей периода, именно для другого. Тут же следует и зародыш идеи хронотопа: единственное место во времени и пространстве. Это опять и опять contra commonplaces, площадной32 обобщенности. Преодолевается общее место традиционной риторики новым необщим местом, с которого и осуществляется изобретение в его нудительной ответственности: старое изобретение - рационально, но безответственно. Изобретение как признание незаменимости моей в мире и утверждение этой незаменимости в событии поступка. Данность-задание ответственного изобретения принципиальна. Единственность дана, но должна быть осуществлена мной, изобретена мной, я должен доказать свое неалиби в бытии, несмотря на то, что оно уже заранее даровано мне. Это парадокс нудительности и свободы, отраженный в ответственности. Это необходимый момент ответственной работы изобретения: доказать, что я есмь. И тут появляются другие, аудитория, общение и прочие классические атрибуты риторики.

Конечно, этот факт может дать трещину, может быть обеднен; можно игнорировать активность и жить одною пассивностью, можно пытаться доказать свое алиби в бытии, можно быть самозванцем. Можно отказаться от своей долженствующей единственности. (113)

Т.е. доказывать нужно и алиби в бытии, чем старая риторика успешно и занималась. Риторика поступка призывает к обратному - доказывать неалиби. В наше время трудно и то, и другое. Старое как устаревшее уже, новое - как неготовое еще. Оттого и раскол в поступке.

Ответственный поступок и есть поступок на основе признания долженствующей единственности. Это утверждение не-алиби в бытии и есть основа

_______
32 Если угодно и против карнавальности в ее неидеальном, неутопическом виде!

107

действительной нудительной данности-заданности жизни. Только неалиби в бытии превращает пустую возможность в ответственный действительный поступок (через эмоционально-волевое отнесение к себе как активному). Это живой факт изначального поступка, впервые создающий ответственный поступок, его действительную тяжесть, нудительность, основа жизни как поступка, ибо действительно быть в жизни - значит поступать, быть не индифферентным к единственному целому. (113-114)

Быть - значит поступать, (а)
Быть - значит общаться диалогически,(в)
Без комментариев.

Утвердить факт своей единственной незаменимой причастности бытию - значит войти в бытие именно там, где оно не равно себе самому - войти в событие бытия. (114)

Та же игра.

Все содержательно-смысловое: бытие как некоторая содержательная определенность, ценность как в себе значимая, истина, добро, красота и пр. - все это только возможности, которые могут стать действительностью только в поступке на основе признания единственной причастности моей. Изнутри самого смыслового содержания не возможен переход из возможности в единственную действительность. Мир смыслового содержания бесконечен и себе довлеет, его в себе значимость делает меня ненужным, мой поступок для него случаен. Это область бесконечных вопросов, где возможен и вопрос о том, кто мой ближний. Здесь нельзя начать, всякое начало будет случайно, оно потонет в мире смысла. Он не имеет

108

центра, он не дает принципа для выбора: все, что есть, могло бы и не быть, и могло бы быть индивидуальным, если оно просто мыслимо как содержательно-смысловая определенность. С точки зрения смысла возможны лишь бесконечность оценки и абсолютная неуспокоенность. С точки зрения отвлеченного содержания возможной ценности всякий предмет, как бы он ни был хорош, должен быть лучше, всякое воплощение с точки зрения смысла - дурное и случайное ограничение. Нужна инициатива поступка по отношению к смыслу, и эта инициатива не может быть случайной. Ни одна смысловая в себе значимость не может быть категорической и нудительной, поскольку у меня есть мое алиби в бытии. Только признание моей единственной причастности с моего единственного места дает действительный центр исхождения поступка и делает не случайным начало, здесь существенно нужна инициатива поступка, моя активность становится существенной, долженствующей активностью. (114)

Последняя фраза начинает переводить общепринципиальный разговор в архитектоническую, а в терминах риторики в алгоритмическую плоскость: действительный центр исхождения поступка, начало, инициатива поступка - это все маркеры риторико-педагогической организации ответственной речи.

Но возможна неинкарнированная мысль, неинкарнированное действие, неинкарнированная случайная жизнь как пустая возможность; жизнь на молчаливой [?] основе своего алиби в бытии - отпадает в безразличное, ни в чем не укорененное бытие. Всякая мысль, не соотнесенная со мной как долженствующе единственным, есть только пассивная возможность, она могла бы и не быть, могла бы быть другой, нет

109

нудительности, незаменимости ее бытия в моем сознании; случаен и эмоционально-волевой тон такой неинкарнированной в ответственности мысли, только отнесение в единый и единственный контекст бытия-события через действительное признание моей действительной участности в нем создает из нее мой ответственный поступок. И таким поступком должно быть все во мне, каждое движение, жест, переживание, мысль, чувство - только при этом условии я действительно живу, не отрываю себя от онтологических корней действительного бытия. Я - в мире безысходной действительности, а не случайной возможности. (114-115)

Риторически невыраженная (неинкарнированная) жизнь возможна только на молчаливой основе своего алиби в бытии. Речь - не просто слова-слова-слова, это все во мне. Как выражается Жванецкий, я играю всем телом. Говорящий человек играет всем телом, каждой клеточкой своего бытия ответственно воплощает свой поступок, который по природе не может быть неинкарнированным. Попутно замечу, что видеть в термине инкарнация христианский код бахтинского труда - все равно, что видеть ревностного христианина в каждом трамвайном пассажире, восклицающем после очередного толчка "О, господи!" Другое дело, что стилистически Бахтин продолжает риторику в ее гомилетическом изводе, восстанавливает христианский дух отношения к слову, которое побывало у Бога и теперь нас причащает действительности. Это христианство - часть культуры Бахтина, но совсем не Бахтин, маскирующий свою посвященность, - часть христианства.

Ответственность возможна не за смысл в себе, а за его единственное утверждение-неутверждение. Ведь можно пройти мимо смысла и можно безответственно провести смысл мимо бытия. (115)

110

Эта проводка смысла мимо чрезвычайно характерна для современной науки, что постоянно заставляло Бахтина искать иную, приобщенную жизни науку, науку страсти-признания.

Отвлеченно-смысловая сторона, не соотнесенная с безысходно-действительной единственностью, проективна; это какой-то черновик возможного свершения, документ без подписи, никого и ни к чему не обязывающий. Бытие, отрешенное от единственного эмоционально-волевого центра ответственности - черновой набросок, непризнанный возможный вариант единственного бытия; только через эту причастность единственного поступка можно выйти из бесконечных черновых вариантов, переписать всю жизнь набело раз и навсегда. (115)

Понятие "черновик" - тоже из риторических штудий и тоже предполагает в изобретении доминанту общих мест, которые, естественно, можно раскладывать как пасьянс и не один раз. Однако в расположении это понятие вполне уместно.

"Мысленный черновик" примерно в это же время фигурирует у Л-Якубинского ("О диалогической речи"), чуть позже появляется у Л.Выготского в "Мышлении и речи".

Категория переживания действительного мира-бытия - как события - есть категория единственности, переживать предмет - значит иметь его как действительную единственность, но эта единственность предмета и мира предполагает соотнесение с моей единственностью. Все общее и смысловое обретает свою тяжесть и нудительность тоже только в соотнесении с действительной единственностью. (115)

Педалирование единственности в изобретении предмета ответственной речи вполне понятно. Но здесь скрыто намечается развитие риторического

111

алгоритма: следующий ход как обретение тяжести общего, налипание доказывающего смысла на стержень ответственности.

Участное мышление и есть эмоционально-волевое понимание бытия как события в конкретной ответственности на основе не-алиби в бытии, т.е. поступающее мышление, т.е. отнесенное к себе как к единственному ответственно поступающему мышление. (115)

Тяжесть общих мест для единственного ответственно поступающего нужна в расположении изобретенного, в защите, утверждении, социализации своего поступка, теперь становящегося не своим только, но в необходимой степени и общим. В расположении нужна вся логика, весь рационализм теоретического мышления.

Но здесь возникает ряд конфликтов с теоретическим мышлением и миром теоретического мышления. Действительное бытие-событие, данное-заданное в эмоционально-волевых тонах, соотнесенное с единственным центром ответственности - в своем событийном, единственно важном, тяжелом, нудительном смысле, в своей правде определяется не само по себе, а именно в соотнесении с моей долженствующей единственностью, нудительно действительный лик события определяется с моего и для меня единственного места. Но ведь отсюда следует, что сколько индивидуальных центров ответственности, единственных участников события, а их бесконечное множество, столько разных миров события; если лик события определяется с единственного места участного, то столько разных ликов, сколько разных единственных мест, но где же один-единственный и единый лик? Поскольку мое отношение [?] существенно для мира, действительно в нем его эмоционально-волевой ценностью - признано [1нрзб],

112

то для меня эта признанная ценность, эмоционально-волевая картина мира одна, для другого - другая. Или приходится признать своеобразной ценностью сомнение? Да, мы признаем такой ценностью сомнение, именно оно лежит в основе нашей действенно поступающей жизни, при этом нисколько не вступает в противоречие с теоретическим познанием. Эта ценность сомнения нисколько не противоречит единой и единственной правде, именно она, эта единая и единственная правда мира, его требует. (115-116)

Если видеть в этом произведении прообраз теории диалога, то как объяснить, что другие по большому счету появляются только во второй половине его и то только в связи с рядом конфликтов с теоретическим мышлением? Нет, диалог просто техническая категория риторики ответственности, правда понятая существенно по-новому в сравнении с риторической трактовкой диалога старой риторической традиции, но как раз в отношении этой категории заметна наиболее открытая преемственность33.

Именно она требует, чтобы я реализовал сполна свою единственную причастность бытию с моего единственного места. Единство целого обусловливает единственные и ни в чем не повторимые роли всех участников. Множество неповторимо ценных личных миров разрушило бы бытие как содержательно определенное, готовое и застывшее, но оно именно впервые создает единое событие. Событие как себе равное, единое, могло бы прочесть post factum безучастное, не заинтересованное в нем сознание, но и тут для него осталась бы недоступной самая событийность события; для действительного участника свершающегося события все стягивается к

_________
33 См. Р.Лахманн. Риторика и диалогичность в мышлении Бахтина // Риторика. ?3. - С.72-84.

113

предстоящему единственному действию его, в его совершенно непредопределенном, конкретном единственном и нудительном долженствовании. Дело в том, что между ценностными картинами мира каждого участника нет и не должно быть противоречия и из сознания [?] и просто с единственного места каждого участника. Правда событие не есть тожественно себе равная содержательная истина, а правая единственная позиция каждого участника, правда его конкретного действительного долженствования. Простой пример пояснит сказанное. Я люблю другого, но не могу любить себя, другой любит меня, но себя не любит;

каждый прав на своем месте, и не субъективно, а ответственно прав. С моего единственного места только я-для-себя я, а все другие - другие для меня (в эмоционально-волевом смысле этого слова). Ведь поступок мой (и чувство - как поступок) ориентируется именно на том, что обусловлено единственностью и неповторимостью моего места. Другой именно на своем месте в моем эмоционально-волевом участном сознании, поскольку я его люблю как другого, а не как себя. Любовь другого ко мне эмоционально совершенно иначе звучит для меня - в моем личностном контексте, чем эта же любовь ко мне для него самого, и к совершенно другому обязывает меня и его. Но, конечно, здесь нет противоречия. Оно могло бы возникнуть для какого-то третьего, неинкарнированного безучастного сознания. Для того сознания были бы себе равные самоценности - люди, а не я и другой, принципиально иначе ценностно звучащие. (116-117)

Целое события общения требует единственности ролей всех участников, потому что участно-причастен ведь не только я но и другой, другие. Событие, собственно говоря, потому и возникает, что есть

114

асимметрия взглядов друг на друга и на целое нашего единства, единства единственностей. Речь есть балансир точек зрения, но речь не спонтанная, а ответственно изобретенная и тем причастная единственному событию-бытию. Речь как противовес неинкарнированному безучастному сознанию.

Не может возникнуть и противоречие между единственными и утвержденными ценностными контекстами. Что значит утвержденный контекст ценностей: совокупность ценностей, ценных не для того или иного индивидуума и в ту или иную эпоху, а для всего исторического человечества. Но я единственный должен стать в определенное эмоционально-волевое отношение к историческому человечеству, я должен утвердить его как относительно ценное для меня, этим самым станет для меня ценным и все для него ценное. Что значит утверждение, что историческое человечество признает в своей истории или своей культуре то или иное ценностью, - пустая содержательная возможность, не более. Что мне до того, что в бытии есть а, которому ценно b; другое дело, когда я единственно причастен единственному бытию эмоционально-волевым, утвержденным образом. Поскольку я утверждаю свое единственное место в едином бытии исторического человечества, поскольку я не-алиби его, стою к нему в активном эмоционально-волевом отношении, я становлюсь в эмоционально-волевое отношение к признаваемым им ценностям. Конечно, когда мы говорим о ценностях исторического человечества, мы интонируем эти слова, мы не можем отвлечься от определенного эмоционально-волевого отношения к ним, они не покрываются для нас своим содержательным смыслом, они соотносятся с единственным участным и загораются светом действительной ценности. С моего единственного места открыт подход ко всему

115

единственному миру, и для меня только с него. Как развоплощенный дух я теряю мое должное нудительное отношение к миру, теряю действительность мира. Нет человека вообще, есть я, есть определенный конкретный другой: мой близкий, мой современник (социальное человечество), прошлое и будущее действительных людей (действительного исторического человечества). Все это суть ценностные моменты бытия, индивидуально значимые и не обобщающие единственное бытие, открывающиеся [7} для меня с моего единственного места как основы моего неалиби в бытии. А совокупность общего познания определяет человека вообще (как homo sapiens), то, например, что он смертен, обретает ценностный смысл лишь с моего единственного места, поскольку я, близкий, все историческое человечество умирают; и конечно, ценностный эмоционально-волевой смысл моей смерти, смерти другого, близкого, факт смерти всякого действительного человека глубоко различны в каждом случае, ибо все это разные моменты единственного бытия-события. Для развоплощенного безучастного субъекта могут быть все смерти равны. Но никто не живет в мире, где все люди ценностно равно смертны (нужно помнить, что жить из себя, со своего единственного места, отнюдь еще не значит жить только собою, только со своего единственного места возможно именно жертвовать - моя ответственная центральность может быть жертвенною центральностью). (117-118)

Homo sapiens как теоретический объект классических гуманитарных наук и традиционной риторики в первую очередь, когда можно отвлеченно утверждать, что человек вообще смертен, противопоставляется уже не объекту, и не субъекту, а частному человеку, который может умереть. Вот этот конкретный я-другой-третий есть прежде всего человек

116

действующий словом, человек поступающий. Он и объективен и субъективен в одно и то же время, он не рационален только, он ответственен. Эта ответственность моя за другого, ибо я сам себе обычно мало интересен и сам перед собой ни за что не отвечаю, т.к. я сам себе не нужен, другие мне нужны и я надеюсь, что я нужен другим - отсюда идея жертвенности как крайний случай ответственности.

Себе равной, общезначимой признанной ценности нет, ибо ее признанная значимость обусловлена не содержанием, отвлеченно взятым, а в соотнесении его с единственным местом участника, но с этого единственного места могут быть признаны все ценности и всякий другой человек со всеми своими ценностями, но он должен быть признан; простое теоретическое установление факта, что кто-то признает какие-то ценности, ни к чему не обязывает и не выводит из пределов бытия-данности, пустой возможности, пока я не утвердил своей единственной причастности этому бытию. (118)

Другой человек должен быть признан: контекст, закурсивленного в тексте слова делает очевидным, что понятия "признание", "не-абили в бытии" - столь же не юридические термины, даже в переносном смысле судебности, сколь не теологические у Бахтина понятия причастности, инкарнации и т.п. Анахроническая трактовка бахтинской псевдоюридической терминологии, данная А.Е.Маховым в наших диалогах 1991 года ("Риторика поступка М.Бахтина"), конечно, не больше чем реплика для красного словца, не имеющая за собой никакой серьезной позиции. Признать другого - это, скорее признание в любви, не случайно двумя абзацами выше Бахтин приводит простои пример: любить можно другого, но не себя - факт прямо противоположный юридическому признанию, да еще в его специфически вышинской юридичности ("юрист с наганом", по выражению Махова). Признание в любви - вот истинный контекст бахтинского признания и этот контекст тоже

117

непосредственно связан с риторической традицией, ибо любовь всегда считалась в риторике одной из движущих сил речевого творчества. Пожалуй это единственное общее место, которое находит место в понятии единственности бытия-события!

Теоретическое познание предмета, самого по себе существующего, независимо от его действенного положения в единственном мире с единственного места участника, совершенно оправдано, но это не есть последнее познание, а лишь служебный технический момент его. Мое отвлечение от своего единственного места, мое как бы развоплощение само есть ответственный акт, осуществляемый с моего единственного места, и все полученное этим путем содержательное познание - возможная себе равная данность бытия - должно быть инкарнировано мною, переведено на язык участного мышления, должно подпасть вопросу, к чему меня - единственного, с моего единственного места - обязывает данное знание, т.е. оно должно быть соотнесено с моею единственностью на основе не-алиби моего в бытии в эмоционально-волевом тоне, знание содержания предмета в себе становится знанием его для меня, становится ответственно-обязующим меня узнанием. Отвлечение от себя - технический прием, оправдывающий себя уже с моего единственного места, где я, знающий, становлюсь ответственным и долженствующим за свое узнание. Весь бесконечный контекст возможного человеческого теоретического познания - науки - должен стать ответственно узнанным для моей причастной единственности, и это нисколько не понижает и не искажает его автономной истины, но восполняет ее до нудительно-значимой правды. Менее всего подобное превращение знания в узнание есть немедленное использование его как тех-

118

нического момента для удовлетворения какой-нибудь практической жизненной нужды; повторяем, жить из себя не значит жить для себя, а значит быть из себя ответственно участным, утверждать свое нудительное действительное не-алиби в бытии. (118-119)

Техника изобретения предмета речи после эмоционально-волевого момента единственной ответственности требует как бы развоплощения, уведение диалога извне реального события вовнутрь смыслового узнания предмета, теоретического его опознания из бесконечности всего контекста теоретического познания. Это постепенно оформляется второй момент изобретения, от которого, впрочем далеко еще до удовлетворения какой-нибудь практической потребности, даже если понимать эту потребность не грубо-эгоистически (для себя), а достаточно альтруистически (из себя).

Не совпадает, с нашей точки зрения, причастность бытию-событию мира в его целом с безответственным самоотданием бытию, одержанием бытием, здесь односторонне выдвигается лишь пассивный момент участности и понижается активность заданная. К этому одержанию бытием (односторонняя причастность) в значительной степени сводится пафос философии Ницше, доводя ее до абсурда современного дионисийства. (119)

Здесь у Бахтина очень тонкая разница между самоотречением и самоотданием. Нужно понимать, что пассивный момент участности как таковой не отрицается Бахтиным совсем, на своем месте, в одной из фаз речевого изобретения он необходим, но именно как момент. Недопустимо разрастание никаких частных моментов, изобретение - это слаженный алгоритм, баланс разных моментов архитектоники.

119

Переживаемый факт действительной причастности здесь обедняется тем, что утвержденное бытие завладевает утвердившим, вживание в действительное участное бытие приводит к потере себя в нем (нельзя быть самозванцем), к отказу от своей долженствующей ответственности. (119)

Преодолеть нужно и другую, на этот раз практическую крайность - растворение себя в готовом, данном мире, купание в жизни. К изобретению не может привести никакое полное погружение, а только переход из одного состояния в другое: ни погрузившись в теоретический мир, ни отдавшись миру практическому мы не совершим ответственного изобретения поступка. Это в классической риторике биос праюпикос можно было отделить от биос теоретикос, потому что изобреталось нечто другое, а не ответственный поступок. Теория Бахтина, если можно говорить о теории хотя бы в особом специфическом понимании этого слова, есть задание, нудительно-ответственное требование, необходимость medium'a между миром теории и миром практики, риторическая проработка техники овладения этой медиумичностью.

Участное, инкарнированное сознание может представиться узким, ограниченно субъективным только тогда, когда оно противопоставлено сознанию культуры как самодовлеющему. Представлено как бы два ценностных контекста, две жизни: жизнь всего бесконечного мира в его целом, могущем быть только объективно познанным, и моя маленькая личная жизнь. Субъектом первой является мир как целое, субъектом второй - случайный единичный субъект. Однако ведь это не математическое количественное противопоставление бесконечно большого мира и очень маленького человека, одной единицы и бесконечного множества единиц-существ. Конечно, можно провести со стороны общей [?] теории [?] это

120

противопоставление мира и отдельного человека, но не в этом его действительный смысл. Маленький и большой здесь не теоретические категории, а чисто ценностные. И должно спросить, в каком плане осуществляется это ценностное сопоставление, чтобы быть нудительным и действительно значимым? Только в участием сознании. Пафос моей маленькой жизни и бесконечного мира - пафос моего участного не-алиби в бытии, это есть ответственное расширение контекста действительно признанных ценностей с моего единственного места. Поскольку же я отвлечен от этого единственного места, совершается раскол между возможным бесконечным миром познания и маленьким мирком мною признанных ценностей. (119)

Вот и не надо отвлекаться от этого единственного места в места общие. Бахтин здесь нудительно настойчив.

Только изнутри этого маленького, но нудительно-действительного мира должно происходить это расширение, в принципе бесконечное, но не путем разобщения и противопоставления; тогда совершенно ничтожный мир действительности будет со всех сторон омываться волнами бесконечной пустой возможности, для этой возможности неизбежен раскол моей маленькой действительности, разнузданная игра пустой объективности [15нрзб]. Тогда рождается бесконечность познания: вместо того чтобы приобщать все теоретическое возможное познание мира действительной из себя жизни как ответственное узнание, мы пытаемся свою действительную жизнь приобщать возможному теоретическому контексту, или признавая в ней существенными лишь общие ее моменты, или осмысляя ее как маленький клочок пространства и времени большого

121

пространственного и временного целого, или давая ей символическое истолкование. (120)

Показательно это не путем разобщения - подспудный ввод ключевого бахтинского термина, в частности и в особенности в Тетралогии, "общение".

Во всех этих случаях ее живая нудительная и безысходная единственность разбавляется водой только мыслимой пустой возможности. Любящая [?] плоть [?] объявляется значимой лишь как момент бесконечной материи, нам безразличной, или экземпляр homo sapiens, представитель своей этики, воплощение отвлеченного начала вечной женственности; всегда действительно значимое оказывается моментом возможного, моя жизнь - как жизнь человека вообще, а эта последняя как одно из проявлений жизни мира. Но все эти бесконечные контексты ценностей ни в чем не укоренены, только возможны во мне независимо от бытия объективного и общезначимого. Но достаточно нам ответственно инкарнировать сам этот акт нашего мышления до конца, подписаться под ним, и мы окажемся действительно причастными бытию-событию его изнутри него с нашего единственного места. (120)

Подпись - это конечно слово-логос, без которого принципиально невозможно инкарнировать ответственно акт нашего мышления. Тут интересен переход бахтинской речи на множественное число. Как только появилось общение, пусть даже через отрицание разобщения, как только инкарнация стала воплощением не отвлеченного начала, а рокового признания своего единственного места и своего ответственного поступка в едином и единственном события-бытия, потребовалось и социальное мы, что еще раз и косвенным образом свидетельствует о неслучайности перехода Бахтина на язык Тетралогии,

122

социологический язык, как его определяет Николаев". Этот переход - ответственное продолжение единого я единственного поступка жизни самого Бахтина, а не вынужденная уступка большевистскому режиму. Другое дело, что Бахтин сумел и самый марксистский стиль заставить работать на свой поступок, на причащение своей риторики действительному бытию, но это - совсем другое дело!

Между тем как действительный поступок мой на основе моего не-алиби в бытии, и поступок-мысль, и поступок-чувство, и поступок-дело действительно придвинуты к последним краям бытия-события, ориентированы в нем как едином и единственном целом, как бы ни была содержательна мысль и конкретно-индивидуален поступок, в своем малом, но действительном они причастны бесконечному целому. И это отнюдь не значит, что я должен мыслить себя, поступок, это целое как содержательную определенность, это не возможно и не нужно. Левая рука может не знать, что делает правая, а эта правая совершает правду. И не в том смысле, в котором говорит Гете:

"Во всем том, что мы правильно производим, мы должны видеть подобие всего, что может быть правильно создано". Здесь один из случае символического истолкования при параллелизме миров, привносящий момент ритуальности в конкретно-реальный поступок. (120-121)

Фиксируем момент ритуальности, постепенное формирование понятия ритуала в отношении к поступку35. Это не формально-логическая противоположность, конечно, но эти понятия существенно связаны и для риторики поступка эта связь важна.

____________
34 См. Н.И.Николаев. Невельская школа философии // М.М.Бахтин и философская культура XX века (Проблемы бахтинологии) / Сб. научных статей. С.-Пб., 1991. - Выпуск первый. - Часть 2. - С.39.
35 См. мою главку "Поступок и ритуал" в первой части этой книги.

123

Ориентировать поступок в целом единственного бытия-события вовсе не значит перевести его на язык высших ценностей, только представлением или отображением которых оказывается то конкретное реальное участное событие, в котором непосредственно ориентируется поступок. Я причастен событию персонально, и также всякий предмет и лицо, с которым я имею дело в моей единственной жизни, персонально причастны. Я могу совершать политический акт и религиозный обряд как представитель, но это уже специальное действие, которое предполагает факт действительного уполномочения меня, но и здесь я не отрекаюсь окончательно от своей персональной ответственности, но само мое представительство и уполномоченность ее учитывают. Молчаливой предпосылкой ритуализма жизни является вовсе не смирение, а гордость. Нужно смириться до персональной участности и ответственности. Пытаясь понимать всю свою жизнь как скрытое представительство и каждый свой акт как ритуальный, мы становимся самозванцами. (121)

Если попробовать сформулировать все это на предписательном языке риторики, то получится следующее: не стоит осуществлять серьезное, значимое для общества действие без изобретения своего ответственного поступка. Трудно всякий свой акт реально проводить как существенный поступок, но нужно стремиться к этому. Стремление к обратному, к имитации действия словом вместо реального ответственно действия со своего единственного места - это самозванство, прекрасно показанное Гоголем в образе Хлестакова.

Всякое представительство не отменяет, а лишь специализирует мою персональную ответственность. Действительное признание-утверждение целого, которому я буду представительствовать, есть мой

124

персонально ответственный акт. Поскольку он выпадает и я остаюсь только специально ответственным, я становлюсь одержимым, а мои поступки, оторванные от онтологических корней персональной причастности, становятся случайными по отношению к последнему единственному единству, в котором не укоренены, как не укоренена для меня и та область, которая специализирует мой поступок. Такой отрыв от единственного контекста, потеря при специализации единственной персональной участности особенно часто имеют место при политической ответственности. К той же потере единственного единства приводит и попытка видеть в каждом другом, в каждом предмете данного поступка не конкретную единственность, персонально причастную бытию, а представителя некоего большого целого. Этим не повышается ответственность и онтологическая неслучайность моего поступка, а улегчается и некоторым образом дереализуется: поступок неоправданно горд, и это приводит только к тому, что действительная конкретность нудительно-действительной единственности начинает разлагаться отвлеченно-смысловой возможностью. На первом плане для укоренения поступка должна находиться персональная причастность единственного бытия и единственного предмета, ибо если ты и представитель большому целому, то прежде всего персонально; и само это большое целое именно [?] не есть общее, а конкретность его индивидуальных [?] моментов. (121-122)

Этот сюжет интересно может быть разработан в политологии. Политика как искусство возможного по определению становится безответственной, ибо политик исходит не из своей единственной ответственности, а из факта представительства политика некоего большого целого, что приводит к неоправданной гордости...

125

Нудительно-конкретно-реальная значимость действия в данном единственном контексте (каким бы он ни был), момент действительности в нем и есть его ориентация в действительном единственном бытии в его целом. (122)

Каким бы он ни был - это след глубоко личного и одновременно исторического контекста.

Мир, в котором ориентируется поступок на основе своей единственной причастности бытию, - таков предмет нравственной философии. Но ведь поступок не знает его как некоторую содержательную определенность, он имеет дело лишь с одним-единственным лицом и предметом, причем они даны ему в индивидуальных эмоционально-волевых тонах. Это мир собственных имен, этих предметов и определенных хронологических дат жизни. Пробное описание мира единственной жизни-поступка изнутри поступка на основе его не-алиби в бытии было бы самотчетом-исповедью, индивидуальным и единственным. Но эти конкретно-индивидуальные, неповторимые миры действительно поступающих сознании, из которых как из действительных реальных слагаемых, слагается и единое-единственное бытие-событие, имеют общие моменты, не в смысле общих понятий или законов, а в смысле общих моментов их конкретных архитектоник. Эту архитектонику действительного мира поступка и должна описать нравственная философия, не отвлеченную схему, а конкретный план мира единого и единственного поступка, основные конкретные моменты его построения и их взаимное расположение. Эти моменты: я-для-себя, другой-для-меня и я-для-другого; все ценности действительной жизни и культуры расположены вокруг этих основных архите-

126

ктонических точек действительного мира поступка:

научные ценности, эстетические, политические (включая и этические и социальные) и, наконец, религиозные. Все пространственно-временные и содержательно-смысловые ценности и отношения стягиваются к этим эмоционально-волевым центральным моментам: я, другой и я-для-другого. (122)

Интересно, что вокруг этих центральных моментов "нравственной философии" сразу же набрасывается (вполне в традиции русской риторики) схема родов словесности, восходящая, однако, по своей сути скорее в аристотелевскому делению, включающему науку, поэтику и политику. Содержание политики, по Бахтину, особенно показательно перекликается с Аристотелем36.

Первая часть нашего исследования будет посвящена рассмотрению именно основных моментов архитектоники действительного мира, не мыслимого, а переживаемого. Следующая будет посвящена эстетическому деянию как поступку, не изнутри его продукта, а с точки зрения автора, как ответственно причастного, и [2нрзб] - этике художественного творчества. Третья - этике политики и последняя - религии. Архитектоника этого мира напоминает архитектонику Данте и средневековых мистерий (в мистерии и в трагедии действие также придвинуто к последним границам бытия). (122)

В этом плане пропущена наука, ценности которой постулированы абзацем выше. Можно предполагать, что риторику научного дискурса Бахтин собирался показывать в первой части в сопоставлении мира мыслимого и переживаемого.

__________
36 Подробнее см., например, главку "Поступок и области культуры" в моей статье "Риторика поступка М.Бахтина" // Диалог: теоретические проблемы и методы исследования. М., 1991. - С.155-157.

127

Современный кризис в основе своей есть кризис современного поступка. Образовалась бездна между мотивом поступка и его продуктом. Но вследствие этого завял и продукт, оторванный от онтологических корней. Деньги могут стать мотивом поступка, построяющего нравственную систему. Экономический материализм прав по отношению к настоящему моменту, но не потому, что мотивы поступка проникли во внутрь продукта, а, скорее, наоборот, продукт в своей значимости ограждается от поступка в его действительной мотивации. Но уже не изнутри продукта можно исправить дело, здесь не пробиться к поступку, а изнутри самого поступка. Теоретический и эстетический миры отпущены на волю, но изнутри этих миров нельзя их связать и приобщить к последнему единству, инкарнировать их. Вследствие того что теория оторвалась от поступка и развивается по своему внутреннему имманентному закону, поступок, отпустивший от себя теорию, сам начинает деградировать. Все силы ответственного свершения уходят в автономную область культуры, и отрешенный от них поступок ниспадает на степень элементарной биологической и экономической мотивировки, теряет все свои идеальные моменты: это-то и есть состояние цивилизации. Все богатство культуры отдается на услужение биологического акта. Теория оставляет поступок в тупом бытии, высасывает из него все моменты идеальности в свою автономную замкнутую область, обедняет поступок. Отсюда пафос толстовства и всякого культурного нигилизма. (123)

Теоретический и эстетический миры отпущены на волю, теория оторвалась от поступка - спрашивается: а в какой области они были вместе до этого? Какая доктрина была потеряна так, что в результате этой потери поступок не справился с эстетической и

128

научной областями культуры и отпал в тупое бытие? Никакой другой теории поступка, кроме риторической теории действия словом, объединявшей в себе и эстетику, и политику, и науки, человечество по крайней мере в его европейской части не имело. Другое дело, что риторика никогда не осознавалась как теория поступка, в этом не было теоретической нужды, практически это всегда было очевидно. Ни с какой стороны невозможно было культурно (а не чисто биологически действовать), кроме как со стороны слова. Пока работали принципы изобретения по общим местам поступок не отрывался и не мог оторваться от иных культурных областей, его даже не существовало в теории отдельно от них: применительно к общим местам невозможно поступить вне эстетических, этических и познавательных норм, творчество и состояло в их освоении и, следовательно, можно было активно действовать, не выхолащивая поступок ни содержательно, ни эмоционально-волевым образом.

При таком положении может казаться, что за вычетом смысловых моментов объективной культуры остается голая биологическая субъективность, акт-потребность. Отсюда и кажется, что только как поэт, как ученый я объективен и духовен, т.е. только изнутри созданного мною продукта; изнутри этих объектов и должна строиться моя духовная биография; за вычетом этого остается субъективный акт; все объективно значимое в поступке входит в ту область культуры, куда относится созданный поступком объект. Чрезвычайная сложность продукта и элементарная простота мотива. Мы вызвали призрак объективной культуры, который не умеем заклясть. Отсюда критика Шпенглера. Отсюда его метафизические мемуары и подстановка истории между действием и его значимым поступком. В основе поступка лежит приобщенность к единственному единству, ответственное не растворяется в специальном (политика), в противном случае мы имеем не поступок, а

129

техническое действие. Но такой поступок не должен противопоставлять себя теории и мысли, но включать их в себя как необходимые моменты, полностью ответственные. У Шпенглера это не имеет места. Он противопоставил поступок теории, и чтобы не очутиться в пустоте, подставляет историю. Если мы возьмем современный поступок оторванно от замкнувшейся в себя теории, то получим биологический или технический акт. История не спасает его, ибо он не укоренен в последнем единственном единстве. (123-124)

Важно, что Бахтин говорит именно о современном поступке, тем самым осознавая некий новый этап в истории культуры.

Проблема конца истории, возникающая может быть не так демонстративно, как у Шпенглера, но не менее, если не более серьезно у Буркхардта, знаменитый труд которого спустя девяносто лет можно прочесть в новом переводе на русский язык37, связана с отсутствием понимания как раз этого поступательного движения истории. Вернее даже, как показывает А.Е.Махов в своем послесловии, с принципиальным пониманием истории как остановки событий, сделанной для свободной инновации духа. Личность творит как бы вне истории, попадая в историю уже сотворенной и сотворившей (что, впрочем, для такой личности одно и то же).

Попытка преодолеть кондовый детерминизм в анализируемом подходе ведет к случайности исторических перемен, в то время как имеет место нудительная поступательность людей, историю творящих. Конечно, культура (а именно ее исследует корректный Буркхардт) вне человеческого поступка - ряд случайностей, калейдоскопически складывающаяся как продукт, произведение (Буркхардт даже государство считает на полном серьезе произведением искусства - Kunstwerk). Личность в такой сетке координат - тоже готовое произведение искусства. Непонятно только, почему одна из глав называется

__________
37 См. Я.Буркхардт. Культура Италии в эпоху Возрождения / Пер. с нем. А.Е.Махова. - М" 1996.

130

"Развитие личности", если никакого развития мы не видим, а видим, наоборот, завершение так называемого "современного человека". Современный человек, пожалуй, - один из наиболее устойчивых мифов риторики познания конца ХIХ - XX веков. Конечно, если история прекратила течение свое, то человек может быть только современным, и новинка Буркхардта лишь в сроках - показано, как давно это течение прекращено. Риторика познания, становясь только и исключительно познанием и преодолев слишком этически насыщенную риторику, конечно не нуждается ни в каком развитии: она достигла горних высей свободного полета (или компьютерного пересчета) духа - живая, развивающаяся, любящая человеческая плоть такому абсолютизму познания не нужна. При этом можно быть "мучеником познания", как Ницше38, или его противоположностью по научному и общему здоровью, как Буркхардт, но одинаково в исторической жизни видеть лишь один ряд утомительных картин": вне напряжения поступка познание и впрямь утомительно и пусто. Пуст и оторвавшийся современный поступок, но все-таки это - не конец истории, после которого может быть только постмодернизм, а лишь конец исторического этапа риторики познания. Причем, конец в любом варианте (как нынче любят говорить, сценарии): быть риторике поступка или не быть. История должна иметь осмысленный этап риторики поступка и Бахтин начал осуществлять этот этап: теперь наша задача выбрать: кончается история или нет. Если для Махова, судя по его статье о Буркхардте, она с благословения последнего кончилась, то для меня она в полном объеме и смысле еще только начинается. Другой вопрос, начнется ли история, но все свершившееся, прошлое человечества, правильнее, наверное, было бы назвать предысторией, настолько ответственный поступок был вытеснен сакральной теорией и подмят ею, а если и где-то высвобождался, то за счет потери того самого, историком чего был, по Махову, Буркхардт, - духа, превращаясь в чисто технический, обычно даже биологический акт, что, кстати, зафиксировал марксизм, именно это назвав двигателем истории (потребности животные). На

_______
38 По определению Свасьяна. См. К.А.Свасьян. Фридрих Ницше: мученик познания// Ф.Ницше. Сочинения. М., 1990. - С.5-46

131

самом деле все это было лишь хаотическим движением предыстории.

Знаменитый возрожденческий индивидуализм - просто примитивный животный эгоизм в культурной рамке (Kunstwerk)! Вне поступательной архитектоники отношения к другому не может быть никакой серьезной ответственной духовности, как не может быть настоящей иронии. Возможен лишь тот самый махровый радикализм, который, прикрываясь свободой работы с отвлеченностями, убивает другого, изощренно называя это его самоубийством ("смерть автора"). Индивидуализм игнорирует факт рождения автора-человека в любовной связке я-другой, убивая его тем самым еще в утробе. Нет никакого мы - холодно заявляет индивидуализм. Есть я. На это Бахтин отвечает и я есмь, показывая настоящее место этого я - в сцепке я-другой. Но индивидуализм паразитически (пойетически!) лепит свое я из мы, отрицая последнее. Только ответственный поступок удерживает архитектоническое содержание этого мы, без которого индивидуальное я не в силах существовать. Нет никакого мы, если ты убил его, переклеившись к другому я, чтобы в свое время сказать и ему, что мы не существует. Такое, неукорененное я, конечно, возможно как отказ от диалога, но лишь в бесконечно малом времени: отречение не может стать смыслом реального существования в отличие от самоотречения. Отречение от истории, от мы - абстракция безответственного, эгоистического поступка. В человеческой истории мы - неизбежно, нет истории чистой индивидуальности. У Буркхардта ее и нет. Поэтому и стоит понимать все это как предысторию:

Жизнь может быть осознана только в конкретной ответственности. Философия жизни может быть только нравственной философией. Можно осознать жизнь только как событие, в не как бытие-данность. Отпавшая от ответственности жизнь не может иметь философии: она принципиально случайна и неукоренима. (124)

Если уж нужна какая-то философия жизни, то она должна быть, естественно, философией нравственной, т.е. философией отношения к другому, которая плавно

132

переходит в риторику поступка (участность в противовес холодной безучастности).

I

Мир, где действительно протекает, свершается поступок, - единый и единственный мир, конкретно переживаемый: видимый, слышимый, осязаемый и мыслимый, весь проникнутый эмоционально-волевыми тонами утвержденной ценностной значимости. Единую единственность этого мира, не содержательно-смысловую, а эмоционально-волевую, тяжелую и нудительную, гарантирует действительности признание моей единственной причастности, моего не-алиби в нем. Эта утвержденная причастность моя создает конкретное долженствование - реализовать всю единственность, как незаменимую во всем единственность бытия, по отношению ко всякому моменту этого бытия, а значит, превращает каждое проявление мое: чувство, желание, настроение, мысль - в активно-ответственный поступок мой. (124)

Причастность Бахтина как ответ на безумную российскую непричастность, на подлую позицию нейтралитета ("А разбирайтесь-ка вы, ребята, сами"). Беда в том, что "ребята" сами не разберутся или разберутся так, что у всех нейтралов стекла повылетают. Если человек фактически втянут жизнью в ситуацию общения, то должен ответственно в ней участвовать, противоположная позиция называется предательством. Причем человек нейтральный предает прежде всего самого себя, конечно, под флагом спасения собственной индивидуальности.

Этот мир дан мне с моего единственного места как конкретный и единственный. Для моего участного поступающего сознания - он, как архитектоническое целое, расположен вокруг меня как единственного центра исхождения моего поступка: он находится мною, поскольку я исхожу из себя в своем поступке-

133

видении, поступке-мысли, поступке-деле. В соответствии с моим единственным местом активного нахождения в мире все мыслимые пространственные и временные отношения приобретают ценностный центр, слагаются вокруг него в некое устойчивое конкретное архитектоническое целое - возможное единство становится действительной единственностью. Мое активное единственное место не является только отвлеченно-геометрическим центром, но ответственным эмоционально-волевым, конкретным центром конкретного многообразия мира, в котором пространственный и временной момент - действительное единственное место и действительный неповторимый день и час свершения - [5нрзб]. Здесь стягиваются в конкретно-единственное единство различные с отвлеченной точки зрения планы: и пространственно-временная определенность, и эмоционально-волевые тона и смыслы. Высоко, над, под, наконец, поздно, еще, уже, нужно, должно, дальше, ближе и т.д. приобретают не содержательно-смысловой - только возможный - мыслимый [характер], но действительную, переживаемую, тяжелую нудительную, конкретно-определенную значимость с единственного места моей причастности бытию-событию. Эта действительная моя причастность с конкретно-единственной точки бытия создает реальную тяжесть времени и наглядно-осязательную ценность пространства, делает тяжелыми, неслучайными, значимыми все границы - мир как действительно и ответственно переживаемое единое и единственное целое. (124-125)

Кроме еще одного подтверждения центрального риторического акта - изобретения: мир находится мной в поступке, здесь налицо исток понятия "хронотоп", а заодно и намек на его подлинный смысл. Смысл этот действенно-конкретен,

134

определенность поступка во времени и пространстве, время при этом делается тяжелым, а пространство ценностным39. Именно хронотопическая единственность требует от человека поступательной реализации себя: изобретения, расположения и выражения себя в поступке. Таким образом, можно соотнести категории традиционного алгоритма риторики с предъявленными здесь Бахтиным моментами архитектоники: изобретение - во времени, расположение - в пространстве, выражение в мире ценностей.

Если я отвлекусь от этого центра исхождения моей единственной причастности бытию, притом не только от содержательной определенности ее (определенности пространственно-временной и т.п.), но и от эмоционально-волевой действительной утвержденности ее, неизбежно разложится конкретная единственность и нудительная действительность мира, он распадется на абстрактно-общие, только возможные моменты и отношения, могущие быть сведенными к такому же возможному, абстрактно-общему единству. Конкретная архитектоника переживаемого мира заменится [?] не-временным и не-пространственным и не-ценностным систематическим единством абстрактно-общих моментов. Каждый момент этого единства внутри системы логически необходим, но сама она в целом только относительно возможна; только в соотнесении со мной - активно мыслящим, как поступок моего ответственного мышления, она приобщается действительной архитектонике переживаемого мира, как момент его, укореняется в действительной ценностно-значимой единственности его. Все отвлеченно-общее не есть непосредственно момент переживаемого действительного мира, как этот человек, это небо, это

___________
39 О риторическом понимании времени и пространства см. мою статью в ?1 журнала "Риторика" "Подступы к типологии речи (современность Аристотеля и Розенштока-Хюсси)". - С.61-75.

135

дерево, а косвенно, как содержательно-смысловая сторона этой действительной единственной мысли, этой действительной книги; только так она жива и причастна, а не в себе в своем смысловом самодовлении. (125)

Возможно создать текст (говоря терминами риторики, несколько замутненными употреблением современной лингвистики) только в определенном времени и определенном пространстве и определенной системе ценностей, т.е. в определенной социальной среде, как будет конкретизировать Бахтин под маской. Нельзя создать текст вообще, а только телеологически, нудительно, под давлением моей причастности бытию. Можно, конечно, изобразить из себя литератора-сверхчеловека с волшебной горы независимого творчества, но это самопредставительство всегда будет относительным и недолгим в своих же собственных глазах. Хотя в России такая позиция, связанная с вытеснением риторики в пользу поэтики-эстетики, для многих, к сожалению, затянулась в XX веке.

Но ведь смысл вечен, а эта действительность сознания и действительность книги преходящи? Но вечность смысла, помимо его реализации, есть возможная не-ценностная вечность, не-значимая. Ведь если бы эта в себе [?] вечность смысла была действительно ценностно значимой, был бы излишен и не нужен акт ее воплощения, ее мышления, ее действительного осуществления поступающим мышлением, только в соотнесении с ним вечность смысла становится действительно ценной - значимой. Только в соотнесении с действительностью становится вечный смысл движущей ценностью поступающего мышления как момент его: ценностная вечность этой мысли, этой книги. Но и здесь ценностный свет заемный: нудительно ценна в последней инстанции действительная вечность самой конкретной действительности в ее целом: этого человека, этих людей и их

136

мира со всеми действительными моментами его; отсюда загорается ценностным светом и вечный смысл действительно осуществленной мысли. (125-126)

Бахтин от противного доказывает неценностность вечного в себе смысла, ибо тогда не нужен был бы акт ее воплощения, ее мышления, ее действительного осуществления поступающим мышлением. А что это за акт, как не словесное действие?

Все, взятое независимо, безотносительно к единственному ценностному центру исходящей ответственности поступка, деконкретизируется и дереализуется, теряет ценностный вес, эмоционально-волевую нудительность, становится пустой абстрактно-общей возможностью. (126)

Это к проблеме потери центра в постмодернизме. Центр пустых возможностей, разумеется, условен, безусловен центр активности человека в его воплощении.

С единственного места моей причастности бытию единые время и пространство индивидуализуются, приобщаются как моменты ценностной конкретной единственности. С точки зрения теоретической пространство и время моей жизни - ничтожные (отвлеченно-количественно; но участное мышление обычно влагает сюда ценностный тон) отрезки единого времени и пространства, и, конечно, только это гарантирует смысловую однозначность их определений в суждениях; но изнутри моей причастной жизни эти отрезки получают единый ценностный центр, что и превращает действительные время и пространство в единственную, хотя и открытую, индивидуальность. (126)

Метаморфозы. Как действительность превращается

137

в единственность, а время и пространство в индивидуальность. Смысл этих метаморфоз неразрешим на нериторических путях.

Математическое время и пространство гарантирует возможное смысловое единство возможных суждений (для действительного суждения нужна действительная эмоционально-волевая заинтересованность), а моя действительная причастность им с моего единственного места - их безысходно-нудительную действительность и их ценностную единственность, как бы наливает их кровью и плотью; изнутри ее и по отношению к ней все математически возможное время и пространство (возможное бесконечное прошлое и будущее) ценностно уплотняется; из моей единственности как бы расходятся лучи, которые, проходя через время, утверждают человечество истории [?], просквожают светом ценности все возможное время, временность как таковую, ибо я действительно причастен ей. Такие временно-пространственные определения, как бесконечность, вечность, безграничность, которыми пестрит наше эмоционально-волевое участное мышление в жизни, в философии, в религии, в искусстве, в их действительном употреблении отнюдь не являются чистыми теоретическими (математическими) понятиями, но живы в мышлении моментами ценностного смысла, который им присущ, загораются ценностным светом в соотнесении с моей причастной единственностью. (126-127)

Казалось бы перед нами обычные философские рассуждения о времени и пространстве, однако рассуждения не вообще обо всем, как принято в философии, а рассуждения о суждениях, т.е. подход чисто риторический. Речь фактически идет о смене риторической парадигмы, переход от аристотелевских возможных способах доказательств (определение

138

риторики Стагиридом) к единственно возможным, причастным ситуации реального времени и пространства высказываниям. Отсюда один шаг к хронотопической типологии речей, создание которой Бахтин считал принципиально важным40. Из настоящего расходятся лучи в прошлое и будущее, воплощающиеся в типы судебной и совещательной речи в терминах Аристотеля.

Считаем нужным напомнить: жить из себя, исходить из себя в своих поступках вовсе не значит еще жить и поступать для себя. Центральность моей единственной причастности бытию в архитектонике переживаемого мира вовсе не есть центральность положительной [?] ценности, для которой все остальное в мире лишь служебное начало. Я-для-себя - центр исхождения поступка в активности утверждения и признания всякой ценности, ибо это единственная точка, где я ответственно причастен единственному бытию, - оперативный штаб, ставка главнокомандующего моим возможным и моим долженствованием в событии бытия, только с моего единственного места я могу быть активен и должен быть активен. Моя утвержденная причастность бытию не только пассивна (радость бытия), но прежде всего активна (долженствование реализовать мое единственное место). Это не высшая жизненная ценность, которая систематически обосновывает все остальные жизненные ценности для меня как относительные, ею обусловленные; мы не имеем в виду построить систему ценностей, логически единую с основной ценностью - моей причастностью бытию - во главе, идеальную систему возможных различных ценностей, не имеем в виду и теоретической транскрипции действительно исторически признаваемых человеком ценностей, с целью устано-

_________
40 См. Бахтин под маской. М., 1993. - Вып.3 - С.24.

139

вить между ними логические отношения подчинения, соподчинения и др., т.е. систематизировать их. Не систему и не систематически-инвентарный перечень ценностей, где чистые понятия (содержательно себе тождественные) связаны логической соотносительностью, собираемся мы дать, а изображение, описание действительной конкретной архитектоники ценностного переживания мира не с аналитическим основоположением во главе, а с действительно конкретным центром (и пространственным и временным) исхождения действительных оценок, утверждений, поступков, где члены суть действительно реальные предметы, связанные конкретными событийными отношениями (здесь логические отношения являются лишь моментом рядом с конкретно-пространственным и временным и эмоционально-волевым) в единственном событии бытия. (127-128)

Бахтин строит не философскую систему, а риторический алгоритм действия каждого конкретного человека, человека действующего словом, а не вообще разумного человека. Homo sapiens является лишь абстрактным моментом, теоретической составляющей, присущей homo verbo agens, и это Бахтин показывает, разводя понятие систематических и реальных ценностей. Реальные предметы изобретаются в реальной ситуации времени и пространства, а также эмоционально-волевых намерений говорящего. Подробно Бахтин разворачивает эти краткие cyждения в цикле статей "Стилистика художественной речи" или - скажем так во избежание слишком предварительной категоричности по поводу авторства Бахтина указанного цикла статей - замыслы Бахтина разворачиваются подробно в "Стилистике художественной речи"41.

_____________
41 Сами эти статьи, как и подробные риторические и философские комментарии к ним, можно прочитать во второй части пятого выпуска серии Бахтин под маской (в печати).

140

Обратим еще внимание на специфику изобретаемого предмета: изобретаются предметы, связанные конкретными событийными отношениями. Это же является и предметом гуманитарии в целом: человек общающийся42.

Чтобы дать предварительное понятие о возможности такой конкретной ценностной архитектоники, мы дадим здесь анализ мира эстетического видения - мира искусства, который своей конкретностью и проникнутостью эмоционально-волевым тоном из всех культурно-отвлеченных [7} миров (в их изоляции) ближе к единому и единственному миру поступка. Он и поможет нам подойти к пониманию архитектонического строения действительного мира-события. (128)

В "Стилистике художественной речи" этот прием от искусства к жизни конкретизируется риторически: текст художественного произведения рассматривается непосредственно как словесное действие, событие речевого общения анализируется отвлеченно от художественного своеобразия произведения, из которого берется текст.

Единство мира эстетического видения не есть смысловое - систематическое, но конкретно-архитектоническое единство, он расположен вокруг конкретного ценностного центра, который и мыслится, и видится, и любится. Этим центром является человек, все в этом мире приобретает значение, смысл и ценность лишь в соотнесении с человеком, как человеческое. Все возможное бытие и весь возможный смысл располагается вокруг человека как центра и единственной ценности; все - и здесь эстетическое видение не знает границ - должно быть соотнесено с человеком, стать человеческим. Это не значит, однако,

___________
42 См. И.В.Пешков. Человек общающийся // Апокриф. М., 1992. - С.4 -11.

141

что именно герой произведения должен быть представлен как содержательно-положительная ценность, в смысле придания ему определенного положительного ценностного эпитета: "хороший, красивый" и под., эти эпитеты могут быть все сплошь отрицательными, он может быть плох, жалок, во всех отношениях побежден и превзойден, но к нему приковано мое заинтересованное внимание в эстетическом видении, вокруг него - дурного, как вокруг все же единственного ценностного центра, располагается все во всех отношениях содержательно лучшее. Человек здесь вовсе не по хорошу мил, а по милу хорош. В этом вся специфика эстетического видения. (128)

Тут совсем не антропный принцип современной естественной науки и философии. Тут классический принцип практической центральности говорящего человека, который в центре не абстрактной философской или физической картины мира, а в центре исхождения события, случая, казуса (в терминах судебной риторики).

Весь ценностный топос, вся архитектоника бытия были бы иными, если бы ценностным центром был не он. Если я созерцаю картину гибели и совершенно оправданного позора единственно любимого мной человека - эта картина будет совершенно иной, чем в том случае, когда погибающий для меня ценностно безразличен. И не потому вовсе, что я буду пытаться оправдать его вопреки смыслу и справедливости, все это может быть исключено, картина может быть содержательно справедливой и реалистичной, и все же картина будет иная, иная по своему существенному топосу, по ценностно-конкретному расположению частей и деталей, по всей своей архитектонике, я буду видеть иные ценностные черты, и иные моменты, и иное расположение их, ибо конкретный центр моего

142

видения и оформления картины будет иным. Это не будет пристрастное субъективное искажение видения, ибо архитектоника видения не касается содержательно-смысловой стороны. Содержательно-смысловая сторона события, отвлеченно взятая, равна себе и тождественна при разных конкретных ценностных центрах (включая сюда и смысловую оценку с точки зрения той или иной содержательно-определенной ценности: добра, красоты, истины), но эта содержательно-смысловая себе равная сторона сама только момент всей конкретной архитектоники в ее целом, и положение этого отвлеченного мира различно при различных ценностных центрах видения. Ведь один и тот же с содержательно-смысловой точки зрения предмет, созерцаемый с разных точек единственного пространства несколькими людьми, занимает разные места и иначе дан в конкретном архитектоническом целом поля видения этих разных людей, его наблюдающих, причем смысловая тожественность его входит как момент в конкретное видение, она лишь обрастает индивидуализированными и конкретными чертами. Но при созерцании события отвлеченно-пространственное положение есть лишь момент единой эмоционально-волевой позиции участника события. (128-129)

И снова абзац начинается с риторической метки: топос! Общее место риторического изобретения, выросшее у Аристотеля из реального общего места события речевого (ораторского) общения (агора, например), требовавшего не только физической (площадь43), но и интеллектуальной общности (иначе речи не могли бы быть убедительными), превращается у Бахтина в исходно единственное индивидуальное место зарождения своего определенного ответственного слова, соответствующего единому и

___________
43 Не здесь ли кроется интерес Бахтина к площадным жанрам речи?

143

единственному бытию-событию. Слово рождается как позиция участника этого события.

Так и содержательно-тожественная оценка одного и того же лица (он - плох) может иметь разные действительные интонации в зависимости от действительного конкретного ценностного центра в данных обстоятельствах: люблю ли его действительно, или мне дорога та конкретная ценность, по отношению к которой он не состоятелен, а он безразличен; это различие, конечно не может быть отвлеченно выражено в виде определенной субординации ценностей, это конкретное архитектоническое взаимоотношение. Нельзя подменять ценностную архитектонику системой логических отношений (субординация) ценностей, истолковывая различия в интонации следующим систематическим образом (в суждении: он - плох): в первом случае высшей ценностью является человек, а подчиненной - добро, а во втором обратно. Таких отношений между отвлеченно-идеальным понятием и действительным конкретным предметом не может быть, отвлечься же в человеке от его конкретной действительности, оставив смысловой остов (homo sapiens), тоже нельзя. (129)

Здесь, как и в предыдущем случае возникают ассоциации с "Риторикой Аристотеля. Хвала или хула определенного человека - цель эпидейктической речи (которая, кстати, генетически ближе всего к речи художественной). И здесь Бахтин совершает радикальный переворот в риторической теории: оценке человека с точки зрения общих мест он противопосталяет оценку любовно-конкретную, исходящую не из отвлеченных понятий добра или истины или красоты, а из любимой действительности этого человека.

Итак, ценностным центром событийной архитектоники эстетического видения является человек не как

144

содержательное себе тождественное нечто, а как любовно утвержденная конкретная действительность. При этом эстетическое видение отнюдь не отвлекается от возможных точек зрения ценностей, не стирает границу между добром - злом, красотой - безобразием, истиной - ложью; все эти различения знает и находит эстетическое видение внутри созерцаемого мира, но все эти различения не выносятся над ним как последние критерии, принцип рассмотрения и оформления видимого, они остаются внутри его как моменты архитектоники и все равно объемлются всеприемлющим любовным утверждением человека. Эстетическое видение знает, конечно, и "избирающие принципы", но все они архитектонически подчинены верховному ценностному центру созерцания - человеку. (129-130)

Любовно-эстетическое отношение к другому в событии речевого общения является дополнением к нудительно-ответственной участности изобретения. Занятие определенной единственной позиции в бытии предполагает возможность конфликта и вело к конфликту в риторике познания, мало профилактирующеи кризисное начало речи. Поэтому любовно-эстетическое приятие не просто созерцательный принцип поэтики, а входящий в самую сердцевину изобретения компонент риторики поступка. Поздно любить человека в процессе совершающегося действия слова, любовь должна направлять сам процесс замысла речи.

В этом смысле можно говорить об объективной эстетической любви, не придавая только этому слову пассивного психологического значения, как о принципе эстетического видения. Ценностное многообразие бытия как человеческого (соотнесенного с человеком) может быть дано только любовному созерцанию, только любовь может удержать и закрепить это

145

много- и разнообразие, не растеряв и не рассеяв его, не оставив только голый остов основных линий и смысловых моментов. Только бескорыстная любовь по принципу "не по хорошу мил, а по милу хорош", только любовно заинтересованное внимание может развить достаточно напряженную силу, чтобы охватить и удержать конкретное многообразие бытия, не обеднив и не схематизировав его. Равнодушная или неприязненная реакция есть всегда обедняющая и разлагающая предмет реакция: пройти мимо предмета во всем его многообразии, игнорировать или преодолеть его. Сама биологическая функция равнодушия есть освобождение нас от многообразия бытия, отвлечение от практически не существенного для нас, как бы экономия, сбережение его от рассеяния в многообразии. Такова же и функция забвения. (130)

Бахтин гнет свою линию в трактовке эстетического. Это не пассивное восприятие-созерцание, а любовно заинтересованное, развивающее достаточную силу внимание - термин также из словаря школьной риторики. Охватить и удержать предмет речи в его человеческом отношении - важнейшая задача.

Безлюбость и равнодушие никогда не разовьют достаточно сил, чтобы напряженно замедлить над предметом, закрепить, вылепить каждую мельчайшую подробность и деталь его. Только любовь может быть эстетически продуктивной, только в соотнесении с любимым возможна полнота многообразия.

Напряженное замедление как продуктивная функция любви в процессе рождения, т.е. изобретения предмета речи - существенное развитие риторической проблематики! Нельзя сказать, чтобы категория любви была чем-то новым для риторики44,

______________
44 См., например статью О.А.Сычева "Любовь как риторическая категория" // Риторика, ?1. - 1995. - С.13-15.

146

но в бахтинском подходе любовь становится центром изобретения, ибо налагается запрет на безлюбостъ и равнодушие. Последним, а как раз эти качества частенько свойственны риторике познания, отказано в продуктивности.

По отношению к ценностному центру (конкретному человеку) мира эстетического видения не должно различать форму и содержание: человек - и формальный, и содержательный принцип видения, в их единстве и взаимопроникновении. Только по отношению к отвлеченно-содержательным категориям возможно это различение. Все отвлеченно-формальные моменты становятся конкретными моментами архитектоники только в соотнесении с конкретной ценностью смертного человека. Все пространственные и временные отношения соотносятся только с ним и только по отношению к нему обретают ценностный смысл:

высоко, далеко, над, под, бездна, беспредельность - все отражают жизнь и напряжение смертного человека, конечно, не в отвлеченно-математическом значении их, а в эмоционально-волевом ценностном смысле. (130-131)

Действительно, в изобретении совершенно невозможно разделить форму и содержание, но принципиальным нюансом риторики поступка является модальность предписания: не должно! В риторике познания такого императива фактически не было, напротив, учебные руководства предписывали изобретение по общим местам как бы безотносительно к содержанию изобретения, по общим местам можно развить любую тему, это была форма порождения любого содержания. Не так у Бахтина. Любовно родить предмет во всей полноте его многообразия возможно только в нераздельности формы и содержания, причем неслиянность их на этапе изобретения может присутствовать только теоретически.

147

Мы догадываемся, что формальное завершение связано со смертью (человека, героя, предмета)45, но пока смертный жив вся оформленностъ его содержательна и относительна. Он - автор, а не герои, да и герой еще находится в изобретении in statu nascendi, он, другой, еще не оформлен, в то время как я-для-себя не формален в принципе (как, впрочем, и не содержателен).

Только ценность смертного человека дает масштабы для пространственного и временного ряда: пространство уплотняется как возможный кругозор смертного человека, его возможное окружение, а время имеет ценностный вес и тяжесть как течение жизни смертного человека, причем [?] и содержание временного определения, и формальная тяжесть, значимое течение ритма. Если бы человек не был смертен, эмоционально-волевой тон этого протекания, этого: раньше, позже, еще, когда, никогда - и формальных моментов ритма был бы иной. Уничтожим масштабы [?] жизни смертного человека - погаснет ценность переживаемого: и ритма, и содержания. Конечно, дело здесь не в определенной математической длительности человеческой жизни (70 лет), она может быть произвольно велика или мала, а только в том, что есть термины, границы жизни - рождение и смерть, и только факт наличности этих терминов создает эмоционально-волевую окраску течения времени ограниченной жизни; и сама вечность имеет ценностный смысл лишь в соотнесении с детерминированной жизнью. (131)

Время и пространство как формально-содержательный признак ситуации бытия человека в ее эмоционально-волевом тоне, связанном в воплощении с интонацией, а следовательно, в последнем счете с речевым

__________________
45 Этот подход недавно абсолютизировал К.Г.Исупов. См. его статью "Смерть другого" в сборнике "Бахтинологая" (Спб., 1995. - С. 103-116).

148

общением. Бытие человека, даже понятие смертности у Бахтина держится на риторических категориях. Завершение человека как его смерть осуществляется с древности в эпидейктических надгробных и поминальных речах, из которых и возникает эпос, в частности эпос Гомера. Однако, несмотря на традиционные ценности смерти, Бахтин на первый план ставит ценности жизни пусть даже смертного человека. Все-таки масштабы пространственно-временной ситуации определяются масштабами жизни, смерть лишь задает граничные термины. Впрочем, это лишь имеет значимые последствия в риторике поступка: жизнь ощущается и наполняется смыслом лишь на границе со смертью, поэтому нужна настоящая любовь к другому для изобретения речи, преодолевающей смерть, а не приближающей к ней.

Лучше всего мы можем пояснить [?] архитектоническое расположение мира эстетического видения вокруг ценностного центра - смертного человека, дав анализ (формально-содержательный) конкретной архитектоники какого-нибудь произведения. Остановимся на лирической пьесе Пушкина 30-года: "Разлука".(131)

В этой лирической пьесе два действующих лица: лирический герой (объективированный автор) и она (Ризнич), а следовательно, два ценностных контекста, две конкретные точки для соотнесения к ним конкретных ценностных моментов бытия, при этом второй контекст, не теряя своей самостоятельности, ценностно объемлется первым (ценностно утверждается им); и оба этих контекста, в свою очередь, объемлются единым ценностно-утверждающим эстетическим контекстом автора-художника, находящегося вне архитектоники видения мира произведения (не автор-герой, член этой архитектоники) и созерцателя. Единственное место в бытии эстетического субъекта (автора, созерцателя), точка исхождения его эстетической активности - объективной любви к человеку -

149

имеет только одно определение - вненаходимость всем моментам архитектонического единства [нрзб] эстетического видения, что и делает впервые возможным обнимать всю архитектонику и пространственную, и временную ценностно-единой утверждающей активностью. Эстетическое вживание - видение героя, предмета изнутри - активно свершается с этого единственного вненаходимого места, и здесь же на нем свершается эстетическое приятие - утверждение и оформление материи вживания в единой архитектонике видения. Вненаходимость субъекта, и пространственная, и временная, и ценностная, - не я предмет вживания и видения - впервые делает возможной эстетическую активность оформления. (131-132)

То, что у Бахтина предмет речи становится героем, а герой функционирует как предмет речи хорошо показал Ш.Шустер в статье "Бахтин как теоретик риторики"46. Этот изоморфизм терминов прослеживается им на более поздних произведениях Бахтина. Здесь же ясно, что это была не случайная спецификация, а изначальный замысел: видение героя, предмета изнутри полностью подтверждают этот принципиальный факт.

Все конкретные моменты архитектоники стягиваются к двум ценностным центрам (герой и героиня) и равно объемлются утверждающею ценностною человеческою эстетическою активностью в едином событии. Проследим это расположение конкретных моментов бытия:

Для берегов отчизны дальней
Ты покидала край чужой...

_________________
46 См.: Ch.LSchuster. NIikhail Bakhtin as Rhetotical Theorist // College English. - 1985. - Vol.47. - ?6. - P.594-607. Перевод этой статьи см. в журнале "Риторика", ?4 (в печати).

150

Берега отчизны лежат в ценностном пространственно-временном контексте жизни героини. Для нее отчизна, в ее эмоционально-волевом тоне возможный пространственный кругозор становится отчизной (в конкретно-ценностном смысле слова, в полноте смысла его), с ее единственностью соотнесено и событийно конкретизированное в "чужой край" пространство. И момент пространственного движения из чужбины в отчизну дан, событийно свершается в ее эмоционально-волевом тоне. Однако он конкретизирован здесь одновременно и в контексте жизни автора как событие в ценностном контексте его жизни: ты покидала. Для нее (в ее эмоционально-волевом тоне) она бы возвращалась, т.е. преобладал бы более положительный ценностный тон. Это с его единственного места в событии она "покидает". Единственное единство события его жизни, в его эмоционально-волевом тоне дан и конкретный архитектонический момент, выраженный эпитетом "дальней". Здесь событийно не существенно, что ей придется совершить длинный путь, а существенно, что она будет далеко от него, хотя даль имеет ценностный вес и в ее контексте. Здесь взаимопроникновение и единство событий при ценностной неслиянности контекстов. (132)

Бахтин показывает, что события во всех их тонкостях прекрасно выражаются словом.

Это взаимопроникновение и ценностная неслиянность - единство события - еще отчетливее во второй половине строфы:

В час незабвенный, в час печальный
Я долго плакал пред тобой.

151

И час и его эпитеты (незабвенный, печальный) и дам него и для нее событийны, обретают вес в ее и в его временном ряду детерминированной смертной жизни. Но его эмоционально-волевой тон преобладает. В соотнесении с ним ценностно [нрзб] этот временной момент как ценностно заполненный разлукой час его единственной жизни. (132-133)

Время - событийно, причем оно приобретает событийность именно в речевом воплощении (эпитеты - событийны одновременно) как час, момент речевого общения.

В первой редакции и начало было дано в ценностном контексте героя:

Для берегов чужбины дальней
Ты покидала край родной.

Здесь чужбина (Италия) и родной край (Россия) даны в эмоционально-волевом тоне автора-героя. В соотнесении с ней то же пространство - в событии ее жизни - занимает [?] противоположное место. (133)

Мои хладеющие руки
Тебя старались удержать.

В ценностном контексте героя. Хладеющие руки старались удержать в своем пространственном окружении, в непосредственной близости к телу - единственному пространственному центру, который осмысляет, ценностно уплотняет и отчизну, и чужбину, и даль, и близость, и прошлое, и краткость часа, и долготу плача, и вечность незабвения. (133)

Витийство телесное всегда было неотъемлемой частью любой риторики.

152

Томленье страшное разлуки
Мой стон молил не прерывать.

И здесь преобладает контекст автора. Здесь содержательны и ритмическая напряженность, и некоторое ускорение темпа - напряженность смертной детерминированности жизни, ценностное ускорение жизненного темпа в напряженной событийности. (133)

Темп - также изначально риторическая категория.

Ты говорила: в час свиданья
Под небом вечно голубым...

Ее и его контекст в напряженном взаимопроникновении, просквоженные единством ценностного контекста смертного человечества: вечно голубое небо - в контексте каждой смертной жизни. Но здесь этот момент общечеловеческой событийности дан не непосредственно эстетическому субъекту (внеположному архитектонике мира произведения автору-созерцателю), а изнутри контекстов героев, т.е. входит как утвержденный ценностно момент в событие свидания. Свидание - сближение конкретных ценностных центров жизни (его и ее) в каком бы то ни было плане (земном, небесном, временном, невременном) - важнее [7\ событийной близости в одном кругозоре, в одном окружении ценностном. Следующие две строфы углубленно конкретизируют свидание.

Но там, увы, где неба своды
Сияют в блеске голубом
Где под скалами дремлют воды,
Заснула ты последним сном.

153

Твоя краса, твои страданья
Исчезли в урне гробовой -
Исчез и поцелуй свиданья...
Но жду его: он за тобой!

Первые три строки этих последних двух строф изображают событийные моменты [?] общечеловеческого контекста ценностей (красота Италии), утвержденного в ценностном контексте героини (ее мир) и отсюда утвержденно входящего в контекст героя. Это окружение события ее единственной смерти и для нее и для него. Здесь возможное окружение ее жизни и будущего свидания стало действительным окружением ее смерти. Ценностно-событийный смысл мира Италии для героя - это мир, где ее уже нет, мир, ценностно освещенный ее уже-небытием в нем. Для нее мир, где она могла бы быть. Все следующие строки даны в эмоционально-волевом тоне автора-героя, но в этом тоне [нрзб] предвосхищается последняя строка: уверенность, что обещанное свидание все же будет, что не замкнут круг событийного взаимопроникновения их ценностных контекстов. Эмоционально-волевой тон разлуки и несостоявшегося свидания здесь переходит в тон, подготовляя его, верного и неизбежного свидания там. (133-134)

Таково распределение событийных моментов бытия вокруг двух ценностных центров. Один и тот же с точки зрения содержательно-смысловой предмет (Италия) различен как событийный момент различных ценностных контекстов: для нее - родина, для него - чужбина, факт ее отбытия для нее - возвращение, для него - покидание и т.д. Единая и себе-тожественная Италия и отделяющая ее от России

154

математическая себе-равная даль - здесь вошли в единство события и живы в нем не своей содержательной тожественностью, а тем единственным местом, которое они занимают в единстве архитектоники, расположенные вокруг единственных ценностных центров. Можно ли, однако, противополагать единую себе-тожественную Италию как действительную и объективную - только случайной, субъективному переживанию Италии - родины, чужбины, Италию, где она теперь спит, субъективно-индивидуально переживаемой? Такое противопоставление в корне неправильно. Событийное переживание Италии включает как необходимый момент ее действительное единство в едином и единственном бытии. Но оплотневает эта единая Италия, обрастает плотью и кровью лишь изнутри моей утвержденной причастности единственности бытия, моментом которого является и единственная Италия. Но этот событийный контекст единственной причастности не замкнут и не изолирован. Для событийного контекста автора-героя, где Италия - чужбина, понятен и утвержден и ценностный контекст, где Италия - родина. И все остальные возможные событийные оттенки единственной Италии, соотнесенной с конкретно-ценностно-утвержденными людьми, Италия человечества входит в причастное сознание с его единственного места. Она должна вступить в какое-нибудь событийное отношение к конкретно утвержден[ной] ценности, чтобы стать моментом действительного сознания, хотя бы теоретического сознания, сознания географа. Здесь нет никакого релятивизма: правда бытия-события Целиком вмещает в себя всю вневременную абсолютность теоретической истины. Единство мира - момент его конкретной единственности и необходимое условие нашей мысли со стороны ее содержания, т.е. мысли-

155

суждения, но для действительной мысли-поступка мало одного единства. (134-135)

Остановимся еще на некоторых особенностях архитектоники разбираемой лирической пьесы. Ценностный контекст героини утвержден и включен в контекст героя. Герой находится в точке настоящего единственного времени своей жизни, события разлуки и смерти расположены в его единственном прошлом (переведены в план воспоминания) и через настоящее нуждаются в заполненном будущем, хотят событийной вечности, это уплотняет и делает значимым все временные границы и отношения - причастное переживание времени события. Вся эта конкретная архитектоника в ее целом дана эстетическому субъекту (художнику-созерцателю), внеположному ей. Для него герой и весь конкретный событийный контекст его соотнесены с ценностью человека и человеческого, поскольку он - эстетический субъект - утвержденно причастен единственному бытию, где ценностным моментом является человек и все человеческое. Для него оживает и ритм как ценностно-напряженное течение жизни смертного человека. Вся эта архитектоника и в своей содержательности, и в своих формальных моментах жива для эстетического субъекта лишь постольку, поскольку им действительно утверждена ценность всего человеческого. (135-136)

Три времени Аристотеля работают наглядно.

Такова конкретная архитектоника мира эстетического видения. Всюду здесь момент ценности обусловлен не основоположением как принципом, а единственным местом предмета в конкретной архитектонике события

156

с единственного места причастного субъекта. Все эти моменты утверждены как моменты конкретной человеческой единственности. Здесь и пространственное, и временное, и логическое, и ценностное оплотнены в их конкретном единстве (отчизна, даль, прошлое, было, будет и т.д.), соотнесены с конкретным ценностным центром, не систематически, а архитектонически подчинены ему, осмыслены и локализованы через него и в нем. Каждый момент здесь жив как единственный, и само единство лишь момент конкретной единственности. (136)

Ключевые слова (самые частотные) в этой работе Бахтина вовсе не поступок или событие, а единственность (ый и т.д.) или момент. Так на глаз. Надо проверить. Это соответствует новой доктрине изобретения - рождение слова в конкретной ситуации, ответственность за данное общение с другим и задание этого общения.

Но эта изображенная нами в основных чертах эстетическая архитектоника есть архитектоника продуцированного в эстетическом поступке созерцания мира, сам же поступок и я - поступающий - лежат вне ее, исключены из нее. Это мир утвержденного бытия других людей, но меня - утверждающего - в нем нет. Это мир единственных исходящих из себя других людей и ценностно соотнесенного с ними бытия, но мною они находятся, я-единственный, из себя исходящий, - нахожусь принципиально вне архитектоники. Я причастен лишь как созерцающий, но созерцание есть действенная активная внеположность созерцателя предмету созерцания. Созерцаемая эстетически единственность человека принципиально не есть моя единственность. Эстетическая деятельность есть специальная объективированная причастность, изнутри эстетической архитектоники нет выхода в

157

мир поступающего, он лежит вне поля объективированного эстетического видения. (136)

Так разводятся эстетика и этика, а по отношению в целом к речи поэтика и риторика. Другим глобально полемическим (по отношению ко всей аристотелевской традиции) суждением является принципиальное соединение действия и созерцания. Жизнь практическая и жизнь созерцательная соединяются даже в эстетическом действии, не говоря уже об общериторическом действии словом. В этом специфика риторики поступка - это поступок с созерцающей задержкой, теоретическая подготовленность, деспонтанизация словесного действия.

Переходя теперь к действительной архитектонике переживаемого мира жизни, мира причастно-поступающего сознания, мы прежде всего усматриваем принципиальную архитектоническую разнозначность моей единственной единственности и единственности всякого другого - и эстетического и действительного - человека, конкретного переживания себя и переживания другого. Конкретно-утвержденная ценность человека и моя-для-себя ценность коренным образом отличны. (136)

Для риторики познания, не только доведенной до абсурда, а в принципе - я-как-все, или все-как-я, "экземпляры одного словаря", вспоминая слова Ф. де Соссюра; в риторике поступка я- другой для всех, другие - иные для меня, речевой поступок требует любовного ощущения многообразия людей и ответственности за свое собственное дополнение этого многообразия. Вступить в диалог - значит дополнить собой мир.

Мы здесь говорим не об отвлеченной оценке развоплощенного теоретического сознания, знающего только общую содержательно-смысловую ценность

158

всякой личности, всякого человека, подобное сознание не может породить не случайно единственного конкретного поступка, но лишь оценку поступка post factum как экземпляра поступка. Мы говорим о действенной конкретной оценке поступающего сознания, о поступке-оценке, ищущем себе оправдания не в системе, а в единственной и конкретной неповторимой действительности. Это сознание противопоставляет себя для себя всем другим, как другим для него, свое исходящее я всем другим - находимым - единственным людям, себя-причастного - миру, которому я причастен, и в нем всем другим людям. Я-единственный из себя исхожу, а всех других нахожу - в этом глубокая онтологически-событийная разнозначность. (136-137)

В противоположность риторике познания, где изобретение есть нахождение, выбор из данных общих мест, в риторике поступка изобретение есть на каждом общем месте исхождение из себя, задание себя при одновременном нахождении других, т.е. причастное изобретение.

Высший архитектонический принцип действительного мира поступка есть конкретное, архитектонически-значимое противопоставление я и другого. Два принципиально различных, но соотнесенных между собой ценностных центра знает жизнь: себя и другого, и вокруг этих центров распределяются и размещаются все конкретные моменты бытия. Один и тот же содержательно-тожественный предмет - момент бытия, соотнесенный со мной или соотнесенный с другим, ценностно по-разному выглядит, и весь содержательно-единый мир, соотнесенный со мной или с другим, проникнут совершенно иным эмоционально-волевым тоном, по-разному ценностно значим в своем самом живом, самом существенном

159

смысле. Этим не нарушается смысловое единство мира, но возводится до степени событийной единственности. (137)

Истинным предметом изобретения является момент бытия, соотнесенный со мной или с другим, т.е. правда наших взаимоотношений. Вспомним также, что, по Бахтину, быть - значит общаться, и картина риторических приоритетов становится кристально ясной. Типология ситуаций речевого общения выстраивает архитектонику риторики поступка.

Эта двупланность ценностной определенности мира - для себя и для другого - гораздо более глубока и принципиальна, чем та разность в определении предмета [?], которую мы наблюдали внутри мира эстетического видения, где одна и та же Италия оказывалась родиной для одного и чужбиной для другого человека и где эти различия в значимости архитектоничны, но все они лежат в одном ценностном измерении, в мире других для меня. Это архитектоническое взаимоотношение двух ценностно-утвержденных других. И Италия-родина и Италия-чужбина выдержаны в одной тональности, обе лежат в мире, соотнесенном с другим. Мир в соотнесении со мной принципиально не может войти в эстетическую архитектонику. Как мы подробно увидим далее, эстетически созерцать - значит относить предмет в ценностный план другого. (137)

Ну разумеется, в определении предмета, совершенно-напрасно расшифровщики рукописи сомневались. Определение или изобретение предмета с позиции общей риторики Бахтин специализирует для поэтики-эстетики, а затем снова обобщает, дифференцируя подходы, до общей риторики.

160

Это ценностное архитектоническое распадение мира на я и всех других для меня не есть пассивно-случайное, а активное и должное. Эта архитектоника дана и задана, ибо это и есть архитектоника события. Она не дана как готовая и застывшая, в которую я помещен пассивно, это заданный план моей ориентации в событии-бытии, архитектоника, непрестанно активно осуществляемая моим ответственным поступком, поступком возводимая и только в его ответственности устойчивая. Конкретное долженствование есть архитектоническое долженствование: осуществить свое единственное место в единственном событии-бытии, и оно прежде всего определяется как ценностное противопоставление я и другого. (137-138)

Своеобразный категорический императив риторики поступка: ценностный баланс речевого исхождения, исходная ответственность изобретения.

Это архитектоническое противопоставление свершает каждый нравственный поступок, и его понимает элементарное нравственное сознание, но теоретическая этика не имеет для выражения его адекватной формы. Форма общего положения, нормы или закона принципиально не способна выразить это противопоставление, смысл которого есть абсолютное себя - [нрзб]. Неизбежно возникает двусмысленность, противоречие формы и содержания. Только в форме описания конкретного архитектонического взаимоотношения можно выразить этот момент, но такого описания нравственная философия пока еще не знала. Отсюда отнюдь не следует, конечно, что это противопоставление осталось совершенно не выраженным и не высказанным - ведь это смысл всей христианской нравственности, из него исходит и альтруистическая мораль; но адекватного научного выражения и

161

полной принципиальной продуманности этот [нрзб] принцип нравственности до сих пор не получил. (138)

И в маркированном, финальном абзаце, пусть и незавершенной, как считается рукописи, на первый план выставляется проблема выражения, высказывания, лишь терминологически вроде бы, но связывая эту рукопись с вышедшими книгами Бахтина 20-х годов. Скорее всего, неразобранное слово есть приложение к слову себя (может быть тут дефис, а не тире, по рукописи такие вещи различить бывает трудно) и все вместе читается как себя-отдание47. Бахтин под маской отдал себя авторству друзей, но исходил все же из себя и этот исход ничуть не противоречит тому, что вышло в Тетралогии, а прямо предопределяет последнюю.

_________
47 Ср. также с предложенной на с.64 трактовкой слова "само-от-речение".

162


Часть третья

ВОПЛОЩЕНИЕ

Михаил Михайлович Бахтин создал принципиально новую риторику.

Совершенно не имея в виду мистическую сторону вопроса, поделюсь своим двадцатилетним опытом общения с бахтинскими текстами: создается такое впечатление, что Бахтин непрерывно управляет их жизнью в большом времени. Слово есть поступок. Эта мысль Бахтина не имеет ничего общего с тривиально-ленинским "слово - тоже дело", в этом "тоже" вся антигуманитарная, антириторическая (или старориторическая) суть подхода к слову как обслуживающему физическое действие средству, физическое (через не слишком длинный ряд опосредований - естественнонаучное) действие осуществляется по природе своей в пространстве, поступок же, являясь смыслом риторического действия, действия словом, по своей природе осуществляется во времени. И этот поступок не заканчивается с пространственной, физической смертью его творца. Поэтому уместно завершить данный период уточнением формулировки начального тезиса: Бахтин на протяжении последних восьмидесяти лет создает принципиально новую риторику - риторику ответственного поступка. Первую, черновую работу, сейчас известную главным образом под названием "К философии поступка", можно считать замыслом, начало воплощения которого - издание четырех книг (Тетралогии) в конце 20-х годов и целого ряда сопутствующих и уточняющих статей, т.е. весь комплекс вышедший сейчас (не до конца еще) в издательстве "Лабиринт" в

163

серии "Бахтин под маской". Основной смысл нашего издания - вовсе не сохранение или спасение старых текстов, поврозь известных в кругах специалистов, а воплощение единой концепции речевого произведения. Тетралогия вышла в свет именно как новый в своем единстве текст, заданный замыслом автора, но по сложнейшему комплексу причин не данный ранее нам.

Судьба бахтинских трудов, опубликованных в конце двадцатых годов имеет три аспекта. Тематический (классически риторический) аспект. Алофатически-философский и апофатически-риторический (открывание принципиально новой риторики) аспекты.

Почему первый аспект на протяжении двух третей двадцатого века не замечается отечественными филологами ясно из истории самой отечественной филологии, результатом которой было расщепление филологии на психологию, языкознание и литературоведение, что в европейском масштабе является крайним выражением развития риторики познания48, т.е. фактически ее декадансом на уровне гуманитарной теории. Не заметить риторическую тематику во "Фрейдизме", в "Формальном методе в литературоведении", в "Марксизме и философии языка", в "Проблемах творчества Достоевского" можно только изолированно рассматривая каждую книгу взглядом, зашоренным специализацией той или иной отдельной науки.

Даже прямое утверждение Бахтина об общей концепции речевого произведения в трех книгах, указанных последними, почему-то рассматривается только в аспекте проблемы авторства, вернее даже

__________
48 Контурный абрис метариторического развития истории см. в моей статье "О(т)речение мысли" // Л.С.Выготский. Мышление и речь. М., 1996. - С.377-399.

164

чаще с точки зрения неавторства Бахтина первых трех книг49. Произведем обратную операцию, оставив лишь отрывок концептуальный:

"...в основу этих книг и моей работы о Достоевском положена общая (выделено Бахтиным - И.П.) концепция языка и речевого произведения (выделено мной - И.П.).... Что касается до других работ П.Н.Медведева и В.Н.Волошинова, то они лежат в иной плоскости, не отражают общей концепции и в создании их я никакого участия не принимал.

Этой концепции языка и речи, изложенной в указанных книгах без достаточной полноты и не всегда вразумительно, я придерживаюсь и до сих пор..."50

Перед нами - совершенно не случайное, а очень ответственное заявление, сделанное Бахтиным, уже написавшим все свои великие произведения. Почему-то для Бахтина столь важна эта небольшая в общем-то по объему Тетралогия его возраста пушкинского расцвета! Бахтин до сих пор придерживается этой общей концепции языка и речевого произведения, а родная филология до сих пор анализирует эти, ставшие теперь чрезвычайно популярными на Западе, книги вне общей концепции, с частной точки зрения

_________
49 Несостоятельность нежеприводящегося отрывка из письма Бахтина в качестве чуть ли не юридического документа об отказе от авторства первых трех книг я попытался доказать в статье "Один вопрос вокруг двух конференций" //Диалог. Карнавал. Хронотоп. 1995. - ?3. - С.180-182.
50 Письмо Бахтина В.В.Кожинову // Литературная учеба. 1992. - Кн.5-6. - С. 152. - С. 145. То, что концепция речевого произведения у человека, окончившего классическую гимназию, пусть и на излете российских риторических традиций, однозначно связывается с риторикой, может вызвать сомнение только у узкого специалиста, не знакомого с историей отечественной культуры. См., например, И.А.Зарифьян. Общая и частная риторика в истории курса "Теория словесности" // Риторика. -1995. - ?1. - С.97-123.

165

субъект-объектного знания о мире (пусть даже мир этот психика, художественная литература или язык, но в их большей или меньшей культурной замкнутости51).

Казалось бы и проблему авторства52 стоит решать исходя из решения проблемы единой концепции речевого произведения. Если есть единая, да еще принципиально новая концепция речевого произведения, то естественно существует и автор этой концепции, выраженной может быть в несобственно-прямом слове. (Последнее тоже является

__________
51 Почему-то бахтинское культура как граница понято в смысле культуры ограничевания.
52 Проблема авторства Тетралогии не представляется мне частной историко-юридической проблемой, а имеет сущностное значение в творчестве Бахтина. Пора, наконец, от призывов к текстологическому анализу "спорных текстов" переходить к самому текстологическому анализу. Недавняя публикация Н.Л.Паньковым "Личного дела аспиранта Волошинова" дает прекрасную возможность для старта бахтинологической компаративистики. Мной предложена простая методика, берущая за основу словосочетания из рукописи "План и некоторые руководящие мысли работы "Марксизм и философия языка" (основы социологического метода в науке о языке)" / Личное дело В.Н.Волошинова. Публикация H.-А.Панькова // "Д.К.Х.", 1995. -?2. - С.81-99), которые дают как бы естественный (хотя, и неполный) корпус основных терминов всей Тетралогии (как выясняется в результате анализа), а не только книги "Марксизм и философия языка" (далее МФЯ). С помощью ЭВМ эти словосочетания находятся или не находятся в "Формальном методе в литературоведении" (далее ФМЛ) и в МФЯ. Эта работа достаточно трудоемкая, но предварительные результаты уже получены: даже в плане МФЯ имеется шесть словосочетаний, присутствующие и в тексте ФМЛ, но отсутствующие в тексте МФЯ. Напоминаю, это словосочетания из личного дела Волошинова, хранившегося в архиве института, и по определению не имеющее никакого отношения к П.Н.Медведеву! Есть и достаточно большие куски из конспекта МФЯ, попавшие непосредственно в ФМЛ (подробности этого предварительного анализа см. в моей статье в журнале "Риторика", ?3), Конечно, все это формально не доказывает еще полного авторства Бахтина, но во всяком случае текстологически подтверждает генетическое единство по крайней мере двух книг Тетралогии, причем книг титульно разных авторов.

166

содержательным моментом новой риторики: передача чужой речи в своих словах или передача своих слов в чужой речи - столь же ответственное риторическое действие в условиях новейшего времени, каким раньше была прямая ораторская речь, церковная проповедь или школьная гомилетика. Это практический урок новой риторики - нельзя спрятаться за чужим словом, но можно и необходимо проявиться, воплотиться в чужом слове, так обеспечивается жизнь в культуре, т.е. жизнь в ее собственно гуманитарном качестве. Слово автора ответственно действует во всех своих метаморфозах, оно не просто видоизменяется, но живет во времени, это надо правильно учитывать, слово не акт лишь физического звучания и материального воплощения, слово есть переход от воплощения к воплощению.) Кроме наглядно риторической тематики53 Тетралогии столь же явственна ее философская проблематика. Тут другой сюжет. Многие увидели здесь и философию и методологию, но возникает тенденция, с одной стороны, читать спорные тексты как несколько испорченную первую философию раннего Бахтина, популистский ее вариант, а с другой стороны, отрывать "Проблемы творчества Достоевского" ото всей Тетралогии. Получается, что "Проблемы творчества Достоевского" имеют отношение к правильному Бахтину, а первые три книги - так, самоапокрифы. Хочется заметить в этой связи, что по бахтинской концепции всякое произведение (даже неудачное) всегда больше замысла, а текст под условным названием "К философии поступка" воплотился после смерти автора именно в качестве пробного замысла, а не завершенного произведения

___________
53 Микроконтентанализ содержания Тетралогии показал несомненное доминирование в нем традиционных риторических терминов. См. И.В.Пешков. One more Mozart или поступок как риторика ответственности?// Риторика. - ?2. М., 1995. - С.82-85.

167

как его иногда пытаются читать. На мой взгляд, именно Тетралогия есть ключ54 ко всей философии Бахтина и кодом этого ключа является философский отказ от философии в пользу риторики или, если угодно, философия риторики. Предпосылки такого взгляда лежат и в истории философии, и в истории риторики, и особенно в истории взаимоотношений риторики и философии55.

Нет необходимости в каком-то внешнем оправдании Тетралогии. Она - внутренне необходимое звено развертывания-воплощения бахтинской идеи. Это прочный, риторический фундамент становления ее, тем более прочный, что как всякий фундамент он незаметен (но и незаменим) во всей архитектурной конструкции. Из этого, конечно, не следует, что на риторическом фундаменте покоится философское сооружение. Нет, единство становящейся идеи вовсе не предполагает обязательно идею философскую. Развитие идеи, т.е. изобретение, становление, воплощение идеи в слове всегда было основной проблемой риторики, хотя философия время от времени и претендовала на более правильное решение этой проблемы, но в целом любители мудрости больше занималась созерцанием бытия вообще в противовес практической суете бытия в слове. Так называемый основной вопрос философии что первично не отпал вместе с отменой философского тоталитаризма в нашей стране.

___________
54 Первая философия Бахтина тоже своего рода ключ, но не столько к содержанию творчества Бахтина, сколько к этическим его основам, своеобразный этический самоимператив, помогающий скорее автору создавать свою концепцию, чем нам читать ее. Хотя с введением риторического ключа возможно, как я пытаюсь показать на протяжении всей данной книги, и соответствующее прочтение этого императива.
55 Конечно, это такая проблема, которую невозможно затронуть бегло, поэтому скажу только, что издательство "Лабиринт" начало выпускать книжную серию "Философия риторики и риторика философии".

168

Идеалистический и материалистический монизм, равно как и дуализм, исходящие из бинарной оппозиции материи и сознания и не испытывающие нужды в живом, практическом соединении их в слове, в своих исторических крайностях с древности противостояли риторике.

С другой стороны, риторическая практика всегда была воплощением живой философии: в своих глубинах или вершинах философия и риторика объединялись в разные времена в определенный, соответствующий этим временам способ мысли, способ речи, способ действия. Поэтому Бахтин, разумеется, мало интересовался несколько схоластическим разделением на риторику и философию, он боролся с общим признаком познавательного, отвлеченного теоретизма во всей системе гуманитарного воплощения сложившейся к началу двадцатого века речевой общественной практики, или, в его терминах, практики речевых взаимодействий. Теперь о риторическом апофатизме. Отношение Бахтина к старой риторике было подчеркнуто негативным. Однако этот негатив, как всегда у Бахтина, направлен не на всю культуру риторики, а на отмирающую ее часть, а именно на доминанту познавательной лжи о человеке. Омертвляюще-объективное познание как ложь, основная ложь классической риторики - вот болевая канцерогенная опухоль прежнего способа речевого действия. Нужна риторика честного ответственного поступка. Но открыто и последовательно написать такую риторику в конце 20-х годов было немыслимо, причем даже не по цензурным соображениям, а по тому же принципу ответственности: любое прямое слово в контексте советской власти с неизбежностью ставилось на

169

службу этой власти56. И Бахтин совершенно закономерно выбрал косвенную речь57 для методологического построения своей риторики. Я полагаю, по замыслу Бахтина, его риторический органон должен был быть прочитан как таковой лишь после падения тоталитарного строя, чтобы гармонизирующим аккордом вписаться в возникшую полифонию-какофонию. Сейчас, наконец, это произошло, произведение о речевом произведении начинает читаться в единстве его ответственного воплощения. Это концептуальное единство, а не периферийная борьба с формализмом, фрейдизмом, марксизмом, (просто частные случаи борьбы с доминантой риторики познания) и есть главное, что нужно сейчас воспринять в завещанной нам Тетралогии. Гуманистическая контрмина риторики поступка пролежала необезвреженной около семидесяти лет, чтобы погасить агональный смертоносный выброс радиации риторики познания. Антивзрывное устройство явлено миру. Удастся ли смикшировать взрыв?

___________
56 Здесь нет места демонстрировать механизм этого оборотничества советской риторики: Бахтин, как известно, нашел против него карнавальное противоядие, которым одновременно и описывал и преодолевал его.
57 Косвенная речь, чужое слово, эти сюжеты имеют еще и смысло-организующее значение в риторической теории как непременный момент организации собственного замысла, изобретения своего слова. Реализация принципа внутреннего метадиалога с титульными авторами первых трех книг методологически подготавливает "собственный", прямой авторский текст "Проблем творчества Достоевского". Из внутренней речи замысла рождается автор, совершивший изобретение своего предмета, мета-автор - ритор.

170


Именной указатель

А

Аверинцев С.С. 27; 46; 53

Аристотель 6; 22; 29; 37; 39; 83;127;135;139;143;144; 156

Б

Барановская В.М. 90

Бахтин М.М. 3-7; 9; 10; 15; 27; 31; 34; 37-39; 42; 43; 46. 48; 50; 52; 53; 55; 57; 59; 61-64; 66; 68-71; 80-82; 84; 86; 89; 92; 93; 100; 102; 110; 111; 113; 117; 119-123; 127; 130-133; 136; 137; 139; 140; 143; 144; 146; 149-151; 157; 160; 162-170

Бонецкая Н.К. 59

Бергсон А. 58; 72

Бердяев Н.А. 21

Буркхардт Я. 130; 131; 132

В

Васильев H.Л. 100 Волошинов В.Н. 6; 55; 100; 165;166 Выготский Л.С. 54; 98; 111;

164

Г

Гегель Г.-Ф. 28; 47 Геродот 20 Гомер 20; 149 Гуссерль Э. 41

Д

Данте 127 Демокрит 25 Демосфен 20 Достоевский Ф.М. 164; 167; 170

171

Е

Ельцин Б.Н. 17

Ж

Жванецкий М.М.110

3

Зарифьян И.А. 165 Зеленецкий К.П. 90

И

Исупов К.Г. 148

К

Кант И. 44; 48; 77; 78; 81 Катилина Л.-С. 18 Ковельман А.Б. 27 Коген Г. 73 Кожинов В.В. 165 Колумб X. 51 Купырев В.А. 46

Л

Лахманн Р. 113 Ленин В.И. 24; 80 Линецкий В.В. 63 Лосский Н.0. 58

М

Медведев П.Н. 66; 165; 166 Маркс К. 71; 100

Маров В.Н. 15 Махлин B.Л. 62; 69 Махов А.Е. 43; 117; 130; 131 Морсон Г. 43

Н

Николаев Н.И. 61; 123 Ницше Ф. 86; 119; 131 Ньютон И. 51; 52

0

Оруэлл Дж. 20 Островский А.Н. 24

П

Паньков Н.А. 166 Пелицци Ф. 63 Платон 22; 23; 27; 29; 53 Пушкин А.С. 149

Р

Ризнич А. 149 Риккерт Г. 92; 94 Розешпток-Хюсси О. 35; 85 Рыклин М.К. 82 Рыжков Н.И. 16

С

Свасьян К.А. 131 Смирнова И.Е. 4 Сократ 22; 29 Соссюр Ф. де 158 Сталин И.В. 24 Сычев О.А. 6, 146

172

Ф

Фейербах Л.71 Фукидид 19; 20

X

Хализев В.Е. 5 Христос 63 Хрущев Н.С. 18

Ц

Цицерон М.-Т. 18

Ч

Чернышевский Н.Г. 80

Ш

Шелогурова Г.Н. 63 Шлиман Г. 17 Шопенгауэр А. 60 Шпенглер 0.129; 130 Шустер Ш. 150

Э

Эмерсон К. 43

Я

Якубинский Л.П. 111

173


Содержание

 

Часть 1. Приступ

5

Часть 2. Агон

35

Часть 3. Воплощение

163

Именной указатель

171

 

174


Новые книги издательства "лабиринт"

Л.С.Выготский. Мышление и речь. Серия Философия риторики ириторика философии. Вышла из печати. 416 с.

Текст воспроизводится по первому (1934 года), теперь уже раритетному изданию книги, осуществленному на основе прижизненных публикаций и рукописей, надиктованных ученым незадолго до смерти. В отличие от двух последующих отечественных публикаций книги (1956 и 1982 годов) полностью сохранен стиль автора, отсутствуют какие бы то ни было купюры. Работа снабжена именным и предметным указателями, философским (В.С.Библера), риторическим (И.В.Пешкова) и текстологическим комментариями.

М.Мамардашвили. Необходимость себя. Избранное. Серия Философия риторики и риторика философии. 4 кв. 1996.408 с.

"Бахтин под маской". Тетралогия. Серия Философия риторики ириторика философии. 4кв. 1996. -1 кв. i997.432 с.

Тетралогия включает в себя "Фрейдизм", "Формальный метод в литературоведении", "Марксизм и философия языка", созданные Бахтиным и опубликованные в конце 20-х годов под именами З.Н.Волошинова и П.Н.Медведева. К ним, а также к четвертой книге ("Проблемы творчества Достоевского", 1929 года издания) приводятся исторические, философские, лингвистические и риторические комментарии. Имеются именной и предметный указатели.

О.М.Фрейденберг. Поэтика сюжета и жанра, 4кв. 1996.

Н.М.Бахтин. Из жизни идей. Вышла из печати.

"Бахтин под маской". Вьш.5(2). Статьи, 4кв. 1996.

О.Розеяштск-Хюсси. Речь и действительность. Вышла из печати.

Бахтинсккй сборник. ?3. Под ред. В-Л.Махлина. 4кв. 1996.

Ф.И.Гиренок. Метафизика пата. (Косноязычие усталого человека.) Серия Ex libris apocryphi, Вышла из печати. 204 с.

Э.Берн. Трансактный анализ в группе. Вышла из печати.

Журнал "Риторика" ? 1,2, 3.

Стратегия журнала - научная разработка базовых риторических категорий в свете последних достижений гуманитарной мысли. Большое внимание уделяется истории отечественной риторики, осуществляются републикации сочинений классиков теории XVII-XX вв., приводятся библиографические обзоры редких и малодоступных работ. Особый интерес для преподавателей риторики в школах, гимназиях, лицеях, вузах представляет раздел педагогики. Здесь публикуются методические разработки, программы курсов и другие

175

дидактические материалы. Авторы стати журнала - отечественные и зарубежные специалисты: профессора университетов, учителя, ученые академических институтов.


Принимаются заявки. Обращаться по адресу: Москва, 125183, а/я 81, Пешкову ИЛ.

Книги издательства "Лабиринт", а также другую литературу по гуманитарным наукам высылает наложным платежом МП "Надежда". Принимаются предварительные заказы, высылается каталог. Обращаться по адресу:

121614, Москва, ул. Крылатские Холмы. 30-4-717. Г.Д. Нинарову.

ЛР ? 060256 от 03. 10. 91 г.

Подписано в печать 11. 09. 96 г. Формат 84х108/32. Печать офсетная. Тираж 5000 экз. Заказ 316.

"Лабиринт", 103045, Москва, Последний пер., д. 23.

Отпечатано с готового оригинал-макета в типографии ИПО Профиздат, 109044, Москва, Крутицкий вал, 18. Плр ? 050003 от 19.10.94 г.

Сканирование Янко Слава yanko_slava@yahoo.com или slavaaa@hotmail.com http://www.chat.ru/~yankos/ya.html