Оригинальность текстов Вальтера Беньямина о Франце Кафке не в последнюю очередь кроется во времени их написания. К моменту создания Беньямином его эссе, Кафка - еще малоизученный автор, стремительно наби-рающий известность; буквально несколько лет тому на-зад были опубликованы три его романа и один сборник рассказов. Никакой вульгаты, т. е. совокупности орто-доксальных текстов об этом авторе, еще не существует, так что Беньямину приходилось опираться, с одной сто-роны, на еще пахнущие типографской краской книги пражского писателя, а с другой, на суждения тех, кого этот автор успел заинтересовать - Шолема, Брехта, Адор-но и др. Дело осложнялось еще и тем, что Кафка конца 20-х начала 30-х годов еще не изученный, но отнюдь не неизвестный, не непрочитанный автор, одним словом, не тот писатель, которого кто-то мог бы открыть. Его литературная репутация стремительно возрастала, при-чем не только в немецкоязычном мире. Следовательно, и суждение о подобном авторе не могло оставаться су-губо идеосинкратическим и вкусовым. Интересна стра-

тегия, выбранная Беньямином в этой небанальной си-туации. Он пишет эссе "Франц Кафка", в котором про-щупывает разные пути интерпретации крайне необыч-ных для того времени произведений. В этом тексте силен момент пересказа: Беньямин надеется, что у Кафки есть некое произведение, объясняющее все другие. Но на по-верку таким оказывается каждый текст пражского авто-ра, и поэтому ни один из них. В целях дополнительно-го объяснения вводится также ряд канонических притч (притча о Потемкине, хасидский рассказ о нищем еврее, китайские параллели и т. д.). Но сам Кафка одаренней-ший производитель притч, поэтому объяснить его ори-гинальные притчи с помощью канонических весьма за-труднительно. Есть в этом эссе и пласт, относящийся к собственным наработкам Беньямина: это его концеп-ция жеста, прозревание в законе другого - неписаного - закона, рассуждения о бюрократии и "болотном" мире женщин.

Находясь на перепутье, он делает важный, правда чи-сто негативный, критический шаг - ополчается против "теологической" интерпетации Макса Брода и его пред-ставления о Кафке как если не святом, то находящемся на пути к святости. Набросок своей позиции он форму-лирует полемически в противовес Броду. Ее неразрабо-танность проявляется по меньшей мере в трех важных пунктах: местами Кафка отождествляется с героями его произведений; его тексты признаются имеющими от-ношение к иудаизму, но непонятно, какое именно; со-

здается также впечатление, что тексты Кафки пророче-ские, правда, опять-таки неясно, в каком смысле. Оба последних пункта в более рафинированной форме вос-производят отвергаемую концепцию Брода, для кото-рого его друг прежде всего праведник и пророк, а уж во вторую очередь - писатель.

Особое значение имеет в эссе "Франц Кафка" от-крывающая его притча о Потемкине. Беньямин не слу-чайно видит в ней "герольда, возвестившего творения Кафки за двести лет до их создания". Если не источни-ком, то прототипом этой притчи является раздел "О По-темкине" из "Исторических записей" Пушкина. Там среди других есть такая история (привожу ее полностью, чтобы было понятно, как умело переделал ее Беньямин): "На Потемкина часто находила хандра. Он по целым суткам сидел один, никого к себе не пуская, в совер-шенном бездействии. Однажды, когда был он в таком со-стоянии, накопилось множество бумаг, требовавших не-медленного его разрешения; но никто не смел войти к нему с докладом. Молодой чиновник по имени Петуш-ков, подслушав толки, вызвался представить нужные бу-маги князю для подписи. Ему поручили их с охотою и с нетерпением ожидали, что из этого будет. Петушков с бу-магами вошел прямо в кабинет. Потемкин сидел в хала-те, босой, нечесанный и грызя ногти в задумчивости. Петушков смело объяснил ему, в чем дело, и положил пред ним бумаги. Потемкин молча взял перо и подпи-сал их одну за другою. Петушков поклонился и вышел

в переднюю с торжествующим лицом: "Подписал!.." Все к нему кинулись, глядят: все бумаги в самом деле под-писаны. Петушкова поздравляют: "Молодец! Нечего сказать." Но кто-то всматривается в подпись - и что же? на всех бумагах вместо: князь Потемкин - подписано: "Петушков, Петушков, Петушков..." (курсив Пушки-на - М. Р.)¹

Беньямин не только меняет фамилию чиновника, ос-мелившегося побеспокоить Потемкина, но добавляет ряд существенных деталей. Он вставляет пассаж о немилос-ти, в которую можно было впасть за малейшее упомина-ние о княжеском недомогании, а также указание на долж-ность чиновника и место, где происходит действие (приемная потемкинского дворца). Еще Беньямин до-бавляет бесконечные галереи и переходы на пути в кня-жескую опочивальню, тогда как у Пушкина действие про-исходит не в спальне, а в кабинете; наделяет поведение Шувалкина бесцеремонностью в отличие от пушкинско-го Петушкова, ведущего себя всего лишь "смело" и т. д. Короче, Беньямин украсил незамысловатый анекдот по-дробностями "в кафковском духе", чтобы затем вывести всего Кафку из этого анекдота-герольда. Переместить Потемкина в спальню оказывается, конечно, эффектнее, нежели оставить его в кабинете, ведь и кафковские чинов-ники обитают в самых неподходящих местах.

Хотя перед нами интересная стилизация "под Каф-ку", сама сцена подписи у пражского писателя структу-рирована иначе. Подпись Кламма в "Замке" не видна,

но даже если бы ее можно было прочитать, нет никакой гарантии ее подлинности. Наоборот, все убеждает в том, что она изначально поддельна. Беньямин заменяет пол-ную серьезности комику Кафки иронией. Через под-пись проходит акт воспризнания: Потемкин узнает Шу-валкина и подписывает документы его именем, хотя мог бы поставить кляксу, написать нечто неразборчивое или, еще радикальнее, - подписать своим именем. На это указывает в переписке Вернер Крафт, утверждающий, что "история Потемкина в смысле доказательной силы рассказана как-то не так": "Ибо именно могущество По-темкина в этой истории с "неправильной" подписью никак не проявляется. Скорее ждешь чего-то иного, что подпись, допустим, будет верной, а Шувалкина за его на-глость уволят, или еще чего-то в том же духе." Но дока-зательная сила даже самой искушенной стилизации все-таки обречена оставаться весьма ограниченной, поскольку эта ограниченность заключена в самой при-роде стилизации, а не в уровне ее исполнения. Когда кафковский герой врывается в приемную к Богу, прини-маемому им за простого чиновника, встреча никак не мо-жет состояться по причинам, которые если и кажутся незначительными, то только в силу своей чрезмерной весомости. Между тем Шувалкин спокойно встречает-ся с "Богом", который оказывается вполне конкретной исторической личностью, еще не дереализованной по-вествованием (у Кафки все подобные личности заблаго-временно дереализованы углом зрения на них: так, вос-

поминания об Александре Македонском пишет его став-ший адвокатом конь Буцефал). Беньямин, чей дар пре-образования менее развит, чем у Кафки, борется со здра-вым смыслом не с помощью совершенной фикции, а с помощью архива, который, разрастаясь, сам становит-ся фикцией. Но создать притчу притч, из которой выво-дился бы весь Кафка, невозможно ни для кого, включая самого этого писателя, ведь наличие подобной притчи сделало бы его творчество излишним.

В небольшом тексте Кафки "О притчах" содержит-ся жалоба на то, что слова мудрецов полны древних ме-тафор. Говоря вроде бы о простом - например, "Иди ту-да!" - они подразумевают не только сложное, но и непостижимое: "Все эти притчи хотят сказать, что непо-стижимое непостижимо (dass das Unfassbare unfassbar ist), а это мы и так знаем. " Как все это, казалось бы, далеко от того, что занимает нас ежедневно!" Далее у Кафки разворачивается некий диалог. Первый голос утвержда-ет: "Чего так уж опасаться? Последуйте за притчами, и вы превратитесь в них, тем самым освободившись от ежедневных забот". Второй, скептический голос возра-жает ему: "Клянусь, что то, что ты сказал, это тоже всего лишь притча (метафора)". - "Ты угадал". - "К сожале-нию, только внутри притчи (метафоры)". - "Нет, ты вы-играл в действительности. В притче (в метафоре) ты как раз проиграл (im Gleichniss hast du verloren)".

Второй скептический голос проиграл потому, что про-должал различать метафору и действительность. Деист-

вительность, последуй он предложению первого голоса (что, естественно, крайне сложно), должна была исчез-нуть, раствориться, слившись с метафорой. Немецкое слово Gleichniss означает и "притча" и "метафора". С это-го момента новая растворенная реальность существует метафорически, зато метафора реализуется с полнотой, исключающей непостижимость. Второй голос потому и выиграл в действительности, которой уже нет, а не в по-глотившей ее метафоре, что не понял следствий из пред-ложенного первым голосом радикального хода. Кафка был писателем, а не святым. Совершая литературный труд, он отстаивал важнейшее право европейского чело-века: предстать перед Богом с непросветленным телом, заменив телесное несовершенство неоспоримой значи-тельностью проделанного труда. Вальтер Беньямин на-столько интимно связан с этим правом, что оно в его текстах о Кафке не подлежит обсуждению. Его телом является культура, внутри которой планируются и совер-шаются революции и взрывы. Поэтому он не может пол-ностью уйти от соблазна восприятия текстов Кафки как пророческих, хотя на примере топорной интерпретации Брода прекрасно видит ловушки, ожидающие исследо-вателя на этом пути.

Другой причиной, вызвавшей теологизацию текстов Кафки, стало изменение положения интеллектуалов-ев-реев в Германии - их помещение в культурное и поли-тическое гетто, которое закончилось массовым истреб-лением. Много говорят об уникальности Холокоста, но,

пытаясь прояснить, в чем она состоит, сталкиваются с существенными трудностями. Сталинский и полпотовский геноциды были не менее последовательны и жес-токи, чем гитлеровский, и число их жертв не менее ве-лико. Но уникальность этого события, видимо, в том, что нацисты и их жертвы досконально документирова-ли происшедшее, оставили значительные архивы. К од-ному из таких архивов принадлежат и тексты Вальтера Бе-ньямина о Кафке, говорящие о времени своего написания не меньше, чем о самом предмете. Переписка с Шоле-мом продолжается до 1939 года, т. е. как раз во время или чуть позже, "ночи разбитых витрин" (Reichskristallnacht) и принятия нюрнбергских расовых законов, сделавших евреев париями немецкого общества. Кафка умер всего пятнадцать лет назад, но мир за это время чудовищно изменился, став чудовищным во многих отношениях.

Пожалуй, ближе всего личный опыт Беньямина пе-ресекается с кафковским в "Московском дневнике", опубликованном значительно позже. Но Беньямин на-лагает глубокое внутреннее табу на использование это-го опыта в статьях о Кафке. Автор "Произведения искус-ства в эпоху технической воспроизводимости" открыто сочувствовал коммунизму, видя в нем, как и многие его современники, оплот против фашизма. В финале свое-го знаменитого эссе Беньямин противопоставляет эти си-стемы по всем пунктам, еще не осознавая, что зеркаль-ная противоположность оказывается одной из форм тождества. Все ассоциации с Россией имеют историче-

ский характер, но советский опыт (об этом ниже) не привлекается из принципиальных соображений. Кафке еще только предстояло обрести национальность, кото-рой он при жизни как писатель не обладал. Также, впро-чем, как и его текстам еще предстояло обрести особый религиозный смысл. Пророчества не только сбываются post factum, но и становятся пророчествами post factum, в результате того, что к власти прорываются личности, как губки впитывающие самые темные инстинкты масс. Беньямин создает контекст для своей интерпретации оригинальным способом. Он завязывает с Шолемом, Адорно и Вернером Крафтом переписку на тему его эссе о Кафке, а также беседует об этом с Брехтом, записывая высказывания последнего с эккермановской тщатель-ностью. Шолем ставит под сомнение тезис об анимиз-ме кафковского мира, объявляет пражского писателя сионистом и носителем не немецкой, а еврейской куль-туры. Крафт указывает на более сложную связь текстов Кафки с законом и его представителями, в частности на роль женщин - той же Фриды из "Замка" - которая за-ключается в стремлении соблазнить представителей за-кона, не соглашаясь тем самым с определением мира женщин как "болотного". Адорно пеняет на недостаток диалектики (в ее гегелевском понимании) в эссе Бень-ямина и на фундаментальность и неопределенность со-отношения немецкого и еврейского в текстах о Кафке. Он избегает простого решения в духе Шолема и пишет об этом как о проблеме. Так постепенно создается кон-

текст интерпретации Беньямина, который восполняет от-сутствие на тот момент кафковского канона. Поражает тщательность, с какой участники переписки читают эс-се Беньямина, до каких нюансов они докапываются, какие сильные и слабые стороны в нем усматривают. Читая письма, невозможно удержаться от мысли о том, как далеко еще нам самим до подобного уровня чтения современных, только что написанных текстов.

Наиболее независимую и внешнюю по отношению к Кафке позицию занимает Бертольт Брехт, единственный нееврей из всех заочных участников дискуссии. Он с са-мого начала вписывает Кафку в широкий социальный контекст, даже говорит о том, что "всепонимание" праж-ского автора в каком-то смысле играет на руку фашиз-му, заведомо объясняя и прощая все им содеянное. Эта автоматическая полнота понимания подразумевает, по Брехту, известную некритичность. Брехт также требует представить ту среду, в которой вырос Кафка, во всей ее исторической ограниченности и тем самым заключить в определенные рамки кажущееся беспредельным всепро-щающее понимание пражского писателя. Он продолжа-ет: "Его образы ведь очень хороши. Что до остального, то это просто напускание туману и таинственности. И это хлам. Это то, что надо за ненадобностью отбросить. Это глубь без продвижения вперед". Из среды обитания "ев-рейского мальчика" Кафки вытекает как "художествен-ная значимость" его работ, так и "его всяческая никчем-ность". Будь Кафка "арийским мальчиком" - Брехт

единственный употребляет слово "арийский", картина была бы другой, хотя, возможно, еще более безрадостной. Все, кроме притч, в литературе этого рода неопределен-но и туманно: ограниченность Кафки лежит, считает не-мецкий драматург, в природе его фантазий, лишающих его произведения исторической перспективы. Брехт вно-сит оптимистическую ноту в целом депрессивный кон-текст обсуждения. Если диалектика в понимании Адор-но риторична, а кабалла в истолковании Шолема дает откровение только в аспекте его принципиальной неис-полнимости, то Брехт претендует прозревать историче-скую необходимость уже в настоящем. А тот факт, что имя этой необходимости коммунизм, еще раз напомина-ет, что тогда именно эти дискредитированные в наше время фантазии представлялись наиболее заряженными историческим оптимизмом.

Итак, Беньямин собирает солидный архив, из кото-рого должен возникнуть некий "окончательный" текст, так и оставшийся ненаписанным. Свою роль сыграли здесь и финансовые соображения. Когда за брошюру о Кафке издатель предлагает ему гонорар в шестьдесят не-мецких марок, он пишет Шолему, что всяким чисто ли-тературоведческим штудиям на обозримое время надо по-ложить конец из-за их экономической невыгодности. В результате работа над уже собранным архивом откла-дывается. Проблема литературной национальности Каф-ки также оказывается крайне сложной. К тому же соци-альный контекст постоянно ухудшается: кажется, что

пророчества Кафки сбываются в самой неприятной для участников дискуссии форме, т. е. почти буквально. На момент окончания переписки Беньямину остается жить менее двух лет. Он оставляет свою книгу о Кафке в по-истине кафковской ситуации. Постепенно действитель-ность становится настолько травматичной, что в нее уже нельзя вписать травму кафковских текстов: становясь бредовой, она полностью интериоризирует язык травмы. Беньямин обрывает работу над книгой как раз в тот момент, когда архив высказываний уже собран и остает-ся всего лишь придать ему некую иерархическую форму, именуемую законченностью. Собраны и проанализиро-ваны суждения влиятельных интеллектуалов плюс теоло-гическая концепция Брода, от которой удобно отталки-ваться. Но акт коллажирования так и не состоялся. Беньямин оставляет эту работу примерно на той же ста-дии, что и свою знаменитую "Passagen-Werk", т. е. на ста-дии архивирования. Но со смертью автора архив превра-щается в коллекцию, иерархизировать которую уже не удастся никому. Высказывания этого архива становятся единицами хранения. Что же в конечном счете отврати-ло Беньямина от явно любимого им автора? То, что за эти тексты могли заплатить смехотворные деньги? То, что как раз в это время начали, как тогда казалось, реализо-ваться наиболее мрачные пророчества пражского писа-теля? То, что для этих текстов наступил тот ужасный мо-мент, когда они оказались больше, чем литературой (т. е. на самом деле чем-то существенно меньшим)?

Мы никогда не ответим на эти вопросы. Ясно толь-ко, что находящийся в кафковской ситуации человек по необходимости этого не осознает: таким его видит ис-ключительно другой, сам же он продолжает автоматиче-ски наделять свое положение смыслом. Отказаться от подобного автоматизма - значит умереть при жизни, что возможно лишь в исключительных случаях (раньше я уже писал о святости). Ни Беньямин, ни Кафка не бы-ли такими исключениями, их тексты "видели" значитель-но дальше, чем они сами. Столь продуктивное письмо, видимо, предполагает в качестве необходимого допол-нения некую долю чисто человеческого несовершенст-ва, делающего сублимацию возможной. Проблема более совершенных в религиозном смысле людей не столько в том, что им нечего сублимировать, сколько в том, что мир представляет для них лишь преходящий интерес. В этом смысле хорошо пишущий святой (тот же Авгус-тин) в момент письма еще не свят, и в будущем ему пред-стоит пережить момент собственной смерти как реша-ющий и пугающий переход к святости.

По ходу переписки мы чувствуем, как Беньямину и его корреспондентам навязывается извне их националь-ная идентичность. Их принадлежность к немецкому язы-ку уже недостаточна для того, чтобы детерминировать эту идентичность; трещина проходит внутри самого языка (как сейчас в России кое-кто пытается поделить писа-телей на "русских" и "русскоязычных", в точности по-вторяя аналогичное разделение нацистского периода).

Постепенно этот круг лишается возможности непосред-ственно относиться к своей немецкости, потому что это пространство оказывается занятым враждебными мон-страми, черпающими в насилии свое право на оконча-тельность суждения. Эти глубоко нелитературные суще-ства снижают в тот период фигуру немецкости в такой степени, что у более тонких людей - будь то евреев или немцев - пропадает желание и/или возможность с этой фигурой отождествляться. На другом полюсе официаль-ный антисемитизм порождает защитную националис-тическую реакцию, которая ретроспективно проециру-ется и на Кафку. Вот цитата из Шолема: "Но "сепаратные мысли" у меня насчет Кафки, конечно же, есть, правда, не по поводу его места в континууме немецкой словесно-сти (где у него никакого места нет, в чем, кстати, он сам нисколько не сомневался; он ведь, как ты, конечно же, знаешь, был сионистом), а только в словесности еврей-ской. Я бы тебе в этой связи посоветовал любое иссле-дование о Кафке выводить из книги Иова...". Как видим, то обстоятельство, что Кафка писал на немецком языке здесь подвергается тотальной редукции; его литератур-ная национальность радикально выносится за пределы языка и объявляется несводимо еврейской, в подтверж-дение чего приводится не творчество, а достаточно туман-ный сионизм писателя. Не случайно в одной из следу-ющих фраз в противоположность "арийским мальчикам" Брехта упоминаются "гои", которым не понять основ-ную мысль Кафки: явленность в языке мира, в котором

не может быть предчувствия спасения. Шолем опреде-ляет эту идею также как "моральную рефлексию галахиста"; Беньямин же, напротив, считал, что Кафка созда-вал агаду к несуществующей галахе.

В отличие от "Сочинения о пассажах", в котором, как и в большинстве своих знаменитых эссе, Беньямин творил свой объект почти ex nihilo, порождая его в про-цессе описания, в новой работе Кафку предстояло не придумать, а прочитать по правилам, которые были бы внутренне присущи его текстам, но самим автором как таковые не осознавались. Читая, Беньямин довольно быстро переходит от одного текста к другому, часто при-водя без комментария довольно длинные цитаты. Он настолько идентифицирует себя с этим писателем, что редко опускается на микроуровень, где Кафка еще не является самим собой. На тот уровень, на котором по-зднее работали такие читатели кафковских текстов, как Ж. Старобинский, В. Эмрих, М. Бланшо, Ж. Делез и Ф. Гватари. Местами создается впечатление, что Бень-ямин испытывает ужас перед миром Кафки до Кафки, перед тем бессознательным, которое лишь частично пе-реходит в литературу; как если бы погружение в него ри-сковало вызвать истерическую реакцию отторжения.

Не менее сильно отождествляется с Кафкой Шолем и отчасти Адорно. Биография и литература переплета-ются пока слишком тесно. Вот мнение Шолема об отце Кафки (письмо из Иерусалима): "Его отец в самом деле был таким, каким он изображен в "Приговоре". По рас-

сказам, это был крайне тяжелый человек, невероятно угнетавший свою семью". Выделенное курсивом "в са-мом деле" в этом письме воистину знаменательно, ибо воображаемая конструкция претендует здесь на статус Ре-ального, т. е. того, чего, по определению, нет в языке. "Ре-альный" отец в этом контексте узурпирует функцию фаллоса. (То же самое относится к упоминавшимся "гоям" и другим продуктам сублимированной репрессии.)

Итак, Беньямину остается сделать последний шаг: превратить архив в текст. Собственно, архив это уже текст, но, парадоксальным образом, чтобы стать автором и что-бы текст был признан книгой, этот текст еще надо пре-вратить в текст. Лишь иерархизация высказываний, их "окончательная" расстановка дает право на подпись, га-рантирует авторство. Впрочем, с другой стороны, всякое продуктивное чтение преобразует текст обратно в архив и работает с ним так, как если бы у него не было автора. В каком-то смысле Беньямин не решился сделать с про-зой Кафки то, что он сделал с высказываниями о Каф-ке. В результате архив состоит в основном из "высказы-ваний о", а не из архива самого Кафки, который должен был бы быть произведен чтением, но постоянно блоки-ровался привходящими обстоятельствами. Чтение Бень-ямина оказывается имманентно теологическим (не слу-чайно, отвергая интерпретацию Брода, он настаивает на продуктивности теологии, предлагаемой Шолемом).

Текст начинается с притчи о Потемкине и сразу ста-вит проблему подписи, исключительно важную и для

книги-некниги Беньямина. Она подписана многими име-нами, ее оригинальность - в накоплении подписей. Сквозь них проглядывает контекст времени. Кто-то ин-тересуется тем, является ли Беньямин членом Палаты письменности (возглавляемой между прочим Иозефом Геббельсом). Беньямин отвечает: "Я не состоял и не со-стою ни в каких писательских объединениях". Никто из участников книги не является членом этой Палаты: они либо неарийцы, либо коммунисты, либо и то и другое. И хотя по старой академической привычке они утверж-дают, что Кафка интересует их лишь благодаря выдаю-щимся качествам его прозы, их интерес к этим текстам существенно биографичен. Пока их проекции настолько сильны, что парализуют некоторые возможности интер-петации. Для всех, кроме Брехта, это намного больше, т. е. сточки зрения чтения существенно меньше, чем просто литература. Местами Беньямин повторяет тексты Каф-ки как заклинание, как бы надеясь проникнуться их ау-рой настолько, чтобы сделать ненужной дальнейшую ин-терпретацию. И только Брехт резко выступает против образа писателя-провидца и требует поместить его в кон-текст времени, места, среды и т. д.; именно у него проска-кивает невозможное для всех других участников перепи-ски словосочетание "еврейский фашизм". Для Брехта акт всемирно-исторического пророчества состоялся в событии Октябрьской революции, и было бы наивно, да и реакционно дублировать его в акте столь профанном, как письмо. Из этого логически следует, что отношение

к Кафке других марксистов, тех же Беньямина и Адор-но, при всей неортодоксальности их взглядов, определя-ется в данном случае навязанной им извне национал-со-циалистическим государством национальностью. Все это свидетельствует о том, насколько определеные мысли разлиты в воздухе времени: их разделяли не только герои этой книги, но и Шпенглер, Юнгер и Хайдеггер.

Разговоры о бюрократии и ее всесилии маскируют тему отверженности и гражданской смерти. Конечно, и вне закона тоже есть бюрократия, но неясно, чем, кро-ме силы, ее представители отличаются от обычных пре-ступников. С точки зрения закона кровь слишком слож-ная вещь, чтобы позволить что-то с ее помощью упорядочивать. В текстах Кафки нет никакой мифоло-гии крови, а изображенная в них катастрофа всегда-уже состоялась: ее будущее - это вечное настоящее самих текстов. Я не знаю, симптомом чего являются такие тек-сты, но одно ясно: если бы их открытие совпало не с фа-шизмом, а с коммунизмом или либерализмом, в них на-шлись бы ресурсы для того, чтобы стать метафорой и этих ситуаций. Просто тогда канон их чтения был бы иным. Их универсальная метафоричность опасна тем, что подвергает анестезии конкретность ситуации, вводит нас в заблуждение по поводу именно ее логики. Объяс-няющее всё объясняет только всё, оставляя за бортом зна-чимые детали, делающие это "всё" возможным.

Не менее сложна проблема подписи самого Кафки. Тут позиция Беньямина, как видно из текста "Кафка",

продуктивна в своей парадоксальности. С одной сто-роны, Кафка должен был приказать уничтожить свои произведения (кстати, Дора Димант, получившая от него такой же приказ, действительно уничтожила его рукописи, прежде всего дневники последних лет), с дру-гой - Брод также должен был не выполнить волю по-койного друга. Отсюда вытекает парадоксальное след-ствие; не выполняя волю Кафки, Брод, этот прозаичный человек, совершает глубоко творческий акт, главный творческий акт своей жизни, и фактически становится соавтором, а Кафка еще раз подтверждает свою кон-цепцию бюрократии, по необходимости подписываю-щей то, чем ей доверено "всего лишь" управлять. По-этому впоследствии Брод заканчивает произведения, начатые Кафкой, завершает оставленные им наброски. Он пишет пьесу по роману "Замок" и совершает другие бестактности, прикрываясь, как щитом, своими особы-ми отношениями с умершим другом². Удвоив подпись, Кафка сделал написанное им ироничным вдвойне: кро-ме иронии Кафки они содержат в себе иронию над Каф-кой, исходящую от искреннего друга, одержимого пре-зумпцией понимания того, что на самом деле пока еще никто не понимает. Беньямин одним из первых начал распутывать этот клубок, и его мысли о биографии Каф-ки, написанной Бродом, не утратили своей проница-тельности до сих пор. Он первым понял сознательность жеста пражского писателя, доверившего свое наследие ближайшему другу, который в литературном смысле был

для него человеком с улицы. Тем самым Кафка еще раз показал, что не хотел быть интеллектуалом, т. е. не хо-тел контролировать свою подпись, отвечать за нее. Шо-лем тянет Кафку к кабалле, Адорно к диалектике, Брехт к истории, Крафт к текстологии, но Беньямин, по сво-ему обыкновению, хочет оставаться имманентным этим текстам, набрасывая разные стратегии имманентности (еще не свободные от многочисленных форм отожде-ствления), все более отдаляясь от окончательного ва-рианта. Нет единого ключа к чтению его текстов о Каф-ке: ведь это наброски к чему-то куда большему, чем они сами, но они же - единственное целое, которым мы располагаем.

Подписывая документы именем Шувалкина, Потем-кин из приводимой Беньямином притчи совершает жест, сходный с тем, который сам Кафка совершил по отно-шению к Броду. Этот, казалось бы, внелитературный жест стал существенной частью его литературы, навсегда -причем по его собственной доброй воле - лишив его пол-ного, неурезанного авторства (этого фантома, от которо-го так трудно отказаться). Представьте себе Набокова или Джойса, ставящих публикацию своих романов в за-висимость от каприза второстепенного литератора из их окружения... Ничего подобного нельзя себе вообразить! Возможно, Кафка - единственный из писателей XX ве-ка, кто отважился рискнуть большей частью своего ар-хива; и пусть воля его не была исполнена, но статус его подписи изменился радикально. Не устаешь спрашивать

себя, насколько же счастливым должен быть человек, от-правляющий стоившие такого труда тексты по воле волн, как бумажные детские кораблики. Не потому ли, не в силу ли того, что Кафка непоколебимо считал себя спо-собным "умереть довольным" (об этом Бланшо написал одно из лучших эссе³), он сделал тему страдания едва ли не основной и предстал перед современниками, в том числе и перед Беньямином, самым страдающим писате-лем своего времени, отъявленным неудачником?

В предлагаемых текстах есть эффект сканирования, ощупывания кафковских повествований на предмет вы-явления наиболее важного из них, объясняющего все остальные. Когда такого повествования не оказывается, Беньямин старается изобрести притчу (русскую, хасидскую, китайскую), которая сыграла бы роль "герольда", предвосхищающего творения Кафки. Интересные сами по себе, все эти притчи в лучшем случае обладают туман-ным сходством с текстами Кафки. Единственной насто-ящей притчей, которая стоит за всеми рассказываемы-ми историями и, оставаясь нерассказанной, определяет контекст высказываний, является пульсирующая точка современности, в которой происходит гражданская казнь участников переписки. Именно зависимостью от этой точки объясняется, видимо, особый интерес, который они питают к творчеству Кафки, и апелляции к более или менее рафинированной теологии. В ней, в этой точке, упакована смерть, лишенная симпатичных исторических оболочек, соблазнительной паутины времени.

В притче "О притчах" утверждается, что, приняв ме-тафору, люди выигрывают в действительности, а как раз в метафоре, в притче, в уподоблении они всегда проиг-рывают, хотя им кажется, что именно там выиграть на-иболее просто. Но в метафоре вообще нельзя выиграть, к ней неприменимы слова "победа" и "поражение". Только в действительности наше бегство от нее еще мо-жет быть истолковано так или иначе, приобрести тот или иной смысл, там же, куда мы убежали, оценка не име-ет смысла. Брехт судит Кафку, реабилитируя акции ре-альности, которые у него радикально подорваны. Он хо-чет погрузить писателя в контекст его жизни, объяснить его из него, перенести его на почву истории, экономи-ки, этносов и т. д. Но эти условия относятся к тысячам подобных существ, и в том числе к Кафке, который мог бы не быть писателем. То, что представляется здесь яс-ностью, ликвидирует кафковскую литературу, так как под видом исторического прояснения делает банальным как раз ее связь с историей: ведь история - это прежде всего то в прошлом, что еще должно случиться, она не сво-дится к совокупности своих реализаций, на которые ссы-лается Брехт⁴.

Другие участники книги, восхищаясь текстом Бень-ямина, указывают на частные просчеты. Особую поле-мику вызывает тезис о домифологической древности, преанимизме кафковского мира. Для такого мира, воз-ражает Шолем, не может быть откровения. "Болотный мир женщин", возражает Крафт, на самом деле связан

с замком, а Фрида - прежде всего любовница Кламма, чиновника из Замка. То же самое относится к связи чи-новников и отцов с грязью: это особая, метафизическая грязь, атрибут высших сфер; ее нельзя понимать бук-вально. Вызывает возражения также беньяминовское понятие "жеста": Шолем находит его чрезмерно эзоте-рическим.

Отличие этих возражений от оценок Брехта очевид-но: последний не реагирует на текст Беньямина, во вся-ком случае прямо, он судит Кафку совершенно само-стоятельно и во многом в противовес своему поклоннику.

Вообще переписка в который раз рассеивает миф о необыкновенных прогностических способностях интел-лектуалов. Знать, в отличие от того, что полагал Огюст Конт, не значит ни обладать властью (мочь), ни предви-деть. Со знанием обычно связана не лишенная профе-тических обертонов близорукость. При этом "правое" и "левое" в интеллектуальной сфере постоянно перетека-ют одно в другое. Можно - а возможно, и должно - уп-рекать Хайдеггера как человека в его временной привер-женности фашизму; но то обстоятельство, что он был крупнейшим философом, не может выступать при этом в роли отягчающего. Ведь чтобы оно было таковым, на-до сначала доказать, что искушенность в чтении опре-деленного корпуса текстов наделяет также необыкно-венной политической проницательностью, пониманием своего времени и т. д. Но это, как правило, не так, и от-крывая "дело Хайдеггера", мы в несколько ином смыс-

ле открываем также "дело Беньямина", "дело Шолема", "дело Брехта". Конечно, они вдохновлялись разными текстами, а одни и те же тексты читали по-разному; конечно, при жизни и после смерти они были харизма-тическими лидерами разных групп чтения, и в глазах чле-нов этих групп их тексты обладали огромной прогнос-тической силой. Но это не то же самое, что предвидеть собственный завтрашний день.

Остановимся теперь на моментах сходства между не-опубликованным ко времени работы над текстами о Кафке "Московским дневником" Беньямина и некото-рыми текстами самого Кафки. Особенно важным при этом сравнении оказывается "Замок", который философ прочитал уже после своего возвращения из Москвы.

Возвратимся к сцене потемкинской подписи, откры-вающей эссе. Независимо от ее отношения к текстам Кафки, в ней выражена логика повторяющейся ситуа-ции. Место Потемкина - это место Бога или, в более ра-дикальной форме, кафковского бюрократа. Все подпи-санное именем Бога, или бюрократа, фальшивка по определению, ибо подписи Бога не существует: всегда подписывают за него. Но все не так просто, и это только одна сторона дела: с другой стороны существует только подпись Бога, всякая подпись тяготеет к невозможной подписи бесконечного существа, все всегда подписыва-ется его неизреченным именем. Расшифровка того, кто дал подписывающим от имени Бога право на подпись, растягивается на бесконечность, поглощая их имена соб-

ственные, растворяя их в имени без имени. Кафка про-сто опускает все это небо на землю, в мир канцелярий, плотно закрытых и приоткрытых дверей, затхлых комнат, чердаков и других мест, где вершится правосудие. "Про-ворный Шувалкин", пишет Беньямин, это К. из "Зам-ка". Но это и Беньямин, приехавший в Москву за под-писью к революционному Богу, который выполнил его просьбу: правда, на всех мандатах стояло "Беньямин, Беньямин, Беньямин". При всей декларируемой атеис-тичности новой власти, а может быть, и благодаря ей, ее пронизывает преанимистическая доперсоналитическая теология. Беньямин выделяет у Кафки мотив утомле-ния, усталости, доходящей до изнеможения, при совер-шении малейших движений. "Изнеможение, как у гла-диатора после боя, а всех дел было - побелить угол в канцелярской приемной", - цитирует он Кафку. Тема крайнего утомления при кажущейся неторопливости московской жизни проходит через весь "Дневник" - его герои постоянно падают на кровати, диваны, кресла от усталости, источник которой они не могут указать. Дру-гая сквозная тема - "осторожность здесь", сдержанность при выражении мнений. Мейерхольдовскому "Ревизо-ру" почти не хлопают, потому что на постановку была сдержанная рецензия в газете "Правда". Все знает кто-то другой, Большой Другой, за которого подписывает Партия, а до первоподписи, как всегда, не добраться. Но Беньямин на собственном опыте убедился, что в "не-приступной крепости" (как он несколько раз именует

Москву) не помогает никакая осторожность. Вдруг на территорию любовного треугольника Беньямин - Ла-цис - Райх совершенно случайно заходит "господин из Замка" Карл Радек, который, тут же на месте перелис-тав статью Беньямина о Гёте для "Советской энцикло-педии", презрительно замечает: "Да здесь на каждой странице десять раз упоминается классовая борьба! На-до и меру знать". И вот уже Райх приветствует Беньями-на словами: "Вам не повезло!" - потому что "убогие ру-ководители" издательства теперь не смогут противостоять "плоской шутке авторитета". Теперь карьере Беньями-на в Москве конец. Вдобавок Ася Лацис устраивает ему скандал, упрекая его в непонимании московской ситу-ации и в неосторожности. Беньямин прекрасно понима-ет, что ее пугает в высказывании Радека не содержание сказанного, а место говорящего, le sujet-suppose-savoir, как сказал бы Лакан. Она смертельно боится носителя дан-ного Партией - но кто его дал Партии? - авторитета, ос-тальное - цепь рационализации. Если это первобыт-ность, то революция первобытна. Революция - это прежде всего способ, каким неписаный закон побежда-ет писаный и восстанавливает полноту своего присутст-вия в насилии, которое обретает логику в Терроре. В Москве Беньямин имел уникальную возможность видеть неписаный, но всеми понимаемый закон в дей-ствии, и это не осталось без последствий для его чтения текстов Кафки, хотя прямые ссылки на этот опыт от-сутствуют. "..Все творчество Кафки [и весь московский

опыт Беньямина, - М. Р.] представляет собой некий ко-декс жестов, символический смысл которых неясен ав-тору изначально", как неясен он и самим персонажам.

"У Кафки, - цитирует Беньямин Сому Морген-штерн, - все дышит сельским воздухом". Тема "дере-венской сущности" Москвы - одна из основных в "Днев-нике"; именно поэтому она видится Беньямину неприступной крепостью.

"Кафковский" эпизод связан и с Эрнстом Толлером, одним из руководителей Баварской республики. Прямо в Москве на него кто-то донес, обвинив в неблагона-дежности, и из почетного гостя он, сам того не зная, превратился в persona non grata. Толлер приходит в зал, где назначено его выступление, - зал закрыт "по техни-ческим причинам". "Процесс" против него начали так искусно, что сам он так и не догадался о причинах опа-лы, в которую неожиданно попал.

Беньямину постоянно повторяют в Москве то же, что землемеру К.: "Вы здесь чужой, многого не понимаете".

Число аналогий можно без труда умножить, хотя они вряд ли что-то скажут о сложной природе отличия "Мос-ковского дневника" от "Замка". Это отличие прежде всего касается соотношения текста и биографии. Если опыт Беньямина биографичен и историчен в принятом смысле, то биографичность кафковских фикций явля-ется тем вопросом, который Беньямин им постоянно задает, так и не получая ответа. Именно потому что "Дневник", не будучи фикцией в обычном смысле сло-

ва, похож на "Замок", Беньямин и не соотносит прямо два эти вида опыта и ищет аналогий вовне, в русских анекдотах, китайских легендах и хасидских притчах. Он забывает, что сам был "землемером Революции", что много раз в день падал на кровать в изнеможении и с ужа-сом обнаруживал, что чувства любимой женщины экс-проприированы революционным Богом, о котором са-ма она имеет лишь смутное (на уровне рационализации) представление. "Совершенную форму", записывает он, мысли Аси Лацис обретут только в Западной Европе. Этот опыт оказался вытесненным потому, что тогда, в 30-е годы, революционная греза, ныне поверженная, в от-личие от кафковских сновидений наяву еще казалась абсолютной реальностью, т. е. эрзацем Реального, ко-торое еще не было понято как невозможное, как сама невозможность. Лично Беньямин не принял революци-онный "мандат", о котором много размышлял в "Дневни-ке", но само существование этого "мандата" было для не-го, как и для многих других западных интеллектуалов, жизненно важным, особенно перед лицом фашизма⁵.

Связь романов Кафки с его биографией еще более опосредованна. Он претендовал на то, чтобы вести чи-сто литературную, бессобытийную с точки зрения здра-вого смысла жизнь. Поэтому, что такое "он сам", прин-ципиально неясно. Если даже допустить, что под инициалом К. скрывается автор, что он говорит о себе, все равно остается вопрос: в каком смысле он - это он. Заслуга Беньямина в том, что он едва ли не первым до-

капывается до этого парадокса, упирается в него, как впоследствии другие исследователи. Беньямин понял, что попытки приписать текстам биографические черты их автора не срабатывают, в силу чего эти попытки при-ходится возобновлять непрерывно. В итоге он утверж-дает несводимость биографического момента и показы-вает его фантомный характер: "Несомненно, что в центре своих романов стоит он сам... хотя в итоге шифр К. го-ворит о нем ровно столько же, сколько буква на шляпе сказала бы о жизни бесследно исчезнувшего человека. Впрочем, тем легче слагать об этом Кафке легенды..." Другими словами, есть неодолимая сила, которая еще бу-дет вынуждать исследователей возвращаться к "букве на шляпе" исчезнувшего человека, хотя все предыдущие попытки идентифицировать его по этой букве окончи-лись ничем. В отношении будущего кафковедения Бе-ньямин оказался прав: такие попытки возобновлялись с завидной периодичностью.

И последний вопрос: какие идеи Беньямина повли-яли на современное кафковедение? Что осталось от но-ваций, введенных им в понимание тогда еще не иссле-дованного автора?

Прежде всего, это концепция жеста. Известно апатич-ное отношение Кафки к выразительным возможностям искусства. От грандиозной природы искусства неотде-лимо простое обстоятельство: мы не знаем, что застав-ляет человеческие импульсы принимать ту или иную "художественную" форму. Но даже приняв ее, эти им-

пульсы не становятся ни менее усредненными, ни менее элементарными. Художник Тинторелли пишет портре-ты, сестра Грегора Замзы играет на скрипке, певица Жо-зефина издает писк, который некоторым кажется мело-дичным - всем этим стертым материальным жестам нельзя приписать отличного от других аналогичных же-стов статуса. Они так же необходимы, как и другие же-сты: например, никто не отрицает провиденциальной необходимости Китайской стены, однако план ее стро-ительства совершенно непостижим; голодарь не задает-ся вопросом, что заставляет его голодать - эта "машина голода" просто не может поступить иначе. Все эти жес-ты, как заметил Беньямин, одинаково апатичны, без-различны к смыслу, который является их случайным продуктом.

Литература в современном кафковедении, как и во времена Беньямина, еще тесно связана с теологией, хо-тя последняя становится все более имманентной (к че-му стремился уже автор "Кафки" в противовес Броду). Литературное прочтение Кафки по-прежнему предпола-гает религиозное и наоборот. Мы лишены возможности определить какой из этих ликов является фоновым, а какой основным, так тесно они переплетаются между собой. Внутри литературы вычитываются ностальгия по устойчивости древнего закона (беньяминовская тема ге-теризма и преанимизма) и невозможность обрести его, желание своими силами достичь нового закона и проч. Планом выражения для теологического плана содержа-

ния остается сама литература: то, что литературоведом вычитывается как "перенапряжение метафоры" у Каф-ки, им же - но уже в качестве теолога - проясняется как бессилие трансцендентного, которое имманентно секуляризованному миру и изначально воплощенно в фигурах этого мира. "Фундаментальная структура всех произведений Кафки, - пишет известный литературо-вед Вильгельм Эмрих, - такова: первоначально герой находится в рамках системы, подчиненной, по-видимо-сти, строгой закономерности. Неожиданно ему откры-вается тотальность существования, смертельно пугая его. Дезориентированный, он пускается на поиски нового закона, и хотя не может его найти, поиски становятся по-стоянной целью его жизни."⁶

Беньямин одним из первых приблизился к пониманию того, что метафора воспринимается Кафкой буквально. Обезьянничая, герой становится обезьяной; выражение "жить как собака" превращается в реальность собачьей жизни. В обыденном языке, в наивности метафоричес-кого словоупотребления открываются ужасные вещи, за-щелкиваются ловушки, из которых уже не выбраться: сказал - и ты уже обезьяна, уже собака. Метафора впер-вые систематически становится у Кафки субъектом по-вествования, подрывая акции внешнего, которое здравый смысл связывает с реальностью. Кафка как бы повора-чивает образ под микроскопом, не видя его условности, не замечая его предполагаемого значения. До воплоще-ния ничто не существует, право на внешний взгляд рас-

творяется в беспредельной легализованности мира, в им-манентности ему любого внешнего. То, что обычно упо-требляется как отсылка к чему-то другому, как условный знак для обозначения признанной всеми реальности, са-мо оказывается окончательной реальностью, "вещью в се-бе". В мире материализованной метафоры наше ожида-ние обречено на систематический (само)обман.

Понимая метафору буквально, Кафка радикально от-казывается от придания ей символического смысла: она сама есть альфа и омега, поэтому ей просто нечего сим-волизировать. Писатель оказывается в положении чело-века, которому неизвестна система принимаемых всеми условностей. Он игнорирует символическую нагрузку, ко-торую обычно несет на себе метафора, что только и дела-ет ее "художественным" - т. е. выражающим внешнюю реальность - образом. Читатель инстинктивно продолжа-ет воображать, что он углубляется в символический смысл повествования, различая более глубокую реальность в темноте образов, но это его ожидание систематически обманывается из-за жесткой "наивности" автора, обла-дающего лишь "физическим", буквальным видением.

В этом пункте литература указывает пальцем на соб-ственную трансцендентность. Это, как говорил вслед за Кафкой Беньямин, - мандат. Но кем он выдан и кем подписан? "Я, - отвечает Кафка, - мог принять только такой мандат, который мне никто не выдавал". Но если литература - это мандат, который никто не выдавал и не подписывал, все претензии писателя на истину носят

химерический характер. Величие этой литературы в том, что она не знает по отношению к себе ничего внешне-го, но в этом же источник ее бесконечного комизма: она постоянно сама выдает и подписывает свой мандат, обес-ценивая его. Чтение текстов Кафки - законченный в себе акт, эквивалент посещения церкви, заповеди кото-рой неосуществимы, но и неопровержимы.

Жизнь не противостоит такой литературе, а состав-ляет ее часть. С точки зрения этого типа письма мы жи-вем в мире чрезмерно мотивированных ситуаций, что не позволяет нам увидеть эти ситуации наглядно. "Усе-чение" ситуаций дает мир максимально фрагментарный и вместе с тем максимально полный, мир парадокса, ко-торый справедливо представляется здравому смыслу аб-сурдом. Внутреннее этого мира есть внешнее; его нель-зя достроить до тотальности путем введения внешнего взгляда, ибо такой взгляд уничтожает его. Но внутрен-нюю устойчивость этого мира, его способность защи-щаться также нельзя недооценивать. Он так устроен, что, пока существует, не допускает в себя внешний взгляд, это во многом ненаблюдаемый мир, проживаемый лишь телесно. Беньямин отчасти уловил ею логику в своей концепции жеста, телодвижения как части литературы. Закон есть конкретное. В самом глубоком смысле машина казни из рассказа "В исправительной колонии" с ее "бороной", разметчиком и ложем и есть закон ста-рого коменданта, а нормализующая машина труда, пре-вращающего камни в пыль, из чернового наброска фи-

нала этого рассказа является законом коменданта ново-го. Вне этих конкретных "записывающих" устройств нет закона. При переходе от одной машины к другой жест-кость закона не возрастает и не уменьшается; мы про-сто теряем возможность сравнивать.

В кафковедении сталкиваются две тенденции, наме-тившиеся уже у Беньямина, хотя и не столь резко. Одну можно назвать литературно-теологической. Выявляя ли-тературно-техническую и дополняющую ее теологичес-кую сторону исканий писателя, ее сторонники - среди которых В. Эмрих, Ж. Старобинский, М. Мараш - ос-тавляют Кафку литературе в обычном смысле слова. А невозможность найти истинный закон при таком под-ходе принимает форму "перенапряжения метафоры". Вторая стратегия понимания применена Морисом Блан-шо, конструирующим "долитературного" Кафку, и ра-дикализована Делезом и Гватари. Бланшо интересуется не перенапряжением метафоры, а ее изнанкой. Такой изнанкой является неантропоморфное в нас, т. е. смерть. Причем смерть не в смысле прекращения жизни, а как условие ее возможности: смерть как невозможность уме-реть (как в "Охотнике Гракхе"). Посягая на литературу как жанр, этот подход посягает и на контрагента лите-ратуры - жизнь как принцип реальности.

Два взгляда на Кафку отделяет тонкая, но прочная перегородка. Настолько прочная, что они почти не сооб-щаются между собой, а переход между ними всегда пре-рывен: перед нами или нормальная, хотя и "перенапряг-

шаяся" литература или литература как опыт неантропо-морфного в человеке (позднее получивший развитие в шизоанализе, микрофизике власти, у Арто, Беккета и многих других). Вывод напрашивается такой: только вну-три нормальной литературы возможен поиск новой свя-тости, истинного закона. Человек как фигура истины или неантропоморфное в человеке? Здесь проходит водораз-дел между двумя Кафками, двумя взглядами на литературу. Утверждая "автономию" литературы в системе жанров, ее одновременно ставят в зависимость от доязыковых мыс-лительных состояний. Утверждая полноту литературы как опыта, уже не допускают по отношению к ней ничего внешнего, но вместе с тем лишаются и внешних гарантий.

Беньямин находился то по одну, то по другую сторо-ну этого водораздела.

"Двоение" Кафки не выдумано комментаторами. Все зависит от того, по какую сторону этого "двоения" на-ходимся в данный момент мы сами.

Примечания

1. Пушкин А. С. Полное собрание сочинений в десяти то-мах. Москва, "Наука", 1964, с. 99.

2. "Мертвый Кафка, - пишет Морис Бланшо в эссе "Каф-ка и Брод", - глубоко ответственен за выживание, состоявше-еся благодаря настойчивости Брода. Иначе, зачем ему понадо-билось делать Брода своим законным наследником? Желая

гибели своим произведениям, почему он сам их не уничто-жил?". (М. Бланшо. От Кафки к Кафке. Перевод с фр. Д. Кро-товой. Москва, "Логос", 1998, с. 132.) Брод максимально сти-рает линию между душеприказчиком Кафки и его соавтором: свои интерпретации он освящает авторитетом их дружбы, уст-ными беседами, частными письмами, короче, привилегиро-ванным, уникальным местом ближайшего друга. (Max Brod. Über Franz Kafka. Frankfurt-am-Mam: Fischer, 1966, S. 223-280.) Беньямин справедливо усматривал в подобной стратегии не-которую бестактность.

3. См. эссе "Спокойная смерть" в книге: М. Бланшо. От Кафки к Кафке... с. 123-129.

4. Логика брехтовской интерпретации ведет к трактовкам Кафки в советском литературоведении, где все объяснялось классовой борьбой и капиталистическим угнетением. Каф-ковские бюрократы-боги стали в рамках этой критики зауряд-ными буржуа, эксплуатирующими своих ближних. "Приход К. в "деревню" - это путь от личного к анонимному, конфор-мистски-коллективному существованию, а в плане социаль-ном - к формальному примирению с буржуазным обществом эпохи заката. Иного способа победить страхи и беззащитность Кафка не видел, во всяком случае в своих произведениях не по-казал." (Затонский Д.В. Франц Кафка и проблемы модерниз-ма. Москва, "Высшая школа", 1972, с. 50).

Интересно, как отнесся бы Брехт к подобному "упроще-нию" своих мыслей?

5. Кодификация "иллюзий" западной интеллигенции по поводу первых десятилетий советской власти содержится в

книге: Франсуа Фюре. Прошлое одной иллюзии. Москва, Ad Marginem, 1998.

6. La critique de nôtre temps et Kafka. Paris, 1973, p. 59-60.

Глубокий анализ места романа "Замок" в истории евро-пейской прозы содержится в книге: Marthe Robert. L'ancien et le Nouveau. De Don Quichotte à Kafka. Paris: Payot, 1967.

Михаил Рыклин

Вальтер Беньямин Франц Кафка

Франц Кафка К десятой годовщине со дня смерти

Потёмкин

Рассказывают, будто Потёмкин страдал тяжелыми, регу-лярно повторяющимися депрессиями, во время которых никто не смел к нему приблизиться, а доступ в покои князя был строжайшим образом воспрещен. При дворе о княжеском недуге упоминать было не принято, особен-но в присутствии императрицы Екатерины, - за малей-ший намек на эту тему можно было легко угодить в опа-лу. Между тем одна из депрессий генерал-фельдмаршала продолжалась особенно долго, что повлекло за собой се-рьезные неурядицы: в канцеляриях накапливались важ-ные указы, исполнения коих, невозможного без потем-кинского росчерка, императрица грозно требовала. Государственные мужи пребывали в смятении. Об эту по-ру игрою случая и занесло мелкого, невзрачного асессо-ра Шувалкина в приемную потемкинского дворца, где, по своему обыкновению, толпились, сетуя на жизнь и при-читая, государственные сановники. "Что стряслось, Ва-ши сиятельства? Не могу ли чем быть полезен?" - поин-тересовался услужливый Шувалкин. Ему объяснили, в чем дело, не без насмешки дав понять, что в услугах его,

к сожалению, не нуждаются. "Если дело только за этим, -ответствовал Шувалкин, - то предоставьте, господа, ва-ши бумаги мне, я даже прошу вас об этом". Государствен-ные мужи, которым терять уже все равно было нечего, поддались на его уговоры, и вот Шувалкин с кипой бу-маг под мышкой двинулся по нескончаемым галереям и переходам в княжескую опочивальню. Без стука, даже не помешкав у двери, он надавил на ручку. Дверь оказалась не заперта. Внутри, в засаленном халате, почти неразли-чимый в полутьме, сидел на своем ложе Потёмкин и грыз ногти. Шувалкин направился прямо к письменному сто-лу, обмакнул перо и, ни слова не говоря, протянул князю вместе с первым указом. Глянув на непрошеного гостя совершенно пустыми глазами, Потёмкин поставил под-пись, потом вторую - и так до конца. Выхватив послед-нюю бумагу, Шувалкин, все так же бесцеремонно и без-молвно, с папкой под мышкой покинул княжескую опочивальню. Победно размахивая подписанными бума-гами, вышел он в приемную. Навстречу ему гурьбой ки-нулись государственные сановники, расхватывая у него из рук каждый свои бумаги. Не веря себе, склонялись они над вельможной подписью... и замирали. Никто не про-изнес ни слова, наступило всеобщее оцепенение. Тогда Шувалкин вновь приблизился к господам, дабы неосмо-трительно поинтересоваться, отчего это они пребывают в таком изумлении. Взгляд его скользнул по бумагам. На всех до единого указах высочайшей рукой было выведе-но: Шувалкин, Шувалкин, Шувалкин...¹

История эта - как герольд, предвосхитивший творе-ния Кафки за двести лет до их создания. Непостижимая загадка, в ней сокрытая, - типично кафковская. Да и весь этот мир канцелярий и приемных, мир полутемных покоев, затхлых и обшарпанных комнат, - это кафков-ский мир. Неосмотрительный Шувалкин, относящий-ся ко всему с такой легкостью и в итоге вечно остающий-ся на бобах, - это кафковский персонаж К. Потёмкин же, полусонный и опустившийся, дремлющий где-то в глубине дворцовых покоев, куда никому нет доступа, -это пращур тех властителей, что обитают у Кафки в об-личье судей где-то на чердаках или секретарствуют в замке и которые всегда, сколь бы высоко они ни нахо-дились, остаются существами опустившимися, вернее даже - опущенными, чтобы тем неотвратимей выказы-вать свое могущество на самых ничтожных и пропащих людишках - на распоследних привратниках и дряхлых от старости стряпчих. Только с чего это они так утоми-лись, что беспрерывно дремлют? Можно подумать, буд-то они наследники атлантов и держат земной шар на своих загривках. Может, из-за этого головы у них опу-щены "так низко на грудь, что глаз почти не видно"² -как у кастеляна замка на портрете или как у Кламма, когда тот пребывает наедине с собой. Но нет, вовсе не земной шар они держат - просто самые обыденные ве-щи тоже имеют свою тяжесть и способны согнуть чело-века в три погибели: "Изнеможение как у гладиатора после боя, а всех дел было - побелить угол в канцеляр-

ской приемной"³. - Дьердь Лукач как-то заметил: в на-ши дни, чтобы сработать приличный стол, надо иметь ар-хитектурный гений, как у Микеланджело⁴. Но то, что для Лукача исторические эпохи, для Кафки - вечность. Человек, занятый у него побелкой, должен одолевать вечность. И так во всем, даже в самом невзрачном жес-те. Персонажи Кафки то и дело по самым разным и не-суразным поводам хлопают в ладоши. И лишь однажды, как бы невзначай, автор обмолвился, что ладоши эти "на самом деле - как паровые молоты"⁵.

Мы созерцаем этих властителей в медленном, но не-остановимом движении - либо вверх, либо вниз. Одна-ко нигде они не бывают ужасней, чем когда вздымают-ся из бездн глубочайшего запустения - из отцовства, от праотцев. Вот сын успокаивает своего слабоумного, дрях-лого отца, которого он только что уложил в постель: '"Успокойся же, ты хорошо укрыт. - 'Нет' - заорал отец так, что ответ сшибся с вопросом, и, отбросив одеяло с такой силой, что на миг оно развернулось в полете ман-тией, во весь рост встал на кровати. Лишь одной рукой он слегка держался за лампу. 'Ты хотел укрыть меня, от-родьице мое, но учти - я еще далеко не накрылся. Пусть это во мне и последние силушки, но на тебя их хватит, хватит с лихвой!... По счастью, отцы видят сыновей на-сквозь, этому учить не надо...' - Он стоял свободно, уве-ренно, дрыгая то одной ногой, то другой. Он весь све-тился от осознания истины... - 'Теперь ты знаешь, на свете есть кое-что и помимо тебя, прежде-то ты только

себя знал! Ты был, попросту говоря, невинным младен-цем, но говоря еще проще - ты был дьявольское отро-дье!'"⁶ Отец, сбрасывающий с себя тяжкое одеяло, вме-сте с ним как бы сбрасывает и гнёт мироздания. Ему надо привести в движение столетия, чтобы оживить - со всеми вытекающими отсюда последствиями - древние отношения отца и сына. Только какие из этого вытека-ют последствия! Он приговаривает сына к убиению во-дой. Отец выступает здесь в роли карающей десницы. Ви-на облекает его так же, как и судейских чиновников. Очень многое указывает на то, что мир чиновников и мир отцов для Кафки - одно и то же. И это сходство - во-все не к чести чиновников. Тупость, низость, грязь - вот и все их доблести. Мундир отца сплошь заляпан пятнами, да и его исподнее отнюдь не отличается чис-тотой. Грязь - родная стихия для чиновничества. "Она не могла взять в толк, зачем вообще ведется прием по-сетителей. 'А чтобы было кому парадную лестницу пач-кать', - ответил ей, возможно, просто со зла, один из чи-новников, но почему-то именно это объяснение казалось ей особенно убедительным."⁷ Нечистоплотность до та-кой степени неотторжима от чиновников, что сами они начинают казаться какими-то гигантскими паразитами. Не в экономическом смысле, конечно, а в плане беспо-лезного расхода сил разума и человечности, за счет ко-торых эта шатия влачит свое существование. Но точно так же во всех странных семействах у Кафки и отец вла-чит свое существование за счет сына, навалившись на не-

го чудовищным трутнем. Пожирая не только все его си-лы, но и само его право на существование. Мало того: отец, воплощающий собой кару, оказывается еще и об-винителем. И грех, в котором он сына обвиняет, похо-же, нечто вроде первородного греха. Ибо к кому еще в такой же мере приложимо определение этого греха, дан-ное Кафкой, как не к сыну: "Первородный грех, эта древнейшая несправедливость, совершенная человеком, в том и состоит, что человек не перестает сетовать на случившуюся с ним несправедливость, на совершенный над ним первородный грех"⁸. Но кто же еще может упре-кать кого-то в первородном грехе, - в грехе порождения себе наследника, - как не сын отца? Из чего с очевид-ностью вытекает, что настоящий грешник - именно сын. При этом, однако, из постулата Кафки ни в коей мере нельзя заключить, что обвинение греховно, поскольку оно не соответствует истине. У Кафки нигде не написа-но, что оно несправедливо или незаслуженно. Это про-цесс, находящийся в непрерывном производстве, и ни-какое дело не может предстать в худшем свете, чем то, в котором отец прибегает к солидарной помощи чиновной шатии, засевшей в этих судейских канцеляриях, при том, что безграничная продажность еще совсем не худшее их качество. Ибо натура их так уж устроена, что продаж-ность - это последний проблеск надежды в их минах, на который еще может рассчитывать попранное ими чело-веческое существо. Ибо в судах, конечно, есть своды за-конов. Только увидеть их нельзя, "...такое уж это, долж-

но быть, правосудие, что приговаривают тебя не только без вины, но и в неведении", - начинает догадываться К⁹. Законы и писаные нормы остаются в этом по сути пер-вобытном мире неписаными законами. Человек может преступить их просто по неведению и тем навлечь на себя кару. Однако, сколь бы злополучно ни настигала кара не ведающего за собой никакой вины человека, на-ступление ее с точки зрения права есть вовсе не случай-ность, а судьба, предстающая здесь во всей своей двой-ственности. Уже Герман Коген в одной из своих беглых заметок, характеризующих это древнее представлению о судьбе, называл этот момент "прозрением, становя-щимся неотвратимым", так что кажется, "что привыч-ный ход событий и общий миропорядок сами содержат в себе причину, в силу которой происходит грехопаде-ние"¹⁰. Так же обстоят дела и с правосудием, открываю-щим против К. свое судопроизводство. Оно, это судопро-изводство, уводит нас в правремена, в эпоху задолго до законов двенадцати таблиц, которые были одной из пер-вых побед писаного права над первобытным укладом. Ибо здесь писаное право хотя и существует в сводах за-конов, но существует скрытно, негласно, благодаря че-му первобытность, опираясь на такие законы, тем без-наказанней может творить свой безграничный произвол. Вообще, порядки во власти и порядки в семье сопри-касаются у Кафки подчас самым прихотливым образом. В деревне, у подножия замковой горы, среди жителей хо-дит поговорка, которая многое на этот счет поясняет.

'"У нас присловье такое есть - может, ты тоже его уже слышал: решения властей пугливы, как молоденькие девушки.' 'Интересная мысль, - отозвался К., - очень даже интересная, похоже, между решениями властей и девушками вообще много общего'¹¹." Самая примеча-тельная из этих особенностей - стремление льнуть к че-му и кому угодно, как это делают все пугливые девуш-ки, что встречаются К. в "Процессе" и "Замке", отдавая себя на потребу разврату что в лоне семьи, что в посте-ли. Они попадаются ему на каждом шагу; остальное столь же просто, как покорение трактирной подавальщицы: "Они обнялись, маленькое тело горело у К. в руках; в жар-ком беспамятстве, из которого К. все время, но тщетно пытался вынырнуть, они прокатились по полу, глухо стукнулись о двери Кламма, пока не затихли прямо на полу, среди пивных лужиц и прочего сора. Так прошли часы,... и все это время К. не покидало чувство, что он заблудился или даже вообще забрел куда-то на чужби-ну, в такую даль, куда до него не добирался ни один че-ловек, - на такую чужбину, где даже в воздухе не оста-лось ни частицы родины, где впору задохнуться от чуждости, но все равно ничего нельзя поделать против ее вздорных соблазнов, кроме как только идти и идти впе-ред, пропадая все безоглядней"¹². Об этой чужбине мы еще поговорим. Примечательно, однако, что эти женщи-ны-потаскушки никогда не бывают красивыми. В мире Кафки красота скорее обнаруживается в совершенно неожиданных, потаенных местах - например, в лицах об-

виняемых. '"Конечно, это удивительный, в известном смысле даже естественнонаучный феномен... И не вина делает их столь красивыми... и не предчувствие спра-ведливого наказания... значит, причина в начатом про-тив них деле, это оно их так преображает'"¹³.

Из романа "Процесс", однако, нетрудно заключить, что само это расследование имеет обыкновение завер-шаться для обвиняемых безнадежно - безнадежно даже в том случае, если им остается надежда на оправдатель-ный приговор. Возможно, именно эта безнадежность и придает им, единственным из порождений кафковской фантазии, отблеск красоты. По крайней мере, эта до-гадка хорошо перекликается с высказыванием самого Кафки, донесенным до нас Максом Бродом. "Я вспоми-наю, - пишет он, - один наш разговор с Кафкой, кото-рый начался с сегодняшней Европы и упадка человече-ства. 'Наверно, мы, - сказал он тогда, - нигилистические, а может, даже самоубийственные мысли, рождающиеся в голове Бога.' Мне это поначалу напомнило о картине мира у гностиков, для которых Бог был демиургом зла, а мироздание - его грехопадением. 'О нет, - возразил он, - наш мир всего лишь дурной каприз Бога, день, когда он был не в настроении,' 'Но тогда, значит, где-то вне этой, ведомой нам, ипостаси мира, может сущест-вовать надежда?' - Он улыбнулся. - 'О да, сколько угод-но, бесконечно много надежды, но только не для нас'."^{14 Э}ти слова перебрасывают для нас мостик к тем - наи-более странным - персонажам Кафки, которые - един-

ственные - сумели вырваться из лона семьи и для кото-рых, возможно, надежда все-таки есть. Это не звери и да-же не иные жуткие кафковские помеси и фантастичес-кие твари вроде кошкоягненка¹⁵ или Одрадека¹⁶. Эти все-таки еще существуют в орбите семьи. Неспроста ведь Грегор Замза¹⁷ просыпается насекомым именно в роди-тельском доме, неспроста и другой странный зверь, по-лукошка-полуягненок, оказывается наследством, до-ставшимся от отца, да и Одрадек неспроста является предметом именно отцовской заботы. Но зато "помощни-ки" - вот они, действительно, выпадают из этого круга. Помощники принадлежат к специфическому разря-ду персонажей, которые проходят через все произведе-ния Кафки. Из их братии и проходимец, разоблачаемый в "Созерцании"¹⁸, и студент, объявляющийся в ночи на балконе соседом Карла Росмана¹⁹, и те дураки из горо-да где-то на юге, что никогда не устают²⁰. Сумрак двой-ственности, разлитый над их существованием, напоми-нает о переменном освещении, в котором предстают персонажи малой прозы Роберта Вальзера, автора ро-мана "Помощник"²¹, книги, которую Кафка очень лю-бил. В индийских легендах встречаются гандхарвы, по-луготовые создания, существа в стадии туманности. Сродни им и помощники у Кафки; от всех на особицу, они вместе с тем никому не чужды: они - вестники, на побегушках между остальными. Они, как сказано у Каф-ки, похожи на Варнаву, а Варнава - вестник. Они еще не вполне вышли из лона природы, поэтому "...примо-

стились в углу на полу на двух старых женских юбках... " Для них "это дело чести... занимать как можно меньше места, поэтому они все время, правда, с хихиканьем и сю-сюканьем, пробовали пристроиться потеснее, сплета-лись руками и ногами, скорчившись так, что в сумерках в углу виднелся только один большой клубок"²². Вот для них и им подобных - для неуклюжих, неумелых, не го-товых еще, - для них надежда есть.

Однако то, что в облике посланников почти нежно от-тенено их легкомысленной суетой, легло на всякую иную живую тварь непомерной и непреложной тяжестью за-кона. Не у одной нет в этом мире закрепленного за ней места и прочного, не подлежащего подмене очертания; ни одна не знает покоя - только всегдашнюю маету подъема либо падения; ни одной не дано не обменять-ся местами с врагом либо соседом; нет ни одной, кото-рая не осталась бы незрелой, даже исчерпав свой срок, и ни одной, которая уже в самом начале своего долгого испытания не была бы истощена до крайности. Гово-рить о порядках и иерархиях здесь невозможно. Мир мифов, который все эти иерархии и порядки предуказывает, несравненно моложе мира Кафки - того самого мира, которому миф еще сулил избавление. Но если мы что и знаем точно, так это одно: Кафка этим посулам не поверил. Совсем иной Одиссей, он "не позволил им да-же коснуться своего взыскующего далей взгляда", "си-рены буквально померкли перед лицом его решимости, и именно тогда, когда он был им ближе всего, он мень-

ше всего о них помнил"²³. Среди предков Кафки в глу-бокой древности, помимо предка-иудея и предка-ки-тайца, с которыми нам еще предстоит повстречаться, не забудем и этого, грека. Ибо Одиссей стоит на том поро-ге, который отделяет миф от сказки. Разум и сметка уже проложили в мифе свои стежки-дорожки; могущество мифа уже перестает казаться необоримым. Сказка по сути и есть предание о победе над мифом. Кафка, ког-да принимался рассказывать, сочинял сказки для диалек-тиков. Он вплетал в них мелкие хитрости, чтобы потом увидеть в них доказательство того, что "порой заведомо негодные, даже детские уловки способны принести спа-сение"²⁴. Этими словами он начинает свой рассказ "Мол-чание сирен". Дело в том, что сирены у него молчат; это "еще одно их оружие, даже более ужасное, чем их пение... их молчание"²⁵. Именно его они и применили против Одиссея. Однако тот, передает нам Кафка, "был такой хитрец, такой лис, что даже сама богиня судьбы не смогла разглядеть, что у него за душой. Может, он и вправду, хо-тя разум человеческий отказывается это понять, заметил, что сирены молчат, и, значит, только для виду, в угоду им и богам, повел себя так", как повествует предание, "при-крываясь этой детской уловкой как своего рода щитом"²⁶. У Кафки сирены молчат. Возможно, они молчат еще и потому, что музыка и пение у него являются выраже-нием или по меньшей мере залогом избавления. Залогом надежды, брошенным нам из того мелкого, недовершен-ного и вместе с тем будничного, утешительного и вмес-

те с тем дурацкого межеумочного мирка, где обоснова-лись, как у себя дома, помощники. Кафка - как тот па-ренек, что отправился страха искать²⁷. И забрел в потем-кинский дворец, но уже напоследок, в темных норах дворцовых подвалов, наткнулся на Жозефину, ту самую поющую мышь, чей напев он описывает следующим образом: "Есть в нем что-то от бедного и короткого дет-ства, что-то от утраченного и никогда уже не обретен-ного вновь счастья, но в то же время и что-то от сего-дняшней нашей деятельной жизни, от ее мелкой, непостижимой, но все еще существующей и неистреби-мо бодрой суеты²⁸."

Детская фотография

Сохранилась детская фотография Кафки: редко когда "бедное и короткое детство" являло собой картину столь же пронзительную. Снимок сделан, очевидно, в одном их тех фотоателье прошлого столетия, оформление ко-торых с его драпировкой и пальмами, гобеленами и про-чим декоративным хламом напоминало одновременно о тронных залах и пыточных камерах. Именно здесь в тес-ном, по сути смирительном, перегруженном позумента-ми детском костюмчике стоит мальчик примерно шести лет от роду на фоне чего-то, что по идее должно изоб-ражать зимний сад. На заднем плане торчат пальмовые лапы. И вдобавок ко всему, словно он призван придать

этим бутафорским тропикам вид еще более провинци-альный и затхлый, мальчик держит в левой руке непо-мерно огромную широкополую шляпу наподобие тех, что носят испанцы. Безмерно печальные глаза господ-ствуют над сооруженным для них искусственным ланд-шафтом, в который тревожно вслушивается раковина большого детского уха.

Может быть, страстное "желание стать индейцем"²⁹когда-то и смогло победить эту великую печаль. "Стать бы индейцем, прямо сейчас, и на полном скаку, упруго сжимаясь под встречным ветром, помчаться на лихом скакуне, дрожью тела ощущая содрогание почвы, поку-да не выпростаешь ноги из стремян, которых, впрочем, и нет вовсе, покуда не бросишь поводья, которых, впро-чем, тоже нет, и вот ты уже летишь, не видя под собой земли, только слившуюся в сплошной ковер зеленую гладь, и нет уже перед тобой конской головы и шеи"³⁰. Многое, очень многое запечатлелось в этом желании. Тайну желания выдает его исполнение. Желание испол-нится в Америке. То, что "Америка" - совсем особый слу-чай, видно уже по имени героя. Если в предыдущих сво-их романах автор не именовал себя иначе, как еле выдавленным инициалом, то здесь, на новом континен-те, под полным именем, он переживает второе рождение. Переживает его он в удивительном Открытом театре Оклахомы. "На углу улицы Карл увидел большое объяв-ление с броской надписью, которая гласила: 'На иппо-дроме в Клейтоне сегодня с шести утра до полуночи про-

изводится набор в театр Оклахомы! Великий театр Ок-лахомы призывает вас! Призывает только сегодня, сего-дня или никогда! Кто упустит возможность сегодня -упустит ее безвозвратно! Если тебе небезразлично соб-ственное будущее - приходи к нам! Мы всякому гово-рим - добро пожаловать! Если ты хочешь посвятить се-бя искусству - отзовись! В нашем театре каждому найдется дело - каждому на своем месте! Если ты оста-новил свой выбор на нас - поздравляем! Но торопись, чтобы успеть до полуночи! В двенадцать прием заканчи-вается и больше не возобновится! И будь проклят тот, кто нам не верит! Все в Клейтон³¹!'" Читателя этого объяв-ления зовут Карл Росман, он третья и более счастливая инкарнация К., выступающего героем двух других кафковских романов. В Открытом театре Оклахомы, кото-рый действительно являет собой ипподром, мальчика ждет счастье, точно так же, как "чувство несчастья" ког-да-то охватывало его в собственной детской, "на узком половичке, по которому он бежал, как по беговой дорож-ке"³². С тех пор, как Кафка написал свое "В назидание наездникам"³³, пустил "нового адвоката", "подрагивая ляжками"³⁴, подниматься позвякивающим на мраморе шагом вверх по лестницам суда, а "детей на дороге" мчаться гурьбой, взявшись за руки, "в бешеном гало-пе"³⁵, с тех пор ему хорошо знаком и близок этот образ, так что и его Росман неспроста бежит "как-то впри-прыжку, то ли спросонок, то ли от усталости все чаще со-вершая совершенно бессмысленные и замедляющие бег

скачки"³⁶. Потому что счастлив он может быть лишь на полном скаку, на дорожке ипподрома, где он и способен обрести исполнение своих желаний.

Впрочем, этот ипподром - он же одновременно и те-атр, что выглядит некоторой загадкой. Загадочное мес-то и абсолютно незагадочный, прозрачный, кристально наивный образ Карла Росмана сведены вместе. Карл Росман прозрачен, наивен и почти бесхарактерен в том смысле, в каком Франц Розенцвейг в своей "Звезде спа-сения" утверждает, что в Китае человек внутренне "поч-ти бесхарактерен; образ мудреца, каким его в классиче-ском виде... воплощает Конфуций, стирает в себе практически все индивидуальные особенности характе-ра; это воистину бесхарактерный, то бишь заурядный, средний человек... Отличает же китайца нечто совсем иное: не характер, а совершенно натуральная чистота чувства"³⁷. Впрочем, как бы там это ни формулировать мыслительно, - возможно, эта чистота чувства есть лишь особо тонкий индикатор поведенческой жестикуляции - в любом случае Великий театр Оклахомы отсылает нас к китайскому театру, а китайский театр - это театр же-ста. Одна из наиболее значительных функций этого те-атра - претворение происходящего в жесте. Можно пой-ти даже еще дальше и сказать, что целый ряд небольших заметок и историй Кафки раскрываются во всей полно-те своего смысла лишь тогда, когда их переносишь на сце-ну этого удивительного оклахомского театра. Ибо лишь тогда становится понятно, что все творчество Кафки

представляет собой некий свод жестов, символический смысл которых во всей их определенности, однако, от-нюдь не ясен автору изначально, напротив, автор к ус-тановлению такового смысла еще только стремится пу-тем опробования жестов в разных ситуациях и контекстах. Театр для такого опробования - самое подходящее ме-сто. В неопубликованном комментарии к "Братоубий-ству" Вернер Крафт весьма проницательно разглядел в событийности этой небольшой новеллы событийность именно сценическую. "Теперь пьеса может начинаться, и начало ее действительно знаменуется ударом колоко-ла. Производится этот удар вполне естественным обра-зом, когда Везе выходит из дома, где расположена его контора. Однако, как ясно сказано у Кафки, дверной этот колоколец звенит слишком громко, 'накрывая сво-им звоном весь город, простираясь до небес'"³⁸. Точно так же, как этот колокол слишком громок для обычного дверного колокольчика, - так же и жесты кафкофских персонажей слишком чрезмерны для обычного нашего мира: они пробивают в нем прорехи, сквозь которые видны совсем иные пространства. Чем больше росло ма-стерство Кафки, тем чаще он вообще переставал приспо-сабливать эту невероятную жестикуляцию к обыденно-сти житейских ситуаций и ее растолковывать. "Странная у него манера, - еще разъясняется в "Превращении", - садиться на конторку и с ее высоты разговаривать со служащим, который вдобавок вынужден подходить вплотную к конторке из-за того, что начальник туг на

ухо"³⁹. Такие обоснования уже в "Процессе" становятся совершенно излишними. "У первого ряда скамей" К. в предпоследней главе "остановился, но священнику это расстояние показалось слишком большим, он протянул руку и резко ткнул указательным пальцем вниз, прямо перед собой, у подножия кафедры. К. подошел так близ-ко, что ему пришлось откинуть голову, чтобы видеть свя-щенника"⁴⁰.

Когда Макс Брод говорит: "Непроницаем был мир всех важных для него вещей", то хочется добавить: самым непроницаемым для Кафки всегда оставался жест. Каж-дый жест для него - это действо, можно даже сказать - драма, драма сама по себе. Сцена, на которой эта драма разыгрывается, - всемирный театр, программку для ко-торого раскрывает само небо. С другой стороны небо, -это только его задник; так что если уж изучать этот те-атр по его собственным законам, то нужно рисованный задник сцены забрать в раму и повесить в картинной га-лерее. Над каждым жестом Кафка, в точности как Эль Греко, разверзает небо; и так же, как у Эль Греко, кото-рый был крестным отцом экспрессионистов, важней-шим средоточием происходящего остается именно жест, движение, повадка. Люди, заслышавшие стук в ворота⁴¹, ходят, съежившись от страха. Именно так изобразит ис-пуг китайский актер, но при этом ему и в голову не при-дет вздрогнуть. В другом месте К. сам устраивает театр. "Медленно и осторожно он завел глаза кверху... не гля-дя, взял одну из бумаг со стола, положил ее на ладонь и,

постепенно поднимаясь с кресла, стал протягивать ее обоим собеседникам. Он ни о чем в это время не думал, а действовал так, как, по его представлению, ему при-дется действовать, когда он наконец подготовит тот важ-ный документ, который его окончательно оправдает"⁴². Непостижимейшая загадочность в сочетании с порази-тельной и безыскусной простотой превращает этот жест по сути в животное движение. Истории, в которых у Кафки действуют животные, иной раз довольно долго чи-таешь, вообще не понимая, что речь в них идет вовсе не о людях. И лишь наткнувшись на наименование твари, -обезьяны, собаки, крота, - испуганно вскидываешь взгляд и только тут понимаешь, насколько далеко унесло тебя от человеческого континента. Но у Кафки всегда так; у человеческого жеста он отнимает унаследованные смыс-ловые подпорки, таким образом обретая в нем предмет для размышлений, которым нет конца.

Но им странным образом нет конца и тогда, когда они отталкиваются от зашифрованных историй Кафки. Достаточно вспомнить его параболу "У врат закона"⁴³. Читатель, натолкнувшийся на нее в сборнике "Сельский врач", возможно, еще помнит некое весьма туманное место в ее сердцевине. Однако пробовал ли он выстра-ивать до конца всю цепочку нескончаемых соображе-ний, вытекающих из этой притчи как раз там, где Каф-ка дает нам ее толкование? Это делает священник в "Процессе", и место это столь замечательно, что впору подумать, будто весь роман не что иное, как разверну-

тая парабола⁴⁴. Но слово "развернутая" имеет по меньшей мере два смысла. Развертывается бутон, превращаясь в цветок, но развертывается, как знает всякий ребенок, и сложенный из бумаги детский кораблик, превращаясь снова в обыкновенный лист бумаги. Вообще-то именно этот второй вид "развертывания" больше всего и подо-бает параболе, когда удовольствие от чтения сводится к "разглаживанию" смысла, чтобы он в конце лежал пе-ред нами, "как на ладони". Но параболы Кафки развер-тываются в первом смысле, то есть как бутон в цветок. Продукт их развертывания ближе к поэзии. Неважно, что творения его не вполне вписываются в традицион-ные для Западной Европы повествовательные формы и относятся к канону, к учению примерно так же, как агада к галахе⁴⁵. Они не совсем притчи, но в то же время не хо-тят, чтобы их принимали за чистую монету; скорее они созданы для того, чтобы их цитировали, рассказывали для толкования. Но есть ли у нас то учение, вокруг и во имя которого созданы эти притчи, которое толкуют жесты К. и повадки кафковских зверей? Его у нас нет, и мы можем разве что предполагать, что те или иные места у Кафки с ним связаны, имеют его в виду. Сам Кафка, возможно, сказал бы: сохранились от учения в качестве реликта; но мы-то с тем же успехом могли бы сказать и иначе: подготавливали учение, будучи его предтечей. При этом в любом случае и первым делом будет иметь-ся в виду вопрос организации жизни и труда в челове-ческом сообществе. Вопрос этот занимал Кафку тем на-

стоятельней, чем непостижимей казался ответ на него. Если Наполеон в своей знаменитой эрфуртской беседе с Гете на место фатума поставил политику⁴⁶, то Кафка, перефразируя эту мысль, мог бы определить судьбу как организацию. Она-то и стоит у него перед глазами не только в нескончаемых чиновничьих иерархиях "Процес-са" и "Замка", но еще более осязаемо она запечатлена в мучительно трудоемких и необозримых по размаху стро-ительных начинаниях, почтительная модель которых яв-лена нам в притче "Как строилась Китайская стена".

"Стена должна была стать защитой на долгие века, а потому необходимыми предпосылками этого труда бы-ли особое тщание, использование строительной мудро-сти всех времен и народов, а также неусыпное чувство лич-ной ответственности у всех строителей. На простейшие работы, правда, можно было привлекать и несведущих по-денщиков из народа, мужчин, женщин, детей - любого, кто горазд был трудиться за хорошую плату; однако уже для управления четверкой таких поденщиков нужен был сведущий в строительном деле человек... Мы, - ая смею думать, что говорю здесь от имени многих, - лишь в рас-шифровывании распоряжений верховного руководства понемногу смогли распознать свои собственные возмож-ности и понять, что без руководства этого ни школярских познаний наших, ни просто человеческого разумения не хватит для выполнения тех мелких работ, которые над-лежало нам совершить внутри огромного целого"⁴⁷. Ор-ганизация эта, конечно же, сродни фатуму. Мечников, ко-

торый в своей знаменитой книге "Цивилизация и вели-кие исторические реки" дал ее схему, делает это в выра-жениях, которые вполне могли бы принадлежать и Каф-ке. "Каналы Янцзы и дамбы Хуанхэ, - пишет он, - по всей вероятности суть результат тщательно организован-ного совместного труда... многих поколений... Малей-шая небрежность при прокладывании того или иного рва либо при строительстве той или иной дамбы, любая ха-латность, любое проявление эгоизма со стороны одного человека или группы людей в деле сохранения совмест-ного водного богатства могут стать в столь необычных ус-ловиях источником социальных зол и грандиозных об-щественных потрясений. Вследствие чего смотритель рек требует под угрозой смертной кары от несметных чело-веческих масс населения, часто чуждых, даже враждеб-ных друг другу, длительной и сплоченной солидарности; он определяет любого и каждого на те работы, общест-венная полезность которых откроется, возможно, лишь со временем и смысл которых рядовому человеку зачас-тую совершенно непонятен"⁴⁸.

Кафка искренне хотел числить себя обыкновенным человеком. Чуть ли не на каждом шагу он наталкивался на границы доступного человеческому пониманию. И старался показать эти границы другим. Иногда ка-жется, что он вот-вот заговорит, как Великий Инквизи-тор у Достоевского: " Но если так, то тут тайна, и нам не понять ее. А если тайна, то и мы вправе были пропове-довать тайну и учить их, что не свободное решение сер-

дец их важно и не любовь, а тайна, которой они пови-новаться должны слепо, даже мимо их совести"⁴⁹. Соблаз-нов мистицизма Кафка не всегда умел избегать. О его встрече с Рудольфом Штайнером мы узнаем из дневни-ковой записи, которая - по крайней мере в том виде, в каком она опубликована, - никак не отразила отноше-ние Кафки к этому человеку⁵⁰. Специально ли он укло-нился от оценки? Его подход к собственным текстам да-ет основание по меньшей мере не исключать такую возможность. У Кафки был редкостной силы дар сочи-нять иносказания. Тем не менее никакое толкование ни-когда его иносказания до конца не исчерпывает, а сам он предпринимает все возможные ухищрения, дабы од-нозначности толкования воспрепятствовать. В сокро-венных недрах этих текстов надо продвигаться вперед с предельной осторожностью, на ощупь, с оглядкой и не-доверчиво. Надо постоянно иметь перед глазами образ самого автора, его манеру преподносить свои вещи, трак-товать их, хотя бы на примере названной притчи. Не худо бы помнить и о его завещании. Предписание, в ко-тором он повелел свое наследие уничтожить, при бли-жайшем рассмотрении столь же трудно разъяснимо и в каждом своем слове требует столь же тщательного взве-шивания, как и ответы привратника у врат закона. Не ис-ключено, что Кафка, которого каждый день его жизни ставил перед непостижимыми загадками слов и дел че-ловеческих, решил хотя бы после смерти отплатить ок-ружающему его миру той же монетой.

Мир Кафки - это вселенский театр. Человек в этом мире - на сцене изначально. Живой тому пример - Ве-ликий театр Оклахомы, куда принимают каждого. По каким критериям ведется этот набор, уразуметь невоз-можно. Актерская "жилка" - первое, что приходит на ум, - похоже, вообще никакой роли не играет. Можно, однако, выразить это и так: от соискателей не ждут ни-чего, кроме умения сыграть самих себя. Вариант, при котором человеку всерьез придется и быть тем, за кого он себя выдает, судя по всему, вообще не рассматрива-ется. Эти люди с их ролями мыкаются по Всемирному театру в поисках работы и пристанища, как шестерка персонажей у Пиранделло в поисках автора. И для тех, и для других предмет их поисков - последнее прибежи-ще, но не исключено, что оно же и спасение. Однако спасение - не премиальная надбавка к существованию, а скорее последнее самооправдание человека, чей путь по жизни, как сказано у Кафки, "прегражден его собст-венной лобной костью"⁵¹. Закон же этого театра содер-жится в неприметной фразе из "Отчета для академии": "Я подражал только потому, что искал выход, единствен-но по этой причине"⁵². И К. в самом конце его процес-са, похоже, тоже осеняет нечто вроде предчувствия на этот счет. Внезапно он поворачивается к одному из двух господ в цилиндрах, которые за ним пришли, и спрашивает: "В каком театре вы играете?" - "В театре?" - недоумен-но переспросил один из них у другого, слегка подраги-вая уголками губ. Тот в ответ повел себя как немой, пы-

тающийся перебороть каверзную немочь своего орга-низма"⁵³. Они ему не ответили, но многое указывало на то, что его вопрос неприятно их поразил.

Итак, на длинной скамье, накрытой белой скатер-тью, всех, кто отныне связал свою жизнь с Великим те-атром, потчуют торжественным обедом. "Все были ра-достно возбуждены"⁵⁴. По случаю праздника статистов нарядили ангелами. Они стоят на высоких пьедесталах, укрывая и их, и ведущие на них узенькие лесенки свои-ми белоснежными ангельскими покровами⁵⁵. Это всего лишь нехитрые приспособления деревенской ярмарки или детского праздника, где начищенный, втиснутый в свой костюмчик мальчик, о котором у нас шла речь вы-ше, возможно, даже исхитрялся забывать свою тоску-печаль. Не будь у этих ангелов привязанных к спинам крыльев, они, возможно, были бы даже настоящими. Ибо у них, у этих ангелов, есть свои предшественники у Кафки. Среди них - импресарио, который, когда воз-душного акробата охватывает "первая боль"⁵⁶, поднима-ется к нему, лежащему в багажной сетке вагона, гладит его, прижимается к нему лицом, "так что слезы акробата пролились и на него тоже"⁵⁷. И другой, то ли ангел-хра-нитель, толи полицейский, который после "братоубий-ства" берет под свою охрану убийцу Шмара, а тот, "гу-бами припав к плечу своего избавителя", легко позволяет себя увести⁵⁸. На описании деревенской идиллии где-то в Оклахоме обрывается последний роман Кафки. "У Каф-ки, - говорит Сома Моргенштерн, - как у всех основа-

телей религии, все дышит сельским воздухом"⁵⁹. Как в этой связи не вспомнить об изображении набожности у Лао Цзы, тем более что Кафка в своей "Соседней дерев-не"⁶⁰ оставил нам поразительное по совершенству ее во-площение в слове: "Соседние страны могут лежать так близко, что будут видеть друг друга, слышать крик пе-тухов и лай собак, а все равно в них будут умирать ста-рики, которые так никогда и не были на чужбине"⁶¹. Так говорил Лао Цзы. Кафка тоже был мастером параболы, но основателем религии он не был.

Взглянем еще раз на деревню, что примостилась у под-ножия замковой горы, откуда столь загадочно и неожи-данно приходит подтверждение тому, что К. якобы дей-ствительно был призван сюда землемером. В своем послесловии к этому роману Брод упоминает, что Каф-ка, живописуя эту деревню, имел в виду вполне конкрет-ное место - селение Цурау в Рудных горах⁶². Думаю, нам позволительно узнать в ней и другой населенный пункт. А именно - деревню из талмудистской легенды, которую раввин рассказывает в ответ на вопрос, почему иудей в пят-ницу вечером готовит праздничную трапезу. Легенда эта повествует о принцессе, что томится в ссылке вдали от своих земляков, в глухой деревне, даже не зная языка ее обитателей. И вот однажды ей приходит письмо, ее наре-ченный ее не забыл, собрался к ней и уже в пути. - На-реченный, - объясняет раввин, - это мессия, принцес-са - это душа, а вот деревня, куда она сослана, - это тело. И поскольку душа никаким иным способом не может со-

общить телу, языка которого она не знает, о своей радос-ти, она готовит праздничную трапезу. Эта деревня из тал-муда переносит нас прямо в сердцевину кафковского ми-ра. Ибо как К. живет в деревне у замковой горы, точно так же современный человек живет в своем теле; он из этого тела старается ускользнуть, он этому телу враждебен. Поэтому вполне может случиться и так, что, проснув-шись однажды утром, человек обнаруживает, что превра-тился в насекомое. Чужбина - его чужбина - поработи-ла его. Сельским воздухом именно этой деревни у Кафки все и дышит, именно поэтому он и избежал искушения стать основателем новой религии. Из этой же деревни и свинарник, из которого объявляются лошади для сельско-го врача⁶³, и затхлая задняя каморка, в которой, посасы-вая виргинскую сигару, сидит перед кружкой пива Кламм⁶⁴, и заветные ворота, стук в которые должен возвестить ко-нец света⁶⁵. Воздух этой деревни дышит нечистотами, он пропитан всем тем, не родившимся и перепревшим, что и дало такую порченую, тухлую смесь. Кафке пришлось дышать этим воздухом каждый божий день. Он не был ни прорицателем, ни основателем религии. Как, спрашива-ется, он вообще мог в этом воздухе жить?

Горбатый человечек

Кнут Гамсун, как давно известно общественности, жи-вя неподалеку от маленького городка, имеет обыкнове-

ние время от времени обременять почтовый ящик мест-ной газетенки своими суждениями по самым разным поводам. Много лет назад в этом городке судом при-сяжных судили батрачку, которая убила своего новорож-денного ребенка. Приговорили ее к тюремному заклю-чению. Вслед за чем уже вскоре в местной газете было опубликовано мнение Гамсуна на сей счет. Он заявил, что отворачивается от города, который способен приговорить мать, лишившую жизни свое новорожденное дитя, к ка-кой-то иной мере наказания, кроме самой суровой: если уж не к виселице, то по меньшей мере к пожизненной каторге. Прошло несколько лет, и в свет вышла книга Гам-суна "Соки земли"⁶⁶. В ней тоже рассказывалась история служанки-батрачки, совершившей такое же преступле-ние, понесшей такое же наказание, и, как совершенно ясно читателю, никакой иной, более суровой кары не заслужившей.

Опубликованные посмертно размышления Кафки, содержащиеся в сборнике "Как строилась Китайская стена", дают повод вспомнить о подобных же недоразу-мениях. Ибо едва только появился этот томик кафковского наследия, как тут же нашлись энтузиасты, готовые, опираясь на рассуждения писателя, предложить нам целостное толкование его творчества, не слишком за-ботясь при этом о целостности его творений. Есть два пу-ти совершенно ошибочного истолкования произведе-ний Кафки. Одно толкование - естественное, другое -сверхъестественное, но самую суть предмета оба они -

что психоаналитическое, что теологическое - упускают в равной мере начисто. Первое представлено Хельму-том Кайзером⁶⁷; второе - на сегодня уже многочислен-ными авторами, такими, как Х.Й.Шёпс, Бернхард Ранг, Гройтхюзен⁶⁸. К ним же должен быть причислен и Вил-ли Хаас - он, впрочем, во многих своих рассуждениях, на которые мы еще укажем, сообщает о Кафке немало проницательного. Однако эта проницательность в част-ностях не смогла уберечь его от соблазна истолкования всего творчества Кафки по теологическому шаблону. "Высшую силу, - так пишет он о Кафке, - чертоги бла-годати, он изобразил в своем великом романе "Замок", нижние пределы, юдоль суда и проклятия, - в своем столь же великом романе "Процесс". Землю же между ними... земной удел и налагаемые им тяжкие обязатель-ства он, следуя строгой стилистике своего замысла, по-пытался отобразить в третьем своем романе - "Амери-ка""⁶⁹. Первую треть этой интерпретации можно со времен Брода считать общим местом толкования творче-ства Кафки. В том же смысле высказывается, например, и Бернхард Ранг: "Если предположить, что Замок - оби-тель высшей благодати, то с теологической точки зрения все усилия и попытки достичь его означают лишь, что милость Божья не понуждаема и не снисходима по произ-волу и хотению человеческому. Всякая суета и нетерпе-ние только смущают и затрудняют тихое величие боже-ственного"⁷⁰. Что и говорить, очень удобное толкование; правда, чем дальше и смелей оно продвигается, тем оче-

видней становится его несостоятельность. Поэтому оче-видней всего, видимо, она обнаруживается у Вилли Ха-аса, когда тот заявляет: "Кафка... наследует Кьеркегору и Паскалю, его, вероятно, следовало бы назвать единст-венным законным внуком Кьеркегора и Паскаля. Ибо всех троих роднит одно общее, суровое, кровно выстра-данное религиозное убеждение: человек всегда не прав перед Богом"⁷¹. "Горний мир Кафки, его так называе-мый 'Замок' с его бесчисленным, мелочно-каверзным и весьма порочным чиновным народцем, все это по мень-шей мере странное кафковское небо ведет с людьми страшную игру... но даже перед таким Богом человек все равно заведомо и глубоко не прав"⁷². Подобная теология, по части мракобесных ухищрений ума уходящая куда глубже в прошлое, чем даже оправдательное учение Ансельма Кентерберийского⁷³, не находит, кстати, под-тверждения не только в духе, но даже и в букве кафковского текста. '"Разве может, - говорится именно в "Зам-ке", - отдельный чиновник простить. Такое доступно, наверно, разве что всем управлениям в совокупности, да и тем, вероятно, прощать не дано, только судить'"⁷⁴. Путь, на который здесь вступает интерпретатор, давно уже вдоль и поперек исхожен. "Это все, - пишет Дени де Ружмон, - не нищета человека без Бога, но нищета человека, приверженного Богу, которого он не ведает, ибо он не знает Христа"⁷⁵.

Куда проще извлекать из посмертно опубликован-ных заметок Кафки спекулятивные выводы, чем обос-

новать хотя бы один из мотивов, встречающихся в его ис-ториях и романах. Между тем только они, эти мотивы, и дают некоторое представление о тех доисторических нездешних силах, которыми обуреваемо творчество Каф-ки; силах, которые, впрочем, с тем же основанием можно назвать вполне историческими и здешними, в смысле -современными. Ибо кто возьмется сказать, под каким именем они, эти силы, самому Кафке являлись? С оп-ределенностью известно только одно, а именно вот что: он среди этих сил не слишком освоился. Он их не по-знал. В зеркале, которое прабытие держало перед ним в образе вины, он сумел только разглядеть грядущее в об-разе суда. Как, однако, этот суд следует понимать, - мо-жет, это Страшный? не превращает ли он судию в обвиня-емого? а, может, само разбирательство и есть наказание? - на это нам Кафка ответа не дал. Да и так ли уж он жаж-дал его услышать? Может, наоборот, ему было важнее не допустить ответа? В историях, которые он нам оста-вил, эпика сызнова обретает тот же смысл, что она име-ла в устах Шахерезады: оттянуть грядущее. В "Процес-се" эта оттяжка - главная надежда обвиняемого: лишь бы только расследование не перешло незаметно в приго-вор. Самому праотцу оттяжка тоже пошла бы на поль-зу - даже если ради нее пришлось бы пожертвовать своим местом в традиции. "Я вполне мог бы помыслить себе другого Авраама, который - в этом случае не бывать ему, правда, не то что праотцем, но даже старьевщиком, - принял бы требование принести жертву тотчас же и с

поспешной готовностью кельнера, однако исполнить все равно бы не смог, потому что ему нельзя было отлу-читься из дома, без него дома не обойтись, хозяйские за-боты его не отпускают, то одним надо распорядиться, то другим, да и дом еще не готов, а без этого прочного тыла ему никак нельзя удаляться, это даже Библия при-знает, ведь не зря там сказано: 'Сделал завещание для до-ма своего'"⁷⁶.

Этот Авраам предстает "с поспешной готовностью кельнера". Было нечто, что Кафка "ухватывал" только в жесте. Этот-то жест, непостижимый для него, и обра-зует туманное место любой кафковской параболы. Из этого жеста и возникает искусство Кафки. Известно, что он всеми силами пытался это искусство в себе подавить. В его завещании это искусство обречено уничтожению. В завещании этом, которое ни один из пишущих о Каф-ке обойти не вправе, сказано, что это искусство автора не удовлетворяет; что усилия свои он посчитал тщетны-ми; что самого себя он причисляет к тем, кто неминуе-мо должен был потерпеть крах⁷⁷. На самом деле крах по-терпела его грандиозная попытка претворить свое искусство в учение, параболой вернуть ему ту неброскую непреложность и строгость истины, которые казались ему единственно подобающими перед лицом разума. Ни один из поэтов не соблюдал заповедь "Не сотвори себе кумира"⁷⁸ столь же скрупулезно.

"И казалось, будто стыд его переживет его"⁷⁹. Этими словами завершается "Процесс". Стыд, отвечающий его

представлению о чувстве "совершенно натуральной чи-стоты"⁸⁰, - это наиболее натуральный жест Кафки. Од-нако чувство это как бы двулико. Стыд, являющийся интимной реакцией человека, одновременно и весьма притязательное общественное чувство. Стыд - это не обязательно стыд перед другими, это может быть и стыд за других. Поэтому стыд Кафки - не более личная кате-гория, чем жизнь и мышление, на которые он воздейст-вует и о которых у Кафки сказано: "Он живет не ради сво-ей личной жизни, он мыслит не ради своего личного мышления. Кажется, будто он живет и мыслит по понуж-дению некоей семьи... И из-за этой неведомой семьи... нет ему отпущения"⁸¹. Мы не знаем, из кого - из каких людей и животных - эта неведомая семья составилась. Но одно ясно: это она вынуждает Кафку ворочать в сво-их писаниях эпохами и столетиями. Следуя наказу этой семьи, он ворочает глыбы исторических свершений, словно Сизиф свой камень. При этом случается, что на свет извлекается нижняя, придавленная сторона глыбы. Вид ее глазу не слишком приятен. Но Кафка в состоя-нии этот вид вынести. "Верить в прогресс не значит ве-рить, что прогресс уже состоялся. Это не было бы ве-рой"⁸². Эпоха, в которую Кафка живет, не знаменует для него прогресса по отношению к праистокам. Действие его романов разыгрывается в мире первобытных болот. Тварь живая явлена у него на той стадии, которую Бахо-фен называет гетерической⁸³. А то, что стадия эта давно забыта, вовсе не означает, что она не вклинивается в

наш сегодняшний день. Скорее напротив: именно бла-годаря забвению она и присутствует в нашей современ-ности. И опыт, чуть более проницательный, нежели опыт заурядного бюргера, способен ее нащупать. "У меня есть опыт, - гласит одна из первых записей Кафки, - так что я совсем не шучу, когда говорю, что опыт - это морская болезнь на суше"⁸⁴. Неспроста точкой наблюдения в пер-вом из его "созерцаний" оказываются качели⁸⁵. И вооб-ще Кафка не устает разглагольствовать о шаткой, колеб-лющейся почве всякого опыта. Всякий опыт ненадежен, всякий грозит смешаться с прямо противоположным. "Дело было летом, - так начинает он свой "Стук в во-рота", - в жаркий день. Возвращаясь домой вместе с се-строй, мы проходили мимо запертых ворот. Не знаю, из озорства ли или просто так, от нечего делать, сестра моя постучала в ворота, а может, она и не стучала, а только погрозила кому-то кулаком"⁸⁶. Сама эта, как бы вскользь и лишь последней упомянутая возможность внезапно заставляет увидеть все предыдущие, на первый взгляд вполне безобидные действия, в ином свете. Под ногами у нас вдруг оказывается мшисто-зыбкая почва того опы-та, из которого возникают у Кафки его женские образы. Это именно твари болотные - вроде Лени, которая "рас-топырила средний и безымянный пальцы правой руки": кожица между ними "заросла почти до верхнего суста-ва коротеньких пальцев"⁸⁷. '"Да, было времечко, - вспо-минает двусмысленная Фрида о своей предыстории. -Ты ведь никогда не спрашивал меня о моем прошлом"'⁸⁸.

А оно между тем ведет в темные недра древних глубин, где происходит то самое спаривание, "беспорядочная неистовость которого", говоря словами Бахофена, "не-навистна чистым силам небесного света и вполне оп-равдывает наименование luteae voluptates*, которое упо-требляет применительно к нему Арнобиус"⁸⁹.

Только теперь, только отсюда можно понять пове-ствовательную технику, характерную для Кафки-рас-сказчика. Когда другие романные фигуры имеют герою что-либо сообщить - пусть даже что-то важное, что-то неожиданное, - они делают это как бы невзначай и в та-кой манере, словно он давно это должен был знать и в сущности даже знает. Кажется, будто ничего нового во-обще нет, герою как бы ненавязчиво предлагается при-помнить то, что он забыл, о чем запамятовал. В этом от-ношении глубоко прав Вилли Хаас, предлагающий понимать "Процесс" в том смысле, что "главным пред-метом этого процесса, да что там - истинным героем этой невероятной книги является забвение... чье... глав-ное свойство состоит в том, что оно и самое себя забы-вает тоже... Оно обретает здесь черты почти телесные, ста-новится в фигуре обвиняемого чуть ли не воплощением самое себя, образом пусть и немым, но чрезвычайно вы-разительным..."⁹⁰. Трудно, почти невозможно не заметить, что "эта таинственная сердцевина книги... берет свои истоки в иудейской религии"⁹¹. "Именно в ней памяти

* грязные, илистые наслаждения (лат.)

как проявлению благочестия принадлежит совершенно особая и таинственная роль. Ибо... не просто одно из свойств, а сокровеннейшее свойство Иеговы в том и со-стоит, что он памятует, что он сохраняет безупречную память 'до третьего, четвертого колена', да хотя бы и 'до сотого'; поэтому самый святой., акт... ритуала есть сти-рание грехов из книги памяти"⁹².

Но забытое - познание этой мысли ставит нас перед новым "порогом" кафковского мира - никогда не быва-ет только индивидуальным. Всякое забытое смешивает-ся с забытым прамира, бессчетными, немыслимыми, пе-ременчивыми способами сопрягаясь с ним во все новых и новых ублюдочных сочетаниях. Забытое - это то вме-стилище, из которого, теснясь, рвется на свет все неис-сякаемое междумирие кафковских историй. "Только полнота мира, она одна и является для него действитель-ностью. Всякий дух должен быть опредмечен и обособ-лен, чтобы получить здесь место и право на существова-ние... Духовное, если оно вообще и играет какую-то роль, становится духом, призраком. А духи превращаются в со-вершенно обособленных индивидуумов, каждый со сво-им именем и каждый на свой лад привязанный к имени их почитателя... Полнота мира ничтоже сумняшеся пере-полняется еще и их полнотой... Беспечно усугубляя эту дав-ку, все новые и новые духи поспешают к старым... каждый со своим именем и на особицу от остальных."⁹³ Впрочем, речь в данной цитате вовсе не о Кафке, а о... Китае. Так Франц Розенцвейг описывает в "Звезде избавления" ки-

тайский культ предков. Но так же, как непроницаем был мир всех важных для него вещей, так же непроницаем был для Кафки и мир его предков, и только одно было яс-но - мир этот, как стволы тотемных деревьев у первобыт-ных дикарей, спускается вниз, к зверью. Впрочем, звери не только у Кафки суть вместилища забвения. В полном глубоких смыслов "Белокуром Экберте" у Тика⁹⁴ забытое имя собачонки - Штромиан - оказывается ключом к разгадке таинственной вины. Вполне понятно, почему Кафка не уставал прислушиваться к зверям, стараясь уло-вить в них забытое. Они для него, похоже, не самоцель; но без них ничего не получается. Стоит вспомнить хотя бы "голодаря", который "собственно говоря, служит лишь препятствием на пути к зверинцу"⁹⁵. А звери в "Норе" или в "Гигантском кроте" - разве не очевидно, что они роются не только в земле, но и в своих мыслях⁹⁶? С другой стороны, нельзя не заметить что мышление это какое-то очень разбросанное. В нерешительности перескакивает оно с одной заботы на другую, боязливо принюхивается ко всем страхам и в повадке имеет какую-то мотыльковую обреченность отчаяния. Ибо бабочки у Кафки тоже есть: обремененный виной, но ничего об этой вине не желаю-щий знать "Охотник Гракх" стал бабочкой. "Не смей-тесь", - сказал охотник Гракх."⁹⁷ - Одно, по меньшей ме-ре, ясно: среди всех созданий Кафки именно звери чаще всего имеют обыкновение размышлять. И то же место, что в правосудии - продажность, в их мышлении занимает страх. Он вносит путаницу в ход событий, но это един-

ственное, что дарует надежду. А поскольку самая забытая чужбина - это наше тело, собственное тело, то становит-ся понятно, почему кашель, рвавшийся у него из нутра, Кафка назвал "зверем"⁹⁸. Это был самый первый развед-чик огромной стаи.

Однако самый странный выродок, которого зачали у Кафки первомир с виной в совокупности, - это, бе-зусловно, Одрадек. Выглядит он, "как плоская звездча-тая шпулька ниток", да он "и в самом деле кажется обтя-нутым нитками; но это непременно оборванные, старые, связанные из кусочков да еще спутанные нитки; из се-редины звездочки, вдоль оси, торчит маленькая палоч-ка, с этой палочкой соединена еще одна, идущая по лучу. Как раз на ней и на одном из лучей звезды" все это вме-сте взятое и может "стоять прямо, как на двух ногах"⁹⁹. Одрадек "появляется то на чердаке, то на лестнице, то в коридоре, то в прихожей"¹⁰⁰. То есть он выбирает те же места, что и суд, расследующий вину в "Процессе". Чер-дак вообще такое место, где обретаются завалявшиеся, позабытые диковины. Так что, может быть, непреодоли-мое желание предстать перед судом сродни тому жутко-ватому любопытству, с которым мы приближаемся к за-пыленным сундукам, годами простоявшим на чердаке. Хочется длить и длить эти томительные мгновения до конца дней - точно так же, как К., намеревающийся всю жизнь работать над своим оправдательным тракта-том, дабы завершать его уже "когда-нибудь на пенсии, ради ублажения впадающего в детство ума"¹⁰¹.

Одрадек и есть та форма, которую вещи принимают в забвении. Они искажены. Искажена "забота отца се-мейства", о которой даже никто не знает, какая она на самом деле, искажено и огромное насекомое, о котором мы, правда, слишком хорошо знаем, что оно представ-ляет Грегора Замзу, искажено крупное животное, полу-ягненок, полукошка, для которого "нож мясника был бы... избавлением"¹⁰². Однако все эти фигуры у Кафки длинной чередой образов связаны с первообразом иска-жения - с горбуном. Среди жестов и повадок в кафков-ских историях ни один не встречается столь же часто, как согбенность - согбенность мужчины, низко опустивше-го голову на грудь. От усталости горбятся у него судейские в "Процессе", от шума - портье в "Америке", наконец, просто от низкого потолка - молодой человек из расска-за "На галерке". А вот в "Исправительной колонии" ис-полнители экзекуции обслуживают древний аппарат, ко-торый наносит на спине обвиняемого витиеватые буквы, многочисленные линии заштриховки, причудливый ор-намент, покуда эта спина не становится как бы зрячей, так что обвиняемый уже спиной способен разобрать по буквам наименование своей - дотоле неведомой ему -вины. Так что это именно спине приходится за все распла-чиваться. И так у Кафки издавна. Вот и в ранней днев-никовой записи находим: "Чтобы быть потяжелее, а это, мне кажется, способствует засыпанию, я скрестил руки и положил кисти на плечи, так что я лежал, как навью-ченный солдат"¹⁰³. Здесь чрезвычайно наглядно сопря-

гаются понятия гнета, ноши, навьюченности и забве-ния. В народной песенке "Горбатый человечек" запе-чатлено то же самое. Этот человечек - обитатель иска-женной жизни; он исчезнет только с приходом Мессии, о котором один великий раввин некогда сказал: он не ста-нет изменять мир всею своею мощью, он лишь чуть-чуть подправит его в мелочах.

"Захожу в свою каморку

В предвечерней полутьме,

Там горбатый человечек

Вроде как смеется мне"¹⁰⁴.

Этот смех - смех Одрадека, про который сказано: "Он звучит примерно как шорох в палой листве"¹⁰⁵.

"Только преклоню колени,

Чтоб молитву сотворить,

А горбатый человечек

Вроде как давай просить

Помолись, дитя, от веку

За горбатого калеку".

Так кончается народная песня. В своих глубинах Кафка досягает до первооснов, которых ему не обеспечит ни "мифический дар предвидения", ни "экзистенциальная теология"¹⁰⁶. Это первоосновы народности - как немец-кой, так и еврейской. Даже если сам Кафка и не молил-

ся, - чего мы не знаем, - ему было в высшей степени присуще то, что Мальбранш называет "природной мо-литвой души", - дар внимания. И в это внимание он, как святые в молитву, вобрал всякую тварь живую.

Санчо Панса

Рассказывают, что в одной хасидской деревне как-то ве-чером на исходе субботы в бедной корчме сидели евреи. Были все они местные, кроме одного, которого никто не знал, - этот был совсем уж нищий и жалкий оборванец, что примостился в самом дальнем и темном углу. Разго-варивали о том, о сем, пока один не предложил каждо-му вообразить, что ему исполнят одно желание, и спро-сил, кто что себе бы пожелал. Один пожелал себе денег, второй - зятя, третий - новый верстак, и так по кругу, покуда каждый не высказался и не остался только ни-щий в темном углу. Он долго отнекивался, наконец не-охотно и нерешительно ответил: "Я хотел бы быть все-могущим царем великой страны, и вот лежал бы я ночью в своем дворце и спокойно спал, а в это время через гра-ницу в страну вторгся бы неприятель и еще до рассвета его конница прорвалась бы до самых стен моей столицы, не встретив сопротивления, и я, прямо спросонок, даже не успев одеться, в одной рубашке, вынужден был бы спасаться бегством и бежал бы через горы и долы, лесами и полями, днем и ночью, без отдыха и срока, покуда,

спасшийся, не оказался бы вот на этой скамье в самом темном углу вашей харчевни". - Остальные евреи недо-уменно переглянулись. "Ну и что бы тебе дало это твое желание?" - спросил, наконец, один из них. - "Рубаш-ку", - последовал ответ¹⁰⁷.

История эта уводит нас глубоко, в самые недра каф-ковского мира. Никто ведь не сказал, что искажения, которые мессия когда-нибудь придет чуть-чуть подпра-вить в мелочах, - это лишь искажения нашего простран-ства. Это, несомненно, и искажения нашего времени. Кафка определенно именно так и думал. Поэтому и де-душка в одном из рассказов у него говорит : "'Жизнь все-таки удивительно коротка. Сейчас, в моей памяти, она до того сжалась, что мне, к примеру, трудно уразу-меть, как это молодой человек способен отважиться ну хотя бы поехать верхом в соседнюю деревню, не опаса-ясь не то что несчастного случая, а просто того, что его обычной, вполне счастливо убегающей жизни на такую прогулку заведомо не хватит'"¹⁰⁸. Брат этого дедушки -тот самый нищий из анекдота, который в своей "обыч-ной, вполне счастливо убегающей" жизни не находит времени даже на то, чтобы задумать заветное желание, зато в необыкновенной и несчастной, куда его заводит придуманная им же самим история и где он вынужден спасаться бегством, заветным желанием пренебрегает, променяв его на исполнение прозаического.

Впрочем, среди созданий Кафки есть семейка, кото-рая странным образом заранее считается с краткосроч-

ностью жизни. Родом она из "города на юге... про кото-рый... говорят: 'Ну и люди же там! Представляете, вооб-ще не спят'. - 'Как так не спят?' - 'А потому что не ус-тают'. - 'Как так не устают?' - 'А потому что дураки'. - Так разве дураки не устают?' - 'А чего им, дуракам, ус-тавать-то!'"¹⁰⁹ Как видно, эти дураки в чем-то сродни не-утомимым помощникам из "Замка". Однако с этой се-мейкой дело обстоит еще сложней. Как бы невзначай, например, о помощниках сказано, что по лицам их '"можно было принять за совсем взрослых, даже за сту-дентов'"¹¹⁰. И в самом деле - именно студенты появля-ются у Кафки в самых неожиданных местах, становясь глашатаями и предводителями этого странного племени. '"Но когда же вы спите?' - спросил Карл, удивляясь все больше. - 'Когда сплю? - переспросил тот. - Вот доучусь, тогда и высплюсь'"¹¹¹. Как тут не вспомнить про детей: до чего же те не любят ложиться спать. Ибо пока они спят, может ведь произойти что-то важное, интересное. "Не забудь самое лучшее!" - гласит изречение, знакомое нам по смутному "множеству старинных повестей, хотя, мо-жет быть, не встречается ни в одной"¹¹². Но забвение именно что всегда поражает самое лучшее - оно забира-ет возможность спасения. '"Намерение мне помочь, - иронически замечает неприкаянно блуждающий дух охотника Гракха, - есть болезнь, которую надо лечить в постели'"¹¹³. Студенты, усваивая науку, не спят, и, возмож-но, это и есть лучшая добродетель учения - заставлять человека бодрствовать. Голодарь постится, привратник

молчит, а студенты бодрствуют. Так, потаенно, в мире Кафки действуют великие правила аскезы.

Учение - венец ее. С величайшим благоговением Кафка извлекает воспоминание о нем из глубин канув-ших в безвозвратность детских лет. "Почти совсем как когда-то Карл, - как же давно это было! - сидя дома за родительским столом, писал свои домашние задания; отец в это время либо газету читал, либо делал записи в конторской книге и отвечал на корреспонденцию фир-мы, а мама шила, высоко выдергивая из ткани иголку на длинной нитке. Чтобы не мешать отцу, Карл клал перед собой на столе только тетрадь и ручку, а учебники и за-дачники по порядку раскладывал в креслах. Как же тихо было дома! Как редко заходили к ним в комнату чужие люди!"¹¹⁴ Возможно, занятия эти были сущим пустяком, ничем. Однако они очень близки к тому Ничто, которое только и обеспечивает пригодность и существование Не-что, а именно дао¹¹⁵. Именно это имел в виду Кафка, ис-пытывая желание "сработать стол по всем правилам ре-месла и в то же время ничего не делать, причем не так, чтобы можно было сказать: 'Для него сработать стол - пустяк', атак, чтобы сказали: 'Для него сработать стол - настоящая работа и в то же время пустяк', отчего рабо-та стала бы еще смелее, еще решительнее, еще подлиннее и, если хочешь, еще безумнее"¹¹⁶. Вот такое же безум-ное, фанатичное усердие выказывают и студенты за за-нятиями. Трудно себе помыслить нечто более странное. Писари, студенты не успевают дух перевести. Они не

работают, а несутся очертя голову. '"Часто чиновник диктует так тихо, что писарь со своего места его вообще не слышит, и тогда ему приходится то и дело вскаки-вать, вслушиваясь в то, что диктуют, затем опрометью бе-жать, садиться и записывать, потом снова вскакивать и так далее. До чего же странно это выглядит! Даже непо-нятно как-то'"¹¹⁷. Возможно, станет чуть понятней, ес-ли вспомнить об актерах необычного театра Оклахомы. Ведь актерам надо уметь мгновенно откликаться на нуж-ную реплику. Да и во многом другом они с этими усерд-ными чудаками схожи. Для них ведь и на самом деле "'сработать стол - настоящая работа и в то же время пу-стяк'", - если у них по роли так записано. Вот эту-то роль все они и разучивают; кто забудет из нее хоть словечко, хоть жест - тот никудышный актер. Однако для членов труппы оклахомского театра их роли - это их же прошлая жизнь. Отсюда "природа" этого природного театра. Его актеры уже спасены, отпущены. А вот студент, на кото-рого Карл смотрит с балкона, еще не спасен, не отпущен: он "читает свою книгу, время от времени - неизменно с молниеносной быстротой - хватает другую книгу, что-бы что-то в ней посмотреть, и то и дело что-то записы-вает в толстую тетрадь, неожиданно низко склоняя над ней голову"¹¹⁸.

Кафка не устает воспроизводить подобные жесты. И неизменно делает это не иначе, как с удивлением. И вправду К. недаром сравнивали со Швейком: одного Удивляет все, другого не удивляет ничего. В эпоху достиг-

шего высшей точки отчуждения людей друг от друга, в эпоху непознаваемо опосредованных отношений, кото-рые и были их единственным достоянием, - в эту эпо-ху были изобретены кино и граммофон. В кино человек не узнает собственную походку, в граммофоне - собст-венный голос. Эксперименты это доказывают. Ситуа-ция испытуемого в подобных экспериментах и есть си-туация Кафки. Она-то и понуждает его к учению. Как знать, а вдруг ему удастся наткнуться на какие-то фраг-менты собственного существования, которые есть в пар-титуре его роли. Он бы тогда сразу обрел свою неповто-римую и утраченную повадку, как Петер Шлемиль -свою проданную тень. Он бы смог понять себя, хотя ка-ких титанических усилий это бы ему стоило! Потому как забвение насылает на нас бурю. А учение - это отваж-ный бросок верхом на коне навстречу буре. Вот так ни-щий на скамеечке у печи скачет верхом навстречу сво-ему прошлому, чтобы распознать самого себя в образе короля, спасающегося бегством. Жизни, что у Кафки слишком коротка для прогулки верхом, больше подо-бает именно такая скачка навстречу забвению - на нее-то жизни хватит, "покуда не выпростаешь ноги из стре-мян, которых, впрочем, и нет вовсе, покуда не бросишь поводья, которых, впрочем, тоже нет, и вот ты уже ле-тишь, не видя под собой земли, только слившуюся в сплошной ковер зеленую гладь, и нет уже перед тобой конской головы и шеи"¹¹⁹. Так сбывается легенда-фан-тазия о блаженном наезднике, что в упоении мчится

сквозь пустоту навстречу своему прошлому, уже ничуть не обременяя своего скакуна. Но горе тому всаднику, кто цепью прикован к своей кляче, потому что положил себе цель в будущем, пусть даже самую ближайшую - угольный подвал. Горе и его скакуну, горе обоим: уголь-ному ведерку и его наезднику. "Верхом на ведре, ухва-тившись за ушко - а чем не уздечка? - и тяжело кренясь на поворотах, я спускаюсь по лестнице; зато внизу мое ведерко вдруг воспрянуло: молодцом, молодцом! - да-же верблюды, низко залегшие на земле, не могли бы, величаво встряхиваясь под палкой погонщика, поднять-ся красивее"¹²⁰. Но нет местности безотраднее, нежели "хребты вечных льдов"¹²¹, среди которых наездник на ведре теряется безвозвратно. Из "низших пределов смер-ти"¹²² дует ветер, который будет ему попутным, - это тот самый ветер, который так часто дует у Кафки из прами-ра, тот же самый, которым пригнало челн охотника Грак-ха. "Повсюду, - говорит Плутарх, - во время мистерий и жертвоприношений, что у греков, что у варваров, учат... что должно быть два основных начала и, значит, две про-тивоположные силы, из которых одна придерживается правой руки и ведет прямо, в то время как вторая пово-рачивает вспять и отклоняет в сторону"¹²³. Вспять - это то направление изучающей, пытливой мысли, которое наличное бытие превращает в писание. Его адепт и учи-тель - тот самый Буцефал, "новый адвокат", который без всемогущего Александра, - а проще говоря, наконец-то избавившись от рвущегося только вперед завоевателя, -

пускается в обратный путь. "Сам себе хозяин, свободный от шенкелей наездника, при тихом свете лампы, вдали от гула Александровых битв, он неторопливо перевора-чивает и читает листы наших древних фолиантов"¹²⁴. - Не так давно историю эту избрал объектом толкования Вернер Крафт. Уделив пристальное, до мельчайших де-талей, внимание всем особенностям интересующего его текста, интерпретатор замечает: "Мировая литература не знает примеров более беспощадной, более сокруши-тельной критики мифа, чем в данном произведении"¹²⁵. Кафка, правда, как признает толкователь, не употребля-ет слова "справедливость"; но между тем критику мифа он якобы осуществляет именно с точки зрения катего-рии справедливости. - Однако, зайдя так далеко, мы рискуем понять Кафку совершенно превратно, если ос-тановимся именно на этой мысли. Действительно ли здесь мифу именем справедливости противополагается право? Да нет, в качестве правоведа Буцефал остается верен своей родословной. Просто он, похоже - и имен-но в этом, по Кафке, судя по всему и есть новый момент как для Буцефала, так и для коллегии адвокатов, - уже не практикующий юрист. Право, которое более не при-меняется, а только изучается - вот это и есть врата спра-ведливости.

Таким образом врата справедливости - в изучении, в занятиях наукой. Тем не менее Кафка не отваживает-ся связать с этими занятиями пророчества, которые ре-лигиозное предание связывает с изучением торы. Его

помощники - это служки синагоги, у которых отняли мо-лельный дом; его студенты - это школяры, у которых от-няли писание. Теперь уже ничто не удерживает этих ко-ней от лихой езды - "весело и налегке"¹²⁶. Тем не менее Кафка нашел для них закон; по меньшей мере однажды ему посчастливилось приноровить их стремительный, захватывающий дух галоп к эпической иноходи, попасть в такт которой он, возможно, стремился всю жизнь. Это свое открытие он доверил рукописи, которая стала са-мым совершенным его творением не только потому, что представляет собой толкование.

"Занимая его в вечерние и ночные часы романами о рыцарях и разбойниках, Санчо Панса, хоть он никогда этим и не хвастался, умудрился с годами настолько от-влечь от себя своего беса, которого он позднее назвал Дон Кихотом, что тот стал совершать один за другим безум-нейшие поступки, каковые, однако, благодаря отсутст-вию облюбованного объекта, - а им-то как раз и должен был стать Санчо Панса - никому не причиняли вреда. Человек свободный, Санчо Панса, по-видимому, из ка-кого-то чувства ответственности хладнокровно сопровож-дал Дон Кихота в его странствиях, до конца дней нахо-дя в этом увлекательное и полезное занятие"¹²⁷.

Записной шут и беспомощный помощник, Санчо Панса пропустил вперед своего рыцаря и хозяина. Бу-цефал пережил своего. Неважно, человек ли, лошадь, главное - ноша с горба.

Франц Кафка: Как строилась Китайская стена

В самое начало я ставлю маленький рассказ, взятый из произведения, обозначенного в заглавии, и призванный показать две вещи: величие данного писателя и неимо-верную сложность сие величие засвидетельствовать. Каф-ка как бы излагает в нем китайское предание:

"Тебе, говорится в нем, жалкому подданному, кро-шечной тени, бежавшей от солнечного блеска импера-тора в самую далекую даль, именно тебе император по-слал со своего смертного одра некую весть. Он приказал вестнику опуститься на колени возле своего ложа и ше-потом сообщил ему весть. И так как императору очень важно было, чтобы она дошла по назначению, он заста-вил вестника повторить эту весть ему на ухо. Кивком подтвердил император правильность сказанного. И при всех свидетелях его кончины - застившие взгляд стены были снесены, и на широких, уходящих ввысь лестни-цах выстроилась кругом вся знать государства - при всех них император отправляет своего вестника. Вестник тот-час пускается в путь: это сильный, неутомимый чело-век; действуя то одной рукой, то другой, прокладывает

он себе путь сквозь толпу собравшихся; если же кто-то не дает ему прохода, он указывает себе на грудь, на ко-торой у него знак солнца; легко, как никто другой, про-двигается он вперед. Но толпа так огромна, ее обитате-лям не видно конца. Если бы перед ним открылось широкое поле, как он помчался бы, и ты, наверно, уже вскоре услышал бы торжественные удары его кулаков в твою дверь. Но вместо этого он бесплодно растрачива-ет свои усилия; пока что он все еще проталкивается че-рез покои во внутренней части дворца; ему никогда их не одолеть; но если бы даже ему это и удалось, он ниче-го бы не достиг; ведь ему бы предстояло еще проталки-ваться вниз по лестницам, но если бы вдруг удалось и это, он все равно ничего бы еще не достиг, ибо еще предсто-яло бы миновать дворы, а после дворов - второй дворец, наружный, и снова лестницы и двери, и потом еще один дворец, и так сквозь тысячелетия, и если бы вдруг он наконец опрометью выбежал из последних ворот - но этого никогда, никогда не будет, - перед ним сперва раскинется императорская столица, пуп земли и центр мира, битком набитая осевшими в ней обитателями. Вот уж сквозь эти людские толщи никому не пройти, пусть даже и с вестью от умирающего. - Ты же сидишь у сво-его окошка, коротаешь вечер и тщетно пытаешься эту весть вообразить"¹.

Я вам эту историю толковать не стану. Чтобы догадать-ся, что под человеком, к которому эти слова обращены, подразумевается прежде всего сам Кафка, мои подсказ-

ки не нужны. Только вот кем был Кафка? Он все сделал, чтобы забаррикадировать нам путь к ответу на этот во-прос. Несомненно, конечно, что в центре всех своих ро-манов стоит он сам, но события, которые с ним стряса-ются, как будто нарочно призваны сделать незаметным, свести на нет того, кто их переживает, задвинув его в са-мую сердцевину банальности. Так что в итоге шифр-инициал К., которым обозначен главный герой его кни-ги "Замок", говорит нам о нем ровно столько же, сколько сказала бы буква, которую можно обнаружить на носо-вом платке или на подкладке шляпы, о личности бесслед-но исчезнувшего человека. Впрочем, тем легче слагать об этом Кафке легенды в том смысле, что он, дескать, всю жизнь пытался выяснить, как он выглядит, так и не удосужившись узнать, что для этого существует зеркало. Возвращаясь к истории, рассказанной в начале, я хо-чу все же в самых общих чертах намекнуть, как Кафку истолковывать не надо, поскольку это, к сожалению, почти единственный способ показать свое отношение ко всему, что о нем уже сказано. Подвести под книги Кафки какую-либо религиозно-философскую схему не-сложно, такое решение само собой напрашивается. Впол-не также допускаю, что даже близкое общение с писа-телем, какое выпало, скажем, Максу Броду, заслуженному издателю произведений Кафки, могло вызвать к жизни подобную мысль или кого-либо укрепить в этой мысли. Тем не менее смею утверждать, что мысль эта уводит нас очень далеко от мира Кафки, больше того - она этот

мир убивает. Разумеется, довольно трудно опровергнуть утверждение, что Кафка стремился в своем романе "За-мок" запечатлеть высшую силу и чертоги благодати, в "Процессе" - нижние пределы, юдоль суда и проклятия, в последнем же крупном своем произведении - в "Аме-рике" - земную жизнь, и все это, конечно же, в теоло-гическом смысле"². С одной только оговоркой, что по-добный метод дает гораздо меньше результатов, чем, несомненно, куда более трудоемкий путь толкования творчества писателя из самой сердцевины его образно-сти. Один лишь пример: процесс против Йозефа К. ве-дется в лихорадке буден, на задних дворах, в обшарпан-ных приемных, причем происходит это всякий раз в новых, самых неожиданных местах, где обвиняемый ока-зывается не столько по своей осознанной воле, сколько по недоразумению, чаще всего заблудившись. Так, в один прекрасный день его заносит на какой-то чердак. У са-мого потолка чердак к тому же обнесен галереями, где столпились люди, пришедшие на заседание суда; они приготовились к долгому разбирательству; но там, на галереях, нелегко долго выдержать; потолок - а он у Кафки почти всегда низкий - на сей раз прямо-таки на-валился им на плечи; поэтому они взяли с собой поду-шечки, чтобы легче было упираться в потолок затылком и шеей. - Но это ведь образ, в точности известный нам как капитель - украшенное жуткими образинами на-вершие на колоннах многих средневековых церквей. Ра-зумеется, и речи нет о том, что Кафка намеревался изо-

бразить именно ее. Однако если считать его произведе-ния зеркальным отражением, то и эта, давно канувшая в прошлое капитель вполне может оказаться неким не-осознанным предметом такого отображения, так что тол-кователю отражения следовало бы искать ее смысл так же далеко в Зазеркалье, как далеко находится отобража-емый предмет от поверхности зеркала. Иными словами, так же далеко в будущем, как капитель удалена в прошлое. Искусство Кафки - искусство пророческое. Порази-тельно точно изображенные странности, коими так на-полнена воплощенная в этом искусстве жизнь, читатель должен понимать не более как знаки, приметы и симп-томы смещений и сдвигов, наступление которых во всех жизненных взаимосвязях писатель чувствует, не умея, однако, в этот неведомый и новый порядок вещей себя "вставить". Так что ему ничего не остается, кроме как с изумлением, к которому, впрочем, примешивается и па-нический ужас, откликаться на те почти невразумитель-ные искажения бытия, которыми заявляет о себе гряду-щее торжество новых законов. Кафка настолько этим чувством полон, что вообще невозможно помыслить се-бе ни один процесс, который в его описании - а в дан-ном случае это всего-навсего процесс юридического рас-следования - не подвергся бы искажениям. Иными словами, все, что он описывает, призвано "давать пока-зания" отнюдь не о себе, а о чем-то ином. Сосредоточен-ность Кафки на этом своем главном и единственном предмете, на искажении бытия, может вызвать у читате-

100

ля впечатление мании, навязчивой идеи. Но по сути и это впечатление, равно как и безутешная серьезность, от-чаяние во взгляде самого писателя есть всего лишь след-ствие того, что Кафка с собственно художественной про-зой порвал. Возможно, проза его ничего и не доказывает; но в любом случае самый строй, самая фактура ее тако-вы, что они в любое время могут быть поставлены в до-казательный контекст. Имеет смысл напомнить здесь о форме агады - так у иудеев называются истории и анек-доты, сочиненные раввинами, призванные служить разъ-яснению и подкреплению учения, галахи. Так же, как тексты агады в талмуде, так и эти книги суть повество-вание в духе агады, которое то и дело останавливается, мешкает, распинается в многословных описаниях, пре-бывая в постоянной надежде, но и в страхе, что оно вот-вот столкнется лицом к лицу с правилом и порядком учения, с буквой и духом галахи.

Да, именно промедление и составляет подлинный смысл той странной, иногда просто поразительной по-вествовательной дотошности, в которой, как считает Макс Брод, отразились стремление Кафки к совершен-ству и его упорство в поисках истинного пути. "Ко всем серьезным вещам на свете, - пишет Брод, - приложимо то, что говорит о загадочных письмах властей девуш-ка в романе "Замок": 'Размышления, к которым они по-буждают, поистине нескончаемы'"³. На самом же деле в нескончаемости этой у Кафки явлена боязнь конца. Про-ще говоря, его повествовательная дотошность имеет со-

101

вершенно иной смысл, чем просто подробность того или иного романного эпизода. Романы самодостаточны. Книги Кафки таковыми не являются никогда, это исто-рии, чреватые моралью, которую они долго вынаши-вают, но на свет не произведут никогда. Если уж на то пошло, он как писатель и учился вовсе не у великих ро-манистов, а у гораздо более скромных авторов, у рас-сказчиков. Моралист Хебель⁴ и почти непостижимый уму швейцарец Роберт Вальзер всегда были среди его любимых авторов. Мы начали с того, насколько сомни-тельное это дело - подгонять творчество Кафки под ре-лигиозно-философские конструкции, в итоге чего зам-ковая гора превращается в обитель милости и благодати. А вот то, что книги эти остались незавершенными, это и есть, пожалуй, торжество благодати в этих фрагментах. Что закон как таковой так ни разу и не берет слова -именно в этом, но ни в чем другом, и есть милостивое снисхождение фрагмента.

Кто все еще сомневается в этой истине, пусть утвер-дится в ней, прочтя о том, что сам автор в дружеской беседе сообщал Максу Броду о планируемой концовке "Замка". После долгих и бесправных мытарств в той са-мой деревне, полностью обессиленный своей тщетной борьбой, К. лежит на смертном одре. И тут, наконец, появляется вестник из замка и приносит долгожданное, решающее известие: хотя заявитель и не имеет никако-го законного права на жительство в деревне, ему, учиты-вая известные побочные обстоятельства, дозволяется

102

здесь жить и работать. Тут-то как раз заявитель и уми-рает. Вы, конечно, почувствовали, что рассказ этот то-го же свойства, что и легенда, с которой я начал. Макс Брод, кстати, сообщил, что Кафка, живописуя эту дерев-ню у подножия замковой горы, имел в виду вполне кон-кретное место - селение Цурау в Рудных горах. Я, со своей стороны, более склонен узнать в ней деревню из талмудистской легенды. Эту легенду раввин рассказыва-ет в ответ на вопрос, почему иудею в пятницу вечером можно готовить праздничную трапезу. Он рассказывает о принцессе, что томится в ссылке вдали от своих зем-ляков, в глухой деревне, даже не зная языка ее обитате-лей. И вот однажды эта принцесса получает письмо: ее нареченный ее не забыл, он собрался к ней и уже в пу-ти. Нареченный, - объясняет раввин, - это мессия, принцесса - это душа, а вот деревня, куда она сосла-на, - это тело. И поскольку душа никаким иным спосо-бом не может сообщить тем, чьего языка она не знает, о своей радости, она готовит для тела праздничную трапезу. Достаточно легкого смещения акцентов в этой тал-мудистской легенде - и мы окажемся в самой сердцеви-не кафковского мира. Ибо как К. живет в деревне у зам-ковой горы, точно так же современный человек живет в своем теле: чужак, отщепенец, вытолкнутый из бытия, он ничего не знает о законах, которые связывают это его тело с иными, высшими порядками. С этой точки зре-ния богатую пищу для размышлений дает то обстоятель-ство, что у Кафки в центре его рассказов так часто оказы-

103

ваются животные. Истории, в которых у Кафки дейст-вуют животные, иной раз довольно долго читаешь, во-обще не понимая, что речь в них идет вовсе не о людях. И лишь наткнувшись на наименование твари - мыши или крота, - испуганно вздрагиваешь и только тут заме-чаешь, насколько далеко унесло тебя от человеческого континента. Кстати, и выбор животных, в чьи размыш-ления Кафка облекает свои, вполне значим. Это все жи-вотные, которые либо обитают под землей, либо, как жук из "Превращения", по меньшей мере способны за-ползать во всевозможные углубления и щели. Такое вот заползание в укромность, похоже, представляется пи-сателю единственно подобающим способом отношения к окружающему миру для изолированного, не ведающе-го законов этого мира представителя его поколения. Но эта беззаконность - благоприобретенная; Кафка не ус-тает на все лады обозначать и изображать миры, о кото-рых он повествует, как старые, трухлявые, отжившие, затхлые. К обиталищам, в которых разыгрывается "Про-цесс", это относится в той же мере, что и к распоряже-ниям, по которым все заведено "В исправительной ко-лонии", или к сексуальным повадкам женщин, что не оставляют К. своей заботой и поддержкой. Но не толь-ко в образах женщин, которые все подвержены безгра-ничному промискуитету, запустение этого мира явлено с осязаемой, пугающей наглядностью; с тем же бесстыд-ством его прокламирует всеми своими действиями и без-действиями и высшая власть, про которую очень верно

104

замечено, что она точно так же по-кошачьи жутко игра-ет со своими жертвами, как и власть низшая. "Оба ми-ра являют собой полутемный, пыльный, узкогрудый, плохо проветриваемый лабиринт канцелярий, кабине-тов, приемных с его необозримой иерархией мелких и больших, очень больших и просто недосягаемых чинов-ников и асессоров, писарей и адвокатов, швейцаров и ку-рьеров на побегушках, которые вкупе производят впе-чатление почти пародии на смешную и бессмысленную бюрократическую колготу всего канцелярского сосло-вия"⁵. Сразу видно: и эти, высшие, настолько лишены закона, что оказываются в наших глазах на одной доске с низшими - там, где без всяких перегородок и разли-чий кишат твари всех уровней, степеней и порядков, втайне солидарные друг с другом лишь в одном един-ственном чувстве - страхе. Страхе, который даже не ре-акция, а просто орган. И в принципе совсем не трудно определить, на что у этого страха в любое время "задей-ствовано" острейшее и безошибочное чутье. Но преж-де, чем распознать предмет чутья, задумаемся о причуд-ливой двусоставности самого этого органа. Этот страх - и тут я хочу напомнить о сравнении с зеркалом в на-чале - одновременно и в равной мере есть страх перед древним, немыслимо далеким прошлым - и страх перед надвигающимся, тем, что наступит вот-вот. Это, чтобы не ходить долго вокруг да около, страх перед неведомой виной и страх перед карой, в которой одно только бла-го - что она проясняет, делает известной вину.

105

Ибо точнейшим образом запечатленное искажение, столь характерное для кафковского мира, потому так и трогает нас за живое, что, покуда все бывшее себя не распознало и тем самым не свело на нет, всё грядущее, новое и высвобождающее грезится здесь в образе кары. Вот почему Вилли Хаас совершенно прав, когда расши-фровывает неведомую вину, что навлекает процесс на Йозефа К., как забвение⁶. Этими конфигурациями заб-вения, умоляющими призывами к нам наконец-то вспом-нить и опомниться, творчество Кафки заполнено сплошь - достаточно указать на "Заботы отца семейст-ва", где про странную говорящую шпульку ниток по имени Одрадек никто не может вспомнить, что она та-кое есть, или на жука-навозника из "Превращения", про которого мы слишком хорошо помним, кем он был, а был он человеком, или на "Гибрид"⁷, животное, полукошку-полуягненка, для которого, наверное, нож мясника был бы избавлением.

"Иль хочу пойти в садочек,

Мой цветочек поливать,

А там горбатый человечек.

Вроде как зовет гулять"

говорится в одной непостижимо загадочной народной песне⁸. Это тоже некто из забвения - горбатый челове-чек, которого мы когда-то знали, и тогда он жил в мире и покое, а теперь, забытый, он заступил нам дорогу в

106

будущее. И, конечно же, в высшей степени знамена-тельно, что образ человека глубочайшей религиозности, человека праведного, Кафка если не сам создал, то рас-познал - и в ком же? Ни в ком другом, как в Санчо Пансе, который избавился от промискуитета с демоном бла-годаря тому, что сумел подсунуть тому вместо себя другой предмет, после чего уже мог вести спокойную жизнь, в которой ему ничего не нужно было забывать.

"Санчо Панса, - гласит это столь же краткое, сколь и поразительное толкование, - умудрился с годами на-столько отвлечь от себя своего беса, которого он позд-нее назвал Дон Кихотом, что тот стал совершать один за другим безумнейшие поступки, каковые, однако, благо-даря отсутствию облюбованного объекта - а им-то как раз и должен был стать Санчо Панса - никому не при-чиняли вреда. Человек свободный, Санчо Панса, по-ви-димому, из какого-то чувства ответственности хладно-кровно сопровождал Дон Кихота в его странствиях, до конца дней находя в этом увлекательное и полезное за-нятие"⁹.

Если всеобъемлющие романы писателя - это тща-тельно обработанные поля, которые он нам оставил, тог-да новый том его малой прозы, из которого взята и эта притча, - это котомка сеятеля, а в котомке зерна, и си-ла у зерен природная, такая, что они, как мы теперь зна-ем, даже тысячелетия пролежав в гробнице, будучи из-влеченными на свет, все равно дадут всходы.

Ходульная мораль

Чем увереннее и привычнее удается иным людям во всех их делах и бездействиях поистине с изворотливостью угрей ускользать от железной хватки правды, тем со все более изощренным рвением норовят они заняться "во-просами совести", "внутренними конфликтами" и "эти-ческими максимами". Это все, разумеется, не ново, но не избавляет нас от необходимости на данное противо-естественное явление указать - там и тогда, где и когда оно начинает вокруг себя распространяться. А именно это, причем весьма беззастенчиво, происходило недав-но в ходе полемики о наследии Кафки, которую Эм Вельк¹ открыл против Макса Брода², издателя этого на-следия. В своих послесловиях к "Процессу" и "Замку" Брод сообщил, что Кафка передал ему эти свои произ-ведения для ознакомления с настоятельным условием никогда их не публиковать, а наоборот, впоследствии уничтожить. Это сообщение Брод сопроводил изложе-нием мотивов, которые побудили его с волей автора не посчитаться. Впрочем, не только эти мотивы, но и мно-гое другое не позволяло никому прежде, никому до Эма

108

Велька, ухватиться за столь же удобный, сколь и оче-видно поверхностный предлог, дабы обвинить Брода в на-рушении долга дружбы, - обвинение, которое мы здесь намерены решительно отмести. Ибо что же было делать, если перед тобой вдруг очутилось это потрясающее ис-кусство Кафки, оно стояло, раскрывало свои огромные глаза, в которые надо было смотреть, и в миг своего по-явления самим существованием своим в корне все изме-нило, как меняет рождение ребенка самую преступную и незаконную внебрачную связь. Отсюда и уважение, и почтение, подобающее искусству Кафки, но вместе с тем адресованное и нравственной позиции человека, только благодаря которому нам это искусство теперь до-ступно - наяву и во плоти, С уверенностью можно ут-верждать лишь одно: абсурдное обвинение против Бро-да не могло быть высказано никем из тех, кому творчество Кафки хоть сколько-нибудь близко (да и сам-то он как иначе может быть нам сегодня близок, кроме как через свое творчество?), столь же очевидно и то, что обвине-ние это, коли уж оно высказано, само же обнаружит всю свою жалкую вздорность при первой же конфронтации именно с этим творчеством. Творчество это, обращен-ное к самым темным явлениям жизни человеческой (яв-лениям, которыми исстари занимались теологи и к ко-торым лишь изредка, как вот Кафка, отваживались подступиться поэты), потому и обладает таким художе-ственным величием, что несет эту теологическую тайну всецело в себе, внешне же предстает в образе неброс-

109

ком, сосредоточенном и строгом. Столь же строгой, как и вся жизнь Кафки, была и его дружба с Максом Бро-дом. Меньше всего напоминая рыцарский орден или тайный союз, это была очень близкая и теплая, но це-ликом и полностью подчиненная обоюдным интересам творчества и тому, как их творчество воспринимается, дружба двух писателей. Боязнь автора публиковать свое произведение была обусловлена убеждением, что произ-ведение несовершенно и не завершено, а вовсе не наме-рением навсегда сохранить его под спудом в тайне ото всех. И то, что он руководствовался этим убеждением в своей собственной практике литератора, столь же оче-видно, как и то, что кто-то другой, в данном случае его друг, мог это убеждение не разделять. Коллизия эта, не-сомненно, была для Кафки ясна, причем именно с обе-их сторон. То есть он знал не только одно: я обязан во имя того, что во мне еще не состоялось, отставить все со-стоявшееся; он знал и другое: тот, второй, всё спасет и избавит меня и мою совесть от разрешения мучительной дилеммы - либо самому отдавать рукопись в печать, ли-бо ее уничтожить. Тут, чувствую, негодованию Эма Вель-ка не будет предела. Только ради того, чтобы прикрыть Брода, предполагать у Кафки столь иезуитские уловки мысли, reservatio mentalis!* Приписывать ему глубоко за-прятанное желание, чтобы произведения его были опуб-ликованы, и одновременно с ними чтобы был напеча-

* мысленная оговорка (лат.)

110

тан и запрет писателя на их публикацию! Так точно, именно это мы и утверждаем, а еще добавим: истинная верность Кафке в том и заключается, чтобы все было сделано именно так. Чтобы Брод опубликовал эти произ-ведения, а одновременно с ними и завещание писателя, повелевающее этого не делать. (При этом Броду вовсе не требовалось смягчать неукоснительность последней во-ли Кафки указанием на переменчивость его настрое-ний.) Вероятно, так далеко Эм Вельк за нами пойти не захочет. Хочется надеяться, что он давно уже повернул обратно. Его нападки - свидетельство полного непони-мания, с которым он смотрит на все. что касается Каф-ки. К нему, к Кафке, дважды немому, ходульная рыцар-ская мораль неприложима. Так что пусть уж лучше господин Вельк слезет со своего высокого коня.

Макс Брод: Франц Кафка. Биография. Прага, 1937

Книга отмечена фундаментальным противоречием, зи-яющим между главным тезисом автора, с одной сторо-ны, и его личным отношением к Кафке - с другой. При этом последнее в какой-то мере способно дискредити-ровать первое, не говоря уж о сомнениях, которые оно и без того вызывает. Это тезис о том, что Кафка находил-ся на пути к святости (с. 650). Отношение биографа к это-му тезису есть отношение безоговорочной умиленности. Отсутствие сколько-нибудь критической дистанции - главный признак этого отношения.

То, что такое отношение к такому предмету оказалось вообще возможным, изначально лишает книгу всякого авто-ритета. Как это реализуется, иллюстрирует, например(с. 127), речевой оборот "наш Франц", при посредстве которого чи-тателю предлагается взглянуть на фото Кафки. Интимность в отношении святых имеет свою историко-религиозную сигнатуру - сигнатуру пиетизма. Как биограф Брод высту-пает с пиетистской позиции, отмеченной демонстратив-ной интимностью - иными словами, с самой неуважитель-ной позиции, какую только можно себе вообразить.

112

К этим несообразностям в органике произведения добавляются некоторые печальные обыкновения, приоб-ретенные автором за годы профессиональной деятель-ности. Во всяком случае, следы журналистской неря-шливости трудно не заметить даже в формулировке главного авторского тезиса: "Категория святости... - во-обще единственная верная категория, с помощью кото-рой можно рассматривать жизнь и творчество Кафки" (с. 65). Надо ли пояснять, что святость - это вообще некий предписанный, предустановленный порядок жиз-ни, к которому творчество ни при каких обстоятельст-вах принадлежать не может? И надо ли специально ука-зывать на то, что всякое употребление слова "святость" вне традиционно обоснованного религиозного установ-ления есть не более чем беллетристическая банальность?

У Брода начисто отсутствует то чувство прагматиче-ской строгости, которое безусловно требовалось от пер-вого жизнеописания Кафки. "Мы знать не знали о ши-карных отелях и тем не менее жили легко и весело" (с. 128). Ввиду явной нехватки такта, чувства предела и дистанции подобные журналистские клише то и дело проникают в текст, который все же, из одного лишь ува-жения к своему предмету, обязывал к некоторой сдержан-ности. Это не столько причина, сколько свидетельство того, в какой мере любое хоть сколько-нибудь серьезное рассмотрение подлинной жизни Кафки Броду оказалось недоступно. Особенно, и обидно, заметна эта его неспо-собность соответствовать своей миссии там, где Брод

113

(с. 242) начинает рассуждать о знаменитом завещании, в котором Кафка поручил ему свое наследие уничтожить. Именно тут более, чем где либо еще, было уместно рас-крыть принципиальные аспекты экзистенции Кафки. (Он явно не готов был нести перед миром ответственность за свое искусство, величие которого, однако, вполне осо-знавал.)

Вопрос этот после смерти Кафки неоднократно об-суждался, и конечно же, на нем следовало остановить-ся. Впрочем, биографу в данном случае это могло бы дать серьезный повод задуматься о себе самом. Почему бы не предположить, что Кафка должен был завещать свое наследие именно тому, кто не выполнит его послед-нюю волю? Такой взгляд на вещи не вредит ни самому завещателю, ни его биографу. Но это, конечно же, пред-полагает и способность к соизмерению напряжений, ко-торыми была пронизана жизнь Кафки.

Способности этой Броду недостает - об этом свиде-тельствуют те места его книги, где он пытается растол-ковывать творчество Кафки или особенности его мане-ры. Тут дело не идет дальше дилетантских подступов к предмету. Странность натуры Кафки и странность его писаний, конечно же, отнюдь не "кажущаяся", как пред-полагает Брод, однако столь же мало поможет понима-нию кафковских словесных картин и глубокомысленное заключение, что все они суть "не что иное, как правда" (с. 68). Подобные экскурсы в творчество Кафки уже за-ранее ставят под сомнение все дальнейшие попытки

114

Брода разъяснить его мировоззрение. Так что когда Брод в этой связи, допустим, заявляет, что Кафка был близок линии Бубера¹ (с. 241), то это все равно что искать ба-бочку в сачке, над которым она, отбрасывая на него свою тень, весело порхает. А "как бы религиозно-иудаистское толкование" (с. 229) "Замка" затушевывает отталкива-ющие и жуткие черты, коими наделен у Кафки мир вы-шней силы, затушевывает в угоду назидательной кон-цепции, которая сиониста безусловно должна бы скорее насторожить.

Иногда, впрочем, это стремление к облегченности, столь мало подобающее предмету исследования, разобла-чает себя даже в глазах не слишком придирчивого чита-теля. Оставим на совести Брода удивительную попытку проиллюстрировать многослойную проблематику симво-ла и аллегории, которая кажется ему существенной для истолкования Кафки, на примере "стойкого оловянно-го солдатика", который являет собой полноценный сим-вол якобы потому, что "не только во многом воплотил... бесконечность утекающего от нас бытия", но и весьма близок нам просто "своей личной, конкретной судьбой оловянного солдатика" (с. 237). Весьма любопытно бы-ло бы узнать, как в свете столь самобытной теории сим-вола могла бы выглядеть, допустим, звезда Давида.

Ощущение слабости собственной интерпретации Кафки делает Брода особенно чувствительным и нетер-пимым к интерпретациям других авторов. То, как он од-ним движением руки небрежно отметает и интерес сюр-

115

реалистов к Кафке, вовсе, оказывается, не столь уж бе-зумный, и работы Вернера Крафта о малой прозе Каф-ки, работы местами очень значительные, - всё это при-ятного впечатления не производит. Но сверх того он, как видно, и всю будущую литературу о Кафке стремит-ся заведомо обесценить. "Это можно объяснять и объ-яснять (что, несомненно, и будут делать) - но по неиз-бежности именно что без конца" (с. 69). Смысловой акцент, заключенный тут в скобки, режет ухо. А слы-шать о том, что "многие личные мелкие неприятности и беды" дают для понимания творчества Кафки гораз-до больше, чем "теологические построения" (с. 213), особенно не хочется от того, кто тем не менее находит в себе достаточно решимости собственное исследова-ние о Кафке построить на тезисе о его святости. Впро-чем, похожий пренебрежительный жест отнесен и ко всему, что Брод считает помехой их дружескому с Каф-кой общению, - как к психоанализу, так и к диалекти-ческой теологии. Та же надменная отмашка позволяет ему противопоставить стиль Кафки "фальшивой точности" Бальзака (при этом он имеет в виду не что иное, как все-го лишь те прозрачные велеречивости, которые неотде-лимы ни от творчества Бальзака, ни от его величия).

Все это не отвечает духу Кафки. Слишком уж часто Броду недостает той сосредоточенности и сдержаннос-ти, что были так присущи Кафке. Нет человека, говорит Жозеф де Местр², которого нельзя было бы расположить к себе умеренностью суждения. Книга Брода к себе не

116

располагает. Она не знает меры ни в похвалах, которые автор Кафке расточает, ни в интимности, с которой он о нем говорит. И то и другое, очевидно, берет начало еще в романе, в основу которого положена дружба авто-ра с Кафкой. Взятая Бродом оттуда цитата отнюдь не выделяется в худшую сторону среди многочисленных бестактностей этого жизнеописания. Автора этого рома-на - называется он "Волшебное царство любви"³ - весь-ма, как он сам теперь признается, удивляет, что остав-шиеся в живых усмотрели в книге нарушение пиетета перед умершим. "Люди все истолковывают превратно, в том числе и это... Никто даже не вспомнил, что Пла-тон подобным же, только гораздо более всеобъемлю-щим образом всю свою жизнь числил своего друга и учи-теля Сократа среди живущих, считал его сподвижником своих дел и размышлений, оспаривал его у смерти, сделав его героем почти всех диалогов, которые он написал по-сле Сократовой кончины" (с. 82).

Мало надежд на то, что книгу Макса Брода о Кафке когда-нибудь будут упоминать в одном ряду с великими, основополагающими писательскими биографиями, таки-ми, как "Гельдерлин" Шваба, "Бюхнер" Францоза, "Кел-лер" Бехтольда⁴. Тем более примечательна она как сви-детельство дружбы, которую следует отнести к одной из не самых простых загадок жизни Кафки.

Примечания

В этой небольшой книге собрано практически все, что Вальтер Беньямин написал о Кафке. У людей, знавших Беньямина, не возникало сомнений, что Кафка - это "его" автор (подобно Пру-сту или Бодлеру). Конечно, объем написанного невелик, а на-печатанного при жизни - еще меньше. Тем не менее среда! со-тен текстов, написанных Беньямином о литературе, написанное о Кафке занимает свое, и немаловажное место. Чтобы полностью оценить работу, проделанную Беньямином, следует учитывать и общий контекст, и его личную ситуацию. Именно поэтому в сборник включены не только законченные тексты о Кафке, но и заметки (отчасти вопрлощенные в этих текстах, отчасти так и оставшиеся набросками), а также письма.

Вальтер Беньямин познакомился с творчеством Кафки доста-точно рано, как свидетельствует письмо его ближайшему другу Герхарду (позднее Гершому) Шолему от 21 июля 1925 (см. ? 1 в Приложении), он познакомился с Кафкой уже по его первым пуб-ликациям. Последнее упоминание Кафки в бумагах Беньямина - в письме, посланном Адорно из Парижа от 7 мая 1940, уже в раз-гар боев Второй мировой войны в Европе и всего за несколько месяцев до гибели Беньямина на франко-испанской границе.

118

Таким образом, занятия Кафкой проходят через всю твор-ческую деятельность Беньямина, и это притяжение вряд ли можно считать случайным. В литературе уже отмечалось, что Беньямин - по большей части скорее подсознательно - видел в Кафке родственную душу, нащупывая в его произведениях мотивы, близкие ему самому, и прикладывая к творчеству пи-сателя определения, которые в той или иной степени могут быть использованы и при характеристике самого исследовате-ля. Как писала Ханна Арендт, Беньямину "вовсе не обязатель-но было читать Кафку, чтобы думать, как Кафка"*.

Примечателен, например, мотив "горбатого человечка" - эта детская песенка-страшилка преследовала Беньямина всю жизнь** пока, наконец, не стала замыкающим мир детских образов финалом в его книге автобиографических очерков "Берлинское детство на рубеже веков" (1932-1934), книге, во многом ключевой для понимания истоков жизнеощущения Вальтера Беньямина. Это было достаточно хорошо известно тем, кто знал Беньямина лично, и Ханна Арендт, например, даже ввела этот мотив в качестве заглавного в свое эссе о Беньями-не. Другой личный мотив - детская фотография: воспомина-ния о посещении фотоателье в детстве принадлежали также к числу основных элементов творческой памяти Беньямина. Пе-ресечение двух линий рассуждения произошло в "Краткой ис-тории фотографии" (1931), где Беньямин включает свой лич-

* Arendt H. Walter Benjamin. Benoît Brecht. München, 1971, S. 25. ** "Строчки из этого стихотворения... он постоянно цитировал и в сочинениях, и в разговорах" - Arendt Н., op. cit., S. 7.

119

ный опыт и рассуждение о детской фотографии Кафки в об-щий культурно-исторический контекст. Определение творче-ства Кафки как эллипса, лишенного единого центра, - при-мер определения, которое с тем же успехом может быть применено и к работам самого Беньямина.

Итоговое суждение Беньямина о Кафке как неудачнике в не меньшей степени характеризует самого Беньямина. Дело не толь-ко в том, что оба автора не смогли добиться непосредственного успеха в обращении к читающей публике и подлинная слава пришла к ним только после смерти. Творчество обоих может быть понято как постоянное стремление совершить невозможное, выразить невыразимое, запечатлеть неуловимое. Обоих ожидал при этом "блестящий провал", явившийся одной из наиболее ха-рактерных отличительных черт европейской культуры XX века.

В тот момент, когда Беньямин обратился к Кафке, праж-скому писателю еще было далеко до того ореола всеобщего признания, какой окружил его имя впоследствии. До середи-ны 20-х годов имя Кафки упоминалось в критических и лите-ратуроведческих изданиях крайне редко, по большей части он удостаивался лишь кратких суждений и характеристик (даже отдельные рецензии были редкостью, чаще всего Кафка фи-гурировал в обзорах новых публикаций, вместе с другими ав-торами). В то же время уже в середине 20-х годов, по мере пуб-ликации романов Кафки, творчество писателя начинает все больше занимать тот круг интеллигенции, к которому принад-лежал и Беньямин (ср., например, упоминание о рецензии 3. Кракауэра на "Замок" в открытке, отправленной Беньями-ном Кракауэру в январе 1927 года из Москвы).

120

Серьезная работа Беньямина над наследием Кафки начи-нается, по-видимому, в 1927 году, когда он посылает Шолему набросок "Идея мистерии" (см. Приложения, "Заметки"), на-писанный под влиянием "Процесса" Кафки. Попытка напи-сать эссе о романе Кафки не была завершена, как не был ре-ализован и появившийся примерно в это же время план книги о современных авторах ("Пруст, Кафка и др.") для берлин-ского издательства "Ровольт", которое в этот момент публи-ковало книги Беньямина "Происхождение немецкой драмы" и "Улица с односторонним движением" (впрочем, уже в 1930 году Беньямин аннулирует первоначальный договор и подпи-сывает с издательством новый контракт о сборнике литерату-роведческих эссе, среди которых эссе о Кафке больше не фи-гурирует). Первая публикация Беньямина о Кафке была скорее работой "на случай": полемическая заметка "Ходульная мораль" (1929) появилась в немалой степени благодаря скандальной ситуации с завещанием Кафки, в котором тот требовал унич-тожить все не опубликованные ранее тексты.

Небольшой текст для радио, посвященный только что вы-шедшему в тот момент томику малой прозы из рукописного на-следия Кафки "Франц Кафка. Как строилась Китайская сте-на" (1931), приходится на время, когда Беньямин активно работал на радио, осваивая возможности еще достаточно ново-го средства коммуникации (он выступал, например, с литера-турными передачами для детей) и используя к тому же эту от-носительно свободную площадку для публикаций тогда, когда другие возможности оказывались по каким-либо причинам недоступными. Перспективы увидеть свои тексты напечатан-

121

ными, и до того не слишком блестящие, сузились для Бенья-мина чрезвычайно после того, как к власти в Германии при-шли нацисты и он оказался в вынужденной эмиграции. Эссе "Франц Кафка", наиболее обстоятельный текст из всех, посвя-щенных Беньямином Кафке, было задумано еще в Берлине (не позднее начала 1933 года), однако завершать его Беньями-ну пришлось уже за пределами Германии. Возможность пуб-ликации эссе появилась - благодаря посредничеству Шолема и десятилетию со дня смерти Кафки - в "Jüdische Rundschau" (своего рода еврейском гетто в периодике нацистской Герма-нии). Правда, с предоставлением рукописи Беньямин, как это с ним бывало, опоздал, так что напоминание о годовщине при публикации все же пришлось снять, к тому же газета опубли-ковала в конце концов лишь две главки. Беньямин писал вско-ре после публикации М. Хоркхаймеру, что опубликованных фрагментов явно недостаточно, чтобы получить полное пред-ставление о его позиции, так что он лучше не будет посылать ему оттиск, а покажет при случае полный машинописный текст. Целиком текст был опубликован лишь посмертно, десятиле-тия спустя. Беньямин попытался переработать эссе, превратив его в книгу (для этого он даже завел папку с отзывами и заме-чаниями знакомых), однако завершить эту работу ему не уда-лось, да и надежда на издание была крайне слабой.

План прочитать о Кафке в Париже, где Беньямин прово-дил большую часть своей эмигрантской жизни, публичную лекцию в задуманной им серии "Немецкий литературный аван-гард" (согласно письму Беньямина Брехту от 5 марта 1934 го-да, основными фигурами этих лекций должны были стать

122

Ф. Кафка, Э. Блох, Б. Брехт и К. Краус) не был реализован. Бе-зуспешной осталась и попытка пристроить куда-либо рецен-зию на биографию Кафки, написанную М. Бродом (1938). Еще менее удачными оказались усилия Шолема использовать этот текст, чтобы добыть для Беньямина заказ на биографическую книгу о Кафке (в противовес книге Брода).

Работа Беньямина над Кафкой с полным правом может быть охарактеризована словами, которые сам Беньямин написал о Кафке в письме Шолему от 12 июня 1938 года, называя его "че-ловеком, потерпевшим крах" (см. Приложение). Не только и не столько неудачные обстоятельства, явное неумение Беньямина наладить отношения с издателями и редакторами были виной тому, что его взгляды так и не получили полноценного отраже-ния в печати того времени. Как показывает переписка Беньями-на в течение 30-х годов, в своих рассуждениях о Кафке, как и во многих других случаях, он пытался пройти своим путем, минуя все основные направления того времени. Его тексты нельзя бы-ло отнести ни к академическому литературоведению (которое в тот момент только начинало открывать Кафку), ни к успешным вариантам инновативной философии и философской эссеистики (примером которой среди его знакомых был Адорно).

Основная же проблема для Беньямина заключалась в том, что он постоянно нащупывал возможность совместить несо-вместимое: традиции мистического взгляда на мир (в иудей-ском варианте наиболее ярко представленного его другом Шолемом) и "левый" социально-критический подход, олице-творенный для него прежде всего Брехтом. Эти два полюса "эллиптического" творчества Беньямина никак не удавалось

123

согласовать в жизни (и Шолем, и Брехт неизменно насторо-женно относились к его поискам, считая противоположную сторону виновной во всех грехах).

Не менее проблематичным было соединение этих двух по-зиций и в творчестве Беньямина. В какой-то мере сходную за-дачу решал Эрнст Блох, которого Беньямин считал не только крупным философом, но и наиболее значимым эссеистом сво-его времени. В работах Блоха традиция иудейской эсхатологи-ческой мистики сливалась с социальной теорией обществен-ного преобразования, однако как раз эта ориентированность на прогресс вряд ли могла удовлетворить Беньямина, который в са-мом конце своей жизни все отчетливее поворачивается в сто-рону эсхатологии, не видящей возможности для поступательно-го совершенствования в человеческой жизни, но в любой момент готовой к завершению истории. Впрочем, Беньямин был од-ним из первых, кто наметил и еще одну точку зрения на твор-чество Кафки - универсальную, не связанную с отдельными культурными, религиозными или социальными позициями. Для этого он вводит в интерпретацию древнекитайское учение о дао - верном пути - и фигуру основателя даосизма Лао Цзы. 'Уди-вительная внешняя простота построения книги "Дао дэ цзин" стала для Беньямина прототипическим образцом парадоксаль-ного взгляда на мир через притчу, столь близкого ему в Кафке.

Активизация интереса Беньямина к Кафке, как правило, совпадает с наиболее значимыми моментами его мировоззренче-ских поисков: первые попытки осмысления творчества Кафки (1927) - это завершение "левого" поворота в творчестве Бень-ямина, написание эссе "Франц Кафка" (1933-1934) приходит-

124

ся на начальную фазу работы над принципиально важным для эстетической и социальной теории Беньямина эссе "Произве-дение искусства в эпоху его технической воспроизводимости"; наконец, возобновление интерпретационных поисков в конце 30-х годов происходит в разгар работы над проектом о париж-ских пассажах и связанных с ним исследованиях о Париже XIX века и Бодлере. По отношению ко всем этим основным иссле-довательским позициям биографии Беньямина обращение к Кафке представляется своего рода ускользанием из мира соци-альных связей, однако было бы слишком просто считать эти отступления истинным взглядом Беньямина на мир, не замут-ненным политикой и актуальными событиями. Не случайно же последовательный в своей внесоциальности и иудаистском ми-стицизме Шолем видел в текстах Беньямина о Кафке слишком много социального, а Вернер Крафт - обращение лишь к внеш-ней фактуре событий в произведениях Кафки.

Работа Беньямина над творчеством Кафки так и осталась серией набросков, подобно листам художника-анималиста, пытающегося в беглых зарисовках уловить постоянно и стреми-тельно меняющиеся позы, движения животных, за которыми он наблюдает. Беньямин снова и снова возвращается к нащу-панным мотивам, стараясь найти наиболее точную формули-ровку, верный ракурс. На притчи Кафки Беньямин отвечает сво-ими притчами, на парадоксальные фигуры и сюжеты - своими. Толкование становится соревнованием, гонкой за лидером, в которой нельзя оказаться впереди преследуемого, - и текст толкования оказывается таким же рассыпчатым и незавершен-ным, как и сам толкуемый текст. Тем не менее напряженная ра-

125

бота Беньямина уже на раннем этапе интерпретации текстов Кафки задала тот уровень, который не мог не учитываться в даль-нейшем ни серьезными литературоведами, ни философами.

Сергей Ромашка

* * *

В текстах Беньямина произведения Кафки цитируются без от-сылок, в русском переводе, кроме особо оговоренных случаев, даются ссылки на следующее издание: Франц Кафка, Собрание сочинений в четырех томах, СПб., "Северо-Запад", номер то-ма указывается римскими цифрами, страницы - арабскими.

Франц Кафка

Данное эссе - самая большая, главная работа Беньямина о Кафке - в основной своей части было написано в мае-июне 1934 года, затем в течение нескольких месяцев дополнялось и перерабатывалось. При жизни автору не удалось опублико-вать его полностью, в двух номерах газеты "Юдише Рундшау" были напечатаны лишь два раздела - "Потемкин" и "Горба-тый человечек": Walter Benjamin. Franz Kafka. Eine Würdi-gung - Jüdische Rundschau, 21.12.1934, (Jg.39, ? 102/103), S.8 (Polemkin), 28.12.1934, Jg.39, ? 104), S.6 (Das bucklicht Männlein).

126

Полностью эта работа была опубликована в 1955 году в со-брании сочинений Беньямина: Walter Benjamin. Schriften, hrsg. von Th.W.Adorno und Gretel Adorno. Fr.a.M., 1955, Band II,S. 196-228.

Необходимо указать, что в своем эссе о Кафке Беньямин опирался на современный ему уровень исследования и, глав-ное, издания творчества этого писателя. К тому времени, поми-мо прижизненных изданий, были опубликованы лишь рома-ны "Процесс" (1925), "Замок" (1926) и, последним, "Америка" (1927) - отсюда, кстати, и ошибочное, повлиявшее на некото-рые концептуальные моменты его эссе, представление Бень-ямина о том, что "Америка" - третий роман Кафки. Помимо этого, в распоряжении Беньямина имелся также изданный в 1931 году томик из наследия Кафки: Franz Kafka. Beim Bau der Chinesischen Mauer. Ungedruckte Erzählungen und Prosa aus dem Nachlaß, hrsg. von Max Brod und Hans-Joachim Schoeps. Berlin, 1931.

1. невзрачного асессора Шувалкина... Анекдот о Потемкине известен по пушкинской публикации ("Table-Talks" - А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в 10 томах. М., "Наука", 1964, т. 8, с. 99), где фамилия персонажа - Петуш-ков. Этот анекдот Беньямин публиковал также отдельно - дважды в 1934 году: в Prager Tagblatt и Frankfurter Zeitung (под псевдонимом). Тот же анекдот опуликовал и Э. Блох ("Potemkins Unterschrift") в сборнике "Следы" ("Spuren", 1930).

2. Роман "Замок" (III, 11, гл. 1).

3. Афоризмы (IV, 275, афоризм ? 34).

127

4. Беньямин повторяет ссылку на Лукача из книги Блоха "Дух утопии" (Bloch E. Geist der Utopie. München, 1918, S. 22). Георг (Дьердь) Лукач (1885-1971) - венгерский философ и со-циолог литературы, один из ведущих представителей неомарк-сизма, автор книг "Теория романа" (1920) и "История и клас-совое сознание" (1923), которые (особенно вторая) сыграли важную роль в повороте Беньямина к марксизму в течение 20-х годов. Ср. у Кафки в "Афоризмах" (IV, 286): "Самым важным или самым привлекательным оказалось желание найти такой взгляд на жизнь ..., при котором жизнь хоть и сохраняет свои естественные тяжелые падения и подъемы, но в то же время, с наименьшей ясностью, предстает пустотой, сном, неопре-деленностью. Желание, может быть, и прекрасное, если бы пожелал я по-настоящему. Примерно как пожелал бы срабо-тать стол по всем правилам ремесла и в то же время ничего не делать, причем не так, чтобы можно было сказать: "Для него сработать стол - пустяк", а так, чтобы сказали: "Для него сра-ботать стол - настоящая работа и в то же время пустяк", отче-го работа стала бы еще смеелее, еще решительнее, еще подлин-нее и, если хочешь, еще безумнее." (Пер. С.Апта).

5. "На галерке" (IV, 13).

6. "Приговор" (I, 277 - 280).

7. "Замок" (III, 202, гл. 21).

8. Афоризмы (Он. Записи 1920 года. IV, 288).

9. "Процесс", (Н, 43, гл. 3).

10. Герман Коген (1842-1918) - основатель марбургской школы неокантианства, в социальной сфере стоявший на по-зициях "этического социализма". Цитируемые Беньямином

128

строки взяты из книги "Этика чистой воли" (Hermann Cohen. Ethik des reinen Willens. Berlin, 1907. S. 362), в которой изложе-ны основные положения этики Когена, понимаемой широко, как наука о человеке. В разделе об ответственности за собст-венные поступки (7 гл. "Автономия самосознания") речь идет о происхождении зла и мифологических истоках представле-ний об изначальности зла, а также рассматриваются древние взгляды на связь зла, вины и неотвратимого рока. И. "Замок" (III, 147, гл. 16).

12. "Замок", (III, 39 - 40, гл. 3).

13. "Процесс", (Н, 145, гл. 8).

14. Мах Brod. Der Dichter Franz Kafka. - Die Neue Rundschau, 1921 (Jg. 11) 1213.

15. "Гибрид" (IV,180).

16. "Заботы отца семейства" (IV, 24).

17. Герой новеллы "Превращение" (I, 281)

18. "Разоблаченный проходимец" из сборника "Созерца-ние" (I, 256).

19. Эпизод из романа "Пропавший без вести" ("Америка", 1, 208-214, гл. 8).

20. "Дети на дороге" (I, 255).

21. Роберт Вальзер (1878-1956) - швейцарский писатель, оказал влияние на литературную среду Кафки и на самого Кафку; Беньямин посвятил Вальзеру, которого он высоко це-нил, небольшое эссе (1929). Роман Вальзера "Помощник" вы-шел в 1908 году.

22. "Замок", глава "Первый разговор с хозяйкой" (III, 42, гл. 4, пер. Р. Райт-Ковалевой).

129

23. "Молчание сирен" (IV, 184). Одиссей, миф и сказка, пение сирен - эти мотивы позднее были подробно разработа-ны в культурно- и социально-историческом аспекте М.Хорк-хаймером и Т. Адорно в книге "Диалектика Просвещения" (1947, рус. издание: М. Хоркхаймер, Т. Адорно. Диалектика Просвещения. Философские фрагменты. Пер. с нем. М. Куз-нецова. M..-СПб., "Медиум", "Ювента", 1997).

24. Там же.

25. Там же.

26. Там же, с. 185.

27. Герой сказки "О том, кто ходил страху учиться" из сбор-ника братьев Гримм.

28. "Певица Жозефина, или Мышиный народ" (IV, 67).

29. "Желание стать индейцем" - название ранней миниа-тюры Кафки (I, 266).

30. Там же.

31. "Пропавший без вести" ("Америка", I, 231, последний фрагмент).

32. Миниатюра "Тоска" (I, 266).

33. Название ранней миниатюры Кафки (I, 264).

34. "Новый адвокат" (IV, 12, пер. Р. Гальпериной).

35. "Дети на дороге" (I, 255, пер. Р.Гальпериной).

36. "Пропавший без вести" ("Америка", I, 177, гл. 7).

37. Франц Розенцвейг (1886-1929) - немецкий философ и педагог, основавший в 1919 году во Франкфурте-на-Майне Свободное еврейское училище (Freies Jüdisches Lehrhaus). Начал совместно с М. Бубером работу над новым переводом Ветхо-го Завета на немецкий язык (завершен Бубером после смерти

130

Розенцвейга). Беньямин цитирует основной труд Розенцвей-га - книгу "Звезда избавления"( Franz Rosenzweig. Der Stern der Erlösung. Fr. a. М., 1921, S. 96), содержащую его философ-скую систему мистического откровения, построенную как ди-алог иудейской и христианской традиции. Розенцвейг оказал влияние на Беньямина во время его работы над книгой "Про-исхождение немецкой драмы".

38. Werner Kraft. Franz Kafka. Durchdringung und Geheimnis. Fr.a.M., 1968, S. 24, цитируется рассказ "Братоубийство" (IV, 29).

39. (I, 282, пер. С.Апта).

40. "Процесс", (II, 164, гл. 9, пер. Р. Райт-Ковалевой).

41. "Стук в ворота" (IV, 179).

42. "Процесс", (Н, 102-103, гл. 7, пер. Р.Райт-Ковалевой).

43. Парабола эта, первоначально опубликованная Кафкой в сборнике "Сельский врач", затем вошла в роман "Процесс" (гл. 9, II, 167 - 168).

44. Ср. там же, 169- 170.

45. Агада и галаха - части талмудической литературы. Га-лаха ("(принятый) путь", "закон") - нормативная часть иуда-изма, регламентирующая религиозную, семейную и граждан-скую жизнь. Агада - часть устного закона, не входящая в галаху и не имеющая характера религиозно-юридической регламен-тации. Агада разнородна в жанровом отношении: это собрание притч, легенд, сентенций, проповедей, философско-теологи-ческих рассуждений. Многие из повествовательных текстов представляют собой записи народных преданий, связанных с библейскими персонажами. Агада считается важным источ-ником еврейского мистицизма, в том числе его эсхатологиче-

131

ского характера. По свидетельству В.Крафта, Беньямин ут-верждал, что без знания еврейского фольклора, агады и галахи подступаться к Кафке не имеет смысла.

46. Гете цитирует эту фразу Наполеона в своем разговоре с Ф. фон Мюллером от 2 ноября 1808.

47. "Как строилась Китайская стена" (IV, 167, 170).

48. Л. Мечников. Цивилизация и великие исторические реки. 1889, франц. изд., с. 189, раздел VII, "Территория речных цивилизаций".

49. Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в 30 томах. Л., "Наука", 1976, т. 14, с.234.

50. Дневниковая запись от 26.03.1919 (II, 189).

51. Афоризмы (Он. Записи 1920 года. IV, 285).

52. "Отчет для академии" (IV, 39).

53. "Процесс", (И, 175, гл. 10).

54. "Пропавший без вести" ("Америка", I, 246, последний фрагмент).

55. Там же, с. 234.

56. Название рассказа Кафки (IV, 42 - 44).

57. Там же, с. 43.

58. "Братоубийство" (IV, 28).

59. Беньямин ссылается здесь на свой разговор с Сомой Моргенштерном, зафиксированный в его архиве (см.: Walter Benjamin. Gesammelte Schriften, Bd. II - 3, S. 1273).

60. Миниатюра Кафки (IV, 22-23).

61. Беньямин пользуется немецким переводом, дающим достаточно вольную ("поэтическую") трактовку текста Лао Цзы. Ср. русский перевод "Дао дэ цзин", 80: "Пусть люди до

132

конца своей жизни не уходят далеко [от своих мест]. Если в го-сударстве имеются лодки и колесницы, не надо их употреблять... Пусть соседние государства смотрят друг на друга, слушают друг у друга пение петухов и лай собак, а люди до самой ста-рости и смерти не посещают друг друга" (Древнекитайская философия. М., 1972. Т. 1, с. 138).

62. Этого сообщения в послесловии Брода нет, его, ссыла-ясь на устное высказывание Брода, приводит в своей книге Вилли Хаас: Willy Haas. Gestalten der Zeit. Berlin, 1930, S. 183.

63. "Сельский врач" (IV, 7).

64. "Замок", (HI, 35, гл. 3).

65. "Стук в ворота" (IV, 179).

66. Роман норвежского писателя Кнута Гамсуна (1859 - 1952) "Соки земли" вышел в 1917 г., автор был удостоен за не-го Нобелевской премии по литературе (1920).

67. Hellmuth Kaiser. Franz Kafkas Inferno. Psychologische Deutung seiner Strafphantasie. Wien, 1931.

68. Schoeps Hans-Joachim. Unveröffentlichtes aus Franz Kafkas Nachlaß, - Der Morgen. Berlin, 2.05.1934 (Jg. 10); Bernhard Rang. Franz Kafka, - Die Schildgenossen. Augsburg, 1932 (Jg. 12, Heft 2/3); Bernard Greuthuysen. A propos de Kafka// La Nouvelle Revue Française, 1933 (Neue Serie, 40, Heft 4).

69. Willy Haas. Gestalten der Zeit. Berlin, 1930, S. 175.

70. Bernhard Rang. Franz Kafka, a.a.O.

71. Willy Haas. Gestalten der Zeit, a.a. O. S. 176.

72. Ibidem.

73. Ансельм Кентерберийский (1033-1109) - представитель ранней схоластики. Имеется в виду его основное богословское со-

133

чинение "Cur Deus homo" ("Почему Бог вочеловечился?"), пред-ставляющее собой образец крайнего теологического рационализма.

74. "Замок" (III, 182, гл. 20).

75. Denis de Rougemont. Le procès, par Franz Kafka// La Nouvelle Revue Française. Mai 1934.

76. Kafka, Franz. Briefe 1902 - 1924. New-York - Frankfurt a.M., 1958, S.333 (июнь 1921, письмо Роберту Клопштоку), со-отнесенная с Библией цитата (4 Цар., 20,1), как и весь пассаж про Авраама в письме Кафки связаны с одним из главных про-изведений датского философа Серена Кьеркегора (1813-1855) "Страх и трепет" (1843).

77. Беньямин почти дословно цитирует здесь слова Макса Брода из его послесловия к первому изданию "Процесса". Текст "Завещания" Кафки см.: (IV, 398).

78. Исх., 20, 4.

79. "Процесс", (II, 178, гл. 10).

80. Franz Rosenzweig. Der Stern der Erlösung. Fr.a.M., 1921, S.96, цит.выше.

81. Афоризмы (Он. Записи 1920 года. - IV, 287 - 288).

82. Афоризмы (IV, 277, афоризм ? 48, пер. С. Апта).

83. Иоганн Якоб Бахофен (1815-1887) - швейцарский ис-торик права и антрополог; в его наиболее известном труде "Материнское право" (1861) впервые был обоснован тезис о матриархате как исторической стадии, предшествующей патри-архату. Позднее, начиная с середины 20-х годов XX века, воз-никает интерес к его постромантическим опытам толкования первобытной символики. Беньямин указывает далее на его ра-боту "Опыт о надгробной символике древних" (1859). Фигура

134

Бахофена вообще интересовала Беньямина в это время. Одно-временно с работой над эссе "Франц Кафка" Беньямин писал по-французски эссе "Иоганн Якоб Бахофен", считая необхо-димым познакомить французскую публику с этим автором. Опубликовать это эссе Беньямину не удалось.

84. Одна из первых публикаций Кафки в журнале "Нуреrion", 1909, (Jg. 2, Heft 1).

85. Имеется в виду рассказ "Дети на дороге" из первого сборника Кафки "Созерцание" (IV, 253).

86. "Стук в ворота" (IV, 179).

87. "Процесс" (II, 88, гл.6, пер. Р.Райт-Ковалевой).

88. "Замок" (III, 209, гл. 22).

89. Johann Jakob Bachofen. Urreligion und antike Symbole. Systematisch angeordnete Auswahl aus seinen Werken in drei Bänden, hrsg. von Carl Albrecht Bernoulli. Leipzig, 1926, Bd.l, S. 386 ("Versuch über Gräbersymbolik der Alten"); Арнобиус - латин-ский автор, один из ранних христианских писателей конца III - начала IV веков н. э.

90. Willy Haas. Gestalten der Zeit, a.a. O. S. 196.

91. Ibidem, S. 195.

92. Ibidem.

93. Franz Rosenzweig. Der Stern der Erlösung. Fr. a. М., 1921, S. 76

94. Имеется в виду знаменитая новелла-сказка "Белокурый Экберт" немецкого писателя-романтика Людвига Тика (1773-1853).

95. "Голодарь" (IV, 56, пер. С.Шлапоберской).

96. Имеются в виду рассказы Кафки "Нора" (IV, 241) и "Ги-гантский крот" (IV, 127).

97. "Охотник Гракх" (IV, 162).

135

98. Имеется в виду сюжет рассказа "Нора" (IV, 241).

99. "Заботы отца семейства" (IV, 24, пер. И.Щербаковой).

100. Там же.

101. "Процесс", (Н, 101, гл. 7).

102. "Гибрид" (IV, 181, пер. Н.Касаткиной).

103. Franz Kafka. Tagebücher 1910 - 1923. S. 76. - Франц Кафка, Дневники, М., АГРАФ, 1998, с. 43 (запись от 3.10.1911, пер. Е. Кацевой).

104. Песня из знаменитого сборника немецких народных песен "Волшебный рог мальчика", собранного Арнимом и Брентано (Том 3, раздел "Детские песни", ? 29)

105. "Заботы отца семейства" (IV, 25)

106. Цитируется послесловие М. Брода и Х.-Й. Шёпса к кн.: Franz Kafka. Beim Bau der Chinesischen Mauer. Ungedruckte Erzählungen und Prosa aus dem Nachlaß, hrsg. von Max Brod und Hans-Joachim Schoeps. Berlin, 1931, S. 255.

107. Беньямин публиковал эту историю, в основе которой ле-жит известный в ту пору еврейский анекдот, и как самостоятель-ное произведение - под названием "Желание" ("Der Wunsch").

108. "Соседняя деревня" (IV, 22 - 23).

109. "Дети на дороге" (I, 255). ПО. "Замок" (III, 119, гл.12).

111. "Америка" ("Пропавший без вести", I, 212, гл. 7).

112. Афоризмы (IV, 284, ? 108, пер. С. Апта).

113. "Охотник Гракх" (IV, 164).

114. "Америка" ("Пропавший без вести", I, 209, гл. 7).

115. Дао - букв. "путь, дорога", одно из важнейших поня-тий китайской философии, центральное понятие даосизма,

136

невидимый и вездесущий закон природы, общества, поведе-ния и мышления отдельного индивидуума.

116. Афоризмы (IV, 286, пер. С. Апта).

117. "Замок" (III, 151, гл.16).

118. См. примеч. 111.

119. См. примеч. 29.

120. "Верхом на ведре" (IV, 164).

121. Там же, с. 166.

122. "Охотник Гракх" (IV, 164).

123. Беньямин цитирует сочинение Плутарха "Об Исиде и Осирисе" (гл. 45) по работе Бахофена "Опыт о надгробной символике древних" (Plutarch, De Is. et Os. - in: Johann Jakob Bachofen. Urreligion und antike Symbole, a.a.O., Bd.l, a.a.O., S. 253): "Чрезвычайно древним является мнение... повсемест-но преподаваемое во время мистерий и жертвоприношений, как у варваров, так и у эллинов, согласно которому вселенная не предоставлена воле случая, без ума, разума и управления, но в то же время и не управляется... единым разумом... а что существует два противоборствующих начала и две сталкиваю-щиеся силы, одна из которых придерживается правой руки и ведет напрямую, в то время как вторая поворачивает вспять и отклоняет в сторону; посему жизнь столь разнородна... и под-вержена различным перипетиям" (пер. С. Ромашко).

124. "Новый адвокат" (IV, 12-13).

125. Werner Kraft. Franz Kafka. Durchdringung und Geheimnis. Fr.a.M., 1968, S.13 (комментаторы Беньямина указывают на то, что в данном издании, учтя критику Беньямина, В. Крафт пол-ностью переработал свой текст).

137

126. Афоризмы (IV, 276, пер. С. Апта).

127. "Правда о Санчо Пансе" (IV, пер. С. Апта).

Франц Кафка: Как строилась Китайская стена

Эта работа Беньямина написана примерно в июне 1931 года для радиопредачи, предварявшей выход в свет тома наследия Каф-ки (Franz Kafka. Beim Bau der Chinesischen Mauer. Ungedruckte Erzählungen und Prosa aus dem Nachlaß, hrsg. von Max Brod und Hans-Joachim Schoeps. Berlin, 1931) и была прочитана автором на радио 3 июля 1931 года. Впервые опубликована в издании: Walter Benjamin. Über Literatur. Fr.a.M., 1969, S. 186-193.

1. "Как строилась Китайская стена" (IV, 174).

2. См. примеч. 69 к эссе "Франц Кафка".

3. Мах Brod. Nachwort; in: Franz Kafka, Das Schloß. München, 1926, S. 503.

4. Иоганн Петер Хебель (1760-1826) - немецкий поэт (писал лирику на аллеманском диалекте) и прозаик, автор ко-ротких анекдотических историй. Беньямин высоко ценил Хе-беля за парадоксальность и подчеркнутую простоту повество-вания, он неоднократно писал о нем.

5. Willy Haas. Gestalten der Zeit, a.a. O. S. 176.

6. Ibid., S.196.

7. "Заботы отца семейства", "Гибрид" (9) - рассказы Каф-ки (IV, 24-25, 180-181), "Превращение" - одна из самых зна-

138

менитых его новелл (I, 281 - 324).

8. См. примеч. 104 к эссе "Франц Кафка".

9. См. примеч. 128 к эссе "Франц Кафка".

Ходульная мораль

Написано в 1929 году как отклик на возникшую в ту пору ожив-ленную полемику по поводу публикации Максом Бродом трех романов из наследия Кафки. Опубликовано в газете "Literarische Welt", 25.10.1929 (Jg.5, ? 43), S.1.

1. Эм Вельк (наст. имя Томас Тимм, 1884-1966) - немец-кий писатель и журналист левой ориентации.

2. Макс Брод(1884-1968) - австрийский писатель, уроже-нец Праги, друг Кафки и издатель большей части его литера-турного наследия.

Макс Брод: Франц Кафка. Биография. Прага, 1937

Написано в июне 1938 года. В одном из писем Гершому Шо-лему в ответ на предложение высказаться по поводу вышедшей в 1937 году в Праге книги Макса Брода о Кафке (Мах Brod. Franz Kafka. Eine Biographie. Erinnerungen und Dokumente. Prag, 1937) Беньямин посылает другу данную рецензию. Однако сделать эту работу достоянием более широких читательских кругов ав-

139

тору при жизни не удалось - слишком велик был авторитет Бро-да, друга и душеприказчика, а в ту пору и как бы наместника Кафки в глазах всего читающего мира. Сочинение, причем именно как часть письма, впервые увидело свет в томе писем Беньямина (Walter Benjamin. Briefe, hrsg. und mit Anmerkungen versehen von Gershom Scholem und Theodor W. Adorno. Fr.a.M., 1966, Bd.2,S. 756-760).

1. Мартин (Мордехай) Бубер (1878-1965) - историк религии, литератор и религиозный философ, его философия часто характе-ризуется как "иудаистский экзистенциализм". В журнале М.Бубера "Die Kreatur" в 1927 году был опубликован очерк Беньямина "Моск-ва" (сама поездка в Москву в значительной степени оказалась воз-можной благодаря заказу на очерк, полученному от Бубера).

2. Жозеф де Местр (1753-1821) французский политический деятель, католический философ и публицист; в 1802-1817 го-дах посланник сардинского короля в Петербурге.

3. Роман Брода "Волшебное царство любви" вышел в Бер-лине в 1928 году.

4. Густав Шваб (1792-1850) - немецкий писатель, один из первых издателей и биографов Фридриха Гельдерлина. Карл Эмиль Францоз - немецкий литератор, издатель первого ака-демического собрания сочинений Георга Бюхнера; Якоб Бехтольд - автор первого и наиболее обстоятельного жизнеопи-сания Готтфрида Келлера.

Приложения.

Из переписки с Гершомом Шолемом

1. Беньямин - Шолему. Берлин, 21.07.1925

Попросил дать мне на рецензию несколько вещей кз на-следия Кафки. Его короткую историю "У врат закона"¹я и сегодня, как и десять лет назад², считаю одним из луч-ших рассказов, написанных на немецком языке.

2. Беньямин - Шолему. (Берлин), ноябрь 1927

В качестве ангела милосердия над одром моей болезни я обрел Кафку. Читаю его "Процесс".

3. Беньямин - Шолему. Берлин, 20.06.1931

Сейчас вот пробую силы, испытываю себя, рецензирую том наследия Кафки: трудно неимоверно. По этому слу-чаю прочел почти все им написанное - отчасти по вто-рому разу, но кое-что и впервые. Завидую тебе из-за тво-их иерусалимских мудрецов; мне кажется, это был бы подходящий повод их расспросить. Может, подбросишь

143

мне издалека какой-нибудь намек на идею. У тебя и у са-мого ведь наверняка уже есть по поводу Кафки свои осо-бые мысли.

4. Шолем - Беньямину. Иерусалим, 01.08.1931

Я предполагаю, ты посвятишь первый том своих крити-ческих наблюдений³ памяти Гундольфа⁴. Как бы там ни было, но свою работу о Кафке ты должен написать так, чтобы ей обязательно нашлось место в твоей книге, ибо с моральной точки зрения просто невозможно помыс-лить, что ты издашь книгу критических работ, которая не включала бы в круг своей тематики Кафку. А по по-воду "намека на идею", которого ты от меня требуешь, могу только сказать, что тома из наследия у меня пока нету и я знаю оттуда лишь две вещи - высочайшего со-вершенства. Но "особые мысли" насчет Кафки у меня, конечно же, есть, правда, не по поводу его места в кон-тинууме немецкой словесности (где у него никакого ме-ста нет, в чем, кстати, он сам нисколько не сомневался; он ведь, как ты, конечно же, знаешь, был сионистом), а только в словесности еврейской. Я бы тебе в этой связи посоветовал любое исследование о Кафке выводить из книги Иова или по меньшей мере из рассуждения о воз-можности существования божественного приговора, ко-торый, на мой взгляд, и является единственным предме-том творчества Кафки, как темы художественного произведения. С этих же точек зрения, по моему мнению,

144

надо описывать и языковой мир Кафки, который в смыс-ле его родства с языком Страшного суда можно считать каноническим, если иметь в виду прозу. Мысли, кото-рые я много лет назад высказал в своих, известных те-бе, тезисах о справедливости, в приложении к языку ста-ли бы главной путеводной нитью моих рассуждений о Кафке. Как можно, будучи критиком, что-то говорить о мире этого человека, не поставив в центр проблемати-ку учения, именуемого у Кафки законом, для меня бы-ло бы загадкой. Так должна бы, наверно, если она вообще возможна (вот она - заносчивость гипотезы!!!), выглядеть моральная рефлексия галахиста, который попытался бы создать языковую парафразу божественного приговора. Здесь нам вдруг явлен в языке мир, в котором нет и не может быть избавления - пойди и растолкуй всё это го-ям! Полагаю, в этом пункте критика твоя будет ничуть не менее эзотерична, чем ее предмет: никогда и нигде свет откровения не горел столь же беспощадно. Это и есть те-ологическая тайна совершенной прозы. Ведь потрясаю-щая фраза о том, что Страшный суд - это скорее сослов-ное право, если не ошибаюсь, тоже именно Кафке принадлежит.

5. Беньямин - Шолему, без адреса, 3.10.1931

Мне так сродни все, что ты пишешь о Кафке,. Мысли, тесно соотносящиеся с твоими, тоже не раз навещали ме-ня с тех пор, как я вот уже несколько недель во все это

145

вникаю. Я попытался свести их в некое предваритель-ное резюме, однако потом отложил все это дело, ибо в данное время нет у меня на него надлежащих сил⁵. Мне тем временем стало ясно, что решающий импульс мне, вероятно, сообщит первая и плохая книга о Кафке, ко-торую сейчас пробивает некто Иоганнес Шёпс' из круж-ка Брода. Такая книга, безусловно, помогла бы мне мно-гое для себя прояснить - чем она хуже, тем для меня лучше. Поразило меня в ходе нескольких разговоров, на вышеупомянутые недели пришедшихся, в высшей сте-пени положительное отношение Брехта к творчеству Кафки. Он, похоже, томик из наследия проглотил бук-вально залпом, в отличие от меня, которому там отдель-ные вещи до сих пор оказывают сопротивление, - на-столько велика была почти физическая мука их чтения.

6. Беньямин - Шолему. Берлин, 28.02.1933

Не зная работу Шёпса, но смея надеяться, что все же представляю себе духовные горизонты твоих наблюде-ний, я с полной убежденностью могу только поддержать тебя в том, что таких вот мерзких запевал протестантских теологических азов внутри иудаизма просто необходи-мо гнать поганой метлой. И это еще очень мягко сказа-но в сравнении с теми настояниями откровения, кото-рые осеняют тебя и которые я с таким почтением храню. "Ведь абсолютно конкретное - оно-то как раз и есть не-воплотимое по сути" - эти слова (без учета теологиче-

146

ской перспективы) говорят о Кафке, разумеется, во сто крат больше, чем этот Шёпс до конца своих дней спо-собен будет уразуметь. И Макс Брод, кстати, в силах ура-зуметь не больше, а я тут нашел одно из предложений, среди самых ранних, но и самых глубоких, которые при-мыкают к твоим размышлениям. (...)

Так вот, моя работа о Кафке еще не написана, и при-чин тому две. Первая состояла - и состоит - в том, что я непременно хочу, прежде чем приняться за дело, про-честь анонсированный труд Шёпса. Я сулю себе в нем кодификацию всех заблуждений, которые исходят от всех исконно пражских интерпретаций Кафки, а ты ведь знаешь, что подобные книги всегда действовали на ме-ня вдохновляюще. Но и по второй причине выход в свет этой книги мне небезразличен. Ибо само собой разу-меется, что работу над таким эссе я бы смог начать толь-ко при наличии заказа. А откуда ему ни с того ни с сего взяться? Атак, скорей всего в Германии, в виде рецензии на Шёпса, это можно протолкнуть. Только вот не знаю, можно ли рассчитывать на выход книги. (...)

7. Шолем - Беньямину. Иерусалим (примерно 20.03.1933)

По поводу Кафки имею заметить, что, по моим сведе-ниям, тебе не следует рассчитывать на прочтение ожи-даемой тобой книги Шёпса. Этот молодой человек (...) слишком занят поисками всевозможных путей и под-ступов к альянсу с немецким фашизмом, причем без

147

всяких церемоний, так что в обозримом будущем у не-го вряд ли найдется время для каких-либо иных занятий. В настоящее время имеется возможность ознакомиться с несусветной книгой - чтение, надо прямо сказать, весьма своеобразное и неровное, - содержащей пере-писку вышеозначенного Шёпса со старым знакомцем Блюэром, в которой Шёпс с позиций прусского консер-ватора иудаистского вероисповедания пытается высту-пать против идеологии просвещенного антииудаизма; словом, гнусная комедия. (...) Подобной комедии, чест-но говоря, от издателя наследия Кафки трудно было ожидать, хотя этому малому всего 23 года, и покойник его, безусловно, себе в издатели не выбирал.

8. Беньямин - Шолему. Сан-Антонио, Ибица, 19.04.1933

Чрезвычайно ценным для меня (...) было твое сообще-ние насчет Шёпса и Блюэра. С учетом всего этого я те-перь ожидаю его книгу о Кафке с удвоенным нетерпе-нием. Ибо что еще лучше подобало бы ангелу, которому доверена подлежащая уничтожению часть произведений Кафки, как не погрести ключ к ним под грудой всячес-кого хлама? Даже не знаю, чего ждать от новейшего эс-се о Кафке - может, подобных же откровений? Оно опуб-ликовано в апрельском номере "Нувелль Ревю Франсез" и принадлежит перу Бернара Грётхюйзена.

148

9. Беньямин - Шолему. Париж, 18.01.1934

Ты знаешь, с каким чрезвычайным интересом я читаю все, что попадает мне в руки из написанного Агноном⁷. (...) Ничего более прекрасного, чем "Большая синагога", мне (...) не встречалось, я считаю ее грандиозной и об-разцовой вещью. (...) Впрочем, Агнон в каждой своей вещи достоин подражания, и будь я "учителем во Изра-иле" - впрочем, с той же степенью вероятности мне по силам стать и муравьиным львом, - я бы уж не преми-нул разразиться речью об Агноне и Кафке. (...)

Имя Кафки побуждает меня написать тебе, что я здесь возобновил общение с Вернером Крафтом⁸. (...) Я был поражен, прочтя несколько его работ, которым не могу отказать ни в согласии с ними, ни в уважении. Две из них являются попытками комментария, сдержанного, но от-нюдь не лишенного проницательности, к двум корот-ким вещам Кафки. Нет сомнений в том, что он смыслит в этом деле куда больше Брода.

10. Шолем - Беньямину. Иерусалим, 19.04.1934

Спешу сообщить тебе (...) о всевозможных шагах, мною предпринятых.

Во-первых, я не преминул со всей настоятельностью указать на тебя д-ру Роберту Вельшу, близкому мне по об-разу мысли главному редактору берлинской "Юдише Рундшау", который недавно был в Иерусалиме. (...) Един-

149

ственный конкретный импульс, который я ему в отно-шении тебя мог дать, был вот какой: заказать тебе и ни-кому другому статью к десятилетней годовщине смерти Франца Кафки (...). Он заверил меня, что по возвраще-нии в Берлин сразу тебе напишет. (...) Он говорит, что на-печатает тебя обязательно - если только не будет прямо-го запрета, во что он, однако, ввиду твоего эзотерического стиля, не верит, покуда и если на тебя не навесят отчет-ливый политический ярлык сотрудника эмигрантской прессы. (...) Куда больше сложностей он, при наихудшем развитии событий, предвидит с самой темой, поскольку его "Рундшау" строго ограничена еврейской тематикой. Мне кажется, действительно хорошее эссе о Кафке тебе бы там очень не помешало. Но при этом, конечно, тебе вряд ли удастся вполне уклониться от прямого и четко вы-раженного отношения к еврейству.

11. Беньямин - Шолему. Париж, 06.05.1934

Ты вынуждаешь меня высказаться в том смысле, что (...) альтернативы, которые лежат в основе твоих опасений⁹, в моих глазах не обладают и тенью жизненной силы. Пусть альтернативы эти весьма распространены - я не отрицаю права любой партии о них заявлять, - однако ничто не может подвигнуть меня эти альтернативы при-знать.

Напротив, если для меня что и определяет значи-мость творчества Брехта - на которую ты намекаешь,

150

но о которой ты, сколько помню, мне никогда ничего оп-ределенного не высказывал, - то как раз вот чем: тем, что оно не выдвигает ни одной из тех альтернатив, кото-рые меня нисколько не волнуют. И если в чем и состо-ит для меня ничуть не меньшая значимость творчества Кафки, так это не в последнюю очередь в том, что он, Кафка, не занимает ни одной из тех идейных позиций, которые по праву атакует коммунизм.

(...) А отсюда уже совсем недалеко до перехода к тем импульсам твоего письма, за которые хочу сказать тебе большое спасибо. Полагаю, мне не надо тебе объяснять, сколь важен был бы для меня заказ на работу, посвя-щенную Кафке. Впрочем, если при этом понадобится специально и точно анализировать его место в иудаиз-ме, то без твоей подсказки мне тут не обойтись. Это об-ласть, в которой мое невежество неспособно вдохно-виться на импровизацию.

12. Беньямин - Шолему. Париж, 15.05.1934

(...) Пишу сегодня в спешке, лишь несколько строк. А именно чтобы сообщить тебе, что я получил ожидае-мое предложение от Вельша. Я незамедлительно заверил его, что с радостью готов взяться за работу о Кафке. Но еще я написал ему, что считаю свои долгом - и в плане лояльности, и в смысле целесообразности - уведомить его, что моя интерпретация Кафки не вполне совпада-ет с интерпретацией Брода. Я сделал это, потому что

151

считаю необходимым и правильным сразу же устано-вить в этом пункте полную ясность, дабы работа, в ко-торую я вложу все свои силы, потом не была отвергну-та по причинам, которые зависят только от моей позиции. (...) Твои особые, из иудаистских воззрений проис-ходящие суждения о Кафке были бы для меня в этом начинании чрезвычайно важны, чтобы не сказать поч-ти что необходимы. Не мог ли бы ты мне их растолко-вать?

12а. Беньямин - Вельшу. Париж, 09.05.1934

Я чрезвычайно вам признателен за ваше предложение вы-сказаться о Кафке. Более желанной мне темы я и пред-ставить себе не могу; однако я и не обманываюсь насчет тех особых трудностей, которые в этом случае пришлось бы иметь в виду. Считаю своим долгом - и в плане ло-яльности, и в смысле целесообразности - вкратце на них указать.

Первая и наиважнейшая из них - делового свойства. Когда несколько лет назад Макс Брод подвергся напад-кам Эма Велька¹⁰ за якобы несоблюдение посмертной воли Кафки, я в "Литерарише Вельт" Брода защищал. Что не мешает мне, однако, в вопросе интерпретации Кафки занимать совершенно отличные от Макса Брода позиции. В особенности не по душе мне хоть каким-то образом примыкать в методическом плане к прямолиней-ному теологическому истолкованию Кафки (которое,

152

как я прекрасно знаю, что называется, лежит на поверх-ности). Разумеется, больше всего далек я от мысли отя-гощать статью, написать которую вы мне предлагаете, полемическими соображениями. С другой же стороны, я считаю себя обязанным указать вам на то, что мои по-пытки приближения к Кафке - попытки, начатые не се-годня и не вчера, - ведут меня по путям, расходящимся с точкой зрения на его творчество, которую в известном смысле можно считать почти "официальной".

(...)

Членом палаты письменности" я не являюсь. Но в той же мере я и не принадлежу к числу лиц, вычеркну-тых из соответствующих списков: дело в том, что я ни-когда не состоял членом какого бы то ни было писатель-ского объединения.

13. Шолем - Беньямину. Иерусалим, 20.06.1934

Меня крайне радует, что ты взялся за работу о Кафке, од-нако высказаться по этому поводу самому не вижу в бли-жайшие недели никакой возможности. Да и ты, вне вся-ких сомнений, куда лучше проведешь свою линию без тех мистических предрассудков, которые я только и в состоянии распространять, благодаря чему, вдобавок, сможешь рассчитывать на большой резонанс у читате-лей "Рундшау".

153

14. Беньямин - Шолему. Сковбостранд пер Свендборг, 09.07.1934

/Беру на себя смелость/ повторить свою просьбу изло-жить мне кое-что из твоих мыслей о Кафке, невзирая на твой недавний отказ. Просьба эта тем более обоснован-на, что мои собственные соображения на сей предмет те-бе уже представлены. Хотя в главных своих чертах они уже изложены, тем не менее здесь, по прибытии в Да-нию¹², они продолжают меня занимать, и, если я не оши-баюсь, работа над ними еще какое-то время будет оста-ваться для меня актуальной. Опосредованно эта работа начата благодаря тебе; я не вижу предмета, который бы лучше подходил для нашего общения. А еще мне кажет-ся, что ты просто не можешь отказать мне в моей просьбе.

15. Шолем - Беньямину. Иерусалим, (прибл. 10-12.07.1934) (13)

(...) представляется мне весьма проблематичной, про-блематичной в тех последних пунктах, которые для ме-ня являются решающими. На 98%, я бы сказал, она вер-на, но недостает заключительного аккорда, и ты это почувствовал, потому что, перейдя к истолкованию стыда (и тут ты попал в самое яблочко) и закона (а вот тут у те-бя невнятица!), ты эту сферу покинул. Сам тезис о суще-ствовании тайного закона твою интерпретацию губит: не мог он существовать в том первобытном, домифоло-

154

гическом мире химерических смешений, не говоря уж о том совершенно особом образе, каким этот закон о сво-ем существовании заявляет. Тут ты в своем принципе выключения теологии слишком далеко зашел, вместе с водой ребенка выплеснул.

Но об этом еще надо будет потолковать подробнее. Сегодня же только вот эти соображения в спешке, и еще - сердечное тебе спасибо.

А еще вопрос: от кого все эти многочисленные исто-рии - это Эрнст Блох¹⁴ тебе или ты ему рассказывал? Имей в виду, встречающийся, например, у Блоха вели-кий раввин с глубокомысленным изречением о мессиан-ском царстве - не кто иной, как я сам; вот так и оказыва-ешься в чести! Это была одна из моих первых идей относительно каббалы.

15а. Приложение к фрагменту письма 15. Вместе с экземпляром "Процесса" Кафки

Что ж нам, бросить упованья?
Иль, Господь, в ночи такой
мира Твоего дыханье
вести нам не шлет благой?

Или в пустоте Сиона
Твое слово изошло?
Иль минуло непреклонно
эту кажимость оно?

155

Завершен до самой крыши
мировой кошмарный сон.
Дай же знак, Господь, чтоб вышел,
кто Твоим Ничто пронзен.

Только так свет откровенья
мир пронзит сияньем сил.
Лишь Ничто - Твое даренье
веку, что Тебя забыл.

Только так прольется в память
свет Ученья, ложь прорвав,
свет Завета, что над нами
высший суд последних прав.

На весах Иова взвешен
будет грешный наш удел,
горек, скорбен, безутешен,
как в последний судный день.

В бесконечности пределов
отразится, кто мы есть,
этот путь немыслим в целом,
даже часть его не счесть.

Никому не знать награды,
слишком высока звезда,

156

будешь сам себе преградой,
если вдруг придешь туда.

Сил стихийных бушеванье
заклинаньем не скрепя,
жизни нет без разрастанья,
углубленного в себя.

Света луч из запустенья
к нам пробьется в нужный срок,
но не знаем направленья,
что Закон нам всем предрек.

И с тех пор, Господь, как явлен
мрак неведенья того,
стал убог и продырявлен
плат величья Твоего.

Иль процесс Твой нескончаем
до престола Твоего?
Мы надежд уже не чаем -
нет защиты от него.

Сам ли Ты здесь подсудимый
иль создание Твое?
Ты молчишь так нелюдимо,
словно впавши в забытье.

157

Или мы спросить не смеем? Иль ответа не поймем? Мы живем здесь, как умеем, Твоего суда мы ждем¹⁵.

16. Шолем - Беньямину. Иерусалим, 17.07.1934

Вернувшись из Тель-Авива, обнаружил твое письмо, ко-торое по части Кафки перекликается с моим. Ты навер-няка уже понял, что предложение твое, даже не достиг-нув моих ушей, уже было мною подхвачено, так что линию, намеченную в первых моих замечаниях, я сего-дня могу только усилить. Мир Кафки есть мир открове-ния, правда с такой перспективой, которая сводит это от-кровение к его ничто. С твоим отрицанием этого аспекта - если только я вправе видеть в нем отрицание, а не всего лишь недоразумение, вызванное твоей поле-микой с Шёпсом и бродианцами, - я никак не могу со-лидаризироваться. Неисполнимость того, что дается в от-кровении, - это тот пункт, в котором самым точнейшим образом входят друг в друга правильно понятая теология (как мыслю себе ее я, погруженный в свою каббалу, и как ты ее найдешь в том самом открытом письме Шёпсу, где она более или менее ответственно выражена) и то, что дает ключ к миру Кафки. И главная проблема, дорогой Вальтер, не в отсутствии откровения в доисторическом, преанимистском мире, а в его неисполнимости. Вот по это-му пункту нам и предстоит объясниться. Не столько уче-

158

ники, лишившиеся учения, - хотя мир, в котором такое происходит, тоже не слишком-то напоминает мир Бахо-фена! - сколько ученики, которые не могут учение рас-шифровать, - вот кто такие все те студенты, о которых ты говоришь в конце. И то, что мир, в котором вещи столь жутковато конкретны, а каждый шаг столь неис-полним, являет собой зрелище неприглядное, запущен-ное, а вовсе не идиллическое (что ты, совершенно непо-нятным для меня образом, полагаешь аргументом против "теологического" толкования, раз уж ты так удивленно вопрошаешь, с каких это пор суд "высшего порядка" подавал себя как вот этот, заседающий на чердаке), - для меня-то как раз вытекает с неизбежностью. С дру-гой стороны, ты, конечно, в очень большой степени прав в твоем анализе образов, которые способны утвердить-ся только на такой манер; я совершенно не готов это толкование оспаривать, там действительно есть некий "гетерический" пласт, и ты невероятно ловко извлек его на поверхность. Кое-что я не понял, а уж то, что ты ци-тируешь из Крафта, и подавно. Я, однако, надеюсь, ес-ли уж ты оставляешь мне рукопись, к отдельным мо-ментам эссе обратиться еще раз, особенно в том, что касается специально "еврейского" - того, что ты вмес-те с Хаасом ищешь по углам, тогда как оно со всей очевидностью вздымается в главном, ввиду чего твое молчание об этом представляется загадочным: в терми-нологии Закона, которую ты с таким упрямством норо-вишь рассматривать только с ее самой мирской стороны.

159

И никакой Хаас для этого не нужен! Моральный мир галахи со всеми его пропастями и со всей его диалектикой лежали у тебя прямо перед глазами. На этом пока за-канчиваю, чтобы отправить письмо сегодня.

17. Беньямин - Шолему. Сковбостранд пер Свендборг, 20.07.1934

Вчера наконец-то пришло от тебя долгожданное подтверж-дение моего "Кафки". Оно для меня необычайно ценно - прежде всего благодаря приложенному стихотворению. Уже много лет я не воспринимал ограничения, наложенные на нас сейчас необходимостью письменного общения, с та-ким недовольством, как в этот раз. Я уверен, что ты это не-довольство понимаешь и не ждешь от меня, чтобы я - при невозможности экспериментального и многократного фор-мулирования мысли, доступного лишь в разговоре, - сказал тебе об этом стихотворении что-то окончательное и серь-езное. Относительно просто обстоит только дело с "теоло-гической интерпретацией". Я не только в виду этого сти-хотворения признаю теологическую возможность как таковую практически неизбежной, но и утверждаю, что и моя работа имеет свою - правда, затененную - теологиче-скую сторону. А ополчился я против невыносимого теоло-гически-профессионального позерства, которое, чего ты не станешь оспаривать, по всему фронту заполонило все прежние интерпретации Кафки и надменно благодетельст-вует нас самодовольством своих откровений.

160

Чтобы по крайней мере хоть немного отчетливей обо-значить мое отношение к твоему стихотворению, кото-рое по языковой мощи ничуть не уступает столь высо-кочтимому мной Angélus Novus¹⁶, назову тебе строфы, которые я принимаю безоговорочно. Это строфы с 7-й по 13-ю. До них некоторые тоже. Последняя же ставит проблему: как - в духе Кафки - помыслить себе проек-цию Страшного суда в процессе мирового развития. Не превращает ли подобная проекция судью... в обвиняе-мого? Расследование - в наказание? Служит ли все это возвышению закона или, наоборот, закапыванию его в землю? На вопросы эти, я думаю, у Кафки не было от-ветов. Однако форма, в которой эти вопросы ему явля-ются и которую я пытаюсь выявить своими исследова-ниями о роли сценического и жестикуляционного в его книгах, содержит в себе некое указание на такое состо-яние мира, в котором вопросам этим нет места, потому что ответы не столько именно отвечают на вопросы, сколько снимают их. Структуру подобных вот - снима-ющих ответы вопросов - Кафка искал и иногда, слов-но налету или во сне, улавливал. Во всяком случае, ска-зать, что он их находил, нельзя. Вот почему правильный взгляд на его творчество, как мне кажется, связан сре-ди прочего и с осознанием того простого факта, что этот человек потерпел неудачу. "Этот путь немыслим в целом,/ даже часть его не счесть". Но когда ты пишешь: "Лишь Ничто - Твое даренье / веку, что Тебя забыл", - то я в духе своей попытки истолкования могу лишь к этому

161

присоединиться, добавив: я пытался показать, что Каф-ка силится нащупать спасение даже не в самом этом "Ничто", а, если так можно выразиться, в его изнанке, в подкладке его. Отсюда само собой следует, что любая форма преодоления Ничто, как понимают его теологи-ческие толкователи из окружения Брода, была бы для Кафки ужасом.

По-моему, я уже писал тебе, что работа эта обещает еще какое-то время оставаться для меня актуальной (...). А рукопись, что находится у тебя в руках, и сейчас уже во многих важных местах устарела (...).

Что же до происхождения истории, рассказываемой в "Кафке", то она останется тайной, которую я смог бы открыть тебе лишь при личной встрече, посулив при этом рассказать еще много других, столь же прекрас-ных.

18. Беньямин - Шолему, 11.08.1934

В связи с тем, что я сейчас навожу - надеюсь, что дей-ствительно последний - глянец на моего "Кафку"¹⁷, хо-чу, пользуясь случаем, эксплицитно вернуться к некото-рым из твоих возражений, присовокупив к ним и несколько вопросов, касающихся твоей точки зрения.

Я сказал "эксплицитно", поскольку имплицитно это в некоторых отношениях уже сделано в новом вариан-те текста. Изменения там значительные (...).

Здесь же лишь несколько главных пунктов:

162

1) Разногласия между моей работой и твоим стихотво-рением я бы попытался сформулировать так: ты исхо-дишь из "ничтожества откровения", из мессианской пер-спективы предопределенного хода вещей. Я исхожу из мельчайшей вздорной надежды, а также из тварей, кото-рым, с одной стороны, эта надежда адресуется, и в кото-рых, с другой стороны, эта вздорность надежды отражена.

2) Когда я называю одной из самых сильных реакций Кафки стыд, это нисколько не противоречит остальным аргументам моей интерпретации. Скорее этот первобыт-ный мир - тайное настоящее Кафки - оказывается как бы историко-философским указателем, который выде-ляет эту реакцию стыда из сферы личных чувств. В том-то все и дело, что дело торы - если держаться кафковской версии - порушено.

3) Сюда же примыкает вопрос о писании. Утеряно ли это писание учениками или они просто не в силах его расшифровать - ответ на этот вопрос связан все с тем же самым, поскольку зашифрованное писание без при-данного ему ключа уже не писание вовсе, а просто жизнь. Жизнь, как она идет в деревне под замковой горой. В по-пытке превратить жизнь в писание вижу я смысл тех "поворотов", к которым тяготеют многочисленные прит-чи Кафки, из коих я выхватил "Соседнюю деревню" и "Верхом на ведре". Существование Санчо Пансы мож-но считать образцом, потому что оно, по сути, сводит-ся к перечитыванию собственной, пусть и шутовской жизни и жизни Дон-Кихота.

163

4) То, что ученики - "которые писание утеряли" - не принадлежат к гетерическому миру, у меня подчеркну-то в самом начале, когда я их вместе с помощниками приравниваю к тем существам, которым, по слову Каф-ки, дано "бесконечно много надежды".

5) То, что я не отрицаю аспектов откровения в твор-честве Кафки, вытекает хотя бы из того, что я - объяв-ляя это откровение "искаженным" - признаю его мес-сианскую сущность. Мессианская категория у Кафки -это "поворот" или "изучение". Ты совершенно правиль-но предполагаешь, что я вовсе не намерен преградить путь теологическим интерпретациям вообще (я и сам такую исповедую), но вот самонадеянным и скороспелым ин-терпретациям из Праги - это точно. Аргументацию, опи-рающуюся на повадки палачей, я отмел как негодную (еще даже до получения твоих соображений).

6) Постоянное кружение Кафки вокруг Закона я счи-таю одной из мертвых точек его творчества, чем хочу всего лишь сказать, что - исходя именно из этого твор-чества - интерпретацию с этой мертвой точки невоз-можно сдвинуть. Но пускаться сейчас в отдельный раз-говор об этом понятии я и вправду не хочу.

7) Прошу тебя разъяснить твою фигуру речи, соглас-но которой Кафка изображает "мир откровения, прав-да с такой перспективой, которая сводит это откровение к его ничто".

Вот и все на сегодня.

164

19. Шолем - Беньямину. Иерусалим, 14.08.1934

Я почти готов предположить, что Роберт Вельш хочет выждать, намереваясь приурочить твое эссе к выходу нового издания Кафки в издательстве Шокена. А вот в том, что он напечатает его без сокращений, я очень со-мневаюсь. Я, со своей стороны, очень ему это советовал. Правда, в этом случае тебе пришлось бы в некоторых местах изъясниться определеннее, по-моему, особенно во второй главе, но отчасти и в третьей, изложение настолько сжато, что это, на мой взгляд, почти прово-цирует недоразумения или непонимание. Первая глава по части изложения безоговорочно лучшая и прямо-та-ки ударная, однако затем местами многовато цитат, ме-стами же маловато интерпретации. Превосходен весь кусок об Открытом театре. Напротив, совершенно непо-нятны для всех, кто не знает твою манеру работы доско-нально и до ее самых потаенных уголков, все твои на-меки насчет жестикуляции. Ты уж мне поверь, столько аббревиатур сразу - это раздражает.

Стоит взвесить возможность переработки эссе в сто-рону примерно двукратного увеличения объема. Поот-четливей оформить твою полемику с другими суждени-ями и цитацию - и предложить все это в виде небольшой отдельной брошюры издательству Шокена. Правда, при этом никак нельзя было бы обойтись без отдельной глав-ки о галахейском и талмудистском размышлении, кото-рая с неизбежностью вытекает из притчи "У врат зако-

165

на". Кстати, ссылки на Крафта, к сожалению, абсолют-но непонятны, да и кажется, что не нужны, возможно, они были бы яснее, если бы ты подробнее на них оста-новился.

Кстати, все, кто лично знали Кафку, рассказывают, что его отец и в самом деле был таким, каким он изображен в "Приговоре". По рассказам, это был крайне тяжелый человек, невероятно угнетавший всю семью. Я подумал, может, тебя это заинтересует.

20. Беньямин - Шолему. Сковбостранд пер Свендборг, 15.09.1934

Если я тебе (...) сообщу, что Вельш полагает, будто он мо-жет за фрагментарную, наполовину сокращенную пуб-ликацию моего "Кафки" предложить мне гонорар в 60 марок, ты, очевидно, поймешь, что всякому сколько-нибудь тщательному занятию чистой литературой в фор-ме эссе о Кафке для меня на ближайшее время положен конец.

Что вовсе, однако, не означает, что конец положен са-мому "Кафке". Напротив, я не перестаю питать его ря-дом новых наблюдений, которые я тем временем успел развить и в которых новую пищу сулит дать мне одна примечательная формулировка из твоего открытого письма Шёпсу. Она гласит: "Ничто, (...) применитель-но к историческому времени так не нуждается в кон-кретизации, как (...) "абсолютная конкретность" слова

166

откровения. Ибо абсолютно конкретное - оно же и не-исполнимое по сути". Здесь высказана истина, касаю-щаяся Кафки безусловно, и именно тут, похоже, откры-вается перспектива, в которой исторический аспект его крушения только и становится понятным. Но прежде, чем это и примыкающие к нему соображения обретут об-лик, делающий их с определенностью годными к сооб-щению, очевидно, еще должно пройти некоторое время. А тебе это будет тем более понятно, поскольку повтор-ное прочтение моей работы, равно как и моих письмен-ных примечаний к ней, с очевидностью откроет тебе, что именно этот предмет имеет все качества, потребные для того, чтобы стать главным перекрестьем всех путей моего мышления. При основательной его разметке мне, кстати, наверняка не обойтись без работы Бялика¹⁸.

Чтобы еще некоторое время уделить суетным вопро-сам, сообщаю (...), что мне ничего иного не осталось, как предоставить Вельшу - даже на условиях такого го-норара! - право публикации. Я, впрочем, все же, в са-мой вежливой форме, попросил его свое решение о го-нораре пересмотреть.

21. Шолем - Беньямину. Иерусалим, 20.09.1934

Тем временем я (...) получил переработанную рукопись твоего "Кафки". (...) Сам я уже несколько месяцев ни-чего о Вельше не слыхал и не знаю, как обстоят дела с твоей публикацией. (...) (Мне только сказали, что "Юди-

167

ше Рундшау" пребывает сейчас в чрезвычайно щекотли-вых отношениях с режимом, маневрируя среди неимо-верных трудностей, но я не знаю, в этом ли именно при-чина того, что Вельш не пишет.) Переработанный вариант весьма меня заинтересовал, я и вправду очень бы хотел, чтобы он стал предметом общественной дискуссии. Я на этих неделях прочел сочинение о Кафке Ранга-младшего¹⁹, позаимствовав его у Крафта, и был настолько воз-мущен, что просто не могу описать меру моего негодо-вания. Подобного рода интерпретация представляет для меня ровно такой же интерес, как, допустим, иезуит-ское исследование об отношении Лао Цзы к миру цер-ковных догматов, даже упоминать об этой пустопорож-ней болтовне - и то слишком много чести. При чтении я испытал чувство сожаления о блаженных и презренных ныне временах понятных и дельных газетных сочинений в разделе культуры, которые сменились подобной высо-копарной трескотней. Твоя интерпретация станет крае-угольным камнем толковой дискуссии, если таковая во-обще возможна. Для меня она действительно многое высветила и была поучительна, не ослабив, однако, а напротив, даже укрепив мою убежденность в иудейском центральном нерве этого творчества. Ты продвигаешься не без явных насилий над материалом, тебе то и дело приходится давать толкования наперекор свидетельст-вам самого Кафки - и не только в том, что касается за-кона у него, о чем я тебе уже писал, но и, например, по части женщин, чью функцию ты так великолепно, но

168

сугубо односторонне, всецело в бахофенском аспекте, описываешь, тогда как они несут на себе и иные печа-ти, на которых ты почти не задерживаешься. Замок или власти, с которыми они состоят в столь жутко неопре-деленной, но все же столь явной связи, - это отнюдь не только (если вообще) этот твой первобытный мир, - ибо какая же тогда тут была бы загадка, напротив, все было бы совершенно ясно, тогда как на самом-то деле все как раз наоборот, и нас до крайности заинтриговывают их вза-имоотношения с властью, которая к тому же (устами ка-плана, например) героя от них предостерегает! - так что это отнюдь не только первобытный мир, а нечто такое, с чем этот мир тебе еще только предстоит соотнести.

Ты спрашиваешь, что я понимаю под ничтожеством откровения? Я понимаю под этим состояние, при кото-ром откровение предстает как нечто лишенное значе-ния, то есть состояние, в котором оно еще утверждает се-бя как откровение, еще считается откровением, но уже не значимо. Когда богатство значения отпадает и являе-мое, как бы сведясь до нулевой отметки собственной смысловой наполненности, тем не менее не исчезает (а откровение именно и есть нечто являемое) - вот тогда и проступает его ничтожество. Само собой понятно, что в религиозном смысле это пограничный случай, отно-сительно которого весьма трудно сказать, насколько он вообще воспроизводим в реальности. Твое суждение о том, что это все равно - утрачено "писание" ученика-ми или они не в состоянии его разгадать, - я решитель-

169

но не могу разделить и вижу в нем одно из величайших заблуждений, которое может повстречаться тебе на пу-ти. Как раз различие двух этих состояний и составляет то, что я пытаюсь обозначить своим выражением о ни-чтожестве откровения.

22. Беньямин - Шолему. Сковбостранд пер Свендборг, 17.10.1934

"Кафка" продвигается все дальше, и поэтому я так бла-годарен тебе за новую порцию твоих замечаний. Впро-чем, сумею ли я достаточно сильно натянуть тетиву лу-ка, чтобы все-таки выпустить стрелу, это, разумеется, еще большой вопрос. Если обычно другие мои работы довольно скоро обретали свой срок, когда я с ними рас-ставался, то этой я буду заниматься гораздо дольше. А по-чему - это как раз и поясняет метафора с луком: тут мне приходится иметь дело с двумя концами одновременно, а именно с политическим и мистическим. Что, впро-чем, вовсе не означает, что я последние недели этой ра-ботой занимался. Напротив, скорее надо считать, что находящийся сейчас у тебя в руках вариант какое-то вре-мя будет считаться не подлежащим изменению и имею-щим силу. Я пока что ограничился тем, что подготавли-ваю кое-что для позднейших размышлений.

От Вельша по-прежнему ничего не слышно; писать же ему при нынешнем состоянии его дел представляет-ся мне не слишком разумным.

170

23. Беньямин - Шолему. Сан-Ремо, 26.12.1934

На этих днях, как ты наверняка видел, вышла наконец первая часть "Кафки"²⁰, и то, что тянулось так долго, обрело все-таки какой-то вид. Меня эта публикация по-будит при первой же возможности раскрыть досье чужих увещеваний и собственных размышлений, которое я - вот уж поистине небывалый случай в моей практике - в связи с этой работой завел.

24. Беньямин - Шолему. Париж, 14.04.1938

(...) И действительно, издатель Генрих Мерси в ответ на мою просьбу выслал мне биографию Кафки, написан-ную Бродом, а к ней еще и том сочинений, тот, что на-чинается "Описанием одной схватки".

Я потому в этом месте Кафку упоминаю, что выше-означенная биография, являя поразительное сочетание непонимания Кафки с бродовскими умствованиями, похоже, открывает собой новый домен некоего призрач-ного мира, где рука об руку хороводят белая магия вку-пе с шарлатанством. Я, впрочем, пока что не слишком много успел прочесть, но уже усвоил из прочитанного за-мечательную кафковскую формулировку категоричес-кого императива: "Действуй так, чтобы задать работу ангелам".

171

25. Шолем - Беньямину. Нью-Йорк, 06.05.1938

Хочу напомнить тебе наш разговор о Кафке²¹, а также о том, что ты при первой же возможности хотел написать мне более или менее подробное письмо о бродовской биографии. Не откладывай этого слишком надолго, не исключено, что я в Европе повидаюсь с Шокеном, и тог-да мне твое письмо очень понадобится. Если можешь, напиши три-четыре страницы программного и не слиш-ком безобидного текста.

26. Беньямин - Шолему. Париж, 12.06.1938

В ответ на твою просьбу пишу тебе достаточно подроб-но о том, что я думаю о "Кафке" Брода; несколько мо-их собственных мыслей о Кафке ты найдешь в конце письма.

Давай заранее условимся, что данное письмо целиком и полностью будет посвящено исключительно этому, столь занимающему нас обоих предмету. (...)²²

Из вышеизложенного ты, полагаю, видишь, (...) по-чему бродовская биография представляется мне не слиш-ком подходящим поводом для того, чтобы в привязке к ней, пусть и полемически, показать мое видение Каф-ки. Удастся ли мне это в нижеследующих заметках - то-же, разумеется, большой вопрос. В любом случае они откроют тебе новый, более или менее отличный и неза-висимый от моих прежних размышлений аспект.

172

Творчество Кафки - это эллипс, далеко отнесенные друг от друга центры которого предопределены, с одной стороны, - мистическим опытом (прежде всего опытом традиции)²³, с другой же - опытом современного жите-ля больших городов. Когда я говорю об опыте совре-менного жителя больших городов, то вкладываю в это понятие много всего. С одной стороны, я говорю о со-временном гражданине государства, который видит се-бя во власти необозримой чиновничьей бюрократии, чьи функции управляются инстанциями, не вполне по-стижимыми даже для исполнительных органов, не гово-ря уж о самом гражданине, которого эти органы "обра-батывают". (Известно, что один из важных смысловых слоев романов Кафки, в особенности "Процесса", заклю-чается именно в этом.) С другой же стороны, под совре-менными жителями больших городов я разумею и совре-менников сегодняшней физики. Ибо когда читаешь, например, следующий пассаж из книги А. С. Эддингтона "Мир глазами физика", то кажется, будто прямо слы-шишь Кафку.

"Я стою перед дверью, намереваясь войти в свою комнату. Это довольно сложное предприятие. Во-первых, мне надо преодолевать сопротивление атмосферы, ко-торая давит на каждый квадратный сантиметр моего те-ла с силой в один килограмм. Далее, мне нужно попы-таться поставить ногу на половицу, которая, как известно, мчится вокруг солнца со скоростью 30 километров в се-кунду; опоздай я на долю секунды - и половица улетит

173

от меня на несколько миль. И этот вот трюк я к тому же должен произвести, повиснув на шарообразной плане-те головой вниз - точнее, головой упираясь куда-то во-вне, в некое пространство, овеваемый эфирным ветром, который Бог весть с какой скоростью пронизывает каж-дую пору моего тела. Кроме того, половица вовсе не яв-ляет собой прочную субстанцию. Наступить на нее - все равно что ступить в рой мух. А не провалюсь ли я? Нет, ибо когда я ступлю в этот рой, одна из мух столкнет-ся со мной и даст мне толчок наверх; я снова начну про-валиваться, но тут новая меня подбросит, и так далее. То есть я в принципе могу надеяться, что в результате бо-лее или менее постоянно буду находиться на одной вы-соте. Если же, однако, мне не повезет и я все же прова-люсь сквозь пол или меня подбросит так сильно, что я взлечу до потолка, то это несчастье будет вовсе не нару-шением законов природы, а просто чрезвычайным и ма-ловероятным стечением неблагоприятных случайнос-тей. (...) Воистину, легче верблюду пройти в игольное ушко, нежели физику перешагнуть порог своей комна-ты. А если уж это ворота сарая или колокольни, тогда во-обще с его стороны было бы куда разумней посчитать се-бя самым обыкновенным человеком и просто входить наудачу, а не ждать, покуда разрешатся все трудности, ка-кие сопряжены с безупречным - с научной точки зре-ния - заходом в помещение".

Я не знаю ни одного примера из литературы, кото-рый в такой же степени выказывал бы кафковскую по-

174

вадку. Практически любую строчку описания этой апо-рии физика можно без труда сопровождать фразами из прозы Кафки, и я почти готов поручиться, что при этом как раз многие из самых "непонятных" фраз найдут се-бе подобающее и вполне понятное место. Так что гово-ря, как я это только что сделал, что соответствующий опыт Кафки находился в невероятно напряженном со-отнесении с его мистическим опытом, мы говорим толь-ко половину правды. Самое замечательное и самое - в буквальном смысле слова - потрясающее и безумное в Кафке - это как раз то, что весь этот невероятный и на-иновейший мир современного опыта был донесен до не-го через мистическую традицию. Все это, разумеется, стало возможным отнюдь не без воздействия опустоши-тельных процессов (о которых я сейчас еще скажу) вну-три самой этой традиции. Короче, суть в том, что, оче-видно, данный конкретный человек (по имени Франц Кафка) при конфронтации с такой действительностью, которая проецировалась как наша, - теоретически, до-пустим, в современной физике, практически же, напри-мер в военной технике, - ни к чему меньшему, чем си-лы этой великой традиции, апеллировать не мог. То есть я хочу сказать, что эта действительность для отдельного человека стала уже почти непознаваемой и что зачастую столь веселый, столь пронизанный деяниями ангелов кафковский мир есть диаметральное дополнение совре-менной ему эпохи, которая явно вознамерилась поуба-вить число обитателей нашей планеты, причем поубавить

175

в массовом порядке. Опыт, соответствующий опыту Каф-ки как частного лица, мог стать опытом масс лишь по слу-чаю массового же их истребления.

Кафка живет в параллельном дополнительном мире. (В этом он точный родственный эквивалент Пауля Клее, творчество которого в живописи по сути своей стоит так же особняком, как творчество Кафки в литературе.)

Кафка видел это дополнение, не замечая того, что его окружает. Когда говорят, что он прозревал грядущее, не замечая настоящего, то это не вполне верно, однако настоящее он замечал в известной мере именно как от-дельный человек, этим настоящим пораженный. Его изъ-явлениям ужаса дарован невероятный размах, какого не будет знать сама катастрофа. Однако в основе его опы-та лежит отнюдь не особая прозорливость и не "провид-ческий дар", а только предание, которому Кафка отда-вался всей душой. Он вслушивался в традицию, а кто столь напряженно прислушивается, тот не видит.

Вслушивался же он столь напряженно именно пото-му, что доносилось до его слуха лишь самое невнятное. Тут не было учения, которое можно выучить, не было зна-ния, которое можно сохранить. То, что хочет быть схва-ченным налету, не предназначено ни для чьего слуха. И это подкрепляется обстоятельством, которое характе-ризует творчество Кафки сугубо с отрицательной сто-роны. (Такая, с позиций отрицания, характеристика это-го творчества безусловно имеет куда больше шансов достигнуть цели, нежели позитивная.) Творчество Каф-

176

ки живописует болезнь традиции. Кто-то однажды пы-тался определить мудрость как эпическую сторону ис-тины. Тем самым мудрость объявлялась достоянием тра-диции; это истина в ее агадистской консистенции.

Так вот, именно эта консистенция истины и утрати-лась. Кафка был далеко не первым, кто сей факт осознал. С ним многие давно свыклись, цепляясь за истину или за то, что они таковой считали, с легким или с тяжелым сердцем отказываясь от сопрягания истины с традици-ей. Собственно, гениальность Кафки состояла в том, что он испробовал нечто совершенно новое: отрекся от истины, дабы уцепиться как раз за традицию, за агадистский элемент. Произведения Кафки по сути своей прит-чи. Однако в том-то их беда, но и их красота, что они по неизбежности становятся чем-то большим, нежели про-сто притчи. Они не ложатся с бесхитростной покорно-стью к ногам учения, как агада ложится к ногам галахи. Опускаясь наземь, они непроизвольно вздымают против учения свою мощную и грозную лапу.

Вот почему у Кафки ни о какой мудрости больше и речи нет. Остаются только продукты ее распада. Таковых продукта два: это, во-первых, молва об истинных вещах (своего рода теологическая газета сплетен и слухов, пове-ствующая о кривотолках и давно забытом); второй про-дукт этого диатеза - глупость, которая хоть и без остат-ка растранжирила присущее мудрости содержание, но зато рьяно собирает и бережет все то внешне достовер-ное и привлекательное, что разносится молвою во все сто-

177

роны. Глупость - это сущность всех кафковских любим-цев, от Дон Кихота и недотеп-помощников до животных. (Быть животным для Кафки, очевидно, означало нечто вроде стеснительного отказа от человеческого образа и человеческой мудрости. Это та же стеснительность, что не позволяет благородному господину, оказавшемуся в дешевом кабаке, вытереть поданный ему нечистый ста-кан.) Во всяком случае, для Кафки было бесспорным: во-первых, что на помощь способен только глупец; и, во-вторых, что только помощь глупца и есть настоящая помощь. Неясным остается только: достигает ли вообще эта помощь людей? Или она способна помочь скорее только ангелам (сравни раздел VII на с. 209 в биографии Брода, где говорится об ангелах, для которых найдется дело), чья жизнь тоже идет иначе. Ибо, как говорит Каф-ка, в мире бесконечно много надежды, но только не для нас. Эта фраза и вправду отражает надежду Кафки. В ней - источник его светлой веселости.

Я с тем большим спокойствием передаю тебе этот - до опасной степени сокращенный в перспективе - эс-киз рассуждений, ибо знаю, что ты сможешь прояснить его за счет мыслей, которые, исходя совсем из других аспектов, я развиваю в моей работе о Кафке для "Юдише Рундшау". Что меня сегодня больше всего в ней раздра-жает, так это апологетический тон, который всю ее про-низывает. Между тем, чтобы воздать должное образу Кафки во всей его чистоте и всей его своеобычной кра-соте, ни в коем случае нельзя упускать из виду главное:

178

это образ человека, потерпевшего крах. Обстоятельства этого крушения - самые разнообразные. Можно ска-зать так: как только он твердо уверился в своей конеч-ной неудаче, у него на пути к ней все стало получаться, как во сне. Страсть, с которой Кафка подчеркивал свое крушение, более чем знаменательна. А его дружба с Бро-дом для меня - огромный вопросительный знак, кото-рым он хотел увенчать конец своих дней.

На этом мы сегодня круг замкнем, а в центре его я ос-тавляю сердечный привет тебе.

26а. Беньямин - Шолему. Париж, 12.06.1938

Чтобы сообщить приложенному посланию более презен-табельный вид, я счел уместным избавить его от личных привнесений, что вовсе не исключает того, что оно, как благодарность за побуждение, в первую очередь адресо-вано именно тебе. Я, кстати, не могу судить, сочтешь ли ты целесообразным так ли, иначе ли отдать эти строки Шокену на прочтение. Как бы там ни было, но я считаю, что погрузился здесь в комплекс Кафки настолько глубоко, насколько это мне вообще возможно в данный момент.

27. Беньямин - Шолему. Сковбостранд пер Свендборг, 30.09.1938

Меня удивляет твое молчание. (...) Мое невероятно по-дробное письмо о Броде и Кафке, ради которого я, идя

179

навстречу твоей срочной и настоятельной просьбе, от-ложил многие другие работы, все еще ждет и заслужи-вает иного ответа, нежели одно коротенькое, хотя и чрез-вычайно лестное замечание.

28. Шолем - Беньямину. Иерусалим, 6/8 11.1938

В своем гневе (...) по поводу моего молчания ты совер-шенно прав (...)

Поскольку я, вопреки ожиданиям, не смог в Швей-царии переговорить с Шокеном в спокойной обстанов-ке - в эти намерения решительно вмешалась мировая ис-тория, - твое письмо о Кафке и Броде все еще лежит у меня, так и не исполнив своей дипломатической миссии. Но в остальном ты не должен жаловаться на плохой при-ем с моей стороны. Путь созерцательного анализа, про-кладываемый тобою, представляется мне чрезвычайно ценным и многообещающим. Мне бы очень хотелось яснее понять, что ты имеешь в виду под фундаменталь-ным крушением Кафки, которое теперь поставлено в виртуальный центр твоих наблюдений. Похоже, ты ра-зумеешь под этим крушением нечто неожиданное и обес-кураживающее, тогда как простейшая истина состоит в том, что крушение стало предметом устремлений, кото-рые, в случае успеха, ни к чему, кроме краха, и не ведут. Но ты, судя по всему, имел в виду не это. Выразил ли он то, что хотел сказать? Да, конечно же. Антиномия ага-дистского, которую ты упоминаешь, присуща не одной

180

только кафковской агаде, она скорее лежит в самой при-роде агадистского. Действительно ли его творчество от-ражает "болезнь традиции", как ты утверждаешь? Такая болезнь, я бы сказал, заложена в самой природе мисти-ческой традиции: то, что передаваемость традиции -единственное, что остается от нее живым в моменты упадка, не на гребнях, а во впадинах ее волн, следует признать только естественным. По-моему, нечто подоб-ное в связи с дискуссиями о Кафке я тебе однажды уже писал. Не помню уже, сколько лет тому назад, в связи с моими исследованиями я набросал кое-какие заметки как раз о таких вопросах простых передаваемостей тради-ции, которые охотно бы сейчас продолжил: по-моему, они возникли в проблемной связи с вопросом о сущности "праведника", о типе "святого" на закате иудейской ми-стики. А то, что мудрость есть достояние традиции, это, конечно, совершенно правильно: ведь ей по природе свойственна неконструируемость, присущая всем до-стояниям традиции. Мудрость потому и мудрость, что там, где она размышляет, она не познает, а комментирует. Если бы тебе удалось тот пограничный случай мудрос-ти, который и впрямь воплощает Кафка, показать как кризис простой передаваемости истины, то считай, что ты совершил нечто действительно грандиозное. У это-го комментатора два святых писания, но оба утрачены. Спрашивается: что он может комментировать? Пола-гаю, что ты, в свете намеченных тобою перспектив, мог бы на этот вопрос ответить. Почему, однако, "крушение",

181

когда он действительно комментировал - будь то ни-чтожество истины или что бы там еще ни выяснилось. Это что касается Кафки, чьего верного ученика я, к не-малому собственному изумлению, открыл в твоем дру-ге Брехте, в заключительной главе "Трехгрошового ро-мана", прочитанного мною в Швейцарии.

Теперь о Броде: тут ты почти снискал лавры по час-ти полемического мастерства. Все настолько красиво и правильно, что мне просто нечего добавить. Я, впрочем, ничего иного от тебя и не ожидал, но в данном случае тем вернее разит твоя изысканная и точная речь все это свинство в самое сердце.

29. Беньямин - Шолему. Париж, 04.02.1939

Путь от Шестова до Кафки для того, кто решился про-делать этот путь, пренебрегая существенным, совсем не-далек. А этим существенным мне все больше и больше представляется у Кафки юмор. Разумеется, он не был юмористом. Скорее он был человеком, чьей судьбой бы-ло то и дело сталкиваться с людьми, которые юмор де-лали профессией, - с клоунами. В особенности его "Аме-рика" - грандиозная клоунада. А что до дружбы с Бродом, то мне кажется, что я недалек от истины, когда говорю: Кафка в ипостаси Лаурела испытывал тягостную потреб-ность искать своего Харди²⁴ и обрел его в Броде. Как бы там ни было, мне думается, ключ к пониманию Кафки упадет в руки тому, кто сможет раскрыть в иудейской те-

182

ологии ее комические стороны. Сыскивался ли такой муж? Или, может, в тебе достанет мужества стать таковым?

(...)

Что ты имеешь в виду насчет Кафки, когда упомина-ешь заключительную главу "Трехгрошового романа"?

30. Беньямин - Шолему. Париж, 20.02.1939

Я между тем снова обратился к своим размышлениям о Кафке. Листая старые бумаги, я спрашивал себя, поче-му ты до сих пор не переправил Шокену мою рецензию на книгу Брода. Или это уже произошло?

31. Шолем - Беньямину. Иерусалим, 2.03.1939

Насчет твоего письма о Кафке: я отнюдь не ленился, а напротив, предпринял все возможное, чтобы в рамках предлагаемых тактических соображений перевести раз-говор на данную тему. Без всякого успеха: этот человек, как выяснилось к моей величайшей досаде, самого Бро-да не читал, не читал из принципа, и к идее его полеми-ческого изничтожения отнесся с подчеркнутым безраз-личием, без всякого интереса.(...) Надеюсь, ты не против, если я прочту это письмо Крафту? (...)

Мы (го есть моя жена и я) считаем, что финал "Трех-грошового романа" есть материалистическая имитация главы "В соборе" из "Процесса". Разве это не лежит на поверхности?

183

32. Беньямин - Шолему. Париж, 14.03.1939

Покуда кое-какой мыслительный груз из предыдущего письма лежит у тебя в порту невостребованным, я уже отправляю тебе новый челн, сверх всякой меры нагру-женный куда более тяжелым товаром - печалью моего сердца. (...)

Если в деле с Шокеном можно что-то предпринять, то медлить с этим нельзя. Все аргументы, которые тебе нуж-ны, дабы обговорить с ним план, касающийся Кафки, у тебя в руках. Я, разумеется, готов принять от него и лю-бой другой заказ, который он смог бы мне дать в преде-лах моих рабочих возможностей. Время терять нельзя. (...)

P. S. Только я поставил под этим посланием свою подпись, как пришло твое письмо от 2 марта. А я-то в минимальном наборе своих шансов заказ у Шокена чис-лил как самый солидный.

Из переписки с Вернером Крафтом

1. Беньямин - Крафту. Свендборг, (конец июля 1934?)

Вас, полагаю, не удивит известие о том, что я - без ущер-ба для другого главного занятия - все еще погружен в Каф-ку. Внешний повод к этому дает переписка с Шолемом, который начал обмениваться со мной суждениями об этой работе. Соображения наши, однако, пока что слишком те-кучи, чтобы оформиться в окончательный приговор. Тем не менее вас, наверное, заинтересует, что он свою точку зре-ния изложил в своеобразном поучительном теологичес-ком стихотворении, которое я Вам обязательно покажу, если нам суждено будет увидеться в Париже. Совершенно иным образом, как Вы без труда догадаетесь, я имел воз-можность обсудить тот же предмет и с Брехтом, так что мой текст, несомненно, обнаруживает следы и этих бесед.

2. Беньямин - Крафту. Свендборг, 27.09. 1934

Я был бы чрезвычайно благодарен Вам за суждение о моем "Кафке", равно как и за любые другие соображе-ния, которые Вы имеете на мой счет.

185

3. Крафт - Беньямину. Иерусалим, 16.09.1934

Ваше сочинение о Кафке я внимательнейшим образом прочел трижды и хочу Вам сказать следующее: по моему общему впечатлению это весьма значительная работа. Это, безусловно, внутренне законченная попытка объяс-нения, которое невозможно опровергнуть указанием на то, что какие-то отдельные вещи кто-то наверняка сочтет "ошибочными" или увидит их иначе. Как это обычно и бывает, Вы должны видеть свою благородную задачу в том, чтобы оградить Ваше сочинение от подобных напа-док, для чего, я бы сказал, основные идеи необходимо раз-вить еще яснее - первобытный болотный мир, жест, заб-вение, согбенность, - с тем чтобы читатель сразу знал, чего ему от Вас ждать, а чего - не ждать. В этом смысле, независимо от моих конкретных возражений, я имею не-которые сомнения относительно формы сочинения*. Это форма мистическая, почти эзотерическая. Между тем как раз Брехт, в близком соседстве от которого Вы в дан-ное время все-таки не совсем случайно живете, должен был бы показать Вам в новом свете, что такое понят-ность (к которой, впрочем, Вы на свой манер тоже стре-митесь, чего я никак не отрицаю). Мне по крайней ме-ре казалась бы весьма соблазнительной задача еще раз переписать эту работу как трезвый и спокойный доклад, поучительно разъясняющий все существенные для него

* Пометка Беньямина на полях: I) Форма изложения.

186

идеи, опустив при этом все притчи вроде Потемкина и т. д. Впрочем, если Вы этого не сможете или не захоти-те, я это вполне пойму и не стану пытаться навязывать Вам свой идеал стиля, который и сам-то ни в коей мере не могу реализовать. В одном, однако, я нисколько не со-мневаюсь: а именно в том, что для Вас творения Кафки идентичны с их как бы верхним феноменальным слоем и что Вы способны соблюсти Вашу точку зрения лишь за счет того, что неукоснительно отказываетесь признавать существование более глубокого смыслового слоя*. Это ло-гично. Но сколь бы я ни пытался пойти навстречу этой Вашей точке зрения, я все равно вынужден буду сказать: Ваша точка зрения тоже содержится в произведениях Кафки, но выявить ее можно лишь искусственным пу-тем абстрагирования, как это, к примеру, сплошь и ря-дом производится в феноменологии. Конкретно же это выглядит для меня следующим образом: все, что Вы го-ворите о жесте, театре и т.д., я, например, в произведе-ниях Кафки ощущаю весьма слабо. Благодаря Вашей ме-тоде оно высвечивается с убедительной отчетливостью. Однако когда Вы уже в первой главе пытаетесь выявить и закрепить связь между чиновничеством и отцовством в грязи и подкрепляете этот тезис примером из "Приго-вора"** и его грязным мундиром и т.д., то все это верно только феноменально, но не конкретно, и если изъять от-

* Пометка Беньямина на полях: 2) Более глубокий слой.

** Пометка Беньямина на полях: Проблема отца.

187

сюда психоаналитический "смысл" толкования, то Кай-зер¹, например, очень убедительно показывает, как по мере падения сына грязь отца превращается в чистоту!!! Вообще проблема отца - это тот самый случай, когда да-же вы вынуждены будете признать, что и вашему воззре-нию положены границы. Так что если я еще как-то могу допустить, что соглашусь с Вашим пониманием отца в "Приговоре" и "Превращении" (хотя скорее я допустил бы это по части "Одрадека"), то вот уж чему я никак не смогу поверить, что это Вы отца в "Одиннадцати сыно-вьях" и вправду идентифицируете с остальными отцами у Кафки*. Развивать эту мысль дальше, думаю, не стоит, ибо это займет слишком много времени. Как бы там ни было, но мое начальное впечатление, что история о По-темкине в смысле доказательной силы рассказана как-то не так, только утвердилось. Ибо именно могущество По-темкина в этой истории с "неправильной" подписью ни-как не проявляется. Скорее ждешь чего-то иного - что подпись, допустим, будет верной, а Шувалкина за его наглось уволят, или еще чего-то в том же духе. Теперь о другом. Место, где Вы полемизируете против Ранга², с ло-гической точки зрения не вполне корректно**. Вы, к при-меру, утверждаете, что эта, мол, концепция основывает-ся на томике из наследия Кафки, а посему, дескать, нет необходимости прилагать ее к самим произведениям.

* Пометка Беньямина на полях: Одиннадцать сыновей.

** Пометка Беньямина на полях: 3) Афоризмы.

188

Однако этот том наследия по сути дела ничуть не более легитимен, чем все нелигитимные романы. Затем Вы го-ворите о двух возможностях понять смысл произведений Кафки превратно и обозначаете их как "естественную" и "сверхъестественную". Со сверхъестественной все яс-но, тогда как естественную Вы сразу же отождествляете с психоаналитической интерпретацией*. Мне это пред-ставляется недопустимым. Мне почти кажется, что в этой фразе Вы пали жертвой соблазна антитезы. (От себя же добавлю, что естественное толкование по крайней мере на мой взгляд, это то, которое ближе всего к истине. В этом я, в частности, вижу большой шанс Брехта, сколь бы сильно и у него тоже "естественное" и "сверхъесте-ственное" ни были связаны "заданной" идеей, элимини-ровать которую, впрочем, не под силу ни одному смерт-ному!) А вот то, что Вы говорите о "крушении" Кафки в связи с отсутствием чаемого "учения"**, - это сердцеви-на всего. Конечно же, можно это видеть и так! Но я поч-ти готов сказать, что "да" и "нет" здесь идентичны. Кто с таким напряжением всех духовных сил не обретает "ни-какого учения", тот обретает нечто иное, а именно мак-симум того, что доступно отдельной личности, - пред-видение, что учение есть и что оно не вмещается в сознание одного человека. Меня чрезвычайно увлекло

* Пометка Беньямина на полях: 4) "естественное" и "сверхъесте-ственное".

** Пометка Беньямина на полях: 5) Крушение.

189

то, что вы в этой связи пишете о романе Вальзера "По-мощник", и возобновило мой интерес к этому замечатель-ному человеку. Мне бы очень хотелось перечитать этот его роман. А связующее звено между Вальзером и Каф-кой, очевидно, образует Людвиг Хардт? Значение, кото-рое вы придаете у Кафки животному, представляется мне проблематичным*. В моем понимании все его истории с животными - скорее подсобное средство для изображе-ния непостигаемости эмпирическо-метафизических вза-имосвязей, как, например, в "Жозефине" или в "Иссле-дованиях одной собаки"³. В обоих случаях изображается "народ". А в "Гигантском кроте" животное вообще не выведено. Здесь речь идет исключительно о человечес-ком, об этических взаимоотношениях. Несколько иначе дело обстоит в "Норе" и "Превращении", где Ваше тол-кование куда обоснованней, Однако дефиниции здесь могли бы быть и потоньше. И еще одно! Ваше восприя-тие женщины! Они для Вас - типичные представитель-ницы болотного мира. Но каждая из этих женщин име-ет отношение к Замку, что Вы игнорируете, между тем когда, например, Фрида упрекает К. в том, что он не спрашивает ее о прошлом, то имеет в виду вовсе не пер-вобытную трясину, а, конечно же, ее (прежнее) сожи-тельство с Кламмом. Все это опять-таки ведет прямиком к центральному противоречию возможных способов ис-толкования. Но не хочу повторяться. Хочу еще раз ска-

* Пометка Беньямина на полях: 6) Животное и народ. 190

зать о том, насколько меня Ваше сочинение обогатило. При нынешнем положении вещей ожидать абсолютно-го прояснения всех неясностей, очевидно, не приходит-ся. Однако попытка - вполне корректным методом - предпринята, и она обязательно принесет свои плоды, ра-но или поздно, В новом альманахе издательства "Шокен" ожидаются дневники Кафки. Кстати, по сведениям Шоле-ма, Шёпса вроде бы от этого дела отстранили. Хорошо бы из огня да в полымя не попасть.

4. Беньямин - Крафту. Сан-Рема, 12.11.1934

Ваши последние письма я хранил среди тех бумаг, за ко-торые сейчас, снова приступая к моему "Кафке", опять взялся.

Не знаю, писал ли я Вам уже, что необходимость сыз-нова и по-настоящему пристально заняться этой работой была мне по сути ясна уже в момент ее первого "окон-чательного" завершения. В этой моей убежденности со-шлось сразу несколько обстоятельств. На первом месте среди них оказалось осознание того факта, что занятия этим предметом вывели меня на перекресток моих мыс-лей и рассуждений и что как раз посвященные этому предмету наблюдения обещают приобрести для меня то значение, которое на бездорожье имеет ориентирование по компасу. Кстати, если бы данное мнение нуждалось в подтверждениях, то таковые были получены в самых оживленных и разнообразных отзывах, которые сниска-

191

ла эта работа среди друзей. Суждения, которые лелеет на сей счет Шолем, Вам известны; поразило меня, насколь-ко уверенно отгадали Вы оппозиционное отношение, которое, как и следовало ожидать, встретило данное со-чинение у Брехта, хотя Вы, пожалуй, даже представле-ния не имеете о том, с какой неистовой силой это отно-шение подчас проявлялось. Важнейшие полемические соображения об этом предмете, рожденные во время наших летних споров, я в свое время успел занести на бу-магу, и отражение их Вы рано или поздно найдете в мо-ем тексте. Впрочем, некоторые из них до известной сте-пени присущи и Вам. Форму моей работы действительно можно воспринимать как проблематичную. Но другой в данном случае для меня не было; ибо я хотел развязать себе руки; эту работу я не хотел заканчивать. Да и не время еще было - если смотреть на дело исторически - ее заканчивать, по меньшей мере в ту пору, когда мно-гие, подобно Брехту, видят в Кафке писателя профети-ческого, пророческого. Как Вы знаете, сам я этим сло-вом не пользуюсь⁴, хотя многое говорит именно за это, и я полагаю, что еще на этот счет выскажусь.

Впрочем, чем больше будет приближаться моя рабо-та к назидательному разъяснительному докладу - я, кста-ти, полагаю, что и в последующей редакции это будет воз-можно лишь в скромных границах, - тем явственней будут проступать в ней мотивы, с которыми Вы, по всей вероятности, еще тяжелее сможете примириться, чем с их нынешней формой. В первую очередь я думаю при

192

этом о мотиве крушения Кафки. Он теснейшим образом связан с моей сугубо прагматической интерпретацией Кафки. (Лучше будет сказать: прежде это мое суждение было по преимуществу инстинктивной попыткой избе-жать мнимой глубины некритичного комментария, то есть еще только началом толкования, которое связыва-ет у Кафки историческое с неисторическим. В нынешней моей редакции первое рассматривается еще слишком бегло.) Я в самом деле считаю, что всякая интерпрета-ция, исходящая - в противовес этому собственному, личному, в данном случае неподкупному и внятному го-лосу чувства у Кафки - из гипотезы внеположного, че-рез Кафку лишь реализованного мистического писания, а не из вышеуказанного чувства, из осознания истинно-сти этого крушения и его необходимости - такая ин-терпретация с неизбежностью упускает из виду истори-ческую узловину всего его творчества. Только отсюда, из этого пункта, возможна точка зрения, дающая право-мочность легитимной мистической интерпретации, ко-торую следовало бы мыслить не как толкование мудро-сти Кафки, а как толкование его глупости. Я таковой правомочности своему толкованию не давал; но вовсе не от недостатка доброжелательности к Кафке, а скорее, от избытка ее. Как бы оно там ни было, а Шолем, ког-да упрекает меня в том, что я прохожу мимо понятия "законов" у Кафки, весьма отчетливо ощутил те грани-цы, за которые моя рукопись даже в нынешнем ее виде посягать не хочет. Я же непременно - когда-нибудь поз-

193

же - предприму попытку разъяснить, почему именно у Кафки понятие "законов" в отличие от понятия "учения" имеет скорее иллюзорный характер и по сути оказыва-ется муляжом.

Думаю, на этом можно пока что остановиться. Мне очень жаль, что я не могу выслать Вам экземпляр руко-писи в нынешней ее редакции, жаль тем более, что в на-стоящее время нет ни малейших надежд в той или иной форме увидеть работу напечатанной. Таким образом, она и по чисто внешним обстоятельствам находится на са-мой крайней периферии, а потому как нельзя лучше по-буждает меня снова и снова обращаться к этому "эссе", занятия которым я вообше-то хотел бы уже завершить. Спасибо за указание на сочинение Маргареты Зусман⁵. Был бы еще более благодарен, если бы Вы выслали мне Ваш комментарий к "Старинной записи".

5. Беньямин - Крафту. Сан-Ремо, 09.01.1935

(...) Меньше оснований имеет под собой предположение, высказанное в Вашей последней открытке, дескать, Ва-ши письменные замечания по поводу моего "Кафки" могли задеть мое самолюбие. Могу ли я, рискуя совер-шить ту же оплошность по отношению к Вам, заверить Вас, что по сравнению с другими возражениями, кото-рые вызвала эта моя работа, Ваши выглядят как перна-тые стрелы на фоне пушечных ядер (чем я вовсе не хочу сказать, что стрелы эти ядовиты). Но именно полемика,

194

которую, как никакая другая, вызывает эта моя работа, показывает мне, что на этом поле сошлись многие страте-гические линии сегодняшней мысли, а значит, и те уси-лия, что положены мной на то, чтобы удержать позиции на этом поле, потрачены не напрасно.

Из переписки с Теодором В. Адорно

1. Адорно - Беньямину. Оксфорд, 05.12.1934

С огромным, прямо-таки обжигающим интересом я бы прочел новые фрагменты "Берлинского детства"¹ и прежде всего "Кафку": разве все мы не задолжали Каф-ке разгадывающего слова, а пуще всех Кракауэр², и ведь до чего актуальна задача - вызволить Кафку из тенет экзистенциалистской теологии и переориентировать на иную. Поскольку ближайшая наша личная встреча со-стоится в не слишком обозримом будущем, не могли бы Вы все-таки эту работу мне выслать?

2. Адорно - Беньямину. Берлин, 16.12.1934

Благодаря Эгону Висингу я имел возможность прочесть Вашего "Кафку" и спешу Вам сказать, что мотивы этой работы произвели на меня невероятно сильное впечат-ление - самое сильное из всего, исходящего от Вас со вре-мени завершения "Крауса"³. Надеюсь в ближайшие дни выгадать время для подробного изложения своих мыс-

196

лей, а в качестве предвестия позвольте выделить уже сей-час грандиозное определение дара внимания как исто-рической фигуры молитвы в конце третьей главы. Кста-ти, нигде наше совпадение в философской сердцевине не было для меня столь же явно, как в этой работе!

3. Адорно - Беньямину. Берлин, 17.12.1934

Позвольте мне в чрезвычайной спешке - ибо Фелици-тас⁴ рвет у меня из рук экземпляр Вашего "Кафки", ко-торый я смог прочесть лишь дважды, - все же исполнить свое обещание и сказать Вам об этой работе несколько слов, прежде всего, чтобы дать выход чувству спонтан-ной и переполняющей меня благодарности, которая ох-ватила меня, едва я возомнил, будто угадываю и даже могу "оценить" этот грандиозный монумент. Не сочти-те за нескромность, если я начну с того, что нигде боль-ше наше совпадение в философской сердцевине не осо-знавалось мною столь же полно, как здесь. Если я приведу Вам мою самую первую, девятилетней давности, попыт-ку толкования Кафки⁵ - это фотография земной жизни, сделанная из перспективы жизни нездешней, жизни вы-зволенной, от которой в кадре ничего не видно, кроме кончика черного платка, в то время как жуткая, сдвину-тая оптика кадра есть не что иное, как оптика самой криво установленной фотокамеры, - то не понадобит-ся никаких других слов для доказательства нашего сов-падения, сколь бы Ваша интерпретация, двигаясь в том

197

же направлении, ни раздвигала границы этой концепции. Однако в то же время это касается также - и притом в очень принципиальном смысле - и отношения к "теоло-гии". Поскольку я на таковой - еще до прочтения Ва-ших "Пассажей"⁶ - настаивал, мне представляется вдвой-не важным, что образ теологии, к которому устремлены мои мысли, не намного отличается от того, которым здесь питаются мысли Ваши, - очевидно, ее позволитель-но назвать "обратной" теологией. Ваша позиция про-тив как естественных, так и сверхъестественных интер-претаций столь мне близка, что представляется мне и моей тоже, - в моем "Кьеркегоре"⁷ меня волновало в точности то же самое, и раз уж Вы высмеиваете попыт-ки связать Кафку с Паскалем и Кьеркегором, позволь-те напомнить Вам, что с той же издевкой выведены и у меня попытки связать Кьеркегора с Паскалем и Авгус-тином. Если же я тем не менее признаю одну связь меж-ду Кьеркегором и Кафкой, то в последнюю очередь это будет связь диалектической теологии, адептом которой от лица Кафки выступает Шёпс. На мой взгляд, связь эта скорее всего обнаруживается как раз в том месте "писа-ния", где Вы столь весомо утверждаете: то, что Кафка подразумевал под реликтом писания, можно куда спод-ручнее, а именно в общественном смысле, понять как его пролегомены. А это и вправду есть зашифрованная суть нашей теологии - не более, но и ни на йоту не менее. Но то, что она прорывается здесь с такой грандиозной силой, есть для меня самая прекрасная порука Вашей

198

философской удачи со времен моего первого знакомст-ва с Вашими "Пассажами". К совпадениям нашей мыс-ли я бы в особенности хотел еще причислить Ваши суж-дения о музыке, а также о граммофоне и фотографии -моя работа примерно годичной давности о форме грам-пластинки, которая, исходя из одного конкретного ме-ста книжки о барокко, в то же время оперирует катего-риями вещного отчуждения и оборотной стороны почти в точно таком же смысле, в какой конструкции я нахо-жу их у Вас в "Кафке", - эта работа, как я надеюсь, в бли-жайшие недели будет Вам доставлена по почте; а преж-де всего то, что сказано у Вас о красоте и безнадежности. Зато я почти сожалею о том, что все ничтожество офи-циальных теологических интерпретаций Кафки в Ва-шей работе скорее названо, но не выведено с той же си-лой, с какой, допустим, вы это показали на примере толкования "Избирательного сродства" Гундольфом (кстати сказать, психоаналитические банальности Кай-зера застят истину куда меньше, чем подобное бюргер-ское "глубокомыслие"). У Фрейда униформа неотдели-ма от отцовского образа.

Раз уж Вы сами называете эту работу "неготовой", с моей стороны было бы пустой да и неразумной вежли-востью Вам в этом противоречить. Вы слишком хорошо знаете, насколько в этом случае значительное сродни фрагментарному, что, однако, не исключает возможнос-ти того, что места "неготовности" могут быть указа-ны - быть может, как раз потому, что работа эта пред-

199

шествует "Пассажам". Ибо именно в этом и заключает-ся ее "неготовость". Взаимоотношения между праисто-рией и современностью еще не возвысились до поня-тия, а удачливость интерпретации Кафки в конечном счете неминуемо зависит от этого. В этом смысле пер-вый "холостой пробег" встречается в самом начале, в цитате из Лукача и в антитезе между эпохами и вечнос-тями. Эта антитеза не может быть плодотворной просто как голый контраст, а лишь диалектически. Я бы сказал так: для нас понятие исторической эпохи как таковое неэкзистентно (как в той же малой мере мы знаем дека-данс или прогресс в прямом смысле этих слов, который Вы здесь сами и разрушаете), а экзистентно только по-нятие вечности как экстраполяции окаменевшей совре-менности. И я знаю, что по части теории Вы первый и радостней других меня в этом пункте поддержите. Од-нако в "Кафке" понятие "вечность" осталось абстракт-ным в гегелевском смысле (да будет между прочим за-мечено: поистине удивительно и, вероятно, не вполне Вами осознано, в сколь тесной связи стоит эта Ваша ра-бота к Гегелю. Укажу только на то, что место о Ничто и Нечто острейшим образом сопряжено с первым гегелев-ским развитием понятия Бытие - Ничто - Становление, а что когеновский мотив обращения мифологического права в вину воспринят как от самого Когена, так и из иудаистской традиции, но, конечно же, и из гегелевской философии права). Все это, однако, свидетельствует не о чем ином, как о том, что анамнез или "забвение" пра-

200

истории у Кафки толкуется в Вашей работе в архаичес-ком, диалектически не переработанном смысле, что как раз и придвигает эту работу к началу "Пассажей". Я по-следний, кто имеет право тут Вас упрекнуть, ибо мне слишком хорошо известно, что точно такой же реци-див, точно такая же недостаточность артикуляции поня-тия мифа присуща и мне в моем "Кьеркегоре", где это понятие снимается как логическая конструкция, но не конкретно. Но именно поэтому я вправе на этот пункт указать. Кстати, недаром из всех толкуемых Вами исто-рий одна - а именно история с детской фотографией Кафки - остается без толкования. Ибо истолкование ее было бы эквивалентно попытке нейтрализовать вечность с помощью фотовспышки. Этим же я намекаю на все-возможные мелкие несообразности in concreto* - симп-томы архаической скованности, не проведенной еще здесь мифической диалектики. Самая важная из них - это толкование Одрадека, ибо всего лишь архаично по-нимать его возникновение из "первомира и вины", а не перечесть его как тот самый элемент пролегоменов, ко-торый Вы так настоятельно зафиксировали до пробле-мы писания. У отца семейства ему самое место: разве не есть он его забота и его опасность, разве не намечено как раз в его образе снятие отношений вины со всего живо-го, разве не есть забота - вот уж где поистине с головы на ноги поставленный Хайдеггер - некий знак, больше

* в конкретных вещах, в частностях (дат.)

201

того - твердая порука надежды, как раз в упразднении самого дома? Разумеется, Одрадек как оборотная сторо-на вещного мира есть знак искаженности, но в этом качестве и мотив трансцендирования, а именно устра-нения границ и примирения между органическим и не-органическим или мотив снятия смерти: Одрадек "вы-живает". Иначе говоря, вещественно исковерканной, вывернутой наизнанку жизни обещано высвобождение из природных взаимосвязей*. Здесь нечто больше, чем просто "облако", а именно диалектика, и образ облака надо не просто "разъяснить", но именно разложить ди-алектически, продиалектизировать - в известном смысле дать параболе, то есть облаку, излиться дождем; это и остается сокровеннейшей задачей всякой интерпрета-ции Кафки, равно как и предельно четкая артикуляция "диалектического образа". Нет, этот Одрадек столь ди-алектичен, что впору и впрямь сказать о нем: "всего-то ничего, а результат блестящий"⁸. К тому же комплексу относится и место о мифе и сказке, в котором чисто прагматически надо бы первым делом придраться к ут-верждению, в котором сказка якобы выступает как "перехитрение" мифа или разрыв с ним - словно бы атти-ческие трагики были сказочниками, кем они являются в самую последнюю очередь, и как будто ключевой образ

* Здесь кроется и сокровеннейшая причина моего недоверия к прямым ссылкам на "потребительную стоимость" и в других контек-стах (примеч. Т. Адорно).

202

сказки - не домифологический, нет, даже безгрешный мир, каким он и предстает нам в вещно зашифрованном виде. В высшей степени странно, что все фактические "ошибки", если в таковых работу позволительно упрек-нуть, начинаются именно отсюда. Так, если, конечно, ме-ня самым коварнейшим образом не подводит память, надписи на теле приговоренных к экзекуции в "Испра-вительной колонии" наносятся машиной не только на спине, но по всей поверхности кожи - ведь там даже идет речь о том, как машина их переворачивает (дан-ный переворот - сердце этого рассказа, ибо сопряжен с моментом понимания; кстати, как раз в этом рассказе, основной части которого присуща определенная идеа-листическая абстрактность, как и афоризмам, по праву Вами отвергнутым, не следовало бы забывать о наме-ренно диссонирующем финале с могилой губернатора под столиком кафе). Архаичным представляется мне и толкование театра под открытым небом как деревенской ярмарки или детского праздника - образ певческого праздника в большом городе 80-х годов был бы, безус-ловно, вернее, а пресловутый "сельский воздух" Морген-штерна всегда был мне подозрителен. Если Кафка и не основатель религии (а он - о, насколько Вы тут правы! - конечно же, никакой не основатель), то он, разумеется, и ни в каком смысле не поэт иудейской родины. Абсо-лютно решающими мне представляются здесь Ваши мыс-ли о пересечении немецкого и иудейского. Привязанные крылья ангелов - это не их недостаток, а присущая им

203

черта , крылья, эта допотопная мнимость, есть сама надежда, а иной надежды, кроме этой, не дано.

Именно отсюда, от диалектики мнимости как от до-исторического модернизма, как мне кажется, всецело исходит функция театра и жеста, которую Вы первым столь решительно, как и подобает, поставили в самый центр. Лейтмотивы "Процесса" именно такого рода. Ес-ли же искать суть жеста, то искать ее, как мне кажется, надо бы не столько в китайском театре, сколько в "мо-дернизме", а именно в отмирании языка. В кафковских жестах высвобождается тварь живая, в сознании которой слова отняты, отторгнуты от вещей. Вот почему она, бе-зусловно, и открыта, как Вы говорите, глубокому разду-мью или почти молитвенному изучению окружающего; что до "опробования", то мне кажется, ей это непонятно, и единственное, что представляется мне в работе чуждым привнесением, - это подключение категорий эпичес-кого театра. Ибо этот всемирный театр, поскольку игра-ют в нем только для Бога, не терпит никакой точки зре-ния извне, для которой он был бы всего лишь сценой; как невозможно, по Вашим собственным словам, пове-сить в раме на стене настоящее небо вместо картины, столь же мало возможна и сама сценическая рама для та-кой сцены (разве что это будет небо над ипподромом), а посему к концепции мира как "театра" избавления, в самом безмолвном подразумевании этого слова, кон-ститутивно принадлежит и мысль, что сама художест-венная форма Кафки (а отрешившись от идеи непосред-

204

ственной поучительности, как раз художественную фор-му Кафки проигнорировать никак нельзя) к театральной форме стоит в крайней антитезе и является романом. Так что тут Брод с его банальным воспоминанием о ки-но, как мне кажется, куда более точен, чем сам, вероят-но, способен догадаться. Романы Кафки - это не ре-жиссерские сценарии для экспериментального театра, ибо в них принципиально не подразумевается зритель, способный в эксперимент вмешаться. Они есть нечто совсем иное - это последние, исчезающие поясни-тельные тексты к немому кино (которое совсем не слу-чайно почти в одно время со смертью Кафки исчезло); двусмысленность жеста есть двузначность между погру-жением в полную немоту (с деструкцией языка) и воз-вышением из нее в музыку; так что, по-видимому, наи-более важное звено в констелляции "жест - животное -музыка" - это изображение безмолвно музицирующей собачьей группы из "Исследований одной собаки", ко-торые я без малейших колебаний ставлю в один ряд с "Санчо Пансой". Возможно, подключение их в сферу Ва-шей работы многое прояснило бы. Насчет фрагментар-ного характера позвольте только еще заметить Вам, что соотношение между воспоминанием и забвением, безус-ловно центральное по своему значению, мне у Вас еще не вполне ясно и, вероятно, могло бы быть сформули-ровано с большей однозначностью и твердостью; курь-еза ради позвольте мне еще в связи с Вашим рассужде-нием о "бесхарактерности" вспомнить, что я в прошлом

205

году написал маленькую вещицу под названием "Под одну гребенку", где я таким же образом трактовал рас-пад индивидуального характера как явление вполне по-зитивное; а как еще один курьез позвольте Вам пове-дать, что прошлой весной в Лондоне я написал вещицу о бессчетном количестве пестроцветных разновидностей лондонских автобусных билетов, которая загадочным образом соприкасается с местом о цветах и красках из "Берлинского детства"⁹, которое мне показала Фелици-тас. А прежде всего позвольте мне еще раз подчеркнуть значение Вашей мысли о внимании как молитве. Я не читал ничего более важного у Вас - и ничего, что давало бы столь же точное представление о самых сокровенных мотивах Вашей мысли.

Мне почти хочется думать, что Вашим "Кафкой" за-молено святотатство нашего друга Эрнста¹⁰.

4. Беньямин - Адорно. Сан-Ремо, 07.01.1935

(...) Относительно Вас я предполагаю то же самое и при-ступаю теперь к ответу на Ваше большое письмо от 17 де-кабря. Делаю это не без колебаний - письмо Ваше столь весомо и столь глубоко ухватывает самую сердцевину дела, что я почти не имею надежды соответствовать ему в эпистолярной форме. Тем важнее для меня в первую очередь заверить Вас в той большой радости, которую вы-звало во мне Ваше столь живое участие в моих усилиях. Письмо Ваше я не просто прочел - я его изучил; оно тре-

206

бует самого пристального, фраза за фразой, обдумыва-ния. Поскольку Вы точнейшим образом распознали мои интенции, Ваши указания на недочеты имеют для меня огромную значимость. В первую очередь это касается замечаний, которые Вы сделали относительно недоста-точного преодоления архаического; а значит, самым пер-востепенным образом касается Ваших сомнений в вопро-се о вечности, эпохах и забвении. Кстати, я без всяких возражений признаю резонность Ваших возражений на-счет термина "опробование" и с благодарностью поста-раюсь воспользоваться Вашими чрезвычайно значитель-ными замечаниями относительно немого кино. Очень помогло мне и указание, столь настоятельно сделанное Вами по поводу "Исследований одной собаки". Как раз эта вещь - пожалуй, единственная - еще в ходе моей ра-боты над "Кафкой" неизменно оставалась для меня не-понятной, чуждой, и я знал - кажется, даже говорил об этом Фелицитас, - что это произведение еще должно вымолвить мне свое заветное слово. Теперь, благодаря Вашим замечаниям, эти ожидания сбылись.

После того, как две части эссе уже увидели свет, от-крыт путь для создания новой редакции; правда, имеет ли этот путь в качестве конечной цели публикацию рас-ширенного варианта работы в форме книги у Шокена -это еще большой вопрос. Переработка, сколько я сейчас могу судить, затронет в наибольшей мере четвертую часть¹¹, которая, несмотря на значительность - а быть мо-жет, даже чрезмерность - сделанного в ней акцента, не

207

побудила к высказыванию даже таких читателей, как Вы и Шолем. Кстати, среди голосов, по этому поводу раз-давшихся, присутствует даже голос Брехта; таким обра-зом, вокруг эссе образовался весьма интересный хор, в котором мне еще многое предстоит услышать. Первым делом я завел досье заметок и рассуждений, о проеци-ровании которого на первоначальный текст пока не по-мышляю. Они группируются вокруг соотношения "прит-ча - символ", в котором, как мне думается, я более точно на мыслительном уровне нащупал определяющую твор-чество Кафки антитезу, чем противопоставление "па-рабола - роман". Более точное определение романной формы у Кафки, в необходимости которого я с Вами со-вершенно солидарен и которого пока что нет, может быть достигнуто лишь окольным путем.

Очень бы хотелось - и пожалуй, это не столь уж ма-ловероятно, - чтобы некоторые из этих вопросов еще ос-тавались открытыми до тех пор, когда мы сможем уви-деться в следующий раз.

5. Адорно - Беньямину. Хорнберг, 02.08.1935

Понимать товар как диалектический образ - это значит понимать его именно как мотив его гибели и его "сня-тия", а не просто как мотив его регрессии относитель-но прошлого. Товар, с одной стороны, это отчужденное, в котором отмирает потребительная стоимость, с дру-гой - выживающее, которое, став чужим, переносит, вы-

208

держивает эту непосредственность. В товарах - и вовсе не для людей - мы имеем обещание бессмертия, а фе-тиш - в продолжение совершенно верно статуирован-ной Вами связи с книгой о барокко - для девятнадца-того столетия коварный последний образ, вроде черепа. Где-то тут, как мне кажется, кроется решающий позна-вательный смысл созданий Кафки, в особенности его Одрадека, как бесполезно выживших товаров: в этой сказке сюрреализм, по-моему, обретает свое заверше-ние, как трагедия - в "Гамлете". В сугубо внутриобщественном смысле это свидетельствует не только о том, что одного понятия потребительной стоимости ни в ко-ей мере не достаточно для критики характера товара, но и о том, что оно отбрасывает нас в период до разделения труда. В этом всегда было существо моих возражений против Берты¹², вот почему и ее "коллектив", и ее непо-средственное понимание своих функций всегда остава-лись для меня подозрительными, так как сами являют со-бой "регрессию".

6. Беньямин - Адорно. Париж, 19.06.1938

Два слова о моих литературных делах последнего време-ни. Кое-что о них Вы", возможно, слышали от Шолема, в особенности о моих занятиях биографией Кафки в ис-полнении Брода. По такому случаю я и сам воспользо-вался возможностью набросать кое-какие замети о Каф-ке, которые исходят из иных предпосылок, чем мое эссе.

209

При этом я снова с большим интересом проштудировал письмо Тедди¹⁴ от 17 декабря 1934 года. Насколько осно-вательно и весомо оно, настолько же дырявым и легко-весным оказалось сочинение о Кафке Хазельберга, ко-торое я тоже обнаружил среди своих бумаг.

7. Беньямин - Адорно. Париж, 23.02.1939

Вы видите, как я Вам признателен за Ваши побудитель-ные замечания относительно типа и типического. Там, где я вышел за их рубежи, это было сделано в первона-чальном смысле самих "Пассажей". Бальзак при этом как-то сам собой улетучился. Он приобретает здесь толь-ко какую-то анекдотическую важность, не выявляя ни комическую, ни жуткую сторону типа. (И того и друго-го достиг в романе, по-моему, только один Кафка: у него бальзаковские типы солидно расположились в кажимо-сти - они превратились в "помощников", "чиновни-ков", "жителей деревни", "адвокатов", которым К. про-тивопоставлен в качестве единственного живого человека, то есть как единственное во всей своей зауряд-ности атипическое существо.)

8. Беньямин - Адорно. Париж, 07.05. 1940

Нетронутой остается одна страница из эссе о Гофманстале, которая мне особенно дорога. Юлиан (15), человек, которому недостает лишь крохотного усилия воли, од-

210

ного-единственного момента самоотдачи, чтобы при-общиться к высшему, - это автопортрет Гофмансталя. Юлиан предает принца: Гофмансталь отвернулся от за-дачи, которую он себе поставил. Его "безъязыкость" бы-ла своего рода наказанием. Язык, от которого Гофман-сталь отвернулся, - это, очевидно, тот же самый язык, который как раз об ту же пору был дан Кафке. Ибо Каф-ка взвалил на себя задачу, в решении которой Гофман-сталь морально, а потому и поэтически потерпел крах.

Заметки

1. Заметки (до 1928 г.)

а) Заметки к "Процессу" Кафки

Работу надо посвятить Герхарду Шолему.

В чердачных комнатах, где расположена контора, су-шат белье.

Попытка отодвинуть туалетный столик барышни Бюрстнер в центр комнаты.

Люди, которые взяли с собой подушечки, чтобы лег-че было упираться в потолок головами.

Из смысловых слоев высший - теология. Из слоев пе-реживания самый глубокий - сон.

Как держит голову: в соборе, на казни и вообще.

Функция истории о стражнике. Экскурс о коммен-тарии. Сходство с историей Хебеля.

"Решение": казнь как стадия процесса. Некий голос, подводящий итог.

Значение шлюх.

О воздухе в помещениях суда; жара и духота среди мертвых.

Обращение слоя сна в слой теологический осуществ-ляется посредством коммуникации жилых помещений с помещениями суда.

212

"Совесть" как продукт распада и как заведомое зна-ние несчастья.

Интерпретация пролетарских кварталов и пролетар-ского жилья как судебной резиденции.

Сравнение с "Превращением"; заметить, что в "Про-цессе" не встречаются животные.

Сравнение со сказочными комедиями Роберта Вальзера.

По оплошности слишком громкое поведение в соборе.

Суд как инквизиторское и физиологическое пыточ-ное учреждение. Сравнение с судом инквизиции.

Развенчание, расколдовывание "оккультного" поня-тия "стражник" в комментарии ко вставной истории.

Неназываемость этой истории - по сути она не мо-жет быть названа. Как таковая, она живет в измерении арабских и иудейских трактатных названий.

Сравнение с Агноном.

Все помещения в этом романе взаимоподменные и все готовы в любой миг поменять свое назначение: собор, зал суда, контора, бордель, лестничная клетка, ателье, меблированная комната, коридор.

Очень важный вопрос: почему почти ни слова не по-трачено на изображение "мук" обвиняемых?

Взаимозаменяемые персонажи? Заместитель дирек-тора, барышня Бюрстнер, племянник хозяйки - все ка-кие-то наскоро вставленные люди.

Вычленить из этого романа теологическую категорию ожидания. Так же как и теологическую категорию "от-

213

срочки". "Отсрочка" в судопроизводстве, важнейший момент которого: судебное расследование постепенно переходит в приговор. Ожидание: тут надо бы первым де-лом проследить, когда, где и как часто главный персо-наж изображен в процессе ожидания. Судный день, день воскресения как день ожидания.

Составить полное описание этого судопроизводства.

Значение портретов судей. Висят над дверью, как нож гильотины. Сравнить с Кальдероном: ревность как са-мое страшное изуверство.

Как объяснить оппозицию барышни Бюрстнер ко всем остальным персонажам романа?

... Стриндберг: "Путешествие в Дамаск"

"récompense ou ... châtiment, deux formes de l'éter-nité"* - Бодлер, Les paradis artificiels, Paris, 1917, p. 11.

Отвращение и стыд. Соотношение двух этих аффек-тов и их значение у Кафки.

б) Идея мистерии

Изобразить историю как процесс, в котором человек - он же доверенное лицо бессловесной природы - выступает с иском на творение и на отсутствие обещанного мессии. Верховный суд, однако, решает выслушать свидетелей будущего. Появляются поэт, который будущее чувствует,

* "возмездие или... кара, две формы вечности" (франц.) 214

художник, который его видит, композитор, который его слышит, и философ, который его ведает. Их показания не совпадают, хотя все они свидетельствуют о грядущем при-ходе мессии. Верховный суд не решается выказать свою нерешительность. А посему все новым истцам и все но-вым свидетелям нет конца. В ход идут пытки, появляют-ся мученики. На скамье присяжных - живущие, которые с равным недоверием внимают как истцам-людям, так и свидетелям. Места присяжных по наследству переходят к их сыновьям. Но в конце концов в них пробуждается страх, что их из этих мест изгонят. Наконец, все присяж-ные бегут, остаются только истцы и свидетели.

2. Заметки (до 1931 г.)

а) Заметки к ненаписанному эссе и к докладу 1931 года

Попытка схемы к "Кафке"

Кафка все человечество обращает в прошлое.

Он отбрасывает тысячелетия развития культуры, не говоря уж о современности.

Мир с точки зрения своего природного развития на-ходится у него на той стадии, которую Бахофен имено-вал гетерической. Романы Кафки разыгрываются в ми-ре первобытной трясины.

215

Именно этот мир, а не наш сегодняшний, сталкива-ет Кафка в своих книгах с миром законов иудаизма.

Это выглядит так, словно Кафка хотел выявить гораз-до большую, чем принято думать, пригодность торы для понимания затерянной в ней доисторической стадии развития человечества.

Но эта стадия и в самой торе не вполне безвозврат-но утеряна. Законы чистоты и трапезы относятся к пер-вобытному миру, от которого ничего более не осталось, кроме этих защитных обычаев.

Иными словами: только галаха еще хранит в себе следы этого отдаленнейшего образа существования человечества.

Книги Кафки содержат недостающую агаду к этой галахе.

Однако в теснейшей связи с этим агадистским текс-том в его книгах содержится и текст профетический, пророческий.

Гетерическому природному бытию иудейство проти-вопоставляет кару.

Пророк видит будущее под знаком кары.

Грядущее для него не есть следствие недавно минув-шей причины, но кара за некую, иногда давно прошед-шую вину.

Вина, однако, которой в форме кары подчинено на-ше ближайшее будущее, есть, по Кафке, гетерическое существование человечества.

Это пророчество относительно нашего ближайшего будущего для Кафки куда важней, нежели иудейские тео-

216

логизмы, которые только и хотели найти в его творчестве. Кара важнее самого карателя. Пророчество важнее, чем Бог Современность, наше привычнейшее окружение, для Кафки, таким образом, полностью отпадает. Весь инте-рес его на самом деле направлен на новое, на грядущую кару, в свете которой, правда, вина становится уже пер-вой ступенью избавления.

Заметки 1

История о Буцефале, боевом коне Александра, который стал адвокатом, - не аллегория¹.

Для Кафки, похоже, вообще больше нет иного вме-стилища для великих фигур, а лучше сказать, для вели-ких сил истории, кроме суда. Всех их, похоже, подчини-ло своей повинности правосудие. Так же как и люди, по народному поверью, после смерти превращаются - в духов или призраков, точно так же у Кафки люди, по-хоже, после обретения вины превращаются в фигуран-тов судопроизводства.

Истолковать значение чисел у Кафки: двое помощ-ников, два палача, три господина в комнате, трое моло-дых людей. "Посещение рудника" - там шестой и седь-мой дают представление о том, кем впоследствии станут помощники.

Ливрея или золотая пуговица на сюртуке как эмбле-ма причастности к высшему: отец в "Превращении",

217

слуга в "Посещении рудника", судебный слуга в "Про-цессе".

У Кафки картины жизни, образовавшиеся, возмож-но, не столько на основе ratio*, сколько на основе древ-них мифологем, распадаются, и на их месте, сменяя друг друга, возникают все новые и новые. Но как раз эта ми-молетность в образовании мифологем, уже заранее за-ложенная в них тенденция к самораспаду, и есть реша-ющее свойство. То есть речь здесь идет о прямой противоположности "новому мифу".

"Ткачество не поднимая глаз", которое Бахофен зна-ет по très anus textrices**, можно разглядеть и в главных действующих лицах "Процесса" и "Замка". Им проти-востоит разгильдяйство помощников.

Творчество Кафки: заболевание здравого человечес-кого рассудка. А также поговорки.

Заметки 2

"У него двое противников: первый теснит его сзади, из-начально. Второй преграждает ему путь вперед. Он бо-рется с обоими"².

Очень важна заметка: "Раньше он был частью мону-ментальной группы" ("Как строилась...", с. 217)³. Ибо,

* разум (лат.)

** три старухи-ткачихи (лат.)

218

во-первых, она относится к комплексу пластических об-разов, который весьма немаловажен (ср. ангелов в Ок-лахоме)⁴. Во-вторых, в этой заметке сказано, что он из группы вышел. Вероятно, это можно понимать как про-тивоположность тому вхождению в картину, которое встречается в китайских сказках.

Подмеченные массой свойства - слова, повадки, со-бытия - иные, чем слова, жесты, события, подмеченные отдельными лицами. Однако в успокоительной мощи огромной людской массы и кругозор отдельного чело-века меняется. Тип вроде Швейка, например, самым счастливым образом капитулирует перед массовым мы-шлением. У Кафки тут, возможно, намечаются конфлик-ты. Ср.: "Он живет не ради своей личной жизни, он мыс-лит не ради своего личного мышления. Ему кажется, будто он живет и мыслит, подчиняясь понуждению не-коей семьи". ("Как строилась...", с. 217 - 218)⁵.

"Ему все дозволено, только себя забыть не дано" ("Как строилась...", с. 220)⁶. Правда, от тьмы прожито-го мгновения ускользает тот, кто входит в образ. Кафка, однако, от этой тьмы не бежит, он ее проницает. Но для этого ему приходится глубоко вдыхать малярийный воз-дух наличного бытия.

Революционная энергия и слабость - это у Кафки две стороны одного и того же состояния. Его слабость, его дилетантизм, его неподготовленность - революци-онны. ("Как строилась...", с. 212-213)⁷. Кафка говорит, что всегда чувствовал Ничто "своей стихией". Что он

219

под этим подразумевает? Творческое безразличие? Нир-вану? ("Как строилась...", с. 216)⁸.

"Даже мокрице нужна довольно большая щель, что-бы скрыться", а вот для его разысканий, наблюдений, "работ вообще никакого места не требуется, даже там, где даже крохотной щелочки нет, они, вживаясь друг в друга, могут жить несметными тысячами" ("Как строи-лась...", с. 215).

Обезьяна, бьющаяся головой в дощатую стену ("Сельский врач", с.159), "его путь по жизни преграж-ден его собственной лобной костью", зарываться лбом в землю ("Как строилась...", с. 82)⁹.

Для мотива превращения чрезвычайно важно, что оно вершится у Кафки с обеих сторон: обезьяна превра-щается в человека, Грегор Замза - в животное.

"Отчет для академии": бытие человека здесь пред-стает просто как выход. Похоже, более основательно нельзя было поставить оное бытие под сомнение.

"В замкнутости своего символического содержания сопоставимы со сказками и мифами", - справедливо замечает Хельмут Кайзер о произведениях Кафки.

Если у Жюльена Грина главный, всех персонажей обуре-вающий порок - это нетерпение, то у Кафки это леность. Люди передвигаются у него, словно во влажном, наполнен-ном тяжелой духотой воздухе. Присутствие духа - это то, что меньше всего им свойственно. Особенно явно это про-ступает в женских образах, тут есть прямая связь между ле-ностью и готовностью вступить в половые сношения.

220

* * *

Ниже записываю ряд важных соотнесений между "Созер-цанием"¹⁰ и более поздними произведениями Кафки.

"Смотреть на других взглядом животной твари" (с. 34) - здесь это выражение "последнего замогильно-го покоя"¹¹.

Платья, на которых, особенно на роскошной отдел-ке, пыль лежит таким толстым слоем, что от нее уже не избавиться (с. 64), а в конце концов и лицо, "всеми уже виденное и перевиденное и порядком поизносившее-ся" (с. 65)¹².

Купец заявляет: я "несусь, как на волнах, прищел-киваю пальцами обеих рук, треплю по волосам встреч-ных детишек" (с. 46). Ребячливый ангел: "Летите прочь". И вообще здесь местами чувствуется "Америка"¹³.

"Полностью выбыл из своей семьи" (с. 30)¹⁴. Сразу по-сле этого начинает создаваться впечатление, будто рас-сказчик превращается в лошадь.

"Тоска": рассказчик бегает по ковровой дорожке сво-ей комнаты, как "по скаковой дорожке" - с. 80". А за-тем является главный герой рассказа, ребенок-приви-дение. - Человек, которому пришлось "пригнуть голову под лестницей" (с. 98)¹⁶.

В "Отказе" девушка старомодно одета (с. 68). Старо-модное движение "плавно покачивающегося автомоби-ля" (с. 67)¹⁷. Лошади своим шумом заставляют усталого человека "откинуть голову" (с. 76)¹⁸.

221

"В назидание наездникам" опять-таки акцентирует внимание на скаковой дорожке, но при этом, как ка-жется, рассказчик хочет взять и саму эту дорожку, и ло-шадей под защиту от деляческой суеты ипподрома.

"Само собой, все во фраках" (с. 37)" - то бишь ано-нимные люди-никто. /Так же и палачи в "Процессе": "Я тут по праву в ответе за все - за каждый стук в дверь" (с. 54)./²⁰

/"Разоблаченный проходимец" - этюд к помощни-кам./²¹

"Соседние страны могут лежать так близко, что бу-дут видеть друг друга"²².

Заметки 3

/Двуликость кафковского страха: как его интерпретирует Вилли Хаас и как этот страх через нас проходит. Страх -это не, как боязнь, реакция на что-то, страх - это орган./

/"Непроницаем был мир всех важных для него ве-щей"./

Имена у Кафки как конденсаторы содержаний его па-мяти. Противоположность ассоциативной манере пись-ма. Имена в народной литературе - значение Йозефа К.

Для Кафки это вроде его "Книги о Фаусте". Разли-чие в полагании целей; различие в развязке. И в итоге же от фаустовского немного остается. И это творение, как и все кафковские, скорее о поражении и неудаче. "Как

222

ни делай - все не так". Но в этой неудаче, где-то в са-мом осадке ее, на самом донном слое животной твари, в крысах, навозных жуках и кротах, готовится и зреет новое понимание человечности, новый слух для новых законов и новый взгляд на новые отношения.

/Несколько недель назад вышел новый томик Каф-ки "Как строилась Китайская стена"./ Не думаю, что им до конца исчерпан ряд произведений, в которых твор-чество этого человека - почти все в виде посмертного на-следия - будет приходить к живущим. Нам еще по мень-шей мере предстоит дождаться вариантов и разработок к полуоконченным большим вещам, прежде всего к "Зам-ку". Кем был Кафка, об этом ни сам он не желал со всей отчетливостью сказать, - о нем, к примеру, можно бы-ло бы сочинить легенду, что это был человек, беспре-рывно занятый исследованием самого себя, но ни разу не удосужившийся взглянуть в зеркало, - ни сам он не желал об этом сказать иначе, как полушепотом, пугли-во и невнятно пробормотанным инициалом К. - первой буквой своей фамилии, ни мы этого не знаем. Так что и вы от меня этого не узнаете. /

/Будь у нас время чуть подробнее заняться вопроса-ми формы, тогда многого можно было бы ожидать от доказательства тезиса, что большие вещи Кафки - это не романы, а рассказы./

/А вот я скорее склонен узнать в этой деревушке, рас-положившейся у подножия замковой горы, деревню из одной талмудистской легенды./

223

/Посмертная слава и то, как она соотносится с кон-фиденциальным характером произведений Кафки./

/Толкование "вины" в "Процессе": забвение./

/С другой же стороны, похоже, столь же неразреши-ма и задача высших властей доказать человеку его вину. И тогда получается, что их положение, несмотря на то, что они готовы на все ("Замок", с. 498), столь же безна-дежно, как и положение человека, спрятавшегося в глу-хой обороне./

/Три романа об одиночестве - если угодно. Только это одиночество не романтического толка. Одиночество, ко-торым отмечены его герои, - это одиночество, навязан-ное извне, а не идущее изнутри, душевное и духовное оди-ночество./

Насколько же низко пали высшие, если они теперь на одной ступени с низшими, а люди между ними где-то посередине. Тут между существами всех рангов каф-ковской иерархии царит тайная солидарность страха. И с каким облегчением встречает Кафка Санчо Пансу, который проламывает человеческий выход из этого про-мискуитета. (Ср. историю о Флобере "ils sont dans le vrai"*.)²³

/То, что книги эти остались незавершенными, - это и есть, пожалуй, торжество благодати в этих фрагментах./

"Обычная путаница" (24) - это, вероятно, одна из пьес, что идут в Открытом театре Оклахомы. Кстати,

* "Они правы" (франц.)

224

этот рассказ дает такой же яркий пример искажения вре-мени, как и "Соседняя деревня"²⁵.

У Кафки очень часто низкие потолки в помещени-ях буквально заставляют людей принимать согбенные позы. Словно они согнулись под неким бременем, и это бремя, несомненно, - их вина. Впрочем, иногда в их распоряжении имеются подушечки, чтобы легче бы-ло упираться в потолок затылком и шеей. То есть они научились к этой своей вине приноравливаться даже с удобствами. Когда они являются в судейские прием-ные, им там очень жарко; даже слишком жарко, если по правде, но зато, главное дело, не мерзнешь, так что и в этом тоже можно найти некоторые удобства и уют. То, что благодаря таким вот пассажам всякий уют и всяческие удобства приобретают весьма двусмыслен-ное освещение, вполне в духе Кафки. См. "Превраще-ние": там насекомое под кушеткой не может поднять голову.

Щели в дощатой стене обезьяньей клетки и в доща-той двери Титорелли.

Заметки 4

...Кафке... было бы полезно, перед окончательной дора-боткой рукописи присмотреться к работам Иеронима Босха, чьи монстры... состоят в родстве с монстрами Кафки.

225

...Георга Шерера... *

"Созерцание"

/Как вырастают произведения Кафки. "Процесс" из "Приговора" (или из "У врат закона", да и "Стук в во-рота" сюда же относится). "Америка" - из "Кочегара"./

/Имена людей с удивительной деловитостью запечатле-вают притязания написанного на буквальное истолкование./

Истинный ключ к пониманию Кафки держит в сво-их руках Чаплин. Как Чаплин дает ситуации, в которых уникальным образом сопрягаются отторгнутость, с обез-доленностью, вечные человеческие страдания - с осо-быми обстоятельствами сегодняшнего существования, с бытием денег и больших городов, с полицией и т. п., так и у Кафки любая случайность обнаруживает янусовскую двуликость, абсолютно непредумышленную - то она со-вершенно вне истории, а то вдруг обретает насущную, журналистскую актуальность. И рассуждать в этой свя-зи о теологии в любом случае имел бы право только тот, кто проследил бы, изучил бы эту двойственность, а уж никак не тот, кто прикладывает свои концепции только к первому из этих двух элементов. Кстати, эта своеобраз-ная двухэтажность точно в таком же виде проявляется и в его повествовательной оптике, которая, наподобие на-родного календаря и следит за эпическими фигурами с той - граничащей с абсолютной безыскусностью - наив-

* Фрагментарность данного абзаца объясняется состоянием руко-писи (верхний угол листа оторван).

226

ной простотой, какую можно обнаружить только в экс-прессионизме.

/Два принципиальных заблуждения в попытке при-близиться к миру Кафки - непосредственно естествен-ное и непосредственно историческое толкования; пер-вое представлено психоанализом, второе - Бродом./

/Описательное определение в философии дао: "Ни-что, которое только и обеспечивает пригодность и суще-ствование Нечто", по манере и тону очень близко многим высказываниям и речениям Кафки. (Его Санчо Панса как даосист.)/

/"Только полнота мира, она одна и является для не-го действительностью. Всякий дух должен быть овеще-ствлен и обособлен, чтобы получить здесь место и пра-во на существование... Духовное, если оно вообще и играет какую-то роль, становится духом, призраком. А духи превращаются в совершенно обособленных ин-дивидуумов, каждый со своим именем и каждый на свой лад привязанный к имени их почитателя... Полнота ми-ра ничтоже сумняшеся переполняется еще и их полно-той... Беспечно усугубляя эту давку, все новые и новые духи поспешают к старым... каждый со своим именем и на особицу от остальных". Впрочем, речь в данной ци-тате вовсе не о Кафке, а о... Китае. Так Франц Розенц-вейг описывает китайский культ предков ("Звезда из-бавления", Франкфурт-на-Майне, 1921, с. 76-77), а поразительная схожесть, которую приобретает мир Каф-ки в свете сопоставления с этим китайским культом,

227

подсказывает допущение, что за образом отца в произ-ведениях Кафки скорее надо бы искать представление о предках - равно как, впрочем, и их противоположность, то есть представление о потомках./

/Оскар Баум в статье в "Литерарише Вельт" говорит о конфликте каких-то обязательств, которые человек у Кафки в себе вынашивает. Насколько шаблонно это представление, настолько же поразительно рассужде-ние, которое Баум непосредственно из него выводит: "Трагизм несовместимости этих обязательств неизмен-но воспринимается у Кафки почти с жутковатой усмеш-кой - как вина героя, причем вина, опять-таки, пре-дельно понятная и почти само собой разумеющаяся". И вправду, мало что еще столь же характерно для Каф-ки, как этот косой взгляд, который он то и дело броса-ет на все скверное, докучливое, порочное как на нечто надоевшее, но вместе с тем и привычное./

В героях Кафки более чем заметно нечто, что можно было бы обозначить как медленную гибель праздности. Праздность почти неотъемлема от одиночества. Нынче, однако, одиночество перешло в состояние брожения. И лучше не стоять у него на дороге.

Заметки 5

"Чтобы быть потяжелее, а это, мне кажется, способст-вует засыпанию, я скрестил руки и положил кисти на

228

плечи, так что я лежал, как навьюченный солдат". Каф-ка, дневниковая запись от 3 октября 1911 г.

"Время приказывать" - или, скорее, "не время при-казывать" - очень емкое изречение из дневника. Выс-шая моральная задача человека: завоевать время на свою сторону. Это вполне могло бы быть грасианским поня-тием²⁶. Добиться того, чтобы время работало на тебя, на-подобие тому, как испытывается на правильность лю-бая ситуация в зависимости от того, способна ли она выигрывать как от длительной неизменности, так и от внезапной перемены. Отменный образ - что человек, отдающий приказы, в известном смысле должен как бы размахнуться во времени, чтобы достигнуть цели свое-го приказа.

/В Китае человек внутренне "почти бесхарактерен; об-раз мудреца, каким его в классическом виде... воплоща-ет Конфуций, стирает в себе практически все индиви-дуальные особенности характера; это воистину бесхарактерный, то бишь заурядный, средний человек... Отличает же китайца нечто совсем иное: не характер, а совершенно натуральная чистота чувства... Ни у одного другого народа лирика не выступает столь же чистым зеркалом видимого мира и внеличного, столь же дис-тиллированного от поэтического Я, буквально по кап-лям выпавшего из него чувства". Франц Розенцвейг, "Звезда спасения", с. 96./

/Кажимость и сущность - глубже всего характеризу-ет поэтов то, как у них эти две вещи соотносятся. У Каф-

229

ки это в высшей степени необычно: кажимость не вуа-лирует, не прикрывает здесь сущность, а компрометиру-ет ее, ибо как раз сущность-то и превращается у Кафки в кажимость. Так, например, статисты в театре Оклахо-мы, конечно же, ангелы, но как только они ангелами одеваются, они тем самым свою ангельскую сущность компрометируют. /

/Сходным образом и справедливость: неисповедимы ее приговоры. Именно это и выражает весь ход судебно-го дознания у Кафки. Но выражает в формах разложе-ния и продажности./

/О том, что понятие искажения в изображении Каф-ки имеет двойную функцию, и какую именно, - об этом лучше всего дает представление то иудейское предание, согласно которому с приходом мессии мир не изменит-ся сверху донизу, его всюду лишь чуть-чуть подправят в мелочах. Мы ведем себя так, словно живем в тысячелет-нем рейхе./

/О "Процессе": насколько здесь право и суд пронизы-вают все стыки социального бытия - это оборотная сто-рона беззакония в наших общественных отношениях./

Искажение - "dérangement de l'axe"* , по выраже-нию Берто.

О законе и его страже: "Le gardien c'est la société hu-maine. Elle ne comprend pas, elle ne connait pas la Loi qui néanmoins elle garde. La connaissance qu'elle feint d'en avoir

* разрушение оси (франц.)

230

est résevée au gage superior, inaccessible." Félix Bertaux: Panorama de la littérature allemande contemporaine. Paris, 1928, p. 235*.

Все это безмерное лукавство Кафка вывел еще в рас-сказе "На галерке"²⁷. Беззаконие - не оттого ли оно идет, что неумолимость закона ослепляет даже его хранителей?

Тут надо прояснить соотношение трех вещей: закон -память - традиция. Вероятно, именно на этих трех ве-щах творчество Кафки и зиждется.

Заметки 6

"Новый адвокат" - текст к картине Пикассо.

/"Непроницаем был мир всех важных для него ве-щей" - но не потому, допустим, что он обладал универ-сально настроенным умом, а потому, что был монома-ном./

Среди подонков всякой живой твари, среди крыс, навозных жуков, кротов подготавливается новое пони-мание людей, новый слух для новых законов, новый взгляд для новых отношений.

* "Страж - это человеческое общество. Оно не понимает, оно не знает тот Закон, который тем не менее охраняет. Оно только делает вид, что знает Закон, но это знание отдано высшим, непостижимым силам". Феликс Берто. Панорама современной немецкой литературы, Париж, 1928, с. 235 (франц.)

231

/Искажение, однако, само себя преодолеет, переродив-шись в избавление. Это смещение оси в избавлении ма-нифестируется переходом в игру ("Открытый театр Ок-лахомы". Все это происходит на ипподроме, потому что и этой античной игре придается сакральное значение./

Пример краткосрочного забвения: директор канце-лярии в комнате заболевшего Гульда. Из указания на то, что он "зашевелил руками, как короткими крыльями", можно заключить, что процесс превращения тут уже на-чался ("Процесс", с. 180)²⁸.

Люди, словно оглушенные сном, в любой миг гото-вы впасть обратно в свое одиночество; дядя, пытающий-ся удержать в равновесии свечу на своем колене ("Про-цесс", с. 182)²⁹.

/Мир монстров: Лени и ее перепонки между пальца-ми ("Процесс", с. 190-191/³⁰. Возможно, это намек на ее болотное или водяное происхождение.

О растленности этого мира: "все, выступающие пе-ред этим судом в качестве защитников, в сущности яв-ляются подпольными адвокатами" ("Процесс", с. 199)³¹. Здесь стоит указать на один мотив из моей работы о Гри-не: самая древняя и самая юная мразь сходятся и под-певают друг другу. На этой стадии капитализма опреде-ленные первобытные нравы болотных бахофенских времен снова обретают актуальность. /Логика Кафки как болотная, первобытная логика. На больших прост-ранствах текста рассуждения его персонажей простира-ются как асфальт, застывший над трясиной./

232

Заметки 7

К Открытому театру Оклахомы: в "Новом адвокате" "простоватый служитель наметанным глазом скромно-го, но усердного завсегдатая скачек"³² наблюдает за ад-вокатскими гонками.

Низкий потолок - в комнате адвоката тоже такой - придавливает обитателей как можно ниже к полу.

/У Кафки есть одна весьма примечательная склон-ность как бы изымать из событий смысл. Взять, к при-меру, того судейского чиновника, который битый час сбрасывает адвокатов с лестницы. Тут от события уже ничего не остается, кроме жеста, давно выпавшего из всяких аффективных взаимосвязей./

/Воспоминание как задача, как трудность: "не зная ни самого обвинения, ни всех возможных добавлений к нему, придется описать всю свою жизнь, восстановить в памяти мельчайшие события и поступки и проверить их со всех сторон. И какая же грустная это была работа! Может быть, она подходит тем, кто, уйдя на пенсию, за-хочет чем-то занять мозг, уже впадающий в детство..." ("Процесс", с. 222)/³³.

/К. берет одну из бумаг со стола, кладет ее на ладонь и, постепенно поднимаясь с кресла, протягивает ее обо-им собеседникам. ("Процесс", с. 226)/³⁴.

Сравнение Кафки и Пиранделло. Экспрессионист-ский элемент у обоих. Всякая ситуация исходит из од-ной вечности и уходит в другую.

233

/"Непроницаем был мир всех важных для него ве-щей" - пишет Макс Брод. И думаю, позволительно пред-положить, что многие, если не большинство из этих не-проницаемостей крылись для него в совершенно неприметных или по меньшей мере скупых жестах, по-доплеку и жизненное пространство которых он показы-вает в своих романах./

Условные придаточные предложения у Кафки - это ступени лестницы, уводящей все глубже и глубже вниз, покуда мысль его не окунется наконец в тот слой, где жи-вут его персонажи.

Суды ютятся на чердаках. Возможно, мы больше при-близимся к их пониманию, если вспомним, что чердак вообще такое место, где обретаются завалявшиеся, по-забытые диковины. Так что, быть может, необходимость предстать перед этими судами сродни тому жутковато-му любопытству, с которым мы приближаемся к запы-ленным сундукам, годами простоявшим на чердаке./

/Для понимания взаимоотношений кажимости и сущ-ности в этом мире важны портреты судей, а особенно зна-чима фраза Титорелли: "Если бы я всех этих судей на-писал тут, на холсте, и вы бы стали защищаться перед этим холстом, вы достигли бы больших успехов, чем за-щищаясь перед настоящим судом". Сравни также по-нятие "мнимого оправдания". /³⁵

"Все на свете имеет отношение к суду" ("Процесс", с. 262)³⁶.

"Суд ничего не забывает" ("Процесс", с. 277)³⁷.

234

/В то время как "Процесс" в большей мере показы-вает обвиняемого в обороне, "Замок" временами созда-ет ощущение, что тщетная задача высших властей - до-казать человеку его вину. И тогда получается, что их положение, несмотря на то, что они готовы на все ("За-мок", с. 498), столь же безнадежно, как и положение че-ловека, спрятавшегося в глухой обороне./

/"Две возможности: делать себя бесконечно малым или быть им. Второе - завершение, значит, бездеятель-ность, первое - начало, значит, действие". Китай при-держивается первого, Кафка - второго ("Как строи-лась...", с. 244)/³⁸.

Мир предстает у Кафки в кризисе; под непрекраща-ющимся дождем или снегом он переходит из одного со-стояния в другое. О взаимоотношении этих двух состо-яний говорится намеками: "Только здесь страдать - это страдать. Не в том смысле, что те, кто страдает здесь, где-то в другом месте из-за этого страдания будут воз-вышены, а в том смысле, что то, что именуется в этом мире страданием, в другом мире, не меняясь и будучи ос-вобожденным от своей противоположности, является блаженством" ("Как строилась...", с. 245)³⁹.

Диалектические противоположности ситуаций: срав-нение человека с бильярдом, который сперва разруша-ют, и лишь затем подвергают опустошению. ("Как стро-илась...", с. 248)⁴⁰. Или еще: "Что следует деятельно разрушить, то надо сперва крепко схватить" ("Как стро-илась...", с. 244)⁴¹.

235

Один из важных образов - ватага ребятни, что встре-чается и в "Охотнике Гракхе", и у Титорелли.

Попытка истолковать эпизод с языческими карти-нами: во времена ада новое - это вечно одно и то же.

"Суду ничего от тебя не нужно. Суд принимает тебя, когда ты приходишь, и отпускает, когда ты уходишь" ("Процесс", 391)⁴². Этими последними словами, которые К. слышит в соборе, высказано то, что суд, по сущест-ву, нисколько и ничем не отличается от любой житей-ской ситуации. Ибо такое можно сказать именно что о любой ситуации, правда, если предположить, что воспри-нимаешь ее не как развиваемую К., а как внеположную ему и его ждущую. Но именно это и происходит с осо-бой выразительностью в девятой главе, откуда и взяты процитированные выше заключительные слова. При-мерно так же, наверно, складываются ситуации во сне: мы попадаем в них, как в некие пустые формы, из кото-рых изливается самое наше существо в материи страха, вины или как там его еще можно назвать.

/Красота у Кафки никогда не выступает на стороне женщин-потаскушек, зато встречается в совершенно не-ожиданных местах, например, в лицах обвиняемых./

Заметки 8

Кафка очищает целые огромные ареалы, которые были заняты человечеством, он проводит, так сказать, страте-

236

гическое отступление, отводя человечество назад, на ли-нию первобытных болот.

Главное для него - начисто элиминировать совре-менность. Ему ведомы лишь прошлое и будущее: про-шлое - как первобытное болотное существование чело-вечества в полнейшем промискуитете со всеми живыми существами, будущее - как наказание, вернее как кара: именно с точки зрения вины будущее предстает как на-казание, а прошлое с точки зрения избавления, спасе-ния предстает как учение, как мудрость.

Пророк видит будущее в аспекте наказания.

Кафка ревизует историю:

Знание провоцирует и влечет за собой вину, а та - избавление, спасение.

Сквозь сонм имен его персонажей проходит как бы трещина: часть из них принадлежит повинному миру, часть - спасенному. Видимо, это напряжение на разрыв и есть причина чрезмерной определенности в его пода-че материала.

б) Дневниковые заметки (май - июнь 1931 г.)

6 июня. Брехт видит в Кафке пророческого писателя. Он заявляет, что знает и понимает Кафку как свой соб-ственный карман. Однако как именно он его понимает - выяснить совсем непросто. Для него, во всяком случае, ясно одно: у Кафки одна-единственная тема, и все бо-

237

гатство писателя Кафки есть богатство вариаций этой темы. Тема же эта, в понимании Брехта, в самых общих чертах может быть обозначена как изумление. Удивле-ние человека, который чувствует грандиозный сдвиг, происходящий во всех отношениях, но сам, однако, в но-вый порядок вещей вписаться не умеет. Ибо этот новый порядок вещей, если я верно тут Брехта понимаю, оп-ределяется законами диалектики, которые бытие дикту-ет массам и отдельному человеку. И этот отдельный че-ловек сам по себе по неизбежности вынужден реагировать на почти непостижимые изменения бытия, которыми дают о себе знать проявления этих законов, таким вот изумлением с немалой примесью панического ужаса. Кафка, как мне кажется, настолько этим ужасом охва-чен, что вообще не в состоянии изобразить какой-либо процесс в неискаженном, по нашим меркам, виде. Ина-че говоря, все, что он описывает, говорит не столько о самом себе, сколько о чем-то другом. Этому непреходя-щему визуальному присутствию искаженных вещей вто-рят безутешная серьезность и отчаяние во взоре самого писателя. За такое восприятие действительности Брехт склонен считать Кафку единственным подлинно боль-шевистским писателем. Сосредоточенность Кафки на его одной-единственной теме может вызвать у читателя впечатление закоснелости. В сущности же, однако, это впечатление - лишь свидетельство того, что Кафка по-рвал с принципами чисто повествовательной прозы. Быть может, проза его ничего и не доказывает; однако

238

строй ее таков, что ее в любой момент можно поставить в контекст доказательства. Тут можно вспомнить о фор-ме агады - так иудеи называют истории и притчи из Тал-муда, которые служат пояснению и подтверждению уче-ния, то есть галахи. Само учение, однако, нигде у Кафки не высказано. Можно лишь попробовать вычитать его смысл по странному, порожденному испугом и/или вну-шающему испуг поведению людей.

Некоторую подсказку тут может дать то обстоятель-ство, что наиболее интересные для него манеры поведе-ния Кафка нередко придает животным. Эти его исто-рии о животных довольно долго можно читать, вообще не догадываясь о том, что речь тут вовсе не о людях. Ког-да же в первый раз наталкиваешься на обозначение - ка-кой-нибудь мыши или крота - то вскидываешься, как от шока, и видишь вдруг, насколько далеко ушел от те-бя континент людей. Так же далеко, как далеко от него общество будущего. Кстати говоря, этот мир животных, в чьи мысли Кафка облекает свои, имеет одну характер-ную особенность. Это неизменно животные, вроде крыс и кротов, которые обитают в недрах земли, либо, по меньшей мере, как жук из "Превращения", живут на земле, заползая во всевозможные отверстия и щели. Только подобное вот укромное, заползшее под землю существование, похоже, и представляется писателю един-ственно подобающим и уместным для представителей его изолированного, не сведущего в законах бытия поколе-ния и его окружения.

239

Брехт противопоставляет Кафку - точнее образ К. - Швейку: одного удивляет все, другого ничего не удив-ляет. Швейк выявляет чудовищность бытия, в которое он поставлен жизнью, тем, что он ничто в этом бытии не считает невозможным. Он настолько изведал на себе беззаконие этой жизни, что давно уже никаких законов от нее не ждет. Кафка, напротив, наталкивается на за-кон уже везде и повсеместно: он, можно сказать, уже весь лоб себе в кровь разбил об этот закон (см. историю про крота, а также "Как строилась...", с. 213), но это ни-где и никогда не есть закон вещного мира, по которому он живет, и вообще это все не от вещного мира. Это за-кон некоего нового порядка, под действием которого все вещи, в коих он выражается, скособочены, - закон, который искажает все вещи и всех людей, в ком бы и в чем бы он ни проявился.

3. Заметки (до июня 1934 г.)

а) Мотивы и диспозиция к эссе 1934 года

Центры

/Деревенский воздух/ - "Соседняя деревня" - затхлый воздух у старой супружеской четы, у Кламма, который сидит в трактире, - девятнадцатое столетие - /Изрече-ние Лао Цзы/ -

240

/Детское фото - "Желание стать индейцем" - сти-хийная чистота чувства/ - Америка как освобождение -

История о Потемкине - отношение между нами и высшими, и наоборот - /"Старинная запись" - Сущ-ность вражды/ -

/Монстры - горбатый человечек - образ вещей в заб-вении - навьюченный солдат - /

Стиль хрестоматии - примат внешнего поведения, по-вадки - его непонятность - Завещание: (неразрешимая) задача - повадка зверей - оглядка пишущего - город-ской герб - вкус (подарок?) яблока - /романист и рас-сказчик -/

/Талмудистская деревня - тело животного в нас - болотное предмирье - усталость -/

/Дао - Китай - шествие духов/ - Дон Кихот - бес-покойный дух -

Чудовищное как порука повседневного - прислужи-вающие титаны - звери из недр земных - тут бесконеч-но много надежды (для них)

Мотивы

"Стук в ворота" ("Как строилась...")⁴³

1) "Я тут по праву в ответе за все - за каждый стук в дверь" ("Созерцание")⁴⁴

Рассказчик бегает по ковровой дорожке своей ком-наты, как "по скаковой дорожке" ("Созерцание")⁴⁵

241

Та же скаковая дорожка в романе "Америка"

2) "В назидание наездникам" ("Созерцание")⁴⁶Ребенок-привидение в "Тоске" ("Созерцание")⁴⁷

3) Дети у Титорелли ("Процесс"), вокруг Гракха ("Как строилась..,")

"Смотреть на других взглядом животной твари" - как вы-ражение "последнего замогильного покоя" ("Созерцание")⁴⁸

4) Щели в дощатой стене обезьяньей клетки ("Отчет для академии")

5) Щели в двери Титорелли ("Процесс") Насекомое не может поднять голову под кушеткой ("Превращение")

6) Зрители на галерее упираются головами в потолок ("Процесс")

Гибрид кошечки и барашка ("Как строилась...")⁴⁹

7) Шпулька Одрадек ("Сельский врач")⁵⁰Лени с ее перепонками ("Процесс") Купец заявляет: "я несусь, как на волнах, прищел-киваю пальцами обеих рук..." ("Созерцание")⁵¹

8) В комнате больного Гульда автор указывает на руки, ко-торыми он "шевелил, как короткими крыльями" ("Процесс")^{52 Д}вое помощников, которые заглядывают в окно ("Замок")

9) Две лошади, тоже заглядывающие в окно ("Сель-ский врач")

Вороны, устремляющиеся к небу ("Как строилась...")

10) Вороны, летающие вокруг замка ("Замок")

* * *

242

Мотивы	Лейтмотивы
Отрытый театр Оклахомы	Бытие лошади
Горбатый человечек	Иудейство
Болотный мир	Детское фото
Пресечение времени	Открытый театр
Сельский воздух	Озорники-разбойники
Студенчество	Сельский воздух
Детское фото	Кьеркегор и Паскаль
Забвение	Болотный мир
Кьеркегор и Паскаль	Забвение
Потемкин	Искажение
Шлемиль
Озорники-разбойники

* * *

Резервные мотивы
Ватаги детишек	Составные части мону-мента
Питание, пост, бодрствова-ние	Первородный грех
Нора	Даосизм и кузня
Шлемиль

243

Музыка

/Folie d'interprétation*/

Стиль хрестоматии

/Завещание/

Безмолвие

Кажимость

Последняя и полная диспозиция к эссе

Мир образов Кафки и всемирный театр

Потемкинская история Герольд

Утомленные / Отцы / Наказующие

Паразиты

Несправедливость и первородный грех / Непрекра-щающийся процесс

Решения и молоденькие девушки / К. и Шувалкин

Монстры в лоне семьи: насекомое / Одрадек / бара-шек

Животные / собаки / лошади / кроты / мыши

Неготовые существа / проходимец / дети / помощники

Между жизнью и ничто

* Безумие интерпретации (франц.)

244

Промискуитет в царстве этих образов / духи-послан-ники / музыка / которая усыпляет

Бесконечно много надежды / только не для нас

/Детская фотография/ Бедное и скудное детство

Безутешность / Детское фото

Желание / стать индейцем

Америка / скаковая дорожка

Росман лишен характера

Китайский мудрец

Театр жеста / "Старинная запись" / опыт погромов

Жесты / их инвентарный перечень / их непроница-емость / их интерпретируемость

Развитие жеста / отказ от его рационализации /

Завещание

Актеры / которые играют самих себя / Пиранделло

Параллели

Спасенные / ангелы / банкет блаженных

Сельский воздух / Лао Цзы

Талмудистская деревня / деревня-тело

Привычки Кафки в еде / кашель

Тьма в деревне

* * *

История о Гамсуне

Теологическое истолкование Кафки / Кьеркегор и Па-скаль / Трилогия творчества

245

Xaac / Ранг / Ружмон / Грётхьюсен / Шёпс / "Не-бытие Бога"

Посмертные заметки / Мотивы

Цена, которую Кафка заплатил

Победа над парадоксом / Бесстыдство теологии /

Стыд

/Ни Бога / ни иудеев/ ни любви /

Сомнение / существование на качелях / зыбкая поч-ва опыта

Историческое соответствие / регресс к болотному миру / Лени / Брунельда / Ольга

Регрессирующая природа / Пропыленный людской мир / Прамир и новое

Забвение как вина

Забвение и животные / "Белокурый Экберт"

Мышление животных / Их страх

Забвение как сосуд для мира духов

Форма вещей в забвении / Одрадек / Искажение

Опущенное чело / Горбатый человечек / Внимание как природная молитва

Je n'ai rien négligé*

История о нищем

Искажения во времени / Верхом в соседнюю деревню / легенда о мессии

* Никакой небрежности (франц.)

246

Короткая жизнь / Дети / Не ведающие усталости / го-род на юге

Студенты и помощники / пост / жизнь без сна / мол-чание

Учение в родительском доме

Дао

Магия в учении / сметливость / верхом

Радостная легкая поездка / Карл Росман / Блажен-ный наездник

Новый адвокат и его научные занятия / Толкование

Правда о Санчо Пансе

б) Различные заметки к эссе

Если задаться целью составить на немногих страницах перечень того, что Кафка как бы невзначай, незаметно и как нечто само собой разумеющееся подбрасывает в ход своего повествования, то перед нами возникнет карти-на небывалого и причудливого мира,

/где люди ходят, сгорбившись от ужаса ("Стук в во-рота")/

нищие получают в качестве милостыни спитый ко-фе ("Верхом на ведре")

/просители, подавая властям ходатайство, протяги-вают бумагу, положив ее на ладонь и постепенно подни-маясь с кресла ("Процесс")/

/люди ходят, скрестив руки на груди или запустив

247

пальцы в волосы/

/где высшее выражение любви - это когда чиновник перепрыгивает через дышло/

* * *

Сфера теологии казалась Кафке неприличной (Потем-кин)

Творчество Кафки: силовое поле между Торой и Дао

Одним из тридцати шести праведников был небезыз-вестный Шлемиль

Помощники - это еще неготовые существа, которые именно поэтому особенно близки материнскому лону природы

Мужчины у Кафки - дураки или дряхлые старцы, то есть неготовые или перестарки

Животных (монстров) выкармливают в лоне семьи

Шлемилю (как и помощнику), для того чтобы быть законченным, готовым человеком, чего-то недостает -пусть это хотя бы только тень

Моральные сумерки, разлитые над их существовани-ем, напоминают об атмосфере, которую имел обыкнове-ние создавать Роберт Вальзер - автор романа "Помощ-ник", любимый писатель Кафки - в своих небольших вещах - стоит вспомнить о его "Снегурочке"

Помощники еще не вполне оторвались от женского лона: "... устроились в углу на полу на двух старых жен-ских юбках..." ("Замок", с. 84)

248

Родословное древо кафковских персонажей

отцы, Кламм

почитывая газету, попыхивая "Виргинией", в уни-форме, дряхлые, почти в маразме

Помощники; проходимец; Варнава

Монстры; навозный жук; Одрадек; гибрид; живот-ные

Женщины; Брунельда; Фрида; Ольга; Антония; ба-рышня Бюрстнер

* * *

Происхождение записей "Он"⁵³ из аллегории. "Как стро-илась...", с. 217) /афоризм "Прежде он был частью мо-нументальной группы..."⁵⁴/. Попытаться отнести это к са-мому писателю.

В свете демонической природы права, которая у Каф-ки постоянно перед глазами и которая, вероятно, и есть причина его осмотрительности, стоит сопоставить это с моей "К критике насилия".

Сопоставить: Хаас - "Образы времени".

Отношение между мышлением и сном ("Как строи-лась...", с. 214) (55).

Писательское у Кафки в противовес "поэтическому".

"Он мыслит не ради своего личного мышления..." ("Как строилась...", с. 217)⁵⁶.

Утешение для горбатого человечка.

249

"Почти не зная уже, для кого ищешь утешения..." ("Как строилась...", с. 219)⁵⁷.

"Странным, но и утешительным образом, к этому он был подготовлен меньше всего". ("Как строилась...", с. 212)⁵⁸. Утешительным, потому что беда - не противо-положность страху.

"Ведь прутья решетки отстояли друг от друга на метр..."("Как строилась...", с. 213)⁵⁹. Кафка помещает се-бя в такой мир, чтобы увидеть этот мир его же собствен-ными глазами.

"Неспособность стать историческим" ("Как строи-лась...", с. 212)⁶⁰. Масса, безымянный человек.

"Чтобы ты оставался расположен ко мне, я терплю ущерб, наносимый моей душе" ("Как строилась...", с. 220)⁶¹. О мертвых: "Становится видно, кто кому повре-дил больше - современники ему или он современни-кам, в последнем случае он был великим человеком" ("Как строилась...", с. 221)⁶².

"Из совсем темного коридора, в котором еще не за-жигали лампы, возник, словно маленькое привидение, ребенок, и встал на цыпочки на чуть заметно качающей-ся половице" "Созерцание" (с. 82)⁶³.

* * *

Опровержение интерпретации "Замка".

К первой части этой конструкции можно апеллиро-вать как к общему месту толкования Кафки. - Брод -

250

Каждое из его произведений - победа стыда над те-ологической постановкой вопросов.

Бесстыдство болотного мира. Его могущество - в его забытости.

Память, способная двигать эпохами. Охваченный ею круг опыта. Болотная логика.

Забвение и техника повествователя.

Поминальность у иудеев.

Животные и их мышление. Почему так много зави-сит от толкования их повадки.

"Белокурый Экберт".

Одрадек или форма вещей в забвении.

Тяжкий гнет. Горбатый человечек.

* * *

...мифологические образы и животные, аллегорические и сказочные существа

/...приступать к толкованию Кафки, не имея за пле-чами долгого опыта изучения этих мотивов/

/...животное, скаковая дорожка, склоненное чело, "Стук в ворота", фрак, помощники... слуги/

...в изучении творчества Кафки еще почти ничего не произошло. И было бы предельной наивностью ожи-дать, что это положение по случаю десятилетия со дня его смерти разом перемениться...*

* Фрагментарность данного абзаца объясняется состоянием рукописи.

251

/Указать на связь его интереса к описанию повадок людей с его изображениями животных./

В произведениях Кафки слово "Бог" вообще не встре-чается. Толковать их непосредственно в теологическом смысле - это все равно, что, допустим, разъяснять чи-тателю новеллы Клейста, перелагая их стихами.

Материалы к "Одрадеку"⁶⁴

Забытое нас "переживет"; оно от нас не зависит; а мес-то обитания его "неопределенно".

Это как куча опавших листьев - когда они шуршат, в этом звуке слышны одновременно и спрятанность, ук-ромность, и желание быть найденным. То и другое вме-сте рождают его "смех".

Забвение - нечто "чрезвычайно подвижное, его ни-как нельзя поймать..."

* * *

/Кстати, у этого прамира есть голоса. Среди фраз Каф-ки, пожалуй, нет более захватывающей, чем та, что эти голоса описывает. Одрадек смеется. Но в этом его сме-хе "как будто совершенно не участвуют легкие. Звучит он, как шелест опавших листьев"./

"Забота отца семейства" - это материнское, которое его переживет.

252

Одрадек обитает на чердаке.

Лошади сельского врача - предтечи помощников.

Складки на лбу Сортини, которые, словно пряди во-лос, ниспадают к ноздрям.

Но если задаться вопросом, как происходят в этих рас-сказах неожиданности, то обнаружится, что они такого сорта, что застигают нас или героя врасплох не собствен-но неожиданностью принесенного жизнью события, а неожиданностью всплывшего воспоминания, самые глу-бокие из которых в большинстве случаев встречаются в неприметных, чтобы не сказать неподходящих, местах.

И утомление-тоже своего рода указание на изношенность этого мира Нои на его "заболоченность". "Как же я ее любила, когда она была вот такая усталая", - говорит Ольга об Амалии.

Чиновники многое делают "погрузившись в разду-мья"; наверно, вот так же и Сортини написал свое от-вратительное письмо Амалии.

"Несчастливой любви у чиновников не бывает".

* * *

/Ни одно из высказываний, оставленных нам Кафкой об этом "вышнем мире", нельзя рассматривать как ключ к миру нашему. Ибо этот вышний мир вообще себя не осо-знает. Он привязан к низшему миру, как человек, прово-дивший бы все свое время у замочной скважины, подгля-дывая за соседом, о котором он ничего не знает и ничего не понимает. Вот эта комната соседа и есть наш мир./

253

/Право имеет в творчестве Кафки характер некоего мифического создания. Но беспощадной силе права ав-тор придает компенсирующий момент. Этот мир права в самой сокровенной сути своей продажен и развращен. И быть может, как раз эта развращенность и есть сим-вол милосердия./

/"Тут бесконечно много надежды, но только не для нас". Тогда для кого? Для племени привратников и по-мощников, собак и кротов, Титорелли или Одрадека, наездников на ведре и судебных писарей./

/Есть забавный исторический анекдот о Потемкине, который, как на столетие опередивший события герольд, предвещает произведения Кафки./

/Среди всех созданий Кафки собственно размышля-ют только животные. То же, что в мире права - продаж-ность, то в мире мышления - страх. Страх нарушает мыслительный процесс, но он же - единственное воз-вышающее и исполненное надежды в этом процессе./

Флобер и Кафка: воздух подвала и сельский воздух.

/"За чем бы я кого ни застал, я за это же хочу его су-дить". "Страшный суд - это правосудие военного вре-мени". От этого гностического озарения у Кафки опре-делять его отношение к истории./

Позиция Кафки: позиция человека, который имеет сказать нечто безнадежное. Это и определяет тот особый характер, который приобретает у него повествование.

* * *

254

Отто Штёсль сравнивает Кафку с Пиранделло ("Цайтвенде", II, 7).

Классификация элементов, из которых строятся рас-сказы последнего тома: животные, аллегорические пред-меты (китайская стена, городской герб, законы), мифо-логические персонажи.

Подробно учесть резюме Крафта о "Как строилась Китайская стена".

Письменное наследие Кафки было поворотом. Он снова ощутил то непомерное требование, которое предъ-являет слушатель к рассказчику: получить совет. Но он не знал, что посоветовать. Он знал разве что, как в на-ши дни совет может выглядеть. И еще о том, что, чтобы дать совет, надо отвратиться от искусства, развития, пси-хологии.

"Старинная запись". Тут ни разу не сказано о "вра-гах", "хотя ни о чем ином и речи быть не может", ибо это "не наши солдаты", и именуются они "кочевника-ми". Он скорей уж назвал бы их "галками", чем "вра-гами". И никакой враждебности им не приписывает. Опасность попасть "под удары их плети" ему неведо-ма. Но он и не говорит, что они целятся в нас. И еще менее упрекает их в насилии. "Что им понадобится, то они берут. И не то чтобы применяли насилие. Нет, мы сами отходим в сторонку и все им оставляем". Его от-чет - это зеркало, отражающее злодеяние. Право и ле-во поменялись местами. Злодеяние может тут показать-ся чуть ли не миролюбием. Они по сути вроде бы даже

255

и не грабят: это сами покоренные понимают страх мяс-ника и собирают деньги, чтобы "его поддержать". А ка-кое обстоятельство всему этому виной? Отнюдь не гра-бительские наклонности кочевников. Нечто совсем иное; это даже вообще не обстоятельство. Это предмет: "Дворец приманил к нам кочевников, но не в силах их прогнать"⁶⁵.

* * *

"Правда о Санчо Пансе". Родственность этой истории с хасидской легендой о нищем. Чудовищное как пору-ка повседневному. Это взгляд на мир, которому совме-стная жизнь крыс понятна больше, чем жизнь людского сообщества, обыкновенное зрение для него загадочней провидчества, а век человеческий необозримей миро-вой эпохи. Но то, что гарантией и порукой повседнев-ному оказывается чудовищное, - это одно из озарений того юмора, что обитает в нижнем мире титанов, в ми-ре неприметных и безобразных процессов и тварей, ко-торый мы открываем для себя лишь позже, возможно в наш смертный час, как Карл Росман открывает для се-бя кочегара, уже собираясь ступить на землю Америки. /Однако эта хасидская сказка о нищем ведет нас не только в мир моральных категорий кафковского творче-ства, но и в мир категорий временных, столь тесно с мо-ральным связанный. Надедушку из сборника "Сельский врач", который никак не поймет, как это молодой чело-

256

век способен отважиться ну хотя бы поехать верхом в со-седнюю деревню, не опасаясь не то что несчастного слу-чая, а просто того, что его "обычной, вполне счастливо убегающей жизни на такую прогулку заведомо не хва-тит", - на этого дедушку очень похож нищий из анекдо-та, который в своей "обычной, вполне счастливо убега-ющей" жизни не находит места даже для простого житейского желания - желания получить рубашку, зато в жизни необыкновенной и несчастной, куда его заводит придуманная им же самим история, заветным желанием пренебрегает, променяв его на исполнение прозаичес-кого. Нет ничего столь же близкого Кафке, как "обход-ная" стратегия этого вот хасидского нищего. Реальному существованию он своих желаний не предъявляет; но ра-ди исполнения самого малюсенького из них он нагромож-дает сочиненный, вымышленный мир титанов, наподо-бие Санчо Пансы, который - ради собственного покоя -сочиняет геройские подвиги Дон Кихота.

* * *

"Я, кстати, полагаю, что творчество Кафки вообще за-крыто для интерпретаций и всякое толкование с неиз-бежностью минует его, Кафки, истинные интенции. Ибо ключ он взял с собой - а возможно, впрочем, даже и брать не стал, но нам и это неизвестно". Крафт.

"Правда о Санчо Пансе" сводится к "пребыванию в обычности", природу которого Кафка определяет как

257

двоякую: во-первых, когда даже в земных делах не стре-мишься к добру; во-вторых, когда не обманываешь зло, в этом случае хотя бы с виду ("Как строилась...", с. 235)⁶⁶.

/Крафт сопоставляет несколько вещей, которые зна-менуют отношение Кафки к ходу времени: "Маленькую басню", "Соседнюю деревню", "Страшный суд как пра-восудие военного времени"./

Сравнить "Старинную запись" Кафки с гетевской "Великой Эфесской Дианой".

/"У меня есть опыт, и я вовсе не шучу, когда говорю, что опыт этот - все равно что морская болезнь на бере-гу" Кафка, 1909, "Гиперион", II, I./⁶⁷

/"Припоминаю один из разговоров с Кафкой, начав-шийся с обсуждения сегодняшней Европы и упадка че-ловечества. "Мы, - так он сказал, - просто нигилисти-ческие мысли, возникающие в голове у Бога". Мне это сначала напомнило картину мира у гностиков. - Бог как демиург зла, мир как его грехопадение. - О нет, - воз-разил он, - наш мир - это просто скверное настроение Бога, его неудачный день. Тогда, значит, вне той формы проявления мира, которую мы знаем, возможна надеж-да? - Он улыбнулся: О, надежды сколько угодно, беско-нечно много надежды - но только не для нас"" Макс Брод, "Поэт Франц Кафка" ("Нойе Рундшау", 1921).

Таким же суховатым и терпким на вкус, как язык Кафки, должно было быть яблоко с древа познания.

* * *

258

В ожидании второго тома из наследия Кафки⁶⁸.

/Некоторые пассажи из послесловия к "Как строи-лась..."⁶⁹: абсолютно несносное утверждение, что "этот тип человека, чьи формы существования в силу его спо-собности испытывать потрясения в пограничных пере-живаниях, является трагическим и в зависимости от ис-торической ситуации, в которой он находится, имеет либо более, либо менее сильное предчувствие, что и для главного, трагического конфликта его существования есть возможность спасения" (с. 254 и cл.). "Вообще же Кафка в характерной для него форме мифологического знания-предчувствия прозревал судьбоносность исто-рических взаимосвязей" (с. 255). Иногда стиль этих из-дателей вступает в сомнительную близость с языком эк-зистенциальной философии./

О "сельском воздухе" у Кафки и к преданию, кото-рое ему ближе всего, о Санчо Пансе: "А затем вернулся к своей работе, как ни в чем не бывало". - Это замеча-ние знакомо нам по неясному множеству старинных рассказов, хотя, быть может, не встречается ни в одном" ("Как строилась...", с. 248)⁷⁰.

/Комната старой супружеской пары, где происходит воскрешение из мертвых, подвал торговца углем, ком-ната трактира, где сидит Кламм, сельский воздух на ули-це, душный, спертый воздух внутри: и то и другое соеди-няется в локальный сельский колорит./

"Желание стать индейцем" - процитировать в пас-саже о детском фото./

259

/Диалектика забвения. Кто забыл - мы? Или, скорее, это мы забыты? Кафка этот вопрос никогда не решает. Может, эти вышние потому так опустились, что мы пе-рестали о них заботиться? Но, возможно, они так опус-тились просто потому, что еще никогда не сталкивались с нами./

/Санчо Панса своего всадника выслал вперед, Буце-фал своего пережил; и оба теперь вполне хорошо устро-ились. Человек ли, лошадь ли - не так уж важно, глав-ное - избавиться от всадника./

* * *

/Уже было указано, что в произведениях Кафки слово "Бог"ни разу не упоминается. И нет ничего более бес-смысленного, как притягивать это слово к толкованиям Кафки. Кто не в состоянии уразуметь, что возбраняет Кафке упоминать это имя, тот вообще ни одной его строчки не поймет/

Вернер Крафт в связи с "Правдой о Санчо Пансе" ци-тирует Андре Жида "Suivant Montaigne"*, NRF, июнь 1929 г.: "Montaigne mourut (1592) avant d'avoir pu lire Don Quichotte (1605), quelle dommage! Le livre était écrit pour lui... C'est le propre de ce grande livre ... de se jouer en cha-cun de nous; en aucun plus éloquemmen qu'en Montaigne.

* "Новый Монтень".

260

C'est au dépens de Don Quichotte que, peu à peu, grandit en lui Sancho Pansa"*

Крафт не ошибается, когда считает, что Кафка в своем завещании намеренно требовал от Брода невозможного.

/Ни одно человеческое искусство не предстает у Каф-ки в таком скомпрометированном виде, как строитель-ное. При этом нет для него искусства более жизненно важного, и ни перед каким другим его растерянность не дает о себе знать столь же внятно ("Как строилась Ки-тайская стена", "Герб города", "Нора").

Крафт в своем толковании рассказа "Верхом на ве-дре" нашел образ, который весьма выразительно уста-навливает место божественного в мире Кафки. "Это вознесение, - говорит он о полете рассказчика верхом на ведре, - подобно взмыванию ввысь чаши весов, ког-да на другую чашу ложится непомерный вес". Непо-мерный вес справедливости, который так унижает все божественное.

/Кафка приводит бесконечное число примеров это-го процесса: когда человек решается наконец-то, отре-шившись от всех помех и соблазнов, стать хозяином си-

* "Монтень умер (1592), так и не успев прочесть "Дон Кихота", ка-кая жалость! Эта книга была написана для него. В том-то и особенность этой великой книги,... что ее интрига разыгрывается в каждом из нас, и ни в ком она не разыгрывается более красноречиво, чем в Монтене. По мере убывания Дон Кихота в нем мало-помалу разрастается Сан-чо Панса" (франц.).

261

туации. Вот тут-то она и выходит у него из подчинения. Один из таких бессчетных примеров: "Это случилось в знойный летний день. По дороге к дому мы с сестрой про-ходили мимо запертых ворот. Не знаю, просто ли из озорства постучала сестра в ворота, или даже не стуча-ла вовсе, а лишь погрозила кулаком"./

* * *

Кафка и Брод: Лоурел, который искал своего Харди, Пат, искавший своего Паташона⁷¹. Выдав Господу Богу подоб-ный дивертисмент, Кафка тем самым освободил себя для творчества, о котором Бог мог уже не беспокоиться. Однако в дружбе этой Кафка, вероятно, дал волю как раз своему черту. Возможно, он относился к Броду и его глубокомыс-ленным иудейским философемам, как Санчо Панса к Дон Кихоту и его заумным рыцарским химерам. Очевидно, Кафка чувствовал, что в нутре у него обитает изрядная чер-товщина, и, надо полагать, радовался, когда видел, как она мельтешит вокруг него в виде маленьких неприличностей, фо па, неаппетитных ситуаций. Вероятно, он чувствовал се-бя ответственным за Брода, как за самого себя, даже больше. Не отвоеван ли всякий комизм у ужасов, то есть у мифа - и не обретала ли греческая комедия первый пред-мет комизма в ужасном? Что все ужасное может иметь свою комическую сторону, но не обязательно все коми-ческое - ужасную. Открывая первую, мы как бы обес-цениваем зло, открывая вторую - отнюдь не обесцени-

262

ваем комизм; примат комизма. Высшая свобода обраще-ния с материалом - уметь охватить обе стороны. Не жить в истории, как в квартире.

* * *

Благодаря тому что язык Кафки в романах почти до не-различимости уподобляется языку народных рассказов, пропасть, отделяющая роман от рассказа, обозначается с тем большей непреодолимостью. Индивидуум, "сам не знающий совета и не способный дать совет", наделен у Кафки, как, пожалуй, ни у кого прежде, бесцветнос-тью, банальностью и стеклянной прозрачностью зауряд-ного, среднего человека. До Кафки еще можно было полагать, что растерянность романного героя есть про-явление какого-то его особого внутреннего склада, его слабости или его особой сложности. И лишь Кафка ста-вит в центр романа именно такого человека, на которо-го ориентирована вся народная мудрость, - тихого, скромного, благонамеренного, человека, которого посло-вица всегда снабдит добрым советом, а старые люди - добрым словом утешения. И уж если так получается, что этот хороший по задаткам человек то и дело из одной не-приятности попадает в другую, то вряд ли в этом вино-вата его природа. Видимо, все дело в том мире, куда он определен и где у него определенно ничего не клеится.

* * *

263

Пруст и Кафка

Есть нечто общее, что присуще Кафке и Прусту, и, как знать, сыщется ли это общее где-нибудь еще. Речь идет об употреблении местоимения "Я". Когда Пруст в сво-их "Поисках утраченного времени", когда Кафка в сво-их дневниках произносят "Я", то у обоих это слово буд-то прозрачное, стеклянное. Его обиталища лишены локального колорита; любой читатель может сегодня в них въехать, а завтра выехать. Обозревать их в свое удо-вольствие, изучать их, без всякого обязательства к ним привязываться. У этих писателей субъект приобретает защитную окраску планеты, которой в грядущих ката-строфах суждено поседеть от ужаса.

4. Заметки (до августа 1934 г.)

а) Разговоры с Брехтом

6 июля. Брехт, в ходе вчерашнего разговора: "Я часто думаю о трибунале, который меня будет допрашивать: "Как это так? Вы действительно всерьез так считаете?" Пришлось в конце концов признать: не совсем всерьез. Я слишком много думаю о художественном, артисти-ческом, о том, что пойдет во благо театру, чтобы быть совсем уж серьезным. Но если я уж на столь важный во-прос отвечу отрицательно, то присовокуплю к нему од-

264

но еще более важное утверждение, а именно что по-добная моя позиция позволительна". Правда, это уже довольно поздняя формулировка, выработанная ходом разговора. Начал же Брехт с сомнений не в приемлемо-сти, а в действенности своего метода. С тезиса, кото-рый отталкивался от нескольких замечаний, сделан-ных мной о Герхарде Гауптмане: "Иногда я спрашиваю себя: может, только такие писатели и достигают чего-то - я имею в виду, основательные писатели". Под та-ковыми Брехт подразумевает тех, для которых все со-вершенно всерьез. И для пояснения этого тезиса он исходит из фиктивного представления, что, предполо-жим, Конфуций написал трагедию или Ленин сочинил роман. Это, как он объясняет, было бы воспринято как вещь неподобающая, как поведение, их не достойное. "Предположим, вы читаете отменный политический роман и только после узнаете, что его написал Ленин, - вы тут же измените свое мнение и о романе, и об авто-ре, причем к невыгоде обоих. И Конфуцию нельзя бы-ло сочинить пьесу на манер Еврипида, к ней отнеслись бы как к чему-то не достойному его. А вот притчи та-ковыми не считают". Короче, все это сводится к раз-личению двух типов литераторов: визионера, провид-ца, для которого все всерьез, с одной стороны, и ироничного созерцателя, для которого отнюдь не все всерьез, - с другой. Тут-то я и подбрасываю вопрос о Кафке. К какой из этих двух групп он относится? Я знаю: вопрос этот не решить. Но именно неразре-

265

шимость этого вопроса есть для Брехта знак того, что Кафка, которого он считает большим писателем, вро-де Клейста, вроде Граббе или Бюхнера, - это человек, потерпевший крах. Его исходный пункт, действитель-но, парабола, притча, которая держит ответ перед ра-зумом, поэтому он не придает слишком серьезного зна-чения тому, что касается словесного воплощения. Однако и парабола тоже подлежит формовке. Так она перерастает в роман. И зародыш романа, если присмо-треться, она несла в себе изначально. Она никогда не была прозрачной до конца. Кстати, Брехт убежден в том, что Кафка обрел свою форму не без Великого Ин-квизитора Достоевского и не без влияния еще одного параболического места в "Братьях Карамазовых", там, где труп святого старца начинает смердеть. Так что у Кафки парабола пребывает в постоянном споре с про-видчеством. Но Кафка как визионер, по Брехту, видел грядущее, не умея разглядеть настоящее. Он, как и прежде в Ле Лаванду, но теперь более для меня внятно, подчеркивает пророческую сторону его творчества. Кафка видел перед собой только одну, одну-единствен-ную проблему - проблему организации. Что его заво-раживало, так это страх перед муравьиным государст-вом: как люди сами себя отчуждают формами своей совместной жизни. И определенные формы этого от-чуждения Кафка предвидел, как, например, методы ГПУ. Решения, однако, он не нашел и от своего кош-мара так и не очнулся. О точности Кафки Брехт гово-

266

рит, что это точность неточного, спящего, грезящего человека.

5 августа. Три недели назад я дал Брехту мое сочине-ние о Кафке⁷². Он, судя по всему, работу прочел, но по своей инициативе о ней не заговаривал, а те два раза, ког-да я сам заводил о ней разговор, отвечал уклончиво. В конце концов я, ни слова больше не говоря, забрал у него рукопись. Вчера вечером он неожиданно сам обра-тился к этой работе. Переходом к ней - этаким неожи-данным кульбитом - послужило его замечание о том, что и я тоже несвободен от издержек дневникового пи-сательства на манер Ницше. Мое сочинение о Кафке, к примеру, - сам-то он занимался Кафкой только с фено-менальной стороны, - трактует творчество как нечто са-мо по себе и для себя выросшее (как и автора) и изыма-ет его изо всех и всяческих взаимосвязей - даже из взаимосвязей с автором. Все дело в том, что для меня не-изменно самым главным является вопрос о сути. А что если посмотреть на это дело вот с какой стороны: что он делает? и как при этом держится? И смотреть первым де-лом на всеобщее, а не на особенное. И тогда выяснит-ся, что жил он в Праге в дурной среде журналистов и литераторов-зазнаек, в этом мире главной, если не един-ственной реальностью была литература; из подобного способа мировосприятия вытекают сильные стороны Кафки и его слабости - его художественная значимость, но и его всяческая никчемность. Он обычный еврей-ский мальчик - как можно было бы запечатлеть и тип

267

арийского мальчика, - хилое и безрадостное создание, сперва просто пузырь на крикливом болоте пражской культуры, и больше ничего. Но потом, однако, в нем все же проявляются определенные и весьма интересные сто-роны; тут следовало бы представить себе беседу Лао Цзы с учеником Кафкой. Лао Цзы говорит: "Итак, ученик Кафка, тебе стали непонятны и жутки организации, фор-мы правовой и экономической жизни, среди которых ты живешь? - Да. - Ты больше не можешь в них сори-ентироваться? - Не могу. - Вид акции тебя страшит? -Да. - И поэтому ты взыскуешь вождя, чтобы было за кого держаться, ученик Кафка". Это, конечно, никуда не годится, говорит Брехт. Я-то лично Кафку не прием-лю. И приводит в этой связи притчу одного китайского философа о "страданиях пригодности". "В лесу много разных стволов. Самые толстые идут на корабельные балки; из чуть менее солидных, но тоже внушительных стволов делают крышки ящиков или стенки гробов; тон-кую поросль пускают на розги; и только искривленные деревья ни на что не годятся - им удается избежать стра-даний пригодности. В том, что написано Кафкой, надо осматриваться так же, как в этом притчевом лесу. Тут можно найти некоторое количество вполне пригодных вещей. Его образы ведь очень хороши. Что до остально-го, то это просто напускание туману и таинственности. И это хлам. Это то, что надо за ненадобностью отбросить. Эта глубь без продвижения вперед. Эта глубина - про-сто некое автономное измерение, именно что глубь, омут,

268

в котором ничего не видно". Я на это в конце пытаюсь Брехту объяснить, что, стремясь в эту глубь, надеюсь пробиться к антиподам. В своей работе о Краусе я имен-но таким способом на другом полюсе и вышел. Знаю, что работа о Кафке мне удалась не в такой же степени: уп-рек в том, что я здесь пришел, по сути, к чему-то вроде дневниковых записей, я бы отразить не смог. Хотя ис-следование пограничной области, которую знаменуют Краус и совсем на иной лад Кафка, и в самом деле отве-чает моим склонностям. Однако до конца, по крайней мере в случае с Кафкой, я эту область еще не изучил. Что там много всякого хлама и действительно много на-пускной таинственности - это мне ясно. Однако реша-ющее значение имеют все же другие вещи, и кое-что из них я затронул. Я посчитал, что такую постановку вопро-са Брехтом надо бы проверить на интерпретации конкрет-ных вещей. И раскрыл "Соседнюю деревню". Я тотчас же увидел, в какой конфликт повергло Брехта это мое предложение. Мнение Ханса Эйслера, объявившего эту вещь "никчемной", он решительно отверг. С другой сто-роны, ему самому столь же мало удавалось распознать, в чем же значение и ценность вещи. "Надо бы как сле-дует ее изучить", - сказал он. На этом разговор оборвал-ся; было уже десять, по радио начинался выпуск послед-них известий из Вены.

31 августа. Позавчера долгие и бурные дебаты по поводу моего "Кафки". В их основе - утверждение, что работа

269

моя будто бы играет на руку еврейскому фашизму. Она, дескать, этот фашизм усугубляет и распространяет таин-ственный мрак вокруг фигуры Кафки, вместо того чтобы этот мрак рассеивать. Тогда как на самом деле чрезвы-чайно важно Кафку прояснять, то есть формулировать практические выводы, которые можно извлечь из его ис-торий. Что таковые выводы извлечь можно - это вполне вероятно, это нетрудно допустить хотя бы по подчеркну-то спокойному тону, который определяет манеру этого повествования. Но выводы надо искать такие, которые на-правлены на всеобщие великие беды, что досаждают со-временному человечеству. Их отражение в творчестве Кафки Брехт пытается выявить. Он оперирует преимуще-ственно романом "Процесс". Прежде всего, как он счи-тает, в нем кроется страх перед безудержным и несконча-емым ростом больших городов. Он по самому своему сокровенному опыту знает тот давящий кошмар, кото-рый вызывает в человеке подобное представление. Не-постижимые взаимосвязи, зависимости, изоляция, в кото-рые загоняют людей сегодняшние формы существования, находят себе выражение в больших городах. С другой же стороны, они находят себе выражение и в потребности в "вожде", который для обывателя является тем, на кого - в мире, где каждый кивает на другого и так легко друг от друга отделаться, - можно взвалить ответственность за все свои невзгоды. Брехт называет "Процесс" книгой про-роческой. "Во что может превратиться ЧК, хорошо вид-но на примере гестапо". Оптика Кафки, перспектива его -

270

это взгляд человека, оказавшегося под колесами. Вот по-чему столь знаменателен для него Одрадек: заботы отца семейства Брехт толкует скорее как заботы домоправите-ля. Обывателю всегда и неизбежно приходится плохо. А ситуация Кафки - это ситуация обывателя. Но в то вре-мя, как наиболее распространенный тип нынешнего обы-вателя - то бишь фашист - решает перед лицом такого положения дел пустить в ход железную, несгибаемую во-лю. Кафка этому положению почти не противится, ибо он мудр. Там, где фашист ставит на героизм, Кафка ста-вит вопросы. Он спрашивает о гарантиях своего положе-ния. Но положение это такого рода, что для него нужны гарантии, выходящие за всякие разумные пределы. Это чи-сто кафкианская ирония судьбы, что человек, служив-ший чиновником страхового ведомства, ни в чем так не был убежден, как в абсолютной ненадежности всех и вся-ческих гарантий. Кстати, его безграничный пессимизм свободен от какого бы то ни было трагического фатализ-ма судьбы. Ибо не только ожидание злоключения обос-новывается у него не иначе, как эмпирически, - впрочем, зато уж с безукоризненной завершенностью, - но и кри-терий конечного успеха он с неисправимой наивностью полагает в самых пустячных и повседневных предприя-тиях: в визите коммивояжера или в ходатайстве перед вла-стями. Разговор в некоторых своих пассажах сосредото-чивался на истории "Соседняя деревня". Брехт заявляет: это противоположность истории про Ахилла и черепаху. До соседней деревни рассказчику никогда не добраться,

271

потому что поездку эту некто заранее компонует из самых мельчайших - и это не говоря о возможных несчастных случаях - ее частей. Тогда и получается, что для такого пу-тешествия целой жизни не хватит. Но тут вся ошибка именно в этом "некто". Ибо как сама поездка верхом раз-нимается на части, точно так же разнимается и путеше-ственник. И как утрачивается единая слитность жизни, так утрачивается и ее краткость. Она может быть сколь угод-но краткой. Это уже не важно, ибо в соседнюю деревню приедет верхом уже не тот, кто в нее выехал. Я, со своей стороны, даю такое толкование: истинная мера жизни - это память. Она, подобно молнии, способна мгновенно пробегать всю жизнь от конца к началу. Так же быстро, как можно отлистнуть назад пару страниц, она способна про-мчаться от соседней деревни до того места, где всадник принял решение пуститься в путешествие. Старикам, для которых жизнь превратилась в писание, дано читать это писание только от конца к началу. Только так они встре-чают самих себя, и только так, убегая от настоящего, они способны эту жизнь понимать.

б) Заметки к письму Шолему от 11.08.1934⁷³

1) Что такое "мир откровения, правда, с такой пер-спективой, которая сводит это откровение к ничто"?

2) Я не отрицаю аспект откровения для мира Кафки, скорее признаю его, когда объясняю этот мир как "ис-каженный".

272

3) Я считаю постоянное кружение Кафки вокруг "за-кона", о сути которого никогда ничего не говорится, мертвой точкой его творчества, чем-то вроде заветного ящика письменного стола у любителя делать секреты по любому поводу. Вот почему самим этим понятием я не желаю заниматься. Если же оно имеет в произведениях Кафки какую-то функцию - в чем я сильно сомнева-юсь, - то интерпретация вроде моей, исходящая из его образов, сама на эту функцию выйдет.

4) Попросить текст открытого письма Шёпсу, чтобы позаимствовать из него определение правильно понима-емой теологии.

5) То, что ученики - "те, для которых писание утра-чено", - не принадлежат к гетерическому миру, подчерк-нуто у меня с самого начала, когда я именно их ставлю во главе тех созданий, для которых, по словам Кафки, "есть бесконечно много надежды".

6) Утрачено ли писание для учеников или они просто не в силах его расшифровать - это одно и то же, пото-му что писание без "ключа" к нему уже не писание, а про-сто жизнь. В попытке непосредственного превращения жизни в писание я усматриваю смысл того "поворота", "пуанта", к которому устремлены притчи Кафки. Как я показал это на примере "Соседней деревни" и "Верхом на ведре". Существование Санчо Пансы в этом смысле можно считать образцовым, потому что оно сводится к считыванию существования Дон Кихота. При этом ло-шадь у Кафки иногда "читает" даже лучше, чем человек.

273

7) Аргументацию, основывающуюся на поведении судей, я отбросил. Кстати, направлена она была не про-тив возможности теологической интерпретации как та-ковой, а только против ее бесцеремонной пражской раз-новидности.

8) /Попросить работу Бялика "Агада и галаха"./

9) Отношение моей работы к твоему стихотворению я бы сформулировал так: ты исходишь из ничтожества откровения, из исторической перспективы спасения в рамках предопределенного процесса. Я исхожу из кро-хотной абсурдной надежды и из соответствующего ее абсурдности множества образов - равно как и из обра-зов, обвиняющих ее абсурдность, - в творчестве Кафки.

10) Называя стыд самой сильной реакцией Кафки, я никоим образом не противоречу собственной интерпре-тации. Больше того, первобытный прамир - тайная со-временность для Кафки - есть как раз тот самый исто-рико-философский указатель, который изымает и поднимает эту реакцию из сферы приватного бытия. Все дело в том, что замысел Торы - если придерживаться изложения Кафки - сорван. И все, что когда-то было до-стигнуто Моисеем, в нашу эпоху нужно было бы навер-стывать заново.

* * *

К созерцательному существованию. "Рассматривайте меня как ваш сон"⁷⁴.

274

Дон Кихот - персонаж снов Санчо Пансы. И Кафка - тоже персонаж снов; его видят во сне массы. Заметки Кафки относятся к историческому опыту так же, как неэвклидова геометрия - к эмпирической. К письму Шолему о Кафке.

5. Заметки (с сентября 1934 г )

а) Досье чужих возражений и собственных размышлений

1) При анализе образа отца в первой части надо вклю-чить "Одиннадцать сыновей". Привлечь необходимо сам текст, комментарий к нему Крафта и работу Кайзера.

2) Опровергнуть возражение Крафта против того ме-ста, где я ссылки на посмертно опубликованные афо-ризмы объявляю нелигитимными. Крафт: "Этот том из наследия по сути дела... стоит на той же ступени нели-гитимности, как и все нелигитимные романы". Безус-ловно - но только в том, что касается его публикации, но не его субстанции. Субстанцию эту Кафка хотел дать в форме отчетов и притч, по отношению к которым про-чие рефлексии представляют собой дополнения и пара-липомены, хотя и своеобразнейшего свойства.

3) Крафт протестует против того, чтобы психоанали-тическое толкование Кафки называть "естественным". Он хочет приберечь это наименование для другой интер-претации - той, что склонна исходить из тезиса о соци-

275

альной обусловленности произведений Кафки; надо это обдумать.

4) Важное замечание по поводу историй о животных у Крафта: "В моем понимании все его истории с жи-вотными - скорее подсобное средство для изображения непостигаемости эмпирическо-метафизических взаи-мосвязей, как, например, в "Жозефине" или в "Исследо-ваниях одной собаки". В обоих случаях изображается "народ"". Это верно; надо показать, как это сопрягает-ся с моим толкованием животного мира у Кафки. А вот для "Исследований одной собаки" больше имеет смысл привлечь "Сон солдата Фьюкумби"⁷⁵, который послед-ние полгода своей жизни провел среди собак.

5) Крафт: "Но каждая из этих женщин имеет отно-шение к Замку, что Вы игнорируете; между тем когда, на-пример, Фрида упрекает К. в том, что он не спрашива-ет ее о прошлом, то имеет в виду вовсе не первобытную трясину, а, конечно же, ее (прежнее) сожительство с Кламмом".

6) Запросить у Крафта его комментарий к "Старин-ной записи".

7) Сопоставление со Швейком, возможно, и вправ-ду, как утверждает Крафт, неприемлемо - во всяком слу-чае, в столь кратком виде. Не вставить ли его в то мес-то, где я говорю о пражском происхождении Кафки?

* * *

276

8) Крафт считает, что отношение Кафки к теософии - как позволяет судить дневниковая запись о Штайнере - это довод против моей концепции. Я же нахожу, что ее контекст только высвечивает причины, по которым Каф-ка должен был потерпеть крах.

9) Привлечь "Проблему Иова у Франца Кафки" Мар-гареты Зусман. А именно, мысль: "Кафка - по его соб-ственным словам - впервые и до самых глубин оборвал в себе ту музыку мира, которую прежде по меньшей ме-ре предчувствовал".

10) Из комментария Крафта к " Братоубийству" в том, что касается "легкого синего костюма": "Синий - это цвет экспрессионизма как в живописи, так и в поэзии. По части живописи достаточно указать на Франца Мар-ка, по части поэзии - на Георга Тракля".

11) Подпустить искру между Прагой и космосом; на-пример, дать цитату из Эддингтона⁷⁶.

12) "Совсем рядом с этой символической... посюсто-ронностью - тихое, великое явление Кафки; в нем этот потонувший мир или все прежде потустороннее в жиз-ни обрели свое жутковатое возвращение: здесь древние запреты, законы и демоны порядка отражаются в про-ступивших на руинах распада грунтовых водах преизраилитских грехов и грез". Эрнст Блох. Наследие нашего времени. Цюрих, 1935, с. 182.

13) Восстановить то, что я в письмах к Крафту напи-сал о мудрости и глупости у Кафки.

14) Сравнить те места, в которых Кафка высказыва-

277

ется по поводу своей вещи "К вопросу о законах". Так-же уяснить, существенно ли здесь, как утверждает Крафт, различать между этими "законами" и пресловутым "За-коном" у Кафки. Не есть ли эти законы все та же мерт-вая точка у Кафки?

15) Наметить главу "Кафка как пророческий писатель".

16) Два письма Кафки к Броду в юбилейном сборни-ке к 50-летию Брода (Прага).

17) Подробнее о крушении Кафки как обосновании его параболического письма. Какие обстоятельства обус-ловили его крах?

18) Литература: Юбилейный сборник к 50-летию Бро-да / Эдмон Жалю о "Процессе" в "Нувель литтерер" / Вернер Крафт, "Старинная запись" / Сомнение и вера / Статья против Брода / Бялик, "Агада и галаха".

* * *

19) Давняя попытка толкования Визенгрунда⁷⁷: Каф-ка - "это фотография земной жизни, сделанная из пер-спективы жизни нездешней, жизни вызволенной, от ко-торой в кадре не видно ничего, кроме кончика черного платка, в то время как жуткая, сдвинутая оптика кадра есть не что иное, как оптика самой криво установленной фотокамеры". Письмо от 17.12.1934.

20) "Взаимоотношения между праисторией и совре-менностью еще не возвысились до понятия... В этом смыс-

278

ле первый "холостой пробег" встречается... в цитате из Лукача и в антитезе между историческими эпохами и веч-ностью. Эта антитеза не может быть плодотворной про-сто как голый контраст, а лишь диалектически. Я бы ска-зал так: для нас понятие исторической эпохи как таковое неэкзистентно..., а экзистентно только понятие вечности как экстраполяция окаменевшей современности... В "Каф-ке" понятие вечность осталось абстрактным в гегелевском смысле... Все это, однако, свидетельствует не о чем ином, как о том, что анамнез или "забвение" праистории у Каф-ки толкуется в Вашей работе в архаическом, диалектиче-ски не переработанном смысле... Недаром из всех толку-емых Вами историй одна, а именно история с детской фотографией Кафки, остается без толкования. Ибо ис-толкование ее было бы эквивалентно попытке нейтрали-зовать вечность с помощью фотовспышки. Этим же я на-мекаю на всевозможные мелкие несообразности... симптомы архаической скованности... Самая важная из них - это толкование Одрадека. Ибо всего лишь архаич-но понимать его возникновение из "первомира и вины... разве не намечено как раз в его образе снятие отношений вины со всего живого, разве забота не есть... некий шифр, больше того - некое обещание надежды, как раз в упра-зднении самого дома?.. Этот Одрадек столь диалектичен, что впору и впрямь о нем сказать: "все хорошо почти до полного изничтожения". / К тому же комплексу относит-ся и место о мифе и сказке, в котором... надо бы... придрать-ся к утверждению, в котором сказка якобы выступает как

279

"перехитрение" мифа или разрыв с ним - словно бы ат-тические трагики были сказочниками ... и как будто клю-чевой образ сказки - не домифологический, нет, даже без-грешный мир .../ Архаичным представляется мне и толкование театра под открытым небом как деревенской ярмарки или детского праздника - образ певческого пра-здника в большом городе 80-х годов был бы, безусловно, вернее, а пресловутый "сельский воздух" Моргенштерна всегда был мне подозрителен. Если Кафка и не основатель религии... то он, разумеется, и ни в каком смысле не по-эт иудейской родины. Абсолютно решающими мне пред-ставляются здесь Ваши мысли о пересечении немецкого и иудейского". (Письмо Визенгрунда)

21) "Так, если, конечно, меня самым коварнейшим образом не подводит память, надписи на теле пригово-ренных к экзекуции в "Исправительной колонии", на-носятся машиной не только на спине, но по всей по-верхности кожи, - ведь там даже идет речь о том, как машина их переворачивает (данный переворот - серд-це этого рассказа, ибо сопряжен с моментом понимания; кстати, как раз в этом рассказе, основной части которо-го присуща определенная идеалистическая абстракт-ность, как и афоризмам, по праву Вами отвергнутым, не следовало бы забывать о намеренно диссонирующем финале с могилой губернатора под столиком кафе)". (Письмо Визенгрунда)

* * *

280

22) "Привязанные крылья ангелов - это не их недо-статок, а присущая им "черта" - крылья, эта допотоп-ная мнимость, суть сама надежда... Именно отсюда, от диалектики мнимости как от доисторического модер-низма, как мне кажется, всецело исходит функция теа-тра и жеста... Если же искать суть жеста, то искать ее, как мне кажется, надо бы... в "модернизме", а именно в от-мирании языка... Вот почему она... открыта... глубоко-му раздумью или почти молитвенному изучению окру-жающего; что до "опробования", то мне кажется, ей это непонятно, и единственное, что представляется мне в работе чуждым привнесением, это подключение катего-рий эпического театра... Романы Кафки - это не режис-серские сценарии для экспериментального театра... Они нечто совсем иное - это последние, исчезающие пояс-нительные тексты к немому кино (которое совсем не случайно почти в одно время со смертью Кафки исчез-ло); двусмысленность жеста есть двузначность между погружением в полную немоту (с деструкцией языка) и возвышением из нее в музыку; так что, по-видимому, наиболее важное звено в констелляции "жест - живот-ное - музыка" - это изображение безмолвно музициру-ющей собачьей группы... которое я без малейших коле-баний ставлю в один ряд с "Санчо Пансой"". (Письмо Визенгрунда).

23) "А посему концепции мира как "театра" спасе-ния, в самом безмолвном подразумевании этого слова, конститутивно принадлежит и мысль, что сама художе-

281

ственная форма Кафки... к театральной форме стоит в крайней антитезе и является романом". (Письмо Визенгрунда)

24) В "Процессе", считает Брехт, прежде всего кро-ется страх перед неостановимым и нескончаемым рос-том больших городов. Он по самому своему сокровен-ному опыту знает тот давящий кошмар, который вызывает в человеке подобное представление. Непости-жимые взаимосвязи, зависимости, изоляция, в которые загоняют людей сегодняшние формы существования, находят себе выражение в больших городах. С другой же стороны, они находят себе выражение и в потребно-сти в "вожде", который для обывателя является тем, на кого - в мире где каждый кивает на другого и так легко друг от друга отделаться - можно взвалить ответствен-ность за все свои невзгоды. Кафка, считает Брехт, видел перед собой только одну, одну-единственную пробле-му - проблему организации. Что его завораживало, так это страх перед муравьиным государством: как люди са-ми себя отчуждают формами своей совместной жизни. И определенные формы этого отчуждения Кафка пред-видел, как, например, методы ГПУ. Вот почему "Про-цесс" - книга пророческая.

25) "Соседняя деревня". Брехт: эта история - проти-воположность истории про Ахилла и черепаху. До со-седней деревни рассказчику никогда не добраться, по-тому что поездку эту некто заранее компонует из самых мельчайших - и это не говоря о возможных несчастных

282

случаях - ее частей. Тогда и получается, что для такого путешествия целой жизни не хватит. Но тут вся ошибка именно в этом "некто". Ибо как сама поездка верхом разнимается на части, точно также разнимается и путе-шественник. И как утрачивается единая слитность жиз-ни, так утрачивается и ее краткость. Она может быть сколь угодно краткой. Это уже неважно, ибо в сосед-нюю деревню приедет верхом уже не тот, кто в нее вы-ехал.

* * *

26) Брехт исходит из фиктивного представления, что, предположим, Конфуций написал трагедию или Ленин сочинил роман. Это, как он объясняет, было бы воспри-нято как вещь неподобающая, как поведение, их не до-стойное. "Предположим, вы читаете отменный полити-ческий роман и только после узнаете, что его написал Ленин, - вы тут же измените свое мнение и о романе, и об авторе, причем к невыгоде обоих. И Конфуцию нель-зя было сочинить пьесу на манер Еврипида, к ней отнес-лись бы как к чему-то не достойному его. А вот притчи таковыми не считают". Короче, все это сводится к раз-личению двух типов литераторов: визионера /востор-женного/, для которого /достоинство/ все всерьез, с од-ной стороны, и ироничного созерцателя, для которого отнюдь не все всерьез, с другой. К какой из этих двух групп относится Кафка? Вопрос этот неразрешим. Но

283

именно неразрешимость этого вопроса есть знак того, что Кафка, как и Клейст, как Граббе или Бюхнер, - это че-ловек, потерпевший крах. Его исходный пункт - это па-рабола, притча, которая держит ответ перед разумом и поэтому не придает слишком серьезного значения тому, что касается словесного изложения. Однако и парабола тоже подлежит формовке. Так она перерастает в роман. И зародыш романа, если присмотреться, она несла в се-бе изначально. Она никогда не была прозрачной до кон-ца. Кстати, Брехт убежден в том, что Кафка обрел свою форму не без Великого Инквизитора Достоевского и не без влияния еще одного параболического места в "Бра-тьях Карамазовых", там, где труп святого старца начи-нает смердеть. Так что у Кафки парабола пребывает в постоянном споре с визионерством. Но Кафка, как ви-зионер, по Брехту, видел грядущее, не умея разглядеть на-стоящее.

27) Брехт. К Кафке надо подходить вот с какой сторо-ны: что он делает? и как при этом держится? И смотреть первым делом на всеобщее, а не на особенное. И тогда вы-яснится, что жил он в Праге в дурной среде журналистов и литераторов-зазнаек, в этом мире главной, если не един-ственной реальностью была литература; из подобного способа мировосприятия вытекают сильные стороны Кафки и его слабости - его художественная значимость, но и его всяческая никчемность. Он обычный еврейский мальчик - как можно было бы запечатлеть и тип арий-ского мальчика, - хилое и безрадостное создание, спер-

284

ва просто пузырь на крикливом болоте пражской культу-ры, и больше ничего. Но потом, однако, в нем все же про-являются определенные и весьма интересные стороны. Главное в том, чтобы Кафку прояснять, то есть формули-ровать практические выводы, которые можно извлечь из его историй. Что таковые выводы извлечь можно - это вполне вероятно, это нетрудно допустить хотя бы по под-черкнуто спокойному тону, который определяет манеру этого повествования. Но выводы надо искать такие, ко-торые направлены на всеобщие великие беды, которые до-саждают современному человечеству.

* * *

28) Брехт: надо представить себе беседу Лао Цзы с учеником Кафкой. Лао Цзы говорит: "Итак, ученик Каф-ка, тебе стали непонятны и жутки организации, формы правовой и экономической жизни, среди которых ты живешь? - Да. - Ты больше не можешь в них сориенти-роваться? - Не могу. - Вид акции тебя страшит? - Да. -И поэтому ты взыскуешь вождя, чтобы было за кого дер-жаться, ученик Кафка". Это, конечно, никуда не годит-ся, говорит Брехт. Я-то лично Кафку не приемлю. Его об-разы очень хороши. Что до остального, то это просто напускание туману и таинственности. Это все хлам. Это то, что надо за ненадобностью отбросить".

29) "Соседняя деревня". Мое толкование: истинная мера жизни - это память. Она, подобно молнии, способ-

285

на пробегать всю жизнь мгновенно. Так же быстро, как можно отлистнуть назад пару страниц, она способна промчаться от соседней деревни до того места, где всад-ник принял решение пуститься в путешествие. Для ко-го, как для старика, жизнь превратилась в писание, те мо-гут читать это писание только от конца к началу. Только так они встречают самих себя, и только так, убегая от на-стоящего, они способны эту жизнь понимать.

30) В каком месте у Фрейда говорится о взаимосвя-зи образа всадника с образом отца?

31) Брехт: точность Кафки - это точность неточно-го, спящего, грезящего человека.

32) Одрадек: "Заботы отца семейства" Брехт толкует скорее как заботы домоправителя.

33) Ситуация Кафки - это безнадежная ситуация обывателя. Но в то время, как наиболее распространен-ный тип нынешнего обывателя - то бишь фашист - ре-шает перед лицом такого положения дел пустить в ход железную, несгибаемую волю, Кафка этому положению почти не противится. Ибо он мудр. Там, где фашист ста-вит на героизм, Кафка ставит вопросы. Он спрашивает о гарантиях своего положения. Но положение это тако-го рода, что для него нужны гарантии, выходящие за всякие разумные пределы. Это чисто кафкианская иро-ния судьбы, что этот человек, служивший чиновником страхового ведомства, ни в чем так не был убежден, как в абсолютной ненадежности всех и всяческих гаран-тий. - Обреченность своего положения равнозначна у

286

Кафки и обреченности всех его атрибутов, включая все человеческое бытие. Как помочь такому канцеляристу? Это исходный пункт главного для Кафки вопроса. От-вет, однако, содержит уклончивое указание на сомнитель-ность существования вообще: канцеляристу не помочь, потому что он человек.

34) Если поучительное содержание вещей Кафки об-наруживает себя в форме притчи, то их символическое содержание дает о себе знать в жестике. Своеобразная ан-тиномика творчества Кафки заключается в соотношении притчи и символа.

35) Взаимоотношения между забвением и воспоми-нанием и в самом деле, как утверждает Визенгрунд, суть центральная проблема и нуждаются в осмыслении. Та-ковое следует провести с особым уклоном к "По ту сто-рону принципа желания", а также, может быть, "Мате-рии и памяти" Бергсона. Диалектическое разъяснение Кафки нашло бы здесь особую точку опоры (таким об-разом удалось бы избежать упоминания о Хаасе).

* * *

36) Ввести три основополагающие схемы: архаика и мо-дернизм - символ и притча - воспоминание и забвение.

37) В одной из дневниковых записей Геббель представ-ляет себе человека, которому уготовано судьбой то и де-ло, ничего не подозревая, оказываться в роли очевидца на месте все новых и новых катастроф. Он, впрочем, ви-

287

дит их не непосредственно, а только застает их незначи-тельные последствия: растерянную застольную компа-нию, неубранные постели, сквозняк на лестнице и проч. И всякий раз он самым серьезным образом реагирует на события, не имея даже отдаленнейшего понятия об их причинах. Кафку же можно уподобить человеку, для ко-торого сами эти незначительные последствия уже были бы катастрофами. Его сокрушенность, вполне сопоста-вимая с сокрушенностью Экклезиаста, основана на его педантизме.

38) Звуковое кино как граница с миром Кафки и Чап-лина.

39) То, что Кафка рассматривал бы как "реликт" пи-сания, я называю "предшественником писания"; то, в чем он видел бы "прамировые силы", я называю "мир-скими силами наших дней".

40) Романная форма у Кафки как продукт распада повество вательности.

41) Само собой разумеется, "Процесс" - произведе-ние неудавшееся. Он представляет собой чудовищную по-месь между сатирической и мистической книгами. Сколь ни может быть глубока перекличка между обоими эти-ми элементами - могучая буря богохульства, проходя-щая через средневековье, это доказывает, - они не в со-стоянии соединиться в одном произведении, не запечатлев у него на лбу клеймо неудачи.

42) Схематично говоря, произведение Кафки пред-ставляет собой одно из очень немногих связующих зве-

288

ньев между экспрессионизмом и сюрреализмом.

43) В "Одрадеке" дом как тюрьма.

44) Для параболы материал - только балласт, кото-рый она сбрасывает, чтобы подняться в выси созерцания.

б) Наброски, вставки, заметки к новой редакции эссе

/Примыкая к цитате из "Великого Инквизитора", дол-жен идти последний абзац второй главы./

/Вторую часть описания Открытого театра Оклахомы непосредственно примкнуть к первой./

Добавить к гипотезе о "Процессе" как "развернутой парабо-ле": "В "Процессе" и в самом деле есть одна сторона, примы-кающая к параболическому, а именно сторона сатирическая".

В дополнение к пассажу о "мотивах классической са-тиры на юстицию": "К этим мотивам у Кафки присое-диняются другие мотивы, о которых с полным правом можно сказать: здесь Кафке уже не до шуток, даже са-мых горьких". Это морок больших городов, обречен-ность индивидуума в нынешнем социуме - короче, "ор-ганизация жизни и работы в человеческом сообществе".

/Примкнуть к цитате из Мечникова: "... и смысл которых рядовому человеку зачастую совершенно непонятен": "Он, безусловно, оставался совершенно непонятен и для Кафки, и эту непонятность писатель в своем творчестве смог чрез-вычайно выразительно запечатлеть. В его искусстве есть це-лая большая провинция, наличие которой можно объяснить

289

только этой непонятностью, но даже и ею до конца не ис-толковать. Провинция эта - жесты". "Дело в том, что твор-чество Кафки представляет собой целый свод жестов" /за-гадочное и непонятное он усиливал и, похоже, был недалек от того, чтобы сказать словами Великого Инквизитора:.../

* * *

Немое кино было очень короткой передышкой в этом процессе. Заставив человеческий язык отказаться от са-мой привычной своей сферы употребления, кино тем самым позволило ему достичь колоссальной концентра-ции по части выразительности. Никто не прибег к этой возможности лучше, чем Чаплин; и никто не смог даже повторить его, ибо никто не почувствовал самоотчужде-ние человека в наше время до такой степени глубоко, что-бы понять, что немое кино, к которому ты еще сам мо-жешь сочинять титры, - это как бы отсрочка. Этой отсрочкой воспользовался и Кафка, прозу которого и в самом деле можно назвать последними титрами немого кино, - недаром он и из жизни ушел в одно с ним время.

Парабола

Сказка для диалектиков

Мотив освобождения в "Одрадеке'

Сказка и спасение

Спасение и мировые эпохи

Парящая сказка и спасение

290

* * *

По соседству с этим параболическим оказывается то, что можно обозначить как элемент сатирического у Кафки. Ибо в Кафке, конечно же, пропал сатирик. Да и трудно представить себе, чтобы автор, столь же интенсивно, как Кафка, занимающийся бюрократией, не набрел бы на та-кие стороны этого предмета, которые взывают к сатире. В "Америке" наталкиваешься на совершенно иные моти-вы, которые недалеки от сатирической разработки, хотя здесь она отнюдь не напрашивается сама собой. Достаточ-но вспомнить, например, гротескное изображение почти маниакальной зависимости Деламарша от Брунельды⁷⁸. Сколь безусловно колоссальным заблуждением было бы стремление представить Кафку сатириком, столь же не по-добает нам, впадая в метафизическую аффектацию, прохо-дить мимо сатирических мотивов, когда они так явно гро-моздятся, как в "Процессе". В этой книге сатира все равно что задушена. Шаркающая походка этого правосудия, про-дажность его слуг, предельная отвлеченность занимающих его вопросов, непонятность его приговоров, пугающая не-определенность их исполнения - все это мотивы "Процес-са", но все это еще и мотивы классической сатиры на юсти-цию от... до Диккенса. У Кафки эта сатира не прорывается, ибо точно так же, как в его параболе - парабола о стражни-ке очень наглядно это показывает - находится туманное место, которое лишает притчу ее притчевого характера, да-бы возвысить ее до символа, точно так же в его сатире кро-

291

ется мистика. "Процесс" и в самом деле очень странная по-месь сатиры и мистики. Сколь ни глубокой может быть перекличка между этими элементами, они тем не менее знают, видимо, только одну гармоничную форму соедине-ния, а именно богохульство. Последняя глава книги и вправду слегка этим отдает. Но оно и не могло, и не должно было лечь в основу романа, отмеченного печатью неудачи. Возможно, в этом и есть богохульственный пуант "Процесса": жизнь, которой человека наделяет Бог, есть наказание человеку за забвение, однако сам процесс на-казания только мешает человеку что-либо вспомнить.

Самое достопримеча-тельное свидетельство этой неудачи - это "Процесс": странная по-месь сатиры и мистики.

Но именно поэтому кни-га сия дошла до самых крайних своих границ, до последнего, так и не обретя завершения.

Натуга спящего, который хочет во сне шевельнуть мизин-цем, но если бы ему это удалось - он бы тут же проснулся.

Запланированные вставки

Кафка тоже был мастером параболы,

но основателем религии он не был (с. 72).

Но он был не только мастером параболы. Предположим,

Лао Цзы написал бы трагедию. Это восприняли бы как

292

нечто неподобающее, как недостойный поступок. Эккле-зиасту тоже нельзя было написать роман - это посчита-ли бы неприличным. Тут все дело в различии двух типов литераторов: восторженного энтузиаста, который при-нимает свои видения совершенно всерьез, и иронично-го созерцателя, относящегося к своим притчам отнюдь не так уж серьезно. К какому из двух этих типов отно-сится Кафка? Вопрос этот с окончательной ясностью разрешить невозможно. Но именно неразрешимость это-го вопроса есть знак того, что Кафка, как и Клейст, как Граббе или Бюхнер, - должен был оставаться челове-ком незавершенности. Его исходным пунктом была па-рабола, притча, которая держит ответ перед разумом и поэтому не придает слишком серьезного, буквального значения тому, что касается ее фабулы. Но, если присмо-треться, что с этой параболой происходит? Достаточно вспомнить знаменитую "У врат закона". Читатель, на-толкнувшийся на нее в сборнике "Сельский врач "... (с. 65)

Одрадек появляется "то на чердаке, то на лестнице, то в коридоре, то в прихожей" (с. 84)

В нем хотели даже увидеть образ домоправителя. До-гадка в той же мере остроумная, сколь и неудачная, что и указание на сатирические моменты в "Процессе". Мо-жет быть, жильцу он и вправду представляется "чем-то бессмысленным, хотя и законченным в своем роде". Возможно, у жильца, когда он выходит из квартиры и идет вниз по лестнице, а Одрадек "стоит внизу, опершись

293

о перила", и вправду "возникает желание заговорить с ним". Но тут стоит вспомнить, что Одрадек предпочи-тает те же места, что и суд, расследующий вину в "Про-цессе", - а он, как известно, заседает на чердаках. Чер-дак вообще такое место, где обретаются... (с. 84)

/Но он был не только мастером параболы./ Предполо-жим, Лао Цзы написал бы роман или Конфуций - тра-гедию. Это восприняли бы как нечто неподобающее, как не достойный их поступок. Цезарю тоже нельзя бы-ло бы выступить с романом./

* * *

На самом деле крах потерпела его грандиозная попытка пре-творить свое искусство в учение, параболой вернуть ему ту неброскую непреложность и строгость истины, кото-рая казалась ему единственно подобающей перед лицом ра-зума (с. 78).

Самое достопримечательное свидетельство этой неуда-чи - это "Процесс", странная помесь сатиры и мистики. Сколь ни глубокой может быть перекличка между этими элементами, они тем не менее знают, видимо, только од-ну гармоничную форму соединения - а именно богохуль-ство. Последняя глава книги и вправду слегка этим отда-ет. Но именно поэтому книга сия дошла до самых крайних своих границ, до последнего, так и не обретя завершения. / "И казалось, будто стыд его переживет его"(с. 78).

294

Они ему не ответили, но многое указывало на то, что его вопрос неприятно их поразил (с. 71).

/Мы назвали "Процесс" "развернутой параболой". Но слово "развернутая" имеет по меньшей мере два смысла. Развертывается бутон, превращаясь в цветок, но развер-тывается и сложенный из бумаги детский кораблик, пре-вращаясь снова в обыкновенный лист бумаги. Вообще-то именно этот второй вид "развертывания "больше всего и по-добает параболе, когда удовольствие от чтения сводится к "разглаживанию" смысла, чтобы он в конце лежал перед нами, "как на ладони". Но параболы Кафки развертыва-ются в первом смысле, то есть как бутон в цветок. Про-дукт их развертывания ближе к поэзии (с. 66). Это прит-чи, но это и нечто большее, чем притчи. Они не ложатся с бесхитростной покорностью к ногам учения, как агада ложится к ногам галахи. Опускаясь наземь, они непроиз-вольно вздымают против учения свою мощную и гроз-ную лапу. Иногда кажется, что Кафка вот-вот загово-рит, как Великий Инквизитор у Достоевского: "Но если так, то тут тайна, и нам не понять ее. А если тайна, то и мы вправе были проповедовать тайну и учить их, что не свободное решение сердец их важно и не любовь, а тайна, ко-торой они повиноваться должны слепо, даже мимо их сове-сти"(с. 68). Таким образом, все творчество Кафки стоит как бы под знаком противоречия между мистиком и ма-стером параболы, языком жестов и языком наставления, между визионером и мудрецом; противоречия, которое од-новременно знаменует собой скрещение. Кафка это чув-

295

ствовал и пытался изобразить в одной из самых стран-ных, но и самых сложных своих вещей. Она называется "О притчах" и начинается с упрека "словам мудрецов", которые "всегда только притчи", но "неприменимы в обычной жизни". "Когда мудрец говорит: "Иди туда", - он не имеет в виду, что надо перейти на противополож-ную сторону, что еще можно было бы себе позволить... он имеет в виду какое-то сказочное "там", нечто, чего мы не знаем, что и сам он точно описать не в силах и что, сле-довательно, нам в этой жизни никак не может помочь". Но тут находится другой, он берет сторону мудрецов и спрашивает: "А чего ради вы сопротивляетесь? Следуйте притчам - и сами станете притчами и освободитесь от повседневных тягот". На этом, в сущности, ход рассуж-дения исчерпывается, а примыкающий к нему спор, ка-залось бы, только отвлекает читателя от этой главной мысли, без которой саму притчу не понять. Пожалуй, эту главную мысль точнее всего можно пояснить на приме-ре мировоззрения китайцев. Наряду с многими другими историями о магии живописи есть у них и такая, она пове-ствует о великом художнике: он пригласил друзей к себе в дом, где на стене висела последняя картина его кисти, плод его долгих усилий и вообще вершина живописного искусства. Друзья, восхищенные картиной, обернулись, чтобы поздравить мастера. Но они его не обнаружили, а когда снова глянули на картину, то увидели, что он уже там, в ней, машет им, стоя на пороге небольшого пави-льона, за дверью которого он вот-вот исчезнет. Говоря

296

словами Кафки, он сам стал притчей. Но именно поэто-му его картина и обрела магический характер и переста-ла быть просто картиной. Судьбу этой картины разделя-ет и мир Кафки. / Взглянем еще раз на деревню, что примостилась у подножия замковой горы (с. 72).

* * *

К. подошел так близко, что ему пришлось откинуть голо-ву, чтобы видеть священника" (с. 64).

Бывают во сне определенные зоны, с которых, соб-ственно, и начинается кошмар. У границы, на пороге этой зоны спящий судорожно напрягает все свои ин-нервации, чтобы избежать кошмара. Однако дадут ли эти иннервации высвобождение или, напротив, сдела-ют кошмар еще более тягостным - это решается только после напряженной внутренней борьбы. В последнем случае они станут отражением не высвобождения, но раболепной покорности, угнетения. У Кафки нет ни еди-ного жеста, который не отражал бы этой двойственно-сти в момент всякого решения.

Когда Макс Брод говорит: "Непроницаем был мир всех важных для него вещей" (с. 64).

Но у Кафки всегда так; у человеческого жеста он отни-мает унаследованные "от века "смысловые подпорки, та-ким образом обретая в нем предмет для размышлений, ко-торым нет конца (с. 64).

297

Его жесты являют собой попытку путем подражания беспредметно отразить и уяснить для себя непонятность всемирного хода вещей - или саму беспредметность это-го хода. Тут образцом для подражания Кафке служили жи-вотные. Многие его истории о животных довольно долго можно читать, вообще не догадываясь о том, что речь тут вовсе не о людях. Возможно, бытие в качестве животно-го означало для него только одно - испытывая своеоб-разный стыд за человеческое бытие, иметь возможность от него отказаться; так благородный господин, оказав-шись в дешевом кабаке, стесняется вытереть поданный ему нечистый стакан. "Я подражал, - говорит орангутанг в "Отчете для академии", - только потому, что искал выход, единственно по этой причине". В этой же фразе - ключ к пониманию статуса актеров в Открытом театре Оклахомы. Их "уже сейчас, сразу же" можно поздра-вить, потому что им дозволено играть самих себя, они ос-вобождены от обязательства подражания. Если и есть у Кафки нечто вроде противопоставления между прокля-тием и блаженством, то искать его надо не в том, как соотносятся друг с другом разные его произведения, - как это делалось применительно к "Процессу" и "Зам-ку", - а только в противопоставлении всемирного и при-родного театров. К. в самом конце его процесса, похоже, тоже осеняет нечто вроде предчувствия (с. 70).

Сельским воздухом именно этой деревни у Кафки все и ды-шит (с. 73), его вдыхают в себя живущие в его мире лю-

298

ди; их жесты говорят с нами на отжившем диалекте этих мест, а диалект этот появляется у Кафки в то же самое время, что и так похожие на него баварские рисунки на стекле, открытые в ту пору экспрессионистами в Рудных горах и окрестностях. Из этой же деревни и... (с. 73)

* * *

...не характер, а совершенно натуральная чистота чув-ства" (с. 62).

К этой чистоте чувства и взывает Оклахома. Дело в том, что в названии "природный театр" кроется двоякий смысл. Скрытый его смысл говорит нам: в этом театре люди выступают в соответствии со своей природой. Ак-терская пригодность, о которой думаешь в первую оче-редь, тут никакой роли не играет. Можно, однако, выра-зить это и так: от соискателей не ждут ничего, кроме умения сыграть самих себя. Вариант, при котором чело-веку всерьез придется и быть тем, за кого он себя выдает, судя по всему, вообще не рассматривается (с. 70). И здесь нам стоит вспомнить о тех персонажах Кафки, которые не имеют ни малейшего желания представлять из себя нечто "серьезное" в окружающем их буржуазном обще-стве и для которых "есть бесконечно много надежды". Это помощники. Но таковы - ни больше ни меньше -все мы в природном театре: помощники игры, которая, впрочем очень странным и лишь весьма неопределенно трактуемым у Кафки образом, сопряжена с развитием со-

299

бытии и их разрешением. Происходит же все это на ип-подроме, на скаковой дорожке. Многое указывает на то, что ставка в этой игре - спасение. Итак, на длинной ска-мье... (с. 71)

Организация эта, конечно же, сродни фатуму (с. 67).

Это туманное место в его картине мира; место, где вся-кая прозрачность заканчивается. Мечников, который... (с. 67)

И старался показать эти границы другим (с. 68). Он с не-вероятной выразительностью давал показаться этой гра-нице в своих произведениях. Загадочное и непонятное в них он усиливал, и иногда кажется, что он вот-вот за-говорит, как Великий Инквизитор у Достоевского: "Но если так, то тут тайна, и нам не понять ее. А если тай-на, то и мы вправе были проповедовать тайну и учить их, что не свободное решение сердец их важно и не любовь, а тайна, которой они повиноваться должны слепо, даже мимо их совести"(с. 68). Определенная и весьма важная перспектива в художественном мире Кафки открывает-ся только с этой точки зрения, хотя самой этой точки зре-ния для понимания этой перспективы недостаточно. Это перспектива жеста. Большое число эпизодов в его рома-нах и рассказах лишь в этой перспективе обретает долж-ное освещение. Впрочем, с этими жестами тоже дело обстоит совсем непросто. Дело в том, что все они про-исходят из сна. Бывают во сне определенные зоны, с ко-торых, собственно, и начинается кошмар. У границы, на

300

пороге этой зоны спящий судорожно напрягает все свои иннервации, чтобы избежать кошмара. Однако дадут ли эти иннервации высвобождение или, напротив, сделают кошмар еще более тягостным - это решается только по-сле напряженной внутренней борьбы. В последнем случае они станут отражением не высвобождения, но раболепной по-корности, угнетения. У Кафки нет ни единого жеста, ко-торый не отражал бы этой двойственности в момент вся-кого решения (с. 297). И это вносит в его художественный мир нечто неимоверно драматическое. В своем неопуб-ликованном комментарии к "Братоубийству" Вернер Крафт необычайно ясно выразил этот драматический характер: "Теперь пьеса может начинаться... (с. 63).

Можно со всей ответственностью заявить: приемы "Одиссеи" для Кафки - образец обращения с мифами вообще. В образе много повидавшего, бывалого, никог-да не теряющегося Одиссея перед лицом мифа снова за-являет свои права на явность и действительность без-винная и потому безгрешная живая тварь. Притязание, которое в сказке гарантировано и более исконно, чем "правопорядок" мифа, пусть его литературные свиде-тельства и моложе.

Что делает роль греков в европейской цивилизации несравненной, так это работа с мифом, которую они взяли на себя. Но работа эта вершилась двояко. Ежели героям трагиков в конце их страстей и мук даровалось спасение, избавление, то божественный терпеливец эпо-

301

сa - Одиссей дает нам образец не столько даже терпе-ливого перенесения трагического, сколько обхитрения и подрыва его. И в этой последней роли именно он был учителем Кафки, что и доказывает нам история о мол-чании сирен.

* * *

...все творчество Кафки представляет собой некий свод же-стов (с. 63), которые снова и снова по-новому инсцени-руются и надписываются автором, не доверяя всего сво-его символического содержания какому-то конкретному, определенному месту текста (вернуться к понятию над-писи позже при переходе к немому кино).

"...не характер, а совершенно натуральная чистота чув-ства." (с. 62). Быть может, самым неподдельным обра-зом эта чистота проявляет себя в жестах.

Театр для такого опробования (с. 63) - для таких меро-приятий.

Не будь у этих ангелов привязанных к спинам крыльев, они, возможно, были бы даже настоящими (с. 71). Хочется до-бавить: чего Кафке именно благодаря этому художест-венному приему и удалось избежать. Подлинные анге-лы в его картине спасения превратили бы саму картину в подделку. (Ср. Визенгрунд: "Привязанные крылья ан-

302

гелов - это не их недостаток, а присущая им "черта" -крылья, эта допотопная мнимость, суть сама надежда, а иной надежды, кроме этой, не дано".)

* * *

К анализу своеобразия гуманизма Кафки следует при-влечь сопоставление Кафки с Лотреамоном, приводимое Гастоном Башляром в его книге "Лотреамон" (Париж, 1931, с. 14-22). "Le mieux est de comparer Lautréamont a un auteur comme Kafka, qui vit dans un temp qui meurt. Chez l'auteur allemand il semble que la métamorphose soit toujours un malheur .... un enlaidissement... A notre avis Kafka souffre d'un komplex de Lautréamont négatif, noc-turn, noir. Et ce que prouve peut-être l'intérêt de nos recherches sur la vitesse poétique... c'est que la métamor-phose de Kafka apparaot nettement comme un étrange re-lentissement de la vie et de l'action." p. 15/16* Все это рассуждение взять на заметку.

* "Лучше всего сравнить Лотреамона с автором вроде Кафки, ко-торый живет в умирающем времени. При чтении немецкого автора кажется, что метаморфоза - это всегда несчастье, всегда... - обезоб-раживание. На наш взгляд, Кафка страдает тем же лотреамоновским, негативным, ночным, черным комплексом. И возможно, некоторый интерес данного исследования поэтической скорости тем и доказыва-ется.. . что метаморфоза Кафки в чистом виде предстает перед нами как странное замедление жизни и действия" (франц.).

Примечания

В "Приложения" к настоящему изданию вошли следующие разделы: фрагменты из переписки Беньямина с Гершомом Шо-лемом, Вернером Крафтом и Теодором Адорно, а также замет-ки Беньямина о Кафке.

Из переписки с Гершомом Шолемом

В данный раздел входят фрагменты из переписки Вальтера Бе-ньямина с Гершомом Шолемом, охватывающей период с 1925 по 1939 год. Герхард (позднее Гершом) Шолем (1897-1982) -виднейший исследователь иудейской мистики и иудейской культурной традиции, профессор Еврейского университета в Иерусалиме, затем - президент Академии наук Израиля.

Знакомство Шолема и Беньямина состоялось в Берлине в 1915 году, довольно быстро их отношения переросли в тесную дружбу. В 1923 году Шолем переселился в Палестину, так что с этого момента их общение происходило главным образом письменно; в 1927 и 1938 годах им удавалось встречаться в Па-304

риже. Неоднократные чрезвычайно энергичные попытки Шо-лема подвигнуть Беньямина на переезд в Палестину остались безуспешными; не нарушали их дружеских отношений и рас-хождения во взглядах, в особенности после перехода Беньями-на на "левые" позиции. О своей дружбе с Беньямином Шолем написал книгу: Scholem G. Walter Benjamin: Die Geschichte einer Freundschaft. Frankfurt a. М., 1975; см. также их переписку: Walter Benjamin - Gerschom Scholem: Briefwechsel 1933-1940. Frankfurt a. М., 1980.

1. Из сборника "Сельский врач". Короткие рассказы, Мюн-хен-Лейпциг, 1919 (Franz Kafka. Ein Landarzt. Kleine Erzählungen, München - Leipzig, 1919)

2. Похоже, описка Беньямина: этот рассказ Кафки дейст-вительно создан в 1914 году (то есть примерно за десять лет до цитируемого здесь письма) как часть романа "Процесс", но впервые опубликован (как самостоятельное произведение) только в 1919 году в сборнике "Сельский врач".

3. Речь идет об издании, которому не суждено было осущест-виться.

4. Фридрих Гундольф (1880-1931) - известный немецкий филолог, историк литературы, профессор гейдельбергского университета, автор книг о Шекспире, Гёте, немецких роман-тиках. Гундольф принадлежал к окружению поэта С. Георге. Бе-ньямин слушал лекции Гундольфа в Гейдельберге в 1921-1922 годах. Пользовавшуюся большой популярностью книгу Гун-дольфа о Гете (1916) Беньямин считал "талантливой фальси-фикацией". Эссе Беньямина об "Избирательном сродстве" Ге-

305

те (1924-1925) было в значительной степени полемическим выпадом против окружения Георге и прежде всего Гундольфа.

5. Речь идет о заметках (вероятней всего, раздел "Заметки 2").

6. Иоганнес Иоахим Шёпс - вместе с Максом Бродом из-дал в 1931 году сборник прежде не публиковавшейся малой прозы Кафки, с которым Беньямин много работал: Franz Kafka. Beim Bau der Chinesischen Mauer. Ungedruckte Erzählungen und Prosa aus dem Nachlaß, hrsg. von Max Brod und Hans-Joachim Schoeps, Berlin, 1931. Однако его собственная книга о Кафке в свет так и не вышла.

7. Шмуэль Йозеф Агнон (1888-1970) - еврейский писатель, пи-сал сначала на идиш, потом на иврите, в 1966 году ему (вместе с Нелли Закс) была присуждена Нобелевская премия по литературе.

8. О В. Крафте см. примеч. к переписке Беньямина и Крафта.

9. Из контекста переписки ясно, что имеется в виду альтер-натива между философской метафизикой и политической и идеологической практикой коммунистов.

10. См. статью Беньямина "Ходульная мораль" в данной книге и соответствующие примечания.

11. Палата письменности - образованная по закону от 22.09.1933 официозная писательская организация в составе Палаты культуры под председательством Геббельса, один из инструментов нацистского манипулирования культурой и духовной жизнью.

12. Беньямин приехал в Данию к Брехту, который находился там в эмиграции; Беньямин навещал Брехта также в 1936 и 1938 годах.

13. Начало письма утрачено, но из контекста сохранивше-гося фрагмента ясно, что относится он к первой редакции эс-се В. Беньямина, к разделу "Потемкин".

306

14. Эрнст Блох (1885-1977) - немецкий философ и лите-ратор марксистской ориентации. Беньямин познакомился с Блохом в Швейцарии в 1919 году во время своей работы над диссертацией о понятии критики у немецких романтиков в Бернском университете. Книгу Блоха "Дух утопии" (1918) он считал одной из немногих "подлинно современных" фило-софских работ своего времени. Блох был одним из первых, кто попытался изменить асоциальные установки Беньямина, по-литизировать его и придать его взглядам "левую" направлен-ность. Беньямин высоко ценил эссеистику Блоха; по свидетель-ствам современников, встречи Беньямина и Блоха обычно превращались в нескончаемые философско-литературные дис-куссии, продолжавшиеся порой далеко за полночь.

15. Приводим подстрочный перевод стихотворения:

Неужто мы напрочь от тебя отторгнуты?
Неужели в этой ночи нам, Господь,
не приуготовано дыхание твоего мира,
твоей вести?

Неужели могло так заглохнуть твое слово

в пустоте Сиона, -

или оно даже не проникло

в это заколдованное царство кажимости?

Завершен до самой крыши
великий всемирный обман.

307

Так дай же, Боже, чтоб проснулся тот,
кого пронзило твое Ничто.

Только так прольется свет откровенья
в век, который тебя забросил.
Только твое Ничто есть тот опыт,
который этому веку дозволено от тебя получить.

Только так входит в память
учение, которое прорвет кажимость:
самый верный Завет
самого тайного суда.

До последнего волоска на весах Иова
будет взвешен наш удел,
безутешные, как в день Страшного суда,
мы распознаны насквозь.

В бесконечности инстанций
отразится, кто мы есть.
Никому не ведом этот путь в целом,
даже каждая часть его ослепляет нас.

Никто не сподобится спасения,
эта звезда светит слишком высоко,
и даже если ты прибудешь туда -
ты сам встанешь преградой у себя на пути.

308

Отданная во власть сил,
не усмиренных заклинанием и молитвой,
ни одна жизнь не может развернуться,
если она не погружена в себя.

Из средоточья уничтоженья
в свой срок прорвется света луч,
но никто не знает направленья,
которое нам указал Закон.

С тех пор как скорбное знание об этом
непререкаемо стоит перед нами,
жалко порван покров
Твоего, Господь, величия.

Твой процесс начался на земле,
окончится ли он перед твоим троном?
У тебя не может быть защиты,
на этот счет нет никаких иллюзий.

Кто здесь обвиняемый?
Ты сам или твое создание?
Если бы тебя об этом спросили,
ты бы погрузился в молчание.

Можно ли задавать такой вопрос?

И неужто ответ на него столь невнятен?

309

Ах, мы все равно должны жить,
пока не предстанем перед твоим судом.

16. "Angélus Novus" - акварель Пауля Клее, приобретенная Беньямином в 1921 году. Беньямин очень ценил эту картину, не случайно журнал, об издании которого он мечтал в это вре-мя, должен был также называться "Angélus Novus" (план не был осуществлен). В том же году Шолем послал Беньямину на день рождения стихотворение "Gruss vom Angélus" ("Привет от Angelus'a"), написанное от лица изображенного на карти-не ангела. По-видимому, Беньямин утратил текст стихотворе-ния, и по его просьбе Шолем с письмом от 19.09.1933 послал стихотворение еще раз. В самом конце своей жизни Беньямин снова вернулся к этой картине, введя с ее помощью понятие "ангел истории" в свои тезисы "О понятии истории" (1940).

17. Имеется в виду эссе "Кафка". Впрочем, Беньямин не-однократно обращался к этому тексту и позднее.

18. Имеется в виду: Bialik, С. N. Hagadah und Halacha. - Der Jude, IV (1919), S. 61-77. Хаим Нахман Бялик (1873-1934) -еврейский поэт, один из создателей соверменной литературы на иврите. Издал (совместно с И. X. Равницким) антологию агады (1908-1909).

19. Bernhard Rang. Franz Kafka, in: Die Schildgenossen, Augsburg 1934, (Jg. 12, Heft 2/3).

20. То есть раздел "Потёмкин" из первого эссе Беньямина.

21. В феврале 1938 года в Париже.

22. Далее следует текст рецензии Беньямина на книгу Бро-да (см. с. 112-117 в настоящем издании).

310

23. Шолем в этом месте прямо в тексте дает пояснение: имеется в виду опыт традиции в смысле каббалы.

24. Стэн Лоурел и Оливер Харди - американские актеры театра и кино, неразлучная комическая пара, особенно попу-лярная в 20-е годы: худенький и смышленый Лоурел резко контрастировал с увальнем Харди.

Из переписки с Вернером Крафтом

Вернер Крафт (1896-1991) - литератор и литературовед. Од-ним из первых начал серьезную литературоведческую работу над Кафкой (его этюды о Кафке опубликованы в сборнике: Kraft W. Franz Kafka: Durchdringung und Geheimnis. Frankfurt a. М, 1968).

Знакомство Беньямина и Крафта произошло в их студенче-ские годы в Берлине (1915). Отношения между ними несколь-ко раз прерывались. Очередное возобновление отношений произошло в Париже, где оба эмигранта случайно встретились в конце 1933 года. К этому периоду относятся и публикуемые письма. Параллельно с перепиской проходило устное обсуж-дение проблем, связанных с интерпретацией текстов Кафки. Прочитав эссе "Франц Кафка", Крафт тут же признал его "зна-чительным достижением" и "оригинальным опытом интерпре-тации", в то же время отмечая, что Беньямин концентрирует свое внимание на "поверхности": "найденные им при этом частности в высшей степени существенны, но истиной они не являются... Слишком очевидна фигура pars pro toto".

311

Окончательный разрыв последовал в конце 30-х по иници-ативе Крафта. Позднее Крафт признавал Беньямина "крити-ческим гением, возможно даже метафизическим", упоминая среди его важнейших работ и эссе о Кафке.

В настоящий раздел включены фрагменты переписки Бе-ньямина с Крафтом, относящейся к 1934 - 1935 годам.

1. Hellmuth Kaiser. Franz Kafkas Inferno. Psychologische Deutung seiner Strafphantasie, Wien, 1931.

2. См. с. 75.

3. Имеются в виду произведения Кафки "Певица Жозефи-на, или Мышиный народ" (IV, 58-72) и "Исследования од-ной собаки" (IV, 203-235).

4. Беньямин тут ошибается: см., например, его собствен-ное суждение на с. 35.

5. M.Susman. Das Hiob-Problem bei Franz Kafka, - Der Morgen, Jg. 5(1929), Heft l.

Из переписки с Теодором В. Адорно

Теодор В. Адорно (наст. фамилия Визенгрунд, 1903-1969) - фи-лософ, социолог, музыковед, один из ведущих представителей франкфуртской школы. Знакомство Беньямина с Адорно про-изошло в 1923 году во Франкфурте. На протяжении 20-30-х годов Беньямин и Адорно активно обменивались своими тек-стами (в том числе неопубликованными) и обсуждали их. По-видимому, в конце 20-х - начале 30-х годов влияние Беньями-на на Адорно было значительным, хотя тот никогда этого не

312

признавал, постоянно подчеркивая свою самостоятельность. В начале 30-х Адорно вел во Франкфуртском университете се-минар по книге Беньямина "Происхождение немецкой драмы". Опубликована переписка Адорно и Беньямина: Adorno Th., Benjamin W. Briefwechsel: 1928-1940. Frankfurt a. М., 1994.

1. "Берлинское детство" - имеется в виду автобиографи-ческая книга Беньямина "Берлинское детство на рубеже веков", которую он писал в это время, публикуя отдельные очерки в периодической печати.

2. Зигфрид Кракауэр (1889-1966) - социолог, искусство-вед, эссеист. Находился в тесных дружеских отношениях с Адорно. Знакомство Беньямина с Кракауэром произошло не позднее 1923 года. Кракауэр представлял "Франкфуртер цайтунг" в Берлине, что облегчало Беньямину доступ на страни-цы этой газеты. Беньямин отметил социологическое исследо-вание Кракауэра "Служащие" (1930). После 1933 года Кракауэр в эмиграции, в этот период он часто общается с Беньямином во Франции. В дальнейшем Кракауэр работал в США, он при-обрел известность прежде всего как киновед и исследователь тоталитарного, пропагандистского искусства; его наиболее из-вестные работы: "От Калигари до Гитлера" (1947, рус. изд. 1977), "Теория кино" (1960).

3. "Карл Краус" - очерк, написанный Беньямином в 1931 году. Карл Краус (1874-1936) - австрийский писатель, автор эссе, лирики и пьесы "Последние дни человечества"; в тече-ние многих лет в одиночку издавал журнал "Факел" ("Die Fackel"). Беньямин неоднократно обращался к личности Крауса.

313

4. Так Беньямин называл Грету Адорно.

5. Очевидно, речь идет об утерянной работе Адорно.

6. "Пассажи" - речь идет о монументальном проекте Бе-ньямина, посвященном культуре Парижа XIX века и кратко обо-значаемом "работой о пассажах". Беньямин принялся за этот проект в конце 20-х годов; в эмиграции ему удалось получить стипендию Института социальных исследований для завер-шения работы. Чтобы получить стипендию, Беньямин напи-сал план-проспект "Париж, столица XIX столетия" (1935), да-ющий представление об общем замысле, исследование осталось незавершенным.

7. Имеется в виду работа Адорно "Kierkegaard. Konstruktion des Ästhetischen".

8. Автоцитата из: Th.W.Adorno, Der Schatz des Indianer Joe. Singspiel nach Mark Twain.

9. "...место о цветах и красках..." - очерк из "Берлинско-го детства", в котором Беньямин описывает очарование, ко-торое на него оказывали помещения с разноцветными стекла-ми, радужные переливы мыльных пузырей или пестрые фантики: созерцание разноцветья повергало его в своего рода медитативное состояние.

10. По предположениям комментаторов, подразумевается Эрнст Блох,

11. То есть раздел "Санчо Панса" (с. ).

12. Зашифрованное обозначение Бертольта Брехта.

13. То есть Теодор и Гретель Адорно.

14. Теодор Адорно.

15. Герой драмы Гофмансталя "Башня".

314

Заметки

1. Рассказ "Новый адвокат" (IV, 12-13).

2. Афоризмы. (Он. Записи 1920. IV, 291, пер. С. Апта).

3. В оригинале заметок у Беньямина постоянно идут ссыл-ки на сборник малой прозы из наследия Кафки, выпущенный в 1933 году: Franz Kafka. Beim Bau der Chinesischen Mauer. Ungedruckte Erzählungen und Prosa aus dem Nachlaß, hrsg. von Max Brod und Hans-Joachim Schoeps, Berlin, 1931. См. "Он" (IV, 287).

4. Последний фрагмент романа "Америка".

5. Афоризмы (Он. Записи 1920 года. - IV, 287-288).

6. Там же - IV, 289.

7. Ср. там же, IV, 284: "Все, что он делает, кажется ему, правда, необычайно новым, но и, соответственно этой немыслимой но-визне, чем-то необычайно дилетантским, едва даже выносимым, не способным войти в историю, порвав цепь поколений, впер-вые напрочь оборвав ту музыку, о которой до сих пор можно бы-ло по крайней мере догадываться. Иногда он в своем высокоме-рии испытывает больше страха за мир, чем за себя". (Пер. С. Апта.)

8. Там же, IV, 287.

9. Ср. там же (IV, 285), а также рассказ "Отчет для акаде-мии" из сборника "Сельский врач" (см. IV, 35).

10. Имеется в виду первый сборник малой прозы Кафки (см. I, 253-270).

И. "Решения" (I, 258-259).

12. "Пассажир" (I, 263-264).

13. "Купец" (I, 260).

315

14. "Решения".

15. "Тоска" (I, 266).

16. Там же (I, 270).

17. "Отказ" (I, 264).

18. "Окно на улицу" (I, 265).

19. "Несчастье холостяка" (I, 259).

20. "По дороге домой" (I, 262). 21.1, 256.

22. "Дао де цзин", 80. См. примеч. 61 к эссе "Кафка".

23. Макс Брод цитирует ее в своем предисловии к "Замку".

24. См. IV, 182.

25. См. IV, 22.

26. Имеется в виду испанский писатель-иезуит Бальтасар Грасиан-и-Моралес (1602-1658).

27. См. IV, 13-14.

28. "Процесс" (II, 83, гл. 6, пер. Р.Райт-Ковалевой).

29. Там же, с. 84.

30. Там же, с. 88.

31. Там же, гл. 7, с. 91.

32. IV, 12, пер. Р. Гальпериной.

33. "Процесс" (II, 100-101, гл. 7, пер. Р. Райт-Ковалевой).

34. Там же, с. 102.

35. Там же, с. 117, 124.

36. Там же, с. 118.

37. Там же, с. 124.

38. Афоризмы (IV, 281, ? 90, пер. С. Апта).

39. Там же, с. 282 (? 97).

40. Там же, с. 284 (? 107).

316

41. Там же, с. 281 (?91).

42. "Процесс" (Н, 174, гл. 9).

43. См. IV, 179-180.

44. См. примеч. 20.

45. См. примеч. 15.

46. См. I, 264.

47. См. примеч. 15.

48. См. примеч. 11.

49. "Гибрид" (IV, 180-182).

50. "Забота отца семейства" (IV, 24-25).

51. См. примеч. 13.

52. См. примеч. 28.

53. См. IV, 284-294.

54. См. примеч. 5.

55. См. Афоризмы, ? 105 (IV, 283).

56. См. примеч. 5.

57. Афоризмы (IV, 288).

58. Там же, с. 284.

59. Там же, с. 285.

60. Там же, с. 284.

61. Там же, с. 289.

62. Там же, с. 290.

63. Рассказ "Тоска" (I, 267).

64. То есть к притче "Забота отца семейства" (IV, 24-25).

65. "Старинная запись" (IV, 14-15).

66. Афоризмы, ? 55 (IV, 277).

67. Беньямин цитирует здесь одну из самых первых публи-каций Кафки в пражском журнале "Гиперион" (1909).

317

68. Этот том вышел в 1934 году: Franz Kafka, Vor dem Gesetz, Berlin, 1934.

69. Имеется в виду послесловие к цитируемому Беньямином тому из наследия Кафки: Franz Kafka, Beim Bau der Chinesischen Mauer. Ungedruckte Erzählungen und Prosa aus dem Nachlaß, hrsg. von Max Brod und Hans-Joachim Schoeps, Berlin, 1931.

70. Афоризмы, ? 108 (IV, 284).

71. Пат и Паташон - Харальд Мадсен и Карл Шенстрем, датские актеры, как и Лоурелл и Харди - знаменитая комиче-ская пара в кино 20-х - 30-х годов.

72. Имеется в виду эссе 1934 года, открывающее данную книгу.

73. См. в данной книге, письмо ? 18, с. 162-164.

74. По воспоминаниям Брода, шутка Кафки, который, про-ходя на цыпочках по комнате мимо спящего человека, все же разбудил его и в такой форме извинился.

75. Б. Брехт "Трехгрошовый роман", эпилог.

76. См. раздел переписки с Шолемом, ? 26, с. 172-179.

77. Визенгрунд - настоящая фамилия Теодора В. Адорно.

78. "Пропавший без вести" ("Америка") - гл. 7, 8.

Коллекция "Философия по краям" литература / искусство / политика

Редакционный совет серии:

С. Бак-Морс (США) Ф. Гваттари t (Франция) Ж. Деррида (Франция)

Ф. Джеймисон (США) Л. Ионин (Россия) М. Мамардашвили t (Грузия)

Ж.-Л. Нанси (Франция) Е. Петровская (Россия) - научный секретарь

В. Подорога (Россия) - председатель А. Руткевич (Россия) М. Рыклин (Россия) - заместитель председателя М. Ямпольский (США)

Вальтер Беньямин Франц Кафка

Художественное оформление А.Бондаренко

Корректор Н.Щигорева Компьютерная верстка А. Бальестерос

Сдано в набор 15.04.2000. Подписано в печать 07.06.2000.

Формат 70х108 1/32. Бумага офсетная. Гарнитура 'Таймс'.

Усл. печ. л. 14,0. Тираж 3000 экз.3аказ ?209.

Издательская фирма "Ad Marginem",

113184, Москва, l -й Новокузнецкий пер., д. 5/7,

тел./факс 951 -93-60, e-mail: ad-marg@rinet.ru

ЛР? 030870 от 10.01.99

Отпечатано с готовых диапозитивов на ГИПП 'Уральский рабочий', 620219, Екатеринбург, ул. Тургенева, 13.

update 14.08.02

Вальтер Беньямин Франц Кафка

Материалы к "Одрадеку"64

б) Заметки к письму Шолему от 11.08.193473

5. Заметки (с сентября 1934 г )

Материалы к "Одрадеку"⁶⁴

б) Заметки к письму Шолему от 11.08.1934⁷³