Сканирование: Янко Слава (библиотека Fort/Da) slavaaa@online.ru || yanko_slava@yahoo.com
|| http://yanko.lib.ru
|| зеркало: http://members.fortunecity.com/slavaaa/ya.html
|| http://yankos.chat.ru/ya.html | Icq# 75088656
update 27.08.02
МИШЕЛЬ ФУКО. АРХЕОЛОГИЯ ЗНАНИЯ
MICHEL FOUCALT L'ARCHEOLOGIE DU SAVOIR
'GALLIMARD' PARIS 1969
'НИКА-ЦЕНТР' КИЕВ 1996
ББК 87.8 Ф 70
Перевод с французского С. Митина, Д. Стасова
Под общей редакцией Бр. Левченко
Фуко, Мишель.
Ф70 Археология знания: Пер. с фр./Общ. ред. Бр.Левченко.- К.: Ника-Центр, 1996.- 208 с.- (Серия "OPERA APARTA"; Вып. 1).
ISBN 966-521-002-5
Мишель Фуко
(1926-1984) - крупнейший французский философ и культуролог, оказавший огромное
влияние на современную теорию познания и историк) культуры. "Археология
знания" завершает т.н. "архе-ологический период" в творчестве
ученого ("Рождение клиники: Археоло-гия взгляда медика", 1963;
"Слова и вещи: Археология гуманитарных наук", 1966; русс. пер. - М.,
1977, Спб., 1994) и формулирует принципы "археологии знания" как
особой дисциплины, которая изучает историю идей, наук и ментальностей, выявляя взаимодействия между
различными видами речевых практик, зафиксированных в разного рода исторических
документах, а также между речевыми практиками и внеязыковыми "струк-турами
повседневности" - экономическими, социальными, политическими и проч.
На русский язык переводится впервые.
© Перевод на русский язык. Издательство "Оксидент", 1996
ISBN 966-!
I.
ДИСКУРСИВНЫЕ ЗАКОНОМЕРНОСТИ
4. ФОРМАЦИЯ МОДАЛЬНОСТЕЙ ВЫСКАЗЫВАНИЙ
4. РЕДКОСТЬ, ВНЕШНЕЕ, НАКОПЛЕНИЕ
5. ИСТОРИЧЕСКОЕК АПРИОРИ И АРХИВ
(а) Позитивности, дисциплины, науки
(d) Различные пороги и их хронология
(е) Различные типы истории наук
Введение
............................ 7
I. ДИСКУРСИВНЫЕ ЗАКОНОМЕРНОСТИ
1. Единицы
дискурса ................... 23
2. Формация дискурса
.................. 33
3. Формация объектов
.................. 41
4. Формация модальностей
высказывания ..... 51
5. Установление концептов
............... 57
6. Формации стратегий.
................. 65
7. Замечания и следствия
................ 73
II.
ВЫСКАЗЫВАНИЕ И АРХИВ
1. Определение
высказывания ............. 81
2. Функции высказывания
................ 89
3. Описание высказывания
............... 107
4. Редкость, внешнее, накопление
.......... 119
5. Историческое априори и архив
.......... 127
III. АРХЕОЛОГИЧЕСКОЕ ОПИСАНИЕ
1. Археология и
история идей ............. 135
2. Оригинальное и регулярное.
............ 141
3. Противоречия
...................... 149
4. Сопоставительные факты
..............157
5. Изменения и трансформации
............ 165
6. Наука и знание.
.................... .177
Заключение
........................ .195
Вот
уже не одно десятилетие внимание историков привлекают периоды больших
длительностей,- так, точно за эпизодами по-литических перипетий ученые пытаются
выявить устойчивое и труднонарушимое равновесие, необратимые процессы,
неизменные за-кономерности, особые тенденции, достигающие своей высшей точки и
ниспровергающиеся после вековой непрерывности' движение на-копления и медленного
насыщения, неподвижные и немые основа-ния, скрытые под толщей событий. Для
анализа подобного рода ис-торики располагают инструментарием, отчасти
унаследованным от предыдущих эпох, отчасти новоприобретенным: модели экономичес-кого
роста, качественный анализ обменных потоков, схемы демогра-фических кризисов,
изучение климата и атмосферных сдвигов, ус-тановление социологических констант,
описание технических дости-жений и история их внедрения. Все эти подручные
средства позво-ляют вычленить в поле истории различные осадочные пласты, а ли-неарные
последовательности, составлявшие долгое время объект ис-следований, замещаются
глубинными структурами. Динамизм и мед-лительность, политическая истории и
'материальная цивилизация' различаются, в первую очередь, количеством уровней
анализа, каждо-му из которых присущи свои особенные разрывы, разграничения, де-ления,
и по мере того, как взгляд историка проникает все глубже и глубже, в поле его
зрения вовлекаются все новые области. За быс-тротечной историей правительств и
войн выступают истории, внешне почти неподвижные: история морских путей,
история зерна и золо-тодобычи, история засухи и ирригации, история севооборота,
исто-рия равновесия, которого удалось добиться человечеству в споре нуж-ды и
достатка. Старые вопросы, занимавшие некогда историков (ка-кова связь между
событиями? как установить их 'очередность'? в чем смысл пронизывающей их
непрерывности? наконец, как обозна-чить совокупности, которые они образуют, и
возможно ли опреде-лить некую всеобщность или необходимо ограничиваться
восстанов-лением последовательностей?), отныне замещаются задачами совер-шенно
иного рода: какие страты следует выделять? какие последо-вательности могут быть
установлены? каковы критерии периодиза-
8
ции к ним применимы? какие системы связей (иерархичность, пре-обладание, стратификация, однозначное определение, цепь причин-ности) свойственны каждому из них? какие ряды .последовательнос-тей мы можем вводить в том или ином случае? каковы те хроноло-гические пределы, в которых мы размещаем событийные цепи?
Почти одновременно во всех тех дисциплинах, которые мы при-выкли
объединять под именем 'истории'- истории идей, науки, фи-лософии, мысли и
литературы (особенностями в данном случае мож-но пренебречь), смещается фокус
внимания, и исследователи пере-ходят от описания, широких общностей ('эпохи'
иди 'века') к изу-чению феноменов разрыва. В великих непрерывностях мысли, в це-лостных
или однозначных проявлениях духа и ментальности, в упор-ном сопротивлении
науки, заявляющей права на существование и пы-тающейся завершиться с момента
зарождения, в явлениях жанра, фор-мы, дисциплины, теории, мы пытаемся раскрыть
феномены преры-вания. Природа и статус этого явления понимаются весьма
различно. Эпистемологические акты и пороги описаны Г. Башляром: прерывая
бесконечное накопление знаний, они препятствуют медленному их созреванию,
отрывают их от эмпирического истока, от первоначаль-ных мотитваций, очищают от
всех воображаемых связей и, таким об-разом, подвигая исторический анализ к
поискам скрытого начала, отвлекают его от бесконечного поиска своих оснований и
направ-ляют к установлению нового типа рациональности. Предпринятый Гангилемом
анализ смещений
и трансформаций
понятия может слу-жить нам некоторой моделью. Гангилем доказывает, что история
кон-цепта отнюдь не является историей его последовательного проясне-ния или
всевозрастающей 'рационализации', непрерывности и пе-рехода на новый уровень
абстракции; напротив, это история смены правил применения история
многочисленных полей образования и значимости понятий, история теоретических
областей их порожде-ния. Очевидно и проведенное Гангилемом различение между микроскопическими
и макроскопическими
последовательностями истории наук, где события и следствия
распределяются так, что открытия, ме-тодологические исследования, достижения и
неудачи ученого принад-лежат каждое своему событийному ряду и не могут быть
описаны одним и тем же способом на одном и том же уровне,- в данном случае мы
имеем дело с совершенно разными историями. По мере того, как настоящее какой-либо
науки изменяется, рекуррентные пе-рераспределения обусловливают множественность
ее прошлого, мно-гообразие форм сцепления, исходных иерархий, сетей определений
телеологический схем. Исторические описания неминуемо соотно-сятся с актуальным
уровнем знания в целом, множатся с каждой сво-ей трансформацией и, вместе с
тем, никогда не перестают порывать с самими собой (этот феномен недавно
послужил М.Серру толчком в разработке его математической теории). Заметим, что
для архитек-тонических
единиц системы, описанных М.Гиру, анализ влияний, тра--
диций, культурной непрерывности не имеет определяющего значе-ния. Гораздо важнее здесь исследования внутренних связей, аксиом, дедуктивных последовательностей, совместимости. И, наконец, не яв-ляется ли самое радикальное проявление,- всего лишь разрывом, осуществленным преобразующей работой теоретической мысли, 'ко-торая обосновывает науку, отрывая ее от прошлого и раскрывая про-шлое как идеологию'. Сказанное, разумеется, приложимо и к лите-ратурному анализу, который мы отныне будем применять для иссле-дования этих общностей,- но не в отношении духа или умонастро-ений эпохи, 'групп, школ, поколений или движений', и даже не в отношении автора, вовлеченного в бесконечную игру обращений, свя-зывающих его жизнь с творчеством, а исключительно в отношении структуры произведения, книги, текста.
Наконец, первостепенная задача, которую мы ставим перед та-кого рода историческим анализом, заключается вовсе не в том, что-бы узнать, какими путями может быть установлена непрерывность, как одна и та же модель может быть состояться в едином горизонте для столь различных, разделенных во времени умов, и не в том, что-бы выяснить, какой способ действия и какое основание содержит в себе взаимодействие передач, возобновлений, забвений и повторе-ний, власть какого источника может простираться за его пределы вплоть до недостижимого завершения; проблема состоит вовсе не в традиции и ее следах, а в разделении и ограничении, не в незыбле-мости развертывающегося основания, а в той трансформации, ко-торая принимается в качестве основы обновления основ. Так обна-руживается все поле вопросов, частью уже вполне обыденных, с по-мощью которых новая история вырабатывает собственную теорию дабы прояснить, каким образом специфицируются различные концеп-ты прерывности (пороги, разрывы, изъятия, изменения, трансформа-ции): исходя из каких критериев можно выделить единицы описания (наука, произведение, теория, понятие, текст)? как различить уров-ни, каждому из которых соответствовал бы собственный тип анали-за? как определить легитимный уровень формализации, интерпрета-ции, структурирования, установления причинности? Короче говоря, если история мысли, познания, философии и литературы множит раз-рывы и взыскует прерывности, то история как таковая, история дви-жущаяся и развертывающаяся, обладающая устойчивыми событий-ными структурами, кажется, разрывов избегает.
Не стоит, впрочем, заблуждаться насчет этих наслоений. Несмот-ря на внешнюю схожесть разных исторических дисциплин, мы не до-лжны думать, что в то время как одни из них движутся от непре-рывности к прерывности, другие проходят путь от хаотической пре-рывности к установлению нерушимых общностей; не следует пола-
9
гать, будто анализируя политические ситуации, экономику и соци-альные институты, мы становиться все более восприимчивыми к са-мым общим определениям, тогда как при анализе идей и науки наше внимание в большей степени направлено на постижение различий,- так, точно две эти важнейшие формы описания пересекаются, не опоз-нав друг друга.
На самом деле эти проблемы, которые возникают в любом случае и вызывают совершенно противоположные следствия, вводятся пос-тановкой вопроса о документе. Здесь нет недоразумения: вполне оче-видно, что с тех пор, как история получила статус науки, мы пос-тоянно обращаемся к документам, исследуем их и так познаем себя. Для нас важно не просто понять смысл сказанного, но и определить степень его истинности и самое форма его представления;'нас всегда волнует, являются ли наши источники подлинными или подложны-ми, насколько они осведомлены или несведущи, верно ли отражают эпоху или, напротив, лгут. Но заключенная в каждом из этих вопро-сов огромная критическая обеспокоенность направлена, собственно говоря, к одному: исходя из сказанного документом (хотя бы и меж-ду строк), восстановить то вставшее за ним прошлое, откуда он ро-дом. Документ всегда понимался как язык, звуки которого низведе-ны до немоты или невнятного бормотания, иногда по счастливой слу-чайности распознаваемого. Итак, благодаря изменениям, датировать которые уже едва ли возможно, но и по сей день еще не завершен-ным, история по-новому взглянула на документ и занялась не столь-ко интерпретацией или установлением его истинности и смысла, сколь-ко освоением и развитием внутреннего пространства. История от-ныне организует документ, дробит его, упорядочивает, перераспре-деляет уровни, устанавливает ряды, квалифицирует их по степени зна-чимости, вычленяет элементы, определяет единицы, описывает от-ношения. Документ более не является для истории неподвижной ма-терией, отталкиваясь от которой она пытается реконструировать де-ла и слова людей прошлого,- все то, от чего остались лишь немногие следы.
Теперь история пытается
обнаружить в самой ткани документа указания на общности, совокупности,
последовательности и связи. Необходимо было лишить историю образа, который
долгое время ее удовлетворял и обеспечивал ей антропологическое оправдание (дес-кать
тысячелетиями коллективное сознание с помощью материаль-ных свидетельств
сохраняло память о прошлом), чтобы история ста-ла строгой наукой и занялась
введением в обиход документальных материалов (книг, текстов, рассказов,
реестров, актов, уложений, ста-тутов, постановлений, технологий, объектов и
обычаев и т. д.), ко-торые всегда и повсюду суть либо спонтанные, либо
организованные формы представления любого общества. Документ более не довлеет
истории, которая с полным правом в самом своем существе пони-мается как память.
История - это только инструмент, с помощью
10
которого обретает надлежащий статус весь корпус документов, опи-сывающих то или иное общество.
Чтобы не тратить много слов, скажем, что в своей традиционной форме история есть превращение памятника в документ, 'обращение в память' памяток прошлого, 'оглашение' этих следов, которые са-ми по себе часто бывают немы или же говорят вовсе не то, что мы привыкли от них слышать. Современная же история - это механизм, преобразующий документ в памятник. Там, где мы пытались рас-шифровать следы, оставленные людьми, теперь преобладает масса элементов, которые необходимо различить и вычленить, означить и обозначить, соотнести и сгрупировать. Некогда археология,- дис-циплина, изучавшая немые памятники, смутные следы, объекты вне ряда и вещи, затерянные в прошлом,- тяготела к истории, обретая свой смысл в обосновании исторического дискурса; ныне же, напро-тив, история все более склоняется к археологии, к своего рода, ин-троспективному описанию памятника.
Что же отсюда следует? Начнем с наиболее очевидного: умноже-ние разрывов в истории идей, выявление длительных исторических периодов. Действительно, традиционная история видела свою задачу в определении отношений (простой причинности, цикличности, антаго-низма и проч.) между фактами и датированными событиями: речь шла о том, чтобы уточнить место элемента в уже установленных рядах. Се-годня проблема состоит в установлении и переустановлении рядов, в определения элементов ряда, в строгом разграничении отношений, ха-рактерных для каждого данного случая, в выведении закона и, помимо всего прочего, в описании связей между различными рядами и после-довательностями с целью создания их 'матрицы',- этим объясняется множественность страт, потребность в членениях и хронологической спецификации. Следовательно, необходимо не только различать события по степени важности, но и дифференциировать их типы и уровни: так, можно говрить о событиях малой, средней (например, внедрение технических достижений или дефицит денег), и, наконец, большой дли-тельности (демографическое равновесие или все более активное учас-тие экономики в изменении климата). Отсюда же следует необходи-мость различать ряды, образованные редкими или, напротив, повторя-ющимися событиями. Принятое в современной науке понятие 'период большой длительности' вовсе не свидетельствует о возврате к фило-софии истории, к представлениям о великих эпохах мира, к периоди-зациям, которые бы исходили из 'предназначения цивилизаций'; это лишь методологический результат процедуры установления рядов. Но в истории идей, наук, мысли подобного рода изменения приводят к со-вершенно обратному эффекту: они разрывают длинные цепи, сложив-шиеся вследствие прогресса сознания, телеологии разума или эволю-ции человеческой мысли, и ставят под вопрос феномены совпадения и совершения, а равно и самое возможность обобщения; они индивиду-ализируют различные ряды и последовательности, взаимодействие ко-
11
торых (наложение, совмещение, взаимозамещение и пересечение) не поз-воляет свести их к простой линейной схеме. Таким образом, вместо не-прерывной хронологии разума, неизменно направленного к своим ос-нованиям и направляющего нас на поиски недостижимого истока, порой возникают весьма краткие очередности, восстающие против единого закона, обладающие каждая своим особым типом истории, и несводимые при этом к общей модели открытого, развивающегося и памятующего о себе сознания.
Второе следствие: понятие прерывности занимает важнейшее место в исторических дисциплинах. Для классической истории прерывность была некоей неосознаваемой данностью, которая проявлялась в хаосе рассеянных событий (решений, случаев, начинаний, открытий) и под-лежала преодолению в анализе,- ее следовало обойти, редуциро-вать, стереть во имя торжества непрерывного событийного ряда. Пре-рывность, которую вытравляли из истории, была как бы знаком тем-поральной разлаженности. Теперь же она стала одним из осново-полагающих элементов исторического анализа, играющим троякую роль. В первую очередь, она обусловливает преднамеренные дейст-вия историка (а не то, что он извлекает из своего материала), ибо тот должен выявить, хотя бы гипотетически, возможные уровни ана-лиза, методы, соответствующие каждому из них, и особые периоди-зации. Прерывность является также результатом самоописания (а не тем, что должно исключаться при помощи анализа), в задачу кото-рого входит определение границ того или иного процесса, точек из-ломов, нарушений привычного хода вещей, амплитуты колебаний, по-рогов функционирования, разрывов причины причинно-следственных связей. Наконец, прерывность - это концепт, которому ученый при-дает все новые и новые спецификации, вместо того, чтобы пренебре-гать ими, рассматривать разрывы как нерелевантный зазор между двумя позитивными фигурами. Непрерывность принимает формы и особые функции в соответствии с тем уровнем, на котором она рас-положена; мы имеем в виду различные прерывности, когда описы-ваем пороги эпистемологии, падение рождаемости иди технологичес-кие революции. Вместе с тем, прерывность - понятие парадоксальное, поскольку она одновременно является и инструментом, и объектом ис-следования, поскольку разграничивает то поде, следствием которого сама является, и поскольку позволяет индивидуализировать области, путь установить которые можно только с помощью сравнения. В ко-нечном счете, она может быть просто понятием языка историка, тем, что скрыто организует его дискурс. В самом деле, разве смог бы исто-рик говорить, не будь разрыва, который бы представил ему историю (и свою собственную, в том числе) как объект? Одной из наиболее ха-рактерных черт новой исторической науки является, безусловно, пре-вращение прерывности из препятствия в практику, ее интеграция в дис-курс историка, так что она воспринимается уже не как навязанная и нежелательная неизбежность, но как необходимый концепт. Благодаря
12
инверсии знаков прерывность отныне уже не отрицает историческое чтение, выступая его изнанкой, опровержением и пределом возмож-ностей, а напротив, становится позитивным элементом, определяю-щим свой объект и значение своего анализа.
Третье следствие: тема и возможность глобальной истории начи-нает понемногу исчезать, и мы видим, как проясняются весьма не-схожие очертания того, что мы могли бы назвать тотальной исто-рией. Замысел тотальной истории -. попытка восстановить формы единства цивилизации, материальные или духовные принципы обще-ства, общий смысл всех феноменов данного периода и законы их объ-единения,- словом, все то, что образно можно было бы назвать бли-ком времени'. Подобный замысел связан с несколькими гипотезами: допустим, что между всеми событиями определенного пространст-венно-временного континуума, между всеми явлениями, следы ко-торых находятся в нашем распоряжении установлена система гомо-генных отношений, протянута сеть причинности, обосновывающая каждый из этих элементов, завязаны связи по аналогии, демонстри-рующие, каким образом феномены становятся символами Друг дру-га или организуются вокруг единого центра; с другой стороны, до-пустим, что одна и та же форма историчности может соотноситься с экономическими структурами, с устойчивыми социальными обра-зованиями, инерцией ментальности, техническими навыками, поли-тическими решениями,- и подчинять все это одному и тому же типу трансформации; допустим, наконец, что сама история редуцируема к определенным общностям - стадиям или фазам,- которые содер-жат в себе принципы собственной целостности. Все эти постулат новая историческая наука ставит под сомнение, когда речь заходит об ус-тановлении рядов и последовательностей, смещений, хронологичес-ких спецификаций, особых форм остаточности, возможных типов связи. Вовсе не этого она пытается добиться, множа пригнанные друг к другу и, вместе с тем, независимые истории, так что множествен-ность экономики соседствует с множественностью институтов, наук, религии и литературы; но нельзя сказать, что она просто указывает на совпадения дат или на аналогии форм и смысла этих историй.
Итак, задача тотальной истории, состоит в том, чтобы выяснить, какие формы отношений могут быть закономерно установлены меж-ду различными рядами; какие вертикальные связи они порождают;
чем характеризуются их соответствия и преобладания; чем обуслов-лены смещения, темпоральные сдвиги, остаточности; в каких сово-купностях отдельные элементы могут фигурировать одновременно и проч. Короче говоря, нас интересует, не только, какие ряды, но и какие последовательности рядов и цепи последовательностей (мат-рицы) могут быть установлены. Глобальное описание собирает все феномены - принцип, смысл, дух, видение мира, формы совокуп-ности - вокруг единого центра; тогда как тотальная история раз-ворачивается в виде рассеивания.
13
И, наконец, последнее: новая историческая наука сталкивается с методологическими проблемами, многие из которых возникли еще до ее появления, а ныне характеризуют именно этот тип дискурса. Среди них следует назвать проблему установления гомогенного кор-пуса документов (который может быть открытым и закрытым, огра-ниченным или безграничным), обоснование принципа отбора (в соот-ветствии с которым мы могли бы с наибольшей отдачей использовать всю массу документов, практиковать статистические методы или зара-нее определять наиболее репрезентативные элементы), определение уровня анализа и соответствующих элементов (количественные данные, которые возможно извлечь из уже изученного материала; очевидные и неочевидные отсылки к событиям, институтам и практикам; правила словоупотребления, лексика и ее семантические поля; формальная структура пропозиций и типы связей, которые ее организуют), мето-дологическая спецификация анализа (количественная трактовка дан-ных, расположение целого на основании определенного набора уста-новленных черт взаимодействия, интерпретацию, частотность и расп-ределение которых мы изучаем), разграничение и иерархизация единиц изучаемого материала (регионы, периоды, консолидационные процес-сы), описание оснований, которые позволяют характеризовать совокуп-ности (количественные и логические отношениях иди же соотношения функциональные, причинные или аналогические; связи означающего с означающим и проч.).
Все эти проблемы лежат в области методологии истории - об-ласти знания, которая заслуживает внимания по двум причинам. Во-первых, мы воочию можем убедиться, насколько она освободилась от тех вопросов, которые еще недавно составляли предмет филосо-фии истории: рациональность или телеология становления, относи-тельность исторического знания, возможность постижения и утвер-ждения смысла инерции прошлого и тотальной незавершенности на-стоящего. Во-вторых, методология истории часто соприкасается с проблемами, лежащими вне ее пределов - в области лингвистики, этнологии, экономики, литературного анализа или же теории мифа. Весь этот проблемный круг при желании можно обозначить ярлы-ком структурализма. Правда, с некоторыми оговорками: все пере-численные проблемы сами по себе не способны охватить методоло-гическое поле истории и составляют лишь незначительную его часть, значение которой изменяется в зависимости от областей и уровня анализа,- за исключением разве что тех относительно редких слу-чаев, когда они не представляют интереса для лингвистики или эт-нологии (что частично соответствует нынешнему положению вещей), но обязаны своим рождением полю самой истории (и, уже, полю ис-тории экономической); наконец, эти проблемы не дают нам основа-ния говорить о 'структурализации' истории, по крайней мере, о по-пытках вынести этот 'конфликт' или 'оппозицию' на уровень про-тивостояния 'структуры' и 'становления'. Уже наступили те вре-
14
мена когда историки могут позволить себе раскрывать, описывать, анализировать структуры, не заботясь о том, не упускают ли они при этом живую, нежную и трепетную историю. Противопоставление стру-ктуры и становления не относится, безусловно, ни к определению поля истории, ни к определению структурного метода.
Эти эпистемологические изменения истории не завершены и по сей день. Начались они не вчера; появление их можно без труда свя-зать с Марксом. Но их вызревание потребовало длительных сроков. Даже в наши дни, в особенности, когда речь заходит об истории мыс-ли, они не зафиксированы, не описаны, как описаны изменения не-давние,- в лингвистике, например. Можно предположить, что для той истории, которая сообщают о целях и знаниях человека, неимо-верно трудно сформулировать всеобщую теорию прерывности, тео-рию рядов, последовательностей, границ, общностей, порядков, раз-личных изъятий и зависимостей. Кажется, что привыкнув думать об истоках, устанавливать бесконечную цепь предвосхищений, ре-конструировать традиции, следовать за движением эволюции, порож-дать различные телеологии, прибегать без конца к метафорам жизни, мы испытываем странную неприязнь, сталкиваясь с необходимостью постигать отличия, описывать автономии и рассеивания, разъединять устоявшиеся тождества. Точнее, кажется, что из этих концептов в том виде, в каком они используются историками, мы боимся создать теорию, вывести всеобщие заключения иди образовать какие-либо импликации, боимся впустить Другое в лабораторию нашей мысли.
На то существует одна причина. Если бы история мысли могла остаться локусом ничем не нарушаемой непрерывности, если бы она постоянно увязывала также последовательности, которыми без аб-страктных допущений не может овладеть анализ, если бы она опле-тала все, что говорят люди туманным синтезом предварения, пред-восхищения и бесконечного стремления к будущему, то в этом слу-чае она стала бы надежным убежищем самостоятельного сознания. Именно непрерываемая история служит необходимым коррелятом основополагающей функции субъекта, гарантией того, что все ус-кользнувшее от него рано или поздно будет возвращено, увереннос-тью в том, что все рассеянное во времени можно вновь свести в оп-ределенные, прежде существовавшие единства, и вещи, разделенные границами различий, будут вновь (в форме исторического сознания) присвоены субъектом, который восстановит над ними свою власть и об-ретет свое место. Превращая исторический анализ в дискурс непрерыв-ности, а человеческое сознание - в исходный субъект становления и практики, мы сталкиваемся с двумя сторонами одной и той же системы мышления. Время, понятое в рамках всеобщности и революций никогда не было ничем иным, кроме как моментом сознания.
15
В том или ином виде эта тема постоянна играла присутствовала, начиная с XIX в., противостояла всевозможным смещениям, обес-печивала нерушимую суверенность субъекта и участвовала в сохра-нении антропного и гуманистического начала. В противовес тому пе-ревороту, которого добился Маркс, анализируя производственные отношения, детерминанты экономики и классовой борьбы, она на ис-ходе XIX в. позволила развернуться поискам тотальной истории, сво-дящей все общественные различия к единой форме, к особенностям мировоззрения, к установлению системы ценностей, к устойчивому типу цивилизации. Перевороту, произведенному ницшеанской гене-алогией, она противопоставила поиски первоначального основания истории, которое бы позволило превратить рациональность в telos человечества и связать с сохранением этой рациональности, с под-держанием этой телеологии и с вечным необходимым возвращением к самому себе всю историю мышления. И уже совсем недавно, когда психоанализ, лингвистика и этнология, поколебав уверенность субъ-екта в незыблемости законов желания, форм языка, правил, опре-деляющих поступки т. д., открыли ему природу мифического дис-курса, когда стало ясно, что сам человек, вопрошая себя о самом себе, безотчетен в своей сексуальности, в своем бессознательном, в систематических началах своего языка или закономерностях своих образов,- тогда-то вновь в поле его зрения попала тема непрерыв-ности истории,- истории как становления, которая была бы не ка-лейдоскопом отношений, но моментом внутренней динамики, не нор-мативной системой, но упорным трудом свободы, не формой, но не-престанным усилием сознания, обращенного к самому себе, попыт-кой проникнуть в самые глубины своих условий, стойким терпением и живым движением, разрушившим, наконец, все и всяческие грани-цы... Чтобы использовать эту тему, противопоставляющую 'непод-вижность' структур, их 'закрытые' системы, необходимой 'синх-ронии' живой открытой истории, очевидно, надлежало последова-тельно избегать в историческом анализе обращения к прерывности, к определению уровней и границ, к описанию рядов и к выявлению всей сети различий. Поэтому мы пришли к тому, что антропологизировали Маркса, сделали из него историка целостности и открыли в нем гуманиста; мы принуждены были интерпретировать Ницше в понятиях трансцендентальной философии и повернуть его генеало-гию к поиску первоначал; наконец, все это заставило нас пренебречь всем методологическим полем новой исторической наукой. И если бы подтвердилось наше предположение о том, что феномены пре-рывности, системности, трансформации, последовательности и по-рога свойствены истории идей и науки в той же мере, что истории экономики и социума, то мы бы тогда получили право узаконить про-тивопоставление 'становления' и 'системы', движения и обратимых закономерностей, или, как это делают по недомыслию, 'истории' и 'структуры'.
16
Здесь мы сталкиваемся все с той же охранительной функцией, что проявилась в идее культурной целостности (во имя которой мы вна-чале критиковали, а после травестировали Маркса), в идее поисков первоначала, которая была вначале противопоставлена, а впослед-ствии навязана Ницше, и наконец, в идее живой, непрерывной и от-крытой истории.
Пожалуй, скажут, что исторический анализ непременно убивает ис-торию - особенно, когда речь заходит об истории идей или значе-ний,- слишком явно и неприкрыто используя категории прерывнос-ти и различий, понятия порога, разрыва, трансформации, описания рядов и границ. Нас обвинят в посягательстве на неписанные законы истории и на основания всякой возможной историчности. Не следует, однако, заблуждаться на сей счет: предмет этой безутешной скорби - не подъем, а напротив, упадок того типа истории, что тайно и без остатка был обусловлен синтетической активностью субъекта; так оплакивают идею становления, которая предоставляла суверенному сознанию убежище более надежное, более труднодоступное, нежели мифы, системы родства, языки, сексуальность или желание; эти при-читания об утерянной возможности реанимировать с помощью за-мысла, работы смысла, движения всеобщности или взаимодействия материальных установлений законы практик, системы бессознатель-ных устойчивых, но неосмысленных отношений, совершенно необос-нованы,- это плач об идеологическом использовании истории, при помощи которого мы пытались вернуть человеку то, что уже не одно столетие ускользает от него. В старую цитадель такой истории мы снесли сокровища, нам не принадлежавшие; мы верили в крепость ее стен, мы сделали ее последним прибежищем антропологической мысли; мы были твердо убеждены, что так сумеем сохранить даже то, что восстает против ее могущества и установили за ней неусып-ный надзор. Но историки давно покинули эти стены, отправившись на поиски работы в иные области, и даже Марксу и Ницше не уда-лось удержать свои позиции. Не стоит более рассчитывать на них, ни для того, чтобы сохранить их привелегии, ни для того, чтобы еще раз подтвердить (если только в этом есть хоть толика смысла в наши горькие дни!), что история - нечто живое и непрерывное, что она для предоставляет вопрошающему и вопрошаемому субъекту место покоя, уверенности, примирения и безмятежного сна.
Этим, собственно, и определяется тот замысел, который так не-совершенно и смутно воплотился в 'Истории безумия', 'Рождении клиники' и 'Словах и вещах',- замысел, призванный привести нас к уяснению той меры изменений, которые происходят в науке; за-мысел, поставивший под вопрос методы, границы, и самые темы ис-тории идей; замысел, с помощью которого мы пытались избавиться
17
от всякой антропологической зависимости и, вместе с тем, понять принципы формирования такой зависимости. Эти проекты все еще неупорядочены и не располагают достаточно четким обоснованием но уже пришло время придать им известную определенность или хо-тя бы попытаться это сделать., Результат моих попыток - книга, которая лежит перед вами.
Но прежде, чем начать,- еще несколько замечаний, которые до-лжны помочь нам избежать некоторых недоразумений.
- Речь идет вовсе не о том, чтобы перенести в область истории (в первую очередь, истории познания) структуралистские методы, за-рекомендовавшие себя в совершенно иной плоскости анализа. Ско-рее, мы имели в виду применение принципов и следствий той исход-ной трансформации, которая и пыталась воплотиться в области ис-торического знания. Допустим, что эта трансформация и все те про-блемы, которые она ставит, методы, которые она использует, кон-цепты, которые в ней определяются, результаты, которых она доби-вается, не чужды тому, что мы называем структурным анализом. Но анализ такого рода не является предпочтительным для нашего ис-следования.
- Тем более речь не идет об использовании категорий культур-ных целостностей (будь то мировоззрение, идеальные типы, дух эпо-хи) с целью навязать истории, наперекор ее природе, приемы струк-турного анализа. Описанные ряды, установленные границы, сравне-ния и соответствия не возвращают к старой философии истории, а, напротив, заставляют усомниться в телеологиях и всеобщностях как таковых.
- Поскольку же речь идет об установлении метода историчес-кого анализа, свободного от антропологических примесей, мы уви-дим, что теория, которая сейчас вырисовывается, вдвойне обуслов-лена проведенной работой. С одной стороны, эта теория пытается в самых общих понятиях, со множеством оговорок и весьма абст-рактно, выявить примеры, которые были применены в ходе наших исследований или могут быть применены в случае необходимости. С другой стороны, наша теория в таком случае усилится результа-тами, полученными при определении метода анализа, который был бы абсолютно свободен от всякого антропологизма. Почва, которую открывает наша теория,- та, на которой она стоит. Исследования в области истории безумия, зарождения психологии, болезней и ста-новления медицины, наук о жизни, языке, экономике двигались как бы вслепую; но они не просто 'прозревали' по мере того, как пос-тепенно разрешались методологические проблемы; важнее помнить, что в споре гуманизма с антропологией они раскрывали пределы своей исторической возможности.
Одним словом, этот труд, как и все, что ему предшествовало, не вписывается в контекст рассуждений о структуре, якобы противо-
18
положной развитию, истории и становлению, но зато демонстрирует свою обращенность к тому пространству, где выявляются, пересе-каются, накладываются и специфицируются вопросы человеческого бытия, сознания, истоков, и субъективности. Разумеется, среди про-чих проблем существует и проблема структуры.
Предложенная вниманию читателя работа не является точным вос-произведением того, что можно было прочитать в 'Истории безу-мия', 'Рождении клиники' или 'Словах и вещах',- во многом рас-ходясь с более ранними нашими сочинениями, эта книга несет на се-бе следы корректировки и самокритики. 'Истории безумия' состав-ляет достаточно уловимую и весьма загадочную 'часть' того, что обозначено нами как 'опыт', демонстрируя, до какой степени мы были готовы допустить анонимный субъект и всеобщую историю; в 'Рождении клиники' нам часто приходилось прибегать к структур-ному анализу, рискуя, тем самым, утратить специфичность постав-денных проблем и низвести исследование с уровня археологии на уро-вень традиционного описания; наконец, в 'Словах и вещах' отсут-ствие методологических вех создавало впечатление, будто наш ана-лиз разворачивается в понятиях культурных целостностей. Все эти погрешности, которых мы так и не смогли избежать, весьма нас уд-ручали, но, пожалуй, они таились в самом замысле, поскольку, что-бы прийти к своему завершению, он должен был освободиться от многообразных методов и форм историзма; в любом случае, без тех вопросов, которые нас волновали, без трудностей, возникших пере-до нами, без всех этих противоречий, мы, несомненно, никогда бы не смогли так ясно представить себе наше намерение, с которым те-перь неразрывно связаны. Отсюда и особенности нашего текста: он постоянно как бы отстраняется от самого себя, устанавливает соб-ственные меры, неуверенно ковыляет к своим пределам, заговари-вается, утверждая то, что вовсе не хотел сказать, и, чтобы найти вер-ную дорогу, сам создает себе препятствия. В мгновение ока он ра-зоблачает всякую путаницу; отвергает самотождественность, не объ-являя при этом: 'Я-де то-то и то-то'. Это не критика, по преиму-ществу, и не способ указать на чужую ошибку,- это определение некоего особого места через расположение соседствующих элемен-тов, это попытка определить тот зазор, откуда я могу говорить, за-зор, который так медленно обретает форму в дискурсе и который я ощущаю все еще таким неверным и неотчетливым.
***
- Как? Вы уверены в том, что сами пишете? Не измените ли Вы все вновь, не уклонитесь ли от наших вопросов, заявив при этом, что все возражения направлены вовсе не на то, о чем Вы говорите? Го-товы ли Вы повторить, что никогда не были тем, за кого Вас прини-мают? Вы уже заготовили себе лазейку в следующую книгу, Вы на-
19
мерены выкрутиться и посмеяться над нами, как вот сейчас: 'Нет, мол, нет, я вовсе не там, где меня подстерегают, а здесь; вот отсюда я, улыбаясь, гляжу на вас'.
- Неужели вы думаете, что я бы затратил столько труда и так упор-ствовал, склонив голову, в решении своей задачи, если бы не заго-товил неуверенной дрожащей рукой лабиринт, по которому смог бы путешествовать, располагая свои посылки, открывая тайники, уходя все глубже и глубже в поисках вех, которые бы сократили и изме-нили маршрут,- лабиринт, где я бы мог потерять себя, и предстать перед глазами, которые уже больше никогда не встречу. Без сомне-ния, не я один пишу затем, чтобы не открывать собственное лицо. Не спрашивайте меня, что я есть, и не просите остаться все тем же:
оставьте это нашим чиновникам и нашей полиции - пусть себе они проверяют, в порядке ли наши документы. Но пусть они не трогают нас, когда мы пишем.
Исследование концептов прерывности, разрыва, порога, преде-ла, ряда, трансформации ставит перед историческим анали-зом не столько вопросы, связанные с процедурой, сколько чис-то теоретические проблемы, которые и будут здесь рассмотрены (то-гда как к вопросам процедуры мы подойдем в ближайших эмпири-ческих разысканий, если, конечно, у нас будет возможность, жела-ние и достанет решимости осуществить это намерение). Я еще не могу сказать будут ли они исследованы только в особом поле, в дисцип-линах, чьи границы неопределенны, а содержание расплывчато - в истории идей, мысли, наук или знаний.
Поначалу нам требуется провести сугубо негативную работу: ос-вободиться от хаоса тех понятий, которые (каждое по-своему) вносят затемняют понятие прерывности. Они не обладают строгой концеп-туальной структурой, но функции их достаточно конкретны. Таково, например, понятие традиции, сообщающее особый временной статус последовательным и тождественным (или, по крайней мере, анало-гичным) совокупностям феноменов; традиция позволяет в единой уни-фицированной форме осмыслить рассеивание истории, она сглажи-вает различия начал, дабы, минуя непрерывность, дойти до беско-нечного определения источника; благодаря ей мы получаем возмож-ность выделить новое на основании неизменного и объяснить новиз-ны оригинальностью, гением или произвольным выбором индивиду-ума. К отброшенным нами концептам можно отнести и понятия вли-яния, обретающего плоть (слишком субтильную, чтобы стать пред-метом анализа) в фактах перенесения и коммуникации, отсылающих, в свою очередь, к планам причинности (но без строго разграничения и теоретического обоснования), подобия и повтора, которые сквозь пространство и время - точно для них это благоприятная среда!- связывают такие единства, как индивиды, произведения, понятия и теории. Сюда же относятся понятия развития и эволюции,- они поз-воляют заново группировать последовательности рассеянных собы-тии, связывать их единым принципом организации, подчинять силе жизненного примера (со всей их приспособленностью, возможностью нововведений, непрекращающейся корреляцией различных эдемен-
тов, со всеми системами ассимиляции и обмена); они способствуют раскрытию в каждом начале принципа связанности, помогают наме-тить будущие единства и подчинить время, постоянно нарушая связи между источником и понятиями, которые никогда не бывают окон-чательной данностью, но вечно находятся в становлении. Таковы и понятия 'ментальности ' иди 'духа', которые позволяют установить общности смысла, символические связи, игры подобия и отражения между синхронными и последовательными феноменами данной эпохи или выявляют в качестве принципа общности и объяснения суверен-ность коллективного сознания. Необходимо усомниться во всех этих предзаданных общностях, группах, существующих до чистого рас-смотрения, связях, чья истинность предполагается с самого начала; необходимо изгнать всю эту нечистую силу, которая обычно сковывает друг с другом различные дискурсы; необходимо извлечь ее из той темноты, где простираются ее владения. Во имя методологи-ческой строгости мы должны уяснить, что можем иметь дело только с общностью рассеянных событий.
Должно обеспокоиться и теми члениями и группами, которые ста-ли для нас привычны. Возможно ли таким образом допустить раз-личение наиболее значительных типов дискурса, форм и жанров, ко-торые противопоставляют друг другу наука, литература, философия, религия, история, воображение и т. д. и которые порождают великие исторические индивидуальности? Мы сами совершенно не уверены, в том, что можем использовать все эти различения в том мире дис-курса, который принадлежит нам,- тем более, когда речь заходит об анализе совокупностей высказывания, которые в эпоху своего об-основания были распределены, установлены, охарактеризованы со-вершенно различными способами: так, 'литература' и 'политика'- категории относительно недавние, и применительно к средневековой культуре или даже классической эпохе мы можем использовать их только как ретроспективную гипотезу, допущение игры формальных аналогий или семантического подобия; но ни литература, ни полит-ика, ни философия и наука не присутствуют в поле дискурса XVII и XVIII вв. так, как они присутствуют в XIX в. Во всяком случае, эти различения (когда речь идет о тех из них, что мы допускаем, или о тех, что современны изучаемому дискурсу) сами по себе являются рефлексивными категориями, принципами классификации, правила-ми нормативного толка, типами институализации; эти факты дискур-са, разумеется, требуют анализа наряду с остальными, но, вместе с тем, они, со своими достаточно сложными взаимосвязями, не явля-ются характерными, исконными и общепризнанными.
Но в первую очередь необходимо отказаться от наиболее очевид-ного: от концептов книги и произведения. На первый взгляд может показаться, что такой отказ будет искусственной процедурой. Не да-ны ли они нам самым наглядным образом? Существует материальная индивидуализация книги, занимающая конкретное пространство и
24
имеющая определенную вещественную ценность: сама книга, кото-рая, используя определенные знаки, обозначает себя границами, пред-ставляющими начало и конец. С другой стороны, существует произ-ведение, которое нам известно и которое мы выделяем из совокуп-ности остальных произведений, приписав тот или иной текст тому или иному автору. Стоит, однако, взглянуть повнимательнее,- и на-чинаются трудности. Материальное единство книги?- Даже если речь идет о поэтической антологии, сборнике посмертно изданных фраг-ментов, 'Трактате о конусах' или томе из 'Истории Франции' Мишле? Даже когда мы говорим об 'Удаче' Малларме, процессе над Жилем де Рецом, романе 'Сан-Марко' Бютора, или католическом молитвеннике? Одним словом: не является ли феномен материаль-ного единства книги сущей условностью рядом с ее дискурсивным единством? Действительно ли материальное единство столь однород-но и для всех ли случаев равно применимо? Ведь романы Стендаля или Достоевского не индивидуализируются в той же степени, что и романы, составляющие 'Человеческую комедию', а те, в свою оче-редь, не различаются между собой в той же мере, что 'Улисс' и 'Одис-сея'. Границы книги никогда не очерчены достаточно строго: в ее названии, в первой и последней строке, во внутренних конфигура-циях и в обособляющих ее формах содержится система отсылок к другим книгам, другим текстам и фразам, которые и образуют узлы языковой сетки. Эта игра отсылок находится в прямой зависимости от того, имеем ли мы дело с математическим трактатом или коммен-тариями к тексту, с историческим повествованием или эпизодом во-манного цикла,- во всех этих случаях единство книги, понимаемое как средоточие связей, не может быть описано как тождественное. Бессмысленно говорить о книге как о подручном предмете,- книга не укладывается в маленький параллелепипед, который якобы заклю-чает ее в себе; единство книги, следовательно, изменчиво и относи-тельно. Как только оно становится предметом исследования, так тот-час же утрачивает свою однозначность и уже не указывает на самого себя, а о его природе мы можем судить, только исходя из сложного поля дискурса.
Понятие произведения ставит перед нами еще более сложные про-блемы. Внешне, казалось бы, что может быть проще, нежели 'произ-ведение' - некая сумма текстов, которая может быть обозначена именем собственным' Но такое обозначение (даже если не прини-мать во внимание вопросы атрибуции) функционирует весьма раз-лично. В самом деле, указывает ли имя автора равным образом на текст, опубликованный под его именем, текст, вышедшей под псев-донимом, на наброски, найденные после его смерти, на разрознен-ные записи, записные книжки или просто бумаги? Создание собра-ния сочинений или отдельного опуса допускает возможность выбо-ра, оправдать или даже сформулировать который часто бывает не-легко: возможно ли добавить к текстам, опубликованным автором
25
то, что он только предполагал издавать, но не успел завершить из-за смерти? Нужно ли включать все черновики, первоначальные замы-сел, редакции и то, что не вошло в книгу? Возможно ли поместить туда незаконченные наброски? Какой статус следует закрепить за днев-никами, заметками, записями слушателей,- короче говоря, за всем тем муравейником словесных следов, которые человек оставляет после смерти и которые обретают голос в бесконечном пересечении множест-ва языков. Во всяком случае, имя 'Малларме' не связывается в равной степени с английскими сюжетами, переводами из Эдгара По, с собст-венно поэзией и с ответами на вопросы анкеты; подобным же образом нельзя установить равноценные связи между именем 'Ницше' и юно-шеской автобиографией Ницше, ученической диссертацией, филологи-ческими статьями, 'Заратустрой', 'Ессе homo', письмами, последни-ми почтовыми карточками, подписанными 'Дионис' или 'Кайзер Ниц-ше', бесконечными записными книжками, где перемешались записи о стирке белья в прачечной и наброски афоризмов. Действительно, если мы так непринужденно говорим о произведении 'автора', то потому лишь, что теперь оно будет определяться особой функцией выражения. Мы допускаем, что должен существовать такой уровень (глубокий на-столько, насколько это необходимо), на котором произведение раск-рывается во всем множестве своих составляющих, будь то используе-мая лексика, опыт, воображение, бессознательное автора или истори-ческие условия, в которых он существует. Но тотчас становится оче-видным, что такого рода единства отнюдь не являются непосредствен-ными данными,- они установлены операцией, которую можно было бы назвать интерпретативной (поскольку она дешифрует в тексте то, что последний скрывает и манифестирует одновременно). Становится очевидным и то, что операции, которые определяют опус в его единстве и, следовательно, произведение в целом, будут совершенно различными для автора, например, 'Театра и его двойника' и автора 'Логико-фи-лософского трактата', поскольку, когда речь заходит о произведении, в каждом конкретном случае мы будем сталкиваться с различными смыс-лами. Произведение не может быть исследовано ни как непосредствен-ная, ни как определенная, ни как однородная общность.
Наконец, последнее предостережение: прежде чем разорвать за-мкнутый круг неосознанных непрерывностей, которые задним чис-лом организуют дискурс, составляющий предмет нашего анализа, не-обходимо отказаться от двух представлений, неразрывно связанных и, вместе с тем, противопоставленных друг другу. Одно из них не позволяет определить вторжение подлинных событий в порядок дис-курса; оно требует, чтобы за всеми внешними началами всегда су-ществовал тайный источник - настолько тайный и изначальный, что нам никогда не удалось бы осознать его в нем самом. Поэтому мы вынуждены двигаться через наивную хронологию к бесконечно уда-денной, незафиксированной в истории точке, которая ознаменована своей собственной пустотой, так что восходящие к ней начала не мо-
26
гут быть ничем иным, кроме как повторением и затемнением (или, строго говоря, одновременно и тем, и другим). Это представление увязано с другим, согласно которому весь представленный дискурс скрыто располагается в том, что уже сказано. Это 'уже-сказанное' - не просто уже произнесенная фраза или уже написанный текст, но, напротив, нечто 'никогда-не-сказанное',- бесплотный дискурс, не-внятный, как дуновение, письмо, заполненное пустотой своих сле-дов. Предположим, что все формируемое в дискурсе обнаружива-ется как уже артикулированное в той полутишине, что ему предшест-вует и упорно продолжает разворачиваться за ним, в той полути-шине, которую он раскрывает и заставляет умолкнуть. В конечном счете, манифестируемый дискурс настойчиво представляет то, о чем он не говорит,- именно такое не-говорение и будет той пустотой, которая изнутри подтачивает все, что говорится. Первое, на что на-правлен исторический анализ дискурса,- это поиск и воспроизве-дение того истока, который располагается вне каких-либо истори-ческих детерминаций; вторая его цель - интерпретация и выслуши-вание 'уже-сказанного' и, в то же время, 'не-сказанного'. Необ-ходимо отказаться от всех этих представлений, обеспечивающих бес-конечную непрерывность дискурса, его скрытое присутствие в самом себе, в игре постоянно исчезающего присутствия и возвращающего-ся отсутствия. Мы должны быть готовы в любой момент принять дис-курс со всеми вторгнувшимися в его пределы событиями, во всей при-сущей ему строгости и в том временном рассеивании, которое поз-воляет ему быть повторяемым, узнаваемым, забываемым, изменяе-мым до самых мельчайших черт,- или скрываться в пыли книг от любопытного взгляда. Не стоит отсылать дискурс к присутствию от-даленного первоначала; необходимо понять, как взаимодействуют его инстанции.
Эти предварительные формы непрерывности, эти синтетические обобощения, которые не поддаются проблематизации и потому мы не посягаем на их права,- все это останется в стороне. Разумеется, мы вовсе не должны напрочь отказываться от них, но необходимо нарушить то спокойствие, с которым мы относимся к ним, необхо-димо показать, что они не следуют из самих себя и являются лишь по[ро]ждением конструкции, правила которой нужно знать и справед-ливость которых надлежит контролировать. Следует определить, ка-кие условия и подходы правомерны и указать на те из них, которые более недопустимы. Может оказаться, например, что понятие 'вли-яния' или 'эволюции' вызовут такую критику, которая на долгое время сделает невозможным их употребление. Но так ли уж нам не-обходимы и такие понятия, как 'книга', 'произведение', или даже такие общности, как 'наука' или 'литература'? Надо ли оставаться в плену иллюзий, неплодотворных и безосновных? Не лучше ли пе-рестать пользоваться ими в качестве временных опор и не пытаться более найти им окончательное определение? Наша задача состоит в
27
том, чтобы лишить их ореола квазичевидности, высвободить пробле-мы, которые они ставят, уяснить, что они не являются той безмя-тежной гладью, опираясь на которую, мы могли бы ставить вопросы, связанные с их структурой устойчивостью, систематикой и транс-формациями, хотя уже все вышеперечисленное само по себе явля-ется средоточием всех проблем. Что они из себя представляют ? Ка-ким образом можно их определять или разграничивать? Каким раз-личным типам знаков они могут подчиняться? Артикуляцией какого типа они порождаются? Каким подмножества включают в себя' Какие характерные феномены они могут выявлять в поле дискурса? Нако-нец, необходимо понять, во-первых, являются ли они вообще тем, чем кажутся на первый взгляд, и, во-вторых, какой требуют для себя теории, и чего эта теория не сможет добиться, пока в своей первоз-данной чистоте не раскроется то поле фактов дискурса, на котором они возникают.
Но я и не собираюсь делать ничего другого: разумеется, я исполь-зую все данные, чтобы установить первоначальные общности (такие как психология, медицина или политическая экономия), но не стану располагать источник наблюдения внутри этих сомнительных единств, дабы исследовать их внутренние конфигурации и скрытые противо-речия. Я могу прибегнуть к ним только как к временной точке опоры, чтобы выяснить, какие совокупности они образуют, на каком осно-вании они занимают ту область, которая специфицирует их в про-странстве, и тот вид непрерывности, который специфицирует их во времени; по каким законам они формируются, на основании каких дискурсивных событий выделяются, и, наконец, не являются ли они во всей своей благоприобретенной индивидуальности и квазиинституциональности элементами более устойчивых единиц. Я воспользу-юсь теми совокупностями, которые мне предлагает история, только для того, чтобы сразу же поставить их под сомнение, чтобы разло-жить их и понять, возможно ли эти общности восстановить заново, но уже на законных основаниях, возможно ли расположить их в про-странстве более общем, которое, рассеяв их внешнюю очевидность, позволит нам выработать теорию.
Достаточно только оставить в стороне эти непосредственные фор-мы прерывности, и перед нами откроются беспредельные области, которые мы в состоянии будем определить, ибо они обусловлены со-вокупностями всех актуализированных высказываний (написанных или произнесенных) в событийном рассеивании и в. настойчивости, соответствующей каждому из них. Прежде, чем со всей определен-ностью обратиться к наукам, романам, политическим дискурсам, к конкретному произведению того или иного автора или даже к книге, нам необходим материал, который мы могли бы трактовать в его пер-вичной нейтральности. Этим материалом и будет популяция событий в пространстве дискурса. Таким образом и появляется замысел чис-того описания дискурсивных событий как горизонта для установ-
28
ления единств, которые себя в нем формируют. Это описание легко отличить от анализа языка. Естественно, что установить лингвисти-ческую систему мы можем только в том случае, если будем исполь-зовать весь корпус высказываний или собрание всех фактов дискур-са; но речь идет о том, чтобы определить совокупности, имеющие в данном случае ценность образчика, установить те правила, которые позволяют конструировать подобные высказывания, даже если их язык давно исчез и на нем больше никто не говорит, так что мы можем его восстановить, имея в своем распоряжении только разрозненные фрагменты. Язык всегда конституирует систему для всех возможных высказываний - конечную совокупность правил, которая подчиняет бесконечную множественность представлений. Поле дискурсивных событий, напротив, является конечным набором совокупностей, ог-раниченным уже сформулированными лингвистическими последова-тельностями: они бесчислены и, в силу своей множественности, легко могут завести в тупик любую попытку записи, запоминания или чте-ния. Тем не менее, единства, которые они конструируют, не беско-нечны. Вот вопрос, который ставит перед нами анализ языка, касаясь каких бы то ни было фактов дискурса: в соответствии с какими пра-вилами может быть сконструировано данное высказывание и, сле-довательно, в соответствии с какими правилами могут состояться по-добные высказывания? Описание дискурсивных событий ставит пе-ред нами иной вопрос: почему такие высказывания возникают имен-но здесь, а не где-либо еще?
Итак, очевидно, что описание дискурса противоположно истории мысли. К тому же, мы можем реконструировать историю мысли, толь-ко исходя из определенных совокупностей дискурса. Но эти сово-купности трактуются таким образом, что мы пытаемся разглядеть за самими высказываниями либо интенцию говорящего субъекта, ак-тивность его сознания (т. е. то, что он хотел сказать), либо вторжения бессознательного, происходящие помимо воли говорящего в его речи или в почти неразличимых зияниях между словами; во всяком случае, речь идет о том, чтобы заново восстановить другой дискурс, отыскать безгласные, шепчущие, неиссякаемые слова, которые оживляются до-носящимся до наших ушей внутренним голосом. Необходимо восста-новить текст, тонкий и невидимый, который проскальзывает в зазоры между строчками и порой раздвигает их. Анализ мысли всегда аллегориячен по отношению к тому дискурсу, который использует. Его глав-ный вопрос неминуемо сводится к одному: что говорится в том, что сказано? Анализ дискурсивного поля ориентирован иначе: как увидеть высказывание в узости и уникальности его употребления, как опреде-лить условия его существования, более или менее точно обозначить его границы, установить связи с другими высказываниями, которые могли быть с ним связаны, -как показать механизм исключения дру-гих форм выражения. Мы вовсе не пытаемся найти по ту сторону явно данного не внятную болтовню другого дискурса; мы должны
29
показать, отчего он не может быть ничем иным, кроме как .тем, что он есть, в чем состоит его исключительность, как ему удается занять среди других и по отношению к другим то место, которое до него никем не могло быть занято. Основной вопрос такого анализа мож-но сформулировать так: в чем состоит тот особый вид существова-ния, которое раскрывается в сказанном и нигде более?
Необходимо задаться вопросом, какую службу сослужит нам это отстранение всех допущенных единств, если в целом возникает не-обходимость заново обнаружить именно те единства, относительно которых мы делали вид, будто не собираемся их исследовать? Дей-ствительно, систематическое стирание всех данных единств позво-ляет поначалу восстановить в высказывании единичность порожда-ющего события и показать, что прерывность - не только великий катаклизм, раскалывающий весь исторический ландшафт, но и про-сто факт высказывания, который мы извлекли из разломов истории. То, на что мы пытаемся обратить внимание - это надсечка, которую он конструирует, это ни к чему не сводимое - пусть и самое незна-чительное - становление. Банальное настолько, насколько это до-пустимо, незначительное в той мере, в какой мы себе это представ-ляли, забытое после своего появления так быстро, как только это возможно, мало понятное и неверно понятое,-высказывание всегда является таким событием, которое ни язык, ни смысл не в состоянии полностью исчерпать. Это необычное событие: во-первых, потому, что оно связано с письмом или речевой артикуляцией и, в то же вре-мя, раскрывается в самом себе как остаточное существование в поле памяти или в материальности манускриптов, книг и вообще любой формы регистрации; во-вторых, потому, что оно остается единым, и, вместе с тем, открытым повторениям, трансформациям, реактивациям; наконец, потому, что определено не только провоцирующей его ситуацией и следствиями, но и (с учетом различных модальнос-тей) теми высказываниями, которые ему предшествуют иди его со-провождают.
Однако, если мы и беремся, касаясь языка и мышления, изоли-ровать инстанции событий высказывания, то вовсе не для того, что-бы поднять пыльную завесу фактов. Мы должны быть уверены в том, что не свяжем объект нашего исследования с синтетическими опе-рациями чисто психологического толка - раскрытие намерений ав-тора, уяснение формы его духа, определение степени строгости его мысли, описание тем, которые его преследуют, замыслов, проходя-щих красной нитью через его существование и придающих ему зна-чение. Мы можем выйти к другим формам закономерности и другим типам связи. Например, к таким, как соотношения высказываний (да-же если соотношения эти не осознаны самим автором или речь идет о высказываниях, которые принадлежат разным авторам, между со-бой никак несвязанным); к таким, как отношение между группами высказываний, установленных подобным образом (даже если эти груп-
30
пы относятся к разным - и даже не соседствующим - областям, обладают различным формальным уровнем и не имеют общего места установленного обмена); к таким, как отношения между высказыва-ниями иди группами высказываний и событиями иного порядка (тех-ника, экономика, социология, политика). Выявить во всей своей чис-тоте то пространство, где разворачиваются дискурсивные события,- это не значит установить его в непреодолимой изоляции; вместе с тем это и не попытка замкнуть его на самом себе, а напротив, стрем-ление освободиться, что позволит описать в нем и вне его все мно-гообразие отношений.
Третье преимущество такого описания фактов дискурса: освобож-дая их от всех групп, которые объединяют любые естественные, не-посредственные и универсальные общности, мы получаем возмож-ность описать другие единства (правда, на сей раз в совокупности принятых решений). Если только мы четко определим условия их функ-ционирования, то тогда можно будет на законных основаниях, ис-ходя из корректно описанных связей, конституировать такие дискур-сивные совокупности, которые, будучи несокрытыми, вместе с тем, оставались бы невидимыми. Очевидно, что эти связи никогда бы не были сформулированы из них самих в рассматриваемые высказыва-ния (в отличие, например, от тех явных связей, которые заданы и проговорены самим дискурсом, когда он принимает форму романа, или обращается в последовательность математических теорий). Од-нако они вовсе не образуют никакого скрытого дискурса, который бы изнутри оживлял дискурс манифестируемый; все это не интер-претация фактов дискурса, которая могла бы пролить на них свет, но анализ их существования, преемственности, функционирования, взаимной детерминации, независимых или взаимокоррелирующих изменений.
Но, разумеется, без определенных ориентиров нам не удалось бы описать все связи, которые можно выявить подобным образом. Не-обходимо с самого начала договориться о временных делениях, на-метить тот исходный регион, который в случае необходимости будет отвергнут или реорганизован нашим анализом. Как можно описать этот регион? С одной стороны, необходимо эмпирически выбрать та-кую область, где связи могут быть весьма многочисленными, неус-тойчивыми, но относительно легко описанными, и установить, в ка-ком другом регионе дискурсивные события представляются менее свя-занными друг с другом, какими отношениями (менее проясненными, нежели те, что мы обозначаем общими терминами науки) это опреде-ляется? Но, с другой стороны, шансы осознать в высказывании не особенности формальной структуры и не законы конструирования, а характерные черты существования и правила появления, возрас-тают, если мы обращаемся к группам дискурса, формализованным в меньшей степени, так что высказывания здесь порождаются не толь-ко с помощью правил синтаксиса. Можно ли пребывать в увереннос-
31
ти, что нам удастся таких единиц, как произведение, и таких кате-горий, как влияние, если мы не изберем с самого начала области, достаточно обширные, и временные последовательности, достаточно свободные? Наконец, как убедиться в том, что мы не позволили себе задержаться во всех этих столь мало осмысленных общностях, со-отнесенных с говорящим индивидуумом, с субъектом дискурса, с ав-тором текста,- короче говоря, со всей этой массой антропологи-ческих концептов? Можно ли избавиться от всего этого, не исследуя совокупности тех высказываний, которыми эти концепты порожде-ны - совокупности, которые мы избрали в качестве 'объекта' для субъекта дискурса (их собственного субъекта) и которые пытались развернуть как поле знаний?
Так обнаруживается особое положение фактов, связанных с те-ми дискурсами, о которых можно сказать (очень схематично), что они определяют 'науки о человеке'. Но все это не более чем привелегия начального этапа нашего исследования. Нам необходимо за-помнить две вещи: во-первых, анализ дискурсивных событий отнюдь не ограничивает их область; во-вторых, наше членение этой области не может считаться ни окончательным, ни единственно возможным;
речь идет о выполнении той предварительной работы, которая по-может нам выявить отношения, способные упразднить изначально установленные границы.
32
Теперь я готов приняться за описание отношений между выска-зываниями. Моя цель - не допустить в качестве объекта ис-следования ни одно из тех дискурсивных единств, которые обыч-но находятся в моем распоряжении. Вместе с тем, я не намерен пре-небрегать всевозможными формами прерывности, выемки, порога иди предела. Я решился описывать высказывания в поле дискурса и все те отношения, которые они порождают. Очевидно, на моем пути возни-кают две группы проблем: первая связана с неверным пониманием того, что я имею в виду, когда говорю о высказывании, событии или дискурсе (к этому мы вернемся несколько после); вторая же возникает, когда мы касаемся отношений между высказываниями (в том числе теми, которые мы определили как временные и наиболее очевидные).
Так, существуют легко датируемые высказывания, которые непо-средственно связаны с появлением политической экономии, биоло-гии, или даже психопатологии; наряду с ними существуют высказы-вания, возраст которых точно неопределим, но насчитывает многие тысячелетия, и связаны они с грамматикой и медициной. Но что же такое эти общности? Можем ли мы сказать, что обследование ду-шевнобольных проводилось, например, Виллиссом или клиникой Шарко в рамках одного и того же дискурса? Что новации Пэтти нахо-дятся в том же континуум, что и эконометрия Ньюмена? Что анализ суждений, который проводили грамматисты Пор-Роядя находится в той же сфере, что и установление чередования гласных в индоев-ропейских языках? Что такое медицина? грамматика? политическая экономия? Что это, как не ретроспективно установленные общнос-ти, благодаря которым наука создает иллюзию своего прошлого? Быть может это всего лишь формы, раз и навсегда определенные, но, вмес-те с тем, суверенные и развивающиеся во времени? Какого рода от-ношения возможны между высказываниями, составляющими столь привычным и настойчивым образом все эти загадочные образования?
Вот первая гипотеза - на наш взгляд, весьма правдоподобная и легко поддающаяся проверке: различные по форме и рассеянные во времени совокупности образуют те высказывания, которые соотно-сятся с одним и тем же объектом. Так, высказывания, применяемые
33
в психологии, связаны со всеми теми объектами, которые по-разно-му вырисовываются в индивидуальном или социальном опыте и в це-лом обозначаются понятием 'безумие' или 'душевная болезнь'. Но мы довольно быстро столкнемся с тем, что единство такого объекта как 'безумие' не определяет всей совокупности высказываний и не позволяет установить между ними одновременно описуемые и устой-чивые отношения. Это происходит по двум причинам. Разумеется, бы-ло бы ошибкой вопрошать безумие о скрытом содержании его без-гласной и замыкающейся на самое себе истины и о смысле его бытия;
психические заболевания были сведены в совокупность из всего то-го; что было сказано о них в группе высказываний, которые эти за-болевания именовали, разделяли, описывали, объясняли, из всего то-го, что они сообщали о собственном развитии, из всего того, что ими было определено как различия, корреляции,- и, возможно, эти вы-сказывания, артикулируя, подготавливали слово того дискурса, ко-торый рассматривали в дальнейшем как свой собственный. Однако существует нечто более важное: эта совокупность высказываний да-лека от того, чтобы быть соотнесенной с одним и тем же сформи-рованным раз и навсегда объектом и до бесконечности сохранять его в качестве своего идеального неисчерпаемого горизонта. Объект, ко-торый в медицинских высказываниях XVII и XVIII вв. был задан как их коррелят, оказывается не тождественным тому объекту, который скрывается за юридическими положениями или даже за мерами по-лицейского характера; подобным же образом все объекты психопа-тологического дискурса претерпели изменения от Пинеля иди Эскуриоля до Блеле,- во всех этих случаях речь идет о совершенно различных болезнях и совершенно различных больных.
Может быть, во всем этом многообразии объектов, которые мы не сочли возможным допустить в наше исследование как вероятную общность, способную конституировать совокупность высказываний, нам необходимо обозначить собственно 'дискурс безумия'. Может быть необходимо было удерживаться в границах той группы выска-зываний, которая имеет однозначный объект: дискурс меланхолии или невроза. Но тогда сразу бросилось бы в глаза то, что каждый из этих дискурсов устанавливает, в свою очередь, собственный объ-ект и разрабатывает его вплоть до окончательной трансформации. Таким образом, задача состоит в том, чтобы уяснить, не образованы ли единства дискурса тем пространством, где умножаются и беспре-станно изменяются различные объекты; не будут ли в таком случае особые отношения, позволяющие индивидуализировать совокупнос-ти высказываний, касающихся безумия, условием и одномоментно-го, и последовательного появления различных, уже поименованных, описанных и проанализированных субъектов, о которых вынесены определенные суждения. Единство дискурсов безумия не будет ос-новываться на существовании такого объекта как 'безумие' или кон-ституировать единый горизонт объективности: все это было бы иг-
34
рой правил, которые открывают в течение данного периода возмож-ность появления объектов,- разделенных по мере их дискримина-ции и подавленности, дифференцированных в каждодневных практи-ках, в юриспруденции, в религиозной казуистике, в медицинской ди-агностике, представленных в патологических описаниях и связаных с медицинскими кодами ли рецептами, с лечением, врачебным уходом и заботами. Но, помимо всего прочего, дискурс безумия будет игрой правил, которые определяют трансформации различных объектов, их нетождественность, пронизывающую время, их разрывы и внутреннюю прерывность, опровергающую неизменность. И вот пародокс: опреде-ление совокупностей высказывания в их индивидуальном содержании состоит в описании рассеивания объектов, в схватывании все разделяю-щих пробелов, в установлении упорядочивающей дистанции,- во всем том, что можно было бы назвать законом перераспределения.
Второй путь определения группы связей между высказываниями пролегает через выяснение их формы и типов сцепления. Я думаю, что такие науки, как медицина, начиная с XIX в. скорее характери-зуются стилем, нежели объектами,- стилем как неизменным характе-ром актов высказывания. С самого начала медицина была в большей мере конструирована не совокупностью традиций, наблюдений или единообразными предписаниями, а всем корпусом знаний, которыми обусловлены и единый взгляд на вещи, и деления в общем перцептив-ном поле,- один и тот же анализ факта патологии, основывающийся на видимом пространстве тела, единая система транскрипции того, что мы воспринимаем в сказанном (вокабулярий, игра метафор). Мне ка-жется, что медицина возникала как ряд описательных высказываний. Теперь же необходимо проститься с этой исходной гипотезой и попы-таться понять, что клинический дискурс был совокупностью гипотез о жизни и смерти, об этических предпочтениях и терапевтических пред-писаниях, сводом цеховых уложений и пропедевтитических моделей, с одной стороны, и совокупностью описаний - с другой. Поэтому все вышеперечисленное не может быть абстрагировано друг от дру-га, и описательные высказывания были здесь лишь одним из видов формулировок, представленных в медицинском дискурсе. Необходимо осознать, что подобные описания непрестанно смещались в ту или иную сторону,- потому ли, что от Биша вплоть до судебной пси-хиатрии оказались смещенными последовательности диагностики, по-тому ли, что от визуального осмотра, аскультации и пальпации, со-вершился переход к микроскопу и биотестам (что, в свою очередь, привело к полному изменению систем информации), потому ли, на-конец, что от простой клинико-анатомической соотнесенности до чис-того анализа психопатологических процессов лексиконы знаков и их расшифровка были полностью преобразованы,- а может быть и по-тому, что сама медицина перестала быть областью регистрации и ин-терпретации данных, поскольку рядом с ней и вне ее собиралась вся документальная масса, все факторы, определяющие взаимоотношения,
все техники анализа, которые изменили ее место наблюдающего субъекта по отношению к больному,
Все эти изменения, которые, может быть, и привели нас сегодня к порогу новой медицины, происходили в медицинском дискурсе в те-чение всего XIX в. Если бы мы хотели определить этот дискурс коди-фицированной и нормированной системы высказываний, то, в первую очередь, нам бы потребовалось получить сведения о том, что эта ме-дицина, которая для своего обоснования ничем не смогла воспользо-ваться, кроме некоторых формулировок Биша и Лаэнне, распалась сразу же по своем появлении. Если и существует единство, то прин-цип его организации состоит не в какой-то одной определенной форме высказывания. Но не будет ли данное единство не только совокуп-ностью правил, открывающих возможность (одновременно или пос-ледовательно) для чистого перцептивного описания, но и наблюде-нием, использующим различные инструменты, записи лабораторных опытов, статистические, демографические и эпидемологические дан-ные, организационные требования и терапевтические предписания? Существование этих рассеянных и однородных высказываний, система, которая регулирует их перераспределение, точки опоры, которые они находят друг в друге, способы, которыми они имплицируются и исклю-чаются, изменения, которым они подвержены, и так же их взаимо-действия, расположения и замещения,- все это неизбежно подле-жит определению и индивидуализации.
А вот иное направление поисков, иная гипотеза: не можем ли мы установить в определенной системе постоянных и устойчивых кон-цептов такие группы высказывания, которые бы оказывались вовле-ченными в эту систему? Например, не основывается ли анализ языка и грамматики в классическую эпоху (вплоть до конца XVIII в.) на определенном количестве концептов, содержание и использование которых было определено раз и навсегда: концепт суждения опре-деляется как общая и нормативная форма всей фразы, концепты субъ-екта и атрибута объединяются в более общей категории имени, кон-цепт глагола применяется в качестве эквивалента концепта логичес-кой связки, концепт слова трактуется как знак представления. Таким образом мы можем установить концептуальную архитектонику клас-сической грамматики. Впрочем, здесь еще, вероятно, слишком рано говорить о пределах, ведь едва ли возможно описать подобными сред-ствами исследования, проводившиеся учеными Пор-Рояля: довольно скоро им пришлось бы столкнуться с появлением новых концептов, некоторые из которых, возможно, появились из тех, что уже сущест-вовали, другие окажутся родственными по отношению к ним, а тре-тьи совершенно несовместимыми. Понятие прямого и инверсионного синтаксического порядка, понятие дополнения (введенное в XVIII в. Бовэ), несомненно, могут быть интегрированы в концептуальную сис-тему Пор-Рояля. Но идея о том, что звуки обладают самостоятель-ным экспрессивным значением, или концепция примитивного знания,
36
содержащегося в словах, которые туманно передают его, или поня-тие регулярности в изменениях согласных, или концепт глагола как простого имени - все это оказывается решительно несовместимым с теми совокупностями концептов, которые могут быть использова-ны Лансело или Дюкло. Возможно ли в таком случае допустить, что грамматика только внешне представляет собой устойчивую фигуру, и все эти совокупности высказываний, анализы описания, следствия, заключения, которые в таком виде существовали уже не одно сто-летие, суть не более, чем ложные общности? Но, может быть, мы су-меем раскрыть дискурсивные единицы, если будем продолжать свои поиски вне устойчивых концептов, в области их одновременного и последовательного появления, отстранения и той дистанции, кото-рая, разъединяя, делает их несовместимыми. Тогда больше не будет необходимости в составлении систем наиболее общих и абстрактных концептов дабы отдать себе отчет в природе всех остальных и внести их в одно и то же мыслительное пространство. Теперь перед нами стоит задача осмыслить условия их появления и рассеивания.
И, наконец, четвертый возможный способ сгруппировать выска-зывания, описать их сцепления и выявить те единые формы, в кото-рых они полагаются, исходя на сей раз из тождественности тем. В таких открытых для любой полемики науках как экономика или би-ология, таких восприимчивых к философским и нравственным вея-ниям, пытающихся поставить на службу даже политику - в таких науках, не согрешив против истины, можно допустить существова-ние тематики, способной увязывать и оживлять совокупности дискур-са,'точно организм, имеющий собственные потребности, внутренние силы и способность сохранения. Может ли, например, называться общностью все то, что от Бюффона до Дарвина составляло тему эво-люции,- тему, скорее философскую, нежели научную, сродни более космологии, нежели биологии, уводящую в направлении, противопо-ложное тому, которое означивается, раскрывается и объясняется по-лученными результатами, тему, которая всегда предполагает боль-ше, нежели мы знаем, и всегда понуждает исходя из этого принци-пиального выбора переводить в дискурсивное знание то, что перво-начально существовало как гипотеза или требование? Можем ли мы подобным образом говорить о теме физиократов? Постулируемая до всякого анализа и за любыми провозглашениями, их идея содержит в себе представление о естественном характере тройной земельной рен-ты и, следовательно, допускает примат экономики и политики в от-ношении земельной собственности. Эта тема исключает любой ана-лиз индустриального производства и, напротив, тяготеет к описани-ям денежного обращения внутри государства, исследованию расп-ределения денежной массы между различными социальными кате-гориями и изучению путей, по которым деньги возвращаться в сферу производства. В конечном счете, она привела Рикардо к исследова-нию случаев, для которых нехарактерна тройная рента, к определе-
37
нию условий, которые способствуют ее формированию и, следова-тельно, к разоблачению темы физиократов.
Но подобная попытка должна привести нас к двум противопо-ложным и дополняющим друг друга утверждениям. В первом случае единая тематика группируется в соответствии с двойными концеп-туальными взаимодействиями, двумя типами анализа, двумя совер-шенно различными полями объектов: эволюционистская тематика, идея эволюции в ее наиболее общей формулировке, возможно, и 'оди-накова' у Бенуа де Мееле, Борде или Дидро и у Дарвина,- но в дей-ствительности то, что делает ее возможной, придает ей цельность в каждом конкретном случае, принадлежит к совершенно различным рядам. В XVIII в. эта идея определяется родственными видами, ко-торые и формируют определенный континуум, заданный с самого на-чала (и только лишь природные катастрофы могли прервать его) или постепенно конституированной с течением времени. В XIX в. тема эволюции уже в меньшей степени связана с выработкой таблиц, вклю-чающих в себя различные виды, нежели с описанием переменных групп и анализом модальностей взаимодействий между организмами, все элементы которых схожи с друг с другом, и средой, реальными ус-ловиями существования. Вот одна тема, которая основывается, од-нако, на двух типах дискурса. В случае же с психиатрией, напротив, выбор Кесие основывается в точности на той же системе концептов, что и совершенно противоположные положения тех, кого можем на-зывать утилитаристами. В эту эпоху анализ накоплений основывался на взаимодействии относительно ограниченных концептов, которые могли быть допущены всеми без исключения (мы давали одно опре-деление денег, одно объяснение стоимости, одним и тем же образом устанавливали оплату труда). Итак, с этой концептуальной игрой свя-заны два способа объединить формацию стоимости, которую мы ана-лизируем исходя либо из обмена, либо из заработной платы. Эти две возможности, содержащиеся в экономической теории и в правилах ее концептуальных взаимодействий, открывают место для двух различных типов предпочтений.
Ошибкой было бы искать в существовании этих двух тем принци-пы индивидуализации дискурса. Не лучше ли попытаться найти их в рассеивании точек выбора, которые он высвобождает? Не будут ли различные возможности, которые он открывает, возвращать к жиз-ни темы уже сущие, не будет ли он порождать противоположные стра-тегии, оставлять место неосознанным интересам, допускать вместе с взаимодействием определенных концептов - взаимодействие раз-личных частей? Чем заниматься поиском постоянных тем, образов и мнений, проходящих сквозь все времена, или описывать диалек-тику их конфликтов дабы индивидуализировать совокупности опре-деленных высказываний,- не лучше ли попытаться установить рассе-ивание точек выбора и определить, пренебрегая любыми мнениями, тематические предпочтения поля стратегических возможностей.
38
Итак, перед нами четыре попытки, четыре неудачи - и четыре сменяющих друг друга гипотезы. Пришло время их испытать. В от-ношении этих больших, привычных для нашего уха групп высказы-ваний - медицина, экономика, грамматика - я поставлю вопрос:
на чем основаны эти общности? На полной, очерченной содержатель-но, географически разделенной области объектов?- Кажется, что речь идет о лакунарных сцеплениях и рядах, о различных взаимо-действиях, отстраненностях, замещениях и трансформациях. Может быть, на определенном и нормативном типе актов высказывания?- Но мы сталкиваемся с формулировками уровней столь отличных, функции которых столь гетерогенны, что трудно допустить, будто они в состоянии сводиться в единую фигуру и симулировать на про-тяжении длительного времени нечто в роде великого непрерывного текста. На алфавите конкретных понятий?- Но здесь мы сталкива-емся с концептами, различающимися структурой и правилами при-менения, которые игнорируют и исключают друг друга и не могут входить в логически обоснованные общности. На тематическом пос-тоянстве?- Но здесь перед нами скорее разнообразные стратегичес-кие возможности позволяющие активизировать несовместимые те-мы или внести одну и ту же тему в совершенно различные совокуп-ности. Отсюда и возникает идея либо описывать рассеивания сами по себе, либо искать среди этих элементов такие, что не организу-ются ни в виде постоянно выводимой системы, ни в виде книги, ко-торая пишется постепенно с течением времени, ни в виде произве-дения коллективного субъекта. Мы не в состоянии установить их ре-гулярность, порядок их последовательного появления, соответствия в их одновременности, установленные позиции в общем пространст-ве, взаимное функционирование, обусловленные и иерархичные транс-формации. Такого рода анализ не задается целью изолировать ост-ровки связи, чтобы описать их внутреннюю структуру; он не пыта-ется прозреть и выставить на всеобщее обозрение скрытые конфлик-ты,- напротив, его более всего интересуют формы распределения. И еще: вместо того, чтобы восстанавливать цепь заключений (как это часто случается с историей науки или философии), вместо того, что-бы устанавливать таблицу различий (как это делают лингивисты) наш анализ описывает систему рассеиваний.
Если между определенным количеством высказываний мы можем описать подобную систему рассеиваний, то между субъектами, ти-пами высказываний, концептами, тематическим выбором, мы можем выделить закономерности (порядок, соотношения, позиции, функ-ционирование и трансформации). Можно сказать, что мы имеем дело с дискурсивнными формациями, чтобы не прибегать к таким словам, как наука, идеология, теория или область объективности (впрочем, они неадекватно указывают на эти рассеивания). Условия, которыми обусловливаются элементы подобного перераспределения (объекты, модальность высказываний, концепты и тематические выборы), на-
39
зовем правилами формации - правилами применения (но вместе с тем и существования, удержания, изменения и исчезновения) в пе-рераспределении дискурсивных данных.
Таково то поле, которое теперь мы собираемся пересечь, таковы понятия, которые мы собираемся подвергнуть испытанию, и анали-зы, которые мы собираемся предпринять. Я отдаю себе отчет в том, что риск моего предприятия достаточно велик. При первом прибли-жении я бы установил некоторые группы, достаточно слабые, но вмес-те с тем достаточно привычные: ничто не указывает мне ни на то, что я вновь вернусь к ним в конце нашего исследования, ни на то, что мне удастся раскрыть принципы их разграничения и индивиду-ализации; я не уверен в том, что дискурсивные формации, которые я устанавливаю, определят медицину в ее глобальном единстве, эко-номику и грамматику в кривой их исторического предназначения; я не уверен, что они вновь не приведут меня у новым непредвиденным членениям. Также ничто не свидетельствует о том, что подобные опи-сания могли бы нас привести к объяснению научности (или ненауч-ности) этих дискурсивных совокупностей, которые изначально были избраны мной в качестве главной цели и с самого начала предстают как бы некоей презумпцией научной рациональности; ничто не убеж-дает меня в том, что мой анализ не расположится на совершенно ином уровне, составляя описание, несводимое к эпистомологии или исто-рии науки. Возможно, что в конце нашего предприятия мы вновь вер-немся к тем общностям, которые во имя методологической строгос-ти были нами отвергнуты в начале: нам пришлось расчленить про-изведение, пренебречь влиянием и традициями,забросить вопрос об источнике, пришлось позволить стереться властному присутствию ав-тора и таким образом лишиться всего того, что называлось историей идей. В действительности же опасность состоит в другом: вместо то-го, чтобы дать основание уже существующему, вернуться к уже на-меченным отчетливым чертам, удовольствоваться этим возвращени-ем и окончательным признанием, наконец, счастливо замкнуть круг, возвещающий нам, после стольких уловок и стольких трудов, что все спасено,- вместо всего этого нам, возможно, придется выйти за так хорошо знакомую нам область, бежать тех залогов, к которым мы привыкли, ради того чтобы оказаться на еще не размежеванной тер-ритории, где ничего нельзя предвидеть наверняка. Все то, что вплоть до последнего времени охраняло историка и сопровождало его до самых сумерек (судьба рациональности и телеология наук, непрерыв-ная долгая работа мысли, преодолевающая ее, побуждение и разви-тие сознания, постоянно осознающего себя в себе самом, незавер-шенное, но непрерывное движение всеобщности, возвращение к все-гда ожидающим нас истокам и, наконец, историко-трансцедентальная тематика) не рискует ли это все исчезнуть, освобождая для ана-лиза белое, безразличное, ничем не заполненное и ничего обещаю-щее пространство.
40
Пришло время упорядочить открытые направления и определить, можем ли мы внести какое бы то ни было содержание в эти едва намеченные понятия, которые мы называем 'правилами формации'. Обратимся, в первую очередь, к 'формациям объектов'. Чтобы облегчить наше исследования обратимся к примерам дискур-са психопатологии начиная с XIX в. Совершим некоторые хроноло-гические выемки, которые при первом приближении кажутся нам об-основанными. Многое указывает на на это. Остановимся только на установлении в начале века новых правил, регулирующих поступле-ние и выписку больного из психиатрической лечебницы, а также на возможности возведения некоторых важнейших понятий к Эскуриолу, Эйнро или Пинелю (паранойю тогда мы можем свести к моно-мании, интеллектуальный коэффициент к первым понятиям дебилизма, паралич к хроническому энцефалиту, некоторые специфические неврозы к тихому помешательству); если мы и далее захотим следо-вать за этими понятиями, то собьемся с пути, путеводные нити спу-таются, и проекции Дю Лорена или даже Ван Свитена на патологию Крепёдини или даже Бледе окажутся не более, чем простыми совпа-дениями. Итак, объекты, с которыми имеет дело, начиная с этого раз-рыва, психопатология, оказываются очень многочисленными, порой совершенно новыми и достаточно неустойчивыми, но, вместе с тем, и изменяющимися, частью обреченными на быстрое исчезновение. Ря-дом с моторной ажитацией, галлюцинациями и дискурсами различ-ных отклонений (которые нами уже были рассмотрены как манифес-тация безумия, хотя они и были разграничены, описаны и проана-лизированы другим способом) появляется нечто такое, что откры-вает доселе еще не использованные регистры: легкие нарушения по-ведения и сексуальные расстройства, феномены внушения, гипноз, нарушения центральной нервной системы, интеллектуальную и мо-торную адаптацию и преступность. В каждом из этих регистров мно-гообразие объектов названо, описано, проанализировано, и затем усовершенствовано; введены унифицированные определения после чего все это было подвергнуто сомнению и забыто. Можем ли уста-новить правила, которые бы руководили этими появлениями? Узнать,
41
с какими невыводимыми системами эти объекты могут совмещаться или следуя Друг за другом, формировать персональное поле психо-патологии (лакунарное или избыточное в зависимости от условий)? Каков же был режим их существования в качестве объектов дискурса?
а) Сперва необходимо установить поверхность их появления, что-бы иметь возможность показать, а в последствии описать и проана-лизировать, где и когда обнаруживаются эти индивидуальные отли-чия, которые в соответствии со степенью рациональности, концеп-туальными кодами и типами теории вскоре получат статус болезни, психического расстройств, отклонения, сумасшествия, невроза, пси-хоза, дегенерации. Эта поверхность появления различна для различ-ных обществ, эпох и форм дискурса. Оставаясь в рамках психопа-тологии XIX в., совершенно не исключено, что они будут обуслов-ливаться семьей, близкой социальной группой, трудовым коллекти-вом или религиозной общиной (все вышеперечисленные образования являются нормативными, восприимчивыми к отклонениям и находят-ся на грани терпимости, на том пороге, за которым находится от-лучение; которые являются миром означения и отталкивания безумия, которые если и не перекладывают на медицину ответственность за выздоровление и уход, то, по крайней мере, требуют необходимых объяснений); вместе с тем, будучи организованными особым обра-зом, эти поверхности появления не являются новыми для XIX в. На-против, в эту эпоху появляются новые поверхности: искусство со своей собственной нормативностью, сексуальность со своими откло-нениями в отношении привычных запретов, которые раскрывают в первый раз объекты наблюдения, описания и анализа психиатричес-кому дискурсу, карательные санкции (в то время как в предшеству-ющую эпоху безумие, заботливо отделенное от поведения, которое расценивалось как преступное, служило смягчающим обстоятельст-вом, то теперь сама преступность со знаменитой 'манией убийства' стала трактоваться как форме отклонения, которая более иди менее родственна безумию). Так, в поле первичных различий, в дистанции, прерывности и раскрывающихся порогах, психиатрический дискурс находит возможность очертить свою область, определить то, о чем он будет говорить, придать этому статус объекта и, вместе с тем, за-ставить его выявиться, сделать его именуемым и описуемым.
б) Далее необходимо описать инстанции разграничения: медици-на (как установленный институт, как совокупность индивидуумов, со-ставляющих вместе единое целое медицины, являющейся знанием и практикой, как признанная общественным мнением компетентность, как юстиция и администрирование) в XIX в. становится высшей ин-станцией, которая в обществе разграничила, обозначила, поимено-вала и утвердила безумие в качестве объекта; но не одна медицина играла такую роль,- на нее претендовало и правосудие, и, в осо-бенности, уголовная юриспруденция (со своими обстоятельствами,
42
освобождающими от ответственности, презумцией невменяемости, смягчающими обстоятельствами, с использованием таких понятий, как 'преступление, совершенное на почве ревности', 'правонаруше-ния, связанные с порядком наследования', 'опасность для общест-ва', религиозная власть (по мере установления последней, как ин-станции, отделяющей мистику от патологии, духовное от телесного, сверхъестественное от естественного, где осуществляется движение мысли, более пригодное для познания индивида, нежели для пост-роения казуистической классификации действий и обстоятельств), литературная и художественная практика (которая в течение XIX в. все менее и менее рассматривала произведение как объект вкуса, о котором должно быть вынесено суждение, и все более как язык, ко-торый необходимо интерпретировать и в котором необходимо рас-крыть обращение авторского 'Я').
с) И, наконец, нам представляется необходимым проанализиро-вать решетки спецификации: речь идет о системе, на основании ко-торой разделяются, противопоставляются, объединяются, группиру-ются, классифицируются, образуются друг из друга различные 'без-умия', являющиеся объектами психиатрического дискурса (эти ре-шетки различий существовали еще в XIX в.: душа понимаемая как группа упорядоченных способностей, сходных друг с другом и бо-лее иди менее подающихся интерпретации; тело как объем стереос-копических органов, соединенных Друг с другом по схеме зависи-мости и коммуникации; жизнь и история индивидуумов как линеар-ная последовательность фаз, переплетение следов, вероятных реактиваций, циклических повторений; взаимодействия нейропсихотических соответствий как взаимопроецирующейся системы и как поле причинно-следственных связей).
Само по себе такое описание, однако, недостаточно. На то есть две причины. План выявления, который мы только что установили, инстанции разграничений или же формы спецификации не форми-руют полностью установленные и находящиеся во всеоружии объ-екты, с которыми дискурс психопатологии не смог сделать ничего, кроме как инвентаризовать, классифицировать, называть, выбирать и, в конце концов, покрыть решеткой слов и высказываний; это не те совокупности,- с их нормами, запретами, порогами восприим-чивости,- которыми обусловливается безумие и которые вверяют 'болезнь' психиатру для исследования и врачебного заключения; это и не юриспруденция, отдающая на рассмотрение медицины оп-ределенные правонарушения и, вместе с тем, усматривающая пара-нойю в обычном убийстве и невроз - в сексуальном оскорблении. Дискурс это нечто большее, нежели просто место, где должны рас-полагаться и накладываться друг на друга - как слова на листе бу-маги - объекты, которые могли бы быть установлены только впос-ледствии. Но такое перечисление представляется недостаточным и
43
по другой причине. Оно последовательно устанавливает несколько планов различий, в которых могли бы появиться объекты дискурса. Но какие связи возникают между ними? Почему это перечисление именно таково? Какие определенные и закрытые совокупности мы можем описать таким образом? И как можно говорить о 'системе установлений', если нам известна только лишь серия различных и однородных определений, не связанных между собой никакими ус-тановленными связями?
В действительности эти две группы вопросов отсылают к одной и той же общей точке. Чтобы ее уловить, необходимо вернуться к предыдущим примерам. В той области, с которой имеет дело психо-патология в XIX в., мы наблюдаем появление (начиная с Эскуриола) объектов, попадающих в ряд правонарушений: убийство и самоубий-ство, преступления на почве ревности, сексуальный бред, определен-ные формы воровства, бродяжничество... Все это увязывается с на-следственностью, неврогенной средой, агрессивным поведением или самобичеванием, извращенностью, преступными побуждениями, вну-шаемостью и проч. Мы были бы не совсем точны, если бы заявили, что перед нами последствия одного открытия: установления психи-атрией в старые добрые времена сходства между преступным и па-тологическим поведением, введения в обиход классических призна-ков для некоторых видов преступлений. Такие факты открываются нам за реальными исследованиями: в конечном счете, проблема со-стоит в уяснении, что делает их возможными, и как подобные 'от-крытия' могут сопровождаться другими, которые их утверждают, каким-то образом взаимодействуют с ними, изменяют их или, воз-можно, отменяют. И все же они не имеют отношения к появлению этих новых объектов,- достаточно только попытаться увязать их с нормами буржуазного общества XIX в., с разделением полиции и уголовного сыска, с принятием нового уголовного кодекса, с введе-нием и использованием смягчающих обстоятельств, с ростом преступ-ности. Без сомнения, все эти процессы действительно имели место, но они не могли в себе формировать объекты для дискурса психи-атрии; пытаясь описать этот уровень, мы на сей раз остались по ту сторону наших поисков.
И если бы в определенную эпоху в нашем обществе преступление было проанализировано и патологизировано, если противоправное поведение могло бы открыть место для ряда объектов знания, то тог-да в психиатрическом дискурсе была бы выработана совокупность определенных связей,- например, связи между планами специфи-кации уголовных категорий и ограниченных степеней ответственнос-ти, с одной стороны, и планом патологической спецификации, с дру-гой (в данном случае возможности, способности, уровень развития или регрессии, способы реакции на среду, тип характеров - при-обретенные, присущие или унаследованные особенности) или связи между инстанцией медицинского и юридического решений (связь
44
сложная, по правде говоря, поскольку медицинские решения призна-ют абсолютную инстанцию юридических для определения состава пре-ступления, выяснения обстоятельств и вынесения приговора, кото-рого оно заслуживает; медицина оставляет себе только генезис и оцен-ку ответственности), или связь между фильтром, образованным су-дебными вопросами, уголовными делами, расследованием и вооб-ще всем аппаратом судопроизводственной информации и медицин-скими исследованиями, клиническими проверками, поисками пред-шественников и биографическими рассказами, а также связь между семейными, сексуальными и уголовными нормами поведения инди-видуума и перечнем патологических симптомов тех болезней, на ко-торые они указывают или связь между терапевтическими ограниче-ниями в госпитальной среде (со ее особенностями, критериями вы-здоровления и способами разграничения нормального и патологи-ческого) и воспитательными ограничениями в тюрьмах (со их педа-гогикой, наказаниями, критериями хорошего поведения, исправле-ния и освобождения). Эти связи при использовании психиатричес-кого дискурса позволяют устанавливать любые совокупности раз--личных объектов.
Обобщим: психиатрический дискурс в XIX в. характеризуется не существованием какого-либо привелегированного объекта, а тем, как этот дискурс формирует свои объекты, которые при этом оста-ются рассеянными. Эти формации основываются на совокупности установленных отношений между инстанциями появления, разгра-ничения и спецификаций. Можно сказать, что дискурсивное уста-новление определяется (по крайней мере, в отношении своих объ-ектов) в том случае, если мы можем установить подобные совокуп-ности, если нам удается показать, как любой объект исследуемого дискурса обретает там свое место и законы своего появления, если нам удается доказать, что он способен порождать одновременно и последовательно объекты, которые взаимоисключаются, не претер-певая никаких изменений.
Отсюда некоторые замечания и следствия.
1. Условия, при которых появляется объект дискурса, историчес-кие условия, при которых мы могли бы 'говорить о чем-то', условия при которых разные люди могли бы говорить нечто различное не-зависимо друг от друга, условия, при которых объект может впи-сываться в единую область со всеми другими объектами и при ко-торых открывается возможность устанавливать между объектами от-ношения подобия, смежности, удаления, отличия, изменения - все эти условия, как мы видим, многочислены и тяжки. Это значит, что мы не можем говорить - все равно в какую эпоху - все, что нам заблагорассудится; нелегко сказать что-либо новое,- недостаточно открыть глаза, обратить внимание или постараться осознать, чтобы новые объекта во множестве поднялись из земли, озаренные новым
45
светом. Эта сложность не является только отрицательной, ее не сле-дует связывать только с препятствиями, которые могут лишь осле-пить, смешать, воспрепятствовать открытию, замутнить чистоту оче-видности или обнажить немое упорство самих вещей. Объект не до-жидается в своем убежище порядка, который вернет ему свободу и позволит перевоплотиться в видимую и праздноболтающую объек-тивность; он не предшествует самому себе, сдерживаемый препятст-виями в первых границах света. Он существует в позитивных усло-виях сложного пучка связей.
2. Подобные отношения устанавливаются между институтами, экономическими и социальными процессами, формами поведения, технологиями, типами классификаций, способами определений; вмес-те с тем, эти связи не представлены в объекте; они не используются также и тогда, когда мы пытаемся его проанализировать, не очер-чивают его ткани, его имманентной рациональности,- это идеаль-ные выступы, которые появляются полностью или частями в истине объектного концепта, когда мы думаем о объекте. Они не опреде-ляют его внутренней конституции, а только то, что позволяет ему появляться из переплетений других объектов и распологаться отно-сительно их, определять свое отличие, свою независимость по отно-шению к ним и, возможно, свою неоднородность, - се это полагает его в поле внешнего.
3. Впрочем, они не всегда совпадают с теми отношениями, кото-рые формируют объект: отношения зависимости, которые мы можем установить на этом первичном уровне, не всегда включаются в ус-тановленные отношения, которые делают возможным объектами дис-курса. Эти отношения отличаются, в первую очередь, от тех, что мо-гут быть названы первичными и независимо от любого дискурса и любого объекта дискурса описаны между институтами, технология-ми, социальными формами и проч. И, наконец, хорошо известно, что между буржуазной семьей, функционированием различных инстан-ций и юридическими категориями XIX в. существуют отношения, ко-торые мы могли бы анализировать, исходя из них самих. Но сверх того необходимо различать связи второго порядка, которые могут быть сформулированы в самом дискурсе: то, что, например, психи-атрия XIX в. могла сказать о связях между семьей и преступностью не воспроизводит, как известно, взаимодействие действительной за-висимости, как не воспроизводит и то взаимодействие отношений, которое полагает в качестве возможных и поддерживает объекты пси-хиатрического дискурса. Таким образом, открывается все анализи-руемое пространство возможных описаний: а именно система пер-вичных, пли реальных отношений и система вторичных, или рефлек-сивных отношений, которые мы могли бы назвать собственно дис-курсивными. Главная проблема состоит в том, чтобы выявить спе-цифичность этой системы и ее взаимодействие с двумя другими.
46
4. Дискурсивные отношения, как мы видим, не являются внутрен-не присущими дискурсу, они не связывают между собой концепты и слова, не устанавливают между фразами и препозициями дедук-тивные или риторические структуры. Вместе с тем, отношения, ко-торые его ограничивают или навязывают ему определенные формы, или принуждают в некоторых случаях выражать определенные вещи, не являются и чем-то внешним по отношению к дискурсу. Все они в каком-то смысле располагаются в пределе дискурса, они предлагают ему объекты, о которых он мог бы говорить (этот образ дает воз-можность предположить, что объекты формируются независимо от дискурса), они определяют пучки связей, которым дискурс должен следовать, чтобы иметь возможность говорить о различных объек-тах, трактовать их имена, анализировать, классифицировать, объяс-нять и проч. Эти отношения характеризуют не язык, который исполь-зует дискурс, не обстоятельства, в которых он разворачивается, а самый дискурс, понятый как чистая практика.
Теперь мы можем завершить этот анализ и попытаться опреде-лить, в какой степени он удался и насколько модифицировал пер-воначальный проект.
Обращаясь к таким совокупным фигурам, которые настойчиво, но непоследовательно раскрывались перед нами (психопатология, грамматика, медицина), мы неустанно задаемся вопросами о том, какой же вид общности они могут конструировать; не суть ли все они только наша попытка реконструкции, основанная на единичных произведениях, последовательных теориях, на понятиях и темах, ко-торые были отвергнуты либо сохранены традицией, или извлечены из забвения и выставлены на всеобщее обозрение? Не было ли это всего лишь рядом связанных вымыслов?
Мы искали общности дискурсов со стороны самих объектов, их перераспределения, взаимодействия их различий, их сближенности иди их удаленности друг от друга - короче говоря, со стороны всего того, что нам было дано в говорящем субъекте; наконец, мы пришли к установлению отношений, которые характеризуют дискурсивные практики сами по себе и, таким образом, раскрыли не конфигурацию или форму, а совокупности правил, которые оказываются имманен-тными практике и определяют ее в своей собственной специфичнос-ти. С другой стороны, мы использовали в качестве маяка такую общ-ность, как психопатология: если бы мы хотели установить точную дату ее рождения и точную область, то без всякого сомнения, нам пришлось бы отыскать появление этого слова, определить, какими методами мы могли бы его исследовать и как отделить его от понятия неврологии, с одной стороны, и психологии, с другой. Нами введено в обиход единство совершенно иного типа, по всей видимости, свя-занное с другими датами, другой поверхностью и артикуляцией, но способное свидетельствовать о совокупности объектов, для которых
47
понятие психопатологии - не более, чем просто мыслительная руб-рика, вторичная и классификационная. И, наконец, психопатология разворачивается как дисциплина, постоянно стремящаяся к обнов-лению, отмеченная постоянными открытиями, критикой и исправле-нием ошибок,- система установлений, которая, как мы определили, остается стабильной. Но мы понимаем, что остаются неизменными не объекты и не области, которые они формируют, даже и не точки их появления или способ их определения, а установление отношений на поверхности, где они появляются, разграничиваются, становятся доступны анализу и спецификации.
Очевидно, что задача тех описаний, которые я собираюсь под-крепить теоретически, заключается не в том, чтобы интерпретиро-вать дискурс, а в том, чтобы, используя его, постараться выработать историю референта. В предложенных примерах мы не пытались ус-тановить, кого считали безумным в ту или иную эпоху, в чем состо-яло, собственно говоря, безумие и были ли его симптомы идентичны общепринятым сегодня. Мы не спрашиваем, подвергалось ли пресле-дованиям или игнорировалось безумие колдунов, был ли мистичес-кий и этический опыт надлежащим образом медикадизирован. Мы не пытаемся восстановить, чем было безумие в примитивном, осно-вополагающем, глухом, едва намеченном опыте и чем оно стало впо-следствии, организованное (переведенное, деформированное, травестированное и подавленное, быть может) уклончивой, часто пов-торяющейся игрой дискурсов. Без сомнения, такого рода история это-го референта возможна. Мы не отвергаем усилий, направленных на очищение и освобождение текста от этих 'преддискурсивных' опы-тов. Но в данном случае речь идет не о том, чтобы нейтрализовать дискурс, сделать его знаком другой вещи и, проникнув в его толщу, объединиться с тем, что в полной тишине пребывает вне его; напро-тив, наша цель - удержать его в присущей ему устойчивости и за-ставить проявиться во всей характерной для него сложности; одним словом, мы хотим, хорошо это или дурно, обойтись без всяких ве-щей, 'де-презентацифицировать' их. Мы хотим удалить их богатст-во, тяжелую и непосредственную полноту, из которой обычно вы-водят примитивный закон дискурса, уклоняющегося в заблуждение, забвение, иллюзии, неведение, в неизменность веры и традиции и в желание, может быть бессознательное, ничего не видеть и ничего не говорить. Нам необходимо заменить сокровенные сокровища вещей дискурсом, регулярной формацией объектов, которые очерчиваются только в нем, необходимо определить эти объекты без каких-либо отсылок к сути вещей, увязав их, вместо этого, с совокупностью пра-вил, которые позволят им формироваться в качестве объекта дис-курса, чтобы таким образом констатируя условия их исторического появления, создать историю дискурсивных объектов, которая бы не погружала их в глубины общей первоначальной почвы, а использо-вала связь регулярностей, упорядочивающей их рассеивание.
48
Я все же опускаю тему 'вещи как таковой', поскольку она не-обходимым образом не связана с лингвистическим анализом значе-ний. Когда мы описываем установление объектов дискурса, наша за-дача состоит в том, чтобы установить отношения, характеризующие дискурсивную практику; мы не определяем ни лексическую органи-зацию, ни членения семантического поля, не исследуем смысл, ко-торый та или иная эпоха вкладывала в понятия 'меланхолия', или 'тихое помешательство', не противопоставляем содержание 'пси-хоза' и 'невроза' и проч. Мы не делаем этого вовсе не потому, что подобного рода анализ рассматривался как незаконченный или не-возможный, он просто кажется нам излишним, когда речь идет о том, чтобы узнать , например, как преступность могла стать объектом ме-дицинской экспертизы или как сексуальные отношения устанавли-ваются в качестве возможного объекта психиатрического дискурса. Анализ лексического содержания определяется либо элементами зна-чения, которыми может располагать говорящий субъект данной эпо-хи, либо семантической структурой, которая выявляется на поверх-ности уже произнесенного дискурса; такой анализ не имеет отно-шения к дискурсивным практикам как к месту, где формируется и распадается или стирается одновременно артикулированная и лакунарная множественность переплетенных объектов.
Принципиальность комментаторов их не подвела: анализ, подо-бный тому, за который я здесь взялся, сообщит нам, что слова также сознательно отсутствуют, как и вещи; любое описание словаря на самом деле ни что иное, как возвращение к полноте жизненного опы-та. Мы не пытаемся выйти за пределы дискурса, туда, где еще ничего не сказано, где вещи едва проступают в тусклом свете; мы не будем двигаться за ними в поисках форм, которыми они располагают и ос-тавляют за собой; мы остановимся и постараемся удержаться на уровне самого дискурса, поскольку теперь нам надлежит поставить точки над 'i', отсутствие которых кажется наиболее явным. Я ска-жу, что всеми этими поисками, в которых я продвинулся так мало, я хотел показать только одно: 'дискурс', как мы его обычно пони-маем, каким мы можем его прочитать, когда он воплощается в текс-те, не является, как это можно было бы предположить, простым и прозрачным плетением словес, таинственной тканью вещей и отчет-ливым сочленением слов, окрашенных и доступных глазу. Я хотел показать, что дискурс - это тонкая контактирующая поверхность, сближающая язык и реальность, смешивающая лексику и опыт; я хо-тел показать на точных примерах, что, анализируя дискурсы, мы ви-дим, как разжимаются жесткие сочленения слов и вещей и высво-бождаются совокупности правил, обусловливающих дискурсивную практику. Эти правила определяют не немое существование реаль-ности и не каноническое использование словарей, а порядок объек-тов. 'Слова и вещи'- это название (и вполне серьезное!) одной про-
49
блемы, ироничное название работы, которая, изменяя форму, сме-щая данные, раскрывает, в конечном счете, совершенно другую за-дачу, которая не состоит - больше не состоит - в том, чтобы трак-товать дискурсы как совокупности знаков (означающих элементов, которые отсылают к содержанию или репрезентации), а как прак-тику, которая систематически формирует объекты, о которых они (дискурсы)говорят.
Безусловно, дискурс - событие знака, но то, что он делает есть
нечто большее,
нежели просто использование знаков для обозначе-ния вещей. Именно это 'нечто
большое' и позволяет ему быть несво-димым к языку и речи. Это 'нечто большое'
нам предстоит выявить и описать.
50
Количественные описания, биографическое повествование, ус-тановление, интерпретация, выведение знаков, рассуждение по аналогии, экспериментальная верификация - и множество дру-гих форм высказываний - все это мы можем найти в медицинском дискурсе XIX в. Какие же сцепления существуют между ними? Ка-кова их необходимость? Почему появляются именно эти высказыва-ния, а не какие-либо другие? Попытаемся определить закономерность всех этих разнообразных актов высказываний и установить, откуда они произошли.
а) Первый вопрос: кто говорит? Кто из всей совокупности всех говорящих индивидуумов хранит данный вид языка? Кто его владе-лец? Кто обретает в нем свою неповторимость, свой престиж и, на-против, от кого он получает, если не гарантии, то, по крайней мере, презумпцию истинности? Каков статус тех индивидуумов (и только их одних), что обладают правом,- традиционным или установлен-ным законодательно, обоснованным юридически или приобретен-ным спонтанно,- отдавать предпочтение именно данному дискурсу? Статус медика определен критериями компетентности и знания, ин-ститутами, системами, педагогическими теориями, легальными усло-виями, которые дают ему права - не устанавливая четких границ - практиковать и опытно применять свои познания. Он является также носителем системы различий и связей (речь идет о разграничении функций, последовательном подчинении, дополнительных обязан-ностях, передаче и обмене информации) по отношению к другим ин-дивидуумам и другим группам со своим особым статусом (власть и ее представители, правосудие, связи с трудовыми коллективами, с религиозными группами и, в случае необходимости, со священника-ми). Кроме того, медик является носителем известного числа харак-терных черт, обусловливающих его отношение к обществу в целом, и роль, которую общество признает за ним, определяется тем, вы-ступает ли он в качестве частного лица или служит обществу, есть ли его труд для него делом жизни или простым выполнением обя-
51
занностей и проч. В вопросах медицинского ухода, лечения, заботы и обеспечения здоровья популяции, социальной группы, семьи, каж-дого отдельного индивидуума за медиком остается право вмешатель-ства и решения,- равно как и в определении той платы, которую он взимает с состоятельных пациентов и со среднестатистического больного или в выборе формы контрактов (имплицитная либо эксп-лицитная), связывающих его с теми кругами, в которых он практи-кует, с властями, которые вверяют ему те или иные функции, с кли-ентами, желающими получить консультацию и лечение, и восстано-вить здоровье. Медик занимает в пределах любого общества, любой цивилизации совершенно особенное положение: он повсеместно яв-ляется предметом общественного внимания и почти всегда незаме-ним. Слово медика не может прийти 'из неоткуда': его значимость, эффективность, терапевтические возможности и общие условия су-ществования как слова самой медицины неотделимы от статуса оп-ределенного лица, которое его артикулирует, провозглашает, утвер-ждает его законное право уменьшать страдания и предотвращать смерть. Но мы также знаем и то, что статус медицины к концу XVIII и началу XIX в. претерпел глубокие изменения, объясняющиеся глав-ным образом тем, что здоровье цивилизации стало одной из эконо-мических норм индустриального общества.
б) Необходимо описать также ту институционализированную об-ласть, исходя из которой медик разворачивает свой дискурс, в ко-торой на законном основании находит свой источник и точки при-ложения своих способностей, свои специфические объекты и инст-рументы верификации. В нашем обществе этими областями являют-ся: госпиталь как место постоянного, кодифицированного, система-тического наблюдения, которое количественно констатирует поле частотности и осуществляется многочисленным и строго организо-ванным медицинским персоналом; частная практика, которая откры-вает область наблюдений, более расплывчатых, более лакунарных и гораздо менее многочисленных, но, благодаря хорошему пред-ставлению об истоках наблюдаемого и среде его развития, позво-ляет иногда приходить к заключениям, имеющим далеко идущие последствия; лаборатория - автономная от госпиталя область, где о человеческом теле, жизни, болезнях и расстройствах устанав-ливаются истины более общего порядка, область, представляющая определенные элементы диагностики, некоторые знаки развития, критерии выздоровления и допускающая терапевтические экспе-рименты; наконец то, что мы привыкли называть 'библиотекой' или 'полем документации',- оно включает в себя не только кни-ги или традиционно признанные медицинские трактаты, но и со-вокупности отчетов и опубликованных или сообщенных иным об-разом результатов, а также весь объем статистических данных, име-ющих отношение к социальной среде, климату, эпидемиям, нрав-
52
ственным нормам, частоте заболеваний, очагам инфекции, профес-сиональным болезням и проч., которые поступают в распоряжение врача через администрацию, других медиков, социологов или геог-рафов. Можно добавить, что эти разнообразные 'места' медицин-ского дискурса претерпели коренные изменения в XIX в.: значение документа непрерывно возрастало, по мере того, как ослабевала власть книги или традиции; госпиталь, который прежде был лишь местом приложения дискурса о болезнях и безусловно уступал по важ-ности и ценности чистой практике, где болезни, находящиеся в их естественной среде, начали к XVIII в. раскрываться в своей изна-чальной реальности, становится в это время областью системати-ческих и однородных наблюдений, сопоставления широких после-довательностей, установления частотности и возможности, преодо-ления индивидуальных вариаций,- короче говоря, госпиталь стад местом проявления болезни, но не особым пространством, разво-рачивающим свои характерные черты перед взглядом медика, а ско-рее усредненным процессом со своими установленными означени-ями, границами и возможностями дальнейшего развития. Необходи-мо помнить, что именно в XIX в. каждодневная медицинская прак-тика увидела в лаборатории место дискурса, которое характеризо-валось теми же экспериментальными нормами что и физика, химия и биология.
с) Позиция субъекта определяется тем положением, которое он может занимать в отношении различных областей и группы объек-тов: вопрошающий субъект вопрошает в соответствии с определен-ной решеткой исследования (эксплицитной или нет) и воспринимает все согласно своей программе информации; наблюдающий субъект наблюдает в соответствии с установленным перечнем определяющих черт и воспринимает наблюдаемое в соответствии с тем или иным дискурсивным типом,- он расположен на оптимальной перцептив-ной дистанции, границы которой очерчивают нужные элементы ин-формации, а в качестве посредников использует инструменты, ко-торые изменяют информационные данные, тем самым располагая субъ-ект на среднем или непосредственном перцептивном уровне, обес-печивая его продвижение от высших уровней к уровням более низ-ким и принуждая его сосредоточиться на внутреннем пространстве тела (от внешних симптомов к органам, от органов к тканям, от тка-ней к клеткам). К этим перцептивным ситуациям необходимо доба-вить позиции, которые субъект может занимать в информационной сетке (в теоретических штудиях иди в госпитальной педагогике, в уст-ной системе коммуникации или в писанных документах) как источ-ник и рецептор наблюдений, отчетов, статистических данных общих теоретических положений, замыслов и решений. Разнообразные по-ложения, которые может занимать субъект медицинского дискурса, были заново переопределены в начале XIX в.,- как в связи с орга-
53
низацией совершенно иного перцептивного поля (разворачивающе-гося вглубь, выявляющегося в применении инструментов, использу-ющего хирургические техники и методы аутопсии, концентрирующе-гося вокруг очагов болезни), так и в связи с установлением новых систем регистрации, записи, описания, классификации, интеграции в числовые и статистические последовательности, с установлением новых форм обучения, введением в научный оборот новой инфор-мации, с взаимовоздействием различных теоретических областей - будь то наука или философия,- и, разумеется, различных институ-тов,- административных, политических, экономических и проч.
Если в клиническом дискурсе медик по очереди, строго и непос-редственно вопрошая глаз, который смотрит, или палец, который ощупывает, обращается к средствам расшифровки знаков, исследует точки пересечения с уже сделанными описаниями, использует тех-нические возможности лаборатории, то он, попросту говоря, актив-но использует все возможные отношения между пространством гос-питаля, являющимся одновременно местом оказания помощи, мес-том чисто систематических, либо терапевтических, отчасти прове-ренных на практике, отчасти экспериментальных, наблюдений, с од-ной стороны, и всей технической группой и законами восприятия че-ловеческого тела, как оно было определено патоанатомией, с дру-гой,- отношения между полем непосредственного наблюдения и об-ластью уже обработанной информации, между ролью медика как те-рапевта, педагога и посредника в распространении знаний своей на-уки и степенью его ответственности за общественное здоровье в кон-кретном социальном пространстве.
Клиническая медицина, понятая как обновление точек зрения, со-держания, форм, стиля описаний, как использование дедуктивных или вероятностных выводов, типов установления причинности,- в общем, как обновление модальностей,- клиническая медицина не дол-жна рассматриваться ни как результат новой техники наблюдения, (аутопсия практиковалась задолго до XIX в.), ни как результат ис-следования причин патогенеза внутри организмов (этим занимался уже Морани в середине XVIII в.), ни как результат возникновения такого института, как госпитальная медицина (она уже давно сущес-твовала в Австрии и в Италии), ни как результат введения концепта ткани в 'Трактате о тканях' Биша. Появление клинической меди-цины можно объяснить тем, что в медицинском дискурсе установи-лись отношения между определенным количеством отличных друг от друга элементов, одни из которых имели медицинский статус, другие представляли собой то институционализированное и технически ос-нащенное место, откуда первые могли 'держать речь', а третьи за-нимали позицию воспринимающего, наблюдающего, описывающего, обучающего и т. д. субъекта. Мы можем сказать, что это установ-ление отношений между различными элементами (некоторые из ко-торых были совершенно новыми, тогда как другие уже существовали
54
прежде) актуализируется в клиническом дискурсе: именно он и явил-ся практикой, устанавливающей между элементами все возможные системы отношений, которые не являются ни 'реально' данными, ни конституированными заранее. Но ведь если существует общность, если модальность высказываний, которые в ней используются и в ко-торых она раскрывается, не является простым совпадением истори-чески случайных последовательностей, то таким образом устойчи-вые пучки связей решительно вводятся в обиход.
И еще одно замечание. Констатируя несходство типов высказы-вания в клиническом дискурсе, мы вовсе не пытаемся уменьшить сте-пень этого несходства указанием на формальные структуры, кате-гории, виды логических сцеплений, типов рассуждений и выводов, на различные формы анализа и синтеза, которые могли бы быть ис-пользованы в данном дискурсе. Мы не хотим выделять ту рациональ-ную организацию, которая способна дать высказываниям, в роде ме-дицинских, то, что они полагают в виде присущей необходимости. Мы также не желаем сводить все к основополагающему акту или к сознанию, которое конституирует тот общий горизонт рациональ-ности, из которого постепенно развивается медицина, стремящаяся войти в круг точных наук, концентрирующая свои методы вокруг на-блюдения, медленно и с трудом преодолевающая привычные стерео-типы и фантазмы и совершенствующая свои системы выводов. Мы вовсе не пытаемся описывать ни эмпирический генезис, ни различ-ные составляющие медицинской ментальности, нас не интересует, как изменялись приоритеты медицины, на какие теоретические или экспериментальные модели они оказывали влияние, какая философ-ская или этическая тематика определила атмосферу медицинской рефлексии, на какие вопросы или требования отозвалась медицина, какие усилия необходимо было предпринять, чтобы освободиться от традиционных предрассудков, какими пути вели к никогда не за-вершающейся унификации и недоступной окончательной устойчи-вости. Наконец, мы не отсылаем разнообразные модальности выска-зываний к общности субъекта поскольку речь шла, во-первых, о субъ-екте, взятом как чистая основополагающая инстанция рациональнос-ти и, во-вторых, о субъекте в его эмпирической функции синтеза,- здесь нет ни 'познания', ни познавания.
В предложенном анализе различные модальности высказываний вместо того, чтобы отсылать к синтезу или к унифицирующей функ-ции субъекта, манифестируют его рассеивание и отсылают к различ-ным статусам, местам и позициям, которые субъект может занимать или принимать, когда поддерживает дискурс, к различным планам прерывности, 'из которых' он говорит. И если эти планы связаны системой отношений, то такая система устанавливается не синтети-ческой активностью самотождественного сознания, безгласного и предшествующего любым словам, а спецификой дискурсивной прак-
55
тики. Мы отказываемся рассматривать дискурс как феномен выра-жения - вербальная традиция синтеза упомянута в других местах;
скорее, мы пытаемся найти в нем поле регулярности различных по-зиций субъективности. Дискурс, таким образом, понимается не как разворачивающаяся грандиозная манифестация субъекта, который мыслит, познает и говорит об этом, а как совокупность, в которой могут определяться рассеивания субъекта и, вместе с тем, его пре-рывности. Дискурс - это внешнее пространство, в котором разме-щается сеть различных мест. Сейчас мы показали, что не через 'сло-ва' или 'вещи' необходимо определить строй объектов дискурсив-ной формации; признаем теперь, что ни через возвращение к транс-цендентальному субъекту, ни через возвращение к психологической субъективности мы не смогли бы определить порядок его высказы-ваний.
56
Возможно, те семьи концептов, которые вырисовываются в тру-дах Линнея (равно как и те, что мы находим у Рикардо или в грамматике Пор-Рояля) способны создавать устойчивые сово-купности. Возможно, нам удалось бы воссоздать дедкутивную струк-туру, которая была нами сформирована. Предположение, во всяком случае, стоит проверить - что мы и пытались сделать уже несколько раз. Напротив, если для того, чтобы установить такие дисциплины, как грамматика, экономика, изучение живых существ, мы возьмем последовательность более широкую, обусловленность понятийных свя-зей окажется уже недостаточно строгой и появление концептов не будет подобно постепенному возведению здания. Можно ли прене-брегать такими беспорядочными рассеиваниями? Не лушче ли поп-робовать увидеть в них последовательности концептуальных систем, каждая из которых обладает своей собственной организацией, ак-туализирующейся либо в постояннстве проблематики, либо в непре-рывности традиции, либо в механизмах влияния? Не можем ли мы сформулировать закон, который бы объяснил нам последовательное и одновременное появление разрозненных концептов? Не можем ли мы выделить из них ряд событий, не предопределенных какой-либо логической систематикой? Вместо того, чтобы перемещать концепты в пространстве возможной дедуктивной схемы, не лучше ли описать организацию того поля высказывания, в котором они появляются и циркулируют?..
а) Такая организация должна принимать, в первую очередь, фор-мы последовательности, и среди них - всевозможные распределе-ния рядов высказываний (будь то порядок заключений, последова-тельных импликаций или наглядных рассуждений, либо порядок опи-саний, выведение обобщающих схем или нарастающих специфика-ций, которым они подчинены, либо же пространственные распреде-ления, которые они преодолевают, а равно порядок рассказа или спо-собы перераспределения временных событий в линеарные последо-вательности), разнообразные типы зависимостей высказываний (которые не всегда тождественны между собой и тем более не имеют
57
окончательного определения в установленной последовательности рядов высказываний, что, например, можно сказать о взаимозависмости гипотезы и верификации, утверждения и критики, закона и частного случая), многочисленные риторические схемы, наличие ко-торых позволяет комбинировать группы высказываний (то как со-членяются между собой описания, заключения, определения, после-довательности которых характеризует архитектонику текста). Возь-мем, например, случай естественной истории: в классическую эпоху она характеризовалась концептами, отличными от тех, что использовались в XVI в.; некоторые из прежних концептов (род, вид, знак) уже изме-нили порядок применения, другие (например, структура) только заро-ждаются, третьи же (например, организм и т. п.) еще только появятся впоследстви. Но что действительно изменилось в течение XVIII в. и предопределило тем самым появление и взаимодествие концептов ес-тественной истории в целом,- так это общее расположение высказы-ваний и последовательности их рядов, в свою очередь выстраиваю-щихся в те или иные совокупности; это самый способ описывать на-блюдаемое и восстанавливаемое в цепочке высказываний перцептив-ное пространство; это связи и взаимодействия между артикуляцией, характеризацией и классификацией; это взаимообусловленность по-зиций обычного наблюдения и общих принципов, система зависимос-ти между исследуемым и наблюдаемым, между постулатом, выводом и допущением. Естественная история в XVII-XVIII вв. была не про-сто одной из форм знания, которая по-новому переопределяла по-нятия 'рода' и 'характера' и порождала новые концепты, такие как 'естественная классификация' или 'млекопитающие', но, скорее, со-вокупностью правил, позволяющей группировать высказывания в ряды и цепочки, в совокупности неустранимых схем зависимости, порядка и последовательности, где перераспределялись и получали концепту-альную значимость различные рекуррентные элементы.
б) Рельеф поля высказывания содержит также и формы сосуще-ствования, которые, в свою очередь, намечают поле присутствия (таким образом необходимо уяснить все уже сформулированные вы-сказывания - и те, что восприняты данным дискурсом в виде допущенния, точного описания, обоснованных заключений или предпо-лагаемой необходимости, и те, что критикуются, и те, что отбрасы-ваются или исключаются). В этом поле присутствия установленные связи могут быть порядком экспериментальной керификации, логи-ческих утверждений, чистым и простым повторением, включением, оп-равданным традицией или авторитетом,, порядком комментирования, поиском скрытых значений, исследованием заблуждений Эти связи могут быть выявленными (и всегда уже представленными в виде спе-циализированных высказываний: референций и критических дискус-сий) или скрытыми и разссеянными по обычным дискурсам. Следо-вательно, мы можем легко констатировать, что поле присутствия ес-
58
тественной истории в классическую эпоху подчиняется формам, кри-териям отбора и принципам исключения иным, нежели во времена Альдрованди, объединившего в своем трактате о чудовищах все, что можно было увидеть, все, что могло попасть в поле наблюдения, что было тысячекратно передано из уст в уста и даже то, что вымышлено поэтами.
Разграничивая поле присутствия, мы, помимо всего прочего, мо-жем описать и поле совпадений (высказывания, которые концентри-руются вокруг каждой области объектов и, хотя и принадлежат к совершенно различным типам дискурса, активизируются среди уже изученных высказываний, выступая либо в качестве суждения по ана-логии, либо в качестве общего принципа и посылки рассуждения, ли-бо модели, в которую вносятся новое содержание, либо высшей ин-станции, которой подчиняются или уподобляются некоторые уста-новленные пропозиции). Таким образом, поле соответствий естест-венной истории начиная с Линнея и Бюффона определяется неко-торым числом связей с космологией, историей земли, философией, теологией, библейской экзегезой, математикой (репрезентирующей в наиболее общем виде научный порядок). В своей совокупности эти связи проивопоставдяются как дискурсу натуралистов XVI в., так и дискурсу биодогов XIX в.
Наконец, поле высказываний содержит то, что можно было бы назвать областью памяти (высказывания, которые, не будучи ни до-пущенными, ни дискутируемыми, не определяют более ни тела ис-тины, ни области действительно верного, но в отношении которых устанавливаются родственные связи, генезис, изменения, историчес-кая прерывность и непрерывность). Отсюда следует, что, начиная с Турнефора, поле памяти естественной истории предстает перед на-ми как исключительно узкое и бедное в своих формах, если мы возь-мемся сравнивать его с тем широким, коммулятивным и достаточно специфицированным полем памяти, что представляет нам биология, начиная с XIX в.,- гораздо более определенным и артикулирован-ным, нежели то, что окружает исторический ренессанс науки о рас-тениях и животных. Это объясняется тем, что в то время оно едва ли отличалось от поля присутствия, которое имело тот же объем, те же формы и включало те же связи.
с) Теперь мы вправе определить возможности вторжения, кото-рые, не греша против истины, могли бы применить к нашим выска-зываниям. В действительности, они весьма различны для каждой дис-курсивной формации: то, что в них включены цементирующие их связи и совокупности, которые они, таким образом, констатируют, позволяет специфицировать каждую из них. Эти возможности могут выявляться:
в техниках переписывания (которые позволили, в частности, естест-воиспытателям классического века переводить линеарные последо-вательности в классификационные таблицы, подчиняющиеся иным
59
законам и конфигурациям, нежели перечни иди группы родства, ус-тановленные в Средние века или в эпоху Ренессанса); в методах транс-крипции высказываний, артикулированных в более или менее фор-мализованном языке естествоиспытателей (с замыслом и частичной реализацией которого мы сталкиваемся у Линнея и Адамсона); в спо-собах перевода количественных высказываний в качественные и на-оборот (установление перцептивных отношений между мерами и опи-саниями); в правилах применения, позволяющих увеличить степень приближение высказываний и определить их строгость; в структур-ном анализе формы, количества, расположения и зависимости эле-ментов, что позволяет (начиная с Турнефора) добиться более зна-чительного и, главное, более устойчивого приближения описатель-ных высказываний; в новых приемах разграничения областей истин-ности высказываний (высказывания структурного характера были ограничены Турнефором и Линнеем и вновь расширены Бюффоном и Жусие); в способах переноса типов высказывания из одного поля приложения в другое (так переносили характеристики растений в таксономию животных или описание внешних черт на внутренние элементы организма); в методах систематизации уже существую-щих пропозиций, которые некогда уже были сформулированы, но оставались отделенными друг от друга; в методах перераспределения высказываний, уже соединенных друг с другом, но допускающих вклю-чение в новые систематические совокупности (так Адамсон воспри-нял естественные определения, сведенные им в совокупности искус-ственных описаний, схема которых уже была предварительно дана в абстрактной комбинаторике).
Итак, элементы, которые предлагает наш анализ, оказываются весьма гетерогенными. Одни составляют правила формального кон-струирования, другие - риторические навыки или внутренние кон-фигурации текста, третьи обусловливают виды связей и взаимодей-ствий между различными текстами или характеризуют какую-ни-будь определенную эпоху, а некоторые нацелены на далекие истоки, либо конструируют большие хронологические протяженности. Но принадлежит собственно дискурсивной формации, разграничивает группу совершенно разрозненных концептов и определяет их спе-цифику только самый способ, который позволяет различным элемен-там устанавливать связи друг с другом. Таков, например, путь, при котором расположение описаний или повествований связано с тех-никами переписывания, а поле памяти - с формами иерархии и под-чинения; способ, который и сам связан с приближением и развитием высказываний, различных видов критики, комментирования, интепретации уже встроенных высказываний и т. д. Этот пучок связей и конституирует систему концептуальной формации.
Описание системы не имеет большой ценности для прямого и не-посредственного описания самих концептов. Речь не идет о том, чтобы
60
исчерпывающе прояснить их, вычленить черты, которые могут ока-заться общими для них, попробовать истолковать классификацию, установить меру внутренней устойчивости или подвергнуть испыта-нию взаимную совместимость; мы не можем взять для анализа кон-цептуальную архитектонику изолированных текстов, индивидуаль-ных произведений или науки в каждый данный момент. Мы распо-лагаемся в стороне от ярко выраженной концептуальной игры, и на-ша задача - определить, согласно каким схемам (рядоположенностью, одновременным группировкам, линеарным или взаимообра-щающимся) высказывания могут быть связаны друг с другом в оп-ределенном типе дискурса. Мы стараемся, таким образом, устано-вить, как рекуррентные высказывания могут возникать, распадаться, заново собираться, расширяться иди ограничиваться, внедряться в новые логические структуры, приобретать новое семантику, консти-туировать родственные между собой образования. Все эти схемы поз-воляют описать не столько законы внутренней конструкции концеп-тов или их общее и частное развитие в духе человека, сколько, в пер-вую очередь, их анонимное рассеивание в текстах, книгах, произве-дениях,- рассеивание, которое характеризует тип дискурса, опре-деленный формами дедукции, образования, устойчивости, а также несовместимости, переплетения, замещения, исключения, взаимного искажения, перемещения и т. д. Подобный анализ концентрируется вокруг некоего доконцептуального уровня, подчиняясь правилам ко-торого различные концепты могут сосуществовать в одном поле.
Чтобы уточнить, что следует понимать под 'доконцептуальным уровнем', приведу в пример исследованные мной в книге 'Слова и вещи' четыре теоретические схемы, которые в XVII-XVIII вв. ха-рактеризовали общую грамматику. Эти схемы - атрибуция, арти-куляция, обозначение и деривация - не являются концептами, к ко-торым часто прибегают классические грамматики; они не позволяют восстановить систему, скрытую за различными произведениями та-кого рода,- систему более общую, более абстрактную, более бедную, но раскрывающуся в том же глубинном соответствии этих внешне противоположных систем.
Они позволяют описать:
1. Каким образом могут выстраиваться в последовательности и разворачиваться различные приемы грамматического анализа; какие формы последовательностей возможны в анализе имени, глагола и прилагательного, в анализе, предметом которого является либо фо-нетика, либо синтаксис или, например, праязык, в анализе, который стремится к построению искусственного языка. Эти различные по-рядки могут описываться как связи зависимости, установленные меж-ду теориями атрибуции, артикуляции, обозначения и деривации;
2. Как общая грамматика определяет свою область правомернос-ти (в соответствии с какими критериями мы можем дискутировать
61
об истине или ложности пропозиции); каким образом она консти-туирует свою область нормативности (в соответствии с какими кри-териями мы исключаем некоторые высказывания как не свойствен-ные данному дискурсу, несущественные, маргинальные или ненауч-ные); как она конституирует область актуальности (включая при-нятые решения, определяя проблемы присутствия, располагая вышед-шие из употребления концепты и утверждения);
3. Что связывает общую грамматику с матезисом, с картезианс-кой или посткартезианской алгеброй, с замыслом создания общей науки порядка, с философским анализом репрезентации, теории зна-ков, с естественной историей, проблемами определения и таксоно-мии, анализом накоплений и проблемой знаковых посредников меж-ду мерой и обменом. Устанавливая эти связи мы можем определить те пути, по которым из одной области в другую циркулируют, пе-реносятся модификации концептов и указать на искажения или из-менение приложения их формы. Сеть, конституированная четырьмя теоретическими сегментами, не определяет логическую архитекто-нику всех концептов, применяемых грамматиками; она только наме-чают регулярную область их установления;
4. Как,- одновременно или последовательно,- были возможны (в форме альтернативного выбора, изменения или завершения) раз-личные концепты глагола 'быть', связки, отглагольных образова-ний, флексии (для теоретической схемы атрибуции), фонетических элементов, алфавита, имен существительных, субстантивации и адъ-ективации (для теоретической схемы артикуляции), имени нарица-тельного и собственного, указательных местоимений, производящей основы, слогов или экспрессивной звонкости (для теоретического схемы обозначения), праязыка, метафоры, фигуры, или поэтическо-го языка (для теоретической схемы деривации).
Таким образом, высвобождаемый нами 'доконцептуадьный ' уро-вень не отсылает ни к горизонту идеальности, ни к эмпирическому генезису абстракции. Итак, с одной стороны это и не заданный, от-крытый и установленный по мановению некоей руки горизонт иде-альности, значительность которого позволяет ему избегать какой-либо хронологической привязки в рамках истории, и не столь же не-истощимый a priori, который стоит вне какого бы то ни было начала, избегает какого бы то ни было генетического становления, и отст-раняется, поскольку никогда не может быть современным самому се-бе в своей тотальной эксплицитности. Действительно, мы вопрошаем об уровне самого дискурса, который не является более выражением внешнего, а, напротив, местом появления концептов. Мы не связы-ваем константы дискурса с идеальными структурами концептов, а описываем сетку, исходя из присущих дискурсу закономерностей;
мы не подчиняем множественность высказываний устойчивости кон-
62
цептов и молчаливой отрешенности метаисторическои идеальности; мы устанавливаем перевернутые ряды, размещаем чистые, лишенные противоречий намерения в сплетения сетки концептуальной совмес-тимости и несовместимости и связываем эти сплетения с правилами, характеризующими дискурсивные практики. Отсюда следует, что более нет нужды обращаться к бесконечно удаленным от нас исто-кам и неисчерпаемому горизонту: организация совокупности правил в дискурсивной практике, даже если она не конституирует событий, располагая их столь же легко, как и формулировки или открытия, может быть, тем не менее, детерминирована в элементе истории и, если последняя и является неисчерпаемой, то лишь в том, что со-вершенно описываемая система, которую она конституирует, отдает себе отчет в весьма примечательной игре концептов и определенном количестве чрезвычайно важных изменений, обусловливающих од-новременно концепты и их связи. Описанный таким образом 'до-концептуальный* уровень, вместо того, чтобы дать нам почувство-вать горизонт, проступающий из глубины истории и удерживающий-ся в ней на уровне более высоком (т. е. на уровне дискурсов), ока-зывается, напротив, совокупностью правил, которые находят там свое приложение.
Мы видим, что речь идет так же о генезисе абстракции, пытаю-щейся открыть серию приемов, которые бы позволили их конститу-ировать: всеобщие интуиции, раскрытие частных случаев, выход из круга тем, связанных с воображением, столкновение с теоретичес-кими и техническими препятствиями, использование традиционных моделей, определение тождественной формальной структуры и т. д. В анализе, который мы здесь предлагаем, правила формации имеют место не в 'ментальности' иди сознании индивида, а в самом дис-курсе; следовательно, они навязываются в соответствии с некиим видом анонимной единообразности всем индивидуумам, которые пы-таются говорить в этом дискурсивном поле. С другой стороны, мы не допускаем их в качестве универсально приемлемых для любой об-ласти, где бы они ни находились; мы всегда описываем их в конкрет-ном дискурсивном поде и изначально не признаем за ними способ-ности к бесконечному расширению сферы своего применения. Ско-рее, нам удастся с помощью систематического сравнения сопоста-вить правила установления концептов в различных областях,- так мы постараемся раскрыть тождество и различия, которые могут представлять эти совокупности правил в общей грамматике, естест-венной истории и анализе накоплений классической эпохи. Такие со-вокупности правил достаточно специфичны в каждой из этих облас-тей, чтобы мы могли охарактеризовать и индивидуализировать каж-дую отдельную дискурсивную формацию; но они представляют нам и достаточное число аналогий для того, чтобы мы могли наблюдать, как эти различные формации конституируют дискурсивные группы, более обширные и располагающиеся на более высоком уровне. Во
63
всяком случае, правила формации концептов, какова бы ни была их универсальность, не являются отброшенным историей и осевшим в пустоте коллективных привычек продуктом операция, актуализиро-ванной в индивидуумах; они не конституируют вымученную схему той туманной работы, в которой концепты прорывались бы к днев-ному свету сквозь иллюзии, предрассудки, заблуждения и традиции. Доконцептуальное поле позволяет выявиться дискурсивным законо-мерностям и принуждениям, которые делают возможной гетероген-ную множественность концептов и приводят к последующему раз-буханию тех тем, верований, репрезентаций, к которым мы добро-вольно обращаемся, когда пишем историю идей.
При анализе правил формации объекта, как мы могли видеть, нет необходимости ни связывать их с вещами, ни с областью слов; для анализа формации типов высказываний нет нужды связывать их ни с познающим субъектом, ни с индивидуальной психикой. Подобным же образом, нет необходимости прибегать ни к допущению горизон-та идеальности, ни к эмпирическому движению идей.
64
Такие дискурсы, как экономика, медицина, грамматика, науки о живых существах открывают место определенным органи-зациям концептов, некоторым группировкам объектов, типам высказываний, которые формируют, в соответствии со степенью их связанности, строгие устойчивости, определенные темы или теории:
в грамматике это, например, тема праязыка, породившего все ос-тальные языки и оставившего в них иногда поддающиеся расшиф-ровке следы; в филологии XIX в. это место занимает теория более или менее близкого родства между всеми индоевропейскими языка-ми и архаичными диалектами, которые служат им общей отправной точкой; в XVIII в. это тема эволюции видов, развивающихся в не-прерывности природного времени, объясняющих действительные лакуны с помощью таксономической таблицы; у физиократов это тео-рия циркуляции богатств на основании сельскохозяйственного про-изводства... Эти темы и,-теории мы условно назовем стратегиями - независимо от их формального уровня. Проблема состоит в том, что-бы узнать, как они распределяются в истории. Необходимость ли связывает их друг с другом, делает их неизбежными, в точности ука-зывает им место друг подле друга и делает из них последовательные решения одной и той же проблемы? Или речь идет о выявлении ис-кажений среди идей различного истока, влияний, открытий, интел-лектуального климата и теоретических моделей, которые терпение или гений индивидуумов располагает в совокупностях более или ме-нее конституированных? Все это было бы вполне справедливо, если бы только отсутствовала возможность установить между ними за-кономерности и не будь они так детерминированы общей системой формации.
Анализ этих стратегий весьма затруднителен, поскольку доста-точно сложно проникнуть в детали. Причина этого весьма проста:
в различных дискурсивных областях, которые я пытаюсь упорядо-чить,- весьма, впрочем, робко, особенно, в начале моего труда,- без сколько-нибудь строгого методологического контроля, всякий раз речь шла о том, чтобы описать дискурсивную формацию во всех
65
областях, где она проявляется, и учитывая ее собственные характе-ристики. Необходимо было также всякий раз заново определять пра-вила формации объектов, модальность высказываний, концепты и теоретические предпочтения. Но получалось, что сложные моменты анализа оказывались именно тем, что более всего требовало к себе внимания. В 'Истории безумия' я имел дело с такими дискурсивными формациями, точки теоретических предпочтений которых устанав-ливались достаточно легко,- их концептуальная система была от-носительно проста и не содержала в себе чрезмерных сложностей, режим их высказываний представлялся достаточно однородным и, можно даже сказать, монотонным. Проблема, напротив, состояла в проявлении всей совокупности объектов, случайных и достаточно сложных; речь шла о том, чтобы, прежде всего, описать их с целью установления совокупности дискурса психиатрии во всех его осо-бенностях и формации его объектов. В 'Рождении клиники' важ-нейшим направлением поисков было открытие механизмов, которые в конце XVIII - начале XIX в. позволили измениться формам вы-сказываний медицинского дискурса; в меньшей степени этот анализ предусматривал обращение к формациям концептуальных систем или теоретических предпочтений, нежели к статусу, институализированным областям, ситуациям и включениям субъекта дискурса. И, наконец, исследование 'Слов и вещей' в самых принципиальных во-просах было направлено на сетки концептов и правила их формации (тождественность или различия), которые мы могли установить в общей грамматике, естественной истории и анализе накоплений. Для стратегических предпочтений их место и импликации уже были ука-заны (например, в отношении Линнея, Бюффона, физиократов и утилитаристов), но установление это оказалось в высшей степени приблизительным, и наш анализ совершенно не задержался на их фор-мациях. Укажем также, что анализ теоретических предпочтений ос-тавался в рабочем состоянии вплоть до настоящего исследования, где эти проблемы были поставлены в центр внимания.
Теперь можно определить главное направление наших поисков, которые мы резюмируем следующим образом:
1. Для начала необходимо определить возможные точки прелом-ления дискурса.
Эти точки, в первую очередь, характеризуются как точки несо-вместимости - несовместимости двух объектов, двух типов выска-зываний, двух концептов, которые находятся в одной и той же фор-мации, но в силу очевидных или неосознанных противоречий не об-ладают достаточной энергией для того, чтобы войти в один и тот же ряд высказываний.
Впоследствии мы охарактеризуем их как точки эквивалентнос-ти; два несовместимых элемента формируются одним и тем же спо-собом, при помощи одних и тех же правил; условия их появления
66
тождественны, они располагаются на одном уровне и вместо того, чтобы конституировать чистое и простое нарушение связи, порож-дают альтернативу,- даже если, исходя из хронологий, они и не принадлежали общему временному отрезку, даже если они обладали различной значимостью и не были одним и тем же образом пред-ставлены в популяции действительных высказываний,- все равно они представляются в виде формулы 'либо ... либо'.
Наконец, они характеризуются как точки сцепления системати-зации: при отталкивании от каждого из этих элементов - одновре-менно тождественных и несовместимых - были образованы устой-чивые ряды объектов, форм высказываний и концептов (что, возмож-но, сопровождалось появлением в каждом ряду новых точек несо-вместимости). Другими словами, рассеивание, изученное на преды-дущих уровнях, не определяет простого отталкивания, нетождест-венности, прерывающихся рядов, лакун; мы вынуждены формиро-вать такие дискурсивные подгруппы, которым обычно приписываем особую важность, так, точно они являются непосредственными общностями и той исходной материей, из которой выходят дискурсив-ные совокупности более широкие,- в роде 'теорий', 'концептов' или 'тем'.
Например, мы не задерживались в нашем анализе на том обсто-ятельстве, что анализ накоплений в XVIII в. является (исходя из хро-нологической синхронии и диахронии) результатом различных кон-цептов денежной массы, обмена предметами первой необходимости, установления ценности и стоимости или земельной ренты; мы не ис-следовали, как анализ накоплений вырос из понятийных рядов Кантильона, заимствовашего их у Лэтии, как он родился из опыта Лоу, шаг за шагом осмыслявшего различные теории, и из системы физио-кратов, противопоставленной утилитаристским концепциям. Анализ накоплений мы, скорее, описываем как общность распределений, ко-торая открывает нам поле возможных предпочтений и позволяет со-вершенно различным и исключительным структурам следовать друг за другом, бок о бок или по очереди.
2. Но все эти возможные взаимодействия не реализуются в до-статочной степени: существуют родственные совокупности, локаль-ные совместимости, устойчивые структуры, которые могли бы поя-виться и которые еще не выявлены. Чтобы отдать себе отчет отно-сительно предпочтений, которые были реализованы среди всех тех (тех и только тех), которые могли бы состояться, необходимо описать специфические инстанции решений и, в первую очередь, ту роль, которую играет уже изученный дискурс в отношении современных ему и соседствующих с ним дискурсов.
Необходимо также изучить экономию дискурсивных плеяд, к ко-торым они принадлежат и которые, возможно, способны играть роль формальной системы,- некоторые из дискурсов такой системы бу-
67
дут прилагаться к другим семантическим полям,- иди, напротив, системы конкретных моделей, которую необходимо донести до дру-гих дискурсов, находящихся на более высоком уровне абстракции (таким образом, 'общая грамматика' в XVII-XVIII вв. характери-зуется как частная модель общей теории знаков и представлений). Уже исследованный дискурс может находится также в различных связях - например, аналогии, противопоставленности или дополни-тельности - с некоторыми другими дискурсами. Так, в классичес-кую эпоху существует связь по аналогии, между анализом накопле-ний и естественной историей: первый рассматривает и представляетет нужду и желание, тогда как вторая - восприятие и суждение. Мы можем утверждать также, что естественная история и общая грамматика противопоставляются друг другу как теория естествен-ных признаков и теория условных знаков; обе они, в свою очередь, противопоставлены анализу накоплений как изучение качественных знаков изучению количественных знаков меры. Все эти теории, каж-дая из этих трех ролей, отсылают к функциям репрезентативных знаков: указывать, классифицировать, изменять. Мы можем описать, наконец, существующие между несколькими дискурсами связи вза-имного разграничения, каждая из которых проявляется как дистинктивная метка ее единичности, воспринятой через различия, содер-жащиеся в ее методах, инструментах и области приложения (напри-мер, в отношении психиатрии и органической медицины, которые практически ничем не отличались друг от друга и, начиная с опре-деленного момента, устанавливали взаимное расхождение, которое и должно было их характеризовать.
Все эти взаимодействия связей составляют принцип обусловлен-ности, который допускает или исключает внутри данного дискурса определенное число высказываний: а именно, существование таких концептуальных систематизации, сцеплений высказываний, групп и организаций объектов, которые существовали бы в потенции (и от-сутствие которых на уровне правил их собственной формации ничем бы не могло быть оправдано), но исключались дискурсивными пле-ядами более высокого уровня и более широкого распространения. Дискурсивная формация не занимает всего возможного объема, ко-торый по праву предоставляет ей система формации ее собственных объектов, высказываний и концептов,- в сущности своей она оста-ется лакунарной благодаря системе формаций ее стратегических пред-почтений. Следовательно, в том, что взято, расположено и интер-претировано в новых плеядах, данная дискурсивная формация мо-жет выявить новые возможности (так, в действительных распреде-лениях научного дискурса грамматика Пор-Рояля или таксономия Линнея может высвободить такие элементы, которые по отношению к самим себе являются одновременно присущими и запретными). Но речь идет не о том молчаливом содержании, которое так и остается имплицитным, которое было бы высказанным без высказывания и ко-
68
торое за состоявшимися высказываниями конституирует более фун-даментальный субдискурс, выставленный, наконец, на всеобщее обоз-рение; речь идет об изменении принципа исключения и возможности выбора; об изменениях, которые должны быть включены в новые дискурсивные плеяды.
3. Определение действительно актуализированных теоретических предпочтений открывает нам еще одну инстанцию. В первую очередь, она характеризуется своей функцией, призванной вовлечь изучае-мый дискурс в поле недискурсивных практик. Так, общая грамма-тика занимает причитающееся ей место в педагогической практике; подобным же образом, только с большей очевидностью и с большей значимостью, анализ накоплений получает право голоса не только в политических и экономических решениях, но и в почти не концептуализированных и не усвоенных теорий каждодневных практиках зарождающегося капитализма, в политической и классовой борьбе, которой характеризуется классическая эпоха.
Эта инстанция является, вместе с тем, порядком и процессом при-своения дискурса, ибо в нашем обществе (как и во многих других, без сомнения) собственность дискурса, понятая одновременно как право говорить и как презумция осмысленности, непосредственно или законодательно допущенная в область уже сформулированных высказываний, способная, наконец, травестировать этот дискурс в решения, институты или практики,- эта собственность дискурса со-храняется в действительности (подчас весьма регламентированным образом) в определенных группах индивидов. В буржуазном общес-тве, которое, как нам известно, начинает свою жизнь с XVI в., эко-номический дискурс никогда не был общим для всех (так же как и медицинский, и литературный, хотя и в несколько ином плане).
Наконец, эта инстанция характеризуется возможными позиция-ми желания по отношению к дискурсу, что в действительности мо-жет выдвинуть на первый план различные фантазии, элементы сим-волизации, формы запрета, инструменты удовлетворения (эта воз-можность связана с трактовкой желания не просто в качестве факта поэтических или романных опытов или воображаемого дискурса;
дискурсы о наполнении, о языке, о природе, о жизни и смерти и мно-гие другие, может быть, и более абстрактны, но в том, что касается желания, они занимают более определенное место).
Во всяком случае, анализ этой инстанции должен показать, что связь с дискурсом или связь с процессами присвоения, равно как и связь с недискурсивными практиками не являются в своих характер-ных особенностях и законах своей формации необходимо присущи-ми данному единству.
Все вышеперечисленные факторы не является теми противодей-ствующими элементами, которые, перераспределяясь в своей чистой, нейтральной, вневременной и безгласной форме, стремятся ее рас-
69
шевелить и заставить травестированный дискурс говорить о том мес-те, что он занимает. Напротив, многие из этих элементов рассмат-риваются нами не как противодействующие, а, скорее, как парадок-сально формообразующие.
Дискурсивная формация окажется индивидуализированной, если нам удастся определить систему формации различных стратегий, ко-торые там разворачиваются. Иными словами, если мы сумеем пока-зать, как все они образованы одной и той же игрой отношений,- несмотря на предельные, порой, различия между ними и на присущее им рассеивание во времени.
Например, в XVII-XVIII вв. анализ накопления характеризуется такой системой, которая одновременно может формировать и меркан-тилизм Кольбера и 'антимеркантилизм' Кантийона, стратегии Лоу и Пари-Дюверне, предпочтения физиократов и взгляды утилитарис-тов. Мы установим это, если только нам удастся описать точки пре-ломления экономического дискурса, которые, сдерживаясь и импдицируясь, следуют друг за другом,- так, решение относительно кон-цепта стоимости образует точки выбора в вопросах ценообразова-ния. Необходимо уяснить, насколько актуализированные предпоч-тения зависят от общих плеяд, в которых фигурируют экономичес-кий дискурс (выбор в пользу денежных знаков обусловлен местом, занятым анализом накоплений наряду с теорией языка, анализом представлений, матезисом и наукой о порядке), как эти предпочте-ния связаны с той функцией, которую выполняет экономический дис-курс в практике нарождающегося капитализма, в процессе присвое-ния объектов буржуазией, в той роли, которую все это может играть в реализации интересов и желаний. Экономический дискурс в клас-сическую эпоху определяется тем неизменным способом, которым устанавливается возможность внутренней систематизации и одно-го дискурса и ряда дискурсов, которые оказываются внешними по отношению друг к Другу, равно как и всего недискурсивного поля практик, присвоений, интересов и желаний.
Необходимо отметить, что описанные таким образом стратегии не укореняются за пределами дискурса в немой глубине предпочте-ний, одновременно предварительных и основополагающих. Все эти группы высказываний, которые нам предстоит описать, не являются ни выражениями мировоззрения, способного обрести свою значимость в виде слов, ни проявлением лицемерного 'интереса', скрывающе-гося под благообразным покровом теории: естественная история в классическую эпоху - нечто иное, нежели просто столкновения в тех райских кущах, которые возникли было, предваряя появление нового исторического взгляда, между линнеевским видением статич-ного, упорядоченного, 'расчерченного на квадртики' и мудро рас-писанного по таблицам с самых своих истоков универсума, восприя-тием, еще неосознанным, наследственной природы времени, отяго-
70
щенного бременем катастроф,- и открытием возможности эволю-ции. Подобным же образом, анализ капитала не имеет отношения к столкновению интересов рантье, получившей в свое распоряжение земельную собственность и выражающей свои экономические и по-литические притязания голосом физиократов, с интересами предпри-нимателей, которые устами утилитаристов призывали к протекцио-нистским и либеральным мерам.
Ни анализ накоплений, ни естественная история,- если мы вый-дем на уровень их существования, их общности, их неизменности и изменений,- не могут быть рассмотрены нами как сумма различных мнений. Они должны быть описаны как способ систематизации раз-личных трактовок объектов дискурса (их разграничения, перегруп-пировки или отделения, сцепления и взаимообразования), как спо-соб расположения форм высказывания (их избрания, установления, выстраивания рядов и последовательностей, составления больших риторических единств), как способ манипулирования концептами (для чего необходимо дать им правила применения, ввести их в от-дельные устойчивости и, таким образом, конституировать концеп-туальную архитектонику). Такого рода предпочтения не являются зародышами дискурса, где они были бы заранее определены и пред-восхищены в квазимикроскопической форме, но, скорее, теми путя-ми регуляции, которыми обусловливается использование дискурсив-ных возможностей и которые должны быть описаны соответствую-щим образом.
Все эти стратегии могут быть проанализированы так же, как мо-гут быть проанализированы элементы второго порядка, установлен-ные сверху дискурсивной рациональностью, которая, вместе с тем, остается все же независимой от них. Не существует никакого иде-ального дискурса, одновременно окончательного и вневременного, предпочтения и внешний источник которого были бы искажены, сма-заны, деформированы, отброшены, может быть, к весьма удаленно-му будущему,- во всяком случае, для исторических описаний, ко-торые мы здесь пытаемся наметить, такой идеальный дискурс не дол-жен быть допущен. Мы не имем права полагать, например, что в при-роде или экономике могут переплетаться и перераспределяться два дискурса, один из которых медленно и постепенно развивается, на-капливая свои приобретения и шаг за шагом продвигаясь к собст-венной полноте осуществления,- полноте подлинного дискурса, или дискурса как такового,- но во всей своей чистоте существует только в рамках телеологи истории, а другой всегда стремится к са-моразрушению, всякий раз пытается начаться заново, постоянно по-рывает с самим собой и распадается на гетерогенные фрагменты, образуя дискурс мнений, которые, с течением времени, отбрасываются в перфект истории. Не существует естественной таксономии, кото-рая была бы исчерпывающе точной, исключая разве что креационизм; не существует подлинной экономики обмена и прибыли, ко-
71
торая при этом не принимала бы в расчет предпочтения и иллюзии капиталистической торговли. Классическая таксономия и анализ на-коплений в том виде, в каком они действительно существуют, и так, как они конституируют исторические фигуры, объединяют в арти-кулированной, но неразъединенной системе объекты, высказывания, концепты и теоретические предпочтения.
И подобно тому, как не следует связывать формации объектов со словами или вещами, формации высказываний - с чистой фор-мой знания или с психологическим субъектом, а формации концеп-тов со структурой идеальности и преемственностью идей, точно так же и не следует соотносить формации теоретических предпочтений ни с основополагающим замыслом, ни со вторичной игрой мнений и воззрений.
72
Теперь остается сделать несколько замечаний к осуществлен-ному нами анализу, ответить на некоторые из поставленных в нем вопросов и, прежде всего, рассмотреть возражения,- неизбежные, поскольку парадоксальность нашего предприятия уже очевидна.
Я с самого начала поставил под сомнение заранее установленные общности, согласно которым традиционно полагали неопределен-ную, монотонную, разрастающуюся область дискурса. Я стремился не оспорить значимость этих общностей или 'запретить' их приме-нение, но только показать, что для точного их определения требу-ется тщательная теоретическая разработка. Тем не менее, зададимся вопросом (и в этом предшествующий анализ оказывается весьма спорным): нужно ли противопоставлять этим, может быть, действи-тельно несколько неопределенным общностям, другие группы менее наглядных, более абстрактных и, естественно, более спорных общ-ностей? Даже в том случае, если исторические границы и специфика организации выявляются достаточно легко (о чем свидетельствует, например, опыт общей грамматики и естественной истории), эти дис-курсивные формации ставят проблемы ориентации гораздо более сложные, нежели книга или произведение. Зачем же тогда присту-пать к столь сомнительной перегруппировке в тот самый момент, ко-гда казавшееся наиболее очевидным становится проблематичным? Какую новую область мы надеемся открыть? Какие трансформации, все еще пребывающие вне досягаемости историков? Одним словом, какая описательная эффективность может соответствовать новому анализу? На все эти вопросы я попытаюсь ответить ниже. Сейчас же необходимо решить иные задачи, первостепенные для предстоящих исследований и решающие для уже осуществленных: вправе ли мы говорить об общностях, рассматривая дискурсивные формации, ко-торые я попытался определить? способен ли разрыв, о котором шла речь, индивидуализировать совокупности? и какова природа откры-той и построенной таким образом общности?
Мы исходили из уже установленного: общность дискурса, будь то дискурс клинической медицины, политической экономии или ес-
73
тественной истории, непосредственно связана с рассеиванием эле-ментов. Собственно говоря, рассеивание - с его лакунами, разры-вами, взаимопроникновениями, наложениями, несоответствиями, за-мещениями и заменами - можно определить во всем своеобразии, если определены частные правила, по которым образуются объекты, акты высказывания, концепты и теоретические предпочтения. Если общность и существует, то вовсе не в видимой и горизонтальной связ-ности образованных элементов; она помещена по ею сторону, в сис-теме, которая делает возможным их образование и управляет им. Но каким образом можно говорить об общностях и системах? Вправе ли мы утверждать, что совокупности дискурсов индивидуализиро-ваны, если совершенно случайно за внешне разрастающейся множе-ственностью объектов, актов высказываний, концептов и предпоч-тений начинает действовать масса не менее многочисленных, не ме-нее рассеянных и более разнородных элементов,- особенно, если эти элементы распределены по четырем отдельным группам, способ артикуляции которых еще не определен? И вправе ли мы говорить о том, что все эти элементы, функционирующие за объектами, ак-тами высказывания, концептами и стратегиями дискурса, обеспечи-вают существование совокупностей, не менее индивидуализирован-ных, нежели произведение или книгa?
1. Вряд ли есть необходимость возвращаться к очевидному: когда говорят о системе формации, под этим понимают не только близость, сосуществование или взаимодействие разнородных элементов (ин-ституций, техник, социальных групп, перцептивных организаций, связей между различными дискурсами), но и вполне определенные отношения, установленные между ними дискурсивной практикой. Но как в таком случае быть с теми четырьмя системами или, скорее, че-тырьмя совокупностями отношений? Каким образом они могут оп-ределять любую единичную систему образования?
Итак, различные уже определенные уровни не теряют взаимоза-висимости. Мы показали, что выбор стратегий не вытекает непос-редственно из мировоззрения или предпочтения интересов, которые могли бы принадлежать тому или иному говорящему субъекту, но самая их возможность определена точками расхождения в игре кон-цептов. Мы должны будем показать также, что концепты формиру-ются не непосредственно на приблизительной, смешанной и живой основе идей, но опосредованно, исходя из форм сосуществования между высказываниями. Что касается разновидностей актов выска-зывания, вполне очевидно, что они были описаны в соответствие с положением, занимаемым субъектом по отношению к области объ-ектов, о которых он говорит. В таком случае существует вертикаль-ная система зависимостей: все положения субъекта, все типы сосу-ществования между высказываниями, все дискурсивные стратегии возможны только тогда, когда они узаконены предшествующими
74
уровнями. Так, если мы учитываем систему образования, руководив-шую в XVIII в. объектами естественной истории (например, инди-видуальности, наделенные характерными чертами и тем самым клас-сифицируемые; структурные элементы, поддающиеся изменениям; видимые и внеструктурные элементы, поддающиеся изменениям; ви-димые и анализируемые поверхности; поля непрерывных и законо-мерных различий), некоторые разновидности актов высказывания будут исключены (такие, как расшифровка знаков), другие же, на-против, будут рассмотрены (такие, как описание по определенному коду). Если мы учитываем разные положения, которые может зани-мать субъект дискурса (например, субъект, наблюдающий без инст-рументального посредника; субъект, выделяющий из воспринимае-мой множественности лишь элементы структуры; субъект, перепи-сывающий эти элементы в кодовый словарь и т. д.), можно утверж-дать, что наблюдаются некоторое число сосуществований между ис-ключенными высказываниями (например , повторное использование уже сказанного или комментарий, толкующий священный текст) и высказываниями возможными и необходимыми (например, включе-ние полностью или частично аналогичных высказываний в таблицы классификаций). Уровни не свободны по отношению Друг к другу и не устанавливаются посредством неограниченной суверенности: от первичного различения объекта до образования дискурсивных стра-тегий простирается вся иерархия отношений.
Но отнощения устанавливаются и в обратном порядке. Нижние уровни сохраняют зависимость от высших. Теоретические предпоч-тения исключают или привлекают в высказывания, которые их осу-ществляют, формации определенных концептов, определенных форм сосуществования высказываний: так, в текстах физиократов мы не встретим тех же самых способов объединения количественных дан-ных и измерений, что и в анализах утилитаристов. Физиократичес-кий выбор не способен был изменить совокупность правил, обеспе-чивающих образование экономических концептов в XVIII в., но он мог ввести в обиход либо, напротив, исключить из обихода те иди иные данные правила и создать, таким образом, определенные кон-цепты (например, концепт чистого продукта), которые нигде более появиться не могли. Теоретический выбор не управляет образова-нием концепта, но порождает его посредством частных правил об-разования концептов и с помощью игры отношений, которую он ве-дет с этим уровнем.
2. Системы формаций не должны рассматриваться как неподвиж-ные блоки, статичные формы, предписываемые дискурсу извне и оп-ределяющие раз и навсегда характерные особенности и возможнос-ти. Не из требований происходит человеческая мысль и игра мыс-лительных репрезентаций. Но, в то же время, это и не определения, созданные на уровне институций и социальных или экономических
75
отношении, которые с немалыми трудностями переписываются на по-верхности дискурса. Эти системы, как уже подчеркивалось, коренят-ся в самом дискурсе, или, скорее (поскольку речь идет не о его внут-реннем строении и не о том, что в нем может содержаться, но о его частном существовании и самих условиях этого существования), на границе, в пределе, где устанавливаются частные правила, позволяю-щие ему существовать как таковому.
Итак, под системой образования нужно понимать всю совокуп-ность отношений, функционирующих в качестве правила: она пред-писывает то, что должно было соотноситься в дискурсивной прак-тике для того, чтобы последняя соотносилась с тем или иным объ-ектом, приводила в действие тот или иной акт высказывания, при-меняла тот или иной концепт и организовала ту иди иную стратегию. Таким образом, определить в своей единичной индивидуальности си-стему формации означает охарактеризовать дискурс или группу вы-сказываний с помощью закономерностей практики.
Как совокупность правил дискурсивной практики система фор-мации не чужда времени. Она не объединяет всего того, что может возникнуть через столетнюю последовательность высказываний в начальной точке, которая была бы одновременно началом, источником, основанием, системой аксиом и исходя из которой событиям истории оставалось бы только следовать должным образом. Она очер-чивает систему правил, которые выполняются для того, чтобы дан-ный объект трансформировался, данный акт высказывания осущест-влялся, данный концепт вырабатывался, видоизменялся или привно-сился, данная стратегия изменялась и, тем не менее, постоянно при-надлежала одному и тому же дискурсу; она очерчивает систему пра-вил, которые должны выполняться для того , чтобы изменения в дру-гих дискурсах (практиках, институциях, социальных отношениях, экономических процессах) могли переписываться внутри данного дискурса, конституирующего, таким образом, новый объект, созда-ющего новую стратегию, предоставляющего место новым актам вы-сказывания или новым концептам. Следовательно, дискурсивная фор-мация не играет роль фигуры, которая останавливает время и замо-раживает/его на десятилетия или века; она определяет собственно говоря, закономерность во временных процессах и полагает принцип артикуляции между рядами дискурсивных и недискурсивных собы-тий, преобразований, изменений или процессов. Это не вневремен-ная форма, но схема соответствий между несколькими временными последовательностями.
Подвижность системы формации достигается двояким образом. Прежде всего, это происходит на уровне элементов, находящихся в определенных отношениях: последние действительно могут претер-певать некоторые свойственные им изменения, участвуя в дискурсив-ной практике, но не искажая общую форму ее закономерности,- так, на протяжении XIX в. постоянно изменялись уголовное право,
76
демографическое давление, спрос на рабочую силу, формы социаль-ной помощи, статус и юридические условия тюремного заключения, однако дискурсивная практика психиатрии по-прежнему разрабаты-вала на основе этих элементов все ту же совокупность отношений таким образом, что система сохраняла характерные черты своей ин-дивидуальности. При одних и тех же законах формации появлялись новые объекты (новые типы индивидуума, новые классы поведения, которые характеризовались как патологические), начинали приме-няться новые разновидности актов высказывания (количественных рейтингов и статистических подсчетов), вырисовывались контуры новых концептов (дегенерация, извращения, неврозы) и, разумеется, возникает возможность построения новых теоретических систем. Но дискурсивные практики, напротив, изменяли области, в которых они наладили отношения. Они устанавливали частные связи, которые мо-гут анализироваться только на их собственном уровне и не вступают во взаимодействие в одном дискурсе, вписываясь в элементы, свя-зывающие их Друг с другом. Больничные учреждения, например, вве-денные однажды клиническим дискурсом в контакт с лабораторией, не остаются неизменными: неизбежно претерпевает изменения их ус-тройство, меняется статус врача, функция его взгляда, уровень ана-лиза, который можно осуществлять.
3. То, что мы описываем как 'системы формации', не является завершающей ступенью дискурса, если под этим понимать тексты (или слова) так, как они даны в словаре, синтаксисе, логической струк-туре или риторической организации. Анализ остается вне очевидно-го уровня завершенного построения: устанавливая принцип рас-пределения объектов в дискурсе, он не учитывает ни всех связей между ними, ни их тонкой структуры, ни внутренних разграничений;
в поисках закона рассеивания концептов он не учитывает ни всех процессов разработки, ни всех дедуктивных связей, в которых они могут фигурировать; если же он исследует разновидности актов вы-сказывания, то не ставит под вопрос ни стиль, ни артикуляцию; од-ним словом, он лишь вчерне набрасывает финальную сборку текста. Тем не менее, нельзя забывать, что если он остается в стороне от последнего построения, то не для того, чтобы отвернуться от дис-курса и обратиться к безмолвной работе мысли; и, тем более, вовсе не затем, чтобы отказаться от всякой систематичности и попыток упорядочить 'живой ' беспорядок набросков, опытов, заблуждений и повторных начал.
При этом анализ дискурсивных формаций противопоставляет се-бя многим привычным описаниям. Действительно, принято считать, что дискурс и его систематическое устройство - всего лишь пре-дельное состояние, окончательный результат длительной и изощрен-ной разработки, в которой участвуют язык и мысль, эмпирический опыт и категории, пережитое и идеальная необходимость, стечение
77
обстоятельств и игра формальных требований. За видимым фасадом системы угадывается заманчивая неизвестность беспорядка, а под тонкой пленкой дискурса - вся масса отчасти молчаливого станов-ления: 'досистематическое', не являющееся систематическим поряд-ком, 'преддискурсивное', возникающее из существенного безмол-вия. Дискурс и система могут выходить - и притом совместно - только из этих неисчерпаемых сокровенных хранилищ. Так что пред-мет нашего анализа - вовсе не окончательное состояние дискурса, но системы, устанавливающие возможность последних систематичес-ких форм; это предзавершающие закономерности, по отношению к которым предельное состояние, далекое от того, чтобы конституи-ровать место рождения системы, определяется скорее по их вари-антам. То, что открывает анализ формаций за завершенной систе-мой, вовсе не является бурной, еще не плененной жизнью; это всего лишь неизмеримая толщь систематизации, сжатая совокупность мно-гочисленных отношений. Более того, эти отношения - самое ткань текста, по природе своей они не чужды дискурсу. Можно охарак-теризовать их как 'преддискурсивные', если признать эту преддискурсивность все еще дискурсивной, то есть согласиться с тем, что они не столько строго определяют мысль, сознание или совокуп-ность репрезентаций, которые были бы задним числом и напрасно вписаны в дискурс, сколько устанавливают определенные уровни дис-курса и правила, вводящиеся в качестве единичных практик.
Итак, следует стремиться не перейти от текста к мысли, от пус-того разговора к молчанию, от внешнего к внутреннему, от прост-ранственного рассеивания к полной сосредоточенности на данном мгновении, от поверхностной множественности к глубокому един-ству, но оставаться в дискурсивном измерении.
Мне кажется, что мы уже пошли на риск, когда, артикулируя великую поверхность дискурса, предположили существова-ние этих немногих странных и удаленных фигур, которые я назвал дискурсивными формациями, когда в заботе о методе тради-ционных общностей на время отложили книги и произведения, когда отказались считать принципом общности законы построения дис-курса (с вытекающей из этого формальной организацией) или поло-жение говорящего субъекта (с контекстом и психологической подо-плекой, которые его характеризуют), когда выяснили, что более не относим дискурс ни к первооснове опыта, ни к инстанции априор-ного знания, но выводим правила его образования из него же самого. Я полагаю, что пора предпринять исследование системы появления объектов, возникновения и распределения видов высказывания, вве-дения и рассеивания концептов, развертывания стратегических пред-почтений, а также определить абстрактные и спорные общности вмес-то того, чтобы принимать уже данные если не в неоспоримой оче-видности, то, по меньшей мере, в излишне общепринятой форме.
Но о чем, собственно, я говорил до сих пор? Каков был объект моего исследования? Что я пытался описать? 'Высказывания' - од-новременно в их прерывности, освобождающей от всех форм, и в общем, неограниченном и, по-видимому, бесформенном поле дискур-са. Я остерегался давать предварительное определение высказыва-нию. Я не пытался сформулировать его по мере продвижения вперед, чтобы'найти оправдание наивности исходной точки отсчета. Более того - ив этом несомненно неизбежное последствие подобной без-заботности - я спрашиваю себя, не изменилась ли на протяжении пути моя ориентация, не поменял ли я свой первоначальный азимут? О высказываниях ли я говорил, анализируя 'объекты', 'концепты' и еще более тщательно 'стратегии'? Определяют ли четыре сово-купности правил, которыми я охарактеризовал дискурсивную фор-мацию, группы высказываний? Наконец, вместо того, чтобы посте-пенно сужать и без того смутное значение слова 'дискурс', я только умножил смыслы: то ли это общая область всех высказываний, то ли индивидуализируемая группа высказываний, то ли установленная
го, как осуществлял анализ иди его точку приложения, по мере того, как терял из виду само высказывание?
Итак, первостепенная задача - вернуть к своим истокам опре-деление высказывания и узнать, действительно ли оно применяется в предыдущих описаниях, о самом ли высказывании идет речь в ана-лизе дискурсивных формаций.
Я неоднократно использовал термин 'высказывание'- иногда затем, чтобы указать на 'популяции высказываний' (когда речь шла об индивидуумах или единичных событиях), иногда затем, чтобы противопоставить его (как часть, отличную от всего остального) общностям, которые могли бы быть дискурсами. На первый взгляд, вы-сказывание появляется как последний неделимый элемент, поддаю-щийся изоляции в самом себе и способный вступать в отношения с другими ему подобными элементами... Точка вне плоскости, кото-рую тем не менее можно отметить в планах разделения и частных формах группирования... Узелок на поверхности ткани, существен-ным элементом которой он является... Атом дискурса...
И сразу же возникает проблема: если высказывание - элемен-тарная общность дискурса, то из чего оно состоит? Каковы его от-личительные черты? Какие пределы следует за ним признать? Тож-дественна ли эта область той, которую логики определяют термином пропозиция, той, которую грамматисты характеризуют как фразу, или той, которую 'аналитики' пытались обозначить понятитем акт? Ка-кое место она занимает среди всех этих общностей, уже упорядо-ченных языковедами (хотя лингвистические теории порой далеки от совершенства, настолько проблемы, поставленные ими сложны, на-столько во многих случаях затруднительно разграничить их строгим образом)?
Я не думаю, что непременное и достаточное условие существо-вания высказываний - это присутствие определенной пропозицио-нальной структуры. О высказывании можно говорить тогда и только тогда, когда есть пропозиция. Действительно, два совершенно отлич-ных высказывания, принадлежащие к разным дискурсивным груп-пам, можно получить в том случае, если есть пропозиция, обладаю-щая одним единственным значением, подчиняющаяся одной и той же совокупности законов построения и несущая в себе одни и те же воз-можности применения. Предложения 'Никто не услышал' и 'Дей-ствительно, никто не услышал' неразличимы с логической точки зре-ния и не могут рассматриваться как две разных пропозиции. Но в качестве высказываний обе формулировки не равнозначны и не вза-имозаменяемы. Они не могут занимать одно и то же место в плане дискурса и принадлежать к одной и той же группе высказываний. Если формула 'Никто не услышал' находится в первой строке ро-
82
немую дискуссию, пререкания с самим собой или фрагмент диалога, совокупность вопросов и ответов. В обоих случаях пропозициональ-ная структура одинакова, но высказывания различны. Однако пол-ные и удвоенные пропозициональные формы или, напротив, фраг-ментарные и незавершенные пропозиции можно получить в том слу-чае, когда перед нами оказывается простое, полное и автономное вы-сказывание (даже если оно является частью совокупности других высказываний); известные примеры: 'Нынешний король Франции - лыс' (высказывание можно анализировать с логической точки зре-ния, если признать в разновидностях одного высказывания две раз-личные пропозиции, способные в отдельности быть истинными или ложными ) или 'Я лгу' (высказывание может быть истинным только по отношению к утверждению низшего уровня). Критерии, позволя-ющие определить тождественность пропозиции, выделить в ней не-сколько разных пропозиций под общностью формулировки, охарак-теризовать автономию или полноту, не подходят для описания об-щности высказывания.
А фраза? Может быть, следует признать равноценность фразы и высказывания11 Повсюду, где есть грамматически выделенная фраза, можно обнаружить существование независимого высказывания, од-нако нельзя говорить о высказывании, если ниже самой фразы про-ходит уровень обрзаующих ее элементов. Совершенно бесполезно оспоривать это соотношение, утверждая, что некоторые высказыва-ния составлены вне канонической формы подлежащее-связка- сказуемое из простой именной синтагмы ('Наш человек!'), или из наречия ('Здорово!'), или из личного местоимения ('Вы?'). Грам-матики признают в подобных формулировках независимые фразы, даже если они подвержены серии трансформаций в соответствие со схемой подлежащее-сказуемое. Более того, они соотносят статус 'приемлемых' фраз с совокупностью лингвистических элементов, по-строенных неверно, лишь бы их можно было интерпретировать; в то же время, они соотносят статус грамматических фраз с интерпре-тируемыми общностями при условии их правильного образования. В столь широком, и в некотором смысле, примиренческом опреде-лении фразы остается неясным, как опознать фразы, не являющиеся высказываниями или высказывания, не являющиеся фразами.
Тем не менее эта равноценность далеко не абсолютна, и относи-тельно легко установить высказываня, несоответствующие лингвис-тической структуре фраз. Когда мы встречаем в латинской грамма-тике ряд слов, расположенных в столбик: 'amas, amas, amat' - мы имеем дело не с фразой, но с высказыванием нескольких личных окон-чаний действительного наклонения настоящего времени глагола атаrе. Может быть, найдется спорный пример; может быть, в данном слу-
83
чае речь идет о простой уловке презентации, и это высказывание яв-ляется эллиптической фразой, сокращенной и приобретшей прост-ранственный характер относительно непривычным образом; в таком случае ее нужно читать как фразу 'Настоящее время действитель-ного наклонения первого типа глагола атаrе - ото' и т. д. Во вся-ком случае, другие примеры менее двусмысленны: классификацион-ная таблица ботанических видов состоит из высказываний, а не из фраз (Genera Plantarum Линнея - книга, изобилующая высказыва-ниями, в которой можно встретить лишь ограниченное число фраз); генеалогическое древо, бухгалтерская книга, учет торгового баланса являются высказываниями. А что же фразы? Можно пойти дальше: уравнение n-ной степени или алгебраическая формула закона пре-ломления должны рассматриваться в качестве высказываний, и если они обладают слишком строгой грамматической правильностью (по-скольку составлены из символов, смысл которых определяется пра-вилами применения и последовательностью, вырабатываемой зако-нами построения), то речь идет не тех же критериях, что позволяют выявить на обыденном языке интепретируемую или осмысленную фразу. Наконец, график, кривая роста, возрастная пирамида, облако распределения также образуют высказывания; фразы же, которыми они могут сопровождаться, неравноценны им и выступают в качестве интерпретаций иди комментария; это подтверждается и тем, что в большинстве случаев лишь ограниченное число фраз может быть равноценно всем элементам, скрыто сформулированным в данном ви-де высказывания. Таким образом, определить высказывание во всей его целостности грамматическими особенностями фразы не пред-ставляется возможным.
Остается последняя и, казалось бы, самая реальная возможность. Нельзя ли предположить, что высказывание присутствует везде, где опознается и выделяется акт формулирования - нечто наподобие Speech act, 'иллокуторного' акта английских аналитиков? Ясно, что под этим подразумевается не материальный акт, состоящий в гово-рении (громким или тихим голосом) и в письме (от руки или на ма-шинке), равно как и намерение индивидуума, пребывающего в состо-янии говорения (то, что он хотел бы доказать, с чем готов согла-ситься, с помощью чего пытается найти решение проблемы или хочет сообщить новости) или возможный результат того, что он сказал (ес-ли он убедил иди вызвал недоверие; если его молитва была услыша-на, а просьбы удовлетворены). Мы описываем здесь операции, осу-ществляемы посредством самой формулы при ее возникновении:
обещание, приказ, декрет, контракт, обязательство, констатация. Иллокуторный акт до этого момента не отворачивается от выска-зывания (в мысли автора или в игре его намерений); он не может произойти после самого высказывания вслед за тем, что оно оста-вило позади себя и за его последствиями, но совершается он самим актом существования высказывания (и ничем более) при строго оп-
84
ределенных обстоятельствах. Следовательно, можно предположить, что индивидуализация высказываний отмечает те же самые крите-рии, что и ориентация актов формулирования: каждый акт оформ-ляется в высказывании, а каждое высказывай обживается одним из этих актов. Они существуют благодаря друг Другу и во взаимосвязи.
Однако подобное соотношение не мешает исследованию. И порой для выполнения speech act необходимо присутствие нескольких вы-сказываний, а клятва, молитва, контракт, обещание, доказательство требуют большей частью известного числа различных формул или обоснованных фраз. Было бы сложно оспоривать статус высказы-вания для каждой из них под тем предлогом, что все они пронизаны одним и тем же иллокуторным актом. Можно предположить, что в данном случае самый акт не остается единственным в ряду выска-зываний, что в просьбе есть столько же ограниченных, последова-тельных, близлежащих актов просьбы, сколько и в просьбах, сфор-мулированных различными высказываниями; что в обещании столь-ко же обязательств, сколько индивидуализированных последователь-ностей в обособленных высказываниях. Но подобным ответом нель-зя удовлетвориться хотя бы потому, что акт формулирования не слу-жит более определению высказывания, но, напротив, должен опре-деляться им самим, пусть оно и проблематично и требует критериев индивидуализации. Иначе говоря, некоторые иллокуторные акты мо-гут рассматриваться в качестве завершенных в их единичной общ-ности лишь в том случае, если между собой были связаны несколько высказываний, каждое на соответствующем ему месте. Следователь-но, эти акты образуются рядом или суммой высказываний, их не-пременной близостью. Неверно полагать, будто все они полностью представлены в наименьшем из них и с каждым возобновляются. И здесь нам не установить дву- или однозначных отношений между со-вокупностью высказываний и совокупностью иллокуторных актов.
Индивидуализируя высказывания, нельзя признавать безогово-рочно ни одну из моделей, заимствованных из грамматики, логики или аналитики. Во всех трех случаях очевидно, что предложенные критерии слишком многочислены и неоднозначны и не объясняют высказывание во всем его своеобразии. Если иногда высказывание и принимает описанные формы и полностью к ним приспосаблива-ется, то в большинстве случаев оно им не подчиняется: вспомним вы-сказывания без надлежащей пропозициональной структуры или при-сутствующие там, где нет фразы; вспомним высказывания, численно превышающие speech acts. Кажется, что вездесущее высказывание на-делено более тонкой структурой и менее поддается определениям и структурированию нежели все эти фигуры, а его характерные черты немногочислены и легче поддаются объединению. Но в таком случае исключается возможность какого-либо описания, и чем дальше, тем все менее понятно, на какой уровень его поместить, и каким образом к нему подступиться; для тех видов анализа, к которым мы только
85
что прибегли, оно всего лишь вспомогательное средство иди несу-щественная деталь: в логическом анализе высказывание является тем, что остается после извлечения и определения структуры пропози-ций; для грамматического анализа оно - ряд лингвистических эле-ментов, в которых можно признавать или не признавать форму фра-зы; для анализа речевых актов оно представляет собой видимое тело, в котором проявляются акты. В рассмотренных описательных под-ходах высказывание играет роль относящегося к существу дела.
Приходится окончательно согласиться с тем, что высказывание не может иметь собственных характерных черт и не поддается адек-ватному определению, тогда как для лингвистического анализа оно является сопутствующей проблемой, в связи с которой устанавли-ваются интересующие их объекты. Следует ли признать, что для кон-струирования высказываний достаточно любого ряда фигур, знаков или следов, какой бы организации или вероятности они ни были, тогда как грамматика должна установить, идет ли речь о фразе, ло-гика - определить наличие пропозициональных форм, а аналитика - уточнить, какой речевой акт может здесь содержаться? В данном слу-чае нужно было бы признать, что высказывание существует, если су-ществует несколько близлежащих знаков, и если среди них есть один и единственный знак. Тогда порог высказывания был бы порогом су-ществования знаков. Необходимо, однако, учитывать, что все не так просто, и смысл, который нужно придать выражению 'существова-ние знаков' требует разъяснения. Что имеют в виду, когда говорят, что знаки есть, и что достаточно им быть, для того, чтобы было выс-казывание? Какой частный статус дается этому 'быть'?
Вполне очевидно, что высказывания не существуют в том смысле, в каком существует язык и вместе с ним совокупность знаков, оп-ределенная их дифференциальными признаками и правилами при-менения. Язык действительно никогда не дан в самом себе и в своей целостности; он может быть дан лишь вторично и путем описания, объектом которого он является; знаки, являющиеся его элементами, суть формы, предписываемые данным высказываниям и управляю-щие им изнутри. Если бы не было высказываний, язык бы не сущест-вовал; но существование высказывания не обязательно для сущест-вования языка (поэтому всегда можно заменить одно высказывание другим, не изменяя язык). Язык существует только в виде системы построения возможных высказываний, но, с другой стороны, он су-ществует только в виде описания (более или менее исчерпывающего), основанного на совокупности реальных высказываний.
Язык и высказывание - явления разных уровней существования, нельзя сказать 'есть высказывание', подобно тому, как говорят 'есть язык'. Но достаточно ли в таком случае, чтобы знаки языка обра-зовывали высказывание, если они были произведены тем или иным образом (произнесены, нарисованы, изготовлены, начерчены), если они появились в определенный момент времени и в определенной точ-
86
ке пространства, если произнесший их голос или воплотивший их жест дали им измерение материального существования? Разве буквы алфавита, случайно написанные на листе бумаги как пример того, что не является высказыванием, разве литеры полиграфического на-бора (нельзя отрицать их материальности, обладающей пространст-вом и объемностью) - разве эти видимые, выставленные напоказ, осязаемые знаки могут рассматриваться как высказывания?
Но при ближайшем рассмотрении эти примеры доказывают про-тивоположные мнения. Пригоршня типографских литер, которые могут лежать на моей ладони, или буквы на клавиатуре пишущей ма-шины не образуют высказывания - это в лучшем случае инструмен-ты, с помощью которых можно будет записать высказывание. Но чем же являются буквы, которые я случайно написал на листе бумаги так, как они пришли мне в голову, чтобы показать, что в таком бес-порядке они могут образовать высказывание? Какие фигуры они со-здают? Разве это не таблица случайных букв? Может быть, это вы-сказывание алфавитного ряда, не подчиняющегося никаким законам, кроме закона случайности? Аналогично этому табель случайных чи-сел, которая применяется в статистике,- последовательность циф-ровых символов, не связанных между собой никакой синтаксической структурой,- тем не менее, является высказыванием, высказывани-ем совокупности шифров, достигающих способом исключения всего того, что могло бы увеличить вероятность последовательных резуль-татов. Уточним пример: клавиатура пишущей машины - не выска-зывание, тогда как ряд букв A, Z, Е, Р, Т, пронумерованных в учеб-нике дактилографии,- высказывание алфавитного порядка, адапти-рованное французской машиной. Таким образом, мы сталкиваемся с несколькими негативными следствиями: закономерное лингвисти-ческое построение не необходимо для образования высказывания (последнее может конституироваться рядом минимальной вероятнос-ти); однако и материального осуществления лингвистических эле-ментов или присутствия знаков во времени и пространстве также не-достаточно для того, чтобы появилось и начало существовать выска-зывания. Итак, высказывание не существует ни так, как существует язык (хотя и состоит из языков, поддающихся определению в своей индивидуальности только внутри естественной или искусственной лингвистической системы), ни так, как существуют какие бы то ни было данные в восприятии объекты (хотя и всегда обладает опреде-ленной материальностью и его всегда можно расположить в системе пространственно-временных координат).
Еще рано давать ответ на основной вопрос о высказывании и все-таки можно уточнить: высказывание не является общностью того же рода, что фраза, пропозиция или речевые акты и характеризуется Другими критериями; это и не общность, которая могла бы быть ма-териальным объектом, определенным и суверенным. Оно необходи-мо в своем способе бытия (отнюдь не лингвистическом и не матери -
87
альном) должно оставаться единичным для того, чтобы можно было установить, наличествует ли здесь фраза, пропозиция, речевой акт; для того, чтобы можно было сказать, точна ли (приемлема или ин-терпретируема) данная фраза, закономерно ли и правильно ли об-разована данная пропозиция, согласован ли акт с требованиями и 'красиво>> ли оно исполнен. Приходится искать в высказывании не долгую или краткую, сильно или слабо структурированную, но взя-тую как и остальные в логической, грамматической и иллокуторной связи общность. Речь идет не об элементе среди других элементов или о разрыве, отмеченном на определенном уровне анализа, но о функции, которая исполняется вертикально по отношению к этим разным общностям и позволяет определить, представлены ли здесь ряды знаков или нет. Следовательно, высказывание - не структура (т. е. совокупность отношений между измеряемыми элементами, уза-конивающая, таким образом, бесконечное число конкретных моде-лей), но функция существования, принадлежащая собственно знакам, исходя из которой можно путем анализа или интуиции решить, 'по-рождают ли они смысл', согласно какому правилу располагаются в дан-ной последовательности или близко друг к Другу, знаками чего явля-ются и какой род актов оказывается выполненным в результате их фор-мулирования (устного или письменного). Не стоит удивляться, если структурные критерии общности для высказывания так и не найдены; само по себе оно вовсе не общность, но функция, скрещивающая об-ласть структур и возможных общностей и организующая их появление во времени и пространстве.
Эту функцию как таковую, т. е. ее существование, условия, кон-тролирующие ее, правила и поле, в котором она выплоняется, при-шло время описать.
88
Высказывание бесполезно искать среди единичных групп знаков. Синтагмы, правила построения, канонические формы последо-вательности, взаимные замены - лишь высказывания дает по-добным совокупностям знаков право на существование и позволяет этим правилам и формам осуществляться. Но если оно и обеспечи-вает их существование, то только тем единственным способом, ко-торый нельзя путать с существование знаков в качестве элементов языка, ни, разумеется, с материальным существованием меток, за-нимающих фрагменты и продлевающих время на больший или мень-ший срок. Пора искать ответы на наши вопросы в этом единственное способе существования, характерном для любой последовательнос-ти знаков (лишь бы она была высказыванием).
а) Рассмотрим вновь пример знаков, начертанных в воздухе или нарисованных в определенной материальности и объединенных про-извольным иди непроизвольным образом,- во всяком случае, не грамматический пример. Такова клавиатура пишущей машины; та-кова пригоршня типографских литер. Вполне достаточно того, что эти знаки даны; я переписываю их на лист бумаги (в том же порядке, в котором они следуют Друг за другом, не составляя никакого слова), чтобы они образовали высказывание - высказывание случайной группы букв алфавита, поставленных в порядке, облегчающем набор. Что же произошло для того, чтобы появилось высказывание? Что но-вого может иметь вторая совокупность по сравнению с первой? Сви-детельствует ли удвоение о том, что это копия? Без сомнения нет, пос-кольку клавиши пишущей машины переписывают всю модель, но тем не менее не являются высказываниями. Вмешательство субъекта11 Это был бы вдвойне неверный ответ, поскольку самого факта повторения ряда вследствие инициативы индивидуума недостаточно для транс-формации этой инициативы в высказывание; кроме того, в любом слу-чае проблема заключается не в причине или происхождении удвое-ния, но в отношении между двумя тождественными рядами. Второй ряд действительно не является высказыванием по той простой при-чине, что можно установить дву- однозначность отношения между
89
любыми элементами первого ряда (это отношение характеризует либо факт удвоения, если речь идет о чистой и простой копии, либо верность высказывания, если порог высказывания уже преодолен; но не позволяет определить этот порог и самый факт высказывания). Ряд знаков превратится в высказывание атом и только в том случае, если к 'другой вещи' (которая может быть ему парадоксальным образом подобна и квазитождественна, как в приведенном примере) у него бу-дет частное отношение, касавшееся его самого, но не причины или составляющих элементов.
Можно возразить, что в этом отношении нет ничего загадочного, что оно, напротив, вполне привычно и что его постоянно анализи-руют; что речь идет об отношении означающего к означающему и об имени, в котором они указаны, об отношении фразы к своему смыс-лу или об отношении пропозиции к своему референту. Мне кажется, можно показать, что отношение высказывания к тому, что высказы-вается, не совпадает ни с какими другими отношениями.
Высказывание, даже если оно сведено к именной системе ('Ко-рабль!') или к имени собственному ('Пьер!'), относится к тому, что оно высказывает иначе, нежели имя к тому, что оно обозначает или означает. Имя - это лингвистический элемент, способный за-нимать различные места в грамматических совокупностях; его смысл определяется правилами применения (пусть даже речь идет об ин-дивидуумах, которые могут быть надлежащим образом им обозна-чены, или о синтаксических структурах, в которые оно может бес-препятственно входить); имя определяется возможностью рекурренции. Высказывание существует вне любой возможности появиться вновь; отношения, которые оно поддерживает с тем, что высказы-вает, не тождественны совокупности правил применения. Речь идет о единичном отношении, и если в этих условиях тождественная фор-мулировка появляется вновь, то это те же, уже использованные сло-ва, те же имена,- одним словом, та же фраза, но совершенно иное высказывание.
Нельзя также смешивать отношение между высказыванием и тем, что оно высказывает, с отношением между пропозицией и ее рефе-рентом. Как известно, логики утверждают, что пропозиция 'Золотая гора находится в Калифорнии' не может быть проверена, потому что в ней отсутствует референт: то есть ее опровержение настолько же истинно, насколько и утверждение. Возможно ли в этой связи сказать, что высказывание ни с чем не соотносится, если пропози-ция, которой оно дает существование, не имеет референта? Скорее, возможно утверждать обратное: не отсутствие референта влечет за собой отсутствие коррелята для высказывания, но, напротив, именно коррелят высказывания - то, с чем оно соотносится, то, что при-водится им в действие, не только то, что сказано, но и то, о чем оно говорит, его 'тема' - позволяет сказать, есть у пропозиции рефе-рент или нет и позволяет решить эту проблему окончательно. В са-
90
мом деле, если предположить, что формулировка 'Золотая гора на-ходится в Калифорнии' встретилась нам не в учебнике географии или рассказе о путешествии, а в романе или каком-либо фантасти-ческом произведении, то можно будет признать ее ценность истины или заблуждения в зависимости от того, указывает или нет вообра-жаемый с мир, которым она соотносится, подобную геологическую или географическую фантазию. Нужно знать, с чем соотносится вы-сказывание, каково его пространство корреляции, чтобы иметь воз-можность сказать, есть у пропозиции референт или нет. Утвержде-ние 'Нынешний король Франции - лыс' лишено референта лишь постольку, поскольку можно предположить, что высказывание со-относится с миром исторической информации современности. От-ношение пропозиции к референту не может служить моделью или законом для отношения высказывания к тому, что оно высказывает. Последнее не только принадлежит к иному уровню, нежели первое, но и предшествует в появлении.
Наконец оно не совпадает и с отношениями, которые могут су-ществовать между фразой и ее смыслом. Разница между этими двумя формами отношения отчетливо проявляется на примере совершенно бессмысленных, несмотря на вполне безукоризненную грамматичес-кую структуру, фраз (например, 'Бесцветные зеленые идеи бешено спят'). По сути дела, сказать, что фраза, подобная этой, лишена смыс-ла, означает предположить, что некоторое число возможностей уже исключено, признать, что речь идет не об описании сна, поэтическом тексте, зашифрованном послании или словах наркомана, но об оп-ределенном типе высказывания, которое должно каким-то образом соотноситься с видимой действительностью. Отношение фразы к ее смыслу может быть установлено именно внутри определенных от-ношений высказывания. Более того, даже если поместить эти фразы на уровень высказываний, где они не имеют смысла, в качестве вы-сказываний они не будут причастны к корреляциям, позволяющим сказать, что, например, идеи никогда не бывают цветными или бес-цветными и, следовательно, фраза не имеет смысла (эти соотноше-ния касаются, с одной стороны, плана действительности, в котором они невидимы, а цвета даны взгляду и т. д.; с другой стороны, пред-ставлений о фразе как о типе правильной синтаксической органи-зации, пусть и лишенной смысла; эти отношения касаются плана язы-ка, их законов и свойств). Фраза напрасно пытается стать незнача-щей, она всегда с чем-нибудь соотносится постольку, поскольку яв-ляется высказыванием.
Но как же определить отношение, характеризующее собственно высказывание- отношение, скрыто допускаемое фразой или пропо-зицией и являющееся для них предварительным условием? Как от-личить его от отношений смысла или ценности истины, с которыми его обычно смешивают? Коррелятом высказывания - каким бы оно ни было, пусть даже и столь простым, как его представляют -
91
не может быть индивидуум или единичный объект, обозначенный оп-ределенным словом фразы: в случае высказывания 'Золотые горы находятся в Калифорнии' коррелят не является действительным или воображаемым, возможным или абсурдным образованием, обозна-ченным определенной именной синтагмой, которая выполняет функ-ции субъекта. Однако коррелят высказывания не является также и состоянием вещей или отношением, позволяющим проверить пропо-зицию (в приведенном примере это пространственное включение не-коей горы в определенный район). Тем не менее, коррелят высказы-вания можно определить как совокупность областей, в которых мо-гут возникать данные объекты и устанавливаться данные отношения: такова, например, область материальных объектов, обладающих не-которыми постоянными физическими свойствами, отношениями па-раметров восприятия, или, напротив, область объектов фиктивных, наделенных произвольными свойствами (даже если у них есть опре-деленные постоянство и упорядоченность) без инстанции экспери-ментальных или перцептивных проверок; такова область простран-ственных и географических локализаций с системой координат, по-нятием расстояния, отношениями соседства и включения, или, на-против, область символических атрибутов и скрытых подобий; та-кова область объектов, существующих в одно и то же мгновение и на одной и той же временной шкале, где формулируется высказы-вание, или же область объектов, принадлежащих к совершенно ино-му настоящему - тому настоящему, что обозначено и конституи-ровано самим высказыванием, но отнюдь не тому, которому выска-зывание принадлежит.
Коррелят не может присутствовать, а равно и отсутствовать 'на-против' высказывание (как бы лицом к лицу) - подобно тому, как пропозиции соотнесена с референтом (или его отсутствием), а имя собственное обозначает индивидуума (или никого). Скорее, выска-зывание связано с Преференциальным', которое конституируется не 'вещами', 'фактами', 'реалиями' или 'существами', но законами возможности, правилами существования для объектов, которые ока-зываются названными, обозначенными или описанными, для отно-шений, которые оказываются утверждаемыми или отрицаемыми. Референциальное высказывание формирует место, условие, поле по-явления, инстанцию различения индивидуумов или объектов, состо-яний вещей и отношений, приведенных в действие самим высказы-ванием; оно определяет возможности появления и разграничения то-го, что придает ему смысл, а пропозиции - ценность истины. Имен-но эта совокупность характеризует уровень высказывания для фор-мулировки в противоположность ее грамматическому и логическому уровням: посредством отношения с различными областями возмож-ности высказывание создает синтагму или ряд символов, фразу, ко-торой можно или нельзя придать смысл, пропозицию, которая мо-жет получить или не получить значение истины.
92
Во всяком случае, очевидно, что описание уровня высказывания невозможно ни с помощью формального анализа, ни посредством семантических исследований, ни с помощью проверок, но лишь пу-тем анализа отношений между высказыванием и пространствами раз-личения, в которых оно выявляет различия.
в) Помимо всего прочего, высказывание отличается от любой по-следовательности лингвистических элементов тем, что оно поддер-живает определенное отношение с субъектом,- отношение, природу которого необходимо уточнить и которое нужно обособить от от-ношений, обычно с ним смешиваемых.
В самом деде, нельзя сводить субъект высказывания к граммати-ческим элементам первого лица, представленным внутри данной фра-зы. Прежде всего, это связано с тем, что субъект высказывания не находится внутри лингвистической синтагмы, а также потому, что высказывание, не содержащее в себе первое лицо, тем не менее, об-ладает субъектом. Наконец,- и в особенности,- потому, что раз-личные высказывания, наделенные определенной грамматической формой (будь то первое или второе лицо), имеют разные типы от-ношений с субъектом высказывания. Нетрудно заметить, что в вы-сказываниях типа 'Наступает вечер' или 'Все имеет свои причины' эти отношения не тождественны друг другу; что же касается выска-зывания типа 'Давно уже я не ложился спать рано', отношение к субъекту высказывания будет различным в зависимости от того, слы-шим ли мы его в разговоре или читаем написанным на первой странице книги 'В поисках утраченного времени'.
Что, если внешний субъект фразы - это просто-напросто реаль-ный индивидуум, который ее произнес или написал, а вовсе не знаки иди кто-либо, их порождающий, во всяком случае, не что-либо на-подобие элемента-передатчика' Для существования последователь-ности знаков необходим (в соответствии с системой причинности) 'автор' или любая иная производящая инстанция. Но автор не тож-дественен субъекту высказывания, и отношения производства, кото-рое он поддерживает с формулированием, не сопоставимо с отно-шением, объединяющим субъект высказывания и то, что он выска-зывает. Не будем рассматривать - как слишком простой - случай совокупности начерченных в воздухе или оставивших след матери-альных знаков: их производство предусматривает автора, но не об-ладает ни высказыванием, ни субъектом высказывания. Чтобы по-казать расподобление между передатчиком знаков и субъектом вы-сказывания, можно было бы вспомнить пример текста, прочитанного третьим лицом или актером, декламирующим свою роль, но число таких случаев весьма ограничено. В общем и целом, по меньшей мере, на первый взгляд, кажется, что субъект высказывания может быть субъектом, производящим из него различные элементы с целью сигнификации, однако на деле все это не так просто. Хорошо известно,
93
что в романе автор формулировки - это реальный индивидуум, имя которого фигурирует на обложке книги. Здесь сразу возникает про-блема диалогических элементов, фраз, относящихся к мыслям пер-сонажей, текстов, опубликованных под псевдонимом; известны все сложности, которые вызывает раздвоение у сторонников интерпретативного анализа, когда они пытаются отнести формулировки во всей их совокупности к тому, что хотел сказать автор текста, к тому, что он думал,- одним словом, к тому великому безмолвному дис-курсу, невидимому и однородному, на основе которого они выстра-ивают пирамиду различных уровней. Но даже вне этих инстанций формулирования, не тождественных индивидууму-автору, высказы-вания романа имеют не одинаковые субъекты, судя по тому, что они наделяют - как бы извне - рассказанную историю историческими и пространственными координатами, а также судя по тому, что они описывают вещи - как бы с точки зрения анонимного, невидимого и безразличного индивидуума - таинственно слившимися с фигу-рами фантастического романа, или же судя по тому, каким образом они дают - как бы с помощью внутренней и непосредственной рас-шифровки - словесную версию того, что молчаливо испытывает персонаж. Эти высказывания, хотя у них один и тот же автор, хотя они приписываются исключительно ему одному, хотя он не выдумы-вает никаких дополнительных посредников между тем, кем является он сам, и читаемым текстом,- эти высказывания не предполагают одинаковых отличительных черт для субъекта высказывания; они не предусматривают отношения между субъектом и тем, что он пыта-ется высказать.
Можно возразить, что столь часто упоминаемый пример роман-ного текста не имеет решающего значения. Скорее, что он ставит под вопрос самое сущность литературы, но не статус субъекта высказы-ваний. Однако именно от собственно литературы автор отлынивает, прячется, открещивается или не сходится с ней во взглядах. И из этого размежевания не стоит, впрочем, заключать раз и навсегда, что субъект высказывания отличен во всем - в природе, статусе, фун-кции, тождественности - от автора формулировки. Хотя это несо-ответствие актуально не только для литературы, но и для многих других вещей - постольку, поскольку субъект высказывания явля-ется определенной функцией, которая в то же время вовсе не оди-накова для двух разных высказываний, а также постольку, посколь-ку эта пустая функция, способна наполняться до некоторого преде-ла с помощью безразличных, когда им приходится формулировать высказывание, индивидуумов и постольку, поскольку один и тот же индивидуум всякий раз может занимать в ряду высказываний раз-личные положения и играть роль различных субъектов.
Рассмотрим пример математического трактата. В той фразе из предисловия, в которой объясняется, почему был написан этот трак-тат, при каких обстоятельствах, для ответа на какую нерешенную
94
проблему иди с какой педагогической целью, используя какие ме-тоды, после каких ошибок и погрешностей положение субъекта вы-сказывания может быть занято только автором (или авторами) дан-ной формулировки. Условия индивидуализации субъекта действи-тельно очень строги, многочисленны и предполагают в данном слу-чае лишь один единственно возможный субъект. Зато если мы встре-чаем пропозицию 'Два количества, равные третьему, равны между собой ' в самом тексте трактата, субъект высказывания здесь будет совершенно нейтральным, безразличным по отношению к времени, пространству и обстоятельствам положением, тождественным любой лингвистической системе и любому письменному или символическо-му коду, положением, которое может занять каждый индивидуум, утверждающий данную пропозицию. С другой стороны, фразы типа 'Мы уже показали, что...' содержат для возможности быть выска-зываниями точные контекстуальные условия, не предусмотренные предшествующей формулировкой: в таком случае положение фик-сируется внутри области, образованной конечной совокупностью высказываний, оно локализовано в последовательности событий вы-сказываний, которые уже должны были совершиться; оно осущест-влено в указанном времени, предшествующие моменты которого ни-когда не теряют друг друга и которым нет нужды возобновляться и повторяться тождественно для того, чтобы вновь обрести присут-ствие (достаточно упоминания, чтобы привести их в действие); оно определяется предварительным существованием некоторого числа эффективных операций, произведенных, может быть, не одним и тем же индивидуумом (говорящим в данный момент), но по праву при-надлежавших субъекту высказывания, представленных в его распо-ряжение,- операций, которые он может вновь привести в действие, как только в этом возникнет необходимость. Те, кто попытаются наделить предмет какого-либо высказывания совокупностью этих необходимостей и возможностей, не смогут описать его как инди-видуум, который действительно выполнял операции, жил в опреде-ленное время, усвоил в горизонте своего сознания всю совокупность истинных пропозиций и, тем самым, воспрепятствовал в живом на-стоящем своей мысли мнимому повторному возникновению (под этим понимается всего-навсего аспект психологического и 'пережи-того' в их качестве субъектов высказывания).
Подобным же образом можно было бы описать, каково специ-фическое положение субъекта высказывания фраз типа 'Я называю прямой любое единство точек, которые...' или 'Предположим за-конченную совокупность каких-либо элементов...'; в обоих случаях положение субъекта связано с существованием одновременно опре-деленной и актуальной операции; в обоих случаях субъект высказы-вания является также и субъектом операции, субъект, производящий определение, является субъектом, который его высказывает, субъ-ект, полагающий существование, является в то же время субъектом,
95
который полагает высказывание, наконец, в обоих случаях посред-ством этой операции и высказывания, которое она производит, субъ-ект связывает высказывания и возможные в будущем операции , пос-кольку в качестве субъекта высказывания он принимает это выска-зывание как свою закономерность.
Тем не менее, мы можем отметить некоторые отличия: в первом случае высказывание является конвенцией речи - той речи, которая должна использовать субъект высказывания и внутри которой он определяется. Следовательно, субъект высказывания и то, что явля-ется высказыванием, находятся на одном уровне, тогда как для фор-мального анализа высказывание, подобное данному, предполагает собственное смещение в метаязык. Во втором случае субъект выска-зывания, напротив, дает существование внеположенному объекту, принадлежащему уже определенной области, законы возможности которой артикулированы, а характерные особенности которой пред-шествуют полагающему его акту высказывания. Понятно, что поло-жение субъекта высказывания тождественно не всегда, когда речь идет об утверждении истинной пропозиции; очевидно, что оно не яв-ляется одним и тем же, когда речь идет об осуществлении в самом высказывании или в операции.
Итак, не следует понимать субъект высказывания как тождест-венный автору формулировки - ни содержательно, ни функцио-нально. Он действительно не является причиной, источником иди точкой отсчета этого феномена, который можно определить как письменную или устную артикуляцию фразы; он также не является означающим направлением, которое, молчаливо предвосхищая сло-ва, организует их как видимое тело его интуиции; он не является по-стоянным, неподвижным и самотождественным очагом операций, которые высказывания поочередно выявляют на поверхности дис-курса. Он является определенным и пустым местом, которое может быть заполнено различными индивидуумами; но, вместо того, чтобы быть определенным раз и навсегда и сохраняться без изменения на протяжении текста, книги или произведения, это место изменяется,- или, скорее, оно достаточно изменчиво для того, чтобы либо настой-чиво придерживаться в своей тождественности нескольких фраз, ли-бо изменяться с каждой. Оно является измерением, характеризую-щим любую формулировку в качестве высказывания. Оно является одной из черт, принадлежащих собственно к функции высказывания и позволяющих ее описать. Если пропозиция, фраза, совокупность знаков могут быть названы 'высказываниями', то лишь постольку, поскольку положение субъекта может быть определено.
Итак, описать формулировку в качестве высказывания означает не проанализировать отношения между автором и тем, что он сказал (или хотел сказать, или сказал, не желая того), но определить по-ложение, которое может и должен занять индивидуум для того, что-бы быть субъектом.
96
с) Третья характерная особенность функции высказывания: она не может выполняться без существования области ассоциированно-го. Это превращает высказывание в нечто иное, нежели простое со-единение знаков, нуждающееся для своего существования только в материальном отношении - в видимости, в записи, в звуковом ма-териале, обрабатываемом материале, глубоком срезе следа. Но это отличает его также и от фразы или пропозиции.
Предположим некую совокупность слов и символов. Чтобы ре-шить, образуют ли они грамматические общности типа фразы или логические общности типа пропозиции, необходимо и достаточно определить, по каким правилам они построены. 'Пьер не ходил на карьер' образует фразу, а 'Карьер не Пьер на ходил' не образует; 'A+B=C+D' конституирует пропозицию, но 'ADC+ = D' не конс-титуирует. Только исследование элементов и их распределения по отношению к естественной или искусственной системе языка позво-ляет установить различие между тем, что является пропозицией, и тем, что ею не является, между тем, что является фразой, и беспо-рядочным нагромождением слов. Это исследование достаточно для того, чтобы определить, к какому типу грамматической структуры относится интересующая нас фраза (утвердительная фраза, фраза, построенная в прошедшем времени, фраза, содержащая или не со-держащая именное подлежащее и т. д.) или какому типу пропозиций отвечает ряд рассматриваемых нами знаков (равнозначность между двумя суммами). В крайнем случае, можно анализировать фразу или пропозицию, которая определяется как 'одна и только одна', без какой-либо другой, служащей ей контекстом, без единой совокуп-ности фраз или связанных с ней пропозиций,- пусть даже в данных условиях они будут бесполезны и непригодны к использованию, это не помешает их признанию в своей единичности.
Несомненно, найдется несколько возражений. Например, такого рода: пропозиция может быть создана и индивидуализирована как таковая только при условии, что известна система аксиом, которым она подчинена; не образует она ли определение, правило, конвенцию письма ассоциированного поля, которое неотделимо от пропозиции (так же, как грамматические правила, скрыто находящиеся в произ-ведении в компетенции субъекта, необходимы для того, чтобы мож-но было опознать фразу определенного типа)? Тем не менее, необ-ходимо отметить, что эта совокупность - действительная и возмож-ная - располагается на ином уровне, нежели пропозиция или фраза. Она основывается на своих элементах, их возможных последова-тельностях и распределениях. Она не связывает их друг с другом. Она предполагается посредством пропозиции. На это можно возра-зить, что большинство пропозиций (не тавтологических) не могут быть проверены исходя только из правил их построения и для того, чтобы решить, ложные они или истинные, необходимо применить ре-ферент; но, истинная или ложная, пропозиция всегда остается про-
97
позицией, и вряд ли применение референта решает, пропозиция она или нет. Это верно и для фраз: в большинстве случаев они могут про-изводить смысл только в контексте (хотя бы они и содержали деиктические элементы, отсылающие к конкретной ситуации или исполь-зовали местоимения первого и второго лица, обозначавшие говоря-щего субъекта и его собеседников, или применяли местоименные элементы и частицы, относящиеся к предыдущим фразам). Но то об-стоятельство, что смысл не может быть завершен, не мешает фразе быть грамматически полной и автономной. Видимо, недостаточно хорошо известно, что 'хочет сказать' совокупность слов типа 'Это я вам скажу завтра'; во всяком случае, нельзя ни датировать этот завтрашний день, ни назвать собеседников, ни догадаться о том, что должно быть сказано. Это ничего более, кроме как обычная фраза, согласованная с правилами построения французского языка. Нако-нец, станут возражать, что без контекста сложно определить струк-туру фразы (фраза 'Если он умер, я этого никогда не узнаю' может быть построена как 'В том случае, если он умер, мне никогда не уз-нать об этом' или же 'Мне никогда не сообщили бы о его смерти'). Но в данном случае речь идет о совершенно определенной двусмыс-ленности, одновременные возможности которой можно перечислить и которая является частью собственно структуры фразы. В общем и целом, можно сказать, что фраза или пропозиция - даже изоли-рованная, даже оторванная от естественного контекста, который ее проясняет, даже освобожденная и отделенная от всех элементов, с которыми скрыто или явственно она могла бы соотноситься,- всег-да остается фразой или пропозицией, и всегда возможно опознать ее как таковую.
Однако функция высказывания не может выполняться во фразе или пропозиции в свободном состоянии демонстрируя тем самым, что она не является чистой и простой конструкцией предваритель-ных элементов. Для того, чтобы появилось высказывание и речь кос-нулась высказывания недостаточно произнести или написать фразу в определенном отношении к полю объектов или к субъекту; необ-ходимо еще включить ее в отношения со всем прилегающим полем. Или, скорее,- поскольку речь здесь идет не о дополнительных от-ношениях, которые сказываются в других отношениях,- нельзя про-изнести или написать фразу, нельзя привести ее к существованию высказывания, если не используется побочное пространство. Выска-зывание всегда имеет края, населенные другими высказываниями. Эти края отличаются от того, что обычно понимают под 'контекс-том' - действительным или словесным - то есть от совокупности элементов ситуации или речи, мотивирующих формулировку и тем самым определяющих смысл. Они отличаются от перечисленного по-стольку, поскольку делают его возможным: контекстуальное отно-шение между фразой и другими окружающими ее фразами различно в случае романа или, например, физического трактата; оно будет
98
различаться между формулировкой и объективной средой, когда речь идет о разговоре или, например, о результатах опыта. Именно на основании более общего отношения между формулировками, на основании всей вербальной сети определяется действие контекста. Края не тождественны и различным текстам, различным фразам, ко-торые субъект может представлять в уме, когда говорит; здесь они еще более беспорядочны, нежели данное психологическое окруже-ние; до некоторой степени они определяют его, так как в соответ-ствии с положением, статусом и ролью формулировки среди осталь-ных, в соответствии с тем, что она вписывается в поле литературы или должна рассеяться как незначительный предмет, в соответствии с тем, что она является частью рассказа или руководит доказатель-ством - способ присутствия других высказываний в сознании субъ-екта не будет одинаковым: используются разные уровни, разные фор-мы лингвистического опыта, словесной памяти, упоминания уже ска-занного. Психологический ореол формулировки управляется издали диспозициями поля высказываний.
Ассоциированное поде, которое производит из фразы и знако-вого ряда высказывания и позволяет им обладать определенным кон-текстом, частным репрезентативным содержанием, представляет со-бой сложную структуру.
Сначала оно образуется рядом других формулировок, внутри ко-торых высказывание вписывается и формирует элемент (игра реп-лик, составляющих разговор, система доказательства, ограниченная предпосылка с одной стороны и требованиями - с другой, после-довательность утверждений, конституирущих рассказ). Оно обраща-ется также в совокупность формулировок, с которыми, скрыто иди явственно, соотносится высказывание либо для того, чтобы их пов-торить или изменить и приспособить, либо для того, чтобы проти-вопоставить их друг Другу, либо для того, чтобы говорить о них в свою очередь. Не существует высказывания, которое бы так или иначе не вводило в ситуацию другие высказывания (ритуальные эле-менты в рассказе, уже утвержденные доказательством пропозиций, общепринятые фразы в разговоре). Более того, оно образуется со-вокупностью формулировок, последующей возможностью которых распоряжается высказывание и которые могут идти за ним в качес-тве следствия, естественного продолжения или возражения (поря-док не открывает те же самые возможности высказывания, что про-позиции аксиоматики или начало рассказа). Наконец, оно образу-ется совокупностью формулировок, статус которых разделяет рас-сматриваемое высказывание, среди которых оно занимает место вне линейного порядка, с которых оно стирается или напротив будет оценено, сохранено, сакрализовано и представлено как возможный объект будущему дискурсу (высказывание неотделимо от статуса, который может получить в качестве 'литературы' или как несущест-венное замечание, вполне достойное быть забытым, или как установ-
99
ленная навсегда научная истина, или как пророческие слова и т. д.). Во всяком случае, можно сказать, что последовательность лингвис-тических элементов является высказыванием лишь в том случае, если она помещена в поле высказываний, где и появляется в качестве еди-ничного элемента.
Высказывание - не прямая проекция определенной ситуации на план речи или совокупности репрезентаций. Оно применяется не просто через субъект, который порождает некоторое число элемен-тов и лингвистических правил. С самого начала, от своих истоков оно вырисовывается в поле высказывания, где у него есть место и статус, который предполагает для него возможные отношения с про-шлым и открывает прогнозируемое будущее. Любое высказывание существует подобным частным образом: нет высказывания вообще, свободного, безразличного и независимого, но лишь высказывание, включенное в последовательность или совокупность, высказывание, играющее роль среди других, основывающееся на них и отличающе-еся от них; оно всегда включено в игру высказываний, в которой у него есть своя простая и незначительная, как ему и подобает, роль, тогда как грамматическое построение для своего осуществления нуж-дается в элементах и правилах и, в конечном счете, возможно пред-ставить себе язык (разумеется, искусственный), который использо-вал бы для своего построения и всех нужд только одну фразу. Впро-чем, учитывая алфавит и правила построения формальной системы, можно полностью определить первую пропозицию этого языка, но она тоже не является высказыванием. Нет высказывания, которое не предполагало бы других высказываний, которое не имело бы во-круг себя поля сосуществований, эффектов и последовательностей, распределения функций и ролей.
Если и возможно говорить о высказывании, то постольку, пос-кольку фраза (или пропозиция) фигурируют в определенной точке, в определенном положении, в игре высказываний, которая его пе-реполняет. На основании сосуществования высказываний, на авто-номном и описательном уровне выделяются грамматические отно-шения между фразами, логические отношения между пропозициями и металингвистические отношения между языком и речью-объектом, речью, определяющей свои правила, риторические отношения между группами (или элементами) фраз. Очевидно, мы вправе анализиро-вать все эти отношения, не ставя во главу угла самое поде высказы-ваний, то есть область сосуществования, где выполняется функция высказывания. Но они могут существовать и поддаются анализу пос-тольку, поскольку эти фразы были 'высказываниями'; другими сло-вами, постольку, поскольку они проявляют себя в поле высказыва-ний, которое позволяет им находиться в определенной последова-тельности или порядке, сосуществовать и играть роль по отношению друг к другу. Высказывание, едва ли будучи принципом индивидуа-лизации означающих совокупностей (значащим 'атомом', исходя из
100
которого существует смысл) - это то, что располагает сигнифика-тивные, или означающие, общности в пространстве, где они умно-жаются и накапливаются.
d) Наконец, для того, чтобы последовательность лингвистических элементов могла рассматриваться и анализироваться как высказы-вание, необходимо, чтобы она выполняла четвертое условие: она до-лжна обладать материальным существованием. Возможно ли гово-рить о высказывании, если оно не произнесено вслух, если его нельзя увидеть, если оно не воплощено в ощущаемом элементе и не оста-вило следа - всего за несколько мгновений - в памяти или прост-ранстве? Возможно ли говорить о высказывании как о фигуре иде-альной и безмолвной? Высказывание всегда дано 'через' материаль-ную толщу,- даже если оно рассеяно, даже если оно приговорено (с явным трудом) исчезнуть. Да и не только высказывание нуждается в материальности,- она, в свою очередь, тоже не дана ему в допол-нение, но в каком-то смысле его образует. Составленная из одних и тех же слов, наделенная одним и тем же смыслом, пребывающая в семантической и синтаксической тождественности, фраза не кон-ституирует одно и то же высказывание, если она произнесена кем-либо в разговоре или напечатана в романе, если она была написана некогда, несколько веков тому назад, и если она вновь появляется теперь в устной формулировке. Координаты и материальный статус высказывания являются некоторыми из присущих характерных осо-бенностей. Это более, чем очевидно. Наверное. Так как, едва вещам уделяют толику внимания, они становятся менее ясными, а пробле-мы умножаются.
Конечно, хотелось бы сказать, что если высказывание лишь от-части характеризуется материальным статусом, и если его тождест-венность чувствительна к изменениям этого статуса, то это же свой-ство присуще фразам и пропозициям: материальность знаков дей-ствительно совсем не чужда грамматике и даже логике. Известны те-оретические проблемы, которые ставит перед ней материальное по-стоянство используемых знаков (как определить тождественность символа через разные субстанции, в которые он может быть вопло-щен и видоизменен в допустимые для него формы? Как его опознать и убедиться, что он-тот же самый, если его нужно определять как 'конкретное физическое тело'?). Так же хорошо известны пробле-мы, которые ставит перед ней самое понятие 'последовательность символов' (что означает предшествовать и следовать? приходить 'до' и 'после'? в каком пространстве расположены эти понятия?). Несколько лучше известны отношения материальности языка - роль письменности и алфавита, то, что в письменном тексте и в раз-говоре, в газете и книге, в письме и на афише используется совер-шенно разный синтаксис и словарь; более того, существуют после-довательности слов, которые образуют индивидуализированные и
101
вполне приемлемые фразы, если они фигурируют в заголовках га-зеты, и которые тем не менее в разговоре никогда не могли бы счи-таться фразой, имеющей смысл. Однако материальность играет для высказывания намного более важную роль: она не просто принцип смены, изменения критериев знания или определение лингвистичес-ких совокупностей меньшего масштаба (и уровня). Она отрицается самим высказыванием: нужно, чтобы высказывание имело материю, отношение, место и дату. И когда эти необходимые условия изме-нятся, оно само меняет тождественность- Сразу же возникает масса вопросов: одно высказывание или несколько образует одна и та же фраза, произнесенная громким или тихим голосом' каждое ли пов-торяемое предложение дает место высказыванию, когда заучивают текст наизусть, или следует полагать, что повторяется одно и то же? сколько высказываний во фразе, правильно переведенной на иност-ранный язык - два или одно? сколько высказываний можно насчи-тать в коллективном повторении текста - на молитве или уроке? как установить тождественность высказывания, учитывая эти случайные обстоятельства, повторения и переписывания?
Помимо всего прочего, проблема осложняется тем, что часто между уровнями царит неразбериха. Преде всего нужно выделить множественность актов высказывания. Нам возразят, что акт выска-зывания выполнен всякий раз, когда передана совокупность знаков. Каждая из этих артикуляций имеет пространственно-временную ин-дивидуальность. Два человека могут одновременно сказать одно и то же, но, поскольку их двое, будет два разных акта высказывания. Один и тот же субъект может несколько раз повторить одну и ту же фразу,- таким образом, получится несколько разных актов вы-сказываний во времени. Акт высказывания - не повторяющееся со-бытие; оно имеет свою пространственную и временную единичность, которую нельзя не учитывать. Однако единичность влечет за собой некоторое количество постоянных - грамматических, семантичес-ких, логических - с помощью которых можно, нейтрализуя момент высказывания и координаты, его индивидуализирующие, опознать общую форму фразы, значения, пропозиции. Время и место акта вы-сказывания, материальное отношение, им используемое, становятся тогда, по меньшей мере, малозначимыми; выделяется же форма, ко-торая бесконечно повторяется и может дать место наиболее рассеяным высказываниям.
Итак, само высказывание не может быть сведено к чистому со-бытию акта высказывания, так как, несмотря на свою материаль-ность, оно может быть повторено: ничто не мешает нам сказать, что одна и та же фраза, произнесенная двумя людьми в разных обсто-ятельствах, конституирует только одно высказывание. И тем не ме-нее, оно не сводится к грамматической или логической форме, пос-кольку оно чувствительно к различиям материала, материи, времени и места. Какова же эта материальность, присущая высказыванию и
102
узаконивающая некоторые единичные повторения? Как становится возможным то, что можно говорить об одном и том же высказыва-нии там, где есть несколько разных актов высказываний - тогда как следует говорить о нескольких высказываниях там, где нельзя опоз-нать формы, структуры, правила построения и тождественные на-мерения? Каков же режим повторяющейся материальности, харак-теризующий высказывание?
Не это ли как раз ощутимая количественная материальность, дан-ная в форме цвета, звука или твердости, и разграфленная той же пространственной ориентацией, что и перцептивное пространство? Возьмем очень простой пример: текст, воспроизведенный несколько раз, несколько изданий одной и той же книги или, еще лучше, разные экземпляры одного и того же тиража не образуют различных вы-сказываний: во всех изданиях 'Цветов зла' (не исключая варианты и недошедшие целиком тексты) мы вновь находим ту же самую игру высказываний, хотя ни буквы, ни чернила, ни бумага, ни любой спо-соб локализации текста и расположения знаков не будут одинаковы: изменилась каждая крупица материальности. Но в данном случае эти 'маленькие' различия не способны исказить тождественность вы-сказывания и вызвать к существованию другое; они полностью ней-тральны в основном - конечно, материальном, но одинаково инсти-туциональном и экономическом - элементе 'книги': книга, каким бы ни было количество экземпляров и изданий, на каких бы различ-ных материалах она не возникала,- это место строгой равноценнос-ти для высказываний, для них это инстанция бесконечного повторе-ния тождественности. Первый пример показывает, что материаль-ность высказывания определяется вовсе не занимаемым пространст-вом или датой формулировки, но, скорее, статусом вещи или объек-та,- всегда неопределенным, но изменяющимся, относительным и всегда готовым быть поставленным под вопрос статусом: известно, например, что для историков литературы издание книги, опублико-ванной самим автором, имеет иной статус, нежели посмертные из-дания, что высказывания имеют в данном случае единичную цен-ность и являются не проявлением одной и той же совокупности, но тем, что должно быть и будет повторено. Подобным же обра-зом, нельзя утверждать наличие равноценности между текстами Конституции и Библии или религиозного откровения и любыми ру-кописями или печатными текстами, которые воспроизводят их с помощью той же самой письменности, тех же букв и аналогичных материалов: с одной стороны, суть сами высказывания, с другой - их воспроизведения. Высказывание не отождествляется с фрагмен-том материи; его тождественность изменятся вместе со всем ре-жимом материальных институций.
Итак, высказывание может быть одним и тем же - будь то ру-копись на листе бумаги иди опубликованный в книге текст; оно мо-жет быть одним и тем же - произнесено ли оно вслух, напечатано
103
на афише или воспроизведено на магнитофонной ленте; однако ко-гда романист произносит какую-либо фразу в повседневной жизни и затем помещает ее, ничего не изменив, в рукопись, которую пишет, вкладывая ее в уста персонажа или даже позволяя произвести ее то-му анонимному голосу, что слывет голосом автора, нельзя утверж-дать, что в этом случае речь идет об одном и том же высказывании. Режим материальности, которому непосредственно подчиняются высказывания, является скорее порядком институции, нежели про-странственно-временной локализации; он определяет скорее воз-можности повторной записи и переписи (а также пороги и пределы), нежели ограниченные и 'ленные' индивидуальности.
Тождественность высказывания подчинена второй совокупности условий и пределов, предписанных ей совокупностью других выска-зываний, среди которых оно фигурирует, областью, в которой его можно использовать или применять, ролью или функцией, которые оно должно исполнять. Утверждения 'Земля круглая' или 'Виды эволюционируют' не являются одним и тем же высказыванием до и после Коперника, до и после Дарвина; в столь простых формули-ровках изменился не смысл слов, но отношение этих утверждений к другим пропозициям, условия их использования и 'реинвестиро-вания', поле опыта, возможных проверок, разрешаемых проблем, с которыми можно их соотнести. Фраза 'Сны реализуют желания' может повторяться веками, но она не будет одним и тем же выска-зыванием и у Платона, и у Фрейда. Схема применения, правила при-менения, созвездия, где они могут играть роль, их стратегические возможности образуют для высказываний поле стабилизации, ко-торое, несмотря на все различия актов высказывания, позволяет им повторяться в своей тождественности, но, кроме семантических, грамматических и наиболее очевидных формальных тождественностей, это поле может определять порог, с которого равноценности бо-лее не существует, и нужно признать появление нового высказыва-ния. Без сомнения, можно пойти далее и предположить, что одно и то же высказывание существует там, где, тем не менее, не тождес-твенны ни слова, ни синтаксис, ни самый язык. Возьмем ли мы дис-курс или синхронный перевод, научный текст на английском языке и его французскую, суждение о трех колоннах на трех различных языках - число высказываний будет не равно числу используемых языком. У нас получается только одна совокупность высказываний в различных лингвистических формах. Более того, данная информа-ция может быть переведена еще раз, но уже с помощью других слов, в упрощенной синтаксической структуре или на установленном коде. Если информативное содержание и возможности использования - одинаковы, то можно будет сказать, что во всех случаях перед нами одно и то же высказывание.
К тому же, в данном случае речь идет не о критерии индивиду-ализации высказывания, но, скорее, о его принципе изменения: он
104
более разнообразен, нежели структура фразы, а его тождествен-ность тоньше, легче, изменчивей, нежели тождественность семанти-ческой или грамматической совокупности, либо более постоянен, не-жели эта структура, а его тождественность шире, прочнее и устой-чивей. Более того, не только тождественность высказывания не мо-жет быть раз и навсегда установлена по отношению к тождествен-ности фразы, но она сама по себе относительна и неустойчива в со-ответствии с употреблением, которое находят высказыванию, и тем, как им распоряжаются.
Когда высказывание используют для того, чтобы вычленить из него грамматическую структуру, риторическую конфигурацию или коннотации, носителем которых оно является, вполне очевидно, что его нельзя рассматривать как тождественное в языке оригинала и перевода. Но если попробовать ввести его в процесс эксперимен-тальной проверки, текст и перевод будут образовывать одну и ту же совокупность высказываний. К тому же, на определенной ступени макроистории можно предположить, что утверждение 'Виды эво-люционируют' образуют одно и то же высказывание у Дарвина и у Симпсона; на более тонком уровне, рассматривая более ограничен-ные поля употребления ('неодарвинизм' в противопоставлении соб-ственной системе Дарвина), мы имеем дело с двумя разными высказываниями. Постоянство высказывания, сохранение его тождествен-ности в единичных событиях актов высказываний, раздвоения в тож-дественности форм,- все это является функцией поля использова-ния, которым оно оказывает окружено.
Таким образом, высказывание не должно пониматься как собы-тие, которое производилось бы в определенном месте и времени, ко-торое было бы возможно полностью воспроизвести в акте памяти. Между тем очевидно, что оно не является также и идеальной фор-мой, которую всегда можно актуализировать в любом теле, в какой бы то ни было совокупности и при любых материальных условиях. Слишком часто повторяющееся для того, чтобы полностью соответ-ствовать пространственно-временным координатам своего рождения (оно отлично от даты и места появления), слишком тесно связанное с тем, что его окружает и учреждает, для того, чтобы быть столь же свободным, как чистая форма (в отличие от законов построения, управляющих совокупностью элементов), высказывание некоторой переменной тяжестью, относительным весом в том поле, куда оно помещено, некоторым постоянством, допускающим разнообразные использования, временной непрерывностью, которая лишена инер-ции простого следа и не проспит своего прошлого. В то время, как акт высказывания может быть вновь начат или вновь вспомнится, а форма (лингвистическая или логическая) может быть вновь акту-ализирована, высказывание может быть повторено,- но всегда при соблюдении строгих условий.
105
Повторяющаяся материальность, которая характеризует функ-цию высказывания, вызывает к жизни высказывание как специфи-ческий и парадоксальный объект, но все же как объект среди тех объектов, которые производятся, обрабатываются, используются, преобразуются, обмениваются, комбинируются, разбираются и со-бираются, может быть, разрушаются людьми. Вместо того, чтобы быть раз и навсегда сказанной вещью - затерянной в прошлом, как итог сражения, геологическая катастрофа или смерть короля - выска-зывание одновременно с появлением в своей материальности, воз-никает со своим статусом, включается в систему, располагается в по-ле использования, поддается перемещениям и возможным изменениям, участвует в операциях и стратегиях, где его тождественность поддерживается или исчезает.
Таким образом, высказывание функционирует, служит, скрыва-ется, позволяет или препятствует осуществить желание, покоряется или сопротивляется интересам, включается в порядки раздоров и войн, становится предметом присвоения или соперничества.
106
Направление анализа оказалось заметно смещено; я хотел дать определение высказыванию, которое изначально оставалось неопределенным. Все было сказано так, как будто высказы-вание - легко устанавливаемая общность, законы и возможности группирования которой мы пытались описать. Возвращаясь к прой-денному, я обнаружил, что не могу определить высказывание как общ-ность лингвистического типа, высшую по отношению к фонеме и слову и низшую по отношению к тексту, но, скорее, имею дело с функ-цией высказывания, приводящей в действие разнообразные общнос-ти: иногда они могут совпадать с фразами, иногда - с пропозици-ями, но иногда они состоят из фрагментов фраз, последовательнос-тей или знаковых таблиц, игры пропозиций или равноценных фор-мулировок; данная функция, вместо того, чтобы придавать 'смысл' данным общностям, налаживает их отношение с полем объектов; вместо того, чтобы сопоставлять их с субъектом, открывает их общ-ность возможных субъективных положений; вместо того, чтобы стро-го определить их границы, помещает их в область согласования и со-существования; вместо того, чтобы определить их тождественность, располагает их в пространстве, где они инвестируются, используют-ся и повторяются. Одним словом, мы сталкиваемся не с атомическим высказыванием - с его действием смысла, происхождением, грани-цами и индивидуальностью,- но с полем изучения функций выска-зывания и условий, при которых она вызывает к жизни различные общности, которые могут быть (но вовсе не должны быть) грамма-тическим или логическим порядком. В данный момент я обязан от-ветить на два вопроса: что нужно понимать под изначально постав-ленной задачей описать высказывание? как теория высказывания мо-жет сочетаться с анализом дискурсивных формаций, который был намечен без ее помощи?
1. Прежде всего необходимо определить словарь. Если вербаль-ным перформансом или, может быть, лучше лингвистическим перформансом принятно называть любую совокупность знаков, дейст-
107
вительно произведенных исходя из естественного (или искусствен-ного) языка, то формулировкой можно называть индивидуальный (или, в крайнем случае, коллективный) акт, который на каком-либо материале и в соответствии с определенной формой дает жизнь дан-ной группе знаков: формулировка является событием, которое, по меньшей мере, всегда правомерно сориентировано в системе прост-ранственно-временных координат, которое всегда может быть при-писано автору и в состоянии самостоятельно образовывать частный специфический акт ('перформативный' акт, как говорят английские аналитики). Фразой же или пропозицией мы будем называть общнос-ти, которые грамматика и логика могут признавать в совокупности знаков. Эти общности всегда можно охарактеризовать элементами, в них фигурирующими, и правилами построения, их объединяющи-ми; тогда как вопросы первоначала, времени, места и контекста яв-ляются в этом случае второстепенными; принципиальный вопрос - это вопрос коррекции (пусть даже и ограниченной формой 'прием-лемости'). Высказыванием мы будем называть разновидность суще-ствования, присущего данной совокупности знаков - модальность, которая позволяет ему не быть ни последовательностью следов иди меток на материале, ни каким-либо объектом, изготовленным чело-веческим существом, модальность, которая позволяет ему вступать в отношения с областью объектов, предписывать определенное пол-ожение любому возможному субъекту, быть расположенным среди других словесных перформансов, быть, наконец, наделенным повто-ряющейся материальностью. Что касается термина дискурс, исполь-зуемого слишком неопределенно, сейчас уже можно установить при-чину его неоднозначности: в самых общих чертах он обозначает со-вокупность словесных перформансов; следовательно, под дискурсом можно понимать то, что было произведено (возможно, все, что было произведено) совокупностью знаков. Но таким же образом можно понимать и совокупность актов формулировки, ряд фраз или про-позиций. И наконец,- этот смысл данного термина привилегирован-ней, нежели первый, служащий ему горизонтом,- дискурс является общностью очередностей знаков постольку, поскольку они являются высказываниями, то есть поскольку им можно назначить модальнос-ти частных существований. И если мне удастся показать - а это я сейчас и пытался сделать - что явление, которое я прежде называл дискурсивной формацией, представляет собой закон подобного ряда, если мне удастся показать, что оно является принципом рассеивания и распределения не формулировок, не фраз, не пропозиций, в вы-сказываний (в том смысле, который я придаю этому слову), то в та-ком случае термин дискурс может быть определен окончательно как совокупность высказываний, принадлежащих к одной и той же сис-теме формаций Именно таким образом я смогу говорить о клима-тическом дискурсе, дискурсе экономическом, дискурсе естественной истории и дискурсе психиатрии.
108
Я знаю, что в большинстве своем эти определения не соответст-вуют общепринятым: лингвисты придают слову дискурс совсем дру-гой смысл; логики и аналитики иначе используют термин высказы-вание. Но я не собираюсь переносить в область, которая только и ждет подобного разъяснения, игру концептов, форму анализа, тео-рию, которые были образованы в ином месте; я не собираюсь ис-пользовать модель, применяя ее с присущей ей эффективностью к новым содержаниям. Не то чтобы я хотел оспоривать ценность по-добной модели или, даже не испытав ее, ограничить ее досягаемость и властно обозначить порог, который она не должна переступать. Мне бы хотелось дать жизнь описательной возможности, очертить область, для которой она пригодна, определить пределы и автоно-мию. Эта описательная возможность непосредственно связана с дру-гими, но не проистекает из них.
Очевидно, анализ высказываний не претендует на полное и ис-черпывающее описание 'языка' или 'того, что было сказано'. В лю-бой толще, введенной словесным перформансом, он располагается на отдельном уровне, который должен быть выделен из других, оха-рактеризован по отношению к ним и к уровню абстракции. В част-ности, он не замещает логический анализ пропозиций, грамматичес-кий анализ фраз, психологический или контекстуальный анализ фор-мулировок. Он предлагает другой подход к словесным перформансам, другой способ разлагать их целостности, изолировать пересе-кающиеся термины и отмечать различные закономерности, которым те подчиняются. Приводя в действие высказывания, противопостав-ляя их фразе и пропозиции, мы не стремились ни обрести утрачен-ную целостность, ни воскресить полноту живого слова, богатство гла-гола, глубокое единство Логоса (подобно тому, как изобретают все новые ностальгии те, кому не молчится). Анализ высказывания со-ответствует частному уровню описания.
2. Итак, высказывание не является элементарной общностью, ко-торая прибавляется или смешивается с общностями, описанными грамматикой и логикой. Он не может быть изолировано таким же образом, как фраза, пропозиция или акт формулирования. Описание высказывания не сводится к выделению или выявлению характерных особенностей горизонтальной части, но предполагает определение условий, при которых выполняется функция, давшая существование ряду знаков (ряду не грамматическому и не структурированному ло-гически),- и притом, существование частное, существование, кото-рое выявляет ее как нечто иное, нежели чистый след, скорее, как от-ношение к области объектов, как нечто иное, нежели результат дей-ствия или индивидуальной операции, скорее, как игру возможных для субъекта положений, как нечто иное, нежели органичная, авто-номная, замкнутая в самой себе целостность, способная формиро-вать смысл только в себе самой, скорее, как элемент в поле сосу-
109
ществований, как нечто иное, нежели скоротечное событие или не-подвижный объект, скорее, как повторяющуюся материальность. Описание высказываний обращается - в соответствии со своего ро-да вертикальным измерением - к условиям существования различ-ных означающих совокупностей. Отсюда парадокс: оно не пытается очертить, обойти словесные перформансы, чтобы открыть за ними и под их видимой поверхностью скрытый элемент, скрывающийся в них или возникающий подспудно тайный смысл; однако высказы-вание не видимо непосредственно; оно не проявляется столь же яв-ным образом, как грамматическая или логическая структуры (даже если последняя не полностью ясна, даже если ее крайне сложно разъ-яснить). Высказывание одновременно и невидимо и несокрыто.
Оно несокрыто по самому своему определению, поскольку харак-теризует модальности существования, присущие совокупности дей-ствительно произведенных знаков. Анализ высказывания может ос-новываться только на сказанных вещах, на фразах, которые были в действительности произнесены или написаны, на означающих эле-ментах, которые оставили след или были артикулированы - и, более строго, на единичности, которая заставляет их существовать, пре-доставляет их взгляду, чтению, возможной реактивации, тысяче при-менений или возможных трансформаций среди других вещей, но не в качестве других вещей. Он может касаться лишь осуществленных словесных перформансов, поскольку анализирует их на уровне су-ществования, описывая сказанные вещи именно в том качестве, в ка-ком они были сказаны. Анализ высказывания, следовательно, явля-ется историческим анализом, который, тем не менее, остается вне любой интерпретации: он не вопрошает сказанные вещи о том, что они скрывают, о том, что в них сказано или недосказано,- об изо-билии мыслей, образов и фантазмов, которые их населяют. Напро-тив, он задается вопросом о том, каким образом они существуют или что считается в них проявленным, оставившим след и, может быть, оставшимся для повторного использования; он спрашивает о том, что является для них очевидным, появившимся - и ни о чем более. С этой точки зрения нельзя признать возможность существования скрытого высказывания, так как рассматривают только то, что яв-ляется очевидностью действующего языка.
Этот тезис сложно подтвердить даказательствами. Хорошо из-вестно,- может быть, с тех пор, как люди научились речи,- что вещи часто говорятся Друг для друга, что фраза может одновремен-но иметь два разных значения, что один проявленный и полученный без особых хлопот смысл может таить в себе второй, эзотерический или пророческий, который будет открыт вследствие более тщатель-ной расшифровки или эрозии времени, что под видимой формули-ровкой может царить другая, которая руководит ею, перестраивает и искажает, предписывая несвойственные ей формулировки,- ко-роче говоря, тем или иным образом сказанные вещи говорят сами
110
за себя и даже несколько больше. Но в действительности эффекты удвоения или раздвоения, и недосказанное, которое оказывается сказанным вопреки всему, не затрагивают высказывание, по меньшей мере, то, которое имеется в виду в данном случае. Полисемия - уза-конивающая герменевтику и открытие другого смысла - касается фразы и семантических полей, которые она вводит в действие: одна и та же совокупность слов может дать место нескольким смыслам, нескольким возможным построениям, она может иметь несколько - переплетенных или чередующихся - различных значений, но на ос-новании одного высказывания, которое остается самотождественным. Подобным же образом, подавление одного словесного перформанса другим, их замещение или наложение суть феномены, относящиеся к уровню формулировки (даже если они влияют на лингвистические и логические структуры); само же высказывание отнюдь не затра-гивается этим раздвоением или вытеснением, поскольку является та-кой разновидностью существования словесного перформанса, какой оно было осуществлено. Высказывание не может рассматриваться как совокупный результат или кристаллизация нескольких неустой-чивых, едва артикулированных высказываний, взаимодействующих друг с другом. Высказыванию не сопутствует тайное присутствие не-досказанного, скрытое значение, репрезентации; напротив, способ посредством которого функционируют скрытые элементы и с помо-щью которого они могут быть восстановлены, зависит от самой раз-новидности высказывания. Хорошо известно, что 'недосказанное', 'вытесненное' не одно и то же - ни по своей структуре, ни по сво-ему эффекту - когда речь идет о математическом высказывании и высказывании экономическом, когда речь идет об автобиографии или о изложении сна.
Тем не менее ко всем разнообразным разновидностям недоска-занного, которые могут устанавливаться на основе поля высказыва-ний, без сомнения нужно прибавить недостающее, которое, вместо того, чтобы быть внутренним, соотносилось бы с этим полем и участ-вовало в определении самого его существования. Оно действительно может существовать - и несомненно существует всегда в условиях появления высказываний, исключения, пределов иди лакун, которые обрисовывают референциадьное, утверждают единственную после-довательность разновидностей, намечают или вновь замыкают груп-пы сосуществования, препятствуют некоторым формам использова-ния и т. д.. Но нельзя смешивать -.ни в по статусу, ни в по эффекту действия - недостающее, которое характерно для закономерности высказываний, и значения, скрытые в том, что оказывается сформу-лированным.
3. Итак, напрасно стремление высказывания быть несокрытым, оно все равно невидимо, не дано восприятию как явный носитель пре-делов и характерных черт. Необходимо определенное изменение
111
взгляда и образа действия для того, чтобы его можно было опознать и рассматривать самостоятельно. Может быть, это слишком хороший знакомый, который постоянно нас избегает; может быть, пресловутая прозрачность, которая для того, чтобы не скрывать ничего в своей толще, тем не менее, не дана во всей ясности. Уровень высказывания обрисовывается в его непосредственной близости.
Тому есть несколько причин. Первая уже приводилась: высказы-вание не является общностью наряду с фразами и пропозициями;
оно всегда включено в общности этого рода или даже в последова-тельности знаков, которые не подчиняются их законам (и которые могут быть списком, случайным рядом или таблицей); оно характе-ризует не то, что в них дано, или то, как они разграничены, но самый факт их данности и способ, которым они даны. Оно обладает той сверхневидимостью 'есть', которая читается в том, о чем можно сказать 'есть та или иная вещь'.
Другая причина состоит в том, что сигнификативная структура языка всегда отсылает к другому; объекты оказываются им обозна-ченными, смысл - намеченным, субъект отмечен некоторым коли-чеством знаков, даже если он сам и не присутствует. Язык всегда кажется населенным другим,- местом, расстоянием, удаленностью;
он опустошается отсутствием. Не является ли он местом появления чего-то иного, нежели он сам, и не рассеивается ли его собственное существование в этой функции? Итак, если необходимо описать уро-вень высказывания, нужно принять во внимание это существование;
опросить язык не о том, к чему он отсылает, но об изменении, ко-торое его задает; оставить в стороне его власть обозначать, назы-вать, показывать, выявлять, его способность быть местом смысла или истины, и задержаться на моменте,- либо застывшем, либо вклю-ченном в игру означающего и означаемого,- который определяет его единичное и ограниченное существование. Речь идет о том, чтобы в исследовании языка оставиться не только на точке зрения озна-чаемого (теперь это уже привычно), но и на точке зрения означаю-щего, чтобы заставить появиться то, что есть повсюду в отношении с областью объектов и возможных субъектов, в отношении с другими формулировками и вероятными повторными применениями языка.
Наконец, последняя причина сверхневидимости высказывания: оно предполагается любыми другими анализами языка, но его ни-когда не пытались рассмотреть в отдельности. Для того, чтобы язык мог быть исследован как объект, разделенный на различные уровни, описываемый и анализируемый, необходимо, чтобы присутствовало 'данное высказывание', которое всегда будет определенном и ко-нечным: анализ языка всегда осуществляется на своде слов и текс-тов, интерпретация и упорядочивание подразумеваемых значений всегда основаны на ограниченной группе фраз, логический анализ системы включает в повторную запись, в формальную речь данную совокупность пропозиций. Что касается уровня высказываний, он
112
всякий раз оказывается маловажным: пусть он определяется только как демонстрационный образец, который позволяет освободить не-определенно применяющиеся структуры, пусть он тайно уклоняется в чистую видимость, за которой должна обнаруживаться истина дру-гого слова, пусть он оценивается как незначительный материал, слу-жащий опорой формальным отношениям, пусть всякий раз он необ-ходим для того, что анализ мог иметь место,- любая существен-ность устраняет его для самого анализа. Если к этому прибавить то обстоятельство, что описания могут осуществляться, лишь сами бу-дучи конечными совокупностями высказываний, сразу станет ясно, почему поле высказываний окружает их со всех сторон, почему они не могут освободиться от него и почему не могут рассматривать его непосредственно как предмет рассуждений. Рассматривать высказы-вания сами по себе - не означает искать вне всех этих анализов и на более глубоком уровне некую тайну или некий исток языка, ко-торые они опускают, но попробовать сделать видимой и анализиру-емой столь близкую прозрачность, которая является элементом их возможности.
Несокрытый и невидимый, уровень высказывания находится на пределе языка: сам по себе он вовсе не является совокупностью при-знаков, данных не систематическим образом непосредственному опыту; но и вне себя он не является загадочным безмолвием, которое он не переводит. Он определяет модальность своего появления, ско-рее, ее периферию, нежели внутреннюю организацию, скорее, ее по-верхность, нежели содержание. Но возможность описать поверх-ность высказывания доказывает, что 'данное' языка не является простым прерыванием глубокой немоты, что слова, фразы, значения, утверждения, сцепления пропозиций не опираются непосредственно на первозданную ночь безмолвия, но внезапное появление фразы, вспышка смысла, неожиданное указание на обозначения всегда по-являются в области осуществления функции высказывания и между языком - таким, каким его читают и слышат и таким, на котором говорят,- и отсутствием любой формулировки нет изобилия всех едва сказанных вещей, всех неопределенных фраз, всех наполовину сказанных мыслей, этого бесконечного монолога, лишь некоторые отрывки которого могут появляться; но прежде всего - или во вся-ком случае прежде него (так как он от них зависит) - условий, в соотвествии с которыми выполняется функция высказывания. Это доказывает также, что напрасно искать вне структурных, формаль-ных или интерпретативных приемов анализа языка область, осво-божденную наконец от любой позитивности, где могли бы развер-тываться свобода говорящего, тяжкий труд человеческого бытия или открытие трансцендентального предназначения. Нет смысла возра-жать против лингвистических методов или логического анализа: 'Что после стольких слов о правилах построения вы делаете из самого языка в полноте его живого тела? Что вы делаете из этой свободы
113
или предварительного любому значению смысла, без которых не бы-ло бы индивидуумов, понимающих друг друга в постоянно выпол-няемой работе языка? Разве вы не знаете, так легко преодолев ко-нечные системы, которые делают возможным бесконечность дискур-са, но не способны его основывать и контролировать, разве вы не знаете, что находка бывает или приметой трансцендентности иди произведением человеческого существа? Помните ли вы, что описали лишь некоторые характерные признаки языка, появление и способ быть которых абсолютно не сводим к вашему анализу?'. Должно от-бросить эти возражения, так как, если истино то, что существует из-мерение, не принадлежащее ни логике, ни лингивстике, то оно не яв-ляется, тем не менее, ни восстановленной трансцендентностью, ни вновь открывшимся путем к недостижимому первоначалу, ни конс-титуированном человеческим существом собственных значени. Язык в инстанции своего появления и способа быть - это высказывание; как таковой он зависит от описания, не являющегося ни трансцен-дентальным, ни антропологическим. Анализ высказывания не пред-писывает лингвистическому и логическому анализу предел, дойдя до которого они должны были бы отказаться двигаться дальше или при-знать свою беспомощность; он не проводит линию, которая бы ог-раничивала их область; он развертывается в другом и скрещиваю-щемся направлении. Возможность анализа, индивидуализация, если она установлена, должна позволять установливать трансценденталь-ную опору, которую определенная форма философского дискурса проивопоставляет любому анализу языка во имя бытия самого языка и основания, откуда он должен вести происхождение.
Теперь я должен обратиться ко второй группе вопросов: как оп-ределенное подобным образом описание высказываний может соот-носиться с анализом дискурсивных формаций, принципы которого я обрисовал выше? И наоборот: возможно ли сказать, что анализ дискурсивных формаций является описанием высказываний в том смысле, который я только что дал этому слову? Необходимо отве-тить на данные вопросы, так как именно в этой точке деятельность, которой я занимаюсь вот уже столько лет, которую я развивал впол-не безрассудно, но общий силуэт которой я пытаюсь сейчас обри-совать, рискуя ее упорядочить, рискуя исправить большинство ее за-блуждений или недочетов,- деятельность эта должна замкнуть свой круг. Как уже отмечалось, здесь я не пытаюсь сказать о том, что я хотел сделать некогда в том или ином анализе, проекте, который я собирался осуществить, о препятствиях, которые я встретил, о ком-промиссах, которые пришлось пойти, о более или менее удовлетво-рительных результатах, которых я достиг; я не описываю действи-тельную профессиональную карьеру, чтобы обозначить то, чем она должна была бы быть, и то, чем она будет начиная с данного мо-
114
мента; я пытаюсь выяснить у нее самой - чтобы найти меры и ус-тановить требования - возможность описания, которую я исполь-зовал, не зная требований и средств; скорее, чем исследовать то, что я сказал, или то, что я мог бы сказать, я хотел бы выявить в зако-номерности, ему присущей, выходящей из моего подчинения, то, что делало возможным сказанное мной и мое говорение. Вполне очевид-но, что здесь я не развиваю теорию в точном и строгом смысле этого термина: дедукция, исходящая из некоторого количества аксиом, из абстрактной модели, применимой к неопределенному числу эмпири-ческих описаний. Для подобного предприятия, если оно вообще воз-можно, время еще не пришло. Я не вывожу анализ дискурсивных фор-маций из определения высказываний, выступающего в качестве ос-нования; я не вывожу природу высказываний из того, что является дискурсивными формациями или из того, как можно было бы абст-рагировать их от того или иного описания; я пытаюсь показать, как без изъянов, без противоречий, без внутренней произвольности мо-жет образовываться область, в которой подлежат обсуждению вы-сказывания, принцип их группирования, большие исторические общ-ности, которые они могут конституировать, и методы, позволяющие их описать. Я двигаюсь не посредством линейной дедукции, но, ско-рее, концентрическими кругами, и иду то ли к самым внешним, то ли к самым внутренним: исходя из проблемы прерывности в дискурсе и единичности высказывания (центральная тема), я попытался ана-лизировать на периферии некоторые формы загадочных группиро-вок. Но принципы унификации, которые казались мне в тот момент очевидными, не являлись ни грамматическими, ни логическими, ни психологическими и не основывались ни на фразе, ни на пропорции, ни на репрезентации, потребовали, чтобы я вернулся к центральной проблеме - проблеме высказывания, чтобы я попробовал выяснить, что же нужно понимать под высказыванием. Поэтому я бы отметил не то, что я построил точную теоретическую модель, но то, что я освободил упорядоченную область описания: я хотел бы выяснить удалось ли мне <(разорвать круг' и показать, что анализ дискурсив-ных формаций сосредоточен на описании высказывания в его спе-цифичности, хотя я и не построил модели, по меньшей мере, откры-той и упорядочивающей возможность; одним словом, смог ли я по-казать, что именно присущие дискурсу измерения приводят в дей-ствие в системе ориентации дискурсивные формации. Скорее, чем о законном обосновании теории - и о возможности это сделать (я не отрицаю: мне жаль, что я еще не достиг успеха) - речь пока идет об установлении возможности.
Изучая высказывания, мы открыли функцию, которая основана на совокупности знаков, которая не отождествляется ни с грамма-тической 'приемлемостью', ни с логической коррекцией, и которая нуждается для осуществления в референте (не являющимся непос-редственным фактом, состоянием вещей, ни даже объектом, но прин-
115
ципом различения), ни в субъекте (вовсе не говорящем сознании, не авторе формулировки, но положении, которое может быть занято при некоторых условиях различными индивидуумами), ни во ассо-циированном поле (не являющемся реальным контекстом формули-ровки, ситуаций, в которой она была артикулирована, но областью сосуществования для других высказываний), ни в материальности (не являющейся только материалом или опорой артикуляции, но стату-сом, правилами переписывания, возможностями применения и пов-торного использования). Итак, то, что было описано под именем дис-курсивной формации, представляет собой, строго говоря, группы выс-казываний. То есть совокупности словесных перформансов, которые не связываются между собой на уровне фраз посредством грамма-тических (синтаксических или семантических) связей, которые не связываются между собой на уровне пропозиций посредством логи-ческих связей (формальной упорядоченности или концептуальной цепи), которые не связываются на уровне формулировок посредст-вом психологических связей (будь то тождественность форм созна-ния, постоянство менталитетов или повторение замысла), но сово-купности словесных перформансов, которые связываются на уровне высказываний. Следовательно, можно определить основной режим, которому подчинены их объекты, форму рассеивания, которая пос-ледовательно распределяет то, о чем они говорят, систему референциадьного; следовательно, можно определить режим, которому под-чинены различные типы актов высказывания, возможное распреде-ление положений субъекта и систему, которая их определяет и ор-ганизует; следовательно, можно определить общий режим для всех ассоциированных областей, форм последовательности, одновремен-ности, повторения, которому все они подчиняются, и систему, свя-зывающую между собой все поля сосуществований; следовательно, можно определить основной режим, которому следует статус дан-ных высказываний, способ, которым они институализируются, при-нимаются, применяются, используются вновь, комбинируются меж-ду собой, каким образом они становятся объектами присвоения, ин-струментами желания или интереса, элементами стратегии. Описать высказывания, описать функцию высказывания, носителями кото-рой они являются, проанализировать условия, при которых данная функция выполняется, проследить различные области, которые она предполагает, и способ, посредством которого они связаны друг с другом, означает предпринять упорядочивание того, что сможет ин-дивидуализироваться как дискурсивная формация. Или того, что за-ставляет сказать то же самое, но в обратном порядке: дискурсивная формация это основная система высказываний, которой подчинена группа словесных перформансов,- не единственная ею управляю-щая система, поскольку сама она подчинена помимо того и в соот-ветствии с другими измерениями логическим, лингвистическим и пси-хологическим системам. Определенное как 'дискурсивная форма-
116
ция>> устанавливает общий план сказанных вещей на частном уровне высказываний. Четыре направления, по которым его анализируют (образование объектов, образование положений субъектов, образо-вание концептов и образование стратегических выборов), соответст-вуют четырем областям, в которых выполняется функция высказы-вания. И если дискурсивные формации свободны по отношению к большим риторическим областям текста или книги, если они не под-чинены закону строгости дедуктивного построения, если они не отож-дествляются с произведением автора, они приводят в действие уро-вень высказывания с закономерностями, которые его характеризу-ют, но не грамматический уровень фраз или логический - пропо-зиция, или психологический - формулировок.
Исходя из этого, можно сделать несколько обобщений.
1. Можно сказать, что ориентация дискурсивных формаций, не-зависимо от других принципов возможной унификации, упорядочи-вает частный уровень высказывания; но в то же время можно ска-зать, что описание высказываний и способа организации высказы-ваний ведет к индивидуализации дискурсивных формаций. Оба оп-ределения одинаково обоснованы и обратимы. Анализ высказывания и анализ формации устанавливаются в соотношении друг с другом. Когда, наконец, наступит время основания теории, нужно будет оп-ределить дедуктивный порядок.
2. Высказывание принадлежит к дискурсивным формациям как фраза - к тексту, а пропозиция - к дедуктивной совокупности. Но в то время, как закономерность фразы определяется законами язы-ка, закономерность пропозиции - законами логики, закономерность высказываний определяется самой дискурсивной формацией. При-надлежность высказывания и закон формации делают одно и то же, что не парадоксально, поскольку дискурсивная формация характе-ризуется вовсе не принципами повторения, но рассеиванием факта, так как для высказываний оно является не условием возможности, но законом сосуществования, и поскольку высказывания в свою оче-редь являются вовсе не взаимозаменяемыми элементами, но совокуп-ностями, которые характеризуются модальностью существования.
3. Итак, теперь можно раскрыть полный смысл приведенного вы-ше определения 'дискурса'. Будем называть дискурсом совокупность высказываний постольку, поскольку они принадлежат к одной и той же дискурсивной формации. Дискурс не образует риторической, фор-мальной или бесконечно повторяющейся общности, появление и при-менение в истории которой можно было бы предсказать (и объяснять в случае необходимости); он конституируется ограниченным числом высказываний, для которых можно определить совокупность условий существования. Понимаемый таким образом дискурс естественно, не является идеальной или вневременной формой, которая имела бы ко
117
всему прочему историю; проблема состоит не в том, чтобы спросить себя, как и почему он смог появиться и воплотиться в данной точке времени; он насквозь историчен - фрагмент, общность и прерыв-ность в самой истории, ставящей проблему собственных пределов, разрывов, трансформаций, специфических форм темпоральности скорее, нежели проблему своего внезапного появления в среде сооб-ществ времени.
4. И, наконец, можно уточнить понятие дискурсивной 'практи-ки'. Нельзя путать ее ни с экспрессивными операциями, посредст-вом которых индивидуум формулирует идею, желание, образ, ни с рациональной деятельностью, которая может выполняться в системе выводов, ни с 'компетенцией' говорящего субъекта, когда он строит грамматические фразы. Это совокупность анонимных исторических правил, всегда определенных во времени и пространстве, которые установили в данную эпоху и для данного социального, экономичес-кого, географического или лингвистического пространства условия выполнения функции высказывания.
Теперь мне остается направить анализ, отнеся дискурсивные фор-мации к высказываниям, которые они описывают, на поиски в иной области; на этот раз - вовне, на поиски законного применения этих понятий: что можно открыть с их помощью, какое место они могут занимать среди других методов описания, до какой степени они мо-гут изменять и перераспределять область истории идей. Но прежде, чем решиться на столь резкий поворот и для того, чтобы он был бо-лее безопасен, я еще немного задержусь в измерении, которое толь-ко что исследовал, и попробую уточнить, что требует и что исклю-чает анализ поля высказываний и формаций, которые его являют.
118
Анализ высказывания принимает во внимание эффект редкос-ти. Большей частью анализ дискурса проходит под двойным .знаком целостности и избытка. Мы показываем, как различ-ные тексты, с которыми мы имеем дело, соотносятся друг с другом, организуются в единую фигуру, совпадают с институциями и несут значения, которые могут быть общими для любой эпохи. Каждый рас-сматриваемый элемент принимается как проявление целостности, которой он принадлежит и которая его переполняет. Таким образом, мы замещаем разнообразием сказанных вещей тип большого одно-родного текста, еще не артикулированного и впервые проливающего свет на то, что люди 'хотели сказать' не только в речах и текстах, дискурсах и письменных источниках, но и в институциях, практиках, техниках, объектах, ими производимых. По отношению к этому под-разумеваемому, высшему и суверенному 'смыслу' высказывания с их быстрым распространением появляются в чрезмерном изобилии, поскольку с ним единственным все они соотносятся и только он кон-ституирует их истинность - избыток означающих элементов по от-ношению к единственному означаемому. Но поскольку этот первый и последний смысл безразличен к проявленным формулировкам, по-скольку он скрывается под тем, что возникает и что он тайно раз-дваивает, каждый дискурс таит в себе способность сказать нечто иное, нежели то, что он говорил, и укрыть, таким образом, множест-венность смыслов - избыток означаемого по отношению к единст-венному означающему. Изучаемый подобным образом дискурс яв-ляется одновременно полнотой и бесконечным богатством.
Анализ высказываний и дискурсивных формаций открывает пол-ностью противоположное направление: он хочет определить прин-цип, в соответствии с которым смогли появиться только означающие совокупности, бывшие высказываниями. Он пытается установить за-кон редкости. Эта задача включает в себя несколько аспектов.
- Она основывается на принципе 'всего никогда не сказать'; вы-сказывания (сколь бы они ни были многочисленны) всегда в дефи-ците по отношению к тому, что могло бы быть высказыванием в ес-
119
тественном языке, по отношению к неограниченной сочетаемости лингвистических элементов, исходя из грамматики и богатств сло-варя, которыми мы располагаем в данную эпоху, в общей сложности существует относительно мало сказанных вещей. Значит, принцип нехватки или, по меньшей мере, ненаполнения поля возможных фор-мулировок будут понимать таким, каким его открывает язык. Дис-курсивная формация появляется одновременно как принцип сканди-рования в переплетении дискурсов и как принцип бессодержатель-ности в поле речи.
- Высказывания изучаются на границе, которая отделяет их от того, что не сказано, в инстанции, которая заставляет их появиться, в своем отличии от всех остальных. Речь идет не о том, чтобы за-ставить говорить окружающее их безмолвие, не о том, чтобы найти вновь все то, что в них или рядом с ними молчало иди умалчивалось. Речь идет не о том, чтобы изучать препятствия, которые помешали данному открытию, задержали данную формулировку, вытеснили данную форму акта высказывания, данное бессознательное значение или данное находящееся в становлении логическое обоснование, но о том, чтобы определить ограниченную систему присутствий. Зна-чит, дискурсивная формация не является целостностью в развитии, обладающей своей динамикой или частной инертностью, вносящей в несформулированный дискурс то, что она уже не говорит, еще не говорит или то, что противоречит ей в данный момент. Это вовсе не богатое и сложное образование, а распределение лакун, пустот, от-сутствий, пределов и разрывов.
- Тем не менее, мы не связываем эти 'исключения' с вытесне-нием или подавлением и не предполагаем, что ниже проявленных вы-сказываний остается нечто скрытое и глубинное. Высказывания ана-лизируют не как находящихся на месте других высказываний, по-павших ниже линии возможного появления, но как находящиеся на своем собственном месте. Их перемещают в пространство, которое полностью проявлено и не содержит никаких удвоений. У него нет текста снизу, а, значит, нет и никакого избытка. Область высказы-вания полностью располагается на своей поверхности. Каждое вы-сказывание занимает на ней только ему принадлежащее место. Сле-довательно, описание состоит не в том, чтобы найти, место какого недосказанного занимает высказывание, не в том, как можно свести его к безмолвному и общему тексту, но, напротив, в том, какое еди-ничное местоположение оно занимает, какие ответвления в системе формаций позволяют отметить его локализацию, как оно выделяется в общем рассеивании высказываний.
- Эта редкость высказываний, лакунообразная и отрывочная форма поля высказываний, тот факт, что в общей сложности ска-занных вещей не может быть много, объясняют, почему высказыва-ния не являются, как воздух, который они вдыхают, бесконечной
120
прозрачностью, но являются вещами, которые передаются, сохраня-ются и оцениваются, которые повторяют, воспроизводят, преобра-зуют, которыми управляют предустановленные структуры и кото-рым дан статус в системе институций,- вещами, которые раздваи-вают не только копией или переводом, но и толкованием, коммен-тарием, внутренним умножением смысла. Поскольку высказывания редки, их принимают в целостности, которые их унифицируют и ум-ножают смыслы, населяющие каждое из них.
В отличие от всех этих интерпретаций, самое существование ко-торых возможно лишь благодаря действительной редкости выска-зываний, но которые, тем не менее, ее не признают и рассматривают главным образом компактное богатство того, что сказано, анализ дискурсивных формаций обращается собственно к редкости; он рас-сматривает ее как объект объяснения, он стремится определить в ней единую систему и, в то же время, учитывает то, что она может иметь интерпретацию. Интерпретация - это способ реакции на бедность высказывания и ее компенсирования путем умножения смысла, спо-соб говорить, исходя из нее и помимо нее. Тогда как анализ дис-курсивной формации - это поиск закона скудности, нахождение ее меры и определение ее специфической формы. В некотором смысле это взвешивание 'ценности' высказываний,- ценности, которая не определяется их истинностью, которая не измеряется присутствием скрытого содержания, но которая характеризует их место, способ-ность обращения и обмена, возможность трансформации не только в экономике дискурса, но, главным образом, в управлении редкими ресурсами. Понятый таким образом, дискурс перестает быть тем, чем он является для толкователей текста: настоящим сокровищем, отку-да всегда можно черпать новые и всякие раз непредсказуемые бо-гатства; провидением, которое всегда говорит заранее, и которое все-гда донесет до слушателя, если тот умеет слышать, навеянные про-шлым неоспоримые суждения: он появляется как благо,- конечное, ограниченное, желанное, полезное,- которое имеет свои правила по-явления, но также и условия присвоения и применения; благо, ко-торое с начала своего существования ставит (и не только для 'прак-тического применения') вопрос о власти; благо, которое по природе своей - объект борьбы, и борьбы политической.
Другая характерная черта: анализ высказываний истолковывает их в систематической форме внешнего. Обычно историческое опи-сание сказанных вещей полностью пронизано противопоставлением внутреннего и внешнего, полностью подчинено задаче вернуться из внешнего, которое было бы только случайностью или чисто матери-альной необходимостью, видимым телом или неточным переводом, к существенному ядру внутреннего. Предпринять историю того, что сказано, означает, в таком случае, выполнить вновь в другом направ-лении работу проявления: вновь рассмотреть высказывания, сохра-нившиеся на протяжении времени и рассеянные в пространстве,
121
в скрытом внутреннем, которое им предшествует, откладывается на них и оказывается (во всех смыслах этого термина) предано. Таким образом, освобождается ядро основополагающей субъективности. Субъективности, всегда остающейся в стороне от явной истории, всегда находящей ниже событий другую историю, более серьезную, более тайную, более основательную, более близкую к источнику, тес-нее связанную с его последним горизонтом (и, соответственно, пол-ноправную хозяйку всех определений). Другую историю, которая те-чет ниже истории, опережающей и неопределенным образом заме-няющей прошлое, можно описать - социологическим или психоло-гическим методом - как эволюцию менталитетов; можно дать ей философский статус в молитвенном уединении Логоса или в телео-логии разума; можно, наконец, попробовать очистить ее в пробле-матике следа, который прежде всех слов будет разомкнутостью над-писи и разрывом различенного времени; в любом случае это всегда вновь проявляющая себя историко-трансцендентальная тема.
Тема, от которой пытается избавиться анализ высказываний, что-бы восстановить высказывания в их чистом рассеивании. Чтобы ана-лизировать их в несомненно парадоксальном внешнем, поскольку оно не соотносится ни с какой противостоящей формой внутреннего. Что-бы рассмотреть их в прерывности, не искажая положение, с помо-щью одного из разрывов, которые ставят их вне игры и делают их несущественными в разомкнутости или более важном различии. Что-бы уловить самое их вторжение в место и момент, когда оно про-изводится. Чтобы найти их влияние на событие. Несомненно, скорее, чем о внешнем стоило бы говорить о 'безразличном', но само это слово слишком нарочито отсылает к неопределенности веры, к сти-ранию или заключению в скобки любого положения существования, тогда как речь идет о нахождении той наружной части, где распре-деляются в своей относительной редкости, лакунообразном сосед-стве, развернутом пространстве события высказывания.
- Эта задача предполагает, что поле высказываний не описыва-ется как 'перевод' операций или процессов, которые развертыва-ются в другом месте (в мыслях людей, в их сознании или бессозна-тельном, в сфере трансцендентных структур), но принимается в сво-ей эмпирической скромности как место событий, закономерностей, налаживания отношений, определенных изменений, систематических трансформаций; короче говоря, его трактуют не как результат или след другой вещи, но как практическую область, которая является автономной (хотя и зависимой) и которую можно описать на ее соб-ственном уровне (хотя и следовало бы связать с другими).
- Она предполагает также, что область высказываний не отно-сится ни к говорящему субъекту, ни к чему-либо наподобие коллек-тивного сознания, ни к трансцендентальной субъективности; но что ее описывают как анонимное поле, конфигурация которого опреде-
122
дяет возможное место говорящих субъектов. Нужно не располагать высказывания относительно высшей субъективности, но признать в различных формах говорящей субъективности эффекты, присущие полю высказываний.
- Она предполагает, соответственно, что в их трансформациях, последовательных рядах, ответвлениях поле высказываний не под-чиняется темпоральности сознания как своей законной модели. Не стоит надеяться - по меньшей мере, на данном уровне и при данной форме описания - что возможно написать историю сказанных ве-щей, которая по праву была бы одновременно по своей форме, за-кономерности и природе историей индивидуального или анонимного сознания, замысла, системы намерений, совокупности целей. Время дискурса не является переводом в видимую хронологию смутного времени мысли.
Итак, анализ высказываний осуществляется безотносительно к cogito. Он не ставит вопрос о том, кто говорит, проявляется или скры-вается в том, что он говорит, кто реализует в речи свою полную сво-боду или уступает, не зная того, требованиям, которые он до конца не осознает. Анализ высказываний в самом деле располагается на уровне 'говорения' - и под этим нужно понимать не род общего мнения, коллективной репрезентации, предписываемой любому ин-дивиду или великий анонимный голос, говорящий непременно сквозь дискурсы каждого, но совокупность сказанных вещей, отношений, закономерностей и трансформаций, которые могут в нем наблюдать-ся,- область, некоторые фигуры и пересечения которой указывают единичное место говорящего субъекта и могут получить имя автора. Не важно, кто говорит, но важно, что он говорит,- ведь он не го-ворит этого в любом месте. Он непременно вступает в игру внешнего.
Третья черта анализа высказываний: он обращается к специфи-ческим формам накопления, которые нельзя отождествлять ни с интериоризацией в форме воспоминания, ни с безразличным подыто-живанием документов. Обыкновенно, анализируя уже выполненные дискурсы, их рассматривают как охваченных существенной инерт-ностью,- случай ли их сохранил или забота людей и иллюзии, ко-торые они питали касательно ценности и непреходящей значимости своих слов,- тем не менее, они являются ни чем иным, как письме-нами, скопившимися в пыли библиотек, спящими беспробудным сном с тех пор, как они были забыты и как их видимое действие затеря-лось во времени. Самое большее, им посчастливиться быть восста-новить свой статус в находках чтения или открыть носителей меток, отсылающих к инстанциям их акта высказывания. Хорошо еще, если эти однажды расшифрованные метки смогут освободить посредст-вом некоторой памяти, пронизывающей время, значения, мысли, же-лания, погребенные фантазмы. Эти черты термина: чтение-след- расшифровка-память (какой бы ни была привилегия, данная тому
123
или иному из них, каким бы ни было метафорическое пространство, ему соответствующее и позволяющее принять во внимание три ос-тальных) определяют систему, которая обычно позволяет расшеве-лить дискурс, застывший в неподвижности, и на одно мгновение вер-нуть немного утраченной живости.
Итак суть анализа высказываний - не разбудить спящие в на-стоящий момент тексты, чтобы вновь обрести, заворожив прочиты-вающиеся на поверхности метки, вспышку их рождения; напротив, речь идет о том, чтобы следовать им на протяжении сна или, скорее, поднять родственные темы сна, забвенья, потерянного первоначала и исследовать, какой способ существования может охарактеризовать высказывания независимо от их акта высказывания в толщи времени, к которому они принадлежат, где они сохраняются, где они дейст-вуют вновь и используются, где они забыты (но не в их исконном предназначении) и возможно даже разрушены.
- Этот анализ предполагает, что высказывания рассматривают-ся в остаточности, которая им присуща, но не является остаточностью всегда актуализируемой отсылки к прошедшему событию фор-мулировки. Сказать, что высказывания остаточны, не означает ска-зать, что они остаются в поле памяти или что можно найти то, что они хотели сказать; это означает, что они сохраняются благодаря некоторому количеству поддержек и материальных техник (единст-венным примером которых является, разумеется, книга), в соответст-вии с определенными типами институций (среди прочего, библиоте-кой) и с определенными разновидностями статуса (которые не одни и те же, когда речь идет о религиозном тексте, законе или научной истине). Это означает также, что они включены в техники, находя-щие им применение, вводящие их в практики, которые из них про-истекают, в социальные отношения, которые конституируются или изменяются в них. Это означает, наконец, что у вещей вовсе не одни и те же способ существования, система отношений с тем, что их ок-ружает, схемы применения, возможности трансформации после то-го, как они были сказаны. Не то, чтобы это сохранение во времени было случайным и счастливьT продолжением существования, выпол-ненного, чтобы пройти с этим мгновением,- остаточность по праву принадлежит высказыванию; забвение и разрушение в некотором роде лишь нулевая степень этой остаточности. А на основании ее сущес-твования могут развертываться игры памяти и воспоминания.
- Помимо этого, данный анализ предполагает, что высказывания трактуются в форме добавочности (аддитивности), которая явля-ется их специфической особенностью. Типы группирования после-довательных высказываний действительно во многом различаются и никогда не выполняются путем простого нагромождения или сопол-ожения последовательных элементов. Математические высказыва-ния не добавляются к ним как религиозные тексты или акты юрис-
124
пруденции (они имеют один и тот же способ составления, аннули-рования, исключения, наполнения, формирования более или менее неразделимых групп, обладающих единичными свойствами). К тому же формы добавочности не даны раз и навсегда для всех опреде-ленных категорий высказываний: медицинские наблюдения нынеш-него времени образуют корпус изучаемых явлений, который не под-чиняется тем же самым законам композиции, что и его аналог в XVIII в.; современные математики не накапливают высказывания той же модели, что Евклидова геометрия.
- Анализ высказываний предполагает, наконец, что во внимание принимаются феномены рекурренции. Любое высказывание содержит поле предшествующих элементов, по отношению к которым оно рас-полагается, но которое оно способно реорганизовывать и перерас-пределять в соответствии с новыми отношениями. Оно становится своим прошлым, определяет по тому, что ему предшествует, собст-венные родственные связи, вновь обрисовывает то, что делает его воз-можным или необходимым, исключает то, что с ним несовместимо. Оно полагает это прошлое как приобретенную истину, как произо-шедшее событие, как изменяющуюся форму, как материю, поддаю-щуюся преобразованию или как объект, о котором можно поддер-живать разговор, и т. д. По отношению ко всем возможным возоб-новлениям, память и забвение, повторное открытие смысла или его подавление далеки от того, чтобы быть основополагающим законом, и являются лишь единичными фигурами.
Таким образом описание высказываний и дискурсивных форма-ций должно избавляться от столь частого и навязчивого образа воз-вращения. Оно не претендует на возврат вне времени, которое было бы лишь падением, скрытой возможностью, забвением, восстанов-лением или блужданием, к основополагающему моменту, где речь еще не связана ни с какой материальностью, не признана никакой устойчивостью и где она задерживается в неопределенном измере-нии разомкнутости. Такое описание не пытается конституировать для уже сказанного парадоксальное мгновение второго рождения; оно не призывает солнце вернуться к восходу. Напротив, оно трактует высказывания в густоте накопления, где они принимаются и которую они, тем не менее, постоянно изменяют, беспокоят, потрясают и ино-гда разрушают.
Описать совокупность высказываний не как закрытую избыточ-ную целостность значений, но как лакунообразную и раздробленную фигуру, описать совокупность высказываний не в соотношении с внутренним намерения, мысли или субъекта, но согласно рассеива-нию внешнего, описать совокупность высказываний для того, чтобы найти не момент или след происхождения, но специфические формы накопления,- это вовсе не означает упорядочить интерпретацию, открыть основание, освободить конституирующие акты, решить ло-гическую проблему или избежать телеологии. Но установить то, что
125
я охотно назвал бы позитивностью. Анализировать дискурсивную формацию означает, в таком случае, трактовать совокупность сло-весных перформансов на уровне высказываний в форме позитивнос-ти, которая их характеризует, или, более кратко, определить тип по-зитивности дискурса. Если возвращая анализ редкости к изучению целостности, описание отношений внешнего к предмету трансценден-тального основания, анализ накопления к поиску первоначала, мож-но прослыть позитивистом,- что ж, значит, я счастливый позити-вист и у меня нет никакой причины это отрицать. К тому же, я ни-сколько не сожалею о том, что использовал несколько раз (хотя еще и достаточно необдуманно) термин 'позитивность', чтобы обрисо-вать в общих чертах тот клубок, который я пытался распутать.
126
Позитивность дискурса - как и позитивность естественной ис-тории, политической экономии или клинической медицины - характеризует общность сквозь время и вне индивидуальных произведений, книг и текстов. Эта общность явно не позволяет ре-шить, кто был прав, кто приводил строгие доводы, кто меньше про-тиворечил собственным постулатам - Линней или Бюффон, Кеснэ или Тюрго, Бруссэ или Биша; она не позволяет сказать, какое из про-изведений ближе всего к первому (или последнему) предназначению, какое более радикально формулирует общий проект науки. Однако она выявляет меру, в соответствии с которой Бюффон и Линней (или Тюрго и Кеснэ, Бруссэ и Биша) говорили об 'одном и том же', рас-полагаясь на 'одном и том же уровне' или 'на одном и том же рас-стоянии', развертывая 'одно и то же концептуальное поле битвы'; она выявляет, почему нельзя сказать, что Дарвин говорил о том же, что и Дидро, что Леннек продолжатель Ван Свитена или что Жевон соответствует физиократам. Она определяет ограниченное прост-ранство коммуникации. Относительно сжатое пространство, пос-кольку оно еще не приобщилось к масштабам науки, взятой во всем историческом становлении от более удаленного первоначала до на-стоящего момента выполнения; но, тем не менее, пространство более протяженное, нежели игра влияний, которая могла осуществляться от автора к автору, или нежели область объяснительных полемик. Разнообразные произведения, рассеянные книги,- вся эта масса текс-тов, принадлежащих к одной и той же дискурсивной формации,- и столько авторов, которые знакомы или не знакомы Друг с другом, критикуют друг друга, обвиняют Друг друга в несостоятельности, пе-ренимают друг у друга идеи, находят друг друга, не зная того, и на-стойчиво пересекают свои единственные дискурсы в структуре, хозяивами которой они не являются, которую не замечают совсем и размер которой они себе плохо представляют - все эти фигуры и разнообразные индивидуальности не объединяются ни логической це-пью пропозиций, которую они составляют, ни возобновлением пред-метов размышлений, ни настойчивостью переданного, забытого и вновь открытого значения; они объединяются формой позитивности
127
дискурса. Точнее, форма позитивности (и условия выполнения функ-ций высказывания) определяет поле, где могут устанавливаться фор-мальные тождественности, тематические непрерывности, передачи концептов, полемические игры. В таком случае, играет ли позитив-ность роль того, что могло бы быть названо историческим априори?
Написанные рядом друг с другом, эти слова выглядят почти вы-зывающе; ими я хочу обозначить априори, которое было бы не толь-ко условием законности суждений, но и условием реальности для высказываний. Речь идет не о том, что можно было бы сделать за-конным какое-либо утверждение, но о выявлении условий возникно-вения высказываний, закона их сосуществования, специфической формы их способа быть, принципов, по которым они существуют, трансформируются и исчезают. Априори не истин, которые никогда не могли бы быть сказаны или непосредственно даны опыту, но ис-тории, которая дана постольку, поскольку это история действитель-но сказанных вещей. Причина использования этого несколько вар-варского термина в том, что априори должно учитывать высказыва-ния в их рассеивании, во всех открытых их бессвязанностью изъянах, в их наложении и обоюдном замещении, в их одновременности, ко-торая не унифицирована, и, в их последовательности, которая не яв-ляется дедуктивной; одним словом, оно учитывает то, что дискурс имеет не только смысл и истинность, но и историю, причем особен-ную историю, которая не сводит его к законам чужого становления. Оно должно продемонстрировать, что история грамматики не явля-ется проекцией на поле языка и проблем истории, которая представ-ляла бы собой в основном историю разума и менталитета, во всяком случае, одну историю, которую она разделяла бы с медициной, ме-ханикой иди телеологией, но содержит в себе тип истории - форму рассеивания во времени, род последовательности, стабильность и реактивацию, быстроту развертывания или обращения - который принадлежит ей по существу, даже если она не находится в отно-шении с другими типами истории. К тому же априори не может из-бежать историчности: оно не стоит над событиями и в неподвижном небе как вневременная структура; оно определяется как совокуп-ность правил, характеризующих дискурсивную практику: эти прави-ла не предписываются из внешнего элементам, между которыми они налаживают отношения; они ввязаны в то, что они связывают; и если они не изменяются с меньшим из них, последние изменяют и тран-сформируют их в определенный окончательный порог. Априори позитивностей не только система темпорального рассеивания, но и пре-образующая совокупность.
В противоположность формальным априори, юрисдикция кото-рых распространяется без наложений, оно является чисто эмпири-ческой фигурой; но, с другой стороны, поскольку оно позволяет по-нимать дискурсы в законе их действительного становления, оно дол-жно быть способно учитывать то, что данный дискурс в данный мо-
128
мент может принимать и применять или, напротив, исключать, за-бывать и не признавать ту или иную формальную структуру. Оно не может учитывать (с помощью, например, психологического или куль-турного генезиса) формальные априори; но оно помогает понять, как формальные априори могут иметь в истории точки сцепления, места включения, вторжения иди появления, области или случаи примене-ния; оно помогает понять, как эта история может быть совсем не внешней случайностью, совсем не необходимостью формы, развора-чивающей собственную диалектику, но частной закономерностью. Зна-чит, нет ничего более приятного, но и неточного, чем рассматривать это историческое априори как априори формальное, к тому же на-деленное историей: большая неподвижная и полная фигура, появив-шаяся однажды на поверхности времени и заставившая оценить ти-ранию, которой ничто не может избежать, после чего внезапно ис-чезнувшая в затмении, которое не может предсказать ни одно со-бытие: трансцендентальная синкопа, игра мерцающих форм. Фор-мальное априори и историческое априори - явления разных уров-ней и разной природы: если они пересекаются, то находясь в двух разных измерениях.
Таким образом, область высказывания, артикулированная согла-сно историческим априори и 'скандируемая' различными дискур-сивными формациями, лишена рельефа монотонной, бесконечно протяженной равнины, которую я упоминал в начале, говоря о 'по-верхности дискурсов'; она также прекращает появляться в качестве неподвижного, чистого и безразличного элемента, в котором дости-гают одного уровня - каждый в соответствии с собственным дви-жением или некой смутной динамикой - темы, идеи, концепты, зна-ния. Теперь мы имеем дело с полным объемом, где различаются раз-нородные регионы и где развертываются согласно частным правилам практики, которые не могут совпадать друг с другом. Вместо того, чтобы смотреть на строящиеся в великой мифической книге истории слова, которые переводят в видимые характерные черты мысли, кон-ституированные прежде и в другом месте, в толще дискурсивных прак-тик мы имеем системы, которые устанавливают высказывания как со-бытия (имеющие свои условия и область появления) и вещи (содер-жащие свою возможность и поле использования). Все эти системы высказываний (событий с одной стороны, вещей - с другой) я пред-лагаю называть архивом,
Под данным термином я понимаю не сумму всех текстов, сохра-ненных культурой как документы своего прошлого и свидетельство поддерживаемой тождественности и не институции, которые в дан-ном обществе позволяют регистрировать и сохранять дискурсы, па-мять о которых желательно хранить, а свободный доступ к которым поддерживать, но, скорее, причину того, что столько вещей, сказан-ных столькими людьми на протяжении стольких тысячелетий, поя-вились не только посредством законов мысли, не только благодаря
129
стечению обстоятельств, не просто как знаки, на уровне словесных перформансов того, что смогло развертываться в порядке разума или в порядке вещей, но того, что они появились благодаря всей игре отношений, характеризующих собственно дискурсивный уровень; что вместо того, чтобы быть случайными фигурами, как будто при-витыми почти что случайно к безмолвным процессам, они рождают-ся согласно частным закономерностям; одним словом, что если есть сказанные вещи, то непосредственную причину нужно искать не в вещах, являющихся сказанными, и не в людях, которые их сказали, но в системе дискурсивности, в устанавливаемых ею возможностях и невозможностях высказываний. Архив - это прежде всего закон того, что может быть сказано, система, обуславливающая появление высказываний как единичных событий. Но именно архив - причина того, что все сказанные вещи не скапливаются беспорядочно в аморф-ной множественности, не вписываются в непрерывную линейность и не исчезают при одном только появлении внешних случайностей, но группируются в различные фигуры, сочетаются друг с другом в соответствии с многочисленными отношениями, поддерживаются или постепенно исчезают в соответствии с частными закономернос-тями; причина того, что они не отступают в ногу со временем; и те, которые ярко сверкают как близкие звезды, действительно приходят к нам издалека, в то время как остальные современники едва мер-цают. Архив - это не то, что охраняет, несмотря на непосредствен-ную утечку, событие высказывания и сохраняет для будущего его об-щественное положение беглого; это то, что в первоначале высказы-вания-события и в теле, в котором оно дано, определяет с самого начала систему его высказываемости. Архив - это вовсе не то, что копит пыль высказываний, вновь ставших неподвижными, и позво-ляет возможное чудо их воскресения; это то, что определяет род дей-ствительности высказывания-вещи; это - система его функциони-рования. Далекий от того, чтобы превратиться в объединяющее на-чало всего сказанного этим великим сбивчивым шепотом дискурса, далекий от того, чтобы быть лишь тем, что обеспечивает нам сущест-вование в среде поддерживаемого дискурса, архив - это то, что раз-личает дискурсы в их множественности и отличает их в собственной длительности.
Между языком, который определяет систему построения воз-можных фраз, и сводом изучаемых явлений, который пассивно со-бирает произнесенные слова, архив определяет частный уровень:
уровень практики, выявляющий множественность высказываний не-которого числа регулярных событий, как некоторого числа вещей, поддающихся истолкованию и операциям. У него нет тяжести пере-вода, и он не представляет собой библиотеку (вне времени и места) всех библиотек; но он и не радушное забвенье, открывающее любому новому слову поле осуществления его свободы; между переводом и забвением он заставляет появиться правила практика, которые поз-
130
воляют высказываниям одновременно и существовать, и закономер-но изменяться. Это основная система формации и трансформации высказываний.
Очевидно, что нельзя исчерпывающе описать архив общества, культуры, цивилизации; без сомнения, даже архив любой эпохи. С другой стороны, мы не можем описать наш собственный архив, пос-кольку мы говорим внутри этих правил, поскольку именно он дает тому, что мы можем сказать - и самому себе, объекту нашего дис-курса - способы появления, формы существования и сосущество-вания, систему накопления, историчности и исчезновения. Во всей целостности архив описать невозможно; его актуальность неустра-нима. Он дан фрагментами, частями, уровнями несомненно настоль-ко лучше и с настолько большей строгостью, что время отделяет нас от него: в конечном счете, если бы не было редкости документов, для его анализа было бы необходимо самое великое хронологичес-кое отступление. Однако, каким образом описание архива могло бы проверяться, выяснять то, что делает его возможным, отмечать мес-та из которых оно говорит, контролировать обязанности и права, испытывать и вырабатывать концепты - по меньшей мере, на той стадии изучения, когда оно может определять свои возможности только в момент их осуществления - если оно настойчиво описы-вает только самые отдаленные горизонты? Не нужно ли ему насколь-ко это возможно приблизиться к позитивности, которой оно само подчиняется, и к системе архива, которая позволяет говорить в дан-ный момент об архиве вообще? Не нужно ли ему осветить - не было бы это только уловкой - поле высказывания, частью которого оно является?..
Итак, анализ архива предполагает привилегированный регион: одновременно близкий нам, но отличный от нашей актуальности,- это кромка времени, которая окружает наше настоящее, которая воз-вышается над ним и указывает на его искажения, это то, что вне нас устанавливает наши пределы. Описание архива развертывает свои воз-можности (и принципы овладения этими возможностями) исходя из дискурсов, которые только что перестали быть исключительно на-шими; его порог существования установлен разрывом, отделяющим нас от того, что мы не можем более сказать, и от того, что выходит за пределы нашей дискурсивной практики; оно начинается за пред-елом нашей собственной речи; его место - это разрыв наших соб-ственных дискурсивных практик. В этом смысле оно ценно для на-шего диагноза. Вовсе не потому, что оно позволило бы нам составить таблицу наших отличительных черт и заранее обрисовать фигуру, ко-торая появится у нас в будущем. Но оно отнимет у нас наши непре-рывности; оно рассеивает временную тождественность, в которую нам самим нравится смотреться, чтобы заклинать разрывы истории; оно нарушает течение трансцендентальных телеологий; и там, где антро-пологическая мысль спрашивает человеческое существо иди его
131
субъективность, она заставляет вспыхнуть другое и вовне. Таким об-разом понятый диагноз не устанавливает факт нашей тождествен-ности игрой различий. Он устанавливает, что мы являемся различи-ем, что наш разум - это различие дискурсов, наша история - раз-личие времен, наше Я - различие масок. Что анализ, далекий от то-го, чтобы быть забытым и вновь открытым первоначалом,- это рас-сеивание, которым мы являемся и которое мы совершаем.
Никогда полностью не завершаемое, никогда полностью не извле-каемое из архива, упорядочивание формирует общий горизонт, к ко-торому принадлежат описание дискурсивных формаций, анализ по-зитивности, ориентация поля высказываний. Право слов - которое не совпадает с правом филологов - позволяет на полном основании называть все эти исследования археологией. Этот термин не подтал-кивает к поискам любого начала; он не родственен анализу раскопок или геологического бурения. Он обозначает основной предмет опи-сания, который опрашивает 'уже-сказанное' на уровне его сущест-вования, уровне функции высказывания, которая в нем выполняется, на уровне дискурсивных формаций, которым он принадлежит, об-щей системы архива, в ведении которой он состоит. Археология опи-сывает дискурсы как частные практики в элементах архива.
Теперь можно изменить направление нашего анализа; можно вновь спуститься вниз по течению и, осмотрев область дискур-сивных образований и высказываний, обрисовав их общую те-орию, направиться к возможным областям применений. Мы выяс-ним, чему должен служить анализ, который я, может быть, слишком торжественно окрестил 'археологией'. Окрестил, впрочем, из со-ображений необходимости, поскольку, если быть искренним, вещи пока что не лишены некотрой неясности.
Я исходил из относительно простой проблемы установления дис-курса посредством больших общностей, не являющихся общностями произведений, авторов, книг или тем. И когда с единственной целью их установить я приступил к работе над последовательностью по-нятий (дискурсивных формаций, позитивности, архива), я определил область (высказывания, поле высказываний, дискурсивные практи-ки), я попытался выявить специфику метода, который не был бы ни формализаторским, ни интерпретативным,- одним словом, я обра-щался к любому инструментарию, сложность и несомненно странное устройство которого вызывает затруднения.
На то есть несколько причин: существует достаточно методов, спо-собных описать и анализировать язык, и этого, кажется, достаточно для того, чтобы он высокомерно не пожелал прибавлять к себе дру-гой. Кроме того, я не снимал подозрения с дискурсивных общнос-тей в роде 'книги' или 'произведения', поскольку предполагал, что они не так уж и непосредственны и очевидны, как это может показаться на первый взгляд. В самой деле, разве разумно противо-поставлять их общностям, которые устанавливают ценой такого уси-лия, после стольких подготовительных мер и согласно столь неоп-ределенным принципам, что необходимо исписать многие сотни стра-ниц, прежде, чем удастся их прояснить? И являются ли разграни-ченные в конце концов и отождествленные с помощью этих инстру-ментов пресловутые 'дискурсы' тем же явлением, что и фигуры (на-зываемые 'психиатрией', 'политической экономией' или 'естест-венной историей'), из которых я эмпирически исходил и которые послужили поводом для применения этого странного арсенала?
Теперь мне непременно нужно будет измерить 'описательную эффективность' понятий, которые я попытался определить. Мне нужно знать, работает ли это устройство и что именно оно способно производить. Может ли 'археология' предложить что-либо отлич-ное от того, что предлагают другие способы описания? Какую пользу можно извлечь из столь сложного предприятия?
И сразу же у меня возникает первое подозрение. Я действовал так, как будто бы открыл новую область, как будто бы для ее описания мне нужны были еще никому неведомые вехи и ориентиры. Но задумаемся: не попал ли я в действительности в пре-делы пространства, уже давно и хорошо известного в качестве 'ис-тории идей'? Разве не в этих же пределах я оказывался неожиданно для самого себя, когда в два или три приема пытался установить свои дистанции? Разве бы я не нашел в нем,- уже вполне подготовлен-ном, уже достаточно проанализированном,- разве бы я не нашел в нем того, что искал, не отведи я от него взгляда? В сущности, может быть, я всего лишь историк идей? Пристыженный или, если вам будет угодно, надменный... Историк идей, который захотел целиком и пол-ностью обновить свою дисциплину; историк идей, который несо-мненно желал придать ей строгость, недавно приобретенную столь-кими родственными ей системами описания, историк идей, который, оказавшись неспособным действительно изменить прежнюю форму анализа, неспособным заставить ее преодолеть порог научности (пусть даже подобная метаморфоза никогда бы и не могла произой-ти, пусть даже у меня нет и не было сил для того, чтобы самостоя-тельно производить эти преобразования), заявляет, стремясь ввести читателя в заблуждение, что он всегда делал и хотел делать другое, нежели то может показаться... Может быть, весь этот туман пред-назначен лишь для того, чтобы скрыть нечто оставшееся во все том же прежнем пейзаже, неотделимое от старой почвы, истощенное ис-пользованием? Я не могу найти оснований для безмятежности и не могу стать безмятежным настолько, чтобы не показать, чем архео-логический анализ отличается от других способов описания и не от-делить себя от истории идей.
Непросто охарактеризовать такую дисциплину как история идей:
неопределенные объекты, расплывчатые границы, заимствованные отовсюду понемногу методы, петляющий и сбивчивый ход мысли... Тем не менее, кажется, можно признать за ней две несомненные ро-ли. С одной стороны, вспомним, она рассказывает историю побоч-ных обстоятельств, историю по краям,- отнюдь не историю наук, но историю несовершенных, плохо обоснованных форм познания, которые так и не достигли на протяжении своей долгой жизни сте-пени подлинной научности. Так, обычно это скорее история алхи-мии, нежели история химии, скорее, история животного разума или френологии, нежели история физиологии, скорее история атомис-тической тематики, нежели история физики. Это история призрач-
136
ных философий, исследующих литературу, искусство, науки, право, мораль и самое повседневную жизни людей; это историй вечных сю-жетов, которым никак не удается выкристаллизоваться в строгую и индивидуальную систему, но которые образуют спонтанную, сти-хийную философию для тех, кто никогда не философствует; это ис-тория не литературы, но окружающей ее молвы, этой повседневной письменности, так быстро стирающейся, что никогда не приобрета-ющей статус произведения или сразу его лишающейся; это анализ сублитератур разного рода, альманахов, журналов и газет, мимолет-ных успехов, непризнанных авторов. Определенная таким образом (но сразу же видно, насколько сложно найти ее точные границы) ис-тория идей обращается ко всему скрытому массиву мысли, ко всей игре репрезентаций, анонимно протекающих между людьми,- в за-зорах дискурсивных памятников она выявляет хрупкий фундамент, на котором они основываются. Это наука о сбивчивых речах, не-оконченных произведениях, бессвязных суждениях... Это скорее анализ точки зрения, нежели анализ собственно знания, скорее ана-лиз заблуждений, нежели анализ истины, наконец, скорее анализ менталитета, нежели анализ форм мысли.
Но с другой стороны, история идей дана нам для того, чтобы мы могли изучать существующие научные дисциплины, трактовать их и вновь интерпретировать. Она представляет собой скорее стиль ана-лиза, угол зрения, нежели маргинальную область. Она берет на себя ответственность за все историческое поле наук, литератур и фило-софий: но она же и описывает знания, послужившие историческим основанием и не размышляющие о дальнейших формациях; она пы-тается восстановить непосредственный опыт, предписываемый дис-курсом, она следует генезису, который, исходя из полученных и при-обретенных репрезентаций, дает рождение системам и произведени-ям... И, в то же время, она показывает как мало-помалу эти обра-зованные подобным образом большие фигуры распадаются, она по-казывает как разрешаются неразрешимые было темы, как они сле-дуют своей изолированной жизни, выходят из употребления или со-единяются по-новому в новые формации. Так понятая, история идей оказывается дисциплиной, занятой началами и концами, описанием смутных непрерывностей и возвращений, воссозданием подробнос-тей линеарной истории. Но, в равной степени, она может описать от одной области к другой всю игру обменов и посредничеств, она может продемонстрировать, как научное знание рассеивается, усту-пает место философским концептам и принимает всевозможные формы в литературных произведениях, она может показать, как проблемы, понятия, темы переходят из философского поля, в кото-ром они были сформулированы, в научные или политические дис-курсы, она может устанавливать отношения произведений с инсти-туциями, обычаями или нормами социального поведения, техноло-гиями, потребностями и безмолвными практиками... И она же пы-
137
тается вернуть к жизни самые разнообразные формы дискурса в том или ином конкретном пейзаже, в среде пересечения и развития, из которой они некогда появились. Она становится, тем самым, дисцип-линой взаимодействий, описанием концентрических кругов, которые окружают произведения, очерчивают их, связывают между собой и включают во все то, что не является ими.
Вполне понятно, как взаимосвязаны две эти роли истории идей. В самом предварительном смысле можно сказать, что история идей постоянно описывает переход из не-философии в философию, из не-науки в науку, из не-литературы в само произведение- описы-вает во всех направлениях, где только такой переход осуществляет-ся. Она, таким образом, является анализом тайных рождений, от-даленных соответствий, постоянства, которые упорно сохраняются ниже уровня очевидных изменений, медленных образований, кото-рые извлекают выгоду из тысячи слепых соучастий, всеобъемлющих фигур, которые намечаются постепенно и внезапно сгущаются в за-ключительной точке произведения. Генезис, непрерывность, подыто-живание - вот предметы, которыми занята история идей, вот ее те-мы, с помощью которых она привязывается к определенной, теперь уже вполне традиционной форме исторического анализа. В этих ус-ловиях естественно, что любой, кто представляет историю, ее мето-ды, требования и возможности как эту, все же несколько обветшав-шую идею, не может и помыслить о том, чтобы расстаться с такой дисциплиной, как история идей. Для такого исследователя естест-венно предположить, что любая другая форма анализа дискурса бу-дет поистине предательством самой истории.
Итак, археологическое описание - это именно уход от истории идей, систематический отказ от ее постулатов и процессов, это пос-ледовательная попытка выработать любую другую историю того, что было сказано людьми. Что за беда, если кто-то не узнает в этом пред-приятии историю своего детства, что за беда, если кто-то оплакивает ее, взывает к ней,- к той эпохе, что более не доказывает наверняка этой великой тени прошлого свою исключительную верность?- Та-кой убежденный и последовательный консерватор только убеждает меня в моей правоте и придает мне уверенности в том, что я соби-рался сделать и сказать.
Между археологическим анализом и историей идей действитель-но существуют многочисленные различия. Сейчас я пытаюсь уста-новить четыре из них, которые кажутся мне основными, а именно:
различие в представлении о новизне; различие в анализе противо-речий; различие в сравнительных описаниях; и, наконец, различие в ориентации трансформаций. Я надеюсь, что в них можно будет най-ти частные особенности археологического анализа, и, вероятно, из-мерить его описательную способность. Для этого достаточно уста-новить несколько принципов.
138
1. Археология стремится определить не мысли, репрезентации, об-разы, предметы размышлений, навязчивые идеи, которые скрыты или проявлены в дискурсах; но сами дискурсы,- дискурсы в качес-тве практик, подчиняющихся правилам.
Она не рассматривает дискурс как документ, как знак другой ве-щи, как элемент, которому бы должно быть прозрачным, но назойливую неясность которого приходится порой преодолевать, чтобы достичь наконец глубины существенного- там, где еще сохранилось существенное. Археология обращается к дискурсу в его собственном объеме как к памятнику. Это не интерпретативная дисциплина: она не ищет 'другого дискурса', который скрыт лучше. Она отказыва-ется быть 'аллегорической'.
2. Археология не стремится найти непрервный и незаметный пе-реход, который плавно связывает дискурс с тем, что ему предшест-вует, его окружает и за ним следует.
Она не подстерегает ни момент, в который, исходя из того, чем дискурс еще не был, он стад тем, что он есть, ни момент, в который, расшатывая прочность фигуры, он начинает постепенно терять свою тождественность. Напротив, ее проблема заключается в том, чтобы определить дискурс в самой его специфичности, показать, в чем именно игра правил, которые он использует, несводима к любой дру-гой игре; ее задача - следовать по пятам за дискурсом и, в лучшем случае, просто очертить его контуры. Археология не движется в мед-ленной прогрессии из смешанного поля мнения к единичности сис-темы или определенному постоянству науки; она вовсе не 'славо-словие', но различающий анализ, дифференциальное счисление раз-новидностей дискурса.
3. Археология не упорядочивается в суверенной фигуре произ-ведения; она не стремится уловить момент, когда последняя отделя-ется от анонимного горизонта.
Она не хочет восстановить загадочную точку, где индивидуаль-ное и социальное переходит друг в друга. Она не является ни пси-хологией, ни социологией, ни, что важнее, антропологией творения. Произведение не является для нее существенным разрывом, даже ес-ли речь идет о его перемещении в глобальный контекст или в сеть причинностей, которые ее поддерживает.
Археология определяет типы и правила дискурсивных практик, пронизывающих индивидуальные произведения, иногда полностью ими руководящих и господствующих над ними так, чтобы ничто их не избегало. Инстанция создающего субъекта в качестве причины бытия произведения и принципа его общности археолгии чужда.
4. Наконец, археология не стремится восстановить то, что было помыслено, испытано, желаемо, имелось в виду людьми, когда они осуществляли дискурс; она не задается целью описать эту точку кон-
139
центрации, где автор и произведение обмениваются тождественностями, где мысль остается еще ближе к самой себе в пока что не ис-каженной форме, а язык еще не развертывается в пространственном и последовательном рассеивании дискурса.
Другими словами,- археология не пытается повторять то, что сказано, настигая уже-сказанное в самой его тождественности. Она не претендует на то, чтобы самостоятельно стереться в двусмыслен-ной скромности чтения, которое вернуло бы далекий слабый, едва брезжущий свет первоначала во всей его чистоте. Она не является ничем более и ничем иным, нежели перезаписью, трансформацией по определенным правилам того, что уже было написано, в поддер-живаемой форме внешнего. Это не возврат к самой тайне происхож-дения; это систематическое описание дискурса-объекта.
140
Обычно история идей рассматривает дискурсивное поле как об-ласть, где существуют два достоинства: каждый отмеченный элемент здесь может характеризоваться как старый или но-вый, новоизобретенный иди воспроизведенный, традиционный или оригинальный, как соответствующий общему типу или отклоняющий-ся от него. Итак, можно выделить две категории формулировок: од-ни - наделенные ценностью и сравнительно немногочисленные, по-являющиеся впервые, не имеющие в предшествующем ничего схоже-го - в некоторых случаях становятся моделью для других и, вслед-ствие этого, достойны считаться самостоятельными творениями; вторые - заурядные, обыкновенные, массовые, несамостоятельные - отталкиваются от того, что было уже сказано, порой для того, чтобы буквально повторить то же самое. За каждой из вышеописанных групп история идей закрепила особое положение и анализирует их по-разному. Описывая первую, она рассказывает историю открытий, перемен и метаморфоз, показывает, как истина отделилась от за-блуждений, как сознание пробудилось от сна, как одна за другой поднялись новые формы, чтобы образовать наш нынешний кругозор и, таким образом, стремится раазглядеть сквозь эти изолированные точки, сквозь непрерывную цепь разрывов цельную линию эволюции. Другая группа, напротив, манифестирует историю как инерцию и си-лу тяготения, как медленную аккумуляцию пройденного и молчали-вое накопление произнесенного; здесь высказывания должны быть рассмотрены в массиве того, что есть между ними общего. Их слу-чайное своеобразие может быть нейтрализовано; подлинность их ав-торства, время и место возникновения также теряют значение,- из-мерению подлежит их продолжительность: вплоть до какого места и до каких пор они повторяются, по каким каналам передаются, в каких группах циркулируют, какой целостный кругозор очерчивают в сознании людей, как его ограничивают, наконец, каким образом, характеризуя эпоху, они дают возможность отличить ее от других эпох. Следовательно, здесь рисуется ряд глобальных образов. В пер-вом случае история идей описывает последовательный ряд событий в области мысли; во втором - непрерывную ткань взаимодействия;
141
в первом случае воссоздается момент внезапного появления новых знаний или форм, во втором - воспроизводятся забытые всеобщие знания и отображаются дискурсы в их взаимном соотношении.
Правда, история идей постоянно устанавливает взаимодействие между этими двумя подходами; в ней никогда не бывает только од-ного из двух этих типов анализа в чистом виде. Она описывает кон-фликты между старым и новым, противодействие накопленных по-знаний, подавление ими любого нового слова, покровы, под кото-рыми они его скрывают, забвение, на которое порой его обрекают; но она описывает также и явления, облегчающие и подготавливаю-щие - незаметно, загодя - возникновение новых дискурсов. Она опи-сывает отблески открытий, скорость и продолжительность их рас-пространения, медленный процесс их перемещения или мгновенные толчки, переворачивающие разговорный язык; она описывает вклю-чение новаций в уже структурированное поле познаний, нарастаю-щий спад от оригинального к традиционному иди же возрождение ранее сказанного. Однако такое скрещение не мешает ей постоянно проводить биполярное разделение на старое и новое,- разделение, которое в каждый из моментов привносит в эмпирическую часть ис-тории проблематику первоначального источника: во всяком произ-ведении, в любой книге, в мельчайшем тексте - задача сводится к тому, чтобы найти переломную точку, установить с наибольшей воз-можной точностью место разрыва во внутренней толще явлений, верность - быть может, невольную - приобретенному знанию, за-кономерность дискурсивных неизбежностей и живость созидания, прыжок в несокращаемую разность. Это описание своеобразий, хотя и кажется, что оно разумеется само собой, ставит две весьма непро-стые методологические проблемы: подобие и происхождение. Оно в самом деле предполагает, что возможно установить нечто в роде большого и единого ряда, в котором все формулировки были бы оди-наковым образом датированы. Но если взглянуть поближе,- разве сходным образом и на одной временной линии Гримм с его законом звуковых изменений предшествует Боппу (цитировавшему и исполь-зовавшему его, давшему практическое применение и внесшему в него ряд уточнений), а Керду и Анкетийль-Дюперрон (установив анало-гию между греческим и санскритом) предвосхитили определение ин-доевропейских языков и явились предшественниками основателей сравнительной грамматики? Действительно ли образуют единый ряд и на одном и том же основании базируются последовательность, по которой Соссюр оказывается 'преемником' Пирса с его семиоти-кой, Арно и Лансдо с их классическим пониманием знака, стоики с их теорией 'обозначающего'? Предшествование не есть наименьшая основная данность; она не может служить абсолютным мерилом, ко-торое позволило бы оценить все дискурсы и отделить оригинальное от повторенного. Самого по себе определения предшественников не-достаточно, чтобы определить порядок дискурсов: напротив, оно
142
само зависит от анализируемого дискурса, избранного уровня, ус-тановленной шкалы. Распределяя дискурс по протяженности кален-даря, присваивая каждому из его элементов дату, мы упускаем чет-кую иерархию предшественников и оригинальных явлений; послед-няя же не может не относиться к дискурсивным системам, которые предполагает оценить,
Что касается подобия между двумя или большим числом взаи-мосвязанных формулировок, то и оно, в свою очередь, создает целый ряд проблем. В каком смысле и на основании каких критериев можно утверждать: 'это уже было сказано'; 'то же самое содержится в таком-то тексте'; 'это предложение уже весьма близко к тому' и т. д.? Что такое идентичность в дискурсивном строе - частность или всеобщее явление? Даже когда два акта высказывания совершенно идентичны, составлены из одних и тех же слов в одном и том же значении, нельзя, как известно, полностью их отождествлять. Хотя бы у Дидро и Ламарка или у Бенуа де Майе и Дарвина и нашлись одинаковые формулировки эволюционного принципа, нельзя счи-тать, что у первых двух и у двух других речь идет об одном и том же дискурсивном событии, которое складывалось с течением време-ни в ряд повторений. Итак, идентичность критерием не является; тем более поскольку она частична, поскольку слова в каждом случае ис-пользованы в ином смысле или само смысловое ядро было воспри-нято посредством различных слов: каким измерением можно под-твердить, что сквозь столь различные дискурсы и словари Бюффона, Жюссье и Кювье пробивается одна и та же органиницистская тема? И, наоборот, можно ли сказать, что одно и то же слово 'организа-ция' передает одно и то же значение у Добентона, Блюменбаха и Жоффруа Сент-Илера? И вообще, в самом ли деле подобие, отме-ченное между Кювье и Дарвином и между тем же Кювье и Линнеем (или Аристотелем) - это подобие одного и того же типа? Между формулировками не существует немедленно распознаваемого подо-бия как такового; их сходство - это эффект дискурсивного поля, в котором они отмечены.
Недопустимо, конечно, спрашивать ни с того, ни с сего у текстов, названия которых всем известны с рождения, в самом ли деле они настолько благородного происхождения, что могут претендовать (как это требуется в данном случае) на полное отсутствие предков. Такой вопрос может иметь смысл только применительно к четко оп-ределенным рядам, к единствам, чьи область и пределы установлены, между метками, ограничивающими достаточно однородное дискур-сивное поле*. Но искать в огромном нагромождении уже сказанного текст, который 'заранее' походил бы на позднейший текст, копать-ся в истории в поисках перекликающихся предвидений и отзвуков, восходить к первоистокам или спускаться до мельчайших следов, по
________________
* Как раз таким образом М. Кангюльем выстроил последовательность предложении, которыми от Вилиса до Прохазки давалось определение рефлекса.
143
очереди демонстрировать, применительно к тексту, то его принад-лежность к трагедии, то его долю несократимого своеобразия, то пре-уменьшая, то преувеличивая степень его оригинальности, утверждать, что грамматики Пор-Рояля совершенно ничего нового не изобрели, или открыть, что у Кювье было гораздо больше предшественников, нежели принято считать - все это приятные, но запоздалые забавы, развлечение для историка в коротеньких штанишках.
Археологическое описание обращается к тем видам дискурсив-ной практики, для которых факты преемственности должны служить референтом, если мы не хотим выстраивать их по степени важности. На уровне, где оно располагается, оппозиция 'оригинальность/ба-нальность' уже нерелевантна: между первичной формулировкой и более или менее точным ее воспроизведением через годы и века - оно не устанавливает никаких ценностно-иерархических отношений;
существенной разницы для него здесь нет. Оно стремится только ус-тановить регулярность, или закономерность, высказываний. Здесь ре-гулярность не противопоставляется нерегулярности, которая, в свою очередь, в пределах обычных воззрений или наиболее употребитель-ных текстов могла бы характеризовать высказывания отклоняющи-еся от общепринятых правил (ненормативные, пророческие, запоздав-шие, гениальные или патологические); для всякого вербального ре-чевого акта, каков бы он ни был (экстраординарным или банальным, единственным в своем роде или тысячекратно повторенным), она оз-начает совокупность условий, при которых выполняется повество-вательная функция, обеспечивающая и определяющая его существо-вание. Понятая таким образом, регулярность не является некиим средним положением между критическими точками статистической кривой - а значит, не годится и в качестве показателя частотности или вероятности; она описывает фактическое поле явлений. Всякое высказывание является носителем определенной регулярности и раздельно они не существуют. Невозможно даже противопоставить регулярность одного высказывания нерегулярности другого (более неожиданного, странного, богатого инновациями), но это возможно применительно к иным видам регулярности в других высказываниях.
Археология не предназначена для поисков изобретений; и она ос-тается бесстрастной в тот момент (охотно признаю - весьма тро-гательный), когда некто впервые открывает некую истину; она и не пытается возродить отзвук того великого дня. Однако не стремится она и к тому, чтобы обратить свое внимание на посредственные про-явления общественного мнения и серенькую картину того, что в дан-ное время у всех навязло в зубах. Она изучает тексты Линнея или Бюффона, Петти или Рикардо, Пинеля или Биша - не затем чтобы составить святцы основоположников - но для того чтобы обнажить регулярность дискурсивной практики,- практики, осуществляемой в равной степени, как всеми их хоть сколько-нибудь самостоятель-ными последователями, так и подобными же предшественниками;
144
практики, которая сама проявляется в их работе - не только в наи-более оригинальных утверждениях, ни одно из которых не было бы ранее выдвинуто, но и в тех, что были ими переняты, даже и списаны у своих предшественников. В качестве высказывания открытие - не менее регулярное явление, нежели текст, где оно повторяется и раз-вивается; что в банальности, что в исключительности - регулярность ни менее действенна, ни менее продуктивна. При таком подходе не-возможно найти различий в природе творческих высказываний (тех, что раскрывают нечто новое, передают доселе неизвестную инфор-мацию и являются в каком-то смысле 'активными'),- и высказы-ваний подражательных (которые заимствуют информацию, будучи, так сказать, 'пассивными'). Поле высказываний не является сово-купностью неподвижных мест, оглашенных в благоприятный момент;
это область, активная от начала до конца.
Такой анализ регулярности высказывания можно вести по мно-гим направлениям, которые когда-нибудь стоило бы, наверное, ис-следовать, с большим усердием.
1. Итак, одна из форм регулярности описывает объединение вы-сказываний без того, чтобы было необходимо или возможно ввести различие между тем, что представляется новым, и тем, что таковым не представляется. Но эти виды регулярности - до них мы еще дой-дем - не даны раз и навсегда; это не та же регулярность, какая на-ходится в трудах Турнефора и Дарвина иди Лансло и Соссюра, Пет-ти и Кейнса. Имеются однородные поля регулярности (ими харак-теризуются дискурсивные формации), но эти поля отличны друг от друга. Итак, нет необходимости, чтобы переход на новое поле ре-гулярности высказываний сопровождался соответствующими изме-нениями на всех других уровнях дискурса. Можно найти примеры вербального речевого акта, идентичные с точки зрения грамматики (словаря, синтаксиса и общего способа речи); идентичные, в равной степени, с точки зрения логики (структуры предложения или дедук-тивной системы, в которой она располагается) - но которые будут различны как высказывания. Так, определение количественной связи между ценой и массой обращающихся денег может быть осуществ-лено при помощи одних и тех же слов - или синонимов - и полу-чено с помощью одного и того же хода рассуждений; но оно как вы-сказывание различно у Грехема или Локка и у материалистов XIX в., оно не принадлежит в обоих случаях к одной и той же системе объ-единения предметов и понятия. Нужно, следовательно, различать линг-вистическую аналогичность (или переводимость) от логической иден-тичности (или эквивалентности) и однородности высказывания. Именно эти виды однородности - и исключительно они - состав-ляют предмет археологии. Она может наблюдать, как возникает но-вая дискурсивная практика в словесных формулировках, остающих-ся лингвистически аналогичными или логически эквивалентными
145
(повторяя - иногда слово в слово - старую теорию фразы-атри-буции и глагола связки, грамматики Пор-Рояля открыли закономер-ность высказываний, чью специфику должна описать археология). И наоборот, она может пренебречь словарными различиями, может перейти на семантические поля или различного рода дедуктивные про-изведения, если будет в состоянии опознать в обоих случаях, вопре-ки такой разнородности, некоторую регулярность высказывания (и с этой точки зрения теория 'трудовых выкриков', разыскание про-исхождения языка, поиски начальных корней, какими мы находим в XVIII в., не являются 'новыми' по отношению к 'логическиому' анализу Лансло).
Так вырисовывается определенное число расхождений и пересе-чений. Теперь можно говорить лишь об открытии, формулировке ос-новного принципа или определении предварительного замысла - и о массовом явлении, новой фразе в истории дискурса. Теперь нельзя больше заниматься поисками того момента абсолютного начала или тотального переворота, в ходе которого все организуется, все ста-новится возможным и необходимым, все отменяется, чтобы начаться заново. Мы имеем дело с явлениями различных типов и уровней, рас-сматриваемыми в конкретных исторических структурах; с однород-ностью высказывания, организованной способом, в ней самой не со-держащимся, но который начиная с этой минуты и в течение после-дующих десятилетий и столетий люди будут считать и называть од-ним и тем же; не содержащий и определения - развернутого или нет - каких бы то ни было принципов, их которых вытекало бы как следствие все остальное. Однородность (и разнородность) высказы-ваний пересекается с лингвистической неизменностью (и изменени-ем) и с логической идентичностью (и различием), хоть они и не идут рука об руку и не обязательно соотносятся. Вместе с тем между ними должно существовать какое-то количество связей, чья область - бес-спорно, весьма сложная - также заслуживает описания.
2. Другое направление разысканий - внутренняя иерархия в ре-гулярности высказываний. Как мы видим, всякое высказывание свя-зано с определенной регулярностью и, следовательно, не может быть сочтено первозданным творением или волшебным произведением взбалмошного гения. Однако мы видим также и то, что никакое вы-сказывание не может быть расценено как пассивное и принято за тень или едва похожая копия первоначального высказывания. Все по-ле высказываний регулярно и подвижно в одно и то же время, оно непрестанно изменяется; наименьшее высказывание - самое сдер-жанное или в высшей степени банальное - использует весь меха-низм правил, которыми определены его объект, его модальность, ис-пользуемые им концепты и стратегия, частью которой оно является. Правила эти никогда не даны в определении, они пересекаются меж-ду собой и сами создают пространство, в котором сосуществуют; но
146
невозможно разыскать такое единичное высказывание, которое бы собственно их артикулировало. В то же время, некоторые группы вы-сказываний используют эти правила в их наиболее общей и наиболее широко применимой форме; наблюдая их, можно видеть, как новые объекты, новые понятия, новые модальности высказывания или но-вые виды выбора стратегии могут быть образованы на основании бо-лее частных правил с более специфической областью применения. Можно, таким образом, описать применительно к высказыванию дре-во деривации, в основе которого лежат высказывания, использую-щие правила построения в их обширнейшем понимании, а в вершине (после некоторого числа разветвлений) оказываются высказывания, следующие той же регулярности, но сформулированной тоньше, луч-ше определенной и более ограниченной в объеме.
Археология, таким образом, может (в этом - одна из ее основ-ных тем) состоять в воссоздании деривационного древа дискурса,- например, дискурса естественной истории. В корневой области она расположит под общим названием -направляющих высказываний те из них, что имеют отношение к определению доступных для наблю-дения структур и к области возможных объектов, те, что предписы-вают доступные формы описания и коды восприятия, те, что обна-жают наиболее общие возможности характеристики и открывают, тем самым, всю область строящих концептов, те, наконец, что, со-здавая возможность для стратегического выбора, оставляют место для множества последующих решений. И на концах ветвей или в по-бегах кроны она найдет и 'открытия' (например, ряды ископаемых), и преобразования концепций (например, новое понятие жанра), и не-ожиданные ответвления определений (например, определения мле-копитающего или организма), и методологические усовершенство-вания (принципы организации собрания, метод классификации и но-менклатура). Эта деривация, идущая от направляющих высказыва-ний, не может быть смешана с дедукцией, идущей от аксиом; она в равной степени не должна быть уподоблена процессу зарождения общей идеи или философской истины, чьи значения проявляются по-немногу по мере накопления опыта или уточнения формулировок;
наконец, она не может быть принята за психологический генезис, идущий от открытия, развивая и расширяя понемногу его следствия и возможности применения. Она отличается от всех этих путей и до-лжна быть описана самостоятельно.
Итак, можно описать археологические деривации естественной истории без того, чтобы начать с ее недосказуемых аксиом или фун-даментальных тем (к примеру, с предположения о континуальности природы), а также и без того, чтобы принять за отправную точку и направляющую нить первые открытия или ранние изыскания (поис-ки Турнефора, следовавшего за Линнеем, иди Джонстона, шедшего за Турнефором). Порядок в археологии - не тот же, что в систе-матике или хронологической преемственности.
147
Как мы видим, открывается целая область возможных вопросов. Поскольку каждое из этих разнообразных направлений стремится к самостоятельности и своеобразию. Для каких-то дискурсивных формаций археологический порядок может не особенно отличаться от систематического, как, в равной степени, в иных случаях он может следовать за нитью хронологической преемственности. Эти парал-лелизмы (в противоположность обнаруживаемым в других местах несоответствия) заслуживают изучения. Во всяком случае, важно не смешивать различные порядки, не искать в первоначальном 'откры-тии' или регулярном характере формулировки - все объясняющего и все порождающего принципа; не искать в общем принципе закона регулярности высказываний или индивидуальных изобретений; не требовать от археологической деривации воспроизведения хроноло-гической последовательности или порождения дедуктивной схемы.
Нет большей ошибки, нежели стремление видеть в анализе дис-курсивных формаций опыт всеобщей периодизации: дескать, начи-ная с какого-то момента и в течение некоторого времени все будут думать одинаково, невзирая на внешние различия, сообщать одно и то же, пользуясь разнородным словарем, и воспроизводить некий большой дискурс, обозримый во всех направлениях. Археология, на-против, описывает уровень однородности высказываний, имеющих свой временной срез и не объемлющей всех остальных форм иден-тичности и различия, какие только можно заметить в речи. На этом уровне она устанавливает порядок, иерархию, направление развет-влений, исключающие массовую, аморфную и данную раз и навсегда синхронию. В этих смутных единствах, которые мы называем 'эпо-хами', она выявляет во всей их спецификой 'периоды высказыва-ний', объединяющиеся, не перемешиваясь, в виде эпохи господства понятия, фазы развития теории, стадии формализации и этапа язы-ковой эволюции.
148
Ванализируемом дискурсе история идей предполагает обычно наличие связности. Что же, если ей приходится констатировать нерегулярность в словоупотреблении, многочисленные взаимо-исключающие предложения, игру значений, не стыкующихся друг с другом, игру понятий, которые невозможно объединить в какую-либо систему?- Тогда она вынуждена находить на более или менее глубоком уровне принцип связности, организующий дискурс и вос-станавливающий его скрытое единство. Этот закон связности есть эвристическое правило, необходимое условие процедуры, ограниче-ние в исследовательской работе, имеющее почти нравственный ха-рактер: не умножать бесполезных противоречий, не позволять себе увлечься мелкими различиями, не уделять слишком большого вни-мания изменениям, доработкам, возвратам к сделанному и полемике, не раздумывать о том, что человеческий дискурс постоянно подта-чивается изнутри людскими желаниями, испытаниями, которым люди подвергаются, или условиями, в которых они живут, но исходить из того, что если они вообще разговаривают, если общаются друг с другом, то делают это, скорее всего, затем, чтобы преодолеть эти противоречия и обрести точку, опираясь на которую можно было бы подчинить их своей воле. Однако сама эта связь есть также ре-зультат разысканий: она определяет конечные единства, венчающие анализ, она раскрывает внутреннюю организацию текста, форму раз-вития индивидуального произведения или место встречи различных дискурсов. Чтобы ее воспроизвести, необходимо ее предполагать, а с уверенностью говорить о том, что она найдена, можно только про-следовав за ней достаточно долго и далеко. Она появляется как оп-тимум - наибольшее возможное число противоречий, решенных про-стейшим образом.
Однако подобные способы весьма многочисленны, и вследствие этого найденные связности могут быть весьма различны. Анализи-руя действительность предложений и объединяющие их отношений, можно определить поде логического непротиворечия: тогда будет раскрыта системность, тогда от видимого корпуса фразы мы перей-дем к чистому идеальному построению, которое настолько же за-
149
слоняется грамматическими двусмысленностями, знаковой перегру-женностью слов, насколько и отражается в них. Но можно, совсем напротив, следуя за течением аналогий и символов, наткнуться на тему, еще менее реальную, нежели дискурс, скорее аффективную, чем рациональную, и более отдаленную от концепта, нежели от про-извольного желания. Такая тема одушевляет своей силой, но, вместе с тем, неразрывно сливает в медленно изменяемом единстве самые противоположные явления,- имеется в виду пластичный контину-ум, перемещение смысла, обретающего форму в воспроизведениях, образах и разнообразных метафорах. Тематические или системати-ческие, ясно выраженные или скрытые, эти виды могут отыскаться на уровне воспроизведения, осознанного говорящим, но чей дискурс из-за сложившихся обстоятельств или вследствие неспособности, связанной с самой формой его речи, проявился слабо. Можно также отыскать их и в тех структурах, которые скорее сами принуждают и творят автора, нежели сами им создаются,- в структурах, которые предписывают ему, для него самого безотчетно, постулаты, опера-тивные схемы, языковые правила, совокупность фундаментальных положений и убеждений, образы или всю логику воображения. Речь, наконец, может идти о связности, устанавливаемой на уровне инди-видуума - о сязности его биографии или каких-либо иных частных обстоятельств его дискурса,- однако можно установить подобного рода связность и в более широких пределах, придав ей коллективные и диахронные масштабы эпохальности, всеобщей формы сознания, типа общества, совокупности традиций, воображаемой глобальной панорамы всей культуры и проч.
Во всех этих формах раскрытая таким образом связность всегда играет одну и ту же роль: она показывает, что непосредственно на-блюдаемые противоречия суть не более чем поверхностные отсветы, и что необходимо сфокусировать воедино эту игру рассеянных бли-ков. Противоречие - это ложная наружность скрытой или скрыва-емой цельности: оно существует только на стыке сознания и бессо-знательного, на сдвиге между мыслью и текстом, между идеальным образом и частным выражением. Во всяком случае, цель анализа - снять, насколько это только возможно, противоречие.
В итоге подобной работы сохраняются только остаточные про-тиворечия: противоречия случайности, погрешности, дефекты,- или, напротив, возникает (например, если весь анализ двигался с трудом, вымученно и поневоле) фундаментальное противоречие: ис-пользование, начиная с самих основ метода, взаимоисключающих постулатов, скрещивание несовместимых влияний, изначальное пре-ломление желания, экономический и политический конфликты, про-тивопоставляющие общество самому себе - все это вместо того, чтобы предстать в виде изобилия внешних элементов, подлежащих сокращению, окончательно раскрывается как организующий прин-цип, как основной и тайнодействующий закон, ответственный за все
150
скрытые противоречия и дающий им твердое основание - в общем, модель всех других оппозиций. Подобное противоречие, далекое от того, чтобы быть видимостью или ошибкой дискурса, далекое от то-го, чтобы быть всем тем, от чего необходимо его освободить, чтобы он дал, наконец, возможность раскрыться своей внутренней приро-де,- подобное противоречие и составляет самый закон его сущест-вования. Именно вследствие такого противоречия дискурс возника-ет; в то же время, именно для того, чтобы преобразовать и преодо-леть это противоречие дискурс произносится, а для того, чтобы его избежать (в то время как оно безостановочно само себя воспроиз-водит) он продолжается вновь и вновь до бесконечности. Именно по той причине, что противоречие это всегда пребывает вне дискурса и, следовательно, никогда не может быть вполне очерчено, дискурс изменяется, преображается, вытекает сам из себя в своей контину-альности. Следуя за течением дискурса, противоречие, таким обра-зом, действует как основа его историчности.
Итак, история идей различает два уровня противоречий: случай-ные и разрешимые в рамках дискурса,- и фундаментальные, даю-щие повод для самого дискурса.
Дискурс,- с точки зрения его связи с первым из этих уровней,- является идеальной фигурой, которую следует очистить от случай-ного присутствия легко обнаруживаемых противоречий; с точки зре-ния связи со вторым дискурс является фигурой эмпирической, ко-торую могут захватить противоречия и в которой для того, чтобы обнаружить их своевольное вторжение, следует разрушить види-мость связности. Дискурс - это путь, ведущий от одного противо-речия к другому: если он и предоставляет место для тех, что видимы, то только от того, что подчиняется тем, что скрыты. Проанализи-ровать дискурс - это значит разрушить старые и открыть новые про-тиворечия; это значит показать игру, в которую они в нем играют;
это значит объяснить, в чем они могут выражаться, признать их зна-чимость или приписать их появлению случайный характер.
Для археологического анализа противоречия не представляются ни внешним явлением, которое надлежит преодолеть, ни скрытым принципом, который предстоит высвободить. Напротив, они явля-ются объектами описания сами по себе, вне поисков точки зрения, с которой их можно было бы развеять, или уровня, на котором они бы радикализовались и действительно стали причиной.
Рассмотрим простой пример, который весьма схож с очень мно-гими случаями, ему подобными: креационистский принцип Линнея был опровергнут в XVIII в. не столько открытием Пелории, изменив-шего в нем лишь правила применения, сколько известным числом 'эво-люционистских' утверждений, которые можно найти у Бюффона, Дидро, Бордо, Медье и многих других. Археологический анализ за-ключается не в том, чтобы показать, что этой оппозицией и на более
151
существенном уровне все они принимали определенное количество основных тезисов (непрерывность и полнота природы, взаимосвязь между новыми формами и климатом, почти неощутимый переход от неживой природы к живой); он не заключается также и в том, чтобы показать, что такая оппозиция отражает в частной области естест-венной истории более общий конфликт, разрывающий все познание и всю мысль XVIII в.- конфликт между идеей упорядоченного тво-рения, свершенного раз и навсегда, развернутого без непознаваемой тайны, и идеей самопроизводящей, самопорождающей природы, на-деленной загадочными способностями, развертывающейся в истории постепенно и переворачивающей по прошествии долгого времени космический порядок. Археология стремится показать, как два воз-зрения, креационизм и 'эволюционизм', сосуществуют в конкрет-ном описании видов и родов. В качестве объектов это описание рас-сматривает видимую структуру органов (то есть их форму, размер, число и расположение в пространстве); оно может определять ее двумя способами - как целостный организм либо как некоторые из его частей, выделенные то ли на основании их значимости, то ли из соображений таксономического удобства. Во втором случае появля-ется, таким образом, упорядоченная таблица, имеющая некоторое число соответствующих отделений и содержащая, если можно так сказать, программу любого возможного творения (в результате чего порядок видов и родов - современный, еще не существующий или уже исчезнувший - оказывается четко зафиксирован); в первом же случае - ряд родственных групп, остающихся неопределенными и открытыми, отделенными одна от другой и принимающими в любом количестве новые формы, настолько близкие, насколько это позво-ляют формы предшествующие.
Итак, выстраивая противоречие между двумя тезисами некоей области объектов, ограниченной и упорядоченно структурирован-ной, мы отнюдь не полагаем разрешить это противоречие и не ищем примиряющей позиции, но, в равной степени, и не переводим его на более глубокий уровень. Мы только определяем пространство, в ко-тором это противоречие располагается, выявляем альтернативные ответвления, устанавливаем точку расхождения и место, где два дис-курса накладываются друг на друга. Представления, которые услов-но можно назвать 'структурной теорией', не являются общим пос-тулатом, базой целостного мировоззрения, разделяемого и Линнеем, и Бюффоном, твердым фундаментальным убеждением, которое сво-дило конфликт 'эволюционизма' и креационизма на уровень вто-ростепенной дискурсии,- это основание их несовместимости, за-кон, определяющий их расхождение и их сосуществование.
Принимая противоречия как объект описания, археологический анализ не пытается обнаружить в них общую форму или общую те-матику, не пытается определить меру или формулу их различия. В отличие от истории идей, которая стремится слить противоречия в
152
призрачном единстве целостности фигуры иди превратить их в от-влеченный всеобщий принцип, наподобие принципа интерпретации иди экспликации, археология предназначена для описания различ-ных пространств разногласия.
Следовательно, археология отказывается от того, чтобы рассмат-ривать противоречие как всеобщую функцию, действующую в рав-ной степени на всех уровнях дискурса, анализ которой следовало бы либо вообще упразднить, либо свести к примитивной конститутив-ной форме: в бесконечной игре противоречия ('вообще'), скрывав-шегося под тысячью обличий, потом уничтоженного и, наконец, достигшего своей кульминации и воскресшего в коренном конфлик-те, она заменяет анализ разнообразных типов противоречия, различ-ных уровней, где его можно обнаружить, функций, которые оно мо-жет выполнять.
Начнем с разных типов.
Некоторые противоречия располагаются в едином плане предло-жений или утверждений, нисколько не влияя на порядок высказы-ваний, делающий их возможными: так, в XVIII в. утверждение об органическом происхождении полезных ископаемых противостояло более традиционному представлению об их неорганической природе. Безусловно, выводы, которые можно сделать из обоих этих тезисов, многочисленны и далекоидущие; однако, можно показать, что по-рождены они одной и той же дискурсивной формацией, в одной ее точке и вследствие одних и тех же обстоятельств действия функции высказываний. Эти противоречия,- с археологической точки зре-ния,- производные, они являют собою конечное состояние. Другие, напротив, переходят пределы дискурсивной формации, они проти-вопоставляют тезисы, не следующие из одних и тех же условий вы-сказывания: так, Линнеев креационизм находится в противоречии с креационизмом Дарвина, но лишь постольку, поскольку возможно нейтрализовать различие между естественной историей, к которой принадлежит первый, и биологией, к которой относится второй. Мы наблюдаем здесь противоречия внешние, отсылающие к противопо-ложности между двумя дискурсивными формациями. Для археоло-гического описания (не принимая в расчет возможного в реальной работе бестолкового и слепого поиска) это противопоставление со-ставляет terminus a quo, тогда как противоречия производные соста-вляют terminus ad quem анализа.
Между двумя этими крайностями археологическое описание оп-ределяет то, что можно было бы назвать противоречиями внутренне присущими: те, что развиваются в самой дискурсивной формации и, в то же время, будучи порождены в единой точке системы формаций, вызывают появление подсистем: таково для нас, если взять пример из естественной истории XVIII в., противоречие, организующее оп-позицию между 'методическим' и 'систематическим' анализом.
153
Здесь противоречие отнюдь не является непримиримым: это не два взаимоисключающих утверждения об одном объекте, не два несо-вместимых применения одного концепта, но два способа построения высказывания, отличающихся,- как первый, так и второй,- харак-терным объектом, характерной позицией субъекта, характерными концептами и характерным выбором стратегии. Между тем, эти сис-темы не самобытны постольку, поскольку можно показать, из какой обе они выходят точки одной и единой реальности - реальности ес-тественной истории. Для археологического анализа существенны именно такие внутренне присущие оппозиции.
Теперь - о различных уровнях.
Внутренне присущее с археологической точки зрения противоре-чие не является чистым и простым фактом, который достаточно бы-ло бы констатировать как правило или описать как эффект. Это слож-ный феномен, протекающий на различных планах дискурсивной формации. Так, например, для систематической естественной исто-рии и естественной истории методической, которые на протяжении всего XVIII в. находились в состоянии беспрерывной оппозиции, можно обозначить: неадекватность объектов (в одном случае опи-сывается общий вид растения, в другом - несколько переменных, определенных заранее; в одном случае описывается растение в со-вокупности или хотя бы его важнейшие части, в другом - опреде-ленное число элементов, самовольно отобранных по принципу так-сономического удобства; во внимание принимаются различные ста-дии роста и созревания растения или же, напротив, ограничиваются одним моментом и стадией, оптимальной для наблюдения); расхож-дение модальности высказываний (в случае систематического анали-за растения используют строгие правила наблюдения и описания, и неизменную шкалу; для методического описания правила относи-тельно свободны и могут применяться различные шкалы); несовме-стимость концептов (в 'системах' понятие родового признака яв-ляется произвольным, хотя и не ошибочным, родоразличительным понятием; в методиках тот же термин призван раскрыть истинное определение рода); и, наконец, исключение теоретического выбора (систематическая таксономия признает возможным креационизм, если даже он пропущен через идею творения, протяженного во вре-мени и развертывающего свои элементы постепенно, или идею сти-хийного бедствия, нарушая, на наш нынешний взгляд, линеарность природного сосуществования,- но она исключает возможность из-менения, которую метод принимает, несмотря на то, что абсолютно ее не включает).
Функции.
Все эти формы оппозиции играют разные роли в дискурсивной практике: они, равным образом, отнюдь не является препятствиями, которые необходимо преодолеть, или основой развития. Во всяком
154
случае, недостаточно видеть в них лишь причину замедления либо ускорения исторического хода; появление времени в реальность и идеальность дискурса не есть следствие такого пустого и всеохватного по форме явления, как противоречие.
Оппозиции - это всегда предопределенные функциональные мо-менты. Некоторые из них обеспечивают дополнительное разбитие поля высказываний и открывают последовательность различных объ-яснений, опытов, проверок и выводов, они дают возможность опре-делить новые объекты, они порождают новые модальности выска-зываний, они определяют новые концепты или изменяют поле при-менения уже существующих,- однако, так, чтобы ничего не изме-нилось в системе дискурсивной реальности (как, например, произо-шло с дискуссиями между натуралистами XVIII в. о разграничениях мира минералов от мира растений, о пределе жизни иди о проис-хождении полезных ископаемых). Подобные дополнительные .про-цессы могут оставаться открытыми или оказаться окончательно за-крытыми вследствие аргумента, их опровергающего, либо открытия, ставящего их вне игры.
Другие же вызывают реорганизацию дискурсивного поля: они поднимают вопрос о возможном воспроизведении одной группы вы-сказываний в другой, о точке связности, которая могла бы их со-единять, о более общей интеграции их в пространстве (так, оппози-ция метода и системы у натуралистов XVIII в. порождает ряд по-пыток переписать их вместе в форме единого описания, соединить произвольность системы с конкретным анализом метода); это не но-вые объекты, не новые понятия, не новые модальности выражения, линейно присоединенные к прежним, но объекты иного - более об-щего или более частного - уровня, концепты с иной структурой и иным полем применения, акты высказывания иного типа, без кото-рых, тем не менее, должны были бы перемениться законы формации.
Противопоставления третьего рода играют роль критическую: они обеспечивают существование и 'приемлемость' дискурсивной практики, определяют момент невозможности ее исполнения и воз-вратного поворота ее истории (так, в той же естественной истории описание органических взаимосвязей и функций, осуществляющих при различных условиях окружающей среды у организмов с различ-ной анатомической организацией, уже не позволяет говорить о ес-тественной истории - в смысле таксономической науки о живых су-ществах, исходящей из наблюдаемой внешности,- как о замкнутой дискурсивной формации).
Дискурсивная формация - это отнюдь не идеальный текст, про-тяженный и гладкий, протекающий в свете разнообразных противо-речий и разрешающий их в спокойном единстве упорядоченной мыс-ли; это и не поверхность, в которой отражается в тысяче разных ви-дов противоречие, отступающее всегда на второй план и в то же вре-мя доминирующее. Это скорее пространство множества разногласий;
155
это единство различных противоположностей, для которых можно выделить и уровни и роли.
Археологический
анализ, таким образом, все же снимает примат противопоставления, чья модель
сводится к утверждению и отрица-нию в одном и том же предложении. Снимает,
однако, совсем не затем, чтобы нивелировать все противопоставления в общих
формах мышления и насильно примирить их посредством принудительного априори.
Речь, напротив, идет о том, чтобы отметить в некоей дис-курсивной практике
момент, где они возникают, определить форму, которую они принимают, связи,
образующиеся между ними, и об-ласть, в которой они господствуют. Короче говоря,
речь идет о том, чтобы сохранить дискурс со всеми его шероховатостями и,
следова-тельно, закрыть тему потерянного или, равно, найденного, реши-тельного
и всегда возрождающегося противоречия в недифференци-рованной стихии Логоса.
156
Археологический анализ выделяет и описывает дискурсивные формации. Это значит, что он должен их сопоставлять, про-тивопоставлять друг Другу в одновременности, где они нахо-дятся, отделить те из них, что лежат в другом календаре, устанав-ливать связь, придающую им специфику, между ними и недискур-сивными практиками, окружающими их и служащими их общим на-чальным элементом. Археологическое исследование, и в этом также весьма отличное от эпистемологических иди 'архитектонических' описаний, анализирующих неподвижную структуру теории,- архе-ологическое исследование всегда пользуется множественным чис-лом: оно осуществляется на многих уровнях, преодолевает проме-жутки и проходит через зазоры; область его - там, где единства пе-рекрываются, разделяются, прекращают свое течение, противостоят друг Другу и оставляют между собою пробел. Когда же оно обра-щается к какому-либо одному типу дискурса (например, к психиат-рии в 'Истории безумия' или к медицине в 'Рождении клиники'), то делает это затем лишь, чтобы установить для них на основании внешнего сравнения хронологические вехи,- а также и для того, чтобы описать одновременно с ними групповое поле, единство со-бытий, действий, политических решений, взаимосвязь экономичес-ких процессов, учитывающих демографические колебания, виды бла-готворительности, потребности и требования рабочих, различные уровни безработицы и т. д. Но археологическое исследование может также (в порядке побочного сопоставления, как я это делал в 'Сло-вах и Вещах') ввести в оборот многочисленные и разнообразные реалии, состояния которых, существующие на протяжении опреде-ленного периода, оно сопоставляет и которые оно сравнивает с дру-гими типами дискурса, занявшими их место в данную эпоху.
Замети однако, что виды эти весьма отличны от тех, которые при-меняются обыкновенно.
1. Сравнение всегда ограничено и локализовано. Отнюдь не стре-мясь выявить всеобщие формы, археология старается нарисовать очертания единичных объектов. Когда между собой сопоставляются
157
всеобщая грамматика, анализ накоплений и естественная история классического периода, то это делается не затем, чтобы объединить эти три проявления менталитета, для которых в особенности харак-терна экспрессивность оценок и которые до сих пор, как ни странно, пребывают в пренебрежении,- три проявления менталитета, очевид-но, господствовавшего в XVII-XVIII вв., и не для того чтобы вос-создать, опираясь на уменьшенную модель и в частной области, фор-мы мышления, существовавшие во всей классической науке, даже и не затем чтобы осветить в наименее известном ракурсе культурный облик, кажущийся нам близким и знакомым. Мы не хотим утверж-дать, что людей XVIII в. порядок интересовал, как правило, больше, нежели история, классификация - больше, нежели становление, а знаки - больше, нежели механизм причинности. Речь идет о том, чтобы показать вполне определенное единство дискурсивных поня-тий, имеющих между собой некоторое количество поддающихся описанию связей. Эти связи не выходят за границы смежных облас-тей и нельзя постепенно перенести их ни на всю общность совре-менных дискурсов, ни, тем более, на то, что обычно называют 'клас-сическим духом': они тесно замкнуты в рассматриваемой триаде и действуют только в области, которая оказывается, таким образом, определена. Это интердискурсивное единство как группа само по се-бе тоже оказывается в связи с иными типами дискурса (с одной сто-роны - с анализом представления, общей теорией знака и 'идео-логией'; с другой стороны - с математическим анализом и с по-пыткой восстановить матезис). Эти-то внутренние и внешние связи и характеризуют естественную историю, анализ накоплений и все-общую грамматику как специфическое единство и позволяет при-знать в них интердискурсивную конфигурацию.
Что же до тех, кто спросит: 'Почему мы не говорим о космоло-гии, физиологии или толковании Библии? разве химия до Лавуазье, математика до Эйлера и история до Вико,- коли уж о них зашла речь,- не способны разрушить весь анализ, какой только можно найти в "Словах и вещах"? Разве нет в изобретательном обогащении XVIII в. множества других идей, совсем не входящих в жестокие рам-ки археологии?',- то на их законное нетерпение, на все их контр-доводы, которые, я знаю, могли бы быть представлены, я отвечаю:
'Разумеется. Я не только допускаю, что мой анализ ограничен - я этого хочу и этого от него требую. Единственное, что в самом деле будет для меня контрдоводом - это возможность такого утверж-дения; все эти связи, описанные нами применительно к трем отдель-ным формациям, все эти переплетения, где соединяются между со-бой теория определения, артикуляции, обозначения и деривации, вся эта таксономия, базирующаяся на прерывистой характеризации и непрерывности следования - точно так же и таким же образом об-наруживается в геометрии, теоретической механике, физиологии те-лесных соков и зародышей, в критике священной истории и в опи-
158
сании кристаллообразования'. Вот это действительно будет доказа-тельством того, что я не смогу описать, как хотел бы это сделать, область интердискурсивности; я характеризовал дух или науку эпохи - вот против чего направлен весь этот мой выпад. Связи, ко-торые я описывал, годятся для того, чтобы определить отдельную обособленную конфигурацию; это вовсе не знаки для описания всего облика культуры в ее целостности. Друзья Weltanschanung будут ра-зочарованы: я стремлюсь к тому, чтобы описание, к которому я при-ступил, было совершенно иного типа. То, что для них было бы ла-куной, упущением или ошибкой, для меня - намеренное, методо-логическое исключение.
Однако могут сказать: 'Вы сопоставляете всеобщую грамматику с естественной историей и анализом накоплений. Почему же не с ис-торией, какою она представлялась в ту же эпоху, почему не с биб-лейской критикой, не с риторикой, не с теорией искусства? Разве все это не то же поле интерпозитивности, которое вы стремились опи-сать? Какая же привилегия у того, что было вами рассмотрено, срав-нительно с другим?' - 'Никакой привилегии,- отвечу я.- это про-сто одно из доступных для описания единств'. Если действительно взять всеобщую грамматику и постараться определить ее связи с ис-торическими дисциплинами и критикой текста, наверняка можно увидеть, как вырисовывается вся система взаимоотношений; и опи-сание покажет интердискурсивную сеть, не накладывающуюся на всеобщую грамматику, но пересекающуюся с нею в определенных точках. Так же и таксономия натуралистов могла бы быть сопостав-лена не только с грамматикой и экономикой, но и с физиологией и патологией; здесь тоже вырисуются новые интерпозитивности (как при сопоставлении отношений таксономии, грамматики и экономи-ки, рассмотренных в 'Словах и Вещах', и отношений таксономии и патологии, изученных в 'Рождении клиники'). Количество этих се-тей, однако, не предопределено заранее; самый подход к анализу мо-жет показать, существуют ли они и какие из них существуют (иначе говоря, какие из них поддаются описанию). При этом ни одна дис-курсивная формация не принадлежит (во всяком случае - не при-надлежит обязательно) лишь одной из этих систем, но они однов-ременно входят во многие поля отношений, не занимая в них одно и то же место и не выполняя одной и той же функции (связи так-сономия-патология не изоморфны связям таксономия-граммати-ка; связи грамматика-анализ накоплений не изоморфны связям грам-матика-экзегеза).
Итак, горизонт, к которому обращается археология - это не са-ма по себе наука, мышление, менталитет или культура; это скреще-ние интерпозитивностей, чьи пределы и точки пересечения могут быть мгновенно обозначены. Археология - сравнительный анализ, предназначенный не для того, чтобы редуцировать многообразие дискурсов и отображать единство, долженствующее их суммиро-
159
вать, а для того, чтобы разделить их разнообразие на отдельные фи-гуры. Следствие археологического сравнения - не объединение, но разделение.
2. Сопоставляя всеобщую грамматику, естественную историю и анализ накоплений XVII-XVIII вв., можно спросить себя, какими общими идеями располагали в ту эпоху лингвисты, натуралисты и теоретики экономики; можно спросить себя, какими скрытыми по-стулатами мыслили они вместе, несмотря на различие их теорий, ка-ким основным принципам повиновались, пусть даже негласно; мож-но спросить себя, какое влияние языковой анализ оказал на таксо-номию или какую роль идея упорядоченной природы сыграла в те-ории капитала; можно, в равной степени, изучать взаимное проник-новение этих сложных видов дискурса, признанный за каждым из них авторитет, оценку каждого из них, обусловленную его древно-стью (или, напротив, новизной) и большей точностью, каналы ком-муникации и пути, по которым происходит обмен информацией; можно, наконец, дойдя до совсем традиционного анализа, спросить себя, в какой мере Руссо перенес на изучение языков и их проис-хождения свои ботанические познания и опыт, какими общими ка-тегориями пользовался Тюрго в анализе денежного обмена и в те-ории языка и этимологии; как идея универсального языка, искусст-венного и совершенного, была переработана и использована Линне-ем или Адамсоном... Конечно, все эти законы были бы законны (по крайней мере, некоторые из них). Но ни одни, ни другие не реле-вантны на уровне археологии.
Археология, в первую очередь, стремится в специфике разграни-ченных между собой дискурсивных формаций установить игру ана-логий и различий такими, какими они предстают перед нами на уров-не правил формации.
Таким образом, перед археологией стоят пять отдельных задач:
a) показать, как совершенно разные дискурсивные элементы мо-гут быть образованы вследствие аналогичных правил (концепты все-общей грамматики, такие, как глагол, подлежащее, дополнение, ко-рень, образованы на основании тех же положений поля высказыва-ний - теорий определения, артикуляции, обозначения и деривации - что и концепты естественной истории и экономики, порой совершен-но различные, порой абсолютно однородные),- задача показать сре-ди разнообразных формаций археологический изоморфизм;
b) показать, в какой мере эти правила сочетаются (или не соче-таются) сходным образом, перекрещиваются (или не перекрещива-ются) в одном порядке, располагаются (или не располагаются) по од-ной модели в различных типах дискурса (всеобщая грамматика скре-щивает между собой и именно в указанном порядке теории опреде-ления, артикуляции, обозначения и деривации; естественная история и анализ накоплений меняют местами две первые с двумя последни-
160
ми, но скрещивают их каждая в обратном порядке,- задача опре-деления археологическую модель каждой формации;
c) показать, как совершенно разные концепты (такие, как цена и специфический признак, или стоимость и родовой признак) занима-ют аналогичное местоположение в ответвлениях их системы реаль-ности,- как, следовательно, они обретают археологическую изотопию, хотя область их приложения, степень их формализации и, в особенности, их исторический генезис - делают их абсолютно друг другу чуждыми;
d) показать взамен, как одно и то же понятие (по случайности обозначенное одним и тем же словом) может означать два с архео-логической точки зрения разнличых элемента (понятия происхож-дения и эволюции играют разную роль, занимают разное место и со-здают разные формации в системах реальности всеобщей граммати-ки и естественной истории),- задача регистрации археологических расхождений;
e) наконец, показать, каким образом от одной реальности к дру-гой могут выстраиваться связи подчинения или дополнения (напри-мер, как в соотношении с анализом накоплений, так и с анализом видов, описание языка играет в классическую эпоху доминирующую роль постольку, поскольку оно является теорией институционных знаков, раздваивающих, маркирующих и представляющих самое пред-ставление),- задача установления археологических корреляций.
Во всех этих описаниях ничто не опирается на определение вли-яний, изменений, информационной передачи, коммуникации. Речь идет и не об их отрицании или оспоривании того, что они могли бы стать объектом описания, но о том, чтобы в связи с этим сперва не-сколько отступить назад, перевести направление анализа на другой уровень, показать, что сделало их возможными, обозначить точки, в которых стала осуществима проекция одного понятия на другое, установить изоморфизм, обеспечивающий перенос методов или тех-нологий, показать близость, симметрию или аналогию, давшие ос-нование для обобщений; короче говоря,- о том, чтобы описать поле векторов и дифференциальной рецепции (проницаемости и герме-тичности), послужившее основанием для исторической возможности изменений. Конфигурация промежуточного состояния - это не группа смежных дисциплин, не просто наблюдаемый феномен по-добия многих дискурсов с одним или другим,- это закон их ком-муникации. Мы не станем утверждать, что, поскольку Руссо и иже с ним размышляли по очереди о порядке видов и о происхождении языков, завязались связи и произошли переносы между таксономией и грамматикой, поскольку Тюрго, вслед за Лоу и Петти, рассматри-вал деньги как знак, экономика и теория языка сблизились, и их ис-тория все еще несет следы этих попыток. Но скажем,- если все-таки собираемся осуществить археологическое описание,- что взаимо-
161
расположение этих трех реальностей было таково, что на уровне произведений, авторов, индивидуального существования, замыслов и попыток - можно найти подобные переносы.
3. Археология раскрывает также связи между дискурсивными фор-мациями и областями недискурсивными (учреждения, политические события, экономическая деятельность и процессы в экономике). Эти сближения не ставят своей конечной целью осветить большие куль-турные континуумы или выделить механизмы причинности. Рассмат-ривая единство фактов высказывания, археология не задается вопро-сом, чем бы оно могло быть мотивировано (этим занимается разыс-кание контекстов формулировки), не стремится она и к отысканию того, что в них выражено (недостаток герменевтики),- она пытается определить, как законы формации, из которых появляется это един-ство и которые характеризуют реальность, которой оно принадле-жит, могут быть связаны с недискурсивными'системами: она, таким образом, стремится определить специфические формы артикуляции.
Обратимся к примеру клинической медицины, введение которой в конце XVIII в. совпало по времени с определенным числом явлений в области политики, экономических феноменов, организационных перемен. Нетрудно, по крайней мере, интуитивным способом, заме-тить связь между событиями и организацией больничной медицины. Но как ее анализировать? Символический анализ увидит в органи-зации клинической медицины и в совпавших с нею исторических про-цессах два синхронных выражения, отражающие и символизирую-щие друг друга, служащие друг для друга зеркалом, значения кото-рых проявляются в неопределенной игре отражений: два выражения, не представляющие ничего кроме общей для них формы. Таким об-разом, медицинские идеи естественной солидарности, функциональ-ного сцепления, связи тканей и отказ от принципа классификации заболеваний в пользу анализа взаимодействий в теле соответствуют (отражая ее и отражаясь в ней) политической практике, раскрыва-ющей под все еще феодальной стратификацией связи с функцио-нальным типом, экономическую солидарность, общество, в котором внутренние зависимости и соответствия должны были подтвердить под формой коллектива аналог жизни. Причинный анализ зато бу-дет заключаться в том, чтобы выяснить, в какой степени политичес-кие изменения, экономические процессы могли определять сознание научных деятелей: их кругозор, направленность интересов, систему ценностей, взгляд на вещи. Так, в эпоху, когда индустриальный ка-питал начал считаться с повседневными нуждами своих рабочих, за-болевание приобрело социальное значение: поддержание здоровья, лечение, помощь бедным больным, поиск причин и очагов заболева-ний - все это сделались коллективной заботой, которую государст-во должно было частично взять на свой счет, частично принять под наблюдение. С этого берут начало отношение к телу как орудию
162
труда, забота о рационализации медицины по образцу других наук, усилия, направленные на поддержание уровня здравоохранения, за-бота о терапии, о ее эффективности феноменов долгожительства.
Археология располагает свой анализ на другом уровне: феноме-ны выражения, отражения и символизации для нее - не более чем явления из общего материала к отысканию формальных аналогий или переноса смысла; а причинные связи могут быть определены лишь на уровне контекста или по ситуации и по их воздействию на говорящего. Во всяком случае, как первые, так и вторые могут быть установлены, только если будут определены реальности, где они проявляются, и законы, согласно которым эти реальности сформи-ровались. Поле отношений, характеризующее дискурсивную форма-цию,- вот точка, отправляясь от которой могут быть замечены, ло-кализованы и определены символизация и воздействие. Если архе-ология сближает медицинский дискурс с определенным числом прак-тик, то делает это для того, чтобы раскрыть связи, гораздо менее 'непосредственные', нежели выражение, но гораздо более прямые, нежели связи причинности, ретранслированные сознанием говоря-щих. Она стремится показать не то, как политическая деятельность определила содержание и форму медицинского дискурса, а как и в каком качестве она составила часть условий его появления, интег-рации и функционирования.
Связь может быть отмечена на многих уровнях. Во-первых, на уровне выделения и ограничения объекта медицины: мы, конечно, да-леки от того, чтобы утверждать, будто это политическая практика начала XIX в. дала медицине новые объекты,- такие, как повреж-дение тканей или анатомо-физиологическая соотнесенность,- но она открыла новые поля отмеченных объектов медицины (эти поля определились вследствие наличия массы населения, административ-но руководимой и наблюдаемой, расслоенной с точки зрения опре-деленных норм жизни и здоровья, анализируемой в формах статис-тической и документальной регистрации; они определились также на основании огромных народных масс эпохи Революции и Наполеона и тогдашней специфической формой медицинского контроля; они определились, сверх того, на основании учреждений больничного вспоможения, которые в конце XVIII - начале XIX вв. функцио-нально определялись как экономическая потребность эпохи и соци-ально-классовых взаимоотношений). Эту связь политической прак-тики с медицинским дискурсом в равной степени можно обнаружить в статусе врача, ставшего не только привелегированным, но и прак-тически исключительно правомочным обладателем дискурса, в фор-ме отношений, установившихся между врачом и госпитализирован-ным больным иди частной клиентурой, в предписанных или разре-шенных для этого знания разновидностях обучения и пропаганды. Можно, наконец, уловить эту связь в функции, которой наделен ме-дицинский дискурс, или в роли, которой от него ж требуют, коль
163
скоро речь идет о суде над индивидуумом, о принятии администра-тивного решения, об установлении общественной нормы, о рассмот-рении конфликтов иного порядка (с тем, чтобы их 'разрешить' или прикрыть), о создании естественных моделей для анализа общества и присущего ему типа поведения. Речь ведь идет не о том, чтобы про-демонстрировать, как политическая практика в данном обществе за-крепила иди видоизменила медицинские понятия и теоретическую структуру патологии, а о том, как медицинский дискурс как прак-тика, обращаясь к определенному полю объектов, будучи поручен определенному числу утвержденных согласно закону лиц, выполняя, наконец, определенные функции в обществе - соединяется со внеш-ними для себя практиками, недискурсивными по своей природе.
Если в данном виде анализа археология на время заслоняет тему
выражения и отражения, если возвращается к рассмотрению в дис-курсе видимости
символической проекции событий или расположен-ных вовне процессов, то не затем
чтобы выявить причинную после-довательность, которую можно было бы описать по
пунктам и кото-рая позволила бы установить связь между открытием и событием или
между концептом и социальной структурой. Однако, с другой сто-роны, если она
оставляет подобный причинный анализ нерешенным, если стремится избегнуть
неизбежного промежуточного присутствия говорящего, то не для того чтобы
закрепить полную независимость и обособленность дискурса, но для того чтобы
раскрыть область су-ществования и функционирования дискурсивной практики. Иными
словами, археологическое описание дискурсов развертывается в масштабах всеобщей
истории; оно стремится раскрыть всю область учреждений, экономических
процессов, социальных отношений, с которыми может быть связана дискурсивная
формация; оно пыта-ется показать, как автономность дискурса и его специфичность
не сообщают ему, тем не менее, статуса чистой абстракции. То, что оно стремится
осветить - это тот своеобразный уровень, на котором ис-тория может породить
определенные типы дискурсов, имеющие, са-ми по себе, собственный тип историзма
и связанные со всей сово-купностью многообразных видов историзма.
164
Вернемся к археологическому описанию изменений. Сколь бы глубокой и жестокой теоретической критике мы не подвергали традиционную историю идей, она все равно будет рассматри-вать в качестве одной из своих основных тем феномен временной последовательности и очередности, и анализировать их в соответ-ствии со схемами эволюции, описывая, таким образом, историческое развитие дискурса.
Однако археология истолковывает историю лишь для того, чтобы ее запечатлеть. С одной стороны, описывая дискурсивные форма-ции, она пренебрегает темпоральными последовательностями, кото-рые могут в них проявляться. Она исследует общие правила, одина-ково верные и применимые во всех точках времени. Но не предпи-сывает ли она, таким образом, медленному и скрытому развитию принудительную фигуру синхронии? Не оценивается ли она как раз-новидность неподвижной мышления в этом самом по себе непостоян-ном мире идей, где стираются, стремительно исчезают даже самые стабильные фигуры и где, тем не менее, происходит столько собы-тий, которые противоречат какой-либо закономерности, а позднее приобретут определенный статус,- в мире, где будущее всегда опе-режает само себя, тогда как прошлое удаляется, все более и более неуловимо?..
С другой стороны археология прибегает к хронологии исключи-тельно для того, чтобы зафиксировать на границах позитивностей две принципиальные точки: момент их рождения и момент их исчез-новения,- как если бы длительность использовалась лишь для со-ставления этого несовершенного календаря и игнорировалась на протяжении самого анализа; как если бы время находилось только в незаполненном мгновении разрыва, в том парадоксальном вневре-менном пробеле, в котором одна формация внезапно сменяет дру-гую... Рассматриваемое как синхрония позитивностей или же как мгновенность замещений, время игнорируется, и вместе с ним исче-зает возможность исторического описания. Дискурс отстраняется от закона становления и осуществляется в прерывной вневременности, утрачивая свою подвижность по частям - хрупким осколкам веч-
165
ности. Но ни несколько следующих друг за другом вечностей, ни иг-ры исчезающих поочередно образов не прородят движения, времени и истории.
Поэтому нам придется приступить к более тщательному рассмот-рению проблемы.
Прежде всего, рассмотрим мнимую синхронию дискурсивных формаций. Действительно, правила не могут быть применимы к каж-дому высказыванию, они не могут осуществляться в каждом из них и всякий раз изменяться. Зато их можно обнаружить в деятельности высказываний или групп высказываний, рассеянных во времени. Мы показали, например, что почти целое столетие - от Турнефора до Жюсье - различные объекты естественной истории подчинялись одим и тем же правилам образования. Мы показали, что теория при-своения одинакова и играет одну и ту же роль у Ланседо, Кондильяка и Дестутта де Траси. Более того, мы показали, что порядок вы-сказываний, основанный на археологической деривации, не воспро-изводит в точности порядок последовательностей: так, например, у Бозе можно найти высказывания, которые археологически предше-ствуют высказываниям, встречающимся в грамматике Пор-Рояля. Следовательно, в подобном анализе присутствует некоторая приостановленность временных цепей или, если быть более точным, ка-лендаря формулировок. Заметим, однако, что такого рода при оста -новленность может быть направлена только на выявление отноше-ний, которые бы характеризовали темпоральность дискурсивных формаций, а также на соединение их в последовательности, пересе-чение которых не препятствует анализу.
а) Итак, археология определяет правила образования совокупно-сти высказываний. Тем самым она показывает, каким образом пос-ледовательность событий - в том порядке, в котором она представ-ляется,- становится объектом дискурса, регистрируется, описыва-ется, объясняется, разрабатывается с помощью понятийного аппа-рата и создает условия, в которых возможен теоретический выбор. Археология анализирует степень и форму проницаемости дискурса:
она устанавливает принцип его артикуляции в цепи последователь-ных событий, определяет операторы, посредством которых события вписываются в высказывания. Археология не оспаривает, например, связи между анализом накоплений и значительными колебаниями денежного курса XVII и начала XVIII вв.; она пытается показать, что могло бы быть рассмотрено в этих кризисах в качестве объекта дискурса, каким образом эти кризисы могли концептуализироваться в такого рода объект, как интересы, соперничающие друг с другом на протяжении этих процессов, могли бы осуществлять их стратегии. Она не настаивает на том, например, что эпидемия холеры 1832 г.
166
не была событием для медицины, но она показывает, каким образом клинический дискурс ввел в обиход такой комплекс правил, что ста-ло возможным реорганизовать любую область медицинских объек-тов, использовать всю совокупность методов регистрации и оцени-вания, отвергнуть понятие 'горяки' и, в итоге, окончательно раз-решить старую теоретическую проблему лихорадки. Археология не отрицает возможности новых высказываний в соотношении с 'внеш-ними' событиями. Ее задача - показать, при каком условии между ними возможна корреляция, и в чем именно такая корреляция за-ключается (каковы границы этих высказываний, форма, код, закон возможности). Она не избегает той подвижности дискурса, которая приводит такого рода высказывания в движение в ритме совершаю-щихся событий. Она пытается выявить уровень, на котором начина-ется ее деятельность,- то, что можно было бы условно назвать 'уровнем событийного сцепления',- сцепления, специфического для любой дискурсивной формации и располагающего различными правилами, различными операторами, различной чувствительностью в рамках анализа накоплений, например, и в рамках политической экономии, в рамках старой медицины 'составляющих' и в рамках современной эпидемиологии...
b) Более того, правила образования,- правила формации,- ус-тановленные археологией для позитивностей, не равнозначны: неко-торые являются более частными и вытекают из других. Подобная су-бординация может показаться лишь иерархической, однако она мо-жет привносить временной вектор. Так, в общей грамматике взаи-мосвязаны теории глагольной и именной части составного сказуе-мого: вторая вытекает из первой, но при этом между ними нельзя установить порядок последовательности - иной, нежели дедуктив-ный или риторический, избранный для проведения доказательства. С другой стороны, анализ дополнения или исследование корня слова могли появиться (или возродиться) лишь после того, как развился анализ аттрибутивной фразы или представление об имени как ана-литическом знаке репрезентации.
Приведем другой пример: начиная с классической эпохи, прин-цип непрерывности эволюции существ вводится с помощью класси-фикации видов в соответствии со структурными признаками. В этом смысле они являются одновременными. Но, с другой стороны, ла-куны и погрешности могут интерпретироваться в категориях исто-рии природы, земли и видов только лишь в случае использования этой классификации. Иными словами, археологическое разветвле-ние правил формации не представляет собой одновременную одно-родную сеть: существуют связи, ответвления, деривации, нейтраль-ные во временном отношений, и, наряду с ними, существуют другие, предполагающие определенное направление во времени. Таким об-разом, археология не принимает модель ни чисто логической схемы одновременностей, ни линеарной последовательности событий, но
167
пытается продемонстрировать пересечение, которое возникает меж-ду непременно последовательными связями и связями, которые не являются таковыми. Из этого, впрочем, отнюдь не следует заклю-чать, что система позитивностей является синхронной фигурой, ко-торую можно воспринимать лишь при условии вынесения за скобки совокупности диахронических процессов. Далекая от того, чтобы быть нейтральной по отношению к последовательности, археология намечает временные векторы деривации.
Археология не пытается рассматривать как одновременно при-сутствующее то, что дано как последовательное. Она не стремится запечатлеть время и заместить потоком событий соотношения, об-рисовывающие неподвижную фигуру. Напротив, она ставит под со-мнение точку зрения, согласно которой последовательность - это абсолют: первичная и неразделимая цепь, в которую выстраивается в соответствии с законом своей конечности дискурс. В равной сте-пени она развенчивает предубеждение, согласно которому в дискур-се существует только одна форма и один уровень последовательнос-ти. Всем такого рода воззрениям археология противопоставляет ти-пы анализа, позволяющие выявить одновременно различные формы последовательности, которые налагаются друг на друга в дискурсе (под формами здесь следует понимать не ритмы или причины, но са-ми ряды и последовательности), и способ, с помощью которого свя-зываются Друг с другом специфизированные таким образом после-довательности. Вместо того, чтобы следовать течению исходного ка-лендаря, в соответствии с которым устанавливалась бы хронология последовательных и одновременных событий, хронология скоротеч-ных и продолжительных процессов, мгновенных и постоянных фе-номенов, мы пытаемся показать, каким образом возникает сама воз-можность последовательности и на каких различных уровнях могут быть обнаружены разные последовательности.
Следовательно, для того, чтобы написать археологическую исто-рию дискурса, необходимо отказаться от двух моделей, которые уже достаточно давно навязывают свое присутствие,- следует отказать-ся от линеарной модели языка (и отчасти, по меньшей мере, письма), в которой все события следуют Друг за другом, не подпуская воз-можности совпадения или наложения,- и от модели потока созна-ния, чье присутствие всегда ускользает от самого себя в перспективу будущего и удержания прошлого. Как бы парадоксально это не зву-чало, дискурсивные формации располагают иной моделью историч-ности, нежели течение сознания или линеарность языка. Дискурс, по крайней мере, дискурс, являющийся предметом анализа археоло-гии,- то есть взятый на уровне позитивности,- это не сознание, которое помещает свой проект во внешнюю форму языка, это не са-мый язык и, тем более, не некий субъект, говорящий на нем, но прак-тика, обладающая собственными формами сцепления и собственны-ми же формами последовательности.
168
Археология более охотно, нежели история идей, говорит о раз-рывах, сдвигах, зазорах, совершенно новых формах позитивности и внезапных перераспределениях.
Практика политической экономии, например, традиционно за-ключалась в поиске всего того, что могло предшествовать Рикардо, всего того, что могло очертить контуры его исследований, методы и основные понятия,- всего того, что могло сделать открытия более вероятными. Практика истории сравнительной грамматики заключа-лась в поиске - от Боппа до Раска - предшествующих исследований в области родства и подобия языков, в определении роли, которую сыграл Анкетиль-Дюперрон в возникновении представлений об ин-доевропейском единстве и, соответственно, области индоевропеис-тики, в обнаружении первого сравнения спряжений санскрита и ла-тыни (сделанного в 1769 г.), в возвращении, если бы возникла необ-ходимость, к Харрису и Рамусу. Археология же действует в проти-воположном направлении. Она пытается нарушить все те связи, ко-торые терпеливо и методично налаживались историками; она умно-жает различия, размывает границы сообщений и пытается услож-нить переход от одного феномена к другому. При этом археология отнюдь не стремится показать, что физиократический анализ прои-зводства подготовил появление анализа Рикардо, равно как она не считает уместным говорить в своих исследованиях о том, что Керду подготовил приход Боппа.
Но чем обосновано это парадоксальное настойчивое обращение к прерывностям? По правде сказать, парадоксально-то оно только лишь для последователедовательных приверженцев истории идей. В самом деле, ведь именно история Идей - неотделимая от непрерывностей, переходных этапов, опережений и предзнаменований - вступает в игру с парадоксом. От Добантона до Кювье, от Анкетиля до Боппа, от Граслина, Тюрго или Форбоннэ до Рикардо - несмотря даже на столь незначительный хронологический разрыв - невоз-можно перечислить всех различий, а тем более описать их природу: одни локализованы, а другие же - генерализованы, одни касаются методов, а другие - концептов, некоторые относятся к области объ-ектов, а иные - ко всякому лингвистическому инструментарию... Еще более поразителен пример из области медицины: за четверть ве-ка - с 1790 до 1815 гг. - медицинский дискурс изменялся глубже и существеннее, нежели начиная с XVII в., со Средних веков и, мо-жет быть, со времен греческой медицины. Таким образом, появились новые объекты (органические поражения, глубокие раны, повреж-дения тканей, пути и формы интерорганической диффузии, клиническо-анатомические знаки и соотношения и проч.), технологии об-следования, поиск очагов патологии, регистрация, новая перцептив-ная сетка и практически совершенно новый описательный словарь,
169
новый комплекс концептов и нозографических распределений (ка-тегории столетней, а иногда и тысячелетней давности - 'горячка' или 'конституция' - исчезают, тогда как болезни - ровесники ми-ра, наподобие туберкулеза, например, наконец изолированы и пои-менованы). Те, кто утверждают, будто археодогия-де изобретает различия произвольно, даже и не открывали 'Философскую нозо-графию' или 'Трактат о мембранах'. Археология просто-напросто пытается рассмотреть все эти различия должным образом, распутать их переплетение, определить, каким образом они расходятся Друг с другом, вовлекают друг друга, управляют или управляются Друг Дру-гом, к каким различным категориям они принадлежат.
Одним словом, речь идет об описании этих различий, без устанавления между ними какой-либо системы различений. Если архе-ология и парадоксальна, то не оттого, что она умножает различия, но лишь оттого, что она отказывается сокращать их число и пере-сматривать, таким образом, устоявшуюся иерархию ценностей. Для истории идей появление различия указывает на заблуждение или ло-вушку. Вместо того, чтобы приступить к изучению различия, ловуш-ку пытаются разгадать со всей проницательностью историка: найти за ней меньшее различие и ниже последнего еще более меньше - и таким образом дойти до идеального предела, не-различия совершен-ной непрерывности. Археология же в качестве объектов описания рассматривает то, что принято считать препятствием: ее цель состо-ит не в обнаружении различий, но в их анализе, определении, в чем именно они состоят, в их различении. Но каким же образом осущес-твляется подобное различение?
1. Вместо того, чтобы рассматривать дискурс, состоящий лишь из одной последовательности однородных событий (индивидуальные формулировки), археология различает в самой толщи дискурса не-сколько уровней возможных событий: уровень собственно высказы-ваний в их единичном появлении; уровень возникновения объектов, типов актов высказываний, концептов и стратегических выборов (или трансформаций, которые воздействуют на уже существующие); уровень деривации новых правил формации на основе уже приме-няющихся правил, остающихся, тем не менее, элементом одной и той же позитивности; наконец, уровень, на котором выполняется заме-щение одной дискурсивной формации на другую (или появление и исчезновение позитивности). Эти, по большей части, весьма редкие события чрезвычайно важны для археологии,- во всяком случае, только археология может их выявить. Однако они не составляют единственный объект ее описания. Ошибкой было бы полагать, буд-то они сохраняют полную власть над всеми остальными событиями и ведут к аналогичным одновременным разрывам на различных уров-нях. Никакое происходящее в толщи дискура событие не распола-гается на одной линии с подобного же рода событиями. Разумеется,
170
появление дискурсивной формации порой сопровождается широким обновлением объектов, форм актов высказываний и стратегий (прин-цип, тем не менее, не универсальный: общая грамматика образова-лась в XVII в. без значительных изменений в грамматической тра-диции), но невозможно зафиксировать определенный концепт или объект, который внезапно обнаруживает свое присутствие. Подоб-ное событие не стоит описывать, пользуясь категориями, которые могут соответствовать возникновению формулировки или появле-нию нового слова. Это событие едва ли ответит на вопросы в роде:
'Кто его автор? Кто здесь говорил? В каких обстоятельствах и в ка-ком контексте? Воодушевленный какими намерениями и с какой це-лью? ' и проч. Появление новой позитивности вовсе не обозначается с помощью новой фразой,- неожиданной, удивительной, логически непредсказуемой, не соблюдающей стилистических норм,- которая бы включалась в текст и обещала начало новой главы или вторжение фигуры нового повествователя. Это совершенно иной тип события.
2. Для того, чтобы анализировать подобного рода события, не-достаточно указать на изменения и соотнести их либо с теологичес-кой или эстетической моделью создания (с трансцендентностью, со всем взаимодействием ее источников и изобретений), либо с психо-логической моделью акта сознания (с ее предварительной неясно-стью, забеганиями вперед, благоприятными обстоятельствами, вла-стью реорганизации), либо с биологической моделью эволюции. Не-обходимо точно определить, в чем именно состоят эти изменения,- иначе говоря, заменить на неопределенную отсылку к изменению, содержащую одновременно общее для любого события и абстракт-ный принцип их последовательности, анализ трансформаций.
Исчезновение одной позитивности и появление другой вызывает несколько типов трансформаций. Переходя от более частных к бо-лее общим, можно и должно описать, как трансформировались раз-личные элементы системы формации (каковы были, например, из-менения уровня безработицы и требований рабочего класса, каковы были политические решения, касающиеся цехов и университетов, ка-ковы были новые требования и новые возможности специальной по-мощи в конце XVIII в.- ведь все эти элементы включены в систему формации клинической медицины), как трансформировались отно-шения, характерные для системы формаций (как, например, в сере-дине XVII в. было отмечено отношение между перцептивным полем, лингвистическим кодом, использованием инструментов и информа-ций, введенных в обиход дискурсом о живых существах, таким об-разом сделав возможным появление объектов, относящихся к естес-твенной истории), как трансформировались отношения между раз-личными правилами формации (как, например, биология изменила порядок и зависимость, которые естественная история установила между теорией характеризования и анализом временных дерива-
171
ций), как, наконец, трансформировались отношения между различ-ными позитивностями (как отношения между филологией, биологи-ей и экономикой трансформируют отношения между грамматикой, естественной историей и анализом накоплений; как разлагается ин-тердискурсивная конфигурация, обрисованная привилегированны-ми отношениями трех дисциплин 'тривиума'; как изменились их частные отношения с математикой и философией; как появляется место для другой дискурсивной формации и, в частности, для ин-терпозитивности, которую позднее будут называть гуманитарными науками). Археология пытается не столько призывать живую силу изменения (словно бы оно было его собственным принципом), не столько исследовать причины (словно бы оно было не более чем про-сто механизм), сколько установить систему трансформаций, обра-зующих 'изменение'. Она пытается выработать это пустое и абст-рактное понятие, чтобы дать ему анализируемый статус трансфор-мации. Мы понимаем, что все те, кто увлечен этими старыми мета-форами, с помощью которых вот уже полтора столетия пытаются дать представление об истории как о 'движении', 'течении', 'эво-люции',- все они видят в археологии лишь отрицание истории и ошибочное утверждение прерывности. В действительности же, они могут согласиться с тем, что изменение способно освободиться от всех дополнительных моделей, лишиться приоритета универсально-го закона и статуса основного действия и, наконец, заместиться ана-лизом различных трансформаций.
3. Утверждение о том, что одна дискурсивная формация заменя-ется другой, вовсе не означает, что весь мир совершенно новых объ-ектов, актов высказывания, концептов и теоретических предпочте-ний появляется в полностью обустроенной и организованной форме в тексте, который определяет его место раз и навсегда. Утверждение это подразумевает, что основная трансформация уже была произ-ведена, хотя и не подвергла все элементы значительным изменениям. Утверждение это подразумевает, что высказывания подчинены но-вым правилам формации, но вовсе не свидетельствует о том, что ис-чезают все объекты и концепты, все акты высказываний или теоре-тические выборы. Напротив, исходя из этих правил можно описать и анализировать феномены непрерывности, возвращения, повторе-ния. Не следует забывать, что правила формации - это не опреде-ление объекта, не характеристика типа акта высказывания, не форма или содержание концепта, но принцип их множественности и рас-сеивания. Один или несколько из этих элементов могут оставаться тождественными (сохранять то же разделение, те же характерные признаки, те же структуры), но принадлежать к различным системам рассеивания и подчиняться разным законам образования.
Итак, можно обнаружить следующие феномены: элементы, со-храняющиеся на протяжении нескольких разных позитивностей, их
172
формы и содержания не претерпевают изменения, но формации раз-нородны (денежный оборот как объект поначалу анализа накопле-ний, а в дальнейшем политической экономии; концепт характерного признака поначалу в естественной истории, а позднее в биологии);
элементы, которые образуются, изменяются и организуются в одной дискурсивной формации и, в конце концов стабилизируясь, фигу-рируют в другой (концепт рефлекса, который, как показал Г. Кангилем, формировался в классической науке от Виллиса до Прохазки и позднее вошел в современную физиологию); элементы, появляю-щиеся позднее - например, первоначальный источник дискурсивной формации - и играющие первоначальную роль в последующем фор-мации (так понятие организма, которое появилось в конце XVIII в. в естественной истории и выступало в качестве результата всего так-сономического процесса характеризования, становится главенству-ющим концептом биологии во времена Кювье; или же понятие очага поражения, введенное Моргани и ставшее одним из основных кон-цептов клинической медицины); элементы, которые возникают вновь после периода неупотребления, забвения и даже обесценивания (воз-вращение к фиксизму линнеевского типа у таких биологов, как Кю-вье; повторное обращение в XVIII в. к старой идее первоязыка)...
Задача археологии состоит вовсе не в том, чтобы отрицать эти феномены или пытаться умалить их значимость, но, напротив, стре-миться к их описанию и измерению, стремиться понять, как возмож-но существование этих постоянств, повторений, столь длинных пос-ледовательностей и кривых, проецирующихся сквозь время. Архео-логия не рассматривает содержание как первостепенную и оконча-тельную данность, которая должна учитывать,все остальное. Напро-тив, она считает, что тождественное, повторенное и непрерывное со-здает не меньше проблем, нежели разрывы. Для археологии тожде-ственное и непрерывное не являются теми явлениями, которые сле-дует найти в результате анализа. Они фигурируют в элементах дис-курсивной практики, они подчиняются правилам формации позитив-ностей; далекие от того, чтобы проявлять эту основополагающую и успокаивающую инертность, к которой принято относить измене-ние,- они сами активно и регулярно сформированы. И тем, кто по-пытается упрекнуть археологию в предпочтении анализа прерывно-го, во агорафобии по отношению ко времени и истории, тем, кто не отличает разрыва от иррационального, я отвечу: 'Именно вы обесце-нили непрерывное тем, как вы его использовали. Вы считаете его вспомогательным элементом, к которому должно быть отнесено все остальное; вы представляете его основополагающим законом, суще-ственной ценностью любой дискурсивной практики. Вы хотите, что-бы каждое изменение анализировалось в поле этой инертности по-добно тому, как всякое движение анализируют в поле гравитации. Но статус, который вы для него устанавливаете, его же и нейтрали-зует, приводит на внешнем пределе времени к первоначальной пас-
173
сивности. Археология предлагает изменить эту ситуацию или, ско-рее (поскольку речь идет не о придании прерывному роли, только что соответствующей непрерывности),- противопоставить прерыв-ное и непрерывное друг другу, показать, как непрерывное образу-ется при тех же условиях и по тем же правилам, что и рассеивание, и что оно, присутствуя на равных с различиями, изобретениями, ин-новациями, новшествами, отклонениями и искажениями, входит в поле дискурсивной практики'.
4. Появление и исчезновение позитивностей, введенная ими игра замещений не образуют однородного процесса, протекающего пов-сюду одинаковым образом. Ошибочно полагать, что разрыв - это разновидность сильного смещения, которому могут быть подверже-ны все дискурсивные формации одновременно. Разрыв - это не не-определенный промежуток времени - пусть даже и мгновенный - между двумя проявленными периодами, это не погрешность, лишен-ная длительности, которая разделяет два периода и развертывает с обеих сторон этой трещины два разнородных времени,- разрыв все-гда остается прерывностью между двумя определенными позитивностями, прерывностью, специфизированной несколькими различ-ными трансформациями. Таким образом, анализ археологического разрыва направлен на установление между разнородными измене-ниями аналогий, различий, иерархий, отношений дополнительности, совпадений и разделений: одним словом, он пытается описать рас-сеивание самих прерывностей.
Идея единичного разрыва, одновременно разделяющего все дис-курсивные формации, прерывающего их одним движением и вновь образующего по тем же самым правилам, не находит у нас поддерж-ки. Одновременность нескольких трансформаций еще не означает их точного хронологического совпадения: каждая трансформация мо-жет иметь свой собственный показатель временной 'вязкости'. Ес-тественная история, общая грамматика и анализ накоплений обра-зовались в течение XVII в. подобным способом; но система форма-ции анализа накоплений была связана с большим числом условий и не-дискурсивных практик (рыночный оборот, денежные операции и их последствия, система защиты торговли и мануфактуры, колеба-ния объема металлических денег); отсюда замедленность процесса, протекавшего более чем столетие (от Граммона до Кантильона), то-гда как трансформации, имевшие место в общей грамматике и ес-тественной истории, заняли не более двадцати пяти дет. Современ-ные аналогичные и связанные трансформации, напротив, не принад-лежат к одной модели, репродуцируемой многократно на поверхнос-ти дискурсов и предписывющей всем тождественную форму разры-ва. При описании археологического разрыва, давшего место фило-логии, биологии и экономике необходимо показать, каким образом были связаны эти три позитивности (посредством исчезновения ана-
174
лиза знака и теории репрезентации), какие симметричные действия она могла производить (идея целостности и органической адаптации у живых существ; идея морфологической связности и закономерной эволюции в языках; идея формы производства, имеющей собствен-ные законы и границы развития). В то же время, необходимо пока-зать, каковы специфические особенности этих трансформаций (в том числе, как историчность частным образом вводится в эти три позитивности), а также продемонстрировать, что, в таком случае, их отношение к истории не может быть одинаковым, несмотря на то, что все они имеют с ней определенные отношения).
Наконец, между различными археологическими разрывами - а зачастую даже между дискурсивными формациями, непосредствен-но соседствующими и связанными многочисленными связями - су-ществуют важные сдвиги. Рассмотрим пример лингвистических дис-циплин и исторического анализа: большая трансформация, образо-вавшая в начале XIX в. историческую и сравнительную грамматику, предшествовала изменению исторического дискурса, произошедше-го через пятьдесят лет. В итоге система интерпозитивности, в кото-рую была включена филология, оказалась заметно преобразованной во второй половине XIX в., в то время как позитивность филологии даже не была поставлена под сомнение. Отсюда феномен 'фрагмен-тарного сдвига', на который можно привести другой известный при-мер: концепты прибавочной стоимости, падения нормы прибыли, встречающиеся в теории Маркса, могут быть описаны на основе сис-темы позитивностей, фигурирующей еще у Рикардо; но эти концепты (новые сами по себе, хотя и образованные по старым правилам) по-являются и у самого Маркса как принадлежащие одновременно к со-всем другой дискурсивной практике; здесь они образованы в соот-ветствии с ее специфическими законами, занимают другое положе-ние и не фигурируют в тех же последовательностях. Но эта новая позитивность вовсе не является трансформацией анализа Рикардо, она отнюдь не некая новая политическая экономия. Она представ-ляет собой дискурс, осуществленный в контексте деривации несколь-ких экономических концептов, но определяющий, тем не менее, ус-ловия, в которых выполняется дискурс экономистов, таким образом имея возможность оцениваться и как теория, и критика политичес-кой экономии.
Археология разрушает синхронию разрывов таким же образом, как она могла могла бы разрушить абстрактную область изменения и событий. Период не является ни ее основной общностью, ни го-ризонтом, ни объектом: если она и говорит об этом, то всегда в кон-тексте определенной дискурсивной практики и в качестве результата их анализа. Часто упоминавшаяся в археологических анализах клас-сическая эпоха не является временной фигурой, которая предписы-вает свою общность и пустую форму любому дискурсу,- это имя которое можно дать переплетению непрерывностей и прерывностей,
175
изменений внутри позитивностей, появляющихся и исчезающих ис-кусственных формаций. Подобным же образом, разрыв не является для археологии основанием анализа, пределом, который она наме-чает издалека, не имея возможности его определить и придать ему специфичность. Разрыв - это просто название, данное трансфор-мациям, которые основываются на общих правилах одной или не-скольких дискурсивных формаций. Так, Французская революция - поскольку до настоящего момента она была центром всех археоло-гических исследований - не играет роль внешнего дискурсу собы-тия, эффект раздела которого нужно было бы, по логике вещей, най-ти в любом дискурсе; она функционирует как сложная артикулиро-ванная подлежащая описанию совокупность трансформаций, кото-рые оставили неповрежденными несколько позитивностей, которые зафиксировали несколько других правил, все еще остающихся на-шими, а также установили позитивности, которые только что исчез-ли или же исчезают на наших глазах.
176
Всем предшествующим анализом нам было предписано молчали-вое ограничение, принцип и общие форма которого так и не были намечены. Все без исключения приведенные примеры от-носились к очень узкой области. Я не могу похвастаться тем, что ох-ватил, а тем более продумал в общих четах всю необъятную область дискурса: почему, например, я систематически избегал 'литератур-ных', 'философских' и 'политических' текстов? Неужели дискур-сивные формации и системы позитивностей отсутствуют в них? И почему, уделяя большую часть внимания наукам, я ничего не сказал о математике, физике или химии? Зачем я обращался к столь сомни-тельным и неопределенным дисциплинам, как грамматика, экономи-ческая теория, естествознание,- дисциплинам, обреченным, быть мо-жет, навсегда остаться ниже порога научности?
Одним словом, каковы взаимотношения между археологией и анализом науки?
Первый вопрос, который встает перед нами, можно сформули-ровать следующим образом: неужели же археология, обозначенная несколько странными терминами, как то 'дискурсивная формация' и 'позитивность', не описывает просто-напросто псевдонаучные об-ласти, (например, область психопатологии), науки в их 'доисторичес-ком' состоянии (естественная история) иди науки, полностью про-низанные идеологией (в роде политической экономии)? Не является ли археология по сути дела анализом того, что всегда останется квази-научным? Если 'дисциплинами' называют совокупности выска-зываний, заимствующих организацию у научных моделей, придержи-вающихся связности и наглядности, признанных, институционализированных, передаваемых и зачастую преподносимых как науки, мо-жем ли мы утвенрждать, что археология описывает дисциплины, ко-торые в действительности не являются науками, тогда как эписте-мология описывает науки, которые образовались на основе (или не-смотря на) существующих дисциплин или вопреки им?
177
На эти вопросы можно ответить только с помощью отрицатель-ных определений. Археология не описывает дисциплины. Последние в их проявленном развертывании могут служить в лучшем случае от-правной точкой для описания позитивностей, но они отнюдь не ус-танавливают пределы, не предписывают определенные разрывы, не появляются в конце анализа точно такими же, какими были в его начале. Наконец, между институционализируемыми дисциплинами и дискурсивными формациями невозможно установить дву- одноз-начные отношения.
Рассмотрим пример подобного искажения.
Отправной точкой для написания 'Истории безумия' было по-явление в начале XIX в. психиатрической дисциплины. Эта дисцип-лина не имела ни того же содержания, ни той же внутренней орга-низации, ни того же места в медицине, ни той же практической фун-кции, ни того же способа применения, что традиционная глава из медицинского трактата XVIII в. под заглавием 'Болезни головы' или 'Нервные болезни'. Но при изучении этой дисциплины, мы об-наружили две любопытные вещи: то, что сделано возможным ее по-явление в определенный момент времени, то, чем обуславливалось значительное изменение в экономике концептов, типов анализа и до-казательств, было всей совокупностью отношений между госпита-лизацией, содержанием в больнице, условиями и процедурами со-циального исключения, правилами юриспруденции, нормами буржу-азной морали и индустриального труда,- короче говоря, всей сис-темой отношений, характеризующих для научной дискурсивной прак-тики формацию высказываний. Но эта практика проявляется не только в дисциплине с научным статусом и установками; ее можно обнаружить и при работе с юридическими текстами, с литературны-ми и философскими произведениями, событиями политического ха-рактера, сформулированными воззрениями и повседневными разго-ворами. Соответствующая дискурсивная формация шире, нежели психиатрическая дисциплина, указывающая на ее существование; она выходит далеко за границы последней.
Более того, возвращаясь в прошлое и пытаясь отыскать то, что могло предшествовать в XVII-XVIII вв. образованию психиатрии, мы обнаружим, что никакой предваряющей дисциплины не сущест-вовало: то, что врачи классической эпохи говорили о маниях, бреде, меланхолии и нервных заболеваниях ни в малейшей степени не об-разовывало автономную дисциплину, в лучшем случае то был ком-ментарий к анализу лихорадок, измененных состояний сознания или возбуждений мозга. Тем не менее, несмотря на отсутствие установ-ленной дисциплины, дискурсивная практика психиатрии со своей за-кономерностью и наполнением была введена в обиход. Эта дискур-сивная практика очевидно уже присутствовала в медицине, но не бо-лее, нежели в административных распоряжениях, литературных и философских текстах, казуистике, теории или проектах принуди-
178
тельных работ и помощи бедным. Существовавшим в классическую эпоху и вполне пригодным для описания дискурсивной формации и позитивности не соответствует ни одна дисциплина, сколько-ни-будь соспоставимая с психиатрией.
Однако, если верно то, что позитивности не являются простыми дубликатами существующих дисциплин, отличаются ли они от про-тотипов будущих наук? Не понимают ли под дискурсивной форма-цией ретроспективную проекцию наук на их собственное прошлое или тень, которую они отбрасывают на то, что им предшествовало и по-явление которой обрисовывает их в общих чертах? Не было ли то, что мы попытались описать как анализ накоплений или общую грам-матику, наделяя их, может быть, искусственной автономией,- всего-навсего политической экономией на стадии начального становления или предварительным этапом в образовании строгой науке о языке? Не попыталась ли археология, не погнушавшись' весьма ретроград-ными приемами, правомерность которых, несомненно установить очень сложно,- не попыталась ли она просто перегруппировать в независимую дискурсивную практику все те разнородные и рассе-янные элементы, чье участие окажется необходимым для образова-ния науки?
Вновь мы вынуждены ответить отрицательно. То, что было про-анализировано как естественная история, не охватывает в единст-венной фигуре всего того, что в XVII-XVIII вв. могло оцениваться как прототип науки о жизни и фигурировать в виде ее законной ге-неалогии. Установленная таким образом позитивность учитывает оп-ределенное число высказываний, касающихся подобий и различий между вещами, их видимой структуры, частных и общих признаков, возможной классификации, прерывностей, которые их разделяют и передач, которые их связывают. Однако она вовсе не уделяет вни-мания множеству других исследований, которые датируется, тем не менее той, же эпохой и очерчивают первичные фигуры биологии: таков анализ рефлексивного движения (который будет крайне важен для образования анатомо-биологии нервной системы), такова теория эмбриона (которая, может быть, опережает постановку проблем эво-люции и генетики), таково объяснение животного и растительного роста (позднее это станет основным вопросом физиологии организ-мов в целом). Более того, не опережая будущую биологию, естест-венная история - таксономический дискурс, связанный с теорией знаков и замыслов науки о порядке - исключила, пользуясь своей стабильностью и автономией, образование отдельной науки о жиз-ни. Подобным же образом такая дискурсивная формация как общая грамматика совершенно не учитывает всего того, что могло быть ска-зано о языке в классическую эпоху и что позднее напомнило бы о себе следами, оставленными в филологии: наследство или отречение, развитие или критика. Она обходит вниманием методы библейского толкования и философию языка, сформулированную у Вико или Гер-
179
дера. Таким образом, дискурсивные формы - это не будущие науки, находящиеся на той стадии развития, когда, еще не осознанные 'вну-три себя, они выглядят уже вполне сформированными. Они дей-ствительно' не подлежат телеологической субординации по отноше-нию к ортогенезу наук.
Нужно ли в таком случае говорить, что там, где существует по-зитивность, не может быть науки, и что позитивности всегда исклю-чают науки? Нужно ли подчеркивать, что, не вступая в хронологи-ческие отношения с науками, они всегда противопоставляются им? Напоминать о том, что они в некотором роде позитивная фигура оп-ределенного эпистемологического изъяна?
Но для данного случая можно было бы найти и совершенно про-тивоположный пример. Клиническая медицина, очевидно, не явля-ется наукой. Кроме того, что она не отвечает формальным критериям науки и не достигает уровня строгости, который можно ожидать от физики, химии или даже физиологии, она располагает едва органи-зованным нагромождением эмпирических наблюдений, непроверен-ных экспериментов и результатов, терапевтических предписаний и ин-ституциональных распоряжений. Но даже эта не-науке не исключает некоторой научности: на протяжении XIX в. она установила опреде-ленные отношения с полностью состоявшимися науками - физиоло-гией, химией, микробиологией; более того, она предоставила место дискурсам патологоанатомии, которой торжественно присвоили ти-тул лже-науки.
Итак, дискурсивные формации нельзя отождествлять ни с наука-ми, ни с дисциплинами, переживающими раннюю стадию научного развития, ни с фигурами, дистанциированно очерчивающими обра-зующиеся науки, ни, наконец, с формами, изначально исключающи-ми любую научность. Каково же в таком случае отношение между позитивностями и науками?
Позитивности не характеризуют формы познания - будь то ап-риорные положения, непременные условия или формы рациональ-ности, которые могли поочередно вводиться в обиход историй. Но они не определяют и состояние познания в данный момент времени, они не устанавливают баланс того, что с определенного момента по-казано как истинное и приобретает статус окончательного знания или баланс того, что, с другой стороны, признавалось без доказа-тельств и освидетельствований, или того, что утверждалось общей ве-рой или силой воображения. Проанализировать позитивности,- оз-начает показать, по каким правилам дискурсивная практика может образовывать группы объектов, совокупности актов высказываний, игры концептов, последовательности теоретических предпочтений. Образованные таким образом элементы не составляют науки с оп-
180
ределенной структурой идеальности, система их отношений навер-няка менее строга. Но они не являются и нагромождением познаний, пришедших из опыта, традиций или разнообразных экспериментов и связанных только тождественностью субъекта, который ими распо-лагает. Они являются тем, на основании чего строятся связные (или бессвязные) пропозиции, развиваются более иди менее строгие опи-сания, выполняются проверки, разрабатываются теории. Они обра-зуют предварительные условия для того, что будет осуществляться и функционировать как познание или иллюзия, признанная истина или выявленное заблуждение, приобретенный опыт или преодолен-ное препятствие.
Это предварительное условие, конечно, не может анализировать-ся как данное, как пережитый опыт, еще полностью включенный в воображение и воспитание, который человечество на протяжении своей истории осуществляет в форме рационального суждения или, в который каждый индивидуум может проникнуть по-своему, если ему захочется найти идеальные значения, содержащиеся или скры-тые в нем. Речь идет не о предварительном познании или архаичес-кой стадии движения, ведущего от непосредственного познания к аподиктичности, но об элементах, которые должны быть образованы дискурсивной практикой, если научный дискурс должен устанавли-ваться и специфицироваться не только формой и строгостью, но и объектами, с которыми он имеет дело, типами актов высказывания, которые он вводит в обиход, концептами, которыми он манипули-рует, и стратегиями, которые он использует. Таким образом, наука не связана с тем, что должно было быть пережито или должно пе-реживаться, если установлена присущая ей интенция идеальности; но связана с тем, что должно было быть сказано - или должно го-вориться, если возможно существование дискурса, который при пер-вой необходимости отвечал бы экспериментальным и формальным критериям научности.
Эту совокупность элементов, сформированных закономерным об-разом дискурсивной практикой и необходимых для образования науки, хотя их предназначение не сводится к созданию таковой, можно на-звать знанием. Знание - это то, о чем можно говорить в дискурсив-ной 'практике, которая тем самым специфицируется: область, обра-зованная различными объектами, которые приобретут иди не при-обретут научный статус (знание психиатрии в XIX в. является не сум-мой общепринятых истин, но совокупностью практик, единичностей, искажений, о которых можно говорить в дискурсе психиатрии). Зна-ние - это пространство, в котором субъект может знать позицию и говорить об объектах, с которыми он имеет дело в своем дискурсе (в этом смысле знание клинической медицины - это совокупность функ-ций наблюдения, изучения, расшифровки, регистрации и решения, до-пустимые для выполнения субъектом медицинского дискурса). Зна-ние - это поле координации и субординации высказываний, в ко-
181
тором определяются, появляются, применяются и трансформируют-ся концепты (на этом уровне знание естественной истории XVIII в.- это не сумма уже-сказанного, но совокупность способов и коорди-нат, с помощью которых можно включать в каждое новое высказы-вание уже-сказанное).
Наконец, знание определяется возможностями использования и присвоения, установленными данным дискурсом (так, знание поли-тической экономии в классическую эпоху - это не тезис уже ут-вержденных тезисов, но совокупность их точек соприкосновения с другими дискурсами или практиками, не являющимися дискурсив-ными). Существуют знания, независимые от наук, которые не явля-ются ни его историческим прототипом, ни изнанкой пережитого, но не может существовать знание, лишенное дискурсивной практики, так что любая дискурсивная практика может определяться знанием, которое она формирует.
Вместо того, чтобы рассматривать схему сознание-познание-на-ука (которая не может избежать субъективности), археология рас-сматривает схему дискурсивная практика-знание-наука. И в то вре-мя, как история идей находит точки равновесия своего анализа в эле-менте познания (вынуждая себя, тем самым, столкнуться с трансцен-дентальным вопрошанием), археология находит точку равновесия сво-его анализа в знании,- то есть в области, где субъект обязательно получает точную локализацию и вступает в зависимости, но никогда не может создавать главенствующую фигуру (все равно, в качестве ли трансцендентальной деятельности или же в качестве эмпиричес-кого сознания).
Итак, мы должны строго различать научные области и археоло-гические территории: их разрывы и принципы организации отнюдь не одинаковы. К области научности принадлежат лишь пропозиции, подчиняющиеся определенным законам построения; с другой сторо-ны, из нее исключены утверждения, имеющие одинаковый смысл, го-ворящие одинаковые вещи, в той же мере истинные, но принадле-жащие к разным системностям: то, что в 'Сне Д'Аламбера' Дидро го-ворит по поводу развития видов, может удачно выразить некоторые кон-цепты иди научные гипотезы этого период, даже опередить будущую истину и, безусловно, принадлежит не к области научности естест-венной истории, но к археологической территории, если в ней можно открыть те же правила формации, что и у Линнея, Бюффона, Добантона или Жюссье. В той же мере, что и в научных текстах, ар-хеологические территории можно обнаружить и в 'литературных' или 'философских' сочинениях. Знание проявляет себя не только в до-казательствах, но и в воображении, размышлениях, рассказах, ин-ституциональных распоряжениях, политических решениях. Архео-логическая территория естественной истории включает 'Философ-ский палингенезис' Боннэ и 'Теллиамеда' Бенуа де Майе, хотя они и не отвечают общепринятым в тот период научным нормам и пол-
182
ностью нарушают научные требования, которые появятся в дальней-шем. Археологическая территория общей грамматики сочетает в се-бе прозрения Фабра д'0ливье (которые никогда не получат научного статуса и принадлежат скорее всего к сфере мистической мысли) и анализ атрибутивных пропозиций (который был принят в то время как неоспоримая истина и, может быть, предвосхитил открытия по-рождающей грамматики).
Дискурсивная практика не совпадает с научным развитием, ко-торому она может дать место; знание, которое она образует, не яв-ляется ни прототипом, ни побочным продуктом повседневной жизни образованной наукой. Если на мгновение оставить в стороне разли-чие между дискурсами, имеющими статус научности или предпосыл-ки к нему, и дискурсами, которые действительно представляют фор-мальные критерии науки, можно сказать, что науки появляются в элементе дискурсивной формации и на основе знания. Это влечет за собой два ряда проблем: во-первых, каковы могут быть место и роль области научности на археологической территории, где они появля-ются? А во-вторых, в соответствии с каким порядком происходит по-явление области научности в данной дискурсивной формации? В на-стоящий момент мы не можем дать ответ на эти вопросы; в наших силах лишь попытаться указать, в каком направлении можно было бы их анализировать.
Однажды возникнув, наука более не осуществляет (вновь соблю-дая все присущие ей внутренние связи) всего того, что организовало дискурсивную практику, в которой она появилась,- она не рассеи-вает окружающее ее знание, чтобы приговорить его к предыстории за-блуждения, предрассудков и воображения. Патодогоанатомия не свела к формам научности позитивность клинической медицины. Зна-ние - это не эпистемологическое строительство, исчезающее в нау-ке, которая его выполняет. Наука (или то, что считается наукой) ло-кализуется в поле знания и играет в нем определенную роль - роль, которая изменяется в соответствии с различными дискурсивными фор-мациями и преобразуется вместе с ними. То, что в классическую эпо-ху считалось медицинским познанием душевных болезней, заняло незначительное место в знании безумия: оно образовало не многим более, чем одну среди многих других поверхность контакта (среди Дру-гих - юриспруденция, казуистика, полицейские распоряжения и т. д.). Однако психопатологический анализ XIX в., который также считал-ся научным познанием душевных болезней, сыграл совсем иную и на-много более важную роль в познания безумия (роль модели и ин-станции решения). Подобным образом научный дискурс (или пред-посылки к нему) не выполняет одной и той же функции в экономи-ческом знании XVII и XVIII вв. В любой дискурсивной формации
183
мы обнаруживаем частное отношение между наукой и знанием; вместо того, чтобы установить между ними отношения исключения или изъ-ятия, археологический анализ, который пытается отыскать то, что укрывается в знании и-еще сопротивляется науке, что все еще оста-ется для науки компромиссом, благодаря близости и влиянию зна-ния,- этот археологический анализ должен будет позитивно про-демонстрировать, каким образом наука может функционировать в элементе знания.
Вероятно, именно здесь, в этом пространстве взаимодействий, ус-танавливаются и специфицируются взаимоотношения археологии и наук. Приоритет идеологии перед научным дискурсом и идеологи-ческое функционирование наук не связаны друг с другом ни на уров-не идеальной структуры (даже если они могут выражаться более или менее наглядным образом), ни на уровне их технического использо-вания в обществе (хотя оно и может получить от них результаты), ни на уровне сознания субъектов, которые его строят. Они связыва-ются там, где наука выделяется из знания. Если вопрос идеологии может быть задан науке, то лишь постольку, поскольку последняя, не отождествляясь со знанием, но и не стирая и не исключая его, локализуется в нем, структурирует некоторые его объекты, систе-матизирует некоторые акты высказывания, формализует те или иные концепты и стратегии; лишь постольку, поскольку эта разработка устанавливает знание, изменяет и перераспределяет его с одной сто-роны, утверждает и позволяет оценивать,- с другой; лишь постоль-ку, поскольку наука находит свое место в дискурсивной закономер-ности и поскольку тем самым она разворачивается и функционирует иди не разворачивается и не функционирует на всем поле дискурсив-ных практик. Одним словом, заданный науке вопрос идеологии - это не вопрос ситуаций или практик, которые она отражает более или менее сознательным образом, это не вопрос возможного исполь-зования или не-использования, но вопрос ее существования как дис-курсивной практики и функционирования среди других дискурсив-ных практик.
В общем и целом, можно сказать, оставив в стороне все второс-тепенные проблемы и частные вопросы, что политическая экономия играет важную роль в капиталистическом обществе и служит инте-ресам класса буржуазии, что она создана им и для него, что она несет следы своего происхождения в концептах и логической структуре. Но любое, сколько-нибудь более подробное описание отношений между эпистемологической структурой экономики и ее идеологичес-кой функцией, должно учитывать анализ дискурсивных формаций, который образовал его, и совокупности объектов, концептов, тео-ретических предпочтений и проч., которые она должна была выра-ботать и систематизировать.
В таком случае, мы должны показать, как дискурсивная практи-ка, давшая место подобной позитивности, функционировала среди
184
других практик, возможно дискурсивного порядка, но может быть и политического или экономического.
Это позволяет нам высказать несколько предположений:
1. Идеология не исключает научности. Немногие дискурсы зани-мали в археологии такое же место, как клиническая медицина или политическая экономия: это недостаточная причина для того, чтобы толковать целостность их высказываний как отмеченную заблужде-ниями, противоречиями и отсутствием объективности.
2. Теоретические противоречия, лакуны, погрешности могут ука-зывать на идеологическое функционирование науки (или дискурса с задатками научности). С их помощью можно определить, в какой точке системы выполняется функционирование. Но анализ такого рода функционирования должен быть осуществлен на уровне пози-тивности и отношений между правилами образования и структурами научности.
3. Исправляя собственные ошибки, выявляя заблуждения и уточ-няя формулировки, дискурс не разрывает своих отношений с идео-логией. Роль последней не уменьшается по мере того, как возрастает точность и рассеивается ложность.
4. Изучать идеологическое функционирование науки для того, чтобы выявить его и изменить - это не означает вводить в обиход предполагаемые философии, которые могут ее населять, это не оз-начает и возвращаться к основаниям, которые делают возможным и законным ее существование. Но это означает поставить науку как дискурсивную формацию под сомнение, это означает напасть не на формальные противоречия объектов или типов актов высказываний, концептов, теоретических предпочтений, но рассматривать ее как прак-тику среди других практик.
Можно описать несколько различных точек появления дискур-сивных формаций. В момент, в который дискурсивные практики до-стигают индивидуализации и автономии и система, тем самым, транс-формируется,- момент этот можно назвать порогом позитивности. Когда во взаимодействии дискурсивных формаций совокупность вы-сказываний выделяется, претендуя оценивать нормы проверки и свя-зности, даже не достигнув их, когда она осуществляет доминирую-щую функцию в отношении знания (модели, критики и проверки), мы сможем сказать, что дискурсивная формация преодолевает по-рогом эпистемологизации. Когда таким образом очерченная эписте-мологическая фигура подчиняется определенному числу формаль-ных критериев, когда высказывания отвечают не только археологи-ческим правилам формации, но и определенным законам построения пропозиций, мы можем сказать, что она преодолевает порог науч-
185
тети. И, наконец, когда научный дискурс в свою очередь сможет определить аксиомы, которые ему необходимы, элементы, которые он использует, пропозициональные структуры, которые для него за-конны и трансформации, которые он принимает, когда он сможет выстроить, полагаясь только на себя, формальную структуру, мы смо-жем сказать, что он преодолел порог формализации.
Разделение во времени этих различных порогов, их последова-тельностей, сдвигов, возможного совпадения, способа управления друг другом или взаимного вовлечения, условия, при которых они уста-навливаются,- все это составляет для археолога одну из основных областей изучения. Их хронология действительно не закономерна и неоднородна. Дискурсивные формации не преодолевают их однов-ременно и единственным способом, проявляя, таким образом, исто-рию человеческих познаний в разные эпохи: в период, когда боль-шинство позитивностей преодолело порог формализации, большин-ство других еще не достигли порога научности или даже эпистемологизации. Более того, каждая дискурсивная формация не проходит последовательно через эти пороги как через естественные стадии био-логического взросления, где изменяющимся было бы только латент-ный период или длительность интервалов. Перед нами действительно события, рассеивание которых не носит эволюционного характера:
их единственный порядок - это один из признаков каждой дискур-сивной формации.
Рассмотрим несколько примеров подобных различий. В некоторых случаях порог позитивности преодолевается преж-де, чем порог эпистемологизации: так, психопатология как дискурс с задатками научности эпистемодогизировала в начале XIX в. с Пинелем, Хейнротом и Эскиролем дискурсивную практику, существовавшую до нее и давно уже приобретшую автономию и систему за-кономерности. Но вполне возможно и смещение этих порогов во времени или совпадение установления одной позитивности с появ-лением эпистемологической фигуры. Иногда пороги научности свя-заны с переходом от одной позитивности к другой. Иногда они раз-личаются. Так, переход от естественной истории (с присущей ей на-учностью) к биологии (как науке, не классифицирующей существа, но выявляющей соотношения различных организмов) не осуществ-ляется в эпоху Кювье без трансформации одной позитииности в дру-гую. С другой стороны, экспериментальная медицина Клода Бернара, затем микробиология Пастера изменили тип научности, приоб-ретенный анатомией и патофизиологией, не исключая из обихода дискурсивную формацию клинической медицины в том виде, в каком она бытовала в данный период. Подобным же образом, новая науч-ность, установленная в биологии эволюционизмом, не изменила би-ологическую позитивность, которая сложилась в эпоху Кювье. В случае экономики расхождения особенно многочисленны. В XVIII в. можно признать порог позитивности: он почти совпадает с практи-
186
кой и теорией меркантилизма, но его эпистемологизация будет про-водиться позднее - в самом конце века или начале следующего Локком и Кантильоном. Тем не менее, XIX в. на примере Рикардо от-мечает одновременно новый тип позитивности, новую форму эпис-темологизации, которую Курно и Жевон изменят в свою очередь то-гда же, когда Маркс на основе политической экономии выявит со-вершенно новую дискурсивную практику.
Признавая в науке лишь линейное накопление истин или орто-генез разума и не признавая в ней дискурсивную практику, имеющую свои уровни, пороги, различные разрывы, можно описать только единственный исторический раздел, модель которого возобновляет-ся на протяжении всего времени и для любой формы знания: раздел между тем, что еще не является научным, и тем, что можно назвать таковым со всей определенностью. Вся масса нарушений, рассеива-ние разрывов, разделение их последствий и взаимодействие зависи-мости друг от друга сводятся к монотонному акту основания, кото-рый необходимо постоянно повторять.
Возможно, существует только одна наука, для которой нельзя определить различные пороги и описать подобную совокупность сдвигов. Математика - это единственная дискурсивная практика, преодолевшая одновременно порог позитивности, порог эпистемо-логизации, порог научности и формализации. Сама возможность ее существования изначально предусматривает то, что во всех науках остается рассеянным на протяжении всей истории: первая позитив-ность должна была образовать уже формализованную дискурсив-ную практику (даже если бы другие формализации должны были впоследствие быть использованы). Отсюда следует, что их установ-ление будет одновременно и чрезвычайно загадочным (в высшей степени малоприемлемым для анализа и ограниченным формой аб-солютного начала) и чрезвычайно ценным (поскольку оно ценно од-новременно и как источник, и как основание). Отсюда следует также и то, что в первом же жесте первого математика мы увидели обра-зование идеальности, которая разворачивалась на протяжении ис-тории и ставилась под сомнение лишь затем, чтобы быть повторен-ной и очищенной; отсюда следует и то, что начало математики ис-следовалось, скорее, как принцип историчности, нежели как исто-рическое событие. Наконец, отсюда следует, что для любой другой науки описание исторического развития, проб и ошибок, запоздалых успехов связывают с метаисторической моделью геометрии, появля-ющейся внезапно раз и навсегда из тривиальных практик размеже-вания. Однако рассматривая установление математического дискур-са как прототип рождения и становления любой другой науки, мы рискуем привить однородность любой частной форме историчности, свести к инстанции единственного разрыва любой порог, который может преодолевать дискурсивная практика и до бесконечности в любой момент времени воспроизводить проблему первоначала: та-
187
ким образом могли бы быть восстановлены права историко-трансцендентадьного анализа. Математика служила моделью для боль-шинства научных дискурсов с их стремлением к формальной стро-гости и доказательности, но для историка, изучающего действитель-ное развитие наук, она будет неудачным примером,- во всяком слу-чае, примером, который нельзя обобщить.
Многочисленные пороги, которые мы могли бы установить, про-пускают различные формы исторического анализа. В первую оче-редь это анализ уровня формализации: это например, та история, ко-торую не перестает рассказывать о самой себе математика в про-цессе собственного развития. Она сообщает о том, чем располагает в данный момент (о своей области, методах, объектах, которые оп-ределяют математику, о языке, который они используют). Все вы-шеперечисленное никогда не выносится во внешнее поле не-научности, а, напротив, находится в постоянном обновлении (если только не оказывается в области забытого и временно непродуктивного), в той формальной системе, которую она конституирует; это прошлое раскрывается как особый случай, как наивная модель, как частично и недостаточно обобщенный замысел или как наиболее абстрактная теория, более могущественная и находящаяся на более высоком уровне: свои действительные исторические перспективы математики вновь переводят в словарь смежностей, независимостей, подчине-ний, в словарь прогрессивных формализаций и развивающихся обоб-щений. Для такой истории математики (истории, которую они кон-ституируют и которую рассказывают о самих себе) алгебра Диофан-та не является забытым на переферии науки опытом; это и есть тот особый случай алгебры, который известен, начиная с Абеля и Галуа; греческий же метод истощения не представляется тем тупиком, из которого должно выбраться любой ценой, а является просто-напро-сто наивной моделью интегрального счисления. Каждое историчес-кое событие оказывается на своем уровне и имеет свою формальную локализацию. Это рекуррентный анализ, который может проводить-ся только внутри уже сложившейся науки, переступившей однажды порог своей формализации.
Другой тип исторического анализа располагается на пороге на-учности, вопрошает себя относительно того способа, при помощи которого он смог бы преодолеть основания различных эпистемоло-гических фигур. Речь идет о том, чтобы узнать, например, каким об-разом концепт, перегруженный метафорами и воображаемым содер-жанием, очищается и становится способным принимать статус и функции научного концепта. Проблема в том, чтобы уяснить, каким образом та область опыта, отчасти уже установленная и частично артикулированная, но еще характеризующаяся непосредственным
188
практическим использованием или действительными оценками, мо-жет обращаться в область науки. Нам необходимо узнать как наука в своих наиболее общих принципах устанавливалась поверх и против того донаучного уровня, который одновременно и подготавливал ее, и противодействовал ей в дальнейшем,- узнать как наука смогла преодолеть препятствия и ограничения, которые встречала на своем пути. Г. Башляр и Г. Гангилем дали модели такого рода истории.
Такая история не нуждается в том, чтобы как рекуррентный ана-лиз располагаться внутри той же науки, таким образом, смещая лю-бые эпизоды в ту систему, которую сама же и конституирует. Она не 'нуждается и в том, чтобы сообщить о своей формализации,- в том формальном вокабулярии, который является ее собственным. Действительно может ли история быть такой с тех пор, как она по-казала то, от чего наука освобождается и что она должна оставить за своими пределами, чтобы достигнуть порога научности? Таким образом, это описание пригодно именно для норм уже конституи-рованной науки: история, которую она рассказывает необходимым образом проявляется в противопоставление истины и заблуждения, рационального и иррационального, препятствия и плодотворности, прозрачности и туманности, научность и ненаучности. Таким обра-зом, речь идет об эпистемологической истории науки.
Третий тип исторического анализа, избрал своим главным на-правлением порог эпистемологизации как точку раскола между дис-курсивными формациями, определенными в их позитивности, и эпи-стемологическими фигурами, которые не являются строго обяза-тельными и, к тому же, в действительности никогда не станут окон-чательно оформившейся наукой. На этом уровне научность не вы-ступает в качестве нормы, и единственное, что нам остается прояс-нить в нашей археологии истории - это дискурсивные практики в той степени, в какой они дают место знанию, и где это знание об-ретает статус и роль науки. Подойти к истории науки на таком уров-не - вовсе не значит описать дискурсивную формацию, не принимая в расчет эпистемологические структуры. Скорее, наша задача состо-ит в том, чтобы показать, как установление науки и возможность ее движения к формализации находит свое обоснование в дискурсив-ной формации и в изменениях своей позитивности. Речь идет о том, чтобы подобный анализ прояснил контуры истории наук, исходя из практических дискурсивных описаний; определил, каким образом и в соответствии с какими закономерностями и изменениями она мо-жет обрести место в процессах эпистемологизации, достигая границ научности и, может быть, порога формализации в целом. Отыскивая в исторической густоте наук уровень дискурсивной практики, не сто-ит возвращать его к глубинному или первоначальному уровню, не стоит переносить его на почву жизненного опыта (ту землю, которая урывками и клочками раскрывается до всех геометрий, в то небо, которое просвечивает сквозь таблицы всех астрономии). Мы хотим
189
раскрыть среди позитивности знаний, эпистемологических и науч-ных фигур всю игру различий, связей, отталкиваний, смещений, не-зависимостей, автономий и, вместе с тем, тот способ, который пос-ледовательно артикулирует их собственную историчность.
Анализ дискурсивных формаций, позитивности, и знаний в их связях с фигурами эпистемологии и науки и есть то, что называется анализом эпистемы,- мы вводим это определение для того, чтобы дифференцироваться от других возможных форм истории наук. Можно заподозрить, что такая эпистема является чем-то в роде ми-ровоззрения или образа мира, отрезком тотальной истории всех ви-дов знания, которая навязывает им единые нормы и положения. Можно предположить также, что эпистема есть некая обобщенная стадия разума, определенная структура мысли, с которой неразрыв-но связан человек в каждую конкретную эпоху, что это, наконец, ве-ликая легализация, начертанная раз и навсегда неизвестной рукой. На самом же деле под эпистемой мы поднимаем совокупности свя-зей, которые могут объединить в данную эпоху дискурсивные прак-тики, которые предоставляют место фигурам эпистемологии, наукам и любым возможным формализованным системам. Иначе говоря, эпистема - это тот способ, в соответствии с которым в каждой из дискурсивных формаций становится возможным и совершается дви-жение эпистемологизации, научности и формализации; это и пере-распределение тех порогов, которые могут совпадать друг с другом, подчиняться друг Другу или пребывать смещенными во времени; это и побочные связи, которые могут существовать между эпистемоло-гическими фигурами или науками по мере того, как они смещают соседствующие, но отличные друг от друга дискурсивные практики. Эпистема - это не форма знания и не тип рациональности, который проходит через различные науки, манифестирует обособленные един-ства субъекта, духа или эпохи; эпистема - это, скорее, совокупность всех связей, которые возможно раскрыть для каждой данной эпохи между науками, когда они анализируются на уровне дискурсивных закономерностей.
Описание эпистем представлено несколькими важнейшими ха-рактеристиками: оно открывает неисчерпаемое пространство, кото-рое никогда не может быть закрыто, оно не ставит своей целью за-вершить реконструкцию системы постулатов, которые определяют все знания эпохи, а покрывает бесконечное поле связей. Тем более, что эпистема не является неподвижной фигурой, которая однажды появившись также неожиданно вынуждена будет исчезнуть; эписте-ма есть бесконечно подвижная совокупность проявлений, смещений, совпадений, которые устанавливаются и распадаются. Кроме того, . эпистема как совокупность связей между науками, эпистемологичес-кими фигурами, позитивностью и дискурсивными практиками, поз-воляет охватить игру принуждений и ограничений которые в данный момент навязываются дискурсу; но эти ограничения не являются
190
теми негативными ограничениями, которые противопоставляют зна-ние неведению, выводы - воображению, видимость - опыту воору-женному точностью, дедукцию - умствования. Эпистема это не то, что можно знать в ту или иную эпоху, принимая в расчет несовер-шенство технологий, особенности ментальности и пределы, установ-ленные традицией. Напротив, то, что в позитивности дискурсивных практик делает возможным существование эпистемологических фи-гур и науки в целом, и будет называться эпистемой. Наконец, ста-новится очевидным, что анализ эпистемы не является поводом об-ратиться к вопросам критики ('если дано то, что мы называем нау-кой, то каковы ее права и правомерно ли ее существование?'). Та-кого рода вопрошание допускает факт существования науки только для того, чтобы задавать один и тот же вопрос: что делает науку нау-кой? Загадка научного дискурса, как мы ее понимаем, заключается не в том, что дискурс претендует стать наукой, а в том, что он вообще существует. И точка, в которой наука начинает расходиться с любой наличной философией знаний, связана не с тем первоначальным да-ром, который в трансцендентальном субъекте устанавливает факт и права, а с процессом исторической практики.
Но можно ли провести такой археологический анализ, который заставил бы выявиться закономерности знания, не распространяясь на научные или эпистемологические фигуры? Только ли эпистемо-логические операции могут открыться в нашей археологии? Должна ли она быть только определенным способом исследования науки? Иначе говоря, ограничивается ли научный дискурс, подчиняется ли археология той необходимости, которую она не в состоянии преодо-леть,- или она намечает в особых случаях такие формы анализа, которые могут иметь совершенно иную глубину?
Я на мгновение забегу вперед для того, чтобы раз и навсегда от-ветить на этот вопрос: я с удовольствием представляю себе,- вместе с многочисленными испытаниями, которые встречаются на моем пу-ти и первыми неверными шагами,- такую археологию, которая мо-гла бы развиваться в различных направлениях. Речь может идти, на-пример, об археологическом описании сексуальности. Теперь я от-четливо вижу, каким образом возможно ориентироваться в прост-ранстве эпистемы: в первую очередь, необходимо показать, каким образом в XIX в. формируются такие эпистемологические фигуры, как биология и психология сексуальности, через какие разрывы, свя-занные главным образом с Фрейдом, устанавливается дискурс науч-ного типа. Но со всем этим для меня очевидна и другая возможность анализа: вместо того, чтобы исследовать сексуальное поведение лю-дей в данную эпоху, открывая его законы в социальной структуре, в коллективном бессознательном или в определенных моральных нор-
191
мах, вместо того, чтобы описывать то, что эти люди могли бы думать о сексуальности (какие религиозные интерпретации давали ей, с каким значением или осуждением к ней относились, какие разногласия и нравственные конфликты она могла порождать и проч.), необхо-димо исследовать, присутствуют ли в данных условиях, в данных представлениях все дискурсивные практики, является ли сексуаль-ность, вне своей направленности на научный дискурс, совокупнос-тью объектов, о которых возможно говорить (или на обсуждение ко-торых наложен запрет), полем возможных высказываний (идет ли речь о лирических выражениях или юридических инструкциях), со-вокупностью концептов (которые, несомненно, могут существовать в элементарной форме понятий или тем), игрой предпочтений, ко-торая может проявляться в устойчивости поведения или в системе предписаний. Такая археология, если она справится с поставленны-ми перед ней задачами, должна показать каким образом запреты, ог-раничения, оценки, свободы, трансгрессия сексуальности, со всеми своими вербальными и невербальными провозглашениями, связаны с определенной дискурсивной практикой. Она может проявиться не в виде последней истины, но как одно из измерений, в соответствии с которым можно описывать сексуальность как определенный 'спо-соб говорения', и этот последний покажет нам, что он применен не в научном дискурсе, а в системе запретов и допущений.
Таков анализ, который будет двигаться не в направлении эпистемы и эпистемологии, а в направлении, которое можно было бы на-звать этическим.
Но вот пример другой возможной ориентации. Для анализа про-изведения живописи возможно восстановить неявный дискурс само-го художника, попытаться услышать тихий голос его намерения, ко-торое облекается в слова, но рассеяно в линиях, плоскостях, крас-ках; возможно постараться высвободить эту скрытую философию непосредственно связанную с формированием видения мира живо-писцем. В равной степени, можно вопрошать науку или исследовать мнения эпохи и постараться уяснить себе, каким образом художник мог их использовать. Однако археологический анализ может иметь и другую цель,- он ищет такое пространство, дистанцию, глубину, цве-та, свет, пропорции, объем, контуры и проч., которые не были в ис-следуемый период рассмотрены, обозначены, высказаны, концептуализированы в дискурсивной практике: необходимо решить не было ли это тем знанием, в котором обретает место данная дискурсивная практика, и которое внесено в теорию или, может быть, в разного рода спекуляции, в формы предписаний, в методы, в процессы или даже в самый жест художника. Речь идет не о том, чтобы доказать что живопись - способ означения или 'говорения', характерной чер-той которого является способность обходиться без слов. Наша за-дача состоит в том, чтобы показать, что, по крайней мере в одном из своих измерений, живопись является дискурсивной практикой,
192
воплощенной в технике и эффектах. Описанная таким образом жи-вопись, сама по себе не является чистым видением, которое необхо-димо впоследствии перенести в материальное пространство. Не яв-ляется живопись к тому же и простым фактом, немая и бесконечная пустыня знаний которого должна быть свободна от используемых интерпретаций. Независимо от научных знаний и философских тем, живопись полностью пронизана позитивностью знания.
Мне кажется, что также было бы возможно провести аналогич-ный анализ политических знаний. Мы постарались бы увидеть, не обуславливается ли политическое поведение общества, группы или класса определенной и описуемой дискурсивной практикой. Очевид-но, что эта позитивность не совпадает ни с политическими теориями эпохи, ни с экономическими определениями, но она устанавливает, что политика может становиться объектом для высказываний, оп-ределяет формы, которые эти высказывания могут принять, концеп-ты, которые могут использоваться, и те стратегические предпочте-ния, которые там присутствуют. Это знание вместо того, чтобы быть рассмотренным, что всегда возможно, в направлении конкретной эпистемы, открывающей для него место, анализируется в направле-нии поведения, борьбы, конфликтов, решений и различных тактик. Таким образом выявляется политическое знание, не являющееся вторичной теоретизацией практики, а также чисто теоретическим приложением. Поскольку оно, как правило, сформировано такой дискурсивной практикой, которая разворачивается среди других практик и артикулируется в них, постольку оно не является и тем выражением, которое более или менее адекватно отражает опреде-ленное количество 'объективных данных' или реальных практик. Оно немедленно вписывается в игру, разворачивающуюся в поле практических отличий, где сразу же обретает свою спецификацию, свои функции, свою сетку зависимостей. Если такое описание было бы невозможно, то тогда, очевидно, не было бы нужды двигаться через инстанции индивидуального и коллективного сознания, что-бы увидеть то место, где осуществляется артикуляция политичес-кой практики и теории; не было бы тогда необходимости выяснять, в какой мере это сознание может выражать безмолвные условия и чувственно раскрываться в теоретических истинах; не было необхо-димости задаваться психологическими воспросами об актах созна-ния. Вместо всего этого можно было бы заниматься формациями и трансформациями знания. Проблема не будет определяться тем, с какого момента возникает революционное сознание, ни тем какую особую роль могут играть экономические условия и разъяснитель-ная теоретическая работа в генезисе этого сознания; речь не идет о том, чтобы излагать отдельные биографии революционеров или ис-кать истоки их замыслов. Напротив, задача состоит в том, чтобы по-казать как формируется дискурсивная практика и революционные знания, которые обуславливают поведение и стратегию, предостав-
193
ляют место для выработки теории общества, оперирующей обоюд-ными трансформациями и взаимодействиями этого поведения и этих стратегий.
И, наконец, вопрос, который продолжает занимать нас все время: занимается ли археология только науками? Являеется ли ее объек-том только научный дискурс?
Теперь можно ответить на эти вопросы: нет и нет. То, что пыта-ется описать археология, является не наукой в ее специфической структуре, но, скорее, строго дифференцированной, отличной от всего остального областью знания. Тем более мы отвечаем 'нет', ес-ли устанавливаем, что археология занимается знанием в его связях с эпистемологическими и научными фигурами. В этос случае она мо-жет вопрошать знание в совершенных различных направлениях и опи-сывать его в другой группе связей. Ориентация на эпистему единст-венное, что было исследовано до сих пор. Причина этого состоит в том, что из-за перепадов, которыми без всякого сомнения характе-ризуется наша культура, дискурсивная формация не перестает эпистемологизироваться. Через вопрошание наук, их истории, их стран-ных единств, их рассеиваний и разрывов выявляется область пози-тивности, а в просветах научного дискурса можно уловить игру дис-курсивных формаций. В этих условиях неудивительно, что эпохой наиболее плодородной, наиболее открытой для археологических описаний был 'классический век', который, с начала Ренессанса и вплоть до XIX в., наращивал эпистемологизацию в качестве пози-тивности. Не был неожиданностью также и тот факт, что дискур-сивные формации и специфические закономерности знания выявля-ются там, где уровни научности и формализации представлялись трудно достижимыми. Но это не составляет предпочтительного на-правления для наших исследований и не составляет для археологии обязательную область.
- На протяжении всей книги Вы худо бедно пытаетесь избавить-ся от ярлыка структурализма иди от всего того, что мы обычно по-нимаем под этим словом. Вы хотели извлечь выгоду из того, что не используете ни структуралистскую методологию, ни структуралис-тские понятия, не прибегаете к методам лингвистического описания, избегаете всяческой формализации. На что же указывают подобные различия, как не на то, что Вы потерпели неудачу, используя то, что могло бы с успехом применяться в структурном анализе, и что пос-ледний обладает достаточной строгостью и действительной нагляд-ностью? Что область, которую Вы пытаетесь так или иначе тракто-вать, восстает против подобных попыток, и ее богатство никак не укладывается в схемы, в которые Вы пытаетесь ее загнать? С какой непринужденностью Ваше бессилие было травестировано в строгий метод; теперь же Вы нам представляете в качестве очевидно желае-мого отличия непреодолимую дистанцию, которая отделяет и всегда будет отделять Вас от подлинно структурального анализа.
Вам не удастся провести нас. Правда, в пустоте, оставленной те-ми методами, что остаются без применения, Вы ниспровергаете все те ряды понятий, которые представляются чуждыми ныне допущенным концептам, посредством которых описываются мифы или язы-ки, литературные произведения и сказки; Вы говорите о формациях, независимости, знании, дискурсивных практиках во всем многообра-зии терминов - на значимость и чудесное могущество которых Вы всякий раз горделиво обращаете наше внимание. Но разве стали бы Вы изобретать столько странностей, если не имели намерения внед-рить все это в область, несводимую к основным темам структура-лизма-- даже и к тем, которые конституируют их наиболее спорные постулаты и наиболее сомнительную философию. Создается впечат-ление, будто Вы удерживались от современных методов анализа, не прибегали к эмпирической и серьезной работе, а использовали две или три темы, которые являются скорее обобщениями, нежели не-обходимыми принципами. Таким образом, получается, что Вы хоте-ли, собственно говоря, уменьшить значительность дискурса, отбро-сить его особую нерегулярность, скрыть то, что он может допустить
в качестве инициативы и свободы, компенсировать ту неустойчи-вость, которую водворяет в языке: Вы хотели заслонить эту откры-тость. Вместо конкретных лингвистических форм, Вы пытаетесь пос-тавить себя на место говорящего субъекта, Вы думаете, что возмож-но очистить дискурс от всей его антропологической соотнесенности, трактовать его так, словно он никогда не был никем сформулирован, словно он не был порожден никакими особыми обстоятельствами, как если бы он не был пронизан представлениями, словно он ни к кому не был обращен. Наконец, Вы соединили дискурс с принципом синхронности: Вы отказались видеть, что дискурс может быть, в от-личие от языка, по существу историчен, что он был конституирован не находящимися в нашем распоряжении элементами, а реальными и последовательными событиями, которые мы не можем анализиро-вать в отрыве от времени, где они происходят.
- Вы правы. Я действительно не признаю трансцендентальности дискурса; описывая его, я отказываюсь говорить о его связи с субъ-ективностью, и, в первую очередь, не хочу извлекать никакой выго-ды, допуская, что это должно было быть его общей формой (его диа-хронический характер). Но все это не предусматривает, за областью языка, дальнейшего разворачивания тех концептов и методов, кото-рые там были использованы. Если я говорю о дискурсе, то вовсе не для того, чтобы показать, насколько полно он удерживает механиз-мы или процессы языка; моя задача состояла, скорее, в том, чтобы во всем многообразии вербальных представлений выявить сущест-вование различных уровней анализа, чтобы показать, что наряду с методами лингвистического структурирования (или методами интер-претации) мы можем установить специфические описания высказы-вания, формаций и собственно дискурсивных закономерностей. Ес-ли я оставил в стороне отсылки к говорящему субъекту, то вовсе не затем, чтобы раскрыть законы конструкции или формы, которые та-ким образом были бы применимы в отношении всех говорящих субъ-ектов, не затем, чтобы заставить говорить великий универсальный дискурс, который был бы общим для всех людей данной эпохи. На-против, речь шла о том, чтобы показать, в чем же состоят различия, как оказалось возможным то, что люди внутри одной и той же дис-курсивной практики, говоря о различных объектах, имели противо-положные мнения, осуществляли противоречащие друг другу выбо-ры; речь шла о том, чтобы показать, чем одни дискурсивные прак-тики отличаются от других,- короче говоря, я не собирался исклю-чать из своего исследования проблему субъекта, но хотел лишь оп-ределить те позиции и функции, которые он может занимать и вы-полнять в различных дискурсах. Наконец, вы не дадите мне солгать:
я не отрицал истории; я просто отошел на время от общих категорий и ничего не значащих определений с целью выявления трансформа-ции различных уровней; я отказался от унифицированной модели
196
темпоральности для того, чтобы в отношении каждой дискурсивной практики описать правила ее накопления, исключения, реактивации, формы ее собственного образования и характерные виды сцепления в различных дискурсивных последовательностях.
Я не пытался пойти дальше законных границ структуралистского исследования. И вы с чистым сердце подтвердите, что ни одного раза я не прибегнул к термину 'структура' в соей книге 'Слова и вещи'. Но, если угодно, оставьте это тем, кто спорит о 'структурализме'; все эти споры с великим трудом сохранятся в пустынной местности, удерживаемой теми, кто принимает в них участие. Это борьба, ко-торая могла быть весьма плодотворной, ни привела теперь ни к чему иному, кроме как к актерству и поясничанью.
- Вы напрасно заговорили об этих спорах, поскольку сами не избежали этих проблем, поскольку они не ограничиваются только лишь проблемами структурализма. Не кривя душой, мы признаем его правоту и эффективность его методов: когда речь идет об анализе языка, мифологий, популярных рассказов, поэм, снов, литературы, может быть, фильмов,- структурное описание выявляет отношения, которые никаким иным способом не могут быть вычленены; оно поз-воляет определить рекуррентные элементы с помощью противопос-тавления форм и критериев их индивидуальности; оно позволяет также установить законы конструкции, тождественности и правил трансформации. И несмотря ни на какие оговорки, которые нам при-шлось сделать в самом начале, мы без труда признаем теперь, что язык, бессознательное, воображение людей подчиняется законам структуры. Но мы полностью отказывается от того, что пытаетесь сделать Вы: анализировать научные дискурсы в их преемственности, не соотносясь с такими вещами, как конституирующая активность, не признавая, даже в их колебаниях, открытости первоначального замысла или основополагающей телеологии, не находя той глубины непрерывности, которая связывает их и доводит до той точки, где мы можем сделать их предметом исследования; мы не можем при-нять, что, таким образом, возможно развести становление и разум и избавиться от всех указаний исторической субъективности мысли. Давайте ограничим наши споры: мы допускаем, что могли бы рас-суждать в терминах элементов и правил конституирования о языке вообще - о нашем языке и о языке, который был прежде и который является языком мифов, о языке, несмотря на всю его странность, нашего бессознательного и наших произведений, но язык наших зна-ний - это язык, который находится в нашем распоряжении здесь и теперь, это самый структурный дискурс, который позволяет нам ана-лизировать столько других языков, именно этот язык, во всей своей исторической наполненности, не подлежит никакому редуцированию. Мы не можем забыть, что начиная с него, исходя из его медленного развития, через таинственное становление, приведшее его теперь к
197
нынешнему положению вещей, но подучили возможность говорить о других дискурсах в терминах структуры, что именно этот язык дал нам эту возможность и это право: он очертил то белое пятно, бла-годаря которому все вещи вокруг нас располагаются так, как это имеет место сегодня. Пусть мы играем с элементами, отношениями и прерывностями, когда анализируем индоевропейские легенды иди трагедии Расина,- мы этого не хотели; пусть, насколько это воз-можно, мы обходимся без исследований говорящего субъекта,- и это мы допускаем; но мы решительно не согласны с тем, что воз-можно использовать эти удачные попытки для того, чтобы отступить от анализа, чтобы продвинуться к тем формам дискурса, которые делают их возможными, и чтобы поставить под сомнение даже то место, откуда сегодня доносится голос, где анализируемая субъек-тивность увиливает от того, чтобы в себе самой хранить собственную трансцендентальность.
- Мне кажется, что на самом деле (и в гораздо большей степени, нежели вопрос о структуре) это и является источником споров и ва-шего упорства. Позвольте мне, может быть, несколько игриво (вы знаете, что я обычно не склонен заниматься интерпретациями), ска-зать вам, как я сейчас понимаю ваш дискурс. 'Конечно,- скажете вы под сурдинку,- конечно, мы вынуждены отныне, несмотря на все арьергардные бои, которые мы ведем, все-таки признать, что фор-мализовали дедуктивный дискурс; конечно, мы должны признать, что описывали скорее архитектонику философской системы, неже-ли историю души иди проект существования; конечно, что бы мы об этом не думали, нам необходимо примирить эти исследования, свя-зующие литературные произведения не с жизненным опытом, а, в первую очередь, со структурой языка. Конечно, нам придется отбро-сить все эти дискурсы, которые некогда привели нас к тому, чтобы признать суверенность сознания. Но то, что уже более полувека по-теряно нами, теперь необходимо возвратить задним числом при по-мощи анализа всех анализов или, по крайней мере, через всесторон-нее исследование того, что мы связывали с ними. Мы должны спро-сить их, откуда они пришли, в чем состоит их историческое предна-значение, которое пронизывает их, оставаясь вместе с тем неосоз-нанным, внутри них самих; какая наивность сделала их слепыми к тем условиям, благодаря которым они проявились, и в каких мета-физических границах замыкается их рудиментарный позитивизм. И вдруг, в конце концов, окажется совершенно неважно, что бессозна-тельное не является, как мы думали и утверждали, очевидной гра-ницей сознания или что мифология не составляет более мировоз-зрения и что роман - не что иное, как одна из сторон жизненного опыта, и причина, устанавливающая все эти новые истины, состав-ляет вершину нашего интереса: но ни она, ни ее прошлое, и то, что сделало возможным ее существование, ни то, что ее сделало нашей,
198
не избежало о трансцендентального обоснования. Благодаря этой причине - и мы решили никогда от этого не отказываться - мы задаемся теперь вопросами о происхождении, первом установлении, телелогическом горизонте, темпоральной непрерывности. Именно она - актуализированная сегодня как наша - удерживается теперь в историко-трансцендентальной области. Поэтому, если мы будем должны,- по доброй воле или нет,- допустить все "структурализмы", то примем только то, что в этой истории соприкасается с са-мими нами; мы удовольствуемся тем, что распутаем все эти транс-цендентальные нити, которые, начиная с XIX в., связаны с пробле-матикой происхождения и субъективностью. И тому, кто приближа-ется к этой крепости, в которой мы укрывались долгое время и ко-торая еще крепко нас удерживает, мы с жестом, который должен остановить непосвященного, повторяем: Noli tangere'.
Но мне-то необходимо двигаться дальше,- и вовсе не потому, что я уверен в победе или несокрушимой силе моего оружия, но по-скольку мне кажется, что на мгновение нашему взгляду открылось главное: необходимость избавить историю мысли от нее трансцен-дентальной зависимости. Для меня главная проблема состоит не в том, чтобы структурировать эту историю, налагая на становление знания или генезис наук категории, которые обеспечивали бы им об-основание в области языка. Речь идет о том, чтобы проанализиро-вать историю в такой прерывности, которую не может в дальнейшем разрушить никакая телеология, установить ее в таком рассеивании, которое не может ограничить никакой предварительно заданный го-ризонт, оставить ей возможность разворачиваться в такой аноним-ности, которой никакое трансцендентальное установление не смо-жет навязать форму субъекта, открыть такую темпоральность, ко-торая не допустит никакого возвращения к истокам. Речь идет о том, чтобы искоренить любой трансцендентальный нарциссизм; необхо-димо вырвать историю из дурной бесконечности обретения и потери истоков, где она томилась долгое время; показать, что история мыс-ли не может играть роль разоблачителя того трансцендентального момента, которым, несмотря на все попытки обнаружить его, не об-ладает ни механическая рациональность,- после Канта, ни матема-тическая идеальность,- после Гуссерля, ни обозначения восприни-маемого мира,- после Мерло-Понти.
Я думаю, что в сущности, несмотря на двусмысленности, явив-шиеся в образе споров вокруг структурализма, мы вполне уяснили, для нас стало очевидным, что мы пытались сделать нечто иное. Пред-ставляется совершенно естественным, что вы защищаете право ис-торической непрерывности, одновременно, открытой в работе теле-ологии, и бесконечных процессах причинности; однако это должно служить не для того, чтобы отделить вторжение структуры, не при-знающей в истории никакого движения, от спонтанности и внутрен-него динамизма; в действительности, вы хотите сохранить власть ус-
199
тановленного сознания, поскольку именно оно в начале нашего ис-следования было поставлено под вопрос. И эта защита должна за-нимать иное место, а вовсе не то, где разворачиваются наши дис-куссии: ибо если вы признаете в эмпирических поисках, в самой не-значительной исторической работе право оспоривать трансценден-тальную область, то вы упустите главное. Отсюда и ряды смещений. Отсюда и стремление трактовать археологию как поиск источника, формальных априори, основополагающих действий, или, короче го-воря, желание видеть в ней некий вид исторической феноменологии (тогда как мы, напротив, хотим освободить ее именно от ига фено-менологии) и готовность усомниться в археологии, когда она не в состоянии выполнить эту задачу и не раскрывает ничего, кроме ря-дов эмпирических фактов. А затем, в пику археологическим описа-ниям, наперекор заботе об установлении порогов разрывов и транс-формаций, вы пытаетесь противопоставить ей 'подлинную' работу историков, которая состоит в демонстрации непрерывности (хотя десятилетиями история не имела к непрерывности никакого отно-шения), и адресовать археологии упреки в 'эмпирической бесконеч-ности'. Более того, историю пробовали рассматривать как возмож-ность описания культурных всеобщностей, как унификацию наибо-лее очевидных различий и опыт раскрытия универсальности проти-воречащих друг Другу форм (хотя они непосредственно связаны с единичной спецификацией дискурсивных практик) и, следовательно, как возможность снимать их различия, изменения и изменения. И, наконец, пробовали указать на 'внесение' структурализма в область истории (хотя их методы и концепты никоим образом не могут быть смешаны) и показать затем, что в этом случае структурализм не мо-жет осуществлять свои функции структурного анализа.
Все эти смещения и непризнавания чрезвычайно устойчивы и не-обходимы. Они имеют уже свою побочную выгоду: возможность со-общаться по диагонали со всеми теми формами структурализма, ко-торые необходимо допустить и от которых уже возможно отказать-ся, заявив: 'Вы видите, что вас ожидает, если вы соприкаснетесь с той областью, которая по праву считается нашей; ваши методы, ко-торые в ином месте смогли бы принести пользу, доходят там до пре-дела своих возможностей и пытаются избежать какого-либо конк-ретного содержания, которое бы вы хотели проанализировать. Вы будете вынуждены отказаться от вашего благодушного эмпиризма и окажетесь против своей воли в чуждой вам онтологии структуры. Пусть вам достанет мудрости удержаться на земле, которая, без со-мнения, завоевана вами и которую мы скроем от вас,- тем самым даровав,- ибо мы сами устанавливаем ее границы. Что же касается высшей пользы, то она состоит, разумеется в сокрытии того кризиса, в котором мы оказались уже давно и размах которого растет с каж-дым днем: кризис, происходящий из трансцендентальной рефлексии, с которой философия со времен Канта себя отождествляла и кото-
200
рый вытекает из темы источника, этого обещанного возвращения, благодаря которому мы избегаем различий нашего присутствия. На-чиная с антропологической мысли, которая организует все эти ис-следования, связанные с вопросами бытия человека, и которая поз-воляет избежать анализа конкретных практик, этот кризис сопро-вождает все гуманистические идеологии и, в конце концов, обуслов-ливается статусом субъекта. Все это споры, которые бы вы желали скрыть и от которых надеятесь, как мне кажется, отвлечь внимание, преследуя забавные взаимодействия становлений и системы, синх-ронии и становления, отношений и причины, структуры и истории. Но уверены ли вы, что не практикуете теоретический матезис?'.
- Допустим, споры действительно ведутся о том, о чем Вы го-ворите, допустим, речь идет о защите или нападении трансценден-тальной мысли, допустим мы готовы признать, что наши сегодняш-ние дискурсии вызваны тем кризисом, о котором Вы упомянули: как же тогда назвать Ваш дискурс? Откуда он явился и кто дал ему право говорить? Если Вы ничего не предпринимаете, кроме эмпирического исследования появления и трансформации дискурсов, если только описываете совокупности высказываний, эпистемологических фи-гур, исторических форм знания, то как же Вы сможете избежать от-кровенной наивности позитивизма? Что Ваше начинание может про-тивопоставить вопросам источника и необходимости возвращения к установленному субъекту? Но если Вы претендуете на то, чтобы от-крыть новый способ радикального вопрошания, если Вы хотите рас-положить Ваш дискурс на уровне, на котором находимся мы сами, то Вам должно быть хорошо известно, что он включается в наши вза-имодействия, и в свою очередь, удлиняет ту систему, от которой пы-тается освободиться. Либо он Вас настигнет, либо мы сами его за-требуем. Во всяком случае, Вы удерживаетесь от того, чтобы сказать нам, чем же являются эти дискурсы, за которыми Вы охотитесь вот уже десять лет, не удосуживаясь придать им соответствующее поло-жение? Одним словом, что это: история или философия?
- Более, чем все ваши теперешние возражения, меня, сознаюсь, волнуют именно эти вопросы. Впрочем, не настолько сильно, как это могло бы показаться,- я бы предпочел на некоторое время оставить их в стороне. Сейчас я не располагаю подходящим именем, и мой дискурс, который не обрел еще твердой почвы под ногами, также далек от того, чтобы я смог определить то место, откуда он говорит. Это дискурс о дискурсах; но я и не пытаюсь извлечь из него како-го-нибудь скрытого в нем закона или скрытый источник, для кото-рого я не смогу сделать ничего иного, кроме как даровать ему сво-боду. Я не пытаюсь, исходя из него самого и через него, установить общую теорию, по отношению к которой все они были бы конкрет-ными моделями. Речь идет о том, чтобы показать такое рассеяние, которое ни при каких обстоятельствах не может привести к единой
201
системе отличий или показать такую распыленность, которая не со-относилась бы с абсолютной осью референции. Речь идет о приме-нении такой 'децентрации', которая не оставила бы в привилеги-рованном положении ни одного центра. Задача такого дискурса со-стоит не в том, чтобы снять пелену забвения, или чтобы на самом дне сказанных и умолкнувших вещей найти момент их рождения (как если бы речь шла об их эмпирическом создании или трансценденталь-ном акте, явившемся их истоком). Этот дискурс и не пытается быть мо-литвенным уединением первоначала или воспоминании об истине. На-против, он порождает различия, конституирует их как объекты, ана-лизирует и определяет их. Вместо того, чтобы преодолевать поле дис-курса, вместо того, чтобы восстанавливать на свой лад оставленные целостности, вместо того, чтобы искать в уже-сказаном другой, скры-тый дискурс, который бы оставался все тем же (следовательно, вме-сто бесконечной игры аллегорий и тавтологии), он, ни на минуту не останавливаясь, порождает различия, выступая их диагностом. И если философия есть память или возвращение к истокам, то, в та-ком случае все, что делаю я, никоим образом не может рассматри-ваться как философия; и если история мысли состоит в возвращении к жизни полуистлевших фигур, то мои попытки отнюдь не являются историей.
- Из всего, что Вы сейчас сказали, следует задержаться на том, что Ваша археология - не наука. Вы спустили ее на воду с крайне неопределенным статусом описания. Кроме того, без сомнения, один из этих дискурсов хотел бы выдать себя за еще не оформившуюся до конца научную дисциплину, что приносит их авторам двойную поль-зу тем, что, во-первых, не требует последовательного и строгого на-учного обоснования, и тем, что выводит их на будущую всеобщность, освобождая, таким образом, от случайности своего рождения; Дру-гой из этих проектов оправдывает себя тем, что не откладывает в долгий ящик существо своих задач, момента верификации, локали-зацию их когерентности; третье из этих оснований было провозглашено одним из самых распространенных, начиная с XIX в., ибо хо-рошо известно, что в теоретическом поде современности наивысшее удовлетворение приносит приносит не установление доказуемых си-стем, а, напротив, те дисциплины, которые нам открывают возмож-ности, программы которых мы намечаем, и которые препоручают Дру-гим свое будущее и свою судьбу. Но вот их пунктирно намеченные контуры, уже исчезли вместе с их авторами. И поле, которое они должны были обжить, остается навеки выхолощенным.
- Совершенно справедливо: я никогда не представлял археоло-гию ни как науку, ни как основание для науки будущего. Еще менее она виделась мне как план будущего сооружения, и мои усилия были направлены, главным образом, на то, чтобы заставить раскрыться - и отложить, в конечном счете, со множеством исправлений,- то, что
202
я пытался сделать в каждом конкретном случае. Слово археология не имеет никакого профетического значения: оно указывает только на одно из направлений анализа вербальных представлений, на спе-цификации уровня, высказывания и архива, на определение и высветление какой-то одной области,- например,закономерности вы-сказываний, позитивности, установления взаимодействия концептов правил формации, археологической деривации, априори истории и проч. Но почти во всех своих параметрах, во всех своих остановках, мой замысел остается непосредственно связанным с науками, с ис-следованиями научности или теорий, отвечающих критериям науч-ной строгости. Прежде всего, этот замысел связан с теми науками, которые конституируют и устанавливают свои нормы в археологи-чески описываемом знании: для нашей науки они могли бы быть та-кими же науками-объектами, какими уже стали патоанатомия, фи-лология, политическая экономия, биология. Этот замысел также связан с научными формами анализа, от которого он отличается ли-бо по уровню, либо по области и методам, и с которыми, между тем, граничит. Направленный, во всем многообразии сказанного, на оп-ределенные высказывания как на функцию реализации вербальных возможностей, он отрывается от исследований, которые для приви-легированного поля имели бы лингвистическую компетенцию,- в то время, как такое описание, чтобы определить приемлимость выска-зываний, конституируют модель, археология для определения ус-ловий реализации высказываний пытается установить правила фор-мации. Отсюда следует, что между этими двумя типами анализа об-разуется определенное количество аналогий и, разумеется, различий (это справедливо и для того, что непосредственно связано с возмож-ным уровнем формализации); во всяком случае, для археологии ге-неративная грамматика играет роль анализа-дополнения. Помимо всего прочего, археологические описания в их развертывании ив том поле, которое они преодолевают, переносятся в другие дисциплины. Стараясь определить вне всех отсылок к психологической или уста-новленной субъективности различные положения субъекта, которые могут имплицироваться в высказываниях, археология сталкивается с вопросом, который сегодня ставит психоанализ; пытаясь выявить правила формаций концептов, виды последовательностей, сцеплений и сосуществований высказываний, археология сталкивается с про-блемой эпистемологической структуры; изучая формация объек-тов, поле, в котором они выявляются и специфицируются, исследуя также условия присвоения дискурса, наша наука приходит к анализу социальных формаций. Все вышеперечисленное для археологии со-ставляет коррелятивное пространство. И, наконец, по мере того, как оказывается возможным конституировать общую теорию про-дукции, археология, взятая как анализ правил в различных дискур-сивных практиках, обретает то, что мы могли бы назвать ее обвола-кивающей теорией.
203
И если я располагаю археологию среди такого количества уже конституированных дискурсов, то не для того, чтобы по смежности или по аналогии принести ей выгоду, сообщив тот статус, который она никогда не была способна открыть в себе самой, и не для того, чтобы дать ей место, окончательно очерченное, в неподвижных плея-дах, а затем, чтобы вместе с архивом, дискурсивными формациями, позитивностями, высказываниями, условиями их формаций выявить ее специфическую область,- область, которая еще не становилась объектом какого-либо анализа (или, по крайней мере, никогда не сталкивалась с тем, что она может обладать чем-то, что несводимо к интерпретации или формализации), область, которая впоследствии (вплоть до того, все еще рудиментарного установления, где я теперь нахожусь) не гарантирует, что останется устойчивой и автономной. И, наконец, возможно, что археология будет ничем иным, как тем инструментом, который менее расплывчато, чем прежде, позволит осуществить анализ социальных формаций и описание эпистем, свя-зать анализ положений субъекта с теорией истории наук или помо-жет выявить точки пересечений между общей теорией производства и генеративным анализом высказываний.
И, возможно, в конце концов окажется, что археология - имя данное некоторым явлениям теоретической конъюктуры современ-ности. Пусть она открывает дороги той индивидуализированной дисциплине, первые черты и самые общие границы которой намече-ны здесь, пусть она вызывает к жизни целую область проблем, дейст-вительная устойчивость которых не мешает тому, чтобы в дальней-шем они переместились в другую область или, иначе говоря, распо-ложились на уровнях более высоких и анализировались с использо-ванием иных методов. Все это сейчас я уже не в состоянии решить. И, по правде говоря, не мне принимать решения. Я допускаю, что мой дискурс полностью исчезнет как фигура, которая смогла его под-держивать до сих пор.
- Вы довольно странно распоряжаетесь той свободой, в которой отказываете другим, поскольку забираете в свое распоряжение все поде свободного пространства, которое сами же отказываетесь оп-ределить. Может быть, Вы уже позабыли о всех тех трудах, которые потребовались для того, чтобы втиснуть дискурс других в систему правил? Не забыли ли Вы все те ограничения, которые описаны вами с такой педантичностью? Не вы ли отняли у людей право личного вмешательства в те позитивности, в которых располагается их дис-курс? Вы связали самые незначительные слова с условиями, которые обрекают на конформизм малейшие нововведения. Революция, ко-торую Вы совершили, не стоила Вам ни капли крови, когда, разуме-ется речь заходила о Вас самих, но она нестерпимо тяжела, когда речь идет о других. Хотелось бы, чтобы Вы полнее продемонстри-ровали основание тех условий, о которых Вы же и говорили и, кроме
204
того, было бы недурно, если бы Вы питали больше доверия к реаль-ным поступкам людей и к их возможностям.
- Я опасаюсь, как бы вы не впали в двойное заблуждение: в от-ношении дискурсивных практик, которые я пытаюсь определить, и того, что вы понимаете под человеческой свободой. Позитивности, которые я пытаюсь установить, не должны быть поняты как сово-купность определений, навязанных извне мышлению индивидуу-мов или как существующие внутри и заданные заранее; они конста-тируют, скорее, совокупности условий, в соответствии с которыми осуществляется особого рода практика, и в соответствии с которыми эта практика открывает место отчасти или абсолютно новым выска-зываниям; в соответствии с которыми она, наконец, может быть из-менена. В гораздо меньшей степени речь идет о границах, положен-ных активностью субъекта, нежели о том поле, где она проявляется (без указания центра системы), о правилах, которые она использует (а не изобретает или формулирует), о тех отношениях, которые слу-жат ей основанием (не являясь при этом результатом подобных от-ношений, ни точкой их совпадений). Задача состоит в том, чтобы вы-явить дискурсивные практики во всей их густоте и сложности: по-казать сказанное,- это значит нечто иное, нежели выразить проду-манное; перевести знание,- это нечто иное, нежели выявить взаи-модействия структур языка. Необходимо показать, что именно при-вносит высказывание в уже существующую последовательность вы-сказываний; необходимо сделать сложный и ответственный ход, ко-торый бы имплицировал условия (а не только ситуацию, контекст, мотивы) и использовал различные логические правила и конструк-ции; необходимо доказать, что изменение в порядке дискурса не до-пускает никаких 'новых идей', нововведений и креативности, ника-кой иной ментальности, но только изменения в практике (и, возмож-но, в тех дискурсивных практиках, которые соседствуют с ней) или изменения в общей артикуляции. Я далек от того, чтобы отрицать возможность изменения дискурса, но настаиваю на безотлагатель-ном признании исключительных правах независимости субъекта.
И в свою очередь, я хотел бы, чтобы закончить, наконец, задать вам свои вопросы: какая идея привела вас к тому, что вы стали го-ворить об изменениях, или, даже, о революции, по крайней мере, в научном порядке и в поле дискурса, если вы связывает ее с темами смысла, замысла, истоков или возвращения, с установленным субъ-ектом,- короче говоря, со всей той тематикой, которая'обеспечи-вает истории универсальное присутствие Логоса? Какие возможнос-ти она раскрывает перед вами, если вы анализируете ее в соответ-ствии с динамическими, биологическими, эволюционистскими мета-форами, в которые мы обычно погружаем сложные и специфические проблемы исторических изменений? Не могли бы вы уточнить, какой политический статус можно придать дискурсу, если вы видите в нем
205
только прозрачную пленку, которая мерцает на границе, разделяю-щей слова и мысли? Не избавила ли вас практика дискурса револю-ции и научного дискурса, существующая вот уже почти двести лет в Европе, от представления о том, что слова - это ветер, внешнее ле-петанье, шум крыльев, которые едва доносятся до нашего слуха из-под покрова серьезной истории? Может быть, необходимо допус-тить, что, желая отказаться от этого урока, вы упорствуете, не при-знавая в их собственном существовании дискурсивных практик, и что вы хотели бы возмутить против него историю духа, познаний, разума, идей, мнений? В чем же состоит этот страх, который застав-ляет вас отвечать в понятиях знаний, когда мы говорим вам о какой-либо одной практике, ее условиях, правилах и исторических изме-нениях? Что это за болезнь, которая вынуждает вас за всеми преде-лами, разрывами, сотрясениями, проявлениями видеть великое историко-трансцендентальное предзнаменование Запада?
На этот вопрос, я думаю, не существует никакого иного ответа, кроме политического. Оставим же на сегодня его в стороне. Может быть, скоро появиться необходимость взяться за него по-другому.
Вся эта книга устраняет только лишь некоторые предварительные сложности. Как любой автор, я знаю, насколько 'неблагодарными' (в строгом смысле) могут быть те исследования, о которых я говорю, и те замыслы, которые уже десяток лет меня волнуют. Есть много надуманного в том, что я трактую дискурс, исходя не из нежности, мягкости и сокровенности сознания, которое в нем себя выражает, а из непонятных совокупностей анонимных правил. Вызывает непри-ятие то, что выявляются границы и необходимости практики там, где обычно видят ничем не замутненную прозрачность и развертывание взаимодействий гения и свободы. Существует нечто, что провоци-рует трактовать эту историю дискурса, которая до сих пор оживля-ется внушающими доверие метаморфозами жизни или интенциональной непрерывностью жизненного, как пучок трансформаций. Кажется невыносимым, наконец, то, что каждый желает устанавли-вать или думает устанавливать 'самого себя' в своем собственном дискурсе, когда пытается говорить; несносно то, что членятся, ана-лизируются, комбинируются, заново воссоздаются все эти вновь об-ратившиеся в тишину тексты, где так никогда и не проступит прео-браженное лицо автора: 'Ну, столько слов нагородил, столькими значками покрыл это море бумаги и выставил их на всеобщее обоз-рение, столько усердия проявил, чтобы удержать все это за артику-лирующим их жестом, столько старания приложил, дабы сохранить и внести их в память людей,- и все это только для того, чтобы, в конечном счете, ничего не осталось от той бедной руки, которая раз-бросала все эти знаки, чтобы ничего не сохранилось от того беспо-койства, которое пыталось найти в них покой!'... Неужели ничего не осталось от этой завершенной жизни, которая была прожита толь-ко для того, чтобы выжили они? Дискурс, в своем наиболее глубоком
206
определении, не будет ли простым 'следом', не будет ли он в своем шепоте - жестом бессмертия без субстанции? Может быть, стоит допустить, что время дискурса не является временем сознания вклю-ченного в область истории, ни временем присутствия истории в фор-ме сознания? Может быть, необходимо допустить, что в моем дис-курсе отсутствуют условия моего выживания? И что говоря, я вовсе не заклинаю свою смерть, а, напротив, призываю ее? Может быть, я всего лишь отменяю любое внутреннее в этом беспредельном 'вне ', которое настолько безразлично к моей жизни и настолько нейтраль-но, что стирается грань, отличающая мою жизнь от моей смерти?..
Конечно, я хорошо понимаю их беспокойство. Им, конечно, труд-но признать, что их история, экономика, их социальные практики, язык, на котором они говорят, мифология их предков, даже сказки, которые им рассказывают в детстве,- все это подчиняется прави-лам, которые не вполне даны их сознанию. Они бы не хотели вовсе, чтобы мы, помимо и сверх того, лишили их возможности владеть тем дискурсом, на котором они стремятся говорить непосредственно, без какой-либо дистанции то, что они думают, во что они верят или что они представляют. Им легче признать, что дискурс не является сложной и дифференцированной практикой, подчиненной правилам и анализируемым трансформациям, нежели лишиться всей этой не-жной, утешительной уверенности в силе изменений, таких как мир, жизнь или, по крайней мере, 'смысл', явленный в единственной све-жести слова, что происходило только из них самих и пыталось рас-положиться как можно ближе к бесконечному источнику. Столько вещей в языке ускользнули от них, и они не желают, чтобы и впредь все уходило сквозь пальцы, включая и то, что они говорят,- эти ма-ленькие фрагменты дискурса (слова или письма), хрупкость и неоп-ределенность которого должна нести их жизнь дальше навеки. Они не могут допустить (право, их можно понять), чтобы кто-то сказал им:
- Дискурс - это не жизнь, у него иное время, нежели у нас, в нем вы не примиряетесь со смертью. Возможно, что вы похороните Бога под тяжестью всего того, что говорите, но не думайте, что из сказанного вы сумеете создать человека, которому удалось бы про-существовать дольше, нежели Ему.
Мишель Фуко АРХЕОЛОГИЯ ЗНАНИЯ
Перевод с французского С. Митина, Д. Стасова
Под общей редакцией Бр. Левченко
Редактор
А.Мусташев
Технический редактор С.Корнев
Корректор Н.Тоцкая
Сдано в набор 5.02.96. Подписано в печать 13.10.96. Бумага офсетная. Печать офсетная. Гарнитура "Мысль". Формат 60х90/16. Печ.л. 13. Уч.-изд.л. 12,03. Зак. 6-250.
Издательство "Ника-Центр". 252021 Киев, ул. Институтская, 25 Свидетельство о государственной регистрации ?23725504 от 24.10.95
Отпечатано с оригинал-макета AT "КНИГА". 254655 МСП, Киев, ул.Сичовых стрильцив, 25
Сканирование: Янко Слава (библиотека Fort/Da) slavaaa@online.ru || yanko_slava@yahoo.com
|| http://yanko.lib.ru
|| зеркало: http://members.fortunecity.com/slavaaa/ya.html
|| http://yankos.chat.ru/ya.html | Icq# 75088656
update 27.08.02