рий головного мозга, проблемы устной речи или общения глухонемых, рекламы в современном мире или системы религиозных представлений ар-хаических культур - мы познаем разные механизмы единой интеллекту-альной жизни человечества. Мы находимся внутри нее, но и она - вся - находится внутри нас. Являясь одновременно и 'матрешкой', и участником бесконечного числа диалогов, и подобием всего, и 'другим' для других и для самого себя, мы - и планета в интеллектуальной галактике, и образ ее универсума.

Настоящая книга - попытка постановки вопроса. Создание всеобщей исторической семиотики культуры было бы ответом.

Введение

Культура принадлежит к самым сложным и всеобъемлющим понятиям истории человечества. Литература, посвященная этой проблеме, огромна, охватывая необъятную область от философии истории до конкретных иссле-дований по частным вопросам материальной и духовной культуры различных эпох. Однако при всем обилии проблем и аспектов все они сводятся к двум возможным подходам: 'Анализ двоякий, дедуктивный и индуктивный, - логический и исторический'¹.

Историческое изучение культуры - изучение ее судеб, эволюции, воз-никновения классовых культур в обществе, разделенном на классы, привлекало многочисленных исследователей. Значительно меньше сделано для логиче-ского, дедуктивного определения сущности явления культуры как некоторой константной структуры, без которой существование человечества, видимо, невозможно. При решении этой большой и сложной проблемы определенную помощь может оказать рассмотрение культуры как семиотического явления. При этом следует подчеркнуть, что, как и логический подход вообще, семи-отическое изучение не отрицает исторического - оно идет с ним об руку, опирается на его данные и, в свою очередь, прокладывает ему дорогу.

Рассмотрение культуры как некоторого семиотического механизма, имею-щего целью выработку и хранение информации, еще только начинается. Вступая в эту область, исследователь, к сожалению, гораздо чаще вынужден оперировать гипотезами и предположениями, чем твердо установленными истинами. Сознавая это, автор предлагаемой вниманию читателей брошюры надеется, что она принесет некоторую пользу если не решением вопросов, то по крайней мере их постановкой. В этом и методический смысл книги - она содержит указания на проблемы, которые еще нуждаются в рассмотрении, а не подведение итогов уже установленному наукой.

В книге объединены статьи как публиковавшиеся в последние годы в различных изданиях, так и предлагаемые вниманию читателей впервые. Статья 'Текст и функция' написана в соавторстве с А. М. Пятигорским.

¹ Ленин В. И. Полн. собр. соч.: В 55 т. 5-е изд. М., 1963. Т. 29. С. 302.

393

Автор сердечно благодарит Б. М. Гаспарова, И. И. и Ю. К. Лекомцевых, 3. Г. Минц, А. М. Пятигорского, Б. А. Успенского и И. А. Чернова, при-нявших участие в обсуждении (на разных этапах подготовки) статей, публи-куемых в настоящем сборнике, а также А. Э. Мальц и 3. Г. Минц за помощь в подготовке настоящего издания.

Культура и информация

Человек хочет жить. Человечество стремится выжить. Эти элементарные истины лежат в основе как поведения отдельной личности, так и всемирной истории. Опыт показывает, что осуществление этой цели, при всей ее простоте и очевидной оправданности, связано с огромными трудностями. Развитие человечества совершается в обстановке постоянного отставания производства от потребностей. На протяжении многих веков ранней человеческой истории материальная нужда, граничащая с нищетой, была уделом большинства людей. Но и в новую и новейшую эпохи удовлетворение самых элементарных потребностей, без которых невозможна человеческая жизнь, для большинства человечества составляло задачу далеко не легкую.

Казалось бы, что в этих условиях все силы человеческих коллективов должны быть брошены на непосредственное производство материальных благ, а все остальное отложено до тех времен, когда насущные потребности будут удовлетворены. Практика истории - суровый критик. С неумолимо-стью она отвеивает как мякину все, без чего данная система может обойтись. И тем не менее, рассматривая историю человечества, мы не без удивления убеждаемся в том, что как далеко бы мы ни углублялись в прошлое, на всем доступном нам пространстве наряду с непосредственным производством че-ловечество выделяет силы для искусства, теоретической мысли, познания и самопознания. При этом для подобной деятельности выделяются не те, кто не способен к чему-либо лучшему, не непригодные и отверженные члены общества, а люди наиболее способные, активные, наделенные и гением, и желанием общественного добра. Для такого немаловажного в общей истории человечества периода, как рабовладельческая античность, можно было бы указать на парадоксальное положение: непосредственно производительный труд передается рабам - наименее квалифицированной и поставленной в заведомо нетворческие условия части населения. А наиболее активные, об-разованные и подготовленные группы населения освобождались для деятель-ности, необходимость которой значительно менее очевидна. Конечно, подоб-ное 'разделение труда' представляло собой историческую аномалию. Однако напомним слова Энгельса: 'Без рабства не было бы греческого государства, греческого искусства и науки; без рабства не было бы Рима. А без основания, заложенного Грецией и Римом, не было бы также и современной Европы. Мы не должны забывать, что все наше экономическое, политическое и умственное развитие вытекало из такого предварительного состояния, при котором рабство было настолько же необходимо, как и общепризнанно.

394

В этом смысле мы имеем право сказать, что без античного рабства не было бы и современного социализма'¹.

Но если человеческие коллективы на протяжении всей своей истории выделяли определенные силы - чаще всего лучшие, наиболее творческие - для определенного вида деятельности, трудно предположить, чтобы в ней не было органической необходимости, чтобы человечество систематически от-казывало себе в жизненно нужном ради факультативного. Можно предполо-жить, что если для биологического существования отдельного человека до-статочно удовлетворения определенных естественных потребностей, то жизнь коллектива, каков бы он ни был, невозможна без некоторой культуры. Для любого коллектива культура не факультативное добавление к минимуму жизненных условий, а непременное положение, без которого бытие его не-возможно.

Мы не можем указать ни на один человеческий коллектив на протяжении многовековой истории людей (если этот коллектив обладал минимальной устойчивостью и не был погибающим - фактически уже мертвым!), который не имел бы текстов, специального поведения, осуществляемого специальными людьми или всем коллективом в специальное время для обслуживания особой, культурной функции.

В чем же состоит эта неизбежность культуры?

Все потребности человека можно разделять на две группы. Одни требуют немедленного удовлетворения и не могут (или почти не могут) накапливаться. Ткани могут накапливать в определенных количествах кислород, но на уровне человеческого организма как целого дыхание накапливаться не может. Нельзя накапливать сон.

Те потребности, удовлетворение которых может осуществляться путем накапливания некоторых резервов, образуют особую группу. Они являются объективной основой приобретения организмом сверхгенетической информа-ции. В результате возникают два типа отношения организма к вводимым в него инородным структурам: одни тотчас же или сравнительно быстро пере-формируются в структуру самого организма, другие откладываются, сохраняя собственную структуру или некоторую ее свернутую программу. Имеем ли мы дело с материальным накоплением каких-либо предметов или с памятью в ее кратковременных или долговременных, личных или коллективных фор-мах, - перед нами, по сути дела, один и тот же процесс, который может быть определен как процесс возрастания информации. Еще М. Мосс² указал на то, что обмен эквивалентами представляет собой элементарную модель социологических структур, а К. Леви-Стросс связал это с актом коммуника-ции и с сущностью культуры. Однако необходимо заметить, что накопление предшествует обмену в такой же мере, в какой информация как таковая - коммуникации. Вторая представляет социальную реализацию первой. Когда К. Маркс противопоставлял простое воспроизводство расширенному и имен-

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч.: В 39 т. М., 1959. Т. 14. С. 183.

² См.: Mauss M. Sociologie et anthropologie. Paris, 1966. Анализ социологической док-трины М. Мосса дан во вступительной статье К. Леви-Строса 'Introduction a l'oeuvre de Marcel Mauss'.

395

но со вторым связывал обмен, он, фактически, имел в виду то же самое. При этом, процитировав в самом начале 'Критики политической экономии' слова Аристотеля о том, что 'пользование каждым объектом владения бывает двоякое: <...> в одном случае объектом пользуются для присущей ему цели назначения, а в другом случае - для неприсущей ему цели назначения'¹, Маркс сразу же определил неизбежность знакового посредничества при об-мене, семиотизации коммуникационного процесса.

Итак, человек в борьбе за жизнь включен в два процесса: во-первых, он выступает как потребитель материальных, вещных ценностей, во-вторых, - как аккумулятор информации. Обе эти стороны жизненно необходимы. Если для человека как биологической особи достаточно первой, то социальное бытие подразумевает наличие обеих.

Когда-то Тэйлор определил культуру как совокупность инструментария, технического оборудования, социальных институтов, веры, обычаев и языка. В настоящее время можно было бы дать более обобщенное определение: совокупность всей ненаследственной информации, способов ее организации и хранения. Из этого вытекают самые разнообразные выводы. Прежде всего получает обоснование неизбежность культуры для человечества. Информа-ция - не факультативный признак, а одно из основных условий существо-вания человечества. Битва за выживание - биологическое и социальное - это битва за информацию. Понимание сущности культуры как информации объясняет страстную заинтересованность в этом вопросе как культуртрегеров, так и культуроборцев, конфликты между которыми заполняют собой историю человечества.

Однако культура - не склад информации. Это чрезвычайно сложно организованный механизм, который хранит информацию, постоянно выра-батывая для этого наиболее выгодные и компактные способы, получает новую, зашифровывает и дешифровывает сообщения, переводит их из одной системы знаков в другую. Культура - гибкий и сложно организованный механизм познания. Одновременно область культуры - область постоянной борьбы, социальных, классовых и исторических столкновений и конфликтов. Разные социальные и исторические группы, борясь за информацию, стремятся ее монополизировать. Используемые при этом средства колеблются между тайными текстами и кодами ('тайные языки' различных возрастных и со-циальных групп, религиозные, политические и профессиональные тайны и пр.) и созданием дезинформирующих текстов. Там, где действует мгновенное употребление, - ложь не может возникнуть. Она вырастает на той же основе, что и информация, и является оборотной стороной ее социального функци-онирования.

Однако определение сущности культуры как информации влечет за собой постановку вопроса об отношении культуры к основным категориям ее передачи и хранения, и прежде всего, об отношении к понятиям языка, текста и всего круга проблем, с этими понятиями связанного.

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 13. С. 13.

396

Культура и язык

Итак, культура - знаковая система, определенным образом организо-ванная. Именно момент организации, проявляющейся как некоторая сумма правил, ограничений, наложенных на систему, выступает в качестве опреде-ляющего признака культуры. Леви-Стросс, определяя понятие культуры, под-черкивает, что там, где Правила, начинается Культура. Ей противостоит, по мнению Леви-Стросса, Природа. 'То, что является общечеловеческой кон-стантой, с неизбежностью не включается в область обычаев, производства, установлений, при помощи которых люди разделяются на отличающиеся и противопоставленные группы <...> Заключим, что все всеобщее в природе человека принадлежит природе и характеризуется стихийным автоматизмом, в то время как все, что определяется принудительными нормами, принадлежит культуре, представляя собой относительное и частное'¹.

Из этого вытекает, что 'естественное поведение' дано человеку как единственно возможное для каждой ситуации. Оно автоматически определя-ется контекстом и не может иметь альтернативы. Поэтому нормы естествен-ного поведения покрывают без остатка всю сферу соответствующих 'текстов поведения'. 'Естественное поведение' не может иметь противопоставленного ему 'неправильного' естественного поведения. Иначе строится 'культурное поведение'. Оно обязательно подразумевает хотя бы две возможности, из которых только одна выступает как 'правильная'. Поэтому 'культурное поведение' никогда не покрывает всех поступков человека в области, выхо-дящей за пределы поведения естественного. Культура существует в противо-поставлении не только Природе (в значении, определенном выше), но и не-культуре - сфере, функционально принадлежащей Культуре, но не вы-полняющей ее правил.

Определение культуры как подчиненной структурным правилам знаковой системы позволяет взглянуть на нее как на язык в общесемиотическом зна-чении этого термина.

Поскольку возможность концентрации и хранения средств поддержания жизни - накопления информации - получает совершенно иной характер с момента возникновения знаков и знаковых систем - языков - и по-скольку именно после этого возникает специфически человеческая форма накопления информации, культура человечества строится как знаковая и языковая. Она неизбежно принимает характер вторичной системы, надстра-иваемой над тем или иным, принятым в данном коллективе, естественным языком, и по своей внутренней организации воспроизводит структурную схему языка. Более того, являясь коммуникационной системой и обслужи-вая коммуникативные функции, культура в принципе должна подчиняться тем же конструктивным законам, что и другие семиотические системы. Из этого вытекает правомерность распространения на анализ культуры тех категорий, плодотворность которых показана уже в общей семиотике (на-пример, категорий кода и сообщения, текста и структуры, языка и речи,

¹ Levi-Strousse С. Les Structures élémentaires de la parente. Paris, 1949. P. 9.

391

выделения парадигматического и синтагматического принципов описания и пр.).

Однако, как мы увидим в дальнейшем, рассматривать как ту или иную конкретную культуру человеческого коллектива, так и Культуру Земли в цепом в качестве единого языка, то есть системы организованных по единой иерархической структуре знаков и унифицированной иерархии правил их сочетания, можно лишь на определенном метауровне, порой крайне абстракт-ном. При более детальном рассмотрении нетрудно убедиться, что культура каждого коллектива представляет собой совокупность языков и что каждый из его членов выступает как своего рода 'полиглот'. Разбив каждую культуру на составляющие ее 'языки', мы получаем твердое основание для типоло-гических сопоставлений: языковой состав культуры (наличие или отсутствие определенных подъязыков, тяготение к минимуму или максимуму семиоти-ческих систем), отношение между ее составными структурами (креолизация, несовместимость, параллельное, обособленное существование, складывание в единую сверхсистему) дают материал для суждений о типологическом родстве культур. Итак, культура - исторически сложившийся пучок семиотических систем (языков), который может складываться в единую иерархию (сверхъ-язык), но может представлять собой и симбиоз самостоятельных систем. Но культура включает в себя не только определенное сочетание семиотических систем, но и всю совокупность исторически имевших место сообщений на этих языках (текстов). Рассмотрение культуры как совокупности текстов могло бы быть наиболее простым путем для построения культурологических моделей, если бы в силу определенных причин, о которых речь пойдет в дальнейшем, такой подход не оказался слишком узким.

Отмеченные две особенности культуры: ее тяготение к многоязычию и то, что она покрывает не все наличные тексты, функционируя на фоне не-культуры и в сложных с ней соотношениях, - определяют самый механизм работы культуры как информационного резервуара человеческих коллективов и человечества в целом. Переведение одних и тех же текстов в другие семиотические системы, идентификация различных текстов, перемещение гра-ниц между текстами культуры и находящимися за ее пределами составляют механизм культурного освоения действительности. Переведение некоторого участка действительности на тот или иной язык культуры, превращение его в текст, то есть в зафиксированную определенным образом информацию, и внесение этой информации в коллективную память - такова сфера повсе-дневной культурной деятельности. Только переведенное в ту или иную систему знаков может стать достоянием памяти; в этом смысле интеллектуальную историю человечества можно рассматривать как борьбу за память. Не слу-чайно всякое разрушение культуры протекает как уничтожение памяти, сти-рание текстов, забвение связей. Возникновение истории (а до нее - мифа) как определенного типа сознания есть форма коллективной памяти.

В этом смысле очень интересны древнерусские летописи, представляющие собой крайне интересный тип организации исторического опыта коллектива. Если для современного сознания история, как сумма реальных событий, отра-жается в совокупности многочисленных текстов, каждый из которых представ-ляет действительность лишь в определенном аспекте, то летопись - это Текст,

398

письменный адекват жизни в ее целостности. Как и самая жизнь, он имел от-меченное начало (все события были отмечены именно своей начальной грани-цей: вселенная - актом творения, христианство - рождением Спасителя, на-циональная история, основание города, появление князей, возникновение рас-прей - началами, истоками; фактически 'Повесть временных лет' - перечень инициаторов и инициатив, зачинателей и родоначальников, как об этом сви-детельствует и начальная строка: 'Се повъсти времяньных лЪт, откуду есть пошла руская земля, кто въ КиевЪ нача первЪе княжити, и откуду руская земля стала есть') и не подразумевал конца в том значении, в котором это понятие присуще современным текстам. Летопись была изоморфна действительности: погодная запись позволяла строить текст бесконечный, постоянно увеличива-ющийся по временной оси. Понятие конца в этом случае приобретало эсхато-логический оттенок, совпадая с представлениями о конце времени (то есть зем-ного мира). Выделение в тексте отмеченного конца (превращение летописи в историю или роман) совпадало с причинно-следственным моделированием. В этом случае превращение жизни в текст связано было с объяснением ее скры-того смысла. В летописном построении реализуется иная схема:

жизнь -> текст -> память

Превращение жизни в текст - не объяснение, а внесение событий в коллективную (в данном случае - национальную) память. Наличие же единой национальной памяти было знаком существования национального коллектива в виде единого организма. Общая память была фактом осознанного единства существования. В этом смысле именно летописи и функционально близкие к ним памятные знаки (могилы и надписи на памятниках, сами памятники, надписи на стенах зданий, топонимика), а не исторические тексты в прагма-тическом изложении, представляя не объяснение событий, а память о них, могли выполнить для коллектива функцию знака существования.

Освоение мира путем превращения его в текст, 'культуризация' его, в принципе допускает два противоположных подхода.

1. Мир - текст. Он представляет собой осмысленное сообщение (созда-телем текста могут выступать Бог, естественные законы природы, абсолютная идея и т. п.). Культурное освоение мира человеком - изучение его языка, дешифровка этого текста, перевод его на доступный человеку язык. В этой связи можно было бы указать на устойчивый образ природы как книги, а постижение ее загадок - как чтения в текстах средневековья (ср. 'Голубиная книга') и барокко. С аналогичными представлениями (не без влияния шеллингианства) мы встречаемся и в эпоху романтизма:

С природой одною он жизнью дышал:

Ручья разумел лепетанье,

И говор древесных листов понимал,

И чувствовал трав прозябанье;

Была ему звездная книга ясна,

И с ним говорила морская волна¹.

('На смерть Гете') ¹ Баратынский Е. А. Полн. собр. стихотворений: В 2 т. Л., 1936. Т. 1. С. 174.

399

С этим можно сопоставить раннесредневековое представление о том, что принятие христианства (приобщение к истине) связано с переводом священных книг на национальный язык (постижение правил мира - перевод их на язык людей). Показательно в этом отношении существование, например, в армян-ской церкви специального праздника святых переводчиков, отмечаемого как день национальной культуры.

2. Мир - не текст. Он не имеет смысла.

Природа - сфинкс.

И тем она верней

Своим искусом губит человека,

Что, может статься, никакой от века

Загадки нет и не было у ней¹.

Культуризация - в придании миру структуры культуры. Таков канти-анский взгляд на соотношение мысли и действительности. В ином отношении аналогичны концепции культурного освоения 'варварского' мира путем вне-сения в него структуры цивилизации (освоение ойкумены - культурное греками, военно-государственное - Римом, религиозное - христианством). В этом случае мы имеем дело не с переводом текста, а с превращением не-текста в текст. Преображение леса в пашню, осушение болот или орошение пустынь - то есть любое превращение вне-культурного пейзажа в культур-ный - может также рассматриваться как обращение не-текста в текст. В этом смысле принципиальна разница, например, между лесом и городом. Последний несет в себе закрепленную в социальных знаках информацию о разнообразных сторонах человеческой жизни, то есть является текстом - в такой же мере, как и любая производственная структура. Следует напомнить, что памятники материальной культуры, орудия производства в создающем и использую-щем их обществе играют двоякую роль: с одной стороны, они служат прак-тическим целям, с другой, - концентрируя в себе опыт предшествующей трудовой деятельности, выступают как средство хранения и передачи инфор-мации. Для современника, имеющего возможность получить эту информацию по многочисленным более прямым каналам, в качестве основной выступает первая функция. Но для потомка, например археолога или историка, она полностью вытесняется второй. При этом, поскольку культура представляет собой структуру, исследователь может извлечь из орудий труда не только информацию о процессе производства, но и сведения о структуре семьи и иных форм организации коллектива.

¹ Тютчев Ф. И. Лирика: В 2 т. 2-е изд. М., 1966. Т. 1. С. 220.

400

Проблема знака и знаковой системы и типология русской культуры XI-XIX веков

Выше было дано определение культуры как всей совокупности ненаслед-ственной информации, как общей памяти человечества или каких-либо более узких коллективов¹: национальных, классовых и др. - из этого следует, что мы имеем право рассматривать сумму составляющих культуру текстов на двух уровнях: как определенные сообщения и как реализацию кодов, при помощи которых это сообщение дешифруется в тексте.

Рассмотрение культуры с этой точки зрения убеждает нас в возможности описания типов культуры как особых языков и, следовательно, делает воз-можным применение к ним методов, используемых при изучении семиоти-ческих систем. Следует, однако, отметить, что реальные тексты различных культур, как правило, требуют для своей дешифровки не одного какого-либо кода, а сложной системы кодов, иногда иерархически организованной, а иногда возникающей в результате механического соединения различных, более простых систем.

Однако в этом сложном единстве какая-либо из кодирующих систем неизбежно выступает как доминирующая. Это связано с тем, что коммуни-кативные системы являются одновременно и моделирующими и что культура, строя модель мира, одновременно строит и модель самой себя, сгущая и акцентируя одни свои элементы и элиминируя другие как несущественные. Таким образом, исследователь, рассматривая тот или иной текст, может обнаружить в нем сложную иерархию кодирующих структур, а современник, погруженный в эту систему, склонен свести все к этой единой структуре. Поэтому оказывается возможным то, что. разные социально-исторические коллективы создают или переосмысляют тексты, выбирая из сложного набора структурных возможностей то, что соответствует их моделям мира.

Однако культуры - коммуникативные системы, а человеческие культуры создаются на основе той всеобъемлющей семиотической системы, которой является естественный язык. Поэтому в основу классификации кодов культур априорно можно положить их отношение к знаку. При этом набор возмож-ностей, из которых строится та или иная культурная модель мира, будет исчерпываться инвариантными элементами семиотической системы² (система, количество элементов которой не ограничено, не может служить средством информации, а это противоречит определению культуры).

¹ Память понимается здесь в том значении, в котором употребляется этот термин в теории информации и кибернетике: способность определенных систем удерживать и на-капливать информацию.

² Естественно, что и более частные семиотические системы, например национальный язык, оказывают моделирующее влияние на типы кодов культуры.

401

Поскольку доминирующие на разных этапах истории социальные силы создавали свои модели мира в обстановке острых конфликтов, каждый новый этап в истории культуры извлекал из набора возможностей, предписанных условиями коммуникации в человеческом обществе¹, контрастные принципы. Но так как сам набор этих принципов конечен, то история последовательности доминирующих кодов культуры будет одновременно и историей все более глубокого проникновения в структурные принципы знаковых систем.

* * *

Уже в наших бытовых представлениях намечается связь между понятиями значения и ценности. Когда мы говорим: 'Это значительное событие' - или: 'Не обращайте внимания: это ничего не означает', мы тем самым утверждаем, что 'иметь значение' в нашем сознании выступает как синоним 'быть ценным' или даже 'существовать'. Таким образом, то или иное событие может по-разному оцениваться в зависимости от того, является ли оно просто фактом материальной жизни (не-знаком) или имеет еще какой-то дополнительный социальный (знаковый) смысл. За этим бытовым фактом стоит весьма серьезное обстоятельство. Как известно, всякое построение социальной модели подразумевает разделение окружающей человека дейст-вительности на мир фактов и мир знаков с последующим установлением между ними тех или иных отношений (семиотических, ценностных, экзистенциональных и т. д.). Однако стать носителем значения (знаком) явление может лишь при условии вхождения его в систему. Для этого оно должно вступить в отношение с каким-либо не-знаком или другим знаком. Первое отношение - замещения - порождает семиотическое значение, второе - соединения - синтактическое. Поскольку в мире социальных моделей, мо-делей культуры быть знаком² означает существовать, то первый случай может быть определен: 'Существует, ибо заменяет нечто более важное, чем оно само'. Второй: 'Существует, ибо является частью чего-то более важного, чем оно'.

Если допустить, что та или иная система культуры может строиться на основе присутствия или отсутствия каждого из этих принципов экзистенционально-ценностной классификации, то получим следующую матрицу:

I. Семантическое значение

П. Синтактическое значение

I (+) II(-)

I (-) II(+)

I (-) II(-)

I (+) II(+)

¹ Общество, построенное на внезнаковых (например, парапсихологических) комму-никациях, имело бы совершенно иной набор возможностей для построения культуры.

² Мы увидим дальше, что в этой системе быть не-знаком означает быть знаком с нулевым признаком.

402

1. - Код культуры представляет собой лишь семантическую организацию.

2. - Код культуры представляет собой лишь синтактическую организа-цию.

3. - Код культуры представляет собой установку на отрицание обоих видов организации, то есть на отрицание знаковости.

4. - Код культуры представляет собой синтез обоих видов организации.

Идеальная схема культуры всегда организуется по аналогии с некоторыми известными в данном коллективе типами коммуникации. В основе охаракте-ризованных выше типов кода культуры лежит антиномия слова и текста. Первый и третий случаи организованы как 'не-текст' (правда, третий одно-временно представляет собой и 'не-слово'). Второй и четвертый ориентиро-ваны на текст, причем второй - на музыкальный, а четвертый - на сло-весный.

Конечно, реальные, возникавшие в ходе исторического развития культуры существуют как сложные переплетения различных простейших типов и могут быть по-разному организованы на различных иерархических уровнях. Однако логика внутреннего развития того или иного культурного цикла в его до-минирующих структурах строится как исчерпание некоторых общих возмож-ностей семиозиса, прогрессивное обогащение коммуникативной системы. В этом смысле любопытно, что доминирующие типы организации русской культуры классического периода (от Киевской Руси до середины XIX столетия) строятся как последовательная смена охарактеризованных выше четырех типов культурного кода.

Давая характеристику каждого из них, будем, однако, помнить о той большой степени упрощения, к которой нам приходится прибегать из эврис-тических соображений.

1. Семантический ('символический') тип

Этот тип кода культуры, построенный на семантизации (или даже сим-волизации) как всей окружающей человека действительности, так и ее частей, можно также назвать 'средневековым', поскольку в наиболее чистом виде он представлен в русской культуре в эпоху раннего средневековья.

Глубоко не случайно для этого типа моделирования действительности представление о том, что в начале было слово. Мир представляется как слово, а акт творения - как создание знака. Поэтому в идеальном случае рассмат-риваемый культурный код не ставит вопроса о синтактике знаков: разные знаки - это лишь различные обличья одного значения, синонимы (или ан-тонимы) его. Изменения в значении - это лишь степени углубления в одно значение, не новые смыслы, а степени смысла в его приближении к абсолюту.

Средневековое культурное сознание делило мир на две группы, резко противопоставленные друг другу по признаку значимости/незначимости.

В одну группу попадали явления, имеющие значения, в другую - при-надлежащие практической жизни. Вторые как бы не существовали. Это деление еще пока не означало оценки: знак мог быть добрым и злым,

403

геройством и преступлением, но он имел один обязательный признак - социальное существование. Не-знак в этом смысле просто не существовал.

Как видим, средневековая модель мира сразу же отводила в небытие огромные пласты жизни. Да и самого человека, включенного в эту систему, она ставила в противоречивое положение: его социальная и биологическая реальности не соприкасались. Более того, как всякое живое существо, человек раннего средневековья не мог не стремиться к определенным практическим результатам своих действий - будь то завоевание соседнего города или физическое обладание женщиной. Но как социальное существо он должен был презирать вещи и стремиться к знакам. Столь вожделенные или пугающие практические события, с этой точки зрения, просто не существовали.

Постепенное формирование культурного кода раннего средневековья как кода семантического (символического) типа хорошо прослеживается на эво-люции русского права.

В договорах русских с греками бесчестье, с одной стороны, и увечье, боль, телесное повреждение, с другой, еще не отделены одно от другого: 'Аще ли ударить мечемъ или бьеть какомъ любо сосудомъ, за то ударение или бьенье да вдастъ литръ 5 сребра по закону Рускому'¹. Но уже в 'Русской правде' выделяется группа преступлений, наносящих не фактический, а 'зна-ковый' ущерб. Так, в ранней (так называемой краткой) редакции 'Русской правды' особо оговаривается пеня за причиняющие бесчестие удары не-оружием или необнаженным оружием: мечом в ножнах, плашмя или рукояткой. 'Аще ли кто кого ударить батогомъ, любо жердью, любо пястью, или чашей, или рогомъ, или тылеснию, то 12 гривне <...> Аще утнеть мечемъ, а не вынезъ его, любо рукоятью, то 12 гривне за обиду'. Показательно, что те же 12 гривен взыскивается, если 'холопъ ударить свободна мужа'², - случай явного вознаграждения не за увечие, а за ущерб чести.

В 'пространной' редакции 'Русской правды' происходит дальнейшее углубление вопроса: убийство без бесчестящих обстоятельств - открытое и явное решение спора силой ('Оже будетъ убилъ или в сваде или в пиру явлено') - наказывается легко, так как, видимо, не считается преступлением. Одновременно бесчестье считается столь тяжким ущербом, что пострадав-шему не возбраняется ответить на него ударом меча ('не терпя ли противу тому ударить мечемъ, то вины ему в томъ нетуть'³), хотя очевидно, что не знаковый, а фактический ущерб, который наносился при ударе чашею, 'тылеснию' или необнаженным оружием ('аще кто ударить мечемъ, не вынезъ его, любо рукоятью'), был значительно меньше, чем от подобной 'обороны'.

Сделанные наблюдения подтверждают то общее положение, что средне-вековое общество было обществом высокой знаковости - отделение реальной сущности явлений от их знаковой сущности лежало в основе его миросозер-цания. С этим, в частности, связано характерное явление, согласно которому

¹ Цит. по: Памятники русского права. Вып. 1 (Памятники права Киевского государ-ства X-XII вв.) / Сост. А. А. Зимин. М., 1952. С. 7.

² Там же. С. 77, 78.

³ Там же. С. 110.

404

та или иная форма деятельности средневекового коллектива, для того чтобы стать социально значимым фактом, должна была превратиться в ритуал. И бой, и охота, и дипломатия, шире - управление вообще, и искусство требовали ритуала¹.

Главной в знаке считалась функция замещения. Это сразу же выделяло его двуединую природу: замещаемое воспринималось как содержание, а за-мещающее - как выражение. Поэтому замещающее не могло обладать само-стоятельной ценностью: оно получало ценность в зависимости от иерархи-ческого места своего содержания в общей модели мира.

В связи с этим особое - резко своеобразное - содержание получает понятие части. Часть гомеоморфна целому: она представляет не дробь целого, а его символ (ср., например, известное рассуждение чешского средневекового писателя Томаша из Штитного - Tomas ze Stïthy, 1331-1401). Объясняя, что каждая из частей причастия содержит все тело Господне, Штатный прибегает к сравнению с зеркалом, которое отражает все лицо и когда цело, и каждым из своих осколков. Сравнение очень интересно: дробится план выражения, но не план содержания, который остается целостным. Поэтому, с точки зрения содержания, часть равнозначна целому. В единстве же содер-жания и выражения часть не входит в целое, а представляет его. Но поскольку целое в этой системе - знак, то часть - это кусок целого, а его знак - знак знака.

Из этого вытекало особое отношение к процессу получения мудрости. Сознание нового времени воспринимает движение к истине как количест-венное увеличение знаний, суммирование прочитанных книг, поскольку путь к целому - подлинному знанию - лежит через соединение частей. С этой точки зрения, ближе к мудрости тот, кто больше прочел книг. Русский рационалист XVIII в. Фонвизин в комедии 'Недоросль' с насмешкой изо-бразил обучение, состоящее в многократном повторении пройденного, - 'кроме задов, новой строки не разберет'². Между тем 'чтение' в средне-вековом значении - это не количественное накопление прочитанных тек-стов, а углубление в один, многократное и повторное его переживание. Именно таким путем совершается восхождение от части (текста) к целому (истине)³.

Так, один из интереснейших памятников раннего русского средневеко-вья - 'Изборник 1076 года' - открывается главой: 'Слово нъкоего [калоу]

¹ О значении ритуала в средневековой литературе см.: Лихачев Д. С. Литературный этикет русского средневековья // Poetics. Poetyka. Поэтика. Warszawa: Państwowe Wy-dawnictwo Naukove, 1961.

² Фонвизин Д. И. Собр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1959. Т. 1. С. 142.

³ Различное содержание понятия 'многие книги' интересно обнажено в столкнове-нии 'просвещенного', по мнению Фонвизина, дворянина XVIII в. Правдина и 'неве-жественного' Кутейкина - носителя средневеково-церковной традиции.

'Кутейкин: Во многих книгах разрешается (курить табак. - Ю. Л.): во псалтыри именно напечатано: 'И злак на службу человеком".

Π р а в д и н: Ну, а еще где?

Кутейкин: И в другой псалтыре напечатано тоже. У нашего протопопа маленькая в осьмушку, и в той то же' (Там же. С. 126).

405

гера о чь[тении] [к]нигь'¹. Здесь читаем: 'егда чьтеши книгы, не тьшти ся бързо иштисти до другыя главизны, нъ поразумЪи чьто глаголють книгы и словеса та и тражьды обраштягася о единой главизнЪ. Рече бо: 'В сьрдьци моемъ съкрыхъ словеса твоя да не съгрЪша тебЪ". Но рече: 'Оустъ твоя изглаголаахъ", нъ и 'Въ сърдьци съкрыхъ"'².

Особый отпечаток накладывало такое соотношение части и целого на понятие личности. 'Личностью', то есть субъектом прав, релевантной еди-ницей других социальных систем: религиозной, моральной, государствен-ной - были разного типа корпоративные организмы. Юридические права или бесправие зависели от вхождения человека в какую-либо группу (в 'Рус-ской Правде' штраф назначается за нанесение ущерба не человеку вне социального контекста, а княжескому воину (мужу), купцу, смерду (свобод-ному крестьянину), надежды на загробное блаженство связывались с принад-лежностью к группе 'христиан', 'праведников' и т. п.). Чем значительнее была группа, в которую входил человек, тем выше была его личная ценность. Человек сам по себе не имел ни личной ценности, ни личных прав. Однако не следует торопиться делать вывод о его придавленности и незначительности. Подобное ощущение возникает у современного читателя благодаря тому, что он соединяет средневековое понятие причастности со значительно более поздним представлением о чести как чем-то, количественно и качественно второстепенном по отношению к целому. Тогда, не имея собственной ценности и будучи бесконечно меньше того целого, от которого он заимствовал права и ценность, человек действительно должен был бы потерять всякую значи-тельность. На самом деле средневековая система была иной: будучи незна-чительной частью огромного целого (например, частью русского феодалитета, который выступал здесь как план выражения определенной социальной ие-рархии), он представлял все это целое (ср. представление о том, что запре-щенный поступок - частный в плане выражения - марает всю корпорацию: рыцарство, позже дворянство, полк, а не какую-либо его провинившуюся часть).

Одновременно тот ущерб человеку, который не наносил урона представ-ляемой им корпоративной личности или даже шел ей на пользу (славная смерть), переживался значительно более облегченно, чем в других социаль-но-культурных системах.

Это резкое расхождение между биологической и общественной личностью было одним из результатов высокой семиотичности средневекового типа культуры.

¹ В дальнейшем, видимо, было переделано в 'О чтении святых книг' (см.: Изборник 1076 года. М., 1965. С. 151). Изменение это показательно: разделение книг на 'свя-тые' - 'мирские' (указание на жанр одновременно определяло и место на шкале цен-ностей) и представление о том, что особую, очищающую функцию исполняют, только первые, - явление более позднее. В начальный период сам многоступенчатый симво-лизм графического текста (знаки обозначают слова, а слова - 'самую вещь') возбуж-дал представление о высокой семиотичности и, следовательно, о святости, ценности самого процесса чтения. Почтение вызывал не какой-либо тип книги, а книга как та-ковая.

² Изборник 1076 года. С. 152.

406

С этой же особенностью раннефеодального строя связано такое харак-терное явление, как местничество: споры о 'месте' в походе, совете или на пиру, казавшиеся рационалистически настроенным историкам новейшего вре-мени порождением бессмыслицы и невежества, имели для средневековой культуры глубокий смысл: это был спор о месте в иерархии, месте в системе общества. А поскольку реальность личности определялась ее отнесением к той структуре, знаком которой она была, то это был спор о собственной реальности. Потерять место - означало перестать существовать.

Таким образом, 'местничество' было, прежде всего, самоутверждением единицы, перед лицом напора других феодалов желавшей сохранить себя в качестве элемента системы. Ибо только в отношении к ней, а никак не вне ее феодал получал право на те социальные привилегии, которыми он поль-зовался.

Одновременно 'местничество' ограничивало и полномочия главы фео-дального социума, подчеркивая, что власть его определяется лишь знаковым местом в системе. Не случайно борьба за самодержавие сопровождалась конфликтом между властью и иерархической структурностью общества.

* * *

Специальное внимание средневекового человека вызывало соотношение в знаке плана содержания и плана выражения. Именно потому, что все существующее воспринималось как значимое (и наоборот - только значимое считалось существующим), вопрос этот приобретал особую весомость.

В отношении содержания и выражения для средневекового кода культуры можно отметить следующие общие положения:

1. Выражение всегда материально, содержание - идеально. Однако, поскольку набор знаков строится не синтагматически, а иерархически, то являющееся содержанием на одном уровне может выступать на другом - более высоком - как выражение, имеющее свое содержание. Поэтому ос-новная оппозиция 'идеально - материально' в реальной парадигматике культуры будет всегда выступать в виде 'более материально, чем...', 'более идеально, чем...'. Ценность тех или иных знаков будет зависеть от убывания в них удельного веса 'материального', то есть выражения. Наиболее высоко будет стоять знак с нулевым выражением - несказанное слово.

Так, в этической системе раннего русского средневековья большое место занимает оппозиция 'честь - слава'. При этом 'честь' - это почет, свя-занный с определенным материальным выражением - подарком, долей в добыче, княжеским пожалованием. 'Слава' - почесть с нулевым выраже-нием. Славу получает мертвый, она выражается в памяти, песнях, известности далеким народам. 'Слава' стоит иерархически неизмеримо выше 'чести', и рядовой феодал не может претендовать на нее¹.

¹ Именно нематериальность 'славы' заставила впоследствии просветительское со-знание XVIII - начала XIX в. видеть в ней не натуральную ценность, а 'выдумку', предрассудок. Ср. слова Пушкина в 'Цыганах':

Скажи мне, что такое слава?

Могильный гул, хвалебный глас,

Из рода в роды звук бегущий?

Или под сенью дымной кущи

Цыгана дикого рассказ? (IV, 187)

Точку зрения Ренессанса на феодальную славу выразил Фальстаф: 'Может честь при-ставить мне ногу? Нет. Или руку? Нет. Или унять боль от раны. Нет. Значит, честь - плохой хирург? Безусловно. Что же такое честь? Слово. Что заключено в этом слове? Воздух. Хорош барыш! Кто обладает честью? Тот, кто умер в среду. А он чувствует ее? Нет' ('Генрих IV', ч. 1, акт V, сц. 10). Именно невыраженность, нематериальность чести выступает как доказательство ее мнимости.

407

2. Между содержанием и выражением существует отношение подобия: знак строится по иконическому принципу. Выражение является как бы от-печатком содержания. Не случайно и для материи, как плана выражения знака, содержанием которого является дух, и для иконного изображения будет употребляться образ зеркала. Человек как образ Бога тоже иконичен.

Отношения выражения и содержания не произвольны и не конвенцио-нальны: они предвечны и установлены Богом. Поэтому писатель, создавая текст, художник, рисуя картину, не являются их творцами. Они лишь по-средники - через них выявляется, делается видимым то выражение, которое заложено в самом содержании. Из этого следует, что в суждения о достоинстве произведений искусства не может входить критерий оригинальности.

Поэтому возможность создания новых и одновременно истинных текстов в принципе отвергается. Новый текст - всегда открытый старый. Художник не создает новое, а открывает бывшее до него и вечное. Функция его при создании текста напоминает роль проявителя в создания фотографического изображения. Однако роль эта не пассивна: художник - человек, который своей нравственной активностью доказывает право выступать в роли посред-ника, 'проявителя', через которого вечные и предустановленные значения должны явиться миру.

3. Значение в знаке строится иерархически. Один и тот же знак может по-разному читаться на различных уровнях. Одно и то же выражение на разных уровнях системы получает различное содержание. Поэтому движение к истине - не переход от одного знака к другому, а углубление в знак.

4. Построенная на отрицании синтактичности картина мира была прин-ципиально ахронной. Ни вечная конструкция мира, его сущность, ни под-верженное разрушению его материальное выражение не подчинялись законам исторического времени. Связанное с временем было не исторически сущест-вующим, а несуществующим.

II. Синтактический тип

Хронологически господство этого типа кода культуры приходится на эпоху централизации. Он проявляется и в церковно-теократических, и в абсолютистских концепциях XVI-XVII вв., но получает утверждение в трудах идеологов 'регулярного государства' эпохи Петра I.

Символическое значение явлений и событий отбрасывается: мир живет не в отношении двух рядов (сущности и выражения), а в одном каком-либо: церковном или государственном. Отсюда практицизм деятелей этой системы:

408

церковные иерархи есифлянского типа или петровские дельцы - все они практики, эмпирики. Они ставят перед собой реальные, достижимые цели и никогда не пожертвуют практическими интересами 'дела' ради мнимой, с их точки зрения, символической значимости. Переход к этой системе вос-принимается как отрезвление от средневекового тумана, реабилитация прак-тической деятельности.

Символы будут вызывать раздражение: Петр сознательно разрушает сре-дневековую ритуалистику двора московских царей, а Феофан Прокопович в борьбе со Стефаном Яворским, пытавшимся судорожно сохранить - ценой террора и казней - средневековое поклонение иконе как знаку святости, доказывал, что обожествлять икону - идолопоклонство. Молиться надо Богу, а не иконе, которая 'вещь средняя'.

Принцип углубления в смысл как постепенного проникновения в истину заменяется стремлением к здравому смыслу. Феофан Прокопович осуждал то, что при истолковании текстов св. писания 'главное внимание обращается не на смысл текста, а на то, можно ли и каким образом извлечь из него какое-нибудь удивительное и неожиданное заключение, находя таинственный смысл в словах и выражениях самых простых и понятных <...> Таким образом, оказывается иногда три-четыре смысла в одном тексте'¹.

Практицизм приводил к высокой оценке 'полезных' знаний, с одной стороны, и иронически-пренебрежительному отношению к чисто теоретиче-скому мышлению, с другой. 'Здравый смысл' человека-практика становился мерой реальности. То, что он не признавал существенным, исключалось из сферы культуры. С этим связано стремление 'упростить' культуру, убрав из нее 'лишнее' - бесполезное с точки зрения деятеля-практика. Известны замечания Петра I на исправленном им переводе книги 'Georgica curiosa': 'Понеже немцы обыили многими рассказами негодными книги свои напол-нять только для того, чтобы велики казались, чего, кроме самого дела и краткого пред всякою вещью разговора, переводить не надлежит; но и вышереченый разговор, чтобы не праздной ради красоты, а для вразумления и наставления о том чтущему было, чего ради о хлебопашестве трактат выправил (вычерня негодное) и для примера посылаю, дабы посему книги переложены были без излишних рассказов, которые время только тратят и чтущих охоту отъемлют'².

Однако это стремление к досемиотизации ценностей культуры не означало на самом деле отказа от всех видов знаковости (иначе бы мы имели дело не с новым типом культуры, а с ее разрушением). Однако самый принцип значения решительно изменялся. Семантическая структура заменялась син-тактической. Значение того или иного человека или явления определялось

¹ Christianae orthodoxae theologiae in Academia Kiowensi a Theophane Prokopowicz <...> Vol. 1. Lipsiae, 1782. P. 131, 132, 140, 141; ср.: Морозов П. Феофан Прокопович как писатель. СПб., 1880. С. 180. Ф. Прокопович имел в виду не столько раннесредневековый символизм, сколько попытку его возрождения в религиозно-философской мысли эпохи барокко.

² Пекарский П. Наука и литература в России при Петре Великом. СПб., 1862. Т. 1. С. 214.

409

не соотнесенностью его с сущностями другого ряда, а включением в опре-деленный ряд.

Признаком культурной значительности становится принадлежность к ка-кому-либо целому: существовать - это значит быть частью. Целое ценно не тем, что символизирует нечто более глубинное, а само собой, - тем, что оно церковь, государство, отечество, сословие. Я же имею значение как его часть. При этом понятие 'часть' получает иной, чем в 'семантическом' коде, смысл: часть не равнозначна целому - она с радостью признает свою незначительность перед его лицом. Целое - не обозначаемое части, а сумма синтактически организованных дробей.

Не следует забывать, что после того, как средневековая парциальность застыла и закостенела, подобная нивелировка могла восприниматься как освобождение человека от множества пересеченных и сложных вхождений в иерархическую систему категорий и подчинение его одной, равной для всех, структуре, то есть как демократизация общественной организации.

Разговоры о противоположности 'родовитости' и 'государственности' в петровскую эпоху неизменно воспринимались в свете антагонизма частного и общего. К. Зотов, посланный за границу учиться, прямо писал Петру о том, что 'везде породные презирают труды', и советовал выбирать для государственной службы 'средней статьи людей'¹.

При этом, поскольку общее господствует над частным, то служба - достоинство, получаемое не от своей сущности, а от места в системе, - основа положения не только каждого из граждан, но и монарха. Он тоже служит и тоже заимствует свой авторитет от государства.

Перерабатывая ранний воинский устав (так называемый 'Устав Вейде', 1698 г.) в 'Устав 1716 г.', Петр I собственноручно заменил слова: 'Во всем, что в полку ко интересу царского величества принадлежит, всемерно попе-чение' на: 'И во всем, что в полку ко интересу государственному принад-лежит...'².

Так создавался идеал царя-демократа и народной монархии, о которой писали и Симеон Полоцкий, и Феофан Прокопович, и Ломоносов. О ней же в 1744 г. говорил воронежского гарнизона елецкого полка бывший сержант Петров, рассказавший сказку о том, как вор ударил Петра I за то, что тот, с целью испытания, предложил ему ограбить казну (и предложил: 'поедем к большому боярину - лучше у него взять, а не у государя'), а затем спас царю жизнь, разоблачив боярский заговор. За это Петров был 'бит кнутом и с вырезанием ноздрей послан в Сибирь на житье вечно'³.

Единица, не связанная с системой, значения не имела и воспринималась как враждебная. Петр I писал сыну Алексею: 'Я за мое отечество и людей, и живота своего не жалел и не жалею, то како могу тебя непотребного пожалеть' .

¹ Пекарский П. Наука и литература в России при Петре Великом. С. 157.

² Епифанов П. П. Воинский устав Петра Великого // Петр Великий, М.; Л., 1947. С. 198.

³ Исторические бумаги, собранные К. И. Арсентевым // Сб. ОРЯС. 1872. Т. 9. С. 336.

⁴ Объявление розыскного дела о суде... на царевича Алексея Петровича... сего июня в 25 день, 1718. С. 4.

410

Существенной стороной организации этого типа культуры была ее вклю-ченность во временное развитие. Система строится как изменяющаяся по мере присоединения к ней новых звеньев. Это движение воспринимается как усовершенствование. Кроме оппозиции 'старое - новое', в которой первое мыслится как плохое, неценное, а второе - как исполненное достоинства, существует представление о бесконечном усовершенствовании этого нового.

В разных системах этот прогресс может мыслиться различно: как подчи-нение личности - церкви, как усовершенствование системы законов или как распространение наук. Однако общим остается одно: прошедшее мыслится как хаотическое состояние единиц (ср. синтаксически не организованный набор слов), которые постепенно все более подчиняются правилам соединения их в целое, пока система не обнаруживает себя в чистом виде.

Так структура, прокламировавшая десемиотизацию и разрушение системы иерархической семантизации, пришла к не менее жесткой семиотизации, только иного типа: принципы культурной организации, прокламировавшие свободу от системности, приводили к созданию наиболее жестких систем бюрократического типа.

Внутренний код подобной культуры стремится к музыкально-архитектур-ному принципу, что особенно заметно в системе барокко. Интересно, что стремление строить словесные массы по музыкальному принципу, организуя их как своеобразные симфонии, проявляется в искусстве барокко до возник-новения музыкальных симфоний. То, что музыкальный принцип и стал осо-знанным культурным фактом именно в словесном, а не в музыкальном искусстве, то есть там, где семантическое двуединство материала обнажало необычность такого построения, только невнимательному наблюдателю может показаться парадоксом.

Для этого же периода характерно стремление отождествить целое с ор-ганизмом (например, государство с Левиафаном), поскольку именно в орга-низме части получают значение лишь в совокупности, в отношении к целому.

III. Асемантический и асинтактический тип

Мы видели, что синтактический тип кода культуры не выполнил своей задачи десемиотизации модели мира и, следовательно, не принес личности, запутанной усложняющимися социальными отношениями, чувства освобож-дения. Более того, поскольку эта, отдельная на уровне физиологии, личность в обеих системах за социальную единицу не признавалась, она все время находилась в двусмысленном положении: ее насущные, диктуемые каждо-дневной практикой, потребности или признавались низменными, унизитель-ными, или вообще объявлялись несуществующими.

В исторически кризисные моменты, когда социальные институты дискре-дитированы и самая идея общества воспринимается как синоним угнетения, возникает система культуры, организующей основой которой является стрем-ление к десемиотизации. В европейской - в том числе и русской - культуре нового времени наиболее полным выражением этого культурного кода явилось Просветительство.

411

В отличие от семантико-символической структуры средневековья, оно исходило из представления, что наибольшей ценностью обладают те реальные вещи, которые не могут быть использованы в качестве знаков: не деньги, мундиры, чины или репутации, а хлеб, вода, жизнь, любовь.

В отличие от синтагматического кода эпохи абсолютизма, Просвещение исходило из того, что высшей реальностью обладает то, что не является частью, - не дробь, а целое. Существует то, что существует отдельно.

Таким образом, оба смыслообразующих принципа предшествующих куль-тур входили в эту систему в негативном виде, как минус-компоненты.

Идеи Просвещения, положив в основу всей организации культуры оппо-зицию 'естественное - неестественное', резко отрицательно относятся к самому принципу знаковости. Мир вещей - реален, мир знаков, социальных отношений - создание ложной цивилизации. Существует то, что является самим собою; все, что 'представляет' что-либо иное, - фикция. Поэтому ценными и истинными оказываются непосредственные реалии: человек в его антропологической сущности, физическое счастье, труд, пища, жизнь, вос-принимаемая как определенный биологический процесс. Лишенными ценнос-ти и ложными оказываются вещи, получающие смысл лишь в определенных знаковых ситуациях: деньги, чины, кастовые и сословные традиции. Знаки становятся символом лжи, а высшим критерием ценности - искренность, обнаженность от знаковости. При этом основной тип знака - 'слово', которое в предыдущей системе рассматривалось как первый акт божествен-ного творения, становится моделью лжи. Антитеза 'естественного - неесте-ственного' является синонимичной оппозиции 'вещь, дело, реалия - слово'. 'Словами' объявляются все социальные и культурные знаки. Назвать что-либо 'словом' - означает уличить в лживости и ненужности. 'Страшное царство слов вместо дел' - такова современная цивилизация по характе-ристике Гоголя¹.

Пушкин произносит приговор всем видам политической организации (и самодержавию, и парламентской демократии) цитатой из 'Гамлета':

Все это, видите ли, слова, слова, слова...

Человек, запутанный в словах, теряет ощущение реальности. Поэтому истина - это точка зрения, не только вынесенная во внезнаковую (внесоциальную) сферу реальных отношений, но и противопоставленная словам. Носитель истины не только ребенок, дикарь - существа вне общества, но и животное, поставленное и вне языка. В повести Л. Н. Толстого 'Холстомер' лживый социальный мир - это мир понятий, выраженных в языке. Ему противостоит бессловесный мир лошади. Отношение собственности - это лишь слово. Повествователь - конь рассказывает: 'Тогда же я никак не мог понять, что такое значило то, что меня называли собственностью человека. Слова: моя лошадь, относимые ко мне, живой лошади, казались мне так же странны, как слова: моя земля, мой воздух, моя вода.

¹ Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. [М.], 1938. Т. 3. С. 227.

412

Но слова эти имели на меня огромное влияние. Я не переставая думал об этом и только долго после самых разнообразных отношений с людьми понял, наконец, значение, которое приписывается людьми этим странным словам. Значение их такое: люди руководятся в жизни не делами, а словами. Они любят не столько возможность делать или не делать что-нибудь, сколько возможность говорить о разных предметах условленные между ними слова. Таковые слова, считающиеся очень важными между ними, суть слова: мой, моя, мое <...> Про одну и ту же вещь они уславливаются, чтобы только один говорил - мое. И тот, кто про наибольшее число вещей по этой условленной между ними игре говорит мое, тот считается у них счастливей-шим. Для чего это так, я не знаю; но это так. Я долго прежде старался объяснить себе это какою-нибудь прямою выгодой¹, но это оказалось не-справедливым.

Многие из людей, которые меня, например, называли своей лошадью, не ездили на мне, но ездили на мне совершенно другие. Кормили меня тоже не они, а совершенно другие <...> И люди стремятся в жизни не к тому, чтобы делать то, что они считают хорошим, а к тому, чтобы называть как можно больше вещей своими. Я убежден теперь, что в этом-то и состоит существенное различие людей от нас'. 'Деятельность людей <...> руководима словами, наша же - делом'². Непонимание слов становится культурным знаком ис-тинного понимания (ср. Аким во 'Власти тьмы' Толстого). Слово - оружие лжи, сгусток социальности. Так возникает проблема внесловесной коммуни-кации, преодоления слов, которые разъединяют людей. В этом смысле инте-ресно появление у Руссо интереса к интонации и паралингвистике (иногда интонационное начало отождествляется с эмоциональным и народным, а словесное - с рациональным и аристократическим). 'Toutes nos langues sont des ouvrages de l'art. On a longtemps cherché s'ily avait une lanque naturelle et commune à tous les hommes; sans doute il y en a une, et c'est celle que les enfants parlent avant de savoir parler <...> ce n'est point le sens du mot qu' ils entendent, mais l'accent dont il est accompagné. Au langage de la voix se joint celui du geste, non moins énergique. Ce geste n'est pas dans les faibles mains des enfants, il est sur leurs visages'. 'L'accent est l'âme du discours; il lui donne le sentiment et la vérité. L'accent ment moins que la parole'³.

Приведенная выше цитата из Толстого интересна еще в одном отношении: в ней подчеркивается условный, конвенциональный характер всех культурных знаков, от социальных установлений до семантики слов. Если для средневе-кового человека система значений имела предустановленный характер, а вся пирамида знаковых соподчинений отражала иерархию божественного поряд-ка, то в эпоху Просвещения знак, воспринимаемый как квант-эссенция ис-кусственной цивилизации, противопоставлялся естественному миру не-знаков. Именно в эту эпоху была обнаружена условность, немотивированность связи обозначаемого и обозначающего. Ощущение релятивности знака проникает

¹ Вспомним, что, с точки зрения 'средневековой' культурной системы, именно вне-знаковая 'прямая выгода' менее всего достойна была внимания.

² Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 14 т. М., 1951. Т. 3. С. 382, 383.

³ Rousseau J.-J. Oeuvres complètes. 1791. T. 10. P. 108-109, 132.

413

очень глубоко в структуру культурного кода. В средневековой системе слово воспринимается как икон, образ содержания, - в эпоху Просвещения даже живописные изображения кажутся условными.

Из сказанного вытекало одно существенное свойство структуры культур-ного кода Просвещения: противопоставляя естественное социальному как существующее призрачному, он вводил понятие нормы и ее нарушения в многочисленных случайных реализациях.

Будучи значимыми именно потому, что они не являются знаками, вещи и человек в культуре Просвещения не заимствуют ценности и от синтагма-тических связей системы. Подлинно ценно в человеке и вещи то, что присуще им в состоянии отдельности: в вещи - ее материальные свойства, в чело-веке - его антропологические качества. Вступая в связь с другими людьми, входя в систему в качестве ее элемента, человек не приобретает, а теряет.

Руссо в 'Об общественном договоре' писал:

'Supposons que l'état soit composé de dix mille citoyens. Le souverain ne peut être considéré que collectivement et en corps; mais chaque particulier, et qualité de sujet, est considéré comme individu: ainsi le souverain est au sujet comme dix mille est à un; c'est-à-dire que chaque membre de liétet n'a pour sa part que la dix-millième partie de l'autorité souveraine, quoiqu'il lui soit soumis tout entier. Que le peuple soit composé de cent mille hommes, l'état des sujets ne change pas, et chaqun porte également tout l'empire des lois, tandis que son suffrage, réduit à un cent-millième, a dix fois moins d'influence dans leur rédaction. Alors le sujet restant toujours un, le rapport du souverain augmente en raison du nombre des citoyens. D'où il suit que, plus l'état s'agrandit, plus la liberté diminue'¹.

Высказывание Руссо очень характерно. Оно позволяет и ввести хороший технический критерий для отделения систем культуры с доминирующей се-мантикой от соответственных синтактических: если ценным, возвышающим считается принадлежность к большинству, если значение индивида от этого возрастает, - мы имеем дело с синтактической системой, в противоположном случае - семантической. Пьер Безухов в 'Войне и мире' ищет истинного взгляда на мир в слиянии с большинством (народом), для Ломоносова величие неизменно будет сливаться с обширностью географического пространства. Представление о поэтичности огромного не случайно так органично войдет в оду эпохи классицизма.

Рыцарь же всегда выступает 'в дружине мале', как говорит киевская летопись, - один против многих. Вступая в бой, он присоединяется к тем, кого меньше.

С точки зрения просветителя - наибольшим достоинством обладает Робинзон на необитаемом острове или Карл Моор, один, с кучкой разбой-ников, бунтующий против мира². Однако это не вариант семантической

¹ Rouseau J.-J. Du Contrat social // Oeuvres complètes. Paris, 1824. T. 6. P. 81, 82.

² Ср. то, что герой эпоса всегда выступает один против войска. В высшей мере этот признак, видимо, может быть отнесен к культуре буддизма. Ср. Дхаммапада: 'Лучше жить одному. Нет дружбы с дураком. Ты, имеющий мало желаний, иди один и не делай зла, как слон в слоновом лесу'. Цит. по русскому переводу: Дхаммапада / Пер. с пали, введ. и коммент. В. Н. Топорова. М., 1960. С. 115.

414

системы, так как личность здесь ничто не символизирует, представляя лишь самое себя.

Вариантом этой проблемы является вопрос о том, что обладает большей ценностью: победа или гибель. Культуры 'синтактического типа' поэтизи-руют победу. Торжество, апофеоз составляют обязательную концовку геро-ического сюжета классицизма. Герои же 'Песни о Роланде' или 'Слова о полку Игореве' погибают или терпят поражение. Гибель неотъемлема от героизации и в 'семантической' культурной модели романтизма. Декабрист А. Одоевский, направляясь утром 14 декабря 1825 г. на площадь, где должны были собраться восставшие, восклицал: 'Умрем, ах, как славно мы умрем!'¹А декабрист А. Бестужев на следствии показывал: 'Мы все без исключения несли себя на жертву отечеству'².

В культуре Просвещения и эта оппозиция оказывается снятой. Просве-титель выступает и как эгоист, и как альтруист одновременно ('разумный эгоизм'). Все упреки проповедникам 'разумного эгоизма' в себялюбии, отказе от общих идеалов или попытки представить их как самоотверженных идеа-листов - Дон-Кихотов (Тургенев), борцов-подвижников (Некрасов) пред-ставляют собой перевод их позиции на языки других систем.

Освобождение от власти слов сочетается в культуре Просвещения с ос-вобождением от господства целого над частью. Отдельный человек имеет самостоятельную ценность вне зависимости от того, кого он представляет (показательно, что Руссо относился отрицательно к самой идее представи-тельства, считая, что суверенитет неотчуждаем).

Народ - только механическая сумма людей, и все свойства человечества можно изучить на человеке.

Любопытно отношение к народу: просветитель - борец за народ, но его тяготение к человеку из народа определяется тем, что он 'такой же, как и я', а не тем, что 'он - другой'. 'Стать как народ' - означает 'измениться, чтобы стать самим собой', а не 'измениться, чтобы стать другим'; тяготение влиться в народные ряды, с одной точки зрения, это стремление присоеди-ниться к тем, кто 'другие' и 'кого много', с другой - к тем, кто 'такие же', но порабощены. Народ привлекателен угнетенностью, а не множеством, слабостью, а не силой.

Стремление к десемиотизации, борьба со знаком - основа культуры Просвещения. Из этого не следует, однако, что эта культура не является семиотической системой. Если бы это было так, то она была бы не особым типом культуры, а антикультурой и, разрушая другие способы хранения и передачи информации, не могла бы сама выполнять роль коммуникативной системы. Однако это не так. Следовательно, разрушая знаки предшествующих культур, Просвещение создает знаки разрушения знаков. Это подтверждается примером: Просвещение призывает вернуться от химер знакового мира к реальности естественной жизни, не изуродованной 'словами'. Сущность

¹ Следственное дело о корнете конной гвардии кн. Одоевском // Восстание декаб-ристов. Центрархив, 1926. Т. 2. С. 261.

² Следственное дело о штабс-капитане Александре Бестужеве // Там же. Т. 1. С. 454.

вещей противопоставляется знакам, как реальное - фантастическому. Однако этот 'реализм' - особого типа. Поскольку окружающий писателя мир - мир социальных отношений, он объявляется химерой. Реален же тот человек, возведенный к своей сущности, который фактически не существует. Таким образом, действительность оказывается фантастически-нереальной, а высшая реальность - полностью исключенной из мира социальной действительности. 'Не-знак' Просветителя оказывается знаком второй степени.

IV. Семантико-синтактический тип

Европейское Просвещение XVIII в.¹ оказалось одной из наиболее мощных систем культуры нового времени. Однако, разрушив синтактику, оно создало картину раздробленного мира, а выступив против семантики, - бессмыслен-ного.

В европейской культуре конца XVIII - начала XIX в. эта картина мира отождествлялась с буржуазным обществом, возникшим после Великой фран-цузской революции конца XVIII в. Тем сильнее был порыв к созданию модели мира, которая представляла бы его осмысленным и единым. Это совпадает с тем взрывом идей историзма, диалектики, которые столь характерны для русской общественной мысли с конца 1820-х по 1840-е гг. Проблемы эти волнуют Пушкина начиная с 'Полтавы', молодого Киреевского, Чаадаева, кружок Станкевича и выливаются в своеобразное явление русского гегельян-ства. 'Примирение с действительностью' составляет крайнее, но закономерное выражение этих настроений.

Представление о мире как о некоторой последовательности реальных фактов, являющихся выражением глубинного движения духа, придавало всем событиям двойную осмысленность: семантическую - отношение физических проявлений жизни к их скрытому смыслу - и синтактическую - отношение их к историческому целому. Это стремление к осмысленности составляло основную черту культуры. Оно вторгалось не только в философию, но и в быт. Герцен вспоминал об этой эпохе: 'Человек, который шел гулять в Сокольники, шел для того, чтоб отдаваться пантеистическому чувству своего единства с космосом; и если ему попадался по дороге какой-нибудь солдат под хмельком или баба, вступавшая в разговор, философ не просто говорил с ними, но определял субстанцию народную в ее непосредственном и слу-чайном явлении'².

Новая система представляла собой, с точки зрения структуры, синтез двух первых, и Герцен имел основание говорить о том, что 'сочетание Гегеля с Стефаном Яворским <...> возможнее, чем думают'³. Однако эта же система реабилитировала не мифическую, 'философскую сущность' человека, а каж-

¹ Для России следует говорить о Просвещении XVIII-XIX вв. - традиции его ока-зались живыми и для Герцена, и для Чернышевского, и для Толстого, и для народников; Достоевский боролся с ним как с современным противником; первый писатель, который поставил себя не в положение сторонника или противника Просвещения, а вне его, был Чехов.

² Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1956. Т. 9. С. 20.

³ Там же. С. 28.

416

додневную реальность, видя в ней этап в становлении абсолюта. Бессмыс-ленное само по себе становилось осмысленным как момент общего развития. Мир распадался на систему - идеальную сущность - и материальное ее выражение в случайных для нее воплощениях. Это заставляло рассматривать в качестве существующих только те факты, которые имеют значение - семантическое и синтактическое. При этом разные события, соотнесенные с одним и тем же идеальным моментом в развитии духа, то есть имеющие одно значение, рассматривались как варианты одного исторического события. Таким образом, если средневековая система рассматривала мир как слово, то в семантико-синтактической системе он получал черты языка.

Одним из основных вопросов этой социально-культурной системы был вопрос действительности.

Белинский писал Бакунину: 'В горниле моего духа выработалось само-бытно значение великого слова действительность <...> Я гляжу на действи-тельность, столь презираемую прежде мною, и трепещу таинственным вос-торгом, сознавая ее разумность, видя, что из нее ничего нельзя выкинуть и в ней ничего нельзя похулить и отвергнуть'¹. Отношение к действительности во взглядах московских гегельянцев 1840-х гг. очень близко к понятию плана выражения в языке в постсоссюрианской терминологии: это система, выра-женная в материальных фактах. С одной стороны, подразумевается снятие всего внесистемного, с другой - интерес к той материальной стороне знаков, которая для средневекового сознания - 'оковы значения'. Только через проникновение в организацию выражения можно постигнуть организацию содержания.

Из этого вытекали мысли о неслучайности, органической структурности фактов истории и о том, что всякое описание реальности в терминах пред-взятой теории заранее обречено на неудачу - систему мира следует вывести из описания его структуры.

Однако именно это - представление о том, что внесистемный факт есть факт несуществующий, - создавало широкие возможности для 'примирения' с насилием общего над частным, истории и государства над человеком, особенно в условиях монархии Николая I. Именно по этой линии и начались первые протесты против характеризуемой системы. Белинский писал Боткину в 1840 г.: 'Общее - палач человеческой индивидуальности'².

Однако круг возможностей смены кодов культуры был исчерпан, и отход от одной какой-либо системы приводил к реставрации другой. Белинский поворачивал к Просвещению, когда писал: 'Для меня теперь человеческая личность выше истории, выше общества, выше человечества'³.

Характерно, что системы, возникавшие в России середины XIX в. и имевшие целью создать более сложные модели мира, создавались как креолизация уже готовых культурных кодов. Так, эпохальное значение для России середины XIX в. имели попытки синтеза III и IV структур. Разные их

¹Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М.; Л., 1956. Т. 11. С. 282.

²Там же. С. 539.

³Там же. С. 556.

417

модификации характерны и для революционных демократов, и для Льва Толстого.

Вместе с тем в творчестве Толстого и Достоевского по-разному подго-тавливалось стремление начать новый цикл построения типов культуры. При этом были указаны и пути, по которым действительно пошли поиски XX в. Основой поисков делалось то, что прежде выступавшее как исходный элемент системы - природа человека - делалось ее результатом. Это решительно меняло характер применения семантического и синтактического принципов. Семантический преображался в представление о том, что 'человеком' является класс, народ, человечество, а естественно данный человек - лишь признак этого структурного единства. Синтактический заставлял рассматривать от-дельного естественно данного человека как цепочку личностей, выдвигая проблему их соотношения и идентификации.

Проблема 'обучения культуре' как типологическая характеристика

Рассмотрение культуры как некоторого языка и всей совокупности текстов на этом языке естественно ставит вопрос об обучении. Если культура - сумма ненаследственной информации, то вопрос о том, как эта информация вводится в человека и человеческие коллективы, не является праздным. В данной связи нас интересует лишь один аспект этой проблемы: существует ли зависимость между механизмом 'обучения' и структурой кода культуры?

Следует напомнить, что при усвоении того или иного естественного языка обучение может производиться двумя способами. Первый практикуется при обучении родному языку и при языковом обучении в раннем возрасте. В этом случае в сознание обучаемого не вводится никаких правил - их заменяют тексты. Ребенок запоминает многочисленные употребления и на основании их научается самостоятельно порождать тексты.

Второй случай - когда в сознание обучаемого вводятся определенные правила, на основании которых он может самостоятельно порождать тексты. При этом, хотя, как и в первом случае, в сознание обучаемого вводятся тексты, фактически они при этом повышаются в ранге, выступая в качестве метатекстов: правил-образцов.

Несмотря на то, что в практике языкового обучения оба метода могут, в принципе, применяться к одному и тому же языку, в типологии культуры они оказываются связанными с разными системами внутренней организации. Одни культуры рассматривают себя как определенную сумму прецедентов, употреб-лений, текстов, другие - как совокупность норм и правил. В первом случае правильно то, что существует, во втором - существует то, что правильно.

Значительность для культуры момента обучения проявляется в особой отмеченности ее начального момента: для каждой культуры одним из опре-

418

деляющих моментов оказывается факт ее введения и фигура зачинателя - того, кто обучил, основал, открыл систему, ввел ее в сознание коллектива.

Однако и культурные герои, и боги-основатели делятся на две группы в соответствии с характером основываемых ими культур: одни обучают опре-деленному поведению, показывают, дают образцы, другие приносят правила. Первые основывают культуру как сумму текстов, вторые дают метатексты. В первом случае предписания имеют характер разрешений, во втором - запретов.

Культура первого типа в качестве основного принципа выдвигает обычай, культура второго - закон. Сознавая всю меру условности этих названий, мы будем именовать первую 'культурой текстов', а вторую - 'культурой грамматик'.

'Культура текстов' не имеет тенденции выделять особого метауровня - правил собственного образования. Она не тяготеет к самоописаниям. Если же правила в нее вносятся, то они ценятся ниже, чем тексты. Так, в поэме курдского поэта XIV в, Факи Тейрана 'Шейх Сан'ан', представляющей один из вариантов поэтического изложения суфийской доктрины, отчетливо про-водится мысль о том, что верность учителю важнее, чем учению. Благочес-тивый и престарелый шейх Сан'ан влюбился в 'горделивую армянку с лицом как восток, с челом как солнце'. Красавица потребовала, чтобы шейх отрекся от Корана. Шейх 'бросил Коран в огонь':

Стал пить вино и пасти свиней, Босой пошел он вслед за скотиной.

Тот муршид, разутый и раздетый,

Сел на свиную шкуру,

И возжелал перламутр зубов,

[Заключенный] между сладостных губ красавицы¹.

Пятьсот суфиев, учеников шейха, не смогли отвратить его от нечестия, и они с плачем покинули своего учителя. Но когда они явились к 'некоему главе пророков', он не одобрил их поступка. Он сказал им, что ради учителя им следовало отречься от учения:

[Если бы даже] вы все погибли,

[То и тогда] должны были бы слушаться старого шейха!

[Ради него] должны были вы приблизиться к вере, вводящей

в заблуждение, -

Так велит человечность!

...Ради него вы должны были стать неверными,

Так следовало бы поступить вам!

Так подобало бы

Для вашей чести и славы,

Вам следовало бы вместе с вашим шейхом стать неверными,

А вы только вспоминаете о нем [у себя] дома!²

¹ Факи Тейран. Шейх Сан'ан / Критич. текст, пер., примеч. и предисл. М. Б. Руденко. М., 1965. С. 53.

² Там же. С. 57.

419

На противоположном полюсе будет располагаться латинское изречение: 'Pereat mundus et fiat justitia', предполагающее, что справедливость, выпол-нение закона - важнее мира.

Рассмотрение культуры с точки зрения 'обучения' раскрывает и разницу между ее структурой и естественным языком. Естественный язык, обучаемся ли мы ему при помощи примеров, вводя в свое сознание многочисленные тексты, или при помощи правил, остается неизменным в своей внутренней структуре. Способ обучения определяется не структурой языка, а структурой воспринимающего сознания. Прагматика, функции текстов для естественного языка представляют нечто внешнее, не входящее в его систему. Для культуры, которая представляет собой не только потенциальную информацию, заклю-ченную в той или иной системе, но и реальную, извлеченную из нее тем или иным исторически данным коллективом, структура сознания, воспринимаю-щая тексты, набор функциональных употреблений этих текстов не будет представлять нечто внешнее. Она будет составлять один из аспектов ее внутренней организации. Поэтому механизм введения системы в сознание коллектива, механизм 'обучения' не будет для культуры чем-то внешним. При этом структура воспринимающего сознания, в силу многофакторности и полисистемности культуры, здесь гораздо активнее. Сама же структура сознания не противостоит воспринимаемой системе (как это можно было бы осмыслить, приписав этой ситуации оппозицию 'субъективное - объектив-ное'), а является лишь системой прежде усвоенных языков. Соотношение воспринимающего сознания и вводимой в него системы можно представить как столкновение двух текстов на разных языках, из которых каждый стре-мится преобразовать противоположный по своему образу и подобию, транс-формировать его в 'перевод на себя'. Если лингвистика изучала бы каждый из этих языков как изолированную систему, то объектом культурологии является их борьба, взаимное напряжение, культура как единая система, составленная всей совокупностью их взаимных отношений.

Таким образом, принцип 'быть совокупностью текстов' или 'быть со-вокупностью правил' становится скрытой культурообразующей программой, оказывающей мощное воздействие на все вводимые в дальнейшем в сознание коллектива материалы. Интересно наблюдать, как законы и нормы, вводимые в культуру, построенную на принципах текста, начинают практически функ-ционировать как обычаи и прецеденты, в то время как в противоположном случае обычное право имеет тенденцию кодифицироваться, культура активно выделяет собственную грамматику.

Особенно значимым этот вопрос становится на стадии самосознания, когда культура выделяет из себя автомоделирующие тексты и вводит в свою память концепцию самой себя. Именно на этой стадии, прежде всего, воз-никает единство культуры. Любая культура представляет собой сложный и противоречивый комплекс. Автомодель культуры, как правило, выделяет в нем доминанты, и на их основании строится унифицированная модель, ко-торая должна служить кодом для самопознания и самодешифровки текстов данной культуры. Для того, чтобы выполнить эту функцию, она должна быть организована как синхронно сбалансированная структура. То, что ис-тория культуры, как правило, изучает и тексты той или иной культуры, и

420

ее автомодель в одном ряду, как явления одного уровня, способно лишь породить путаницу. Не меньшим заблуждением было бы, например, полагать, что автомодель культуры представляет собой нечто эфемерное, нереальное, фикцию и в этом смысле может быть противопоставлена входящим в культуру текстам. Автомодель - мощное средство 'дорегулировки' культуры, при-дающее ей системное единство и во многом определяющее ее качества как информационного резервуара. Однако это реальность другого уровня, чем реальность текстов.

Отношения между культурой и ее автомоделью могут быть в достаточной мере сложны. Если в естественном языке грамматика стремится максимально точно описывать тексты данного языка и всякое расхождение между этими двумя началами - явление нежелательное, устраняемое по мере совершен-ствования научного описания, то в системе культуры положение иное. Здесь могут работать различные тенденции:

1. Создание автомоделей культуры, стремящихся к предельному сближе-нию с реально существующей культурой.

2. Создание автомоделей, отличающихся от практики культуры и рассчи-танных на изменение этой практики. Единство культуры и ее модели при-нимает в этом случае характер идеального состояния, цели сознательных усилий. Такова, например, модель русской государственности, возникающая в законодательстве Петра I.

3. Автомодели, идеальное самосознание культуры, существуют и функ-ционируют отдельно от нее самой, причем сближение между ними и не подразумевается: самый этот разрыв обладает некоторой информационной значимостью. Таковы случаи (исторически совсем не редкие) издания законов, не рассчитанных на введение в действие. 'Наказ' Екатерины II был заметным явлением в культуре XVIII в., однако с практикой русской культуры той эпохи не пересекался; другой пример: русские правительства XVIII в. пери-одически опубликовывали указы, запрещающие взятки. Поскольку никогда не было указов, разрешающих взятки, то торжественная прокламация новых указов, повторяющих уже существующие, может показаться бесполезной. Видимо, для борьбы со взятками следовало добиться выполнения существу-ющих законов, а не торжественно публиковать новые, идентичные старым. Однако правительство предпочитало прокламацию новых запретов. Очевидно, значим был самый факт публикации закона, а не его применение.

К этому же типу следует отнести теории 'чистого искусства' и создание замкнутых сфер художественной практики, принципиально не перекодируе-мых на действительность той или иной культуры.

Конфликт между культурой и ее автомоделью может усугубляться тем, что и текст культуры, и ее автомодель могут строиться по одному типу (как 'тексты-употребления' или 'тексты-грамматики') или по различным. При-мером такого конфликта была русская культура XVIII в.

'Регулярное государство' Петра I сознавало себя как систему указов и пра-вил. При этом подразумевалось, что живое бытование культуры - лишь реа-лизация этих норм. 'Обычай' - жизнь, не возведенная в ранг 'грамматики', - систематически разрушался. Он отождествлялся с невежеством, отсталостью, 'закостенелостью'. Разумное и прогрессивное мыслилось как 'регулярное'.

421

Государственная деятельность осмыслялась как введение 'регламентов' с пос-ледующим преобразованием жизни по их образцу. Петр I в указе от 25 января 1721 г. мотивировал введение духовного регламента обязанностью пред Богом преобразовать все стороны жизни своих подданных в соответствии с опреде-ленными правилами: 'Посмотря и на духовный чин, и видя в нем много не-строения и великую в делах его скудость, несуетный на совести нашей возымели мы страх, да не явимся неблагодарни вышнему, аще, толикая от него получив благопоспешества во исправлении как воинского, так и гражданского чина, пренебрежем исправлением и чина духовного'¹.

Государство стало выступать как механизм, порождающий правила. Преж-де всего из-под власти обычая была вырвана столь обширная сфера культуры, как административное управление. Исследования ряда историков русского права показали, что административный аппарат допетровской Руси руковод-ствовался в повседневной практике не законами, а обычаями и вмешательство самодержавного правительства в сферу административного управления было в существенной мере ограничено этим обстоятельством².

В дальнейшем регламентация начала активно вторгаться в быт. Уже табель о рангах распределил неслужащих членов семей служилых дворян, даже дам, в иерархию, соответствующую чинам их отцов и мужей. Пункт 7-й 'Табели' утверждал: 'Все замужние жены поступают в рангах по чинам мужей их, и когда они тому противно поступят, то имеют штраф заплатить такой же, как бы должен платить муж ея был за свое преступление'. Пункт же 9-й оговаривал: 'Насопротив того имеют все девицы, которых отцы в 1 ранге, пока они замуж не выданы, ранг получать над всеми женами, которые в 5 ранге обретаются, а именно, ниже Генерал-Маиора, а выше Бригадира; и девицы, которых отцы во 2 ранге, над женами, которые в 6 ранге, то есть ниже Бригадира, а выше Полковника...'³ Заключительный 19-й пункт уже прямо регламентировал частный быт, требуя, чтобы 'каждый такой наряд, экипаж и ливрею имел, какой чин и характер его требует'⁴.

В дальнейшем, при Анне Иоанновне, указом 1740 г. было разрешено носить дорогие парчовые, расшитые золотом и серебром платья лишь особам первых трех классов. В 1742 г., при Елизавете Петровне, запрещено было бархатное платье особам, не имеющим ранга, кружева разрешалось носить лишь особам первых пяти классов, а употреблять дорогую иностранную парчу первым пяти классам - не выше 4 руб. за аршин, шестому - вось-мому - не выше 3-х, остальным - 2 руб. Таким образом, платье превра-щалось в мундир, становясь знаком государственной семиотики. Регулиро-

¹ Цит. по: Духовный регламент, тщанием и повелением всепресветлейшего, державнейшего государя Петра Первого, императора и самодержца всероссийского <...> со-чиненный, гражданским первым тиснением изданный в синодальной типографии. М., 1804. С. 1.

² См.: Дмитриев Ф. М. История судебных инстанций и гражданского апелляционного судопроизводства от Судебника до Учреждения о губерниях. М., 1859; Веселовский С. Б. Приказной строй управления Московского государства // Русская история в очерках и статьях. Киев, 1912. Т. 3.

³ Памятники русского права. Вып. 8. М., 1961. С. 186.

⁴ Там же. С. 190.

422

вались количество лошадей в упряжке и характер экипажа. При Павле I вмешательство правительства в моду стало нормой¹.

Автомодель 'регулярного государства' была предельно грамматичной. Из этого не следует, однако, торопиться делать вывод о том, что реальная толща культуры была преобразована по этому же типу. Присматриваясь к историческому материалу, мы убеждаемся, что вводимые 'сверху' в систему культуры грамматики на самом деле функционируют в ней на правах текстов, законы употребляются как обычаи. Хотя Петр и предупреждал в знаменитом внесенном в 'Зерцало' указе от 17 апреля 1722 г.: 'Всуе законы писать, когда их не хранить или ими играть как в карты, прибирая масть к масти', 'регламенты' не преобразовывали общество по своему образу и подобию, а растворялись в обычаях. Это очень наглядно видно на функционировании таких систем, как ордена и гербы.

Представляя собой искусственно созданную семиотическую систему с ограниченным алфавитом и крайне простой грамматикой, ордена, казалось бы, самой своей природой призваны были реализовывать ту 'регулярность', которую культура XVIII в. открыто признавала своим идеалом. На деле мы видим другое: вводятся новые ордена, отношение которых к прежде бывшим далеко не всегда определяется однозначно. Система внутренне противоречива, подвержена личным прихотям императоров, принципы соотнесения опреде-ленного выражения (орденского знака) с обозначаемым не были единообраз-ными. Только в эпоху Павла I были предприняты попытки объединения всех орденов Российской империи в единую иерархическую систему ('Установление об орденах' 5 апреля 1797 г., учреждение Капитула российского кавалерского ордена в 1798 г.). Однако, как известно, единая система была нарушена самим императором. В дальнейшем никакой кодифицированной системы орденов до 1917 г. не было. Награды, внешний вид знаков, правила их ношения складывались в систему обычаев. То же можно сказать о законо-дательстве в целом: правительственные регламенты не сложились в единую кодифицированную систему. Уже при Петре функцию законов осуществляло собрание разновременных указов, распоряжений, изданных по конкретным поводам и не согласующихся между собой. Показательно, что все попытки привести в систему 'безобразное здание государственного управления' (вы-ражение, принятое в Негласном комитете Александра I для характеристики русского законодательства) так и не увенчались успехом вплоть до 1917 г., и если допетровская государственность выработала судебники и в XVI, и в XVII в., то послепетровская создала лишь 'Полное собрание законов Рос-

¹ Следует отметить, что государственная регламентация менее всего распространя-лась в XVIII в. на сферу духовной культуры: правительство регулировало администра-тивную жизнь церкви, но теолого-литургическая сторона продолжала регулироваться сложившимся обыкновением; вмешиваясь в дела литературы, Екатерина II неизменно подчеркивала, что делает это как частное лицо. Официальной художественной доктри-ны XVIII в. не знал. Только Павел I предпринял попытки реформы церковной службы, попробовав лично исполнять роль священника. Систематическое регламентирование искусства и превращение вкусов самодержца в правительственную доктрину началось лишь с Николая I.

423

сийской империи' - не систему, а многотомную фиксацию взаимопротиво-речащих правительственных распоряжений.

Отсутствие кодификаций представляется хаосом лишь с позиции 'грам-матического' подхода. На самом деле некодифицированные системы в прин-ципе столь же способны накапливать социальную информацию, как и коди-фицированные. Напомним, что такая живая и активная в рамках русской культуры XVIII - начала XIX в. семиотическая система, как правила дуэли и дворянской чести, никогда в России не имела сформулированных, экспли-цитных норм ('правила' создаются лишь при Александре III в порядке гальванизации сверху умирающего обычая). В этих условиях повышается роль 'хранителя традиции' - человека, посвященного в тайны 'кода обы-чаев'. Так, регулятором дуэльных норм в русской традиции будет выступать не печатный или рукописный кодекс, а тот 'в дуэлях классик и педант', к которому обращаются за советами, как 'человека растянуть' 'в строгих правилах искусства'.

Неосуществление принципа 'регулярности' приведет к тому, что прави-тельство систематически будет пытаться создавать некоторые до конца уре-гулированные, замкнутые коллективы, в которых понятие закона полностью покрывало бы реальную организацию. Излюбленным полем подобных экс-периментов станет армия. Система регламентации и уставов действительно окажется здесь грамматикой, на основе которой создаются реальные тексты культурного поведения. Не случайно армия будет рассматриваться как модель, по которой надлежит строить государственный (а в военных поселениях - даже экономический и семейный) быт.

Однако и армия не могла быть только моделью определенной организации коллектива. Во-первых, она должна была выполнять определенные практи-ческие военные задачи, а для этого требовался 'работающий', то есть зна-чительно более сложный, механизм, во-вторых, армия не оставалась чуже-родным телом в общей системе культуры, она ассимилировалась, усваивая общие ее закономерности. Так, наряду с 'грамматическими' импульсами уставов, в армию проникали - запрограммированные в виде обычаев - нормы дворянской культуры с ее культом чести, полковыми и гвардейскими традициями. Это вызвало необходимость выделить, уже в пределах армии, сферу, 'очищенную' от реальных потребностей жизни, боевой целесообраз-ности, культурных традиций - всех 'возмущающих' систему начал, - и подчинить ее строгим, заранее сформулированным правилам. Такой 'моделью модели' стал вахт-парад. Он полностью реализовал идеал регулярности. Пристрастие Павла и Павловичей к параду не было уродливой причудой - оно вырабатывало код того типа культуры, который строился как 'регуляр-ное' самодержавное государство.

Хотелось бы, однако, предостеречь от, возможно, эффектных, но не имеющих, в научном смысле, никакой ценности размышлений о преимуще-ствах закона или обычая. Можно было бы привести примеры накопления положительного культурного опыта в сфере 'грамматических' структур (на их основе строится и система политической демократии, и весь научный прогресс) и энтропического воздействия обычая. Напомним лишь, что все бесправие и беззаконие замоскворецкого быта совершалось в формах обычая,

424

слежавшиеся пласты которого создавали систему столь высокой избыточнос-ти, что ни для накопления информации, ни для непредсказуемых действий личности уже не оставалось места.

Если выше мы наблюдали экспансию мертвой 'регулярности' в сферу частной жизни, то еще Добролюбов в статьях об Островском показал об-ратный процесс: экспансию мертвого обычая из семейной жизни в государ-ственную, определив самодержавие как самодурство, возведенное в принцип построения коллектива.

Как же соотносятся два охарактеризованных выше принципа построения кода культуры?

1. Названные типы культуры могут рассматриваться как устойчивые национальные или ареальные характеристики. Сложившийся в недокументи-рованных глубинах исторической жизни данного коллектива тип организации культурного опыта может проявлять большую устойчивость, приспосаблива-ясь к культурным задачам разных эпох и сохраняясь на протяжении столетий. В этом случае проблемы взаимодействия культур или культурных ареалов осложняются соотношением выделенных типов культурных кодов. Можно было бы указать на ряд случаев, когда одни и те же тексты функционально переосмысляются, переходя в иначе организованный тип культуры.

2. Но эти же типы можно рассматривать как закономерно сменяющиеся этапы внутреннего развития культуры. Как справедливо указал мне Б. М. Гас-паров при обсуждении настоящей работы, введение в память индивида грам-матических правил подразумевает определенное языковое владение, в то время как обучение текстами может быть первичным. Не случайно первое используется, как правило, при обучении взрослых чужому языку, а второе - детей и родному. Поэтому оба метода построения кода культуры могут рассматриваться как этапы единой эволюции, осуществляемой как маятникоподобная смена принципов построения. Когда сложившаяся как система обычаев первичная цивилизация закостеневает в такой мере, что избыточность ее катастрофически повышается, возникает необходимость самоперекодиров-ки, которая реализуется как введение некоторой грамматики культуры. На этом этапе 'грамматичность' выступает как революционизирующее начало и приводит к резкому усложнению внутренней структуры кода культуры, Однако и правила имеют тенденцию закостеневать. Избыточность их повы-шается, и эффективность усвоения и хранения информации начинает падать. Хотя внутри того или иного культурного цикла вопрос может решаться путем смены грамматик, однако в конечном итоге это приводит к дискре-дитации самого принципа 'грамматичности'. На этой стадии вторжение 'текстового начала' в построение культуры резко повышает ее информаци-онную емкость.

3. Культура представляет собой сложный и многофакторный механизм. Она обнаруживает признаки самонастраивающейся системы и способна сама регулировать и усложнять собственное строение. Эта способность органи-чески связана с неоднородностью внутреннего строения. В толще культуры различные участки обладают разной мерой организованности. В нее входят частные подсистемы, обладающие внутренне замкнутой, автономной струк-турой, для которой вся толща культуры выступает как внешняя среда. Так,

425

русская национальная культура XVIII в. будет в социальном отношении распадаться на народно-крестьянскую и дворянскую. Однако по принципу построения языка культуры эта последняя не будет однородной: в ней мож-но будет выделить государственное и общественное начала. Особое место будет занимать внутрикультурный пласт, связанный с православной церко-вью. Внутри народной культуры фольклорный и религиозный пласты будут образовывать очень сложную систему отношений. При такой внутренней усложненности единство культуры складывается как некоторая средняя величина, абстрагирующаяся от противоречивых тенденций более низких уровней.

С этой точки зрения, неоднородность принципов, организующих различ-ные подсистемы данной культуры, может рассматриваться как свойство любой достаточно сложной и жизнеспособной, могущей саморазвиваться культурной системы. Поэтому нас не должно изумлять наличие обоих принципов по-строения культурного кода внутри одной системы, равно как и борьба между этими структурными принципами.

О двух типах ориентированности культуры

Данные истории культуры позволяют выделить два типа построения текстов: одни, соотносясь только с одной системой правил, представляют ее реализацию. Ценным и активным в них будет именно выполнение определен-ного канона. К ним относятся фольклорные и средневековые тексты, произ-ведения эпохи классицизма. Вторые проецируются на две или более системы норм и, следовательно, относительно каждой будут выступать как нарушение. Отклонение текста от его 'языка' составит его значимую часть. Именно первые привлекли внимание исследователей очевидным параллелизмом с естественными языками. Успехи, связанные с применением лингво-семиотических методов для их изучения, очевидны. Однако здесь уместно было бы обратить внимание на один парадокс: естественные языки автоматизируют сферу выражения, но содержание сообщения остается предельно широким - говорить можно обо всем. Художественные тексты первого типа накладывают строгие ограничения именно на эту область. Получается система с канони-зированным выражением и столь же стандартизованным содержанием. Она должна была бы быть полностью избыточной. За счет чего создается не-предсказуемость этих текстов, при условии того, что значимо выполнение правил на всех уровнях, - неясно.

Возможно, решение будет намечено, если мы допустим гипотезу, что кроме хорошо известной нам коммуникационной схемы 'адресант/адресат', есть еще автокоммуникация, где оба эти лица совмещены. Случай этот, сравнительно второстепенный для отдельного человека, доминирует, если в качестве отправителя/получателя сообщения рассматривать национальный

426

организм или же человечество в целом. Может показаться, что автокомму-никация не вносит ничего принципиально нового в схему общения. Так, записывая для себя на память, я просто заменяю разрыв между адресан-том/адресатом в пространстве таковым же во времени. Однако можно вы-сказать гипотезу, что разница здесь имеет принципиальный характер и нам еще предстоит создать грамматику автокоммуникаций.

Здесь, видимо, придется выделить две сферы: 1) Автокоммуникацию мнемонического типа - сообщение себе того, что уже было известно. Это будут узелки на память, узелковое письмо, чтение по книге неграмотным, но знающим текст наизусть человеком (случай очень частый в церковной практике вплоть до XVIII в.). Напомним, что, по свидетельству акад. Крачковского, чтение Корана предполагает предварительное знание текста наи-зусть. Аббревиатуры записных книжек - движение от обычного письма к узелковому. 2) Автокоммуникацию, приблизительно определяемую понятиями 'открытие', 'вдохновение': вводимая мной в меня информация коррелирует с предшествующей информацией, зафиксированной в моей памяти, доорганизовывает ее, и в результате 'на выходе' получается значительный прирост информации. Требования к тексту, который вводится в мое сознание в случае, если он и есть носитель всей информации или же лишь 'запал', провоци-рующий дальнейшее движение мысли и рост информации, будут различными. Во втором случае новый тип сегментации и новое сближение сегментов могут оказаться более ценными, чем семантически новое сообщение. Известна роль мерных ударов в музыкальные инструменты или рассматривания абстрактных узоров для самоуглубленного размышления. Глядя на картину, созданную европейским художником XIX в., я стремлюсь получить всю информацию из нее - это разговор с другим. Рассматривая отвлеченный орнамент, я веду разговор с самим собой, 'достраивая' свою личность по его законам (на-пример, заимствуя конструктивные принципы дискретности, повторяемости, тождества и соединения).

Языки, построенные как коммуникация с другим и как автокоммуникация, конечно, могут на определенном метауровне быть сведены к единой семио-тической схеме. Это не снимает того факта, что в их построении доминируют различные структурные принципы. Вероятно, особенно интересно было бы построить синтагматику автокоммуникативного языка.

Можно было бы предположить, что в разных типах моделирующих систем различен удельный вес внешней коммуникации и автокоммуникативных свя-зей. В текстах естественного языка доминируют первые, в искусстве выделяется роль вторых.

Еще более существенна ориентированность различных типов культур на тот или иной вид связи. Фольклор или средневековое искусство явно более ориентированы на автокоммуникацию. Возможно, самое разделение на 'певца' и 'аудиторию' представляет собой деформирующее вторжение другой системы. Искусство XIX в. с его ориентацией на сообщение языкового типа, культура XIX в. (в частности, и наука), исходящие из разделения субъекта и объекта, ориентированы на естественный язык. Не случайно роль прозы, сюжетной живописи и музыки в культуре XIX в. резко возрастает.

427

В рассматриваемом вопросе есть два аспекта. То, что происходит в сознании человека в момент возрастания информации, - проблема психо-логическая и должна изучаться средствами психологии. Но тексты, которые дают наибольший разрыв между информацией 'на входе' и 'на выходе', специфическая структура этих стимуляторов, могут изучаться лингво-семиотическими методами.

Когда мы получим более подробные и точные данные о структуре и функционировании текстов этого типа, возможно, станет ясно, что парадокс, на который мы обратили внимание в начале главы, возникает в результате некорректного применения к автокоммуникативным текстам критериев, вы-работанных на основе изучения 'внешних' коммуникаций.

О моделирующем значении понятий 'конца' и 'начала' в художественных текстах

1. Отмеченность 'конца' или 'начала' или того и другого вместе составляет особенность вторичных моделирующих систем. Естественные языки с их соотношением вневременного кода и развертывающегося во времени сообщения дают иную картину: время моделируется средствами естественного языка не как нечто заключенное между 'началом' и 'концом', а по принципу одновременности с сообщением или той, или иной степени удаленности от него в сторону предшествующего или последующего.

2. Во вторичных моделирующих системах нехудожественного типа (миф, религия и т. п.) отношение между 'речью' и 'языком' системы строится иначе. Для носителя данных моделирующих представлений (а не для их исследователя) 'речью' системы будет подлежащий истолкованию окружаю-щий мир, а 'языком' - дешифрующая его культурная модель. При этом, на определенной культурной стадии, закономерно возникает представление о целостной 'речи' этой системы - о том, что она составляет собой не совокупность отдельно дешифруемых знаков, а мир, который в целом реа-лизует некую абстрактную - мифологическую, религиозную или другую - модель. Тогда возникает вопрос о композиции - единстве построения мира и, следовательно, о его начале и конце.

3. Категории 'начала' и 'конца' являются исходной точкой, из которой в дальнейшем могут развиться и пространственные, и временные конструк-тивные построения. Сильная отмеченность одной из этих категорий (начала - конца) отнюдь не обязательно подразумевает аналогичную структурную по-зицию другой, так как далеко не во всех системах они образуют парную оппозицию.

428

3.1. Так, например, существует определенная группа текстов, в которых отмеченной будет оппозиция 'имеющий начало' - 'не имеющий начала'. Синонимами первого в этой системе будут: 'сущий', 'вечный', 'ценный', синонимами второго: 'не существующий', 'подверженный быстрому разру-шению', 'не имеющий ценности'. На русском культурном материале это проявится, например, в построении текстов Киевского периода с их интересом к происхождению того или иного явления. Земля, обычай, род, вера, пре-ступление - интересны, значительны, если можно указать на их 'корень', происхождение, - остальные как бы не существуют.

3.1.1. В связи с этим интересными представляются только повторяющиеся события, мыслимые как цепочка сходных явлений, которая познается тем, что сводится к первому. Моделью князя-братоубийцы будет Каин - первый братоубийца; моделью Игоря Новгород-Северского - Олег Черниговский, первый, посеявший раздоры между князьями.

3.1.2. Созданное (имеющее начало) мыслится как неуничтожимое (не имеющее конца). Так, мифы о творении земли (или другие генетические мифы) могут не входить в парную оппозицию с эсхатологическими текстами.

3.1.3. Имеющее начало - существует. Поэтому государства, имеющие начало (легенды об основателях), противостоят не имеющим, как политически сущие не сущим; те, кто могут назвать предка, политически существуют. Отсюда построение первого русского исторического текста как серии пове-ствований о началах ('Се повЪсти времяньных лЪт, откуду есть пошла руская земля').

3.2. Наряду с этим можно выделить определенную группу текстов с выраженной отмеченностью 'конца', при немаркированности категории 'на-чала'. Таковы в большинстве эсхатологические тексты. Не всякое повество-вание о конце мира является эсхатологическим: рассказ о гибели земной жизни, как созданной не Богом, а возникшей в результате грехопадения, лишь утверждает антитезу 'доброго' и 'злого' 'корени'. Истребляется пло-хой, неценный дьявольский, или рукотворный, мир - устроенный Богом незыблем ('Вся дЪела Божия нетленна суть. Самовидецъ семь сему <...> егда Христосъ идый въ Иерусалимъ на страсть волную, и затвори своима рукама врата градная, и до сего дни неотворими суть' - Послание архиепископа новгородского Василия ко владыцЪ тфЪрскому Феодору).

3.2.1. Эсхатологические тексты повествуют о гибели всего самого ценного и подразумевают, что сам факт гибели утверждает ценность явления (былина 'Как перевелись богатыри на Руси', 'Слово о погибели Русской земли').

3.3. В современных культурных системах этим построениям соответствуют представления: 'ценность доказывается первенством', 'ценность доказывается гибелью'.

3.4. Понятие 'конца' далеко не всегда отождествляется с трагическим исходом как основой данной модели мира: можно назвать большое количество идейных систем со 'счастливым концом' создаваемой модели мира.

3.4.1. Системе с маркированным началом при немаркированном (или слабо маркированном) конце в этой разновидности будут соответствовать все тексты о 'золотом веке' как исходной точке истории человечества,

429

системам с отмеченным концом - перенесение гармонии в конец историче-ского движения.

3.4.2. В качестве примера первой можно указать на коммунистическую утопию Мабли: человечество начинает с социального идеала и в дальнейшем искажается. При этом для системы типа Мабли возможно поставить вопрос: 'Что будет после данной плохой системы?' - и решительно невозможно: 'Что было до исходной хорошей?' Она мыслится как первая, но движение человечества по пути искажения - бесконечно. Аналогичным образом для систем второго типа запретным является вопрос: 'Что будет после достижения 'золотого века"?' Предполагается, что после него историческое движение останавливается или перестает быть 'историческим'.

3.4.3. Частной и наиболее сложной разновидностью является построение типа Руссо - в наиболее глубоких его произведениях: идеальный порядок не предшествует и не последует во времени современному - он скрыт в природе вещей как идеальная норма и является исходным не хронологически, а типологически. Но и здесь сохраняется основной структурный принцип: наличие исходной точки (хронологической или типологической) и дальнейшее удаление от нее.

3.5. С этим связаны две концепции 'правильного' исторического развития: возвращение к исходной точке или приближение к конечной точке, представ-ление о поступательном или регрессивном ходе истории.

4.1. Модели мира с равной отмеченностью 'начала' и 'конца' представ-ляются производными от названных типов.

4.2. Вне категорий 'начала' и 'конца' находятся циклические модели мира, а также ахронные системы.

4.3. Вероятно предположить, что структуры с отмеченным началом со-ответствуют культурам молодым, самоутверждающимся, осознающим факт своего существования. Для этих культур будет свойственно осознание самих себя как непротиворечивых и целостно-ценных. Конфликт будет вынесен вовне и характеризовать отношение к предшествующей культуре. Структуры с отмеченным концом соответствуют культурам с созревшими противоречия-ми, внутренним расположением конфликта и сознанием трагичности этого конфликта.

5. Художественные структуры по самой своей природе обладают резкой отграниченностью сообщения. Конец и начало текста обладают здесь значи-тельно большей отмеченностью, чем в общеязыковых сообщениях. Причина этого, видимо, кроется в особом соотношении планов 'языка' и 'речи' в художественных текстах. Всякий художественный текст не может быть одно-значно оценен только как текст или только как интерпретирующая модель создаваемой с его помощью системы. По отношению к определенным струк-турно-художественным представлениям текст будет выступать как конкретная инкарнация абстрактной модели. Однако по отношению к соотносимому с ним реальному миру он сам будет выступать в качестве некоей модели, причем подобной двойной интерпретации будет поддаваться как весь текст в целом, так и каждый из его элементов и уровней. Функция художественного произведения как конечной модели бесконечного по своей природе 'речевого текста' реальных фактов делает момент отграниченности, конечности непре-

430

менным условием всякого художественного текста в его первоначальных формах - таковы понятия начала и конца текста (повествовательного, му-зыкального и т. п.), рамы в живописи, рампы в театре.

5.1. Показательно, что человек на пьедестале, живое лицо в портретной раме, зритель на сцене воспринимаются как инородные в условном модели-рующем пространстве, создаваемом границами художественного текста.

5.2. В силу этого, кажущаяся неоконченность или неначатость являются в художественном произведении особенно маркированным конструктивным приемом. Сравним имитацию неоконченности в 'Сентиментальном путеше-ствии' Стерна, неначатости ('Вступление' помещено в конце седьмой главы) и неоконченности 'Евгения Онегина', перенесение действия за пределы рампы в драматургии Пиранделло и ряд других примеров.

5.3. Особый эффект двойной значимости получается в случаях, когда один и тот же текст как художественный подчиняется закону отмеченности границ и одновременно манифестирует некую идеологическую систему с неотмеченным 'началом' (и, следовательно, сильно маркированным 'кон-цом') или наоборот. Так возникает проблема 'хорошего конца' - пере-осмысление магической концовки как художественной в современном пере-живании фольклора, нелогично счастливые концы как воспроизведение на-родного мышления в драматургии Островского, значение 'счастливого конца' в кинодраматургии (ср.: 'О, пришлите мне книгу со счастливым концом' - Н. Хикмет). Можно указать и на тексты с аналогичной отме-ченностью начала.

6. Особый случай представляет система, в которой понятия начала или конца приписываются текстам, описывающим жизненный путь человека. Пример отмеченности начала - 'Детство, отрочество, юность', конца - 'Три смерти' Л. Толстого.

6.1. Частный случай - моделирование поэтом (или читателями) реальной биографии по законам подобного текста (ср.: 'Жил как человек и умер как поэт' - М. Цветаева - осознание определенных типов начала или конца жизненного пути как соответствующих модели поэта). Сравним примеры литературного переосмысления реальных биографий.

Семантика числа и тип культуры

1. Особое значение чисел и числовой символики в истории культуры общеизвестно. В большом числе конкретных исследований, посвященных разным эпохам в истории культуры, рассматриваются случаи 'эпических чисел', 'числовой символики', 'мистики чисел' и т. п. Количество случаев, когда число приобретает, сверх своего основного цифрового значения, неко-торые добавочные - культурно-типологические, очень велико. Настоящая работа представляет собой попытку определить связь этого явления с типами организации культуры.

431

1.1. Нам уже приходилось высказывать предположение, что в случае, если рассматривать культуру как текст, окажется возможным выделить два типа ее внутренней организации:

а) Парадигматический - вся картина мира представляется как некоторая вневременная парадигма, элементы которой располагаются на разных уров-нях, представляя собой различные варианты некоторого единого инвариант-ного значения.

б) Синтагматический - картина мира представляет собой последователь-ность располагающихся на одном уровне, в единой временной плоскос-ти разных элементов, получающих значение во взаимном отношении друг к другу. Смысл числовой символики в каждом из этих случаев будет раз-личен.

2. Парадигматическая модель мира строится как иерархия семантических уровней, определенным образом ориентированных ('верх - низ' при линей-ной ориентации, 'внешнее - внутреннее' при концентрической), причем каждый пласт выступает как выражение для следующего, расположенного ближе к семантической основе, и содержание для ближайшего в противопо-ложном направлении.

При этом возникает ряд характерных признаков семантической конструк-ции.

2.1. Общее построение системы уровней конструируется по принципу 'матрешки' - каждый уровень имеет внешний пласт, для которого он выступает как содержание, и внутренний, в отношении к которому он при-обретает черты выражения. Тогда все уровни в целом в определенной мере взаимно синонимичны, во-первых, и различаются степенью концентрирован-ности некоторого единого значения, во-вторых. Вся система имеет некоторое единое Значение, которое в разной степени просвечивает в различных кон-структивных пластах. Таким образом:

а) Все представляется имеющим значение. Каждый уровень, что бы он в себе ни заключал - неодушевленную природу, материальные творения рук человеческих или пришедшую из глубины веков легенду, - есть текст, а знание - это умение чтения. С. Матхаузерова, исследуя природу текста русского барокко, пришла к выводу о том, что в этот период 'азбука сделалась моделью всего мира'¹. Большой материал об азбуке как тексте особого типа собран М. П. Алексеевым². Однако это лишь частные случаи более общего, свойственного парадигматическому типу культуры, представ-ления о мире как книге (ср., например, 'Голубиную книгу'). Интересно, как Ломоносов, стремясь доказать, что наука не противна вере, и переходя на язык своих оппонентов, использовал средневековый образ 'книжного почи-тания' для оправдания естествознания: 'Создатель дал роду человеческому две книги. В одной показал свое величество, в другой свою волю. Первая - видимый сей мир, им созданный, чтобы человек, смотря на огромность,

¹ Mathauserova S. Umëlâ poezie v Rusku 17. stoleti. Acta Universitatis Carolinae. Philologica 1-3. 1967. [Slavica Pragensia, IX.] N 176. C. 169-170.

² См.: Алексеев М. П. Трагедия, составленная из азбуки французской // Проблемы сравнительной филологии. М.; Л., 1964.

432

красоту и стройность его зданий, признавал божественное всемогущество, по мере себе дарованного понятия. Вторая книга - священное писание. В ней показано создателево благоволение к нашему спасению. В сих проро-ческих и апостольских богодохновенных книгах истолкователи и изъяснители суть великие церковные учители. А в оной книге сложения видимого мира сего суть физики, математики, астрономы...'¹

б) Разные уровни значений взаимно изоморфны. Поэтому, с одной сто-роны, принципиально все рассматривается как текст, подлежащий дешиф-ровке, с другой - один и тот же текст может дешифровываться на разных уровнях. Так, например, масонская космология рассматривала мир химиче-ских элементов, мир людей, мир космических тел и астральный мир как взаимно изоморфные пласты единого универсума. Перекодировка каждого из этих пластов на язык другого - более высокого - составляет его содер-жание. С этой точки зрения вполне правомерен вопрос: 'Что означает то или иное событие в астральном, нравственном или любом ином смысле?'

Явлениям химического мира приписываются свойства нравственного (вражда, симпатия и т. д.), и обратно. Характерно стремление рассматри-вать античные и библейские легенды как неразгаданные описания алхими-ческих процессов², а алхимические тексты как повествования о нравствен-ном совершенствовании людей или космическом и астральном строении вселенной.

3. Изоморфизм уровней имеет следствием то, что все многообразие раз-личных качеств приобретает характер разных количественных степеней одного качества. Такое иерархическое и парадигматическое построение составляет основу для сведения элементов одного уровня к некоторому элементарному набору, а других уровней - к количественному их варьированию. Поэтому отношение какого-либо понятия к соответствующему семантическому эле-менту другого уровня наиболее органично выражается числом. Именно па-радигматическая структура культуры благоприятствует превращению числа из элемента культуры в ее универсальный символ.

3.1. Пример: Ад в изображении Данте отчетливо связан с картиной подземного мира у Вергилия. Однако царство теней организовано у Вергилия по двум основным пространственным осям: 'верх - низ' и 'правое - левое'. Ад углублен, а Олимп возвышен:

ТАРТАР

Вдвое срывается в глубь, к теням опускаясь настолько, Видим, насколько Олимп воздушный, стремящийся в небо³.

Блаженные поля Элизия расположены направо, а Тартар - налево. Внут-ренняя дифференциация пространства, в которое заключены грешные тени,

¹ Сочинения М. В. Ломоносова. СПб., 1902. Т. 5. С. 126-127.

² Об изоморфизме литературных сюжетов масонской прозы и алхимических реакций см.: Билинкис М. Я., Туровский А. М. Об одном герметическом тексте // Тезисы до-кладов III Летней школы по вторичным моделирующим системам. Кяэрику, 10-20 мая 1968 г. Тарту, 1968. С. 149-153.

³ Вергилий. Энеида / Пер. А. Фета и Вл. Соловьева. М., 1888. Песнь VI.

433

почти не выражена. Ее заменяет описание наказаний, которые взаимно не соотнесены в единую систему.

Ад у Данте построен как некоторая пространственно-числовая иерархия, которая изоморфна моральной иерархии грехов. Между местом грешника в загробном мире и тяжестью его греха существует однозначное соответствие. Это связано с определенной структурой нравственного пространства. Сладо-страстие, обжорство, скупость и мотовство, гнев, неверие, насилие, обман и предательство для Данте не разные грехи, а разновидности Греха, разные степени его. Грех заключается или в нарушении нравственного равновесия - преувеличении одного из душевных влечений, данных человеку в гармонии, или в измышлении чуждого природе человека (что и в какой мере считается чуждым, определяется содержанием дантовской модели мира, но самый прин-цип принадлежит ее языку). Таким образом, все нравственные уродства могут быть взаимно соотнесены как разные степени, разные количества одного и того же и, следовательно, обозначены числами. А поскольку этот принцип универсален, отношения числа становятся наиболее удобной формой выра-жения конструкции мира. С этим связана определяющая роль чисел в кон-струкции поэмы Данте.

3.2. Следствием охарактеризованных выше представлений явился взгляд на науку о числах не как на одну из дисциплин, изучающую определенный, количественный, аспект вселенной (такое место отводит математике культура, построенная по синтагматическому принципу), а как науку наук, раскры-вающую высшие отношения между качествами, которые следует каждый раз интерпретировать соответствующим данному уровню образом. Вполне обо-снованной кажется, например, с этой точки зрения, такая постановка во-проса: 'Как интерпретировать данный математический закон на уровне этики? Что означает он для поисков философского камня или изъяснения законов космоса?' Так возникают пифагорейская, масонская и другие ма-тематики.

3.3. Особому рассмотрению подлежит вопрос о соотношении числовой и пространственной картины мира. Наблюдения над поэмой Данте и в этом смысле представляют первостепенный интерес.

4. Парадигматическое и синтагматическое построения текста культуры противостоят друг другу как замкнутое незамкнутому. Не следует думать, что второй тип имеет полностью нечисловой характер. Однако в нем акту-ализируются другие аспекты числа (ср., например, значение понятия беско-нечности при выработке принципа историзма). Культурная роль числа ак-туализируется в парадигматических типах в связи с идеей изоморфизма, а в синтагматических - порядка, ряда. В первом случае выделяется симво-лическое значение чисел, во втором - последовательность. Соответственно модель мира получает преимущественно пространственное или временное значение.

434

Текст и функция¹

0.1. Целью настоящей работы является рассмотрение двух фундаменталь-ных при изучении культуры понятий: текст и функция - в их взаимном отношении. Понятие текста определяется нами в соответствии со статьей А. М. Пятигорского². При этом выделяются такие свойства, как выражен-ность в определенной системе знаков ('фиксация') и способность выступать в определенном отношении (в системе функционирующих в коллективе сиг-налов) 'как элементарное понятие'³. Функция текста определяется как его социальная роль, способность обслуживать определенные потребности созда-ющего текст коллектива. Таким образом, функция - взаимное отношение системы, ее реализации и адресата-адресанта текста.

0.2. Если принимать во внимание такие три категории, как текст, функция текста и культура, то возможны по крайней мере два общих подхода. При первом культура рассматривается как совокупность текстов. Тогда функция будет выступать по отношению к текстам как своего рода метатекст. При втором подходе культура рассматривается как совокупность функций, и текст будет выступать исторически как производное от функции или функций. В этом случае текст и функция могут рассматриваться как объекты, исследуемые на одном уровне, в то время как первый подход безусловно предполагает два уровня изучения.

0.3. Однако прежде чем переходить к такого рода рассмотрению, следует отметить, что, в принципе, мы имеем дело с различными объектами изучения. Культура представляет собой синтетическое понятие, определение которого, даже операциональное, представляет значительные трудности. Текст вполне может быть определен если не логически, то по крайней мере операционально, с указанием на конкретный объект, имеющий собственные внутренние при-знаки, не выводимые из чего бы то ни было, кроме него самого. В то же время функция является нам чистым конструктом, а в данном случае тем, в смысле чего возможно истолковать тот или иной текст или в отношении чего те или иные признаки текста могут быть рассмотрены как признаки функции.

1. Понятие текста - в том значении, которое придается ему при изучении культуры, - отличается от соответствующего лингвистического понятия. Исходным для культурного понятия текста является именно тот момент, когда сам факт лингвистической выраженности перестает восприниматься как достаточный для того, чтобы высказывание превратилось в текст. Вслед-ствие этого вся масса циркулирующих в коллективе языковых сообщений воспринимается как не-тексты, на фоне которых выделяется группа текстов, обнаруживающих признаки некоторой дополнительной, значимой в данной

¹ Статья написана совместно с А. М. Пятигорским.

² Пятигорский А. М. Некоторые общие замечания относительно текста как разно-видности сигнала // Структурно-типологические исследования. М., 1962.

³ Там же. С. 145.

435

системе культуры, выраженности. Так, в момент возникновения письменной культуры выраженность сообщения в фонологических единицах начинает восприниматься как невыраженность. Ей противопоставляется графическая фиксация некоторой группы сообщений, которые признаются единственно существующими, с точки зрения данной культуры. Не всякое сообщение достойно быть записанным: одновременно все записанное получает особую культурную значимость, превращается в текст (ср. отождествление графи-ческой зафиксированности в терминах 'писание' и обычных в русской сре-дневековой письменности формулах типа 'писано бо есть', 'глаголати от писания'). Противопоставлению 'устный - письменный' в одних культурах в других может соответствовать 'не опубликованный типографски - печат-ный' и т. п. Выраженность может проявляться и как требование определен-ного материала для закрепления: 'текстом' считается вырезанное на камне или металле в отличие от написанного на разрушаемых материалах - антитеза 'прочное/вечное - кратковременное'; написанное на пергаменте или шелке в отличие от бумаги - антитеза 'ценное - неценное'; напечатанное в книге в отличие от напечатанного в газете, написанное в альбоме в отличие от написанного в письме - антитеза 'подлежащее хранению - подлежащее уничтожению'; показательно, что эта антитеза работает только в системах, в которых письма и газеты не подлежат хранению, и снимается в противо-положных.

Не следует думать, что особая 'выраженность' культурного текста, от-личающая его от общеязыковой выраженности, распространяется лишь на разные формы письменной культуры. В дописьменной культуре признаком текста становится дополнительная сверхъязыковая организованность на уров-не выражения. Так, в устных культурах текстам юридическим, этическим, религиозным, концентрирующим научные сведения по сельскому хозяйству, астрономии и т. п. - приписывается обязательная сверхорганизация в форме пословицы, афоризма с определенными структурными признаками. Мудрость невозможна не в форме текста, а текст подразумевает определенную органи-зацию. Поэтому на такой стадии культуры истина отличается от неистины по признаку наличия сверхъязыковой организации высказывания. Показа-тельно, что с переходом к письменной, а затем - типографской стадии культуры это требование отпадает (ср. превращение Библии в европейской культурной традиции в прозу), заменяясь иными. Наблюдения над дописьменными текстами приобретают дополнительный смысл при анализе понятия текста в современной культуре, для которой, в связи с развитием радио и механических говорящих средств, снова утрачивается обязательность графи-ческой выраженности для текста.

1.1. Классифицируя культуры по признаку, отделяющему текст от нетекста, следует не упускать из виду возможность обратимости этих понятий отно-сительно каждой конкретной границы. Так, при наличии противопоставления 'письменный - устный' можно представить себе и культуру, в которой в качестве текстов будут выступать только письменные сообщения, и культуру, в которой письменность будет использоваться в житейских и практических целях, а тексты (сакральные, поэтические, этико-нормативные и др.) пере-даются в виде устойчивых устных норм. В равной мере возможны высказы-

436

вания: 'Это настоящий поэт - он печатается' - и: 'Это настоящий поэт - он не печатается'. Сравним у Пушкина:

Радищев, рабства враг, цензуры избежал,

И Пушкина стихи в печати не бывали... (II, 1, 269)

Когда б писать ты начал с дуру,

Тогда б наверно ты пролез

Сквозь нашу тесную цензуру,

Как внидешь в царствие небес (II, 1, 152).

Принадлежность к печати остается критерием и в том случае, когда говорится: 'Если бы это было ценно (истинно, свято, поэтично) - это бы напечатали', и при противоположном утверждении.

1.2. Текст по отношению к не-тексту получает дополнительное значение. Если сопоставить два совпадающих на лингвистическом уровне высказывания, из которых одно в системе данной культуры удовлетворяет представлениям о тексте, а другое - нет, то легко определить сущность собственно текстовой семантики: одно и то же сообщение, если оно является письменным договором, скрепленным клятвой, или просто обещанием, исходит от лица, высказывания которого по его месту в коллективе являются текстами, или от простого члена сообщества и т. п., - получает при совпадении лингвистической се-мантики разную оценку с точки зрения авторитетности. В той сфере, в которой данное высказывание выступает как текст (стихотворение не высту-пает как текст при определении научной, религиозной или правовой позиции коллектива и выступает как текст в сфере искусства), ему приписывается значение истинности. Обычное языковое сообщение, удовлетворяющее всем правилам лексико-грамматической отмеченности, 'правильное' в языковом отношении и не заключающее ничего противоречащего возможному по со-держанию, может тем не менее оказаться ложью. Эта возможность для текста исключается. Ложный текст - такое же противоречие в терминах, как ложная клятва, молитва, лживый закон. Это не текст, а разрушение текста.

1.3. Поскольку тексту приписывается истинность, наличие текстов под-разумевает существование 'точки зрения текстов' - некоторой позиции, с которой истина известна, а ложь невозможна. Описание текстов данной культуры дает нам картину иерархии этих позиций. Можно выделить культуры с одной, общей для всех текстов, точкой зрения, с иерархией точек зрения и с некоторой сложной их парадигмой, чему будет соответствовать ценностное отношение между типами текстов.

2. Выделение среди массы общеязыковых сообщений некоторого коли-чества текстов может рассматриваться в качестве признака появления куль-туры как особого типа самоорганизации коллектива. Дотекстовая стадия есть стадия докультурная. Состояние, в котором все тексты возвращаются только к своему языковому значению, соответствует разрушению культуры.

2.1. С точки зрения изучения культуры, существуют только те сообщения, которые являются текстами. Все прочие как бы не существуют и во внимание исследователем не принимаются. В этом смысле можно сказать, что культура есть совокупность текстов или сложно построенный текст. Приложение к изучаемому материалу структурного кода культуры, свойственного описыва-

437

ющему (изучение древней культуры нашим современником, культуры одного социального или национального типа с позиции другого), может приводить к перемещению не-текстов в разряд текстов и обратно в соответствии с их распределением в системе, используемой для описания.

2.2. Сознательный разрыв с определенным типом культуры или невладение ее кодом могут проявляться как отказ от присущей ей системы текстовых значений. За ними признается лишь содержание общеязыковых сообщений или, если на этом уровне нет сообщения, 'несообщений'. Так, например, еретик XVI в. Феодосии Косой отказывается видеть в кресте символ, имеющий текстовое (сакральное) значение, и приписывает ему лишь значение первич-ного сообщения об орудии казни. 'Глаголет Косой, яко именующиеся православнии поклоняются древу вместо Бога, почитают крест, неищуще яко любезно Богу. И толико не разумеют, и толико не хотяще разумети, елико и от себя познати есть (очень характерен отказ от 'условного' значения, привносимого из кода культуры, и принятие 'естественного' - языкового - сообщения: 'Елико и от себя познати есть'. - Ю. М., А. П.): яще бо кто кому сына палицею убиет на смерть, егда убо может человек палицу ону любити, еюже сын его убиен бысть? и аще кто тую палицу любит и целует, не возненавидит ли отец убитого и того любящего палицу ону, еже убиен сын его? Тако и Бог ненавидит креста яко убиша сына его на нем'¹. Напротив, владение системой культурного кода приводит к тому, что языковое значение текста отступает на второй план и может вообще не восприниматься, пол-ностью заслоняясь вторичным. К текстам этого типа может не применяться требование понятности, а некоторые могут вообще с успехом заменяться в культурном обиходе своими условными сигналами. Так, в 'Мужиках' Чехова 'непонятный' церковнославянский язык воспринимается как сигнал перехода от бытового сообщения (не-текста) к сакральному (тексту). Именно нулевая степень общеязыкового сообщения раскрывает высокую степень семиотичности его как текста: ''И бежи во Египет... и буди тамо, дондеже реку ти..." При слове 'дондеже" Ольга не удержалась и заплакала'. Общее повышение семиотичности текста как целого оказывается поэтому часто связанным с понижением его содержательности в плане общеязыкового сообщения. От-сюда - характерный процесс сакрализации непонятных текстов: высказыва-ниям, циркулирующим в данном коллективе, но непонятным для него, при-писывается текстовое значение (обрывки фраз и текстов, занесенные из другой культуры, например надписи, оставленные исчезнувшим уже населением дан-ного района, развалины зданий неизвестного предназначения, или привне-сенные из другой замкнутой социальной группы, например речь врачей для больного). Поскольку высокая степень текстового значения воспринимается как гарантия истинности, а текстовое значение растет по мере затушевывания общеязыкового, в ряде случаев наблюдается тенденция делать тексты, от которых ожидается высокая степень истинности, непонятными для адресата. Чтобы восприниматься как текст, сообщение должно быть не- или малопо-нятным и подлежащим дальнейшему переводу или истолкованию. Предска-

¹ Истины показание к вопрошавшим о новом учении // Православный собеседник (Прибавление к журналу). Казань, 1863. С. 509.

438

зание пифии, прорицание пророка, слова гадалки, проповедь священника, советы врача, законы и социальные инструкции в случаях, когда ценность их определяется не реальным языковым сообщением, а текстовым надсообщением, должны быть непонятны и подлежать истолкованию. С этим же связано стремление к неполной понятности, двусмысленности и многознач-ности. Искусство с его принципиальной многозначностью порождает, в прин-ципе, только тексты.

2.2.1. Поскольку уничтожение в тексте сообщения на общеязыковом уров-не - факт предельный, обнажающий скрытую тенденцию и уже поэтому достаточно редкий, с одной стороны, и поскольку, с другой, адресат заин-тересован не только в удостоверении истинности информации, но и в самой этой информации, то рядом с текстом обязательно возникает фигура его истолкователя: пифия и жрец, писание и священнослужитель, закон и тол-кователь, искусство и критик. Природа толкователя такова, что исключает возможность 'каждому' им сделаться.

2.2.2. С названными особенностями текстов связана тенденция к ритуализации наиболее социально значимых из них и обязательная затрудненность рациональной дешифровки подобного ритуала. Сравним, например, тщатель-ность разработки Пестелем ритуальной стороны приема в тайные общества и роль ритуала в ранних декабристских организациях.

3. Разделение всех сообщений, циркулирующих в данном коллективе, на тексты и не-тексты и выделение первых в качестве объекта изучения историка культуры не исчерпывает проблемы. Если исключить не-тексты из рассмот-рения (например, изучая письменную культуру, оговорить то, что устные источники не рассматриваются), то мы окажемся перед потребностью выде-лить дополнительные признаки выраженности. Так, внутри письменности графическая закрепленность текста уже ничего не означает. На этом уровне она равна невыраженности. Зато в функции фиксатора, превращающего высказывание в текст, может выступить церковнославянский язык, отделяю-щий светскую письменность (в данном случае выступающую на этом уровне как не-текст) от церковной. Но и в кругу церковной письменности возможно подобное членение (например, в качестве текстов будут выступать старые книги). Так создается иерархия текстов с последовательным возрастанием текстового значения. Аналогичным примером будет иерархия жанров в сис-теме классицизма, где признак 'быть произведением искусства' возрастает по мере продвижения вверх по шкале жанров.

3.1. Культуры с парадигматическим построением дают единую иерархию текстов с последовательным нарастанием текстовой семиотики, так что на вершине оказывается Текст данной культуры с наибольшими показателями ценности и истины. Культуры с синтагматическим построением дают набор разных типов текстов, которые охватывают разные стороны действительности, равноправно сополагаясь в смысле ценности. В большинстве реальных чело-веческих культур эти принципы сложно переплетаются.

3.2. Тенденция к увеличению собственно текстовых значений соответствует типам культур с повышенной семиотичностью. Однако в силу того, что в каждом тексте неизбежно возникает борьба между его языковым и текстовым значением, существует и противоположная тенденция. Когда некоторая сис-

439

тема истин и ценностей перестает восприниматься в качестве истинной и ценностной, возникает недоверие к тем средствам выражения, которые за-ставляли воспринимать данное сообщение как текст, свидетельствуя о его достоверности и культурной значимости. Признаки текста из залога его истинности превращаются в свидетельство ложности. В этих условиях воз-никает вторичное - перевернутое - соотношение: для того чтобы сообщение воспринималось как ценное и истинное (то есть как текст), оно не должно иметь выраженных признаков текста. Только не-текст может в этих условиях выполнять роль текста. Так, учение Сократа в диалогах Платона представляет собой высшее учение, поскольку не является учением, системой; учение Христа, возникающее в обществе, в котором создание религиозных текстов закреплено за узкой категорией лиц определенного сословия и высокой степени книж-ности, является текстом именно потому, что исходит от того, кто не имеет права создавать тексты. Представление о том, что только проза может быть истинной, в русской литературе в момент кризиса 'Пушкинского' периода и зарождения 'Гоголевского', лозунг документального кино Дзиги Вертова и стремление Росселлини и Витторио Де Сика к отказу от павильонных съемок и профессиональных артистов - все это случаи, когда авторитетность текста определяется его 'искренностью', 'простотой', 'невыдуманностью', будут примерами не-текстов, выполняющих функцию текстов.

3.2.1. Поскольку текст манифестируется в этих случаях невыраженностью, ценность сообщения определяется его истинностью на уровне общеязыковой семантической отмеченности и общего 'здравого смысла'. Однако, поскольку более истинные тексты выступают и как более авторитетные, ясно, что и здесь, наряду с общеязыковым значением, мы имеем дело с некоторым добавочным - текстовым значением.

3.3. Поскольку, в результате столкновения двух постоянно противобор-ствующих в культуре тенденций - к семиотизации и к десемиотизации, текст и не-текст могут меняться местами в отношении к своей культурной функции, возникает возможность отделения признаков разновидности текста от язы-кового сообщения. Текстовое значение может полемически опровергаться субтекстовым. Так, послание Ивана Грозного Симеону Бекбулатовичу имеет все признаки такой разновидности текста, как челобитная. Оно начинается ритуальным обращением и обязательной самоуничижительной формулой: 'Государю великому князю Симеону Бекбулатовичу всея Русии Иванец Ва-сильев с своими детишами с Ыванцом да Федорцом, челом бьют'¹. Все текстовые элементы несут информацию об униженной просьбе, а все суб-текстовые - о категорическом приказе. Несоответствие текстовой и суб-текстовой информации создает дополнительные смыслы. При этом развен-чивается авторитет данного текстового принципа. На аналогичных основа-ниях построены литературные пародии.

4. Система текстовых значений определяет социальные функции текстов в данной культуре. Таким образом, можно отметить три типа отношений: 1) Субтекстовые (общеязыковые) значения.

¹ Послания Ивана Грозного. М.; Л., 1951. С. 195.

440

2) Текстовые значения.

3) Функции текстов в данной системе культуры.

4.1. Таким образом, возможно описание культуры на трех различных уровнях: на уровне общеязыкового содержания составляющих ее текстов, на уровне текстового содержания и на уровне функций текстов.

4.2. Различие этих трех уровней может оказаться совершенно излишним в тех - весьма многочисленных - случаях, когда субтекстовые значения однозначно и неподвижно приписываются определенным текстам, а тексты однозначно отнесены к определенным прагматическим функциям. Привычка рассматривать подобные случаи определила нерасчлененность этих аспектов у большинства исследователей. Однако стоит соприкоснуться со случаями их расхождения (субтекстового и текстового значений, текстового и функци-онального и др.), как становится очевидной необходимость трех вполне самостоятельных подходов.

4.2.1. Рассмотрим наиболее элементарный случай расхождения - невы-раженность одного из звеньев.

	субтекстовое сообщение	текстовая семантика	функция текста в системе
			культуры
1	+	+	+
2	+	-	+
3	+	+	-
4	+	-	-
5	-	+	+
6	-	+	-
7 8	-	-	+

Случаи 1 и 8 - тривиальны. В первом речь идет о совпадении и наличии всех трех типов значений, и примером может быть любой из широкого круга текстов, например волшебная сказка, исполняемая в той аудитории, в которой еще живо непосредственное восприятие фольклора. Здесь наличествует опре-деленное языковое сообщение, которое, для того чтобы стать текстом, требует определенной дополнительной выраженности, а тексту присуща некоторая, только им обслуживаемая, культурная функция. Случай 8 введен для полноты описания - это полное молчание, в том случае, когда оно не несет культурной функции.

Случай 2, о котором мы уже говорили выше: некоторое сообщение может выполнить определенную текстовую функцию, только если не имеет призна-ков, которые в господствовавшей до сих пор системе считались для этого обязательными. Чтобы выполнить текстовую функцию, сообщение должно

441

деритуализоваться от прежде обязательных признаков текста. Так, в опреде-ленные моменты (например, в русской литературе после Гоголя) художест-венный текст, для того чтобы восприниматься как искусство, должен был быть не поэзией (текст с выраженными признаками отличия от нехудожест-венной речи), а прозой, в которой это отличие выражено нулевым показателем. В этом случае авторитетность тексту придает высокая ценность субтекстового содержания ('где истина - там и поэзия', по словам Белинского). Текст этого типа принципиально снимает необходимость в истолкователе (отказ от церкви как посреднице между текстом и человеком - 'исповедуйтесь друг перед другом'; требование законов, понятных без помощи законников; отрицательное отношение к литературной критике в принципе - ср. утверж-дение Чехова, что читать надо его произведения: 'там все написано'). Ус-ловием высокой семиотичности текста в этом случае становится выведение его из привычных норм семиотичности и внешняя десемиотизация.

Случай 3, связанный с предшествующим и дополняющий его. Там, где функцию текста могут выполнить лишь сообщения без текстовой выражен-ности, ритуализованные тексты теряют способность выполнять функцию, для которой предназначены: человек, для которого обращение к Богу подразу-мевает простоту и искренность, не может молиться словами затверженной молитвы; Шекспир для Толстого - не искусство, потому что он слишком 'художественен', и т. д. Тексты с подчеркнутой выраженностью восприни-маются как 'неискренние' и, следовательно, 'не истинные', то есть не-тексты. Может также быть дополнением к случаю 7.

Случаю 4 - наиболее массовый: сообщение, лишенное надъязыковых признаков текста, для культуры не существует и культурной функции не несет.

Случаи 5 и 7. Текст не содержит в себе общеязыкового сообщения. Он может быть на этом уровне бессмысленным или текстом на другом (непонятном аудитории) языке, или - пункт 7 - быть молчанием (ср. романтическую идею о том, что лишь молчание адекватно выражает поэ-та: 'И лишь молчание понятно говорит' - Жуковский, 'Silentium!' - Тютчев, 'Прокрасться' - Цветаева. Сторонники Нила Сорского полагали, что лучшим средством единения с Богом является безмолвная ('умная') молитва).

Случай 6. Противоположным будет случай, когда непонятное и незначи-тельное субтекстовое сообщение не может стать текстом, то есть получить смысл культурной ценности.

4.2.2. Другой случай расхождения - смещение и взаимозамена звеньев. Так, например, культурную функцию некоторого текста можно выпол-нить, только будучи другим текстом. В этой смещенной системе только низкие тексты (например, иронические) могут обслуживать 'высокую' куль-турную функцию, только светское может выполнять сакральную функцию и т. д.

5. Возможность отделения функции от текста подводит нас к выводу о том, что описание культуры как некоторого набора текстов не всегда обес-печивает необходимую полноту. Так, например, не обнаружив в какой-либо культуре сакральных текстов и обнаружив в ней некоторые научные тексты

442

(например, астрономические - календари), мы можем заключить, что изу-чаемое общество в своем наборе культурных функций не имело религиозной и имело научную. Однако более детальное рассмотрение вопроса может потребовать большей осторожности: научные тексты могут использоваться коллективом или какой-либо его частью в функции религиозных. Так, на-пример, некоторый единый текст, научный по своей природе, - скажем, новое сильнодействующее лекарство, - для одной части коллектива высту-пает как научный, для другой - в качестве религиозного, а для третьей - магического, обслуживая три различные культурные функции. История науки знает многие случаи, когда научные идеи, именно в силу мощности своего воздействия, превращались в тормоз науки, поскольку начинали обслуживать ненаучную функцию, превращаясь для части коллектива в религию. Одно-временно такие тексты, как совет врача, эффективность которых определена степенью безусловного доверия, теряют действенность при 'научном' (осно-ванном на критической проверке) подходе пациента. Широко известно, что распространение медицинских знаний среди населения приносит, в опреде-ленных условиях, вред медицине, приписывая ненаучному тексту (собственное мнение больного) функцию научного.

6. Таким образом, описание некоторой системы культуры должно стро-иться на трех уровнях:

1) Описание субтекстовых сообщений.

2) Описание культуры как системы текстов.

3) Описание культуры как набора функций, обслуживаемых текстами.

Вслед за подобным описанием должно следовать определение типа соот-ношения всех этих структур. Тогда станет, например, очевидно, что отсутствие текста при отсутствии соответствующей функции ни в малой степени не может быть уравнено с отсутствием текста при сохранении соответствующей функции.

6.1. Можно постулировать наличие, относительно такого подхода, двух типов культур - одни будут стремиться специализировать тексты, с тем чтобы каждой культурной функции соответствовал ей присущий вид текстов, другие будут стремиться к стиранию граней между текстами, с тем чтобы однотипные тексты обслуживали весь набор культурных функций. В первом случае будет выдвигаться вперед роль текста, во втором - функции.

К проблеме типологии текстов

1. Под текстом любое отдельное сообщение, отчлененность которого (от 'не-текста' или 'другого текста') интуитивно ощущается с достаточной определенностью.

0.1. Однако подобная отчлененность не равномерно распределяется по уровням. Так, одна и та же последовательность предложений может ощу-щаться как отчлененная от предыдущего и последующего в лингвистическом (например, синтаксическом) отношении и составлять текст для лингвиста и,

443

излагая определенные юридические нормы, не обладать подобной отграниченностью. Для юриста она будет частью текста, если входит в более обширное единство, или не-текстом, если в него не входит. Из этого вытекает:

0.1.1. Текст обладает началом, концом и определенной внутренней орга-низацией. Внутренняя структура присуща всякому тексту по определению. Аморфное скопление знаков текстом не является.

0.1.2. Неравномерность распределения границ текста по уровням приводит к тому, что для адекватной дешифровки содержания оказывается необходи-мым располагать определенной типологией текстов, которая, таким образом, не является только исследовательской абстракцией; она интуитивно присут-ствует в сознании передающего и принимающего сообщение как существенный элемент кода. Типология текстов, видимо, находится в соответствии с иерар-хией кодов.

0.1.3. Может показаться, что отнесение текста к той или иной типологи-ческой категории определяется его содержанием (например, заключение 'это - юридический текст' выносится на основании его особой юридической семантики) или построением - особой, свойственной лишь данным текстам синтактикой (например: 'Тексты, построенные таким-то образом, суть вол-шебные сказки').

0.1.4. Вопреки этому, выдвигается предположение, что семантическая и синтактическая сторона того или иного конкретного текста не определяют места в типологической классификации, а выступают лишь как признаки в числе других признаков, на основании которых происходит опознание функ-циональной природы текста.

0.1.4.а. Пример: Пушкин включает в текст 'Дубровского' подлинный юридический документ - судебное решение. Будучи изъяты из романа, эти страницы представляют собой юридический текст. Подобная квалификация их производится на основании особой семантики (наличие юридических терминов, содержание текста в целом, соотнесение текста с внетекстовой юридической реальностью) и особого построения документа (например, стан-дартная композиция: 'По рассмотрении какового дела и учиненной из оного и из законов выписки в ** уездном суде определено'). Все эти признаки остаются неизменными в романе Пушкина. Однако рядом с ними появляются другие, которые воспринимаются как более существенные и не дают квали-фицировать текст как юридический. Например, юридический документ, вклю-ченный в роман Пушкина, теряет свою отграниченность - из текста он становится частью текста. Интуитивно данные читателю границы текста не совпадают с его границами. Будучи включен в текст с иной - художествен-ной - функцией, он и сам приобретает художественную функцию в такой мере, что, будучи подлинным юридическим текстом, воспринимается как художественная имитация юридического текста.

0.1.4.6. Пояснение: говоря о недостаточности семантического или синтак-тического анализа текста, мы противопоставляем им не прагматический, а функциональный подход. Рассуждение строится не так: 'Природа текста определяется не семантикой и синтактикой, а прагматикой', а так: 'Изменение функции текста придает ему новую семантику и новую синтактику'. Так, в приведенном выше примере построение документа по формальным законам

444

юридического текста воспринимается как построение по законам художест-венной композиции.

0.2. Типологическая классификация текстов определяется системой их социального функционирования.

0.3. Вопрос о причинах возникновения тех или иных классификаций текстов, их отношения с социальной действительностью и мировоззрением ('моделями мира') тех или иных общественных деятелей и социальных групп составляет самостоятельную проблему и в настоящих тезисах не рассматри-вается.

1. Хорошо известна возможность различного функционирования одного и того же текста. При этом мы имеем дело с тем, что текст осмысляется создающим в одних функционально-типологических категориях, а восприни-мающим - в других. При этом происходит общее переосмысление текста, поскольку разные семантические и синтактические единицы текста становятся структурно значимыми.

1.1. В связи с этим, видимо, следует говорить о соотнесении текста не с какой-либо одной, а с двумя типологиями - создающего (передающего) и воспринимающего.

1.1.1. Подобное разделение типологии текстов сопоставимо с идеей лин-гвистов о грамматике слушающего и грамматике говорящего.

1.2. Теоретически отношения между типологической оценкой текста со-здающим и воспринимающим могут быть лишь двух типов - совпадения (хотя бы, поскольку создающий текст является воспринимающим) и несовпа-дения. Однако необходимо иметь в виду, что эта - чисто логическая - возможность реализуется в зависимости от ряда дополнительных условий.

2. Ч. Хоккетт отмечает, что 'грамматическая система с точки зрения слушающего должна рассматриваться как стохастический процесс'¹. Не ка-саясь проблемы в целом, в рамках интересующего нас вопроса необходимо сделать некоторые уточнения. Предположим, что мы имеем некоторый язык, например 'построение сюжета романа тайн'. Определенные исходные си-туации, их сцепление с последующими эпизодами, образующее данный кон-кретный сюжет, - все это будет для слушателя лишь осуществляемым с известной вероятностью выбором из некоторого множества возможных в 'пределах ситуации. Чем более 'фразеологичен' язык L, чем выше в нем избыточность (предположим, что L - это эпигонский, массовый 'роман тайн', или 'халтурный детектив', или высокохудожественное произведение в системе 'эстетики тождества'), тем выше предсказуемость этого уровня текста. Однако для слушающего будут неадекватны вопросы: 'Что мне могут (и с какой степенью вероятности) сообщить на языке L?' и: 'На каком языке получено мной сообщение?' В первом случае модель будет стохастической от начала до конца, во втором случае речь будет идти лишь о том, чтобы выбрать из множества известных мне языков L₁, L₂, L₃... L_n язык, на котором ведется передача.

¹ Хоккетт Ч. Грамматика для слушающего // Новое в лингвистике. М., 1965. Т. 4. С. 139.

445

2.0.1. Если при этом: а) знание языка предшествует восприятию текста; б) передача ведется в точном соответствии с правилами (правила рассмат-риваются как высокостабильные), то те или иные типы сюжета и последо-вательности эпизодов будут выбираться (или оцениваться) читателем на основании определенной вероятностной модели, причем постоянно будет осуществляться выбор из некоторого набора возможностей. Что же касается до языка l₀, то, будучи опознан, он, согласно известному правилу Витген-штейна о том, что в логике не существует неожиданностей, остается неиз-менным, не имеющим альтернатив.

2.1. В этих условиях воспринимающий не реконструирует язык по системе проб и ошибок, а опознает его по какому-либо внешнему сигналу, который чаще всего бывает структурно совершенно незначительным в системе языка (так, принадлежность текста к детективу может быть опознана по стилю обложки; принадлежность текста к поэзии - еще до начала декламации - по прическе, жестам декламатора или справке: 'Слово имеет член Союза писателей, поэт N').

3. С позиции слушающего возможны три подхода к тексту:

а) Типологическая классификация текстов слушающего и передающего совпадает (слушатель вообще склонен считать, что существует одна единая 'правильная' типология). В этом случае слушатель стремится по ряду внешних сигналов отождествить воспринимаемый текст с определенными классифика-ционными группами в своей типологии.

б) Слушатель безразличен к функциональной природе текста в системе передающего, включая его в свою систему. Такой подход свойствен 'реальной критике' 1860-х гг., современному читателю древних текстов или биографу, восстанавливающему реалии жизни поэта по тексту лирического стихотво-рения. Сравним откровенные перетолкования субъективно-лирического или социологического типа.

в) Слушатель не владеет классификационной системой автора и пытается осмыслить текст в пределах своей типологии. Однако по системе проб и ошибок он убеждается в несостоятельности своего прочтения текста и овла-девает системой автора.

3.1. Автор, хотя бы потому, что сам является читателем и разными путями контактирует с другими читателями, не может не учитывать отношения воспринимающего. В связи с этим он может выдавать тексты, ориентиро-ванные по За, 3б или 3в.

3.1.1. На За будут ориентированы тексты с устойчивой системой внеш-них сигналов, свидетельствующих об их типологической характеристике. Это будут сильно формализованные и ритуализованные тексты. Им будут свой-ственны зачины, стереотипные герои, легко перечисляемые в закрытом списке ситуации.

3.1.2. На 3б будут ориентированы тексты с минимально выраженной ритуализацией - романы типа гончаровских (позиция создающего: 'Я не мыслитель, а художник, мое дело изображать то, что я вижу, а оценивать, судить будет критик', текст предполагает стороннего истолкователя), очер-ки 'натуральной школы'. 3б предполагает обязательное наличие второй фигуры - критика, который дополняет автора. Аналогично строятся тексты

446

античных предсказаний с их раздвоенностью создающего текст (пифия) и истолковывающего (жрец).

3.1.3. На 3в ориентируются тексты, включающие в себя элемент поле-мики, пародии на структуру За или любой другой соотнесенности (цитаты, эпиграфы и др.).

3.2. Поскольку авторская установка на читателя не всегда означает на-личие такого читателя, можно предложить примерную схему возможных соотношений типологий автора и читателя текста.

3.3.

Истолкователь (читатель, слушатель)

3а

3б

3в

Создатель текста

3.1.1

1) Сказка, воспри-нимаемая носителем фольклорного созна-ния, ребенком

1) Сказка как доку-мент для реконструк-ции социальной дей-ствительности опре-деленной эпохи

1) Научная реконст-рукция утраченного эстетического пере-живания

2) Детектив в воспри-ятии 'читателя детек-тива'

2) Эстетизация 'при-митива' в культуре XX в.

2) Прозаический пе-ревод сонетов

3.1.2

1) Мифологизиро-ванное восприятие газетного материала примитивным созна-нием (осмысление в категориях сказки или мифа)

1) 'Беллетристика' в терминологии Белин-ского (писатель дает правдивый документ, истолковать его - дело критика)

Монография 'Худо-жественный метод Гончарова'

2) 'Реальная крити-ка' 1860-х гг.

2. Автор хрестоматии пересказывает 'для детей' биографию 'великого человека'

3) Статистические ма-териалы, справочни-ки

4) Тексты, подразу-мевающие наличие 'пророка' и 'истол-кователя'

3.1.3

1) Воспроизведение картины художника XIX в. на коробочке Палеха

Чехов в изложении В. Ермилова

1) Тексты, полемиче-ски отменяющие ли-тературные штампы ('Повести Белкина')

2) Фольклоризация текстов Пушкина

Примечания к таблице 3.3:

а) В таблице даны примеры, а не исчерпывающий список случаев соот-ношения типологий авторского и читательского отношения к тексту.

б) В целях упрощения в ряде случаев 'воспринимающий' (читатель) и 'пересказывающий', 'излагающий' (интерпретатор) отождествлены. При более подробном описании все случаи образования текста с участием по-

447

средника должны быть разложены на пары: 'автор - посредник (восприни-мающий)' и 'посредник (передающий) - читатель'.

Предлагаемая таблица дает лишь примеры возможных типов текстов, причем удачность отдельных примеров, видимо, может быть оспорена.

3.4. Реальные тексты, видимо, представляют сложные картины смешений девяти предложенных типов текстов.

4. В свете сказанного возможно сделать некоторые наблюдения над коренной проблемой критерия разделения текстов на 'художественные' и 'нехудожественные' (не в значении низкого художественного качества, а 'не принадлежащие искусству'). Коренное положение: 'Для любого текста су-ществует вероятность превращения в литературу' (А. М. Пятигорский) - остается в силе. Однако оно нуждается в некоторых добавочных оговорках.

4.1. Необходимо, чтобы разделение на 'художественные' и 'нехудожест-венные' тексты присутствовало в сознании воспринимающего, а не обяза-тельно его присутствие в сознании создателя текста.

4.2. В последнем случае такой эффект не может возникнуть при ис-толкователе, находящемся в позиции 3а и 3в, и может возникнуть в слу-чае 3б.

О типологическом изучении культуры

Интерес к типологическому изучению литературы и искусства проявля-ется в последние годы все с большей настойчивостью. Здесь сказывается и успех типологических изучений в других науках, и собственная потребность строить исследовательские обобщения на более твердой методологической основе. Необходимость типологического подхода к материалу становится особенно очевидной при постановке таких исследовательских задач, как сравнительное изучение литератур, сопоставление литературы с другими видами искусств, сопоставление искусства с нехудожественными формами духовной деятельности человека. Однако на самом деле потребность в типологических моделях возникает не только в этих случаях, но, например, и тогда, когда исследователь встает перед необходимостью объяснить со-временному читателю сущность хронологически или этнически отдаленной литературы, представив ее не в виде набора экзотических нелепостей, а как органическую, внутренне стройную, художественную и идейную структуру. Но дело не только в этом. Есть еще одна существенная сторона вопроса, и если бы ее всегда помнили, возможно, мы реже слышали бы разговоры о том, что, изучая искусство совсем чуждого нам типа, мы удалимся от современности и ее понимания.

Для того чтобы пояснить нашу мысль, обратим внимание на одно об-стоятельство: всякое научное описание обязательно должно вестись в пределах определенной описывающей системы (в теории научного познания такая система называется метаязыком данной науки). Метаязык исполняет роль некоторой системы, масштабами и мерками которой мы измеряем изучаемый

448

объект. При этом описываемые явления определяются через систему метая-зыка, но сам он оказывается как бы лишенным вещественных свойств - он не предмет, а масштаб для измерения предметов. Теперь уместно напомнить, что при изучении чуждых нашему непосредственному художественному чув-ству произведений искусства и культур мы почти всегда в качестве метаязыка описания используем свои, порожденные определенной эпохой и определенной культурной традицией, идеи и представления. Не будем пока говорить о том, в какой мере при этом искажается описание, посмотрим на дело с другой стороны: как это сказывается на изучении нашей собственной культуры? Здесь происходят не лишенные интереса вещи. В современной логике обще-известно, что если взять любое произвольное положение и с его точки зрения описать некоторую сумму фактов, то само это положение неизбежно окажется как бы итогом всего изучаемого развития исследуемых фактов. В силу некорректности процедуры описания выделится одна сторона, ведущая к этому мнимому итогу, - мнимому, поскольку он не извлечен из рассмотрения материала, а предписан методикой его рассмотрения.

В современной нам культуре есть коренные черты, действительно выте-кающие из сущности исторического процесса развития искусства, но, конечно, имеются и сравнительно случайные и совсем случайные. Такие элементы модели культуры, как художественная картина мира, господствующая система жанров и национальная традиция стихосложения, имеют разную степень закономерности с точки зрения таких широких моделей, как 'культура ан-тичности' или 'культура XX века'.

Когда мы описываем другой тип культуры с точки зрения своих сегод-няшних представлений (а ведь, как правило, этому не предшествует экспли-цитное описание подобных представлений - просто исследователь исходит из некоторой суммы интуитивных понятий 'правильного' и 'обычного'), неизбежно происходят некоторые аберрации. Так, например, не только глу-бинные черты современной культуры, но и все привычки и предрассудки исследователя предстают в виде итогов всего культурного пути человечества. Иллюстрацией к этому могут быть многочисленные работы об отдельных писателях или литературных жанрах, в которых весь мировой процесс пред-стает лишь как движение к этому писателю или жанровой системе. Важно понять, что дело здесь не в одном наивном увлечении своим 'героем' (иначе об этом не стоило бы говорить), а в неизбежных результатах исследователь-ской методики. Когда исследователь, желая выявить исторические корни поэзии Демьяна Бедного, описывает творчество поэтов XIX в. в терминах поэтики Демьяна Бедного, он неизбежно придет к выводу, что Пушкин и Лермонтов - лишь этапы на пути к его объекту изучения. Здесь дело не в увлечении, а в методике описания. Мы нарочно привели элементарный пример, но возможны и менее тривиальные случаи.

Еще одним крупным недостатком подобной методики является следующее: построенные таким образом исследовательские модели по сути дела не об-ладают никакой разрешающей силой - на основании их нельзя предсказы-вать будущего движения литературы. Приведем пример. Предположим, что я пишу историю театра, избрав в качестве метаязыка описания термины и понятия, принятые в театре моей эпохи (предположим, с точки зрения 'сис-

449

темы Станиславского', или 'системы Мейерхольда', или какой-либо другой). Тогда все факты из истории театра передо мной выстроятся как 'путь к Станиславскому' или 'путь к Мейерхольду', а все, что не будет вести к этой, заданной мне самой методикой изучения, цели, получит вид 'уклонений с пути', 'случайных' и 'незначительных' фактов.

И тут беда не только в том, что создается ложное объяснение, но и в том, что построенная таким образом модель не только неизбежно приводит к заранее заданному объекту, но и на нем кончается. Поскольку 'система Станиславского' или 'система Мейерхольда' создана, дальнейшее движение прекращается, какие бы оговорки ни делал исследователь. Мы имеем дело с моделью с заранее заданными границами. Поэтому когда мы сталкиваемся с бессилием литературоведения делать то, что является неотъемлемой преро-гативой науки - хотя бы в общих чертах определять пути будущего не в порядке благих пожеланий или директивных советов, а в виде научно обо-снованных гипотез, - то дело здесь не в случайных причинах: охарактери-зованная выше методика в принципе исключает возможность подобных про-гнозов, поскольку в самой природе описания заложена презумпция конечности описываемых явлений.

Но обратим внимание и на другую сторону вопроса: мы отмечали, что система, принятая в качестве метаязыка, из 'вещи' превращается в мерку. Она становится не сложным и живым явлением с противоречивым набором случайных и закономерных черт, а суммой правил. Система, описанная имманентно, не может иметь специфики. Именно такой предстает любая культурная эпоха, изучаемая вне всего набора контрастных типов культуры. Чем более далекий тип искусства мы описываем, тем рельефнее предстает перед нами своеобразие привычных видов, тем более антиисторичная при-вычка рассматривать наиболее знакомое в качестве единственно возможного уступает место типологическому взгляду на все культуры, в том числе и на наиболее нам привычные, как на специфические. Нейтральное становится характерным. И в этом смысле можно сказать, что, не поняв, например, древнерусской литературы, не поняв того, что может существовать искусство, резко отличное от всех наших эстетических привычек, мы не поймем и специфики нашего искусства, как это прекрасно показано в недавно вышедшей 'Поэтике древнерусской литературы' Д. С. Лихачева.

Таким образом, типологический подход необходим и при изучении близ-ких и современных явлений в не меньшей степени, чем далеких и необычных. Вернее, он исходит из культуры человечества как структурного единства и упраздняет категории близкого и далекого как инструменты исследователя, ибо то, что близко европейцу, может выглядеть иначе с точки зрения других культур.

Все сказанное находит объяснение и с чисто логической точки зрения. Фундаментальным положением логики является то, что язык объекта и язык описания (метаязык) составляют две иерархически различные ступени науч-ного описания, смешение которых недопустимо: язык объекта не может выступать в качестве собственного метаязыка.

Следовательно, язык нашей культуры может быть использован для опи-сания других культур (что мы практически всегда и делаем), но не может

450

использоваться для описания нашей культуры, иначе он одновременно вы-ступит в качестве и языка объекта, и языка описания.

Но сама идея типологии состоит в том, чтобы дать единообразно опи-санные, следовательно, сравнимые, все системы человеческих культур, в том числе, конечно, и собственную культуру самого автора описания. Таким образом, определяется первоочередная задача типологического изучения ли-тературы и культуры: выработка метаязыка для их описания. Без решения этой задачи само стремление к типологии литературы неизбежно повиснет в воздухе. Однако задача эта сопряжена с рядом трудностей. Из них наиболее бросающиеся в глаза суть следующие.

1. Мы уже говорили, что имманентное рассмотрение текста, совершенно необходимое на начальной стадии изучения (иначе невозможно выявить внутреннюю синтагматическую структуру текста), мало поможет при выде-лении типологических свойств его построения. Чем более далекие варианты одних и тех же структурных функций мы будем рассматривать, тем легче определяются инвариантные - типологические - закономерности. Следо-вательно, при сопоставлении далеких (хронологически и этнически) литера-турных явлений типологические черты будут более обнажены, чем при сопоставлении близких. Разумеется, необходимо, чтобы отдаленность не на-рушала функциональной их эквивалентности в рамках сопоставляемых об-ширных единств. Например, для определения типологических черт русской городской новеллы плутовского типа ('Фрол Скобеев') удобнее сопоставлять ее не с 'Повестью о Савве Грудцыне', а с аналогичными произведениями в западноевропейской и восточной литературе.

Однако подобный подход противоречит прочно укоренившейся практике подготовки литературоведов и создания исследований. В результате известное число литературоведов просто не обладает необходимыми знаниями и иссле-довательскими навыками, которые позволили бы им выйти в своей работе за пределы определенной эпохи (часто очень узкой), определенной нацио-нальной литературы.

Кстати сказать, подобная узость противоречит традициям и русской академической литературы, и 'классического' советского литературоведения 20-30-х гг.

2. Рассмотрение вопросов, связанных с выработкой метаязыка науки (и это очень хорошо видно на неудачах опытов разработки литературоведческой терминологии), - дело не только той или иной конкретной дисциплины, но и общих наук, разрабатывающих теорию знания, в первую очередь - логики. Без изучения некоторых специальных аспектов логики вряд ли можно будет оценить сравнительную выгоду той или иной системы метаязыков, применение которых сулит наибольшую пользу для типологического изучения литературы. При этом следует подчеркнуть, что речь идет не об использовании каких-либо из уже имеющихся типов метаязыков, а о выработке нового. Так, например, группа тартуских исследователей предпринимала в последнее время опыты использования понятий топологии (математической дисциплины, изучающей свойства непрерывных пространств) в качестве метаязыка описания типов культур. Полученные при этом результаты убеждают в том, что, с одной стороны, применение топологического механизма описания создает в этой

451

области неожиданно большие возможности. С другой, - приходится кон-статировать, что далеко не все положения адекватно описываются аппаратом современной топологии, в ряде случаев приходится иметь дело с более сложными структурами, чем те, которые до сих пор рассматривались мате-матиками.

Какие пути типологического изучения литературы можно было бы пред-ложить?

Предположим, что нас интересует типология реализма. Тогда, вероятно, было бы целесообразно:

1. Выделить некоторый объект, эквивалентный понятию 'реалистическое искусство', в пределах другой системы искусства (чем более этот объект будет отличен от реализма, тем содержательнее будет сравнение). При этом эквивалентность не состоит в совпадении тех или иных вырванных черт и принципов. Поиски 'истоков реализма' - того в культурах других эпох и типов, что текстуально совпадает с изучаемым явлением, - могут представ-лять интерес при генетической постановке проблемы, но менее всего обещают что-либо интересное при типологическом подходе. Эквивалентность будет проявляться как способность обслуживать в разных системах инвариантные функции. Так, например, если мы возьмем античную культуру и культуру XIX в. (обе - в пределах европейского культурного цикла), то, при всем глубоком их различии, мы можем выделить ряд инвариантных функций разных уровней. В частности, каждая из них в пределах своей эпохи является культурой и, следовательно, обслуживает некоторые общие функции и имеет в связи с этим некоторые признаки, позволяющие применять к ним этот термин. Из общих функций более низких уровней можно привести, например: 'иметь разделение письменности на художественную и нехудожественную', 'иметь разделение на поэзию и прозу'.

Если мы выделим общие функции у реалистического искусства XIX в. и античного искусства, то следующей задачей будет:

а) Определение наименьшего количества признаков, которое позволяет данному элементу текста обслуживать данную структурную функцию. Так, для того, чтобы 'быть поэзией', текст европейской, например русской, ли-тературы и древнегреческой или русской и средневековой иранской должен будет иметь различные признаки. А если мы сопоставим соответствующие понятия XIX и XX вв. в русской литературе, то увидим, что количество необходимых признаков будет со временем сокращаться. Необходимый ми-нимум признаков может изменяться качественно и количественно: под пером Маяковского окажется вполне достаточным для того, чтобы определить текст как стихи, то количество признаков, которое для Фета не давало бы права на такую квалификацию. Такой признак, как моральный суд автора над героем, в одной системе будет необходим для того, чтобы текст воспринимался как искусство, в другой будет противопоказан, а в третьей может оказаться факультативным.

б) Определение общего в этих наименьших списках позволит выделить и специфическое: как та или иная структурная функция реализуется в данной системе.

452

2. Выделить функции, имеющиеся в изучаемом типологически объекте и отсутствующие в том, который взят для сравнения. Так, в литературе XIX в. существует функция 'иметь письменную поэзию', а в русской средневековой литературе до XVII в. ей будет соответствовать отсутствие данной функции. Такая структурная функция, как возможность для автора описывать мир с разных точек зрения, глазами разных героев, чрезвычайно существенна для реализма - в романтическом искусстве ей будет соответствовать невозмож-ность этого.

3. Выделить функции, имеющиеся в объекте, избранном для сравнения и отсутствующем в изучаемом типе текстов. Так, реализм XIX в. отличается отсутствием жанровой системы как такого структурно маркированного эле-мента, каким она является, например, в средневековой литературе или лите-ратуре эпохи классицизма. То же самое относится к стилистической выра-женности категории 'высокого'.

Производя сравнения этого типа многократно и с различным материалом, мы можем получить определенные наборы характеристик типологической природы реализма.

Рассмотрим 'Дневник Левицкого' Чернышевского и 'Житие Федора Ва-сильевича Ушакова'. В обоих случаях мы имеем дело с изображением рево-люционера и вождя. Текст можно охарактеризовать как 'рассказ о революци-онном руководителе'. Если мы выясним в каждом случае наименьшее количе-ство признаков, которое позволяет персонажу в данной системе выполнить эту функцию, и произведем сопоставление этих признаков, то в остатке получим типологические характеристики такого культурно-литературного типа. Однако очевидно, что признак революционности составляет существенную типологи-ческую характеристику этого персонажа, а при такой методике мы можем на-деяться выделить лишь отличие революционности в представлении просвети-теля XVIII в. от соответствующих взглядов Чернышевского. Для того, чтобы получить более общую характеристику революционности, следует сопоставить тексты, обслуживающие функцию 'изображение вождя' в революционном и нереволюционном ее вариантах. Так, можно произвести сопоставление с древ-нерусскими житиями (сопоставление это оправдано, так как, с одной стороны, герой житийной литературы отчетливо наделен функцией 'вожа' - руково-дителя тех, кто нуждается в руководстве; ср. в 'Житии Стефана Пермского': 'Тя нареку вожа заблудшим, обретателя погибшим, наставника прельщенным, руководителя умом ослепленным'¹; с другой стороны, Радищев дал право на подобное сопоставление, определив свой текст как 'житие', сравним анало-гичные тенденции и у Чернышевского)².

¹ Житие св. Стефана, епископа Пермского, написанное Епифанием Премудрым / Подгот. В. Г. Дружинин. СПб., 1897. С. 106.

² Сводку данных о Радищеве и Чернышевском в их отношении к образу 'святого', 'апостола' и 'мученика' см.: Любомиров П. Автобиографическая повесть Радищева // Звенья. Кн. 3-4. 1934; Лотман Л. М. Чернышевский-романист // История русской ли-тературы. М.; Л. Т. 8. Ч. 1. С. 449, а также мою заметку 'Об одной самооценке Ради-щева' (Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. 1966. Вып. 184. С. 137-138. Труды по рус. и слав. филол., IX; Литературоведение).

453

Однако количество текстов тогда излишне расширяется, и это может создать известные трудности. Сопоставляемые объекты вполне естественно сужаются при выделении следующей группы: тексты о духовном вожде дви-жения, составленные после его смерти другом - практическим руководите-лем. Такой тип текста очень устойчиво встречается в разные эпохи и обна-руживает ряд сходных черт (очень часто 'вождь' или не записал своих высказываний, или они утерялись и известны только 'другу', или он иным образом не до конца реализовал свое учение). К таким текстам следует отнести и образ Сократа в сочинениях Платона, и Христа у евангелистов (особенно Иоанна). Часто между 'вождем' и 'другом' будет возникать отношение 'идеальный теоретик о практик, реальный руководитель, кото-рому 'вручено" учение'. Типологически противопоставлен будет другой вид текстов, вытекающий из иной концепции культуры - 'руководитель' сам излагает свое учение (Коран).

При сопоставлении Федора Ушакова и Левицкого нас будет интересовать не та очевидная разница между воззрениями гельвецианца, философа-про-светителя XVIII в., и 'демократа, социалиста и революционера' (автохарак-теристика Левицкого), которая бросается в глаза и описать которую не составляет большой трудности. Нас будет интересовать другой вопрос: какие качества позволяют этим людям занимать место руководителей?

Делая определенные выводы, не следует забывать, что 'Дневник Левиц-кого' - незавершенное произведение, и поэтому всегда возможна ошибка в представлении об его целом. И все же мы вынуждены исходить из того текста, который имеется в нашем распоряжении.

Рассмотрим, в каком окружении дается нам Федор Ушаков. Он включен попеременно в два контекста: 'враги' (Бокум) и 'ученики' (студенты, по-вествующий 'я'). При этом 'враги' отождествляются с 'тиранами', 'уче-ники' - с 'народом'. Жертвы угнетения, они вступают в борьбу, получая от 'вождя' указания о том, по каким путям следовать. Он - 'подавший некогда <...> пример мужества', 'учитель' в 'твердости'¹. Однако харак-терно, что 'колеблющихся', 'сомневающихся', 'недостойных' или 'преда-телей' около него нет. Угнетенные движимы собственными интересами, поэтому для борьбы ему необходимо сознание своих интересов, - вождь приносит теорию, 'открывает глаза'; угнетатель опирается на силу, поэтому для борьбы необходим героизм - вождь подает пример мужества. Надежда освобождения покоится на том, что весь народ способен вызвать в себе эти качества (поэтому руководитель играет роль первой искры, первого толчка, ценой своей гибели вызывает взрыв, а в дальнейшем движение развивается само).

Народ и руководитель - однотипны. Отбросивший цепи угнетенный - стал человеком, а руководитель уже был человеком - в этом их разница. Но, воплощая в себе черты прекрасной сущности человека, они одинаковы. Поэтому отношение народа и руководителя не составляет трудного вопроса для Радищева эпохи 'Жития'. Вопрос непонимания между ними или необ-

¹ Радищев А. Н. Полн. собр. соч.: В 3 т. М.; Л., 1938. Т. 1. С. 155.

454

ходимости каких-то особых качеств вождя, которые обусловили бы такое понимание и доверие, даже не возникает.

Левицкий дается в иных контекстах. Столкновение с 'врагами' вынесено за скобки (как и у Ушакова, студенческая группа в ее отношении к начальству становится микрокосмом деспотической системы, а 'Степка' - в реальности ему соответствует 'Ванька' Давыдов - структурно эквивалентен Бокуму). То, что для Радищева составило сюжет и позволило раскрыть в своем герое качества вождя, Чернышевским не описывается. Рассказ повернут так, что на первый план выдвигается отличие студентов от Левицкого: их пошлость, легковерие, позволяющие Степке мгновенно оклеветать вождя, уронив его в глазах самых честных и преданных ему друзей. Весь авторитет Левицкого, его длительная пропаганда, очевидная невыгодность ему совершать преда-тельство, невыгодность для студентов верить этому предательству, естествен-ность предположения о том, что Степка клевещет на своего врага, - все это бессильно перед глупой доверчивостью массы. У Радищева 'народ' ждет слова вождя, чтобы броситься на тирана, у Чернышевского - слова тирана, чтобы покинуть, вопреки собственным интересам, вождя. Следует вывод: 'Оказалось, что для принятия такой нелепости в свою голову не нужно быть ни глупым, ни пошлым человеком. Можно быть умным - почти все они одинаковы, благородным - все они таковы, надобно только иметь обыкно-венную дозу человеческого легковерия и легкомыслия, даже менее обыкно-венной дозы, потому что они выше массы по привычке думать'.

Эта коллизия повторяется и в дальнейшем. Левицкий пытается по очереди 'спасти' трех женщин: Анюту, Настеньку и Мери. 'Спасение' Веры Павловны когда-то представлялось Чернышевскому делом очень простым - это ведь соответствовало ее интересам! Сейчас ни одна из 'спасаемых' не хочет спасаться. А ведь это все разные степени того народа, руководить которым призван Левицкий.

Поэтому предполагается, что не только знание теории и готовность к гибели (они имеются и у Волгина) дают право на руководство. Для этого Левицкий должен быть принадлежащим и к типу Волгина (с этой позиции видна слабость народа), и к самому этому народу. В первом смысле он отделен от народа как теоретик и как тот, кто ведет, объясняя ведомым цели лишь в той мере, в какой это доступно их сознанию. Во втором - он сам часть этой ведомой массы и разделяет ее недостатки. Очень важно, что он принадлежит к молодежи (молодежь - в силу возраста и неопытности, которая здесь выступает как положительное свойство, - ближе к народу). Чернышевский убежден в том, что вождь революции должен быть молодым. Не случайно Левицкому отведена роль руководителя, а Волгину - его истолкователя и биографа. Возрастное отношение Ушаков - Радищев зна-менательно перевернуто в системе Левицкий - Волгин (и Добролюбов - Чернышевский).

Кроме того, в отличие от 'вялого' Волгина, он должен быть 'страстным', импульсивным - он человек чувства и действия, а не рефлексии. Способность на необдуманные поступки сближает его с народом.

Таким образом, минимальный набор качеств руководителя у Радищева составляют убеждения и смелость. У Чернышевского к этому добавляется

455

комплекс свойств, обеспечивающих, по его мнению, взаимопонимание с народом и импульсивное - 'не умом' - понимание народа.

Но стоит нам сопоставить оба эти образа с Сократом Платона или Христом евангелистов, чтобы обнаружились и черты знаменательной общнос-ти. И Ушаков, и Левицкий - люди теории, системы, ибо система - путь к освобождению. Ни Сократ, ни Христос не создают учения, оно состоит из отдельных высказываний, системность которым придает 'ученик'. Важным свойством революционных руководителей является их убеждение в необхо-димости активности, вмешательства, стремление заменить систему несправед-ливую системой справедливой. Это особенно заметно на фоне функционально аналогичного культурного типа, стремящегося, однако, заменить систему несистемой и поэтому отвергающего позитивные формы борьбы. Здесь можно было бы сослаться и на общественную позицию Л. Толстого.

Можно надеяться, что проведенные в большем количестве и с большей, чем в этом кратком примере, основательностью аналогичные сопоставления составят подготовительный материал для типологической картины литера-турного развития.

Из приведенного примера видно, что типологическое сопоставление пред-ставляет собой аналог акту перевода: между двумя различными текстами устанавливается эквивалентность и вводятся определенные правила соответ-ствия. Разница здесь лишь в том, что при переводе совершается преобразо-вание типа:

А -- В

Целью его является получение текста В, на котором и сосредоточено внимание. При типологическом сопоставлении устанавливается соотношение:

А ==== В

При этом, поскольку установление взаимного соответствия А и В выявляет не только их способность в равной мере обслуживать некоторую функцию культуры (следовательно, равенство относительно этой функции), но и раз-личие, выявляется специфика А относительно В и В относительно А. Если одновременно произвести сопоставления:

А ==== С

А ==== Д

А ==== Е,

то каждый раз новые свойства явления А будут выступать в качестве диф-ференцирующих признаков. Возьмем в качестве сопоставляемого элемента 'изображение человека в живописи'. Общая соотнесенность всех видов изо-бражения человека с внетекстовой реальностью - зримым обликом людей - позволяет рассматривать их как эквивалентные. В этом случае разница в способах изображения человека станет основной типологической характерис-тикой. Однако далеко не всегда нарисованная фигура человека будет обслу-живать одну и ту же функцию в сопоставляемых культурах. Если в системах с антропоморфным культом изображение человека обслуживает функцию 'представлять Бога', то для многих культурных контекстов такое соединение представляется запрещенным: представлять Бога могут лишь зооморфные,

456

растительные или чудовищные (построенные на соединениях, запрещенных или 'неправильных' с точки зрения каждодневного бытового опыта), пере-даваемые лишь символами или только словесным текстом изображения. В этих случаях культурно значимыми будут оппозиции:

человек	< - >	животное
(изображение бога)		(изображение бога)
человек	< - >	чудовище
(изображение бога)		(изображение бога)
изображение	< - >	невозможность изображения
(рисунок, иконический знак)		(словесный текст, условный знак)

Очевидно, что в этих случаях будут активизироваться различные типо-логические признаки.

Сопоставляться могут явления различных уровней, от общих историко-литературных моделей типа понятий классицизма или романтизма до частных литературных категорий, к которым можно отнести, например, конкретные сюжетные мотивы, 'вечные' образы и даже еще более элементарные повто-ряющиеся единицы текста.

Следует различать случаи, когда разные по конструкции тексты выпол-няют сопоставимые функции и когда и тот же текст, включаясь в различные культурные контексты, берет на себя различные функции, становясь не равным себе самому. Оба эти случая интересны для типологического изучения лите-ратуры.

Поясним это примером, который мы рассматриваем на сюжетном уровне. Сюжет 'Илиады' способен вызвать удивление: в основу эпической поэмы положен не рассказ о подвигах героя, а повествование о его 'гневе'. Однако позволим себе указать на то, что 'ссора' - не столь уж исключительный сюжет в эпосе. Сопоставим 'Илиаду' с сюжетом, казалось бы, достаточно отдаленным - с распространенной русской былиной о ссоре Ильи и князя Владимира. Достаточно записать сюжеты этих отдаленных текстов в виде схемы: 'Князь (царь, базилевс) наносит несправедливую обиду богатырю (герою) - богатырь отказывается сражаться с неприятелем - земле (войску) грозит гибель - богатырь соглашается принять участие в бою и побеждает', чтобы сопоставимость их стала очевидной. Однако, установив сопоставимость этих текстов, мы раскрываем в каждом из них неожиданные черты. Прежде всего, это не ссора между равными, не спор владык одного ранга из-за добычи (так трактовал сюжет, например, Гегель¹). Разница между князем и богатырем - это не различие между сюзереном и вассалом: они существа принципиально различной природы. Князь, царь принадлежит миру людей и людей государственно организованных, богатырь, герой - имеют чудесное происхождение. Их сила, судьба, подвиги и смерть не свойственны обычным людям. Определяется, таким образом, следующая сюжетная схема: 'Царь для совершения некоторого действия нуждается в сверхъестественном помощнике, завладевает им силой или обманом; носитель сверхъестественной силы или

¹ Гегель Г. Эстетика: В 4 т. М., 1969. Т. 2. С. 270.

457

мудрости не хочет оказать требуемую помощь (мотив обиды, возможно, появляется позже в качестве объяснения этого нежелания), однако потом все же совершает требуемое'.

Изложенный таким образом сюжет оказывается сопоставимым с широким кругом текстов.

Ахилл и по происхождению, и по судьбе не равен Агамемнону - это герой иного этапа, и ссора их вполне вписывается в названную сюжетную

схему.

Однако на примере русской былины мы можем проследить, как один и тот же текст функционально меняется, включаясь на разных исторических этапах в различные контексты. Былина 'Илья Муромец и голи кабацкие' (А. Ф. Гильфердинг, ? 257) дает наиболее полную форму интересующего нас сюжета. В своем исходном виде он, бесспорно, принадлежит к наиболее древним. Однако в феодальную эпоху, вписываясь в систему 'ласковый сюзерен - верный вассал', он претерпел изменение, перекодируясь в термины феодальных правовых отношений (ссора Ильи и князя трактуется как 'право выхода'; показательно, что именно так понял конфликт А. К. Толстой, про-никнутый культом рыцарства). В XIX в. сюжет этот получает у сказителей новую популярность: в нем, очевидно, привлекает критика князя. Илья же оказывается союзником 'голи кабацкой' (такое переосмысление не может восходить к более раннему, чем XVII в., периоду). Характерны такие тексты, как явно модернизированный ? 2 из 'Былин Пудожского края' ('Илья Муромец в ссоре с князем Владимиром').

Традиционная компаративистика изучила генетические связи сходных элементов. Типологический подход требует составления сопоставимых таблиц функций и обслуживающих их текстов. Тогда самое понятие сопоставимости не будет ограничиваться внешним сходством, а раскроется как диалектическое единство совпадений и несовпадений, причем исследователь должен быть готов к тому, что разительное внешнее сходство порой сочетается с глубоким функциональным различием, а кажущаяся несопоставимость прикрывает функциональную тождественность.

Некоторые выводы

Рассмотренные особенности культуры рисуют ее как сложную, многоас-пектную семиотическую структуру. Когда исследователь анализирует ту или иную модель культуры, перед ним, естественно, возникает вопрос: чему принадлежит рассматриваемая им структура - описываемому объекту или метаязыку описания? В каждом конкретном случае вопрос этот должен подвергаться специальному рассмотрению. Однако бесспорно одно: чем слож-нее система, тем в большее количество различных моделей ее можно преоб-разовать, получая при этом интересные и содержательные результаты. Если мы построим семиотические системы по порядку возрастающей сложности от искусственных языков до произведений искусства, то мы получим всю

458

гамму роста количества описаний - от одного единственно возможного для простейших систем до принципиально бесконечного ряда. Применительно к естественному языку это соотношение объекта и модели было следующим образом интерпретировано И. И. Ревзиным: 'Смысл предлагаемой экспли-кации понятия 'структура языка" в следующем: каждую отдельную систему (модель), выполненную в четких логических терминах и при соблюдении основных предпосылок логического анализа, можно рассматривать как опи-сание объекта с одной фиксированной точки зрения или в качестве 'проекции объекта на одну плоскость". Понятия гуманитарной науки часто сохраняют ту особенность естественного языка, которую можно охарактеризовать как одновременное 'совмещение точек зрения"'¹. Неудивительно, что при пере-ходе от естественных языков к более сложным вторичным моделирующим системам возможность 'проекций на различные плоскости' возрастает.

В этом можно видеть одну из трудностей моделирования процессов культуры. Но в этом можно усмотреть и другое: специфику организации культуры как знакового образования особого типа.

Культура представляет собой самый совершенный из созданных челове-чеством механизмов по превращению энтропии в информацию. Это механизм, который должен хранить и передавать информацию, но одновременно и постоянно увеличивать ее объем. Постоянное самоусложнение и саморазвитие являются его законом. Поэтому культура должна проявлять одновременно черты и стабильности и динамизма, быть структурой и не быть ею в одно и то же время. Только в этих условиях она может выполнять все предназна-ченные ей коллективом функции.

В соответствии с этим культура должна выступать 'в одних проекциях' как организованная по единому принципу иерархическая структура, в дру-гих - как совокупность структур, организованных по различным принципам, в третьих - как совокупность организации и неорганизации.

Если, в одних поворотах, степень организованности будет равномерно распределяться в пределах каждого уровня культуры, то в других организо-ванность будет не только убывать по мере усложнения уровня, но и в пределах одного и того же пласта системы распределяться неравномерно. Локальные упорядоченности будут располагаться как бы островками с очень строгой организацией в центре и размытыми краями структуры.

Подобная система построения оказывается очень эффективной. Она обес-печивает культуре гибкость и динамизм. Наличие мощных структурообразу-ющих программ, позволяющих любое звено представить как функционально организованное, сочетается с неизбежным запасом дезорганизации. Последняя также необходима для функционирования живой структуры, и это подтверж-дается тем, что каждый тип культуры наряду с механизмом самоорганизации имеет и механизм самодезорганизации. Взаимное напряжение этих механизмов при условии известного динамического равновесия обеспечивает нормальную работу культуры. Преобладание одного ведет к окостенению, другого - к разложению системы.

¹ Ревзин И. И. Развитие понятия 'структура языка' // Вопросы философии. 1969. ? 8. С. 74.

459

С этим связаны такие черты культуры, как гибкость и устойчивость, составляющие ее неотъемлемые структурные свойства. Мы строим единые модели культуры эпохи, модели классовых культур, национальные и ареальные культурные модели, типологические культурные схемы, и каждая из этих моделей отвечает реальности системного существования культуры. Культура обладает свойством оборачиваться к коллективу тем лицом, которое в данный момент общественно наиболее значимо. Она создает тексты, одновременно дешифруемые многими кодами. И сами эти коды в их обширном и сложном наборе одновременно и определяются запросами коллектива в данный исто-рический момент, и определяют эти запросы. Устойчивость культуры про-является в ее необычайной способности к самовосстановлению, заполнению лакун, регенерации, способности преобразовывать внешние возмущения в факторы внутренней структуры.

В этом смысле культура проявляет свойства таких организаций, как живой организм и произведение искусства. Культура искусствоподобна, и возможно, ее следует рассматривать как единое художественное произведение человече-ства. Вернее, это единственный случай, когда человечество использует те колоссальные возможности по хранению и организации информации, которые оно само открыло в сфере искусства и природу которых еще само понимает в далеко не достаточной мере.

Статьи и исследования

О метаязыке типологических описаний культуры

1. Задачу построения типологии культуры нельзя считать новой: она периодически возникает в определенные моменты научного и общекультур-ного развития. Можно сказать, что каждый вид культуры создает свою концепцию культурного развития, то есть типологию культуры. При этом можно выделить два наиболее общих подхода.

1.0.1. 'Своя культура'' рассматривается как единственная. Ей противос-тоит 'не-культура' других коллективов. Таково будет отношение грека к варвару, равно как и все другие виды противопоставления 'избранного' коллектива профаническому. При этом 'своя' культура противопоставляется чужой именно по признаку 'организованность' <--> 'неорганизованность'. С точки зрения той культуры, которая принимается за норму и язык которой становится метаязыком данной типологии культуры, противостоящие ей сис-темы предстоят не как другие типы организации, а как не-организации. Они характеризуются не наличием каких-либо других признаков, а отсутствием признаков структуры. Так, в 'Повести временных лет' противопоставляются поляне, имеющие 'обычай' и 'закон', и другие славянские племена, не имеющие ни настоящего обычая, ни закона. Закон - некоторый предуста-новленный порядок - имеет божественное происхождение. Ему противостоит неорганизованная воля людей. Созданное человеком мыслится в этой антитезе как беспорядочное, противопоставленное упорядоченности высшей органи-зации.

Поляне <--> вятичи¹, 'Кривичи [и] прочий погании не вЪдуще закона Божина, но творяще сами co6Ъ законъ'². Другая форма организации - обы-чай, следование нормам поведения отцов. Ей противостоит, как неупорядо-ченное, поведение животных.

Поляне имеют обычай о 'Древляне живяху звЪриньскимъ образомъ'.

¹ Знак <--> используется для обозначения семантической оппозиции.

² Полн. собр. русских летописей. М., 1962. Т. 1. С. 14 (курсив мой. - Ю. Л.).

463

'Поляне бо своихъ отецъ обычаи имутъ кротокъ и тихъ и стыдЪнье къ снохамъ своимъ и къ сестрамъ к матерямъ и къ родителемъ своимъ, къ свекровемъ и къ деверемъ велико стыдЪнье имЪху, брачные обычаи имяху <...> а Древляне живяху звЪриньскимъ образомъ, живуще скотьски, оубиваху другъ друга, иадяху вся нечисто и брака оу нихъ не бываше <...> одинъ обычаи имяху - живяху в лЪсЪ иакоже и всякий звЪрь'¹.

И хотя далее летописец описывает разные формы организации быта древ-лян - свадьбы, похороны, он в этом видит не организацию, а лишь прояв-ление 'зверинского' беспорядка.

1.1. Вариант отношения этих двух компонентов типологического описания (в рамках того же противопоставления 'культура - не-культура') мы обна-руживаем, например, в европейской культуре XVIII в. Здесь в качестве нормы, определяющей метаязык типологического описания культуры, выступает не 'культура', а 'природа'. Все типы культуры, противостоящие 'природе', мыслятся как нечто единое, не подлежащее внутренней дифференциации. Они описываются как противоестественные и противостоят 'естественным' нор-мам жизни 'диких' народов. Эти последние также внутренне не дифферен-цируются, поскольку выступают в качестве воплощения единой нормы При-роды человека.

Это противопоставление легло в основу не только многочисленных ху-дожественных текстов XVIII в. и публицистических трактатов, но и ряда этнографических описаний, определив метаязык типологии культуры.

2. Другой подход к явлениям культуры связан с признанием существования в истории человечества нескольких (или многих) внутренне самостоятельных типов культур. В зависимости от того, на какой позиции находится сам описывающий, то есть, в конечном итоге, от того, к какой культуре он сам принадлежит, определяется и метаязык типологического описания: в основу кладутся оппозиции психологического, религиозного, национального, исто-рического или социального типа.

2.1. При всем различии в названных системах описания они имеют и существенные черты общности.

2.1.1. Язык описания не отделен от языка культуры того общества, к которому принадлежит сам исследователь. Поэтому составляемая им типо-логия характеризует не только описываемый им материал, но и культуру, к которой он принадлежит. Так, сопоставление взглядов на основные вопросы типологии культуры, зафиксированных в текстах разных периодов, является интересным и давно уже оцененным с этой точки зрения материалом для типологических изучений.

Неудобства, связанные с использованием языка своей культуры в качестве метаязыка описания, особенно рельефно выступают при попытках типоло-гического изучения своей культуры - подобное описание может дать только самые тривиальные результаты: 'своя' культура выглядит как лишенная специфики.

¹ Полн. собр. русских летописей. Т. 1. С. 13.

464

2.1.2. Язык описания не отделен по содержанию от тех или иных научных концепций, связан с тем или иным объяснением сущности культуры. Отбра-сывание той или иной концепции в химии или алгебре не может распростра-ниться на метаязык, которым данная наука пользуется. Существенным свой-ством языка науки является то, что полезность его проверяется не теми критериями, которыми определяется правильность тех или иных научных идей. Между тем описание явлений культуры на языке психологических, исторических или социологических оппозиций является частью определенного научного истолкования сущности изучаемого явления и не может быть ис-пользовано при другом содержательном истолковании.

2.1.3. Любой из названных выше способов описания культуры абсолю-тизирует различия в изучаемом материале и не дает возможности выделить общие универсалии культуры человечества. Так, например, понятие историз-ма, принятое в науке предшествующего периода, возникшее под влиянием философских представлений Гегеля, создавало механизм для описания исто-рического движения как последовательной смены различных эпох. Рассмат-ривая историю человечества как этап в универсальном развитии идеи, Гегель принципиально исходил из того, что единственно возможная история есть человеческая история, а единственно возможная культура есть культура чело-вечества. Более того, на каждом отдельном этапе своего развития всемирная идея реализуется лишь в одной какой-то национальной культуре, которая в этот момент выступает с точки зрения всемирно-исторического процесса как единственная. Но единственное явление не может иметь своеобразия, которое требует хотя бы двух сопоставляемых систем. Поэтому такая концепция историзма не только подчеркивает, но и абсолютизирует различие между эпохами. То, что при сравнении не выступает как различие, вообще не маркируется.

История культуры преодолевает эту трудность, дополняя историко-типологическое описание социально-типологическим, психолого-типологическим и т. п. В предлагаемой статье мы не касаемся вопроса научной обоснованности того или иного подхода к изучению самого содержания историко-культурного материала, а занимаемся проблемой лишь метаязыка науки. Следует отметить, что с этой последней точки зрения подобный путь не представляется удачным: он принципиально исключает возможность единообразия в описании мате-риала.

2.2. Таким образом, можно сформулировать следующую проблему: изу-чение типологии культуры предполагает осознание в качестве особой задачи выработки такого метаязыка, который удовлетворял бы требованиям совре-менной теории науки, то есть давал бы возможность сделать предметом научного рассмотрения не только ту или иную культуру, но и тот или иной метод ее описания, выделив это как самостоятельную задачу.

2.3. Создание единообразной системы метаязыка, которая ни для одной из частей описания не совпадала бы с языком объекта (как это имело место во всех предшествующих типологиях культуры, в которых язык последнего синхронного среза культуры неизменно выступал в качестве метаязыка всего описания), является предпосылкой определения универсалий культуры, без чего говорить о типологическом изучении, видимо, вообще не имеет смысла.

465

2.3.1. Общенаучной предпосылкой изучения культуры с точки зрения универсалий является возможность осмыслить все многообразие реально данных культурных текстов как единую, структурно организованную систему.

Как мы отмечали, традиционная формула историзма, подразумевающая возможность лишь одной культуры - человеческой, тем самым активизиро-вала признаки внутренней дифференциации, отличающие один этап от дру-гого. Общее всей культуре человечества при таком подходе не получало альтернативы и, следовательно, не было значимо. Возможность представить себе внеземную цивилизацию позволяет говорить о человеческой культуре как о единой системе. Это придает проблеме универсалий культуры новое зна-чение.

3. В настоящей работе предпринимается попытка построения метаязыка описания культуры на основе пространственных моделей, в частности, аппа-рата топологии - математической дисциплины, изучающей свойства фигур, не изменяющиеся при гомеоморфных преобразованиях. Высказывается пред-положение, что аппарат описания топологических свойств фигур и траекторий может быть использован в качестве метаязыка при изучении типологии культуры.

3.1. Рассмотрим некоторые тексты, интуитивно ощущаемые нами как принадлежащие к одному типу культуры, причем выберем те из них, которые будут наиболее отличаться по структуре внутренней организации. Предпо-ложим, это будет текст сакрального значения и свод юридических норм. Представим себе их в качестве вариантов некоторого инвариантного текста и попытаемся его сконструировать. Если подобную работу проводить в достаточной мере последовательно и с неуклонно расширяющимся кругом текстов, то в конечном итоге мы получим некоторый текст-конструкт, который будет представлять собой инвариант всех текстов, принадлежащих данному культурному типу, а сами эти тексты будут выступать в качестве его реали-зации в знаковых структурах разного типа. Подобный текст-конструкт мы будем называть 'текстом культуры'.

3.2. Текст культуры представляет собой наиболее абстрактную модель действительности с позиций данной культуры. Поэтому его можно определить как картину мира данной культуры.

3.2.1. Обязательным свойством текста культуры является его универсаль-ность: картина мира соотнесена всему миру и в принципе включает в себя всё. Ставить вопрос о том, что находится за ее пределами, с точки зрения данной культуры так же бессмысленно, как ставить его относительно все-мирного универсума. Конечно, можно себе представить случай функциони-рования в некотором сознании отдельных, никоим образом взаимно не связанных, текстов, между которыми возникают своеобразные разрывы. С по-добными случаями мы будем сталкиваться при описании патологических расстройств интеллекта или ранних стадий (в возрастном или этнологическом смысле) его развития. Очевидно, что во всех случаях мы будем иметь дело с фактами, стоящими вне типологии культуры и, следовательно, к нашей проблеме прямого отношения не имеющими. Если удастся описать коллектив, в котором отдельные тексты, представления, типы поведения в пределах

466

каждого уровня не связываются в единую картину мира, то тогда следует говорить о докультурном или внекультурном его состоянии.

3.2.2. Следует дифференцировать два вопроса: пространственную струк-туру картины мира и пространственные модели как метаязык описания типов культуры. В первом случае пространственные характеристики принадлежат описываемому объекту, во втором - метаязыку описания.

Однако между этими двумя - весьма различными - планами существует определенная соотнесенность: одной из универсальных особенностей челове-ческой культуры, возможно связанной с антропологическими свойствами сознания человека, является то, что картина мира неизбежно получает при-знаки пространственной характеристики. Сама конструкция миропорядка неизбежно мыслится на основе некоторой пространственной структуры, ор-ганизующей все другие ее уровни. Таким образом, между метаязыковыми структурами и структурой объекта возникает отношение гомеоморфизма. Причем в подобном отношении оказываются непространственные структуры картины мира к пространственным, а пространственные - к пространствен-ным метаязыковым моделям описания. На уровне текста культуры мы, ка-залось бы, имеем дело с чистой структурой содержания, поскольку все, что относится к разнообразным планам выражения, было 'снято' во время сведения многообразия реальных текстов к инвариантному тексту культуры. Однако, поскольку пространственная характеристика - неизбежный и вместе с тем достаточно формальный компонент всякой из принадлежащих челове-ческой культуре картин мира, она становится тем уровнем содержания уни-версальной культурной модели, который по отношению к другим выступа-ет как план выражения. Это и позволяет надеяться на то, что система пространственных характеристик текстов культуры, будучи вычленена в ка-честве самостоятельной, сможет выступить как метаязык единообразного их описания.

4. Тексты культуры могут расслаиваться на два вида подтекстов.

4.0.1. Характеризующие структуру мира. Эта группа подтекстов отлича-ется неподвижностью. Они отвечают на вопрос: 'Как устроен?' Если же они воспроизводят динамическую картину мира, то это имманентное изменение по системе: 'Универсальное множество А преобразуется в универсальное множество В'.

Основной характеристикой этой группы подтекстов будет тип дискрет-ности пространства (описываемый в топологических понятиях непрерывности, соседства, границы и т. д.).

Описание пространства данного текста культуры будет выступать в ка-честве метаязыка, на котором исследователь ведет разговор о внутренней организации данной модели мира (не только пространственной, но и соци-альной, религиозной, этической и т. п.). Однако текст культуры характери-зуется не только как определенная классификационная система, воспроизво-дящая конструкцию мира. Он включает также категорию оценки, представ-ление об аксиологической иерархии тех или иных ячеек общей классификации. На языке пространственных отношений эти понятия будут выражаться сред-ствами ориентированности пространства. Если тип членения воспроизводит схему конструкции мира, то понятия 'верх' <--> 'низ', 'правое' <--> 'левое',

467

'концентрическое' <--> 'эксцентрическое', 'по сю' <--> 'по ту сторону границы', 'прямое' <--> 'кривое', 'инклюзивное' <--> 'эксклюзивное' (то есть 'вклю-чающее меня' <--> 'исключающее меня') моделируют оценку.

4.0.2. Характеризующие место, положение и деятельность человека в окружающем его мире. Эта подгруппа динамична. Она описывает движе-ние некоторого субъекта внутри континуума, структура которого характе-ризуется в текстах первой подгруппы (см. 4.0.1). Тексты второй подгруппы отличаются от первой сюжетностью. Они распадаются на ситуации (эпизо-ды) и отвечают на вопросы: 'Что и как случилось?', 'Что он сделал?'. Аппаратом описания сюжета могут стать 'деревья', топологические понятия, связанные с траекторией, путем перемещения точки, в частности - теория графов.

4.1. Поскольку изменения типа описанных в 4.0.1 (изменения состояний мира) образуют некоторую инвариантную, неподвижную картину, чего нельзя сказать про те, о которых речь шла в 4.0.2, то оппозиция 'неподвижный' <--> 'подвижный' получает особый смысл, позволяя классифицировать элементы текста.

4.1.1. Неподвижные элементы текста характеризуют космологическую, географическую, социальную и прочие структуры мира - все, что может быть объединено понятием 'окружение героя'.

4.1.2. 'Герой' - подвижный элемент текста.

4.1.3. Сформулированный подход позволяет провести дифференциацию между персонажами. В каком бы континууме (волшебном, эпико-героическом, социальном и т. п.) ни действовали персонажи, их можно разделить на неподвижные, закрепленные за какой-либо ячейкой этого континуума, и подвижные. Первые не могут менять свое окружение, функции вторых именно в движении - из одного окружения в другое. Так, в русской волшебной сказке отец, братья неподвижно закреплены относительно одного окружения ('дом'), баба-яга - другого ('лес'), а герой перемещается из сферы в сферу. С. Ю. Неклюдов прекрасно показал на примере русской былины подвижность героя и локальную закрепленность его противников¹. То же самое можно было бы проследить и на примере рыцарского романа, равно как и любых других текстов с отчетливо выраженной сюжетностью.

Одиссей, Орфей, Дон-Кихот, Жиль-Блаз, Растиньяк, Чичиков, Пьер Безухов - герои, имеющие путь, осуществляющие движение внутри того уни-версального пространства, которое представляет собой их мир. Им проти-востоят персонажи, закрепленные за какой-либо сферой этого пространства - волшебной, географической, социальной и т. д.

4.1.4. Неподвижные герои являются персонифицированными обстоятель-ствами, представляя собой лишь имя своего окружения. Их удобно описывать как явления структуры 4.0.1. Они полностью укладываются в классификаци-онные принципы данной картины мира, отличаясь, с ее точки зрения, пре-дельной обобщенностью ('типичностью'). Подвижные герои таят в себе

¹ Неклюдов С. Ю. К вопросу о связи пространственно-временных отношений с сю-жетной структурой в русской былине // Тезисы докладов во второй летней школе по вторичным моделирующим системам, 16-26 авг. 1966 г. Тарту, 1966.

468

возможность разрушения данной классификации и утверждение новой или представляя структуру не в ее инвариантной сущности, а через многоликую вариативность.

4.1.5. Поэтому для слушателя, находящегося внутри данной картины мира, сюжетная подгруппа всегда более информативна.

4.2. Тип 4.0.1 может выражаться в самостоятельно существующих текстах более низких уровней, чем текст культуры. Таковы все бессюжетные тексты от мифов и легенд об убийстве мира до лирических стихотворений. Тип 4.0.2 не образует самостоятельных текстов. Структура 4.0.1 присутствует в них в выраженном виде или подразумевается.

4.3. Можно сформулировать следующие положения:

а) персонажи, пространство которых всегда в пределах каждого струк-турного синхронного среза совпадает, - суть один персонаж. Следовательно, отношение к пространству является важнейшим условием идентификации разных элементов повествования в персонаж как единую парадигму. Случаи внутреннего расслоения, распадения личности героя, как правило, связаны с тем, что в разных местах текста он получает несовместимые пространственные характеристики;

б) персонажи, пространство которых совпадает в пределах определенных уровней, выступают как варианты инвариантного на более высоком уровне персонажа.

4.4. Сюжет культуры есть возведение реальных текстовых сюжетов до уровня инвариантных персонажей с взаимно несводимыми пространст-вами.

5. Пространство текста культуры представляет собой универсальное мно-жество элементов данной культуры, то есть является моделью всего. Из этого вытекает, что одним из основных признаков внутренней структуры того или иного текста культуры является характер его разбиений - границ, разделя-ющих его внутреннее пространство.

5.1. Построенные с помощью средств пространственного моделирования, в частности топологических, описания текстов культуры мы будем называть моделями культуры. Те или иные реально данные тексты можно будет пред-ставить себе как интерпретации этих моделей.

5.2. Основные характеристики моделей культур: 1) типы разбиений уни-версального пространства; 2) мерность универсального пространства; 3) ори-ентированность .

5.3. Граница делит пространство культуры на континуумы, заключающие точку или некоторое множество точек. Семантическое истолкование модели культуры состоит в установлении соответствий между ее элементами (про-странство, граница, точки) и явлениями объективного мира.

6. Одним из наиболее общих признаков моделей культуры может считаться наличие в ней одной основополагающей границы, которая делит пространство культуры на две различные части. Пространство культуры непрерывно только внутри этих частей и разорвано в месте границы.

6.1. Укажем на некоторые типы наиболее простых разграничений про-странства культуры.

469

6.1.1. Дано двумерное (плоское) пространство. Оно разделено границей на две части, причем в одной из них оказывается ограниченное, а в другой - безграничное количество точек. Таким образом, что обе они вместе состав-ляют универсальное множество. Из этого положения вытекает, что граница в данном случае должна быть замкнутой кривой, гомеоморфной окружности. Тогда граница делит плоскость на две области - внешнюю (ВШ) и внут-реннюю (ВН) (рис. 1).

Рис. 1

Самой простой семантической интерпретацией такой модели культуры будет оппозиция:

мы <-> они

6.1.2. Совмещенность определенного пространства с точкой зрения носи-теля текста задает ориентацию модели культуры этого типа¹. Прямой на-правленностью мы будем называть ориентацию, возникшую при совмещении точки зрения текста и внутреннего пространства модели культуры (рис. 2), обращенной - совмещение точки зрения текста с точками внешнего про-странства (рис. 3). При прямой направленности вектор ориентации направлен от центра внутреннего пространства, при обращенной - к центру.

Рис. 2

Рис. 3

6.1.3. В зависимости от ориентации оппозиция 'мы' <--> 'они' может получить двойную интерпретацию:

мы (ВН) <-> они (ВШ)

Нас мало избранных, счастливцев праздных...

Пушкин

мы (ВШ) <-> они (ВН)

Мильоны - вас, нас - тьмы, и тьмы, и тьмы...

Блок

^l'Точку зрения' можно интерпретировать как ориентированность модели куль-туры относительно некоторого типа пространства.

470

6.1.4. Поскольку внутреннее пространство замкнутое, заполнено конечной группой точек, а внешнее - разомкнутое, то естественным является истол-кование оппозиции 'внутреннее <--> внешнее' в качестве пространственной записи антитезы 'организованное (имеющее структуру) <--> неорганизованное (не имеющее структуры)'. В различных текстах культуры она может получать разного рода интерпретацию, реализуясь, например, в оппозициях:

Вн свой народ (род, племя)	< - >	ВШ чужие народы (роды, племена)
посвященные	< - >	профаны
культура	< - >	варварство
интеллигенция	< - >	народ
космос	< - >	хаос

В данном случае существенно наличие в любом из этих противопостав-лений признака организации, с одной стороны, и отсутствие его, с другой. Организация выступает как сильный член оппозиции, она содержит марки-рованный признак, а ее антитеза лишь указывает на его отсутствие. Орга-низованность трактуется как вхождение в замкнутый мир. Несущественной является оценка, которая в любой из этих оппозиций принципиально может быть двойной (что будет соответствовать двум возможным способам ориен-тации пространства при записи). Так, оппозиция 'посвященный о профан' может быть связана с тем, что текст культуры ориентирован с точки зрения посвященного и посвященность оценивается высокоположительно. Такова принадлежность к христианству в европейских средневековых текстах или к масонству в масонских текстах. Однако в оппозиции 'плебей (как 'просто человек') <--> аристократ (человек сословия)' для демократических текстов XVIII в. или 'нищие духом (стоящие вне) <--> фарисеи' евангельских текстов именно 'невхождение', 'непосвященность' (невежество, незащищенность, от-верженность) будут оцениваться положительно. Подобная позиция характерна для поэзии Марины Цветаевой с ее темой изгоя и сироты:

Есть в мире лишние, добавочные, Не вписанные в окоем. (Не числящиеся в ваших справочниках, Им свалочная яма - дом.)¹

6.1.5. Поскольку маркированным является признак замкнутого мира, то типичной схемой прямой модели будет:

'Мы имеем N'

'N' может варьироваться: 'мудрость', 'святость', 'благородство', где 'N' - признак, который ценится.

¹ Цветаева М. Избр. произведения. М.; Л., 1965. С. 232. В приведенной цитате: 'Их' дом - 'ваша' свалочная яма. 'Дом' - символ наиболее замкнутого, защищенного, 'внутреннего' пространства; свалочная яма - предельная ему противоположность (локальное выражение изгнанничества, незащищенности в их предельной степени; сравните антитезу дома и гноища в библейских легендах).

471

Типичной схемой обращенной модели будет:

'они имеют N',

где 'N' также может варьироваться, но всегда будет признаком, ими отвер-гаемым вообще (сравним у протопопа Аввакума о никонианах: Разумные! Мудрены вы со дьяволом! ¹ -

у В. Кюхельбекера о придворной аристократии: Там говорят не русским словом. Святую ненавидят Русь...² -

или таким, который имеется у этого 'они', но должен быть изъят:

Щастлива жизнь моих врагов!³

В этом случае ('Преложение' псалма 143) любопытно следующее. Образец Ломоносова - библейский текст псалма 143 - дает схему прямой ориенти-рованности ('мы имеем'): 'Да будут житницы наши полны, обильны всяким хлебом; да плодятся овцы наши тысячами и тьмами на пажитях наших; да будут волы наши тучны; да не будет ни расхищения, ни пропажи, ни воплей на улицах наших. Блажен народ, у которого это есть. Блажен народ, у которого Господь есть Бог'. Ломоносов, следуя традиции древнерусского перевода, преображает ее в обращенную ('они имеют'), в результате чего оценка обладания меняется на противоположную. Картина подчеркнутого благополучия воспринимается как отрицательная:

Пшеницы полны гумна их, Несчетно овцы их плодятся, На тучных пажитях хранятся, Стада в траве волов толстых⁴.

6.1.6. Можно отметить два типа разграниченностей:

а) разграничение на этот (близкий, наш - в дальнейшем 'Э') и тот (чужой, их - в дальнейшем 'Т') миры проходит таким образом, что между двумя частями не возникает однозначного соответствия. Э и Т приписывается разная мерность. Существа, населяющие Т, принципиально не похожи на 'нас'. Это система неантропоморфных и неумопостигаемых божеств, исклю-чения враждебных социально или этнически групп из числа людей. В зави-симости от направления ориентировки (Т более имеет мерностей, чем Э, или обратно) возникают представления 'я не могу вместить бога' или 'варвар не может вместить меня' (система 'я, варвар, не могу вместить его' приводит к обожествлению и сливается с первой);

б) Э и Т имеют одинаковую мерность. Мир за чертой враждебен (или просто 'чужой'), но ничем в принципе не отличается от 'моего'. Это ситуация низвержения богов, утверждения, что угнетатель или враг тоже только человек (тема смертности сильных мира сего, слова бедного чиновника в 'Записках

¹ Аввакум. Книга бесед // Памятники истории старообрядчества, XVII в. Л., 1927. Т. 1. Вып. 1. С. 292.

² Кюхельбекер В. К. Избр. произведения: В 2 т. М.; Л., 1967. Т. 1. С. 207.

³ Ломоносов М. В. Полн. собр. соч.: В 10 т. М.; Л., 1959. Т. 8. С. 116.

⁴ Там же. С. 115.

472

сумасшедшего' Гоголя о том, что у камер-юнкера 'нос не из золота сделан'). Сравним возникающую во время многих войн моральную необходимость хоть небольшой победы, для того чтобы солдаты почувствовали, что непри-ятель - такой же человек и его можно победить. Одновременно такая же схема может интерпретироваться как основа идеи гуманности. Сравним фор-мулу 'тоже люди', которую произносит в 'Войне и мире' Толстого солдат о пленных французах, или место в том же романе, когда Ростов не может опустить саблю, потому что видит перед собой вместо ожидаемого 'врага' - человека (существо такое же, как я).

6.1.7. В очень широком круге текстов существует стремление отождествить Э с земным миром, а Т с небесным, потусторонним, загробным. Тогда возникнет противопоставление систем с основной границей между земным и неземным мирами и внутри земного.

Рис. 4

6.2. Усложнения модели возникают при взаимном наложении оппозиции ВН <--> ВШ, где оба члена принадлежат земному миру, а граница между ними проходит внутри Э, и оппозиции Э <--> Т. Получается схема (рис. 4), где ВН и ВШ1 составляют пространство Э ('земное'), ВШ2 - Т ('поту-стороннее').

6.2.1. Подобное положение практически невозможно, поскольку противо-речит правилу о наличии одной основополагающей границы внутри модели культуры. Она может возникнуть или в качестве условного обобщения ре-альной коллизии, при которой в разных сферах сознания (например, поли-тической и религиозной) в одно и то же время функционируют модели, по-разному членящие пространство культуры, или же в результате превра-щения одной из границ в основную, а другой во вспомогательную. Рассмотрим эти случаи.

6.2.1.а. Граница 1 (между ВН и ВШ1) становится основной и подчиняет себе границу 2 (между ВШ1 и ВШ2). Некоторый первобытный коллектив имеет два типа божеств: одни находятся на внутренней территории племени. Их защитительная, покровительственная функция явно обнаруживает их при-надлежность к ВН (они укрепляют границу между ВН и ВШ, а не стремятся сквозь нее проникнуть, как это делают опасные существа из ВШ). Можно с уверенностью сказать, что боги ВН будут антропоморфны, а обитающие за границей внутреннего мира (лес, река, море) - будут наделены чертами чудовищности. Боги ВШ будут более опасны и, следовательно, более могу-щественны. На этой стадии неупорядоченность как черта стихии будет вос-приниматься как нечто высшее по отношению к упорядоченности внутреннего человеческого мира. Этнография не может дать нам описания коллектива, который переживал бы себя как единственный, исчерпывающий собой все

473

человечество и противопоставленный только не-человеческому миру. Однако волшебная сказка сохраняет нам подобную картину мира. Теперь представим себе, что во внешнем мире появляются другие человеческие коллективы. То, что они чужие, заставляет воспринимать их как неорганизованных, часть ВШ. Тогда боги ВШ делаются (в 'наших' глазах) 'их' богами, а боги ВН - 'нашими'. 'Неорганизованность' как черта другого социума воспринимается как низшее свойство. 'Их' неупорядоченные боги должны быть слабее упо-рядоченных 'наших'. Наступает торжество антропоморфных богов, а чудо-вища становятся побежденными богами 'варваров', граница 1 подчиняет себе границу 2.

Это, в частности, приводит к тому, что боги получают размещение внутри человеческого мира, закрепляясь за определенными географическими пунк-тами, что генетически может быть связано с системой местных анимистических культов, но функционально глубоко отлично.

Примечание. Попутно можно, в виде наблюдения, указать на следующее: природа богов зависит от типа разбиения пространства - антропоморфность богов подразумевает одномерность Т и Э.

6.2.1.б. Граница 2 доминирует над границей 1. Например, социальные или этнические границы мифологизируются: зона ВШ1 уподобляется ВШ2. Ко-чевой народ, обитающий 'за Шеломенем' (половцы 'Слова о полку Иго-реве' для 'нас' одновременно и 'дети бесови', им покровительствуют язы-ческие божества славянские, но с неупорядоченным культом), - див, карна, жля. Божества с упорядоченным культом (Даждьбог, Велес) принадлежат 'внутреннему' миру и поэтому не противополагаются христианскому пан-теону.

Аналогична этому картина мира Феклуши в 'Грозе' Островского ('чужие' народы мыслятся как чудовищные существа с песьими голова-ми, Литва 'с неба упала') или старосветских помещиков в одноименной повести Гоголя: за лесом, окружающим дом (лес гомеоморфен границе мира, а дом - миру), неведомая земля, где обитают 'разбойники', откуда приходит смерть.

6.3. Однако, помимо приписывания существам, расположенным по другую сторону границы (богам, лесным животным, птицам, покойникам, другим народам), хаотической организации (не-организации) или 'такой же, как у нас', может существовать представление о том, что потустороннему миру свойственна своя особая организация. Представление это возникает в связи со следующими структурными особенностями картины мира: оппозиция 'организация о дезорганизация' способна разграничить поту- и посю-сторонние миры, но она не способна провести границу внутри первого. Однако в реальных текстах культуры широко представлена не только про-тивопоставленность мира животных и мира мертвых (или богов), но и разграничение богов на добрых и злых или ему подобных. ВШ распадается на две обособленные зоны, каждая из которых резко и однозначно оце-нивается. Оценочность выражается в резкой пространственной ориентиро-ванности модели ('верх' <--> 'низ'; реже 'правое' <--> 'левое'). Возникает схема, представленная на рисунке 5, которая, очевидно, гомеоморфна схеме на рисунке 6.

474

Puc. 5

небо

земля

подземный

мир

Рис. 6

7. Существенным элементом пространственного метаязыка описания куль-туры является граница. Характер границы обусловлен мерностью ограничи-ваемого ею пространства (и обратно). Поскольку в моделях культуры в пограничных точках непрерывность пространства нарушается, граница всегда принадлежит лишь одному - внутреннему или внешнему - и никогда обоим сразу.

Таковы стены дома ('Там, внутри' - 'Intérieur' Метерлинка, в поэзии Блока), своя система границ в 'Старосветских помещиках'.

Тяжкий, плотный занавес у входа, - За ночным окном - туман...

Блок

Занавес, ночное окно - разграничивают пространство на внутрен-нее ('домашнее') и внешнее, но принадлежат внутреннему. Лес в вол-шебной сказке, море или река в мифе - принадлежат внешнему прост-ранству.

7.1. Граница в тексте культуры может выступать в качестве инварианта элементов реальных текстов - как имеющих пространственные признаки, так и не имеющих. Так, в схеме 'город' <--> 'мир' в качестве границы выступают стена и ворота, имеющие ясно выраженную пространственную характеристику ('Ярославна рано плачет в Путивле на забрале'): за 'за-бралом' начинается мир стихий - ветра, реки, солнца, - на волю которых отдана жизнь ее мужа; показательно, что пока граница внутреннего про-странства проходит по реальным границам русской земли - 'Шеломенем' и Донцу, - каждая река выступает в своей географической реальности: спутать Дон, Днепр, Донец, Стугну невозможно. Но всем вместе противос-тоит лишь полумифическая Каяла¹, протекающая во 'внешнем' мире поло-вецкой степи. Реальность русского географического пространства сменяется при выходе за его пределы сказочно-мифической географией. Но как только границей внутреннего пространства оказывается стена Путивля, разница между Днепром и Донцом перестает быть существенной; это два имени одной реки, к которой и обращается Ярославна. Пример Ярославны на стене Путивля интересен и в другом смысле: здесь контаминируются ВШ волшебной сказки и мифа, населенных злыми и могущественными нечело-веческими существами, и ВШ женской модели мира в рыцарскую эпоху - пространство, в котором воины делают, по выражению Владимира Моно-маха, мужское дело. Русские тексты настойчиво подчеркивают, что война -

¹ См.: Дмитриев Л. А. Глагол 'каяти' и река Каяла в 'Слове о полку Игореве' // ТОДРЛ. М.; Л., 1953. Т. 9. С. 30-38.

475

не женское дело ('почто смущаетесь аки жены')¹. Разные типы ВШ могут легко контаминироваться, поскольку обладают общей чертой - они всегда мне непонятны, построены на чуждой мне логике. За стенами Путивля для Ярославны господствуют чуждые и вне ее мира находящиеся законы стихий и законы войны, 'мужского дела'.

Однако в качестве границы могут выступать и непространственные от-ношения: черта, отделяющая оппозиции 'холод о тепло', 'раб <--> свобод-ный'. Основным свойством границы является нарушение непрерывности пространства, ее недоступность:

Но недоступная черта меж нами есть...

Пушкин

7.1. Именно потому, что в структуру любой модели культуры входит невозможность проникновения через границу, наиболее типичным постро-ением сюжета является движение через границу пространства. Схема сюжета возникает как борьба с конструкцией мира.

7.2. Следует различать сюжетную коллизию (проникновение через границу пространства) и несюжетную: стремление внутреннего пространства защитить себя, укрепив границу, и внешнего - разрушить внутреннее, сломав границу. Путь героя, преодолевающего границы (герой волшебной сказки, Данте, странствующий по кругам ада, Растиньяк, пробивающий себе дорогу в высшее общество), принципиально отличается от вторжения внешнего пространства, ломающего границу внутреннего (чудовища вторгаются через меловой круг в 'Вие', нашествие Наполеона разрушает домашний мир усадьбы Болкон-ского).

7.3. В зависимости от ориентированности модели может возникать тен-денция к укреплению границы (разрушение ее приравнивается уничтожению самой модели):

А в наши дни и воздух пахнет смертью: Открыть окно, что жилы отворить².

¹ Дом с его атрибутами, постелью, печью и теплом - вообще закрытое и жилое пространство - воспринимается в рыцарских и богатырских текстах как 'женский мир'. Ему противостоит 'поле', как пространство 'мужское'. Причем с женской точки зре-ния поле выступает как ВШ, а с мужской - дом. Ср. былинный (а также у А. К. Тол-стого в балладе ''Илья Муромец') сюжет ухода богатыря из закрытого (не-героического, княжеского, 'бабьева' - 'любят женский пол') пространства 'на волю' - в степь и 'пустыню'. Летописный Святослав - идеальный рыцарь - не имеет дома (во дворце оставил мать и ребенка и живет в поле), 'Великой похвалы достоин, / Когда число своих побед / Сравнить сраженьям может воин / И в поле весь свой век живет' (Ломоносов). Тарас Бульба разбивает всю утварь и уходит из дома на Сечь, чтобы не 'бабиться' (жить дома, жить 'под бабьей юбкой' - синонимы). Спать он ложится на дворе, накрывается овчиной, потому что дома любят поспать в тепле. Ср. в 'Старо-светских помещиках' антитезу 'дома <--> вне дома' как 'тепла <--> холода'.

² Пастернак Б. Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1965. С. 177 (курсив мой. - Ю. Л.).

476

Такова поэзия дома, уюта, культуры. Ей противопоставлена поэзия стихии, вторжения. Сравним тему разрушения дома, распахивания окна, вскрытия вен у Цветаевой (тот же образ, что и у Пастернака, но противоположно ориентированный):

Вскрыла жилы: неотвратимо, Невосстановимо хлещет жизнь. Подставляй же миски и тарелки! Всякая тарелка будет - мелкой, Миска - плоской.

Через край - и мимо - В землю черную...¹

Сравним конфликт дома и бездомья в 'Поэме конца' ('Помилуйте, это - дом? / - Дом - в сердце моем. - Словесность!'):

За городом! Понимаешь? За! Вне! Перешед вал! Жизнь, это место, где жить нельзя: Ев - рейский квартал...²

Поэзия разоренности, безбытности, погруженности в стихийную сущность внешнего мира в противоречивом сочетании с исключающей ее поэзией очага ('Стихи о сироте', поэтизирующие замкнутое пространство: башня, остров, пещера, кожа, утроба) порождает в текстах Цветаевой оксюморонный образ недомашнего дома:

Лопушиный, ромашный, Дом - так мало домашний!

В тексте одновременно присутствуют две противоположные ориентации: прямая создает поэзию дома, обращенная - учитывает и оправдывает взгляд на него с точки зрения бездомного:

Не рассевшийся сиднем И не пахнущий сдобным. За который не стыдно Перед злым и бездомным: Не стыдятся же башен Птицы - ночь переспав. Дом, который не страшен В час народных расправ!³

Вторжение внешнего пространства (стихии) во внутреннее, хаоса в космос будет очень существенно для модели мира Тютчева и Тургенева.

8. Установление соотношения между моделями культуры и текстами культуры, то есть семантическая интерпретация текстов культуры, требует определенных правил соответствия. Этот вопрос нуждается в специальной

¹Цветаева М. Избр. произведения. С. 303 (курсив мой - Ю. Л.).

²Там же. С. 471.

³Там же. С. 315 (курсив мой. - Ю. Л.).

477

разработке. Укажем лишь на один из путей установления отношения изо-морфизма между человеком и всей моделью мира или ее частями.

8.1. Так возникают различные типы антропоморфизма мира, например представление о том, что мир, разделенный на организованную (космическую) и неорганизованную (хаотическую) сферы, в целом изоморфен человеку, который также включает в себя эти две стихии.

Такова картина мира Тютчева с ее принципиальной родственностью человека космосу ('И сладкий трепет, как струя, / По жилам пробегал природы, / Как бы горячих ног ея / Коснулись ключевые воды...')¹. Анало-гичны будут масонские представления о разуме и страстях как двух косми-ческих стихиях, политические концепции, отождествляющие правительство с головой, а народ с ногами, и т. п. Может устанавливаться изоморфизм человека точке внутреннего пространства или всему внутреннему простран-ству.

Можно выделить большую группу моделей, для которых антропоморфна будет некоторая сверхчеловеческая организация, а человек будет изоморфен части самого себя. Так, для Руссо ВН изоморфно человеку. В 'естественном' состоянии границы ВН - это физические границы отдельного индивидуума, и человек изоморфен самому себе. Но и в общественном состоянии личностью становится заключившее договор общество, его границы суть границы ВН, и оно в целом изоморфно человеку. Составляющие его люди - члены политического тела и изоморфны части себя.

9. Мы рассмотрели только одну - наиболее примитивную - модель культуры. Среди причин возникновения более сложных структур можно указать на следующую. Устанавливая правила семантического истолкования той или иной модели, мы исходим из точки зрения нашей картины мира. Однако каждая модель мира включает в себя свое представление о семанти-ческой интерпретации, и это требует усложнения модели культуры.

9.1. Одной из основных характеристик типов культуры является их отношение к проблеме знаковости. Поэтому, для того чтобы быть пригод-ным для описания типов культуры, язык пространственных отношений должен быть способным моделировать различные структуры знаковых сис-тем.

9.1. Другой стороной вопроса будет: находится ли внутри того или иного текста культуры проблема знаковости в каких-либо соотношениях с про-странственными характеристиками картины мира?

9.1.1. На первый вопрос можно ответить только утвердительно: устанав-ливая однозначное соответствие каких-либо точек одного пространства точ-кам другого, мы легко можем моделировать отношения значения как про-странственные.

9.1.2. Изучение типов культуры убеждает, что как только проблема знака и знаковости выдвигается как одна из основных типологических ха-рактеристик, между точками ВН и ВШ и этими пространствами в целом устанавливаются отношения парной соотнесенности. Каковы эти отноше-

¹ Тютчев Ф. П. Полн. собр. стихотворений. Л., 1939. С. 41.

478

ния, что выступает как содержание, что как выражение, как интерпретиру-ется само понятие 'иметь значение' - зависит от характера модели куль-туры.

9.2. При изучении некоторых текстов, например средневековых, мы стал-киваемся с многоступенчатостью семантического построения. Один и тот же элемент текста может получать разное значение в бытовом, политическом, нравственно-философском и религиозном контекстах.

9.2.1. Представим себе такую модель мира, в которой сам этот мир воспринимается как знак или как набор знаков, в виде двух пространств, разбитых на одинаковое число участков, причем между этими участками установлена взаимооднозначная соотнесенность. В этом случае связи между этими двумя мирами могут приобретать характер мотивированности и не-мотивированности, мотивированные отношения могут иметь иконический или символический характер.

9.2.2. В качестве примера мотивированной связи можно указать на сре-дневековую модель мира. При этом связь между определенными участками одного пространства и соответствующими другого будет восприниматься как извечная или богоустановленная, но всегда входящая в неизменяемую сущ-ность мира в качестве его важнейшей характеристики.

9.2.2.а. Связь эта может быть иконической. Такой случай наблюдается в рационалистических средневековых вероучениях и в некоторых идеалисти-ческих философских системах (например, у Гоголя). Мир материальный является знаком, выражением абсолютной идеи. При этом он представляет собой ее застывшее отражение, иконически точное. Именно поэтому изучение человеком материального мира есть вместе с тем самопознание абсолютной идеи.

В этом случае отношение между ВН и ВШ будет типологическим: между точками, входящими в эти множества, будет отношение не только взаимного однозначного соответствия, но и непрерывности, поскольку оба эти про-странства наделяются одинаковой мерностью.

Условную модель рационалистического средневекового вероучения можно представить себе в виде двух (или более) сфер, расположенных концентри-чески с однозначно соотнесенными точками. В случае, если мы имеем дело с многоступенчатой семантикой знака, набор бинарных противопоставлений с учетом того, что в качестве основной оппозиции 'ВН <--> ВШ' будут выступать каждый раз другие группы сферических поверхностей, позволит построить семантическую парадигму.

Так, например, для многих средневековых систем тот или иной поступок человека в земной жизни становится моральным фактом, только если влечет за собой загробное наказание или награждение, то есть если он существует не сам по себе, а парно соединен каким-то соответствием по ту сторону границы 'бытие до смерти' <--> 'бытие после смерти'. С этой точки зрения, существенным является то, что отделяет грех от благого дела. Между всеми типами греха, с одной стороны, и всеми типами благих дел, с другой, устанавливается различие, до известной степени сглаживающее дифференциа-цию внутри этих групп.

479

Однако, лишь только тот или иной текст ставит перед собой задачу изображения более узкой группы персонажей, относящихся только к миру праведников (патерики) или миру грешников (например, описания ада), воз-никает потребность во внутренней разграниченности этих групп. Так возни-кает тенденция рассматривать разные грехи как количественное углубление греховности, выражаемое в цифровых показателях (числа кругов ада у Данте) и их пространственной соотнесенности (глубина). При этом парадигматиче-ский набор всех кругов построен как система парных оппозиций, в которых каждая новая грань на какой-то момент выступает в качестве основной пространственной границы, разделяющей 'этих' от 'тех'.

Одномерность земной жизни и ада выражается не только в том, что все схождение в загробный мир имеет характер путешествия, но и в иконическом отражении природы греха в характере наказания.

9.2.2.б. Мистическая средневековая модель мира также исходит из того, что все факты земной жизни имеют значение и, следовательно, однозначно соотнесены с точками потустороннего мира. Но однозначная соотнесенность пространства в этом случае не дополняется их непрерывностью. ВШ имеет большую мерность, чем ВН. Поэтому явления ВН не иконы своей сущности, а знаки, намеки, символы.

Пространственная модель подобной системы представит собой отношение двух пространств, одно из которых имеет хотя бы на одно измерение больше, чем другое. При построении многоступенчатой семантической модели каждая новая ступень получает дополнительное измерение.

Приведем пример средневековой теократической концепции государства: события повседневной, практической жизни, с ее точки зрения, реальны лишь в такой мере, в какой имеют государственное значение (возникают взаимно соотнесенные: ВН - практическая жизнь, ВШ - государственная). Но и государственная жизнь имеет значение лишь как реализация 'вечного града' (возникает другое парное отношение: ВН - государственная жизнь, представляющая собой лишь выражение, в качестве содержания выступает иерархия небесного правопорядка). Но и этот последний расслаивается на церковь - земной знак небесной сущности - и небо.

Переход от каждой новой семантической ступени в этой системе пред-ставляет собой таинство. Отношение между содержанием и выражением предустановлено, но не иконично, и в пространственной модели каждая новая семантическая ступень будет иметь на измерение больше предшест-вующей.

9.2.3. Существенное различие между рационалистической и мистической средневековыми картинами мира получает выражение в истолковании ото-бражения в знаке как иконе или символе-намеке (сравним представление о телесном облике человека как подобии божества и о теле как темнице духа). В этом смысле интересный пример мы находим в 'Божественной комедии' Данте. Строя все грандиозное здание мира как колоссальную конструкцию соотнесенных пространств, в которой земная жизнь, чистилище, рай, с одной стороны, сложно соотнесены, образуя иерархию значений, а с другой, лежат в одном измерении, поскольку все вместе образуют единую, в том числе и географическую, конструкцию, Данте не мог настолько рационализировать

480

свою схему, чтобы и Эмпирею - месту пребывания Бога и ангелов - дать ограниченно локальную характеристику. Он противопоставил его всему ми-розданию как 'непространство' <--> 'пространству': 'Лежащий вне простран-ства и лишенный полюсов' (замечательно, как в этой формуле отрицание пространственности связывается с отрицанием ориентации) ¹. Однако и томист, и аристотелианец, Данте не мог ощущать такое решение органичным для себя. В других местах у него оказывается, что внепространственный Эмпирей с иконической четкостью отражается в пространственной конструкции неба! Небеса в своем делении на девять сфер относятся к девяти ангельским чинам как 'оттиск к печати'².

Таким образом, разницу между рационалистической и мистической средневековыми моделями мира можно свести к тому, что в первой ВН и ВШ будут образовывать типологическое пространство, а во второй - нет.

9.2.4. Одновременное ощущение знаковой природы мира и немотивиро-ванности этих знаков возникает в системах, рассматривающих отношение ВН и ВШ не в качестве исконного и предустановленного, а как результат злонамеренной или глупой выдумки людей. Деньги или знаки достоинств не имеют самостоятельной ценности и вообще не существуют вне отношения к определенному содержанию. Но это отношение 'выдуманное'. Знаковость воспринимается в этой системе как зло.

10. Проблема 'точки зрения' текста культуры решается при помощи ориентирования и графов, 'деревьев' модели культуры. Обратимость куль-туры состоит в том, что каждая из моделей может быть реализована с прямой или обратной ориентировкой. Типы ориентации усложняются по мере ус-ложнения моделей культуры: в локально организованных участках текста могут возникать свои - разнонаправленные - системы ориентации, по-скольку возникают подгруппы пространств со своим разделением на ВН и ВШ. Наиболее сложные модели характеризуются одновременным функцио-нированием обоих ориентирований.

11. Деление пространства культуры на ВН и ВШ может лечь в основу нескольких типов моделей, например: 1) ВН и ВШ - различные и не гомеоморфные пространства; 2) ВШ отображается в ВН; 3) ВН - часть ВШ и т. д. Отношения типа (1) представлены, например, в сказочных текстах, типа (2) - в средневековом символизме, типа (3) - в историзме гегелев-ского типа (ВШ - универсум абсолютной идеи, ВН - материальная реальность той или иной исторической стадии) или в современном науч-ном мировоззрении, рассматривающем евклидову геометрию и ньютонов-скую физику как частный случай иных систем, признаваемых современной наукой.

11.1. Деление пространства на ВН и ВШ создает лишь самый грубый аппарат для описания моделей культуры. Приведем примеры более услож-ненных систем.

¹ Dante Alighieri. La Divina Commedia. Parad., XXII. 67.

² Op. cit. Parad., XXVIII. 55-56.

481

11.1.1. Волшебная сказка делит тексты культуры на ВН и ВШ, припи-сывая второму волшебное свойство. Граница, воплощенная в тексте в виде реки (моста), леса, берега моря и т. д., делит пространство на близкое к обычному пребыванию героя (ВН) и далекое от этого места. Но для испол-нителя и слушателей сказки активно еще одно деление: близкое к ним (ВН) - оно не может быть сопредельно с волшебным - и далекое от них ('тридевятое царство, тридесятое государство'), которое граничит с волшеб-ным миром. Для текста сказки - оно ВН, для слушателей - входящий в ВШ сказочный мир. Таким образом, обе модели функционируют одновре-менно.

11.1.2. Рассмотрим модель культуры, характеризующую Просвещение XVIII в. Носители ее осознают свою картину мира по контрасту со свой-ственными средневековью резким разделением универсума на ВШ и ВН, причем в средневековой системе ценным и истинным представлялось ВШ, а ВН, в котором ВШ отображается, ценилось лишь как система знаков-на-меков, имеющих ВШ своим содержанием. В средневековой системе ВН, во-первых, часть универсального множества, а во-вторых, ориентировано как низменное.

По контрасту в модели культуры Просвещения:

1) в качестве ВШ имеется пустое множество. Осознание всего мира как земного не означает отмену внутренней границы пространства. Ценность земного мира не осознавалась бы с такой силой, если бы ему не противостояла пустота на месте внешнего.

И я б заслушивался волн, И я глядел бы, счастья полн,

В пустые небеса... (III, 1, 322)

С осознанием внешнего мира как пустого подмножества связано и про-тивоположное ощущение - чувство бессмысленности внутреннего:

На что молиться нам, чтоб дал Бог видеть рай? Жить весело и здесь, лишь ближними играй... ...Вот как вертится свет! А для чего он так, Не ведает того ни умный, ни дурак¹;

2) земной мир осознается как высшая ценность: в ценностной (ориенти-рованной) модели он занимает верхнюю клетку. Но поскольку он единствен-ный, ему противопоставляется пустое подмножество 'неценного' (нижнего) потустороннего мира.

Однако Просвещение осознает свою картину мира и через другую модель культуры - уже не зависимую от каких-либо ей внеположенных контрастов. Эта модель строится из оппозиции 'естественное <--> искусственное' с четким противопоставлением ВН (антропологического) как естественного, нравст-венного и высокого в ориентированной модели мира и ВШ (социального) как противоестественного, безнравственного и низкого. Характерным будет то, что ВШ здесь - извращенное ВН. Оно представляет собой его точное повторение с обратным знаком. Если в средневековой модели ВН и ВШ

¹ Фонвизин Д. И. Собр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1959. Т. 1. С. 211-212.

482

принципиально имеют разное количество измерений, то здесь они в этом отношении принципиально уравнимы.

Из сказанного видно, что один и тот же текст в своем реальном функ-ционировании может описываться (и осознавать себя) одновременно в кате-гориях нескольких моделей культуры.

12. Сюжет текста может отображаться при помощи 'древа' движения некоторой точки внутри модели культуры или дерева. Сюжет всегда пред-ставляет собой путь - траекторию перемещений некоторой точки в про-странстве модели культуры.

12.0.1. Описание окрестностей сюжетного дерева в данном топологическом пространстве даст сумму сюжетов, которые можно рассматривать в качестве вариантов одного сюжетного инварианта. Связь между типом окрестностей и топологией пространства может быть истолкована как отношение обуслов-ленности между моделью культуры, картиной мира, с одной стороны, и типами сюжетов, с другой.

12.0.2. Представим себе пространственную модель сюжета в виде неко-торой карты. На этой карте нанесены две страны, разделенные морем. Одна из них - ВН, другая - ВШ. Море - граница между ВН и ВШ. В таком виде карта будет соответствовать бессюжетному тексту. Теперь проведем на карте трассу морских сообщений. Это мы покажем, что граница, разделяющая эти два пространства и непреодолимая для всех предметов и людей, их населяющих, может быть преодолена кораблем. Корабль становится подвиж-ным элементом текста, обладающим разрешением на перемещение в запрет-ной для других области и соединяющим исконно разделенные сферы про-странства.

Однако пересечение им границы подчинено некоторым законам. Природа ВН, ВШ и границы между ними определяет тип пересечения границы - трассы на нашей карте.

Вводя трассу, мы сразу же определяем три типа характеристик сюжетного текста:

а) направление. Корабль может двигаться по трассе из ВШ в ВН и из ВН в ВШ;

б) реализация движения. Трасса задает типовой путь. Реальный корабль может проделать его до половины или вообще оказаться неспособным к этому пути. Происходит отделение типового сюжетного дерева от реальной траектории перемещения героя данного текста. Вторая делается значимой на фоне первой;

в) уклонение с пути. Наличие трассы делает значимым не только ее невыполнение, но и уклонение от типового (единственно разрешенного) пути. Возможны тексты со строгим запрещением другого пути. Уклонение означает гибель, непересечение границы. Однако возможны тексты, представляющие кораблю выбор между несколькими путями или предусматривающие неко-торые типы отклонений. Однако само понятие отклонения и его значимость определены наличием трассы.

12.1. Как уже было отмечено, персонажи в сюжетных текстах делятся на неподвижных, являющихся частью того или иного пространства, и по-движных.

483

Сюжетное движение персонажа (событие) заключается в пересечении им границы пространства модели. Сюжетные изменения, не приводящие к пере-сечению границы, 'событием' не являются.

12.1.1. Сложные модели культуры представляют собой иерархию кон-струкций, а сложные тексты культуры - иерархию уровней. Границы раз-биения пространства на разных уровнях могут не совпадать, эпизодиче-ские части текста могут содержать локальные подструктуры с иным, чем в других местах, типом упорядоченности пространства и иными границами его разбиения. Это приводит к тому, что в сложных сюжетных текстах траектория героя может пересекать не только основную границу модели культуры, но и находиться в движении относительно более частных разгра-ничений.

12.2. Изображаемые при помощи линий траектории могут на семанти-ческом уровне интерпретироваться как 'путь человека', 'событие' и, сле-довательно, отражать то, что в пределах данного текста культуры считается 'событием'. Так, например, смерть человека, приобретение или утрата бо-гатства, женитьба и т. д. будут 'событием' с точки зрения одной системы, а с другой точки зрения не будут событием. Сравним отказ русских воин-ских текстов раннефеодальной эпохи считать смерть воина 'событием' (слова Владимира Мономаха: 'Дивно ли оуже мужь оумерль в полку ти лЪпше суть измерли и роди наши'¹; речь Даниила Галицкого перед войском: 'Аще моужь оубиен есть на рати, то кое чюдо есть? Инии же и дома оумирают без славы, си же со славою оумроша'² - для того чтобы с этой точки зрения смерть стала событием, она должна быть соединена со славой или бесчестием, быть знаком, а не только фактом). В равной мере для Гоголя в 'Театральном разъезде' любовь перестает быть событием, пере-ходом через границу структурных пространств: 'Не более ли теперь имеют электричества чин, денежный капитал, выгодная женитьба, чем лю-бовь?'³

12.3. Поскольку сюжетное событие на языке пространственного модели-рования мы определяем как переход из одной структуры в другую, возникает вопрос о том, что движущийся элемент имеет 'свое' и 'чужое' пространство. Когда мы говорим: 'персонаж сформирован данной социальной средой' или же 'персонифицирует национальный характер', мы утверждаем соответствие персонажа некоторому пространству модели культуры (социальному, нацио-нально-психологическому).

12.3.1. Одни и те же реальные тексты, рассмотренные на разных уровнях моделирования, могут дать разные картины. Так, на более абстрактном уровне сюжет будет представлен как дерево всех допустимых в пределах данной структуры движений героя. На более конкретном - как реализация одного из этих путей (ср. 12.0.1).

¹ Полн. собр. русских летописей. М., 1962. Т. 1. С. 254.

² Полн. собр. русских летописей. 2-е изд. СПб., 1908. Т. 2. С. 822.

³ Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: [В 14 т. М.], 1949. Т. 5. С. 142. Ср. пародийную 'лю-бовь' в 'Ревизоре', не являющуюся сюжетным 'событием' (она не движет хода пьесы).

484

12.4. Отношение пути героя к пространству, через которое он проходит, типы описания сюжетов должны стать предметом специального рассмот-рения.

12.4.1. Сюжеты обратимы (в этом реализуется ориентированность графов). Если существует сюжет: 'герой переходит из внутреннего пространства во внешнее, нечто там приобретает и возвращается во внутреннее' (волшебная сказка), то должен быть и обратный: 'герой приходит из внешнего простран-ства, несет ущерб и возвращается' (сюжет об инкарнации бога, гибель его здесь и возвращение в 'свое' пространство).

Кроме сюжетных построений в виде перехода графа из ВН и ВШ (и об-ратно), возможен и иной тип: устанавливается однозначное соответствие между внутренним графом ВН (пересекающим локальные границы подмно-жеств ВН) и внутренним графом ВШ. Читается: 'Событие X имеет значение'. Могут устанавливаться соответствия типа графа в ВН типу в ВШ - таковы сюжеты о времени в раю и на земле (апокрифический сюжет о человеке, заслушавшемся на мгновение райскую птичку, - на земле прошло восемьсот лет; евангельский сюжет о насыщении пяти тысяч верующих пятью хлебами и двумя рыбами, причем осталось больше, чем было).

13. В порядке предварительных выводов сформулируем некоторые наи-более общие свойства моделей культуры, выявленные при их пространствен-ном описании.

13.1. Всякая модель культуры может быть описана в пространственных терминах.

13.2. Всякая модель культуры гомеоморфна универсуму данного кол-лектива. Она охватывает все. И обратно: модель, не охватывающая универ-сального множества элементов структуры мира, не является моделью куль-туры.

13.3. Всякая модель культуры имеет внутренние разграничения, из ко-торых одно является основным и делит ее на внутреннее и внешнее про-странства.

13.4. Внутреннее и внешнее пространства модели могут иметь одинако-вое или разное количество измерений.

13.5. Каждому типу разграничения пространства культуры соответствует не менее двух вариантов его ориентирования.

13.6. Между понятиями 'событие' и 'сюжет', с одной стороны, и мо-делью культуры, с другой, существуют определенные зависимости, которые могут быть описаны в пространственных (и, в частности, топологических) терминах.

1968

485

О семиотическом механизме культуры

Определения культуры многочисленны². Разница в семантическом напол-нении понятия 'культура' в разные исторические эпохи и у различных ученых нашего времени не будет нас обескураживать, если мы вспомним, что значение этого термина производно от типа культуры: каждая исторически данная культура порождает определенную, ей присущую модель культуры. Поэтому сравнительное изучение семантики термина 'культура' на протяжении веков - благодарный материал для типологических построений.

Одновременно во всем многообразии определений можно выделить и нечто общее, видимо отвечающее некоторым интуитивно приписываемым культуре, при любом истолковании термина, чертам. Укажем лишь на две из них. Во-первых, в основу всех определений положено убеждение, что культура имеет признаки. При кажущейся тривиальности этого утверждения оно наделено не лишенным значения содержанием: из него вытекает утверж-дение, что культура никогда не представляет собой универсального множества, а лишь некоторое определенным образом организованное подмножество. Она никогда не включает в себя всё, образуя некоторую особым образом отго-роженную сферу. Культура мыслится лишь как участок, замкнутая область на фоне не-культуры. Характер противопоставления будет меняться: не-культура может представать как непричастность к определенной религии, неко-торому знанию, некоторому типу жизни и поведения. Но всегда культура будет нуждаться в таком противопоставлении. При этом именно культура будет выступать как маркированный член оппозиции. Во-вторых, все много-образие отграничений культуры от не-культуры, по сути дела, сводится к одному: на фоне не-культуры культура выступает как знаковая система. В частности, будем ли мы говорить о таких признаках культуры, как 'сде-ланность' (в антитезе 'природности'), 'условность' (в антитезе 'естествен-ности' и 'безусловности'), способность конденсировать человеческий опыт (в отличие от природной первозданности), - во всех случаях мы имеем дело с разными аспектами знаковой сущности культуры.

Показательно, что смена культур (в частности, в эпохи социальных ка-таклизмов) сопровождается обычно резким повышением семиотичности по-ведения (что может выражаться даже в изменении имен и названий), причем и борьба со старыми ритуалами может принимать сугубо ритуализованный характер. В то же время не только введение новых форм поведения, но и

¹ Статья написана совместно с Б. А. Успенским.

² См.: Kroeber Α., Kluckholm С. Culture: A Critical Review of Concepts and Définitions // Papers of Peabody Muséum. Cambridge (Mass.), 1952; Kloskowska A. Kultura masowa. Warszawa, 1964; Benedict R. Patterns of culture. Cambridge (Mass.), 1934; Comparative Re-search across Cultures and Nations / Ed. by S. Rokkan. Paris; The Hague, 1968; Mauss M. Sociologie et anthropologie. Paris, 1966; Lévi-Strauss C. Anthropologie structurale. Pans, 1958; Simons J. Claude Lévi-Strauss ou la 'Passion de l'inceste': Introduction au structural-isme. Paris, 1968.

486

усиление знаковости (символичности) старых форм может свидетельствовать об определенном изменении типа культуры. Так, если деятельность Петра в России в большей степени свелась к той борьбе со старыми ритуалами и символами, которая на деле выразилась в создании новых знаков (например, отсутствие бороды стало столь же обязательным, как ранее ее наличие, ношение платья иностранного покроя стало столь же непременным, как ранее - ношение русской одежды¹, и т. д. и т. п.), то деятельность Павла выразилась в резком усилении знаковости уже имеющихся форм, в частности, в повышении их символического характера (ср. увлечение в это время гене-алогической символикой, символикой парадов, языком церемониала и т. п., а с другой стороны - борьбу со словами, звучавшими как символы иной идеологии; ср. еще такие подчеркнуто символические акты, как выговор умершему, вызов государей на дуэль и т. п.).

Одним из наиболее существенных вопросов является отношение культуры к естественному языку. В предшествующих изданиях Тартуского университета (семиотическая серия) явления культурного ряда определялись как вторичные моделирующие системы. Тем самым выделялся их производный по отношению к естественным языкам характер. В ряде работ, следуя гипотезе Сепира - Уорфа, подчеркивалось и исследовалось влияние языка на различные прояв-ления человеческой культуры. В последнее время Э. Бенвенист подчеркнул, что только естественные языки могут выполнять метаязыковую роль и в этом отношении занимают совершенно особое место в системе человеческих коммуникаций². Однако представляется спорным, когда автор в этой статье предлагает только естественные языки считать собственно семиотическими системами, определяя все остальные культурные модели как семантические - не имеющие собственного упорядоченного семиозиса и заимствующие его из сферы естественных языков. При всей целесообразности противопоставления первичной и вторичной моделирующих систем (без такого противопоставле-ния невозможно выделить специфику каждой из них), уместно было бы подчеркнуть, что в реально-историческом функционировании языки и куль-тура неотделимы: невозможно существование языка (в полнозначном пони-

¹ Ср. специальные петровские указы о форме платья, которое делалось обязательным для ношения. Так, в 1700 г. предписывалось носить платье венгерского образца, в 1701 г. - немецкого, в 1702 г. - в праздничные дни назначалось носить французские кафтаны; см.: Полное собрание законов Российской Империи. Ст. 1741, 1898, 1899. Со-ответственно в 1714 г. петербургских торговцев, продававших русское платье неука-занного образца, велено было бить кнутом и ссылать на каторгу, а в 1715г. было велено ссылать на каторгу тех, кто будет торговать гвоздями для подковки сапогов и башмаков (см.: Там же. Ст. 2874 и 2929). Ср., с другой стороны, протесты против иностранного платья как в допетровское время, так и у старообрядцев, которые выступают как но-сители допетровской культуры (заметим, что старообрядцы и до наших дней могут со -хранять одежду допетровского покроя, употребляя ее при богослужении; еще более ар-хаичной может являться у них похоронная одежда - см. статьи Н. П. Гринковой об одежде в кн.: Бухтарминские старообрядцы. Л., 1930). Нетрудно видеть, что сам ха-рактер отношения к знаку и общий уровень семиотичности культуры до Петра и при нем в данном случае остается одним и тем же.

² Benveniste É. Sémiologie de la langue // Semiotica. 1969. Vol. 1. ? 1.

487

мании этого слова), который не был бы погружен в контекст культуры, и культуры, которая не имела бы в центре себя структуры типа естественного

языка.

В порядке научной абстракции можно представить себе язык как изоли-рованное явление. Однако в реальном функционировании он влит в более общую систему культуры, составляет с ней сложное целое. Основная 'работа' культуры, как мы постараемся показать, - в структурной организации ок-ружающего человека мира. Культура - генератор структурности, и этим она создает вокруг человека социальную сферу, которая, подобно биосфере, делает возможной жизнь, правда не органическую, а общественную.

Но для того чтобы выполнить эту роль, культура должна иметь внутри себя структурное 'штампующее устройство'. Его-то функцию и выполняет естественный язык. Именно он снабжает членов коллектива интуитивным чувством структурности, именно он своей очевидной системностью (по край-ней мере, на низших уровнях), своим преображением 'открытого' мира реалий в 'закрытый' мир имен заставляет людей трактовать как структуры явления такого порядка, структурность которых, в лучшем случае, не явля-ется очевидной¹. При этом оказывается, что в целом ряде случаев несуще-ственно, является ли то или иное смыслообразующее начало структурой в собственном значении. Достаточно, чтобы участники коммуникации считали его структурой и пользовались им как структурой, для того чтобы оно начало обнаруживать структуроподобные свойства. Понятно, как важно наличие в центре системы культуры такого мощного источника структурности, как язык.

Презумпция структурности, вырабатываемая в результате навыка языко-вого общения, оказывает мощное организующее воздействие на весь комплекс коммуникативных средств. Таким образом, вся система сохранения и передачи человеческого опыта строится как некоторая концентрическая система, в центре которой расположены наиболее очевидные и последовательные (так сказать, наиболее структурные) структуры. Ближе к периферии располагаются образования, структурность которых не очевидна или не доказана, но которые, будучи включены в общие знаково-коммуникативные ситуации, функциони-руют как структуры. Подобные квазиструктуры занимают в человеческой культуре, видимо, очень большое место. Более того, именно определенная внутренняя неупорядоченность, не до конца организованность обеспечивает человеческой культуре и большую внутреннюю емкость, и динамизм, неиз-вестные более стройным системам.

Мы понимаем культуру как ненаследственную память коллектива, выра-жающуюся в определенной системе запретов и предписаний. Эта формули-ровка, если с ней согласиться, предполагает некоторые следствия.

Прежде всего, из сказанного следует, что культура по определению есть социальное явление. Это положение не исключает возможности индивиду-

¹ Так, например, структурность истории составляет исходную аксиому нашего под-хода, ибо в противном случае исключается возможность накопления исторического опыта. Однако ни доказана, ни опровергнута путем доказательства эта идея быть не может, поскольку мировая история не закончена и мы погружены в нее.

488

альной культуры, в случае, когда единица осмысляет себя в качестве пред-ставителя коллектива, или же во всех случаях автокоммуникации, при ко-торых одно лицо выполняет - во времени или в пространстве - функции разных членов коллектива и фактически образует группу. Однако случаи индивидуальной культуры неизбежно исторически вторичны.

С другой стороны, в зависимости от ограничений, налагаемых исследо-вателем на рассматриваемый материал, можно говорить об общечеловеческой культуре вообще, о культуре того или иного ареала или того или иного времени, наконец, того или иного социума, который может меняться в своих размерах, и т. д.

В дальнейшем, поскольку культура есть память, или, иначе говоря, запись в памяти уже пережитого коллективом, она неизбежно связана с прошлым историческим опытом. Следовательно, в момент возникновения культура не может быть констатирована как таковая, она осознается лишь post factum. Когда говорят о создании новой культуры, то имеет место неизбежное забегание вперед, то есть подразумевается то, что (как предпо-лагается) станет памятью с точки зрения реконструируемого будущего (естественно, что правомерность такого предположения способно показать только само будущее).

Таким образом, программа (поведения) выступает как обращенная сис-тема: программа направлена в будущее - с точки зрения составителя про-граммы, культура обращена в прошлое - с точки зрения реализации пове-дения (программы). Из этого следует, что разница между программой пове-дения и культурой функциональна: один и тот же текст может быть тем или другим, различаясь по функции в общей системе исторической жизни данного коллектива.

Вообще, определение культуры как памяти коллектива ставит вопрос о системе семиотических правил, по которым жизненный опыт человечества претворяется в культуру; эти последние, в свою очередь, и могут тракто-ваться как программа. Само существование культуры подразумевает постро-ение системы, правил перевода непосредственного опыта в текст. Для того чтобы то или иное историческое событие было помещено в определен-ную ячейку, оно прежде всего должно быть осознано как существующее, то есть его следует отождествить с определенным элементом в языке запоми-нающего устройства. Далее оно должно быть оценено в отношении ко всем иерархическим связям этого языка. Это означает, что оно будет записано, то есть станет элементом текста памяти, элементом культуры. Таким обра-зом, внесение факта в коллективную память обнаруживает все призна-ки перевода с одного языка на другой, в данном случае - на 'язык куль-туры'.

Специфическим вопросом культуры как механизма по организации и хранению информации в сознании коллектива является долгосрочность. Вопрос этот имеет два аспекта:

1. Долгосрочность текстов коллективной памяти.

2. Долгосрочность кода коллективной памяти.

В определенных случаях эти два аспекта могут не находиться в прямом соответствии: так, разного рода суеверия можно рассматривать как элементы

489

текста старой культуры с утраченным кодом, то есть как тот случай, когда текст переживает код. Сравним:

Предрассудок! он обломок Древней правды. Храм упал; А руин его - потомок Языка не разгадал.

Е. А. Баратынский

Каждая культура создает свою модель длительности своего существования, непрерывности своей памяти. Она соответствует представлению о максимуме временной протяженности, практически составляя 'вечность' данной куль-туры. Поскольку культура осознает себя как существующую, лишь иденти-фицируя себя с константными нормами своей памяти, непрерывность памяти и непрерывность существования обычно отождествляются.

Характерно, что многие структуры вообще не допускают возможности сколько-нибудь существенного изменения в отношении актуальности сфор-мулированных ею правил, иначе говоря, возможности какой-либо переоцен-ки ценностей. Тем самым культура весьма часто бывает не рассчитана на знание о будущем, причем будущее представляется как остановившее-ся время, как растянувшееся 'сейчас'; это непосредственно связано имен-но с ориентацией на прошлое, которая и обеспечивает необходимую стабильность, выступающую в качестве одного из условий существования

культуры.

Долгосрочность текстов образует внутри культуры иерархию, обычно отождествляемую с иерархией ценностей. Наиболее ценными могут считаться тексты предельно долговечные с точки зрения и по меркам данной культуры или панхронные (хотя возможны и 'сдвинутые' культурные аномалии, в которых высшая ценность приписывается мгновенности). Этому может соот-ветствовать иерархия материалов, на которых фиксируются тексты, и иерархия мест и способов их хранения.

Долгосрочность кода определяется константностью его основных струк-турных моментов и внутренним динамизмом - способностью изменяться, сохраняя при этом память о предшествующих состояниях и, следовательно, самосознание единства.

Рассматривая культуру как долгосрочную память коллектива, мы можем выделить три типа ее заполнения:

1. Количественное увеличение объема знаний. Заполнение различных ячеек иерархической системы культуры различными текстами.

2. Перераспределение в структуре ячеек, в результате чего меняется само понятие 'факт, подлежащий запоминанию', и иерархическая оценка запи-санного в памяти. Постоянная переорганизация кодирующей системы, кото-рая, оставаясь собой в своем собственном самосознании и мысля себя как непрерывную, неустанно переформировывает частные коды, чем обеспечивает увеличение объема памяти за счет создания 'неактуальных', но могущих актуализироваться резервов.

3. Забывание. Превращение цепочки фактов в текст неизменно сопровож-дается отбором, то есть фиксированием одних событий, переводимых в

490

элементы текста, и забыванием других, объявляемых несуществующими. В этом смысле каждый текст способствует не только запоминанию, но и забвению. Поскольку же отбор подлежащих запоминанию фактов каждый раз реализуется на основании тех или иных семиотических норм данной культуры, следует предостеречь от отождествления событий жизненного ряда и любого текста, каким бы 'искренним', 'безыскусным' или непосредствен-ным он ни казался. Текст - не действительность, а материал для ее рекон-струкции. Поэтому семиотический анализ документа всегда должен предше-ствовать историческому. Создав правила реконструкции действительности по тексту, исследователь сможет вычитать в документе и то, что с точки зрения его создателя не являлось 'фактом', подлежало забвению, но что может совершенно иначе оцениваться историком, поскольку в свете его собственного культурного кода выступает как событие, имеющее значение.

Однако забвение осуществляется и иным способом: культура постоянно исключает из себя определенные тексты. История уничтожения текстов, очищения от них резервов коллективной памяти идет параллельно с исто-рией создания новых текстов. Каждое новое направление в искусстве отме-няет авторитетность текстов, на которые ориентировались предшествующие эпохи, переводя их в категорию не-текстов, текстов иного уровня или физически их уничтожая. Культура по своей сущности направлена против забывания. Она побеждает его, превращая забывание в один из механизмов памяти.

Отсюда можно предполагать определенные ограничения в объеме коллек-тивной памяти, обусловливающие подобное вытеснение одних текстов дру-гими. Но в других случаях несуществование одних текстов становится не-пременным условием для существования других в силу их семантической несовместимости.

Несмотря на видимое сходство, между забыванием как элементом памяти и средством ее разрушения - глубокая разница. В последнем случае проис-ходит распад культуры как единой коллективной личности, обладающей непрерывностью самосознания и накопления опыта.

Следует иметь в виду, что одной из наиболее острых форм социальной борьбы в сфере культуры является требование обязательного забывания определенных аспектов исторического опыта. Эпохи исторического регресса (наиболее яркий пример - нацистские государственные культуры в XX в.), навязывая коллективу крайне мифологизированные схемы истории, в ульти-мативной форме требуют от общества забвения текстов, не поддающихся подобной организации. Если общественные формации в период подъема создают гибкие и динамические модели, дающие широкие возможности для коллективной памяти и приспособленные к ее расширению, то социальный закат, как правило, сопровождается закостенением механизма коллективной памяти и возрастающей тенденцией к сужению ее объема.

* * *

Семиотика культуры заключается не только в том, что культура функ-ционирует как знаковая система. Важно подчеркнуть, что само отношение к

491

знаку и знаковости составляет одну из основных типологических характерис-тик культуры¹.

Прежде всего, существенно, рассматривается ли отношение между выра-жением и содержанием как единственно возможное или произвольное (слу-чайное, конвенциональное).

В первом случае принципиальную важность, в частности, приобретает вопрос, как называется то или иное явление, и, соответственно, неправильное называние может отождествляться с иным содержанием (см. ниже). Сравним средневековые поиски имени тех или иных ипостасей, зафиксированные, между прочим, в масонском ритуале; в этом же плане следует трактовать и табуистические запрещения, накладываемые на произнесение того или иного имени.

Во втором случае вопрос о названии и вообще о выражении не имеет принципиального значения, можно сказать, что выражение предстает в этом случае как дополнительный и, в общем, более или менее случайный фактор по отношению к содержанию.

Соответственно, могут различаться культуры, направленные преимуще-ственно на выражение, и культуры, направленные преимущественно на со-держание. Понятно, что уже самый факт преимущественной направленности на выражение, строгой ритуализации форм поведения² обыкновенно является следствием признания взаимооднозначного (а не произвольного) соотношения между планом выражения и планом содержания, их принципиальной неот-делимости (как это характерно, в частности, для средневековой идеологии) или же признания влияния выражения на содержание. (Можно заметить в этой связи, что в известном смысле символ и ритуал могут рассматриваться как антиподы: если символ предполагает обычно внешнее - и относительно произвольное - выражение некоторого содержания, то за ритуалом призна-ется, напротив, способность формировать содержание, оказывать на него влияние.) Понятно, с другой стороны, что в условиях культуры, направленной на выражение и основывающейся на правильном обозначении, в частности на правильном назывании, весь мир может представать как некоторый текст, состоящий из знаков разного порядка, где содержание обусловлено заранее, а необходимо лишь знать язык, то есть знать соотношение элементов выра-

¹ Ср. замечания о связи эволюции культуры с изменением отношения к знаку в кн.: Foucault M. Les mots et les choses, une archéologie du savoir. Paris, 1966.

² Этот признак становится особенно очевидным в той парадоксальной ситуации, когда следование определенным затратам и предписаниям вступает в конфликт с тем содержанием, которое, собственно говоря, их обусловливает. 'Узы твоя целуем, яко единаго от святых, пособити же тебе не можем', - писал глава русской церкви мит-рополит Макарий томящемуся в заточении Максиму Греку, посылая ему свое благо-словение (цит. по кн.: Иванов А. И. Литературное наследие Максима Грека. Л., 1969. С. 170). Даже признаваемая им (Макарием) святость Максима Грека и искреннее его почитание не могут заставить его облегчить участь последнего; 'знаки' ему неподвластны. (Следует полагать, что глава русской церкви Макарий имел в виду не свое бессилие перед лицом некоторых навязанных ему внешних обстоятельств, но внутреннюю не-возможность преступить соборное решение. Несогласие с содержанием решения не понижало в его глазах авторитетность решения как такового.)

492

жения и содержания; иначе говоря, познание мира приравнивается к фило-логическому анализу¹. Между тем в условиях типологически иных культур-ных моделей - направленных непосредственно на содержание - предпола-гается известная свобода как в выборе содержания, так и в связи его с выражением.

Культура вообще может быть представлена как совокупность текстов; однако с точки зрения исследователя точнее говорить о культуре как о механизме, создающем совокупность текстов, и о текстах как о реализации культуры. Существенной чертой типологической характеристики культуры может считаться ее самооценка в этом вопросе. Если одним культурам свойственно представление о себе как о совокупности нормированных текстов (примером может служить 'Домострой'), то другие моделируют себя как систему правил, определяющих создание текстов. (Иначе можно было бы сказать, что в первом случае правила определяются как сумма прецедентов, а во втором - прецедент существует только в том случае, если описывается соответствующим правилом.)

Очевидно, что именно культурам, характеризующимся преимущественной направленностью на выражение, свойственно представление о себе как о правильном тексте (совокупности текстов), тогда как культурам, направлен-ным преимущественно на содержание, свойственно представление о себе как о системе правил. Та или иная ориентированность культуры порождает и свойственный ей идеал Книги и Учебника, включая внешнюю организацию этих текстов. Так, если при ориентированности на правила учебник имеет облик порождающего механизма, то в условиях ориентации на текст появ-ляется характерная форма катехизисного (вопросно-ответного) изложения, возникает хрестоматия (цитатник, изборник).

Говоря о противопоставлении текста и правил применительно к культуре, важно иметь в виду, между прочим, что в определенных случаях одни и те же элементы культуры могут выступать в обеих функциях, то есть и как текст, и как правила. Например, если табу, выступающие как составная часть общей системы данной культуры, с одной стороны, могут рассматри-ваться как элементы (знаки) текста, отражающего нравственный опыт кол-

¹ Ср. характерное для разных культур, прежде всего для средневековья, представление о книге как символе мира (или модели мира). См.: Curtins E. R. Das Buch als Sym-bol // Curtins E. R. Europäsche Literatur und lateinisches Mittelalter. 2 aufl. Bern, 1954; Cizevskij D. Das Buch als Symbol des Kosmos // Cizevskij D. Aus zwei Welten; Beiträge zur Geschichte der slavisch-westlichen literarischen Beziehungen. S'-Gravenhage, 1956; Берков П. Н. Книга о поэзии Симеона Полоцкого // Литература и общественная мысль Древней Руси. Л., 1969 (ТОДРЛ. Т. 24). См. также о роли алфавита в представлениях об архитектуре вселенной: Dornseiff F. Das Alphabet in Mystik und Magie // Στοίχεΐa. 1922. ? 7. С. 33 (см. здесь, в частности, замечание о совпадении 7 ионийских гласных с 7 планетами).

Характерно в связи со сказанным, что скопцы называют Богородицу 'животной кни-гой'; может быть, здесь можно видеть генетическую связь с распространенным в пра-вославии и имеющим еще византийские корни отождествлением 'Премудрости', то есть Софии, с Богоматерью (см. об этом отождествлении: Успенский Б. А. Из истории рус-ских канонических имен. М., 1969. С. 48-49).

493

лектива, то, с другой стороны, они могут рассматриваться как совокупность магических правил, предписывающих определенное поведение.

Сформулированное противопоставление - система правил vs. совокуп-ность текстов - можно проиллюстрировать на материале искусства, высту-пающего как подсистема культуры в целом.

Ярким примером системы, эксплицитно ориентированной на правила, будет европейский классицизм. Хотя исторически теория классицизма создалась как обобщение определенного художественного опыта, в самооценке этой теории картина была иной: теоретические модели мыслились как вечные и предшест-вующие реальному творчеству. В искусстве же текстами, то есть значимой ре-альностью, признавались лишь 'правильные', то есть соответствующие прави-лам. В этом смысле особенно интересно то, что, например, Буало считает пло-хими произведениями. Плохое в искусстве - это нарушение правил. Но и нарушение правил может быть описано, по мнению Буало, как выполнение не-которых 'неправильных' правил. Поэтому 'плохие' тексты могут классифици-роваться, то или иное неудовлетворительное произведение выступает как пример того или иного типичного нарушения. Не случайно 'неправильный' мир ис-кусства у Буало составлен из тех же элементов, что и правильный, но отличается особой, запрещенной в 'хорошем' искусстве, системой их соединения.

Другой особенностью этого типа культуры является то, что создатель правил занимает иерархически значительно более высокое место, чем созда-тель текстов. Так, например, критик в системе классицизма занимает значи-тельно более почетное место, чем писатель.

В качестве примера противоположного типа можно привести культуру европейского реализма XIX в. Входившие в него художественные тексты выполняли общественную функцию непосредственно, не требуя обязательного перевода на метаязык теории. Теоретик строил свои построения, следуя за искусством. Практически в целом ряде случаев, например в России после Белинского, критика играла в высшей мере активную и самостоятельную роль. Но тем более очевидно, что при самоосмыслении собственной позиции Белинский, например, отдавал приоритет Гоголю, отводя себе место интер-претатора.

Хотя в обоих случаях наличие правил является безусловным минимальным условием создания культуры, степень введенности их в ее самооценку будет различной. Это можно сопоставить с обучением языку как системе грамма-тических правил или же набору употреблений¹.

В соответствии со сформулированным выше различением культура может противопоставляться как культуре, так и антикультуре. Если в условиях культуры, характеризующейся преимущественной направленностью на содер-жание и представляющей себя в виде системы правил, основной оппозицией является 'упорядоченное - неупорядоченное' (эта оппозиция в частном случае может реализовываться как противопоставление 'космос - хаос', 'эктропия - энтропия', 'культура - природа' и т. п.), то в условиях куль-

¹ С этим противопоставлением связаны различные пути 'обучения' культуре, кото-рые нами здесь подробнее не рассматриваются, поскольку составляют предмет специ-альной статьи.

494

туры, направленной преимущественно на выражение и представляемой в виде совокупности нормированных текстов, основной оппозицией будет 'правиль-ное - неправильное' (именно 'неправильное', а не 'не-правильное': эта оппозиция может приближаться - до совпадения - к противопоставлению 'истинного' и 'ложного'). В последнем случае культура противопоставляется не хаосу (энтропии), но системе с отрицательным знаком. Понятно, вообще, что в условиях культуры, характеризующейся установкой на однозначное соответствие между выражением и содержанием и преимущественной направ-ленностью на выражение, - когда мир предстает как текст и принципиальную важность получает вопрос, 'как называется' то или иное явление, - непра-вильное называние может отождествляться с иным (а не никаким!) содержа-нием, то есть с иной информацией, а не с искажениями в информации. Так, например, неправильно произнесенное слово 'ангел' - прочтенное (в соот-ветствии с написанием, отражающим греческие орфографические нормы) как аггел - воспринималось в средневековой России как обозначение диавола¹ ; совершенно аналогично, когда в результате никоновских книжных реформ имя Исус стало писаться Иисус, новая форма стала восприниматься как имя другого существа - не Христа, а антихриста². Не менее характерно, что искаженная форма слова 'Бог' в слове 'спасибо' (из 'спаси Бог') и сейчас может восприниматься старообрядцами как имя языческого бога, в связи с чем само слово 'спасибо' понимается как обращение к антихристу (вместо него употребляется обычно 'спаси Господи' у старообрядцев-беспоповцев или 'спаси Христос' у старообрядцев-поповцев)³. Здесь замечательно пред-

¹ См.: Успенский Б. А. Архаическая система церковнославянского произношения. М., 1968. С. 51-53, 78-82.

² См.: Успенский Б. А. Из истории русских канонических имен. С. 216.

³ Существует легенда на эту тему, кажется, нигде не записанная, где говорится, что фразу 'Спаси, Ба!' (восходящую к сугубо неправильному акающему произношению) кричали язычники в Киеве, обращаясь к плывущему по Днепру языческому идолу, которого низверг Владимир Святой. Сама тенденция отождествления языческого бога с антихристом (сатаной), то есть включения его в систему христианского мировоззрения, очень характерна для культуры рассматриваемого типа. Ср., например, отождествление языческого Волоса-Велеса с бесом, при том что в других случаях он мог отождест-вляться со святым Власием (см.: Иванов Вяч. Вс., Топоров В. Н. К реконструкции об-раза Велеса-Волоса как противника громовержца // Тезисы докладов IV Летней школы по вторичным моделирующим системам. Тарту, 1970. С. 48); ср. также несколько ниже замечания об аналогичном осмыслении эллинского Аполлона. Характерно, что старообрядческий законоучитель XVIII в. Феодосии Васильев называл диавола: 'злый вождь, агнец неправедный', объясняя со ссылкой на святого Ипполита: 'Во всем хочет льстец уподобиться Сыну Божию: лев Христос, лев антихрист, явися агнец Христос, явится и антихрист агнец...' (см.: Смирнов П. С. Переписка раскольничьих деятелей на-чала XVIII в. // Христианское чтение. 1909. ? 1. С. 48-55). Поскольку в средневеко-вом типе культуры задается сумма правильных текстов и представление о зеркальной соотнесенности правильного и неправильного, отмеченные тексты конструируются из сакральных в результате применения к ним системы антитетических замен. Разительный пример этого - в русских заговорах замена правильного наименования 'раб божий' на 'черное' 'пар божий' (зеркальное прочтение с учетом оглушения конечного звонкого). См.: Астахова А. М. Заговорное искусство на реке Пинеге // Крестьянское ис-кусство СССР. Л., 1928. Сб. 2. С. 52, 68.

495

ставление о том, что все противопоставленное культуре (в данном случае - культуре религиозной) также должно иметь свое специальное выражение, но выражение ложное (неправильное). Иначе говоря, антикультура строится в этом случае изоморфно культуре, по ее подобию: она также мыслится как знаковая система, имеющая собственное выражение. Можно сказать, что она воспринимается как культура с отрицательным знаком, как бы своего рода зеркальное ее отображение (где связи не нарушены, а заменены на противо-положные). Соответственно в предельном случае всякая другая культура - с иным выражением и иными связями - воспринимается с точки зрения данной культуры как антикультура.

Отсюда возникает естественное стремление трактовать все 'неправильные' культуры, противоположные данной ('правильной'), как единую систему. Так, в 'Песни о Роланде' Марсилий одновременно оказывается язычником, безбожником, магометанином и поклонником Аполлона:

Марсилий-нехристь там царит всевластно, Чтит Магомета, Аполлона славит...¹

В московском 'Сказании о Мамаевом побоище' Мамай получает сле-дующую характеристику: 'Еллин сый верою, идоложрец и иконоборец, злый христьанский укоритель'². Примеры такого рода нетрудно было бы ум-ножить.

Показательно в связи со сказанным непримиримое отношение в допет-ровской России к чужим языкам, которые рассматривались как средство выражения чуждой культуры. В частности, специальные сочинения против латыни и латинообразных форм, которые отождествлялись с католической мыслью и - шире - с католической культурой³. Характерно, что антиохийского патриарха Макария, прибывшего в Москву в середине XVII в., спе-циально предостерегали, чтобы он 'отнюдь не говорил по-турецки'. 'Боже сохрани, - заявил царь Алексей Михайлович, - чтобы такой святой муж

¹ Русский перевод Ю. Корнеева; цит. по: Песнь о Роланде / Изд. подгот. И. Н. Голенищев-Кутузов и др. М.; Л., 1964. С. 5.

Характерное для целого ряда текстов отождествление Аполлиона и диавола может объясняться, помимо только что высказанных общих соображений, отождествлением имени языческого бога и обозначения сатаны 'Аполлион' в Апокалипсисе (9: 11).

² Повести о Куликовской битве / Изд. подг. М. Н. Тихомиров, В. Ф. Ржига, Л. А. Дмитриев. М., 1953. С. 43.

³ См.: Виноградов В. В. Очерки по истории русского литературного языка XVII- XIX вв. М., 1938. С. 9; Успенский Б. А. Влияние языка на религиозное сознание // Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. 1969. Вып. 236. С. 164-165 (Труды по знаковым системам. Т. 4.); а также: Сменцовский М. Братья Лихуды. СПб., 1899 (приложения); Каптерев Н. Ф. О греко-латинских школах в Москве в XVII веке до открытия Славяно-греко-латинской академии // Годичный акт в Московской духовной академии 1-го октября 1889 года. М., 1889. Даже патриарх Никон в полемике с (православным) газским мит-рополитом Паисием может воскликнуть в ответ на латинскую реплику последнего: 'Рабе лукавый, от уст твоих сужду тя, яко неси православен, понеже и языком латин-ским блядословиши нас' (Гиббенет Н. Историческое исследование дела патриарха Ни-кона. СПб., 1884. Ч. 2. С. 61).

496

осквернил свои уста и язык этой нечистой речью'¹. В этих словах Алексея Михайловича звучит типичное для того времени убеждение, что невозможно прибегать к чуждым средствам выражения, оставаясь в пределах собственной идеологии (в частности, невозможно говорить на таком 'неправославном' языке, как турецкий, воспринимаемый как средство выражения магометанства, или латынь, воспринимаемая как средство выражения католичества, и оста-ваться при этом чистым в отношении православия).

Не менее показательно, с другой стороны, стремление считать все 'пра-вославные' языки - одним языком. Так, в тот же период русские книжники могли говорить о едином 'еллинославянском' языке (была издана даже грамматика этого языка²) и описывать славянские языки по точному образцу греческой грамматики, усматривая в нем, в частности, выражение тех грам-матических категорий, которые есть только в греческом.

Соответственно культура с преимущественной направленностью на со-держание, противопоставленная энтропии (хаосу), основной оппозицией ко-торой является противопоставление 'упорядоченного' и 'неупорядоченного', - всегда мыслит себя как начало активное, которое должно распро-страниться, а не-культуру рассматривает как сферу своего потенциального распространения. Напротив, в условиях культуры, направленной преимуще-ственно на выражение, где в качестве основной оппозиции выступает про-тивопоставление 'правильного' и 'неправильного', может вообще не быть стремления к экспансии (наоборот, в этих условиях может оказаться более характерным стремление культуры ограничиться в собственных пределах, отграничиться от всего, что ей противопоставлено, замкнуться в себе, не распространяясь вширь). Не-культура отождествляется здесь с антикультурой и таким образом уже по самому своему существу не может восприниматься как потенциальная область распространения культуры.

Примером того, как установка на выражение и связанная с ней высокая степень ритуализации влекут за собой тенденцию к замыканию в себе, могут быть культура средневекового Китая или идея 'Москва - третий Рим'. Характерно в этих случаях стремление к сохранению, а не к распространению своей системы, эзотеризм, а не миссионерство.

Можно сказать, что если в условиях культуры одного типа распространение знания происходит путем его экспансии в область незнания, то в условиях куль-туры противоположного типа распространение знания возможно лишь как по-беда над ложью. Естественно, что понятие науки в современном смысле этого слова связывается именно с культурой первого типа. В условиях культуры вто-рого типа наука не противопоставляет себя столь отчетливо искусству, религии и т. п. Характерно, что типичное для нашего времени и доходящее иногда до антагонизма противопоставление науки и искусства стало возможным лишь в условиях новой - послевозрожденческой - европейской культуры, освобо-дившейся от средневекового мировоззрения и в большой степени себя ему про-

¹ См.: Алеппский П. Путешествие Антиохийского патриарха Макария в Россию в по-ловине XVII в. / Пер. с араб. Г. Муркос. М., 1898. Вып. 3. С. 20-21.

² См.: Αδελφοτησ. Грамматика доброглаголиваго еллинословенскаго языка. Львов, 1591.

497

тивопоставившей (напомним, что само понятие 'изящных искусств' - проти-вопоставляющихся науке - появляется только в XVIII в.)¹.

Нельзя не вспомнить в связи со сказанным различение манихейского и августинианского понимания дьявола в той блестящей трактовке, которую дал этой проблеме Н. Винер². Согласно манихейскому пониманию, дьявол _ это существо, обладающее злонамеренностью, то есть сознательно и целена-правленно обращающее против человека свою силу; согласно же августинианскому пониманию, дьявол - это слепая сила, энтропия, которая направлена против человека лишь объективно, в силу его (человека) слабости и невеже-ства. Если достаточно широко понимать дьявола как то, что противопостав-лено культуре (опять-таки в широком смысле этого слова), то нетрудно видеть, что различие манихейского и августинианского подходов соответст-вует различению двух типов культуры, о которых шла речь выше.

* * *

Оппозиция 'упорядоченное - неупорядоченное' может проявляться и во внутренней организации культуры. Как мы уже говорили, иерархическая структура культуры строится как сочетание высокоупорядоченных систем и таких, которые допускают в разной мере дезорганизацию, вплоть до того, что для обнаружения структурности их необходимо постоянно сопоставлять с первыми. Если в ядерной структуре механизма культуры дается идеальная семиотическая система с реализованными структурными связями всех уровней (вернее, максимально возможное в данных исторических условиях прибли-жение к такому идеалу), то окружающие ее образования могут строиться как нарушающие различные звенья подобной структуры и нуждающиеся в по-стоянной аналогии с ядром культуры.

Подобная 'недостроенность', не до конца упорядоченность культуры как единой семиотической системы - не недостаток ее, а условие нормального функционирования. Дело в том, что сама функция культурного освоения мира подразумевает придание ему системности. В одних случаях, как, например, при научном познании мира, речь будет идти о выявлении системы, скрытой в объекте, в других, как, например, в педагогике, миссионерстве или пропаган-де, - о передаче неорганизованному объекту некоторых принципов органи-зации. Но для того чтобы выполнить эту роль, культура - в особенности ее центральное кодирующее устройство - должна обладать некоторыми обяза-тельными свойствами. Среди них для нас сейчас существенны два.

¹ См. в этой связи наблюдения о влиянии эстетических воззрений Галилея на его научную деятельность в работе: Панофский Э. Галилей: наука и искусство (эстетические взгляды и научная мысль) // У истоков классической науки. М., 1968. С. 26-28. Ср.: Panofsky E. Galileo as a Critic of Arts. The Hague, 1954. Ср. замечания о значении ху-дожественной формы при изложении научных выводов для Галилея в кн.: Ольшки Л. История научной литературы на новых языках. М.; Л., 1933. Т. 3: Галилей и его время. С. 132. (Ольшки пишет здесь, в частности: 'Путем приспособления выражения к со-держанию мыслей, последние приобретают соответствующую им, необходимую и по-тому художественную форму. Поэзия и наука являются для Галилея царствами офор-мления. Проблема содержания и проблема формы для него совпадают').

² См.: Винер Н. Кибернетика и общество. М., 1958. С. 47-48.

498

1. Оно должно обладать высокой моделирующей способностью, то есть или описывать максимально широкий круг объектов, в том числе и как можно более широкое число объектов еще неизвестных - таково оптимальное тре-бование к познающим моделям, - или обладать силой и способностью объ-являть те объекты, которые с ее помощью не описываются, несуществующими.

2. Системность его должна осознаваться тем коллективом, который его использует, как инструмент придания аморфному системы. Поэтому тенденция знаковых систем автоматизироваться является постоянным внутренним врагом культуры, с которым она ведет непрекращающуюся борьбу.

Противоречие между постоянным стремлением довести системность до предела и постоянной же борьбой с порождаемым в результате этого авто-матизмом структуры внутренне, органически присуще всякой живой культуре.

Рассматриваемый вопрос подводит нас к проблеме первостепенной зна-чимости: почему человеческая культура представляет собой динамическую систему? Почему семиотические системы, образующие человеческую культуру, за исключением некоторых явно локальных и вторичных искусственных языков, подчинены обязательному закону развития? Факт существования искусственных языков убедительно свидетельствует о возможности сущест-вования и успешного, в определенных пределах, функционирования неразви-вающихся систем. Почему же может существовать единый и не развивающийся в пределах самого себя язык уличной сигнализации, а естественный язык обязательно имеет историю, вне которой невозможно и его (реальное, а не теоретическое) синхронное функционирование? Известно ведь, что само су-ществование диахронии не только не входит в минимум условий, необходи-мых для возникновения семиотической системы, но скорее представляет тео-ретическую загадку и практическую трудность для исследователей.

Динамизм семиотических компонентов культуры, видимо, находится в связи с динамизмом социальной жизни человеческого общества. Однако связь эта сама по себе в достаточной мере сложная вещь, поскольку вполне возможен вопрос: 'А почему человеческое общество должно быть динамичным?' Че-ловек не только включен в значительно более подвижный мир, чем вся остальная природа, но и коренным образом иначе относится к самой идее подвижности. Если все органические существа стремятся к стабилизации окружающей их среды, вся их изменчивость - это стремление сохраниться без изменений в подвижном, вопреки их интересам, мире, то для человека подвижность среды - нормальное условие бытования; для него норма - жизнь в изменяющихся условиях, изменение образа жизни. Не случайно с точки зрения природы человек выступает как разрушитель. Но ведь именно культура, в широком толковании, отличает человеческое общество от не-человеческих. А из этого вытекает, что динамизм - не внешнее для культуры свойство, навязанное ей ее производностью от каких-то посторонних для ее внутренней структуры причин, а неотъемлемое ее свойство.

Другое дело, что этот динамизм культуры совсем не всегда осознается ее носителями. Как уже говорилось выше, для многих культур типично стремление увековечить каждое современное (синхронное) состояние, причем вообще может не допускаться возможность сколько-нибудь существенного изменения действующих правил (с характерным запретом понимать их от-

499

носительность). Это и понятно, поскольку речь идет в данном случае не о наблюдателях, а об участниках, находящихся внутри соответствующей куль-туры, говорить же о динамизме культуры можно только в перспективе исследователя (наблюдателя), а не участника.

С другой стороны, процесс постепенного изменения культуры может не осознаваться как непрерывный, и соответственно разные этапы этого процесса могут восприниматься как разные культуры, противопоставленные друг другу. (Точно так же и язык изменяется непрерывно, но непрерывность этого процесса не ощущается непосредственно самими говорящими, поскольку языковые изменения происходят не в речи одного и того же поколения, но при передаче языка от поколения к поколению; таким образом, говорящие склонны воспринимать изменение языка скорее как дискретный процесс; язык для них не представляет непрерывного континуума, а распадается на отдель-ные слои, различия между которыми получают стилистическую значимость¹.)

Вопрос о том, является ли динамизм, постоянная потребность самооб-новления, внутренним свойством культуры или это лишь результат возму-щающего воздействия материальных условий существования человека на систему его идеальных представлений, не может решаться односторонне: несомненно, имеют место и те и другие процессы.

С одной стороны, изменения в системе культуры, бесспорно, связаны с расширением знаний человеческого коллектива и с общей включенностью в культуру науки как некоторой относительно автономной системы с особой, присущей ей поступательной направленностью. Наука обогащается не только положительными знаниями, но и вырабатывает моделирующие комплексы. А стремление к внутренней унификации, составляющее одну из основных тенденций культуры (об этом речь пойдет ниже), постоянно приводит к перенесению чисто научных моделей в общеидеологическую сферу и стрем-лению уподобить им облик культуры в целом. Поэтому поступательно на-правленный, динамический характер познания, естественно, влияет на облик модели культуры.

С другой стороны, далеко не все в динамике знаковых систем может быть объяснено этим путем. Трудно таким образом истолковать динамику фонологической или грамматической сторон языка. Если необходимость из-менения системы лексики может быть объяснена потребностью отражения в языке иного представления о мире, то изменение фонологии - имманентный закон самой системы. Приведем еще один - достаточно показательный - пример. Система моды может изучаться в связи с различными внележащими социальными процессами: от законов ремесленного производства до соци-ально-эстетических идеалов. Однако в то же время она, очевидно, представляет собой и синхронно-замкнутую структуру с определенным свойством: изме-няться. Мода отличается от нормы тем, что регулирует систему, ориентируя ее не на некоторое постоянство, а на изменчивость. При этом мода всякий раз стремится стать нормой, но сами понятия эти - противоположны по

¹ См.: Успенский Б. А. Семиотические проблемы стиля в лингвистическом освеще-нии // Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. 1969. Вып. 236. С. 499 (Труды по знаковым сис-темам. Т. 4).

500

своему существу: едва достигнув относительной стабильности, приближаю-щейся к состоянию нормы, мода немедленно стремится выйти из нее. Мотивы перемены моды, как правило, остаются непонятными тому коллективу, ко-торый регулируется ее правилами. Эта немотивированность моды заставляет полагать, что здесь мы имеем дело с изменением в чистом виде. Причем именно эта немотивированность, обнажающая изменчивость (ср. 'изменчивая мода' у Некрасова), определяет специфическую социальную функцию моды. Не случайно забытый русский литератор XVIII в. Н. Страхов, автор книги 'Переписка Моды, содержащая письма безруких мод, размышления неоду-шевленных нарядов, разговоры бессловесных чепцов, чувствования мебелей, карет, записных книжек, пуговиц и старозаветных манек, кунтушей, шлафоров, телогрей и т. п. Нравственное и критическое сочинение, в коем с истинной стороны открыты нравы, образ жизни и разные смешные и важные сцены модного века', главным корреспондентом Моды сделал Непостоянство, а среди 'Постановлений Моды' в его книге читаем: 'Повелеваем, чтоб всякий цвет сукна в употреблении находился не более года'¹. Совершенно очевидно, что смена цвета сукна не продиктована стремлением приблизиться к неко-торому общему идеалу истины, добра, красоты или целесообразности. Один цвет вменяется другим только потому, что тот был старый, а этот новый. В данном случае мы имеем дело в чистом виде с тенденцией, которая более замаскированно широко проявляется в культуре людей.

Так, например, в России начала XVIII в. происходит смена всей системы культурной жизни господствующего социального слоя, которая позволяет людям этой эпохи не без гордости именовать себя 'новыми'. Кантемир писал про положительного героя своей эпохи:

Мудры не спускает с рук указы Петровы,

Коими стали мы вдруг народ уже новый².

В этом, как и в тысячах других случаев, можно было бы раскрыть многие содержательные, то есть диктуемые соотнесенностью к другому структурному ряду, основания для преобразований. Однако не менее очевидно, что потреб-ность новизны системной перемены также является не менее ощутимым сти-мулом изменений. В чем же корень этой потребности? Вопрос можно было бы сформулировать и в более общем виде: 'Почему человечество, в отличие от всего иного животного мира, имеет историю?' При этом можно полагать, что человечество пережило длительный доисторический период, в котором временная протяженность вообще не играла роли, ибо не было развития, и только в определенный момент произошел тот взрыв, который породил динамическую структуру и положил начало истории человечества.

В настоящее время наиболее вероятный ответ на этот вопрос представ-ляется в следующем виде: в определенный момент, именно в тот, с которого мы можем говорить о культуре, человечество связало свое существование с наличием постоянно расширяющейся ненаследственной памяти - оно сде-

¹ Переписка Моды... М., 1791. С. 235.

² Сатиры и другие стихотворческие сочинения князя Антиоха Кантемира. СПб., 1762. С. 32.

501

лалось получателем информации (в доисторический период оно было лишь носителем информации, постоянной и генетически данной). А это потребовало постоянной актуализации кодирующей системы, которая все время должна присутствовать в сознании и адресата, и адресанта как деавтоматизированная система. Последнее обусловило возникновение особого механизма, который, с одной стороны, обладал бы определенными гомеостатическими функциями в такой мере, чтобы сохранять единство памяти, оставаться самим собой, а с другой, постоянно обновлялся бы, деавтоматизируясь во всех звеньях и этим предельно повышая свою способность впитывать информацию. Потреб-ность постоянного самообновления, того, чтобы, оставаясь собой, становиться другим, составляет один из основных рабочих механизмов культуры.

Взаимное напряжение этих тенденций делает культуру объектом, и ста-тическая, и динамическая модель которого в равной мере справедливы, определяясь исходными аксиомами описания.

Наряду с оппозицией старого и нового, неизменного и подвижного в сис-теме культуры имеется еще одно коренное противоположение - антитеза един-ства и множественности. Мы уже отмечали, что неоднородность внутренней организации составляет закон существования культуры. Наличие различно ор-ганизованных структур и разных степеней организованности - необходимое условие работы механизма культуры. Мы не можем назвать ни одной истори-чески реальной культуры, все уровни и подсистемы которой были бы органи-зованы на строго одинаковой структурной основе и синхронизированы в своей исторической динамике. С потребностью структурного разнообразия, видимо, связано то, что каждая культура, помимо внекультурного фона, расположен-ного ниже ее уровня, выделяет специальные сферы, иначе организованные, ко-торые оцениваются в аксиологическом отношении весьма высоко, хотя и стоят вне общей системы организации. Таков монастырь в средневековом мире, поэ-зия в концепции романтизма, мир цыган или театральных кулис в петербург-ской культуре XIX в. и многие другие примеры островков 'другой' организа-ции в общем культурном массиве, цель которых - повышение величины струк-турного разнообразия, преодоление энтропии структурного автоматизма. Таковы временные визиты члена какого-либо культурного коллектива в иную социальную структуру: чиновников в артистическую среду, помещиков - на зиму в Москву, горожан - на лето в деревню, русских дворян - в Париж или Карлсбад. Такова же, как показал М. М. Бахтин, была функция карнавала в средневековом высоконормированном быту¹.

И тем не менее культура нуждается в единстве. Для реализации своей общественной функции она должна выступать в качестве структуры, подчи-ненной единым конструктивным принципам. Это единство возникает следу-ющим образом: на определенном этапе развития для культуры наступает момент самосознания - она создает свою собственную модель. Эта модель определяет унифицированный, искусственно схематизированный облик, воз-веденный до уровня структурного единства. Наложенный на реальность той или иной культуры, он оказывает на нее мощное упорядочивающее воздей-

¹ См.: Бахтин М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса. М., 1965.

502

ствие, дезорганизовывая ее конструкцию, внося стройность и устраняя про-тиворечия. Заблуждение многочисленных историй литературы - в том, что автоосмысляющие модели культур типа 'концепция классицизма в трудах теоретиков XVII-XVIII вв.' или 'концепция романтизма в трудах роман-тиков', образующие особый уровень в системе эволюции культуры, изучаются в одном ряду с фактами творчества тех или иных писателей, что представляет ошибку с точки зрения логики.

Утверждения: 'Все различно и не может быть описано ни одной общей схемой' и 'Все едино, и мы сталкиваемся лишь с бесконечными вариациями в пределах инвариантной модели' - в разных видах постоянно повторяются в истории культуры от Екклезиаста и античных диалектиков до наших дней. И это не случайно - они описывают разные аспекты единого механизма культуры и неотделимы в своем взаимном напряжении от ее сущности.

Таковы, как представляется, основные черты той сложной семиотической системы, которую мы определяем как культуру. Функции ее - память, основная черта - самонакопление. На заре европейской цивилизации Ге-раклит писал: 'Психее присущ самовозрастающий логос'¹. Он указал на основное свойство культуры.

Некоторые наблюдения можно обобщить таким образом: структура в несемиотических системах (находящихся вне комплекса 'общество - комму-никация - культура') строится как наличие некоторого конструктивного принципа связи между элементами. Реализация данного принципа позволяет говорить о наличии данного структурного явления. Поэтому, коль скоро то или иное явление уже существует, для него нет альтернативы в пределах его качественной определенности. Оно может иметь данную структуру, то есть быть собой, или не иметь ее - не быть собой. Иных возможностей у него нет. С этим связано то, что структура в несемиотических системах может быть лишь носителем константного количества информации.

Созданный человечеством семиотический механизм культуры устроен принципиально иначе: вводятся противоположные и взаимно альтернативные структурные принципы. Их отношения, расположение тех или иных элементов в возникающем при этом структурном поле создают ту структурную упоря-доченность, которая позволяет сделать систему средством хранения инфор-мации. Существенно при этом, что фактически заданы не те или иные определенные альтернативы, количество которых всегда было бы конечно и для данной системы постоянно, а сам принцип альтернативности, для которого все конкретные оппозиции данной структуры - лишь интерпретации на определенном уровне. В результате любая пара элементов, локальных упо-рядоченностей, частных или общих структур или целых семиотических систем получает значение альтернативы и образует структурное поле, которое может заполняться информацией. Таким образом, возникает система с лавинооб-разным возрастанием информационных возможностей.

Лавинообразность культуры не исключает того, что отдельные ее ком-поненты, иногда очень существенные, могут выступать как стабилизирован-

¹ Цит. по: Античные философы: Свидетельства, фрагменты, тексты / Сост. А. А. Авитисьян. Киев, 1955. С. 27.

503

ные. Так, например, динамика естественных языков настолько медленнее темпа развития остальных семиотических систем, что в паре с любой из них они выступают как синхронно-стабилизированные системы. Но культура и из этого 'выжимает' информацию, создавая структурную пару 'неподвиж-ное/динамическое'.

Лавинообразный характер культуры создал человечеству преимущества перед всеми другими живыми популяциями, существующими в условиях ста-бильного объема информации. Однако у этого процесса есть и теневая сторона: культура так же жадно поглощает ресурсы, как и производство, и так же раз-рушает окружающую среду. Скорость ее развития далеко не всегда диктуется реальными потребностями человека - в игру вступает внутренняя логика убы-стряющейся смены работающих механизмов информации. При этом в целом ряде областей (научная информатика, искусство, массовая информация) воз-никают кризисные явления, порой приводящие целые завоеванные культурой сферы на грань полного выпадения из системы общественной памяти.

'Самовозрастание логоса' всегда вызывало лишь положительную оценку. Сейчас становится очевидным, что при этом с неизбежностью возникает меха-низм, который своей сложностью и темпом роста может подавить этот же логос.

В культуре, бесспорно, еще много резервов. Но для их использования необходимо гораздо более ясное представление о ее внутреннем механизме, чем то, которым мы пока располагаем.

Как мы уже отмечали, хотя язык и выполняет определенную коммуни-кативную функцию, в пределах которой он может изучаться как изолированно функционирующая система, в системе культуры ему отводится еще и другая роль: он вооружает коллектив презумпцией коммуникабельности.

Языковая структура отвлекается от языкового материала, получает само-стоятельность и переносится на все возрастающий круг явлений, которые начинают в системе человеческих коммуникаций вести себя как языки и тем самым становятся элементами культуры. Любая реальность, вовлекаемая в сферу культуры, начинает функционировать как знаковая. Если же она уже имела знаковый характер (ибо любой подобный квазизнак в социальном отношении - бесспорная реальность), то становится знаком знака. Презумп-ция языка, будучи направлена на аморфный материал, превращает его в язык, направляясь на языковую систему, порождает метаязыковые явления. Так, XX век породил не только научные метаязыки, но и металитературу, метаживопись (живопись о живописи) и, видимо, движется к созданию метакультуры - всеобъемлющей метаязыковой системы второго ряда. Подобно тому как научный метаязык не посвящен решению проблем данной науки по содержанию и имеет собственные цели, современные 'метароман', 'ме-таживопись' и 'метакинематограф' логически располагаются на ином ие-рархическом уровне, чем соответствующие явления первого ряда, и пресле-дуют иные цели. Рассматриваемые в одном ряду, они действительно выглядят так же странно, как логическая задача в ряду инженерных решений.

Возможность самоудвоения метаязыковых образований неограниченного числа уровней образует, наряду с вовлечением в сферу коммуникации все новых объектов, информационный резерв культуры.

1971

Тезисы к семиотическому изучению культур¹(в применении к славянским текстам)

1. При изучении культуры исходной является предпосылка, что вся дея-тельность человека по выработке, обмену и хранению информации обладает известным единством. Отдельные знаковые системы, хотя и предполагают имманентно организованные структуры, функционируют лишь в единстве, опираясь друг на друга. Ни одна из знаковых систем не обладает механизмом, который обеспечивал бы ей изолированное функционирование. Из этого вытекает, что наряду с подходом, который позволяет построить серию от-носительно автономных наук семиотического цикла, допустим и другой, с точки зрения которого все они рассматривают частные аспекты семиотики культуры, науки о функциональной соотнесенности различных знаковых систем. С этой точки зрения особый смысл получают вопросы об иерархи-ческом построении языков культуры, распределении сфер между ними, о случаях, когда эти сферы перекрещиваются или только граничат.

1.1. При исследованиях семиотико-типологического характера понятие культуры воспринимается как исходное. При этом следует различать взгляд на культуру с ее собственной точки зрения и с точки зрения составления описывающей ее научной метасистемы. С первой позиции, культура будет иметь вид некоторой отграниченной области, которой противостоят вне ее лежащие явления человеческой истории, опыта или деятельности. Таким образом, понятие культуры неотъемлемо связано с противопоставлением ее 'не-культуре'. То, по какому принципу это делается (антитеза истинной религии - ложной, просвещения - невежеству, принадлежности определен-ной этнической группе - невхождению в нее и т. п.), - принадлежит типу данной культуры. Однако само противопоставление включенности в некото-рую замкнутую сферу и исключенности из нее составляет значительную особенность осмысления понятия культуры с 'внутренней' точки зрения. При этом происходит характерная абсолютизация противопоставления: кажется, что культура не нуждается в своем 'внешнем' контрагенте и может быть понята имманентно.

1.1.1. С этой точки зрения определение культуры как области органи-зации (информации) в человеческом обществе и противопоставление ей дез-организации (энтропии) представляет собой одно из многих определений, даваемых 'изнутри' описываемого объекта; это еще раз свидетельствует, что наука (в данном случае - теория информации) в XX в. является не только метасистемой, но и входит в описываемый объект 'современная культура'.

¹ Тезисы написаны совместно с Вяч. Вс. Ивановым, А. М. Пятигорским, В. Н. То-поровым и Б. А. Успенским.

505

1.1.2. Оппозиция 'культура - природа' ('сделанное - несделанное') также представляет собой лишь частную, исторически обусловленную интер-претацию антитезы 'включенности' - 'выключенности'. Укажем на то, что распространенная в русской культуре начала XX в. (А. Блок) антитеза 'куль-тура - цивилизация' рассматривает культуру как организованное, но не человеком, а 'духом музыки', и, следовательно, 'исконное' построение. Признак же сделанности приписывается антиподу 'культура - цивилизация'.

1.2. С внешней точки зрения описания культура и не-культура представ-ляются как взаимообусловленные и друг в друге нуждающиеся области. Механизм культуры - это устройство, превращающее внешнюю сферу во внутреннюю: дезорганизацию в организацию, профанов - в просвещенных, грешников - в праведников, энтропию - в информацию. В силу того что культура живет не только противопоставлением внешней и внутренней сфер, но и переходом из одной области в другую, она не только борется с внешним 'хаосом', но и нуждается в нем, не только уничтожает его, но и постоянно создает. Одна из связей культуры с цивилизацией (и 'хаосом') состоит в том, что культура постоянно отчуждает в пользу своего антипода какие-то 'отработанные' элементы, превращающиеся в штампы и функционирующие в не-культуре. Таким образом в самой культуре осуществляется увеличение энтропии за счет предельной организации.

1.2.1. В связи с этим можно сказать, что каждому типу культуры соот-ветствует его тип 'хаоса', который совсем не первичен, однообразен и всегда сам себе равен, а представляет собой столь же активное создание человека, как и область культурной организации. Каждый исторически данный тип культуры имеет свой и только ему присущий тип не-культуры.

1.2.2. Область внекультурной не-организации может строиться как зер-кально обращенная сфера культуры или же как пространство, которое, с позиции наблюдателя, погруженного в данную культуру, предстает как не-организованное, но с внешней позиции оказывается областью иной органи-зации. Примером первого может быть реконструкция киевским монахом XII в. в 'Повести временных лет' языческих представлений. Она заставляет кудес-ника, участвующего в религиозном диспуте с христианами, на вопрос: 'Каци суть бози ваши, где живуть?' - отвечать: 'Живуть в безднах, суть же образом черни, крилаты, хвосты имуще'. Если в области культурно освоенного мира богам отводится 'верх', то во внележащем пространстве они располагаются внизу. После этого происходит отождествление внекультурного пространства с отрицательным 'нижним' миром в системе данной культуры ('Какый то богь, сьдя в безднЪ, то есть бЪесъ, а богь на небеси сЪдя'). Пример второго - утверждение летописца-полянина, что у древлян 'браци не бываху', после чего следует описание семейной организации, которая для летописца не брак, но для современного исследователя, конечно, им является.

1.2.3. Хотя культура, расширяя свои пределы, стремится полностью узур-пировать все внекультурное пространство, уподобить его себе, с позиции внешнего описания расширение сферы организации приводит к расширению сферы не-организации. Тесному миру эллинской цивилизации соответствовал и узкий круг окружающих его 'варваров'. Пространственный рост среди-земноморской античной цивилизации сопровождался ростом внекультурного

506

мира. (Разумеется, если отвлечься от понятий данного типа культуры, - никакого роста не происходило; тот или иной народ мог жить как до того, когда становился известным миру римской цивилизации, так и после. Однако, с точки зрения данной культуры, 'предполье' ее неуклонно расширялось.) Характерно, что XX век, исчерпав резервы пространственного расширения культуры (все географическое пространство стало 'культурным', 'предполье' исчезло), обратился к проблеме подсознания, конструируя новый тип проти-вопоставленного культуре пространства. Противопоставление сферам подсо-знания, с одной стороны, и космоса, с другой, столь же существенно для понимания внутренней структуры культуры XX в., как противопоставления Руси и степи для XII в. или народа и интеллигенции для русской культуры второй половины XIX столетия. Как факт культуры проблема подсознания не столько открытие, сколько создание XX века.

1.2.4. Оппозиция 'культура - внекультурное пространство' представляет собой минимальную единицу на данном уровне. Практически дана парадигма внекультурных пространств ('детское', 'экзотически-этническое' с точки зре-ния данной культуры, 'подсознательное', 'патологическое' и пр.). Анало-гичным образом строятся описания различных народов в средневековых текстах: в центре располагается некоторое нормальное 'мы', которому про-тивопоставлены другие народы как парадигматический набор аномалий.

1.3. Активная роль внешнего пространства в механизме культуры прояв-ляется, в частности, в том, что определенные идеологические системы могут связывать культурообразующее начало именно с внешней, неорганизованной сферой, противопоставляя ей внутреннюю, упорядоченную область как куль-турно мертвую. Так, в славянофильском противопоставлении России и Запада первая отождествляется с внешней, не нормализованной, культурно не осво-енной, но составляющей зерно будущей культуры сферой. Запад же мыслится как мир замкнутый и упорядоченный, то есть 'культурный' и культурно мертвый одновременно.

1.3.1. Таким образом, с позиции внешнего наблюдателя культура будет представлять не неподвижный синхронно сбалансированный механизм, а дихотомическое устройство, 'работа' которого будет реализовываться как агрессия упорядоченности в сферу неупорядоченного и противонаправленное вторжение неупорядоченного в область организации. В разные моменты исторического развития может доминировать та или иная тенденция. Инкор-порация в культурную сферу текстов, пришедших извне, оказывается иногда мощным стимулирующим фактором культурного развития.

1.3.2. Игровые соотношения культуры и ее внешней сферы должны учи-тываться при изучении культурных влияний и связей. Если в периоды ин-тенсивного воздействия культуры на внешнюю сферу она усваивает сходное с собой, то есть то, что, с ее позиции, распознается как факт культуры, то в моменты экстенсивного развития она впитывает те тексты, для дешифровки которых не имеет средств. Широкое вторжение в европейскую культуру XX в. детского искусства, архаического и средневекового искусства или искусства дальневосточных или африканских народов связано с тем, что тексты эти вырываются из свойственного им исторического (или психологического) кон-

507

текста. На них смотрят глазами 'взрослого' или европейца. Для того, чтобы играть активную роль, они должны восприниматься как 'странные'.

1.3.3. Культурная функция напряжения между внутренним (замкнутым) и внешним (разомкнутым) пространствами отчетливо проявляется, в частности, в структуре жилища (и других построек). Создавая дом, человек тем самым отгораживает часть пространства, которая - в отличие от внешней сферы - воспринимается как культурно освоенная и упорядоченная. Однако это ис-ходное противопоставление приобретает культурный смысл лишь на фоне постоянных и противоположно направленных его нарушений. Так, с одной стороны, замкнутое 'домашнее' пространство начинает восприниматься не как антипод внешнего мира, а в качестве его модели и аналога (например, храм как образ вселенной). В этом случае упорядоченность храмового про-странства переносится на внешний мир, подавляя сферу неупорядоченности (агрессия внутреннего пространства вовне). С другой стороны, некоторые свойства внешнего мира проникают во внутренний. С этим связано стремление выделить в доме 'дом дома' (например, алтарное пространство - внутренняя сфера внутренней сферы). Крайне интересный пример 'игры' между внут-ренним и внешним пространствами здания как аналогами к напряжению между соответствующими культурными сферами дает архитектура барокко. Создание структур, 'перехлестывающих' через границы (картины, выходящие из рам, статуи, сходящие с пьедесталов, система парного соотнесения окон и зеркал, вводящая внешний пейзаж в интерьер), создает обоюдные прорывы культурной сферы в хаос и хаоса в культурную сферу.

2. Таким образом, культура строится как иерархия семиотических систем, с одной стороны, и многослойное устройство окружающей ее внекультурной сферы. Однако бесспорно, что именно внутренняя структура, состав и соот-несение частных семиотических подсистем определяют тип культуры в первую очередь.

2.1. В соответствии со сказанным выше, соотношение нескольких культур может образовывать также функциональное или структурное единство с точки зрения более широких контекстов (генетических, ареальных и пр.). Такой подход оказывается особенно плодотворным при решении задач сравнитель-ного изучения культуры, в частности культур славянских народов. Склады-вание внутренней парадигмы культур или распределение их в поле структур-ной оппозиции: 'внутренняя область культуры - внешняя область культуры' позволяет решить ряд вопросов как соотношения отдельных славянских культур между собой, так и отношения их к культурам иных ареалов.

3. Фундаментальное понятие современной семиотики - текст - может считаться объединяющим звеном между общесемиотическими и специально славяноведческими штудиями. Текст - носитель целостного значения и це-лостной функции (если различать позицию исследователя культуры и позицию ее носителя, то с точки зрения первого текст выступает как носитель целостной функции, а с позиции второго - целостного значения). В этом смысле он может рассматриваться как первоэлемент (базисная единица) культуры. Со-отнесенность текста с целым культуры и ее системой кодов проявляется в том, что на разных уровнях одно и то же сообщение может представать как текст, часть текста или совокупность текстов. Так, 'Повести Белкина' Пуш-

508

кина могут рассматриваться как целостный текст, как совокупность текстов или же в качестве части единого текста 'русская повесть 1830-х гг.'.

3.1. Понятие 'текст' употребляется в специфически семиотическом зна-чении и, с одной стороны, применяется не только к сообщениям на естест-венном языке, но и к любому носителю целостного ('текстового') значения - обряду, произведению изобразительного искусства или музыкальной пьесе. С другой стороны, не всякое сообщение на естественном языке представляет собой текст с точки зрения культуры. Из всей совокупности сообщений на естественном языке культура выделяет и учитывает лишь те, которые могут быть определены как некоторый речевой жанр, например 'молитва', 'закон', 'роман' и прочее, то есть обладают некоторым целостным значением и выполняют единую функцию.

3.2. Текст как объект изучения может рассматриваться в свете следующих проблем.

3.2.1. Текст и знак. Текст как целостный знак, текст как последователь-ность знаков. Второй случай, как хорошо известный из опыта лингвистиче-ского изучения текста, порой рассматривается в качестве единственно воз-можного. Однако в общей модели культуры существен и другой тип текстов, в котором понятие текста выступает не как вторичное, производное от цепочки знаков, а в качестве первичного. Текст этого типа не дискретен и не распадается на знаки. Он представляет собой целое и членится не на отдельные знаки, а на дифференциальные признаки. В этом смысле можно обнаружить далеко идущее сходство между первичностью текста в таких современных звукозрительных системах массовой коммуникации, как кино и телевидение, и ролью текста для тех систем, где, как в математической логике, метаматематике и теории формализованных грамматик, под языком понима-ется некоторое множество текстов. Принципиальное различие между этими двумя случаями первичности текста заключается, однако, в том, что для звукозрительных систем передачи информации и таких более ранних по сравнению с ними систем, как живопись, скульптура, танец (и пантомима), балет, первичным может быть непрерывный текст (все полотно картины или ее фрагмент, в случае, если на картине вычленяются отдельные знаки), тогда как в формализованных языках текст всегда может быть представлен как цепочка дискретных символов, задаваемых в качестве элементов исходного алфавита (набора или словаря).

Ориентация на такие дискретные модели формализованных языков (то есть на дискретный случай передачи информации), характерная для лингвистики первой половины нашего века, сменяется в современной семиоти-ческой теории вниманием к непрерывному тексту как первоначальной дан-ности (то есть к недискретным случаям передачи информации) именно тогда, когда в самой культуре все большее значение приобретают системы общения, пользующиеся преимущественно непрерывными текстами. Для телевидения основной единицей является элементарная жизненная ситуация, до момента передачи (или снятия телефильма) априорно неизвестная и неразложимая на элементы. Но для звукозрительной техники массовой коммуникации (кино и телевидения, в том числе и для телефильмов) характерно и соединение обоих способов. Кино совсем не отказывается от дискретных знаков, прежде

509

всего от знаков устного языка и других обиходных языков (в частности, получаемых им в качестве 'предкамерного' или 'докинематографического' материала от других систем, типологически более ранних), но включает их в целостные тексты (распятие в сцене в церкви в кинофильме 'Пепел и алмаз' А. Вайды само по себе выступает в качестве дискретного символа, но оно переосмысляется в контексте всего кадра, где оно соотнесено с героем фильма).

Сходное включение дискретных знаков, чаще всего перенятых из других (архаичных) систем, в непрерывный текст может быть обнаружено в исто-рически более ранних зрительных системах - в частности, в живописи, - где образ человека на мировом дереве, центральный для значительного числа мифологических и ритуальных традиций (в том числе древнейших славянских), или другие ему эквивалентные образы могут быть сохранены в качестве центра композиции. Во всех подобных случаях можно видеть проявление общей закономерности эволюции семиотических систем, при которой неко-торый знак или целое сообщение (или фрагмент сообщения) может включаться в текст другой знаковой системы в качестве его составной части и сохраняться в дальнейшем преимущественно в качестве такового (следовательно, со сдви-нутой функцией - эстетической, а не мифологической или ритуальной, как в приведенных примерах). Последнее обобщение может представить интерес и для обоснования таких методов реконструкции древнейших семиотических систем, которые основаны на восстановлении знаков (а иногда и текстов) архаической системы (например, праславянской мифологии) на основании их позднейших рефлексов, включаемых в состав фольклорных и других текстов, сохраняемых в исторической традиции. Вместе с тем с указанной точки зрения анализ современных средств массовой коммуникации в их соотношении с исторически предшествующими им системами органически включается в срав-нительное изучение языков культуры (закономерными оказываются, напри-мер, такие темы для исследования, как соотношение фильмов Вайды с тра-дицией польского барокко - не только в плане эмоциональной атмосферы произведения, но и по характеру выбираемого 'докинематографического' материала).

Выбор дискретного метаязыка дифференциальных признаков типа: верх-ний - нижний, левый - правый, темный - светлый, черный - белый, для описания таких непрерывных текстов, как живописные или кинематографи-ческие, сам по себе может рассматриваться как проявление архаизирующих тенденций, налагающих на непрерывный текст языка-объекта метаязыковые категории, более характерные для архаических систем двоичной символиче-ской классификации (типа мифологических и ритуальных). Но нельзя считать исключенным то, что в качестве архетипических признаки этого рода сохра-няются и при создании и восприятии непрерывных текстов.

Таким образом, доминирование текстов дискретного или недискретного типа может быть связано с определенным этапом развития культуры. Однако следует подчеркнуть, что обе эти тенденции могут быть представлены и как синхронно сосуществующие. Напряжение между ними (например, конфликт слова и рисунка) составляет один из наиболее постоянных механизмов куль-туры как целого. Господство одного из них возможно не как полное подав-

510

ление противоположного типа, а лишь в форме ориентированности культуры на определенные текстовые структуры как доминирующие.

3.2.2. Текст и проблема 'адресант - адресат'. В процессе культурной коммуникации особое значение приобретает проблема 'грамматики говоря-щего' и 'грамматики слушающего'. Как отдельные тексты могут создаваться с ориентацией на 'позицию говорящего' или 'позицию слушающего', так подобная направленность может быть присуща и определенным культурам в целом. Примером культуры, ориентированной на слушателя, будет такая, в которой аксиологическая иерархия текстов располагается так, что понятия 'наиболее ценный' и 'самый понятный' совпадают. В этом случае специфика вторичных надъязыковых систем будет в наименьшей степени выражена - тексты будут стремиться к минимальной условности, имитировать 'непостроенность', сознательно ориентируясь на тип 'голого' сообщения на естест-венном языке. Летопись, проза (в особенности очерк), газетная хроника, документальный фильм, телевидение будут занимать высшие ценностные ступени. 'Достоверное', 'истинное', 'простое' будут рассматриваться как высшие аксиологические характеристики.

Культура, ориентированная на говорящего, в качестве высшей ценности имеет сферу замкнутых, малодоступных или вообще непонятных текстов. Это культура эзотерического типа. Профетические и жреческие тексты, глоссола-лии, специфические виды поэзии занимают в ней высшее место. Ориентация культуры на 'говорящего' или 'слушающего' будет проявляться в том, что в первом случае аудитория моделирует себя по образцу создателя текстов (читатель стремится приблизиться к идеалу поэта), во втором - отправитель строит себя по образцу аудитории (поэт стремится приблизиться к идеалу читателя). Диахронное развитие культуры также можно рассматривать как движение внутри того же коммуникационного поля. Примером движения от установки на говорящего к установке на слушающего в индивидуальной эволюции писателя может быть творчество такого поэта, как Пастернак. В период создания первой редакции книг 'Поверх барьеров', 'Сестра моя - жизнь', 'Темы и вариации' основным для поэта было монологическое вы-сказывание, стремившееся к точности выражения собственного видения мира со всеми обусловленными им особенностями семантической (а иногда и синтаксической) структуры поэтического языка. В поздних произведениях доминирует диалогическая установка на собеседника - слушающего (на потенциального читателя, который должен понять все ему сообщаемое). Особенно наглядно контраст между двумя манерами выступает в тех случаях, когда писатель двумя способами пробует передать одно и то же впечатление (два варианта стихотворения 'Венеция' и два прозаических описания того же первого впечатления от Венеции 'в Охранной грамоте' и в автобиографии 'Люди и положения'; два варианта стихотворения 'Импровизация', 1915, и 'Импровизация на рояле', 1946). О том, что подобное движение может быть истолковано в свете не только индивидуальных причин, но и как некоторая закономерность в развитии европейского авангарда, свидетельст-вует творческое движение Маяковского, Заболоцкого, поэтов чешского аван-гарда. Вообще говоря, путь от установки на говорящего к установке на слушающего не является единственно возможным; из современников Пастер-

511

нака обратное развитие характерно в особенности для Ахматовой ('Поэма без героя' в сравнении с более ранними произведениями).

3.2.3. Следует выяснить, в какой степени выделение двух полярных типов литературных и художественных стилей типа оппозиций: ренессанс - барок-ко, классицизм - барокко, классицизм - романтизм, по отношению к сла-вянским литературам разных периодов, отчетливее всего намеченное Юлиа-ном Кржижановским, может быть соотнесено с типом культуры, обусловлен-ным установкой либо на говорящего, либо на слушающего (к первому типу могли бы принадлежать, например, раннее средневековье, барокко, роман-тизм, литература авангарда - Młoda Polska - и т. п.). Внутри каждой из таких оппозиций в свою очередь возможны различения, проводимые по аналогичному признаку (с чем можно связать наличие таких промежуточных типов, как маньеризм). С поздней хронологией включения в славянские культуры стилей, ориентированных на слушающего, можно связать в ряде случаев наличие внутри этих стилей черт, более близких к стилям с установкой на говорящего (барокко внутри славянского позднего возрождения и т. п.). Общие черты, связывающие стили с установкой на говорящего, позволяют поставить вопрос о далеко идущих стилистических сходствах (например, в отдельных стихотворениях Норвида из цикла 'Vade mecum' и Цветаевой) независимо от абсолютной хронологии.

3.2.4. Поскольку в канал коммуникации между отправителем и адресатом в культурах, обладающих средствами внешней фиксации сообщения, встроена память, различается потенциальный адресат ('далекий мой потомок' в стихах Баратынского) и адресат актуальный. Совокупность актуальных адресатов связана с отправителем обратной связью. В частности, с помощью такой совокупности осуществляется коллективный отбор из всего множества текстов некоторых, соответствующих эстетическим нормам эпохи, поколения, соци-альной группы. Механизм такого отбора может моделироваться с помощью аппарата, близкого к тому, который разработан в кибернетической модели эволюции. Поскольку с теоретико-информационной точки зрения количество информации определяется для данного текста по отношению ко всему мно-жеству текстов, в настоящее время можно более отчетливо описать реальную роль 'малых писателей' в коллективном отборе, подготавливающем возник-новение текста, несущего максимум информации. Индивидуальный отбор, производимый писателем (и отражаемый, например, в черновиках), может рассматриваться как продолжение коллективного отбора, иногда им направ-ляемое, но часто от него отталкивающееся. С этой точки зрения полезным может оказаться и исследование факторов, препятствующих отбору.

С наличием памяти в канале коммуникации можно связать и отражение в структуре жанров коммуникационных особенностей, восходящих иногда к предшествующему периоду ('память жанра', по М. М. Бахтину).

4. Определяя культуру как некоторый вторичный язык, мы вводим понятие 'текст культуры', текст на данном вторичном языке. Поскольку тот или иной естественный язык входит в язык культуры, возникает вопрос о соот-ношении текста на естественном языке и словесного текста культуры. Здесь возможны следующие соотношения:

512

а) Текст на естественном языке не является текстом данной культуры. Таковы, например, для культур, ориентированных на письменность, все текс-ты, социальное функционирование которых подразумевает устную форму. Все высказывания, которым данная культура не приписывает ценности и значения (например, не хранит), с ее точки зрения текстами не являются¹.

б) Текст на данном вторичном языке одновременно является текстом на естественном языке. Так, стихотворение Пушкина - одновременно текст на русском языке.

в) Словесный текст культуры не является текстом на данном естественном языке. Он может при этом быть текстом на другом естественном языке (латинская молитва для славянина) или же образовываться путем незаконо-мерной трансформации того или иного уровня естественного языка (ср. функ-ционирование подобных текстов в детском творчестве)².

В поэтических текстах Хлебникова есть такие фрагменты, которые по своей фонологической структуре ('бобэоби'), морфологическому или лекси-ческому составу ('лукает луком', 'смеянствует смехами' и другие неологизмы, основанные на воскрешении архаического приема figura etymologica, харак-терного для славянской поэзии начиная с древнейшего периода) и синтакси-ческим конструкциям ('ты стоишь что делая') не принадлежат к правильно построенным текстам с точки зрения общего языка.

Но каждый такой фрагмент, благодаря вхождению его в текст, призна-ваемый в качестве отмеченного с точки зрения поэзии, тем самым становится и фактом истории языка русской поэзии. Аналогичные явления на более ранних этапах эволюции можно отметить по отношению к тем формам фольклора, например небывальщинам и нелепицам, где нарушение семанти-ческих норм, принятых в общем языке, становится основным принципом композиции.

4.0.1. Существенным является вопрос о построении типологии культур в связи с соотнесением текста и функции. Под текстом понимается только такое сообщение, которое внутри данной культуры составлено по опреде-ленным порождающим правилам. В более общем виде это положение при-менимо к любой семиотической системе. Внутри другого языка или другой системы языков то же сообщение текстом может не являться. Здесь можно видеть общесемиотический аналог языкового понятия грамматической пра-вильности, кардинально важного для современной теории формальных грам-матик. Не всякое языковое сообщение является текстом с точки зрения культуры, и обратно - не всякий текст с точки зрения культуры представляет собой правильное сообщение на естественном языке.

4.1. Традиционная история культуры учитывает для каждого хронологи-ческого среза только 'новые' тексты, тексты, созданные данной эпохой. В реальном же существовании культуры всегда наряду с новыми функцио-нируют тексты, переданные данной культурной традицией или занесенные

¹ Следует отличать не-текст от 'анти-текста' данной культуры: высказывание, ко-торое не хранят, от высказывания, которое уничтожают.

² Редки, но возможны случаи, когда осознание того или иного сообщения как текста на данном языке определяется фактом принадлежности к тексту культуры.

513

извне. Это придает каждому синхронному состоянию культуры черты куль-турного полиглотизма. Поскольку на разных социальных уровнях скорость культурного развития может быть неодинаковой, синхронное состояние куль-туры может включать в себя ее диахронию и активное воспроизведение 'старых' текстов. Сравним, например, живое бытование допетровской куль-туры у русских старообрядцев XVIII-XIX вв.

5. Место текста в текстовом пространстве определяется как отношение данного текста к совокупности потенциальных текстов.

5.0.1. Связь семиотического понятия текста с традиционными филологи-ческими задачами особенно ярко видна на примере славяноведения как науки. Объектом славяноведческих изучений неизменно являлась некоторая сумма текстов. Но по мере движения научной мысли и лежащего в основе ее общего движения культуры одни и те же произведения могут то приобретать, то терять способность выступать в качестве текстов. Показательный пример в этом отношении - литература Древней Руси. Если объем источников здесь сравнительно стабилен, то список текстов существенно варьируется от одной научной школы к другой и от одного исследователя к другому, поскольку отражает сформулированное или имплицитное понятие текста, всегда корре-лирующее с концепцией древнерусской культуры. Источники, не удовлетво-ряющие этому понятию, переводятся в разряд 'не-текстов'. Наглядный при-мер - колебания в отнесении тех или иных произведений к художественным текстам, в зависимости от различного наполнения понятия 'художественная культура средневековья'.

5.1. Широкое понимание науки о текстах согласуется с традиционными приемами славяноведения, которое и прежде обнимало и синхронно толкуемые славянские тексты (например, церковнославянские), и сравниваемые в диа-хроническом плане тексты различных периодов. Представляется важным подчеркнуть при этом, что широкий типологический подход снимает абсо-лютность противопоставления синхронии и диахронии. В этой связи стоит отметить особую функцию языков, претендующих на роль основного инстру-мента межъязыкового общения и связующего звена между разными эпохами хотя бы в определенных частях славянского ареала, и прежде всего роль церковнославянского языка и текстов, написанных на разных его изводах. Поэтому наряду с соотношением синхронии и диахронии можно выдвинуть и проблему панхронического функционирования языка (в данном конкретном случае церковнославянский язык играл прежде всего роль языка православ-ного общения). Это тем более представляется существенным, что по отно-шению к абсолютной шкале времени разные славянские культурные традиции организованы по-разному (ср., с одной стороны, обилие пережитков праславянской древности в восточнославянской области в той сфере, которую можно назвать 'низовой культурой', с другой стороны - вхождение некоторых ареалов, в частности западнославянских и части южнославянских, в другие культурные зоны), что обуславливает дискретность в структуре диахронии этих славянских культур в отличие от непрерывности других традиций.

5.2. Для исторической реконструкции, применительно к славянским текс-там, синхронное сравнение текстов, принадлежащих к разным славянским языковым традициям, в ряде случаев может дать больше, чем сопоставление

514

внутри одного эволюционного ряда; на этом пути возможно получение плодотворных результатов при решении традиционной для филологии задачи реконструкции не дошедших до исследователя текстов. Для минимальных текстов - комбинации морфем в словах или отдельных морфем - такой подход практически реализуется в сравнительно-историческом славянском языкознании. В настоящее время его можно расширить на всю область реконструкции славянских древностей - от метрики до жанровых характе-ристик фольклорных текстов, мифологии, ритуала, понимаемого как текст, музыки, одежды, орнамента, быта и пр. Обилие разнообразных воздействий других традиций по отношению к позднейшим периодам (например, восточ-ных и позднее - западноевропейских форм одежды по отношению к истории костюмов восточнославянских народов) делает диахроническое развитие в большой степени прерывным (связанным с далеко идущими нарушениями традиций). Для цели восстановления исходных общеславянских форм анализ этого развития может быть важен главным образом в аспекте вычленения позднейших наслоений. Более эффективным способом решения той же задачи диахронического расслоения и проекции древнейшего пласта на общеславян-ский период может оказаться сопоставление синхронных срезов каждой из славянских традиций,

5.2.1. Реконструкцией текстов практически занимаются все филологи - от специалистов по славянским древностям и фольклору до исследователей литературы нового времени (реконструкция авторского замысла или художе-ственного произведения, восстановление утраченных текстов и их частей, реконструкция читательского восприятия по отзывам современников, рекон-струкция устных источников и их места в системе письменной культуры; при изучении истории театра и актерской игры объектом исследования являются прежде всего реконструкции и т. д.). В известной мере всякое чтение поэти-ческой рукописи есть реконструкция творческого процесса и последовательное снятие пластов заполнения, сравним подход к чтению рукописи как рекон-струкции в пушкиноведческой текстологии в 1920-1940 гг. Накопленный в разных областях славянской филологии эмпирический материал позволяет поставить вопрос о создании общей теории реконструкции, основанной на единой системе постулатов и формализованных процедурах. Существенным представляется при этом сознательный подход к проблеме уровней рекон-струкции, представление о том, что разные уровни реконструкции требуют различных процедур и приводят к специфическим в каждом случае резуль-татам. Реконструкция может производиться на самом высшем уровне, чисто семантическом, который, в конечном счете, переводим на язык некоторых универсалий.

При постановке же ряда задач может совершаться однотипный выход за пределы реконструируемого материала в другие структуры той же нацио-нальной культуры. По мере перекодирования семантических сообщений на более низких уровнях решаются все более специфические задачи, вплоть до таких, которые непосредственно связывают реконструкцию текста с лингвис-тическими исследованиями. Наиболее ощутимые результаты реконструкции достигнуты на крайних уровнях, соответствующих семиотическим категориям означаемого и означающего, что, возможно, связано с тем, что именно эти уровни в наибольшей мере соответствуют текстовой реальности, в то время как промежуточные уровни в большей мере соотнесены с принятой при описании метаязыковой системой.

5.2.2. Представление текста на естественном языке можно было бы описать, исходя из идеализированной схемы работы автомата, который преобразует текст, последовательно развертывая его от общего замысла к низшим уровням, причем каждому из уровней или некоторой комбинации разных уровней в прин-ципе может соответствовать запись текста с помощью выводящего устройства:

Общий замысел текста
	↓
Уровень крупных семантических блоков
	↓
Синтактико-семантическая структура фразы
	↓
Уровень слов
	↓
Уровень фонемных групп (слогов)
	↓
Уровень фонем

Если графическое выводящее устройство соответствует уровню фонем, то это означает, что сообщение, передаваемое с помощью этого устройства, представляет собой последовательность фонем, то есть в передатчике (пони-маемом согласно теоретико-информационной модели передачи сообщения) с каждой из фонем по кодовой таблице сопоставляется некоторый сигнал - буква; примером может быть буквенное письмо типа сербского. Если же выводящее устройство соответствует уровню общего замысла текста, то это означает, что сообщение, передаваемое с помощью этого устройства, пред-ставляет собой общую идею текста в еще не расчлененном виде, то есть в передатчике с этой идеей сопоставляется кодирующий ее символ (причем не исключено, что этот символ является единственным образующим весь код, или, тем самым, внесистемным знаком). В качестве примера можно привести такие общие символы, как, например, солярные знаки, изображения птиц и коней или комбинации всех этих трех символов в растительном оформлении, образующих единый текст; при этом по отношению к древнейшему периоду, совпадающему с праславянским, они представляли собой единый текст со строгим соотношением символов-элементов внутри него и с единой семан-тикой для всего текста и вполне определенной семантикой каждого элемента; в дальнейших же отражениях в отдельных славянских традициях (в орнаменте, например на прялках, на санях, возках; разных предметах утвари - ларцах, сундуках; в вышивках на одежде; в резных украшениях из дерева, в частности

516

на крышах жилищ; на ритуальных изделиях из теста - пирогах, караваях, на детских игрушках и т. д.) они выступают как части вторичного текста, построенного путем 'перемешивания' первоначальных составных частей, утрачивающих свою синтаксическую функцию по мере забвения основной семантики текста. Для более раннего периода реконструкция текста, описы-вающего мировое дерево, светила над ним, птиц, животных, расположенных на нем и при нем, подтверждается наличием полностью совпадающих друг с другом словесных текстов разных жанров (заговоры, загадки, песни, сказки) во всех главных славянских традициях. Вместе с тем оказывается, что такая реконструкция текста соответствует, с одной стороны, общеиндоевропейской, произведенной без учета славянских данных на основе совпадения индо-иран-ских текстов с древнеисландскими, с другой стороны, типологически сходным текстам различных евразийских шаманских традиций.

5.2.3. Для подобных реконструкций даже при невозможности нахождения языковых элементов, воплощающих текст на низшем уровне, его семанти-ческая реконструкция облегчается благодаря типологическому сходству куль-турных комплексов, пользующихся практически единым набором основных семантических противопоставлений (типа восстановленных для праславянского: 'доля - недоля', 'жизнь - смерть', 'солнце - луна', 'земля - море' и т. д.). В указанных случаях может быть выдвинута и гипотеза о сходных возможностях социальной интерпретации подобных систем; в связи с этим следует отметить возможность включения в соответствующие куль-турные комплексы (понимаемые расширенно для древнейших периодов при определенном типе социальной организации) и таких проявлений социальных структур, как форма поселений и жилищ, правила, предписания и запреты, касающиеся допустимых и в особенности обязательных типов браков и связанных с ними черт функционирования терминов родства. Поэтому данные, полученные при применении структурных методов к реконструкции славян-ских древностей, оказываются существенными не только для истории культуры в узком смысле, но и для исследования ранних этапов социальной организации славян (в том числе и для интерпретации археологических данных). Этим еще раз подтверждается реальное единство славяноведения как науки о славянских древностях, понимаемых как единое семиотическое целое, и о позднейшей трансформации и дифференциации соответствующих традиций.

6. С семиотической точки зрения культуру можно рассматривать как ие-рархию частных семиотических систем, как сумму текстов и соотнесенного с ними набора функций или как некоторое устройство, порождающее эти тексты. При рассмотрении некоторого коллектива как более сложно построенного ин-дивида культура может быть осмыслена по аналогии с индивидуальным меха-низмом памяти как некоторое коллективное устройство по хранению и пере-работке информации. Семиотическая структура культуры и семиотическая структура памяти представляют собой функционально однотипные явления, расположенные на разных уровнях. Положение это не противоречит динамизму культуры: будучи в принципе фиксацией прошлого опыта, она может выступать и как программа, и как инструкция для создания новых текстов. Кроме того, возможно, при принципиальной ориентации культуры на будущий опыт, кон-струирование некоторой условной точки зрения, с которой будущее выступает

517

как прошлое. Например, создаются тексты, которые будут храниться потом-ками, люди, осмысляющие себя в качестве 'деятелей эпохи', стремятся совер-шать исторические поступки (деяния, которые в будущем станут памятью). Сравним стремление людей XVIII в. избирать героев античности в качестве программ своего поведения (образ Катона - своеобразный код, дешифрующий все жизненное поведение Радищева, включая самоубийство). Сущность куль-туры как памяти особенно наглядно проявляется на примере архаических текс-тов, в частности фольклорных.

6.0.1. Не только участники коммуникации создают тексты, но и тексты содержат в себе память об участниках коммуникации. Поэтому усвоение текстов иной культуры приводит к трансляции через века определенных структур личности и типов поведения. Текст может выступать в качестве свернутой программы целой культуры. Усвоение текстов из другой культуры приводит к явлению поликультурности, возможности, оставаясь в рамках одной культуры, избирать условное поведение в стиле другой. Явление это возникает лишь на определенных этапах общественного развития и в качестве внешнего знака имеет, в частности, возможность избирать тип одежды (ср. выбор между 'венгерским', 'польским' или 'русским' платьем в русской культуре конца XVII - начала XVIII в.).

6.0.2. Для периода, начинающегося с праславянского и доходящего в отдельных славянских традициях до нового времени, коллективный механизм хранения информации ('память') обеспечивает передачу от поколения к поколению фиксированных жестких схем текстов (метрических, транслин-гвистических и т. д.) и целых их фрагментов (lci communi по отношению к фольклорным текстам). Древнейшие знаковые системы этого типа, где лите-ратура сводится к воплощению передающихся по наследству мифологических сюжетов с помощью ритуальных формул, в плане социальной интерпретации могут быть синхронизированы с жестко детерминированными системами отношений, где все возможности исчерпаны правилами, соотнесенными с мифологическим прошлым и с циклическим ритуалом. Напротив, более раз-витые системы в коллективах, поведение которых регулируется памятью об их реальной истории, прямо соотносятся с типом литературы, где основным принципом становится поиск наименее статистически частых (и, следователь-но, несущих наибольшее количество информации) приемов. Сходные рассуж-дения можно было бы предложить и по отношению к другим областям культуры, где самое понятие развития (то есть направленности во времени) неотделимо от накопления и переработки информации, постепенно исполь-зующейся для внесения соответствующих корректив в программы поведения; этим объясняется регрессивная роль искусственной мифологизации прошлого, создающей миф вместо исторической реальности. В этом смысле типология отношений к общеславянскому прошлому может оказаться полезной для исследования наследия славянофилов и его роли. Можно учитывать возмож-ности такой диахронической трансформации индоевропейской культуры, ко-торая не всегда предполагает развитие в сторону усложнения организации (усложнение понимается при этом в чисто формальном плане как функция меры числа элементов, характеристик их порядка и связей между ними и мерности всей культуры). Современные исследования индоевропейских уста-

516

517

6.0.2. Для периода, начинающегося с праславянского и доходящего в отдельных славянских традициях до нового времени, коллективный механизм хранения информации ('память') обеспечивает передачу от поколения к поколению фиксированных жестких схем текстов (метрических, транслин-гвистических и т. д.) и целых их фрагментов (lосi communi по отношению к фольклорным текстам). Древнейшие знаковые системы этого типа, где лите-ратура сводится к воплощению передающихся по наследству мифологических сюжетов с помощью ритуальных формул, в плане социальной интерпретации могут быть синхронизированы с жестко детерминированными системами отношений, где все возможности исчерпаны правилами, соотнесенными с мифологическим прошлым и с циклическим ритуалом. Напротив, более раз-витые системы в коллективах, поведение которых регулируется памятью об их реальной истории, прямо соотносятся с типом литературы, где основным принципом становится поиск наименее статистически частых (и, следователь-но, несущих наибольшее количество информации) приемов. Сходные рассуж-дения можно было бы предложить и по отношению к другим областям культуры, где самое понятие развития (то есть направленности во времени) неотделимо от накопления и переработки информации, постепенно исполь-зующейся для внесения соответствующих корректив в программы поведения; этим объясняется регрессивная роль искусственной мифологизации прошлого, создающей миф вместо исторической реальности. В этом смысле типология отношений к общеславянскому прошлому может оказаться полезной для исследования наследия славянофилов и его роли. Можно учитывать возмож-ности такой диахронической трансформации индоевропейской культуры, ко-торая не всегда предполагает развитие в сторону усложнения организации (усложнение понимается при этом в чисто формальном плане как функция меры числа элементов, характеристик их порядка и связей между ними и мерности всей культуры). Современные исследования индоевропейских уста-

518

новлений в их отношении к праславянским позволяют поставить вопрос о возможности в некоторых случаях движения не в сторону увеличения коли-чества информации, а в сторону увеличения количества энтропии в общес-лавянских текстах, по сравнению с общеиндоевропейскими (а иногда и в отдельных славянских по сравнению с общеславянскими). В частности, ду-ально-экзогамные структуры, видимо, коррелирующие с двоичной символи-ческой классификацией, восстанавливаемой для праславянского, представляют собой более архаический пласт, чем структуры, восстанавливаемые для об-щеиндоевропейского; но это может объясняться не большей архаичностью славянского мира, а некоторыми вторичными процессами, приведшими к упрощению структур. Во всех таких случаях при реконструкции возникает задача снятия шума, наложенного на текст при передаче по диахроническому каналу связи между поколениями. В этой связи с явлениями, обнаруживаемыми во вторичных моделирующих системах, можно сравнить явное уменьшение сложности (и увеличение простоты) организации текста на морфологическом уровне при переходе от индоевропейского к (позднему) праславянскому пе-риоду действия закона открытых слогов (под простотой здесь понимается уменьшение числа элементов и правил их дистрибуции).

6.1. Для функционирования культуры и соответственно для обоснования необходимости применения при ее изучении комплексных методов, осново-полагающее значение имеет тот факт, что одна изолированная семиотическая система, сколь бы совершенно она организована ни была, не может составить культуры - для этого необходима в качестве минимального механизма пара соотнесенных семиотических систем. Текст на естественном языке и рисунок манифестируют наиболее обычную систему из двух языков, составляющую механизм культуры. Стремление к гетерогенности языков - характерная черта культуры.

6.1.1. В этой связи особую роль приобретает явление двуязычия, чрезвы-чайно важное для славянского мира и во многом определяющее специфику славянских культур. При всем разнообразии конкретных условий билингвизма в разных славянских областях, иной язык всегда выступал как иерархически высший, играя роль образца-эталона для формирования текстов. Ориентация на 'чужой' язык имеет место и тогда, когда в культуре происходит движение к демократизации языковых средств. Так, пушкинские слова о том, что учиться языку надо у московских просвирен, подразумевают обращение к народному языку, как к языку иному. Эта закономерность проявляется тогда, когда аксиологически высшей становится социально низшая система. Специ-фические функции второго славянского языка (обычно церковнославянского) в подобной паре структурно равноценных языков делают материал славянских культур и языков особенно ценным не только для исследования проблем двуязычия, но и для выяснения ряда процессов, гипотетически связываемых с двуязычием и многоязычием (возникновение романа и роль двуязычия и многоязычия для этого жанра, приближение к разговорному языку как одна из социальных функций поэзии; ср. идею 'обмирщения' языка русской поэзии в статьях Мандельштама).

6.1.2. На фоне бесспорных связей, установленных через посредство язы-ковых средств воплощения текстов, к кругу текстов, изучаемых науками

519

славяноведческого комплекса, могут быть отнесены тексты, написанные на заведомо неславянских языках, но функционально значимые в своей проти-вопоставленности соответствующим славянским (латинский язык научных сочинений Яна Гуса в отличие от старочешского, французский язык статей Тютчева). В этой связи особый интерес может представлять анализ латинских и итальянских текстов в сопоставлении со славянскими текстами времени ренессансного двуязычия в славянском мире (ср. характерные латинско-польские и итальянско-хорватские макаронические стихотворные тексты более позднего барочного времени), анализ французских текстов в сопоставлении с их русскими эквивалентами в русской литературе первой половины XIX в. (одно и то же стихотворение Баратынского на французском и русском языках, французские записи Пушкина в сравнении с - отчасти параллельными им - русскими его сочинениями и т. д.), французско-русское двуязычие, изобра-жаемое и используемое как художественный прием в русском романе XIX в.

6.1.3. Как система систем, базирующаяся, в конечном счете, на естествен-ном языке (это и имеется в виду в термине 'вторичные моделирующие системы', которые противопоставляются 'первичной системе', то есть есте-ственному языку), культура может рассматриваться как иерархия попарно соотнесенных семиотических систем, корреляция между которыми в значи-тельной степени реализуется через соотнесение с системой естественного языка. Связь эта особенно наглядно выступает при реконструкции праславянских древностей в силу большего синкретизма архаических культур (ср. связь определенных ритмических, мелодических типов с метрическими, в свою очередь обусловленными правилами синтаксической акцентологии; прямое отражение обрядовых функций в языковых обозначениях таких эле-ментов ритуальных текстов, как названия обрядовой еды).

6.1.4. Положение о недостаточности только естественного языка для по-строения культуры можно связать с тем, что и сам естественный язык не пред-ставляет собой строго логической реализации одного структурного принципа.

6.1.5. Степень осознания единства всей системы систем внутри данной куль-туры различна, что само по себе может рассматриваться в качестве одного из критериев типологической оценки данной культуры. Эта степень очень высока в богословских построениях средневековья и в тех позднейших культурных движениях, где, как у гуситов, можно видеть возврат к той же архаической концепции единства культуры, наполняемой новым содержанием. Однако, с точки зрения современного исследователя, культура, представители которой мыслят ее как единую, оказывается устроенной более сложным образом: внутри средневековой культуры выделяется пласт открытых М. М. Бахтиным 'неофи-циальных карнавальных явлений' (на славянской почве продолжающихся в таких текстах, как старочешская мистерия 'Unguentarius'); в гуситской лите-ратуре обнаруживается значимое противопоставление латинских научных текс-тов и обращенных к другому адресату (массовому) произведений публицисти-ческой литературы. Для некоторых периодов, характеризующихся художест-венной установкой на отправителя сообщения, в то же время специфичен максимально широкий набор денотатов и концептов внутри сообщений, исхо-дящих от одного автора (Комениус, Бошкович, Ломоносов), что может служить дополнительным доводом, говорящим в пользу единства культуры (включаю-

520

щей в этих случаях и естественные науки, и ряд наук о человеке и т. д.). Пос-леднее имеет исключительное значение для строгого обоснования самого пред-мета славяноведения как науки о синхронном и диахронном функционировании культур, связанных благодаря их соотнесению с одним славянским языком или же с двумя славянскими языками, в качестве одного из которых в ряде культур выступал церковнославянский. Знание общности языковых традиций, исполь-зуемых в каждой из данных культур, служит (не только в теории, но и в прак-тическом поведении носителей соответствующих традиций) предпосылкой для осознания их различий. Эти последние для славянского мира связываются не столько с чисто языковыми (морфонологическими) правилами перекодирова-ния, которые при их относительной простоте могли бы и не затруднить взаи-мопонимания, сколько с культурно-историческими (для ранних периодов преж-де всего конфессиональными) различиями. Тем самым делается очевидной не-обходимость такого изучения славянских культур, которое, постоянно имея в виду связующую роль языковой общности, выходило бы за рамки собственно лингвистического и учитывало бы все внеязыковые факторы, сказавшиеся, в частности, и на языковой дифференциации. Таким образом, анализ славянских культур и языков может оказаться удобной моделью для исследования взаи-моотношений между естественными языками и вторичными (надъязыковыми) моделирующими семиотическими системами.

Под 'вторичными моделирующими системами' имеются в виду такие семиотические системы, с помощью которых строятся модели мира или его фрагментов. Эти системы являются вторичными по отношению к первичному естественному языку, над которым они надстраиваются - непосредственно (надъязыковая система художественной литературы) или в качестве парал-лельных ему форм (музыка или живопись).

6.2. В системе культурообразующих семиотических оппозиций особую роль играет противопоставление дискретных и недискретных семиотических моде-лей (дискретных и недискретных текстов), частным проявлением которого может выступать антитеза иконических и словесных знаков. Это придает тра-диционной проблеме сопоставления изобразительных и словесных искусств новый смысл: можно говорить об их взаимной необходимости для образования механизма культуры и о необходимости им быть разными по принципу семи-озиса, то есть эквивалентными, с одной стороны, и не до конца взаимопере-водимыми - с другой. Поскольку разные национальные традиции имеют раз-личную логику, скорость эволюции, восприимчивость к инонациональным влияниям в пределах дискретных и недискретных текстообразующих систем, напряжение между ними создает возможность большого разнообразия комби-наций, существенного, например, для построения исторической типологии сла-вянских культур. Особый интерес может представить выявление одних и тех же закономерностей построения текста (например, характерного для барокко) на материале преимущественно непрерывных (живописных) и преимуществен-но дискретных (словесных) текстов. В этом плане важна проблема экранизации как эксперимента по переводу дискретного словесного текста в непрерывный, лишь сопровождаемый фрагментами дискретного (например, 'Березняк' Ивашкевича и соответствующий ему телефильм Вайды, где роль словесного

521

текста сведена к минимуму ввиду значимости музыки для звуковой стороны картины).

7. Одной из существенных проблем изучения семиотики и типологии культур является постановка вопроса об эквивалентности структур, текстов, функций. Внутри одной культуры выдвигается вперед проблема эквивалент-ности текстов. На ней строится возможность перевода внутри одной традиции. При этом, поскольку эквивалентность не есть тождество, перевод из одной системы текста в другую всегда включает некоторый элемент непереводи-мости. При семиотическом подходе соотносимы и отождествляемы по прин-ципам организации конкретные тексты, а не системы, сохраняющие авто-номность при сколь угодно далеко идущей тождественности порождаемых ими текстов. Поэтому задача реконструкции текстов на разных подъязыках порой оказывается более достижимой, чем реконструкция самих этих подъ-языков. Последнюю задачу часто приходится решать, опираясь на типоло-гические сопоставления с другими культурными ареалами. Применительно к традиционным задачам славяноведения компаративистические проблемы могут быть при этом истолкованы как трансляции текстов по разным каналам.

7.0.1. При этом существенно различать три случая: трансляцию некоторого инославянского текста по каналу, выход которого осуществляется на другом славянском языке (простейший пример - перевод с одного славянского языка на другой, польско-украинско-русские связи XVI-XVII вв.); трансляцию не-которого текста, созданного в другой традиции, по двум (или более) таким каналам (простейший пример - разные изводы церковнославянских переводов Евангелия, переводы одного и того же текста западной литературы на разные славянские языки); наконец, трансляцию текста по каналам, из которых только один на выходе представлен реализацией его на славянском языке (случай, когда литературные или иные культурные контакты в пределах славянского ареала ограничены только одной национальной или языковой традицией), как, например, ряд явлений, связанных с турецко-болгарским лексическим контак-том; к последнему типу явлений относятся, видимо, связи между миннезангом и формами старочешских любовных лирических текстов. Относительно мень-шая значимость третьего случая по сравнению с двумя первыми говорит в пользу мнения, согласно которому история славянских литератур должна стро-иться прежде всего как сравнительная. На фоне наличия какого-либо явления в других славянских традициях его отсутствие или борьба с ним (например, байронизм в словацкой литературе) оказывается особенно значимым. Транс-ляция на относительно высоких уровнях (в частности, на уровне образной и стилистической организации текста) характерна для памятников славянской письменности позднего средневековья. Этим объясняется, с одной стороны, сложность их организации (обусловленная длительностью эволюции и коллек-тивного отбора текстов не в славянском мире, а внутри византийской тради-ции), с другой стороны, относительно малая их значимость (если говорить о высших уровнях, а не об уровне собственно языковой лексики) для праславянских реконструкций. Отражение при трансляции на славянской почве традиции, объясняемой длительным предварительным отбором текстов, представляется важным и для истории литературы Далмации XVI в., и для ряда славянских литератур последних веков. Особый случай представлен такой трансляцией,

522

при которой принципиально изменяется характер верхних уровней текста, но сохраняется ряд существенных признаков низших, в частности иконических, уровней, как это произошло при отождествлении (на низших уровнях, для оп-ределенной аудитории наиболее значимых) восточнославянских языческих богов с православными святыми (ср. такие пары, как Волос - Власий, Мокошь - Параскева Пятница, отражение древнего близнечного культа в образах Флора и Лавра). Проблема славянских - неславянских контактов и связанных с ними трансляций требует весьма расширительного понимания всей рассмат-риваемой культуры с включением в нее 'подъязыковых систем' - обихода, быта и технологии (в том числе ремесел); подъязыковыми называются такие семиотические системы, каждый из элементов которых является денотатом слова (или словосочетания) естественного языка. Неславянские влияния, часто более заметные в этих областях (и непосредственно с ними связанных сферах языковой терминологии), лишь на следующих этапах могут обнаружиться во вторичных надъязыковых системах, здесь наглядно обнаруживающих свое принципиальное отличие от 'подъязыковых', которые не строятся на основе знаков и текстов естественного языка и не могут быть в них транспонированы. В отличие от этой закономерности, характерной для поздних периодов кон-такта с западными культурными зонами, более ранние контакты с Византией сказывались прежде всего в сфере вторичных моделирующих систем.

7.1. От транспозиции текстов внутри одной культурной традиции отли-чается типологически сходный с ней перевод текстов, относящихся к различ-ным традициям. Для славянского культурного мира по собственно языковым причинам (имеется в виду сохранившееся сходство на разных уровнях и роль церковнославянской стихии) перевод часто совпадает с реконструкцией. Это относится не только к очевидным словарным и фонологическим соответст-виям, но и, например, к таким явлениям, как предвосхищение реконструкции праславянских метрических схем в ритмической системе 'Песен западных славян' Пушкина, интуитивно сопоставившего те же две традиции - вос-точнославянскую и сербско-хорватскую, - на которых основываются и со-временные реконструкции. Сравним также опыты Ю. Тувима по моделиро-ванию фонетической структуры русской речи в пределах польского стиха при сознательном отказе от ориентации на лексические соответствия. В свете изложенной концепции уместно указать на историческую заслугу Крижанича, в более близкое к нам время - на аналогичный подход, характерный для Бодуэна де Куртенэ, по мнению которого соответствия между славянскими языками представляют собой фонетический перевод.

8. Взгляд, согласно которому культурное функционирование не соверша-ется в пределах одной какой-либо семиотической системы (и тем более - уровня системы), подразумевает, что для описания жизни текста в системе культур или внутренней работы составляющих его структур недостаточно описания имманентной организации отдельных уровней. Выдвигается вперед задача изучения связей между структурами различных уровней. Подобные взаимосвязи могут проявляться как в появлении промежуточных уровней, так и в структурном изоморфизме, иногда наблюдаемом на различных уров-нях. Благодаря явлению изоморфизма мы можем переходить от одного уровня к другому. Подход, который суммируется в предлагаемых тезисах, характеризуется преимущественным вниманием к перекодировкам при переходе от одного уровня к другому, в отличие от имманентных описаний уровней на более ранних стадиях формализованных описаний. С этой точки зрения 'Анаграммы' Ф. де Соссюра оказываются более современными, чем чисто имманентные опыты ранних стадий формального литературоведения.

8.1. Переход от одного уровня к другому может происходить с помощью правил замены (rewriting rules), при которых элемент, представленный на высшем уровне одним символом, на низшем уровне развертывается в целый текст (при обратной последовательности перехода понимаемый соответствен-но как отдельный знак, включаемый в более широкий контекст). Здесь, как и в других подобных случаях, выявленных в современной лингвистике, по-рядок правил, описывающих операции синхронного синтеза текста, может совпадать с порядком диахронического развития (ср. совпадение порядка правил синхронного синтеза словоформы из составляющих ее морфем с диахроническим явлением опрощения, описанным на материале истории сла-вянского имени существительного). При этом как в синхронном, так и в диахроническом описании предпочтение отдается контекстуально связанным правилам, где для каждого символа х указывается контекст А-В, в котором осуществляется его замена текстом Т:

x -> Т (А-В)

8.2. В последние годы интерес специалистов по структурной поэтике со-средоточен на изучении межуровневых отношений, поэтому, например, звуко-писью занимаются не безотносительно к смыслу, а по отношению к нему. В процессе поуровневого перекодирования переплетаются результаты разных этапов доведения частей синтезируемого текста до знака, реально воплощае-мого в звуковом или оптическом сигнале. Проблематичной остается возмож-ность экспериментального разделения разных этапов в процессе синтезирова-ния художественного текста, так как в нем поверхностная структура, опреде-ляемая формальными ограничениями, может влиять на глубинную образную структуру. Это следует, в частности, из выявленного в свете поэтики соотно-шения β γ, по которому при увеличении коэффициента β, показывающего меру ограничений, наложенных на поэтическую форму, необходимо увеличение числа γ, определяющего гибкость поэтического языка, то есть, в частности, числа синонимических перифраз, достигаемых за счет переносных и образных словоупотреблений, необычных словосочетаний и т. д. Поэтому выявление меры формальных ограничений в работах по сравнительной славянской поэ-тике, установление таких теоретико-информационных параметров отдельных славянских языков, как гибкость (γ) и энтропия (H), и уточнение задач и воз-можностей перевода с одного славянского языка на другой оказываются раз-ными сторонами одной проблемы, которая может быть исследована только на основании предварительных изысканий в каждой из этих областей.

9. В соединении различных уровней и подсистем в единое семиотическое целое 'культура' работают два взаимно противоположных механизма:

а) Тенденция к разнообразию - увеличению разно организованных се-миотических языков, 'полиглотизм' культуры.

б) Тенденция к единообразию - стремление осмыслить самое себя или другие культуры как единые, жестко организованные языки.

524

Первая тенденция проявляется в постоянном создании новых языков культуры и неравномерности ее внутренней организации. Разным областям культуры присуща различная мера внутренней организации. Создавая внутри себя очаги предельной организации, культура нуждается и в относительно аморфных, лишь структуроподобных образованиях. В этом смысле характерно систематическое выделение внутри исторически данных структур культуры областей, которые должны стать как бы моделью организации культуры как таковой. Особенно интересно изучение различных искусственно создаваемых знаковых систем, стремящихся к предельной упорядоченности (таковы, на-пример, культурная функция чинов, мундиров и знаков различия в 'регуляр-ном' государстве Петра I и его преемников - сама идея 'регулярности', входя в единое культурное целое эпохи, составляет дополнительную величину к пестрой неупорядоченности реальной жизни тех лет). Большой интерес представляет, с этой точки зрения, изучение метатекстов: инструкций, 'рег-ламентов' и наставлений, представляющих систематизированный миф, созда-ваемый культурой о себе. Показательна при этом роль, которую играют на разных этапах культуры языковые грамматики как образцы для упорядочи-вающих, 'регулирующих' текстов разного рода.

9.0.1. Роль искусственных языков и математической логики в развитии таких областей знания, как структурная и математическая лингвистика или семиотика, может быть описана как один из примеров создания 'очагов упорядоченности'. Одновременно сами эти науки в общем контексте культуры XX в. в целом играют аналогичную роль.

9.0.2. Существенным механизмом, придающим единство различным уров-ням и подсистемам культуры, является ее модель самой себя, возникающий на определенном этапе миф культуры о себе. Он выражается в создании автохарактеристик (например, метатекстов типа 'Поэтического искусства' Буало, что особенно характерно для эпохи классицизма, ср. нормативные трактаты русского классицизма), которые активно регулируют строительство культур как целого.

9.0.3. Другим механизмом унификации является ориентированность куль-туры. Определенная частная семиотическая система получает значение доми-нирующей и ее структурные принципы проникают в другие структуры и в культуру в целом. Так, можно говорить о культурах, ориентированных на письменность (текст) или на устную речь, на слово и на рисунок. Может существовать культура, ориентированная на культуру или на внекультурную сферу. Ориентированность культуры на математику в эпоху рационализма или (в определенной мере) в начале второй половины XX в. может быть сопоставлена с ориентированностью культуры на поэзию в годы романтизма или символизма.

В частности, ориентированность на кино связана с такими чертами куль-туры XX в., как господство монтажного принципа (уже начиная с кубистических построений в живописи и в поэзии, хронологически предшествовавших победе монтажного приема в немом кино; ср. также позднейшие опыты типа 'киноглаза' в прозе, сознательно построенные по образцу неигровых монтаж-ных фильмов; характерен и параллелизм монтирования разновременных от-резков в кино, современном театре и в прозе, например у Булгакова), обыгры-

525

вание и противопоставление разных точек зрения (с чем связано и увеличение удельного веса сказа, несобственно-прямой речи и внутреннего монолога в прозе; с художественной практикой согласуется и далеко зашедший, а у ряда исследователей ставший осознанным, параллелизм в осмыслении значимости точки зрения для теории прозы, теории языка живописного произведения и теории кино), преимущественное внимание к детали, подаваемой крупным пла-ном (метонимическое направление в художественной прозе: с этой же стилис-тической доминантой связано и значение детали как ключа к сюжетному по-строению в таких жанрах массовой литературы, как детектив).

9.1. Научное исследование не только инструмент изучения культуры, но и само входит в ее предмет. Научные тексты, являясь метатекстами культуры, одновременно могут рассматриваться и в качестве ее текстов. Поэтому любая значительная научная идея может рассматриваться и как попытка познания культуры, и как факт ее жизни, через который сказываются ее порождающие механизмы. С этой точки зрения можно было бы поставить вопрос о совре-менных структурно-семиотических изучениях как явлении славянской куль-туры (роль чешской, словацкой, русской и других традиций).

1973

Миф - имя - культура

I

1. Мир есть материя. Мир есть конь.

Одна из этих фраз принадлежит тексту заведомо мифологическому ('Упа-нишады'), между тем как другая может служить примером текста противо-положного типа. При внешнем формальном сходстве данных конструкций между ними имеется принципиальная разница:

а) одинаковая связка (есть) обозначает здесь совершенно различные в логическом смысле операции: в первом случае речь идет об определенном соотнесении (которое может приниматься, например, как соотнесение частного с общим, включение во множество и т. п.), во втором - непосредственно об отождествлении;

б) предикат также различен. С позиции современного сознания слова материя и конь в приведенных конструкциях принадлежат различным уровням логического описания: первое тяготеет к уровню метаязыка, а второе - к уровню языка-объекта. Действительно, в одном случае перед нами ссылка на категорию метаописания, то есть на некоторый абстрактный язык описания (иначе говоря, на некоторый абстрактный конструкт, который не имеет значения вне этого языка описания), в другом - на такой же предмет, но

¹ Статья написана совместно с Б. А. Успенским.

526

расположенный на иерархически высшей ступени, первопредмет, праобраз предмета. В первом случае существенно принципиальное отсутствие изомор-физма между описываемым миром и системой описания; во втором случае, напротив, - принципиальное признание такого изоморфизма. Второй тип описания мы будем называть 'мифологическим', первый - 'немифологи-ческим' (или 'дескриптивным').

Вывод. В первом случае (дескриптивное описание) мы имеем ссылку на метаязык (на категорию или элемент метаязыка). Во втором случае (мифоло-гическое описание) - ссылку на метатекст, то есть на текст, выполняющий металингвистическую функцию по отношению к данному; при этом описывае-мый объект и описывающий метатекст принадлежат одному и тому же языку.

Следствие. Поэтому мифологическое описание принципиально монолингвистично - предметы этого мира описываются через такой же мир, по-строенный таким же образом. Между тем немифологическое описание опре-деленно полилингвистично - ссылка на метаязык важна именно как ссылка на иной язык (все равно, язык абстрактных конструктов или иностранный язык, - важен сам процесс перевода-интерпретации). Соответственно и пони-мание в одном случае так или иначе связано с переводом (в широком смысле этого слова), а в другом же - с узнаванием, отождествлением. Действительно, если в случае дескриптивных текстов информация вообще определяется через перевод, - а перевод через информацию, - то в мифологических текстах речь идет о трансформации объектов, и понимание этих текстов связано, следова-тельно, с пониманием процессов этой трансформации.

Итак, в конечном счете дело может быть сведено к противопоставлению принципиально одноязычного сознания и такого, которому необходима хотя бы пара различно устроенных языков. Сознание, порождающее мифологи-ческие описания, мы будем именовать 'мифологическим'.

Примечание. Во избежание возможных недоразумений следует под-черкнуть, что в настоящей работе нас не будет специально интересовать вопрос о мифе как специфическом повествовательном тексте и, следовательно, о структуре мифологических сюжетов (так же, как и тот угол зрения, который рассматривает миф как систему и в связи с этим сосредоточивает внимание на парадигматике мифологических элементов). Говоря о мифе или мифоло-гизме, мы всегда имеем в виду именно миф как феномен сознания. (Если иногда нам и придется ссылаться на некоторые сюжетные ситуации, харак-терные для мифа как текста, то они будут интересовать нас прежде всего как порождение мифологического сознания.)

2. Мир, представленный глазами мифологического сознания, должен ка-заться составленным из объектов:

1) одноранговых (понятие логической иерархии в принципе находится вне сознания данного типа);

2) нерасчленимых на признаки (каждая вещь рассматривается как инте-гральное целое);

3) однократных (представление о многократности вещей подразумевает включение их в некоторые общие множества, то есть наличие уровня мета-описания).

527

Парадоксальным образом мифологический мир однорангов в смысле логической иерархии, но зато в высшей мере иерархичен в семантически-ценностном плане; нерасчленим на признаки, но при этом в чрезвычайной степени расчленим на части (составные вещественные куски); наконец, одно-кратность предметов не мешает мифологическому сознанию рассматривать - странным для нас образом - совершенно различные, с точки зрения неми-фологического мышления, предметы как один.

Примечание. Мифологическое мышление, с нашей точки зрения, может рассматриваться как парадоксальное, но никоим образом не как примитивное, поскольку оно успешно справляется со сложными классификационными за-дачами. Сопоставляя его механизм с привычным нам логическим аппаратом, мы можем установить известный параллелизм функций. В самом деле:

иерархии метаязыковых категорий соответствует в мифе иерархия самих объектов, в конечном смысле - иерархия миров;

расчленению на дифференциальные признаки здесь соответствует расчле-нение на части ('часть' в мифе функционально соответствует 'признаку' дескриптивного текста, но глубоко от него отличается по механизму, по-скольку не характеризует целое, а с ним отождествляется);

логическому понятию класса (множества некоторых объектов) в мифе соответствует представление о многих, с внемифологической точки зрения, предметах как об одном.

3. В рисуемом таким образом мифологическом мире имеет место доста-точно специфический тип семиозиса, который сводится в общем к процессу номинации: знак в мифологическом сознании аналогичен собственному имени. Напомним в этой связи, что общее значение имени собственного принци-пиально тавтологично: то или иное имя не характеризуется дифференциаль-ными признаками, но только обозначает объект, к которому прикреплено данное имя; множество одноименных объектов не разделяют с необходи-мостью никаких специальных свойств, кроме свойств обладания данным именем¹.

¹ Ср. у Р. О. Якобсона: 'Имена собственные... занимают в нашем языковом коде особое место: общее значение имени собственного не может быть определено без ссылки на код. В английском языковом коде Jerry (Джерри) обозначает человека по имени Джерри. Круг здесь очевиден: имя обозначает всякого, кому это имя присвоено. Имя нарицательное pup (щенок) обозначает молодую собаку, mongrel (помесь) - собаку смешанной породы, hound (охотничья собака, гончая) - собаку, с которой охотятся, тогда как Fido (Фидо) обозначает лишь собаку, которую зовут Фидо. Общее значение таких слов, как pup, mongrel или hound, может быть соотнесено с абстракциями типа puppihood (щеночество), mongrelhood (поместность) или houndness (гончесть), а общее значение слова Fido таким путем описано быть не может. Перефразируя слова Бертрана Рассела, можно сказать, что есть множество собак по имени Fido, но они не обладают никаким общим свойством Fidoness (фидоизм)' (Якобсон Р. О. Шифтеры, глагольные категории и русский глагол // Принципы типологического анализа языков различного строя. М., 1972. С. 96; ср.: Jakobson R. Shifters, Verbal Catégories and the Russian Verb // Selected Writtings. The Hague; Paris, 1971. Vol. 2. P. 131).

528

Соответственно, если фраза Иван - человек не относится к мифологи-ческому сознанию, то одним из возможных результатов ее мифологизации может быть, например, фраза Иван-Человек - и именно в той степени, в какой слово 'человек' в последней фразе будет выступать как имя собствен-ное, отвечающее персонификации объекта и не сводимое к 'человечности' (или вообще к тем или иным признакам 'homo sapiens')¹. Сравним, с другой стороны, аналогичное соответствие фраз: Иван - геркулес и Иван Геркулес; 'Геркулес' в одном случае выступает как нарицательное, а в другом - как собственное имя, соотнесенное с конкретным персонажем, принадлежащим иной ипостаси; в последнем случае имеет место не характеристика Ивана по какому-либо частному признаку (например, по признаку физической силы), а характеристика его через интегральное целое - через наименование. Легко согласиться, что пример этот имеет несколько искусственный характер, по-скольку нам трудно в действительности отождествить конкретное лицо с мифологическим Гераклом: последний связывается для нас с определенным культурно-историческим периодом. Но вот совершенно реальный пример: в России в XVIII в. противники Петра I называли его 'антихристом'. При этом для одних это был способ характеристики его личности и деятельности, другие же верили, что Петр на самом деле и есть антихрист. Один и тот же текст, как видим, может функционировать существенно различным образом.

Итак, если в рассмотренных примерах с нарицательными именами в предикатной конструкции имеет место соотнесение с некоторым абстрактным понятием, то в соответствующих примерах с собственными именами имеет место определенное отождествление (соотнесение с изоморфным объектом в иной ипостаси). В языках с артиклем подобная трансформация в некоторых случаях, по-видимому, может быть осуществлена посредством детерминации имени, выступающего в функции предиката, при помощи определенного артикля. В самом деле, определенный артикль превращает слово (точнее, детерминированное сочетание) в название, выделяя обозначаемый объект как известный и конкретный².

¹ В этой связи, между прочим, представляет определенный интерес история евангельского выражения 'ессе homo' ('се, Человек') (Ин 19, 5). Есть основания предполагать, что эта фраза была реально произнесена по-арамейски; но тогда она, видимо, должна была первоначально значить просто 'вот он' - в связи с тем, что слово, выражающее понятие 'человек', употреблялось в арамейском в местоименном значении, примерно так же, как употребляется слово man в современном немецком языке (устное сообщение А. А. Зализняка). Дальнейшее переосмысление этой фразы связано с тем, что слово 'человек' (представленное в соответствующем переводе евангельского текста) стало по-ниматься, в общем, аналогично собственному имени, то есть произошла его мифоло-гизация.

² Связь собственного имени и категории определенности, выраженной определенным артиклем, раскрыта в арабской туземной грамматической традиции. Собственные имена рассматриваются здесь как слова, определенность которых исконно присуща им по их семантической природе. См.: Габучан Г. М. Теория артикля и проблемы араб-ского синтаксиса. М., 1972. С. 37 и след. Характерно, что в 'Грамматике словенской' Федора Максимова (СПб., 1723. С. 179-180) знак титлы, знаменующий в церковно-славянских текстах сакрализацию слова, сопоставляется по своей семантике с греческим артиклем: и тот и другой несут значение единственности.

529

Примечание. Следует подчеркнуть связь некоторых типичных сюжет-ных ситуаций с номинационным характером мифологического мира. Таковы ситуации 'называния' вещей, не имеющих имени, которые рассматриваются одновременно и как акт творения¹; переименования как перевоплощения или перерождения; овладения языком (например, птиц или животных); узнавания истинного названия или сокрытия его². Не менее показательны разнообразные табу, накладываемые на имена собственные; в то же время и табуирование имен нарицательных (например, названий животных, болезней и т. д.) в целом ряде случаев определенно указывает на то, что соответствующие названия осознаются (и, соответственно, функционируют в мифологической модели мира) именно как собственные имена³.

Можно сказать, что общее значение собственного имени в его предельной абстракции сводится к мифу. Именно в сфере собственных имен происходит то отождествление слова и денотата, которое столь характерно для мифоло-гических представлений и признаком которого являются, с одной стороны, всевозможные табу, с другой же - ритуальное изменение имен собственных (ср. ниже, раздел III, пункт 2).

Это отождествление названия и называемого, в свою очередь, определяет представление о неконвенциональном характере собственных имен, об их онтологической сущности⁴. Отсюда мифологическое сознание может осмыс-ляться с позиции развития семиозиса как асемиотическое.

Итак, миф и имя непосредственно связаны по своей природе. В известном смысле они взаимоопределяемы, одно сводится к другому: миф - персонален (номинационен), имя - мифологично⁵.

¹ Ср.: Иванов В. В. Древнеиндийский миф об установлении имен и его параллель в греческой традиции // Индия в древности. М., 1964; Тронский И. М. Из истории анти-чного языкознания // Советское языкознание. Л., 1936. Вып. 2. С. 24-26.

² Ср. также характерное для мифологического сознания представление о мире как о книге, когда познание приравнивается к чтению, базирующемуся именно на меха-низме расшифровок и отождествлений. См. в наст. изд.: Лотман Ю. М., Успенский Б. А. О семиотическом механизме культуры. - Ред.

³ Так, например, называние болезни (вслух) может осмысляться именно как призывание ее: болезнь может прийти, услышав свое имя (ср. в этой связи обиходные выра-жения типа 'накликать беду, болезнь' и т. п.). См. богатый материал этого рода, со-бранный в монографическом исследовании: Зеленин Д. К. Табу слов у народов Восточ-ной Европы и Северной Азии // Сборник музея антропологии и этнографии. Л., 1929. Т. 8. С. 1-144 (Ч. 1); Л., 1930. Т. 9. С. 1-166 (Ч. 2).

⁴ Ср. в этой связи древнегреческое представление о правильности имен по природе (см.: Тронский И. М. Ук. соч. С. 25).

⁵ Подтверждение того, что нарицательное наименование предмета в мифологическом мире является также его индивидуальным собственным именем, можно обнаружить в ряде текстов. Так, например, в рассказе о том, как Один (назвавшись Бельверком) отправился добывать мед поэзии, читаем: 'Бельверк достает бурав по имени Рати'. В примечании издатели констатируют: 'Эго имя и значит 'бурав"' (Младшая Эдда / Подгот. О. А. Смирницкой и М. И. Стеблин-Каменского. Л., 1970. С. 59; ср. аналогичные указания на с. 72 и 79. См. специальный анализ языка Гомера в этом аспекте в кн.: Альтман М. С. Пережитки ро-дового строя в собственных именах у Гомера. Л., 1936. Вместе с тем другой вариант той же тенденции проявляется в характерном для рыцарских романов присвоении собственны x имен мечам: меч Роланда - Дюрандаль, меч Зигфрида - Бальмунг.

530

3.1. Исходя из сказанного, можно считать, что система собственных имен образует не только категориальную сферу естественного языка, но и особый его мифологический слой. В ряде языковых ситуаций поведение собственных имен настолько отлично от соответствующего поведения слов других языковых категорий, что это невольно наталкивает на мысль о том, что перед нами инкорпорированный в толщу естественного языка некоторый другой, иначе устроенный язык.

Мифологический пласт естественного языка не сводится непосредственно к собственным именам, однако собственные имена составляют его ядро. Как показывает целый ряд специальных лингвистических исследований (в насто-ящее время работа в этом направлении ведется С. М. и Н. И. Толстыми), в языке вычленяется вообще особый лексический слой, характеризующийся экстранормальной фонетикой, а также специфическими грамматическими признаками, кажущимися на фоне данного языка аномальными: сюда отно-сятся, между прочим, звукоподражания, разнообразные формы экспрессивной лексики, так называемые детские слова (nursery-words)¹, формы ключа и отгона животных и т. п. При этом данный слой, с точки зрения самого носителя языка, выступает как первичный, естественный, не-знаковый. По-казательно, в частности, что соответствующие элементы используются в ситуации разговора с детьми (детские слова), с животными (подзывные слова, сравним еще названия животных по мастям и т. д.), а иногда и с иностранцами и т. п. Симптоматично, что слова такого типа могут объединяться как по форме, так и по употреблению с собственными именами: так, в русском языке 'детские слова' оформляются по типу гипокористических собственных имен ('киса', 'бяка'; 'вова' как обозначение волка, 'петя' - петуха и т. п.), подзывные слова ('цып-цып', 'кис-кис', 'мась-мась') выступают, по суще-ству, как звательные формы (соответственно от 'цыпа', 'киса' и т. д.). Не менее показательна и обнаруживающаяся при этом общность с детским языком, которая объясняется той особой ролью, которую играют собственные имена в мире ребенка, где вообще все слова могут потенциально выступать как имена собственные (см. специально ниже, раздел I, пункт 5).

4. Мифологическому миру присуще специфическое мифологическое пони-мание пространства: оно представляется не в виде признакового континуума, а как совокупность отдельных объектов, носящих собственные имена. В про-межутках между ними пространство как бы прерывается, не имея, следователь-но, такого, с нашей точки зрения, основополагающего признака, как непре-рывность. Частным следствием этого является 'лоскутный' характер мифоло-гического пространства и то, что перемещение из одного locus'a в другой может протекать вне времени, заменяясь некоторыми устойчивыми былинными фор-мулами, или же произвольно сжиматься или растягиваться по отношению к течению времени в locus'ax, обозначенных собственными именами. С другой стороны, попадая на новое место, объект может утрачивать связь со своим предшествующим состоянием и становиться другим объектом (в некоторых случаях этому может соответствовать и перемена имени). Отсюда вытекает ха-

¹ Имеются в виду специальные лексические формы, которые употребляют взрослые при разговоре с детьми.

531

рактерная способность мифологического пространства моделировать иные, не-пространственные (семантические, ценностные и т. д.) отношения.

Заполненность мифологического пространства собственными именами придает его внутренним объектам конечный, считаемый характер, а ему самому - признаки отграниченности. В этом смысле мифологическое про-странство всегда невелико и замкнуто, хотя в самом мифе речь может идти при этом о масштабах космических¹.

¹ Чрезвычайно ярко представление о зависимости человека от locus'a выражено в одной из раннесредневековых армянских легенд, дошедших до нас в тексте 'Истории Армении' Павстоса Бузанда. В ней рассказывается эпизод, относящийся к IV в., когда Армения была поделена между Византией и Сасанидской Персией. Поскольку в Вос-точной (персидской) Армении династия армянских царей Аршакидов еще некоторое время продолжала существовать, находясь в вассальной зависимости от персидских царей и одновременно продолжая бороться за восстановление независимости страны, легенда чрезвычайно оригинально, оставаясь в рамках мифологических представлений, раскрыла возможности двойного поведения человека как результата перехода его из одного locus'a в другой. Персидский царь Шапух, желая узнать тайные намерения свое-го вассала, армянского царя Аршака, приказал засыпать половину своего шатра ар-мянской землей, а другую - персидской. Пригласив Аршака в шатер, он взял его за руку и стал прогуливаться с ним из угла в угол. 'И когда они, прохаживаясь по шатру, ступили на персидскую землю, то он сказал: 'Царь армянский Аршак, ты зачем стал мне врагом; я же тебя как сына любил, хотел дочь свою выдать за тебя замуж и сделать тебя своим сыном, а ты ожесточился против меня, сам от себя, против моей воли, сделался мне врагом..." Царь Аршак сказал: 'Согрешил я и виновен перед тобою, ибо, хотя я настиг и одержал победу над твоими врагами, перебил их и ожидал от тебя награды жизни, но враги мои ввели меня в заблуждение, запугали тобою и заставили бежать. И клятва, которой я клялся тебе, привела меня к тебе, и вот я перед тобою. И я твой слуга, в руках у тебя, как хочешь, так и поступай со мной; если хочешь, убей меня, ибо я, твой слуга, весьма виновен перед тобою и заслужил смерти". А царь Шапух, снова взяв его за руку и прикидываясь наивным, прогуливался с ним и повел его в ту сторону, где на полу насыпана была армянская земля. Когда же Аршак подошел к этому месту и ступил на армянскую землю, то, крайне возмутившись и возгордившись, пере-менил тон и, заговорив, сказал: 'Прочь от меня, злодей, - слуга, что господином стал над своими господами. Я не прощу тебе и сыновьям твоим и отомщу за предков своих"'. Это изменение в поведении Аршака повторяется в тексте многократно, по мере того как он ступает то на армянскую, то на персидскую землю. 'Так с утра и до вечера много раз он [Шапух] испытывал его, и каждый раз, когда Аршак ступал на армянскую землю, становился надменным и грозил, а когда ступал на местную (персидскую. - Ю. Л., Б. У.) землю, то выражал раскаяние' (см.: История Армении Павстоса Бузанда. Ереван, 1953. С. 129-130). Следует подчеркнуть, что понятия 'армянская земля', 'пер-сидская земля' здесь изоморфны понятиям 'Армения', 'Персия' и воспринимаются как метонимия лишь современным сознанием (ср. аналогичное употребление выражения 'Русская земля' в русских средневековых текстах; когда Шаляпин в заграничных странствиях возил с собою чемодан с русской землей, она, конечно, выполняла для него функ-цию не поэтической метафоры, а мифологического отождествления). Следовательно, пοведение Аршака меняется в зависимости от того, частью какого имени он выступает. Отметим, что средневековое вступление в вассалитет, сопровождаемое символическим актом отказа от некоторого владения и получения его обратно, семиотически расшиф-ровывалось как перемена названия владения (ср. распространенный в русской крепост-нической практике обычай перемены названия поместья при покупке его новым вла-дельцем).

532

Говоря об отграниченном, считаемом характере мифологического мира, мы можем сослаться на то обстоятельство, что наличие нескольких разных денотатов у имени собственного в принципе противоречит его природе (создавая существенные затруднения для коммуникации), тогда как наличие разных денотатов у нарицательного имени представляет собой, вообще говоря, нормальное явление.

Примечание. Сюжет мифа как текста весьма часто основан на пере-сечении героем границы 'темного' замкнутого пространства и переходе его во внешний безграничный мир. Однако в основе механизма порождения подобных сюжетов лежит именно представление о наличии малого 'мира собственных имен'. Мифологический сюжет такого рода начинается с пере-хода в мир, наименование предметов в котором человеку неизвестно. От-сюда сюжеты о неизбежности гибели героев, выходящих во внешний мир без знания нечеловеческой системы номинации, и о выживании героя, чу-десным образом получившего такое знание. Само существование 'чужого' разомкнутого мира в мифе подразумевает наличие 'своего', наделенного чертами считаемости и заполненного объектами - носителями собственных имен.

5. Охарактеризованное выше мифологическое сознание может быть пред-метом непосредственного наблюдения при обращении к миру ребенка раннего возраста. Тенденция рассматривать все слова языка как имена собственные¹, отождествление познания с процессом номинации, специфическое пережива-ние пространства и времени (ср. в рассказе Чехова 'Гриша': 'До сих пор Гриша знал только четырехугольный мир, где в одном углу стоит его кровать, а в другом - нянькин сундук, в третьем - стул, а в четвертом - горит лампадка'²) и ряд других совпадающих с наиболее характерными чертами мифологического сознания признаков позволяет говорить о детском сознании как о типично мифологическом³. По-видимому, в мире ребенка на опреде-ленной стадии развития нет принципиальной разницы между собственными и нарицательными именами, то есть это противопоставление вообще не является релевантным.

В этой связи уместно вспомнить чрезвычайно существенное наблюдение Р. О. Якобсона, указавшего, что собственные имена первыми приобретаются ребенком и последними утрачиваются при афатических расстройствах речи. Примечательно при этом, что ребенок, получая из речи взрослых местои-менные формы - наиболее поздние, по наблюдениям того же автора, - использует их как собственные имена: 'Например, он [ребенок] пытается

¹ Отсюда, между прочим, звательная форма может выступать в 'детских словах' (nursery words) как мифологически исходная, ср., например, 'божа' или 'бозя' (то есть 'Бог'), явно образованное от звательной формы 'боже' (пример сообщен С. М. Тол-стой). Совершено аналогично 'киса' может восприниматься как производное от 'кис-кис' и т. п.

² Курсив в цитируемых текстах здесь и далее наш. - Ю. Л., Б. У.

³ Ср. в этой связи характеристику 'комплексного мышления' ребенка у Л. С. Вы-готского в его кн. 'Мышление и речь' (Выготский Л. С. Избранные психологические исследования. М., 1956. С. 168 и след.).

533

монополизировать местоимение 1-го лица: 'Не смей называть себя 'я". Только я это я, а ты только ты"'¹.

Любопытно сопоставить с этим табуистическое использование местоиме-ний ('он', 'тот' и т. п.), которое наблюдается в различных этнографических ареалах, при именовании черта, лешего, домового или, с другой стороны, при назывании жены или мужа (в связи с накладываемым на супругов запретом употреблять собственные имена друг друга) - когда местоимение фактически функционирует как собственное имя².

Не менее показательно, вообще говоря, обозначение в детской речи действия. Дойдя до места, где взрослый употребил бы глагол, ребенок может перейти на паралингвистическое изображение действия, сопровождаемое меж-дометным словотворчеством. Можно считать это именно специфической для детской речи формой повествования. Наиболее близкой моделью детского рассказывания был бы искусственно скомпонованный текст, в котором на-зывание предметов осуществлялось бы при помощи собственных имен, а описание действий - средствами вмонтированных кинокадров³.

В таком способе передачи глагольных значений с особенной наглядностью проявляется мифологизм мышления, поскольку действие не абстрагируется от предмета, а интегрировано с носителем и может выступать как состояние собственного имени.

Можно полагать, что онтогенетически обусловленный мифологический пласт закрепляется в сознании (и в языке), делая его гетерогенным и создавая в конечном итоге напряжение между полюсами мифологического и немифо-логического восприятия.

5.1. Необходимо подчеркнуть, что 'чистая', то есть совершенно после-довательная, модель мифологического мышления, вероятно, не может быть документирована ни этнографическими данными, ни наблюдениями над ре-бенком. В обоих случаях исследователь реально имеет дело с текстами комплексными по своей организации и с сознанием более или менее гетеро-генным. Это может объясняться, помимо возмущающего действия сознания наблюдателя, тем, что последовательно мифологический этап должен отно-ситься к столь ранней стадии развития, которая в принципе не может быть наблюдаема как по хронологическим соображениям, так и по принципиальной невозможности вступления с нею в контакт и единственным инструментом

¹ Якобсон Р. О. Шифтеры, глагольные категории и русский глагол... С. 98. Ср. в этой связи слова Бога в Библии: 'Я тот же, Который сказал: вот Я!' (Ис 52, 6; ср.: Исх 3, 14). Ср. в Упанишадах (Брихадараньяка, 1. 4.1): 'Вначале [все] это было лишь Ат-маном <...> Он оглянулся вокруг и не увидел никого, кроме себя. И прежде всего он произнес: 'Я есмь". Так возникло имя 'Я". Поэтому и поныне тот, кто спрошен, от-вечает сначала 'Я есмь", а затем называет другое имя, которое он носит' (см.: Бриха-дараньяка упанишада / Пер., предисл. и коммент. А. Я. Сыркина. М., 1964. С. 73). Сле-дует отметить, что слово 'Атман' может употребляться в Упанишадах как местоимение 'я', 'себя' (см. коммент. А. Я. Сыркина: Там же. С. 168; а также: Радхакришнан С. Индийская философия. М., 1956. Т. 1. С. 124 и след.).

² См.: Зеленин Д. К. Табу слов у народов Восточной Европы и Северной Азии... Ч. 2. С. 88-89, 91-93, 108-109, 140.

³ Аналогичный тип повествования можно наблюдать и в ритуальных танцах.

534

исследования является реконструкция. В равной мере допустимо и другое объяснение, согласно которому гетерогенность является исконным свойством человеческого сознания, для механизма которого существенно необходимо наличие хотя бы двух не до конца взаимопереводимых систем.

При первом подходе выступает вперед стадиальное (которое практически обычно становится оценочным) объяснение сущности мифологизма, при вто-ром - интерпретация его как типологически универсального явления. Оба подхода - взаимно дополнительны. Можно заметить, что с чисто формаль-ной точки зрения (отвлекающейся от существа вопроса) самый принцип пространственной или временной локализации мифологического сознания (связывающей его с той или иной стадией в развитии человечества или же с тем или иным этнографически очерченным ареалом), вообще говоря, со-ответствует именно той мифологической концепции пространства, о которой шла речь выше. И напротив, признание мифологизма типологически универ-сальным явлением вполне соответствует условно-логической картине мира.

Следует иметь в виду, во всяком случае, что этнические группы, находя-щиеся на заведомо ранних стадиях культурного развития и характеризующиеся ярко выраженным мифологизмом мышления, в целом ряде случаев могут обнаруживать поразительную способность к построению сложных и детали-зованных классификаций логического типа (ср. разнообразные классификации растительного и животного мира по абстрактным признакам, наблюдаемые у австралийских аборигенов)¹. Можно сказать, что мифологическое мышление сосуществует в этом случае с логическим, или дескриптивным. С другой стороны, элементы мифологического мышления в некоторых случаях могут

¹ См.: Worsley P. Groote Eyland totemism and 'Le totémisme aujourd'hui' // The struc-tural Study of Myth and Totemism / Ed. by E. Leach. Edinburgh, 1967. P. 153-154. Ха-рактеризуя мышление австралийских аборигенов в терминах Л. С. Выготского, автор констатирует: 'Рассмотренная нами тотемическая классификация основывается на 'комплексном мышлении' или 'мышлении в коллекциях' (термины Л. С. Выготского, см.: Выготский Л. С. Избранные психологические исследования. С. 168-180; по Выгот-скому, объединение на основе коллекции составляет одну из разновидностей комплекс-ного мышления. - Ю. Л., Б. У.), но не на 'мышлении в понятиях'. Я не хочу сказать, однако, что аборигены неспособны мыслить в понятиях. Напротив, разработанная ими, независимо от тотемической классификации, систематизация флоры и фауны, то есть этноботанические и этнозоологические схемы, как раз обнаруживают явную способность аборигенов к понятийному мышлению. В одной из своих работ я перечислил сотни видов растений и животных, которые не только известны аборигенам, но и систематизированы ими по таким, например, таксономическим группам, как jinungwangba (крупные живот-ные, живущие на суше), wuradjidja (те, кто летают, включая птиц), augwalja (рыбы и дру-гие морские животные) и т. д.; вместе с тем те или иные виды объединяются по эколо-гически связанным группам'. Именно поэтому, конечно, Дональд Томсон - естество-испытатель по образованию - мог констатировать, что аналогичные этноботаническо-зоологические системы у аборигенов Северного Квинслэнда 'имеют некоторое сходство с простой линнеевой классификацией'. П. Ворсли, который квалифицирует подобные классификационные схемы как 'прото-научные' (подчеркивая их принципиально логический характер), заключает: 'Итак, мы имеем не одну, а несколько классификаций, и неправильно было бы считать, что тотемическая классификация представляет собой единственный способ организации объектов окружающего мира в сознании аборигенов'.

535

быть обнаружены в повседневном речевом поведении современного цивили-зованного общества¹.

6. Из сказанного следует, что мифологическое сознание принципиально непереводимо в план иного описания, в себе замкнуто - и, значит, пости-жимо только изнутри, а не извне. Это вытекает, в частности, уже из того типа семиозиса, который присущ мифологическому сознанию и находит лингвистическую параллель в непереводимости собственных имен. В свете сказанного самая возможность описания мифа носителем современного со-знания была бы сомнительной, если бы не гетерогенность мышления, которое сохраняет в себе определенные пласты, изоморфные мифологическому языку.

Итак, именно гетерогенный характер нашего мышления позволяет нам в конструировании мифологического сознания опереться на наш внутренний опыт. В некотором смысле понимание мифологии равносильно припоминанию.

II

1. Значимость мифологических текстов для культуры немифологического типа подтверждается, в частности, устойчивостью попыток перевода их на культурные языки немифологического типа. В области науки это порождает логические версии мифологических текстов, в области искусства - а в ряде случаев и при простом переводе на естественный язык - метафорические конструкции. Следует подчеркнуть принципиальное отличие мифа от мета-форы, хотя последняя является естественным переводом первого в привычные формы нашего сознания. Действительно, в самом мифологическом тексте метафора как таковая, строго говоря, невозможна.

2. В ряде случаев метафорический текст, переведенный в категории не-мифологического сознания, воспринимается как символический. Символ та-кого рода² может быть истолкован как результат прочтения мифа с позиций более позднего семиотического сознания - то есть перетолкован как ико-нический или квазииконический знак. Следует отметить, что, хотя иконические знаки в какой-то мере ближе к мифологическим текстам, они, как и знаки условного типа, представляют собой факт принципиально нового сознания.

Говоря о символе в его отношении к мифу, следует различать символ как тип знака, непосредственно порождаемый мифологическим сознанием, и символ как тип знака, который только предполагает мифологическую ситуа-цию. Соответственно должен различаться символ как отсылка к мифу как тексту и символ как отсылка к мифу как жанру. В последнем случае, между прочим, символ может претендовать на создание мифологической ситуации, выступая как творческое начало.

¹ Ср. наблюдения Выготского об элементах 'комплексного мышления', наблюдае-мого по преимуществу у детей, в повседневной речи взрослого человека (Выгот-ский Л. С. Избранные психологические исследования. С. 169, 172 и др.). Исследователь отмечает, в частности, что, говоря, например, о посуде или об одежде, взрослый чело-век нередко имеет в виду не столько соответствующее абстрактное понятие, сколько набор конкретных вещей (как это характерно, вообще говоря, для ребенка).

² Здесь не имеется в виду то специальное значение, которое приписывается этому термину в классификации Ч. Пирса.

536

В том случае, когда символический текст соотносится с некоторым ми-фологическим текстом, последний выступает как метатекст по отношению к первому и символ соответствует конкретному элементу этого текста¹. Между тем в случае, когда символический текст соотносится с мифом как жанром, то есть некоторой нерасчлененной мифологической ситуацией, мифологиче-ская модель мира, претерпевая функциональные изменения, выступает как метасистема, играющая роль метаязыка; соответственно символ соотносится тогда не с элементом метатекста, а с категорией метаязыка. Из данного выше определения следует, что символ в первом понимании не выходит, вообще говоря, за рамки мифологического сознания, тогда как во втором случае он принадлежит сознанию немифологическому (то есть сознанию, порождающе-му 'дескриптивные', а не 'мифологические' описания).

Пример символизма, не соотнесенного с мифологическим сознанием, могут представить некоторые тексты начала XX в., например русских 'символи-стов'. Можно сказать, что элементы мифологических текстов здесь органи-зуются по немифологическому принципу и, в общем, даже наукообразно.

3. Если в текстах нового времени мифологические элементы могут быть рационально, то есть немифологически организованы, то прямо противопо-ложную ситуацию можно наблюдать в текстах барокко, где, напротив, аб-страктные конструкты организуются по мифологическому принципу: стихии и свойства могут вести себя как герои мифологического мира. Это объясняется тем, что барокко возникло на фоне религиозной культуры; между тем сим-волизм нового времени порождается на фоне рационального сознания с привычными для него связями.

Примечание. Отсюда, между прочим, спор о том, что исторически представляет собой барокко - явление контрреформации, экзальтации на-пряженной католической мысли или же 'реалистическое', 'оптимистическое' искусство Ренессанса, - по существу, беспредметен: барочная культура, как промежуточный тип, одновременно соотносится как с той, так и с другой культурой, причем ренессансная культура выражается в системе объектов, а средневековая - в системе связей (образно говоря, ренессансная культура определяет систему имен, а средневековая - систему глаголов).

4. Поскольку мифологический текст в условиях немифологического со-знания, как говорилось, порождает метафорические конструкции, постольку стремление к мифологизму может осуществляться в противоположном по своей направленности процессе: реализации метафоры, ее буквальном осмыс-лении (уничтожающем самое метафоричность текста). Соответствующий прием характеризует искусство сюрреализма. В результате получается ими-тация мифа вне мифологического сознания.

III

1. При всем разнообразии конкретных манифестаций мифологизм в той или иной степени может наблюдаться в самых разнообразных культурах

¹ Конечно, в смысле 'sign-design', а не 'sign-event' (ср.: Carnap R. Introduction to Semantics. Cambrige (Mass.), 1946. 3).

537

и в общем обнаруживает значительную устойчивость в истории культуры. Соответствующие формы могут представлять собой реликтовое явление или результат регенерации; они могут быть бессознательными или осознанными. Примечание. Следует различать спонтанно возникающие мифологи-ческие пласты и участки в индивидуальном и общественном сознании от обусловленных теми или иными историческими причинами сознательных попыток имитировать мифогенное сознание средствами немифологического мышления. Такого рода тексты могут считаться мифами (или даже не от-личаться от них) с позиции немифологического сознания. Однако их орга-ническая включенность в немифологический круг текстов и полная перево-димость на немифологические языки культуры свидетельствует о мнимости

этого совпадения.

1.1. В семиотическом аспекте устойчивость мифологических текстов можно объяснить тем, что, являясь порождением специфического номинационного семиозиса, - когда знаки не приписываются, а узнаются и самый акт но-минации тождествен акту познания, - миф в дальнейшем историческом развитии начал восприниматься как альтернатива знаковому мышлению (ср. выше, раздел I, пункт 3). Поскольку знаковое сознание аккумулирует в себе социальные отношения, борьба с теми или иными формами социального зла в истории культуры часто выливается в отрицание отдельных знаковых систем (включая и такую всеобъемлющую, как естественный язык) или прин-ципа знаковости как такового. Апелляция в таких случаях к мифологическому мышлению (параллельно, в ряде случаев, к детскому сознанию) представляет собой в истории культуры достаточно распространенный факт.

2. В типологическом отношении, даже учитывая неизбежную гетероген-ность всех реально зафиксированных в текстах культур, полезно различать культуры, ориентированные на мифологическое мышление, и культуры, ори-ентированные на внемифологическое мышление. Первые можно определить как культуры, ориентированные на собственные имена.

Наблюдается известный, не лишенный интереса, параллелизм между ха-рактером изменений в 'языке собственных имен' и культуре, ориентирован-ной на мифологическое сознание. Достаточно показательно уже то обстоятель-ство, что именно подсистема собственных имен образует в естественном языке тот специальный пласт, который может быть подвержен изменению и созна-тельному (искусственному) регулированию со стороны носителя языка¹. Дей-ствительно, если семантическое движение в естественном языке носит характер постепенного развития - внутренних семантических сдвигов, - то 'язык соб-ственных имен' движется как цепь сознательных и резко отграниченных друг от друга актов наименования и перенаименования. Новому состоянию соот-ветствует новое имя. С мифологической точки зрения, переход от одного со-стояния к другому мыслится в формуле 'и увидел я новое небо и новую землю' (Отк. 21, 1) и одновременно как акт полной смены всех имен собственных.

¹ Между прочим, случаи, когда попытки переименования распространяются и на отдельные нарицательные имена (например, в России в эпоху Павла I), могут свидетель-ствовать именно о включении этих последних в мифологическую сферу собственных имен, то есть об определенной экспансии мифологического сознания.

538

3. Примером ориентации на мифологическое сознание в относительно недавнее время - при этом связываемое обычно с отказом от старых пред-ставлений - может быть самоосмысление эпохи Петра I и заданное создан-ной ею инерцией понимание этой эпохи в России XVIII - начала XIX в.

Если говорить об осмыслении петровской эпохи современниками, то бросается в глаза чрезвычайно быстро сложившийся мифологический канон, который не только для последующих поколений, но и в значительной мере для историков превратился в средство кодирования реальных событий эпохи. Прежде всего, следует отметить глубокое убеждение в полном и совершенном перерождении страны, что естественно выделяет магическую роль Петра - демиурга нового мира.

Мудры не спускает с рук указы Петровы,

Коими мы стали вдруг народ уже новый

А. Кантемир

Петр I выступает в роли единоличного создателя этого нового мира:

Он Бог, он Бог твой был, Россия!

М. Ломоносов

'Август он Римский Император, яко превеликую о себе похвалу, умирая, проглагола: 'Кирпичный", рече, 'Рим обретох, а мраморный оставляю". Нашему же Пресветлому Монарху тщета была бы, а не похвала сие пригла-сите; исповести бо воистину подобает, деревянную он обрете Россию, а сотвори златую' (Ф. Прокопович).

Это сотворение 'новой' и 'златой' России мыслилось как генеральное переименование - полная смена имен: смена названия государства, перене-сение столицы и дача ей 'иноземного' наименования, изменение титула главы государства, названий чинов и учреждений, перемена местами 'своего' и 'чужого' языков в быту¹ и связанное с этим полное переименование мира

¹ Отмеченное Пушкиным языковое явление:

И в их устах язык родной

Не обратился ли в чужой? -

прямое следствие сознательного направления организованных усилий. Ср. предписание: 'Нужду свою благообразно в приятных и учтивых словах предлагать, подобно яко бы им с каким иностранным лицом говорить случилось' (Юности честное зерцало, или Показание к житейскому обхождению, собранное от разных авторов повелением Е. И. В. Государя Петра Великого. СПб., 1767. С. 29). Ср. также замечания Тредиаковского в 'Разговоре об орфографии' об особой социальной функции иностранного акцента в русском обществе середины XVIII в. 'Чужестранный человек' говорит здесь 'Российскому': 'Ежели найдутся известныя правила на ваши ударения, то мы все хорошо научимся выговаривать ваши слова; но сим совершенством потеряем право чужестранства, которое поистинне мне лучше правильного вашего выговора' (Сочинения Тредиаковского. СПб., 1849. Т. 3. С. 164). Глубина этой общей установки для культуры 'петербургского периода' русской истории проявляется, может быть, ярче всего в ее влиянии на общественные круги, захваченные в середине XIX в. славянофильскими настроениями. Так, В. С. Аксакова в 1855 г. отзывается на появление ряда прогрессивных публикаций (в 'Морском сборнике') днев-никовой записью: 'Дышится отраднее, точно читаешь о чужом государстве' (Дневник В. С. Аксаковой, 1854-1855. СПб., 1913. С. 67. Ср.: Китаев В. А. От фронды к охранительству: Из истории русской либеральной мысли 50-60-х годов XIX века. М., 1972. С. 45).

539

как такового¹. Одновременно происходит чудовищное расширение сферы собственных имен, поскольку большинство социально активных нарицатель-ных имен фактически функционально переходит в класс собственных².

4. Можно было бы привести иные, но в своем роде не менее яркие прояв-ления мифологического сознания на противоположном социальном полюсе XVIII в. Черты его усматриваются, в частности, в движении самозванчества. Уже сама постановка вопроса: какое имя в паре 'Петр III - Пугачев' является 'истинным', вскрывает типично мифологическое отношение к проблеме имени (ср. запись Пушкина: 'Расскажи мне, говорил я М. Пьянову, как Пугачев был

¹ С этим связана установившаяся после Петра практика переименования в порядке распоряжения (а не обычая) традиционных топонимов. Следует подчеркнуть, что речь идет не об условной связи географического пункта и его названия, позволяющей сме-нить знак при неизменности вещи, а о мифологическом их отождествлении, поскольку смена названия мыслится как уничтожение старой вещи и рождение на ее месте новой, более удовлетворяющей требованиям инициатора этого акта. Обычность подобных операций хорошо рисуется рассказом в мемуарах С. Ю. Витте: в Одессе улица, на которой он 'жил, будучи студентом', называвшаяся прежде Дворянской, 'была переиме-нована по постановлению городской думы в улицу Витте' (Витте С. Ю. Воспомина-ния. М., 1960. Т. 3. С. 484). В 1908 г. черносотенная городская дума, пишет Витте, 'ре-шила переименовать улицу моего имени в улицу Петра Великого' (Там же. С. 485). Кроме желания угодить Николаю II (всякое постановление о присвоении улице имени члена царствующего дома, бесспорно, становилось известным царю, поскольку могло вступить в силу только после его личной резолюции), здесь явно ощущалось представление о связи акта переименования улицы со стремлением уничтожить самого Витте (в то же время черносотенцы совершили несколько попыток покушения на его жизнь; показательно, что сам автор мемуаров ставит эти акты в один ряд как однозначные). При этом он не замечает, что название улицы именем Витте было дано также в порядке переименования. (После революции данная улица была переименована в 'улицу им. Ко-минтерна', но после войны было восстановлено название 'улица Петра Великого'), Тут же Витте сообщает другой, не менее яркий факт: после того как московский генерал-губернатор князь В. А. Долгоруков в царствование Александра III впал в неми-лость и был сменен на своем посту великим князем Сергием Александровичем, Мос-ковская городская дума, показывая, что время Долгорукова сменилось временем Сер-гия, 'сделала постановление о переименовании Долгоруковского переулка (в настоящее время носит название 'улица Белинского'. - Ю. Л., Б. У.), который проходит около дома московского генерал-губернатора, в переулок великого князя Сергия Александ-ровича' (Там же. С. 486). Правда, переименование это не состоялось - Александр III наложил резолюцию: 'Какая подлость' (Там же. С. 487).

² Тенденция к 'мифологизации' тем отчетливее пронизывает петровское общество, что само оно считает себя движущимся в противоположном направлении: идеал 'регулярности' подразумевал построение государственной машины, насквозь 'правильной' и закономерной, в которой мир собственных имен заменен цифровыми упорядоченнос-тями. Показательны попытки заменить названия улиц (предполагаемых каналов) - числами (линии на Васильевском острове в Петербурге), введение числовой упорядочен-ности в систему чиновной иерархии (Табель о рангах). Ориентированность на число ти-пична для петербургской культуры; отличая ее от московской, П. А. Вяземский записал: 'Лорд Ярмут был в Петербурге в начале двадцатых годов; говоря о приятностях петер-бургского пребывания своего, замечал он, что часто бывал у любезной дамы шестого класса, которая жила в шестнадцатой линии' (Вяземский П. А. Старая записная книжка. Л., 1929. С. 200; ср.: С. 326). Это смешение противоположных тенденций порождало столь противоречивое явление, как послепетровская государственная бюрократия.

540

у тебя посаженным отцом? - Он для тебя Пугачев, отвечал мне сердито старик, а для меня он был великий государь Петр Федорович'). Не менее характерны истории с пресловутыми 'царскими знаками' на теле Пугачева¹.

Однако едва ли не наиболее наглядный пример - знаменитый портрет Пугачева из собрания московского Государственного Исторического музея. Как было установлено, портрет этот написан безымянным художником поверх портрета Екатерины II². Если портрет представляет собой в живописи па-раллель к собственному имени, то переписывание портрета адекватно акту переименования.

Аналогичные примеры можно было бы продолжить в большом количестве.

5. Представлялось бы весьма заманчивой задачей описать для разных культур области реального функционирования собственных имен, степень культурной активности этого пласта и его отношение, с одной стороны, к общей толще языка, а с другой, к его полярному антиподу - метаязыковой сфере в пределах данной культуры.

IV

1. Противопоставление 'мифологического' языка собственных имен дес-криптивному языку науки может, видимо, ассоциироваться с антитезой: поэзия и наука. В обычном представлении миф связывается с метафорической речью и через нее - со словесным искусством. Однако в свете сказанного выше эта связь представляется сомнительной. Если предположить гипотетически возможность существования 'языка собственных имен' и связанного с ним мышления как мифогенного субстрата (такое построение, во всяком случае, можно рассматривать как модель одной из реально существующих языковых тенденций), то доказуемым следствием из него будет утверждение невозмож-ности поэзии на мифологической стадии. Поэзия и миф предстают как анти-поды, каждый из которых возможен лишь на основе отрицания другого.

1.1. Напомним известное положение А. Н. Колмогорова, определяющего величину информации всякого языка Н следующей формулой:

Н = h₁ + h₂,

где h₁ - разнообразие, дающее возможность передавать весь объем различной семантической информации, а h₂ - разнообразие, выражающее гибкость языка, возможность передать некоторое равноценное содержание несколькими способами, то есть собственно лингвистическая энтропия. А. Н. Колмогоров отмечал, что именно h₂, то есть языковая синонимия в широком смысле, яв-ляется источником поэтической информации. При h₂ = 0 поэзия невозможна³.

¹ См.: Чистов К. В. Русские народные социально-утопические легенды. М., 1967. С. 149 и др.

² См.: Бабенчиков М. Портрет Пугачева в Историческом музее // Лит. наследство. М., 1933. Т. 9/10.

³ См. изложение концепции А. Н. Колмогорова: Ревзин И. И. Совещание в г. Горь-ком, посвященное применению математических методов к изучению языка художест-венной литературы // Структурно-типологические исследования. М., 1962. С. 288-289; Жолковский А. К. Совещание по изучению поэтического языка: [Обзор докладов] // Ма-шинный перевод и прикладная лингвистика. М., 1962. Вып. 7. С. 93-94.

541

Но если вообразить язык, состоящий из собственных имен (язык, в котором нарицательные имена выполняют функцию собственных), и стоящий за ним мир единственных объектов, то станет очевидным отсутствие в подобном уни-версуме места для синонимов. Мифологическое отождествление ни в коем слу-чае не является синонимией. Синонимия предполагает наличие для одного и того же объекта нескольких взаимозаменяемых наименований и, следователь-но, относительную свободу в их употреблении. Мифологическое отождествле-ние имеет принципиально внетекстовый характер, вырастая на основе неотде-лимости названия от вещи. При этом речь может идти не о замене эквивалент-ных названий, а о трансформации самого объекта. Каждое имя относится к определенному моменту трансформации, и, следовательно, они не могут в одном и том же контексте заменять друг друга. Таким образом, наименования, обозначающие различные ипостаси изменяющейся вещи, не могут заменять друг друга, не являются синонимами, а без синонимов поэзия невозможна¹.

1.2. Разрушение мифологического сознания сопровождается бурно проте-кающими процессами: переосмыслением мифологических текстов как мета-форических и развитием синонимии за счет перифрастических выражений. Это сразу же приводит к резкому росту 'гибкости языка' и тем самым создает условия развития поэзии.

2. Рисуемая таким образом картина, хотя и подтверждается многочис-ленными примерами архаических текстов, в значительной мере гипотетична, поскольку покоится на реконструкциях, воссоздающих период глубокой хро-нологической удаленности, не зафиксированный непосредственно ни в каких текстах. Однако на ту же картину можно взглянуть не с диахронной, а с синхронной точки зрения. Тогда перед нами предстанет естественный язык как некоторая синхронно организованная структура, на семантически про-тивоположных полюсах которой располагаются имена собственные и функ-ционально приравненные им группы слов, о которых речь шла выше (раздел I, пункт 3.1), и местоимения, представляющие естественную основу для развития мифогенных моделей, с одной стороны, и метаязыковых, с другой².

¹ Если поэзия связана с синонимией, то мифология реализуется в противоположном явлении языка - омонимии (ср. замечания о принципиальной связи мифа и омонимии в кн.: Альтман М. С. Пережитки родового строя в собственных именах у Гомера. Л., 1936. С. 10-11 и след.).

² Замечательно, что аналогичное, по существу, понимание поэзии можно найти в текстах, непосредственно отражающих мифологическое сознание. См. определение поэзии в 'Младшей Эдде':

'Какого рода язык пригоден для поэзии?

- Поэтический язык создается трояким путем.

- Как?

- Всякую вещь можно назвать своим именем. Второй вид поэтического выраже-ния - это то, что зовется заменой имен (речь идет о синонимии. - Ю. Л., Б. У.). А третий вид называется кенингом. Он состоит в том, что мы говорим 'Один", либо 'Тор", либо кто другой из асов или альвов, а потом прибавляем к именованному названию признака другого аса или какого-нибудь его деяния. Тогда все наименование относится к этому другому, а не тому, кто был назван (речь идет о специальном виде метафоры. - Ю. Л., Б. У.)' (Альтман М. С. Пережитки родового строя... С. 60).

542

2.1. Нашему сознанию, воспитанному в той научной традиции, которая сложилась в Европе от Аристотеля к Декарту, кажется естественным пола-гать, что вне двухступенчатого описания (по схеме 'конкретное - абстракт-ное') невозможно движение познающей мысли. Однако можно показать, что язык собственных имен, обслуживая архаические коллективы, оказыва-ется вполне способным выражать понятия, соответствующие нашим абстракт-ным категориям. Ограничимся примером, извлеченным из книги А. Я. Гуревича 'Категории средневековой культуры'. Автор говорит о специфических фразеологизмах, встречающихся в архаических скандинавских текстах и по-строенных по принципу соединения местоимения и имени собственного. Соглашаясь с С. Д. Кацнельсоном, А. Я. Гуревич считает, что речь идет об устойчивых родовых коллективах, обозначаемых именем собственным¹. Имя собственное - знак отдельного человека - выполняет здесь роль родового наименования, что для нас потребовало бы введения некоторого метатермина другого уровня. Аналогичный пример можно было бы привести, касаясь употребления гербов в рыцарской Польше. Герб по природе своей - личный знак, поскольку он может носиться лишь одним живым представи-телем рода, передаваясь по наследству только после его смерти. Однако герб магната, оставаясь его личным геральдическим знаком, выполняет одновременно метафункцию группового обозначения для воюющей под его знаменами шляхты.

2.2. Нерасчлененность уровней непосредственного наблюдения и логи-ческого конструирования, при которой собственные имена (индивидуальные вещи), оставаясь собой, повышались в ранге, заменяя наши абстрактные понятия, оказывалась весьма благоприятной для мышления, построенного на непосредственно воспринимаемом моделировании. С этим, видимо, свя-заны грандиозные достижения архаических культур в построении космоло-гических моделей, накоплении астрономических, климатологических и прочих знаний.

2.3. Не давая возможности развиваться логико-силлогистическому мыш-лению, 'язык собственных имен' и связанное с ним мифологическое мышле-ние стимулировали способности к установлению отождествлений, аналогий и эквивалентностей. Например, когда носитель архаического сознания строил типично мифологическую модель, по которой вселенная, общество и чело-веческое тело рассматривались как изоморфные миры (изоморфизм мог простираться до установления отношения подобия между отдельными планетами, минералами, растениями, социальными функциями и частями человеческого тела), он тем самым вырабатывал идею изоморфизма - одну из ведущих концепций не только современной математики, но и науки вообще.

Специфика мифологического мышления в том, что отождествление ми-фологических единиц происходит на уровне самих объектов, а не на уровне имен. Соответственно мифологическое отождествление предполагает транс-формацию объекта, которая происходит в конкретном пространстве и вре-

¹ Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М., 1972. С. 73-74; ср.: Кацнельсон С. Д. Историко-грамматические исследования. М.; Л., 1949. С. 80-81, 91-94.

мени. Логическое же мышление оперирует словами, обладающими относи-тельной самостоятельностью, - вне времени и пространства. Идея изомор-физма является актуальной в обоих случаях, но в условиях логического мышления достигается относительная свобода манипуляции исходными еди-ницами.

3. В свете сказанного можно оспорить традиционное представление о движении человеческой культуры от мифопоэтического первоначального пе-риода к логико-научному - последующему. И в синхронном, и в диахронном отношении поэтическое мышление занимает некоторую срединную полосу. Следует при этом подчеркнуть сугубо условный характер выделяемых этапов. С момента возникновения культуры система совмещения в ней противопо-ложно организованных структур (многоканальности общественных коммуни-каций), видимо, является непреложным законом. Речь может идти лишь о доминировании определенных культурных моделей или о субъективной ори-ентации на них культуры как целого. С этой точки зрения, поэзия, как и наука, сопутствовала человечеству на всем его культурном пути. Это не противоречит тому, что определенные эпохи культурного развития могут проходит 'под знаком' семиозиса того или иного типа.

1973

Динамическая модель семиотической системы

Покажи мне камень, который строители отбросили!

Он - краеугольный камень.

Из рукописей Наг-Хаммади¹

1. Обобщение опыта развития принципов семиотической теории за все время, протекшее после того, как исходные предпосылки ее были сформули-рованы Фердинандом де Соссюром, приводит к парадоксальному выводу: пересмотр основных принципов решительным образом подтверждал их ста-бильность, в то время как стремление к стабилизации семиотической мето-дологии фатально приводило к пересмотру самых основных принципов. Работы Р. О. Якобсона, и в частности его доклад, подводящий итоги IX Конгресса лингвистов, блистательно показали, как современная лингвисти-ческая теория остается собой, даже переходя в свою собственную противо-положность. Более того, именно в этом сочетании гомеостатичности и ди-намизма Р. О. Якобсон справедливо увидал доказательство органичности и жизнеспособности теории, способной коренным образом пересматривать как

¹ См.: Трофимова М. К. Из рукописей Наг-Хаммади // Античность и современность: К 80-летию Ф. А. Петровского. М., 1972. С. 377; ср.: Псалтирь 117, 22.

544

свою собственную внутреннюю организацию, так и систему своих взаимоот-ношений с другими дисциплинами: 'Пользуясь гегелевскими терминами, можно сказать, что антитезис традиционных тезисов сменился отрицанием отрицания, то есть отдаленного и недавнего прошлого'¹.

Сказанное в полной мере относится к проблеме статического и дина-мического в семиотических системах. Пересмотр некоторых укоренившихся в этой области представлений одновременно лишь подтверждает обосно-ванность глубинных принципов структурного описания семиотических сис-тем.

1.1. В подходе к соотношению синхронического и диахронического ас-пектов семиотических систем с самого начала была заложена известная двойственность. Разграничение этих двух аспектов описания языка было большим завоеванием женевской школы. Однако уже в 'Тезисах Пражского лингвистического кружка' и в последующих работах Пражской школы было указано на опасность абсолютизации этого аспекта, на относительный, скорее эвристический, чем принципиальный, характер такого противопоставления. Р. О. Якобсон писал: 'Было бы серьезной ошибкой утверждать, что синхро-ния и статика - это синонимы. Статический срез - фикция: это лишь вспомогательный научный прием, а не специфический способ существования. Мы можем рассматривать восприятие фильма не только диахронически, но и синхронически: однако синхронический аспект фильма отнюдь не идентичен отдельному кадру, вырезанному из фильма. Восприятие движения наличест-вует и при синхроническом аспекте фильма. Точно так же обстоит дело с языком'².

В ряде исследований Пражской школы, с одной стороны, указывалось что, поскольку диахрония есть эволюция системы, она не отрицает, а про-ясняет сущность синхронной организации для каждого отдельного момента; с другой стороны, обращалось внимание на взаимопереходимость этих ка-тегорий³.

И все же критика этого плана не поставила под сомнение методическую ценность самого противопоставления двух исходных подходов к описанию семиотической системы.

Предлагаемые ниже соображения имеют целью дальнейшее развитие этих давно уже высказанных соображений, а также идей Ю. Н. Тынянова и М. М. Бахтина, касающихся культурно-семиотических моделей⁴.

1.2. Можно предположить, что статичность, которая продолжает ощу-щаться в целом ряде семиотических описаний, не является результатом не-

¹ Якобсон Р. О. Итоги девятого конгресса лингвистов // Новое в лингвистике. М., 1965. Вып. 4. С. 579.

² Jakobson R. Prinzipien der historischen Phonologie // TCLP. 1931. Vol. 4. S. 264-265.

³ Jakobson R. Remarques sur l'évolution phonologique du russe comparée à celle des autres langues slaves // TCLP. 1929. Vol. 2. P. 15.

⁴ См. статьи Ю. Н. Тынянова 'Литературный факт' и 'О литературной эволю-ции' (Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977); ряд мыслей М. М. Бахтина о закономерностях литературной эволюции высказан в его книге о Рабле, а также в статье 'Проблема содержания, материала и формы в словесном ху-дожественном творчестве' (Бахтин М. М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975).

545

достаточных усилий того или иного ученого, а проистекает из некоторых коренных особенностей методики описания. Без тщательного анализа того, почему самый факт описания превращает динамический объект в статическую модель, и внесения соответствующих корректив в методику научного анализа стремление к динамическим моделям может остаться в области благих по-желаний.

2. Системное - внесистемное. Структурное описание строится на основе

выделения в описываемом объекте элементов системы и связей, остающихся инвариантными при любых гомоморфных трансформациях объекта. Именно эта инвариантная структура составляет, с точки зрения подобного описания, единственную реальность¹. Ей противопоставляются внесистемные элементы, отличающиеся неустойчивостью, иррегулярностью и подлежащие устранению в ходе описания. О необходимости при изучении семиотического объекта абстрагироваться от некоторых 'незначительных' его признаков писал еще Ф. де Соссюр, говоря о важности, в пределах описания одного синхронного состояния языка, отвлечения от 'маловажных' диахронических изменений: 'Абсолютное 'состояние" определяется отсутствием изменений, но постольку поскольку язык всегда, как бы то ни было, все же преобразуется, изучать язык статически - на практике значит пренебрегать маловажными измене-ниями подобно тому, как математики при некоторых операциях, например при вычислении логарифмов, пренебрегают бесконечно малыми величи-нами'².

Такое упрощение объекта в ходе структурного его описания в принципе не может вызвать возражений, поскольку является общей чертой науки как таковой. Нужно только не забывать, что объект в процессе структурного описания не только упрощается, но и доорганизовывается, становится более жестко организованным, чем это имеет место на самом деле.

Так, например, если поставить перед собой задачу структурно описать систему русских орденов XVIII - начала XIX в. (объект этот удобен во многих отношениях, поскольку представляет собой культурологический факт, полностью семиотический по своей природе, искусственно возникший и являющийся результатом сознательной системообразующей деятельности его создателей), то очевидно, что в поле зрения окажутся иерархия орденов и их сопряженные со значениями дифференциальные признаки. Представляя каждый орден в отдельности и их систему в целом как некоторую инвари-антную организацию, мы, естественно, оставим вне поля зрения лишенную какой-либо ощутимой упорядоченности вариативность некоторых признаков. Так, поскольку в течение длительного времени орденские знаки и орденские звезды заказывались самим лицом, получившим высочайшее повеление воз-ложить их на себя, то величина и степень украшенности их драгоценными камнями определялись фантазией и богатством награжденного, не имея ни-какого имманентно-семиотического значения.

¹ Анализ понятия 'структура' см.: Бенвенист Э. Общая лингвистика. М., 1974. С. 60-66.

² Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики. М., 1933. С. 104.

546

Но даже если отвлечься от этих вариантов, самый факт описания ор-денской организации повысит степень ее системности не только тем, что снимет все неструктурное как несуществующее, но и в другом отношении: одним из основных вопросов описания будет определение иерархии орденов. Постановка такого вопроса будет тем более правомерна, что он практически входил в функционирование этой системы, в частности, в связи с повсе-дневной проблемой расположения орденских знаков относительно друг друга на одежде. Известна также попытка Павла I превратить все ордена Россий-ской империи в единый Российский кавалерский орден, в котором все прежде существовавшие ордена признавались бы лишь 'именованиями' или классами.

Однако описание русских орденов как иерархической системы неизбежно снимет постоянные колебания, неопределенность иерархической ценности отдельных элементов. Между тем сами эти колебания были и важным структурным признаком, и показательной типологической характеристикой русских орденов. Описание неизбежно будет более организованным, чем объект.

2.1. Такой подход соответствует любой научной методике и не может в принципе встретить возражений, поскольку подобное искажение объекта в результате его описания представляется закономерным. Хотелось бы обратить внимание на другой - значительно более серьезный - ряд последствий: если описание, элиминирующее из объекта все внесистемные его элементы, вполне оправдывает себя при построении статических моделей и требует лишь некоторых коэффициентов поправки, то для построения динамических моделей оно в принципе создает трудности: одним из основных источников динамизма семиотических структур является постоянное втягивание внесис-темных элементов в орбиту системности и одновременное вытеснение сис-темного в область внесистемности. Отказ от описания внесистемного, вытес-нение его за пределы предметов науки отсекает динамический резерв и представляет нам данную систему в облике, принципиально исключающем игру между эволюцией и гомеостазисом. Тот камень, который строители сложившейся и стабилизировавшейся системы отбрасывают как, с их точки зрения, излишний или необязательный, оказывается для следующей за нею системы краеугольным.

Любое сколь-либо устойчивое и ощутимое различие во внесистемном материале может на следующем этапе динамического процесса сделаться структурным. Если вернуться к приведенному нами примеру с произвольным украшением орденов, то следует напомнить, что с 1797 г. произвольное украшение орденских знаков драгоценными камнями было отменено и брил-лиантовые украшения стали для орденов узаконенным признаком высшей степени награды. При этом очевидно, что украшения бриллиантами были не потому введены, что требовалось некоторое выражение для высшей степени награды, а, наоборот, вводилось в систему и получало содержатель-ный смысл разделение, сложившееся вне пределов системы. Постепенное накопление вне системы существующего вариативного материала в сфере плана выражения явилось толчком для создания содержательной и системной дифференциации.

547

2.2. Требование описывать внесистемное наталкивается на значительные трудности методического характера. С одной стороны, внесистемное в прин-ципе ускользает от аналитической мысли, с другой - самый процесс описания с неизбежностью превращает его в факт системы. Таким образом, формулируя требование включить в область структурных описаний обволакивающий структуру внесистемный материал, мы, казалось бы, полагаем возможным невозможное. Дело, однако, предстанет перед нами в несколько другом свете, если мы вспомним, что внесистемное отнюдь не синоним хаотического. Внесистемное - понятие, дополнительное к системному. Каждое из них получает полноту значений лишь во взаимной соотнесенности, а совсем не как изолированная данность.

2.3. В этой связи можно указать на следующие виды внесистемного.

2.3.1. Поскольку описание, как мы отмечали, влечет за собой повышение меры организованности, самоописание той или иной семиотической системы, создание грамматики самой себя является мощным средством самоорганиза-ции системы. В такой момент исторического существования данного языка и - шире - данной культуры вообще в недрах семиотической системы выделяется некоторый подъязык (и подгруппа текстов), который рассматри-вается как метаязык для описания ее же самой. Так, в эпоху классицизма создаются многочисленные произведения искусства, которые являются опи-саниями системы произведений искусства. Существенно подчеркнуть, что в данном случае описание есть самоописание, метаязык заимствуется не извне системы, а представляет собой ее подкласс.

Существенной стороной такого процесса самоорганизации является то, что в ходе дополнительной упорядоченности определенная часть материала переводится на положение внесистемного и как бы перестает существовать при взгляде сквозь призму данного самоописания. Таким образом, повышение степени организованности семиотической системы сопровождается ее суже-нием, вплоть до предельного случая, когда метасистема становится настолько жесткой, что почти перестает пересекаться с реальными семиотическими системами, на описание которых она претендует. Однако и в этих случаях авторитет 'правильности' и 'реального существования' остается за ней, а реальные слои социального семиозиса в этих условиях полностью переходят в область 'неправильного' и 'несуществующего'.

Так, например, с точки зрения военно-бюрократической утопии Павла I единственно существующей оказывалась доведенная в своей жестокости до предела упорядоченность вахтпарада. Она же воспринималась в качестве идеала государственного порядка. Политическая же реальность русской жизни воспринималась как 'неправильная'.

2.3.2. Признак 'несуществования' (то есть внесистемности) оказывается, таким образом, одновременно и признаком внесистемного материала (с внут-ренней точки зрения системы), и негативным показателем структурных при-знаков самой системы. Так, Грибоедов, подводя политические итоги декаб-ризма в набросках трагедии 'Родамист и Зенобия', выделяет в качестве структурного признака дворянской революционности (ибо, конечно, Грибо-едова интересует деятельность русских заговорщиков 1820-х гг., а не история древней Армении периода римской оккупации) то, что народ, с этой точки

548

зрения, 'не существует' как политическая сила. 'Вообще, - пишет Грибо-едов, - надобно заметить, что народ не имеет участия в их деле, - он будто не существует (курсив мой. - Ю. Л.)'¹. Говоря о капеллане Андрее, авторе известного средневекового трактата о куртуазной любви 'De amore', академик В. Ф. Шишмарев заметил: 'В отношении крестьянок куртуазный автор предлагает своему другу, которому адресована книга, не стесняться образом действия, прибегая даже к насилию'². Такая рекомендация объяс-няется очень просто: по мнению капеллана Андрея, крестьянству доступна лишь 'amor naturalis' и в пределах куртуазной любви - 'fin amors' - ero 'будто не существует'. Следовательно, действия в отношении людей этого типа также считаются несуществующими.

Очевидно, что описание системного ('существующего') одновременно будет и указанием на природу внесистемного ('несуществующего'). Мож-но было бы говорить о специфической иерархии внесистемных элементов и их отношений и о 'системе внесистемного'. С этой позиции мир внесис-темного представляется как перевернутая система, ее симметрическая транс-формация.

2.3.3. Внесистемное может быть иносистемным, то есть принадлежать другой системе. В сфере культуры мы постоянно сталкиваемся с тенденцией считать чужой язык не-языком или - в менее полярных случаях - воспри-нимать свой язык как правильный, а чужой как неправильный и разницу между ними объяснять степенью правильности, то есть мерой упорядочен-ности. Пример восприятия говорения на чужом языке как на испорченном ('неправильном') своем приводит Л. Толстой в 'Войне и мире': 'Вот так по-хранцузски, - говорили солдаты в цепи. - Ну-ка, ты, Сидоров!

Сидоров подмигнул и, обращаясь к французам, начал часто, часто лепетать непонятные слова:

- Кари, мала, тафа, сафи, мутер, каск'а, - лопотал он...'³ Примеры восприятия чужого языка как не-языка - немоты - многочисленны. Срав-ним: 'Юрга же людие есть языкъ нъмъ'⁴, а также этимологию слова 'немец'. Одновременно возможно и обращенное восприятие своей системы как 'не-правильной':

Как уст румяных без улыбки,

Без грамматической ошибки

Я русской речи не люблю.

(Пушкин 'Евгений Онегин', гл. 3, строфа XXVIII)

Сравним также приравнивание своего языка к немоте: Юрий Крижанич, жалуясь на неразвитость славянского языка, писал в 'Политике': 'Вследствие вышеуказанной красоты, и величия, и богатства иных языков и вследствие

¹ Грибоедов А. С. Соч. М., 1956, С. 340.

² Шишмарев В. Ф. К истории любовных теорий романского средневековья // Избр. статьи: Фр. лит. М.; Л., 1965. С. 217; см.: Lazar M. Amor courtois et fin' amors dans la littérature du XII^e siècle. Paris, 1964. P. 268-278.

³ Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 14 т. М., 1951. Т. 4. С. 217.

⁴ Полн. собр. русских летописей. М., 1962. Т. 1. Стб. 235.

549

недостатков нашей речи мы, славяне, рядом с иными народами - словно немой на пиру'¹.

2.3.4. В этом случае, поскольку и описываемый объект, и внесистемное его окружение рассматриваются как хотя и далеко отстоящие, но структурные явления, для описания их необходим такой метаязык, который был бы настолько удален от них, чтобы с его позиции и они выступали как одно-родные.

С этой позиции обнаруживается невозможность пользования в качестве исследовательского метаязыка аппаратом самоописания, разработанным, на-пример, культурами классицизма или романтизма. С точки зрения самой культуры классицизма, самоописания типа 'Поэтического искусства' Буало или 'Наставления хотящим быть писателями' Сумарокова являются текстами метауровня, выполняющими по отношению к эмпирической культуре своей эпохи роль: 1) повышения меры ее организации, с одной стороны, и 2) от-сечения пластов текстов, переводимых в разряд внесистемных, с другой. С точки же зрения современного исследователя эпохи, тексты эти будут относиться к объекту описания и располагаться на том же уровне, на котором расположены и все прочие тексты культуры изучаемого времени. Перенесение языка, выработанного эпохой для самоописания, на уровень метаязыка ис-следователя неизбежно повлечет исключение из его поля зрения того, что современники данной эпохи, из соображений полемики, исключали из ее состава.

2.3.5. Следует иметь в виду и другое: создание определенной системы самоописания 'доорганизовывает' и одновременно упрощает (отсекает 'из-лишнее') не только в синхронном, но и в диахронном состоянии объекта, то есть создает его историю с точки зрения самого себя. Складывание новой культурной ситуации и новой системы самоописаний переорганизовывает предшествующие ее состояния, то есть создает новую концепцию истории. Это вызывает двоякие последствия. С одной стороны, открываются забытые предшественники, культурные деятели, и историки более раннего периода обвиняются в слепоте. Предшествующие данной системе факты, описанные в ее терминах, естественно, могут привести только к ней и лишь в ней обрести единство и определенность. Так возникают понятия типа 'предромантизм', когда в культурных фактах эпохи, предшествующей романтизму, выделяется лишь то, что ведет к романтизму и увенчивается единством только в его структуре. Характерной чертой такого подхода будет то, что историческое движение предстанет не как смена структурных состояний, а в виде перехода от аморфного, но заключающего в себе 'элементы структуры' состояния к структурности.

С другой стороны, следствием такого подхода будет утверждение, что история вообще начинается с момента возникновения данного самоописания данной культуры. В России, при исключительно быстрой смене литературных школ и вкусов на протяжении конца XVIII - начала XIX в., мы столкнемся с многократно и с разных позиций выдвигаемым тезисом: 'У нас нет лите-

¹ Крижанич Ю. Политика. М., 1965. С. 467. В оригинале: 'Budto czlowek njêm nà piru' (с. 114).

550

ратуры'. Так, в начале своего творческого пути в стихотворении 'Поэзия' Карамзин, полностью игнорируя историю предшествующей ему русской ли-тературы, предсказал скорое появление русской поэзии. В 1801 г. на заседании 'Дружеского литературного общества' Андрей Тургенев, теперь уже имея в виду Карамзина, заявит об отсутствии литературы в России. Затем с этим же тезисом, вкладывая в него каждый раз новое содержание, будут выступать Кюхельбекер, Полевой, Надеждин, Пушкин, Белинский.

Таким образом, изучение культуры того или иного исторического этапа включает в себя не только описание ее структуры с позиции историка, но и перевод на язык этого описания ее собственного самоописания и созданного ею описания того исторического развития, итогом которого она сама себя считала.

3. Однозначное - амбивалентное. Отношение бинарности представляет собой один из основных организующих механизмов любой структуры. Вместе с тем неоднократно приходится сталкиваться с наличием между структурными полюсами бинарной оппозиции некоторой широкой полосы структурной нейтрализации. Скапливающиеся здесь структурные элементы находятся в отношении к окружающему их конструктивному контексту не в однозначных, а в амбивалентных отношениях. Жестокие синхронные описания, как правило, снимают создаваемую таким образом внутреннюю неполную упорядоченность системы, придающую ей гибкость и увеличивающую степень непредсказуе-мости ее поведения. Поэтому внутренняя информативность (неисчерпанность скрытых возможностей) объекта значительно выше, чем тот же показатель в его описаниях.

Примером такой переупорядоченности может являться хорошо известный текстологам случай, когда поэт, создавая произведение, в некоторых случаях не может отдать предпочтения тому или иному варианту, сохраняя все как возможность. В этом случае текстом произведения будет именно такой, сохраняющий вариативность, художественный мир. Тот же 'окончатель-ный' текст, который мы видим на странице издания, представляет собой описание более сложного текста произведения средствами упрощающего механизма типографской печати. В ходе такого описания возрастает упоря-доченность текста и понижается его информативность. Поэтому представ-ляют особый интерес многообразные случаи, когда текст в принципе не заключает в себе однозначной последовательности элементов, оставляя чи-тателю свободу выбора. В этом случае автор как бы перемещает читателя (а также определенную часть собственного текста) на более высокий уровень. С высоты такой метапозиции раскрывается мера условности остального текста, то есть он предстает именно как текст, а не в качестве иллюзии реальности.

Так, например, когда в стихотворении Козьмы Пруткова 'Мой портрет' к стихам:

Когда в толпе ты встретишь человека,

Который наг -

следует примечание того же Козьмы Пруткова: 'Вариант: На коем фрак', то очевидно, что вводится некоторый (в данном случае пародийный) фило-

551

логический 'уровень публикатора', имитирующий некоторую надтекстовую точку зрения, с которой варианты выступают как равноценные.

Еще более сложен случай, когда альтернативные варианты включены в единый текст. У Пушкина в 'Евгении Онегине':

...Покоится в сердечной неге,

Как пьяный путник на ночлеге,

Или, нежней, как мотылек,

В весенний впившийся цветок...

(гл. 4, строфа LI)

Здесь включение в текст стилистической альтернативы превращает пове-ствование о событиях в повествование о повествовании. В стихотворении Мандельштама 'Я пью за военные астры, за все, что корили меня...':

Я пью, но еще не придумал - из двух выбираю одно:

Веселое астиспуманте иль папского замка вино? -

дается два сюжетных варианта, причем читатель предупрежден, что автор 'еще не придумал'', чем кончить свое стихотворение. Незаконченность и неопределенность удостоверяют читателя, что перед ним не реальность, а именно текст, который можно 'придумать' несколькими способами.

То, что таким образом в тексте высвечивается процессуальность, дела-ется очевидным при столкновении с кинотекстами современного кинемато-графа, весьма широко пользующегося возможностью давать параллельные версии какого-либо эпизода, не отдавая ни одному из них никакого пред-почтения.

Следует обратить внимание еще на один аспект: реальному тексту не-избежно присуща некоторая неправильность. Речь идет не о неправильности, порожденной замыслом или установкой говорящего, а о простых его ошиб-ках. Так, например, хотя Пушкин сделал внутреннюю противоречивость текста структурным принципом 'Евгения Онегина'¹, в романе встречаются случаи, когда поэт просто 'не сводит концов с концами'. Так, в строфе XXXI третьей главы он утверждает, что письмо Татьяны хранится в архиве автора:

Письмо Татьяны предо мною;

Его я свято берегу -

но в строфе XX восьмой главы есть прямое указание на то, что это письмо хранится у Онегина:

...Та, от которой он хранит

Письмо, где сердце говорит...

¹ Пересмотрел все это строго;

Противоречий очень много,

Но их исправить не хочу...

(гл. 1, строфа LX)

552

В романе Булгакова 'Мастер и Маргарита' герои умирают дважды (обе смерти совершаются одновременно): один раз вместе в подвальной комнате, 'в переулке близ Арбата', и другой - порознь: он в больнице, она в 'готическом особняке'. Такое 'противоречие', очевидно, входит в замысел автора. Однако, когда далее нам сообщается, что Маргарита и ее домработ-ница Наташа 'исчезли, оставив свои вещи', и что следствие пыталось вы-яснить, имело ли место похищение или бегство, - перед нами авторский недосмотр.

Но и эти явные технические недосмотры не могут на самом деле пол-ностью исключаться из поля зрения. Примеры воздействия их на структурную организацию различных текстов можно было бы приводить в большом количестве. Ограничимся лишь одним: при рассмотрении рукописей Пушкина мы убеждаемся, что в определенных случаях встречаются следы воздействия на дальнейший ход стихотворения явных описок, которые, однако, подска-зывают следующую рифму и влияют на развитие повествования. Так, ана-лизируя черновик стихотворения 'Все тихо, на Кавказ идет ночная мгла...', С. М. Бонди в одной только рукописи обнаружил два таких случая:

1) 'В слове 'легла" Пушкиным буква 'е" написана без петельки, так что начертание это случайно совпало с начертанием слова 'мгла". Не эта ли случайная ошибка пера и навела поэта на вариант 'идет ночная мгла"?'¹

Так стих:

Все тихо - на Кавказ ночная тень легла -

благодаря технической погрешности в графике трансформировался в: Все тихо - на Кавказ идет ночная мгла.

2) 'Слово 'нет" так написано Пушкиным, что могло сойти и за 'лет"; так что, меняя 'многих нет" на 'многих лет", Пушкин (как и в начале стихотворения 'легла" - 'мгла") слово 'нет" не переправлял'².

Приведенные примеры свидетельствуют, что механические искажения в определенных случаях могут выступать как резерв резерва (резерв внесис-темного окружения текста).

3.1. Амбивалентность как определенный культурно-семиотический фено-мен была впервые описана в работах М. М. Бахтина. Там же можно найти и многочисленные примеры этого явления. Не касаясь всех аспектов этого многозначного явления, отметим лишь, что рост внутренней амбивалентности соответствует моменту перехода системы в динамическое состояние, в ходе которого неопределенность структурно перераспределяется и получает, уже в рамках новой организации, новый однозначный смысл. Таким образом, повышение внутренней однозначности можно рассматривать как усиление гомеостатических тенденций, а рост амбивалентности - как показатель при-ближения момента динамического скачка.

¹ Бонди С. Новые страницы Пушкина. М., 1931. С. 19.

² Там же. С. 23.

553

3.2. Таким образом, одна и та же система может находиться в состоянии окостенения и размягченности. При этом самый факт описания может пере-водить ее из второго в первое.

3.3. Состояние амбивалентности возможно как отношение текста к сис-теме, в настоящее время не действующей, но сохраняющейся в памяти культуры (узаконенное в определенных условиях нарушение нормы), а также как отношение текста к двум взаимно не связанным системам, если в свете одной текст выступает как разрешенный, а в свете другой - как запрещен-ный.

Такое состояние возможно, поскольку в памяти культуры (а также любого культурного коллектива, включая отдельного индивида) хранится не одна, а целый набор метасистем, регулирующих его поведение. Системы эти могут быть взаимно не связаны и обладать различной степенью актуальности. Это позволяет, меняя место той или иной системы на шкале актуализованности и обязательности, переводить текст из неправильного в правильный, из запрещенного в разрешенный. Однако смысл амбивалентности как динами-ческого механизма культуры именно в том, что память о той системе, в свете которой текст был запрещен, не исчезает, сохраняясь на периферии системных регуляторов.

Таким образом, возможны, с одной стороны, передвижения и перестановки на метауровнях, меняющие осмысление текста, а с другой - перемещение самого текста относительно метасистем.

4. Ядро - периферия. Пространство структуры организовано неравно-мерно. Оно всегда включает в себя некоторые ядерные образования и струк-турную периферию. Особенно очевидно это в сложных и сверхсложных языках, гетерогенных по своей природе и неизбежно включающих относи-тельно самостоятельные - структурно и функционально - подсистемы. Со-отношение структурного ядра и периферии усложняется тем, что каждая достаточно сложная и исторически протяженная структура (язык) функцио-нирует как описанная. Это могут быть описания с позиции внешнего наблю-дателя или самоописания. В любом случае, можно сказать, что язык становится социальной реальностью с момента его описания. Однако описание неизбежно есть деформация (именно поэтому всякое описание - не просто фиксация, а культурно творческий акт, ступень в развитии языка). Не освещая всех аспектов такой деформации, отметим, что она неизбежно влечет за собой отрицание периферии, перевод ее в ранг несуществования. Одновременно очевидно, что однозначность/амбивалентность распределяются в семиотичес-ком пространстве неравномерно: степень жесткости организации ослабляется от центра к периферии, что неудивительно, если вспомним, что центр всегда выступает как естественный объект описания.

4.1. В работах Ю. Н. Тынянова показан механизм взаимоперемещения структурного ядра и периферии. Более гибкий механизм последней оказыва-ется удобным для накапливания структурных форм, которые на следующем историческом этапе окажутся доминирующими и переместятся в центр сис-темы. Постоянная мена ядра и периферии образует один из механизмов структурной динамики.

554

4.2. Поскольку в каждой культурной системе соотношение ядро/периферия получает дополнительную ценностную характеристику как соотношение верх/низ, то динамическое состояние системы семиотического типа, как пра-вило, сопровождается меной верха и низа, ценного и лишенного ценности, существующего и как бы несуществующего, описываемого и не подлежащего описанию.

5. Описанное - неописанное. Мы отмечали, что самый факт описания повышает степень организованности и понижает динамизм системы. Из этого следует, что потребность описания возникает в определенные моменты им-манентного развития языка. Пользование определенной семиотической сис-темой большой сложности можно представить себе как маятникообразный процесс качания между говорением на одном языке и общением с помощью различных языков, лишь частично пересекающихся и обеспечивающих лишь известную, порой весьма незначительную, степень понимания. Функциони-рование знаковой системы большой сложности подразумевает совсем не стопроцентное понимание, а напряжение между пониманием и непониманием, причем перенос акцента на ту или иную сторону оппозиции будет соответ-ствовать определенному моменту в динамическом состоянии системы.

5.1. Социальные функции знаковых систем могут быть разделены на примарные и вторичные. Примарная подразумевает сообщение некоторого факта, вторичная - сообщение мнения другого об известном 'мне' факте. В первом случае участники коммуникативного акта заинтересованы в аутен-тичности информации. 'Другой' здесь - это 'я', который знает то, что 'мне' еще неизвестно. После получения сообщения 'мы' полностью урав-ниваемся. Общий интерес отправителя и получателя информации заключается в том, чтобы трудности понимания были сведены к минимуму, следовательно, к тому, чтобы отправитель и получатель имели общий взгляд на сообщение, то есть пользовались единым кодом.

В более сложных коммуникативных ситуациях 'я' заинтересован в том, чтобы контрагент был именно 'другим', поскольку неполнота информации может полезно восполняться лишь стереоскопичностью точек зрения сооб-щения. В этом случае полезным свойством оказывается не легкость, а труд-ность взаимопонимания, поскольку именно она связывается с наличием в сообщении 'чужой' позиции. Таким образом, акт коммуникации уподобляется не простой передаче константного сообщения, а переводу, влекущему за собой преодоление некоторых - иногда весьма значительных - трудностей, определенные потери и одновременно обогащение 'меня' текстами, несущими чужую точку зрения. В результате 'я' получаю возможность стать для себя также 'другим'.

5.1.1. Коммуникация между неидентичными отправителем и получателем информации означает, что 'личности' участников коммуникативного акта могут быть истолкованы как наборы неадекватных, но обладающих опреде-ленными чертами общности кодов. Область пересечения кодов обеспечивает некоторый необходимый уровень низшего понимания. Сфера непересечения вызывает потребность установления эквивалентностей между различными элементами и создает базу для перевода.

555

5.1.2. История культуры обнаруживает постоянно действующую тен-денцию к индивидуализации знаковых систем (чем сложнее, тем индивидуальнее). Сфера непересечения кодов в каждом 'личностном' наборе по-стоянно усложняется и обогащается, что одновременно делает сообщение, идущее от каждого субъекта, и более социально ценным, и труднее пони-маемым.

5.2. Когда усложнение частных (индивидуальных и групповых) языков переходит некоторую границу структурного равновесия, возникает потреб-ность во введении вторичной, общей для всех, кодирующей системы. Такой процесс вторичной унификации социального семиозиса неизбежно влечет за собой упрощение и примитивизации системы, но одновременно актуализирует ее единство, создавая основу для нового периода усложнений. Так, созданию единой национальной языковой нормы предшествует развитие пестрых и разнообразных средств языкового выражения, а эпоха барокко сменяется классицизмом.

5.3. Необходимость стабилизации, выделения в пестром и динамическом языковом состоянии элементов статики и гомеостатического тождества сис-темы самой себе удовлетворяется метаописаниями, которые в дальнейшем из метаязыковой сферы переносятся в языковую, становясь нормой реального говорения и основой для дальнейшей индивидуализации. Качание между динамическим состоянием языковой неописанности и статикой самоописаний и вовлекаемых в язык описаний его с внешней позиции составляет один из механизмов семиотической эволюции.

6. Необходимое - излишнее. Вопрос структурного описания тесно связан с отделением необходимого, работающего, того, без чего система в синхрон-ном ее состоянии не могла бы существовать, от элементов и связей, которые с позиций статики представляются излишними. Если посмотреть иерархию языков - от простейших, типа уличной сигнализации, до наиболее сложных, таких, как языки искусства, - то бросится в глаза рост избыточности. Многочисленные языковые механизмы будут работать на увеличение экви-валентностей и взаимозаменяемостей на всех уровнях структуры (конечно, одновременно создаются и дополнительные механизмы, работающие в про-тивоположном направлении). Однако то, что с синхронной точки зрения представляется избыточным, получает иной вид с позиций динамики, состав-ляя структурный резерв. Можно предположить, что между присущим данному языку максимумом избыточности и его способностью изменяться, оставаясь собой, имеется определенная связь.

7. Динамическая модель и поэтический язык. Перечисленные выше анти-номии характеризуют динамическое состояние семиотической системы, те имманентно-семиотические механизмы, которые позволяют ей, изменяясь в изменяющемся социальном контексте, сохранять гомеостатичность, то есть оставаться собой. Однако нетрудно заметить, что те же антиномии присущи и поэтическому языку. Такое совпадение представляется не случайным. Языки, ориентированные на примарную коммуникативную функцию, могут работать в стабилизованном состоянии. Для того чтобы они могли выполнять свою общественную роль, им нет необходимости иметь специальные 'механизмы изменения'. Иное дело языки, ориентированные на более сложные типы

556

коммуникации. Здесь отсутствие механизма постоянного структурного об-новления лишает язык той деавтоматизированной связи между передающим и понимающим, которая является важнейшим средством концентрации в одном сообщении все возрастающего числа чужих точек зрения. Чем интен-сивнее язык ориентирован на сообщение о другом и других говорящих и на специфическую трансформацию ими уже имеющихся у 'меня' сообщений (то есть на объемное восприятие мира), тем быстрее должно протекать его структурное обновление. Язык искусства является предельной реализацией этой тенденции.

7.1. Из сказанного можно сделать вывод о том, что большинство реальных семиотических систем располагается в структурном спектре между статиче-ской и динамической моделями языка, приближаясь то к одному, то к другому полюсу. Если одна тенденция с наибольшей полнотой воплощается в искус-ственных языках простейшего вида, то другая получает предельную реали-зацию в языках искусства. Поэтому изучение художественных языков, и в частности поэтического, перестает быть лишь узкой сферой функционирова-ния лингвистики - оно лежит в основе моделирования динамических про-цессов языка как таковых.

Академик А. Н. Колмогоров показал, что на искусственном языке, ли-шенном синонимов, невозможна поэзия. Можно было бы высказать предпо-ложение о том, что невозможно существование семиотической системы типа естественного языка и сложнее, если на нем нет поэзии.

8. Таким образом, можно выделить два типа семиотических систем, ориентированных на передачу примарной и вторичной информации. Первые могут функционировать в статическом состоянии, для вторых наличие ди-намики, то есть истории, является необходимым условием 'работы'. Соот-ветственно для первых нет никакой необходимости во внесистемном окру-жении, выполняющем роль динамического резерва. Для вторых оно необ-ходимо.

Мы уже отмечали, что поэзия является классическим случаем второго типа систем и может изучаться как своеобразная их модель. Однако в реальных исторических коллизиях возможны случаи ориентации тех или иных поэти-ческих школ на примарность информации и наоборот.

8.1. Противопоставляя два типа семиотических систем, следует избегать абсолютизации данной антитезы. Речь скорее должна идти о двух идеальных полюсах, находящихся в сложных отношениях взаимодействия. В структурном напряжении между этими полюсами развивается единое и сложное семиоти-ческое целое - культура.

1974

557

Культура как коллективный интеллект и проблемы искусственного разума

В докладе рассматриваются итоги современных исследований по семио-тической культурологии и их значение для проблемы искусственного интел-лекта. Рассмотрение семиотической структуры культуры как механизма кол-лективного разума и анализ 'памяти культуры', а также механизмов выра-ботки новой информации позволяет установить параллелизм между культурой и индивидуальным интеллектом, с одной стороны, и искусственными дума-ющими устройствами - с другой.

1. Рассмотрение культуры как единого семиотического механизма позво-ляет увидеть в ней объект интеллектуального типа. Культура как целое обладает особым аппаратом коллективной памяти и механизмами выработки принципиально новых сообщений на принципиально новых языках, то есть создания новых идей. Совокупность этих качеств позволяет рассматривать культуру как коллективный интеллект.

1.1. Соотношение коллективного интеллекта и индивидуального состав-ляет проблему не только не изученную, но в полном объеме еще и не поставленную. Здесь можно отметить, что коллективный интеллект вторичен по отношению к индивидуальному (не исторически, а структурно) и подра-зумевает его существование. Глубокие материальные различия в их органи-зации одновременно с очевидным функциональным изоморфизмом делают исключительно плодотворной задачу сопоставления, поскольку в ходе ее разработки понятие интеллектуальной деятельности сможет быть отделено от конкретно данных нам ее реализаций и обобщено до функциональной модели.

1.2. Исключительную важность последнее обстоятельство приобретает в свете проблемы искусственного интеллекта. Возможность сопоставить с ис-комым искусственным интеллектом не один-единственный естественный объект - интеллект отдельной личности, - а уже два материально разно-родных, но функционально однородных объекта, позволяет внести ясность в вопрос: что составляет сущность интеллектуальной деятельности, а что следует отнести за счет известных нам ее форм и, следовательно, что же должно быть присуще устройству, которое будет определено как думающее.

1.2.1. Следует подчеркнуть, что коллективный интеллект как образец для искусственного обладает рядом преимуществ по сравнению с индивидуальным. Представляя устройство, созданное историей человечества, он в гораздо боль-шей мере эксплицирован, механизмы его выявлены в языках культуры и за-креплены многочисленными текстами, в отличие от скрытых языков челове-ческого мозга. В ходе предшествующего изучения культур накоплен огромный материал, который при соответственной интерпретации может раскрыть ис-ключительно интересные интеллектуально-мнемонические механизмы.

558

1.2.2. Может показаться, что определенные периоды и явления в истории человеческой культуры, имея явно патологический характер, противоречат определению культуры как интеллекта. В связи с этим можно было бы указать, что способность 'сходить с ума' является хорошим рабочим при-знаком интеллекта. Мыслящее устройство в этом отношении можно опреде-лить как такое, которое в качестве альтернативы разумному поведению имеет потенциальную возможность безумного поведения и само реализует посто-янный выбор между этими стратегиями. Устройство, которое в принципе не может 'сойти с ума', не может быть признано интеллектуальным. В этом отношении патологические моменты в функционировании культур, порож-дающие в самом широком контексте тему безумия как факта культуры ('история - аутобиография сумасшедшего')¹, не опровергают, а парадок-сальным образом подтверждают определение культуры как механизма кол-лективного разума.

2. Сущность интеллектуального акта в свете семиотической культуро-логии.

2.1. Общепринятого удовлетворительного определения интеллектуального поведения не существует. Не может быть принято отождествление понятий 'разумное' и 'человекоподобное' (как известно, Тьюринг склонен был оп-ределить интеллектуальные реакции как такие, которые человек после дли-тельного общения не может отличить от человеческих²), хотя бы потому, что в этом случае мы рискуем возвести недостатки некоторой конкретной формы разума в ранг его неотъемлемых качеств. В ряде работ проявляется тенденция вообще отказаться от определения разума, видя в нем соединение разнородных способностей и навыков, из которых ни один изолированно не специфичен разуму. Отказ от попыток 'найти что-то одно, без чего интеллекта не существует', в этих случаях воспринимается как шаг вперед³. С этим также трудно согласиться не только потому, что, моделируя искусственный интеллект, мы оказываемся в этом случае в положении сказочного героя, которому было приказано: 'Пойди не знаешь куда, принеси не знаешь что', но и поскольку нет никакой уверенности, что искусственные модели отдельных интеллектоподобных операций в конечном счете все же сложатся в единый Разум.

Если же рискнуть обратиться к тривиальным и общепонятным опреде-лениям разума, то они, в конечном счете, сведутся к способности осуществлять в изменившихся кардинальным образом условиях (то есть в условиях, для которых в сознании данного субъекта нет дешифрующего стереотипа и которые не могут быть путем достаточно простых операций возведены к такому стереотипу как его вариант) поведение, которое было бы одновременно новым и целесообразным. Если, переводя эти требования на язык семиотики, представить себе новую ситуацию как подлежащий дешифровке текст на языке, который дешифровщику неизвестен, то задачу можно было бы сфор-мулировать как способность создавать новые языки. Целесообразное же и

¹ Герцен А. И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1955. Т. 4. С. 264.

² Turing А. М. Computing Machinery and Intelligence // Mind, 59. 1950. P. 433-460.

³ Арбиб М. Метафорический мозг. М., 1976. С. 137.

559

одновременно новое поведение будет интерпретироваться как создание новых и правильных текстов.

2.2. В связи с этим вопрос о природе новых текстов (сообщений) приоб-ретает особое значение. Под новым текстом мы будем понимать такое сообщение, которое не совпадает с исходным и не может быть из него автоматически выведено. Следовательно, все правильные (то есть осущест-вленные в соответствии с определенными заранее заданными правилами) трансформации исходного текста не создают нового сообщения, поскольку исходный текст и любая его правильная трансформация, по сути дела, могут рассматриваться как одно и то же сообщение. Таким образом, возникает противоречие между понятиями 'новый' и 'правильный' текст. Однако новый текст (например, некоторое поведение) должен быть правильным в том смысле, чтобы эффективно коррелировать с изменившимися условиями. В этом случае на основе его смогут быть сформулированы новые правила, в перспективе которых он будет выглядеть как вполне закономерный, что можно было бы интерпретировать как создание таких текстов, которые, будучи неправильными в пределах некоторого данного языка, оказывались бы правильными и полезными в рамках некоторого нового, еще имеющего возникнуть, языка.

Из сказанного можно сделать вывод, что любое устройство, претендующее на качество интеллектуальности, должно обладать таким механизмом гене-рации текстов, который в определенном звене не давал бы однозначной предопределенности в развертывании, то есть, будучи подвергнут последо-вательно трансформации в некотором и потом обратном направлениях, не давал бы восстановления исходного сообщения.

2.3. Широкий круг наук о человеке - от этнологии Марселя Мосса и Клода Леви-Строса до теории информации, лингвистики, семиотики - ис-ходит из того, что в основе общения людей лежит акт коммуникации, который рассматривается как обмен эквивалентными сущностями: эквивалентными товарами в процессе торговли, эквивалентными женщинами в процессе брач-ных контактов между коллективами, эквивалентными знаками в структуре семиотических общений. Все эти разнообразные виды коммуникации обоб-щаются в известной схеме Р. О. Якобсона:¹

Сущность процесса коммуникации представляется, таким образом, в том, что некоторое сообщение в результате закодирования-декодирования пере-дается от посылающего к получателю. При этом самая основа акта в том, что второй получает то самое сообщение (или полностью ему по некоторым

¹ Jakobson R. Linguistics and Poetics, Style in Language / Ed. by T. A. Sebeok. Mass., 1964. P. 353.

560

принятым правилам эквивалентное), которое передал первый. Нарушение адекватности выступает как дефект в функционировании коммуникационной цепи. Идеализованная схема связи, условно освобожденная от всех видов шума и обнажающая самую суть коммуникативного акта, обеспечивает по-лучение именно того сообщения, которое было отправлено.

Нетрудно заметить, что функциональная установка такой схемы комму-никации, объясняя механизм циркуляции уже имеющихся сообщений в том или ином коллективе, не только не объясняет, но и прямо исключает воз-можность возникновения новых сообщений внутри цепи 'адресант-адресат'. Следовательно, все научные построения, анализирующие циркуляцию сооб-щений внутри какой-либо одной коммуникативной цепи, обогащая наши представления относительно форм передачи, накопления и хранения инфор-мации, ничего не прибавляют к нашим знаниям о возникновении нового сообщения, то есть о самом ядре интеллектуального акта.

2.4. Семиотика культуры, с самого момента осознания себя в качестве самостоятельной научной отрасли, встала перед необходимостью объяснить функциональную необходимость полиглотической структуры культуры. При-менение семиотических методов к материалу культуры вначале осуществля-лось как реализация завета Соссюра создать 'науку, изучающую жизнь знаков внутри жизни общества'. 'Мы назвали бы ее семиология', - заключал Соссюр¹. На этом этапе основные усилия были направлены на приложение лингво-семиотических методов описания к разнообразным 'языкам' культу-ры. Результатом было установление единства различных систем социальной коммуникации как семиотических объектов (сравним определение, предло-женное И. И. Ревзиным на II Летней школе по изучению вторичных моде-лирующих систем в Кяэрику в 1966 г.: 'Семиотика есть наука, изучающая объекты, описываемые с помощью аппарата лингвистики'). Таким образом, основное внимание было направлено на то, чтобы вскрыть единство этих систем, а различные языки культуры на метауровне представали как некий единый Язык. На этом этапе изучение культуры было сферой, из которой черпались интересные примеры, а не самостоятельной областью науки.

Самоопределение семиотики культуры связано с постановкой вопроса о функциональной взаимообусловленности существования различных семиоти-ческих систем, природы их структурной асимметрии, их взаимной неперево-димости. С того момента, как стало ясно, что отдельные семиотические системы складываются в структурное целое благодаря взаимной неоднород-ности, начал вырисовываться специальный объект исследования, не адекват-ный семиотике изолированной коммуникативной системы. В 'Предложениях по программе IV Летней школы по вторичным моделирующим системам', вынесенных на обсуждение оргкомитетом школы, указывалось: 'Отдельные знаковые системы, хотя и представляют имманентно организованные струк-туры, функционируют лишь в единстве, опираясь друг на друга. Ни одна из знаковых систем не обладает механизмом, который обеспечивал бы ей изо-лированное функционирование. Из этого вытекает, что наряду с подходом,

¹ Соссюр Ф. Курс общей лингвистики. М., 1933. С. 40.

561

который позволяет построить серию относительно автономных наук семио-тического цикла, допустим и другой, с точки зрения которого все они рассматривают частные аспекты семиотики культуры, науки о функциональ-ной соотнесенности различных знаковых систем'¹.

В этом смысле семиотика культуры мыслима как теоретическая дисцип-лина, которая изучает механизм единства и взаимной необходимости различ-ных семиотических систем. Ее могут, например, интересовать такие вопросы, как объяснение культурных универсалий типа оппозиции 'системы с икони-ческим знаком - системы с условными знаками', вопросы минимального внутреннего разнообразия семиотического механизма культуры, внутренней непереводимости языков и механизмов, преодоления этой непереводимости. Все эти и многие другие проблемы могут рассматриваться на материале некоторой абстрактной модели изолированной культуры. Однако возможен и другой подход: выявление внутренних механизмов данной культуры путем сопоставления ее с широким контекстом других человеческих культур. Такой подход связан с построением типологических моделей, что также непосред-ственно относится к семиотике культуры.

2.5. Одной из особенностей существования культуры как целого является то, что внутренние связи, обеспечивающие ее единство, реализуются с помо-щью семиотических коммуникаций - языков. В этом смысле культура пред-ставляет собой полиглотический механизм. Этим культура как некоторая сверхбиологическая индивидуальность отличается от любых биологических индивидуальностей, внутренние связи которых реализуются с помощью био-логических, а не семиотических коммуникаций. Однако семиотическая (зна-ковая) коммуникация есть связь между двумя (или несколькими) полностью автономными единицами. Если досемиотические коммуникации связывают в единое целое части, из которых ни одна не способна к полностью автономному существованию, то знаковые системы соединяют воедино вполне самостоя-тельные, структурно автономные образования, которые могут существовать в отдельности и, лишь входя в более сложную целостность, обретают вто-ричные свойства частей, не теряя своей автономии на более низком уровне. Может показаться, что семиотическая связь представляет, с точки зрения целого, менее эффективную систему: в отличие от доязыковых импульсов биохимического и биофизического характера, знаки языка могут быть вос-приняты и не восприняты, быть ложными или истинными, быть поняты адекватно или неадекватно. Типично языковые ситуации, когда передающий дезинформирует воспринимающего или воспринимающий искаженно дешиф-рует сообщение, неизвестны доязыковым коммуникациям. В связи с этим язык является инструментом, пользование которым порождает многочислен-ные трудности. И тем не менее появление семиотических коммуникаций ознаменовало собой гигантский шаг в сторону устойчивости и выживаемости человечества как целого. Для того, чтобы понять это, придется обратить внимание на особенность, являющуюся непреложным законом для сверхслож-ных систем кибернетического типа: устойчивость целого возрастает с воз-

¹ Тезисы докладов IV Летней школы по вторичным моделирующим системам. Тарту, 1970. С. 3.

562

растанием внутреннего разнообразия системы. Разнообразие же связано с тем, что элементы системы одновременно специализируются как ее части и приобретают возрастающую автономию как самостоятельные структурные образования. Но на этом процесс не останавливается. Автономные 'для себя' элементы системы с позиции целого выступают как одинаковые и полностью взаимозаменимые. Однако здесь включается в работу новый механизм: есте-ственный 'разброс' вариантов в природе приводит к тому, что структурно одинаковые элементы реализуются в виде вариантов. Однако эта вариатив-ность не становится структурным фактом и, с позиций структуры как таковой, не существует.

На следующем этапе картина усложняется: связь между элементами осу-ществляется с помощью знаковой коммуникации, а это стимулирует их самостоятельность, что, в свою очередь, приводит к тому, что индивидуальные различия превращаются в структурные, а сами элементы - в индивиды (личности).

Процесс этот может быть пояснен с помощью такого примера. Простейшая форма биологического размножения - деление одноклеточных организмов. В этом случае каждая отдельная клетка полностью независима и не нуждается в другой. Следующий этап - разделение биологического вида на два половых класса, причем для продолжения рода необходимо и достаточно любого одного элемента из первого и любого одного элемента из второго класса. Появление зоосемиотических систем заставляет рассматривать индивидуаль-ные различия между особями как значимые и вносит элемент избирательности в брачные отношения высших животных. Культура возникает как система дополнительных запретов, накладываемых на физически возможные действия. Сочетание сложных систем брачных запретов и структурно значимых их нарушений превращает адресата и адресанта брачной коммуникации в лич-ности. Данное Природой 'мужчина и женщина' сменяется данным Культурой 'только этот и только эта'. При этом именно вхождение отдельных челове-ческих единиц в сложные образования Культуры делает их одновременно и частями целого, и неповторимыми индивидуальностями, разница между ко-торыми является носителем определенных социальных значений.

Приведенный пример иллюстрирует положение о том, что по мере ус-ложнения системы происходит нарастание автономности ее частей, а в сверх-сложных системах этот процесс приводит к замене понятия 'структурный узел' понятием 'личность'. Однако закономерен вопрос: как влияет этот процесс на эффективность системы?

Если рассмотреть систему как целое, обладающее гомеостазисом и опре-деленными интеллектуальными возможностями, то станет очевидно, что одну из основных трудностей ее составит необходимость деятельности в условиях недостаточной информированности. Поиски эффективного поведения при неполной информации приводят к стремлению восполнить неполноту разно-образием. Имея лишь небольшую часть из необходимой ей для эффективной деятельности информации, система жизненно заинтересована в том, чтобы эта информация была качественно разнородной и восполняла неполноту стереоскопичностью.

563

С этим связано свойство культуры, которое можно охарактеризовать как принципиальный полиглотизм. Ни одна культура не может удовлетвориться одним языком. Минимальную систему образует набор из двух параллельных языков, - например, словесного и изобразительного. В дальнейшем динамика любой культуры включает в себя умножение набора семиотических комму-никаций. Поскольку образ внешнего мира, переведенный на тексты того или иного языка, подвергается моделирующему воздействию последнего, система, как единый организм, получает в свое распоряжение для каждого внешнего объекта целый набор моделей, чем восполняет неполноту своей информации о нем. Чем резче выражена специфика того или иного языка (результатом этого будет возрастающая трудность перевода его текстов на другие языки), тем своеобразнее будет его способ моделирования и, следовательно, тем полезнее он будет для системы в целом.

2.6. Стереоскопичность культуры достигается не только полиглотизмом. По мере усложнения структуры личности адресанта и адресата, по мере индивидуализации того набора кодов, которые составляют содержание со-знания личности, утверждение, что отправитель и получатель сообщения пользуются одним и тем же языком, становится все менее справедливым. Отправитель зашифровывает сообщение с помощью некоторого набора кодов, из которых лишь часть наличествует в дешифрующем сознании адресата. Поэтому всякое понимание при пользовании сколь-либо развитой семиоти-ческой системой частично и приблизительно. Однако важно подчеркнуть, что определенная степень непонимания не может быть истолкована только как 'шум' - вредное последствие конструктивного несовершенства системы, отсутствующее в ее идеальной схеме. Рост непонимания или неадекватного понимания может свидетельствовать о технических неполадках в системе коммуникаций, но он не может быть показателем усложнения этой системы, способности ее выполнять более сложные и важные культурные функции. Если выстроить в ряд, по степени возрастания сложности, системы общест-венных коммуникаций от языка уличных сигналов до языка поэзии, то станет очевидно, что рост неоднозначности декодировки не может быть отнесен только к техническим погрешностям данного типа коммуникации.

Таким образом, акт коммуникации (в любом достаточно сложном и, следовательно, культурно ценном случае) следует рассматривать не как про-стое перемещение некоторого сообщения, остающегося адекватным самому себе, из сознания адресанта в сознание адресата, а как перевод некоторого текста с языка моего 'я' на язык твоего 'ты'. Самая возможность такого перевода обусловлена тем, что коды обоих участников коммуникации хотя и не тождественны, но образуют пересекающиеся множества. Но поскольку в данном акте перевода всегда определенная часть сообщения окажется отсеченной, а 'я' подвергается трансформации в ходе перевода на язык 'ты', потерянным окажется именно своеобразие адресанта, то есть то, что с точки зрения целого составляет наибольшую ценность сообщения.

Положение было бы безысходным, если бы в воспринятой части сооб-щения не содержались указания на то, каким образом адресат должен транс-формировать свою личность, чтобы постигнуть утраченную часть сообщения. Таким образом, неадекватность агентов коммуникации превращает сам этот

564

факт из пассивной передачи в конфликтную игру, в ходе которой каждая сторона стремится перестроить семиотический мир противоположной по своему образцу и одновременно заинтересована в сохранении своеобразия своего контрагента.

Стремление к увеличению семиотического разнообразия внутри организма культуры приводит к тому, что каждый обладающий значением узел струк-турной организации ее начинает проявлять тенденцию к превращению в своеобразную 'культурную личность' - замкнутый имманентный мир с собственной внутренней структурно-семиотической организацией, собствен-ной памятью, индивидуальным поведением, интеллектуальными способнос-тями и механизмом саморазвития. В результате культура как целостный организм представляет собой сочетание таких построенных по образцу от-дельных личностей структурно-семиотических образований и системы связей (коммуникаций) между ними.

Связанный с самой сущностью механизма культуры рост многообразных замкнутых образований чрезвычайно способствует объемности циркулирую-щей внутри данной культуры информации и, следовательно, эффективности ее ориентированности в мире. Однако он же чреват угрозой своеобразной 'шизофрении культуры', распадения ее на многочисленные взаимно антаго-нистические 'культурные личности'; ситуация культурного полиглотизма может перерастать в обстановку 'вавилонской башни' семиозиса данной культуры.

2.7. Для того чтобы угроза не превратилась в реальность, в составе культуры имеются противонаправленные механизмы.

Уже система коммуникативных связей между структурными узлами куль-туры и постоянная потребность взаимного перевода создают основы орга-низации другого типа: единой структуры, 'снимающей' разнообразие частей во имя упорядоченности целого. Наиболее полную реализацию эта тенденция находит в разветвленной системе метаязыковых и метатекстовых образований, без которых невозможно существование никакой культуры.

В момент достижения данной культурой определенной структурной зре-лости, что совпадает с тем, что автономия отдельных частных механизмов культуры достигает некоторой критической точки, возникает потребность самоописания, создания данной культурой своей собственной модели.

Самоописание требует возникновения метаязыка данной культуры. На его основе возникает метауровень, на котором культура строит свой идеаль-ный автопортрет. Самоописание культуры представляет собой закономерный этап в ее развитии, смысл которого, в частности, заключается в том, что самый факт описания деформирует объект описания в сторону большей его организованности. Язык, получающий грамматику, переводится тем самым на более высокую степень структурной организованности по отношению к дограмматической его стадии. Подобно тому как появление грамматического описания не только факт в истории изучения языка, но и факт в истории самого языка, появление метаописаний культуры свидетельствует не только о прогрессе научной мысли, но и о достижении самой культурой определен-ной стадии (еще точнее будет видеть и в том и в другом различные аспекты единого процесса). Появление образа культуры на метауровне означает вто-

565

ричное структурирование самой этой культуры. Она получает более жесткую организацию, определенные стороны ее объявляются неструктурными, то есть 'несуществующими'. Происходит массовое вычеркивание 'неправильных' текстов из памяти культуры. Оставшиеся тексты канонизируются и подчи-няются строгой иерархической структуре.

Процесс этот влечет за собой определенное обеднение культуры (оно становится особенно ощутимо, когда вычеркнутые из канона тексты унич-тожаются физически; в этом случае модель культуры теряет динамизм, поскольку внесистемные тексты составляют, как правило, резерв для по-строения систем завтрашнего дня, игра между системным и внесистемным составляет основу механизма развития культуры). Однако в случаях, когда тексты, объявленные апокрифическими, лишь перемещаются на периферию культуры, становятся 'как бы несуществующими', обеднение это имеет относительный характер: на следующем этапе развития культуры, в свете новых метамоделей, апокрифическое может быть заново открываемо и пере-ходить в каноническое.

Метамеханизм культуры восстанавливает единство между стремящимися к автономии частями и становится языком, на котором осуществляется внут-реннее общение внутри культуры. Он способствует перестройке отдельных структурных узлов в сторону их унификации. С его помощью возникает изоморфизм целого культуры и ее частей.

Одновременно возникающее на этой основе вторичное упорядочение куль-туры создает импульсы к новому углублению самобытности отдельных част-ных структур, что, в свою очередь, приводит к новому усилению метаструктур. Конфликт между противоположными тенденциями в механизме культуры проявляется и в другом. Разные подсистемы культуры обладают различной скоростью завершения динамических периодов. Достаточно сопоставить такие устойчивые системы, как языки, и такие подвижные, как мода, чтобы это стало очевидно. Отличается и время прохождения отдельными искусствами типологически сходных циклов. В результате любой синхронный срез куль-туры дает нам в разных участках различные моменты типологической диа-хронии. В любой момент в культуре сосуществуют различные эпохи. На метауровне это разнообразие снимается. Более того, метамеханизм создает не только определенный канон синхронного состояния культуры, но и свою версию диахронического процесса. Он активно отбирает тексты не только из настоящего, но и из прошедших состояний культуры и утверждает свою - упрощенную - модель исторического движения культуры как нормативную. Ошибочно было бы видеть в этом только негативную сторону: благодаря такому упрощению культура получает общий язык для коммуникативных связей с прошедшими историческими эпохами.

2.8. Таким образом, внутренний механизм культуры предполагает опре-деленную спецификацию как отдельных языков, так и возникающих замкну-тых узлов - 'личностей', что вызывает ситуацию непереводимости между текстами, на этих языках возникающими, или моделями мира, организую-щими эти личностные миры. Поскольку между элементами тех и других нет и не может быть взаимооднозначных соответствий, точный перевод здесь в принципе невозможен. Возникает ситуация типа той, которая существует при

566

художественном переводе: требование перевода при заведомой его невозмож-ности заставляет устанавливать окказиональные соответствия или соответст-вия, имеющие метафорический характер. Элементу в переводимом тексте в переводе может соответствовать некоторое множество элементов, и обратно. Установление соответствия всегда подразумевает выбор, сопряжено с труд-ностями и имеет характер находки, озарения. Именно такой перевод непере-водимого и является механизмом создания новой мысли. В основе его лежит не однозначное преобразование, а некоторая приблизительная модель, упо-добление, метафора.

2.8.1. В этом случае мы наблюдаем поразительный изоморфизм между культурой - механизмом коллективного сознания и индивидуальным созна-нием. Мы имеем в виду факт принципиальной асимметрии человеческого мозга - семиотическую спецификацию в работе левого и правого полуша-рий¹. В. В. Иванов, связавший эту особенность структуры мозга с асим-метрией человеческой культуры, в ряде докладов, прочтенных на заседани-ях семиотических семинаров Тартуского государственного университета и ВИНИТИ (Москва) в 1975 г., отмечал, что появление таких фундаментальных свойств человеческого сознания, как язык, основные общечеловеческие семи-отические модели и пр., видимо, датируется тем же периодом, что и специ-ализация полушарий мозга.

Никакое 'монологическое' (то есть моноглотическое) устройство не может выработать принципиально нового сообщения (мысли), то есть не является думающим. Мыслящее устройство должно иметь в принципе (в минимальной схеме) диалогическую (двуязычную) структуру. Такой вывод, в частности, придает новый смысл предвосхищающим мыслям М. М. Бахтина о структуре диалогических текстов.

Сказанное объединяет общностью проблематики исследования индивиду-ального и коллективного сознания и предлагает новый подход к проблеме искусственного интеллекта.

Исследования таких, казалось бы, сугубо гуманитарных сфер, как струк-тура художественного текста, механизм художественного перевода, природа метафорического сознания, с одной стороны, и различных форм семиотиче-ского моделирования мира: пространственных, мифологических и прочих моделей - с другой, изучение самой природы семиотического полиглотизма и асимметрии семиотических моделей, создаваемых человечеством на протя-жении его истории, приобретают в свете сказанного совершенно новый смысл, включаясь в широкую общенаучную перспективу.

2.9. Аналогия между асимметрией культуры и асимметрической структурой мозга выдвигает вперед соотношение дискретных и недискретных языков и проблему взаимной эквивалентности создаваемых на них текстов. Следует

¹ Дегин В. Функциональная асимметрия - уникальная особенность мозга человека // Наука и жизнь. 1975. ? 1; Иванов Вяч. Вс. К предыстории знаковых систем // Мате-риалы Всесоюзного симпозиума по вторичным моделирующим системам. 1 (5). Тарту, 1975; он же. Очерки по истории семиотики в СССР. М., 1976. С. 22-23; Милнер П. Физиологическая психология. М., 1973; Jackson Н. On the nature of the duality of the brain, 'Selected writings'. Vol. II. London, 1932.

567

отметить, что недискретные языки находятся еще в начальной стадии изуче-ния, и мы практически не имеем аппарата для их описания. Между тем роль их (как и 'правополушарного' сознания) отнюдь не является вспомогательной. Можно предположить, что для того, чтобы наша искусственная система была 'думающей', в нее придется встраивать некоторое устройство, которое ус-ловно можно было бы определить как 'блок детского сознания' или 'меха-низм мифопорождения'. Полярная противоположность создаваемых здесь текстов механизму логико-дискретного мышления обеспечит при переводе текстов необходимый метафоризм, в результате чего будут возникать новые сообщения.

3. Не менее актуальной проблемой является природа культурной памяти коллектива. Она также захватывает вопросы механизмов физиологии инди-видуальной памяти, структуры общественной памяти и пути развития опти-мальных форм машинной памяти.

3.1. В ходе исторического развития наступил, в свое время, момент, когда число текстов, подлежащих запоминанию, превысило возможности индиви-дуальной памяти человека. Возникла письменная культура, создающая воз-можность фиксировать в памяти коллектива безграничное число текстов. Значение письменной памяти было настолько велико, что образы книги, библиотеки стали отождествляться в сознании людей с самим понятием памяти. Между тем эпоха письменности привела к доминированию наименее компактных способов фиксации - закреплялись отдельные готовые тексты. Между тем анализ того, какими способами культура концентрирует в себе сведения об ее прошлых состояниях, ставит нас перед исключительными, с точки зрения технической эффективности, структурами памяти. Механизмы памяти культуры обладают исключительной реконструирующей силой. Это приводит к парадоксальному положению: из памяти культуры можно извлечь больше, чем в нее внесено. Эта способность ретроспективно наращивать память говорит о принципиально ином ее устройстве, чем то, которым до сих пор наделяются искусственные интеллектуальные устройства.

3.2. Есть все основания полагать, что память культуры так же двуязычна (вернее, полиглотична на базе исходного двуязычия), как и структура чело-веческого мозга и модель культуры. Оба типа памяти ориентированы на фиксирование кодов, а не текстов, однако природа этих кодов различна: одни из них приближаются к порождающим устройствам логического типа; другие - к целостным моделям = образам идиографического типа. Исклю-чительно активную роль в организации памяти культуры играют метамодели (самоописания прошлого опыта культуры).

3.3. Органически связаны со структурой памяти культуры механизмы ее полезного и целенаправленного забывания, изучение которых также может дать исключительно много для общей теории Разума.

3.4. На примере культуры как интеллектуального устройства мы убежда-емся, что память не есть некоторое неподвижное хранение, а представляет собой механизм активного и постоянно нового моделирования, хотя и по-вернутого в прошлое.

1977

568

Феномен культуры

Общепринятого удовлетворительного определения понятий 'интеллект' и 'интеллектуальное поведение' не существует. Не может быть принято отождествление понятий 'интеллектуальный' (разумный) и 'человекоподоб-ный', с одной стороны, и 'интеллектуальный' и 'логический', с другой. Примером первого можно было бы считать определение Тьюринга, который склонен относить к интеллектуальным реакциям такие, которые мы в процессе длительного общения не можем отличить от человеческих. Примером второго могут явиться многочисленные попытки конструирования моделей искусст-венного интеллекта на основе усложнения некоторых исходных простых логических актов (например, решения задач или доказательства теорем).

Не ставя перед собой задачи дать исчерпывающее или точное определение и ограничиваясь целью выработки практически удобной формулы, можно было бы определить мыслящий объект как такой, который может:

1) хранить и передавать информацию (имеет механизмы коммуникации и памяти), обладает языком и может образовывать правильные сообщения;

2) осуществлять алгоритмизированные операции по правильному преоб-разованию этих сообщений;

3) образовывать новые сообщения.

Сообщения, образуемые в результате операций, предусмотренных вторым пунктом, новыми не являются, выступая лишь как закономерные трансфор-мации исходных текстов в соответствии с некоторыми правилами. В опре-деленном смысле все сообщения, полученные в результате закономерных преобразований какого-либо исходного текста, могут рассматриваться как один и тот же текст.

Таким образом, новые тексты - это тексты 'незакономерные' и, с точки зрения существующих уже правил, 'неправильные'. В общей культурной перспективе, однако, они предстают как полезные и необходимые. На их основе могут быть в дальнейшем сформулированы будущие правила обра-зования высказываний. Можно предположить, что наряду с образованием текстов в соответствии с некоторыми заданными правилами имеет место формулировка правил на основании некоторых универсальных текстов (такую роль могут играть случайно образованные или попавшие из других культур, а также поэтические тексты). В этом случае мы имеем дело с 'неправильными' или непонятными текстами, относительно которых предполагается презумп-ция осмысленности.

Между мыслительными операциями, охарактеризованными в первых двух пунктах, с одной стороны, и теми, о которых идет речь в третьем, существует противоречие. Коммуникативные связи реализуются в форме передачи некоего сообщения в определенной системе. Целью такой передачи является переме-щение сообщения от адресанта к адресату. Оптимальным считается, чтобы в процессе передачи не произошло никакой утраты или сдвига смысла и текст отправленный был полностью идентичен тексту полученному. Все из-менения, которым подвергается текст в процессе передачи, трактуются как

569

искажения - результат технического несовершенства и помех в канале связи. Операции закодирования и декодирования симметричны, и все изменения касаются лишь сферы выражения.

Операции по трансформации сообщения, предусмотренные вторым пунк-том, осуществляются в соответствии с определенными алгоритмическими правилами. Это приводит к тому, что если изменить направление операции, то мы получим исходный текст. Трансформации текста обратимы.

Для получения нового сообщения требуется устройство принципиально иного типа. Новыми сообщениями мы будем называть такие, которые не возникают в результате однозначных преобразований и, следовательно, не могут быть автоматически выведены из некоторого исходного текста путем приложения к нему заранее заданных правил трансформации. Система типа:

внешний объект (текст действительности)

<-->

автоматически фотографирующее устройство

<-->

текст (фотография)

в нашем смысле нового сообщения не создает, и сама по себе, сколь ее ни усложняй количественно, акта мысли не способна моделировать, даже если присоединить к ней систему 'импульс - действие'.

Только творческое сознание способно вырабатывать новые мысли. А для реконструкции творческого сознания необходима модель принципиально

иного рода.

Представим себе два языка, l₁ и L₂, устроенные принципиально столь различным образом, что точный перевод с одного на другой представляется вообще невозможным. Предположим, что один из них будет языком с дис-кретными знаковыми единицами, имеющими стабильные значения, и с ли-нейной последовательностью синтагматической организации текста, а другой будет характеризоваться недискретностью и пространственной (континуаль-ной) организацией элементов. Соответственно и планы содержания этих языков будут построены принципиально различным образом. В случае, если нам потребуется передать текст на языке L₁ средствами языка L₂, ни о каком точном переводе не может идти речи. В лучшем случае возникнет текст, который в отношении к некоторому культурному контексту сможет рассмат-риваться как адекватный первому.

570

Предположим, что речь идет о переводе с естественного словесного языка на иконический язык живописи XIX в. Если потом произвести обратный перевод на l₁, то мы, естественно, не получим исходного текста. Полученный нами текст будет по отношению к исходному новым сообщением.

Структура условно-адекватных переводов может выступать в качестве одной из упрощенных моделей творческого интеллектуального процесса.

Из сказанного вытекает, что никакое мыслящее устройство не может быть одноструктурным и одноязычным: оно обязательно должно включать в себя разноязычные и взаимонепереводимые семиотические образования. Обязательным условием любой интеллектуальной структуры является ее внут-ренняя семиотическая неоднородность.

Моноязычная структура может объяснить систему коммуникативных свя-зей, процесс циркуляции некоторых уже сформулированных сообщений, но отнюдь не образование новых. Для возникновения той закономерной и целесообразной неправильности, которая и составляет сущность нового сооб-щения или нового прочтения старого (что дает толчок возникновению нового языка), необходима как минимум двуязычная структура. Это объясняет в иных отношениях загадочный факт гетерогенности и полиглотизма челове-ческой культуры, а также любого интеллектуального устройства. Наиболее универсальной чертой структурного дуализма человеческих культур является сосуществование словесно-дискретных языков и иконических, различные знаки в системе которых не складываются в цепочки, а оказываются в отношениях гомеоморфизма, выступая как взаимоподобные символы (ср. ми-фологическое представление о гомеоморфизме человеческого тела, общест-венной и космической структур). Хотя на различных этапах человеческой истории та или иная из этих универсальных языковых систем предъявляет претензии на глобальность и действительно может занимать доминирующее положение¹, двухполюсная организация культуры при этом не уничтожается, принимая лишь более сложные и вторичные формы. Более того, на всех уровнях мыслящего механизма - от двуполушарной структуры человеческого мозга до культуры на любом из ее уровней организации - мы можем обнаружить биполярность как минимальную структуру семиотической орга-низации.

Проследим это на одном примере. Мифологическое сознание характери-зуется замкнуто-циклическим отношением ко времени. Годичный цикл по-добен суточному, человеческая жизнь - растительной, закон рождения - умирания - возрождения господствует над всем. Универсальным законом такого мира является подобие всего всему, основное организующее струк-турное отношение - отношение гомеоморфизма. Осень ~ вечер ~ старость; зачатие ~ посев зерна в землю ~ всякое вхождение в темное и закрытое пространство ~ погребение покойника ~ поедание. Следовательно, 'мертвец ~ семя ~ зерно' (знак '~' читается 'подобно'), а смерть столь же необходима

¹ Так, в европейской культуре XVII-XIX вв. явно доминирует словесно-дискретная система. Естественный язык и логические метаязыки становятся моделями культуры как таковой. Однако именно в эпохи доминирования той или иной системы делается оче-видной невозможность превращения ее в единственную.

571

для воскресения, как посев для всходов; аналогическим мышлением объяс-няется представление о том, что пытка, разъятие тела на части и разбрасы-вание их по земле - или разрывание и поедание - есть то же самое, что посев, и поэтому способствует воскрешению и возрождению. Это мощное уподобление, лежащее в основе сознания данного типа, заставляет видеть в разнообразных явлениях реального мира знаки Одного явления, а во всем разнообразии объектов одного класса просматривать Единый Объект. Все многообразие человеческих коллизий сводится к истории главной пары - Мужчины и Женщины. Женщина, в силу своей единственности, оказывается и Матерью, и Женой единственному Мужчине. Мужчина же циклически умирает в акте зачатия и возрождается в акте рождения, оказываясь сам себе сыном.

Следует иметь в виду, что все известные нам тексты мифов доходят до нас как трансформации - переводы мифологического сознания на словес-но-линейный язык (живой миф иконически-пространствен и знаково реали-зуется в действах и панхронном бытии рисунков, в которых, как, например, в пещерных и наскальных изображениях, нет линейной заданности порядка) и на ось линейно-временного исторического сознания. Отсюда представление о поколениях и этапах, все эти 'сначала' и 'потом', которые организуют известные нам записи и пересказы, но принадлежат не самому мифу, а его переводу на немифологический язык. То, что в пересказе на языке линейного мышления превращается в последовательность, в мифологическом мире пред-ставляет бытие, располагающееся на концентрических кругах, между кото-рыми существует отношение гомеоморфизма. Этому не противоречит то, что персонаж, единый в пределах одного круга, может на другом распадаться на антагонистические и борющиеся персонажи¹. Однако мифологический мир ни на какой стадии существования человеческого общества не мог быть единственным организатором человеческого сознания (как ни на какой стадии люди не могли пользоваться только стихами или полностью не знать их употребления). Мир эксцессов, случайных (с позиции мифа) происшествий, человеческих деяний, не имеющих параллелей в глубинных циклических законах, накапливался в виде рассказов в словесной форме, текстов, органи-зованных линейно-временной последовательностью. В отличие от мифа, по-вествующего о том, что должно происходить, он рассказывал о том, что действительно произошло, панхронности мифа он противопоставлял реаль-но-прошедшее время. Миф смотрел как на несуществующие на те черты реальных событий, которые не имели соответствий в глубинно-циклическом мире; хроникально-исторический мир отбрасывал те глубинные закономер-ности, которые противоречили наблюдаемым событиям. На линейно-времен-ной оси вырастали хроника, бытовой рассказ, история.

Несмотря на заметную антагонистичность и постоянную борьбу этих двух моделирующих языков, реальное человеческое переживание структуры мира строится как постоянная система внутренних переводов и перемещения текстов в структурном поле напряжения между этими двумя полюсами. В одних

¹ См.: Лотман Ю. М. Происхождение сюжета в типологическом освещении // Лот-ман Ю. М. Статьи по типологии культуры. Тарту, 1973.

572

случаях обнаруживаются способность уподоблений между явлениями, кажу-щимися различными, раскрытие аналогий, гомео- и изоморфизмов, сущест-венных для поэтического, частично математического и философского мыш-ления, в других раскрываются последовательности, причинно-следственные, хронологические и логические связи, характерные для повествовательных текстов, наук логического и опытного циклов. Так, мир детского сознания - по преимуществу мифологического - не исчезает и не должен исчезать в ментальной структуре взрослого человека, а продолжает функционировать как генератор ассоциаций и один из активных моделирующих механизмов, игнорируя который, невозможно понять поведение взрослого человека.

Наблюдая биполярную организацию на самых различных уровнях чело-веческой интеллектуальной деятельности, можно было бы выделить оппози-ционные пары, в которых на одном полюсе будет преобладать дискретно-линейное, а на другом - гомеоморфно-континуальное начало организации, и установить определенную параллель с левополушарным и правополушарным принципами индивидуального мышления человека.

детское сознание	<-->	взрослое сознание
мифологическое сознание	<-->	историческое сознание
иконическое мышление	<-->	словесное мышление
действо	<-->	повествование
стихи	<-->	проза

Система подобных оппозиций могла бы быть продолжена. Важно под-черкнуть, что стоит выделиться какому-либо уровню семиотического освоения мира, как в рамках его тотчас же наметится оппозиция, которая может быть вписана в приведенный ряд. Без этого данный семиотический механизм оказывается лишенным внутренней динамики и способным лишь передавать, но не создавать информацию.

Невозможность точного перевода текстов с дискретных языков на недис-кретно-континуальные и обратно вытекает из их принципиально различного устройства: в дискретных языковых системах текст вторичен по отношению к знаку, то есть отчетливо распадается на знаки. Выделить знак как некоторую исходную элементарную единицу не составляет труда. В континуальных языках первичен текст, который не распадается на знаки, а сам является знаком или изоморфен знаку. Здесь активны не правила соединения знаков, а ритм и симметрия (соответственно аритмия и асимметрия). В случае вы-деления некоторой элементарной единицы она не распадается на дифферен-циальные признаки. Так, например, если нам следует опознать некоторое незнакомое нам лицо (например, идентифицировать две фотографии лично не знакомого нам человека), мы будем выделять сопоставляемость отдельных черт. Однако недискретные тексты (например, знакомое лицо) опознаются целостным недифференцированным знанием. Можно было бы также указать на опознание значения образов в сновидении, когда любая трансформация

573

не мешает безошибочно знать, какое значение следует приписывать тому или иному явлению¹. Сравним в 'Заклинании' Пушкина:

Явись, возлюбленная тень,

Как ты была перед разлукой,

Бледна, хладна, как зимний день,

Искажена последней мукой.

Приди, как дальная звезда,

Как легкой звук иль дуновенье,

Иль как ужасное виденье,

Мне все равно: сюда, сюда!..

При этом речь идет не об условном знаке, при котором 'дальняя звезда', 'легкий звук', 'дуновенье' или 'ужасное виденье' - выражения, которые лишь конвенционально связаны с содержанием 'ты'. Все эти облики суть ипостаси, внешность которых непосредственно связана с содержанием. Од-нако, подобно тому как в топологии куб есть шар, хотя на него и не похож, здесь все эти облики есть 'ты'. В дискретных языках знак соединяется со знаком, в континуальных - трансформируется в другое свое проявление или уподобляется соответственному смысловому пятну на другом уровне.

Естественно, что при столь глубоком различии в структуре языков точ-ность перевода заменяется проблемой смысловой эквивалентности.

Однако тенденция к увеличению специализации языков и к предельному затруднению переводов между ними составляет лишь один аспект тех сложных процессов, совокупность которых образует интеллектуальное целое. Мысля-щая структура должна образовывать личность, то есть интегрировать про-тивоположные семиотические структуры в единое целое. Противоположные тенденции должны сниматься в некотором едином структурном целом. Един-ство это необходимо для того, чтобы, несмотря на кажущуюся невозможность перевода l₁ ↔L₂, перевод такой постоянно осуществлялся и давал положи-тельные результаты. В тот момент, когда общение между данными языками оказывается действительно невозможным, наступает распад культурной лич-ности данного уровня и она семиотически (а иногда и физически) просто перестает существовать.

¹ Ср. описание сна Л. Н. Толстым: 'Старичок пробивает головой сугроб: он не столько старичок, сколько заяц, и скачет прочь от нас. Все собаки скачут за ним. Советчик, который есть Федор Филиппыч, говорит, чтобы все сели кружком <...> но старичок не старичок, а утопленник' (Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 14 т. М., 1951. Т. 2. С. 252- 253). Образы-знаки здесь не конвенциональные, поскольку выражение их связано с со-держанием безусловно, и не иконические (в последнем случае изменение внешнего об-раза означало бы скачкообразный переход к другому знаку: 'заяц', 'утопленник' и 'старичок', 'советчик' и 'Федор Филиппыч', если читать их как иконические знаки, суть знаки различные; однако в данном случае 'заяц - старичок - утопленник' опоз-наются нами как одно и то же). Само наличие конвенциональных и иконических знаков есть отражение в дискретной системе дуализма 'дискретность' <--> 'недискретность'. При такой транспозиции основного семиотического дуализма культуры в одну ее часть знаки словесного типа удваиваются (дискретное изображение дискретности), что при-водит к тому, что они фактически становятся метаединицами, а иконические знаки де-лаются гибридным образованием: дискретным изображением недискретности.

574

Интеграционные механизмы бывают двух родов. Во-первых, это блок метаязыка. Метаязыковые описания являются необ-ходимым элементом 'интеллектуального целого'. С одной стороны, они, описывая два различных языка как один, заставляют всю систему восприни-маться с субъективной точки зрения в качестве некоторого единства. Система самоорганизуется, ориентируясь на данное метаописание, отбрасывая те свои элементы, которые, с точки зрения метаописания, не должны существовать, и акцентируя то, что в таком описании подчеркивается. В момент создания метаописания оно, как правило, существует как будущее и желательное, но в дальнейшем эволюционном развитии превращается в реальность, становясь нормой для данного семиотического комплекса.

Одновременно автометаописания заставляют данный комплекс восприни-маться с внешней точки зрения как некоторое единство, приписывать ему определенное единство поведения и рассматривать в более широком куль-турном контексте как целое. Такое ожидание, в свою очередь, стимулирует единство самовосприятия и поведения данного комплекса.

Во-вторых, может иметь место далеко идущая креолизация этих языков. Принципы одного из языков оказывают глубокое воздействие на другой, несмотря на совершенно различную природу грамматик. В реальном функ-ционировании может выступать смесь двух языков, что, однако, как правило, ускользает от внимания говорящего субъекта, поскольку сам он воспринимает свой язык сквозь призму метаописаний, а эти последние чаще всего возникают на основе какого-либо одного из языков-компонентов, игнорируя другой (другие). Так, современный русский язык функционирует как смесь устного и письменного языков, являющихся, по существу, различными языками, что остается, однако, незаметным, поскольку языковое метасознание отождест-вляет письменную форму языка с языком как таковым.

Исключительно интересен пример кинематографа. С самого начала он реализуется как двуязычный феномен (движущаяся фотография + письменный словесный текст = немое кино; движущаяся фотография + звучащая словесная речь = звуковое кино; как факультативный, хотя и широко распространенный элемент, существует третий язык - музыка). Однако в воспринимающем сознании он функционирует как одноязычный. В этом отношении характерно, что, хотя кинематограф и театральная драматургия в определенном отноше-нии однотипны, представляя собой смесь словесного текста и текста на языке жеста, позы и действия, театр воспринимается зрителем как слова по пре-имуществу, а кино - как действие par excellence. Показательно, что 'пар-титура' спектакля - пьеса - фиксирует в основном слова, оставляя действие и жесты в области компетенции исполнительства (то есть словесный текст инвариантен, а жестово-действенный вариативен), а партитура фильма - сценарий - фиксирует в первую очередь поступки, события, жесты, то есть язык зримо воспринимаемых образов, оставляя слова в большинстве случаев 'специалистам по диалогу', 'текстовикам' или вообще допуская в этой области широкую вариативность режиссерского произвола. Соответственно исследовательские метаописания в театре, как правило, исследуют слова, в кино - зримые элементы языка. Театр тяготеет к литературе как основе метаязыка, кино - к фотографии.

575

Однако в данной связи нас интересует другое - далеко идущий факт креолизации составных языков-компонентов кино. В период немого монтаж-ного кино воздействие словесного языка проявилось в четкой сегментации фильмового материала на 'слова' и 'фразы', в перенесении на сферу ико-нических знаков словесного принципа условности отношения между выра-жением и содержанием. Это породило поэтику монтажа, являющуюся пере-носом в области изображений принципов словесного искусства эпохи футу-ризма. Язык движущейся фотографии, приняв в себя структурно чуждые ему элементы языка словесной поэзии, сделался языком киноискусства.

В период звукового кино имело место активное 'освобождение' киноязыка от принципов словесной речи. Однако одновременно произошло широкое обратное движение: технические условия киноленты требовали коротких текс-тов, а сдвиг в эстетической природе фильма, отказ от поэтики мимического жеста привел к ориентации не на театральную или письменно-литературную, а на разговорную речь. Природа киноленты повлияла на структуру киноязыка, отобрав из всей его толщи определенный пласт. Наиболее 'кинематографич-ным' оказался сленг, а также сокращенный, эллиптированный разговорный язык. Одновременно введение этого пласта речи в киноискусство повысило его в престижном отношении в культуре в целом, придало ему необходимую фиксированность, культурно эквивалентную письменности. (Кинематограф в этом отношении принципиально отличен от литературы: любое литературное произведение изображает устную речь, то есть дает ее письменный, стили-зованный образ, кинематограф же может закрепить и реабилитировать ее в 'природном' виде.) Это привело к широким последствиям уже за пределами кино: возникла сознательная ориентация на 'неправильную речь'. Если преж-де 'говорить как в книге' или 'как в театре' ('как в искусстве') было искусством говорить правильно, искусственно, 'по-письменному', то в на-стоящее время 'говорить как в кино' ('как в искусстве') в ряде случаев стало 'говорить как говорят' - с акцентированной косноязычностью, не-правильностями, эллипсами, сленговыми элементами. Нарочитая 'неписьмен-ность' речи стала частью 'современного' стиля. Устное говорение ориенти-руется в этом случае на свою подчеркнутую специфику как на идеальную культурную норму. Можно было бы привести и другие примеры разнооб-разных языковых интерференции, приводящих к тому, что большинство реально функционирующих языков (а не их моделей и метаописаний) ока-зываются смесью языков и могут быть расчленены на два или более семио-тических компонента (языка).

Таким образом, в толще культуры можно наблюдать два противонаправ-ленных процесса. Запущенный в работу механизм дуальности приводит к постоянному расщеплению каждого культурно активного языка на два, в результате чего общее число языков культуры лавинообразно растет. Каждый из возникающих таким образом языков представляет собой самостоятельное, имманентно замкнутое в себе целое. Однако одновременно происходит про-цесс противоположного направления. Пары языков интегрируются в целост-ные семиотические образования. Таким образом, работающий язык выступает одновременно и как самостоятельный язык, и как подъязык, входящий в более общий культурный контекст как целое и часть целого. Как часть целого

576

более высокого порядка язык получает дополнительную спецификацию в свете исходной асимметрии, лежащей в основе культуры. Приведем пример таких оппозиций:

художественная проза <-> поэзия нехудожественная проза <-> художественная проза

Очевидно, что 'художественная проза' в первой паре не равна себе самой во второй паре, ибо в первом случае в ней актуализируются сегментированность, дискретность, линейность - то, что свойственно всякой словесной речи и противостоит тенденции поэзии к интеграции текста. Во втором случае художественная проза реализуется, наряду с поэзией, как часть художествен-ной речи и только в этом качестве, благодаря своему отличию от нехудоже-ственной прозы, может интегрироваться с этой последней в структуре 'про-заическая речь на данном языке'. Только неодинаковое может интегриро-ваться. Рост семиотической спецификации, наблюдающийся как постоянная тенденция в истории культуры, является стимулом для интеграции отдельных языков в единую культуру.

Нам уже приходилось отмечать, что каждая интегрированная семиоти-ческая пара языков, обладая возможностью вступать в коммуникации, хра-нить информацию и, что особенно существенно, вырабатывать новую, явля-ется мыслящим устройством и в определенном отношении выступает как 'культурная индивидуальность'¹. Интегрируясь между собой по все возрас-тающим уровням, эти 'культурные индивидуальности' на вершине образуют индивидуальность культуры.

* * *

Природа культуры непонятна вне факта физико-психологического разли-чия между отдельными людьми. Многочисленные теории, вводящие понятие 'человек' как некоторую абстрактную концептуальную единицу, исходят из представления о том, что оно является инвариантной моделью, включающей все существенное для построения социокультурных моделей. То, что отличает одного человека от другого, равно как и природа этих различий, как правило, игнорируется. Основой для этого служит представление о том, что различия между людьми относятся к сфере вариативного, внесистемного и, с точки зрения познавательной модели, несущественного. Так, например, при рас-смотрении элементарной схемы коммуникации представляется совершенно естественным предположить, что адресант и адресат обладают полностью идентичной кодовой природой. Предполагается, что такого рода схема наи-более точно моделирует сущность реального коммуникативного акта. Конеч-но, любой культуролог знает, что ни один человек не является копией другого, отличаясь психофизическими данными, индивидуальным опытом, внешнос-тью, характером и т. д. и т. п. Однако предполагается, что в данном случае речь должна идти о 'технических погрешностях' природы, которая в силу

¹ См. в наст, изд.: 'Культура как коллективный интеллект и проблема искусствен-ного разума'. - Ред.

577

ограниченности своих 'производственных возможностей' не может наладить серийного производства, что все, относящееся к сфере индивидуальных ва-риантов, не касается самой сущности человека как социального и культурного явления. Такой взгляд восходит к античности, но особенно ясно был сфор-мулирован социологами XVIII в. С тех пор он многократно подвергался критике, однако как молчаливая презумпция продолжает держаться до на-стоящего времени.

Мы исходим из противоположного допущения, полагая, что индивиду-альные различия (и наслаивающиеся на них групповые различия культурно-психологического плана) принадлежат к самой основе бытия человека как культурно-семиотического объекта. Именно вариативность человеческой лич-ности, развиваемая и стимулируемая всей историей культуры, лежит в основе многочисленных коммуникативных и культурных действий человека.

Представим себе некоторый организм (устройство), который для всех внешних раздражений будет иметь лишь две реакции. Предположим, напри-мер, что он будет иметь способность фиксировать по степени освещенности, происходит ли дело днем или ночью. Различая две ситуации, наше устройство способно и осуществлять двоякие действия: при сигнале 'ночь' включать лампочку, а при сигнале 'день' ее выключать. Соединим данное устройство при помощи связи с другим таким же так, чтобы оно могло передавать адресату сигналы 'ночь' или 'день', в зависимости от чего там также будет включаться или выключаться лампочка.

Такое устройство будет обладать:

1. Всезнанием. Знание будет бедным и неэффективным, поскольку оно не сможет обеспечить даже относительной полноты сведений об окружающей среде, но в пределах заданного алфавита оно будет абсолютным. Наше устройство всегда будет способно ответить на тот единственный вопрос, который предусмотрен его конструкцией. Ответ: 'Не знаю' - для него невозможен. В любой ситуации оно выделит параметр 'свет' <--> 'отсутствие света' и, отбросив все остальные как несущественные, прореагирует на него.

2. Отсутствием сомнений и колебаний. Поскольку анализ состояния внешней среды и реакции связаны автоматически, то никаких колебаний в выборе поведения у данного устройства быть не может. Пове-дение может быть неэффективным, не обеспечивающим данному организму выживание, но оно будет надежно гарантировано. Однозначное определение состояния среды повлечет за собой однозначное действие.

3. Полным пониманием между отправителем и полу-чателем сигнала. Одинаковая кодирующая-декодирующая система, свя-зывающая передающее и принимающее устройства, обеспечивает полную идентичность переданного и воспринятого текстов. Непонимание возможно лишь как результат технических неполадок в канале связи.

Представим, однако, что наше устройство должно эволюционировать в направлении повышения способности выживания. Естественно было бы сна-чала увеличить набор параметров внешней среды, на которые оно способно реагировать, стараясь довести его до максимума. Однако очевидно, что на этом пути качественного сдвига, превращающего реагирующее устройство в сознание, не произойдет.

578

Факт сознания может быть отмечен тогда, когда в устройстве отображения внешнего мира на алфавит, с помощью которого данный организм иденти-фицирует состояния внешней среды с внутренним кодом, будет резервирована пустая клетка для будущих, еще не выделенных и не названных состояний. Сегментация внешнего мира, дешифровка его состояний и перевод их на язык своего кода перестают быть данными раз и навсегда, и в каждой новой системе таких классификаций остается резерв неопознанного, такого, что еще предстоит узнать, определить и осмыслить.

С введением таких 'пустых клеток' реагирующий механизм нашего уст-ройства приобретает черты сознания: обретает гибкость, способность само-развиваться, повышая собственную эффективность, создавая более действен-ные модели (отображения) внешних ситуаций. Но одновременно он утратит всезнание - автоматическое наличие ответа на любой вопрос - и отсут-ствие колебаний - столь же автоматическую связь между поступающей извне информацией и действием. Последнее обстоятельство связано с другим ре-шительным шагом при переходе от механического автоматизма к сознатель-ному поведению: если прежде каждому внешнему раздражителю приписыва-лась одна, и только одна, автоматически связанная с ним реакция, то теперь он связан минимально с двумя равноценными в определенном отношении реакциями, что делает необходимым наличие механизма оценки и выбора, то есть придает реакции не автоматический, а информационно содержательный характер, превращая ее в поступок.

Неизмеримо повышая эффективность действий нашего устройства, кото-рое с этого момента получает собственное поведение, возможность выбора между реакциями неизбежно включает момент колебаний.

Таким образом, в тот момент, когда мы усложнили организацию наблю-даемого нами устройства настолько, что оно может быть квалифицировано как обладающее интеллектом, оно, обретя возможность гибко и эффективно реагировать на изменения окружающего мира и ориентироваться в нем, строя в своем уме все более действенные модели, одновременно оказалось в поло-жении непрерывно возрастающих незнания и неуверенности. Тем, кто зани-мается вопросом искусственного интеллекта, не следовало бы забывать, что созданное ими мыслящее устройство (разумеется, если не называть этим именем механические придатки к человеческому интеллекту, лишенные ум-ственной самостоятельности), в случае, если такое будет создано, сразу же окажется жертвой неврозов, вытекающих из ощущения своей незащищен-ности, неинформированности и сомнений в том, какую стратегию поведения следует избрать.

Феномен мысли по самой своей природе не может быть самодостаточным. Как и все великие усовершенствования и открытия, изобретение, устраняющее существующие трудности, само является источником новых, еще более круп-ных затруднений и требует новых изобретений. Колоссальный скачок в область мысли, сопровождающийся резким повышением устойчивости и выживаемости в окружающем мире, требовал новых открытий, которые помогли бы справиться с трудностями, создаваемыми сознательным суще-ствованием.

579

С одной стороны, естественно было возместить рост неуверенности и незнания обращением к покровительственным существам, обладающим все-знанием. Появление религии, совпадающее стадиально с возникновением феномена мысли, конечно, не случайно. Этот вопрос является совершенно самостоятельным и из темы нашего настоящего рассмотрения выпадает. Другим средством преодоления возникших трудностей явилась апелляция к коллективному разуму, то есть культуре. Культура - сверхиндивидуальный интеллект - представляет собой механизм, восполняющий недостатки инди-видуального сознания и в этом отношении представляющий неизбежное ему дополнение.

В этом смысле механизм культуры может быть описан в следующем виде: недостаточность информации, находящейся в распоряжении мыслящей инди-видуальности, делает необходимым для нее обращение к другой такой же единице. Если бы мы могли представить себе существо, действующее в условиях полной информации, то естественно было бы предположить, что оно не нуждается в себе подобном для принятия решений. Нормальной же для человека ситуацией является деятельность в условиях недостаточной информации. Сколь ни распространяли бы мы круг наших сведений, потреб-ность в информации будет развиваться, обгоняя темп нашего научного про-гресса. Следовательно, по мере роста знания незнание будет не уменьшаться, в возрастать, деятельность, становясь более эффективной, - не облегчаться, а затрудняться. В этих условиях недостаток информации компенсируется ее стереоскопичностью - возможностью получить совершенно иную проекцию той же реальности, перевод ее на совершенно другой язык. Польза партнера по коммуникации заключается в том, что он другой. Коллективная выгода участников коммуникативного акта заключается в том, чтобы развивать нетождественность тех моделей, в форме которых отображается внешний мир в их сознании. Это достигается при несовпадении образующих их сознание кодов. Чтобы быть взаимно полезными, участники коммуникации должны 'разговаривать на разных языках'. Таким образом, с развитием культуры теряется третье преимущество простой системы - адекватность взаимопо-нимания между участниками коммуникации. Более того, весь механизм куль-туры, делающий одну индивидуальность необходимой для другой, будет работать в сторону увеличения своеобразия каждой из них, что повлечет за собой естественное затруднение в общении.

Для компенсации этой новой возникшей трудности необходимо будет создание метаязыковых механизмов, с одной стороны, и возникновение об-щего языка - смеси из двух расходящихся и специализирующихся подъязы-ков, с другой. Личные индивидуальности, сохраняя свою отдельность и самостоятельность, будут включаться в более сложную индивидуальность второго порядка - культуру.

Очевидно, что та же самая система отношений, которая соединяет раз-личные языки (семиотические структуры) в высшее единство, соединяет и различные индивидуальности в мыслящее целое. Совокупность этих двух - однотипных по структуре - механизмов и образует надындивидуальный интеллект - Культуру.

580

* * *

Отличие Культуры как сверхиндивидуального единства от сверхиндиви-дуальных единств низшего порядка (типа 'муравейник') в том, что, входя в целое как часть, отдельная индивидуальность не перестает быть целым. Поэтому отношение между частями не имеет автоматического характера, а каждый раз подразумевает семиотическое напряжение и коллизии, порой принимающие драматический характер. Охарактеризованный выше структу-рообразующий принцип работает в обоих направлениях. С одной стороны, он приводит к тому, что в ходе развития культуры оказывается возможным возникновение внутри индивидуального сознания человека психологических 'личностей' со всеми сложностями коммуникативной связи между ними, с другой - отдельные личности с исключительной мощностью интегрируются в семиотические единства.

Богатство внутренних конфликтов обеспечивает Культуре как коллектив-ному разуму исключительную гибкость и динамичность.

1978

Мозг - текст - культура - искусственный интеллект

Нам говорят: безумец и фантаст,

Но, выйдя из зависимости грустной,

С годами мозг мыслителя искусный

Мыслителя искусственно создаст.

Гете. 'Фауст', II часть (пер. Б. Пастернака)

1. Вопросы моделирования искусственного интеллекта весьма осложня-ются неопределенностью самого понятия 'интеллект'. Здесь невольно при-ходит на память эпизод, рассказанный Андреем Белым. Его отец, известный математик Н. В. Бугаев, однажды председательствовал 'на заседании, где читался доклад об интеллекте животных. Отец, председатель, прервал рефе-рента вопросом, знает ли он, что такое интеллект; обнаружилось: референт не знает; тогда отец начал спрашивать сидящих в первом ряду:

- Вы?

Никто не знал. Отец объявил: 'В виду того, что никто не знает, что есть интеллект, не может быть речи об интеллекте животных. Объявляю заседание закрытым"'¹.

Неопределенность, которая царит до сих пор в этом вопросе, в значи-тельной мере связана с тем, что единственным реально данным нам интел-

¹ Белый А. На рубеже двух столетий. М.; Л., 1931. С. 71-72.

581

лектуальным объектом до сих пор предполагался механизм индивидуального сознания человека. Поскольку объект этот не включается ни в какой ряд, оставаясь уникальным, изучение его чрезвычайно затруднялось: что в нем принадлежит сознанию как таковому, а что следует отнести за счет случайной и частной его формы - человеческого сознания - оказывалось практически невыяснимым. Неясность исходного понятия - 'интеллект' - влечет за собой ряд последствий. В частности, открытым остается вопрос о том, в какой мере, моделируя отдельные элементарные звенья мыслительного про-цесса или формализуя отдельные аспекты логического сознания, мы дейст-вительно приближаемся к построению искусственного автономного интел-лекта. Накапливая и складывая отдельные кирпичики (что само по себе, безо всякого сомнения, имеет научную ценность), получим ли мы в конечном итоге 'мыслящее устройство', или же перед нами окажется лишь усовершен-ствованный придаток к интеллекту человека?

2. Рассматривая реально данные в человеческой культуре виды коммуни-каций и текстов, мы можем выделить две группы ситуаций:

а) ситуации, когда целью коммуникативного акта является передача кон-стантной информации. В этих случаях ценность всей системы определяется тем, в какой мере текст - без потерь и искажений - передается от адресанта к адресату. Следовательно, вся система ориентирована на максимальное пони-мание, всякое несовпадение между кодом говорящего и слушающего - источ-ник непонимания - будет рассматриваться как помеха. Текст в этом случае - некий пассивный носитель вложенного в него смысла, выполняющий роль свое-образной упаковки, функция которой - донести без потерь и изменений (вся-кое изменение есть потеря) некоторый смысл, который в абстракции предпо-лагается существующим еще до текста. В структурном отношении текст в дан-ном его аспекте - материализация языка: все, что нерелевантно для языка, является в тексте случайным и не может быть носителем смысла.

Изменения, которым может подвергаться текст в процессе коммуникации, в этих случаях делятся на закономерные и незакономерные. Первые совер-шаются в соответствии с заложенными в структуре коммуникации алгорит-мами и имеют обратимый характер. Из любой формы трансформации можно однозначно получить текст в его исходном виде. Вторые - ошибки, описки - являются коммуникативными паразитами и 'снимаются' как неструктурные. Исходная структура языка выступает как механизм устойчивости, гаранти-рующий текст от искажений. К незакономерным трансформациям относятся не только все виды шума, но все виды непонимания. Индивидуальная вари-ативность кодирующих устройств, затрудняющая адекватность понимания, также рассматривается как вульгарная помеха, для снятия которой должны быть мобилизованы механизмы языковой устойчивости.

Идеальным видом такой коммуникации является общение с помощью метаязыков или пользование искусственными языками, а идеальным текстом, с этой точки зрения, будет текст на мета- или искусственном языке. Все остальные тексты (тексты на естественных языках и особенно на языках искусства) в этом аспекте будут выглядеть как 'неэффективные';

б) ситуации, когда целью коммуникационного акта является выработка новой информации. Здесь ценность системы определяется нетривиальным

582

сдвигом значения в процессе движения текста от передающего к принимаю-щему. Нетривиальным мы называем такой сдвиг значения, который одно-значно непредсказуем и не задан определенным алгоритмом трансформации текста. Текст, получаемый в результате такого сдвига, мы будем называть новым. Возможность образования новых текстов определяется как случайнос-тями и ошибками, так и различием и непереводимостью кода исходного текста и того, в направлении которого совершается перекодировка. Если между кодом исходного текста и кодом перевода нет однозначного соответ-ствия, а существует лишь условная эквивалентность (без этого перевод вообще невозможен), то возникающий в результате такой трансформации текст будет в определенном отношении предсказуем, но одновременно и непредсказуем. Коды будут здесь выступать не как жесткие системы, а в качестве сложных иерархий, причем определенные уровни у них должны быть общими и образовывать пересекающиеся множества, но на других уровнях нарастает гамма непереводимости, разнообразных конвенций с разной степенью услов-ности. Это исключает возможность при обратном переводе получить исходный текст, что и есть механизм возникновения новых текстов.

Нетрудно заметить, что сами понятия коммуникации и текста в этих си-туациях имеют различное содержание. В первой коммуникация мыслится как моноязычная (одноканальная) система, а текст - материализация некоторого одного языка. Во второй минимальное условие - наличие двух языков, доста-точно близких, чтобы перевод был возможен, и настолько далеких, чтобы он не был тривиальным, а текст - многоязычное, многократно зашифрованное образование, которое в рамках любого из отдельно взятых языков раскрыва-ется лишь частично. Текст в том значении, которое вкладывается в него в си-туациях 'б', богаче и сложнее любого из языков, поскольку представляет собой устройство, в котором сталкиваются и сополагаются языки.

3. Текст в этом втором значении обладает семиотической неоднородностью и, как следствие этого, способностью генерировать новые сообщения. Роль его отличается активностью: он всегда 'знает больше', чем исходное сообщение.

В ситуациях 'а' информационный процесс мыслится по следующей схеме: некоторый 'смысл' кодируется с помощью определенной языковой системы и получает материальное бытие в виде текста. Текст передается адресату, кото-рый декодирует его по той же системе и получает исходный смысл. В случае 'б' схема приобретает иной вид. Простейшей формой является следующая: в коммуникационную цепь вводится текст Т₁, то есть текст простейшего типа. Он поступает в блок нетривиального перевода (БНП), где трансформируется в Т₁ БНП представляет собой двуязычное устройство с нежесткими правилами эквивалентностей между языками. Одним из реально данных нам БНП является текст Т₂, то есть текст в значении 'б'. В качестве примера Т₂ можно назвать художественный текст - многоязычное устройство со сложными и нетриви-альными отношениями между субтекстами (структурными аспектами, которые высвечиваются на фоне какого-либо одного из языков). Будучи вырван из ком-муникационных связей, Т₂ 'не работает'. Но стоит включить его в коммуни-кационную структуру, начать пропускать через него внешние сообщения, как он начинает функционировать как генератор новых сообщений и текстов. Стоит снять с полки 'Гамлета', прочесть его или поставить на сцене, подклю-

583

чив к нему читателя или зрителя, как он начнет функционировать в качестве генератора новых и по отношению к автору, и по отношению к аудитории, и по отношению к нему самому сообщений. Последнее качество настолько важно, с одной стороны, и поразительно, с другой, что в него стоит вдуматься.

Частным следствием различия между Т₁ и Т₂ является то, что для пос-леднего различение системного и внесистемного приобретает исключительно релятивный характер. Более того, Т₂ выступает не только как генератор текстов, но и, превращая индивидуальные черты своего текста в новый резерв полиглотизма, - как генератор языков. Если в ситуации 'а' язык порождает текст, то в ситуации 'б' текст может порождать новые языки. В реальной истории культуры мы неоднократно сталкиваемся со случаями, когда появ-ление текста предшествует появлению языка и стимулирует это последнее.

4. Следует отметить, что текст типа Т₂ обнаруживает черты интеллекту-ального устройства: он обладает памятью, в которой он может концентри-ровать свои предшествующие значения, и одновременно он проявляет спо-собность, включаясь в коммуникативную цепь, создавать новые нетривиаль-ные сообщения. Если принять определение разумной души, которое дал Гераклит Эфесский: 'Психее присущ самовозрастающий логос', то Т2 может рассматриваться как один из объектов, обладающих этим свойством.

Вопрос о 'памяти текста', несмотря на его исключительную сложность, уже находится в определенной - хотя все еще начальной - стадии рассмот-рения (ср. введенное М. М. Бахтиным понятие 'память жанра'). Более не-ожиданным может показаться представление о тексте как мыслящем устрой-стве. Основным возражением здесь может быть указание на то, что текст сам по себе, взятый изолированно, не вырабатывает новых сообщений и что для этого сквозь него должен быть пропущен какой-либо другой текст, что практически реализуется, когда к тексту 'подключается' читатель, хранящий в памяти некоторые предшествующие сообщения.

Это возражение нетрудно отвести. 'Самовозрастающий логос' не подра-зумевает, а исключает изолированность. Мыслящее устройство не может ра-ботать в изоляции. Это подтверждается и индивидуальным 'естественным ра-зумом' (в значении, параллельном термину 'естественный язык'), и вторичным коллективным разумом культуры. Все известные науке случаи вырастания детей в полной изоляции от человеческого коллектива и поступающих извне человеческих текстов убеждают, что физиологически совершенно исправная машина мышления в этих случаях остается не запущенной в работу. Роль пус-кового механизма играет поступающий извне текст, который приводит инди-видуальное сознание в движение. В этом смысле парадокс: 'Сознанию должно предшествовать сознание' - звучит как тривиальная истина. Вопрос этот фак-тически был уже детально обсужден в споре госпожи Простаковой с ее кре-постным, портным Тришкой: 'Г-жа Простаков а: ...Портной учился у дру-гого, другой у третьего, да перво-ет портной у кого же учился? Говори, скот. Тришка: Да перво-ет портной, может быть, шил хуже и моего'¹. То есть 'первый портной' еще не был портным. Для того чтобы появился 'портной',

¹ Фонвизин Д. И. Собр. соч.: В 2 т. М.; Л., 1959. Т. 1. С. 108.

584

нужно, чтобы до него 'портной' уже был. Здесь выступает альтернатива мелких количественных накоплений, характер которых в процессе зарождения созна-ния для нас остается довольно темным, и быстрой цепной реакции интеллек-туального развития, которая порождается введением извне текста. Темпы пер-вого и второго несравнимы. Но важно отметить еще и другое: для того чтобы появилась возможность ввести извне текст в систему, которая по своему им-манентному устройству может быть мыслящей, необходимы по крайней мере два условия. Во-первых, текст этот должен существовать, а во-вторых, система должна быть способна распознать, что это за текст, то есть между системой и поступающими извне раздражителями должна сложиться семиотическая си-туация, что подразумевает взрывной переход от состояния Природы к состо-янию Культуры. Представление о том, что постепенно усовершенствуемая ма-шина 'вдруг' начнет 'сама собою' мыслить, так же иллюзорно, как противо-положное, согласно которому текст, введенный извне в пассивное устройство, породит феномен мысли. Мышление есть акт обмена и, следовательно, подра-зумевает двустороннюю активность. Текст, введенный извне, стимулирует, 'включает' сознание. Но для того чтобы это 'включение' состоялось, вклю-чаемое устройство должно иметь в своей памяти фиксацию семиотического опыта, то есть такой акт не может быть 'первым'. Модели 'статическое со-стояние - запуск - действие' противостоит модель кругового, взаимостиму-лирующего обмена. В реальном человеческом коллективе это обеспечивается интеллектуальной, физической, эмоциональной неравнозначностью его членов. Не абсолютные 'достижения', а степень расстояния между полюсами обеспе-чивает интеллектуальную динамику. Явление это находит подтверждение и на уровне коллективного сознания. Здесь сформулированный выше парадокс можно было бы перефразировать таким образом: 'Развитой цивилизации должна предшествовать развитая цивилизация'. Всякий раз, когда археологи обнаруживают 'первую' и 'древнейшую' цивилизацию, им приходится через некоторое время убеждаться, что ей предшествовала (часто в прямом смысле, располагаясь под ней в более древних пластах раскопок) еще более ранняя, но и иногда даже более развитая цивилизация. Переход от примитивных архаи-ческих культур, находящихся в состоянии многовекового равновесия, к дина-мическим текстопорождающим цивилизациям также не позволяет обнару-жить плавности и промежуточных звеньев.

5. Основываясь на сказанном выше, мы можем выделить по крайней мере три класса интеллектуальных объектов: естественное сознание человека (от-дельной человеческой единицы), текст (во втором значении), культуру как коллективный интеллект¹.

Между всеми этими объектами можно установить структурное и функ-циональное подобие. В структурном отношении все они будут характеризо-ваться семиотической неоднородностью. Правое и левое полушария головного мозга человека, разноязычные субтексты текста, принципиальный полиглотизм культуры (минимальной моделью является двуязычие) образуют единую инвариантную модель: интеллектуальное устройство состоит из двух (или

¹ См. в наст. изд.: 'Культура как коллективный интеллект и проблемы искусствен-ного разума', а также 'Феномен культуры'. - Ред.

585

более) интегрированных структур, принципиально разным образом модели-рующих внележащую реальность. Эволюционно это явление можно предста-вить как вырастающее из парности органов чувств. Однотипно преобразуя внешние раздражения, парные органы чувств, однако, пространственно раз-несены и 'смотрят' на мир под разными углами зрения. Это придает созда-ваемой ими картине стереоскопичность. Следующим в структурном отноше-нии шагом является возникновение структурно контрастных пар: взгляд на объект с одной и другой точки зрения одновременно легче связывается в единую картину, чем интеграция зрительного и слухового образов мира. Но именно потому, что образы эти рационально не взаимопереводимы и интег-рация их требует напряжения, они представляют важный этап на пути к возникновению асимметрии мозговых полушарий. Аналогична структура и других систем смыслообразования.

Инвариантом всех этих систем будет биполярная структура, на одном по-люсе которой помещен генератор недискретных текстов, а на другом полюсе - дискретных. На выходе системы эти тексты смешиваются, образуя единый многослойный текст с многообразными внутренними переплетениями взаимно не переводимых кодов. Пропуская через эту систему какой-либо текст, мы по-лучим лавинообразное самовозрастание смыслов. Если подключить к такому устройству блок новых сообщений, которые в соответствии с какими-либо правилами будут признаны 'целесообразными', и запоминающее устройство, призванное сохранить такие сообщения, мы получим инвариантный каркас.

Одно из определяющих различий между полярными текстопорождающими устройствами - разница в способности увеличения объема текста: генератор дискретных текстов увеличивает текст по принципу линейного присоединения сегментов, генератор недискретных - по принципу аналогового расширения (типа кругов на воде или вкладывающихся друг в друга матрешек). Различие это будет иметь фундаментальные последствия. Линейная организация текста, с ее 'до' и 'после', порождает концепцию линейного времени, правило причинности, чувство историзма и другие основополагающие для целых типов культуры представления.

Идея подобия связывается с циклическим временем и разнообразными фор-мами аналогового мышления - от мистических тезисов 'мир полон соответ-ствий', 'подобное познается подобным' до математических понятий изо-, гомо- и гомеоморфизма. Топологическое мышление, с этой позиции, представ-ляется столь же естественным, сколь историческое - с предшествующей.

При очевидной взаимной непереводимости этих концепций и типов текс-тов столь же очевидно, что именно на их пересечении рождается творческое (то есть создающее новые тексты) сознание.

6. Выделение инварианта 'мыслящего устройства' позволяет по-новому поставить вопрос о структуре искусственного интеллекта. Речь должна идти не о моделировании той или иной атомарной разновидности разумной дея-тельности либо того или иного частного акта, напоминающего поведение человека, а о моделировании интеллектуального инварианта как такового. При этом на настоящем этапе науки моделирование звеньев 'текст - куль-тура' приобретает особое значение, так как, в отличие от изучения работы человеческого мозга, мы обладаем здесь огромным, прекрасно документиро-

586

ванным материалом, позволяющим проникнуть в такие глубины интеллек-туальной деятельности, которые для исследователей мозговой асимметрии, работающих на пока еще ограниченном экспериментальном материале, ос-таются недоступными.

В этом смысле резко возрастает общенаучное значение гуманитарных знаний. Распространенное представление о том, что 'серьезные люди', за-нимающиеся вопросами точных наук - и тем более создающие новую тех-нику, - могут быть круглыми невеждами в вопросах структурного модели-рования художественных и культурных объектов, грозит сделаться реальным тормозом научно-технического прогресса.

7. В основе мыслящего устройства заложено структурное противоречие: устройство, способное вырабатывать новую информацию, должно одновре-менно быть единым и двойственным. Это означает, что каждая из двух бинарных его структур должна быть одновременно и целым, и частью целого. Идеальной моделью становится триединство, в котором всякое целое есть часть целого более высокого порядка, а всякая часть есть целое на более низком уровне. Наращивание устройства достигается не присоединением к нему способом аккумуляции новых звеньев, а включением его - сверху - в единство высших уровней в качестве их части, а снизу - путем превращения его частей в имманентные самостоятельно функционирующие на своем уровне структуры, распадающиеся, в свою очередь, на имманентно организованные и самостоятельно функционирующие субструктуры. Способность части лю-бого уровня функционировать как целое, а любого целого - как часть создает высокую концентрацию информации и практически неистощимые резервы нового смыслообразования.

То, что на любом уровне смыслообразования наличествуют как минимум две различные системы кодирования, между которыми существует отношение непереводимости, придает трансформации текста, перемещаемого из одной системы в другую, не до конца предсказуемый характер, а если трансформи-рованный текст становится для системы более высокого уровня программой поведения, то поведение это приобретает характер, не предсказуемый автома-тически. Существенно отметить, что поскольку между кодами двух подсистем нет взаимно однозначных соответствий, то в процессе перекодирования текста образуется не один перевод, а некоторый набор 'правильных' (возможных) переводов, что делает необходимым существование механизма коррекции. Поскольку процесс смыслообразования совершается на многих уровнях, то и механизм коррекции и выбора нужных текстов имеет многоступенчатый характер.

То, что устройство такого рода может генерировать новые тексты, причем поведение его регулируется не автоматическими алгоритмами, а выбором из двух или нескольких альтернатив, то есть оно свободно, делает его разумным. Разумность заключается не в том, что устройство выбирает 'целесообразные', 'хорошие' или 'нравственные' решения, а в том, что оно выбирает. Какая из этих квалификаций окажется примененной или непримененной, зависит от совершенства механизма коррекции. Отметим лишь, что человечество за всю свою историю еще не смогло удовлетворительно отрегулировать этот механизм на уровне естественного интеллекта. Однако ни дурак, ни преступ-

587

ник, ни даже сумасшедший, действия которых не могут быть признаны ни целесообразными, ни хорошими, ни нравственными, не становятся от этого автоматами, лишенными самостоятельного интеллекта и поведения. Мы можем сказать, что набор альтернативных решений в их сознании беден или отбор, с нашей точки зрения, неправилен. Но мы не можем не видеть отличия их поведения от автоматического устройства, не способного уклониться от алгоритма поведения, заданного ему.

Разницу между механизмами трансформации текста и последующей коррек-ции удобно описывать в лингвистических терминах 'правильности' и 'нормы'.

8. Степень деавтоматизации процесса сознания, непредсказуемости конеч-ного текста зависит от удаленности кодов двух альтернативных субструктур и, следовательно, от деавтоматизации самого акта перевода, от возможности и наибольшего числа равноценных и 'правильных' трансформаций. Это влечет за собой такие процессы, как специализация кодов правого и левого полушарий, центробежное расширение и удаление друг от друга различных языков искусств и других семиотических субструктур культуры или - на уровне текста - создание в культуре барокко или авангарда несовместимых гибридов типа светомузыки или словоживописи.

Предельным случаем такой дифференциации является образование на одном полюсе кодов естественного языка, а на другом - недискретных кодирующих систем. Следует отметить, что, хотя мы постоянно сталкиваемся с текстами типа сон, немонтажный кинематограф, некоторые разновидности изобразительных искусств, балет или пантомима, в которых несомненная знаковость их природы сочетается с трудностью выделения дискретных зна-ков, сколь-либо удовлетворительного описания недискретных семиотических систем мы до сих пор не имеем. В значительной мере неясной остается для нас деятельность правого полушария головного мозга, хотя в важности ее сейчас уже нельзя сомневаться.

Трудности эти в значительной мере вызваны тем, что любой из сущест-вующих сейчас способов описания такой системы связан с пересказом ее средствами дискретного метаязыка, что приводит к коренной трансформации самого объекта, который получает квазииррациональный характер. Пред-ставления, согласно которым дискретно-словесные ('левополушарные') текс-ты имеют рациональный и интеллегибельный характер, а недискретные ('правополушарные') - иррациональный, нуждаются в корректировке. Каждый из этих видов текстов имеет свою грамматику, то есть, с собственной точки зрения, логичен и последователен (конечно, сам характер логики может быть различен). Иррациональность возникает при переводе текстов одного типа на язык другого, ибо здесь исходно задается ситуация непереводимости. Каждый из видов текстов имманентно рационален 'для себя' и иррационален с позиции другого типа текстов. Но, поскольку метаязык науки (по крайней мере, в традиции европейской цивилизации) задается принципами естествен-ного языка и вырастает на его основе, само изучение недискретных текстов как бы подразумевает взгляд на них 'с другого берега'. В результате возника-ет аберрация, представляющая эти тексты онтологически иррациональными.

9. Метаязыки принадлежат науке. Следовательно, если мы говорим о науке, познающей сознание (текст, культуру), то метаязык должен находиться

588

вне этих феноменов. Между тем метаязыки науки (равно как и сама наука) лишь отчасти находятся вне этих объектов, в определенном смысле принад-лежа им и располагаясь внутри них. Мы уже показали, что интересующие нас объекты включают механизмы, разъединяющие их на подструктуры и затрудняющие общение между ними. Этот процесс должен уравновешиваться противоположным: механизмом интеграции, соединяющим разрозненное в одно целое и облегчающим общение между частями. Если в первом случае личность (о нашем наполнении этого понятия см. ниже) возникает в результате разделения некоего целого на автономные части, то во втором - оформление ее связано со слиянием самостоятельных единиц в целое высшего порядка. Метаязыки составляют необходимое условие семиотического функциони-рования интересующих нас систем. Только с их помощью системы сознают себя и осознают себя как целостности. Очерчивая границы набора семиоти-ческих систем и превращения их в единую систему, метаязыковая структура работает в двух направлениях. С одной стороны, она более жестко доорганизовывает этот гетерогенный семиотический мир, частично переводя его на свой язык, частично исключая из своих пределов. Именно в этом процессе складывается 'рациональный' облик культуры и противостоящей ей ирра-циональной 'антикультуры'. Последняя чаще всего оттесняется в эволюци-онный резерв системы, обеспечивая ее динамизм. С другой стороны, ни один из реально данных нам текстов не является продуктом какого-либо одного механизма порождения. Такие тексты были бы бесполезны как генераторы новых смыслов. Даже научные тексты, которые должны были бы создаваться в пределах 'чистых' метаязыков, 'засоряются' аналогиями, образами и дру-гими заимствованиями из иных, чуждых им, семиотических сфер. Что же касается других текстов, то гетерогенность их очевидна. Все они представляют собой плоды креолизации дискретных, недискретных языков и метаязыков, лишь с определенной доминацией в ту или иную сторону.

Приведем пример. Когда 'западная' цивилизация сталкивается с 'восточ-ной' не как с чем-то культурно 'не существующим', а как с партнером, отныне включаемым в целое под названием 'мировая культура', цивилизация прежде всего пересказывает необычные для нее тексты с помощью метаязыков своей философии или науки. Поскольку тексты адекватно не переводились в эту сис-тему, они приобретали характер иррациональности. Сложилась парадигма: ра-циональный Запад и иррациональный Восток (при этом из западной традиции были изъяты и преданы забвению иррациональные концепции, а из восточ-ной - столь обильные в ней рационалистические традиции). Одновременно начали возникать гетерогенные тексты из смешения этих культурных тенден-ций, образующие некий многоплановый культурный континуум, способный генерировать новые, с точки зрения обеих традиций, тексты.

Другим примером может быть сон во фрейдистской его обработке: ис-следователь работает со словесными пересказами снов, не ставя даже вопроса о том, в какой мере его объект трансформируется в процессе такой обработки. При этом чем рациональнее метаязык, тем иррациональнее делается пере-сказываемый его средствами и лежащий в других культурных измерениях объект. Неудивительно, что сон перемещается по другую сторону сознатель-ного. Между тем гетерогенные тексты типа словесной фантастики (особенно

589

в гоголевско-булгаковском ее варианте) или такие повествовательные тексты, какие мы находим в современном кинематографе, заимствуя многое у логики сна, раскрывают нам его не как 'бессознательное', а в качестве весьма существенной формы другого сознания.

10. Поскольку сознание 'без партнера' невозможно, то естественно возни-кает вопрос о природе этого партнерства. Партнер может находиться на другом иерархическом уровне, чем субъект сознания, или располагаться на том же уровне. В первом случае это, как правило, культурно-семиотический конструкт: партнер по диалогу располагается внутри моего 'я', являясь его частью, или мое 'я' включается как часть в него. Рассмотрение этих коллизий увело бы нас в сторону от нашей темы. Существеннее остановиться на случае одноуров-невого общения. Потребность 'другого' есть потребность в своей самобыт-ности, так как 'другой' нужен именно потому, что он дает иную модель той же реальности, и иной язык моделирования, и иную трансформацию того же текста. Следовательно, индивидуализация кодирующих устройств входит в ту же систему повышения внутреннего разнообразия, без которого устройство не может быть думающим. Из этого вытекает, что феномен сознания связан с фактором индивидуализации. Для того чтобы система была 'интеллектуаль-ной', ей надо быть индивидуальностью и состоять из индивидуальностей. Такая индивидуальность, заключающаяся в обладании набором кодирующих струк-тур и памяти, которые, будучи общими с другими аналогичными устройства-ми (условие общения), индивидуальны (условие, одновременно затрудняющее общение и делающее его интеллектуально плодотворным), определяется нами как семиотическая личность. Думающее устройство само должно быть семиотической личностью и нуждается в другой семиотической личности.

Если мы определяем думающее устройство как интеллектуальную машину, то идеалом такой машины будет совершенное художественное произведение, решающее парадоксальную задачу соединения повторяемости и неповтори-мости. Фактически эволюцию живых организмов к сознанию можно описать как эволюцию по пути углубления значимой индивидуализации каждой особи и одновременной ее деиндивидуализации как включенной в надличностные структуры.

11. Из сказанного вытекает, что если человеку удастся создать полноценный искусственный разум, то мы менее всего заинтересованы, чтобы этот разум был точной копией человеческого. Определение Тьюринга, согласно которому разумным следует признать такое устройство, при сколь угодно длительном общении с которым мы не отличим его от человека, психологически понятно в своем антропоцентризме, но теоретически малоубедительно. Возникает на-сущная потребность сравнительного моделирования разных форм интеллекту-альной и интеллектуально-подобной деятельности (зоосемиотика и семиоти-ческая культурология, равно как и теория художественного текста, займут в этой науке почетные места). Только тогда мы в поисках искусственного ин-теллекта выйдем из положения того сказочного героя, который получил ин-струкцию: 'Пойди туда, не знаю куда, и принеси то, не знаю что', а Н. В. Бу-гаеву, если бы он председательствовал на очередном совещании по искусст-венному интеллекту, не пришлось бы объявлять заседание закрытым.

1981

590

Асимметрия и диалог

Начнем с примера. В статье Н. Н. Николаенко приведены данные об изменении обозначения цветов при одностороннем право- и левополушарном их восприятии, полученные экспериментальным путем¹. При одностороннем правополушарном сознании испытуемый пользуется существующими в языке цветоопределениями в их основной и упрощенной форме или отсылает к предметным цветам вещей из простого и обыденного вещного обихода. Оттенки вызывают у него трудности, и он их огрубляет или отказывается называть. При одностороннем левополушарном сознании опрашиваемый про-являет тенденцию к изысканной изобретательности в классификации оттенков цвета: появляются 'палевый', 'телесный', 'терракотовый', 'цвет белой сливы', 'цвет морской волны', 'лунный'. Мобилизуются данные других чувств: бледно-желтый именуется 'волнистым' или 'бледно-пляжным'. На-прашивается аналогия. В истории культуры периодически возникают тенден-ции к изысканному цветообозначению. Так, например, в 'щегольской' куль-туре XVIII в., являющейся одной из составных частей общеевропейской прециозной культуры рококо, мы можем обнаружить очевидную параллель. 'Были некоторые цвета в моде, - вспоминает Е. П. Янькова, - о которых потом я и не слыхала: hanneton, темно-коричневый на подобие жука, grenouille évanouie, лягушечно-зеленоватый (буквально: цвет лягушки, упавшей в обмо-рок. - Ю. Л.), gorge-de-pigipn, tourterelle (цвет груди голубя, цвет горлицы. - Ю. Л.)'². Сравним в 'Войне и мире': 'Он был в темно-зеленом фраке, в панталонах цвета cuisse de nymphe effrayée, как он сам говорил'³ - или упомянутые в 'Мертвых душах' сукна 'цветов темных, оливковых или бутылочных с искрою, приближающихся, так сказать, к бруснике' и 'наваринского дыму с пламенем'⁴.

Однако семантическая игра изысканными цветообозначениями, увлечение созданием все новых и новых наименований для оттенков, мнимопредметных по своей природе (никто, конечно, не видал, какого 'на самом деле' цвета бедро испуганной нимфы, как выглядит упавшая в обморок лягушка, равно как Чичиков, выбирая сукно для фрака, не имел перед глазами реального дыма, поднимающегося над Наваринской бухтой), свойственно не только щеголям XVIII в. В пределах того же в хронологическом отношении куль-

¹ Николаенко Н. Н. Функциональная асимметрия мозга и изобразительные способ-ности // Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. 1983. Вып. 635 (Труды по знаковым системам. Т. 16: Текст и культура).

² Рассказы бабушки. Из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком Д. Благово. СПб., 1885. С. 143. Елизавета Петровна Янькова - дочь П. М. Римского-Корсакова и П. Н. Щербатовой. Воспоминания ее содержат исключи-тельно богатый материал по истории русского быта.

³ Цвет бедра испуганной нимфы (φρ.). См.: Толстой Л. Н. Собр. соч. Т. 4. С. 18. Слова Л. Н. Толстой вложил в уста le charmant Hippolyte - модника Ипполита Ку-ракина.

⁴ Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. М., 1951. Т. 7. С. 235, 99.

591

турного пласта можно было бы указать, например, на прециозность в не-мецкой поэзии XVII в. (так называемая 'вторая силезская школа', или 'не-мецкий маринизм', по терминологии Л. В. Пумпянского¹), связанной с та-кими именами, как Клай или Лоэнштейн. В русской поэзии XVIII в. прежде всего вспоминается в этой связи Державин:

Лазурно-сизы-бирюзовы

На каждого конце пера,

Тенисты круги, волны новы

Струиста злата и сребра...

...Пурпур, лазурь, злато, багрянец,

С зеленью тень, слиясь с серебром...²

Как известно, эту черту поэтики Державина пародировал Панкратий Сумароков:

Жемчужно-клюквенно-пожарна

Выходит из-за гор заря;

Из кубка пламенно-янтарна

Брусничный морс льет на моря.

Смарагдо-бисерно светило...³

Приведенный нами частный пример иллюстрирует отношение подобия между механизмом индивидуального сознания и семиотическим механизмом культуры. Обычное, 'нормальное' сознание представляет собой компромисс между противонаправленными тенденциями составляющих его однолинейных 'сознаний'. Можно высказать предположение, что и наблюдаемое в различ-ных сферах культуры периодическое 'качание' между крайними структур-ными формами и их компромиссным 'выравниванием' вокруг усредненной формы имеет ту же природу. Тенденции эти не только разнонаправленны, но и лежат в разных, труднопереводимых плоскостях. Так, если говорить о цвете, то, как отмечает Н. Н. Николаенко, освобожденные от взаимного контроля и ограничения, правое и левое полушария ведут себя в этом вопросе принципиально различным образом: правое, используя готовые классифика-ции, почерпнутые из сферы естественного языка, и предельно упрощая их, переносит цветонаименования на предметы внешнего мира. Левое как бы отключает сцепление с внешними предметами и, работая на холостом ходу, проявляет тенденцию к изощренной изобретательности в области новых наименований и классификационных категорий. Однако эта деятельность левого полушария, видимо, не безполезна: оно, освободившись от сковыва-ющего контроля предметности, вырабатывает язык различений. Затем эти различения, уже как факт языкового кода, передаются в правое полушарие, и тогда 'нормальное' сознание начинает видеть те оттенки цветовой гаммы, которые прежде были для него неразличимы. Таким образом, статическое состояние обеспечивается равновесием между активностью обеих подструктур,

¹ См.: Пумпянский Л. В. Тредиаковский и немецкая школа разума // Западный сбор-ник. М.; Л., 1937. Вып. 1. С. 160-167.

² Державин Г. Р. Стихотворения. Л., 1957. С. 232, 314.

³ Поэты 1790-1810-х годов. Л., 1971. С. 186.

592

достигаемым за счет компромисса, а динамика - последовательной активи-зацией каждой из них и внутренним диалогизмом между ними.

Нечто аналогичное мы можем отметить и в смене состояний культуры. Статические периоды культуры образуются за счет компромиссного равно-весия между противонаправленными структурными тенденциями. Однако в определенные моменты происходит динамизация. Одна из тенденций тормо-зится, а другая реципрокно гипертрофируется. Одна из тенденций, которую можно сопоставить с правополушарной работой индивидуального сознания, отмечена повышенной связью с внетекстовой реальностью, ее семиозис об-ращен на семантику, а основной ее функцией является содержательная ин-терпретация семиотических моделей, хранящихся в памяти данной культуры. В процессе такой интерпретации эти модели, с одной стороны, упрощаются, огрубляются и 'практизируются', но, с другой, наполняются кровью реальных интересов и потребностей человека и общества. Они сами обретают реальное бытие, входя в историю человечества как факты в ряду других фактов. Это семиотика, связанная с реальностью.

'Левополушарная' тенденция среди других аспектов характеризуется самодовлеющим возрастанием семиотичности. Ослабление семантичности рас-ковывает семиотическую игру сознания, поощряя формирование наиболее изощренных и самодовлеющих семиотических моделей. Если в первом случае знаки одного семиотического ряда широко интерпретируются не только реальностью, но и соотнесениями с другими видами семиозиса, то во втором господствует тенденция замкнуться в некоем изолированном семиотическом мире, открывающем свободу игре моделями и классификациями. Однако возникающие в процессе такого раскованного семиотического творчества конструкты, пропускаясь через механизмы памяти культуры, передаются в семантические механизмы и делаются инструментом более тонкого анализа внесемиотической реальности.

В интересующем нас начальном примере такие культурные образования, как прециозные салоны, кружки маринистов, создатели стиля рококо, а в нижних этажах культуры - щеголи, портные и фабриканты материй, создают механизмы игрового генерирования причудливых словообразований, обозна-чающих оттенки цветов. О Гофмансвальдау его немецкий исследователь (Эттлингер) говорит: 'Абсолютная и грубая власть слов ради слов, поэти-ческий номинализм'¹. Когда Тредиаковский в 1735 г. для иллюстрации воз-можностей 'Российского пентаметра' описывал красоту розы:

...дражайша злата.

Тщалась искусить чрез свои кармины, И мешая к ним многи краски ины, Живопись всегда пестра, разноцветна, Оку токмо в вид одному приметна...² - он, конечно, упражнялся в словесной игре и менее всего рассчитывал на 'око'. Но когда Державин описывал краски кавказских ледников или пейзаж

¹ Цит. по: Пумпянский Л. В. Указ. соч. С. 165.

² Тредиаковский В. К. Избр. произведения. М.; Л., 1963. С. 403-404.

593

Званки, он, опираясь на культуру словесно-цветовой дифференциации, видел те краски, которые открывались взору, вооруженному тонким языком цветообозначений:

Как глыба там сизо-янтарна,

Навесясь, смотрит в темный бор;

А там заря злато-багряна

Сквозь лес увеселяет взор¹.

То, что Державин никогда на Кавказе не бывал и ледников не видел, не делает для него и для читателей эту картину менее зримой, чем описание того, как 'черной тучей' тень бежит 'по копнам, по снопам, коврам желто-зеленым'. Принцип скрепления слова с вещью, знака с внезнаковым миром приводит к тому, что Державин может свободно создать в своем воображении тот вещный мир, ощущения от которого он так убедительно и детализирование передает стихами. Именно потому, что за плечами Державина стоит культура слова ради слова, маньеризма, поэтической игры Ржевского, немецких ма-ринистов и французских прециозников, всей словесной изощренности поэтов XVII - начала XVIII в., освободивших себя от оков предметности, он как бы заново открыл, что слова имеют вещное значение, и как бы впервые - так, как никто до него, - увидел и услышал мир. Когда он говорит:

Смерть мужа праведна прекрасна! Как умолкающий орган...² -

то здесь не слова сополагаются со словами, а слова - с увиденной сквозь их код первозданной реальностью.

Сказанное может объяснить некоторые процессы динамики культуры. В культуре имеются механизмы стабилизации и дестабилизации, являющиеся ее органами самоорганизации в динамическом или гомеостатическом направ-лениях. Это те метаописания культурной нормы, которые становятся основой для создания новых текстов, стимулируют текстопорождение и одновременно накладывают запреты на тексты определенного вида. Такого рода нормы могут строиться на основе компромисса, канонизирующего некоторое среднее ядро, образуемое пересечением обеих противоположных тенденций. В этом случае возникает ситуация стабилизации. Однако норма может быть ориен-тирована и на экстремальное проявление какой-либо одной тенденции. Это вызывает ситуацию, аналогичную выключению одного полушария в инди-видуальном сознании: одна из тенденций полностью или частично подавля-ется, а другая получает возможности предельного развития. Через некоторый отрезок культурного времени накопленные в пределах одной из подсистем культуры тексты начинают передаваться в противоположную, стимулируя ее активизацию и, соответственно, тормозя деятельность первого из семиоти-ческих механизмов. При полном цикле это завершается новой компромиссной стабилизацией.

Структура эта только эвристически может быть представлена в изолиро-ванно-имманентном виде: она работает и может работать только в условиях

¹ Державин Г. Р. Стихотворения. С. 257.

² Там же. С. 253.

594

постоянных импульсов из внесемиотического мира и собственных вторжений в этот мир. Кроме того, любая культура семиотически неоднородна, и постоянный обмен текстами осуществляется не только внутри некоторой семиотической структуры, но и между разными по своей природе структурами. Вся эта система обмена текстами может быть в широком смысле определена как диалог между разноустроенными, но находящимися в контакте генера-торами текстов.

Наблюдаемый при унилатеральных припадках реципрокный эффект, за-ключающийся в том, что при одновременной (то есть нормальной) работе обоих полушарий головного мозга имеет место известное взаимное тормо-жение активности каждого из них, между тем как выключение одного из полушарий стимулирует активность другого, как бы выходящего временно из-под контроля, вероятно (в определенной мере утрированно), отражает некоторую закономерность сознания. Состояние, именуемое вдохновением, равно как и некоторые другие психологические аффекты, свойственные твор-ческому мышлению и творческой деятельности, возможно, связаны с целе-направленной дестабилизацией полушарной активности. Однако для нас сей-час важно другое обстоятельство. Наблюдаемые в разных сферах культурной деятельности - в развитии направлений, жанров и т. п. - смены периодов волнообразно растущей и спадающей активности, после которых данный генератор временно выключается, как бы переходя на прием, можно объяснить рассуждениями Дж. Ньюсона, который отмечает, что важным условием диа-лога является то, чтобы участвующие стороны (автор изучает диалогическое общение младенцев в возрасте до года и ухаживающих за ними взрослых) осуществляли коммуникативную активность попеременно, с паузами, во время которых они подавляют свою активность и ориентируются на восприятие активности партнера¹. Если при искусственных унилатеральных припадках одно из полушарий просто выключается, то в нормальных условиях, как можно полагать, протекают мгновенные смены состояний 'приема' и 'пере-дачи', обеспечивающие диалогическую природу сознания.

Отмеченные процессы находят глубокие аналогии в разных сторонах как синхронии, так и диахронии культурных и художественных явлений. Один из коренных вопросов теории искусства - это его отношение к морали, в частности к изображению преступлений. Со времен античности сталкиваются два взгляда. Согласно одному, изображение злодейств и преступлений в искусстве играет психотерапевтическую роль. От Аристотеля, считавшего, что трагедия осуществляет высшую задачу искусства - 'посредством состра-дания и страха очищение' (катарсис)², до Арто, провозглашающего Жесто-кость и Страх в театре силами, разрушающими самодовольную бездуховность современного человека, тупую жестокость жизни³, изображению зла, страда-ний и преступлений приписывается освобождающая сила. Но одновременно от Платона к Руссо и Толстому идет традиция обличения искусства как

¹ См.: Newson J. Dialogue and Development // Action, Gesture and Symbol: The Emer-gence of Language / Ed. by A. Lock. London; New York; San Francisco, 1978. P. 32-40.

² Аристотель. Поэтика // Аристотель и античная литература. М., 1978. С. 120.

³ Artaud A. Le théâtre et son double. Paris, 1976. P. 154, 155.

595

опасной игры, находящейся на грани аморализма и дающей аудитории более чем сомнительные уроки¹. Что нового вносит в этот вопрос параллель между двуполушарной структурой индивидуального сознания и полиглотическим механизмом семиотики культуры?

Представление о попеременной активности конкурирующих типов созна-ния, из которых одно ориентировано на предельную десемантизацию и 'свободную игру' знаками, а другое - на столь же крайнюю их семанти-зацию, скрепление с внешней реальностью, причем первая тенденция макси-мально отключена от импульсов, переводящих знаковые программы в дея-тельность, а вторая непосредственно связана со стимулами активности, бес-спорно, влияет на судьбу вводимых в эту систему текстов. Явление катарсиса можно истолковать как переключение 'правополушарности' переживания трагических жизненных ситуаций в компетенцию таких семиотических струк-тур, которые аналогичны левополушарному сознанию². При этом они теряют связь с непосредственной реальностью и воспринимаются как знаки, имеющие содержанием условную поэтическую 'как бы реальность'. Происходит резкое повышение меры условности, игровых моментов. Реальность как бы превра-щается в слова и теряет свой угрожающий характер. С этим же связаны хорошо известные случаи смягчения ощущения трагичности какого-либо события после многократного его словесного пересказа. Психоаналитическая практика 'выведения из подсознания' как терапевтического акта также может быть связана с тем, что отрыв некоторого текста от внетекстовой реальности и переключение его в сферу ритуализованной знаковости (что представляет собой известную аналогию с переключением текста из правого полушария в левое) сопровождается заменой реальных отрицательных эмоций условно-словесным классифицированием. В нормальных, а не экстремальных художе-ственных ситуациях это означает лишь некоторый перевес для 'левополушарных' тенденций и игру между ними. Однако очевидно, что при домини-ровании 'правополушарных' тенденций эстетическое переживание траги-ческих ситуаций невозможно.

Представим, однако, противоположное движение текста: от левополушарных механизмов к правополушарным. В зависимости от многообразных условий, связанных с историко-культурным контекстом, такое перемещение текстов может породить разнообразные следствия. Оно может, как мы видели на примере Державина, обострить поэтическое зрение, обращенное на мир, как бы заново увиденный. Аналогичный эффект мы видим в поэзии Пастер-нака: лабораторность (всегда имеющая характер ослабления связей с пред-

¹ Платон. Соч. СПб., 1863. Ч. 3. С. 164 и др.; Руссо Ж.-Ж. Эмиль, или О воспитании. СПб., 1913. С. 94-97; ср. у Толстого: 'Люди должны понять, что драма, не имеющая в своей основе религиозного начала, есть не только не важное <...> но самое пошлое и презренное дело' ('О Шекспире и его драме').

² Со всей решительностью следует подчеркнуть, что понятия 'право-' и 'левополушарности' применительно к материалу культуры употребляются нами крайне условно и их следует принимать как бы взятыми в кавычки. Мы пользуемся ими для обозначения аналогии между некоторыми функциями подсистем индивидуального и коллективного сознания, понимая и разницу между ними, и все еще недостаточную определенность самой природы этих явлений.

596

меткостью и усиления знаково-условной природы слова) Хлебникова и фу-туристов создала неслыханное до тех пор богатство семантических пересе-чений слов, сближений и контрастов словесных смыслов. Мир, который Пастернак увидел сквозь эту сетку, показался увиденным заново.

Другой аспект такого же направления движения текстов в биполярном семиотическом поле может быть проиллюстрирован примером фольклоризации литературных поэтических произведений или городским романсом, когда произведение, часто стереотипного образно-сюжетного характера, восприни-мается исполнителем или аудиторией как относящееся непосредственно к его личности ('это про меня...')¹. Наконец, в тех случаях, когда с основанием говорится об опасности воздействия определенных текстов на аудиторию, например влияния фильмов ужасов на молодежь, о чем много пишет западная пресса, то здесь, видимо, имеют место аналогичные процессы. Вообще, такой подход позволяет сделать некоторые выводы относительно такой темной до сих пор области, как отношение 'текст - читатель'. Можно определенно утверждать, что активность воздействия текста резко возрастает, когда гра-ница, разделяющая семиотические полюсы культуры, пролегает между ним и аудиторией. При расположении по одну и ту же сторону границы текст легче понимается, менее подвержен сдвигам и трансформациям в читательском сознании, но значительно менее активен в своем воздействии на аудиторию. Приведем пример, который именно потому, что он находится на грани психопатологии, обнажает некоторые механизмы превращения автоматизи-рованной игры слов в инструкцию для действия. Материал почерпнут из мемуаров И. В. Ефимова - смотрителя каторжной тюрьмы в Сибири в середине прошлого века. Он описывает следующий случай: 'В одной казен-ной, вблизи моей квартиры, небольшой избушке жило четверо каторжных: все люди довольно пожилые и более или менее не очень здоровые. Летом, когда случилось убийство, они занимались плетением лаптей <...> Вошедший,

¹ Подобная переадресация текста обычна также для читательской аудитории эпохи романтизма. Характерно в этом отношении объяснение в любви декабриста П. Кахов-ского и С. Салтыковой - в будущем жены Дельвига. Все объяснение идет цитатами из 'Кавказского пленника', слова Пушкина становятся в устах влюбленных их собст-венной речью: 'Он говорил мне в тот день множество стихов, я помогала ему, когда он что-либо забывал; произнеся:

Непостижимой, чудной силой

Я вся к тебе привлечена -

я едва не сделала величайшего неблагоразумия; если бы я не вышла из рассеянности и сказала бы то, что думала в тот момент, я погибла бы, - вот что это было:

Люблю тебя, Каховский милый,

Душа тобой упоена... К счастию, я выговорила 'пленник' <...>

Он не выпускал моей руки, которую держал крепко. Я могла бы тогда применить к себе самой те стихи, которые я слышала от него так часто:

Бледна, как тень, она дрожала;

В руках любовника лежала

Ее холодная рука...'

(Модзалевский Б. Л. Роман декабриста Каховского, казненного 13 июня 1826 года. Л., 1926. С. 61, 67).

597

положив на место бересту, осмотрелся и, увидев под лавкою спящего топор, взял его, подошел к тому, который пил чай, ударил его по голой шее так ловко, что чуть не отрубил напрочь голову, бросил топор и сел к столу около убитого, свалившегося на пол <...> Я подошел и начал его спрашивать, за что он убил товарища. Вот содержание того, что он отвечал: 'В заводе есть казак Казачинский (действительно, был), казак-чинский, казак чиновный. Я как-то иду ночью около его дома, а он, подозвав меня к окну, у которого сидел, показал мне на месяц, который хорошо и ярко светил, и спросил: 'А это что?" Я ответил ему: 'Месяц"; а он говорит: 'Месяц, месяц, умесяц, умей сечь" (в оригинале явно был цокающий говор: 'умей сец'. - Ю. Л.); вот я и секанул". Показание, данное им производившему об этом следствие полицмейстеру, было повторением этого рассказа'¹.

Эпизод этот характерен своей ощутимой связью с мифологическими ситуациями. Игре слов приписывается магическое значение: она восприни-мается и как предсказание, и как инструкция к действию, и как знак, по которому опознается имеющий право такие инструкции давать (Казачин-ский - казак чинский). Текст создается как нарочито многозначная словесная игра, а читается как однозначная инструкция для действия. Аналогичные явления наблюдаются при переключении текстов авангардистской культуры XX в. в массовое сознание. Было бы ошибкой толковать это как Versunkene Kultur, 'опускание' некоторой изысканной культуры в малокультурную сферу. Бесспорно, что и 'казак чинский', и послушный ему убийца принад-лежат к одному культурному типу. Разница определяется здесь не оппозицией 'верх - низ', а противопоставлением ориентации на свободную от внеш-не-смысловых интерпретаций словесную игру - ориентации на программу действия и однозначную связь между словом и поступком. Обе эти ориентации представляют собой противоположные, но одноуровневые тенденции созна-ния. Как убедительно показали работы Л. Я. Балонова и его сотрудников, на уровне индивидуального сознания обе они необходимы для полноценного мышления и нормальной речевой деятельности. Несостоятельность трактовки одной из тенденций как более высокой умственной деятельности, а другой - как более примитивной хорошо иллюстрируется примером из 'Войны и мира' Толстого. Речь идет о том месте, где говорится о мечтах княжны Марьи сделаться странницей: 'Часто, слушая рассказы странниц, она воз-буждалась их простыми, для них механическими, а для нее полными глубокого смысла речами, так что она была несколько раз готова бросить все и бежать из дому'². Здесь идущая из глубины веков традиция, превратившаяся в устах ее носителей в 'механические рассказы', то есть в чисто словесный и авто-матизированный текст, воспринимается получателем как нечто непосредст-венно связанное с его деятельностью.

Аналогии - метод научного мышления, который способен раскрыть глубокие и иначе не доступные черты явления. Но аналогия может также, при неосторожном ее применении, сделаться источником ошибок или по-

¹ Ефимов И. В. Из жизни каторжных Илгинского и Александровского винокуренных заводов 1848-1853 // Русский архив. 1900. ? 2. С. 247.

2 Толстой Л. Н. Собр. соч. Т. 5. С. 239-240.

598

спешных заключений. В полной мере это относится к аналогии между новыми открытиями в области мозговой асимметрии и семиотической асимметрией культуры. Прежде всего это следует сказать о попытках прикрепить сложные культурные функции к левому или правому полушарию. Если в фундамен-тальных исходных принципах семиотических и лингвистических структур здесь прослеживается четкое разделение¹, то, как показывают исследования по билингвизму, выполненные группой Л. Я. Балонова, такое усложнение ситуации, как введение в сознание второго языка, приводит к вторичному перераспределению функций, при котором одно из полушарий внутри себя фактически оказывается биполярным. Тем большая сложность неизбежно должна характеризовать многократно опосредованные культурные функции, из которых каждая гетерогенна. Как мы уже говорили, понятия 'левополушарность' или 'правополушарность' применительно к тем или иным явле-ниям культуры должны восприниматься лишь как указание на известную функциональную аналогию на другом структурном уровне. Однако осторож-ность пользования этой аналогией не умаляет, а увеличивает ее значение. Остается самое главное: убеждение, что всякое интеллектуальное устройство должно иметь би- или полиполярную структуру и что функции этих под-структур на разных уровнях - от отдельного текста и индивидуального сознания до таких образований, как национальные культуры и глобальная культура человечества, - аналогичны. Остается убеждение, что соотношение этих подструктур и их интеграция осуществляются в форме драматического диалога, компромиссов и взаимного напряжения, что сам этот механизм интеллекта должен иметь не только аппарат функциональной асимметрии, но и устройства, управляющие его стабилизацией и дестабилизацией, обес-печивающие гомостатичность и динамику.

Перенесение экспериментальных данных относительно функционального распределения низших лингво-семиотических функций и уровней между по-лушариями головного мозга в порядке прямых аналогий на культурные объекты, проводимое без должной осторожности и прямо расписывающее те или иные явления культуры, как 'право-' и 'левополушарные', способно привести лишь к вульгаризации и путанице, подобно тому как если бы фонологические структуры были прямо и без учета усложняющей специфики перенесены на уровень семантики. Однако очевидно, что 'идея взаимосвязи между топографией мозга и структурой языка', определяющая новые аспекты в лингвистике, открывает определенные перспективы и перед семиотикой. Идея культуры как двухканальной (минимально) структуры, связывающей разноструктурные семиотические генераторы, получает нейро-топографиче-

¹ См.: Якобсон Р. О. (совместно с К. Сантилли). Мозг и язык: Полушария головного мозга и языковая структура в свете взаимодействия // Якобсон Р. О. Избр. работы. М., 1985; Иванов Вт. Вс. Чет и нечет: Асимметрия мозга и знаковых систем. М., 1978. Су-щественные соображения относительно необходимости максимальной осторожности в истолковании семиотических и ментальных функций асимметрии см.: Розенфелъд Ю. В. 'Молчаливый' обитатель правой части мозга: Особенности правополушарной специ-ализации психических функций // Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. 1983. Вып. 635. (Труды по знаковым системам. Т. 16: Текст и культура.).

599

ский фундамент. В свете новых экспериментальных данных можно указать и на некоторые основные черты семиотического функционирования простей-ших интеллектуальных устройств, из взаимодействия которых складываются более сложные формы сознания.

	I	II
1.	Недискретность. Текст более вы-явлен, чем знак, и представляет по отношению к нему первичную ре-альность.	Дискретность. Знак явно выражен и представляет первичную реаль-ность. Текст дан как вторичное по отношению к знакам образование.
2.	Знак имеет изобразительный ха-рактер.	Знак имеет условный характер.
3.	Семиотические единицы ориенти-рованы на внесемиотическую ре-альность и прочно с ней соотне-сены.	Семиотические единицы имеют тен-денцию к наибольшей автономности от внесемиотической реальности и приобретают смысл от взаимного соотношения между собой.
4.	Непосредственно связаны с пове-дением.	Автономны от поведения.
5.	С 'внутренней' точки зрения вос-принимаются как 'не-знаки'.	Знаковость субъективно осознана и сознательно акцентируется.

Приведенный список не обладает исчерпывающим характером. Новые эксперименты устанавливают полушарную асимметрию таких явлений, как прямая или обратная перспектива, значение которых для семиотики живописи уже получало освещение¹.

Проводимые в этой области эксперименты, хотя и имеют начальный характер (для убедительности выводов требуется большее накопление ста-тистического материала), исключительно существенны в теоретическом плане: до сих пор, если требовалось установить связь между явлениями в изобра-зительных искусствах и аналогичными процессами в словесности, соответст-вие, как правило, аргументировалось общностью эстетической позиции. Таким образом, связующим звеном оказывалась область сознательной метаязыковой деятельности. Теперь открывается возможность установления глубинных со-ответствий между различными сферами знаковой деятельности. Возможность подсознательных ассоциаций между определенными предпочтениями форм в архитектуре (например, готическими пропорциями) и спецификой понимания природы и функции слова (в данном случае - средневековой интерпретацией его) может получить новое объяснение.

Можно предположить, что каждый из охарактеризованных выше типов сознания образует некоторую единую, глубинно осознаваемую норму. Та или иная исторически сложившаяся фаза культуры, неизбежно характеризуясь сложной гетерогенностью, подсознательно или через посредство метакуль-турных норм ориентируется на один из этих глубинных идеалов и, соответ-

¹ Успенский Б. А. О семиотике иконы // Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. 1971. Вып. 284 (Труды по знаковым системам. Т. 5); Uspensky В. The Semiotics of the Russian Icon. Lisse, 1976.

600

ственно, переорганизовывает себя. Так, может утрироваться 'левополушарность' и приглушаться, исключаться из нормы и 'как бы не существовать' противоположная тенденция. Возможно и прямо обратное.

Культура как часть истории человечества, с одной стороны, и среды обитания людей, с другой, находится в постоянных контактах с вне ее расположенным миром и испытывает его воздействие. Это воздействие оп-ределяет динамику и темпы ее изменений. Однако, если не говорить о случаях физического ее уничтожения, внешнее воздействие осуществляется через по-средство тех или иных имманентных механизмов культуры. Эти механизмы выступают как то устройство, которое, получая на входе импульсы, идущие от внешней внекультурной реальности, выдает на выходе тексты, которые, в свою очередь, могут поступать на ее вход.

Таким механизмом является асимметрия семиотической структуры и по-стоянная циркуляция текстов, переключение их из одной системы кодировки в другую. Подобным же образом совершается обмен метатекстами, кодами, которые передаются из одного 'полушария' культуры в другое.

Вернемся к примерам, с которых мы начали статью. В их свете процесс индивидуального обучения отдельной человеческой единицы может рассмат-риваться как включение ее в коллективное сознание. Робинзонада личного опыта, когда в сознание ребенка сначала входит некоторый объект, которому подыскивается слово, представляет лишь одну сторону процесса. Не менее важной является другая: ребенок получает не отдельные слова, а язык как таковой. Это приводит к тому, что огромная масса слов, уже вошедших в его сознание, для него не сцеплена с какой-либо реальностью. Дальнейший процесс 'обучения культуре' заключается в открытии этих сцеплений и в наполнении 'чужого' слова 'своим' содержанием. Нетрудно заметить, что в ходе такого сцепления языка и внешнего мира, при котором совершается как бы индивидуальное открытие законов и того и другого, коллективный языковой опыт выступает в функции гигантского 'левого полушария', а обучающийся индивид выполняет работу правого.

Аналогичен в своих основах процесс общения между культурами в тех случаях, когда вновь возникающая культура сталкивается со старой. Запас текстов, кодов и отдельных знаков, который устремляется из старой культуры в новую, более молодую, отрываясь от контекстов и внетекстовых связей, которые им были присущи в материнской культуре, приобретает типичные 'левополушарные' черты. Он откладывается в культурной памяти коллектива как самодостаточная ценность. Однако в дальнейшем он интерпретируется на реальность дочерней культуры, происходит сцепление текстов с внетекс-товой реальностью, в ходе чего сама сущность текстов кардинально транс-формируется.

Наконец, в толще любой культуры неизбежно возникают спонтанные участки, в которых десемантизация текстов компенсируется их повышенной продуктивностью. В дальнейшем возникающие здесь тексты передаются в другие участки культуры, подвергаются семантизации и снова возвращаются в генераторы классификаций и различений.

Вопрос о 'сцеплении' текстов с реальностью не должен трактоваться примитивно. Речь может идти не только о соотнесенности тех или иных

601

текстов с определенной реальностью, а о складывании определенных текс-товых пластов в замкнутые миры, которые в целом соотносятся тем или иным образом с внесемиотической реальностью. Так, например, мир детских представлений о собственных именах (бесспорно, наиболее сцепленный с реальностью знак) отличается ярко выраженной 'правополушарностью', хотя отдельные из входящих в него текстов могут быть совершенно автономны от предметной соотнесенности.

Интересный пример в этом отношении дают эксперименты, проведенные участниками группы Л. Я. Балонова с билингвиальным пациентом. Паци-енту дали пересказать басню (рассказ) Л. Н. Толстого 'Два товарища' (из 'Четвертой русской книги для чтения'). При выключенном правом по-лушарии сколь-либо связного рассказа вообще получить не удалось. Однако когда выключено было левое полушарие, с сюжетом произошли интересные трансформации: кроме фигурирующих в басне Толстого медведя и двух товарищей в туркменском пересказе пациента (он перешел на родной язык) появились лев и лисица. Трудно сказать, был ли это отголосок туркменского фольклора, или же лиса и лев выплыли в памяти пациента по ассоциации с другой басней Толстого - 'Лев, волк и лиса', расположенной в 'Книге для чтения' Толстого рядом и, возможно, известной испытуемому в детские годы, а потом прочно им забытой. Ясно одно: выключение левого полушария возвратило испытуемого в мир детства. Трудно говорить о предметности, сцепленности с внесемиотической реальностью таких слов, как 'лев', для ребенка из туркменской деревни. Однако слово это входит в текстовый мир, ориентированный на интимно-тесную связь с реальностью. Когда мы слышим имя собственное (особенно если это уменьшительное или ласковое имя, придуманное специально для данного ребенка, типа 'Бубик' в значении 'Боря' или 'Нонушка', как называли сибирскую дочь декабриста Н. Му-равьева Софью), то мы знаем, что оно относится к одному-единственному объекту, даже если сам этот объект нам неизвестен. Именно так восприни-мается слово 'лев' в детском сознании - как собственное имя неизвестного лица. Замкнутые текстовые сферы образуют сложную систему пересекаю-щихся или иерархически организованных, соотнесенных синхронно или диа-хронически миров, пересекая границы которых, тексты нетривиально транс-формируются.

Выводы, которые мы можем уже на данном этапе сделать из опытов по изучению асимметрии индивидуального и коллективного сознания, прежде всего убеждают нас в необходимости в каждом синхронном состоянии видеть конфликтное напряжение и компромисс разнонаправленных тенденций. Воз-можность изучения динамики семиотических структур становится реальнос-тью.

Наблюдение над диахроническим аспектом культуры в больших хроно-логических отрезках неоднократно приковывали внимание к ритмичности смены структурных форм в искусстве и идеологии. Здесь можно было бы упомянуть разработанную Д. Чижевским концепцию маятника - качания стилей в искусстве между двумя архетипами: классическим и барочно-романтическим. Антитезы 'классицизм' и 'романтизм' в терминологии Жирмун-ского, 'классицизм' и 'маньеризм' Курциуса варьируют ту же модель.

602

В относительно недавнее время Д. С. Лихачев вновь обратил внимание на периодичность чередования так называемых 'великих стилей' в истории искусства. При этом он подчеркнул правильность в последовательности смен периодов активности и спадов, 'изобретения' и 'разработки': 'Развитие стилей асимметрично'. Так, например, 'в течение 250 лет (речь идет о промежутке между 1050 г. и концом XIII в. - Ю. Л.) зодчие были изобре-тательны, а в последующие 250 лет они довольствовались тем, что копировали своих предшественников'¹. Наблюдения эти хорошо увязываются с тынянов-ской концепцией периодической смены, в процессе автоматизации - деавтоматизации, восприятия текста и чередования доминантной роли 'верхней' (канонической) и 'нижней' (не канонической) тенденций культуры с пооче-редной деканонизацией канонических на предшествующем этапе и канони-зацией неканонических линий. Все эти разнообразные концепции могут рас-сматриваться как приближения к диалогической модели культуры, в которой периоды относительной стабильности с взаимной уравновешенностью и, сле-довательно, взаимно приторможенными противоположными тенденциями сменяются периодами дестабилизации и бурного развития. В периоды ста-билизации диалогический обмен текстами совершается внутри одного и того же синхронного среза культуры и один и тот же синхронный срез являет собой асимметричную картину совмещения различных семиотических под-структур.

В период динамического состояния происходит резкая актуализация какой-либо одной ('право-' или 'левополушарной') тенденции и реципрокное торможение второй. Культура в целом приобретает более жестко организо-ванный и монолитный характер. Особенно это касается ее метаструктурного уровня. Неизбежная полиструктурность с внутренней точки зрения культуры выводится во внекультурное пространство, на периферию, составляя дина-мический резерв. Диалог перемещается на диахроническую ось. 'Великие стили' выступают как компактные послания, которыми обмениваются дина-мические компоненты культуры в акте внутренней коммуникации. Пульси-рующая смена обращенности на денотативный мир или на имманентную семиотическую структуру задает вторую сторону процесса - обмен импуль-сами с внекультурной реальностью. Но подобно тому как внешние раздра-жители, для того чтобы стать фактами индивидуального человеческого со-знания, должны пройти через центральную нервную систему человека и трансформироваться в соответствии с законами ее языка, внекультурные импульсы, попадая на вход культурной системы, подвергаются в дальнейшем трансформациям по законам ее языков, порождая самовозрастающую лавину информации, то есть динамическое развитие культуры.

¹ Лихачев Д. С. Барокко и его русский вариант XVII века // Русская литература. 1969. ? 2. С. 18-19. В приведенной цитате Д. С. Лихачев говорит о западноевропейской архитектуре на рубеже романского и готического стилей.

603

К построению теории взаимодействия культур (семиотический аспект)

Выход изучения литератур за пределы национального материала был связан с мифологической школой и индоевропейским языкознанием. Импуль-сом явилось обнаружение поразительных фактов совпадений, наблюдавшихся на самых разных уровнях между текстами, общность между которыми до этого даже не предполагалась. В дальнейшем все сменяющие друг друга школы - 'школа заимствований', культурно-историческая, марровско-стадиальная и другие - посвящали свои усилия все тому же вопросу: объяснению совпадений имен, мотивов, сюжетов, образов в произведениях культурно и исторически отдаленных литератур, мифологий, народно-поэтических тради-ций. Эта же проблема остается в центре современных исследований. Итоговой для более чем полуторавековых поисков может считаться концепция, полу-чившая наиболее четкое выражение в трудах В. М. Жирмунского и Н. И. Конрада.

В этих работах вопрос о сравнительном изучении литературы отлился в четкие методологические формы: проведено различие между генетическими и типологическими сближениями как текстов, так и их отдельных элементов. Причем в основу положена идея стадиального единства, которая была вы-двинута еще Тэйлором. В ней видится возможность реализации гетевского замысла 'всемирной литературы'. В стадиальном единстве усматривается принципиальное условие, делающее возможным и типологические сопостав-ления, которые производит исследователь, и историко-культурные 'влияния' и 'заимствования', которые он изучает. Когда Н. И. Конрад говорит о японской рыцарской культуре или китайском Ренессансе, он имеет в виду, что всемирно-исторические стадии культурного развития порождают в самых отдаленных культурных ареалах типологически сходные явления. 'Однако, - отмечает В. М. Жирмунский, - при конкретном сравнительном анализе ис-торически сходных явлений в литературах различных народов вопрос о стадиально-типологических аналогиях литературного процесса неизбежно перекрещивается с не менее существенным вопросом о международных ли-тературных взаимодействиях. Невозможность полностью выключить это пос-леднее вполне очевидна. История человеческого общества фактически не знает примеров абсолютно изолированного культурного (а следовательно, и литературного) развития, без непосредственного или более отдаленного вза-имодействия и взаимного влияния между отдельными участками'¹.

Предпосылкой таких взаимодействий является сочетание стадиального единства и 'неравномерности, противоречия и отставания', характеризующих, как утверждает В. М. Жирмунский, 'развитие классового общества' в усло-

¹ Жирмунский В. М. Сравнительное литературоведение: Запад и Восток. Л., 1979 С. 20.

604

виях 'неравномерностей единого социально-исторического процесса'¹. Опи-раясь, с одной стороны, на известное положение К. Маркса о том, что 'промышленно более развитая показывает менее развитой стране лишь кар-тину ее собственного будущего'², а с другой, на положение академика А. Н. Веселовского о 'встречных течениях', В. М. Жирмунский формулирует положение о том, что всякое внешнее влияние представляет лишь ускоряющий фактор имманентного литературного развития.

Изложенные выше краткие положения не только представляли собой в свое время значительный шаг вперед в сравнительном изучении культур, но и поныне сохраняют свою ценность. Это не означает, однако, что ограни-читься ими на современном этапе развития науки представляется возможным.

Прежде всего, следует отметить, что за пределами внимания исследовате-лей остается обширный круг факторов, в которых импульсом к взаимодейст-вию оказывается не сходство или сближение (стадиальное, сюжетно-мотивное, жанровое и т. п.), а различие. Можно назвать лишь две возможные побу-дительные причины, вызывающие интерес к какой-либо вещи или идее и желание ее приобрести или освоить: 1) нужно, ибо понятно, знакомо, вписы-вается в известные мне представления и ценности; 2) нужно, ибо не понятно, не знакомо, не вписывается в известные мне представления и ценности. Пер-вое можно определить как 'поиски своего', второе - как 'поиски чужого'. Сравнительное изучение культур до сих пор несет на себе отпечаток своей индоевропейской и мифологической 'прародины', что сказывается во всей технике выискивания элементов одинаковости. Конечно, гораздо эффектив-нее увидеть сходство мотивов между иранскими и кельтскими сказаниями, чем обратить внимание на тривиальный факт различия между ними. Однако, когда мы делаем следующий шаг к построению не просто стадиально-парал-лельных, но имманентно автономных историй отдельных культур, а ставим перед собой задачу создания истории культуры человечества, такой отбор ма-териала подталкивает нас к ничем не доказанному выводу о том, что именно эти схождения и скрепляют разнородный материал в единое целое.

Конечно, нельзя сказать, чтобы вопрос о взаимовлиянии разнородных элементов не привлекал внимания. Еще В. Б. Шкловский и Ю. Н. Тынянов обратили внимание на изменение функции текстов в процессе усвоения их чужеродной культурой и в связи с этим на то, что процесс воздействия текста связан с его трансформацией³. Из этого вытекало, что даже внутри одной и той же культуры, для того чтобы стать активным участником в процессе литературной преемственности, текст должен из знакомого и 'своего' пре-вратиться, хотя бы условно, в незнакомый и 'чужой'.

После того как Д. Дюришин показал, что между взаимодействием различ-ных текстов внутри национальной литературы и текстами разных литератур, с точки зрения механизма контакта, существенной разницы нет⁴, значимость этих положений, с точки зрения компаративистики, сделалась очевидной.

¹Жирмунский В. М. Сравнительное литературоведение: Запад и Восток. С. 20.

²Маркс К, Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 23. С. 9.

³См.: Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 257 и др.

⁴См.: Дюришин Д. Теория сравнительного изучения литературы. М., 1979. С. 65 и др.

605

Большое число конкретных сравнительных исследований строится именно на изучении трансформаций и структурных сдвигов тех или иных текстов и литературных явлений в процессе их усвоения другой традицией. Так что в этом смысле вопрос не нов. Однако в теоретическом отношении он все еще далек от выяснения.

Сформулированное Д. Дюришиным положение, тесно связанное с общими работами по теории текста, имеет весьма важное значение¹. Мы постараемся дальше показать, что оно может быть значительно расширено, так, чтобы в него вошли все виды творческого мышления, от актов индивидуального сознания до текстовых взаимодействий глобального масштаба.

Однако, прежде чем подойти к этой проблеме, необходимо рассмотреть тот аспект, под которым вопрос хотелось бы подвергнуть изучению. До сих пор в центре внимания исследователей находился вопрос условий, при которых влияние текста на текст делается возможным. Нас будет интересовать другое: почему и в каких условиях в определенных культурных ситуациях чужой текст делается необходимым. Этот вопрос может быть поставлен и иначе: когда и в каких условиях 'чужой' текст необходим для творческого развития 'своего' или (что то же самое) контакт с другим 'я' составляет неизбежное условие творческого развития 'моего' сознания.

Всякое сознание включает в себя способность к логическим операциям, то есть к трансформации некоторых исходных высказываний в соответствии с определенными алгоритмами, и элементы творческого мышления. Это последнее связано со способностью трансформировать исходные высказыва-ния некоторым однозначно не предсказуемым образом. Существенную роль здесь играют аналоговые механизмы. Однако следует подчеркнуть, что эти аналогии должны быть такого рода, который исключал бы однозначную их алгоритмизацию. Вместе с тем нельзя сказать, что аналоговый механизм будет иметь здесь вероятностный характер. Целый ряд соображений говорит против такого предположения. Укажем хотя бы на принципиальную одно-кратность этих интеллектуальных операций и, следовательно, несовмести-мость со статистическим моделированием, что делает разговор о вероятност-ном моделировании беспредметным. Речь, пожалуй, должна идти об 'условной эквивалентности' (значение этого понятия мы определим ниже), которая входит в данный аппарат аналогии.

Всякое сознание, видимо, включает в себя элементы и того и другого мышления. Однако можно предположить, что научное мышление характери-зуется преобладанием логических структур, художественное - творческих, а бытовое сознание расположится где-то посредине этой оси.

Исследование психологических механизмов творческого сознания лежит вне пределов нашей компетенции. Для целей, которые мы перед собой ставим, вполне достаточно ограничиться некоторым общим кибернетическим моде-лированием интересующей нас ситуации.

¹ Даже краткое перечисление общих работ по теории текста здесь невозможно из-за их многочисленности. Для Д. Дюришина и его концепции ближайшее значение имеют труды Я. Мукаржовского и М. Бакоша, а также работы словацких исследователей группы Ф. Микко.

606

Творческим сознанием мы будем именовать интеллектуальное устройство, способное выдавать новые сообщения. Новыми же сообщениями мы будем считать такие, которые не могут быть выведены однозначно при помощи какого-либо заданного алгоритма из некоторого другого сообщения. При этом в качестве такого исходного сообщения может выступать и текст на каком-либо языке, и текст на языке-объекте, то есть действительность, рас-смотренная как текст.

Наряду со стремлением к унификации кодов и максимальному облегчению взаимопонимания между адресатом и адресантом в механизме культуры работают и прямо противоположные тенденции. Не требует доказательств, что все развитие культуры связано с усложнением структуры личности, индивидуализацией присущих ей кодирующих информацию механизмов. Про-цесс этот, бурно протекающий в эпохи наибольшего развития и усложнения социокультурной жизни, требует еще объяснения.

Социокоммуникативные трудности, связанные с индивидуализацией внут-ренних семиотических структур отдельной личности, очевидны. Резкое по-нижение коммуникативности, создающее ситуацию, при которой взаимопо-нимание между отдельными личностями затрудняется вплоть до полной изолированности, составляет, бесспорно, социальную болезнь. Вытекающие из этой ситуации многочисленные общественные и личные трагедии не нуж-даются в перечислении. Все это очевидно и хорошо согласуется с исходными положениями классической теории информации, считающей всякое изменение сообщения в процессе передачи вредным искажением, результатом вторжения шума в канале, следствием не теоретической модели коммуникации, а ее технически несовершенной реализации.

Однако представление, согласно которому мы имеем здесь дело с побоч-ным и паразитарным эффектом, противоречит всей истории культуры, которая убеждает нас в том, что индивидуализация кодов является столь же активной и постоянно действующей тенденцией, как и их генерализация.

Более того, в данном случае мы, видимо, сталкиваемся с более общей тенденцией развития.

Рассматривая биологическую функцию размножения и эволюцию ее ме-ханизмов в ходе биологического развития, мы обнаруживаем параллелизм с отмеченными выше процессами. На низших ступенях эволюционной лестницы размножение осуществляется с помощью деления, и, следовательно, исходный способ обладает предельной простотой и доступностью. В дальнейшем воз-никают половые классы, и для оплодотворения требуется наличие другого¹, что сразу же затрудняет ту физиологическую функцию, безусловная необхо-димость которой для продолжения жизни, казалось бы, должна требовать предельной ее простоты и гарантированности. Следующий, еще докультурный, широко представленный в зоологических сообществах этап заключается во введении избирательности: пригодной к продолжению рода оказывается не

¹ Мы даем лишь грубо приближенную картину. На самом деле формуле 'другой из другого полового класса' предшествует просто требование 'другого': половой класс еще один, но для размножения требуется предварительное слияние с другой особью, хотя половые отличия между ними еще отсутствуют.

607

любая особь из противоположного полового класса, а какая-либо ограни-ченная группа или строго выделенная единица. В результате все возрастаю-щего числа запретов еще в животном мире возникает сложное семиотическое понятие любви, которое в ходе культурного развития подвергается чрезвы-чайному опосредованию. Многие тома можно было бы посвятить тому, с помощью каких механизмов культура усложняет функцию размножения, часто создавая ситуацию практической ее невозможности (идеал платонической любви, рыцарский кодекс любви, мистический эротизм ряда средневековых сект и т. д.). Как и в случае с коммуникацией, мы сталкиваемся с процессом прогрессирующего усложнения, приходящего в противоречие с исходной функцией. По каким-то причинам оказывается важным делать то, что необ-ходимо сделать, не самым простым, а наиболее сложным образом.

Если вернуться к коммуникационным процессам, то следует обратить внимание на еще один аспект. Не только усложнение кодирующих систем затрудняет однозначность взаимопонимания. В процессе культурного разви-тия постоянно усложняется семиотическая структура передаваемого сообще-ния, и это также ведет к затруднению однозначной дешифровки. Если вы-строить в последовательности нарастания сложности текстовой структуры цепочку: сообщение уличной сигнализации - текст на естественном языке - глубокое создание поэтического таланта, то очевидно, что первое может быть только однозначно понято получателем сообщения, второе ориентировано на однозначное ('правильное') понимание, но допускает случаи двусмыслен-ности, а третье в принципе исключает возможность однозначности. Мы снова сталкиваемся с коммуникативным парадоксом. Текст, представляющий собой наибольшую культурную ценность, передача которого должна быть высоко-гарантированна, оказывается наименее приспособленным для передачи.

Имеем ли мы во всех этих случаях дело с 'техническим несовершенством' системы? Получает ли система, как таковая, какую-либо выгоду от трудности в понимании ценных текстов или культурных запретов на половую функцию? Вопросы эти, как кажется, получат удовлетворительный ответ, если мы обратим внимание на то, что передача сообщения - не единственная функция как коммуникативного, так и культурного механизма в целом. Наряду с этим они осуществляют выработку новых сообщений, то есть выступают в той же роли, что и творческое сознание мыслящего индивида.

Представим себе, что текст Т₁ не просто подлежит трансляции от A₁ и А2 по каналу связи, а должен быть подвергнут переводу с языка L₁ на язык L2. Если между этими языками существует отношение однозначного соответ-ствия, то получившийся в результате перевода Т2 нельзя считать новым текстом. Его вполне можно будет охарактеризовать как трансформацию исходного текста в соответствии с заданными правилами, a Т₁ и Т₂ могут оцениваться как две записи одного и того же текста.

Представим, однако, что перевод должен осуществляться с языка l₁ на язык L', между которыми существует отношение непереводимости. Элементам первого нет однозначных соответствий в структуре второго. Однако в по-рядке культурной конвенции - стихийно исторически сложившейся или ус-тановленной в результате специальных усилий - между структурами этих двух языков устанавливаются отношения условной эквивалентности. Подоб-

608

ные случаи в реальном культурном процессе представляют закономерное и регулярное явление. Все случаи межжанровых контактов (например, хорошо всем знакомые экранизации повествовательных текстов) являются частными реализациями этой закономерности.

Рассмотрим именно этот случай, поскольку непереводимость здесь будет совершенно очевидной, а настойчивые попытки, несмотря на это, осущест-влять переводы такого типа у всех на памяти.

Сопоставляя язык киноповествования с нарративными словесными струк-турами, мы обнаруживаем глубокое различие в таких коренных принципах организации, как условность/иконичность, дискретность/континуальность, ли-нейность/пространственность, которые полностью исключают возможность однозначного перевода. Если в случае языков с однозначным соответствием тексту на одном языке может соответствовать один, и только один, текст на другом языке, то здесь мы сталкиваемся с некоторой областью интерпретаций, в пределах которой заключено множество отличных друг от друга текстов, из которых каждый в равной мере является переводом исходного. При этом очевидно, что если мы осуществим обратный перевод, то ни в одном случае мы не получим исходного текста. В этом случае мы можем говорить о возникновении новых текстов. Таким образом, механизм неадекватного, ус-ловно-эквивалентного перевода служит созданию новых текстов, то есть является механизмом творческого мышления.

Неадекватность языка, на котором A₁ кодирует сообщение, и того, с помощью которого А₁ осуществляет декодировку, что является неизбежным условием всякой реальной коммуникации, может быть рассмотрена в свете двух идеальных моделей. Первая будет иметь целью циркуляцию в данном коллективе уже имеющихся сообщений. С этой позиции идеальным будет тождество кодов К₁ и К₂ и все различия между ними будут трактоваться как вредный шум. Вторая имеет целью выработку в процессе коммуникации новых сообщений. С этой точки зрения, разница между кодами будет полезным и работающим механизмом. Однако этот механизм по своей природе бази-руется на структурных парадоксах.

Основной из них состоит в следующем: минимальным устройством, спо-собным генерировать новое сообщение, является некоторая коммуникативная цепь, состоящая из A₁ и А₂. Для того чтобы акт генерирования имел место, необходимо, чтобы каждый из них был самостоятельной личностью, то есть замкнутым, структурно организованным семиотическим миром, с индивиду-ализированными иерархиями кодов и структурой памяти. Однако, чтобы коммуникация между A₁ и А₂ вообще была возможна, эти различные коды в определенном смысле должны представлять собой единую семиотическую личность. Тенденция к растущей автономии элементов, превращению их в самодовлеющие единицы и к столь же растущей их интеграции и превращению в части некоего целого и взаимоисключают, и подразумевают друг друга, образуя структурный парадокс.

В результате такого построения создается уникальная структура, в которой каждая часть одновременно есть и целое, а каждое целое функционирует и как часть. Структура эта с двух сторон открыта непрерывному усложнению - внутри себя она имеет тенденцию все свои элементы усложнять, превращая

609

их в самостоятельные структурные узлы, а в тенденции - в семиотические организмы. Извне она непрерывно вступает в контакты с равными себе организмами, образуя с ними целое более высокого уровня и превращаясь сама в часть этого целого.

Такая структура складывается в двух вариантах. С одной стороны, мы имеем дело с реальными человеческими коллективами, в которых каждая отдельная единица имеет тяготение к превращению себя в самодовлеющий и неповторимый личностный мир и одновременно включается в иерархию построений более высоких уровней, образуя на каждом из них групповую социосемиотическую личность, которая, в свою очередь, входит в более сложные единства как часть. Процессы индивидуализации и генерализации, превращения отдельного человека во все более сложное целое и во все более дробную часть целого протекают параллельно.

С другой стороны, таким же образом строится всякий художественный текст (в несколько менее выраженном виде эта закономерность действительна и для всякого нехудожественного текста). Каждая его часть имеет тенденцию в процессе искусства усложняться, образуя некоторое замкнутое целое, и интегрироваться с другими структурами того же уровня, входя как часть в более сложные целостные образования.

Процесс этот действен на двух уровнях. На уровне текста он может быть проиллюстрирован, например, явлением циклизации: новеллы срастаются в романы - в серии типа 'Человеческой комедии' Бальзака или 'Ругон-Маккаров' Золя (возможны серии самых различных типов, в частности, обра-зуемые на издательском уровне и тем не менее являющиеся для читателя вполне реальными целостностями). С этой точки зрения, возникновение по-нятий типа 'проза 'Отечественных записок" 1860-х гг.' или 'проза 'Нового мира"' является безусловной историко-литературной текстовой реальностью (хотя может и не быть таковой для автора, для которого факт публикации в том или ином издании может иметь случайный характер). Еще более явен этот процесс в поэзии, в которой явления цикла, сборника (с такими харак-терными признаками единого текста, как, например, композиция), превра-щения всего творчества того или иного поэта, группы поэтов, поэтов целой эпохи в единый текст - явления хорошо известные.

Одновременно протекает противоположный процесс: чем обширнее роман, тем структурно более замкнута в себе глава, чем глобальнее циклизация в поэзии, тем весомее стих, слово, фонема. Искусство XX века, с его предельной глобализацией текста (текстовый 'контрапункт' эпохи) и столь же далеко зашедшей автоматизацией значимых единиц текста, их абсолютизацией и самодовлеющей самодостаточностью, - яркий тому пример.

Однако этот же процесс протекает и на уровне кодов: каждый текст многократно кодируется (двукратное кодирование - минимальная структу-ра). Конфликт смыслообразования возникает уже не между отдельными текс-товыми образованиями, а между языками, реализуемыми в тексте. Волны синкретизации различных искусств - от синкретических действ в архаических обществах до современного звукового кино, 'изобразительной' поэзии и т. п., с одной стороны, и предельной отделенности и самодостаточности отдельных видов искусств, образование таких замкнутых в своих законах

610

жанров, как вестерн или детектив, с другой, - иллюстрируют двунаправленность этого процесса.

Структурный параллелизм текстовых и личностных семиотических харак-теристик позволяет нам определить текст любого уровня как семиотическую личность, а личность на любом социокультурном уровне рассматривать как текст.

Смыслообразование не происходит в статической системе. Для того чтобы акт этот сделался возможным, в коммуникативную систему А₁, Α₂ должно быть введено некоторое сообщение. В равной мере, для того чтобы некоторый биструктурный текст начал генерировать новые смыслы, он должен быть включен в коммуникативную ситуацию, в которой возник бы процесс внут-реннего перевода, семиотического обмена между его подструктурами. Из этого вытекает, что акт творческого сознания - всегда акт коммуникации, то есть обмена. Творческое сознание можно, в этом свете, определить как такой акт информационного обмена, в ходе которого исходное сообщение трансформируется в новое. Творческое сознание невозможно в условиях полностью изолированной, одноструктурной (лишенной резерва внутреннего обмена) и статической системы.

Из этого положения вытекает ряд выводов, существенных для сравни-тельного изучения культур и культурных контактов.

Имманентное развитие культуры не может осуществляться без постоян-ного притекания текстов извне. Причем это 'извне' само по себе имеет сложную организацию: это и 'извне' данного жанра или определенной традиции внутри данной культуры, и 'извне' круга, очерченного определен-ной метаязыковой чертой, делящей все сообщения внутри данной культуры на культурно существующие ('высокие', 'ценные', 'культурные', 'исконные' и т. п.) и культурно несуществующие, апокрифические ('низкие', 'неценные', 'чужеродные' и т. п.). Наконец, это чужие тексты, пришедшие из иной национальной, культурной, ареальной традиции. Развитие культуры, как и акт творческого сознания, есть акт обмена и постоянно подразумевает 'дру-гого' - партнера в осуществлении этого акта.

Это вызывает к жизни два встречных процесса. С одной стороны, нуждаясь в партнере, культура постоянно создает собственными усилиями этого 'чу-жого', носителя другого сознания, иначе кодирующего мир и тексты. Этот создаваемый в недрах культуры - в основном по контрасту с ее собственными доминирующими кодами - образ экстериоризируется ею вовне и проециру-ется на вне ее лежащие культурные миры. Характерным примером могут служить этнографические описания европейцами 'экзотических' культур (куда в определенные моменты истории попадает и русская) или описание Тацитом быта германцев. С другой стороны, введение внешних культурных структур во внутренний мир данной культуры подразумевает установление с нею общего языка, а это, в свою очередь, требует их интериоризации. Для того чтобы общаться с внешней культурой, культура должна интериоризировать ее образ внутрь своего мира. Процесс этот неизбежно диалектически проти-воречив: внутренний образ внешней культуры обладает языком общения с культурным миром, в который он инкорпорирован. Однако эта коммуника-тивная легкость связана с утратами определенных, и часто наиболее ценных

611

как стимуляторы, качеств копируемого внешнего объекта. Приведем пример. Поэтическое явление Пушкина было воспринято литературой и читателем начала 1820-х гг. как нечто небывалое и новаторское. Освоение этого явления потребовало создания в читательском сознании 'образа Пушкина', Образ этот стал в дальнейшем самостоятельным фактом литературы. Находясь между Пушкиным как реальным и динамическим литературным явлением и читательским сознанием, он играл двоякую роль: истолковывал и 'переводил' мир Пушкина, то есть способствовал пониманию, и упрощал, снимая все новое, динамическое и в него не укладывающееся, то есть порождал непо-нимание. Этот 'двойник' Пушкина не был статичен: реальное творчество и жизненное поведение поэта его постоянно, хотя он этому и сопротивлялся, трансформировали. Но и он влиял на поведение и творчество реального Пушкина, заставляя его часто вести себя 'как Пушкин'. После смерти поэта этот образ проявил способность к росту и выдающуюся культурную активность.

Двойственная роль интериоризированного образа, от которого требуется, чтобы он был переводим на внутренний язык культуры (то есть не был бы 'чужим') и был 'чужим' (то есть не был бы переводим на внутренний язык культуры), порождает коллизии большой сложности, а порой и отмеченные печатью трагизма. Так, проблема контроверзы Россия - Запад породила тип русского западника. Эта фигура во внутренней культурной коллизии выполняла роль 'представителя' Запада. О ней судили в соответствии со своим пониманием Запада, и о Западе судили, глядя на западников. Но русский западник был очень мало похож на реального человека Запада своей эпохи и, как правило, очень плохо знал Запад: он конструировал его по контрасту с наблюдаемой им русской действительностью. Это был идеальный, а не реальный Запад. Не случайно славянофилы и другие традиционалисты и сторонники национальной самобытности часто были людьми, получившими образование в немецких университетах, моряками-англоманами, как Шишков, Шихматов-Ширинский, дипломатами, всю жизнь прожившими за границей, как Тютчев или Константин Леонтьев, а некоторые русские сторонники западного просвещения никогда не бывали в Европе, как Пушкин, или, попав в нее, оказывались ей совершенно чужды, как Белинский. Столкновение русского западника с реальным Западом, как правило, сопровождалось столь же трагическим разочарованием, как и столкновение их противников с ре-альной русской действительностью. И тем не менее культурное переживание Россией запредельного культурного контекста невозможно без таких явлений в ее внутренней структуре.

Существенную сторону культурного контакта имеет наименование парт-нера, которое равнозначно включению его в 'мой' культурный мир, коди-рование 'моим' кодом и определение его места в моей картине мира. По аналогии могут рассматриваться идентификация определенных жанров чу-жой литературы с привычными жанровыми представлениями, дешифровка чужого культурного поведения в системе привычных кодов или условное отождествление различных литературных форм (например, установление от-носительной адекватности русского и французского александрийского стиха при взаимных переводах поэтических текстов).

612

Однако возможно и противоположное: переименование себя в соответст-вии с наименованием, которое мне дает внешний партнер по коммуникации. Подобные явления характерны для полемики: кличка, полемически даваемая противником, узурпируется и включается в 'свой' язык, соответственно теряя уничижительную и приобретая положительную оценку. Всякая полемика требует общего языка между противниками - в данном случае таким языком становится язык противника, но одновременно он подвергается культурной аннексии, что влечет за собой семиотическое обезоруживание другой стороны. Так, например, самоназывание школы Белинского 'натуральная школа' было изобретено 'Северной пчелой' Булгарина и использовалось сначала как унижающая кличка¹. В ходе полемики противники обменялись оружием, и кличка сделалась лозунгом (ср.: 'Да, скифы - мы! Да, азиаты - мы...' А. Блока). Явление это хорошо известно в истории этнонимов.

И история культурного самоопределения, номинации и очерчивания гра-ниц субъекта коммуникации, и процесс конструирования его контрагента - 'другого' - являются одной из основных проблем семиотики культуры. Однако необходимо подчеркнуть самое главное: динамизм сознания на любых культурных его уровнях требует наличия другого сознания, которое, самоотрицаясь, перестает быть 'другим' - в такой же мере, в какой культурный субъект, создавая новые тексты в процессе столкновения с 'другим', перестает быть собою. Разделить взаимодействие и имманентное развитие личностей или культур можно только умозрительно. В реальности это диалектически связанные и взаимопереходящие стороны единого процесса.

Представление о том, что тот или иной текст усваивается из внешнего контекста потому, что он оказался исключительно своевременным с точки зрения имманентного развития данной литературы, широко распространено. Оно питается соображениями двоякого порядка. С одной стороны, истори-ческий процесс, рассматриваемый с провиденционалистской или финалистической точки зрения, мыслится как направленный к некоторой определенной, известной исследователю точке. Само предположение о том, что он мог иметь в себе какие-то коренные возможности иного типа, оставшиеся нереализо-ванными, не допускается. С этой точки зрения можно считать, что, например, русская литература еще при своем зарождении имела единственную возмож-ность: прийти в XIX в. к Толстому и Достоевскому. Тогда мы можем сказать, что Байрону или Шиллеру, Руссо или Вольтеру было исторически предоп-ределено сыграть роль катализаторов в этом процессе. Мало кто решился бы на подобное утверждение, хотя очень многие рассуждают так, словно они исходят из такой предпосылки. С другой стороны, делается гораздо более естественное предположение: исследователь рассматривает реально случив-шееся как единственно возможное, закономерность выводится из факта (сле-дует напомнить, что историк культуры почти всегда оперирует фактами уникальными, не поддающимися вероятностно-статистической обработке или же столь малочисленными, что такая обработка оказывается весьма нена-дежной). В результате, выделив какой-либо факт культурного контакта (на-

¹ Мордовченко Н. И. Белинский и русская литература его времени. М.; Л., 1950. С. 225.

613

пример, влияние творчества Байрона на русских романтиков), исследователь под этим углом зрения рассматривает предшествующий исторический мате-риал, который естественно выстраивается при этой таким образом, что влияние Байрона оказывается неизбежным звеном, к которому сходятся все нити. Воздействие исследовательского метаязыка на материал воспринимается как вскрытие имманентной закономерности культурного процесса.

При этом упускается из виду одно общее соображение: если смысл каждого культурного контакта в том, чтобы восполнить недостающее звено и ускорить эволюцию культуры в предопределенном направлении, то с ходом истори-ческого развития избыточность культурной структуры должна прогрессирую-ще возрастать (что молчаливо и предполагается в концепции 'молодых', богатых внутренними возможностями, и 'старых', уже их исчерпавших, культур - концепции, имеющей лишь поэтическую, но отнюдь не научную ценность). И каждый факт культурного контакта должен увеличивать эту избыточность, в результате чего предсказуемость культурного процесса в ходе исторического его развития должна неуклонно возрастать. Это проти-воречит как реальным фактам, так и общему соображению о ценности культуры как информационного механизма.

На самом деле наблюдается прямо противоположный процесс: каждый новый шаг культурного развития увеличивает, а не исчерпывает информа-ционную ценность культуры и, следовательно, увеличивает, а не уменьшает ее внутреннюю неопределенность, набор возможностей, которые в ходе ее реализации остаются неосуществленными. В этом процессе роль обмена культурными ценностями выглядит приблизительно так: в систему с большой внутренней неопределенностью вносится извне текст, который именно потому, что он текст, а не некоторый голый 'смысл' (в значении Жолковского - Щеглова), сам обладает внутренней неопределенностью, представляя собой не овеществленную реализацию некоторого языка, а полиглотическое обра-зование, поддающееся ряду интерпретаций с позиции различных языков, внутренне конфликтное и способное в новом контексте раскрываться совер-шенно новыми смыслами.

Такое вторжение резко повышает внутреннюю неопределенность всей системы, придавая скачкообразную неожиданность ее следующему этапу. Однако, поскольку культура - самоорганизующаяся система, на метаструктурном уровне она постоянно описывает самое себя (пером критиков, тео-ретиков, законодателей вкуса и вообще законодателей) как нечто однозначно предсказуемое и жестко организованное. Эти метаописания, с одной стороны, внедряются в живой исторический процесс, подобно тому как грамматики внедряются в историю языка, оказывая обратное воздействие на его развитие. С другой стороны, они делаются достоянием историков культуры, которые склонны отождествлять такое метаописание, культурная функция которого и состоит в жесткой переупорядоченности того, что в глубинной толще получило излишнюю неопределенность, с реальной тканью культуры как таковой. Критик пишет о том, как литературный процесс должен был бы идти. Буало устанавливает нормы именно потому, что процесс идет иначе, а нормы нарушаются (иначе эти писания теряли бы всякий смысл), а историк предполагает, что перед ним - описание реального процесса или, по крайней

614

мере, его господствующего облика. Ни один историк юридического быта из факта повторных запрещений взяток правительством России XVII в. не сде-лает вывода о том, что взятки исчезли, а, напротив, предположит, что в реальной жизни они были широко распространены. Однако историк литера-туры считает себя вправе предполагать, что предписания теоретиков выпол-нялись писателями строже, чем уголовные законы - чиновниками. Метаописания культурой самой себя для нее самой не скелет, основополагающий остов, а один из структурных полюсов, для историка же - не готовое решение, а материал для изучения, один из механизмов культуры, находя-щийся в постоянном борении с другими ее механизмами.

1983

Память культуры

Изучение культуры началось как изучение ее истории. Именно разница между эпохами привлекла внимание первых исследователей культуры. Само-бытность эллинизма или средневековья, Ренессанса или романтизма осозна-валась по контрасту с предшествовавшими им эпохами и последующим культурным опытом. Будучи проведенным до конца последовательно, этот принцип приводил к теории замкнутых культур. Общение между культурами воспринималось (и в синхронном, и в диахронном плане) как невозможность контакта с 'чужой душой'. Однако и с эволюционистской точки зрения вопрос ценности текстов предшествующих эпох и их активного функциони-рования в периоды, когда породившие их исторические условия ушли в далекое прошлое, представляет очевидные теоретические трудности. На про-тивоположном полюсе оказались антиисторические концепции культуры, рас-сматривающие ее как явление неизменное в своей основе и относящие все, порожденное историей, к поверхностным наслоениям над некоей вечной, вневременной сущностью. Выход из указанных противоречий, видимо, следует искать не в том, чтобы избрать какое-либо из этих решений, а в определении совсем иного подхода к проблеме.

Феномен культуры в определенном отношении парадоксален. С одной стороны, для всякого непредвзятого наблюдателя очевидна историческая изменяемость культуры, ее динамический характер. С другой стороны, оче-видна разница в скорости исторической динамики различных ее составляю-щих. И язык, и искусство, и мода (как и многое другое) входят в сложное гетерогенное и полифункциональное целое, которое мы называем 'культу-рой'. Однако изменения языка происходят на протяжении столетий, а мода нового времени ежегодно меняет свой код. Все попытки исследователей ради концепционной стройности втиснуть разные виды искусств в единые хроно-логические рамки приводят, скорее, к упрощениям, нежели способствуют прояснению вопроса. Колеса культуры вращаются с разной скоростью, и явление, которое мы называем романтизмом в музыке, хронологически не

615

совмещается с литературным романтизмом (или может не совмещаться). Помимо прочего, нельзя не отметить принципиальную разницу в отношении компонентов культуры к понятиям времени, в частности исторического. В истории техники и вообще в истории материальной культуры 'работает' ее последний временной срез. Каждое новое изобретение сдает предшествую-щие в музей. В своей непосредственной функции они уже никогда не будут использоваться. В этом смысле история техники является историей в полном

смысле этого слова.

Семиотические аспекты культуры (например, история искусства) разви-ваются, скорее, по законам, напоминающим законы памяти, при которых прошедшее не уничтожается и не уходит в небытие, а, подвергаясь отбору и сложному кодированию, переходит на хранение, с тем чтобы при опреде-ленных условиях вновь заявить о себе.

Люди определенной эпохи всегда по возможности используют технику своей эпохи, то есть новейшую технику (если это по каким-либо причинам невозможно, они оказываются в положении 'отсталых'). Наивно, однако, думать, что читатели поэм и романов или посетители музеев, чтобы не оказаться отсталыми, должны отворачиваться от шедевров прошлого. Так называемое историческое (в плоском, но весьма распространенном понимании слова) изучение литературы, рассматривая, например, литературу тридцатых годов XIX в., подменяет ее произведениями, написанными именно в эти годы. И хотя читатели этой эпохи еще зачитываются книгами романтиков десятых - двадцатых годов, хотя Шекспир и Сервантес и для читателей, и для писателей этой эпохи предстают как живые фигуры, хотя творчество Лермонтова трид-цатых годов в значительной своей части станет достоянием читателей в конце XIX в., - реальность литературной жизни приносится в жертву диахрони-ческой схеме. Коды памяти, по которым культура тридцатых годов отбирала актуальные для нее тексты из близкого и далекого прошлого, так же при-надлежат к реальности этой эпохи, как и коды, по которым создавались новые тексты. Постоянная актуализация разных текстов прошедших эпох, постоянное присутствие - сознательно и бессознательно - в синхронном срезе культуры глубинных, порой весьма архаических, ее состояний, активный диалог культуры настоящего с разнообразными структурами и текстами, принадлежащими прошлому, заставляют усомниться в том, что плоский эволюционизм, согласно которому прошедшее культуры уподобляется иско-паемым динозаврам, и строгая линейность ее развития являются подходящими инструментами исследования. Иногда 'прошедшее' культуры для ее будущего состояния имеет большее значение, чем ее 'настоящее'. Так, Чернышевский, считая, что для русской литературы 1855 г. произведения Гоголя и Белинского 'современнее', чем современность, писал: 'Надобно еще спросить себя, точно ли мертвецы лежат в этих гробах? Не живые ли люди похоронены в них? По крайней мере, не гораздо ли более жизни в этих покойниках, нежели во многих людях, называющихся живыми?'¹

¹ Чернышевский Н. Г. Очерки гоголевского периода русской литературы. М., 1984. С. 36.

616

Являясь одной из форм коллективной памяти, культура, будучи сама подчинена законам времени, одновременно располагает механизмами, про-тивостоящими времени и его движению. (Здесь и далее, говоря о культуре, мы будем иметь в виду не весь объем этого сложного понятия, а его семиотический аспект.) Работающим оказывается не только последний вре-менной срез, но и вся толща культуры значительной глубины, причем по мере продвижения во времени в прошлом периодически вспыхивают очаги активности: тексты, разделенные столетиями, 'припоминаясь', становятся современными. Так, Гоголь, не колеблясь, ставил Вальтера Скотта и Гомера рядом, как двух наиболее важных для современности писателей.

В то же время внутреннее общение между различными этапами культуры возможно лишь потому, что, будучи памятью в целом, она пронизана част-ными структурами внутренней памяти. Если внешняя память культуры - это память о предшествующем опыте человечества, то внутренняя - память культуры о предшествующих ее состояниях. Именно на этом аспекте мы в дальнейшем остановимся в настоящей статье.

* * *

Всякое функционирование какой-либо коммуникативной системы подра-зумевает существование общей памяти коллектива. Без общей памяти невоз-можно иметь общий язык. Однако разные языки подразумевают разный ха-рактер памяти. При этом речь идет не только о различии ее синхронного объе-ма, но и о ее диахронной глубине. Можно сформулировать положение: чем сложнее язык, чем более он приспособлен для передачи и выработки более комплексной информации, тем большей глубиной должна обладать его память.

Глубинная память обеспечивается наличием языковых элементов, которые, во-первых, подвержены изменениям (полная неизменность делает память излишней), во-вторых, обладают способностью сохраняться в системе и в своей инвариантности, и в своей вариативности. В результате один и тот же элемент, пронизывая разные состояния системы, как бы связывает их между собой. Для этого он должен обладать относительной автономией, выделенностью из структурного контекста. В каждом синхронном контексте он функционирует как 'чужой', как механизм реконструкции предшествующего структурного контекста. Однако, если взять ряд структурных контекстов, то становится очевидной не только его стабильность, но и постоянное изменение под влиянием прочтения его теми или иными динамическими кодами.

Наиболее простым примером будут так называемые вечные образы куль-туры. Культурный комплекс, обозначаемый нами словами 'доктор Фауст', пройдя через ряд сменявших друг друга культурных эпох, сохраняет опреде-ленную инвариантность, постоянно реконструирующую в нашем сознании те культурные контексты, в которые он исторически включался. Для каждой отдельной эпохи он выглядит как цитата из другого времени. Одновременно, если поставить перед собой проблему: 'Фауст как сквозной образ разных эпох', то активизируется его инвариантность, которая лишь подчеркнет несовпадение Фауста немецких народных книг, Марло, Гёте и Т. Манна. С этой точки зрения, он будет обладать культурной активностью как орга-ническая часть синхронного культурного контекста.

617

По сути дела, таковы же законы функционирования любых значимых элементов - от лексики естественных языков до сложнейших художественных текстов. Функцию, благодаря которой значимый элемент может играть мне-моническую роль, мы определим как символическую и будем в дальнейшем называть символами все знаки, обладающие способностью концентрировать в себе, сохранять и реконструировать память о своих предшествующих контекстах. Такую роль фактически может сыграть любой текст, включая, например, имя еще живого человека (например, Гёте для европейской куль-туры десятых - двадцатых годов XIX в.), если он несет в настоящей эпохе какую-либо память о предшествующих и имя его приобрело символическое звучание. Отсюда культурная роль возраста: в эпохи, ориентированные на отрыв от памяти, период активного возраста 'молодеет' (ср. время Фран-цузской революции XVIII в. и наполеоновских войн, революционные эпохи вообще). О. Мандельштам приводит цитату из Баратынского: 'Еще мне далеко до патриарха' (у Баратынского: 'Еще как патриарх не древен я'). Характерна разница между прижизненной символизацией образа Л. Толстого и посмертным характером этого процесса для Достоевского.

С точки зрения степени концентрации культурной памяти, полезно вспом-нить слова В. Тэрнера о делении символов на простые и сложные. К простым символам Тэрнер относит наиболее архаические пространственно-геометри-ческие, звуковые, жестовые и прочие формы, а к сложным - комплексные культовые и культурные символы. При этом он отмечает, что первые обладают наиболее сложным и многоплановым содержанием, способным менять зна-чения в зависимости от контекста, в то время как вторые, как правило, имеют константную и одноплановую семантику. Таким образом, простые, по Тэрнеру, символы обладают гораздо большей смысловой емкостью (а с нашей точки зрения - большей вместимостью культурной памяти), чем сложные: 'Нет ничего необычного в том, что в сложных символических формах, например в статуях или святилищах, содержится простое значение, в то время как простые формы, например знаки, нарисованные белой или красной глиной (напомним, что Тэрнер работает на африканском материа-ле. - Ю. Л.), могут быть в высшей степени многозначными почти в любой ритуальной ситуации, в которой они используются. Простая формула, пред-ставляющая определенный цвет, очертания, текстуру или контраст, встречаю-щиеся обычно в чьем-либо опыте <...> может буквально или метафизически связать большой ряд явлений и понятий. В противоположность этому сложная форма - на уровне чувственного восприятия - уже проведена через мно-жество контрастов, и это сужает и ограничивает ее миссию. Вероятно, поэтому великие религиозные символические формы, такие, как крест, лотос, полу-месяц, ковчег и т. п., сравнительно просты, хотя их significata составляют целые теологические системы'¹.

Значение символа не есть нечто постоянное, и память культуры не следует представлять себе как некоторый склад, в который сложены сообщения, неизменные в своей сущности и всегда равнозначные сами себе. В этом

¹ Тэрнер В. Символ и ритуал. М., 1983. С. 39.

618

отношении, выражение 'хранить информацию' может своим метафоризмом вводить в заблуждение. Память не склад информации, а механизм ее регенерирования. В частности, хранящиеся в культуре символы, с одной стороны, несут в себе информацию о контекстах (resp, языках), с другой, для того, чтобы эта информация 'проснулась', символ должен быть помещен в какой-либо современный контекст, что неизбежно трансформирует его значение. Таким образом, реконструируемая информация всегда реализуется в контексте игры между языками прошлого и настоящего. Чем крепче связан символ с каким-либо одним языком в прошлом (например, в ситуации аллегории), тем меньше поле семантической игры и тем менее продуктивен он как глубинный генератор памяти. Наиболее простые символы могут связываться с различ-ными элементарными смыслоразличителями (цветовыми, звуковыми, геомет-рическими и др.), а более сложные, например принадлежащие к религиозной, государственной (ср. ордена), художественной и прочей символике, часто образуются из их комбинаций. Тесная связь символа и ритуала превращает в элементарный символ жест и позу, что закрепляется в скульптуре и графике. Проходя через века, эти символы переживают охарактеризованные выше трансформации. Любопытный пример из истории жеста находим у того же Тэрнера.

Рассказывая о гаданиях в центральной Африке, этнолог описывает про-цедуру, при которой в корзину гадальщика вкладываются различные фигурки. Гадание производится путем встряхивания корзины и оценки окончательно-го расположения фигурок. Тэрнер пишет: 'Вторая фигурка, которой мы займемся, называется Chamutang'a. Она изображает мужчину, сидящего съе-жившись, подперши подбородок руками и опираясь локтями на колени. Chamutang'a означает нерешительного, непостоянного человека <...> Chamu-tang'a означает также 'человек, от которого не знаешь, чего ожидать". Его реакции неестественны. Своенравный, он, по словам информантов, то раздает подарки, то скаредничает. Иногда он без всякой видимой причины неумеренно хохочет в обществе, а иногда не проронит ни слова. Никто не предугадает, когда он впадет в гнев, а когда не выкажет ни малейших признаков раздра-жения. Ндебу любят, когда поведение человека предсказуемо (стало быть, высоко ценят человека, соблюдающего обычай. - В. Т.). Они предпочитают открытость и постоянство и если чувствуют, что кто-то неискренен, то допускают, что такой человек, весьма вероятно, колдун. Здесь получает новое освещение идея о том, что скрываемое потенциально опасно и неблаго-приятно'¹.

Нетрудно, однако, заметить, что все основные жестовые элементы фи-гурки Chamutang'a из гадательного ритуала ндебу присущи и 'Мыслителю' Родена. Символика жеста подпирания подбородка настолько устойчива, что статуя Родена не нуждается в пояснениях. Это тем более примечательно, что в замысел скульптора входило изображение 'первого' мыслителя: ни лоб, ни пропорции фигуры не содержат признаков интеллектуального сте-реотипа - все значение передается только позой. Интересно при этом

¹ Тернер В. Символ и ритуал. С. 57-58.

619

вспомнить, что те же жестовые стереотипы, по описаниям, Гаррик исполь-зовал для создания 'гамлетовского типа' (с поправкой на стоячее положение фигуры, что делает сохранение основного жестового комплекса особенно заметным): 'В глубокой задумчивости он выходит из-за кулис, опираясь подбородком на правую руку, локоть которой поддерживается левой рукой, и смотрит в сторону и вниз, в землю. Затем, отнимая правую руку от подбородка и все еще продолжая, - если память мне не изменяет, - поддерживать ее левой рукой, он произносит слова 'Быть или не быть"' (из письма Г. X. Лихтенберга¹).

Если учесть, что игра Гаррика создала жестовой образ гамлетовского типа, продержавшийся на сценах Европы около ста лет, то смысл процити-рованного отрывка сделается особенно значительным.

Что же общего между Chamutang'a ндебу, Гамлетом и 'Мыслителем' Родена? Инвариантным значением будет: человек, находящийся в состоянии выбора. Но для ндебу состояние выбора означает отказ от обычая, утверж-денной веками роли. Такой отказ уже сам по себе оценивается отрицательно. Он связывается или с семантикой нарушений утвержденного порядка, то есть с колдовством (так как ндебу все незакономерное приписывают злона-меренному колдовству или положительному сверхестественному вмешатель-ству), или с такими отрицательными человеческими качествами, как двой-ственность и нерешительность. Отметим, что последние два и в европейских культурах будут связываться с интеллектуальным типом в антитезе дейст-венному.

Гамлет тоже находится в состоянии выбора пути, но выбор здесь при-равнивается акту сознания. А само сознание воспринимается как возможность и обязанность выбирать поступок.

Семантика 'выбирающего путь' меняется, в частности, у противостоящего ему члена оппозиции. В антитезе обычаю думающий противостоит тому, кто не думает (вариант: носитель индивидуального сознания - носителям созна-ния коллективного). В этом случае акцентироваться будут скептицизм, ра-ционализм, критицизм. В этой ситуации выбирающий путь выступает как разрушитель, опасный новатор. Однако возможно и другое противопостав-ление: он может выступать в антитезе уже выбравшему путь, как колеблю-щийся - решительному, размышляющий - действующему. В этом случае оппозицию составят не личность и традиция, а активная личность и личность пассивная. Здесь в размышляющем выделится значение нерешительности, колебания или даже двуличности. Таково будет известное противопоставление Тургеневым Гамлета Дон-Кихоту, в котором писатель усматривал вообще антитезу двух основных человеческих типов.

Анализ обнаруживает и способность символического жеста к далеко идущим трансформациям, и поразительную инвариантность его содержания. По сути, весь спектр значений уже потенциально скрыт в фигурке гадателя-ндебу.

¹ Хрестоматия по истории западноевропейского театра / Сост. и ред. С. Мокульского. М, 1955. Т. 2. С. 157.

620

Говоря о противопоставлении простых символов сложным, следует иметь в виду его относительность. 'Быть простым' или 'быть сложным' симво-лом - не материальное свойство структуры выражения, а функция, обра-зуемая отношением текста к потребителю и коду. Так, например, европейская (в первую очередь, французская) культура XVIII в. пронизана символическими образами римской античности. Пропущенные сквозь тексты Ролленя, Мон-тескье, сквозь пьесы трагиков и монологи актеров, детали римской истории и культуры становятся символами, то есть семантическими единицами куль-туры XVIII в. Метафорическое употребление римских имен (а в эпоху Рево-люции превращение этих метафор в имена собственные) станет символической формулой программы жизненного поведения той или иной личности. Бабеф принял имя Гракха, Радищев связал свою жизненную программу с Катоном Утическим, а Наполеон - с Юлием Цезарем. В этом случае речь должна идти о превращении исторических имен в культурные символы, принадле-жащие той эпохе, в контекст которой они в данном случае включены. В каждом конкретном случае мы имеем дело со сложным символом, ритуально предопределяющим именно данный жизненный путь. Однако все они в сумме символизируют 'нечто римское' - обширный, многозначный, но вполне реальный для культуры XVIII в. смысловой знак. В этом смысле вся римская эпоха в целом и любая ее отдельная деталь образуют в XVIII в. один простой символ, несмотря на многосложность его сферы выражения.

Обстоятельства усложняются еще и тем, что сквозь один символ может 'просвечивать' другой, память о котором, в этом случае, может иметь бессознательный характер, что не препятствует ей, в определенные истори-ческие моменты или в художественных текстах, актуализироваться и превра-щаться в осознанную связь культур.

Описание тираноборческого акта в произведениях Радищева неизменно сопровождается одной знаменательной деталью: убийство тирана - не ин-дивидуальный акт, а коллективное действо, участие в котором принимают все граждане, причем каждый лично совершает это, казалось бы, избыточное действие:

В крови мучителя венчанна Омыть свой стыд уж всяк спешит ¹.

В 'Путешествии из Петербурга в Москву' эта мысль высказана еще более определенно в связи с убийством крестьянами их мучителя-помещика и его сыновей (всему эпизоду придан характерный 'римский' колорит: сыновья 'асессора' совершают те же преступления, что и сыновья Тарквиния Гордого, весь эпизод крестьянского бунта проецируется на события, приведшие к рождению Римской республики): 'Они окружили всех четверых господ, и коротко сказать, убили их до смерти на том же месте. Толико ненавидели они их, что ни один не хотел миновать, чтобы не быть участником в сем убийстве'².

¹ Радищев А. Н. Полн. собр. соч.: В 3 т. М.; Л., 1938. Т. 1. С. 5.

² Там же. С. 274.

621

Многократность убийства тирана ('Умри! умри же ты сто крат!' в оде 'Вольность' Радищева) ясно ведет нас к описанию смерти Цезаря у Плутарха: 'Было установлено, что все заговорщики примут участие в убийстве и как бы вкусят жертвенной крови. Поэтому и Брут нанес Цезарю удар в пах <...> Цезарь, как сообщают, получил двадцать три раны'¹. Текст этот, конечно, был известен любому писателю XVIII в. 'Юлий Цезарь' Шекспира (русский перевод Карамзина вышел в 1787 г.) и 'Смерть Цезаря' Вольтера поддер-живали ощущение его актуальности. Истолкование тираноубийства как ри-туального жертвоприношения во имя свободы и одновременно евхаристичес-кого действия становится символическим кодом, определяющим важнейшие моменты политического мышления людей XVIII - начала XIX в. С этим представлением связана, с одной стороны, процедура поименного и персо-нального голосования в Конвенте вотума казни Людовику XVI. Перед лицом Франции и истории депутаты Конвента совершали публичный ритуал личной причастности к смерти короля. С другой стороны, именно этой связью понятий объясняется отождествление в поэзии Пушкина кишиневского пе-риода тираноубийства и причастия, кровавой евхаристии ('как бы вкусят жертвенной крови', по словам Плутарха):

Вот эвхаристия другая...

...мы счастьем насладимся

Кровавой чашей причастимся -

И я скажу: Христос воскрес (II, 1, 179).

Таким образом, сквозь политические понятия XVIII в. просвечивает 'рим-ская' символика, превращающая эмпирические поступки в культурный текст, а сквозь нее - древнейшая символика жертвоприношения. Привнесение хрис-тианской символики в этот архаический образ, хранящий память о таких глубинах сознания, о которых XVIII век и не помышлял, приобрело акту-альность в эпоху романтической революционности, когда под жертвенным агнцем стал пониматься не тиран, а тот, кто осмелился обречь себя на гибель в борьбе с ним (известно восклицание декабриста А. Одоевского в момент выхода на площадь: 'Умрем, братцы, ах, как славно умрем!').

Прошлые состояния культуры постоянно забрасывают в ее будущее свои обломки: тексты, фрагменты, отдельные имена и памятники. Каждый из этих элементов имеет свой объем 'памяти', каждый из контекстов, в который он включается, актуализирует некоторую степень его глубины. Конечно, это не единственный аспект 'памяти культуры'.

Другой стороной вопроса должно бы стать рассмотрение кодов культуры, специально ориентированных на реконструкцию прошлого и сохранение осознания коллективом непрерывности своего бытия.

Но это составляет предмет специальной работы.

1986

¹ Плутарх. Сравнительные жизнеописания: В 3 т. М., 1963. Т. 2. С. 490.

622

Технический прогресс как культурологическая проблема

Резкие изменения в системе научных и технических представлений общества происходят в истории человеческой культуры часто. Однако наступают мо-менты, когда эти перемены получают столь всеохватывающий характер, что следствием их становится полная перемена всего образа жизни людей и всех их культурных представлений. Такие периоды принято называть научно-тех-ническими революциями. В начале 1960-х гг. Т. Кун в нашумевшей тогда книге 'Структура научных революций' писал: 'Рассматривая результаты прошлых исследований с позиций современной историографии, историк науки может поддаться искушению и сказать, что, когда парадигмы меняются, вместе с ними меняется сам мир'. 'Конечно, - заключает он, - все не так: <...> вне стен лаборатории повседневная жизнь идет своим чередом'¹. Прошло всего двад-цать лет, и в настоящее время вряд ли кто-нибудь подпишется под этим бла-годушным утверждением. Конечно, имеют место постоянные изменения в науке и технике, которые дают лишь медленное накопление материалов для взрывов, эхо которых отдается далеко за стенами лабораторий и научных кабинетов. Можно ли сказать, что после изобретения бумаги, пороха или при научном освоении электричества жизнь 'вне стен лабораторий' продолжала идти 'своим чередом'. Но и эти, мощные по своим последствиям, перемены - лишь промежуточные этапы, если обратиться к таким великим эпохам, как 'неоли-тическая революция', изобретение письменности, изобретение книгопечата-ния² и переживаемая нами сейчас научно-техническая революция.

Происходящие в эти периоды изменения имели настолько всепроникающий характер, что буквально нельзя назвать ни одной стороны человеческой истории, которой бы они глубочайшим образом не коснулись. Более того, происходившие в эти периоды перемены существенно затрагивали жизнь нашей планеты как части космоса и, следовательно, по своим результатам далеко выходили за стены лабораторий.

Изучение последствий этих великих революций в настоящее время при-обретает не только академический характер. Стремление 'заглянуть в буду-щее' вообще свойственно человеку. Особенно острый характер оно приоб-ретает в кризисные эпохи. Следует при этом учитывать, что дальнодействующие исторические прогнозы до сих пор оказывались малонадежными. Причина здесь кроется, видимо, с одной стороны, в том, что историческое развитие человечества, как особого рода структура, включает в себя меха-низмы купирования избыточности. В противном случае длящийся многие

¹ Кун Т. Структура научных революций. М., 1977. С. 151.

² Как ни велики последствия этих изобретений, мы пользуемся ими лишь как знаками для обозначения целых эпох (эпохи возникновения исторического общества и эпохи пере-хода от антично-средневекового мира к периоду новой истории; последнюю обычно на-зывают Ренессансом). Выделение книгопечатания имеет несколько условный характер.

623

тысячелетия исторический путь человечества давно уже в информационном отношении стал бы избыточным и полностью предсказуемым, что фатали-стически исключало бы любую активность. Во-вторых, сам сложный характер законов исторической причинности исключает возможность однозначных предсказаний и вынуждает осторожнее строить футурологические модели как спектр альтернатив. Эти обстоятельства заставляют особенно внимательно приглядываться к аналогичным событиям в прошлом. В этих случаях мы можем изучать последствия как данную нам реальность.

Рассмотрение последствий великих кризисных эпох, когда под влиянием рез-ких революционных изменений в научно-технической сфере полностью менялся сам человек и окружающий его мир, прежде всего приводит к выводу, что с каждым разом пространственные границы таких изменений делались все более глобальными, а хронологические пределы прогрессивно сокращались (то есть сами изменения получали все более стремительный характер). Это означает, что для психологии рядового участника событий переживание перемен как катас-трофы прогрессивно обостряется. Если заранее оговорить схематичность выво-дов, которая обусловлена самим характером предельного обобщения при заве-домой неполноте сведений, то прежде всего придется отметить революционные изменения в области передачи и хранения информации. Резкое расширение ин-формационных возможностей непосредственно отражалось в сфере организации общественного труда, а расширение памяти - в учете его результатов.

Ближайшие последствия обнаруживают повторяемость: получив в свои руки новые мощные средства, общество на первых порах стремится исполь-зовать их для старых целей, расширяя свои возможности количественно. Так, например, дописьменные цивилизации не могли организовывать сложного управленческого аппарата и поэтому вынуждены были ограничивать свои строительные замыслы¹. Появление письменности (разумеется, в контексте

¹ Последнее утверждение справедливо лишь в самом общем виде и требует оговорок. Нельзя полагать, что дописьменные цивилизации не имели достаточно сложных форм памяти. Большое развитие мнемотехники отразилось в хранении огромных эпических текстов. А существование коллективной памяти, хранимой с помощью ритуалов и об-рядов и выделения специального института 'хранителей памяти', подтверждается многочисленными данными. Так, например, доинкские цивилизации перуанских плос-когорий создали ирригационные системы и постройки, строительство которых требовало значительной организации. Между тем цивилизации эти, вероятно, были беспись-менными. Опорными пунктами общественной памяти, видимо, были используемые как мнемонические знаки урочища и небесные светила. Появление письменности, по-види-мому, отменило и предало забвению развитую культуру устной памяти. В диалоге Пла-тона 'Федр' изобретатель письменности Тевт говорит египетскому царю: 'Эта наука, царь, сделала египтян более мудрыми и памятными'. Но царь отвечает: 'В души на-учившимся им [письменам] они вселят забывчивость, так как лишат упражнений память: припоминать станут, доверяясь письму, по посторонним внешним знакам'. 'Стало быть ты нашел средство не для памяти, а для припоминания' (Платон. Избранные диа-логи. М., 1965. С. 248-249). Отношение к циклическому перемещению звезд как ин-струкции для сельскохозяйственных работ широко распространено у бесписьменных народов. Выражение 'звездная книга' (Баратынский) не было для них метафорой. По-дробнее см.: Лотман Ю. М. Несколько мыслей о типологии культуры // Языки куль-туры и проблемы переводимости. М., 1987. С. 3-11.

624

других социальных и научно-технических перемен) сделало осуществимыми грандиозные предприятия по строительству храмов, пирамид и других не-утилитарных сооружений, что наложило на общество чудовищно непроизво-дительные расходы. Одновременно усовершенствовался аппарат управления, но при этом он получил импульс к саморазрастанию, превосходящему пределы общественно необходимого. Устная память имела ограниченный объем и строго устанавливала, что необходимо хранить. Необязательное забывалось. Письменность позволила хранить ненужное и бесконечно расширять объем запоминаемого. Раскопки на территории древнесирийского города Эбла (около двух тысяч лет до н. э.) обнаружили огромные дворцовые архивы клинописных табличек. Извлеченная и обработанная часть, в основном, связана с управлением хозяйством и находится в явной диспропорции с относительно скромными размерами реального производства Эблы. Это был крупный хозяйственный и торговый центр своего времени, и обменно-производительная деятельность его, по тем временам, была значительной. Но архив его огромен и по нашим временам.

Однако развитие архаических бюрократий было лишь ближайшим пос-ледствием изобретения письменности. Более глубоким, внесшим коренные изменения в самый тип культуры, явилось другое, прямо противоположное последствие: появление письменности открыло эру индивидуального творче-ства. До тех пор сохранялось лишь то, что проходило цензуру коллективной памяти и включалось в традицию. Возможность записывать открыла двери перед индивидуальным творчеством, резко изменила статус отдельной лич-ности. С этого момента цивилизация связывается с идеями личности и индивидуального творчества. Традиции отводится консервирующая функция, а личность становится дрожжами истории, ее динамическим началом. Изо-бретение делается повседневным фактом, а скорость исторического процесса резко возрастает.

Определенный параллелизм явлений наблюдаем мы и при изобретении книгопечатания и всем научно-техническом сдвиге эпохи Ренессанса. Спон-танный экономический процесс приводит в Западной Европе к складыванию раннебуржуазных отношений. А развитие техники связи, усовершенствование мореходства, строительство дорог превращают иррегулярные торговые связи в устойчивые национальные рынки. Однако нельзя считать случайным то, что и границы рынков, и границы государств как политических единиц отчетливо тяготеют к границам языков и что именно единство языка ока-зывается одним из существеннейших критериев при переходе от пестроты политических границ средневековья к той стабилизации европейских гра-ниц, которая, через все отклонения, пробивается сквозь войны нового вре-мени. Именно век печати стал временем, когда местный диалект, с одной стороны, и сакральный язык (латынь, церковнославянский язык, классический арабский), границы которого были не политическими или национальными, а конфессиональными, с другой, сменились национальным литературным языком.

Исчислить все последствия ренессансной перемены не является задачей данной статьи.

625

Ренессанс воспринимался людьми, переживавшими эту эпоху, прежде всего как время расширения (им казалось - безграничное) всех возможнос-тей. Невозможное, неосуществимое и запретное сделалось возможным, осу-ществимым и разрешенным. Путешествие Улисса в XXVI песне Дантова 'Ада' - это еще дерзкая, героическая и греховная мечта. Переплыв Ат-лантический океан, он разбивается о скалы Чистилища. Но Кортес в тра-гедии Лопе де Веги - уже совсем другой герой. 'Я Кортес <...> своими блистательными победами я дал Испании пальмы триумфа, а королю без-граничные земли'. Расширение возможностей, прежде всего, воспринималось как их количественное увеличение: усовершенствование конструкций ко-раблей сделало возможным дальние плавания. Открывались неизвестные земли - мир расширялся. Усовершенствование техники бронзового литья породило не только скульптурные шедевры Донателло, Челлини и Леонардо да Винчи, но и усовершенствованную артиллерию, а изобретение около 1480 г. гранулированного пороха и производство ядер стандартного веса и формы изменило характер военных действий. Значение этих изобретений далеко выходило за границы их непосредственных - военных или техни-ческих - целей. Пушкин любил высказывание Ривароля: 'Печатный ста-нок - артиллерия мысли'. Не случайно 'Сцены из рыцарских времен' - драму, посвященную краху средневековья, - он думал закончить символи-ческой сценой торжества пороха и книгопечатания над латами и замками рыцарей.

Книгопечатание расширяло сферу науки, а усовершенствование техники гравирования, изобретение офорта, приписываемое Дюреру и превращенное Рембрандтом в равноправное высокое искусство, соединило понятия 'рису-нок' и 'тираж'. Уникальность и массовость противоречиво сочетались в культуре Ренессанса.

Атмосфера быстрого прогресса науки, техники, культуры порождала психологию оптимистической веры во всевластие человеческого гения, пре-клонение перед гениальностью человека, мощью его натуры и безгранич-ностью его возможностей. Героиня пьесы Шекспира 'Буря' Миранда, вос-питанная на необитаемом острове и не видавшая никого, кроме старика-отца, при виде выброшенных на землю бурей моряков (среди которых были старики и молодые, добродетельные и убийцы) восклицает: 'Как род люд-ской красив!'¹ Обожествление творческих сил человека имело, однако, про-тивоположную сторону: природа стала рассматриваться или как сырой ма-териал, или в качестве неприятельской территории, которую предстоит за-воевать и переделать. Фрэнсис Бэкон в утопии 'Новая Атлантида' рисует идеальное общество, управляемое Соломоновым Домом - советом мудре-цов, своеобразной Академией наук. 'Отец' (глава) этого Дома говорит: 'Целью нашего общества является познание причин и скрытых сил всех вещей; и расширение власти человека над природою, покуда все не станет для него возможным'². Усилия ученых направлены на изменение естествен-

¹ Шекспир У. Полн. собр. соч.: В 8 т. М., 1960. Т. 8. С. 205.

² Бэкон Ф. Новая Атлантида. Опыты и наставления нравственные и политические. М., 1954. С. 33.

626

ного порядка природы: 'С помощью науки мы достигаем того, что они [деревья] становятся много пышней, чем были от природы'. Совершаются опыты, 'дабы знать, что можно проделать над телом человека'. 'С помощью науки делаем мы некоторые виды животных крупней, чем положено их природе, или, напротив, превращаем в карликов, задерживая их рост; делаем их плодовитее, чем свойственно им от природы, или, напротив, бесплодны-ми'. 'И это получается у нас не случайно, ибо мы знаем заранее, из каких веществ и соединений какое создание зародится'¹. Это стремление изгнать из мира случайность характерно. Его надеются осуществить с помощью автоматов, к конструированию которых Ренессанс проявляет особенную склонность. Распространение часов, изобретение спиральной пружины 'в 1459 (?) году было поистине революционным, поскольку позволило кон-струировать портативные комнатные часы, а вскоре и карманные, кото-рые давали каждому то, что прежде было невозможно, - постоянно изме-рять время'². Чувство времени вошло в сознание человека и в идеологию эпохи.

Воплощением такого владыки над природными силами, изгнавшего слу-чайность из своего мира, сделал Шекспир своего Просперо ('Буря'), Желание победить и Природу, и Случайность будило у ренессансного интеллектуала интерес к астрологии, а образ великого ученого часто сливался с великим магом. Просперо изгнал Случай, он знает будущее: 'Случилось все, как я предначертал', но он же замечает:

Исчислил я, что для меня сегодня

Созвездия стоят благоприятно³.

Не случайно в народном сознании воплощением ренессансной идеи тор-жества над природой стал продавший душу дьяволу доктор Фауст⁴. Но на гравюре Рембрандта он предстает пытливым ученым, покорителем тайн природы. У Марло Фауст продает душу дьяволу, мечтая осуществить ги-гантские проекты: соединить Европу и Африку, перекинуть мост через океан. Но инженеры Ренессанса и в реальности осуществляли проекты, заставлявшие смотреть на них как на магов. Между 1391 и 1398 гг. был прорыт канал, соединивший Эльбу с Лауенбургом и открывший судоходство из бассейна Балтийского моря в Северное, прорываются тоннели в Альпах, отводятся реки. В 1455 г. в Болонье Аристотель Фиораванти передвинул на 18 метров колокольню весом более чем 400 тонн, а в 1475-1479 гг. он же, руководя постройкой Успенского собора в Москве, применил подъемные машины для поднятия строительных материалов. В механических фантазиях Леонардо да Винчи так же, как и в изданной в 1588 г. в Париже итальянцем Рамелли инженерной энциклопедии Ренессанса 'Разнообразные искусственные меха-

¹ Бэкон Ф. Новая Атлантида. С. 36.

² Delumeau J. La civilisation de la Renaissance. Paris, 1984. P. 176.

³ Шекспир У. Полн. собр. соч. Т. 8. С. 131, 141.

⁴ См.: Жирмунский В. М. История легенды о Фаусте // Легенда о докторе Фаусте / Подгот. В. М. Жирмунского. М., 1978; Аникст А. Гете и Фауст. М., 1983.

627

низмы', реальные машины и реализуемые проекты мешаются с грандиозными химерами техники.

Эпоха Ренессанса заложила основы всей последующей европейской ци-вилизации. На ее основе создалась культура гуманизма, идея ценности че-ловеческой личности, возникло замечательное искусство. Одновременно по-лучили импульс идеи национальности, средневековое вселенство сменилось идеями национальных языков и национальных культур, стали складываться национальные государства с централизованным аппаратом управления. Усо-вершенствовались не только технические машины, но и государственные. Техника управления - от бухгалтерской отчетности до машины власти - также пережила революционный переворот. Печать, строительство дорог, усовершенствование сухопутных и морских средств связи совершенно изме-нили коммуникационную психологию человека.

И все же эта светлая картина существенно меняет свои краски, когда мы в нее ближе всматриваемся. Ренессанс создал свой миф прогресса, который был воспринят Просвещением и надолго определил концепции ученых. Со-гласно этому мифу, все темное, фанатическое и кровавое было наследием средних веков. Именно они виновны и в инквизиции, и в расовых пресле-дованиях XV-XVI вв., и в процессах ведьм, и в кровавых религиозных войнах. Они породили увлечения магией, астрологией, алхимией и другими 'тайными науками'. Светлое же и гуманное Возрождение выступило борцом с этими чудовищами и передало эстафету Разума рационалистам и просве-тителям XVII-XVIII вв.

Тем не менее ряд фактов противоречит этой модели. Прежде всего, обратим внимание на то, что технический прогресс (он, в первую очередь, был прогрессом военной техники; слово 'инженер', впервые, видимо, употребленное в конце XVI в. С. де Ко, открывшим двигательную силу пара, тогда означало: изобретатель военных машин) сразу же начал вызывать не только восхищение, но и ужас. Особенно это относилось к артиллерии, в которой видели дьявольскую выдумку. Великий историк Воз-рождения Франческо Гвишардини называл ее исчадием ада. Ариосто видел в ней гибель благородного военного искусства и мечтал о возврате к 'обычному' оружию.

Гуманисты Ренессанса проклинали ту же технику, которую сами созда-вали. Особенно пугала ее 'беспринципность', способность служить любой стороне: Магомет II не взял бы в 1453 г. Константинополь, если бы вен-герские инженеры не снабдили его артиллерией. Однако еще больше вол-новало гуманистов Возрождения другое обстоятельство: развитие науки, техники, всех областей знания не уменьшало, а увеличивало иррациональную непредсказуемость жизни в целом (отсюда страсть Ренессанса мечтать о рационализированных утопиях). Вместо того, чтобы изгнать из мира Слу-чайность, научно-техническая революция создавала новую действитель-ность, в которой, для человека той поры, царствовала непредсказуемость. Один из величайших умов Возрождения, Никколо Макиавелли, отвергнув и астрологию, и божественное вмешательство, свел судьбу человека к борьбе случая и воли. Великие люди 'не обязаны судьбе ничем другим, кроме представившегося случая'. 'Случай привел этих людей к успеху, а высо-

628

кая доблесть позволила им постигнуть все значение случая'. И в другом месте: 'Судьба - женщина, и если хочешь владеть ею, надо ее бить и толкать'¹. Это умение 'повелевать случаем' Макиавелли именует 'высокой доблестью' (virtù), употребляя слово, происходящее от латинского virtus и обозначающее мужество, доблесть и добродетель, для обозначения торжества над судьбой, даже добытого ценой удачного злодейства.

Ренессанс - это не только эпоха 'титанов Возрождения', не только свод жизнеописаний Леонардо да Винчи, Микеланджело, Дюрера или Эразма Роттердамского. Это новая эпоха в человеческих отношениях, строе мыслей и быта. В средние века не ценили детство и опасались женщин, железо ценилось почти наравне с драгоценными металлами, книга была уделом монастыря. Возрождение принесло гуманистические идеи воспитания, а в семейном быту - культ ребенка. Женщина была провозглашена благород-нейшим созданием Господа, стала предметом поклонения художников и поэтов и была допущена в круг эрудитов. Народная книга и дешевая гравюра проникли в быт среднего горожанина. Железные изделия: ножницы, ножи, вилки, замки и запоры, стальные детали карет и конской упряжи - вошли в повседневный быт. По дорогам Европы скакали кареты, а часы и огнестрельное оружие сделались обычными спутниками путешественника. Мо-ряки получили усовершенствованные навигационные приборы.

Но как чувствовал себя человек в этом быстро меняющемся мире?

Область традиции и авторитета, церковной и родительской власти вы-нуждена была отступать. Новая жизнь требовала инициативных, раскован-ных и решительных людей. Нужны были таланты, и они росли как из-под земли. 'Новый человек' Ренессанса - а именно он, прежде всего, попадает в поле зрения историка - чувствовал себя победителем. Лозунгом его стало 'не пропустить случай'. Даже повелевающий духами маг Просперо говорит:

...если упущу я этот случай, То счастье вновь меня не посетит².

Но эта философия удачи питала также дух авантюризма и аморализма. Макиавелли мог со спокойным удовлетворением описывать, как Цезарь Борджиа, соединив жестокость с предательством и коварством, добился по-литического успеха, разом перебив своих врагов, но для народного читателя ренессансный тиран представал в образе Дракулы - героя немецкой 'на-родной книги' 'Об одном великом изверге', выдержавшей в конце XV в. в Германии девять изданий (два на нижненемецком языке). Эта 'брошюра много читалась, и притом преимущественно такими кругами, в которых не собирают библиотек'³. В зеркале 'народной книги' ренессансный человек предстал в двух лицах: Фауста и Дракулы.

¹Макиавелли Н. Соч. М.; Л., 1934. Т. I. С. 233, 324.

²Шекспир У. Полн. собр. соч. Т. 8. С. 131.

³Повесть о Дракуле. М.; Л., 1964. С. 188.

629

Быстрая - на памяти двух-трех поколений, то есть в исторически ничтожный срок - перемена всей жизни, социальных, моральных, религи-озных ее устоев и ценностных представлений рождала в массе населения чувство неуверенности, потери ориентировки, вызывала эмоции страха и ощущение приближающейся опасности. Только этим можно объяснить ин-тересный для исследователя массовой психологии и все еще до конца не объясненный феномен истерического страха, который охватил Западную Европу с конца XV до середины XVII в. Характерно, что такие проявления этого страха, как процессы ведьм, не признавая различий между католиче-скими и протестантскими землями, останавливаются на границах классиче-ского Ренессанса: Русь XVI-XVIII вв. не знала этого психоза (отдельные случаи, имевшие место на Украине, явно связаны с ренессансно-барочным духом западного влияния и лишь подтверждают это наблюдение)¹. Период этот наполнен бурными социальными движениями. Но если историка идео-логии будет интересовать реальное классовое содержание этих движений, то исследователь исторической динамики массовой психологии не пройдет мимо психологических форм, в которые отливаются идеи времени. Нельзя забывать, что идеи реализуются и получают конкретный смысл не на стра-ницах научных комментированных изданий исторических документов, а в контексте психологической атмосферы эпохи. В атмосфере Ренессанса на-дежда и страх, бесшабашная удаль одних и чувство потери почвы под ногами у других тесно переплетались. Это и была атмосфера научно-техни-ческого переворота.

Страх был вызван потерей жизненной ориентации. Но те, кто его испы-тывали, не понимали этого. Они искали конкретных виновников, хотели найти того, кто испортил жизнь. Страх жаждал воплотиться.

Прежде всего, возникла наукобоязнь, страх перед ученым, который ри-совался массовому сознанию в образе злокозненного колдуна-мага, из-за спины которого выглядывает дьявол.

Для такого отношения к науке, кроме распространившегося в массе населения чувства неуверенности, были и объективные основания. Наука Ренессанса тяготела к эзотеризму: 'Дом Соломона' в 'Новой Атлантиде' Ф. Бэкона - тайное сообщество: 'На наших совещаниях мы решаем, какие из наших изобретений и открытий должны быть обнародованы, а какие нет. И все мы даем клятвенное обязательство хранить в тайне те, которые решено не обнародовать'². Зеркальное письмо Леонардо, его любовь к записям в форме ребусов вписываются в ту же тенденцию облекать науку тайной. Для обывателя XV-XVI вв. наука не имела того признака, который стал для науки Просвещения одной из основных ее черт: проверяемости результатов, ясности и наглядности методов. Сама разносторонность ученых Возрождения связывалась с 'тысячеискусником' дьяволом - источником всех знаний. Цезарий Гейсербахский в своих 'Диалогах о чудесах' расска-

¹ См.: Лотман Ю. М. Об 'Оде, выбранной из Иова' Ломоносова // Лотман Ю. М. О поэтах и поэзии. СПб., 1996 (Ред.); Kovacs Z. Die Hexen in Russland // Acta Ethnographica Academiae Hungaricae. 1973. Bd 22. S. 53-86.

² Бэкон Ф. Новая Атлантида. С. 42.

630

зывал, со слов одного аббата, о том, что тот в молодости был студентом в Париже. 'Будучи туп умом и слаб памятью, так что ему донельзя трудно было что-либо понять или запомнить, он был для всех посмешищем и всеми почитался за идиота'. Однажды во время болезни к нему явился сатана и предложил 'знание всех наук', но студент выдержал искушение¹. Повести Цезария создавались в XIII в., но и в эпоху Возрождения рядовому обы-вателю был ближе благочестивый 'идиот' (грецизм 'идиот' означал в средние века 'мирянин', 'неуч', 'лицо, не владеющее латынью'), чем за-ключивший союз с дьяволом ученый.

Другим источником опасности обыватель, выбитый из привычных норм жизни, полагал религиозные и национальные меньшинства. Церковь всегда преследовала еретиков, но в интересующее нас время ненависть к ним делается чертой массовой психологии. В условиях расшатывания быта тот, кто говорит, одевается, думает или молится иначе, чем все, вызывает страх. В Западной Европе вспыхивают расовые преследования.

Однако все страхи времени сливаются в третьем - страхе перед колдов-ством. Прогресс науки и техники, светский 'языческий' характер культуры поколебали веру в Бога. Во многих областях жизни он стал просто ненужным. Макиавелли и Боден создают совершенно светские теории государства, в которых Божеству не оставлено никакого места, Коперник и Галилей прак-тически вытесняют Бога из космоса. Ни религиозные, ни моральные сооб-ражения не останавливают папу Александра Борджиа, когда он в 1495 г. вступает в сделку с турецким султаном Баязетом II и за 300 тысяч дукатов отравляет его брата и соперника, а своего гостя Дзема.

Гуманисты теснили Бога, чтобы очистить место для человека. Но в сознании массового обывателя это место занял сатана. XVI-XVII века ис-торики называют 'золотым веком сатаны', 'взрывом дьяволизма'. Пик панических настроений приходится на 1575-1625 гг. (это было время, когда Бэкон создал 'Трактат о ценности и успехах наук' и 'Новый Органон', Боден - 'Республику', когда работали Джордано Бруно, Коперник, Шекс-пир, Сервантес, Рембрандт...). Вера в мощь дьявола делается навязчивой идеей. В 'Комментарии на 'Послание к Галатам"' Лютер писал: 'Телом и добром своим мы порабощены дьяволу... в мире, в котором дьявол князь и бог. Хлеб, что мы едим, питье, что мы пьем, одежда, которой мы одеваемся, более того - воздух, которым мы дышим, и все, что принадлежит до нашей плотской жизни, - его царство'. Страх перед дьяволом, становящийся как бы воплощением и образом трагической ситуации, в которой оказался че-ловек XVI в., сопровождает волну трактатов о сатане, ведьмах и их злокоз-ненных деяниях². Волна эта заливает и просвещенных гуманистов. Тот самый Боден, которого глубокий знаток эпохи Л. Пинский назвал 'вольнодумцем и даже атеистом, автором антихристианской 'Гептапломерос", подпольной

¹ Цит. по: Сперанский Н. Ведьмы и ведовство. М., 1906. С. 98.

² См.: Delumeau J. La Peur en Occident XIV^e-XVIII^e siècles: Une cité assiégée. Paris, 1978; 2-е éd. 1980; Roskoff G. Geschichte des Teufels. Leipzig, 1869. I-II; Janssen J. Geschichte des deutschen Volkes. Freiburg, 1883-1894. VII (l, 27), VIII; Osborn М. Die Teufelliteratur des XVI Jahrhund. // Acta Germanica. Berlin, 1893. Bd 3. 3.

631

'библии для неверующих" ближайших веков', явился автором трактата 'Демономания', в котором теоретически обосновывал необходимость жечь ведьм на кострах¹.

Средневековая церковь на Западе всегда преследовала ведьм, и историки, подчеркивающие ответственность римской курии, справедливо отмечают печальную роль, которую сыграла в этом деле булла Иннокентия VII 'Summis desiderantes' (5. XII 1484) и пресловутый 'Молот ведьм' доминиканцев Шпренгера и Инститориса (1487). Однако еще Г. Роскоф² указал, что пос-ледние за пять лет своей изуверской деятельности сожгли сорок восемь человек, а в конце XVI - начале XVII в. в многочисленных городках Германии сжигали по воскресеньям до пятидесяти 'ведьм' зараз. Современ-ники отмечали, что в ряде мест женщин не осталось вообще, отчего резко сократилось народонаселение. Пандемия страха охватила пространство от Швеции и Шотландии до Италии и от Венгрии на востоке до Испании на западе. Под флагом борьбы с дьяволом проводилось массовое истребление населения в Мексике³. Причем охваченные паническим страхом средние слои населения были широко втянуты в охоту за ведьмами. Делюмо справедливо заметил, что 'все далекое, новое и меняющееся вызывало страх'. Но тот же исследователь, анализируя волну доносов, возникавших в атмосфере страха и подозрительности, пишет: 'В эпидемии демономании, опустошившей Европу в XVI и XVII в., на первый план выступают отношения вражды между ближними соседями: между соседними деревнями, соперничающими кланами или внутри поселений'⁴. Ухудшение экономического положения порождало имущественные тяжбы, зависть и злоба подсказывали обвинения в колдовстве, страх и подозрительность создавали атмосферу, при которой донос автоматически превращался в приговор, а каждый новый костер, с одной стороны, увеличивал атмосферу страха, а с другой, способствовал искушению быстро обогатиться за счет очередной жертвы. Переплетение мотивов создавало 'логику лавины'. Но если тысячи костров коптили небо Европы, то одновременно происходил процесс перераспределения богатств и смены лиц у власти, так как обвинение, от которого не было защиты, могло упасть на любого⁵.

¹ Пинский Л. Реализм эпохи Возрождения. М., 1961. С. 109. Ср. горестное недоумение ученого-позитивиста XIX в. по поводу 'Демономании': 'Абсурд, фанатизм, смешно, отвратительно - вот что надо бы писать на полях каждой страницы этой прискорбной книги' (Bandrillart Н. J. Bodin et son temps. Paris, 1853. P. 189).

² Цит. по: Сперанский Н. Ведьмы и ведовство. М., 1906. С. 98.

³ См.: Todorov Tsv. La conquête de l'Amérique: La question de l'autre. Éd. du Seuil, 1982 (рассматривается вопрос столкновения культур). Обширную литературу вопроса см.: Chaunu P. Conquête et Exploitation de nouveaux mondes, XVI^e s. Paris, 1969.

⁴ Delumeau J. La Peur en Occident, 1978. P. 49, 51. Связь между внутрисемейными рас-прями и обвинением в ведовстве подчеркивают этнологи, изучающие проблемы ведьм в Африке. Они же отмечают, что резкое вторжение западной цивилизации в традици-онные африканские общества привело к обострению проблемы и вспышкам 'демоно-мании'. См.: Macfarline A. Wittchraft in Tudor and Stuart England: A regional a com-parative study. New York, 1970. P. 167 et etc.

⁵ См.: Naudé G. Apologie pour tous les grand personnages qui ont été faussement soup-çonnés de magie, 1625.

632

Атмосфера страха привела к упрощению судебной процедуры и отмене всех традиционных и действовавших в средние века норм защиты интересов обвиняемого. Практически были отменены ограничения на пытки. Вырванное самообвинение считалось доказательством вины. Ученые юристы, такие, как знаменитый саксонский законник Карпцов, обосновывали научными данны-ми неприменимость к процессам ведьм обычной судебной процедуры. А из-вестный гуманист Жан Боден писал: 'Ни одна ведьма из миллиона не была бы обвинена и наказана, если бы к ней применялась обычная судебная процедура: подозрения являются достаточным оправданием для пытки, ибо слухи никогда не возникают на пустом месте'. Гарантий безопасности лишались не только подсудимые, но и их адвокаты. Когда ученик Эразма Иоанн Вир в ученом трактате попытался доказать, что ведьмы - это душевно больные женщины, заслуживающие жалости, а не казни, Боден обвинил его самого в причастности к колдовству. Архиепископ Трирский Иоганн фон Шенебург, проявив особенное рвение в преследованиях протес-тантов, евреев и ведьм, сжег на костре и ректора университета, обвинив его в потворстве последним. Епископ Бамбергский Иоганн Георг II по той же причине сжег канцлера, пять бургомистров и многих чиновников этого города¹. В этих условиях следует оценить мужество тех редких защитников, которые, как Агриппа Неттесгеймский, пытались выиграть процессы 'ведьм'².

Основными жертвами охоты за ведьмами сделались женщины. Этому были достаточные причины. В обстановке психозов массового страха в самых разных исторических ситуациях можно наблюдать черты повторяющейся 'мифологии опасности'. Возникает представление о заговоре некоторой тайно сплоченной группы, направленной 'против всех'. Особенную тревогу вызы-вает то, что члены группы, узнавая друг друга по тайным знакам, сами остаются неопознаваемыми. Выявление их дается не юридическими уликами, а 'чувством' судьи и обвинителя. В I в. н. э. Марк Минуций Феликс, христианин, собрал уличные слухи о христианах и опроверг их в диалоге 'Октавий'. Здесь мы встречаем: 'Они узнают друг друга по тайным знакам, благодаря чему вступают в тесные связи будучи едва знакомыми. Разврат составляет часть их религии. В общении они именуют друг друга братьями и сестрами, но лишь для того, чтобы из этих священных имен сделать прикрытие для блуда и кровосмесительства'³. Представление о чужой сплоченности на фоне собственной дезориентированности вызывает чувство угрозы.

Женщины в средние века - не количественно, а социально и культурно - были на положении меньшинства. Уже это заставляло смотреть на них в новых условиях с подозрением. Однако эпоха Возрождения не прошла даром для психологии европейской женщины - она занимала в жизни все более

¹ Trevor-Roper Н. R. Religion, the Reformation and Social change, and other essays. Lon-don; Melbourn etc., 1967. P. 150-152.

² Брюсов В. Оклеветанный ученый // Агриппа Неттесгеймский. М., 1913. С. 13; Nauert Ch. Agrippa and the crisis of Renaissance. Urbana, 1965.

³ Marcus Minutius Félix. Octavius seu Idolorum Vanitate. Lipsiae, 1689. P. 35-36.

633

активную позицию. Она была в гораздо большей мере 'новым человеком', чем средний мужчина, по крайней мере, сделала больше шагов вперед. Для дезориентированной массы женщина, если она проявляла сколь-либо необычное поведение, становилась воплощением наступившего 'царства са-таны'.

Для того, чтобы прояснить смысл неслыханной эпидемии преследования женщин, надо установить, кто именно из их числа подвергался наиболь-шей опасности быть зачисленными в ведьмы. Специально исследовавший (на английском материале) этот вопрос А. Макфарлен приходит к выводу, что ни один из экономических факторов не может объяснить преследований ведьм¹. Делюмо, отмечая, что большой процент жертв охоты за ведьмами составляли старухи, связывает это с ренессансным культом красоты и нена-вистью к физическому безобразию². На основании многочисленных данных можно прийти к выводу, что, наряду со старухами, подобной опасности подвергаются молодые девушки и девочки с самого раннего возраста, 'чужие', больные, самые красивые и самые безобразные женщины. Среди помет в списках казненных в 1629 г. в Вюрцберге, например, встречаем: 'самая красивая женщина Вюрцберга' или женщина, которая одевалась 'слишком шикарно'. Был сожжен городской голова Баунах, о котором замечено: 'Самый толстый человек в Вюрцберге'. Были сожжены и лучший музыкант, и слепая девочка, и самые бедные, и самые богатые³. Отчетливо выступает страх перед крайностями, дестабилизирующими нарушениями средней нормы.

Развитие техники не ослабляло атмосферы страха, а парадоксальным образом его стимулировало. Так, исследователи отмечают роль книгопеча-тания в эпидемии дьяволизма. Именно благодаря печатному станку создался 'бум' литературы о ведьмах в масштабах, совершенно невозможных в средние века. Пресловутый 'Молот ведьм' был многократно переиздаваем в XVI в., и тираж этого кодекса инквизиции достиг 50 000 (то есть книга, предназначавшаяся для внутреннего употребления в кругу преследователей, сделалась народным чтением), тридцатитрехтомный 'Театр дьяволов' - энциклопедия дьяволомании - достиг тиражей в 231 600 экземпляров. Ог-ромными тиражами расходились наполненные страхом дьявола сочинения Лютера и Кальвина. 'О демономании магов' Бодена выдержало между 1578 и 1604 гг. пять (!) изданий в латинском оригинале и было переведено на французский, немецкий и другие языки. Невозможно учесть тиражи ярма-рочных 'народных' книг типа книг о Фаусте или Дракуле. Анализ мате-риалов процессов свидетельствует, что многие женщины, обвиняемые в колдовстве, в своих показаниях обнаруживают явное знакомство с печатной литературой этого рода, и это формирует их самообвинения. Можно с уверенностью сказать, что в разделенном на изолированные мирки средне-

¹ Macfarline A. Wittchraft in Tudor and Stuart England: A regional a comparative study. New York, 1970. P. 98-100.

² Delumeau J. La civilisation de la Renaissance. P. 426-427.

³ Roskoff G. Geschichte des Teufels. S. 339-341; ср. также: Soltan's Geschichte der Hexenprozesse / Neu bearbeitet von Dr. Н. Heppe. Stuttgart, 1880. Bd I. S. 298; Janssen VIII, 528.

634

вековом обществе эпидемия страха перед ведьмами не получила бы такого панконтинентального распространения.

Характерно, что, когда во второй половине XVII - начале XVIII в. произошла относительная стабилизация: установился новый тип экономиче-ских отношений, жизнь приобрела черты стабильности и атмосфера страха рассеялась, - произошло исключительно быстрое изменение психологиче-ского климата. Одна из особенностей поведения людей в атмосфере страха состоит в коренном изменении характера их логики. Поэтому, когда такая атмосфера рассеивается, то, что вчера еще представлялось возможным и естественным, делается невозможным и непонятным. Именно этим объясня-ется, с одной стороны, характерная для эпохи Просвещения психология 'пробуждения'. Человек XVIII в. чувствовал себя как пробудившимся от глубокого и тяжкого сна (ср. гравюру Гойи 'Сон разума'). Потеря психо-логической связи со вчерашним днем приводила к стремлению хронологически от него оторваться, отнести его в далекое прошлое. Так, культурный миф Просвещения относил религиозные войны и процессы ведьм в глубь отда-ленного средневековья, что было с доверием воспринято наукой позитивист-ского XIX столетия.

Исследуя социопсихологию принадлежащих различным эпохам коллекти-вов, охваченных страхом¹, историк обнаруживает самовоспроизводимость определенных форм общественного менталитета. Так, Мишель Вовель, ана-лизируя массовые настроения эпохи Великой французской революции, за-ключает, что ими 'руководил миф о заговоре, очень пластичный и одинаково пригодный для любых целей. Это мог быть аристократический заговор или - с началом войны - заговор иностранный, объединяющий, как говорили, 'пособников Питта и Кобурга", - этот ярлык одинаково подходил и к жирондистам, и к дантонистам, и к эбертистам, пока наконец буржуазная республика Директории не выдвинула идею анархистского заговора. Речь шла о бабувистах - сторонниках 'аграрного закона" и уравнения имуществ. Террорист, человек с кинжалом, заменил тогда в пропагандистских символах аристократа прежних лет'². Тот же автор приводит яркий пример отражения в массовом сознании крестьянского движения за таксацию зерна, которое имело место в земледельческих районах между Луарой и Сеной: 'Власти были постоянно озабочены возможностью контрреволюционного заговора,

¹ В этой связи историков начинает интересовать психология и структура такого по-нятия, как ''толпа'. См.: Рюде Д. Народные низы в истории. 1730-1848. М., 1984; очень интересная работа: Вовель М. К истории общественного сознания эпохи Великой французской революции // Французский ежегодник. 1983. М., 1985.

² Вовель М. К истории общественного сознания эпохи Великой французской рево-люции. С. 137. Это мифологическое возвращение к 'кинжалу' как политическому сим-волу оказало обратное влияние на практику заговорщиков. Ср. убийство К. Зандом, А. Коцебу и Лувелем герцога Беррийского или проект цареубийства, выдвинутый М. Луниным в 1816 г. Между тем появившийся еще в 1544 г. на поле боя пистолет 'быстро завоевал успех и со второй половины XVI века сделался преимущественным орудием политических убийств' (Delumeau J. La civilisation de la Renaissance. P. 187). 'Возвращение' к кинжалу понижало эффективность, но подчеркивало символическую функцию акта.

635

поэтому нередко утверждалось, что во главе крестьян, стремящихся такси-ровать рыночные цены на зерно, стояли священники. Если же все-таки движение невозможно было объяснить подобным образом, почему бы не объявить его делом рук 'анархистов"?! И вот появилась нелепая выдумка, будто в волнениях участвовал какой-то несуществующий брат Марата, или что тут исподтишка орудует Филипп Эгалите, этот хитрый и пронырливый кузен короля, в то же время депутат Конвента <...> Но и сторонники народных таксации со своей стороны также имели схему объяснения событий. В противовес образу анархиста они выдвигали фигуру скупщика, чьи амбары они обыскивали'¹.

Не лишено интереса, что облик 'заговора' наделяется повторяющимися на протяжении веков чертами, которые сами по себе, видимо, воспроизводят глубоко архаичные модели тайных культов. Так, Тит Ливии в XXXIX книге своих 'Декад' описал следствие по делу о тайных вакханалиях в Риме (гл. VIII-XVIII). Прежде всего, выделяется, что сборища протекали ночью, в полной темноте и глубокой тайне. Главную роль в них играли женщины и 'женообразные' мужчины (гл. XV). Собравшись в темноте и опьянив себя вином, участники таинства (по версии их обличителя, консула Постумия) предавались беспорядочным и извращенным половым общениям и приносили кровавые жертвы, убивая тех, кто пытался уклониться от участия в оргиях, поскольку, 'по мнению посвященных, ничто не было преступлением, но высшим проявлением их религии' (nihil nefast ducere, hanc summam inter eos religionem esse, p. XIII).

Любопытно отметить, что описанная Титом Ливнем картина почти текс-туально повторяется во враждебных слухах о собраниях ранних христиан, донесенных 'Октавием' Марка Минуция Феликса. Тит Ливии и Минуций Феликс почти в одних выражениях описывают ночные сборища, разврат, совершаемый в полной тьме (в обоих случаях подчеркивается отвращение от света), кровавые расправы с ренегатами, способность узнавать друг друга по тайным знакам. Минуций добавляет ритуальное убийство ребенка и жертвенное использование его крови. По Титу Ливию, вакхические мистерии распространяются, 'как заразная болезнь', по Минуцию, христиане - 'как сорная трава'.

Схема эта будет потом многократно повторяться в самых различных исторических контекстах. Она отчетливо выступает при описаниях шабаша на процессах ведьм (и Тит Ливии, и Минуций Феликс подчеркивают доми-нирующую роль женщин и представителей подозрительных национальных меньшинств).

Таким образом, мы можем наметить парадоксальную связь событий: быстрый, взрывообразный прогресс в области науки и техники перепахивает весь строй обыденной жизни и меняет не только социальную, но и психо-логическую структуру эпохи. Это влечет за собой разнообразные последствия, которые порождают типовые, исторически повторяющиеся конфликты. Во-первых, расширяются возможности организации форм общественной жизни,

¹ Вовель М. К истории общественного сознания эпохи Великой французской рево-люции. С. 137.

636

памяти и учета, возможности прогнозирования результатов, во-вторых, воз-можности индивидуальной творческой деятельности. Тенденции эти потен-циально конфликтны и в конечных проявлениях могут породить, с одной стороны, стагнацию, с другой - дестабилизацию. В-третьих, бурные воз-можности творчества и быстрота смены привычных форм жизни дезориен-тируют массы населения. Привычное перестает быть эффективным, что порождает массовые ситуации стресса и страха и реанимирует глубоко ар-хаические модели сознания. На фоне научного прогресса может происхо-дить психологический регресс, приводящий в потенциальных своих возмож-ностях к неконтролируемым последствиям. Наука увеличивает предсказуе-мость событий, но реальная жизнь может демонстрировать совершенно не-предсказуемое.

Катастрофические последствия не были бы вызваны, однако, если бы речь шла только о техническом прогрессе: изучение показывает, что великие научно-технические революции неизменно переплетаются с семиотическими революциями, решительно меняющими всю систему социокультурной семи-отики. Прежде всего, следует отметить, что окружающий человека вещест-венный мир, наполняющий его культурное пространство, имеет не только практическую, но и семиотическую функцию. Резкая перемена в мире вещей меняет отношение к привычным нормам семиотического освоения мира. Так, Тютчев, проехав в 1847 г. через Европу по железной дороге, отметил изме-нение в своем чувстве пространства: если прежде города были промежутками между полями, то теперь поля - краткие промежутки между почти непре-рывными городами. 'Города подают друг другу руку', - писал он.

Артиллерия, техника передвижения, дороги, мореходство коренным об-разом меняли веками сложившиеся представления о пространстве. Если в живописи реальность строилась как иллюзия, а близкое и плоское полотно имитировало даль и глубину, то пушечное ядро делало далекое близким, а регулярность путешествий превращала странное в обыденное и иллюзорное - в реальное. Но человек, который переживал в картине увеличение простран-ства, в путешествии - его сокращение, был един. В результате язык про-странственного моделирования терял для него абсолютность, он становился в зависимость от прагматики жанра, от той или иной сферы моделирования.

Новые вещи, вещи вне традиции обладают повышенной символичностью. А семиотика вещей порождает мифологию вещей. Так, с одной стороны, рождалась мифология золота, роскоши, великолепия, которая сливалась с мифом о человеке-искуснике, умельце, творце, богоподобном создателе (уверял же Бенвенуто Челлини, что над его головой - сияние, которое он может показывать достойным того). А по контрасту возникал народный миф о Золоте-дьяволе и о дьявольской природе всего, созданного творческими руками. Ненависть к искусству, сливаясь с ненавистью к богатству, стано-вилась основой целого пласта народной мифологии.

Однако в наибольшей мере семиотическая революция проявилась в об-ласти языковой и коммуникативной. Не случайно вехами великих научно-технических переворотов являются рубежи коммуникативной техники: пись-менность, печать, эпоха телевизоров, магнитофонов и ЭВМ. Каждый из этих периодов отмечен не просто изменением коммуникативной техники, но и

637

коренной переменой в статусе языка, его места в обществе, престижа. Природа референции и прагматики речи для каждого из периодов претерпевает глу-бокие изменения.

Средние века знали безусловно авторитетное Слово, произнесенное на сакральном языке и божественное по своей природе. В отличие от слова в бытовом говорении, оно могло быть только истинным и было полностью изъято из-под власти человеческого произвола. Оно допускало толкования для слушающего, поскольку он был несовершенен, но исключало двусмыс-ленность для говорящего (Бога и тех, через кого он говорил). Фактически оно имело смысл, но не имело прагматики. Прагматика могла возникать лишь в устах человека, излагающего божественное Слово. По мере прибли-жения к смыслу ее надо было снимать.

Слово Ренессанса сделалось человеческим. Оно обросло сложной рефе-ренцией. Сделалось очевидно, что слово может получать разные значения в зависимости от намерений. Слово сделалось лукавым, как политика, инди-видуально-значимым. Его сцепления с жизнью часто подчинялись закону сокрытия, а не обнаружения смысла.

Средневековое слово могло быть непонятно (мирянин, простец, 'идиот' мог не понимать по-латыни), но непонимающий знал, что неизвестное ему значение незыблемо. Сама невозможность бытовой речи на сакральном языке делала референциальные отношения предельно стабильными. Слово не могло быть предметом игры.

Ренессансное слово национализировалось, слилось с народной и бытовой речью. Оно сделалось понятным, но одновременно понятность эта стала ускользать в релятивности прагматики говорящих, разнообразии жанров говорения и неупорядоченности системы референций в живой речи. В средние века латинское Слово и народное слово были разделены. И соответственно разделялись аристотелевская логика и логика бытовой жизни, идеальная и бытовая нормы поведения. Понятия добра и истины лежали вне реальной жизни и были поэтому незыблемы.

Ренессанс реабилитировал слово на народном, языке. Слово с большой буквы, единственное Слово, слово, наделенное высшим авторитетом и про-зрачной референцией, заменено было обычным народным словом. Оно де-мократизировалось, но утратило авторитетность и надежность, потеряло доверие. Слово сделалось лукавым. Слушающий боялся обмана и подозревал его. Бытовая речь несла бытовую логику, которая из низких сфер жизни подымается до ранга мудрости века. Сомнительность клятв, введение адресата в заблуждение, скрытие прагматики своей речи, усложнение отношений между речью и реальностью порождает совершенно другое отношение к слову. Дж. Серл определил акт референции 'как отношение между намерением говорящего и узнаванием этого намерения адресатом'¹. Но бытовая речь

¹ Арутюнова Н. Д. Лингвистические проблемы референции // Новое в зарубежной лингвистике. М., 1982. Вып. 13: Логика и лингвистика (проблемы референции). С. 14; ср.: Searle J. R. Référence as a speech act // Searle J. R. Speech An Essay in the Philosophy of Language. London: Cambridge Univ. Press, 1969. Ch. 4. Русский перевод см. в указан-ном выше издании.

638

может не только раскрывать, но и скрывать эти намерения. В пошатнувшемся мире масса, теряющая веру в слово, поставленная в условия, когда оно заведомо оказывается ложью, начинает связывать слово не с Богом, а с дьяволом.

Параллельно идет усовершенствование иллюзионистской живописи, сме-нившей икону. Просвечивание абсолюта сквозь зримые формы уступает место псевдореальности, на самом деле насквозь условной. Как в кинематографе XX в., жизнеподобие усиливало иллюзорность. Даже бытовые предметы, становясь художественными изделиями и втягиваясь в сферу искусства, теряли грубую достоверность вещи и приобретали лукавую двусмысленность семи-отического существования. На это народное сознание отвечало, с одной стороны, культом косноязычия, а с другой, - стремлением вернуться к 'простому' и авторитетному библейскому слову. Эта жажда авторитетного слова проходит и через ереси, и через реформационные учения. Одновременно и гуманисты проявляют тягу к возвращению к классическим формам латы-ни - мертвого языка, писание на котором как бы снимало болезненное недоверие к слову. Авторитет апостолов или Цицерона - конечный результат был один.

Одновременно в охваченном паникой сознании людей, утративших веру в незыблемые основы вчерашнего дня, желание укротить и 'догматизировать' слово оборачивалось широким распространением демагогии. Запрет сомне-ваться в слове приводил к тому, что, например, на процессах ведьм обвинение уже было и приговором. Сомневаться в сказанном слове - означало перейти на сторону дьявола. После того, как был сделан донос и сформулировано обвинение, следствие имело лишь одну цель - добиться, чтобы сам подсу-димый своим словом подтвердил слово обвинителей. Сплетня или слух ос-вобождались от вопроса: кто, зачем, с какой целью их произнес? Они были вне сомнений. К этому присоединяется новый авторитет - печатное слово. Интересно наблюдать, как в эпоху преследования ведьм печать не рассеивает слухи, а сливается с ними. Это можно сопоставить с тем, как в XX в. массовая культура коммерческого кино и телевидения не рассеивает, а культивирует мифы массового сознания.

Каждый резкий перелом в человеческой истории выпускает на волю новые силы. Парадокс состоит в том, что движение вперед может сти-мулировать регенерацию весьма архаических культурных моделей и моде-лей сознания, порождать и научные блага, и эпидемии массового страха. Осознание этого и изучение действующих при этом социокультурных, пси-хологических и семиотических механизмов становится не только научной задачей.

1988

639

Культура как субъект и сама-себе объект

Предлагаемое читателю краткое изложение некоторых исследовательских принципов не следует рассматривать как претендующее на философское значение. Автор весьма далек от претензий такого рода. Это лишь попытка обобщить опыт исследований конкретных фактов из истории культуры. Вместе с тем автором двигала неудовлетворенность тем, как отражаются в истории литературы и культуры некоторые привычные теоретические категории.

Классические работы по истории отдельных культур, созданные в XIX в., опирались на мышление, выработанное под влиянием идей Гегеля и Дарвина. Прежде всего, культура полагалась как некий, вне исследователя лежащий, объект. Объект этот находится в состоянии развития, которое есть законо-мерная, прогрессивно направленная эволюция. Исследователь находится вне этого объекта. Познание мыслится как обнаружение скрытых в объекте (культуре) закономерностей (структур). Исследователь, вооруженный логикой, находится в позиции истинности. Если говорится о 'субъективном факто-ре', то при этом подразумеваются отклонения от истины под влиянием вненаучных воздействий: пристрастий, неосведомленности или прямой не-добросовестности.

Однако по мере того как предметом исследования все более становился сам процесс исследования, усложнялся взгляд на позицию исследователя и актуализировалась традиция, в конечной перспективе восходящая к Канту. Предметом анализа становится механизм анализа, знание о знании. Интерес смещается с вопроса о том, как дух воплощается в тексте, на то, как текст воспринимается аудиторией. На этой основе развиваются различные направ-ления герменевтики. В крайних своих проявлениях такая методика переносит все внимание на субъекта культуры. История культуры предстает в облике эволюции ее интерпретаций - современной ей аудиторией, с одной стороны, последующими поколениями, включая и традицию научной интерпретации, с другой. В первом случае интерпретация происходит в рамках синхронии данной культуры и как бы составляет ее часть, во втором она вынесена в диахронию и испытывает все трудности перевода с одного языка на другой. Если в первом случае акцент ставится на объекте (тексте), а во втором на субъекте (интерпретаторе), то сама классическая дихотомия субъект-объект актуальна в обоих.

Классическая модель коммуникации, разработанная Р. О. Якобсоном, казалось бы, примиряет эти два подхода, вводя биполярную структуру цир-куляции сообщения: адресанта и адресата. Им соответствуют два типа ис-следований: анализ генерирования текста - грамматика говорящего; анализ интерпретаций - грамматика слушающего. Соответственно и в мире худо-жественных текстов выделились области генеративной и интерпретирующей эстетик. Так, выдвинутая русскими формалистами мысль о тексте как зам-кнутом и самодостаточном мире была дополнена представлением о вне текста

640

лежащих кодирующих или декодирующих устройствах. Соответственно ис-следователь последовательно перемещался то на 'внутреннюю', то на 'внеш-нюю' по отношению к тексту позицию. Развитие 'эстетики восприятия', значительные успехи которой достигнуты в работах 'констанцской школы'¹, подчеркнуло односторонность как 'объективного', так и 'субъективного' подходов и значительно продвинуло нас в понимании механизмов работы текста. Однако выделение субъективного и объективного аспектов от этого было еще более подчеркнуто и абсолютизировано. Между тем полезные на определенном этапе как эвристические принципы, аспекты эти в реальной работе текста (на всех уровнях, включая и культуру как целостный текст) обладают столь высокой способностью взаимоперехода, что иногда оказы-вается полезным вообще отказаться от этих - фундаментальных для фило-софии - понятий. Поэтому можно было бы обратить внимание на то, что понятия объективного и субъективного, с одной стороны, выступают как универсальные инструменты описания всякой культуры как феномена в любых ее проявлениях, а с другой, сами являются порождением определенной (ев-ропейской) культурной традиции в определенный момент ее развития. На неприменимость этих категорий к индийскому культурному сознанию, в частности, неоднократно указывал А. М. Пятигорский. Если же оставаться внутри европейской культурной традиции, то можно было бы заметить, что, кроме уже упомянутых нами великих основоположников нового европейского мышления - Гегеля и Канта, - возможно, полезно было бы вспомнить о третьем имени - Лейбница, идеи которого, как кажется, могут вновь обрести научную актуальность.

Фундаментальным вопросом семиотики культуры является проблема смыс-лопорождения. Смыслопорождением мы будем называть способность как культуры в целом, так и отдельных ее частей выдавать 'на выходе' нетри-виально новые тексты. Новыми текстами мы будем называть тексты, возни-кающие в результате необратимых (в смысле И. Пригожина) процессов, то есть тексты, в определенной мере непредсказуемые. Смыслопорождение про-исходит на всех структурных уровнях культуры. Процесс этот подразумевает поступление извне в систему некоторых текстов и специфическую, непред-сказуемую их трансформацию во время движения между входом и выходом системы. Системы этого рода - от минимальных семиотических единиц до глобальных, типа 'культура как себе-достаточный универсум', - обладают, при всем различии их материальной природы, структурным изоморфизмом. Это, с одной стороны, позволяет построить их минимальную модель, а с другой - окажется чрезвычайно существенным при анализе процесса смыс-лопорождения.

Инвариантная модель смыслопорождающей единицы подразумевает, прежде всего, ее определенную ограниченность, самодостаточность, наличие границы между нею и вне ее лежащим семиотическим пространством. Это позволяет определить смыслопорождающие структуры как своего рода семи-отические монады, функционирующие на всех уровнях семиотического уни-

¹ Обобщающий обзор см.: Warning R. Reseptionsästhetik. München, 1988.

641

версума. Такими монадами являются как культура в целом, так и каждый, заключенный в нее достаточно сложный текст, включая и отдельную чело-веческую личность, рассматриваемую как текст. Отмеченная 'отдельность' (в определенных пределах) такой монады подразумевает не только наличие границы и имманентную структуру, но и 'вход' и 'выход'. При этом, поскольку такая монада обладает не материальным, а семиотико-информационным бытием, 'употребление' ею какого-либо поступающего на вход текста не приводит к его не только физическому, но и информационному уничтожению: подвергаясь в процессе 'употребления' трансформации, в ходе которой на выходе появляется новый текст, исходный текст одновременно сохраняется в своем первоначальном виде и может вступать в новые отно-шения со своей собственной трансформацией. Так, когда кошка съедает мышь, последняя в ходе подобного употребления перестает существовать как физически реальная биологическая структура; когда техническое изобретение 'съедается' новым изобретением, оно подвергается информационному унич-тожению, хотя и сохраняет свое физическое бытие; когда в ходе художест-венной эволюции создается принципиально новый текст, он ни физически, ни семиотически не уничтожает предшествующего, хотя последний может временно деактуализироваться. В этом смысле само понятие эволюции при-менительно к таким сложным семиотическим явлениям, как искусство, может использоваться лишь с такой трансформацией его смысла, что, вероятно, лучше всего вообще от него воздержаться.

Другой особенностью работы этой структуры является ее способность самой поступать на собственный вход и, следовательно, трансформировать самое себя, поскольку со своей точки зрения она выступает как текст среди текстов и, следовательно, является для себя нормальной семиотической 'пищей'. Из этого вытекает, что способность к самоописанию (саморефлек-сии) и переводу самой себя на метауровень заложена в природе монады.

Монада любого уровня является, таким образом, элементарной единицей смыслообразования и одновременно ей присуща достаточно сложная имма-нентная структура. Минимальная ее организация включает бинарную систему, состоящую (минимально) из двух семиотических механизмов (языков), нахо-дящихся в отношении взаимной непереводимости и одновременно подобных друг другу, поскольку каждый своими средствами моделирует одну и ту же внесемиотическую реальность¹. Таким образом, извне поступающий текст сразу получает минимально две взаимно непереводимые семиотические про-екции. Минимальная структура включает в себя и третий элемент: блок условных эквивалентностей, метафорогенное устройство, позволяющее осу-ществлять операцию перевода в ситуации непереводимости. В результате таких 'переводов' текст подвергается необратимой трансформации. Проис-ходит акт генерирования нового текста.

¹ Так, например, проекция одной и той же реальности в пространство каждодневной речи или поэзии, поэзии или живописи, правого или левого полушарий головного мозга человека будет давать непереводимые, но подобные отображения, построенные по типу метафоры.

642

Однако ни один семиотический механизм не может функционировать как изолированная, погруженная в вакуум система. Неизбежным условием его работы является погруженность в семиосферу - семиотическое пространст-во¹. Каждая семиотическая монада, именно в силу своей отдельности и семиотической самобытности, может вступать в конвергентные отношения с другой (другими) монадой (монадами), образуя на более высоком уровне биполярное единство. Однако из двух соседствующих, не связанных друг с другом элементов они превращаются в органическое единство более высокого уровня, только если входят в одно и то же структурное объединение высшего порядка. Так, например, 'предрасположенными' к этому оказываются струк-туры, обладающие антонимическими языками (например, зеркальные струк-туры, противоположные по принципу 'правое - левое') и на более высоком уровне описываемые одним и тем же метаязыком; вообще, структуры, будучи просто 'отдельными' до их столкновения, могут в дальнейшем рассматри-ваться как обладающие тем или иным видом симметрии. Так, например, два независимых и взаимно несвязанных племени в случае завоевания одного другим могут образовывать социальную структуру с симметрично-асиммет-ричной организацией, типа иерархии. Любопытен противоположный пример: несмотря на трехсотлетнее владычество монголов на Руси, единой социальной структуры не возникло и многочисленные контакты на военном и государ-ственном уровнях, которые не могли протекать без определенных форм общения, не создали общего семиотического механизма. Причину этого можно усмотреть не только в несовместимости городской и степной культур, но и в другом интересном моменте: татары были веротерпимы и не преследовали православия на Руси. Это образовывало несовместимость с православной русской культурой, в которой церковь играла исключительно важную орга-низующую роль. Если бы татары были гонителями христиан, они были бы более 'понятны' и вписывались бы как 'тираны' в агиографическое сознание. В этом случае они могли бы образовать с Русью двуединство, подобное двуединству языческого Рима и христианской его общины (поведение хрис-тианина-мученика и римского чиновника взаимно отчуждено и может ка-заться, с противоположной точки зрения, 'варварским', 'непросвещенным', 'фанатическим', 'тиранским', 'сатанинским', но оба они могут быть описаны в системе некоего единого метаязыка; религиозный индифферентизм и про-свещенный государственный прагматизм монголов, позволявшие их культуре вступать в семиотические отношения с китайской, делали ее несовместимой с русской). Было бы весьма заманчиво описать различные семиотические системы с точки зрения их предрасположенности-непредрасположенности к взаимным конвергенциям.

Как только две монады вступают в связь, образуя единый семиотический механизм, они из взаимной нейтральности переходят в состояние взаимной дополнительности, структурной антонимии и начинают культивировать соб-ственную специфику и взаимную контрастность. Акцентирование симметрии и асимметрии - две стороны единого процесса, начиная от складывающихся

¹ Подробнее о понятии семиосферы см. статью 'О семиосфере' в кн.: Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Таллинн, 1992. Т. 1.

643

в процессе эволюции половой симметрии-асимметрии и симметрии-асиммет-рии функций больших полушарий головного мозга человека (в более глубоких структурных пластах можно было бы указать на левое и правое вращение в структуре материи) до закономерности складывания сложных семиотических единств. Возникновение, к примеру, культурных ареалов, с одной стороны, связано с тем, что различные культуры, входя в более сложные единства, создают механизмы межкультурного общения, усиливают черты взаимного единства. Однако, с другой стороны, их взаимная заинтересованность друг в друге питается именно непереводимой специфичностью каждого, - без-различно, идет ли речь о 'таинственном Востоке' ('Запад есть Запад - Восток есть Восток'), 'загадочной славянской' (или германской) душе, 'не-понятной женской натуре', 'негритюде' или каких-либо других утверждениях специфики культур. Во-первых, они никогда не возникают в изолированных культурах. Изолированная культура не имеет специфики и не проявляет к этому вопросу никакого интереса. Для нее 'мужчина' и 'человек нашего племени' - синонимы, и противостоит он богу, мертвецу, бесу, зверю (иног-да - женщине), но не сосуществует с иной национально-культурной специ-фикой. Во-вторых, национально-культурная специфика прежде всего прояв-ляется в глазах иностранца. Не случайно первые грамматики языков пишутся иностранцами или для них, то же относится и к наиболее ранним описаниям обычаев. На этой стадии описывающий представляет себе себя как носителя метаязыка описания и, следовательно, не имеющего специфики, но воплоща-ющего собой нейтральную норму. В-третьих, когда культура, которая до тех пор была только объектом описания, выходит на уровень самоописания, она, как правило, принимает внешнюю точку зрения на себя и описывает себя как исключительную и специфическую. Так, культурное самосознание русских славянофилов было в значительной мере определено их принадлежностью к немецкой историософической традиции, в первую очередь шеллингианской, а книга г-жи де Сталь 'О Германии' не только закодировала немецкую культуру как романтическую для всей Европы, но и в значительной мере определила характер ее самокодирования. Наконец, в-четвертых, встает во-прос о специфике тех культур, которые, претендуя на роль носителей нормы для любой культуры, считали себя лишенными специфики. Специфика 'вос-точного человека' заставляет Киплинга конструировать 'специфику запад-ного', а этнологические описания 'экзотических' народов закономерно при-водят к мысли об изучении собственного современного общества методами антропологии и этнографии.

Способность одной и той же монады входить в качестве субструктуры в различные монады более высоких уровней и, следовательно, оставаясь целым, быть частью различных других целостностей и в этом отношении быть не тождественной самой себе, с неизбежностью подразумевает сложный полиглотизм ее внутренней структуры.

Определенная таким образом, семиотическая монада выступает в качестве отдельности, все время углубляющей свою замкнутость в границах некоего индивидуального семиотического пространства, и одновременно как дробь, которая в своем тяготении сделаться целым вступает во все новые и новые

644

соединения. В тенденции каждая монада, к какому бы уровню она ни относилась, является и целым и частью.

Мы говорили, что монада является генератором новых, то есть не по-строенных по автоматически действующим алгоритмам, сообщений. В других работах нам приходилось уже отмечать ее способность хранить предшест-вующую информацию, то есть память. К этому следует добавить, что внутри семиосферы происходит постоянный обмен информацией, перемещение текс-тов. Это обеспечивается структурным изоморфизмом монад, включением их в метаязыковые общности, общностью границ, внутри которых устанавли-вается некий единый уровень семиозиса. Наличие всех этих свойств позволяет определять семиотическую монаду как интеллектуальную единицу, носитель-ницу Разума. Человек не только мыслит, но и находится внутри мыслящего пространства, так же как носитель речи всегда погружен в некое языковое пространство. Интеллектуальная емкость семиосферы определяется тем, что она предстает перед нами как пересечение, совмещение, инкорпорированное вложение друг в друга огромного числа монад, из которых каждая способна к смыслопорождающим операциям. Это огромный организм организмов. Господствующий в нем закон изоморфизма частей и целого и частей между собой можно себе представить, вспомнив библейский образ подобия Человека Богу - низшей единицы, представленной миллионами индивидуальных ва-риантов высшей и единственной сущности.

Практически бесконечная вариативность монад дает основание для того, чтобы определять их как семиотические личности. Для этого есть еще одно серьезное основание. Человеческой личности присуще не только индивиду-альное сознание, но и индивидуальное поведение. Это означает, что в каждой ситуации, в которой возможен более чем один-единственный выход, человек осуществляет выбор поведения. Истоки этого положения более глубоки, чем, может быть, принято думать. И. Пригожин, исследуя необратимые процессы в физике и химии, пришел к выводам, имеющим, как представляется, обще-теоретический смысл для всех интересующихся динамическими процессами. Пригожин различает процессы, протекающие в равновесных и неравновесных ситуациях. Первые протекают плавно, подчиняются законам причинности и дают обратимые (симметрические) траектории, позволяющие предсказывать по пройденной части непройденную. Особенностью неравновесных ситуаций является то, что на динамической траектории появляются, в терминологии Пригожина, точки бифуркации, то есть точки, в которых дальнейшее движение с равной вероятностью может протекать в двух (или нескольких) направле-ниях, и предсказать, в каком оно действительно потечет, не представляется возможным. В этих условиях резко повышается роль случайности, побочного фактора, который может повлиять на будущее течение процесса. Введение случайного фактора в механизм причинности представляет огромную заслугу И. Пригожина¹. Оно деавтоматизирует картину мира.

¹ См.: Prigozin J. L'ordre par fluctuation et le sistème social. Paris, 1976; Prigozin J., Stengers J. Dialog mit der Natur: Neue Wege naturwissenschaftlichen Denkens. München; Zürich, 1981.

645

Поскольку большинство процессов, протекающих в человеческом обще-стве, могут быть охарактеризованы как необратимые, совершающиеся в остро неравновесных ситуациях, именно они особенно интересуют историка куль-туры. Однако здесь мы сталкиваемся с интересными отличиями: вмешатель-ство в динамический процесс интеллекта решительно меняет характер дина-мики. Если выбор в точке бифуркации определяется случайностью, то оче-видно, что чем сложнее по внутренней организации находящийся в состоянии развития объект (и, следовательно, чем больше он, как текст, включает в себя 'случайного'), тем непредсказуемее будет его поведение в точке бифур-кации.

Наиболее сложным объектом, который мы можем себе представить, будет объект, обладающий интеллектуальной способностью. В этом случае пове-дение его в точке бифуркации приобретает характер сознательного выбора. В наличии в природе случайности заложена потенциальная возможность интеллекта. Однако структура, поднявшаяся до интеллектуального уровня, трансформирует случайность в свободу. При этом возникают наиболее слож-ные отношения причинности: между причиной и следствием оказывается снимающий их автоматизм акт интеллектуального выбора. Из этого вытекает, во-первых, что интеллектуальный акт является результатом развития асим-метрических необратимых процессов и неизбежно связан со структурной асимметрией, и, во-вторых, что он включает в себя усложненный момент случайности (фактически последнее лишь перефразировка известной связи непредсказуемости и информации).

Сохраняя определенную осторожность, можно утвердить параллель между семиотическими монадами и понятием личности, поскольку и им присуща в определенной мере автономность поведения. Это, в частности, приводит к тому, что длительный процесс истории культуры не влечет за собой повыше-ния его предсказуемости. Монада, которая как часть подчиняется строгим законам детерминации, как целое, как 'личность' обладает возможностью выбора и определенным запасом непредсказуемости, автономии от целого, от своего семиотического контекста. А поскольку семиосфера насквозь про-низана 'семиотическими личностями' различных уровней, она предстает перед нами как особое устройство, одновременно являющееся организованной иерархией структур и огромным числом свободно плавающих в этом про-странстве замкнутых семиотических миров ('личностей', текстов). Чем слож-нее организована монада, тем автономнее ее поведение, тем более непред-сказуемости она вносит в систему в целом. Такая организация обладает огромной информационной емкостью и фактически неограниченными воз-можностями саморазвития.

Как же соотносится такой взгляд на культуру с привычным членением на субъект и объект? Существование смыслопорождающей монады требует ее погруженности в интеллектуальное целое высшего порядка и непосредст-венной включенности в монаду более высокого уровня, по принципу: всякое интеллектуальное целое есть часть интеллектуального целого и целое по отношению к своим частям. Но и как часть, и как целое она общается со своим целым и своими частями лишь с помощью механизмов перевода, как участник диалога. Соотношение 'субъект - объект' подразумевает концент-

646

рацию интеллектуальной активности на одном полюсе, а структурной орга-низованности - на другом. С изложенной здесь точки зрения, элементы находятся в соотношении 'включенности - выключенности', каждый мыс-лящий элемент - внутри мыслящего же мира. Категории 'субъект - объект' могут здесь возникнуть лишь в момент, когда отдельная монада, возвысившись до уровня самоописания, моделирует себя как изолированную и единственно интеллектуальную сущность.

Так выглядит дело, когда мы рассматриваем его с внутренней, по отно-шению к семиосфере, точки зрения. Однако мы сразу же заявили, что вся машина смыслопорождения может работать лишь при условии поступления в нее извне текстов, то есть в контакте с внесемиотической реальностью. Может быть, в этом аспекте будет полезно определить семиосферу как субъект, а внесемиотическую область - как объект?

Прежде всего, остановимся на непоследовательности нашей терминологии: мы говорим, что извне в семиосферу поступают тексты, и одновременно видим в них 'внесемиотическую реальность'. Это противоречие связано с тем, что семиосфера не может вступать в контакт ни с чем, кроме текстов, а тексты - продукт семиозиса. Таким образом, любой контакт с простран-ством, лежащим по ту сторону границы данной семиосферы, требует пред-варительной семиотизации этого пространства. Подобно тому как общение в сфере естественного языка есть неизбежно общение на естественном языке, общение в сфере культуры есть всегда культурное общение. Для каждой культуры существование внекультурного пространства (пространства по-другую-сторону) - необходимое условие существования и одновременно первый шаг к самоопределению. Однако, во-первых, утверждение, что внекультурное пространство несемиотично, - факт лишь с позиции данной культуры, и практически это означает, что существуют ареалы, где данными языками не пользуются. Но означает ли это, что там вообще не пользуются языками? Н. И. Конрад в лекциях по истории взаимоотношения культур Запада и Востока любил приводить пример того, как при первых столкновениях гол-ландцев и японцев обе стороны квалифицировали противоположную как 'варварскую', лежащую вне цивилизации, ссылаясь на то, что не находили своей культуры. 'Внекультурная' сфера часто оказывается сферой чужой культуры, а внесемиотическая - чужой семиотики. Но дело не сводится к этому. Необходимо иметь в виду, что в семиотическом аспекте, как только внеположенный мир предъявлен - он уже назван, то есть хотя бы поверх-ностно семиотизирован. С внесемиотическим миром семиосфера практически не встречается. Очень часто на внеположенный мир интерполируются пред-ставления о 'естественности' и до- или внесемиотичности, выработанные в недрах данной культуры как ее идеальная антиструктура. Так, идеальный 'дикарь', которого искали философы и миссионеры XVIII в. в экзотических странах, был созданием той самой цивилизации, от которой они бежали, область подсознания, открытая в XX в., была антиконструкцией сознания этой эпохи, интерполированной на еще семиотически не освоенные психи-ческие процессы. Такова же природа мифа о космосе в массовой культуре конца XX в. Все эти примеры укладываются в долгую историю 'вывернутых наизнанку' миров, создаваемых той или иной цивилизацией.

647

Но и подлинный внешний мир - активный участник семиотического обмена. Граница семиосферы - область повышенной семиотической актив-ности, в которой работают многочисленные механизмы 'метафорического перевода', 'перекачивающие' в обоих направлениях соответственно транс-формированные тексты. Здесь усиленно генерируются новые тексты. Фак-тически здесь происходит та же работа, что и на границе разноустроенных частей монады и на любой другой границе внутри семиосферы. Прямым воплощением этого является повышенная культурная активность на грани-цах великих империй (например, Римской) в периоды, когда внутренние культуропорождающие механизмы оказываются истощенными. Одновремен-ный процесс варваризации Рима и романизации варваров - убедительное свидетельство того, что и в этом случае мы имеем дело со сложным, пульсирующим диалогом, а не с однонаправленной рецепцией. Модель 'субъ-ект - объект' и здесь оказывается лишь условным и односторонним от-влечением.

Не забывая монадной структуры семиотического поля и ощущая себя самого монадой внутри этого мира, историк культуры окажется в более сложной, но, вероятно, и в более соответствующей реальности позиции.

1989

О динамике культуры

Одной из главных презумпций семиотики является предположение о существовании до- или внесемиотического пространства, по антитезе с ко-торым определяются основные понятия семиотики. Такой подход вполне оправдан эвристически. Ошибка заключается не в нем, а в смешении прин-ципов: логическую условность мы начинаем воспринимать в качестве эмпи-рической реальности.

Одна из подобных условностей - предположение о существовании в динамических процессах некоторой начальной точки, условного нуля: задается 'нулевое состояние', никогда не данное нам в эмпирической реальности. Так, модель динамики культуры мы строим начиная от точки 'семиотиче-ского нуля', место которого совмещается с животным миром (последнее - вопреки данным уже весьма развитой зоосемиотики). 'Нуль' из области эвристической условности переносится в наши представления о реальности: 'условный нуль' таит в себе мифологию начала. Когда летописец говорит: 'А древляне живяху звериньскимъ образомъ, живуще скотьски: убиваху друг друга, ядяху вся нечиста, и брака у них не бываше', он вводит начальную 'нулевую точку': исходное состояние объявляется не имеющим признаков (здесь - признака упорядоченности). Дальнейшее выступает как процесс организации. Такая же, по сути мифологическая, точка зрения навязывается гипотезой противопоставления языка и речи.

648

Реальный исторический процесс может быть описан прямо противопо-ложным образом: более ранние стадии в этом случае будут выглядеть как характеризующиеся более жесткой организацией, и здесь распространенное до сих пор отношение к зоосемиотике можно сопоставить с отброшенными уже взглядами на поведение 'дикарей'. В исторически недавнее время это последнее рисовалось как свободное от всяких ограничений - не организо-ванное ничем, кроме непосредственной 'животной' практики, а последующее развитие - как введение в этот хаос индивидуальных устремлений системы 'закономерностей', например как замена промискуитета системой правил.

Изучение поведения высших животных рисует нам прямо противополож-ную картину жесткой организации. Узловые моменты жизни: браки, воспи-тание детенышей, охота, вообще всякая оценка ситуации и выбор соответ-ствующего ей действия - предстают как строго ритуализованные. Однако существенно подчеркнуть, что само явление ритуала имеет своеобразный характер. Основную роль в ритуале играет организация памяти, и сам он представляет собой механизм приобщения индивида к групповой памяти. Поэтому вне человеческого мира ритуал создает систему постоянной орга-низации, не оставляющей пространства для эволюции или весьма сильно ее ограничивающей. Он отсекает у отдельного индивида возможность индиви-дуального поведения и делает последнее жестко предсказуемым. В этом смысле характерны случаи, когда животное оказывается выбитым из 'нормальных' условий поведения (таков, например, хищник, потерявший стаю или изъятый из естественных для него природных условий). Про такого хищника охотники говорят, что он особо опасен, так как поведение его непредсказуемо ('ведет себя, как бешеный'). Но подобное немотивированное, опасное для окружа-ющих поведение можно описать и с иной точки зрения: являясь деградацией с позиции ритуала, оно характеризуется, однако, резким увеличением непред-сказуемости и может быть описано как динамический момент взрывоподобного увеличения роли индивидуального поведения.

Переход от циклической повторяемости коллективного поведения, охра-няемого жесткой знаковой структурой, к беспорядку непредсказуемого пове-дения (возможному результату какой-то катастрофы, резко изменившей всю структуру видовой ситуации) можно рассматривать как момент смены цик-лического развития историческим (понятие 'момента' здесь, конечно, условно: речь идет о процессе огромной хронологической протяженности).

Исторический процесс, пришедший на смену циклическому, привел к образованию постоянного конфликта между повторяемостью и внутренней динамикой форм поведения. Динамические процессы приобрели в определен-ных критических точках непредсказуемый характер, но сменяющие их про-цессы стабилизации сохранили высокую предсказуемость¹ и, более того, крайне ограниченный выбор вариантов возможностей. Этот двойной характер динамического процесса приводит к тому, что, в зависимости от выбора языка описания, человеческая история может представляться и как повто-ряющая один и те же структуры, и как непредсказуемая. Таким образом,

¹ Ср. концепцию точек бифуркации в динамических процессах (И. Пригожин).

649

имеет смысл различать циклическую и направленную формы динамики, при-чем последняя может, в свою очередь, разделяться на замедленную, совер-шающуюся по закрепленным законам и, следовательно, отличающуюся вы-сокой предсказуемостью, и динамику катастрофическую, с резко сниженным уровнем предсказуемости. С точки зрения последних двух форм развития, динамика регулярных повторяемостей переживается как статика. Именно как статическое описал Платон состояние организованной смены стабильных форм на примере стилизованного образа Египта.

Сложность усугубляется тем, что в реальном историческом процессе мы никогда не имеем равномерной, последовательной, ритмичной смены дина-мического (катастрофического) и последующих 'нормированных' этапов раз-вития. В реальной истории соприсутствуют многие динамические, но не синхронизированные, обладающие разным временем развития, не связанные между собой процессы, а также хронологически одновременные им процессы, переживающие период устойчивости, в других сферах развития. Так, напри-мер, бурное развитие и взрывы в той или другой сфере науки могут хроно-логически и причинно не быть связанными с соответствующими взрывными движениями в разнообразных сферах быта. Взрывное состояние в искусстве может быть синхронным стабилизации в политической сфере. Однако в случаях особо бурного протекания отдельных взрывных периодов они могут навязывать свой язык другим, а в тенденции - всем динамическим процес-сам. Так, бурное протекание социально-политического взрыва в эпоху Великой французской революции XVIII в. привело к описанию взрывных процессов в самых различных сферах в терминах общественно-политических революций. При этом наименование процессов оказывает обратное воздействие на ха-рактер их протекания.

Самоназвание, подобно всякому наименованию, часто определяет как тип избираемого поведения, так и историческую судьбу его. Так, например, термины 'большевики' или 'меньшевики' обязаны своим возникновением сравнительно случайному распределению голосов на одном из ранних (II) съездов российской социал-демократии, однако в дальнейшем они в значительной мере определили реальную историческую судьбу этих партий. Термин 'большевики' создавал образ массовости и силы и импонировал широким рабочим кругам - термин 'меньшевики' таил в себе семантику жертвенности и избранничества, что явно импонировало интеллигенции.

Этим психологически обоснована, в частности, магия наименований - от латинского 'nomina sunt omena' до судьбы гоголевского Башмачкина. Акакий Акакиевич получает вместе со своим именем двойную судьбу: по греческому значению слова ('незлобивый') и по русской его народной эти-мологии. Гоголь, подчеркивая, что другого имени для героя найти не удалось, акцентировал его судьбоносный характер.

Примеры, аналогичные последнему, также принято относить к магии наименований, однако они имеют значительно более глубокий смысл, рас-крывая реальное вторжение наименования в практику. Наименование дейст-вительности меняет ее сущность и характер поведения.

Из сказанного следует, что реальные исторические процессы многоплановы и полифункциональны и, следовательно, могут быть по-разному описаны

650

с разных точек зрения. Однако в дальнейшем мы будем, для простоты изложения, рассматривать лишь последовательность развития доминирующих структур того или иного процесса, заранее оговорив, что в реальном исто-рическом движении все они неизменно получают окраску от различных второстепенных взрывов и 'взрывных волн' предшествующих стадий.

Как уже было отмечено, в дочеловеческой культуре (в данном случае, культуре высших животных) доминирует память вида. Условное поведение является формой сохранения в жизни вида или группы определенного целе-сообразного опыта и правильно повторяется в утвердившихся формах. При смене циклической схемы движения линейной динамикой произошло резкое расширение набора возможных типов поведения. С точки зрения других животных это должно было бы восприниматься так, что живое существо, которое является ранней формой человека, есть существо 'безумное'. 'Нор-мальное' животное не могло предсказать его поведения, как невозможно предсказывать поведение сумасшедшего, сознание которого отменяет боль-шинство запретов здорового человека¹. Описываемая ситуация напоминает один из конфликтов в 'Книге джунглей' Р. Киплинга. Организованное, 'разумное' поведение героизированных животных - персонажей книги - противопоставлено здесь бессмысленным и непредсказуемым действиям бандар-логов (обезьян) с их мнимой организацией. Можно предположить, что именно так должно было выглядеть поведение раннего человека с позиций впервые сталкивавшихся с ним животных. Эта непредсказуемость, то есть то, что человек располагал гораздо большим количеством степеней свободы, чем его противники, вынужденные ограничиваться сравнительно небольшим и предсказуемым набором поведений (жестов), ставила человека в преиму-щественное положение, которое с лихвой компенсировало его относительную, по сравнению с животными, невооруженность. Киплинг чрезвычайно тонко проник в мир животных, наблюдающих 'пред-человека': последний кажется им не только безумным, но и безнравственным, ведущим 'войну без правил'.

Подобная ситуация будет повторяться: человек Ренессанса с позиции людей средних веков, более жестко организованных (менее динамичных), будет казаться нарушающим правила и достигающим победы запрещенными средствами, ведущим себя 'не как люди'. Расшатывание норм поведения - необходимое условие прогресса - субъективно переживается коллективом, погруженным в предшествующую стадию линейного процесса, не только как безумие, но и как моральная деградация. Это объясняет многократно возни-кавшие в истории культуры утверждения о том, что животные нравственнее людей. Прорыв в новые, более широкие системы правил переживается как переход из мира правил в область безграничной свободы. 'Сумасшедшее', с точки зрения животного мира, существо - человек - оказалось исклю-чительно результативным с его собственной точки зрения. Поскольку его

¹ Нечто аналогичное, хотя и в неизмеримо меньшей степени, проявляется, когда животное попадает в резко аномальную для него ситуацию, например геологической ка-тастрофы. Но там стабильное поведение животного вступает в конфликт с изменив-шимся миром - здесь резко изменившееся поведение расширяет конфликты со стабиль-ным миром.

651

враги из мира животных не могли предсказывать его поведения, сопротив-ление их резко теряло свою эффективность¹.

Однако эти новые возможности нуждались в закреплении, и здесь сдела-лось очевидным, что выход поведения из предшествующей области предска-зуемости привел не к безграничным возможностям, - то есть к хаосу, - а к новому, организованному, то есть имеющему свою расширенную ограни-ченность, построению. Поскольку этот новый опыт надо было ввести в передачу при смене поколений, он быстро приобрел условный, видимо, жестовый характер. Целесообразное ненаследственное поведение закреплялось в системе устойчивых для коллектива движений. Это эффективное, целесо-образное поведение закреплялось и передавалось благодаря превращению его в пред-ритуал. Вопреки распространенному мнению, человек на этой стадии должен был быть не 'дикарем', делающим 'все что угодно', а существом с предельно 'ритуализованным' поведением.

Итак, в начале человеческой культуры лежал грандиозный взрыв, быть может, катастрофической природы. Затем наступил этап закрепления того, что было завоевано в момент взрыва.

Резкой отличительной чертой новой динамики поведения было то, что она хотя и накладывалась на биологическую память и этим была связана с дочеловеческим этапом эволюции, в то же время характеризовалась посто-янным усилением роли индивидуального опыта. В животном мире в память вида внесены периоды ритуализованных действий. 'Свободное', то есть индивидуальное поведение охватывает второстепенные моменты жизни и не фиксируется видовой памятью. Полезное закреплено в коллективе, случайное и индивидуальное подлежит забвению. В человеческом обществе расстановка закономерного и случайного изменилась: непредсказуемому поведению была отведена важная роль генератора новых возможностей. Генератор этот свя-зался с индивидуальными поступками, и ему соответствовало расширение степеней свободы. Противонаправленный механизм - коллективный по своей природе - оценивал и включал одни из них в память общего поведения, вычеркивая другие.

В бифуркационные моменты расшатанность ограничений приводит к взрыву новых форм поведения. В период замедленного развития совершается отбор и закрепление тех из них, которые оказываются целесообразно оправ-данными.

Таким образом, случайные вспышки превращаются в поведение. Отбор закрепляет и включает в передаваемое следующим поколениям те из поступ-ков, возникших во взрывной период, которые получают определенную мо-тивацию.

Задача сохранения индивидуального опыта потребовала новых и значи-тельно более сложных функций памяти. Из всего многообразия типов пове-

¹ Динамика поведения человека, в свою очередь, резко перестраивала поведение жи-вотных. Ошибочно думать, что животные каменного века вели себя так, как их (со-временные нам) потомки. Они были значительно более беззащитны. Современное по-ведение животных показалось бы им тоже 'сумасшедшим', поскольку многие черты его продиктованы контактами с человеком.

652

дения, часто случайных, целесообразность отбирала, а память сохраняла и передавала относительно ограниченный перечень того, что имело смысл. Так сложилась последовательность двух этапов: непредсказуемое увеличение новых возможностей поведения в бифуркационные моменты и последующий (в периоды замедленного развития) отбор наиболее целесообразных вариан-тов. Из последнего вытекает существенный вывод: на раннем этапе выбор форм поведения не имел творческого характера, то есть совершался по определенным правилам (роль случайности последовательно ограничивалась). Закрепление отобранных целесообразных жестов и поступков также требовало ритуализации: условная система движений, испускаемых криков и музыкаль-ных воплей служила запоминанию. Необходимость передачи ненаследствен-ных целесообразных действий требовала сближения ее с определенными формами предыскусства.

Представление о том, что деятельность человека на ранних стадиях его развития была практической в нашем смысле слова - то есть принципиально противостояла эмоционально 'художественному' началу, - не подкрепляется ни имеющимся в нашем распоряжении материалом, ни теоретическими со-ображениями. Именно на этом этапе вопрос закрепления опыта потребовал механизмов памяти, которыми человек не обладал. Совершенно новое тре-бование сохранить все возрастающий запас ненаследственных сведений по-родило аппарат запоминания, художественный по своей природе. Это не было изобретением человека: можно было бы сослаться на знаменитый пример того, как пчела передает ненаследственную информацию, переводя ее на условный язык 'танца'. Конечно, относительная стабильность передаваемых пчелами сведений позволяет ограничиться наследственной и относительно ограниченной системой 'танца', между тем как открытый характер челове-ческой информации потребовал значительно более богатого и динамичного механизма.

Итак, уже на самых ранних этапах человеческого поведения, о которых мы можем судить только умозрительно (как известно, все, что можно было наблюдать даже у самых 'примитивных' народов, либо принадлежит значи-тельно более позднему периоду, либо является результатом вторичного оп-рощения), мы можем предположительно выделить две противонаправленные тенденции, имеющие, однако, подобную структуру. Первая - расширение возможностей жестового поведения и создание новых типов ритуализации, вторая - ограничение и отбор, закрепление в коллективной памяти, что связано с сужением ритуала. В обоих случаях, однако, ритуал не отделен от практической деятельности и не противостоит ей, а является языком, в котором практический поступок приобретает функцию общественного пове-дения. Поэтому система осмысленных действий в архаическую эпоху была значительно более жесткой, чем на позднейших этапах. Подобно тому как люди на ранних стадиях письменной культуры не могут позволить себе использовать графику всуе и приписывают ей одновременно и сакральную функцию, и ритуал, и непосредственное практическое вмешательство в жизнь, так человек, для которого поведение во всей своей совокупности (жест, восклицание и т. д.) приобрело смысл, не мог позволить себе всуе пользоваться этими средствами. Они были одновременно и действия, и память, и миф.

653

Следующий этап был связан с разделением практической и мифологичес-кой сферы жизни. Практическая сфера получала значительно большую сво-боду, то есть переводилась на язык со значительно большим количеством элементов и возможностей их комбинаций, язык настолько более разнооб-разный, что субъективно он мог переживаться как не-язык, то есть как неорганизованная сфера. Область же мифологического языка сужалась и приобретала характер подчеркнутой структурности. На этом этапе семиоти-ческое осмысление и практическое поведение все еще отождествлялись или были тесно слиты. Однако внутри этой системы уже намечается разграничение действий, имеющих значение, и значений, соотнесенных с действием: поступка, который нечто означает, и значения, которое реализуется как поступок.

Различие между этими аспектами получило в дальнейшем глубокий смысл. Поступок сделался источником восприятия определенных форм культурного поведения как носителей определенной семантики. На этой почве возникло, например, разделение практического и сакрального поедания, деритуализация одного и подчеркнутая ритуализация другого. Однако в обоих случаях по-едание сохраняло не символический, а гастрономический характер. Более того, физиологическое переживание еды составляло неотъемлемую часть и ритуального поедания. Поедание должно было сопровождаться радостью физиологического утоления голода. Получение пищи более богатой, жирной, вкусной, в огромном количестве было связано с нераздельным слиянием магической функции и физиологического удовлетворения. Точно так же жесты, вопли, восклицания, смех, подчеркивающие радость и изобилие, имели и магический характер, но не были игрой. Их наполняли искренние, непо-средственные эмоции, что для внешнего наблюдателя придало бы картине мнимо хаотический вид. При этом сама физиологическая сторона поедания приобретала вторичный ритуальный характер, постепенно порождая ту сис-тему ритуальной физиологии, которая была описана М. Бахтиным и целым рядом этнографов. Бахтин истолковывал эту систему как вторжение свободы в сферу ритуальной ограниченности, но он же показал, что 'свобода' эта сама осуществляется в ритуальных формах. Таким образом, субъективная деритуализация приводит к удвоению ритуала. Дальнейшее увеличение ма-гической функции поедания, как и других физиологических процессов, при-водило к серьезной перестановке акцентов.

Если, как отмечалось, вначале (в логическом смысле, ибо о реально-ис-торическом последовании говорить трудно) поедание было содержанием еще не развитого ритуала, то в дальнейшем оно превратилось в знак, в ритуальную форму. С одной стороны, это приводило к расширению сферы содержания. Не только удовлетворение голода, но и весь комплекс положительных эмоций и значений (заключение мира, вся сумма брачных ритуалов и др.) мог оформляться ритуальным принятием пищи. Пир становится универсальной формой ритуала, имеющего широкое положительное значение. Одновременно он оказывается готовым ритуализованным выражением для самого различ-ного содержания. Закрепленный характер приобретают даже эмоции, физио-логическая основа которых все более знаково ритуализируется. Таковы ри-туальные жесты радости на пиру, которые придают всему поведению в целом знаковый характер. Возникает необходимость обучаться веселому или тра-

654

гическому поведению и умению их различать и понимать (ср. фольклорный сюжет о дураке, плачущем на пиру и смеющемся на похоронах¹: здесь 'дурак' - человек, не владеющий общим языком поведения). Происходит и расширение области выражения: еда может заменяться символом еды, кровавое мясное поедание - растительным. Развивается сложная и весьма разнообразная система замен, в ходе которых вчерашнее содержание превра-щается в выражение, знак.

Так происходит подмена жертвоприношения жреца или другого сакраль-ного персонажа временным его заместителем - другим человеком, например членом иного племени, рабом, вообще - 'чужим'. А так как 'чужой' воспринимается как 'не вполне человек' (ср. во многих языках синонимию слова 'человек' и племенного самоназвания), то следующий шаг - замена жертвенного человека сакрализованным животным. При этом происходит усложнение семиозиса: убиваемый и, в предельно полном ритуале, поедаемый жрец означает бога, замещающий его раб означает жреца (и, следовательно, тоже бога), съедаемое ритуальное животное также исходно означает бога. Только в дальнейшем жертва богом сменяется жертвой богу. Однако по-стоянным является сам механизм замены, вплоть до христианского приоб-щения - сначала тайной вечерей ('И когда они ели, Иисус, взяв хлеб, благословил, преломил, дал им и сказал: приимите, ядите; сие есть Тело Мое. И взяв чашу, благодарив, подал им; и пили из нее все. И сказал им: сие есть Кровь Моя' - Map. 14, 22-24), а затем евхаристией с полной заменой жертвы вином и хлебом (облаткой). При этом тайная вечеря есть не просто предсказание гибели, как, рационализируя, истолковывает ее позд-нейшее сознание, а то же самое, что и распятие, только на другом языке. Трудность понимания этого типа подмены для сознания позднейших периодов приводила к возникновению сюжетов, усматривавших игру словами там, где изначально было обозначение одного и того же в разных системах символики. Позднейшее рационалистическое мышление склонно упрощать это мифологическое единство. Так, например, известно свидетельство об обычае обмана богов в римской практике. Божеству обещают некоторое количество голов (подразумевается, что бог предполагает получение голов скота), а после удачного завершения дела ему преподносятся головки мака. Восприятие эпизода как игры словами и обмана, конечно, более позднее истолкование раннего мифологического неразличения между знаковой жер-твой и коммерческим обменом равными ценностями. Здесь юридическое мышление римлянина переводит мифологию на свой язык.

Со сказанным можно было бы сопоставить соотношение физиологиче-ского и семиотического в восприятии полового общения. Восприятие это переживало не менее сложную эволюцию. На каких-то его стадиях половое общение семиотически не отделялось от поедания, входя в общий образ изобилия и в ситуации переводимости на более общий язык (ограничение запретов вплоть до их полного снятия). В другие исторические моменты

¹ Следует отделять от сказанного случаи ритуализированного несоответствия пове-дения его интерпретации, например ритуальный смех на похоронах и на поминках или ритуальный плач невесты в свадебном обряде.

655

могла возникать предельная семиотизация физиологической стороны поло-вого общения. Так, ритуал рыцарской любви включал такую степень про-тивопоставленности бытового и знакового аспектов, которая в принципе исключала возможность полового общения (поклонение Св. Деве как объекту рыцарской любви). Одновременно физиологический акт, например изнаси-лование рыцарем поселянки, в принципе не переводился на язык любви. Предельно противоположной поведенческой системой может считаться по-ведение молодежи второй половины нашего века, переводящее половое обе-щание в сферы 'обычного', 'будничного' и отделяющее его от поведения любовного и семейного.

Этап, когда поступок был одновременно речью, сменяется тенденцией к их разделению.

Принципиально новый этап в становлении культуры был связан с появ-лением условных знаков, полностью отделенных от обозначаемого ими пред-мета. Эта величайшая революция создала речь в нашем значении слова. Конечно, словесное говорение возникло значительно раньше, но тогда, когда слово не могло быть отделено от того, что оно обозначало, оно выполняло приблизительно ту же роль, которую жест играет в современном общении, - роль аккомпанемента, усилителя значения, носителя окраски; основная же семантика оставалась за обозначаемым предметом или жестом. Возможность такого языка с парадоксальностью истины показал Свифт, описав один из языков Лапуты, который состоял в том, что жители носили с собой большое число предметов и показывали их друг другу вместо слов. Здесь предмет был выражением, а слово - его содержанием. Этот язык, при очевидных неудобствах, обладал бы одним бесспорным преимуществом: он исключал возможность лжи, поскольку выражение и содержание были неотделимы друг от друга. Отделение слова от вещи имело неисчислимые последствия: бли-жайшим была возможность лжи, отдаленным - появление поэзии.

Дальнейшая история человечества превращается в историю пользования словами. Если до этого доминирующая роль семиотики в культуре была замаскирована практикой, то теперь семиотика (функция и роль речи) ста-новится доминирующим механизмом истории. Одним из основополагающих вопросов культуры становится отношение ее к слову. Сложность здесь усу-губляется следующим обстоятельством: традиционная философия истории исходит из предположения, что появление нового этапа связано с полным уничтожением предыдущего. Однако, подобно тому как в биологической эволюции ранние формы жизни лишь частично вымирают, а в значительной мере эволютионируют, приспосабливаясь к новым условиям, в человеческой истории и культуре выделение новых доминант отнюдь не приводит к ис-чезновению предшествующего. Так, появление новейших цивилизаций не привело к исчезновению ни рабовладения, ни других - более ранних - экономических форм. В равной мере архаические системы обычаев и форм поведения отходят на периферию, но, как правило, сосуществуют с более поздними структурами. Например, возможности двойного функционирования вооруженного боя: и в непосредственно практической сфере, и в сфере условно-семиотической - в исторической практике постоянно переплетаются. По мере того как устанавливались феодальные этические нормы, рана, на-

656

несенная противником, получала двойную оценку: рядом с практическим значением все более заметным делается символическое. Получение раны как знака храбрости становится желательным (традиция эта продержится до новейших времен; известна, например, манера буршей в немецких универси-тетах раздирать раны на лице и при лечении искусственно придавать им устрашающе-заметный характер: рана выступает как знак чести). Семиотика чести трансформирует бытовые представления, превращая нежелательное в желательное. Одновременно происходит подмена реального действия его знаковым изображением. Так, при посвящении в рыцари реальное пролитие крови постепенно сменяется знаковым ударом меча. Вместе с тем возникает понятие 'честной раны' - раны, возвышающей достоинство, - и раны унизительной. К первым относятся раны, нанесенные спереди и опасные, ко вторым - раны, нанесенные сзади и не оружием. Вторжение условно-семи-отических оценок в практические отразилось, например, в том, что в более поздней редакции 'Русской правды' - юридического текста русского раннего средневековья - удары, наносящие ущерб чести (удары плоскостью меча, рукояткой и тыльной стороной руки), влекут за собой более высокую ком-пенсацию пострадавшему, чем физически тяжелые раны.

При теоретическом подходе мы можем располагать элементы культурной семиотики по степени их усложнения в процессе эволюции. Однако реально различные семиотические структуры от самых примитивных до наиболее сложных сосуществуют одновременно, переплетаясь друг с другом. Так, на-пример, дуэль как определенная семиотическая структура образует пересече-ния, по сути дела, различных механизмов. Уже отношение ее к физическому столкновению (драка) не столь однозначно. Известный дуэлянт Ф. И. Толстой (Американец), по свидетельству Вяземского, так обыграл отношение дуэли к рукоприкладству: 'Князь*** должен был Толстому по векселю довольно значительную сумму. Срок платежа давно прошел, и дано было несколько отстрочек, но денег князь ему не выплачивал. Наконец Толстой, выбившись из терпения, написал ему: 'Если Вы к такому-то числу не выплатите долг свой весь сполна, то не пойду я искать правосудий в судебных местах, а отнесусь прямо к лицу Вашего сиятельства"'¹. Здесь перед нами многосту-пенчатый каламбур. 'Отнестись к лицу' - выражение бюрократического языка в значении 'подать непосредственную жалобу начальству' - одно-временно обозначает у Толстого и условно-жестовое оскорбление, сопровож-давшее вызов на дуэль (пощечина как знак оскорбления, в реальной практике, как правило, заменявшаяся знаком пощечины: угрожающим жестом, швыря-нием перчатки или словесным оскорблением²). Толстой-Американец, однако,

¹ Вяземский П. Старая записная книжка. Л., 1929. С. 70.

² Перчатка или карта могли швыряться в лицо, являясь знаком пощечины, или на пол - как знак знака. О. Мандельштам, вызывая на дуэль А. Н. Толстого, просто при-коснулся ладонью к его щеке. Стенич (по сообщению Е. М. Тагер), описавший этот эпизод, увидел в нем только комическое несоответствие облика Мандельштама и 'рыцарской' ситуации. Вероятно, он не прав, и поведение Мандельштама осуществляло предельно утонченную форму оскорбления: сходство с дракой, столь понятное и есте-ственное для А. Н. Толстого, было полностью элиминировано и заменено оскорбитель-ным жестом прикосновения к лицу.

657

угрожает обидчику и другим - тем, что он, - вырвавшись из сферы семи-отики в область практического поведения, - просто изобьет его - 'даст по морде'. (Выражение 'дать по морде' - ритуальный отказ от ритуала. Не случайно Мастер в романе М. Булгакова с неритуальной точки зрения 'безумца' требует сначала выяснить, 'лицо' у его обидчика или 'морда'. 'Дать по морде' и 'дать пощечину' в языке поведения не синонимы, а антонимы). Таким образом, каламбурный фразеологизм Ф. Толстого 'обра-титься к лицу' принадлежит одновременно и бюрократическому языку, и ритуальному жесту, и антиритуальной практике.

Дуэль создает прямо противоположную драке ситуацию. Угроза физиче-ской боли уничтожается вообще и заменяется различными соотношениями элементов: 'жизнь' - 'смерть', 'нанесение оскорбления' - 'снятие оскор-бления', то есть материальный ущерб заменяется семиотикой чести. Первый результат этого - требование равенства. Дуэль возможна только между равными противниками. Равными должны быть возраст или общественное положение: дерзкая речь Пушкина, обращенная к М. Орлову в Кишиневе, не могла привести к дуэли не только из-за великодушия последнего, но и потому, что положение генерала, командира дивизии, пролившего кровь на войне и увенчанного орденами, и ссыльного начинающего поэта было слиш-ком различно. Орлов мог отказаться от сатисфакции, и это нимало не уронило бы его достоинства. Сходный случай - отказ Булгарина стреляться с Дель-вигом. Булгарин отделался острым словом: 'Скажите барону, что я видел кровь больше, чем он чернил'. Пушкин записал это как пример острого и находчивого слова, а не трусливого уклонения от опасности. Дуэль бывшего наполеоновского офицера и страдавшего близорукостью петербургского поэта могла без ущерба для чести быть отвергнута тем, за кем было явное пре-имущество. В равной мере невозможна была дуэль между дворянином и разночинцем. В этом, например, гротескный комизм дуэли Базарова с Павлом Петровичем Кирсановым. Известно, что поэт Вуатюр был отчаянным бре-тером именно потому, что страдал от комплекса неполноценности разночинца. Вольтеру его оскорбитель отказал в дуэли, приказав своим лакеям просто избить палками наглого молодого разночинца.

Таким образом, дуэль соединяет угрозу смерти с утверждением социаль-ного равенства противников и тем самым вводит оскорбленного в простран-ство семиотики благородства. Сравним эпитеты: 'готовить честный гроб на благородном расстояньи' ('Евгений Онегин'). Материальная сторона дуэли всегда связана с определенной иерархией смыслов, условных по своей природе. Дуэль есть обряд снятия оскорбления и восстановления чести. Стоит разру-шить семиотику этих двух явлений, как дуэль превращается в убийство. Условный характер дуэли определяет и семиотическую условность компен-сации. Если компетентное в вопросах чести лицо признает, что оскорбление не имеет смертельного характера, то элемент реального боя может поэтапно ослабевать, причем одновременно будет возрастать иерархия условной семи-отики. Восстановлением чести может сделаться условное пролитие крови (хотя бы незначительной ее капли), обмен выстрелами. Этот последний также имеет ритуальный характер: даже при отсутствии кровожадных намерений демонстрировать миролюбие можно только в определенных формах. Здесь

658

играет роль семиотика жеста. Так, например, выстрел в воздух не должен производиться демонстративно (особенно щекотливо в этом отношении по-ложение первого стреляющего, поскольку, стреляя в воздух, он как бы навязывает сдержанное поведение и противнику, лишая его свободы выбора). Демонстративный выстрел в воздух, и уж тем более первым стреляющим, может быть воспринят как оскорбительный жест презрения. Именно он взбесил Мартынова и спровоцировал его кровожадное поведение во время дуэли с Лермонтовым. Высшим пределом условности была замена дуэли жестами в условной ситуации, обмен условными формулами применения или столь же условными формами бретерского поведения. Так, например, дуэль между Грибоедовым и Якубовичем не имела никакой реальной причины: ни один из противников не был оскорблен и не имел ровно никаких оснований желать кровопролития. Они должны были обменяться выстрелами лишь как участники знаменитой четверной дуэли, на которой они выступали секун-дантами. Однако именно здесь вторжение в ритуал непосредственных эмоций (обиды, озлобленности) привело к тому, что дуэль чуть было не закончилась трагически.

Структура семиотического аспекта культуры противоречива. Одна тен-денция связана с умножением разнообразных языков. Динамический характер процесса определяет постоянное возникновение все новых и новых знаковых систем и перестановку их доминант. Жесты, пение, танец, различные виды искусств по очереди сменяют друг друга в роли руководителей семиотического процесса. Процесс этот никогда не бывает моноструктурным. Только в плане исследовательского упрощения можно представить себе изолированной ис-торию литературы, живописи или какого-нибудь другого вида семиотики. В реальности движение осуществляется как постоянный обмен: восприятие чужих систем, сопровождающееся переводом их на свой язык. В порядке сравнения это можно сопоставить с взаимодействием партий различных инструментов в симфоническом оркестре. Написать изолированно историю какого-нибудь языка, например языка поэзии, вне окружающего его кон-текста - приблизительно то же самое, что извлечь из оркестра партию одного инструмента и рассматривать ее как целостное произведение¹. Фак-тически на тех же идеях основывался Ю. Н. Тынянов в его концепции доминирующей роли второстепенных литературных направлений и постоян-ной смены первого и второго рядов литературы. Тыняновская идея: высокая поэзия не рождается высокой поэзией, а происходит из рядов отверженной (ср. у А. Ахматовой: 'Когда б вы знали, из какого сора // Растут стихи, не ведая стыда') - может быть перефразирована как мысль о том, что новый этап, например, литературы не рождается из предшествующего этапа без доминирующего воздействия боковых линий.

Противоположная тенденция связана со стремлением каждой из разно-образных тенденций захватить доминирующее положение и навязать свой

¹ Явление это, однако, изначально двойственно. Подобно тому как отдельная чело-веческая личность является и частью коллектива, и его целостным подобием, отдельная история литературы или какой-то другой области искусства, или искусства в целом может рассматриваться и как часть культурной толщи, и как ее целостное подобие.

659

язык эпохе в целом. Так, в русской и - шире - европейской культуре второй половины XIX в. роман занял доминирующее положение и навязал свой язык всем родам искусства (интересно было бы также изучить воздействие русского романа на русскую и европейскую философию, а также на бытовое поведение и характер политической борьбы эпохи). В равной мере, период романтизма связан был с чрезвычайно широкой агрессией поэмы в полити-ческое мышление и в быт людей этого времени. Можно было бы отметить и агрессию военного, наполеоновского мышления в различные сферы евро-пейского сознания от политики до искусства (ср., как упорно современники отмечали сходство с Наполеоном в лице и фигуре Пестеля и Муравьева-Апостола. Пестель и Муравьев-Апостол не были похожи друг на друга, и то, что в них обоих видели черты французского императора, свидетельствует, что политическая роль диктовала восприятие внешности, а не наоборот). Для князя Андрея Болконского в 'Войне и мире' выражение 'мой Тулон' становится знаком целой жизненной программы, содержание же этого знака - завоевание исторической роли, то, что Лермонтов выразит словами: Я рожден, чтоб целый мир был зритель Торжества иль гибели моей.

Принципиально новая функция языка была связана с далеко зашедшим процессом отчуждения. Отделение языка от поступка свело деятельность к жесту. Если у истоков говорение было неотделимо от действия и составляло его часть, то теперь говорение сделалось самодостаточным, и слово и жест (поступок) смогли отделиться друг от друга. Это резко усилило самостоя-тельность семантики слова. Другая сторона процесса - отделение знака от действия и возможность появления самодовлеющих знаков. Выражением 'освобождения' слова явилась возможность лживой речи. Это стало блестя-щим доказательством того, что язык получил совершенно новую степень свободы.

Стремление речи к стабильным формам, к застыванию в не подлежащих варьированию текстах, с одной стороны, и расширение свободы комбинации элементов речи, с другой, составляют две противонаправленные тенденции, динамический конфликт между которыми лежит в основе всего процесса.

Можно предположить, что первоначальная функция говорения связыва-лась, с одной стороны, с магией, а с другой - с закреплением повторяемых жестов в узловых моментах поведения. Подобного рода говорение должно было тяготеть к стабильности, к повторяемым формулам. Оно было консер-вативно и, в идеале, направлено к окаменению и сакрализации. Противопо-ложным образом развивалась речевая периферия. Будучи связана с ритуалом, она вместе с тем сохраняла большую свободу. Бессмысленные бандар-логи Киплинга (в отличие от положительных героев - животных, речь которых ритуальна) 'болтают', то есть произносят слова, свободно связанные со смыслом. Подобная 'болтовня' могла царить и за пределами ритуала. И имен-но тут, за границами ритуала, слово получило ту степень свободы, которая позволила образоваться словесному искусству. Не-сакральная поэзия потре-бовала такой степени свободы речи, которая могла возникнуть только в игре - типе поведения, принципиально противопоставленном сакральному.

660

Эта новая, значительно более динамическая структура, вторгаясь в сак-ральный мир извне - из мира игры, пьянства и вседозволенности (глубокий анализ этого аспекта истории см. у Бахтина), достигая апогея, сама сакрализировалась. Так, Дионис, окруженный толпой священно безумных спутни-ков и спутниц, вторгся в упорядоченный мир греческих богов, вступив в состязание с Аполлоном. Перед нами - полный цикл: структура, антисак-ральная по своей природе и расположенная на периферии культуры, вступает в единоборство с ее сакрализованным центром, с тем чтобы в дальнейшем вытеснить его и занять его место. Сопоставить с этим можно эпоху Ренессанса, когда в пределах католических государств произошла десакрализация куль-туры, вызвавшая затем драматический диалог между сакральными и несак-ральными формами культуры и искусства. Диалог этот, казалось бы, завер-шился глобальной победой профанических форм культуры в европейской XVIII в. Однако сакральное место оказалось заполненным профаническими формами культуры, принявшими на себя сакральные функции. Характерным примером явилась русская литература, которая начиная с XVIII в. и до Гоголя, Достоевского и Л. Толстого взяла на себя функцию, которая в средневековой культуре имела сакральный характер. Искусство (в первую очередь - литература), присвоило себе не принадлежащую ему религиозно-этическую функцию. В равной мере оно растеклось в сферу философии (обусловив специфику русской философской школы), публицистики и приняло на себя универсальную функцию всеобщего языка культуры.

Если ранее 'действие, имеющее значение', сменялось 'значением, выра-женным через действие', то с переходом к словесной доминанте значение выражает другое значение, то есть всякое значение может сделаться выра-жением для некоего содержания, которое, в свою очередь, может стать выражением для содержания 3-й, 4-й и N-й степеней. Уже средневековая мистика показала, как далеко может простираться искусство многоуровневой символики. Законченная семиотическая структура складывается как напря-жение двух противонаправленных тенденций, введения все новых языков, их количественного расширения - и стабилизации их числа в пределах огра-ниченного перечня. Так, например, в конце XIX - начале XX в. бурно развивалась активность художественной семиотики в сферах, которые до этого не были ни художественными, ни семиотическими. Как полноправные искусства начали восприниматься балаган, цирк, народная ярмарка со всем комплексом входящих в нее структур, выкрики уличных торговцев и т. д. Наиболее ярким результатом этого процесса явилась реабилитация кинема-тографа. Однако на другом конце культурного мира происходило окаменение традиционных форм искусства, которые вообще выводились за пределы художественно активного.

Одновременно протекал еще один процесс: антитеза речи и языка как эмпирической реальности и ее условной модели потенциально таила в себе две возможности. С одной точки зрения можно было рассматривать много-численный и разнообразный перечень создаваемых искусствами текстов в качестве реальности, а конструируемый в процессе перечисления язык - как условную модель. Однако в истории культуры мы встречаем и противопо-ложный взгляд, с точки зрения которого именно предельная обобщенность

661

открывает путь к реальности, а индивидуальное уводит в область случайного и кажущегося. Это реальное двуединство семиотического механизма нашло отражение в средневековом споре номиналистов и реалистов.

Двойственность природы человеческой культуры связана с глубинной ее сутью: конфликтным сочетанием ее линейной направленности и циклической повторяемости. Двойная природа человеческой культуры является реальной основой двух семиотических подходов к ее истории. Культура может рас-сматриваться в ее линейной динамике как постоянная смена старых структур новыми, как это делается в традиционной исторической науке. Такой взгляд будет высвечивать непрерывное становление новых форм, сменяющих и от-брасывающих старые. Однако в истории культуры многократно высказыва-лись и циклические концепции, которые видели доминанту в повторяющей-ся смене структур. Вопрос этот можно было бы решить указанием на то, что повторяемости принадлежат языку культуры, а динамическое разнооб-разие - ее речи. Однако выше уже подчеркивалось, что противопоставление языка и речи абсолютно лишь в условном процессе описания. В реальности же они постоянно меняются местами. И циклические, и динамические про-цессы равно реальны. Разные типы описания лишь высвечивают разные типы реальности.

1992

Мелкие заметки, тезисы

664

О семиотике понятий 'стыд' и 'страх' в механизме культуры

1. В этнографии и социологии после работ Леви-Строса утвердилось определение культуры как системы дополнительных ограничений, наклады-ваемых на естественное поведение человека. Так, например, половое влечение как потребность принадлежит природе, но после того, как оно подчиняется дополнительным запретам (запреты на родство, место и время, по принципу наличия - отсутствия церковной или юридической санкции и пр.), природная функция уступает культурной.

2. С психологической точки зрения, сфера ограничений, накладываемых на поведение типом культуры, может быть разделена на две области: регу-лируемую стыдом и регулируемую страхом. В определенном смысле это может быть сведено к тривиальному различию юридических и моральных норм поведения. Однако такое отождествление объясняет далеко не все.

3. Выделение в коллективе группы, организуемой стыдом, и группы, организуемой страхом, совпадает с делением 'мы - они'. Характер огра-ничений, накладываемых на 'нас' и на 'них', в этом смысле глубоко отличен. Культурное 'мы' - это коллектив, внутри которого действуют нормы стыда и чести. Страх и принуждение определяют наше отношение к 'другим'. Возникновение обычая дуэли, полковых судов чести в дворянской среде, студенческого общественного мнения (отказ подавать руку), писательских судов, врачебных судов в разночинной среде, стремление внутри 'своей' среды руководствоваться этими нормами и не прибегать к услугам суда, закона, полиции, государства - свидетельства различных типов стремления применять внутри 'своего' коллектива нормы стыда, а не страха.

4. Именно в этой области классовые характеристики культуры проявля-ются особенно резко: если дворянский коллектив XVIII в., в идеале, внутри себя организуется нормами чести, нарушение которых стыдно, то по отно-шению к внешнему коллективу крестьян он навязывает запреты страха. Однако и крестьянский мир внутри себя организуется стыдом. По отношению к барину допустимы действия, которые внутри крестьянского мира считаются стыдными. Здесь допускается обращение к внешней силе ('царь', 'началь-

665

ство'). 'Честь' предполагает решение всех вопросов внутренними силами коллектива (ср. отношение к 'ябеде' в школьном коллективе).

5. Описания, основанные на выделении норм, нарушение которых в данном коллективе стыдно, и тех, выполнение которых диктуется страхом, могут стать удобной основой для типологических классификаций культур.

6. Соотношения этих двух типов нормирования поведения человека в коллективе могут существенно варьироваться. Однако наличие обоих и их различение, видимо, существенно необходимо для механизма культуры. Можно гипотетически выделить три этапа в их историческом соотношении:

а) На самой ранней стадии функционирования человеческого коллектива для его организации потребовался механизм, отличный от существующих в животном мире. Поскольку механизм страха прекрасно известен в животном мире, а стыда является специфически человеческим, именно этот последний лег в основу регулирования первых человеческих - уже культурных - за-претов. Это были нормы реализации физиологических потребностей, - бес-спорно, наиболее древний пласт в системе культурных запретов. Превращение физиологии в культуру регулируется стыдом.

б) В момент возникновения государства и враждующих социальных групп общественная доминанта переместилась: человек начал определяться как 'политическое животное' и основным психологическим механизмом культу-ры сделался страх. Стыд регулировал то, что было общим для всех людей, а страх определял их спецификацию относительно государства, то есть именно то, что на этом этапе казалось культурно доминирующим.

в) Третий этап: возникновение на фоне общегосударственной организации коллектива более частных групп - от самоорганизации классов до родствен-ных, соседских, профессиональных, цеховых, сословных корпораций. Каждая из этих групп рассматривает себя как единицу с более высокой организацией, чем та, которая регулирует поведение всех остальных людей. Регулирование стыдом начинает восприниматься как показатель высшей организации.

Следует подчеркнуть, что названные три этапа, скорее всего, имеют логико-эвристический смысл, поскольку реальное протекание исторических процессов, бесспорно, шло и более сложными, и бесконечно более многооб-разными путями.

7. На третьем этапе между сферами стыда и страха складывается отно-шение дополнительности. Подразумевается, что тот, кто подвержен стыду, не подвержен страху, и наоборот. При этом распределение сфер динамично и составляет предмет взаимной борьбы. Так, дворянская культура России XVIII в. будет жить в обстановке взаимного напряжения двух систем: с точки зрения одной, каждый дворянин - подданный, принадлежащий к 'ним', поведение которого регулируется страхом. С другой - он член 'благородного корпуса шляхетства', входит в его коллективное 'мы' и признает лишь законы стыда. Соотношение этих сфер таково: область 'стыда' стремится стать единственным регулятором поведения, утверждая себя именно в тех проявлениях, которые подразумевают, что испытывать страх стыдно. С этим связана корпоративная роль дуэли, обязательность военной храбрости, аб-солютная ценность смелости как таковой (ср. бесцельность гибели кн. Андрея в 'Войне и мире', его жажду жизни и доминирующую над всем невозможность

666

уступить страху: 'Стыдно, господин офицер!' 'Страх... стыда'¹, который приводит Ленского к барьеру). Область 'страха' в отношении к дворянину XVIII в. держится более пассивно. Это определяется сословной солидарностью правительства с дворянством, вследствие чего деспотическая сущность само-державия в отношении к дворянству проявлялась в смягченном виде. Прак-тически это проявлялось в непоследовательности, с которой правительство боролось с дуэлями, допускало функционирование законов чести наряду с юридическими нормами.

8. Дополнительность отношений между 'стыдом' и 'страхом' как пси-хологическими механизмами культуры позволяет строить типологические описания от систем, в которых гипертрофия области 'страха' приводит к исчезновению сферы стыда (ср. 'Анналы' Тацита, 'Страх и отчаяние Третьей империи' Брехта), до таких, в которых стыд является единственным регуля-тором запретов.

Особое культурное значение приобретают описания поведений, воспри-нимаемых как 'бесстрашное' или 'бесстыдное'. В последнем случае следует выделить 'бесстыдное' поведение с внешней точки зрения (например, русские нигилисты середины XIX в., исторически утверждая новый тип морали, воспринимались как нарушители норм стыда) или с собственной - предста-вителей данной группы (киники, хиппи).

1970

О двух моделях коммуникации и их соотношении в общей системе культуры

1. Общие представления теории коммуникации разработаны на основе схемы: 'передающий - сообщение - принимающий'. Предполагается, что она покрывает все коммуникативные ситуации. В частности, автокоммуни-кация рассматривается лишь как ее частный случай. Разницу видят лишь в том, что пространственный разрыв между адресантом и адресатом заменяется временным.

1.1. Предполагается, что наряду с системой 'Я - ОН' существует само-стоятельная модель коммуникации 'Я - Я' ('внутренняя речь', по Л. С. Вы-готскому), особенности которой скрадываются, поскольку весь аппарат се-миотического описания приспособлен к другой системе, но которая обладает и самостоятельным существованием, и самобытной культурной функцией.

¹ Страх стыда - высшая форма отрицания страха.

667

2. Каждая из названных систем существует не в отдельности, а вместе, составляя единый механизм коммуникации и подтверждая правило, согласно которому минимум работающей семиотической организации составляют две разнопостроенные и соотнесенные структуры.

2.1. Речь идет о моделях коммуникации, а не о каких-либо конкретных текстах. Практически случаи контакта с самим собой на основе схемы 'Я - ОН', организуемые средствами привычного нам естественного языка, в со-временной цивилизации, видимо, господствуют.

3. Коммуникацию 'Я - Я' будем называть 'внутренней', а 'Я - ОН' - внешней.

3.1. Внешняя коммуникация строится по схеме: дан код, вводится текст, который кодируется в его системе, передается и декодируется. В идеальном случае текст на входе и на выходе совпадает (практически имеет место умень-шение информации). Код составляет в схеме константу, а текст - переменную.

3.1.1. Внутренняя коммуникация строится по схеме: дан текст, закодиро-ванный в определенной системе, вводится другой код, текст трансформируется. Код составляет переменную, тексты на входе и выходе различны, причем происходит возрастание информации в тексте за счет взаимодействия его с новым кодом.

3.2. Внутренняя коммуникация бывает: а) Мнемонического типа (сооб-щение себе с целью сохранения имеющейся информации); б) Инвенционного типа (сообщение себе с целью получения прироста информации). К первым относятся все виды памятных записей, узелковое письмо и прочее, ко вто-рым - медитация под мерные удары инструментов, под влиянием мерных телодвижений, чтений или рассматривания узоров.

4. Поскольку внешняя коммуникация ориентирована на получение сообщения, а внутренняя - кода, структура обслуживающих их языков будет различна.

4.1. 'Внешний' язык строится на основе значимых элементов (знаков), соединяемых в цепочки. Поскольку соединяемые элементы различны, протя-женность цепочки конечна (предложение).

4.1.1. 'Внутренний' язык тяготеет к индексам, а в идеале - к элементам, получающим значение лишь как часть некоторой последовательности (ср. му-зыкальные значения), элементы его эквивалентны, а синтагматика строится как присоединение одинаковых элементов. Поэтому цепочки бесконечны.

4.2. Принципом синтагматики внутреннего языка является ритм. Этим разрешается следующая трудность: известно, что ритмический уровень худо-жественных текстов не находит параллели в естественных языках, что вызва-ло к жизни много искусственных построений. Вопрос решается тем, что, в данном случае, мы имеем дело с элементом внутреннего, а не внешнего языка.

4.2.1. Изучение записей для себя (на материале рукописей Пушкина), свидетельство Кюхельбекера в крепостном дневнике: 'С некоторого времени снятся мне не предметы, не происшествия, а какие-то чудные сокращения, которые относятся к ним, как гиероглиф к изображению, как список содер-жания книги к самой книге', тексты типа объяснения в любви Левина и Кити ('Анна Каренина'; эпизод соответствует реальному объяснению Л. Н. Толстого и С. А. Берс) свидетельствуют о превращении слов и образов в системе внутреннего языка в индексы.

668

5. Искусство, зародившееся в сфере внутренней речи как антитеза прак-тическому языку внешних сообщений, исторически колеблется между этими полюсами, сближаясь то с одним, то с другим.

6. Специфика и функции внутренней коммуникации в том, что она и на уровне речи отчетливо дискретна. Она вносит в сознание принцип и тип дискретности и способствует построению из текстов метатекстов.

7. В основе противопоставления поэтики тождества (каноническая поэтика фольклора, средневековья, классицизма) и поэтики со-противопоставления лежит сложно трансформированная дихотомия культуры, ориентированной на внутреннюю и внешнюю коммуникацию.

1970

Индивидуальный творческий путь и типология культурных кодов

1. Творчество русских символистов представляет, в частности, интерес как последовательно проведенная попытка сознательного строительства ин-дивидуального творчества как отражения структуры мировой культуры.

2. Общая ориентированность символистов на 'вторую действительность', на культурные и художественные модели приводит к построению 'модели мо-делей' и придает символистским текстам метатекстовый характер (тексты о текстах). При этом, поскольку между создаваемым автором текстом и реаль-ностью может находиться метатекстовое построение (концепция, теоретическое описание мифа, истории, культуры), произведение приобретает метаметатекстовый характер. Отсюда парадоксальное противоречие между декларируемой интуитивностью творчества и академизмом и рационалистичностью поэзии.

3. Позиция Блока была своеобразной: с одной стороны, внелитературная реальность, в сложных соотношениях с культурными кодами, постоянно и активно включена для него в механизм осмысления жизни. С другой, - между авторским текстом и реальностью в качестве кодирующих устройств располагаются не метатексты (тексты об искусстве), а сами художественные произведения, воспринимаемые на правах действительности. Отсюда посто-янная ориентированность Блока на искусство и, уже, на конкретные произ-ведения искусства.

4. Четкость эволюции Блока приводит к последовательной смене типов искусств, на которые ориентируется автор при создании поэтических произ-ведений.

а) Цикл 'Стихов о Прекрасной Даме' - пример ориентированности на словесно-художественный текст: миф, поэтическую культуру Возрождения, романтизм, лирику Фета, Вл. Соловьева.

б) Творчество 1903-1906 гг. ориентировано на драматический театр (ср. П. Громов). Этому соответствует представление о театре как наиболее

669

адекватной модели действительности и диалогическое построение циклов, а порой и отдельных стихотворений.

в) В дальнейшем (1907-1908 гг.) кодирующим механизмом поэтического текста делается проза, роман XIX в. (соответственно, театральный полилог сменяется романной полифонией, в смысле М. Бахтина; одновременно видим противонаправленный рост роли публицистики как посредующего механизма и возникновение вторичной однолинейности авторской речи в 'Ямбах').

г) В 'Стихах об Италии' (1909) в качестве кодирующего устройства подключаются живопись (часто - конкретные картины), частично архитек-тура. Одновременно искусство начинает доминировать и тематически. Мо-делирующее воздействие живописи на поэтический текст проявляется в вве-дении в стихотворение таких живописных категорий, как рама, совмещение изображений разной меры условности (соединение Благовещения и флорен-тийского герба как изображения и его рамы), пространственно зафиксиро-ванная точка зрения, понятие последовательности в тексте как пространст-венное, а не временное. Полифонизм текста реализуется теперь как монтаж картин или зрительных впечатлений.

д) В 1910-е гг. доминирующее значение получает обращение Блока к музыке, неоднократно рассматривавшееся в исследовательской литературе (В. Гольцев, Д. Е. Максимов и др.). Восприятие Блоком оперы принципиально отлично от драмы: двухструктурное построение спектакля (оркестр и сцена) позволяет, по мысли Блока, вскрыть глубинные закономерности жизни. В оперном спек-такле сталкиваются современный, созданный историей и погруженный в кон-кретный быт человек (зритель в зале) и музыкальная сущность мира ('арфы и скрипки' оркестра). Взаимное проникновение и слияние этих начал - оперная сцена - драматургия и музыка, раздробленность и единство одновременно. Отсюда стремление закодировать лирику законами оперной сцены ('Кармен').

е) В 'Двенадцати' функцию художественного кода в значительной мере берет на себя кинематограф (разумеется, в том его виде, который реально существовал в эпоху Блока). Заданный в первых стихах поэмы черно-белый алфавит передачи цветовой гаммы, разделенность на кадры, быстрота смены эпизодов, появление текстов-титров, преобладание движения над изображе-нием, мелодраматизм ситуаций ведут нас к структуре кинематографа тех лет. Следует напомнить, с одной стороны, частое посещение Блоком кино в годы революции, а с другой - осознание им кинематографа как массового, на-родного и даже ярмарочно-балаганного вида искусства.

5. Разумеется, речь идет о схематическом построении, фиксирующем лишь основные тенденции. Важно подчеркнуть и то, что введение нового типа художественного кода у Блока никогда не отменяло предшествующих, вступая с ними в сложные структурные отношения.

6. Таким образом, индивидуальный творческий путь сознательно мыс-лился Блоком как овладение всем художественным опытом человечества, а поэзия - как изоморфная искусству в его синтетическом единстве. Изменение доминирующих художественных кодов одновременно осознается как движение от давно-прошедшего времени (миф) через панхронность музыки к предельной современности кинематографа.

1973

670

О мифологическом коде сюжетных текстов

1. Возникновению сюжетных текстов предшествует досюжетное повест-вование мифологического типа, в котором, поскольку время мыслится не линейным, а замкнуто повторяющимся, любой из эпизодов цикла восприни-мается как многократно повторяющийся в прошлом и имеющий быть бес-конечно повторяться в будущем. В этом смысле эпизоды мифического текста не являются событиями, а сам миф фиксирует лишь циклические закономер-ности, а не единичные от них уклонения.

2. В отличие от мифа, на противоположном полюсе складываются тексты, фиксирующие 'происшествие', события, которые не должны были иметь место, нарушения порядка, а не самый порядок. Такими текстами, например, являются хроники, летописи. Под влиянием смены исторических условий происходит разрушение мифологического сознания, которое оформляется как вторжение в миф немифологического повествования. Циклическое время заменяется линейным, а сам миф предстает как повествование об эксцессах, необычных и ненормативных, однократных событиях, то есть перестает быть мифом.

3. При такой трансформации мифологический текст претерпевает много-образные изменения. Нас сейчас интересует лишь одна их сторона - транс-формация действователя.

3.1. Первым из случаев подобной трансформации является возникновение множественности персонажей. Циклическая структура мифологического вре-мени и многослойный изоморфизм пространства приводят к тому, что любая точка мифологического пространства и находящийся в ней действователь обладают тождественными им проявлениями в изоморфных им участках других уровней. Так, сон оказывается тем же самым, что и смерть, ночь, зима и эсхатологический конец вселенского большого цикла. Соответственно, отождествляются утро, весна, пробуждение, воскресение, создание нового мира. С другой точки зрения, со смертью отождествляется любое вхождение в закрытое пространство: погребение, совокупление, поедание. Зафиксировано отождествление женщины с пещерой и могилой, а вхождение в них - со смертью. Небесная сфера, земная поверхность и человеческое тело также оказываются отождествленными. Мифологическое пространство обнаружи-вает топологические свойства: подобное оказывается тем же самым. Исклю-чительно мощная ориентированность мифологического мышления на уста-новление гомео- и изоморфизмов, с одной стороны, делало его научно плодотворным, а с другой - обусловило периодическое оживление его в различные исторические эпохи. С точки зрения интересующей нас проблемы, эти особенности реализовывались как разнообразие имен действователя и единство его сущности (имя - не другое существо, а другое проявление: все имена взаимно гомеоморфны). Перевод такого текста в плоскость линейного повествования приводил к возникновению множественности персонажей, по-

671

скольку гомеоморфные проявления одного объекта становились множеством объектов. Все реально данные мифологам тексты, как правило, являются результатом такой трансформации. Одновременно, помня об этом, мы можем с достаточной степенью точности реконструировать миф из весьма поздних

текстов.

Пример. В комедии Шекспира 'Как вам это понравится' действующие лица распределяются следующим образом:

ПРОСТРАНСТВО ПАРЫ АНТОГОНИСТОВ	Двор герцог Фредерик		Лес старый герцог (брат его, живущий в изгнании)
	Оливер		Орландо
ЛЮБОВНЫЕ ПАРЫ (чет-кого пространственного закрепления не имеют)	Розалинда Селия Феба Одри	- - - -	Орландо Оливер Сильвий Шут Уильям
ПАРЫ, ВОЗНИКАЮЩИЕ В РЕЗУЛЬТАТЕ ПЕРЕ ОДЕВАНИЯ	Розалинда Селия	- -	юноша Ганимед девушка Алиена
НЕПАРНЫЙ ОБРАЗ	Жак-меланхолик

Если перенести сюжет в циклическое время с его отождествлением по-добного, то, прежде всего, отождествятся Фредерик и Оливер и старый герцог и Орландо: оба первые - узурпаторы, изгнавшие своих братьев в Лес и захватившие их имущество, оба являются в Лес и, придя, тотчас же диамет-рально изменяют свою сущность (то, что Фредерик - младший, а Оливер - старший брат, - типично позднейшая метатеза уже под влиянием поэтичес-кого кода, требующего симметричного нарушения симметрии; впрочем, здесь возможно вторжение принципа зеркальной отраженности, известного мифу). Тождественность всех любовных пар, представляющих взаимно двойников друг друга (они сводятся к обычной оппозиции: двойники - высокий и буффон, но комизм нарастает иерархически, образуя цепочки: 'Розалинда - Селия - Феба - Одри' и 'Орландо - Оливер - Сильвий - Шут - Уильям (шут шута)'), - очевидна. Не менее очевидна типично мифологи-ческая тождественность переодевающегося и переодетого (умирающего и рожденного): 'Розалинда - Ганимед', 'Селия - Алиена' (показательно, что, если в одном случае при трансформации пол сохраняется, то в другом он заменяется амбивалентным 'Ганимед', двусмысленность которого усилен-но комически обыгрывается). Таким образом, все разнообразие персонажей уже свелось к двум парам: антагонистов и любовной. Но в единой любовной паре, образовавшейся от отождествления всех элементов парадигмы, женский элемент получает черты дочери обоих братьев, а мужской - их самих. Одновременно оба брата в мифологической сфере - один персонаж: когда один находится при Дворе, - другой пребывает в Лесу; прибытие первого в Лес означает возвращение второго в пространство Двора, конец эпохи зла

672

(показательно, что, когда Фредерик прибывает в Лес и добровольно возвра-щает трон старшему брату, весть об этом приносит Жак де Буа - неизвестно откуда взявшийся и в действии не участвовавший средний брат Оливера и Орландо - плод их нейтрализации). Мифологическая параллель братьев-близнецов, последовательно умирающих и воскресающих, представляющих различные имена единого умирающего-воскресающего действователя, оче-видна. Вне этой трансформации оказывается лишь непарный образ Жака-меланхолика - постоянного хулителя Двора и живых людей и постоянного обитателя Леса (царства мертвых). Это трансформация невоскресающего двойника умирающего-воскресающего героя (ср. парное действие Медеи, воскрешающее и омолаживающее барана после варки его в котле и губящее царя Пелию; аналогичен сюжет 'Конька-горбунка': 'Бух в котел и там сварился'). Очевидно, что в исходном мифологическом тексте и эти двойники представляли один персонаж. Таким образом, все персонажи комедии Шекспира при переводе действия в циклическое время и топологический мир мифа оказы-ваются именами единого умирающего (Лес) и воскресающего (Двор) персонажа.

Следствие. Разрушение мифологической организации текста влекло за собой распадение единого действователя на множественную систему персо-нажей и появление двойников - сюжетного и иных типов параллелизма образов.

3.2. В силу цикличности построения мифологического текста, понятия конца и начала ему не присущи. Смерть не означает первого, а рождение - второго. Рассказ можно начинать со смерти (посев и гибель зерна предше-ствует произрастанию; зачатие - тождественное смерти - рождению, кото-рое есть возрождение умирающего; зима - весне). Смерть может быть рас-положена в середине существования (ср. инициацию), после чего происходит коренное перерождение, но существование остается продолжением прежнего бытия, а не появлением нового. При пересказе в системе линейного построения возникает образ, склеенный из двух зеркально-симметричных половин (дурак и отверженец, пролезший сквозь конские уши, или, будучи сварен в котле, как в 'Коньке-горбунке' - связь со смертью очевидна, - становится царем и красавцем; Савл становится Павлом: характерно и то, что в этом случае перерождение совпадает не только с имитацией смерти - падение, слепота - и воскресения, но и с переменой имени, при этом, чем злее или хуже персонаж в первой половине, тем прекраснее он во второй).

Пример. В стихотворении Некрасова 'Влас' мужик - 'великий греш-ник', в котором 'Бога не было', мироед и душегуб, переживает замену мифологической смерти (болезнь, во время которой он в бреду спускается в ад - 'видел грешников в аду', 'Крокодилы, змии, скорпии / Припекают, режут, жгут... / Воют грешники в прискорбии, / Цепи ржавые грызут') и возрождение: 'Роздал Влас свое имение', 'Полон скорбью неутешною, / Смуглолиц, высок и прям, / Ходит он стопой неспешною / По селеньям, городам'.

Постепенное падение, гибель, кризис возрождения и новая жизнь - устойчивая схема организации сюжета Л. Толстого. Не случайно роман, наиболее полно реализующий весь цикл, назван 'Воскресение'.

673

Примечание. Возможность на основании изучения механизма сюжет-ных трансформаций реконструировать по позднему литературному произве-дению мифологический исходный тип сюжета не означает сведения одного к другому (см. '4').

3.3. Разные действователи называются одним именем. В результате исто-рической трансформации такой тип приводит к распространенному в лите-ратуре нового времени внутренне противоречивому образу с разными типами соотношения подперсонажей (антитеза, диалог, полная несовместимость).

4. Мифологический код сюжета в исторических судьбах повествователь-ных жанров оказывается лишь первичным, который подлежит дальнейшей трансформации в результате перевода в системы более сложных позднейших культурных кодов.

1973

Память в культурологическом освещении

1. С точки зрения семиотики, культура представляет собой коллективный интеллект и коллективную память, то есть надындивидуальный механизм хранения и передачи некоторых сообщений (текстов) и выработки новых. В этом смысле пространство культуры может быть определено как простран-ство некоторой общей памяти, то есть пространство, в пределах которого некоторые общие тексты могут сохраняться и быть актуализированы. При этом актуализация их совершается в пределах некоторого смыслового инва-рианта, позволяющего говорить, что текст в контексте новой эпохи сохраняет, при всей вариантности истолкований, идентичность самому себе. Таким образом, общая для пространства данной культуры память обеспечивается, во-первых, наличием некоторых константных текстов и, во-вторых, или един-ством кодов, или их инвариантностью, или непрерывностью и закономерным характером их трансформации.

2. Память культуры не только едина, но и внутренне разнообразна. Это означает, что ее единство существует лишь на некотором уровне и подразу-мевает наличие частных 'диалектов памяти', соответствующих внутренней организации коллективов, составляющих мир данной культуры. Тенденция к индивидуализации памяти составляет второй полюс ее динамической струк-туры. Наличие культурных субструктур с различным составом и объемом памяти приводит к разной степени эллиптичности текстов, циркулирующих в культурных субколлективах, и к возникновению 'локальных семантик'. При переходе за пределы данного субколлектива эллиптические тексты, чтобы быть понятными, восполняются. Такую же роль играют различные коммен-тарии. Когда Державин в конце жизни вынужден был написать обширный комментарий на собственные оды, это вызвано было, с одной стороны,

674

ощущением бега 'реки времен', ясным сознанием того, что культурный коллектив его аудитории екатерининских времен разрушен, а потомству, которое Державин считал своей истинной аудиторией, текст может стать и вовсе непонятным. С другой стороны, Державин остро ощущал разрушение жанра оды и вообще поэтики XVIII в. (чему сам активно способствовал). Если бы литературная традиция оставалась неизменной, то 'память жанра' (М. Бахтин) сохранила бы понятность текста, несмотря на смену коллективов. Появление комментариев, глоссариев, как и восполнение эллиптических про-пусков в тексте, - свидетельство перехода его в сферу коллектива с другим объемом памяти.

3. Если позволить себе известную степень упрощения и отождествить память с хранением текстов, то можно будет выделить 'память информатив-ную' и 'память креативную (творческую)'. К первой можно отнести меха-низмы сохранения итогов некоторой познавательной деятельности. Так, на-пример, при хранении технической информации активным будет ее итоговый (хронологически, как правило, последний) срез. Если кого-либо и интересует история техники, то уж во всяком случае не того, кто намерен практически пользоваться ее результатами. Интерес этот может возникнуть у того, кто намерен изобрести что-либо новое. Но с точки зрения хранения информации, в этом случае активен лишь результат, итоговый текст. Память этого рода имеет плоскостной, расположенный в одном временном измерении, характер и подчинена закону хронологии. Она развивается в том же направлении, что и течение времени, и согласована с этим течением.

Примером творческой памяти является, в частности, память искусства. Здесь активной оказывается потенциально вся толща текстов. Актуализация тех или иных текстов подчиняется сложным законам общего культурного движения и не может быть сведена к формуле 'самый новый - самый ценный'. Синусоидный характер (например, падение актуальности Пушкина для русского читателя в 1840-1860-е гг., рост ее в 1880-1900-е, падение в 1910-1920-е и рост в 1930-е и последующие годы, смена 'сбрасывания с корабля современности' и 'возведения на пьедестал') - наиболее простой вид смены культурного 'забывания' и 'припоминания'. Общая актуализация всех форм архаического искусства, затронувшая не только средние века, но и неолит, стала характерной чертой европейской культурной памяти второй половины XX в. Одновременно деактуализация ('как бы забвение') охватила культурную парадигму, включающую античное и ренессансное искусство. Таким образом, эта сторона памяти культуры имеет панхронный, контину-ально-пространственный характер. Актуальные тексты высвечиваются памя-тью, а неактуальные не исчезают, а как бы погасают, переходя в потенцию. Это расположение текстов имеет не синтагматический, а континуальный характер и образует в своей целостности текст, который следует ассоциировать не с библиотекой или машинной памятью в технически возможных в насто-ящее время формах, а с кинолентой типа 'Зеркала' А. Тарковского или 'Égy barany' ('Агнец Божий') Миклоша Янчо.

Культурная память как творческий механизм не только панхронна, но противостоит времени. Она сохраняет прошедшее как пребывающее. С точки зрения памяти как работающего всей своей толщей механизма, прошедшее

675

не прошло. Поэтому историзм в изучении литературы, в том его виде, какой был создан сначала гегельянской теорией культуры, а затем позитивистской теорией прогресса, фактически антиисторичен, так как игнорирует активную роль памяти в порождении новых текстов.

4. В свете сказанного следует привлечь внимание к тому, что новые тексты создаются не только в настоящем срезе культуры, но и в ее прошлом. Это, казалось бы, парадоксальное высказывание лишь фиксирует очевидную и всем известную истину. На протяжении всей истории культуры постоянно находят, обнаруживают, откапывают из земли или из библиотечной пыли 'неизвестные' памятники прошлого. Откуда они берутся? Почему в литера-туроведческих изданиях мы постоянно сталкиваемся с заглавиями типа 'Не-известный памятник средневековой поэзии' или 'Еще один забытый писатель XVIII века'?

Каждая культура определяет свою парадигму того, что следует помнить (то есть хранить), а что подлежит забвению. Последнее вычеркивается из памяти коллектива и 'как бы перестает существовать'. Но сменяется время, система культурных кодов, и меняется парадигма памяти-забвения. То, что объявлялось истинно существующим, может оказаться 'как бы не существу-ющим' и подлежащим забвению, а несуществовавшее - сделаться сущест-вующим и значимым. Античные статуи находили и в доренессансную эпоху, но их выбрасывали и уничтожали, а не хранили. Русская средневековая иконопись была, конечно, известна и в XVIII, и в XIX в. Но как высокое искусство и культурная ценность она вошла в сознание послепетровской культуры лишь в XX в.

Однако меняется не только состав текстов, меняются сами тексты. Под влиянием новых кодов, которые используются для дешифровки текстов, отложившихся в памяти культуры в давно прошедшие времена, происходит смещение значимых и незначимых элементов структуры текста. Фактически тексты, достигшие по сложности своей организации уровня искусства, вообще не могут быть пассивными хранилищами константной информации, поскольку являются не складами, а генераторами. Смыслы в памяти культуры не 'хра-нятся', а растут. Тексты, образующие 'общую память' культурного коллек-тива, не только служат средством дешифровки текстов, циркулирующих в современно-синхронном срезе культуры, но и генерируют новые.

5. Продуктивность смыслообразования в процессе столкновения храня-щихся в памяти культуры текстов и современных кодов зависит от меры семиотического сдвига. Поскольку коды культуры развиваются, динамически включены в исторический процесс, прежде всего, играет роль некоторое опережение текстами динамики кодового развития. Когда античная скульп-тура или провансальская поэзия наводняют культурную память позднего итальянского средневековья, они вызывают взрывную революцию в системе 'грамматики культуры'. При этом новая грамматика, с одной стороны, влияет на создание соответствующих ей новых текстов, а с другой, определяет восприятие старых, отнюдь не адекватное античному или провансальскому.

Более сложен случай, когда в память культуры вносятся тексты, далеко отстоящие по своей структуре от ее имманентной организации, тексты, для дешифровки которых ее внутренняя традиция не имеет адекватных кодов.

676

Такими случаями являются массовое вторжение переводов христианских текс-тов в культуру Руси XI-XII вв. или западноевропейских текстов в послепетровскую русскую культуру.

В этой ситуации возникает разрыв между памятью культуры и ее син-хронными механизмами текстообразования. Ситуация эта обычно имеет общие типологические черты: сначала в текстообразовании наступает пауза (культура как бы переходит на прием, объем памяти увеличивается с гораздо большей скоростью, чем возможности дешифровки текстов), затем наступает взрыв, и новое текстообразование приобретает исключительно бурный, про-дуктивный характер. В этой ситуации развитие культуры получает вид ис-ключительно ярких, почти спазматических вспышек. Причем переживающая период вспышки культура из периферии культурного ареала часто превра-щается в его центр и сама активно транслирует тексты в затухающие кратеры прежних центров текстообразовательных процессов.

В этом смысле культуры, память которых в основном насыщается ими же созданными текстами, чаще всего характеризуются постепенным и замед-ленным развитием, культуры же, память которых периодически подвергается массированному насыщению текстами, выработанными в иной традиции, тяготеют к 'ускоренному развитию' (по терминологии Г. Д. Гачева).

6. Тексты, насыщающие память культуры, жанрово неоднородны. То, что было сказано выше о воздействии инокультурных текстов, mutanto mutandis может быть сказано о вторжении живописных текстов в поэтический процесс текстообразования, театра - в бытовое поведение или поэзии - в музыку, то есть о любых конфликтах между жанровой природой текстов, доминиру-ющих в памяти, и кодов, определяющих настоящее состояние культуры.

Сказанное, даже в столь сжатом виде, позволяет говорить о том, что память не является для культуры пассивным хранилищем, а составляет часть ее текстообразующего механизма.

1985

Архитектура в контексте культуры

Архитектурное пространство живет двойной семиотической жизнью. С одной стороны, оно моделирует универсум: структура мира построенного и обжитого переносится на весь мир в целом. С другой, оно моделируется универсумом: мир, создаваемый человеком, воспроизводит его представление о глобальной структуре мира. С этим связан высокий символизм всего, что так или иначе относится к создаваемому человеком пространству его жилища.

Текст, изъятый из контекста, представляет собой музейный экспонат - хранилище константной информации. Он всегда равен самому себе и не способен генерировать новые информационные потоки. Текст в контексте - работающий механизм, постоянно воссоздающий себя в меняющемся облике и генерирующий новую информацию. Однако отделение текста от контекста

677

возможно лишь умозрительно, во-первых, поскольку всякий сколь-либо слож-ный текст (текст культуры) имеет способность воссоздавать вокруг себя контекстную ауру и, одновременно, вступать в отношения с культурным контекстом аудитории. Во-вторых, любой сложный текст может быть рас-смотрен как система субтекстов, для которых он выступает в качестве кон-текста, некоторое пространство, внутри которого совершается процесс семи-отического смыслообразования.

В этом отношении система 'текст - контекст' может рассматриваться как частный случай смыслогенерирующих семиотических систем. Всякий сложный текст, входящий в культуру, может быть представлен как конфликт двух тенденций. С одной стороны, по мере повышения степени упорядочен-ности повышается и мера предсказуемости, происходит структурное вырав-нивание, то есть рост энтропии. С другой - дает себя чувствовать проти-воположная тенденция: повышается внутренняя неравномерность семиотичес-кой организации текста, его структурный полиглотизм, диалогические отношения входящих в него субструктур, напряженная конфликтность в звене 'текст - контекст'. Эти механизмы работают в сторону повышения инфор-мационной емкости и имеют антиэнтропийный характер.

Сказанное особенно важно для архитектурных текстов, которые по самой своей природе имеют тенденцию к гиперструктурности. Необходимо отметить еще одну особенность. Важный аспект внутреннего диалога культуры скла-дывается исторически: предшествующая традиция задает норму, имеющую уже автоматизированный характер, на этом фоне развивается семиотическая активность новых структурных форм. Таким образом, продуктивность кон-фликта поддерживается тем, что в сознании воспринимающего прошлое и настоящее состояние системы присутствуют одновременно. В литературе, музыке, живописи это обеспечивается тем, что прошедшие культурные эпохи не исчезают без следа, а остаются в памяти культуры как вневременные: появление Моцарта не приводит к физическому уничтожению произведений Баха, футуристы 'сбрасывают Пушкина с корабля современности', но не уничтожают его книг. В архитектуре старые здания сплошь и рядом сносятся или полностью перестраиваются. Исторический ансамбль - диалог между структурами различных эпох - сменяется вырванной из контекста 'экспонатностью'. Еще в 1831 г. молодой романтик Гоголь указывал на плодо-творность разностильности в архитектурном ансамбле, то есть на полиглотизм архитектурного контекста: '...смело возле готического строения ставьте гре-ческое... Истинный эффект заключен в резкой противоположности; красота никогда не бывает так ярка и видна, как в контрасте'. И дальше: 'Город должен состоять из разнообразных масс, если хотим, чтобы он доставлял удовольствие взорам'¹. Конечно, совет Гоголя возводить здания, воспроизводя стили различных эпох, звучит наивно, однако мысль о диалоге исторического контекста и современного текста звучит вполне актуально.

Однако еще более существен внутренний диалог, осуществляемый в гра-ницах одного текста столкновением, конфликтом, пересечением и информа-

1. Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. [М.], 1952. Т. 8. С. 64, 71.

678

ционным обменом между различными традициями, разными субтекстами и 'голосами' архитектуры. Мощные вторжения иностилистических традиций, например вторжение арабо-мавританской архитектурной культуры в роман-ский контекст и роль его в генезисе Ренессанса или же диалоге- и полило-гическая природа барокко. Вопрос усложняется (и обогащается) тем, что архитектура состоит не только из архитектуры: узкоархитектурные конструк-ции находятся в соотношении с семиотикой внеархитектурного ряда - ри-туальной, бытовой, религиозной, мифологической, - всей суммой культур-ного символизма. Здесь возможны самые разнообразные сдвиги и сложные диалоги.

Между геометрическим моделированием и реальным архитектурным со-зданием существует посредующее звено - символическое переживание этих форм, отложившееся в памяти культуры, в ее кодирующих системах.

Есть еще один путь смыслообразования в тексте. Текст редко является (художественные структуры этим отличаются от лингвистических) простой реализацией кода. Это случается лишь в эпигонских произведениях, остав-ляющих у зрителя тяжелое впечатление мертвенности. Реальный текст по отношению к коду, норме, традиции и даже к авторскому замыслу всегда выступает как нечто более случайное, подчиненное непредсказуемым откло-нениям. В связи с этим уместно остановиться на роли случайных процессов в антиэнтропийном приращении информации.

Последнее выражение может показаться парадоксом, если не прямой ошибкой, поскольку элементарной истиной считается, что случайные про-цессы ведут к выравниванию структурных противоположностей и росту энт-ропии. Однако сами творцы художественных текстов знают о смыслообра-зующей роли случайных событий. Недаром Пушкин поставил случай в ряду и других путей гения, назвав его 'Богом-изобретателем':

О сколько нам открытий чудных Готовит просвещенья дух И Опыт, сын ошибок трудных, И Гений, парадоксов друг, И Случай, Бог-изобретатель...¹

Еще более интересен эпизод из 'Анны Карениной' Л. Н. Толстого. Художник Михайлов не может найти позу для фигуры на картине, ему кажется, что прежде было лучше, и он ищет уже брошенный эскиз. 'Бумага с брошенным рисунком нашлась, но была испачкана и закапана стеарином. Он все-таки взял рисунок, положил к себе на стол, и отдалившись и прищу-рившись, стал смотреть на него. Вдруг он улыбнулся и радостно взмахнул руками.

'Так, так!" - проговорил он и тотчас же, взяв карандаш, стал быстро рисовать. Пятно стеарина давало человеку новую позу'. Особенно важно, что случайное изменение структуры образует новую структуру, бесспорную

¹ Пушкин А. С. Полн. собр. соч. Т. 3. Кн. 1. С. 464.

679

в своей новой закономерности: в фигуре, возникшей 'от произведенного стеарином пятна', ничего 'нельзя уже было изменить'¹.

Интуиция художника сближается в этом случае с наиболее современными научными идеями. Я имею в виду концепцию лауреата Нобелевской премии за работы в области термодинамики бельгийского ученого И. Пригожина. Согласно разработанной им системе, в структурах, не находящихся в условиях устойчивого равновесия, случайное изменение может сделаться началом но-вого структурообразования. При этом незначительные и случайные изменения могут порождать огромные и уже вполне закономерные последствия².

Следует отличать, однако, диалогические отношения от эклектических. Так, например, был период, когда в поисках придания современной архи-тектуре 'национальной формы' в строительство в азиатских республиках СССР вводились 'ориентальные' мотивы или же московским высотным зданиям добавлялись башенки, долженствующие ассоциироваться с кремлев-скими. Опыты эти не всегда были удачными, поскольку вносимые элементы не складывались в единый язык, органически входящий в диалогическое формообразование, а представляли лишь разрозненные внешние украшения и, одновременно, не имели характера той непреднамеренности, которая по-зволяет случайному элементу вызвать лавинообразное образование новых структур. Диалогические отношения никогда не являются пассивным сопо-ложением, а всегда представляют собой конкуренцию языков, игру и конфликт с не до конца предсказуемым результатом.

Идея структурного разнообразия, семиотического полиглотизма заселен-ного человеком пространства от макро- до микроструктурных его единиц тесно связана с общим научным и культурным движением второй половины XX в. Она сталкивается с противоположной тенденцией единой и всеобъем-лющей планировки, идеей, которая в вековой культурной традиции воспри-нимается как 'рациональная' и 'эффективная'. Если оставить в стороне более ранних предшественников, то идея 'регулярного' урбанизма восходит к Ренессансу и порожденным им утопическим концепциям. В XV в. Альберти требовал, чтобы 'улицы города были прямыми, дома - одинаковой вышины, выравненные по линейке и шнуру'. Проекты Франческо ди Джоржио Мар-тини, Дюрера, фантастическая Сфорцинда Филарете, замыслы Леонардо да Винчи возводили геометрическую правильность в идеал синтеза красоты и рациональности. И если абсолютное воплощение этих принципов могло реализовываться лишь в утопиях, то тем не менее они оказали практическое воздействие на планировку Ла-Валетты (на Мальте), Нанси, Петербурга, Лимы и ряда других городов. Такой 'монологический' город отличался высокой семиотичностью. С одной стороны, он копировал представление об идеальной симметрии космоса, а с другой, воплощал победу рациональной мысли человека над неразумностью стихийной Природы. 'Они (утопические проекты градостроительства), - замечает Жан Делюмо, - утверждали, что наступит день, когда природа будет полностью реорганизована и перемоде-

¹ Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 22 т. М., 1982. Т. 9. С. 42.

² См.: Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из хаоса. Новый диалог человека с при-родой. М., 1986. Гл. 67.

680

лирована человеком'¹. Город становился образом такого мира, полностью созданного человеком, мира более рационального, чем природный. Не слу-чайно мудрец из утопической Новой Атлантиды Фрэнсиса Бэкона говорил: 'Целью нашего общества является познание причин и скрытых сил вещей; и расширение власти человека над природой, покуда все не станет для него возможным'. Рациональное мыслится как 'антиприродное'. Так, плоды 'с помощью науки' становятся 'крупнее и слаще, иного вкуса, аромата, цвета и формы, нежели природные', изменяются размеры и формы животных, делаются опыты, 'дабы знать, что можно проделать над телом человека'. 'И все это получается у нас не случайно'². Монологический город - текст вне контекста.

Идея диалогичности в структуре городского пространства (конечно, диа-лог берется лишь как минимальная и простейшая форма, фактически имеется в виду полилог - многоканальная система информационных токов), подра-зумевающая, в частности, сохранение как природного рельефа, так и пред-шествующей застройки, находится в соответствии с широким кругом совре-менных идей - от экологии до семиотики.

Ренессансные (и последующие) архитектурные утопии были направлены не только против Природы, но и против Истории. Подобно тому как культура Просвещения в целом противопоставляла Истории Теорию, они стремились заменить реальный город идеальной рациональной конструкцией. Поэтому разрушение старого контекста было столь же обязательным элементом ар-хитектурной утопии, как и создание нового текста. Вырванность из контекста (минус-контекст) входила в расчет: архитектурный текст должен был мыс-литься как фрагмент несуществующего еще 'марсианского' контекста. Пол-ный разрыв с прошлым демонстрировал ориентацию на будущее. Отсюда постоянная ориентация на замыслы, превышающие технические возможности эпохи (например, двухэтажные улицы у Леонардо да Винчи).

Архитектура по своей природе связана и с утопией, и с историей. Эти две образующие человеческой культуры и составляют ее контекст, взятый в наиболее общем плане.

В определенном смысле элемент утопии всегда присущ архитектуре, по-скольку созданный руками человека мир всегда моделирует его представление об идеальном универсуме. И замена утопии будущего утопией прошлого мало что меняет по существу. Торопливые реставрации, ориентированные на ностальгию туристов по прошлому, известному им из театральных деко-раций, не могут заменить органического контекста. У русских старообрядцев есть поговорка: 'Церковь не в бревнах, а в ребрах', традиция не в стили-зованных орнаментальных деталях, а в непрерывности культуры. Город, как целостный культурный организм, имеет свое лицо. На протяжении веков здания неизбежно сменяют друг друга. Сохраняется выраженный в архитек-туре 'дух', то есть система архитектурного символизма. Определить природу этой исторической семиотики труднее, чем стилизовать архаические детали.

¹ Delumeau J. La civilisation de la Renaissance. Paris, 1984. P. 331.

² Бэкон Ф. Новая Атлантида. С. 33, 36.

681

Если взять старый Петербург, то культурный облик города - военной столицы, города-утопии, долженствующего демонстрировать мощь государ-ственного разума и его победу над стихийными силами природы, будет выражен в мифе борьбы камня и воды, тверди и хляби (вода, болото), воли и сопротивления.

Миф этот получил четкую архитектурную реализацию в пространственной семиотике 'северной Пальмиры'. Пространственная семиотика всегда имеет векторный характер. Она направлена. В частности, типологическим ее при-знаком будет направление взгляда, точка зрения некоторого идеального наблюдателя, отождествляемого как бы с самим городом. Показательно, что большинство идеальных планов городов-утопий эпохи Ренессанса и после-дующих создают город, на который смотрят извне и сверху, как на модель. Средневековые города-крепости с циркульным построением создавались с учетом взгляда из центральной крепости (позже это начало ассоциироваться с удобством артиллерийского прострела улиц). Точкой зрения на Париж Людовика XIV была постель короля в зале Версаля, с которой он лучом своего взгляда озарял столицу.

Точка зрения (вектор пространственной ориентации) Петербурга - взгляд идущего по середине улицы пешехода (марширующего солдата). Прежде всего это открытая прямая перспектива (в XVIII в. проспекты так и назывались 'перспективами', 'Невская перспектива' упиралась в Неву). Пространство направлено. Оно ограничено с боков черными массами домов и высветлено с двух сторон светом белой ночи. Характерен в этом отношении нынешний Кировский проспект на Петроградской стороне. Он застроен особняками и доходными домами в стиле 'модерн' и, казалось бы, должен быть совершенно чужд классическому духу Петербурга. Однако проспект протянулся точно с востока на запад, и во время белых ночей на одном из концов его всегда горит заря, придавая улице космическую распахнутость (прежнее название проспекта 'улица Красных зорь'). Проспект вписывается в контекст города. Той же точкой зрения определяется то, что здания смотрятся в профиль. Это - опять-таки в соединении с специфическим 'петербургским' освеще-нием - делает силуэт господствующим символическим элементом петербург-ского дома. Одновременно возрастает символизм решеток, балконов, порти-ков в профильном ракурсе (профильный ракурс сказывается и в том, что дорическая колонна выглядит гораздо более 'петербургской', чем иониче-ская). Не случайно символами Петербурга были каменная река Невского проспекта и влажная улица Невы. Если Москва вся стремится к общему центру - Кремлю - центру центров над частными центрами приходских церквей, то Петербург весь устремлен из себя, он дорога, 'окно в Европу'. Введение вертикалей, требующих взгляда снизу вверх, противоречит пе-тербургскому контексту. Это подтверждается тем, что редкие исключения: соборная башня на Инженерном замке - не рассчитаны на взгляд, направ-ленный от подножия здания вертикально вверх: ни к одному из них нельзя было подойти вплотную, так как охрана останавливала пешехода на почти-тельном расстоянии. На Петропавловскую крепость и Адмиралтейство надо было смотреть из-за Невы или с Невской перспективы. Для того, чтобы увидеть обе ростральные башни одновременно и оценить их симметрию,

682

надо находиться на воде, то есть на палубе корабля. Пространственная ориентация старой Москвы совпадала со взглядом пешехода, идущего по изгибам переулков. Церкви и особняки поворачивались перед его взором, как на театральном круге. Не очерченный силуэт, а игра плоскостей. Петер-бургское пространство, как театральная декорация, не имеет оборотной сто-роны, московское не имеет главного фасада. Расширение и выпрямление московских улиц уничтожило эту пространственную игру. Контекст ('дух') города - это, прежде всего, его общая структура.

Конечно, пространство задает наиболее глубинный, но не единственный параметр городского контекста. Реальные здания, если они приобретают ха-рактер символов, также становятся его элементами. Следует, однако, иметь в виду, что здесь важна именно символическая функция. Это позволяет построй-кам различных веков и эпох входить в единый контекст на равных правах. Контекст не монолитен - внутри себя он также пронизан диалогами. Разнов-ременные и порой создающиеся в весьма отдаленные эпохи здания образуют в культурном функционировании единства. Разновременность создает разно-образие, а устойчивость семиотических архетипов и набора культурных функ-ций обеспечивает единство. В таком случае ансамбль складывается органиче-ски, не в результате замысла какого-либо строителя, а как реализация спон-танных тенденций культуры. Подобно тому как очертания тела организма, контуры, до которых ему предстоит развиться, заложены в генетической про-грамме, в структурообразующих элементах культуры заключены границы ее 'полноты'. Любое архитектурное сооружение имеет тенденцию 'дорасти' до ансамбля. В результате здание как историко-культурная реальность никогда не было точным повторением здания-замысла и здания-чертежа. Большинство исторических храмов Западной Европы представляют собой историю в камне: сквозь готику проглядывает романская основа, а на все это наложен пласт барокко. Тем более проявляется тенденция к разнообразию в окружающей за-стройке. И конечно, разновременность - это лишь одна сторона дела.

Другая - функциональная неоднородность: монументальные, культовые, сакральные, государственные здания воздвигались принципиально иначе, чем служебные, жилые, несакрализованные здания, окружающие их. И это прямое следствие распределения на аксиологической шкале культуры. Вместе с тем функционально неоднородные элементы ансамбля со своей стороны могут также рассматриваться как 'ансамблевые' построения и в этом отношении оказываются изоморфными целому.

Архитектурное пространство семиотично. Но семиотическое пространство не может быть однородным: структурно-функциональная неоднородность составляет сущность его природы. Из этого вытекает, что архитектурное пространство - всегда ансамбль. Ансамбль - это органическое целое, в котором разнообразные и самодостаточные единицы выступают в качестве элементов некоего единства более высокого порядка: оставаясь целым, дела-ются частями; оставаясь разными, делаются сходными.

Дом (жилой) и храм в определенном отношении противостоят друг дру-гу как профаническое сакральному. Противопоставление их с точки зрения культурной функции очевидно и не требует дальнейших рассуждений. Суще-

683

ственнее отметить общность: семиотическая функция каждого из них ступен-чата и нарастает по мере приближения к месту высшего ее проявления (семи-отическому центру). Так, святость возрастает по мере движения от входа к алтарю. Соответственно градуально располагаются лица, допущенные в то или иное пространство, и действия, в нем совершаемые. Такая же градуальность свойственна и жилому помещению. Такие названия, как 'красный' и 'чер-ный угол' в крестьянской избе или 'черная лестница' в жилом доме XVIII- XIX вв., наглядно об этом свидетельствуют. Функция жилого помещения - не святость, а безопасность, хотя эти две функции могут взаимно перекрещи-ваться: храм становится убежищем, местом, где ищут защиты, а в доме выде-ляется 'святое пространство' (очаг, красный угол, защитная от нечистой силы роль порога, стен и пр.). Последнее обстоятельство не так важно, если не углубиться в мир архаических культур. Для нас сейчас существенно, что и в нашем, современном смысле, в пределах современной культуры жилое про-странство градуировано: оно должно включать свое 'святая святых', внутрен-ний мир внутреннего мира ('сердце сердца', по Шекспиру).

Культурно, и в том числе архитектурно, осваиваемое человеком простран-ство - активный элемент человеческого сознания. Сознание, и индивиду-альное и коллективное (культура), - пространственно. Оно развивается в пространстве и мыслит его категориями. Оторванное от создаваемой чело-веческой семиосферы (в которую входит и созданный культурой пейзаж) мышление просто не существует. И архитектура должна оцениваться в рамках культурной деятельности человека. А культура как механизм выработки информации, информационный генератор, существует в непременном условии столкновения и взаимного напряжения различных семиотических полей.

1987

Из письма Ю. М. Лотмана Б. А. Успенскому

< 19 марта 1982 г.> <...>

P.S. С увлечением читаю Вернадского и нахожу у него многие мои мысли (пишу статьи о семиотике). Пишет он прекрасно - широко и поэтично. Так может писать лишь геолог, привыкший думать отрезками в миллионы лет. Давно такого не читал.

NB. Читая Вернадского, я был поражен одним его утверждением. Вы знаете, что я однажды на нашем семинаре в Москве (в подвале у Андрющенко)¹

¹ В подвале здания МГУ на Моховой ул. помещалась межфакультетская лаборатория вычислительной лингвистики, которой руководил В. М. Андрющенко.

684

осмелился вслух высказать свое убеждение в том, что текст может сущест-вовать (т. е. быть социально осознан как текст), если ему предшествовал другой текст, и что любой развитой культуре должна была предшествовать развитая культура. И вот сейчас я обнаружил у Вернадского глубоко обо-снованную громадным опытом исследований космической геологии мысль, что жизнь может возникнуть только из живого, т. е. если ей предшествует жизнь. Поэтому он считает жизнь и мертвую (косную, как он говорит) материю двумя исконными космическими началами, проявляющимися в раз-ных формах, но взаимно вечно отдельными и вечно контактирующими. А я убежден, что мысль тоже нельзя вывести эволюционно из не-мысли (другое дело, что, вероятно, не следует отказывать животным в мысли и, возможно, жизнь без мысли вообще невозможна). Ведь как к жизни относятся все формы жизнедеятельности от работы бескислородных бактерий до наиболее сложных форм, так и у мысли (у семиозиса) есть простые и сложные формы.

Любопытно, что Вернадский строит свое рассуждение как эмпирик-по-зитивист, тщательно отгораживаясь от теолого-мистической мысли. Он рас-суждает так: наука может основываться лишь на фактах, наблюдаемых или реконструируемых. Момент превращения не-жизни в жизнь нигде во Вселен-ной не наблюдается и не реконструируется. Углубляясь на миллионы лет, мы все равно находим какие-то формы органической жизни (или следы ее существования) и не-жизнь. А все гипотезы о происхождении жизни - спекуляции, основанные на презумпции, что они должны одна от другой произойти. Я полагаю, что допущение столь же исконного разумного бытия также не предрешает необходимости теологической или противоположной точек зрения. Она лишь отмечает простой факт: мы не можем решить, являются ли излучения звезд семиотическими сигналами или нет, так как для нас нет презумпции осмысленности. Только предшествие семиотической сферы делает сообщение сообщением. Только существование разума объясняет существование разума.

От издательства

685

Очередной том сочинений Ю. М. Лотмана представляет его как создателя универсальной семиотической теории. Издание включает в себя две про-граммные монографии, написанные автором в последние годы жизни, и с возможной полнотой публикует работы 1968-1992 гг., в которых культура рассматривается как семиотическое явление.

В основу структуры тома положен жанрово-хронологический принцип. Первый раздел книги открывает монография 'Культура и взрыв', над которой Ю. М. Лотман работал зимой и весной 1992 г. Она была напечатана впервые в Москве, в издательстве 'Гнозис' (1992), без внесения исправлений, сделан-ных Ю. М. Лотманом в последней авторской корректуре. Эти исправления внесены в текст настоящего издания, кроме того, внесены и незначительные дополнения на основании надиктованных записей монографии, хранящихся в архиве Ю. М. Лотмана. Текст подготовлен к печати Т. Д. Кузовкиной и Л. Н. Киселевой при участии М. Ю. Лотмана.

Во второй раздел входит монография 'Внутри мыслящих миров'. В 1990 г. она была опубликована лондонским издательством. Впервые на русском языке появилась в издательстве 'Языки русской культуры' (1999). В насто-ящем издании печатается по варианту, представленному М. Ю. Лотманом из архива Ю. М. Лотмана. В третьем разделе - Статьи по типологии куль-туры - помещены исследования, подготовленные в свое время к печати Ю. М. Лотманом в виде двух сборников, связанных общим принципом рас-смотрения культуры как семиотического механизма. Четвертый и пятый разделы содержат расположенные в хронологической последовательности статьи, заметки, тезисы выступлений.

При выборе источников текстов издательство ориентировалось на при-жизненное издание: Лотман Ю. М. Избранные статьи: В 3 т. Таллинн, 1992-1993 (ниже ссылки на это издание даются в сокращении: Избр. статьи, том, страница). Тексты этого издания сверялись в необходимых случаях с текстами первых публикаций. Не вошедшие в него статьи воспроизводятся по первой публикации. При подготовке издания проведена необходимая сверка цитат, восполнены пропуски в библиографических описаниях. По всем текстам проведена унификация в подаче вспомогательных сведений, офор-

686

млении библиографических данных, подстрочных примечаний, написании различных наименований, условных сокращений и обозначений. Статьи да-тируются, как это принято самим автором, по году выхода в свет.

I

Культура и взрыв - Печатается по исправленному и дополненному тексту, в основе публикация издательства 'Гнозис' (М., 1992).

II

Внутри мыслящих миров - Печатается по исправленному и дополненному тексту, в основе публикация издательства 'Языки русской культуры' (М., 1999).

III

Статьи по типологии культуры. Вып. 1. - Печатается по отдельному изданию (Тарту, 1970).

IV

О метаязыке типологических описаний культуры - Избр. статьи. Т. 1. С. 386-406. Впервые опубликовано отдельным изданием (Warszawa, 1968).

О семиотическом механизме культур - Избр. статьи. Т. 3. С. 326-344. Впервые - Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. 1971. Вып. 284. С. 144-166.

Тезисы к семиотическому изучению культур. - Semiotyka i struktura tekstu: Studia poświecone VII Miсdzynarodowemu kongrecowi slawistów. Warszawa,

1973. Wrocław, 1973. S. 9-32.

Миф - имя - культура - Избр. статьи. Т. 1. С. 58-75. Впервые - Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. 1973. Вып. 308. С. 282-303.

Динамическая модель семиотической системы - Избр. статьи. Т. 1. С. 90-101. Впервые - Динамическая модель семиотической системы. М.,

1974.

Культура как коллективный интеллект и проблемы искусственного разу-ма - Печатается по отдельному изданию (М., 1977).

Феномен культуры - Избр. статьи. Т. 1. С. 34-45. Впервые - Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. 1978. Вып. 464. С. 3-17.

Мозг - текст - культура - искусственный интеллект - Избр. статьи. Т. 1. С. 25-33. Впервые - Семиотика и информатика. М., 1981. Вып. 1. С. 13-17.

Асимметрия и диалог - Избр. статьи. Т. 1. С. 46-57. Впервые - Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. 1983. Вып. 635. С. 15-30.

К построению теории взаимодействия культуры: (Семиотический ас-пект) - Избр. статьи. Т. 1. С. 110-120. Впервые - Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. 1983. Вып. 646. С. 92-113.

Память культуры - Язык. Наука. Философия. Логико-методологический и семиотический анализ. Вильнюс, 1986. С. 193-204.

687

Технический прогресс как культурологическая проблема - Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. 1988. Вып. 831. С. 97-116.

Культура как субъект и сама-себе объект - Wiener Slawistischer Alm. 1989. Bd 23. S. 187-197.

О динамике культуры - Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. 1992. Вып. 936. С. 5-22.

V

О семиотике понятий 'стыд' и 'страх' в механизме культуры - Тезисы докладов IV Летней школы по вторичным моделирующим системам, 17- 24 августа 1970 г. Тарту, 1970. С. 98-101.

О двух моделях коммуникации и их соотношении в общей системе куль-туры - Тезисы докладов IV Летней школы по вторичным моделирующим системам, 17-24 августа 1970 г. Тарту, 1970. С. 163-165.

Индивидуальный творческий путь и типология культурных кодов - Сборник статей по вторичным моделирующим системам. Тарту, 1973. С. 96- 98.

О мифологическом коде сюжетных текстов - Сборник статей по вто-ричным моделирующим системам. Тарту, 1973. С. 96-90.

Память в культурологическом освещении - Избр. статьи. Т. 1. С. 200- 202. Впервые - Wiener Slawistischer Alm. 1985. Bd 16. S. 5-9.

Архитектура в контексте культуры - Архитектура и общество, 1987: В поисках контекста. [София], 1987. С. 6-15.

Из письма Ю. М. Лотмана Б. А. Успенскому (от 19 марта 1982 г.) - Ю. М. Лотман. Письма. М., 1997. С. 629-630.

688

УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН

Абаев В. И. 276

Аввакум, протопоп 98, 301, 471

Август Октавиан 538

Августин Блаженный 309

Авитисьян А. А. 502

Агапий, святой 301, 302

Агриппа Неттесгеймский 632

Адрианова-Перетц В. П. 359

Азадовский М. К. 296

Айзеншток И. Я. 331

Аксакова В. С. 538

Аларих I 269

Александр I 86, 87, 89, 91, 112, 222, 223, 380, 422, 423
Александр II 96
Александр III 66, 98, 423, 539
Александр Македонский 199
Александр Невский 52
Александра Федоровна, императрица 329
Александров А. Д. 275, 276
Александров Ю. Н. 85
Алексеев В. М. 217
Алексеев М. П. 431
Алексеев П. А. 247
Алексеев-Попов В. С. 38
Алексей Михайлович 265, 495, 496
Алексей Петрович 409
Алеппский П. 496
Аль-Фергани 309
Альберт Великий 309
Альберти Л. Б. 262, 679
Альтман М. С. 529, 541
Анаксимен 181
Андерсон Л. 131

Андрей, архиепископ Критский 295
Андрей Капеллан 45, 255, 548
Андрющенко В. М. 684
Аникст А. А. 626
Анна Иоанновна 264, 421
Анфилофий, иеромонах 86
Апеллес 46

Аракчеев А. А. 87-89
Арбиб М. 558
Аргунов Н. И. 205
Ариосто Л. 627

Аристотель 181, 184, 306, 309, 395, 542, 594
Арсеньев К. И. 409
Арто А. 594
Арутюнова Н. Д. 270, 637

Аршак 531

Аршакиды (династия) 531

Арьес Ф. 342

Асеев Н. Н. 161

Асеев Ю. А. 387

Асмус В. Ф. 369

Астахова А. М. 494

Афанасьев А. Н. 296, 374

Ахматова А. А. 98, 99, 511, 658

Бабаевский С. П. 51

Бабенчиков М. 540

Бабеф Г. 620

Базилевич А. Ю. 82

Байрон Дж. Г. 192, 252, 262, 271, 343, 352, 353, 612, 613
Бакош М. 605
Бакунин М. А. 416
Балонов Л. Я. 152, 597, 598, 601
Бальзак О. 22, 243, 256, 467, 475, 609
Бальмонт К. Д. 270
Банаух, городской голова 633
Бараг Л. Г. 374
Баранов В. И. 259
Баратынский Е. А. 19, 32, 90, 91, 95, 138,139, 243, 246, 367, 370, 398, 489, 511,519, 617, 623
Барбье А. О. 80
Баркер К. 107
Барсов Е. В. 54
Барсуков Н. П. 228
Баршт К. А. 215, 216
Баскин М. П. 81
Бастракова М. С. 252
Батюшков К. Н. 228
Бах И. С. 677
Бахтин М. М. 122, 154, 219, 289, 292, 324, 501, 511, 519, 544, 552, 566, 583, 653, 660, 669, 674
Баязет II 630
Бедный Д. 448
Беккариа Ч. 383
Белинский В. Г. 19, 20, 248, 330, 416, 441, 446, 493, 539, 550, 611, 612, 615
Белосельский-Белозерский А. 91
Белый А. 150, 580
Бенвенист Э. 156, 254, 486, 545
Бенедиктов В. Г. 20, 80
Беньян Дж. 228

689

Беранже П. Ж. 140

Берггольц О. Ф. 62

Берков П. Н. 323, 492

Берлин И. 348

Бернадот ИЗ

Берне Р. 287

Берр А. 342

Беррийский Карл-Фердинанд герцог 634

Берсео Г. де 52

Бертон Ж.-Б. 98

Бестужев-Марлинский А. А. 19, 20, 82 414

Бестужев-Рюмин М. П. 169

Билинкис М. Я. 432

Бирон Э. И. 264

Благово Д. Д. 590

Благой Д. Д. 69, 209
Блок А. А. 27-29, 59, 72, 120, 136, 138, 242, 277, 469, 474, 505, 612, 668, 669
Блок М. 342, 347
Воден Ж. 630, 632, 633
Бодуэн де Куртенэ И. А. 522
Бойе Г. X. 367
Бойяи Я. 354
Бокум Ε. Φ. 453
Бомарше П. О. 230, 233
Бонди С. М. 552
Бор Н. 221
Борджиа А. 630
Борджиа Ц. 628
Борнейль Ж. де 52
Босх И. 324
Боткин В. П. 416
Бошкович Р. И. 519
Брейгель П. Старший 248, 249, 324
Бреммель Дж. Б. 47, 353
Брехт Б. 666
Бродель Ф. 342, 345, 346
Бруно Дж. 630
Брут Марк Юний 621
Брэдли Ф. 335
Брюллов К. П. 220
Буало Н. 258, 493, 524, 549, 613
Бугаев Н. В. 150, 580, 589
Булгаков М. А. 38, 70, 71, 103, 144, 254, 313-320, 524, 552, 657
Булгарин Ф. В. 612, 657
Бульвер-Литтон Э. Дж. 18, 19
Бунюэль Л. 237
Бычков В. В. 183, 307
Бэкон Ф. 261, 271, 625, 626, 629, 630, 680
Бюффон Ж. Л. Л. 274

Вагнер Р. 360, 361
Вайда А. 509, 520
Вакенродер В. Г. 185, 231
Вакербат А.-И.-Л. 321
Вальдман Ф. 201
Ван Эйк Я. 68, 69, 196
Василий, архиепископ Новгородский 297, 428

Васильев Ф. 494

Ватто А. 90, 198

Вацуро В. Э. 90, 91

Вейде А. А. 409

Веласкес Д. 68, 196, 197

Великовский С. И. 258

Веневитинов Д. В. 91-93

Вергилий 306-308, 432

Берн Ж. 5, 160

Вернадский В. И. 152, 250-252, 258, 259, 683, 684

Вертов Д. 439

Веселова Г. А. 82, 85

Веселовский А. Н. 125, 604

Веселовский С. Б. 77, 79, 421

Вигель Φ. Φ. 100

Виже-Лебрен Е.-Л. 199

Виллари П. 144, 145

Виллинбахов Г. В. 100

Вильмот М. и. К. 82, 85

Вильсон Дж. 239

Винер Н. 9, 289, 497

Виноградов В. В. 121, 495

Виноградова В. Л. 356

Винский Г. С. 274

Вир И. 632

Висконти Л. 69, 72

Витгенштейн Л. 158, 445
Витте С. Ю. 539

Владимир I Святославович 274, 456, 457, 494

Владимир II Мономах 51, 376, 474, 483
Вовель М. 141, 342, 346, 351, 634, 635
Воейков А. Ф. 205
Волконская А. Н. 92
Волконская 3. А. 90-94
Волконская М. Н. 92
Волконский С. Г. 92
Волынский А. Л. 144
Вольтер 88, 256, 274, 341, 382, 612, 621, 657
Воронцов А. Р. 384
Ворсли П. 534
Всеволод Святославович 359
Вуатюр В. 657

690

Выготский Л. С. 151, 168, 532, 534, 535, 666
Вяземский П. А. 65, 92, 93, 95, 114, 228, 332, 539, 656

Габричевский А. Г. 305

Габучан Г. М. 528

Гайдук В. П. 257

Галилей Г. 497, 630

Гамильтон Э. 85

Гаррик Д. 366, 367, 619

Гаспари А. 270

Гаспаров Б. М. 190, 393, 424

Гаспаров М. Л. 47

Гауптман Г. 76

Гаусс К Ф. 354

Гачев Г. Д. 676

Гвишардини Ф. 627

Геворгян М. А. 531

Гегель Г. В. Ф. 23, 110, 111, 136, 137, 289, 330, 344, 345, 353, 415, 456, 464, 639, 640, 675

Гейзенберг В. 386
Гейзерих 269
Гейне Г. 165
Геккерн Л.-Б. 100
Гельвеции К. А. 274, 383
Геништа И. И. 93
Генрих VIII 361
Гераклит 136, 502, 583
Гере Г. 261
Геродот 339

Герцен А. И. 327, 415, 558
Гете И. В. 15, 120, 150, 165, 263, 271, 319, 398, 580, 603, 616, 617, 626
Гехтман В. И. 148
Гиббенет Н. 495
Гизо Ф. 341
Гильфердинг А. Ф. 457
Гинзбург К. 342
Гинзбург Л. Я. 332
Глинка М. И. 165
Гнедич Н. И. 56, 90, 91, 275
Гоголь Н. В. 40, 58, 59, 87, 100, 113, 114, 143, 184, 224, 254, 275, 303, 314, 319, 324, 328, 330, 332, 357, 411, 439, 441, 467, 472-475, 478, 483, 493, 590, 615, 616, 649, 660, 677
Гойя Ф. 73, 634

Голенищев-Кутузов И. Н. 303-305, 495
Голицын А. Н. 87, 89
Головин А. В. 328

Голышенко В. С. 54

Гольбейн X. Младший 246

Гольцев В. В. 669

Гомер 42, 56, 120, 313, 362, 456, 467, 529, 541, 616

Гонкур Э. и Ж. 161
Гончаров И. А. 445, 446
Гораций (Квинт Гораций Флакк) 191, 349

Горбачев М. С. 146
Горький М. 279, 384
Гофман Э.-Т.-А. 130, 192
Гофмансвальдау X. Г. 592
Грабарь-Пассек М. 310
Гракх 620
Граннес А. 64
Греймас А.-Ж. 52, 53, 55
Грибоедов А. С. 22, 65, 275, 333, 547, 548, 658

Григорий Нисский 183
Гринберг Дж. X. 339
Гринкова Н. П. 486
Громов Г. И. 381
Громов П. П. 668
Грот Я. К. 201
Гроций Г. 379
Грязной В. Г. 78, 375, 378
Гудзий Н. К. 54, 295, 301
Гуковский Г. А. 121, 229, 130
Гуревич А. Я. 347, 542
Гус Я. 519
Гюго В. 22

Давыдов В. Л. 226

Давыдов Д. В. 75, 252

Даниил Заточник 42, 374, 375

Даниил Романович (Галицкий) 377, 483

Данилов Ю. А. 348

Данилова И. Е. 196, 201

Данте Алигьери 213, 303-313, 354, 355,

432, 433, 475, 479, 480, 625
Дантес-Геккерн Ж. К. 100, 109, ПО
Дарвин Ч. 354, 639
Дашкова Е. Р. 64, 82, 85, 86
Де Сика В. 439
Деборин А. М. 344
Дегин В. 566
Деглин В. Л. 152
Декарт Р. 250, 386, 387, 388, 542
Дельвиг А. А. 91, 206, 326-328, 596, 657
Дельвиг А. И. 327, 328

691

Дельвиг (урожд. Салтыкова) С. М. 596

Дельвиг Э. Н. 327

Делюмо Ж. 18, 342, 346, 626, 631, 633, 634, 679, 680

Деметрий Фалерский 181

Демокрит 136

Демьянов В. Г. 54

Державин Г. Р. 32, 69, 84, 209, 591-593, 595, 673, 674

Дефо Д. 413

Дзем 630

Дигенис Акрит 376

Дидро Д. 128

Диккенс Ч. 351

Дмитриев А. С. 185

Дмитриев Л. А. 42, 257, 474, 495

Дмитриев М. А. 322

Дмитриев Ф. М. 421

Добролюбов Н. А. 75, 326, 424

Долгоруков В. А. 539

Долгоруковы 264

Долинин А. С. 98, 212

Домье О. 198

Донателло 625

Дорес Ж. 338

Доротов А. А. 196, 305

Достоевская А. Г. 97, 246

Достоевский Ф. М. 59, 61, 94, 97, 98, 111, Ι 15, 143, 212-216, 228, 242-248, 254, 263, 275, 279, 280, 283, 289-293, 314, 324, 328, 354, 374, 384, 415, 417, 612, 617, 660

Дре дю Радье 381

Дружинин В. Г. 452

Дубельт Л. В. 331, 332

Дубровина В. Ф. 54

Дурова Н. А. 83

Дынник М. А. 136

Дыренкова Н. П. 285

Д'Эон 80, 81

Дю-Барри М.-Ж. 98

Дюбуа Ж. 181

Дюма А. (отец) 80, 83, 331

Дюмезиль Ж. 276

Дюрер А. 231, 262, 625, 628, 679

Дюришин Д. 604, 605

Егоров Б. Ф. 324

Екатерина II 80, 82, 84, 142, 274, 325, 380, 383, 420, 422, 540
Елагин Н. 85
Елизавета Алексеевна, императрица 86

Елизавета Петровна, императрица 63, 80, 81, 83, 421

Епифаний Премудрый 452
Еремин И. П. 49, 230, 379
Ермилов В. В. 446
Ершов П. П. 295, 296, 672
Ефимов И. В. 596
Ефросин, книгописец 314, 385

Жаклар А. В. 97
Жанна д'Арк 81
Жаткин П. Л. 384
Жегин Л. Ф. 196
Жемчугова-Ковалева П. И. 205
Жирмунский В. М. 120, 121, 601, 603, 604, 626

Жолковский А. К. 210-214, 540, 613
Жуковский В. А. 12, 21, 27, 28, 246, 328, 441

Заболоцкий Н. А. 510
Завалишин Д. И. 112, ИЗ
Загряжская Н. К. 84
Закревская А. Ф. 94, 95
Зализняк А. А. 350, 528
Занд К. 634
Западов А. В. 205, 209
Зеленин Д. К. 139, 529, 533
Зимин А. А. 403
Золя Э. 125, 161, 609
Зотов К. Н. 409

Иван III Васильевич 77

Иван IV Васильевич (Грозный) 47, 50, 76-79, 264, 333, 358, 375, 378, 439
Иван VI Антонович 243
Иванов А. А. 184
Иванов А. И. 491
Иванов Б. 109
Иванов Вяч. Вс. 152, 196, 283, 305, 314, 350, 494, 504, 529, 566, 598
Иванов Вяч. И. 135
Ивашкевич Я. 520

Игорь Святославич 49, 285, 359, 376, 428
Измайлов А. Е. 91
Илия, святой 302
Илларион, митрополит 273
Индова Е. И. 384
Иннокентий, архимандрит 87
Иннокентий VII 631
Инститорис Г. 631
Иоанн, апостол 453

692

Иоганн Георг II 632

Иосиф Флавий 54, 55, 300, 377

Исидор, святой 51

Казачинский, казак 597

Казот Ж. 90

Калаушин М. М. 221

Кальвин Ж. 633

Кампанелла Т. 262

Камю А. 258

Кант И. 12, 13, 30, 271, 352, 365, 366, 388, 639, 640

Кантемир А. Д. 380, 500, 538
Кантор Г. 186
Каптерев Н. Ф. 495
Карамзин Н. М. 21, 65, 77, 95, 113, 147, 201, 231, 261, 332, 380, 382, 550, 621
Карамзина Е. А. 95
Карамзина Е. И. 95
Карамзина С. Н. 95, 96
Каратыгин В. А. 202
Кардг.ни Ф. 257, 267
Карл Великий 321
Карл XII 377
Карне М. 69
Карнович Е. И. 264
Карпов В. Н. 384
Карпушин В. А. 320
Карпцов Б. 632
Карский Ε. Φ. 301
Каталани А. 94
Катенин П. А. 22

Катон Младший (Утический) 517, 620
Каховский П. Г. 169, 596
Кацнельсон С. Д. 542
Кашталева К. С. 286
Кельин Ф. В. 270
Керн А. П. 328
Килон 353

Киплинг Р. 643, 650, 659
Киреевские И. В. и П. В. 330
Киреевский И. В. 415
Кирилл Солунский 273
Кирсанов С. И. 218
Киселева Л. Н. 155
Китаев В. А. 538
Китон Б. 106
Клай И. 591
Клейн Ф. 306
Клинкенберг Ж.-М. 181
Клузо А.-Ж. 69
Клюев Н. А. 242

Ключевский В. О. 77
Кнорозов Ю. В. 168
Ко С. де 627
Ковалевская С. В. 97, 98
Козлов И. И. 328
Козловский П. Б. 384
Колбановский В. 168
Коллингвуд Р. Дж. 387, 388
Колмогоров А. Н. 162, 540, 556
Комениус см. Коменский Я. А.
Коменский Я. А. 519
Кондорсе Ж.-А.-Н. 347
Конрад Н. И. 362, 603, 646
Коншин Н. М. 224
Коперник Н. 630
Копцик В. А. 71
Корде Ш. 98
Корнеев Ю. Б. 495
Королева Н. В. 132
Костомаров Н. И. 301
Котельников Л. А. 257
Коцебу А. 634

Крачковский И. Ю. 168, 169, 426
Кребийон К.-П.-Ж. де 64
Крез 354

Кржижановский Ю. 511
Крижанич Ю. 522, 549
Кроче Б. 385

Крылов И. А. 39, 88, 128, 145, 382
Крылов Н. И. 331, 332
Куапель Ш. 198
Кудрявцева А. Н. 92
Кузовкина Т. Д. 148
Кузьмина В. Д. 48
Кукольник Н. В. 20, 165
Кулишер А. С. 19
Кун Т. 622

Купреянова Е. Н. 246
Курбатов А. А. 375
Курбский А. М. 77, 358
Курицын Ф. В. 78, 314, 385
Курочкин В. С. 140
Курциус Э. Р. 601
Кутон Ж. 274
Кутузов М. И. 58
Кюстин А. де 328, 329, 333
Кюхельбекер В. К. 23, 27, 132, 168, 471, 550, 667

Ламарк Ж. Б. 144
Лаплас П. С. 346
Лауран Л. 262

693

Лафарг, супруги 140

Лафатер И.-К. 201

Лачинова Е. П. 331

Ле Гофф Ж. Л. 341, 342, 346

Лебедева Г. М. 82

Левашев Н. В. 327, 328

Левашева Е. Г. 327

Леви-Брюль Л. 388

Леви-Стросс К. 176, 343, 394, 396,485, 559, 664

Лейбниц Г. В. 354, 640
Лекомцевы И. И. и Ю. К. 393
Ленин В. И. 392
Леонардо да Винчи 262, 625, 626, 628, 629, 679, 680

Леонтьев К. Н. 611
Лермонтов М. Ю. 19, 20, 70, 94, 102, 104, 137, 200, 201, 239, 242, 262, 322, 448, 615, 658, 659
Леруа Ладюри Э. 342
Лесаж А. Р. 467
Ливии Тит 635
Лизогуб Я. 321
Лихачев Д. С. 42, 50, 76, 193, 257, 356, 357, 358, 404, 449, 602
Лихтенберг Г. X. 367, 619
Лобачевский Н. И. 354
Лозинский М. Л. 303
Лойола И. 25
Локк Дж. 8, 271
Ломоносов М. В. 65, 98, 99, 379, 409, 413, 431, 432, 471, 475, 519, 538
Лопе де Вега (Вега Карпьо Л. Ф. де) 184, 625

Лопухина М. А. 137
Лоренс К. 33
Лосев А. Ф. 369
Лотман Л. М. 452
Лотман Ю. М. 5, 38, 72, ИЗ, 137, 199, 201, 218, 229, 280, 282, 320, 324, 333, 357, 452, 492, 529, 571, 623, 642
Лоэнштейн Д. К. фон 591
Лувель П.-Л. 98, 634
Лунин М. С. 634
Лурье Я. С. 50, 314, 358, 378, 385
Львов П. Ю. 324
Лысенко Е. М. 347
Любомиров П. 452
Любимов Н. М. 44
Людовик XIV 255, 681
Людовик XV 80
Людовик XVI 330, 621

Люллий Р. 51
Лютер М. 630, 633

Мабли Г. Б. де 274, 429

Магомет II 627

Мазовский 75

Майков А. Н. 213

Майков В. И. 205

Маймин Е. А. 324

Майоров Г. Г. 353

Макарий, митрополит 491

Макарий, патриарх Антиохийский 495, 496

Макиавелли Н. 627, 628, 630
Макогоненко Г. П. 83
Максим Грек 491
Максимов Д. Е. 669
Максимов Ф. 528
Макфарлен А. 631, 633
Малькиель М. Р. Л. де 52, 53
Мальц А. Э. 393
Мамай 495
Мандельштам О. Э. 144, 204, 379, 518, 551, 617, 656
Манн Т. 616
Марат Ж. П. 274, 635
Мариво Дж. 184

Мария Федоровна, императрица 199, 334
Марк Минуций Феликс 632, 635
Маркс К. 9, 248, 249, 394, 395, 604
Марло К. 616, 626
Марр Н. Я. 119, 121
Мартен-Фюжье А. 45
Мартынов Н. С. 19, 658
Мартынов П. П. 220
Марченко Н. А. 201
Массейс К. 197
Матхаузерова С. 431
Маяковский В. В. 62, 66, 208, 248, 451, 510
Мебиус А. Ф. 70
Медведева И. Н. 56, 246
Медова М. И. 324
Мейерхольд В. Э. 449
Мельгунов Н. А. 231
Менандр 279
Мендес Пидаль Р. 270
Мерзляков А. Ф. 99
Мериме П. 20
Мерсье Л. С. 274
Местр Ж. М. де 384
Метерлинк М. 474
Мефодий Патарский 321, 324

693

Лафарг, супруги 140

Лафатер И.-К. 201

Лачинова Е. П. 331

Ле Гофф Ж. Л. 341, 342, 346

Лебедева Г. М. 82

Левашев Н. В. 327, 328

Левашева Е. Г. 327

Леви-Брюль Л. 388

Леви-Стросс К. 176, 343, 394, 396,485, 559, 664

Лейбниц Г. В. 354, 640

Лекомцевы И. И. и Ю. К. 393

Ленин В. И. 392

Леонардо да Винчи 262, 625, 626, 628, 629, 679, 680

Леонтьев К. Н. 611

Лермонтов М. Ю. 19, 20, 70, 94, 102, 104, 137, 200, 201, 239, 242, 262, 322, 448, 615, 658, 659

Леруа Ладюри Э. 342

Лесаж А. Р. 467

Ливии Тит 635

Лизогуб Я. 321

Лихачев Д. С. 42, 50, 76, 193, 257, 356, 357, 358, 404, 449, 602

Лихтенберг Г. X. 367, 619

Лобачевский Н. И. 354

Лозинский М. Л. 303

Лойола И. 25

Локк Дж. 8, 271

Ломоносов М. В. 65, 98, 99, 379, 409, 413, 431, 432, 471, 475, 519, 538

Лопе де Вега (Вега Карпьо Л. Ф. де) 184, 625

Лопухина М. А. 137

Лоренс К. 33

Лосев А. Ф. 369

Лотман Л. М. 452

Лотман Ю. М. 5, 38, 72, ИЗ, 137, 199, 201, 218, 229, 280, 282, 320, 324, 333, 357, 452, 492, 529, 571, 623, 642

Лоэнштейн Д. К. фон 591

Лувель П.-Л. 98, 634

Лунин М. С. 634

Лурье Я. С. 50, 314, 358, 378, 385

Львов П. Ю. 324

Лысенко Е. М. 347

Любомиров П. 452

Любимов Н. М. 44

Людовик XIV 255, 681

Людовик XV 80

Людовик XVI 330, 621

Люллий Р. 51 Лютер М. 630, 633

Мабли Г. Б. де 274, 429

Магомет II 627

Мазовский 75

Майков А. Н. 213

Майков В. И. 205

Маймин Е. А. 324

Майоров Г. Г. 353

Макарий, митрополит 491

Макарий, патриарх Антиохийский 495, 496

Макиавелли Н. 627, 628, 630

Макогоненко Г. П. 83

Максим Грек 491

Максимов Д. Е. 669

Максимов Ф. 528

Макфарлен А. 631, 633

Малькиель М. Р. Л. де 52, 53

Мальц А. Э. 393

Мамай 495

Мандельштам О. Э. 144, 204, 379, 518, 551, 617, 656

Манн Т. 616

Марат Ж. П. 274, 635

Мариво Дж. 184

Мария Федоровна, императрица 199, 334

Марк Минуций Феликс 632, 635

Маркс К. 9, 248, 249, 394, 395, 604

Марло К. 616, 626

Марр Н. Я. 119, 121

Мартен-Фюжье А. 45

Мартынов Н. С. 19, 658

Мартынов П. П. 220

Марченко Н. А. 201

Массейс К. 197

Матхаузерова С. 431

Маяковский В. В. 62, 66, 208, 248, 451, 510

Мебиус А. Ф. 70

Медведева И. Н. 56, 246

Медова М. И. 324

Мейерхольд В. Э. 449

Мельгунов Н. А. 231

Менандр 279

Мендес Пидаль Р. 270

Мерзляков А. Ф. 99

Мериме П. 20 Мерсье Л. С. 274

Местр Ж. М. де 384

Метерлинк М. 474

Мефодий Патарский 321, 324

694

Мефодий Солунский 273

Мещерский Н. А. 55, 300, 377

Микеланджело Буонарроти 628

Микко Ф. 605

Милнер П. 566

Минц 3. Г. 12, 72, 155, 393

Мирович В. Я. 243

Мицкевич А. 92, 93

Мишле Ж. 341

Модзалевский Б. Л. 332, 596

Модзалевский Л. Б. 169

Мокульский С. С. 367, 619

Молеврие, французский писатель 261

Молошная Т. Н. 168

Мольер Ж. Б. 120

Монтескье Ш. Л. 64, 80, 81, 383, 620

Мор Т. 261, 361

Моравиа А. 286, 287

Мордовченко Н. И. 20, 612

Морзе С. Ф. Б. 8

Морозов П. О. 408

Мосс М. 394, 485, 559

Моцарт В. А. 230, 232, 233, 235, 677

Мочалов П. С. 202

Мукаржовский Я. 196, 605

Муравьев Н. М. 95, 601

Муравьев-Апостол С. И. 169, 658

Муравьева (в замуж. Бибикова) С. Н. 601

Муркос Г. 496

Мэнге Ф. 181

Мэтланд Ф. 347

Мясоедов Г. Г. 92

Набоков В. В. 109

Надеждин Н. И. 550

Наполеон I Бонапарт 58, 59, 113-116, 189, 200, 201, 222, 238, 244, 475, 620, 657, 659

Нардин-Нащокин А. Л. 265

Нарежный В. Т. 256

Неклюдов С. Ю. 282, 467

Некрасов Н. А. 61, 94, 248, 295, 414, 500, 672

Нельсон Г. 58 Неополетанская В. С. 252

Нерон 46, 47, 79

Нефедов Г. Ф. 54

Никитенко А. В. 331

Никитин А. 299, 300

Николаенко Н. Н. 152, 590, 591

Николай I 86, 91, 96, 329, 331, 416, 422, 423

Николай II 539

Никон, патриарх 495

Нил Сорский 441

Ницше Ф. 361

Новиков Н. В. 374

Норвид Ц. К. 511

Нордштейн А. П. 220

Ньюсон Дж. 268, 594

Ньютон И. 271, 334, 354, 386

Оберкирх Г. Л. 327

Овчинников Н. Д. 386

Одоакр 269

Одоевский А. И. 414, 621

Одоевский В. Ф. 322-324, 326, 327

Олег Святославич (Гориславич) Черни-говский 285, 359, 428

Оленина А. А. 170, 202

Олыыки Л. 497

Ориген 183

Орлов А. Г. 84, 86

Орлов А. Ф. 331

Орлов В. Н. 75, 168

Орлов Г. Г. 84

Орлов М. Ф. 327, 657

Орлова-Чесменская А. А. 83-89

Остолопов Н. Ф. 91

Островский А. Н. 76, 145, 248, 300, 424, 430, 473

Павел, апостол 273, 294, 379

Павел I Петрович 82, 84, 85, 87, 189, 199, 327, 334, 382, 422, 423, 486, 537, 546, 547, 672

Павстос Бузанд 531

Падучева Е. В. 190, 340, 341

Паисий, митрополит 495

Панаев В. И. 91

Панин, дядя Е. Р. Дашковой 82

Панкратова И. Л. 228, 238

Панофский Э. 497

Панченко А. М. 76

Параджанов С. И. 198

Паскаль Б. 289

Пастер Л. 152

Пастернак Б. Л. 19, 62, 94, 98-100, 110, 111, 142, 150, 193, 212, 353, 475, 476, 510, 580, 595, 596

Пахомов Н. П. 322

Пекарский П. П. 408, 409

Перетц В. Н. 322

Перовская С. Л. 98

695

Перро М. 45

Перро Ш. 42, 130

Персии Флакк Авл 127

Пестель П. И. 169, 221, 659

Петр I Великий 66, 175, 222-224, 266, 273, 274, 285, 320, 321, 323, 324, 327, 328, 330-332, 375, 377, 379, 407-409, 420-422, 486, 500, 524, 528, 538, 539

Петр III 82, 84, 539, 540

Петров, сержант 409

Петровский Ф. А. 127, 543

Пигарев К. В. 166

Пильняк Б. А. 161

Пинский Л. Е. 630, 631

Пир Ф. 181

Пиранделло Л. 430

Пирогов Н. И. 331, 332

Пирр 354

Пирс Ч. С. 154, 209, 377, 535

Пифагор 309

Плавт Тит Макций 120, 279

Платон 33, 34, 130, 131, 289, 368, 369, 386, 439, 453, 455, 594, 595, 623, 649

Платонов С. Ф. 77

Плутарх 621

По Э. 107

Погодин М. П. 92

Погосян Е. А. 148

Полевой Н. А. 550

Полторацкий Н. А. 38

Пономарева С. Д. 90, 91, 94

Понтрягин Л. С. 346

Понырко Н. В. 76

Попов А. Н. 322

Постников М. М. 363

Постумий, консул 635

Потебня А. А. 162

Потемкин Г. А. 84

Потоцкий Я. 71

Пригожин И. 239, 348, 349, 350, 352, 640, 644, 648, 679

Прокопович Ф. 332, 379, 408, 409, 538

Пропп В. Я. 154, 282, 285, 287, 314

Прохоров Е. И. 332

Прутков К. 550

Псевдо-Дионисий Ареопагит 183, 306

Птолемей Клавдий 309

Пуанкаре А. 346, 354, 355

Пугачев Е. И. 539, 540

Пумпянский Л. В. 239, 591, 592

Пустыгина Н. 110

Пуфендорф С. 379

Пушкин, поручик 82

Пушкин А. С. 19, 20, 23, 27, 29, 40, 57, 59, 63-65, 69, 70, 75, 83, 84, 86, 88, 89, 92-95,99, 102, 103,108-110, 112, 116, 118, 120, 121, 128, 132, 134, 137, 138, 142, 143, 166, 167, 169, 170, 173, 191, 192, 194, 202, 206, 207, 212, 213, 220- 239, 247, 254, 263, 275, 285, 296, 314, 318, 319, 323, 324, 326-328, 332, 370, 379, 382, 406, 407, 411, 415, 430, 436, 439, 443, 446, 448, 469, 475, 481, 507, 508, 512, 514, 518, 519, 538, 548, 550, 551, 573, 596, 611, 621, 625, 657, 666, 667, 674, 677, 678

Пушкин Л. С. 64, 65

Пушкин М. С. 265

Пушкина Н. Н. 109

Пыляев М. И. 85, 86, 88

Пыпин А. Н. 374, 381

Пырьев И. А. 51

Пьеро делла Франческа 260

Пьянов М. Д. 539

Пятигорский А. М. 164, 350, 392, 393,434, 447, 504, 640

Рабле Ф. 42, 501

Радагайс 269

Радищев А. Н. 40, 143, 383, 436, 452-454, 517, 620, 621

Радлов Э. Л. 32

Радхакришнан С. 533

Раис Д. 181 Рак В. Д. 132

Рамбуйе Е. 89, 261

Рамелли, инженер 626

Расин Ж. 120

Рассел Б. 527

Рафаэль Санти 202

Ревзин И. И. 458, 540, 560

Рембрандт X. ван Рейн 108, 246, 247, 625, 626, 630

Репин И. Е. 90

Ретиф де Ла Бретонн Н. 256

Ржевский А. А. 593

Ржига В. Ф. 495

Ривароль А. 625

Рижский М. И. 353

Ризнич А. 169

Римский-Корсаков П. М. 590

Ричард I Львиное Сердце 52

Ришелье А. Ж. дю Плесси 261

696

Робеспьер М. 98, 274

Роден О. 366, 367, 618, 619

Розенблюм Л. М. 212

Розенфельд Ю. В. 598

Роллень Ш. 620

Романовский, поэт 323

Рондо, леди 264

Роскоф Г. 630, 631, 633

Росс Эшби У. 349

Росселлини Р. 439

Россини Дж. 93

Ростопчин Ф. В. 274

Ростопчина Е. П. 331

Рубенс П. П. 184

Рубин А. И. 81

Руденко М. Б. 418

Руссо Ж.-Ж. 37, 38, 64, 126-128, 256, 274, 275, 382, 383, 412-414, 429, 477, 594, 595, 612

Рыкова Н. Я. 19

Рылеев К. Ф. 58, 82, 112, ИЗ, 169, 275

Рюве Н. 180, 181, 183

Рюде Д. 634

Рязанов Д. Б. 344

Саакянц А. А. 99

Савонарола Дж. 144, 145

Салтыков, помещик 384

Салтыков С. В. 332

Салтыков-Щедрин М. Е. 142, 330

Салупере С. 148

Сальвестрони С. 306

Сальери А. 230-235

Самарин Ю. Ф. 330

Санд Ж. 83, 97

Сантилли К. 598

Сафо 199

Сведенборг Э. 32

Светоний Гай Транквилл 46, 47, 56

Свифт Дж. 9, 73, 655

Святополк I Окаянный 358

Святослав I Игоревич 321, 475

Селиванов И. В. 327

Семенников И. 5

Сен-Мартен Л. К. 256

Сепир Э. 240, 486

Сервантес Сааведра М. де 44, 47, 48, 50, 254, 279, 319, 467, 615, 630

Сергей Александрович, вел. кн. 539

Серл Дж. 637

Сидоний Аполлинарий 218

Сийес Э.-Ж. 293

Симеон Бекбулатович 439

Симеон Полоцкий 230, 379, 409, 492

Скалигер Ж. Ж. 335

Скотт В. 271, 616

Скюдери М. де 261

Слонимский А. Л. 290

Сменцовский М. 495

Смирницкая О. А. 529

Смирнов П. С. 494

Смирнов-Сокольский Н. П. 133

Соколов В. В. 250

Сократ 439, 453, 455

Солженицын А. И. 59

Соллогуб В. А. 322

Соловьев В. С. 37, 104, 128, 432, 668

Соловьев С. М. 264, 265, 375, 377

Сомов О. М. 91

Сорен, французский драматург 40

Сорокин Ю. С. 119

Соссюр Ф. де 12, 153-155, 161, 162, 240, 289, 306, 340, 377, 523, 545, 560

Сперанский Н. 630, 631

Срезневский И. И. 50, 356

Сталин И. В. 121, 264

Сталь Ж. де 271, 643

Станиславский К. С. 449

Станкевич Н. В. 415

Стеблин-Каменский М. И. 43, 336, 529

Стенгерс И. 348, 349, 352, 644, 679

Стендаль 191, 201 Стенич В. И. 242, 656

Степанов Ю. С. 156, 162, 180

Степ лето н Т. 361

Степняк-Кравчинский С. М. 61

Стерн Л. 430

Стефан Пермский 452

Стефан Яворский 408, 415

Стратановский Г. А. 353

Страхов Н. И. 500

Струве Г. П. 204

Сумароков А. П. 64, 323, 324, 380

Сумароков П. П. 591

Сухово-Кобылин А. В. 97

Сцилард Л. 350

Сыркин А. Я. 533

Тагер Е. М. 656

Таллеман П. 261

Талызин, капитан 82

Тамарченко Н. Д. 228

Тарабукин Н. 220

Тарквиний Гордый 620

697

Тарковский А. А. 70, 674

Татлин В. Е. 248, 249

Тауринус Ф. А. 354

Тацит Корнелий 610, 666

Твардовский А. Т. 132, 138

Тезауро Э. 184

Теодорих 269

Теофиль, святой 373

Тик Л. 73

Тит, император 199

Титов В. П. 231, 328

Тихомиров М. Н. 495

Тихонравов Н. С. 322

Тойнби А. Дж. 347, 362

Толстая, графиня 332

Толстая (Берс) С. А. 169, 667

Толстая С. М. 532

Толстой А. К. 97, 332, 457, 475

Толстой А. Н. 656

Толстой Л. Н. 7, 14, 45, 59, 61, 65, 66, 76, 96, 103, 109, 130, 143, 144, 160, 169, 173, 174, 201, 207, 213, 236, 244, 245, 275, 296, 318, 341, 383, 411-413, 415, 417, 430, 441, 455, 467, 472, 475, 548, 573, 590, 594, 595, 597, 601, 612, 617, 659, 660, 665, 667, 672, 678, 679

Толстой Ф. И. (Американец) 656, 657

Толстые С. М. и Н. И. 530

Томашевский Б. В. 39, 91, 103, 180, 206, 216

Томсон Д. 534

Топоров В. Н. 56, 283, 314, 350, 413, 494, 504

Тороп П. 215, 216

Тредиаковский В. К. 382, 538, 591, 592

Тринон А. 181

Тройский И. М. 529

Трофимова М. К. 338, 543

Трубецкой П. П. 66

Тувим Ю. 522

Тургенев ан. И. 23, 550

Тургенев И. С. 18, 243, 248, 296, 329, 330, 414, 476, 619, 657

Туровский А. М. 432

Тынянов Ю. Н. 189, 275, 544, 553, 602, 604, 658

Тьюринг А. М. 558, 568, 589

Тэйлор Э. Б. 395, 603

Тэрнер В. 366, 617, 618

Тэтчер М. 98

Тютчев Ф. И. 31, 32, 73, 165, 166, 289, 323, 399, 441, 476, 477, 519, 611, 636

Тютчева А. Ф. 95

Уколова В. И. 257

Уоллес А. Р. 354

Уолси Т. 361

Уорф Б. Л. 486

Успенский Б. А. 64, 103, 123, 196, 201, 259, 261, 305, 320, 324, 333, 339, 343, 349, 350, 393, 485, 492, 494, 495, 499, 504, 525, 529, 599, 683

Ушаков Д. Н. 265

Ушаков Ф. В. 452-455

Фабри 3. 179

Факи Тейран 418

Фальконе Э. М. 66, 222

Фасмер М. 50

Феаген 353

Февр Л. 342, 345

Федоров Б. М. 91, 114

Феллини Ф. 68, 186

Фельдман-Конрад Н. И. 362

Феодор, владыка Тверской 297, 428

Феодосии Косой 437

Феодосии II Младший 387, 388

Фет А. А. 120, 432, 451, 668

Фидий 332

Филарете А. 262, 679

Филипп Эгалите 635

Филиппов Б. А. 204

Филиппова Н. В. 252

Фламмарион К. 355

Флобер Г. 22, 78

Флоренский П. А. 39, 123, 132, 196, 305, 306

Фома, апостол 338, 361

Фома Аквинский 51

Фома Бекет 361

Фоменко А. Т. 363

Фонвизин Д. И. 82, 83, 127, 128, 247, 404, 481, 583

Фотий, архимандрит 86-89

Фотина, фигурантка 88

Франциск Ассизский 373

Франческо ди Джордже Мартини 262, 679

Фрейд 3. 141

Фрейденберг О. М. 121, 122, 280

Фридрих II 205, 244

Фукидид 353

Фуртнагель Л. 69

Фьораванти (Фиораванти) А. 626

698

Хализев В. E. 228, 238

Хатшепсут 337

Хаютин А. Д. 38

Хикмет Н. 430

Хлебников В. В. 161, 512, 596

Хмельницкий С. И. 168

Хоккетт Ч. 444

Холодович А. А. 153

Хольберг Л. 64

Хомяков А. С. 92

Храповицкий А. В. 381

Хрисипп 353

Цветаева М. И. 98-100, 430, 441, 470, 476, 511

Цезарий Гейсербахский 629, 630

Цезарь Гай Юлий 339, 387, 620, 621

Циннеман Ф. 361

Цицерон Марк Туллий 353, 354

Цицианов Д. Е. 114

Цуринов К. В. 270

Цявловская (Зенгер) Т. Г. 169

Цявловский М. А. 169

Чаадаев П. Я. 75, 92, 327, 415

Чаплин Ч. 105, 106

Чебышев П. Л. 203

Челлини Б. 625, 636

Черниговский Т. В. 152

Чернов И. А. 393

Чернышев 3. Г. 205

Чернышевский Н. Г. 360, 415, 452, 454, 615

Черняев Н. И. 286

Честертон Г. К. 107, 108

Чехов А. П. 22, 24, 35, 132, 145, 275, 415, 437, 441, 532

Чижевский Д. 601

Чистов К. В. 540

Чудакова М. О. 103

Шаляпин Ф. И. 531

Шамиль 140

Шапух 531

Шатобриан Ф. Р. де 341

Шафиров П. П. 377

Шварц Е. Л. 340

Швейкарт Ф. К. 354

Шевырев С. П. 231

Шекспир У. 7, 19, 46, 62, 67, 68, 114, 120, 140, 163, 232, 254, 271, 279, 280, 281, 407, 411, 413, 441, 582, 595, 615, 619, 621, 625, 626, 628, 630, 671, 672, 683

Шеллинг Ф. В. 330, 643

Шенебург И. фон 632

Шеннон К. Э. 8

Шенье А. 206

Шереметев Б. П. 375

Шереметев Н. П. 205

Шестериков С. П. 322

Шешковский С. И. 331

Шиллер И.-К.-Ф. 126, 140, 271, 275, 612

Шипов Н. Н. 384, 385

Ширинский-Шихматов С. А. 611

Шишков А. С. 21-22, 89, 112, 274, 611

Шишмарев В. Ф. 548

Шкловский В. Б. 604

Шлегель Ф. 110, 353

Шмурло Ε. Φ. 321, 332

Шоттель Ю. Г. 260

Шофер П. 181

Шпенглер О. 361, 362

Шпренгер Я. 631

Штаерман Е. М. 47

Штиблин К. 262

Штатный Т. 404

Штрайх С. Я. 328

Шубинский С. Н. 264

Шубников А. В. 71

Шувалов И. И. 379

Щеглов Ю. К. 210-214, 613

Щеголев П. Е. 92, 274

Щерба Л. В. 217

Щербатов М. М. 83, 383

Щербатова П. Н. 590

Щербинин М. И. 206

Эделин Ф. 181

Эйзенштейн С. М. 19

Эйнштейн А. 334, 346, 354, 355

Эйхенбаум Б. М. 103

Эко У. 180, 182

Элиаде М. 285, 287, 357

Энгельгардт Б. М. 292

Энгельс Ф. 393-395, 604

Эпикур 136

Эразм Роттердамский 628, 632

Эткинд Е. Г. 80

Эттлингер, немецкий филолог 592

Эфрон А. С. 99

Эшби У. Р. 349

Якобсон Р. О. 15, 152, 154, 160-163, 182, 209, 222, 225, 229, 263, 339, 340, 343, 356, 527, 532, 533, 543, 544, 559, 598, 639

Яковлев М. Л. 91, 224

Яковлев Н. В. 239

Якубович А. И. 658

Якушкин И. Д. 327

Янчо М. 674

Янь Вышатич 258

Янькова Е. П. 590

Ярмут, лорд 539

Ярослав Владимирович (Мудрый) 358

Ярослав Всеволодович (Черниговский) 355, 356

699

Artaud A. см. Арто А.

Bachelard S. 314

Bandrillart Н. 631

Benedict R. 485

Benveniste E. см. Бенвенист Э.

Bodin J. см. Воден Ж.

Bornelh G. de см. Борнейль Ж. де

Braudel F. см. Бродель Ф.

Burbank J. 222

Carnap R. 536

Caroll Marden C. 54

Chartier 341

Chaunu P. 631

Cizevskij D. 492

Curtins E. R. 492

D'Arco S. A. 306, 310

Delpech F. 324

Delumeau J. см. Делюмо Ж.

Divet Ch.-Z. 261

Doresse J. см. Дорес Ж.

Dornseiff F. 492

Eliade M. см. Элиаде М.

Forti E. 310

Foucault M. 197, 491

Francastel P. 72

Ginzburg C. 276

Greimas A. см. Греймас А.-Ж.

Greyer D. 326

Grimaud M. 184

Hallet P. E. 361

Hartmann A. 310

Heppe Н. 633

Hitchcock E. V. 361

Jackson Н. 566

Jakobson R. см. Якобсон P. O.

Janssen J. 630

Klincksieck C. 52

KJuckholm C. 485

Kloskowska A. 485

Kovâcs Z. 629

Kroeber A. 485

Lacan J. 184

Lafont et Redondo J. 324

Lathuillère R. 261

Latimore O. 267

Lazar M. 548

Le Goff J. см. Ле Гофф Ж.

Leach E. 534

Lever M. 73

Levi-Strausse С. см. Леви-Стросс К.

Lock A. 268, 594

Lulle R. см. Люллий Р.

Macfarline A. см. Макфарлен А.

Maistre J. de см. Местр Ж. де

Malkiel M. R. L. de см. Малькиель M. P. Л. де Mathauserova S. см. Матхаузерова С. Mauro T. de 155

Mausse M. cm. Мосс M. Migne J. P. 51

Moshu L. 45

Naudé G. 631

Nauert Ch. 632

Newson J. см. Ньюсон Дж. Osborn M. 630

Panofsky E. см. Панофский Э. Pelpech F. 73

Phillippe II 345

Piekarczyk S. 267

Prigoźin J. см. Пригожин И. Reed A. W. 361

Regny V. de 309

Reicher C. 371 Revel J. 341

Rice D. см. Раис Д. Rokkan S. 485

Roskoff G. см. Роскоф Г. Rosselo J. 51

Rousseau J.-J. см. Руссо Ж.-Ж. Ruwet N. см. Рюве Н. Saito K. 167

Saussure F. de см. Соссюр Ф. де Schapiro M. 259

Schofer P. см. Шофер П. Sebeok T. A. 559

Searle J. R. см. Серл Дж. Shaw T. J. 228

Simons J. 485

700

Standford W. 310

Stapleton T. см. Степлетон Т. Stengers J. см. Стенгерс И. Szilard L. см. Сцилард Л. Tallemant Р. см. Таллеман П. Todorov Tzv. 263, 631

Trevor-Roper Н. R. 632

Turing А. М. см. Тьюринг А. М.

Vovelle М. см. Вовель М.

Wada S. 167

Warning R. 640

Worsley P. см. Ворсли П.

Составитель А. Ю. Балакин

701

Содержание

Ю. М. Лотман. Люди и знаки [Вместо предисловия]....................... 5

КУЛЬТУРА И ВЗРЫВ

Постановка проблемы ................................................ .. 12

Система с одним языком .............................................. .. 14

Постепенный прогресс ................................................ ... 17

Прерывное и непрерывное ............................................. ... 21

Семантическое пересечение как смысловой взрыв. Вдохновение........... ... 26

Мыслящий тростник.................................................. .. 31

Мир собственных имен ................................................ ... 35

Дурак и сумасшедший................................................ ... 41

Текст в тексте (Вставная глава) ........................................ ... 62

Перевернутый образ.................................................. ... 73

Логика взрыва....................................................... . 101

Момент непредсказуемости............................................. . 108

Внутренние структуры и внешние влияния.............................. . 116

Две формы динамики................................................. . . 120

Сон - семиотическое окно ............................................ .. 123

'Я' и 'Я'............................................................ .. 126

Феномен искусства .................................................... .. 129

'Конец! как звучно это слово!'......................................... .. 137

Перспективы.......................................................... .. 141

Вместо выводов....................................................... .. 146

ВНУТРИ МЫСЛЯЩИХ МИРОВ

Введение ............................................................. . 150

Вводные замечания.............................................. .. 150

После Сосюра .................................................. . 153

Часть первая

Текст как смыслопорождающее устройство

Три функции текста.............................................. 155

Автокоммуникация: 'Я' и 'Другой' как адресаты

(О двух моделях коммуникации в системе культуры).............. .. 163

Риторика - механизм смыслопорождения........................... 177

Иконическая риторика......................................... 194

Текст в процессе движения: автор - аудитория, замысел - текст... 203

Символ - 'ген сюжета'.......................................... 220

Символ в системе культуры........................................ 240

Часть вторая

Семиосфера

Семиотическое пространство ............................. ... 250

Понятие границы ............................. ... 257

702

Механизмы диалога ................................................. 268

Семиосфера и проблема сюжета ...................................... 276

Символические пространства ......................................... 297

1. О понятии географического пространства в русских средневековых текстах.................................... .... 297

2. Путешествие Улисса в 'Божественной комедии' Данте......... 303

3. Дом в 'Мастере и Маргарите'............................ ... 313

4. Символика Петербурга .................................... .... 320

Некоторые итоги.............................................. ... 334

Часть третья

Память культуры. История и семиотика

Проблема исторического факта .................................... 335

Исторические закономерности и структура текста ................... 339

Альтернативный вариант: бесписьменная культура или культура до культуры?.................................... 363

О роли типологических символов в истории культуры.............. 371

Возможна ли историческая наука и в чем ее функция в системе культуры? .......................................... 385

Заключение ............................................................. 389

СТАТЬИ ПО ТИПОЛОГИИ КУЛЬТУРЫ

Введение............................................................ .... 392

Культура и информация ............................................ .... 393

Культура и язык .............................................. .... 396

Проблема знака и знаковой системы и типология русской культуры

XI-XIX веков .................................................... .... 400

/. Семантический ('символический') тип.......................... 402

//. Синтаксический тип ............................................ 407

///. Асемантический и асинтаксический тип ......................... 410

IV. Семантика-синтаксический тип.................................. 415

Проблема 'обучения культуре' как типологическая характеристика........ 417

О двух типах ориентированности культуры ............................ .... 425

О моделирующем значении понятий 'конца' и 'начала'

в художественных текстах .............................................. 427

Семантика числа и тип культуры ......................................... 430

Текст и функция (совместно с А. М. Пятигорским)........................ 434

К проблеме типологии текстов ........................................... 442

О типологическом изучении культуры................................. .... 447

Некоторые выводы ...................................................... 457

СТАТЬИ И ИССЛЕДОВАНИЯ

О метаязыке типологических описаний культуры .......................... 462

О семиотическом механизме культуры (совместно с Б. А. Успенским)........... 485

Тезисы к семиотическому изучению культур (в применении к славянским текстам) (совместно с Вяч. Вс. Ивановым, А. М. Пятигорским, В. Н. Топоровым, Б. А. Успенским) ................................ 504

Миф - имя - культура (совместно с Б. А. Успенским) ...................... 525

Динамическая модель семиотической системы. ................ 543

Культура как коллективный интеллект и проблемы искусственного разума ..... 557

Феномен культуры ......................568

Мозг - текст - культура - искусственный интеллект............. 580

Асимметрия и диалог.......................590

К построению теории взаимодействия культур (семиотический аспект)......... 603

Память культуры. ...............................·························· 614

Технический прогресс как культурологическая проблема...................... 622

Культура как субъект и сама-себе объект. .......................... 639

О динамике культуры ........................... 647

МЕЛКИЕ ЗАМЕТКИ, ТЕЗИСЫ

О семиотике понятий 'стыд' и 'страх' в механизме культуры ................ 664

О двух моделях коммуникации и их соотношении в общей системе культуры .. 666 Индивидуальный творческий путь и типология культурных кодов ............. 668

О мифологическом коде сюжетных текстов .................................. 670

Память в культурологическом освещении.................................... 673

Архитектура в контексте культуры. .................................. 676

Из письма Ю. М. Лотмана Б. А. Успенскому (от 19 марта 1982 г.) ........... 683

От издательства.................................... 685

Указатель имен ..................................... 688

Лотман Ю. М.

Л80 Семиосфера. - С.-Петербург: 'Искусство-СПБ', 2000. - 704 с.

ISBN 5-210-01488-6

Седьмая книга сочинений Ю. М. Лотмана представляет его как основателя московско-тартуской семиотической школы, автора универсальной семиотиче-ской теории и методологии. Работы в этой области, составившие настоящий том, принесли ученому мировую известность. Публикуемые в томе монографии ('Культура и взрыв' и 'Внутри мыслящих миров'), статьи разных лет, по существу, заново возвращаются в научный обиход, становятся доступными широким кругам гуманитариев. Книга окажется полезной для студентов и педагогов, историков культуры и словесников, для всех, кто изучает глубинные явления культуры.

ББК 81

Научное издание

Юрий Михайлович Лотман

СЕМИОСФЕРА

Культура и взрыв

Внутри мыслящих миров

Статьи. Исследования. Заметки (1968-1992)

Редакторы Н. Г. Николаюк, Т. А. Шпак Компьютерная верстка С. Л. Пилипенко Компьютерный набор Г. П. Жуковой Корректоры Л. Н. Борисова, Т. А. Румянцева

ЛР ? 000024 от 09.Х.98.

Подписано в печать 07.IX.2000. Формат 70 X 100 1/16. Бумага офсетная. Гарнитура 'Тайме'. Печать офсетная. Физ. печ. л. 44,0. Усл. печ. л. 57,2. Тираж 5000 экз. Заказ ? 1790. Издательство 'Искусство-СПБ'. 191014 Санкт-Петербург, Саперный пер., 10, оф. 8. Отпечатано с диапозитивов в ГПП 'Печатный Двор' Министерства Российской Федерации по делам печати, телерадиовещания и средств массовых ком-муникаций. 197110 Санкт-Петербург, Чкаловский пр., 15.

Сканирование: Янко Слава (библиотека Fort/Da) slavaaa@online.ru || yanko_slava@yahoo.com || http://yanko.lib.ru || зеркало: http://members.fortunecity.com/slavaaa/ya.html
|| http://yankos.chat.ru/ya.html | Icq# 75088656

update 07.09.02

Орландо		Розалинда
Оливер		Селия
Ганимед		Феба
Ганимед		Феба
Сильвий		Феба
Оселок		Одри
Оселок		Одри
Уильям		Одри

Люди и знаки1

Культура и взрыв

Внутри мыслящих миров

Текст в процессе движения: автор - аудитория, замысел - текст

Проблема знака и знаковой системы и типология русской культуры XI-XIX веков

Текст и функция1

О семиотическом механизме культуры

Тезисы к семиотическому изучению культур1 (в применении к славянским текстам)

К построению теории взаимодействия культур (семиотический аспект)

Мелкие заметки, тезисы

Люди и знаки¹

Текст и функция¹

Тезисы к семиотическому изучению культур¹(в применении к славянским текстам)