Сканирование и форматирование: Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || yanko_slava@yahoo.com || http://yanko.lib.ru || Icq# 75088656 || Библиотека: http://yanko.lib.ru/gum.html ||
update 27.10.04
Серия 'СДВИГ ПАРАДИГМЫ'
Маршалл Мак-Люэн
ГАЛАКТИКА ГУТЕНБЕРГА
Сотворение человека печатной культуры
анонс
Киев Ника-Центр
Эльга
Издательский дом ДМИТРИЯ БУРАГО 2003
УДК 130.11+930.85:94(4)+002.2 ББК 87.66:71.0 М15
Перевод с английского канд. филол. наук Александра Юдина
'Галактика Гутенберга' - один из самых значительных трудов канадского ученого Маршалла Мак-Люэна, литературоведа, социолога, культуролога, известного представителя техницизма в философии культуры. Некоторые его гипотезы стали аксиомами нашей цивилизации, а целый ряд его оригинальных положений и сегодня разрабатывает современная маклюэнистика.
В 'Галактике Гутенберга' представлен мозаический подход к историческим проблемам. После естественности и гармоничности отношений, присущих трайбализму, наступила эпоха абсолютной власти визуализации. Главный грех западной цивилизации - создание алфавита и письменности на его основе. Возникла 'галактика Гутенберга', где все грамотные люди - в той или иной мере расщепленные личности, шизофреники. Это привело к деколлективизации, детрайбализации, индивидуализму. А поощряя индивидуализм, книгопечатание в то же время порождает национализм, превращая язык как способ коммуникации в замкнутую систему. С наступлением электронной эры, символом которой является аудиовизуальная аппаратура, человеческое сознание присоединяется к замкнутой глобальной системе видеокоммуникаций. Это способствует развитию мозга, а на планете возникает прообраз новой цивилизации - электронного трайбализма, эры планетарного униформизма, или, по Мак-Люэну, 'глобальной деревни'.
На русский язык переведена впервые; рассчитана на всех, кто интересуется философией культуры.
ISBN 966-521-224-9
© University of Toronto Press, 1962 © А.Юдин, перевод, примечания, 2003 © Оригинал-макет. Издательство "Ника-Центр", 2003
© Серия 'СДВИГ ПАРАДИГМЫ'. Издательство "Ника-Центр", 2001
Шизофрения, по-видимому, является закономерным следствием распространения письменности
Современный физик уютно чувствует себя в пространстве восточной теории поля
Новая электронная взаимозависимость возвращает мир к ситуации глобальной деревни
Письменность воздействует на физиологию, а также на психическую жизнь африканских туземцев
Развитие индивидуального 'я' приводит гомеровского героя к расколу психической жизни
Греки сделали свои открытия в искусстве и науке после интериоризации алфавита
Обществу номадов недоступен опыт замкнутого пространства
Примитивизм стал по большей части вульгарным клише в современном искусстве и гуманитарной науке
История книгопечатания представляет собой лишь часть истории письма
В античности и в средние века чтение было по своей сущности чтением вслух
Рукописность сформировала средневековые литературные конвенции на всех уровнях
Кабинка для чтения на самом деле служила средневековому монаху помещением для пения
Фома Аквинский объясняет, почему Сократ, Христос и Пифагор не облекли свои учения в письменную форму
Для человека устной культуры письменный текст содержит все уровни значения
Томас Мор предлагает проект моста через бурную реку схоластической философии
Рабле рисует перспективу будущего печатной культуры как потребительского рая прикладного знания
Пресловутый 'материализм' Рабле есть не что иное, как кильватер уходящей рукописной культуры
Книгопечатание превращает язык из средства восприятия и познания в товар
В эпоху Возрождения господствующей становится страсть к точному измерению
Как греки столкнулись со смешением языков, когда числа проникли в евклидово пространство
Френсис Бэкон, PR-представитель moderni, обеими ногами стоял на почве средних веков
Насколько тиражированный печатный текст сумел заменить тайную исповедь?
Именно книжная страница первой отразила раскол между поэзией и музыкой
Устная полифония прозы Нэша нарушает принципы линейности и разделения стилей в литературе
Печатный пресс был поначалу всеми, кроме Шекспира, ошибочно принят за машину бессмертия
Сервантес создал Дон Кихота, чтобы противопоставить его человеку печатной культуры
Человек печатной культуры способен выразить, но не осознать конфигурацию печатной технологии
Национализм настаивает на равных правах как для индивидов, так и для наций
Гражданские армии Кромвеля и Наполеона были идеальными проявлениями новой технологии
У испанцев был иммунитет против печати благодаря старой вражде с маврами
Книгопечатание вывело из употребления латынь
Книгопечатание стало фактором формирования и стабилизации языков
Нивелирование флексии и игры слов стало частью программы прикладного знания в семнадцатом веке
В бесписьменном обществе не делают грамматических ошибок
Хайдеггер оседлал электронную волну с таким же триумфом, как Декарт - механическую
Книгопечатание раскололо голоса тишины
НОВАЯ КОНФИГУРАЦИЯ ГАЛАКТИКИ, или Жалкое положение человека массы в индивидуалистическом обществе
О Маршалле Мак-Люэне и его книге (Вместо послесловия)
Замечания к переводу некоторых слов и терминов:
ПРОЛОГ
Эта книга во многих отношениях выступает как дополнение к 'Сказителю' Альберта Б. Лорда. В свою очередь профессор Лорд продолжил труд Милмана Парри, которого его гомеровские исследования привели к следующему вопросу: как в устной и письменной поэзии естественным образом осуществлялась преемственность различных форм и функций? Убежденный в том, что поэмы Гомера были устными сочинениями, Парри 'поставил перед собой задачу неопровержимо доказать, если это возможно, их устный характер и с этой целью обратился к изучению югославского эпоса'. Его исследование этого современного эпоса должно было, как он объяснял, 'с точностью установить форму устной повествовательной поэзии... Метод же исследования заключался в наблюдении за действующими певцами, воспринявшими живую и процветающую традицию бесписьменной песни и попытаться увидеть, как форма их песен зависит от того факта, что они учились своему искусству, не прибегая к письму и чтению'1.
Появление книги профессора Лорда и исследования Милмана Парри естественно и закономерно именно в наш электрический век, что и будет показано в 'Галактике Гутенберга'. Сегодня мы столь же далеко продвинулись в глубь электрического века, сколь некогда елизаветинцы - в глубь века книгопечатания и механики. И подобно им, мы погружены в неразбериху и состояние неустойчивости, поскольку существуем одновременно в двух противоположных формах общества и опыта. В то время как елизаветинцам приходилось балансировать между средневековым корпоративным опытом и современным индивидуализмом, мы видим, что электрическая технология перевернула это соотношение, лишив почвы и жизненности индивидуализм и возведя в норму корпоративную взаимозависимость.
Патрик Кратвел посвятил целое исследование ('Шекспировская эпоха') художественным стратегиям, рожден-
1 Цит. по кн.: The Singer of Tales, р.3.
3
ным елизаветинским переживанием жизни в расколотом мире, мире, распадающемся и собирающемся с силами в одно и то же время. Мы также переживаем исторический момент взаимодействия противоположных по смыслу культур, и цель 'Галактики Гутенберга' - проследить, каким образом сначала фонетический алфавит, а затем книгопечатание изменили формы опыта, мировоззрения и самовыражения. Предпринятое Милманом Парри исследование устной и письменной поэзии как диаметрально противоположных друг другу форм в нашем случае получает свое продолжение применительно к формам мышления и организации опыта в обществе и политике. Трудно объяснить, почему до настоящего времени историки не попытались выяснить глубокие различия в организации устных и письменных обществ. Вероятно, причина такого упущения заключается просто-напросто в том, что решение этой задачи возможно лишь в ситуации сосуществования конфликтных по отношению друг к другу форм письменного и устного опыта, как это происходит в настоящее время. Об этом же говорит профессор Гарри Левин в своем предисловии к 'Сказителю' (р. ХШ):
Термин 'литература', предполагающий использование письменного алфавита - литер, - подразумевает, что произведения словесного художественного творчества распространяются посредством письма и чтения. Выражение 'устная литература' содержит в себе явное противоречие как термин. Но мы живем в такое время, когда письменное умение стало столь нейтральным, что письмо уже вряд ли можно привлечь в качестве эстетического критерия. А между тем Слово, сказанное или спетое, сопровождаемое визуальным образом говорящего или поющего, благодаря развитию электрической техники вернуло себе свое прежнее значение. Основанная на печатной книге культура, господствовавшая начиная с эпохи Возрождения и до недавнего времени, завещала нам наряду со своими многочисленными достоинствами снобизм, от которого пора отказаться. Нам следует непредвзято взглянуть на традицию не как на пассивное принятие окаменевшего корпуса тем и конвенций, а как на органическую привычку воссоздания того, что было нами получено и теперь предстоит передать потомкам.
4
Упущению историков, оставивших без внимания революцию в формах мышления и социальной организации в результате введения фонетического алфавита, можно найти параллель в социально-экономической теории. Еще в 1864:-1867 гг. Карл Родбертус разработал свою теорию 'Экономической жизни в классической античности'. Новаторство его подхода, как объясняет Гарри Пирсон в книге 'Торговля и рынок в ранних империях' (р.5), заключается в следующем:
Это удивительно современное воззрение на социальную функцию денег не было оценено в должной степени. Родбертус понял, что переход от 'натуральной экономики' к 'денежной экономике' был не просто техническим усовершенствованием, заменой бартера на приобретение с помощью денег. Монетаризованная экономика породила совершенно иную, по сравнению с натуральной экономикой, социальную структуру. По мнению Родбертуса, именно это изменение социальной структуры, вызванное денежным обращением, а не технический факт использования денег прежде всего должно стать предметом рассмотрения. И если бы эту точку зрения удалось перенести на различные социальные структуры, связанные с торговой деятельностью в античном мире, то спор закончился бы, не начавшись.
Иными словами, если бы Родбертус пошел дальше и объяснил, что различные формы денег и обмена структурировали общества по-разному, то запутанного спора, длившегося не одно поколение, удалось бы избежать. Последнюю точку в нем поставил Карл Бюхер, который подошел к классическому миру не с нашей условной точки зрения исторической ретроспективы, а с точки зрения первобытного общества. Взяв за исходный пункт бесписьменные общества и двигаясь к классическому миру, 'он высказал предположение, что экономическую жизнь античности можно лучше понять, если рассматривать ее в свете не современного, а первобытного общества'2.
Именно такую обратную перспективу открывает перед читателем книга Альберта Лорда 'Сказитель'. Но мы также живем в эпоху электричества, или в постписьменную
2 Trade and Market in the Early Empires, p.5.
5
эпоху, когда джазовый музыкант владеет всем арсеналом приемов устной поэзии. Теперь эмпатическая идентификация со всеми устными жанрами уже не представляет никакой трудности.
В век электроники, пришедший вслед за длившейся около пяти столетий эпохой книгопечатания и механики, мы сталкиваемся с новыми формами и структурами человеческой взаимозависимости и человеческого самовыражения, которые являются 'устными' по своему характеру даже там, где отсутствует словесный компонент. (Более подробно мы рассмотрим этот вопрос в заключительном разделе 'Галактики Гутенберга'.) Дело здесь не в новых формах как таковых, а в том, что они требуют некоторой реорганизации жизни воображения. Такое изменение форм сознания всегда вызывает сопротивление со стороны прежних форм восприятия. Елизаветинский период нам уже кажется средневековьем. Средневековый же человек думал о своем времени как о классическом, подобно тому как мы считаем себя современными людьми. Однако последующие поколения будут воспринимать нашу эпоху как всецело ренессансную по своему характеру, ибо вне поля нашего зрения остаются важные новые факторы, которые благодаря нам пришли в движение за последние полтораста лет.
Однако я отнюдь не разделяю детерминистских убеждений и, напротив, надеюсь данным исследованием пролить свет на важнейший фактор социальных изменений, который мог бы способствовать возрастанию подлинной автономии человека. В своей книге 'Технология и культура' (Vol.II, ?4, 1961, р.348) Питер Друкер, рассматривая вопрос о 'технологической революции' нашего времени, утверждает: 'Мы знаем о технологической революции все, кроме одного (но в этом-то все и дело): в чем причина фундаментальных изменений в убеждениях, верованиях и ценностных ориентациях, которые привели к ней? 'Научный прогресс', как я пытался показать, не имел к этому существенного отношения. Но в какой мере крупные сдвиги в мировоззрении можно считать причиной великой научной революции, происшедшей столетием раньше?'. 'Галактика Гутенберга' является, по крайней мере, попыткой указать на то 'одно', чего мы не знаем. Впрочем, может оказаться, что мы не знаем чего-то еще!
6
Метод, применяемый нами в этом исследовании, восходит непосредственно к методу Клода Бернара, представленному в его классическом введении к 'Исследованию экспериментальной медицины'. Как поясняет Бернар (р.8, 9), суть наблюдения состоит в том, чтобы следить за явлениями, не вмешиваясь в их течение, однако: 'по словам тех же физиологов, эксперимент, напротив, подразумевает идею варьирования или вмешательства исследователя в условия протекания природных явлений... Для этого мы подавляем орган живого субъекта путем пореза или удаления; и по изменениям, происшедшим в организме в целом или в отправлении какой-либо функции, мы делаем заключение о функции недостающего органа'.
Метод исследований Милмана Парри и профессора Альберта Лорда состоял как раз в наблюдении поэтического процесса в целом в условиях устного бытования и сопоставлении полученных результатов с поэтическим процессом, который считается 'нормальным' в эпоху письменности. Таким образом, Парри и Лорд изучали поэтический организм тогда, когда функция слуха была подавлена функцией чтения. В этой связи также имело бы смысл рассмотреть реакцию организма в целом на чрезвычайное развитие и усиление визуальной функции языка под влиянием письма. А именно этот фактор в экспериментальном методе мог остаться за пределами внимания просто потому, что с ним неудобно было иметь дело. Но ведь 'изменения... в организме в целом или в отправлении какой-либо функции' можно наблюдать также при чрезмерно интенсивной деятельности.
Человек как животное, создающее орудия труда, уже давно занят тем, что с помощью речи, письменности или радио развивает тот или иной орган чувств так, что это оказывает воздействие на все остальные его чувства и способности. Однако эти эксперименты постоянно ускользали от внимания наблюдателей.
Дж.З.Янг в своей книге 'Сомнение и достоверность в науке' замечает (р.67, 68):
Внешние или внутренние стимуляции ведут к нарушению согласия в деятельности головного мозга в целом или некоторых его частей. Спекулятивно можно предположить, что таким образом нарушается единство дей-
7
ствующей структуры, ранее образовавшейся в мозге. В этом случае мозг выбирает из, так сказать, входных данных те черты, которые могут способствовать восстановлению структуры и возвращению клеток в состояние их нормальной синхронной пульсации. Я не претендую на детальную разработку этой идеи структур, действующих в нашем мозге, но она явно обнаруживает богатые возможности для объяснения того, как мы приспосабливаем себя к миру, а мир к себе. Мозг каким-то образом совершает определенные последовательности действий, направленные на то, чтобы вернуть его к ритму первоначальной структуры, причем это возвращение является актом восполнения. Если это не удается после первого предпринятого действия (т.е. не удается остановить первичное расстройство), то приходит черед других последовательностей действий. Мозг испытывает их одну за другой до тех пор, пока не будет восстановлено согласие. Возможно, для этого потребуется напряженный, многообразный и длительный поиск. Во время этой бессистемной деятельности формируются новые соединения и способы действия, которые в свою очередь определяют дальнейшие последовательности действий.
Этому постоянному стремлению к 'завершению', 'достижению цели', или равновесию, сопутствует подавление и расширение человеческих чувств или функций. Поскольку 'Галактика Гутенберга' представляет собой ряд исторических наблюдений по поводу новых культурных восполнений, явившихся ответом на 'нарушения', - появление сначала письменности, а затем книгопечатания. Здесь, пожалуй, нелишним будет сослаться на суждение антрополога:
В настоящее время человек создал технические расширения для всего, что раньше он делал своим телом. Эволюция оружия начинается с зубов и кулаков и заканчивается атомной бомбой. Одежда и здания суть расширения биологических механизмов температурного контроля. Для того чтобы не сидеть на корточках или на земле, появляется мебель. Электрические приборы, телевизоры, телефоны и книги, с помощью которых человеческий голос преодолевает пространство и время, - все это примеры материальных расширений. Деньги -
8
не что иное, как способ расширения и сохранения труда. А современные транспортные средства работают там, где когда-то трудились ноги и спины. В самом деле, все произведенные человеком материальные вещи могут быть рассмотрены как расширения того, что человек некогда делал с помощью своего тела или какой-либо его части3.
Овнешнение и выражение чувств, или язык, речь, - это тоже инструмент, благодаря которому 'для человека стало возможным накапливать опыт и знания в форме, позволявшей их легко передавать и максимально эффективно использовать'4.
Язык есть метафора в том смысле, что он не только сохраняет, но и переводит опыт из одной формы в другую. Деньги - тоже метафора в том смысле, что они сохраняют навыки и труд, а также переводят один навык в другой. Но принцип обмена и перевода-переноса, или метафоры, прежде всего состоит в нашей рациональной способности переводить чувства друг в друга. Мы делаем это ежесекундно. Однако за эти специализированные технологические средства - будь то колесо, алфавит или радио - нам приходится расплачиваться тем, что эти грандиозные расширения чувств образуют замкнутые системы. Наши личные чувства, правда, не являются закрытыми системами, так как они бесконечно переходят друг в друга в том опыте, который мы называем 'со-знанием'. Но наши расширенные чувства, орудия труда, технологии веками представляли собой закрытые системы, неспособные к взаимодействию и недоступные коллективному осознанию. Теперь же, в век электричества, сама природа сосуществования наших технологических инструментов, их недолговечность привела к кризису, которому мы не находим аналогов в истории человечества. Наши расширенные способности и чувства конституируют единое поле опыта, требующее их коллективного осознания. Наши технологии так же, как и наши личные чувства, нуждаются во взаимодействии и рационализации, чтобы стало возможным их разумное сосуществование. Пока наши технологии, такие как коле-
3 Edward T.Hall, The Silent Language, p.79.
4 Leslie A. White, The Science of Culture, p.240.
9
16
ГАЛАКТИКА ГУТЕНБЕРГА
Когда Король Лир раскрывает свою 'темную цель' разделить на части королевство, то тем самым он высказывает в политическом отношении дерзкое и авангардное для начала семнадцатого столетия намерение:
Мне с этих пор
Останется лишь королевский титул,
А пользованье выгодами, власть,
Доход с земель и воинскую силу
Предоставляю вам, в залог чего.
Даю вам разделить мою корону.
Шекспир. Король Лир, I, 1
Пер. Б.Пастернака
Лир предлагает в высшей степени современную идею делегирования власти центром периферии. Зрители елизаветинской эпохи должны были сразу распознать в этой 'темной цели' левый макиавеллизм. В начале семнадцатого века новые формы власти и организации, вызывавшие споры на протяжении предыдущего столетия, стали ощущаться во всех сферах общественной и частной жизни. 'Король Лир' представляет новую стратегию культуры и власти в плане ее воздействия на государство, семью и психологию индивида:
А мы вас посвятим
В заветные решенья наши (our darker purpose) глубже.
Подайте карту мне. Узнайте все:
Мы разделили край наш на три части.
Карта, которая в шестнадцатом веке, веке проекции Меркатора7, также была новшеством, стала ключом к новому видению периферии власти и богатства. Колумб, до
7 Способ картографирования, при котором параллели и меридианы изображаются под углом 90° друг к другу. Эта проекция впервые использована фламандским картографом Герардом Кремером (латинское имя Меркатор; 1512-1594). - Прим. пер.
17
того как стать мореплавателем, занимался картографией, и открытие возможности движения по прямому курсу так, как если бы пространство было однородным и непрерывным, стало важнейшим сдвигом в человеческом мироощущении в эпоху Возрождения. Но еще важнее то, что с появлением карты на передний план немедленно выдвигается главная тема Короля Лира, а именно: обособление зрения как вид слепоты.
Свою 'темную цель' Лир высказывает в первой сцене пьесы, используя макиавеллевский жаргонный термин. А до этого в первой же сцене темнота намерений Природы получает свое изображение в бахвальстве Глостера по поводу незаконнорожденности своего любимого сына, красавца Эдмунда: 'У меня есть законный сын, сэр, на год с чем-то старше этого, который тем не менее ничуть мне не дороже'. Именно имея в виду эту беззаботную веселость, с которой он намекает на зачатие Эдмунда, Эдгар позже скажет (V, 3):
За незаконность твоего рожденья
Глазами поплатился твой отец8.
Эдмунд, любимый сын, открывает вторую сцену следующими словами:
Природа, ты моя богиня!
В жизни Я лишь тебе послушен. Я отверг
Проклятье предрассудков и правами
Не поступлюсь, пусть младше я, чем брат.
Эдмунд обладает l'esprit de quantité9, столь существенным для измерений осязаемых предметов и для безличного эмпиризма. Эдмунд подан как сила природы, эксцентричная по отношению к человеческому опыту как таковому и к 'проклятью предрассудков'. Он - активный участник процесса фрагментации человеческих институтов. Великим фрагментатором является и сам Лир с его вдохновенной идеей установления конституционной монархии путем
8 'The dark and vicious place where thee he got / Cost him his eves' (дословно: 'Темное и зловещее место, где он тебя зачал, стоили ему его глаз'). - Прим. пер.
9 Рассчетливый ум (фр.). - Прим. пер.
18
делегирования власти. Намеченный им для себя план ведет к специализации:
Мне с этих пор
Останется лишь королевский титул...
Уловив его замысел, Гонерилья и Регана наперебой соревнуются в выражении дочерней преданности. Лир сам вносит раскол между ними, настаивая на вызывающем рознь соревновании в красноречии:
Скажите, дочери, мне, кто из вас
Нас любит больше, чтобы при разделе
Могли мы нашу щедрость проявить
В прямом согласье с вашею заслугой.
Ты, Гонерилья, первой говори.
Индивидуализм и конкуренция стали настоящим скандалом для общества, долгое время носившего наряд корпоративных и коллективных ценностей. Хорошо известно, какую роль в установлении новых культурных образцов сыграло книгопечатание. Но естественным следствием специализирующего влияния новых форм знания среди прочих было то, что все проявления власти приняли характер ярко выраженного централизма. В то время как феодальная монархия носила инклюзивный характер, ибо король, по сути, включал в себя всех своих подданных, ренессансный герцог стремился к тому, чтобы стать эксклюзивным центром власти, окруженным своими самостоятельными подданными. Результатом такого централизма, который сам зависел от улучшения путей и торговли, стали обычай делегировать власть и функциональная специализация различных областей и индивидов. В 'Короле Лире', как и в других пьесах, Шекспир демонстрирует безошибочное предвидение социальных и индивидуальных последствий постепенного обнажения атрибутов и функций во имя скорости, точности и укрепления власти. В его строках столько примеров прозорливости, что выбрать какой-либо из них - нелегкая задача. С первых же слов Гонерильи мы наталкиваемся на них:
Я люблю вас больше, чем можно выразить словами;
Сильней, чем зренье, пространство и свободу...
19
Обнажение самих человеческих чувств как таковых будет одной из тем этой пьесы. Отделение зрения от других чувств уже проявилось в словах Лира о его 'темной цели' и в том, что он полагается лишь на визуальную карту. И если Гонерилья готова лишиться зрения в качестве выражения преданности, то Регана отвечает на ее вызов так:
...Я объявляю себя
Врагом всех иных радостей,
Которые драгоценнейшему духовному началу10 чувства доступны...
Регана готова лишиться всех человеческих чувств, пока с ней пребывает любовь Лира.
Ссылкой на 'драгоценнейшее духовное начало чувства' Шекспир с почти схоластической скрупулезностью показывает необходимость в рациональном взаимодействии чувств как конститутивном принципе рациональности. Ту же самую тему мы встречаем у Джона Донна в 'Анатомии мира':
Все - вдребезги, согласья нет нигде,
Все - лишь материал и отношенья.
Принц, подданный, отец, сын - все забыто,
И каждый одинок и должен в одиночку
стать Фениксом...
Крушение 'драгоценнейшего духовного начала чувства' означает обособление чувств друг от друга с вытекающей отсюда иррациональностью и конфликтом между умами, людьми и их функциями. Разрушение пропорционального соотношения между умами (или чувствами), людьми и их функциями - вот основная тема позднего Шекспира.
Глядя на то, с каким рвением 'специалисты' Гонерилья
10 Мак-Люэн цитирует Шекспира необычным образом, очевидно, ссылаясь на вариант текста, оставшийся за пределами канонических изданий 'Короля Лира'. В доступных нам изданиях здесь фигурирует фраза: 'the most precious spirit of sense', т.е. 'драгоценнейший дух (сущность) чувства' (так и в переводе Б.Пастернака), тогда как у Мак-Люэна - 'the most precious square of sense', т.е. дословно: 'драгоценнейший квадрат чувства', что в силу геометрических коннотаций и дает автору возможность дальше говорить о 'схоластичности' Шекспира. - Прим. пер.
20
и Регана выражают свою любовь к Лиру, Корделия говорит:
О, как бедна я! Нет, я не бедна -
Любовью я богаче, чем словами.
Ее рациональная цельность - прямая противоположность специализации ее сестер. Ей неведома фиксированная точка зрения, опираясь на которую она могла бы излить поток своего красноречия. Напротив, ее сестры в силу присущей им фрагментации чувств и стремления к точному расчету чутко улавливают требования момента. Подобно Лиру, они движимы авангардными макиавеллевскими убеждениями, что заставляет их в каждой ситуации действовать 'по науке'. Они решительны и свободны не только от 'духовного начала чувства', но и от его морального аналога - 'совести'. Ведь именно этот рациональный посредник между человеческими мотивами 'всех нас превращает в трусов'11. И Корделия ведет себя, как трус, ибо она отягощена многочисленными сложностями, источником которых являются ее совесть, ее разум и ее роль.
'Король Лир' - рабочая модель процесса обнажения личности, посредством которого люди переходят из мира ролей в мир должностей
'Король Лир' - своего рода запутанная история болезни людей, которые перемещают себя из мира ролей в новый мир должностей. Это процесс постепенного обнажения, который не происходит рывком, разве что в художественном сознании. Но Шекспир видел то, что в его время стало уже свершившимся фактом. Он говорил не о будущем. Однако старый мир ролей еще медлил уходить, подобно призраку, так же, как спустя столетие эры электричества Запад все еще ощущает присутствие таких старых
11 Слова из монолога Гамлета (III, 1): 'Так, всех нас в трусов превращает мысль'. У Шекспира фигурирует слово 'conscience' - совесть. - Прим. пер.
21
ценностей, как письменность, приватность и обособленность индивида.
Кент, Эдгар и Корделия 'не попадают в фазу', выражаясь словами У.Б.Йейтса. Они 'феодальны' со своей беззаветной преданностью, ибо она естественна для их ролей. В пределах своей роли они не исполняют никаких делегированных полномочий. Они суть автономные центры. Как указывает Жорж Пуле в 'Исследованиях человеческого времени' (р.7): 'Для средневекового человека существовала не одна-единственная, а множество длительностей, иерархически соотнесенных друг с другом. Причем они были связаны не только со всеобщим внешним миром, но и с внутренним, с природой самого человека, с его собственным человеческим существованием'. Эта удобная привычка к конфигурациям, властвовавшая на протяжении нескольких столетий, в эпоху Возрождения уступает место континуальным, линейным и унифицированным последовательностям как применительно к пространству и времени, так и применительно к личным отношениям. На смену аналоговому миру ролей и отношений стремительно приходит новый линейно организованный мир, как это изображается в пьесе 'Троил и Крессида' (III, сц. 3):
Узка тропинка Славы: рядом с нею
Один лишь может об руку идти.
Не уступай дороги, ибо Зависть
Имеет сотни сотен сыновей,
И все за Славой гонятся; а если
Уступишь место или отойдешь -
Все ринутся, как волны в час прилива,
Тебя оставив позади.
Пер. Т.Гнедич
Идея гомогенной сегментации людей, отношений и функций могла появиться лишь в шестнадцатом столетии как свидетельство распада всех уз между чувством и разумом. 'Король Лир' представляет собой полную картину переживания смены средневекового восприятия пространства и времени ренессансным, перехода от инклюзивного восприятия мира к эксклюзивному. Изменившееся отношение Лира к Корделии как раз и отражает представление ре-
22
Болезненное переживание третьего измерения впервые получает свое словесное выражение в поэтической истории 'Короля Лира'
Похоже, до сих пор так и не получил должного признания тот факт, что Шекспир в 'Короле Лире' представил первый и, насколько мне известно, единственный образец трехмерной вербальной перспективы в литературе. Лишь у Мильтона в 'Потерянном рае' (II, 1-5) фиксированная визуальная точка зрения вновь намеренно предоставляется читателю:
На царском троне, затмевавшем блеск
Сокровищниц Индийских и Ормузских
И расточительных восточных стран,
Что осыпали варварских владык
Алмазами и перлами, сидел
Всех выше - Сатана...
Пер. Арк. Штейнберга
Произвольный выбор единственной статической позиции создает художественное пространство с исчезающей точкой [зрения]. Это пространство может быть заполнено шаг за шагом, что резко отличает его от нехудожественного пространства, в котором каждая вещь резонирует, или модулирует свое собственное пространство, в двухмерной визуальной форме.
Уникальный образец трехмерного словесного искусства мы видим в 'Короле Лире' (IV, 6). Эдгар отчаянно пытается заставить слепого Глостера поверить в то, что они находятся на краю крутой скалы:
Эдгар: Вы слышите шум моря?
Глостер: Нет, не слышу.
Эдгар: Как видно, под влияньем слепоты
Все чувства притупились в вас...
24
Вот это место. Стойте, господин.
Какая жуть - заглядывать с обрыва
В такую глубь!
Иллюзия третьего измерения подробно рассматривается в работе Э.Гомбриха 'Искусство и иллюзия'. Отнюдь не будучи естественно присущей человеческому видению, трехмерная перспектива является конвенциональной, приобретенной формой видения, - приобретенной, подобно умению распознавать буквы алфавита или понимать последовательное хронологическое повествование. То, что эта иллюзия была приобретена, видно из замечаний Шекспира по поводу других чувств в их отношении к зрению. Глостер готов воспринять иллюзию, поскольку он неожиданно ослеп. Его способность визуализации теперь совершенно отделена от других его чувств. И именно намеренная изоляция зрения дарует человеку иллюзию трехмерности, как это становится очевидным у Шекспира. Появляется также необходимость зафиксировать взгляд:
Вот это место. Стойте, господин.
Какая жуть - заглядывать с обрыва
В такую глубь! Величиной с жука,
Под нами вьются галки и вороны.
Посередине кручи человек
Повис и рвет морской укроп, безумец.
Он весь-то с голову, а рыбаки
На берегу - как маленькие мыши.
На якоре стоит большой корабль.
Он сверху шлюпкой кажется, а шлюпка
Не больше поплавка - едва видна.
О камни ударяют с шумом волны,
Но их не слышно с этой высоты.
Довольно. Голова б не закружилась!
Еще слетишь. Нет, лучше не глядеть.
Шекспир здесь помещает пять плоских двухмерных экранов один за другим. Они следуют друг за другом, так сказать, по диагонали и создают перспективность видения с неподвижной точки. Он отлично сознает, что диспозиция, связанная с такого рода иллюзионизмом, возникает вследствие обособления чувств. Мильтон пришел к созданию та-
25
кой же визуальной иллюзии после потери зрения. А в 1709 г. епископ Беркли в своем 'Опыте новой теории зрения' подверг критике абсурдность ньютоновского визуального пространства как очевидной абстрактной иллюзии, отсеченной от тактильных ощущений. Разобщенность чувств и рассогласование их взаимодействия в тактильной синестезии вполне могли быть одним из следствий технологии Гутенберга. И к началу семнадцатого столетия, т.е. ко времени появления 'Короля Лира', этот процесс разделения и редукции функций уже достиг критической точки. Но для того, чтобы определить, в какой степени подобная революция в жизни человеческих чувств имела своей причиной Гутенбергову технологию, необходим несколько иной подход, чем просто ряд примеров изображения формообразований чувств в великой пьесе кризисного периода.
'Король Лир' - разновидность средневековой проповеди или индуктивного рассуждения, показывающего безумие и бедственность новой ренессансной деятельной жизни. Шекспир подробно разъясняет, что сам принцип действия означает раскол социальной деятельности и частного чувства жизни на специализированные сегменты. Развертывается безумная всеобщая игра сил, которая ведет к бешеной активизации всех компонентов и людей, оказавшихся в зоне влияния нового сотрясения.
Подобное понимание мы находим у Сервантеса, чей 'Дон Кихот' был гальванизирован новой формой книги. Также Макиавелли оказался под гипнотическим воздействием нового опыта, разрабатывая который, он попытался достичь высшей ясности понимания. Макиавеллевское абстрагирование личной власти от социальной матрицы можно сравнить с гораздо более древним абстрагированием колеса от животной формы. Такая абстракция позволяет значительно ускорить движение. Но в шекспировско-сервантесовском видении присутствует понимание тщетности такого движения и такого действия, основанного на фрагментации и специализации.
Здесь уместно вспомнить одну эпиграмму У.Б.Йейтса, в которой сопрягаются темы 'Короля Лира' и 'Дон-Кихота' в форме загадки:
Упал в обморок Локк.
Умер Сад.
26
Тогда прядильный станок
Из-за спины достал Бог.
Локковский обморок - это гипнотический транс, вызванный появлением в опыте визуального компонента, постепенно заполнившего все поле внимания. Психологи определяют гипноз как заполнение поля внимания одним-единственным чувством. В этот момент 'сад' умирает. Иными словами, сад подразумевает взаимодействие всех чувств в тактильной гармонии. При сосредоточенности на одном-единственном чувстве механический принцип абстрагирования и повторения обретает эксплицитную форму. Технология - это эксплицитность, как сказал Лайман Брайсон. А эксплицитность означает артикулированность лишь одной вещи, лишь одного чувства, лишь одного мыслительного или психического состояния за раз. Поскольку цель нашей книги - разобраться в истоках и формах существования Гутенберговой конфигурации событий, полезно рассмотреть влияние алфавита на туземцев в наше время. Ибо их нынешнее отношение к алфавиту подобно нашему прошлому.
Интериоризация технологии фонетического алфавита перемещает человека из магического мира звука в нейтральный визуальный мир
Дж.К.Каротерс в статье 'Культура, психиатрия и письменное слово' (Psychiatry, Nov., 1959) привел ряд наблюдений, которые были сделаны в процессе сопоставления туземцев, не обученных письменной грамоте, с обученными, а также неписьменного человека с западным человеком вообще. Он начинает (р.308) с того известного факта, что
в силу типа воспитания и образования, в рамки которого заключены африканцы с рождения и на протяжении всей их жизни, человек рассматривает себя как довольно незначительную частичку гораздо большего организма - семьи или клана, но отнюдь не как независимую, полагающуюся на свои силы единицу. Проявления лич-
27
ной инициативы и амбиций сведены к минимуму, и осмысленное интегрирование человеческого опыта в индивиде и, следовательно, индивидуальная линия поведения невозможны. В противовес ограничениям на интеллектуальном уровне, на уровне темперамента допускается большая свобода. Человеку предоставляется возможность значительной раскованности в его жизни 'здесь и сейчас', возможность быть в высшей степени эктравертированным и свободно выражать свои чувства.
Словом, наши представления о 'раскрепощенном' туземце игнорируют предельное закрепощение и подавление его умственной жизни и личности, что неизбежно в бесписьменном мире:
В то время как западный ребенок с малолетства приучается к строительным кубикам, ключам и замкам, водопроводным кранам и множеству вещей и событий, которые принуждают его мыслить в терминах пространственно-временных отношений и механической каузальности, африканский ребенок получает образование, которое почти исключительно базируется на устном слове и которое в высокой степени заряжено драмой и эмоциями (р.308).
Это значит, что в среде западной цивилизации ребенок окружен абстрактной, чисто визуальной технологией, задающей однородное время и однородное континуальное пространство, где действуют 'причины', имеющие свои следствия, где вещи движутся, а события происходят на отдельных плоскостях и в последовательном порядке. Африканский же ребенок живет в скрытом, магическом мире резонирующего устного слова. Он сталкивается не с однозначными связями причин и следствий, а с формальными причинами в пространстве, обладающем особой конфигурацией, как это свойственно любому бесписьменному обществу. Каротерс снова и снова повторяет, что 'африканские туземцы живут почти исключительно в мире звука, прямо и непосредственно обращенного к слушателю, в то время как западный европеец в значительно большей степени живет в визуальном мире, который в целом вполне индифферентен по отношению к нему'. Поскольку мир уха
28
Шизофрения, по-видимому, является закономерным следствием распространения письменности
Каротерс подчеркивает, что до того, как фонетическое письмо расщепило надвое мысль и действие, единственно возможным было положение, при котором любой человек нес ответственность в равной степени и за свои мысли, и за свои поступки. Заслуга Каротерса именно в том, что он указал на раскол магического мира слуха и нейтрального мира глаза и, как следствие, на появление индивида, выделившегося из рода. Поэтому владеющий письменной грамотностью человек, каким мы находим его в античном мире, - это расколотый человек, шизофреник, и такими были все письменные люди со времени изобретения фонетического алфавита. Однако само по себе письмо еще не обладает той специфической силой фонетической технологии, которая способна выделить человека из рода. Лишь
33
фонетический алфавит с его абстрагированием значения от звука и переводом звука в визуальный код создает условия для трансформации человека. Ни пиктографическая, ни идеограмматическая или иероглифическая формы письма не обладают расщепляющей силой фонетического алфавита. Никакой другой вид письма, кроме фонетического, никогда не мог бы изъять человека из властного мира тотальной взаимозависимости и взаимодействия, представляющего собой сплошную аудиосеть. Из этого магического звучащего мира симультанных отношений, из его устного, акустического пространства есть только один путь к свободе и независимости человека, вышедшего из племенного общества. Это путь через фонетический алфавит, который сразу же сообщает человеку ту или иную степень дуалистической шизофрении. Вот как описывает это состояние родовых корч дихотомии и травмы, нанесенной письменностью, в Древней Греции Бертран Рассел в книге 'История Западной философии' (р.39):
В своем большинстве древним грекам были свойственны страстность и недовольство собой. Они разрывались между интеллектом, с одной стороны, и страстями, с другой, между воображением, устремленным к небесам, и волей к самоутверждению, ведущей прямо в ад. Их любимой максимой было 'ничего сверх меры', однако в действительности мы во всем наблюдаем у них чрезмерность: в чистом мышлении, в поэзии, в религии и в грехе. Именно сочетание страсти и интеллекта при- , давало им величие, там, где они были великими... В действительности, Древняя Греция знала две стихии: одну - страстную, религиозную, мистическую и другую - мирскую, светлую, эмпирическую, рационалистическую, устремленную к познанию разнообразия мира...
Разделение способностей в результате технологического гиперразвития и экстернализации того или иного чувства стала столь всепроникающим фактором в прошедшем столетии, что сегодня мы впервые в истории наконец осознали явления, которым обязаны этими культурными мутациями. Те, кому приходится принять на себя первый удар новой технологии, будь то алфавит или радио, наиболее сильно реагируют на нее, поскольку соотношения между чувствами, изменяющиеся вследствие технологического
34
Ведет ли интериоризация таких средств коммуникации, как буквы, к изменению соотношения между чувствами и изменениям в ментальности?
Цицерона как практичного римлянина заботило то, что греки усложнили реализацию его программы doctus orator 16. В разделах XV-XXII третьей книги своего трактата 'Об ораторе' он набрасывает историю философии от ее возникновения и до его времени, пытаясь объяснить, как случилось, что профессиональные философы оторвали красноречие от мудрости, т.е. практическое знание - от того знания, к которому следует стремиться ради него самого. До Сократа наука 'одинаково учила и красному слову, и правому делу'. Но начиная с Сократа язык и сердце расходятся между собой. И то, что из всех людей именно Сократ с его даром красноречия развел мудрость мысли и умение красиво говорить, казалось необъяснимым: 'Во главе их был тот самый Сократ, который, согласно свидетельству целой Греции, как по своей рассудительности, находчивости, прелести и тонкости ума, так и по своему разнообразному и богатому красноречию в любой области легко выходил победителем'17.
Но после Сократа дела, по мнению Цицерона, пошли совсем вкривь и вкось. Из всех философов лишь стоики, хотя они и не пытались развивать красноречие, провозгласили последнее добродетелью и мудростью. Для Цицерона же мудрость и есть красноречие, поскольку только благодаря
15 Utrum Christus debuerit doctrinam Suam Scripto tradere. Summa Theologica, part III, q.42, art.4. ('Должен ли был Христос доверить Свое учение Письму'. - Прим. пер.)
16 Ученый оратор (лат.). - Прим. пер.
17 Цицерон. Эстетика: Трактаты. Речи. Письма. - М., 1994. - С.328, 329. - Прим пер.
36
Цивилизация дарит варвару, или племенному человеку, глаз вместо уха, но теперь оказывается не в ладах с электронным миром
Этот шаг ведет нас от частных индивидуализированных 'архетипов' и эпифаний 'мгновенных божеств' к более общему смыслу проявлений божественного могущества. Современные ученые и физики часто бывают сбиты с толку тем фактом, что, проникая в самые глубокие слои бесписьменного сознания, мы наталкиваемся на наиболее передовые и изощренные идеи науки и искусства двадцатого века. Объяснить этот парадокс - одна из задач данной книги. Эта тема вызывает все больше эмоций и споров, по мере того как наш мир под влиянием электрической технологии переходит от визуальной к аудиальной ориентации. Увы, спор идет не о причинах этого процесса и в основном цепляется за 'содержание'. На время оставим тему роли алфавита в формировании евклидового пространства в чувственной организации древних греков, а также одновременного открытия перспективы и хронологического повествования, и вернемся ненадолго к туземцам
39
42
Современный физик уютно чувствует себя в пространстве восточной теории поля
Каротерс считает, что 'традиционалистски ориентированные', по классификации Ризмана, народы в точности соответствуют 'тем странам и обществам, которые не перешли к письменной культуре или в которых большая часть населения осталась незатронутой письменностью' (р.315). Следует понять, что быть 'затронутым' письменностью - дело нескорое, и эта 'затронутость' нигде и никогда не достигает своей окончательной формы. Это станет ясно, когда мы перейдем к рассмотрению шестнадцатого и последующих веков. Но сегодня, когда электричество создает условия в высшей степени тесного взаимодействия в глобальном масштабе, мы стремительно возвращаемся в аудиальный мир одновременных событий и всеобщего сознания. Тем не менее письменные навыки сохраняются в нашей речи, в нашей чувственности и в организации пространства и времени нашей повседневной жизни. Если не произойдет какой-либо катастрофы, письменность и визуальные привычки могут еще долгое время оказывать сопротивление электричеству и сознанию 'единого поля'. И наоборот: немцы и японцы при высокоразвитой письменной и аналитической технологии сохранили сущностные моменты слухового племенного единства и всеобщей сплоченности. Появление радио и, шире, электричества не только для них, но и для всех племенных культур было в высшей степени знаменательным событием, тогда как культуры с долгим письменным прошлым, что вполне естественно, гораздо сильнее сопротивляются слуховой культуре всеобщего электрического поля.
В отношении традиционалистски ориентированных народов Ризман отмечает следующее (р.26):
Поскольку рассматриваемый нами вид общественного строя является относительно стабильным, конформизм индивида в значительной мере диктуется отношениями власти между различными возрастными и половыми группам, кланами, кастами, профессиями и т.д. - отношениями, которые сохранялись практически неизменными на протяжении столетий, переходя от поколе-
43
ния к поколению. Культура осуществляет скрупулезный контроль над поведением, и... в сфере родственных отношений царит суровый и точный этикет... Попытки найти новые способы решения традиционных проблем практически отсутствуют...
Как указывает Ризман, даже для того, чтобы удовлетворять суровым и сложным религиозным ритуалам и этикету от 'индивида не требуется высокого уровня развития'. Тем самым он выказывает себя человеком письменной культуры, для которого 'развитие' означает личную точку зрения. Напротив, то, что является высоким уровнем развития для человека устной культуры, было бы неприемлемым для нашего визуального типа сознания. Некоторое представление об отношении человека традиционалистски ориентированного общества к технологическим усовершенствованиям можно получить из истории, рассказанной Вернером Гейзенбергом в книге 'Взгляд физика на природу'. Современный физик с его привычкой к 'полевому' восприятию, путем сложных мыслительных операций вырвавшийся из привычного нам ньютоновского пространства, легко находит в дописьменном мире родственный ему вид мудрости.
Гейзенберг говорит о 'науке как части взаимодействия между человеком и Природой' (р.20):
В этой связи часто упоминалось о том, что далеко идущие изменения в окружающей нас среде и в нашем образе жизни, вызванные технологическим прогрессом, также опасно повлияли на наш способ мышления и что здесь залегают корни кризисов, потрясших наше время и отразившихся в современном искусстве. В действительности это возражение гораздо старше, чем современная технология и наука, поскольку человек начал пользоваться инструментами с самых первых шагов своей истории. Так, две с половиной тысячи лет назад китайский мудрец Чжуан-цзы уже говорил об опасности, которую порождают машины:
'Как-то во время своего путешествия к северу от реки Хан Цзы-гун увидел старика, работавшего у себя в огороде. Тот вырыл оросительную канаву и теперь поминутно спускался в колодец, чтобы набрать воды в сосуд, а затем вылить ее в канаву. Хотя он трудился без остановки, результаты его труда были скудными.
44
Цзы-гун сказал: 'Есть способ, благодаря которому ты сможешь наполнить водой сотню канав за день и с гораздо меньшими усилиями. Хочешь узнать о нем?'. Старик остановился, взглянул на него и спросил: 'И в чем он заключается?'. Цзы-гун ответил: 'Нужно взять деревянный рычаг и привязать к нему с одной стороны груз. Таким образом ты сможешь черпать воду так быстро, что она хлынет потоком. Это называется колодец с воротом'.
Тогда гнев отразился на лице старика, и он сказал: 'От своего учителя я слышал, что тот, кто использует машины, и сам выполняет всю свою работу, как машина. У того же, кто выполняет свою работу, как машина, и сердце становится машиной, а тот, у кого в груди сердце, как машина, теряет свою простоту. Потерявший же простоту перестает понимать влечения своей души. А когда человек перестает понимать свою душу, ему нелегко остаться честным. Я уже слышал раньше о таких вещах, но мне стыдно пользоваться ими'.
В этой древней притче, бесспорно, содержится глубокая мудрость, ибо 'непонимание влечений своей души', пожалуй, одно из самых удачных определений состояния человека, оказавшегося в современном кризисе. Технология, машины распространились в нашем мире в такой степени, что китайскому мудрецу это даже в голову не могло прийти.
Та 'простота', о которой он говорит, - продукт гораздо более сложный и изощренный, чем что бы то ни было созданное обществом со специализированной технологией, где специализация проникла в чувственную жизнь. Но самое интересное в этой притче то, что она пришлась по вкусу Гейзенбергу. Ньютон не увидел бы в ней ничего примечательного. И дело не только в том, что современная физика отказывается от специализированного визуального пространства Декарта и Ньютона. Она вновь вступает в сложное слуховое пространство бесписьменного мира. Такое слуховое пространство и в самом примитивном обществе, и в настоящую эпоху представляет собой всеобщее поле симультанных отношений, где 'изменения' кажутся такими же бессмысленными и неинтересными, какими они казались уму Шекспира или сердцу Сервантеса. Отставив в сторону вопрос о ценностях, нам следует сегодня постара-
45
Новая электронная взаимозависимость возвращает мир к ситуации глобальной деревни
Нет ничего удивительного в том, что между описанием традиционалистски ориентированных народов у Ризмана и африканских племенных обществ у Каротерса обнаруживаются соответствия, как нет ничего удивительного и в том, что знакомство с жизнью туземцев вызывает у обычного читателя глубокое чувство родственности описываемому, ибо новая электрическая культура вновь подводит под нашу жизнь племенную основу. Сошлемся на лирическое свидетельство весьма романтически настроенного биолога Пьера Тейяра де Шардена в его книге 'Феномен человека':
Но по мере того, как под действием этого напора че-
47
ловеческие элементы благодаря своей психической проницаемости все больше проникали друг в друга, их сознание (таинственное совпадение...) при сближении возбуждалось. И как бы расширяясь, каждый из них постепенно простирал радиус своей зоны влияния на Земле, Земля же тем самым как будто все более уменьшалась. В самом деле, что происходит при нынешнем пароксизме? Об этом уже неоднократно говорилось. Благодаря изобретению недавно железной дороги, автомобиля, самолета физическое влияние каждого человека, некогда ограниченное несколькими километрами, теперь расширилось на сотни миль. Более того, благодаря изумительному биологическому событию - открытию электромагнитных волн - каждый индивид отныне (активно и пассивно) одновременно находится на всех морях и континентах - он находится во всех точках Земли22.
Для людей письменной культуры с их критическим складом ума горячность Тейяра де Шардена столь же малопонятна, сколь и его некритический энтузиазм по поводу космической мембраны, которая сомкнулась вокруг земного шара благодаря расширению наших различных чувств с помощью электричества. Эта экстернализация наших чувств создает то, что Тейяр де Шарден называет 'ноосферой', или технологическим мозгом мира. Вместо того, чтобы превратиться в колоссальную Александрийскую библиотеку, мир стал компьютером, электронным мозгом, именно так, как это описывается в непритязательной научной фантастике. И по мере того как наши чувства выходят наружу, Большой Брат проникает вовнутрь. Поэтому если мы не сумеем осознать эту динамику, то в один прекрасный день окажемся погруженными в атмосферу панического страха, приличествующую тесному мирку племенных барабанов с его всеобщей взаимозависимостью и вынужденным сосуществованием. Признаки такой паники хорошо заметны у Жака Барзена, который объявляет себя бесстрашным и решительным луддитом в книге 'Дом интеллекта'. Понимая, что все, что ему дорого, связано с действием алфавита на наше сознание, Барзен выступает с
22 Тейяр де Шарден П. Феномен человека. - М., 1987. - С.191. - Прим. пер.
48
Письменность воздействует на физиологию, а также на психическую жизнь африканских туземцев
В завершение своего рассуждения о влиянии фонетического письма на африканских туземцев Каротерс приводит выдержку (р.317, 318) из статьи врача-миссионера, опубликованной в кенийской ежедневной газете 'Ист Эфрикан Стэндард'. Она называется 'Как цивилизация повлияла на африканских туземцев'.
Цель этой статьи - показать, что уже начатки образования, полученные африканскими мальчиками и девочками, вызвали у них столь быстрые и далеко идущие последствия, что на протяжении только одного поколения произошли такие изменения в человеческих характеристиках и реакциях, которые должны были бы занять несколько столетий.
Высокие человеческие качества африканцев, не за-
49
тронутых миссионерством или образованием, поражают почти всякого. Они неутомимые труженики, неприхотливы, никогда не унывают, их не пугают монотонность и неудобства, и обычно они отличаются удивительной честностью и правдивостью. Но нередко приходится слышать нелестные сравнения этих африканцев с теми, кто родился от родителей-христиан или с раннего возраста начал посещать школу. Однако, по свидетельству писателя, побывавшего в школах на Мадагаскаре, тем детям, которые не были затронуты цивилизацией, от природы свойственна некоторая летаргичность. Они способны длительное время сидеть спокойно: желание играть в них словно дремлет. Они совершенно не страдают от монотонности, и их умственная апатия позволяет им проявлять исключительное для детей терпение. Из этих детей обычно вырастают необразованные африканцы, неспособные к какому-либо квалифицированному труду. Самое большее, чему их можно научить, - это выполнять работу, не требующую умственных усилий. Такова плата за их положительные качества.
Африканец будет оставаться в постоянном рабстве у своего невежества, если только не проявить решимость рискнуть и ценой разрушения указанных качеств в ходе тех изменений, которые несет с собой образование, попытаться заново построить его характер, но уже с совершенно иной ментальностью. Эта новая ментальность может проявить себя в увиливании от работы, в возросших заботах о пропитании, в желании жить со своей женой, что прибавит хлопот работодателю. И это легко объяснимо: уже первые шаги в образовании ведут к быстрому развитию у африканцев таких качеств, как чувство интереса, тяга к удовольствиям и страх боли.
У образованного африканца (при этом под 'образованностью' мы подразумеваем даже сравнительно низкий образовательный стандарт, получаемый средним африканским школьником) открывающееся перед ним разнообразие жизни формирует чувство интереса; монотонность же, как и для обычного европейца, становится ему в тягость. Выполнение неинтересной работы теперь стоит ему гораздо больших волевых усилий, а отсутствие интереса вызывает усталость.
Далее автор рассматривает изменения во вкусах, в сек-
50
Почему представители бесписьменных обществ не могут воспринимать кинофильмы или фотографии без длительной предварительной подготовки
Поскольку наша цель на данном этапе заключается в том, чтобы раскрыть влияние фонетического алфавита на формирование нового типа восприятия, обратимся к статье26 профессора Джона Уилсона из Африканского института при Лондонском университете. Человеку письменной культуры нелегко понять, почему представители бесписьменных обществ неспособны воспринимать трехмерное изображение, т.е. изображение, созданное по законам перспективы. Мы привыкли думать, что это - естественно присущий человеку способ видения и что незачем учиться для того, чтобы смотреть фильмы или рассматривать фотографии. Уилсон, который попытался использовать фильм для обучения туземцев чтению, натолкнулся на интересный факт:
Вот еще одно весьма интересное свидетельство. Некий санитарный инспектор снял фильм, где в очень медленном темпе показывалось, что нужно делать жителям обычной африканской деревни для того, чтобы избавиться от застойной воды: осушение луж, собирание и уборка пустых жестяных банок и т.д. Мы показа-
25 H.M.McLuhan, 'The Effect of the Printed Book on Language in the Sixteenth Century', in Explorations in Communication, pp.125-35.
26 'Film Literacy in Africa', Canadian Communications, vol.1, no.4, summer, 1961, pp.7-14.
54
ли этот фильм аудитории и попросили их рассказать, что они видели. К нашему удивлению, они ответили, что видели курицу, тогда как мы даже не подозревали, что в фильме была курица! Мы очень внимательно просмотрели кадр за кадром, и действительно - на секунду или около того в углу кадра промелькнула курица. Ее кто-то спугнул, и она выскочила в пространство кадра справа внизу. Вот и все, что увидели зрители. Они не увидели ничего из того, ради чего был снят фильм, и, напротив, увидели то, чего не видели мы до тех пор, пока не просмотрели фильм с удвоенным вниманием. Но почему? Мы выдвигали теорию за теорией. Может быть, дело в том, что движение курицы было внезапным. Все остальное было снято в замедленном темпе: люди медленно двигаются, собирают жестянки и пр.; птица же была для них чем-то реальным. Была еще и другая теория, которая заключалась в том, что птица имела для них религиозное значение, но от нее мы быстро отказались.
Вопрос: Не могли бы вы подробно описать содержание фильма?
Уилсон: Да. В фильме заснято очень медленное передвижение санитарного работника, который смотрит, есть ли в жестянке вода, затем аккуратно подбирает жестянку, выливает из нее воду, затем втаптывает ее в землю (чтобы в ней не размножались москиты) и аккуратно кладет жестянку в корзину на спине у осла. Задача эпизода была показать, как избавиться от мусора. Это напоминало работника в парке, который собирает бумажки, накалывая их на заостренную палку, и кладет их в мешок. Все делалось очень медленно, с тем чтобы донести, как важно убирать такие жестянки, потому что москиты размножаются в стоячей воде. Жестянки аккуратно собирали, опорожняли и убирали, чтобы не было стоячей воды. Фильм длился около пяти минут. Курица появилась где-то на секунду на таком вот фоне.
Вопрос: Хотите ли вы сказать, что когда вы говорили с аудиторией, вы обнаружили, что они не видели ничего, кроме курицы?
Уилсон: Мы просто спросили: 'Что вы видели в этом фильме?'.
Вопрос: 'Что вы видели?' или 'Что вы подумали!'.
Уилсон: Нет. 'Что вы видели?'.
55
Вопрос: Сколько зрителей было в аудитории, которой вы задали вопрос?
Уилсон: Около тридцати.
Вопрос: И никто не ответил иначе, как 'Мы видели курицу?'.
Уилсон: Нет. Это был первый быстрый ответ: 'Мы видели курицу'.
Вопрос: Видели ли они также человека?
Уилсон: Когда мы продолжили расспросы, оказалось, что они видели человека, но самое интересное было то, что они не смогли уяснить суть происходящего, а главное, как нам дальше удалось выяснить, они не видели всего кадра; они видели в кадре только детали. Позже, обратившись за консультацией к художнику и врачу-окулисту, мы узнали, что подготовленные люди, люди, привыкшие к киноизображению, фокусируют свой взгляд в точке перед плоским экраном, что и позволяет охватить весь кадр. В этом смысле и восприятие изображения - это конвенционально организованная деятельность. Вы должны увидеть изображение сначала целиком, а эти люди не умели этого делать, поскольку не были к этому приучены. Когда им показывали изображение, они начинали рассматривать его приблизительно так, как это делает сканнер телекамеры, т.е. быстро двигаясь по картинке. Вероятно, именно так действует взгляд, не приученный к рассматриванию картин, - он их сканирует. Потому-то они и не успевали схватить кадр, несмотря на замедленный темп происходящего на экране.
Ключ к загадке содержится в заключительном ответе. Письменность развивает у людей способность фокусировать свой взгляд на некотором расстоянии перед образом, так что мы воспринимаем всю картинку одним взглядом. У бесписьменных людей такая привычка не выработана, они видят предметы иначе. Они скорее сканируют предметы и образы, подобно тому, как мы это делаем с печатным текстом - сегмент за сегментом. Иными словами, они не способны отстраниться от предмета, видеть его со стороны и полностью сливаются с ним или эмпатически проникают в него. Глаз используется не как орган перспективного видения, а, так сказать, как орган тактильного восприятия. Евк-
56
Африканская аудитория не может удовлетвориться привычной нам ролью пассивного потребителя при просмотре фильма
Одной из важнейших характеристик любой письменной аудитории является принятие ею пассивной потребительской роли при прочтении книги или просмотре фильма. Но африканская аудитория совершенно неподготовлена к молчаливому и сосредоточенному восприятию развертывания повествования:
Это важный момент. Африканская аудитория не может сидеть спокойно, не пытаясь как-то участвовать в происходящем. Поэтому человек, который показывает фильм и сопровождает показ живым комментарием, должен чувствовать аудиторию, стимулировать и направлять ее реакцию. Например, в ситуации, когда персонаж поет песню, для аудитории это становится приглашением к тому, чтобы ее подхватить. При создании фильма следовало иметь в виду это участие аудитории и предусмотреть возможности для этого. Люди, сопровождавшие показ фильма живым комментарием, должны были пройти обстоятельное обучение, для того чтобы понимать смысл фильма и уметь разъяснять этот смысл различным аудиториям. В основном это были аф-
58
риканцы, которые работали учителями и которых специально подготовили для такой деятельности.
Но даже получив определенную подготовку, туземцы, например, Ганы не могут воспринимать фильм о нигерийцах. Они не способны обобщать свой опыт от фильма к фильму - настолько глубоко они втянуты в свой локальный опыт. Эта эмпатическая вовлеченность, характерная для устного общества и аудиотактильного человека, раскалывается фонетическим алфавитом, который абстрагирует визуальный компонент от чувственного комплекса. Уилсон делает из этого следующий вывод. Он высказывает предположение о целесообразности использования чаплинской техники в создании фильмов для туземной аудитории. История должна излагаться с помощью жестов, а жесты должны быть сложными и точными. Уилсон отмечает, с одной стороны, неспособность африканцев следить за сложным повествованием, но с другой - их искушенность в драматизации:
Есть один весьма существенный момент, о котором мы тогда не знали, и очень жаль, так как это сильно помогло бы нам, а именно: африканцы очень искусны в разыгрывании ролей. Важную часть детского образования в дописьменном обществе составляет ролевая игра; дети должны уметь играть роли взрослых в различных заданных ситуациях. Но нам повезло в другом. Мы обнаружили, что африканцы очень хорошо воспринимают мультипликационные фильмы. Поначалу это нас озадачило, но разгадка быстро отыскалась. Дело в том, что кукольные представления являются обычной формой их досуга.
Однако здесь кроется больше, чем полагает Уилсон. Если бы туземцам можно было показать телевидение, то, к удивлению Уилсона, они восприняли бы его гораздо лучше, чем кинофильм. Дело в том, что в кино человек отождествляет себя с камерой, а представители бесписьменной культуры не умеют использовать свои глаза как камеру. В случае же с телевидением зритель отождествляет себя с экраном. Будучи двухмерным и скульптурным, телевидение активизирует тактильность. Иными словами, телевидение не является средством и формой повествования. Оно не
59
Когда технология приводит к расширению одного из наших чувств, то вместе с интериоризацией новой технологии происходит перестройка форм восприятия
Хотя главная тема этой книги - галактика Гутенберга, или конфигурация событий, которые далеко отстоят от изобретения алфавита и эпохи рукописной культуры, важно уяснить, что без алфавита не было бы и Гутенберга. Поэтому нам необходимо глубже всмотреться в те культурные условия восприятия, которые вообще создают возможность сначала письма, а затем, по-видимому, алфавита28.
28 Корейцы к 1403 г. уже умели изготавливать чугунный шрифт посредством штамповки и матричных форм (см. книгу Т.Ф.Картера 'Изобретение печатания в Китае и его распространение на Запад'). Картера не занимал вопрос об отношении алфавита к печатанию, и, по-видимому, он не знал о том, что корейцы, по некоторым сведениям, пользовались фонетическим алфавитом.
61
Тот факт, что, как сообщает Уилсон, взрослым африканцам требуются годы для того, чтобы научиться смотреть кино, имеет точную аналогию в западном мире. Речь идет о трудностях с восприятием 'абстрактного' искусства. В 1925 г. Бертран Рассел написал книгу 'Азбука относительности', где на первой же странице отметил следующее:
Многие новые идеи могут быть выражены и нематематическим языком, но это ничуть не облегчает их восприятия. Мы нуждаемся в том, чтобы изменить нашу картину мира... Такого же рода изменения требовало учение Коперника о том, что Земля не является неподвижной... Теперь эта идея не вызывает у нас трудностей, поскольку мы знакомимся с ней до того, как установятся наши мыслительные привычки. Подобным же образом идеи Эйнштейна легче будет усвоить поколениям, которые вырастут вместе с ними; но нам, для того чтобы перестроить наше воображение, необходимо совершить определенного рода усилие.
Проще говоря, когда новая технология расширяет одно или несколько наших чувств, вынося их вовне, в социальный мир, то в этой культуре формируется новое соотношение всех наших чувств. Это можно сравнить с тем, как преображается мелодия, если к ней добавить одну ноту. И когда в какой-либо культуре происходит такое изменение в соотношении чувств, радикально меняется характер восприятия: то, что казалось ясным, становится непонятным, а то, что казалось смутным и непрозрачным, начинает проясняться. Как заметил Генрих Вельфлин в своем революционном труде 'Принципы истории искусства' (1915 г.): '...дело не в чувственных фактах, а в эффекте, воздействии'. Вельфлин отталкивался от открытий скульптора Адольфа фон Гильдебранда, который в своей работе 'Проблема формы в изобразительных искусствах' впервые ясно показал спутанность чувственного восприятия обычного человека и роль искусства в прояснении этой путаницы. Гильдебранд описал механизм, посредством которого тактильность выполняла роль синестетического фактора, организующего взаимодействие между чувствами, и тем самым была ядром воздействия искусства. Дело в том, что недостаточно отчетливая образность тактильного ха-
62
рактера побуждает зрителя к активному соучастию. И когда африканцы воспринимают кино как искусство с недостаточно отчетливой образностью, требующей активного соучастия, нас это забавляет. Отталкиваться от следствия, а не от причины (что, как мы видели, присуще русским) - такой способ действия в конце девятнадцатого столетия казался нам новым, о чем мы поговорим в этой книге несколько позднее.
В недавней работе Джорджа фон Бекеши 'Эксперименты в области слуха' выдвигается решение проблемы пространства, совершенно противоположное предложенному Каротерсом и Уилсоном. В то время как они пытаются говорить о восприятии людей бесписьменной культуры исходя из опыта, обусловленного письмом, профессор фон Бекеши рассматривает акустическое пространство как самодостаточное. Будучи знатоком в этой области, он прекрасно сознает трудности, на которые наталкивается разговор о слуховом пространстве, ибо акустический мир - это мир 'в глубину'29. Особый интерес представляет тот факт, что, стараясь прояснить природу слышания и акустического пространства, профессор фон Бекеши намеренно избегает употребления таких терминов, как 'точка зрения', 'перспектива', отдавая предпочтение мозаическому подходу. С этой целью он обращается к двухмерной живописи как способу раскрытия резонансной глубины акустического пространства. Вот что он об этом пишет (р.4):
Можно различить два подхода к проблеме. Первый - назовем его теоретическим - заключается в том, чтобы сформулировать проблему в соотнесении с уже известным, связать с общепринятыми принципами, а затем перейти к проверке гипотез экспериментальным путем. Другой - назовем его мозаическим - рассматривает каждую проблему саму по себе, не особенно задумываясь о том, в каком проблемном поле она находится, и пытается установить отношения и принципы, имеющие силу для очерченной области.
Затем фон Бекеши переходит к рассмотрению двух техник живописи:
29 См. 'Acoustic Space'.
Теория культурных изменений невозможна без понимания изменений соотношения чувств, вызванных их различными экстернализациями
Эта тема заслуживает особенно пристального внимания, поскольку, как мы увидим, изобретение алфавита послужило длительным стимулом для развития западного мира в направлении разделения между чувствами, функциями, операциями, эмоциональными и политическими состояниями, а также задачами, т.е. фрагментации, которая нашла свое завершение, как считал Дюркгейм, в аномии девятнадцатого столетия. Парадокс, указанный профессором фон Бекеши, заключается в том, что двухмерная мозаика в действительности является многомерным миром, где
64
различные структуры входят в резонанс между собой. Тогда как именно трехмерный мир пространства изображения представляет собой на самом деле абстрактную иллюзию, основанную на значительном обособлении визуальности от остальных чувств.
Это - не вопрос ценностей или предпочтений. Какой бы точки зрения мы ни придерживались, нам необходимо понять, почему 'примитивная' живопись двухмерна, тогда как рисование или живопись человека письменной культуры тяготеет к перспективности. Без такого знания мы не сможем понять, почему люди вообще перестали быть 'примитивными', или аудиотактильными, в том, что касается их чувственной организации. И равным образом мы не сможем понять, почему 'после Сезанна' произошел отказ от визуального в пользу аудиотактильных способа мышления и организации опыта. Только прояснив этот вопрос, мы приблизимся к постижению роли алфавита и книгопечатания в придании доминирующей роли визуальному чувству в языке и искусстве, как и в социальной и политической жизни в целом. До того как визуальный компонент выдвинулся на передний план, человеческие сообщества знали только племенную структуру. Эмансипация индивида от племенных уз зависела, по крайней мере в прошлом, от усиления визуальной жизни, подстегиваемой письменностью, причем именно связанной с алфавитом. Ведь алфавитное письмо является не только уникальным, но и поздним. До него существовало множество других форм. В действительности любой народ, который переходит от кочевого к оседлому образу жизни, готов к изобретению письма. У кочевых же народов письмо появлялось не раньше, чем у них начала развиваться архитектура, или 'огражденное пространство'. Ибо письмо представляет собой заключение в визуальные границы невизуальных пространств и чувств, а следовательно, абстрагирование визуального из привычного взаимодействия чувств. А поскольку выражением всех наших чувств одновременно служит речь, письмо является производным от речи.
В наше время специфическая технология письма становится более понятной, особенно благодаря новым способам обучения ускоренному чтению, которое основано на отделении движений глаза от внутреннего проговаривания. По-
65
В двадцатом веке происходит встреча алфавитного и электронного ликов культуры, и печатное слово начинает служить тормозом в пробуждении Африки внутри нас
Изобретение алфавита, как и изобретение колеса, было редукцией сложного, органического взаимодействия пространств к единому пространству. Фонетический алфавит редуцировал одновременное действие всех чувств, которое мы видим в устной речи, к визуальному коду. Сегодня такой переход осуществляется туда и обратно через множе-
67
ство пространственных форм, которые мы называем 'средствами коммуникации'. Однако каждое из этих пространств обладает особыми свойствами и каждое по-своему отражается на остальных наших чувствах.
Сегодня нам легко понять, как был изобретен алфавит, ибо, как указал А.Н.Уайтхед в своей книге 'Наука и современный мир', величайшим открытием девятнадцатого столетия стало открытие метода открытий:
Величайшим достижением девятнадцатого столетия явилось открытие метода исследования. Новый метод прочно вошел в жизнь. Для того чтобы понять нашу эпоху, мы должны пренебречь всеми деталями происходящих изменений, такими, например, как железные дороги, телеграф, радио, прядильная машина, синтетические красители. Мы должны сосредоточить внимание на методе, ибо он представляет собой то нововведение, которое разрушило основы старой цивилизации... Одним из элементов нового метода является открытие того, как совершить переход от научных идей к конечному продукту их реализации. Этот процесс представляет собой организованную атаку на возникающие одно за другим препятствия30.
Метод исследования, как показал Э.По в 'Философии творчества', состоит в том, чтобы начать с решения проблемы или с эффекта, которого намереваются достичь, а затем шаг за шагом пройти в обратном направлении до той точки, откуда следует начать, для того чтобы достичь разгадки или эффекта. Таков метод построения детективной истории, символистского стихотворения и работы современной науки. Однако требуется еще один шаг, совершенный двадцатым столетием за пределы этого метода, для того чтобы понять происхождение и действие таких форм, как колесо или алфавит. И этот шаг заключается не в обратном движении от продукта к исходной точке, а в том, чтобы проследить процесс, отделив его от продукта. Именно это происходит в психоанализе, и такой метод является единственным способом уйти от продукта процесса, скажем, невроза или психоза.
30 Уайтхед А.Н. Избранные работы по философии. - М., 1990. - С. 156. - Прим. пер.
68
Современное движение за реформу правил чтения и орфографии свидетельствует о смещении акцента с визуального на слышимое
Уместно отметить тот интересный факт, что в сегодня возрастает беспокойство по поводу разобщения чувств, вызванного нашим алфавитом. На рисунке 1 приведен образец попытки создания нового алфавита, который бы придал нашему письму более фонический характер. Пожалуй, самой примечательной особенностью этого примера является ощутимость его текстуры, тактильный характер, благодаря чему он напоминает древний манускрипт. Желание восстановить некое единство взаимодействия между нашими чувствами на ощупь ведет нас в направлении древних рукописных форм, которые предполагают чтение вслух. Бок о бок с этими усилиями развиваются практики быстрого чтения. Суть обучения ему заключается в том, чтобы научиться видеть страницу без всякого проговаривания и микродвижений артикуляционного аппарата, сопровождающих наше кинематическое движение глаза справа налево и создающих мысленный звуковой ряд, который мы и называем чтением.
Наиболее значительный труд, посвященный фонетическому алфавиту, - книга Дэвида Диринджера 'Алфавит', в начале которой он пишет следующее:
Алфавит представляет собой последнюю, наиболее развитую, наиболее удобную и легче всего поддающуюся освоению систему письма. Алфавитное письмо получило универсальное употребление среди цивилизованных людей; оно легко осваивается в детском возрасте. По-видимому, буквенное письмо, обозначающее отдель-
71
НОВЫЙ АЛФАВИТ ИЗ 43 СИМВОЛОВ: Это страница из работы под названием 'Иисус Спаситель', напечатанной в Британии с использованием экспериментального расширенного римского алфавита. Этот алфавит опирается, главным образом, на фонетику и содержит основные буквы, исключая 'q' и 'х', с добавлением девятнадцати новых. В нем не используются большие буквы. В рамках предложенной системы буква 'о' обозначает неизменяющийся звук, как в 'long', но, например, слово 'ago' пишется как 'agoe' с добавлением к 'о' - 'е'. Еще одно нововведение - перевернутая буква 'z' для таких звуков, как в слове 'trees'. Обычное 's' используется в словах, подобных 'see'. Среди других новых букв - 'i' и 'е', соединенные дефисом, для таких слов, как 'blind'; соединенные 'о' и 'и' для таких слов, как 'flowers', а также два соединенных вместе 'о'. В сентябре около тысячи британских детей начнут учиться читать с помощью этого фонетического, экспериментального алфавита (New York Times, July 20, 1961).
Гарольд Иннис первым показал, что алфавит является агрессивной и воинствующей формой, поглощающей и трансформирующей культуры
Другое наблюдение Диринджера, заслуживающее комментария, состоит в том, что технология, использующая буквы для 'репрезентации отдельных звуков, а не идей или слогов', доступна для всех народов. Иными словами, любое общество, использующее алфавит, способно подтолкнуть любую соседнюю культуру к принятию алфавитного письма. Но этот процесс односторонний. Ни одна неалфавитная культура не в силах одержать верх над алфавитной. Алфавит не поддается ассимиляции, он может выступать только в роли ликвидатора. Тем не менее в наш век электроники становится очевидной ограниченность алфавитной технологии. Сегодня уже не кажется странным то, что такие народы, как древние греки и римляне, которые пользовались алфавитом, стремились к завоеванию новых пространств и 'дистанционному управлению'. Гарольд Иннис в книге 'Империя и коммуникации' первым исследовал эту тему и подробно разобрал известный миф о Кадме. Греческий царь Кадм, который ввел в Греции фонетический алфавит, по преданию, посеял зубы дракона, давшие всходы в виде вооруженных воинов. (Зубы дракона могут быть указанием на древние иероглифические формы.) Иннис также объяснил причину того, почему печатание стимулирует развитие национальной, а не племенной формы единства и почему печатание вызывает к жизни ранее не
74
существовавшие системы цен и рынки. Словом, Гарольд Иннис первым вскрыл процесс изменений, таящийся в формах коммуникационной технологии. Данная книга в определенном смысле - всего лишь пояснительная сноска
к его труду.
Диринджер восторгается только одним качеством алфавита, не задаваясь при этом вопросом, как или когда оно сформировалось:
Следует сказать, что величие этого изобретения состоит не в создании знаков. Оно заключается в принятии чисто алфавитной системы, где каждому звуку соответствовал только один знак. Каким бы простым ни казалось нам сейчас это изобретение, его автора или авторов следует считать величайшими благодетелями человечества. Ни один другой народ в мире не сумел создать подлинно алфавитное письмо. Более или менее цивилизованные народы Египта, Месопотамии, Крита, Азии, Китая, Центральной Америки достигли высокой ступени в развитии письма, но не сумели преодолеть эту ступень. Некоторые народы (древние киприоты, японцы и другие) выработали силлабическое письмо. Но только гений сирийско-палестинских семитов создал алфавитное письмо, от которого произошли все прошлые и настоящие алфавиты.
Каждая значительная цивилизация модифицирует свои письмена, так что не всегда легко обнаружить их связи с ближайшими родственными формами. Так, брахманы, великое материнское письмо Индии, корейский алфавит, монгольские письмена произошли из того же источника, что и греческий, латинский, рунический, еврейский, арабский, русский алфавиты, хотя для неспециалиста практически невозможно увидеть действительное сходство между ними (р.216, 217).
На основе связи лишенного значения знака с лишенным значения звуком сформировался западный человек. Далее мы попытаемся хотя бы схематично проследить воздействие алфавита в рукописной культуре древнего и средневекового миров, а затем более внимательно рассмотрим трансформацию алфавитной культуры вследствие изобретения печатного пресса.
75
Развитие индивидуального 'я' приводит гомеровского героя к расколу психической жизни
В книге 'Искусство и иллюзия' Э.Гомбрих пишет (р.116):
Если бы мне нужно было бы свести последнюю главу к короткой формуле, то она звучала бы так: 'творчество предшествует воспроизведению'. Желанию художника воспроизвести предметы внешнего мира предшествует желание создать их в их истине... Та непримиримость, с которой Платон разоблачает этот обман, заставляет нас вспомнить о том важном обстоятельстве, что в его эпоху история мимесиса только начинала разворачиваться. И в наше время многие критики по разным причинам разделяют негативную позицию Платона, но даже они не смогут не признать, что во всей истории искусства найдется немного столь волнующих явлений, как ранняя греческая скульптура и живопись в период между шестым и концом пятого столетия (эпоха молодости Платона) до Р.Х.
Этьен Жильсон также подчеркивает различие между творением и воспроизведением в своей книге 'Живопись и действительность'. И если до Джотто живопись сама воспринималась как некая действительность, то начиная от Джотто и до Сезанна она стала отображением действительности (см. главу восьмую 'Подражание и творение').
Как мы увидим далее, подобным же образом развивались поэзия и проза: в направлении отображения и прямолинейного повествования. Однако для понимания этого процесса существенно то, что мимесис в платоновском смысле (но не в аристотелевском) есть необходимое следствие выделения визуального восприятия из его обычной включенности в аудиотактильное взаимодействие чувств. Именно этот процесс, вызванный опытом освоения фонетического письма, меняет мир древних обществ, изгоняя из него 'священные', или космические, пространство и время и формируя лишенное родовых черт, или 'мирское', пространство и время цивилизованного и прагматичного чело-
76
Пример древних греков - наглядное объяснение того, почему до интериоризации алфавитной технологии людей не интересовала визуальная внешность
Открытие того факта, что репрезентация 'естественной внешности' ненормальна и непонятна для людей дописьменной культуры, вызвало в наше время некоторое интеллектуальное замешательство. Ведь те же самые искажения реальности, которые мы связываем с нашими конвенциями абстрактного визуального восприятия, проникли в математику, науку, логику и поэзию. Прошедшее столетие - столетие неевклидовой геометрии, символических логик, символистской поэзии - раз за разом переживало повторение этого открытия. Иными словами, плоскостная линейная, визуальная и последовательная кодификация опыта глубоко конвенциональна и имеет свои границы. Сегодня она оказалась под ударом во всех сферах опыта западного человека. Мы уже давно свыклись с восхвалением древних греков за то, что именно они выработали визуальный способ репрезентации в скульптуре, живописи, науке, а также в философии, литературе и политике. Однако сегодня, научившись владеть каждым из наших чувств изолированно, ученые скорее склонны упрекать древних греков в малодушии: 'Как бы там ни было, но становится очевидным, что искусства и геометрия древних греков основывались на одних и тех же тактильно-мышечных чувст-
80
венных интуициях, что их развитие шло параллельными путями и что этими-то интуициями и обусловлена их ограниченность'34.
С точки зрения той интенсивности, которой достиг визуальный компонент в нашем опыте, опыт древних греков выглядит робким и неуверенным. Но на рукописной стадии существования алфавитной технологии ее воздействие было еще не настолько сильным, чтобы полностью оторвать визуальное от тактильного. Даже письмо древних римлян не было способно на это. Лишь опыт массового однотипного производства привел к расщеплению чувств и отпадению визуального измерения от чувственного комплекса.
Освальд Шпенглер в 'Закате Европы' с первобытным энтузиазмом говорил об упразднении визуального сознания в новой физике и приветствовал возврат к невидимому:
После того как элемент пространства - точка утратила наконец все еще оптический характер координатного пересечения в наглядно представляемой системе и стала определяться группой трех независимых чисел, ничто уже не мешало тому, чтобы заменить число 3 общим числом п. Происходит обращение самого понятия измерения: уже не размерные числа обозначают оптические свойства какой-либо точки относительно ее положения в данной системе, но неограниченное множество измерений являет совершенно абстрактные свойства некой группы чисел...35
'Совершенно абстрактные свойства' означает невизуальное, резонирующее взаимодействие аудиотактильного комплекса, посредством которого электричество и радио возвращают к жизни то, что Конрад назвал 'Африкой внутри' опыта западного человека.
Можно сказать, что расширение какого-либо из наших чувств с помощью механических средств, подобных фонетическому письму, действует, словно поворот калейдоско-
34 Ivins, Art and Geometry, p.59.
35 Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой истории: 1. Гештальт и действительность. - М.: Мысль, 1993. - С.245. - Прим. пер.
81
Точка зрения в искусстве и хронологии древних греков имеет мало общего с нашими точками зрения, но обнаруживает много родственного со средневековыми
По мнению Уайта, хотя античность выработала некоторые атрибуты перспективы, но как таковые они не вызвали особого интереса. В эпоху Возрождения техника перспективы, требовавшей фиксированной точки зрения, стала общепризнанной. Такой акцент на частной точке зрения является общим законом для печатной культуры, но отнюдь не характерен для рукописной. Динамика индивидуализма и национального развития лишь задана письмом. Ибо в письменном продукте, который был еще в высокой степени тактильным, читатель не находил отщепления визуального от аудиотактильного комплекса, в отличие от читателя шестнадцатого и семнадцатого столетий. Указание Бернарда ван Гронингена в его исследовании чувства времени у древних греков 'В тисках прошлого', поможет нам понять, как тенденция к визуализации повлияла на чувство времени. Как и следовало ожидать, впервые возникшее у греков чувство хронологического порядка и однонаправленного движения событий наложилось на более древнее мифическое и космическое представление о симультанности времени, которое является общим для всех
83
86
Греки сделали свои открытия в искусстве и науке после интериоризации алфавита
Гомогенность, однородность, воспроизводимость - вот основополагающие компоненты визуального мира, пришедшего на смену аудиотактильной матрице. Именно их греки использовали как своего рода мост, перебрасываемый от настоящего к прошлому, но не от настоящего к будущему. Ван Гронинген пишет (р.95): 'В отличие от восточного человека, древний грек знает, насколько неверно будущее; безмятежное прошлое и процветание в настоящем никоим образом не гарантируют счастливого будущего. А потому дать оценку человеческой жизни можно... только когда она становится абсолютным прошлым, после смерти человека'. К тем же выводам приходит Уильям Айвинз: 'Для них будущее - всего лишь ожидаемая, пугающая или желаемая параллель прошлому'. Однако визуальный элемент в чувственном восприятии древних греков был еще в значительной степени вписан в аудиовизуальный комплекс, благодаря чему пятый век до н.э. в истории Греции можно уподобить елизаветинскому веку в силу общего характера относительного равновесия в чувственной сфере39. Как указывает Айвинз в 'Искусстве и геометрии', та же ограниченность визуального параллелизма сказалась и в геометрии древних греков (р.57, 58):
В эпоху Паппа греческим геометрам были известны две фокальные пропорции, три пропорции фокуса директрисы и визуальная трансформация круга в эллипс. Им также были известны (и к этому я еще вернусь) не только частные случаи инвариантности энгармонических пропорций, но и 'поризм' Евклида, который был максимально близок к теореме Дезарга. Однако они рассматривали их как изолированные положения, никак между собой не связанные. Если бы в эпоху эллинизма греки сумели дополнить их идеей о том, что параллельные пересекаются в бесконечности, они бы получили, по
39 См. подробнее об этом в книге Патрика Кратвела 'Эпоха Шекспира'.
87
крайней мере, логические эквиваленты базовых идей геометрической континуальности, перспективы и перспективной геометрии. Иными словами, в течение шести или семи столетий они снова и снова вплотную приближались к современной геометрии, но, будучи ограниченными своими тактильно-мышечными метрическими представлениями, так и не сумели переступить этот порог и войти в огромные открытые пространства современного мышления.
Представления об однообразии, континуальности и гомогенности были новыми как для греческой геометрии, так и для греческой логики. Ян Лукасевич в книге 'Силлогистика Аристотеля' отмечает: 'Силлогистика в понимании Аристотеля требует однородности терминов, поскольку они выступают либо субъектами, либо предикатами. Похоже, именно поэтому у Аристотеля не получили разработки сингулярные термины' (р.7). И еще: 'Самый серьезный недостаток аристотелевской логики заключается в том, что сингулярные термины и пропозиции не нашли в ней своего места. В чем же причина?' (р.6). Причина все в той же греческой захваченности новизной визуального порядка и линейной гомогенности. Однако у нашего аналитика мы находим также замечание (р.15) по поводу неотделимости 'логики' от абстрактной визуальной способности: 'Современная формальная логика стремится достичь максимально возможной точности. Эта цель может быть достигнута только с помощью точного языка, базирующегося на устойчивых, визуально воспринимаемых знаках. Без такого языка невозможна ни одна наука'. Но ведь такой язык создается именно посредством исключения всех, кроме визуального, смыслов слов.
Нам остается только установить степень воздействия алфавита на его первых пользователей. Линейность и гомогенность составляющих фонетического письма привели к 'открытиям' или, точнее, к изменениям, в чувстве жизни древних греков. Новый способ визуального восприятия нашел у них свое выражение в искусстве. У римлян же линейность и гомогенность распространились на гражданскую и военную сферы жизни и в целом на мир как визуа-
88
Преемственность древнегреческого и средневекового искусства была обеспечена связью между caelatura (чеканкой) и искусством иллюминирования
В своей книге 'Подход к древнегреческому искусству' (р.43) Чарльз Селтман пишет:
У древних греков не было бумаги: папирус был дорогостоящим и неудобным для рисования, поэтому его использовали для документов; восковые таблички служили недолго. Фактически бумагой для рисования художнику служила поверхность вазы... Примечательно, что с 650 г. до Р.Х. афинские гончары наладили масштабную экспортную торговлю и поставляли свою продукцию в Эгину, Италию и на Восток.
Селтман здесь дает ключ к пониманию того, почему древние греки гораздо меньше преуспели в распространении грамотности и письменности, чем римляне с их обширным производством бумаги и книжной торговлей. Истощение запасов папируса в поздней Римской империи постоянно упоминается в ряду причин 'коллапса' империи и ее
91
системы путей сообщения. Ведь дорога в Древнем Риме была во всех смыслах путем бумаги41.
Основная мысль книги Селтмана 'Подход к древнегреческому искусству' состоит в том, что главной формой самовыражения для древних греков было искусство не скульптора, a celator'a, т.е. чеканщика (р.12):
Более четырех столетий нас учили тому, что лучшее, что было создано греками, - это мраморные изваяния, а потому в любой книге о греческом искусстве, написанной более десяти лет назад, можно прочитать, что 'скульптура была во многих отношениях наиболее характерным видом искусства Древней Греции; ...именно в этом виде были достигнуты вершины совершенства'. Таким был привычный взгляд на греческое искусство. Первое место, бесспорно, отдавалось скульптуре из камня, с которой также часто связывали творения из бронзы; далее следовала живопись, которая в настоящее время представлена, главным образом, рисунками на поверхности древних ваз; на третьем месте оказывались так называемые малые искусства, в группу которых снисходительно и для удобства включались произведения резчиков, гравировальщиков, ювелиров и чеканщиков (граверов по металлу). Но соответствует ли
41 Много ценного по этому вопросу можно найти в книгах Гарольда Инниса 'Империя и коммуникации' и 'Скрытое влияние коммуникации'. В главе 'Проблема пространства' в последней книге (р.92-131) он подробно останавливается на том, как сильно написанное слово сокращает устное и магическое измерения акустического пространства: 'Устная традиция друидов, судя по сообщениям Цезаря, предназначенная для тренировки памяти и обеспечения сохранности учения от общедоступности, исчезла'. И еще: 'Развитие империи и римского права отражало потребность институтов соответствовать развитию индивидуализма и космополитизма, которые последовали за упадком полисной государственности' (р.13). Ибо если бумага и дороги привели к разрушению городов-государств и утверждению индивидуализма на месте аристотелевского 'политического животного', то 'упадок в использовании папируса, особенно после распространения мусульманства, обусловил необходимость использования пергамента' (р.17). О роли папируса в книготорговле и жизни империи в целом см. также работы: 'От папируса к печатанию' Джорджа Герберта Бушнела и особенно 'Служанка классического образования' Мозеса Хадаса.
92
93
Усиление роли визуальности привело греков к отчуждению от примитивного искусства, которое вновь возрождается в век электроники после интериоризации электрического единого поля, где все происходит одновременно
Первенствующее положение искусства celator'a, таким образом, указывает на тактильность чувственной организации, наложившейся на начальную стадию развития письменного общества, будь то в Греции, Риме или в средневековом искусстве иллюминирования плоской поверхности. Подобно большинству его современников, Селтман подходит к древнегреческому искусству не с позиции перспективы, а как к конфигурации или мозаическому полю. Сосуществование и взаимодействие между образами в одной плоскости создают многоуровневое и многосенсорное сознание. Такой подход, как показал Джордж фон Бекеши в работе 'Эксперименты в области слуха', тяготеет к слуховому, инклюзивному и разомкнутому пространству. Но этот метод использовался весьма широко, даже Перси Уиндхэмом Льюисом, который в работе 'Время и западный человек' с критических позиций анализирует возврат слухового пространства в двадцатом веке. Таким образом, в своем подходе Селтман реализует принцип акустического
94
Обществу номадов недоступен опыт замкнутого пространства
Вместо того чтобы воспользоваться уникальными наблюдениями Селтмана за греческой caelatura как отмычкой к средневековой рукописной культуре, я попытаюсь еще несколько расширить собранную мозаику экспонатов. Прежде чем мы перейдем к рассмотрению пяти столетий галактики Гутенберга, следует отметить, сколь глубоко безразличны люди бесписьменной культуры к визуальным ценностям в организации их восприятия и опыта. Это безразличие свойственно художникам, 'начиная с Сезанна'. Замечательный историк искусства Зигфрид Гидион экстраполировал новый подход искусства к пространству, 'начиная с Сезанна', на 'популярную культуру' и 'анонимную историю'. Искусство у него выступает столь же всеобъемлющей идеей, как и мимесис у Аристотеля. В настоящее время он завершает обширный труд 'Истоки искусства' - своего рода справочник, суммирующий результаты его эстетического анализа в области всех абстрактных форм механизации двадцатого столетия. Необходимо понять тесную связь между миром и искусством пещерного человека и в высшей степени органической взаимозависимостью между людьми в эпоху электричества. Разумеется, можно говорить о том, что лирический интерес к аудиотактильным движениям на ощупь ребенка и пещерного человека свидетельствует о наивной и некритической одержимости бессознательным в век электрической, т.е. симультанной культуры. Но и для многих поздних романтиков прорыв к 'пониманию' примитивного искусства стал зна-
96
чительным и волнующим открытием. Как утверждал Эмиль Дюркгейм, именно визуальная специализация способствовала наибольшей фрагментации опыта и деятельности. Ибо по-настоящему 'абстрактное' искусство - это реализм и натурализм, основанные на выделении визуальной способности из взаимодействия с другими чувствами. Так называемое же абстрактное искусство в действительности есть результат тесного взаимодействия чувств с переменным преобладанием то слуха, то осязания. Я бы даже сказал, что 'осязание' представляет собой не столько отдельное чувство, сколько именно взаимодействие чувств. Вот почему оно отступает на второй план, по мере того как визуальная способность получает изолированное и абстрактное значение.
В книге 'Исследования по коммуникации' (р.71-89) Гидион приводит очень интересный отрывок из своей будущей книги об истоках искусства, где речь идет о сознании пространства у пещерных художников:
Внутри пещер не было найдено никаких следов проживания человека. Это были святилища, где с помощью рисунков, обладающих магической силой, отправлялись священные ритуалы.
Эти пещеры не представляют собой пространство в нашем понимании, ибо в них царит постоянный мрак. Пещеры в пространственном смысле пусты. Это особенно хорошо начинает понимать тот, кто пытался в одиночку найти выход из какой-либо пещеры. Слабый луч света, исходящий от его факела поглощается абсолютной тьмой вокруг него, и только каменистые туннели и источенные стены, ведущие во всех направлениях, повторяют, словно эхо, его вопрос: где выход из этого лабиринта?
Ничто не оказывает такого разрушительного воздействия на подлинные ценности первобытного искусства, как блеск электрического света в этом царстве вечной ночи. Дрожащий огонь или небольшие каменные светильники с животным жиром, образцы которых были обнаружены, позволяют лишь фрагментарно рассмотреть цвета и линии изображенных предметов. В таком мягком неустойчивом свете последние, кажется, обретают
97
Примитивизм стал по большей части вульгарным клише в современном искусстве и гуманитарной науке
Вполне возможно, что все те, кто подпал под влияние Маринетти и Мохой-Надя, попались в ловушку из-за путаницы с причинами и истоками мирской конфигурации жизни, с одной стороны, и 'сакральной' конфигурации, с другой. Напротив, вполне возможно, что, даже зная о том, что 'сакрализация' и 'десакрализация' человеческой жизни есть чисто механическая технологическая операция, вся группа 'иррационалистов' тем не менее избрала
43 И.С.Карпентер полагает, что Владимир Г.Богораз (1860-1936) был, по-видимому, первым антропологом, утверждавшим, что бесписьменному человеку несвойственно евклидово представление о пространстве. Он рассуждает на эти темы в статье 'Представления о пространстве и времени в понятии первобытной религии' (American Anthropologist, vol.27, no.2, April, 1925, pp.205-66).
100
Цель 'Галактики Гутенберга' - показать, почему алфавитный человек склонен к десакрализации своего способа существования
В одном из следующих разделов этой книги мы еще вернемся к вопросу, от которого уклоняется Элиаде, когда говорит: 'Мы не стремимся показать, какими историческими путями... современный человек лишил священного свой мир и принял светское существование'. Цель 'Галактики Гутенберга' как раз и состоит в том, чтобы осветить эти исторические пути. Ибо только при этом условии мы можем, по крайней мере, сделать сознательный и ответственный выбор относительно того, стоит ли нам возвращаться к племенному способу существования, который так любезен Элиаде:
Оценить глубину пропасти, разделяющей два опыта - священный и мирской, можно, читая работы о
103
священном пространстве и ритуальном устройстве человеческого жилья, о различных проявлениях религиозного опыта в отношении Времени, о взаимоотношениях религиозного человека с Природой и миром инструментов, об освящении самой жизни человека и о священном характере основных жизненных функций (питания, секса, работы и т.д.). Достаточно лишь напомнить, каким содержанием наполнены понятия 'место жительства' и 'жилье', 'природа', 'инструменты' или 'труд' для современного нерелигиозного человека, чтобы понять, чем отличается он от члена древних обществ или даже от сельского жителя христианской Европы. Для современного сознания физиологический акт (питание, половой акт и т.д.) - это обычный органический процесс... Но для 'примитивного' человека подобный опыт никогда не расценивался как только физиологический. Он был или мог стать для него неким 'таинством', приобщением к священному.
Читатель очень скоро поймет, что священное и мирское - это два образа бытия в мире, две ситуации существования, принимаемые человеком в ходе истории. Эти способы бытия в Мире представляют интерес не только для истории и социологии, не только как объект исторических, социологических и этнографических исследований. Ведь священный и мирской способы существования свидетельствуют о различии положения, занимаемого человеком в Космосе. Поэтому они интересуют и философов, и тех исследователей, которые стремятся познать возможные масштабы человеческого существования47.
Элиаде в принципе отдает предпочтение человеку устной ориентации перед десакрализованным, или письменным, человеком. Ведь, как утверждали романтики более двух столетий тому назад, даже 'сельский житель христианской Европы' сохраняет определенную связь с прежней слуховой организацией опыта и аурой сакрального человека. Бесписьменная культура для Элиаде обладает непременными сакральными ингредиентами:
Ведь очевидно, что символика и культы Мате-
47 Элиаде М. Священное и мирское. - М., 1994. - С.19. - Прим. пер.
104
ри-Земли, плодовитости человека и плодородия в сельском хозяйстве, священности Женщины и тому подобные смогли развиться и составить широко разветвленную религиозную систему лишь благодаря открытию земледелия. Столь же очевидно, что доаграрное общество, специализировавшееся на скотоводстве, было неспособно так же глубоко и с той же силой прочувствовать священность Матери-Земли. Различие опыта - это результат экономических, социальных и культурных различий, одним словом - Истории. Вместе с тем у кочевых охотников и оседлых земледельцев есть одна общая черта в поведении, которая нам представляется значительно более важной, чем все различия: и те, и другие живут в освященном Космосе, они приобщены к космической священности, проявляющейся через мир животных и растений. Достаточно сравнить их бытийные ситуации с ситуациями современного человека, живущего в неосвященном Космосе, чтобы отчетливо понять все, что отличает нашего современника от представителей других обществ48.
105
106
Метод двадцатого века заключается в использовании не одной, а множества моделей экспериментального исследования, т.е. техники 'подвешенного' суждения
Уильям Айвинз младший в книге 'Эстампы и визуальная коммуникация' подчеркивает (р.63), что в мире письменного слова человек естественным образом становится номиналистом, тогда как в случае с бесписьменным человеком об этом не может быть и речи:
...Платоновские идеи и аристотелевские формы, сущности и дефиниции суть образцы такого перехода реальности из формы вещи в форму поддающейся точному воспроизведению и потому якобы неизменной словесной формулы. Сущность в действительности является не частью вещи, а частью дефиниции. Я полагаю, что пресловутые понятия субстанции и атрибутивных качеств также суть производные этой операциональной зависимости от точно воспроизводимых словесных описаний и дефиниций. Ибо именно линейный синтаксический порядок расположения слов обусловливает временной порядок анализа качеств, которые в действительности одновременны и так тесно переплетены между собой, что ни одно из них нельзя отделить от совокупности других, которые мы называем вещами, не изменив при этом его самого и все остальные. В конечном счете качество является таковым только в группе других качеств, и если мы изменяем какое-либо одно, то необходимо меняются и все остальные. Какой бы ни представлялась ситуация с точки зрения вербально ориентированного анализа, с позиции визуального восприятия (скажем, восприятия экспонатов в музее) вещь представляет собой единство, которое нельзя разложить на отдельные качества, не превратив ее в пучок абстракций, не существующих в действительности. Забавным образом слова и синтаксический порядок их связи становятся помехой для описания вещей, оставляя нам возможность пользоваться бедными и неудовлетворительными перечнями теоретических ингредиентов, подобными рецептам из поваренной книги.
107
Любая культура, связанная с фонетическим алфавитом, может легко стимулировать привычку располагать одно под другим или одно в другом, так как у человека под постоянным давлением письменного кода бессознательно формируется переживание речи как 'содержания'. Напротив, в бесписьменных культурах нет ничего неосознаваемого. Причина, по которой мифы так сложны для понимания, заключается в том, что они могут включать в себя любой аспект опыта, в отличие от письменных культур. Все уровни значения здесь одновременны. Поэтому туземцы, когда им задают фрейдовский вопрос о символике их мыслей или сновидений, утверждают, что все смыслы входят в словесное выражение. Исследования Юнга и Фрейда суть не что иное, как изощренный перевод бесписьменного сознания в термины письменного, но, как и в любом переводе, в нем немало искажений и упущений. Главная ценность перевода состоит в творческом усилии, которое он пробуждает, как показал своей жизнью Эзра Паунд. И культура, которая переживает переход от одного способа организации к другому - например, от слухового к визуальному, - необходимо перегнивает процесс творческого брожения, как то было в эпоху классической древности или Возрождения. Однако наша эпоха представляет собой, пожалуй, даже более внушительный пример такого брожения именно в силу ее 'переходности'.
Коль скоро в наш век совершается возврат к устной форме под давлением симультанной организации опыта, обусловленной электронной технологией, все более очевидным для нас становится некритическое принятие визуальных метафор и моделей, порожденных прошлыми веками. Суровую критику визуальных моделей в философии мы находим в лингвистическом анализе оксфордского философа Гилберта Райла:
Мы должны начать с отказа от модели, которая в той или иной форме доминирует во многих спекуляциях по поводу восприятия. Излюбленный, но неправомерный вопрос: 'Каким образом человек постигает внешнюю реальность по ту сторону своих ощущений?' - часто задается так, как если бы предполагалась следующая ситуация. В камере без окон заключен пленник, живущий в одиночном заточении с самого рождения.
108
Все, что доходит до него из внешнего мира, сводится к бликам света на стенах его темницы и едва слышному сквозь камни постукиванию. Тем не менее благодаря этим бликам и стукам ему, вероятно, становится известно о невидимых для него футбольных матчах, цветниках и затмениях солнца. Но как же он овладел шифрами, которым подчиняются доходящие до него сигналы, или даже просто выяснил, что существуют такие внешние вещи, как шифры? Каким образом он смог интерпретировать расшифрованные им сообщения, если язык этих сообщений относится к футболу и астрономии, а не к языку проблесков и постукиваний?
В этой модели, конечно, легко узнается изображающая сознание в виде духа в машине картина, об общих недостатках которой больше нет нужды говорить. Однако некоторые частные недостатки все-таки следует отметить. Использование подобной модели эксплицитно или имплицитно подразумевает, что подобно пленнику, который может видеть блики света и слышать постукивания, но, к сожалению, не может видеть или слышать футбольные матчи, мы тоже можем наблюдать собственные визуальные и прочие ощущения, но, к сожалению, не можем наблюдать за малиновками53.
Культурные модели и предрасположения становятся особенно ощутимыми тогда, когда мы оказываемся в переходном пространстве между одной доминирующей формой сознания и другой, например, между греческой и латинской или английской и французской. Поэтому нас больше не удивляет то, что восточный мир не знает таких понятий, как 'субстанция' или 'субстанциальная форма', поскольку они не испытывают давления визуальности, раскалывающей опыт. Мы видели, что компетенция в области печатания позволила Уильяму Айвинзу интерпретировать смысл типографского дела так, как это не удалось никому другому. В 'Эстампах и визуальной коммуникации' (р.54) он формулирует общий принцип:
Таким образом, от того, насколько точно мы можем свести данные, на которых строим наши рассуждения, к кругу данных, получаемых нами через один и тот же
53 Райл Г. Понятие сознания. - М., 2000. - С.219, 220. - Прим. пер.
109
История книгопечатания представляет собой лишь часть истории письма
До сих пор мы имели дело, главным образом, с письменным словом, поскольку оно способствует переходу от аудиотактильного пространства 'сакрального' бесписьменного человека в визуальное пространство цивилизованного, или письменного (иначе 'профанного'), человека. Как только этот переход, эта метаморфоза происходит, мы почти сразу оказываемся в мире книг, рукописных или печатных. Далее нас будут интересовать именно книги в рукописном или печатном виде и их влияние на образовательную сфе-
110
113
До сих пор культура механически предопределяла судьбу человеческих обществ, поскольку представляла собой автоматическую интериоризацию их собственных технологий
До сих пор большинство людей принимало культуру как судьбу, подобно климату или родному языку. В нашем же случае эмпатическое проникновение в жизнь других культур есть не что иное, как способ освобождения из их тюрьмы. Потому-то заглавие книги Джойса - это одновременно и манифест. В высшей степени компетентном исследовании 'Человек: его первый миллион лет' Эшли Монтегю рассуждает (р.193, 194) об аспектах бесписьменной культуры в прямой связи с рассматриваемыми здесь темами:
Бесписьменный человек набрасывает сеть своего мышления на весь мир. Мифология и религия могут быть тесно связаны, но если одна вырастает из повседневной жизни человека, то другая - из его интереса к сверхъестественному. Так же обстоит дело и с его мировоззрением, в котором в единый клубок сплелись элементы мирской жизни, религии, мифологии, магии и опыта.
Большинству бесписьменных народов свойствен трезвый реализм. Они стремятся подчинить себе мир, и большая часть их практик нацелена на то, чтобы заставить реальность покоряться их приказаниям. Человек всегда убежден, что Духи на его стороне, и, замыслив какое-либо предприятие, он предпринимает все необходимые приготовления для его успеха, неизменно пребывая в этой убежденности. Принуждение реальности к выполнению своей воли путем предписанных манипуляций для бесписьменного человека является частью самой реальности.
Необходимо понять, что бесписьменные народы в гораздо большей степени ощущают свое единство с миром, в котором они живут, чем это свойственно письменным народам. Чем более 'письменным' становится какой-либо народ, тем больше усиливается разобщенность между ним и его миром.
114
Для бесписьменного человека реальностью является то, что происходит. Так, если ритуалы, предназначенные для того, чтобы способствовать размножению животных и росту растений, приводят к успеху, то они не только связываются с явлением, но и становятся его частью. Ибо без такого ритуала не было бы и желаемого результата - таков ход рассуждений бесписьменного человека. И его нельзя обвинить в алогичности; его ум безупречно логичен, и он умело им пользуется. Если образованный белый человек вдруг окажется в центральной австралийской пустыне, вряд ли он сможет долго продержаться. Для австралийского же аборигена такая ситуация не проблема. Аборигены во всех частях мира очень хорошо приспособились к окружающей их среде, что, вне всяких сомнений, доказывает высокий уровень их интеллекта. Проблема бесписьменного человека не в недостатке логики, а в том, что он прибегает к ней слишком часто, и нередко основываясь при этом на недостаточных посылках. Он исходит из предположения, что связь между событиями всегда носит каузальный характер. Но это ошибка, которую постоянно совершают и цивилизованные люди, и даже квалифицированные ученые! Бесписьменные люди склонны всякую связь рассматривать только как каузальную, но поскольку чаще всего это срабатывает, естественный прагматизм заставляет их думать, что то, что приносит успех, истинно.
Ничего не может быть дальше от истины, чем представление о том, что бесписьменные люди абсолютно доверчивы, суеверны, живут в постоянном страхе и неспособны к независимому и оригинальному мышлению. Помимо простого здравого смысла, они обычно проявляют недюжинную практическую сметку, основанную на понимании трудностей жизни...
Высказывание Монтегю об изрядной практичности бесписьменного человека может служить прекрасным комментарием к фигуре джойсовского Блума-Одиссея, которому никак не откажешь в изобретательности. Что может быть более практичным для человека, зажатого между Сциллой письменной культуры и Харибдой постписьменной технологии, чем попытаться выплыть на рекламе? Он ведет себя, подобно матросу Эдгара По из рассказа 'Низ-
115
вержение в Мальстрем', который спасается благодаря тому, что изучил принцип действия водоворота. Не в том ли будет состоять наша задача в новую электронную эпоху, чтобы попытаться понять принцип действия нового водоворота на тело старых культур?
Техники унификации и воспроизводимости были введены в употребление древними римлянами и средневековьем
Книга 'Эстампы и визуальная коммуникация' Уильяма Айвинза является основным источником для любого исследователя роли книги в формировании человеческого знания и общества в целом. То обстоятельство, что Айвинз несколько отстранился от собственно литературных аспектов книги, пожалуй, дало ему определенное преимущество перед теми, кого интересует литературная сторона дела. Исследователь литературы или философии слишком озабочен 'содержанием' книги и потому упускает из виду ее форму. Это упущение характерно для культуры фонетического письма, поскольку визуальный код всегда связан с 'содержанием', т.е. речью, воссоздаваемой читающим человеком. Но ни один китайский писец или читатель не оставит без внимания форму письма, так как в этом случае письмо не разъединяет речь и визуальный код, как это делаем мы. В мире фонетического письма эта привычка отделять форму от содержания становится всеобщей и охватывает как ученых и литераторов, так и людей, не имеющих никакого отношения к литературе. Например, компания 'Белл Телефон Лэбораториз' тратит миллионы на исследования, но вопросу о телефоне как специфической форме, т.е. тому, какое воздействие оказывает телефон на речь и отношения между людьми, до сих пор не было уделено внимания. Будучи экспертом в области эстампов, Айвинз увидел, что телефонный разговор воспринимается совершенно по-иному, будучи напечатанным в книге. Это в свою очередь заставило его осознать различие между печатной и рукописной книгой. В самом начале своей работы (р.2, 3) он обращает внимание на то, что фонетическому письму
116
присуще особое измерение воспроизводимости, и указывает, что то же качество воспроизводимости было присуще и догутенберговой технологии печатания изображений с гравюр на дереве:
Хотя ни одна история европейской цивилизации не обходится без указания на изобретение в середине пятнадцатого столетия способов печатания слов с помощью разборного типографского шрифта, тем не менее они обычно совершенно игнорируют несколько более раннее изобретение способа печатания изображений и диаграмм. Книга, поскольку она содержит текст, представляет собой носитель точно воспроизводимых словесных символов и в точно воспроизводимом порядке. Люди использовали такие носители по крайней мере пять тысяч лет. Поэтому можно сказать, что книгопечатание было не более чем способом удешевления чего-то уже давно знакомого. Можно даже сказать, что на какое-то время печатание было едва ли не способом уменьшить число корректур. До 1501 г. весьма незначительное число книг было напечатано тиражом, большим, чем та рукописная книга в тысячу экземпляров, которую упоминает еще Плиний Младший во втором веке нашей эры. В то же время печатание изображений, в отличие от печатания слов с помощью разборного типографского шрифта, привело к открытию чего-то действительно нового: оно впервые сделало возможным точное воспроизведение изображения в течение срока службы печатающей поверхности. Эта точная воспроизводимость изображений имела поистине необозримые последствия для развития знания и мышления, науки и технологии. Не будет преувеличением сказать, что со времени изобретения письма не было другого более важного изобретения, чем способ точного воспроизведения изобразительных сообщений.
Слишком очевидный факт точной воспроизводимости, свойственный книгопечатанию, ускользает от людей, интересующихся литературной стороной дела. Они не обращают внимания на этот чисто технологический момент и сосредоточиваются на 'содержании', так сказать, пытаются услышать автора. Будучи художником, Айвинз сумел рас-
117
119
Слово 'современный' (modern) служило представителям патристики для порицания средневековых ученых, разработавших новую логику и физику
С момента появления книги Айвинза вышло уже немало других, солидаризовавшихся с высказанным в ней взглядом. В качестве примера я воспользуюсь работой 'Наука механики в средние века' Маршалла Клагета и выберу из нее ряд тем, чтобы проиллюстрировать неуклонное усиление визуальности, которая, как мы видели, вышла на передний план в Древней Греции вследствие появления фонетического письма. Итак: 'Из представленного мною в первых двух главах материала мы увидим, что средневековая статика, равно как и другие аспекты средневековой механики, обнаруживает сильную зависимость от понятий механики и их понимания древнегреческими учеными, такими как автор 'Механики', бывший представителем аристотелевской школы, Архимед, Герон и др.' (p.xxiii).
Далее: '...достижения средневековой кинематики были в значительной степени составной частью толкования схоластами аристотелевских положений касательно силы и движения... Особое значение имели развитие понятия мгновенной скорости и, следовательно, анализ различных видов ускорения' (p.xxv).
Более чем за столетие до изобретения печатного процесса ученые Мертоновского колледжа в Оксфорде сформулировали теорему о 'равномерном (uniform) ускорении и равномерном движении тела, обладающего равномерным ускорением в серединное мгновение времени ускорения'. С изобретением разборного типографского набора мы движемся дальше в глубь средневекового мира измеримых количеств. Цель Клагета - установить преемственность визуального анализа древних греков и средневековой науки и показать, как существенно продвинулась в этом отношении мысль схоластов.
Мертоновская кинематика получила распространение в Италии и Франции. Суть идеи заключалась в переводе движения в визуальные термины:
120
Основная идея системы проста. Геометрические фигуры, особенно на плоскости, могут быть использованы для представления качества через количество. Экстенсивность качества предмета должна быть представлена горизонтальной линией, тогда как интенсивность качества в разных точках предмета - перпендикулярами, проведенными к линии экстенсивности предмета. В случае движения линия экстенсивности представляет время, а линия интенсивности - скорость (р.33).
Клагет ссылается на трактат Никола Орема 'О конфигурациях качества', в котором говорится: 'Всякая измеряемая вещь, кроме чисел, постигается как непрерывное количество'. Это снова напоминает нам о древних греках, о которых Тобиас Д.Данциг замечает в книге 'Число: язык науки' (р.141, 142):
Попытка применить рациональную арифметику к геометрическим проблемам привела к первому кризису в истории математики. Две относительно простые проблемы - определение диагонали квадрата и определение длины окружности - привели к открытию новых математических сущностей, которым не было места в области рационального...
Дальнейший анализ показал такую же неадекватность всех алгебраических действий. Таким образом, стала очевидной неизбежность расширения поля чисел... И поскольку старые понятия на геометрической почве оказались неэффективными, в геометрии и следует искать модель для новых. Непрерывная бесконечная прямая линия кажется идеально подходящей для такой модели.
Число принадлежит к тактильному измерению, как указывает Айвинз в книге 'Искусство и геометрия' (р.7): 'Там, где речь идет о постоянном рисунке любого рода, рука нуждается в простых статических и легко воспроизводимых формах. Она знает объекты по отдельности, один за другим и, в отличие от глаза, не способна к одновременному видению или схватыванию группы объектов в едином акте восприятия. В отличие от глаза, невооруженная рука неспособна обнаружить, сколько объектов находятся на одной линии, два или три'.
Впрочем нас в связи с первым кризисом математики ин-
121
123
В античности и в средние века чтение было по своей сущности чтением вслух
'He будет преувеличением сказать, что начиная с Аристотеля греческий мир перешел от устного обучения к привычке чтения', - пишет Фредерик Г.Кеньон в работе 'Книги и читатели в Древней Греции и Риме' (р.25). Но для последующих столетий 'чтение' означало чтение вслух. Фактически только в наше время раскол между глазом и речью в акте чтения стал очевидным благодаря распространению скоростного чтения. Как обнаружилось, основная причина 'медленного' чтения заключается в том, что в чтении слева направо мы начинаем формировать слово нашими горловыми мышцами. Но закрыть рот читателя было долгим делом, и даже печатное слово не преуспело в том, чтобы заставить всех читателей замолчать. И все же движения губ и бормотание при чтении мы рассматриваем как несомненное проявление полуграмотности, что, например, в Америке привело к акценту на чисто визуальном подходе к чтению в начальном обучении. Однако, например, Джерард Менли Хопкинс настойчиво ратовал за упор на тактильность в употреблении слова и за устную поэзию именно тогда, когда Сезанн стремился внести тактильные ценности в визуальное впечатление. Ссылаясь на свое стихотворение 'О чем говорили листья сивиллы', Хопкинс пишет:
В отношении этого с необычной длины строчками сонета (как и в отношении всех моих стихов) следует помнить, что он создан для исполнения, каким и должно быть всякое живое искусство, и что его исполнение должно быть не чтением глазами, а громкой, медленной, поэтической (не риторической) декламацией, с долгими паузами, долгими задержками на рифме и отмеченных ударением слогах и т.п. Этот сонет следует петь: он точно вписан в tempo rubato58. 59
Далее он пишет: 'Наберите побольше воздуха и старайтесь читать, прислушиваясь к звучанию, - я всегда хотел,
58 Не строго в такт (ит.). - Прим. пер.
59 John Pick, ed., A Gerard Manley Hopkins Reader, p.xxii.
124
чтобы меня читали именно так, - и тогда мой стих проявит себя в полной мере'. Подобным образом Джойс не уставал разъяснять, что в 'Поминках по Финнегану' 'слова, которые читатель видит, - это не те, которые он услышит'. Как и у Хопкинса, язык Джойса оживает только тогда, кода мы читаем вслух, вызывая тем самым синестезию, т.е. взаимодействие всех чувств.
Но если чтение вслух способствует синестезии и тактильности восприятия, то такое же воздействие оказывали древние и средневековые манускрипты. Мы уже видели пример недавней попытки создать устное письмо для современных англоязычных читателей. Вполне естественно, что такому письму свойствен в высшей степени текстурный и тактильный характер древних манускриптов. 'Техtura' - именно так называлось готическое письмо в его собственную эпоху, что означало 'ткань, гобелен'. Римляне же создали гораздо менее текстурный и более визуальный шрифт, который назывался 'римским', его-то мы и видим в современных книгах. Но первые печатники избегали римского шрифта, пользуясь им лишь для того, чтобы создать иллюзию имитации античности - древних римских букв, близких сердцу ренессансных гуманистов.
Остается только удивляться, что современным читателям понадобилось значительное время, чтобы понять, что проза Гертруды Стайн с ее отсутствием пунктуации и других визуальных вспомогательных знаков представляет собой тщательно разработанную стратегию, нацеленную на то, чтобы вовлечь пассивного визуального читателя в участное, устное чтение. То же самое можно сказать и в отношении Каммингса, Паунда или Элиота. Верлибр в не меньшей степени, чем для глаза, предназначен для уха. В 'Поминках по Финнегану', когда Джойс хочет изобразить, скажем, 'гром' или 'крик на улице' как в высшей степени коллективное действие, он пользуется словом так же, как в древних манускриптах: 'Падение (бабабадалгарагтакамминарроннконнброннтоннерроннтуоннтаннтроварроунаунскаунтухухурденентернак!) некогда прямого как стена сморчка пересказывается утром в постели, а затем на протяжении всей истории христианского менестрельства' ('The fall (bababadalgharaghtakkaminarronnkonnbronntonnerronntuonnthunntrovarrhounawntoohoohooardeenthurnuk!) of a
125
Рукописная культура была разговорной уже потому, что писатель и его аудитория были физически связаны формой публикации как исполнения
Нет недостатка в указаниях на то, что чтение на протяжении античности и средневековья было чтением вслух или даже видом заклинания. Однако никто еще не зани-
60 См. указания по этому поводу в моей статье 'Влияние печатной книги на язык в шестнадцатом столетии' (Explorations in Communications, pp.125-35).
126
мался сбором соответствующих данных. Я могу привести по крайней мере несколько напрашивающихся примеров в качестве свидетельств. В 'Поэтике' Аристотель указывает: 'А потом, трагедия и без движений делает свое дело не хуже, чем эпопея, ведь и при чтении видно, какова она'61. Некоторый свет на интересующий нас аспект чтения как декламации проливает римская практика публичного чтения как основной формы публикации книг. Это положение сохранялось до изобретения печатания. Кеньон ('Книги и читатели', р.83, 84) по поводу этой практики в Риме сообщает следующее:
Например, согласно описанию Тацита, автор должен был снимать дом со стульями, собирать публику путем многократных личных приглашений. А Ювенал жалуется на то, что богатый человек сдавал в аренду неиспользуемый им дом и посылал своих вольноотпущенников и бедных клиентов62 в качестве публики, но отказывался взять на себя расходы на стулья. Такая практика имеет аналоги в современном музыкальном мире, когда певец вынужден нанимать зал и самостоятельно собирать слушателей, для того чтобы его голос был услышан. Либо же его покровитель может предоставить для этого свою гостиную и воспользоваться своими связями для того, чтобы заполнить зал своими друзьями. Эту стадию развития литературы нельзя назвать здоровой, так как она побуждала к сочинению произведений, рассчитанных на риторическую декламацию, и весьма сомнительно, чтобы это способствовало распространению книг.
Мозес Хадас в книге 'Служанка классического образования' уделяет больше внимания проблеме устной публикации, чем Кеньон (р.50):
Представление о литературе как о чем-то, что исполняется на публике, а не пробегается глазами в молчаливом одиночестве, создает определенные трудности в отношении понятия литературной собственности. Мы в гораздо большей степени сознаем вклад автора, когда
61 Аристотель. Поэтика. - 1462аб, 10-13. - Прим. пер.
62 Плебеи, пользующиеся протежированием патрона-патриция. - Прим. пер.
127
128
Лаэртский (1.2.57), 'Солон предписал читать песни Гомера по порядку: где остановится один чтец, там начинать другому'.
Проза, как мы знаем из сообщений Геродота и других авторов, ничуть не в меньшей степени, чем поэзия, представлялась в устной форме, и такая практика определяла природу прозы, равно как и поэзии. Особая значимость звучания, характеризующая новаторские произведения Горгия, была ненужной, если бы его речи не были предназначены для публичного произнесения. Именно искусность Горгия позволила Исократу утверждать, что проза является законной наследницей поэзии и должна занять ее место. Позднее критики вроде Дионисия Галикарнасского судили об историках так же, как и об ораторах, и сравнивали их произведения без всяких скидок на то, что мы рассматриваем как совершенно естественное различие (р.50, 51).
63 Августин. Исповедь. - Кн. 6, 3. - Прим. пер.
129
Рукописность сформировала средневековые литературные конвенции на всех уровнях
Эта тема постоянно присутствует в замечательной книге Хадаса. Затрагивается она также по отношению к периоду средневековья Х.Дж.Чейтором в работе 'От написанного к напечатанному', которой настоящее исследование в значительной степени обязано своим появлением на свет.
Вряд ли кто-нибудь станет оспаривать утверждение, что изобретение и развитие книгопечатания стало поворотным пунктом в истории цивилизации. Но далеко не столь единодушно оценивается тот факт, что книгопечатание изменило наши взгляды на литературу как искусство, на стиль, привело к появлению представлений об оригинальности и литературной собственности, о чем рукописная эпоха не знала ничего или почти ничего, и наконец, модифицировало психологические процессы, которые позволяют нам пользоваться словами для сообщения наших мыслей. Расстояние, отделяющее рукописную эпоху от эпохи книгопечатания не всегда и не в полной мере осознается теми, кто приступает к чтению и изучению средневековой литературы. Когда мы берем в руки печатное издание средневекового текста, снабженное предисловием, критическим аппаратом, включающим варианты, примечания и глоссарий, мы бессознательно привносим в чтение те предрассудки и предположения, которые срослись с текстом за время его связи с печатной формой. Мы склонны забывать, что имеем дело с литературой эпохи, когда орфографические нормы еще не устоялись и грамматическая правильность ценилась не слишком высоко, когда язык быстро менялся и отнюдь не рассматривался как атрибут национальности и когда под стилем понимали соблюдение фиксированных и сложных риторических правил. В рукописную эпоху переписывание и распространение чужой книги - деяние, заслуживающее всяческого уважения, тогда как в век книгопечатания оно преследуется в судебном порядке. В наше время писатели, желающие преуспеть посредством развлечения публики, в основном пишут прозой, тогда как до середины тринадцатого столетия для этой цели использовалась только
130
стихотворная форма. Итак, если мы хотим непредвзято подойти к литературным произведениям, принадлежащим эпохе до изобретения книгопечатания, нам следует приложить усилие для того, чтобы осознать те предрассудки, под грузом которых мы выросли, видя в средневековой литературе преимущественно антикварный интерес, и не требовать, пусть и невольно, чтобы она согласовывалась с нашими вкусовыми нормами. Выражаясь словами Ренана, 'сущность критики заключается в том, чтобы суметь понять государства, весьма отличные от того, в котором живем мы' (р.1).
Именно сообщение Чейтора о влиянии устной, письменной и печатной форм на литературные конвенции навело меня на замысел 'Галактики Гутенберга'. В эпоху средневековья язык и литература пребывали в состоянии, несколько напоминающем состояние современного кино или телевидения, в том смысле, что, по словам Чейтора, они
почти не нуждались в формальной критике в нашем понимании. Если автор желал знать, было ли его творение удачным или неудачным, он испытывал его на публике; и если оно получало одобрение, то вскоре у него появлялись подражатели. Но авторы вовсе не придерживались каких-либо моделей или систем... публике просто нужна была история, исполненная действия и движения, история, которая, как правило, не заботилась об обрисовке характеров. Эта задача выпадала на долю чтеца, и ее выполнение зависело от его умения пользоваться голосом и жестами (р.3).
В двенадцатом веке произведение исполнялось по частям, тогда как 'мы можем сидеть и читать в свободное время, возвращаясь по желанию к ранее прочитанному. Коротко говоря, история развития от рукописи к печатному тексту - это история постепенного замещения устных способов сообщения и получения представлений визуальными' (р.4). Чейтор цитирует (р.7) отрывок из книги А.Ллойда Джеймса 'Наш разговорный язык' (р.29), которая как раз посвящена теме изменения наших чувств под влиянием письма:
'Слух и видение, речь и печать, глаз и ухо не имеют между собой ничего общего. Никакая другая операция
131
65 Читать (лат.). - Прим. пер.
66 Размышлять (лат.). - Прим. пер.
67 Слышать (лат.). - Прим. пер.
68 Понимать (доcл.: 'слышать') латынь (фр.). - Прим. пер.
69 Чтение молча (лат.). - Прим. пер.
70 Чтение для себя (лат.). - Прим. пер.
71 Чтение в молчании (лат.). - Прим. пер.
72 Ясное, отчетливое чтение (лат.). - Прим. пер.
134
состоящее из размышления, молитвы, изучения и запоминания:
Это означало нечто большее, чем просто визуальное запоминание написанных слов. Это была мышечная память слов произносимых и слуховая память слов слышимых. Meditatio состоит во внимательном исполнении этого упражнения в целях всестороннего запоминания. Поэтому оно неотделимо от lectio. Это позволяет, так сказать, вписать священный текст в тело и душу.
Такое длительное пережевывание божественных слов иногда описывается как восприятие духовной пищи. В этом случае словарь заимствуется из области еды, пищеварения и даже пищеварения жвачных животных. Чтение и размышление описывается весьма выразительным словом ruminatio73. Например, для того чтобы похвалить ревностно молящегося монаха, Петр Достопочтенный воскликнул: 'Его рот неустанно пережевывал священные слова'. Об Иоанне Герсоне говорили, что его бормотание при чтении псалмов напоминало жужжание пчелы. Предаваться размышлениям означает срастаться с произносимой фразой и взвешивать каждое слово, чтобы его глубинное значение прозвучало в полную силу. Это означает усваивать содержание текста посредством пережевывания, благодаря чему только и можно ощутить его подлинный вкус. Наконец, это означает, как говорили Августин, св. Григорий, Иоанн Пеккамм и др., употребляя неподдающееся переводу выражение, пробовать его на вкус palatum cordis или in ore cordis74. Вся эта деятельность и есть молитва, т.е. lectio divina как молитвенное чтение. А вот какой совет дает цистерцианец, Арнул Бохерисский:
'Читающий пусть ищет спасения, а не науки. Священное писание есть колодец Иакова, чья вода, будучи извлеченной, прольется затем в молитве. Посему нет никакой нужды в том, чтобы предаваться красноречию перед молитвой, но в самом чтении уже начинается молитва и созерцание'.
Этот устный аспект рукописной культуры не только оказал глубокое влияние на сочинительство и записывание.
73 Пережевывание (лат.). - Прим. пер.
74 Устами сердца... в устах сердца (лат.). - Прим. пер.
135
Он означал, что письмо, чтение и красноречие оставались неразделимыми еще долгое время после изобретения книгопечатания.
Традиционный школьный 'фольклор' указывает на разрыв между человеком рукописной культуры и человеком печатной культуры
Различие между человеком печатной и человеком рукописной культуры, пожалуй, так же велико, как и различие между человеком бесписьменным и письменным. Составляющие технологии Гутенберга не были новыми. Но когда в пятнадцатом столетии они соединились, это привело к такому ускорению в общественном и индивидуальном развитии, что можно говорить о 'старте' новой эпохи в том смысле, какой придает этому слову У.У.Ростоу в книге 'Этапы экономического роста', а именно: 'решающий период в истории общества, когда рост становится его нормальным состоянием'.
Джеймс Фрэзер в 'Золотой ветви' (Vol.1, p.xii) указывает на подобное же ускорение в устном мире после появления письма и визуальности:
По сравнению со свидетельствами, сохраненными живой традицией, свидетельства древних книг по поводу ранней ступени развития религии стоят очень малого. Дело в том, что литература придает такое ускорение развитию мышления, что медленный прогресс мнений, обмен которыми происходит в устной форме, остается далеко позади. За два-три поколения в литературе мышление человека меняется больше, чем за два-три тысячелетия жизни традиционного общества... а потому в суеверных убеждениях и привычках современного европейского человека больше действительно архаических черт, чем в описаниях религии в древних литературах арийской расы...
О том, как это происходит, идет речь в книге Ионы и Питера Опай 'Мир и язык школьников' (р.1, 2):
136
Тогда как детские стишки ребенок усваивает от матери (или другого взрослого), которая держит его на коленях, школьные стишки переходят из уст в уста в кругу детей обычно вне досягаемости родительской власти. По самой своей природе детские стишки построены на аллитерациях, и их хранителями и распространителями выступают взрослые, а не дети. В этом смысле это скорее 'взрослые' стишки, ибо это стихи, которые получают одобрение взрослых. В то же время стихи, распространяющиеся в школьной среде, не предназначены для ушей взрослых. В самом деле, их привлекательность в значительной мере заключается в мысли - во многом верной, - что взрослые ничего не знают о детях. Они выросли из своих детских мыслей и представлений, и напомни им о них, они лишь свысока посмеются над ними. Более того, взрослые стремятся подавлять более живые проявления детского мира и уж во всяком случае не обнаруживают никакого понимания. А ведь фольклористы и антропологи могли бы, не отходя далеко от порога своего дома, исследовать живую и процветающую, но лишенную самосознания культуру (слово 'культура' употребляется здесь вполне намеренно), которая почти так же игнорируется сложным миром и почти так же не подвержена его влиянию, как культура какого-нибудь непрерывно уменьшающегося племени аборигенов, ведущего свое беспомощное существование в глубине какого-нибудь заповедника. Думаю, что этот предмет заслуживает более обширного исследования. Как заметил Дуглас Ньютон: 'Всемирное братство детей - это самое большое из диких племен и единственное, которое не обнаруживает признаков вымирания'.
Сообществам, ведущим обособленное существование во времени и в пространстве, свойственна неведомая письменным формам прочность и непрерывность традиции.
монаху помещением для пения
Чейтор в своей книге 'От написанного к напечатанному' (р.19) первым затронул вопрос кабинки для чтения-пения средневекового монаха:
Откуда это стремление к уединению в заведениях, обитатели которых, как правило, большую часть времени проводили среди своих товарищей? По той же причине, по которой читальный зал в Британском музее не разделен на звуконепроницаемые отделения. Привычка к молчаливому чтению сделала такое устройство ненужным. Но если заполнить читальный зал средневеко-
138
выми читателями, то гул шепчущих и бормочущих голосов стал бы невыносимым.
Эти факты заслуживают пристального внимания со стороны издателей средневековых текстов. Когда современный переписчик кладет перед собой старинный манускрипт, он держит в уме визуальное воспоминание о том, что он видел. Средневековый же писец опирался на слуховую память и, вероятно, во многих случаях держал в памяти одно слово за раз75.
Еще один аспект средневекового книжного мира приходит на ум в связи с современной телефонной будкой, точнее, с телефонной книгой, которая крепится цепью. Правда, в России, где до недавнего времени доминировала устная культура, нет телефонных книг. Информацию приходится запоминать, что отдает средневековьем еще больше, чем книга прикованная. Впрочем, запоминание не составляло особой проблемы для людей допечаткой эпохи, а еще менее того для бесписьменного человека. Туземцы часто недоумевают по поводу своих владеющих письмом учителей и спрашивают: 'Зачем вы все записываете? Неужели вы не можете запомнить?'.
Чейтор первым объяснил (р.116), почему печатный текст, в отличие от рукописного, так разрушительно влияет на память:
Наша память значительно ослаблена воздействием печатного текста. Мы знаем, что нет необходимости 'перегружать память' всем тем, что можно найти, просто сняв с полки книгу. Когда же большая часть населения не владеет грамотой, а книги являются раритетом, требуется цепкость памяти, значительно превосходящая память современного европейца. Например, индийские студенты способны выучить наизусть учебник и повторить его на экзамене слово в слово. Устная передача священных текстов служила надежным средством сохранения их неизменными. Говорят, что если бы все рукописные и отпечатанные экземпляры Ригвед были утеряны, текст все равно можно было бы восстановить до буковки. А ведь это - почти 'Илиада' и 'Одиссея' вместе взятые. Русская и югославская устная поэзия
75 См. также: J.W.Clark, The Care of Books.
139
140
В церковных школах грамматика изучалась прежде всего для того, чтобы способствовать правильности устной речи
Путь к пониманию средневекового мира лежит через осознание того, что устная культура характеризуется такой степенью стабильности, которой нет в визуальном мире. Более того, это помогает нам понять некоторые важнейшие изменения в культурном сознании двадцатого столетия.
В этой связи я хочу сослаться на довольно необычную книгу Иштвана Хайнала77, посвященную обучению письму в средневековых университетах. Я раскрыл эту книгу, надеясь найти в ней, так сказать, между строк свидетельства древней и средневековой практики чтения вслух, но я совсем не был готов обнаружить, что 'письмо' в средневековом смысле было не только устной деятельностью, но даже формой ораторского искусства, или тем, что в то время называлось pronuntiatio78, которое составляло пятый основной раздел нормативного риторического учения. Работа Хайнала проливает новый свет на вопрос, почему произнесение речей, или pronuntiatio, занимало такое важное место в древнем и средневековом мире: 'Искусство письма почиталось столь высоко, потому что в нем видели доказательство прочной устной учености'.
Устный характер обучения письму объясняет ранний возраст поступления в средневековый университет. Для того чтобы научиться как следует писать, студенты начинали курс в возрасте двенадцати-четырнадцати лет. 'В двенадцатом и тринадцатом веках необходимость изучения латинской грамматики, а также такие материальные препятствия, как трудности с пергаментом, могли довольно существенно отодвинуть возраст, в котором обучение письму становилось целенаправленным и постоянным'.
Следует также иметь в виду, что за пределами университетов не существовало организованной системы обучения. Только после эпохи Возрождения 'мы встречаем частые упоминания о том, что в Париже в небольших классах
77 L'Enseignement de l'écriture aux universités médiévales, p.74.
78 Речь, декламация (лат.). - Прим. пер.
141
142
Средневековому студенту приходилось быть одновременно палеографом, редактором и издателем читаемых им авторов
Итак, новая форма диалога и устной дискуссии пришла в столкновение со старой формой диктовки. Именно благодаря этому столкновению мы можем узнать о подробностях процедуры средневекового обучения. Вот что об этом пишет Хайнал (р.65, 66):
Как свидетельствует упоминание о том, что за пределами факультета искусств обучение проводилось без диктовки, сам факультет искусств к этому времени уже порвал с диктовкой. Гораздо более удивительно то, что факультет предполагал оппозицию со стороны студентов... Студенты цеплялись за диктовку. Ибо диктовка до этого времени не только замедляла лекцию и снабжала студентов дополнительными текстами, но и составляла метод основного курса - modus legendi libros79 ...Диктовка использовалась даже на лекциях, которые проводились на кандидатских экзаменах в целях доказательства умения читать письменные тексты.
Хайнал обращает внимание на еще один важный аспект:
Вне всяких сомнений, одной из важнейших причин распространенности диктовки было то, что до эпохи книгопечатания школы и ученые не располагали достаточным количеством текстов. Рукописная книга стоила дорого. Простейшим способом распространения текстов для учителя было надиктовывать их ученикам. Возможно также, что некоторые студенты записывали тексты под диктовку в коммерческих целях. Конечно, в определенной степени диктовка имела коммерческую подоплеку как со стороны студента, который записывал и продавал книги, так и со стороны преподавателя, который таким образом обеспечивал себе обширную аудиторию и существенный заработок. Такой учебник нужен был студенту не только для университетского обучения, но и для его будущей карьеры... Более того, в число университетских требований входило представление студента-
79 Способ (метод) чтения книг (лат.). - Прим. пер.
143
ми нужных для обучения книг, переписанных ими самими, или по крайней мере на троих должна была быть одна книга... Наконец, представляясь для получения кандидатской степени, кандидат был обязан предъявить книги, которые ему принадлежали. Среди свободных профессий был также ряд областей, где кандидата на должность проверяли в плане оснащенности книгами80.
80 Эти размышления позволяют по-новому взглянуть на чосеровского 'студента' и дают некоторые основания для конъектуры 'worthy' (достойный), а не 'worldly' (мирской) в спорном месте текста:
A Clerk ther was of Oxenford also,
That unto logyk hadde longe ygo.
As leene was his hors as is a rake,
And he has nat right fat, I undertake,
But looked holwe, and therto sobrely.
Ful thredbare was his overeste courtepy;
For he hadde geten hym yet no benefice,
Ne was so worldly for to have office.
For hym was levere have at his beddes heed
Twenty bookes, clad in blak or reed,
Of Aristotle and his philosophie,
Than robes riche, or fithele, or gay sautrie.
(В дословном переводе в зависимости от предлагаемой Мак-Люэном конъектуры смысл указанного места меняется следующим образом: вместо 'Он не сумел добыть себе бенефиции, [потому что] был слишком мирским для своей службы', следует читать '[потому что] был слишком достойным'. См. также рус пер. И.Кашкина и О.Румера, где данный нюанс упущен:
Прервав над логикой усердный труд,
Студент оксфордский с нами рядом плелся.
Едва ль беднее нищий бы нашелся:
Не конь под ним, а щипанная галка,
И самого студента жалко -
Такой он был обтрепанный, убогий,
Худой, измученный плохой дорогой.
Он ни прихода не сумел добыть,
Ни службы канцелярской. Выносить
Нужду и голод приучился стойко.
Полено клал он в изголовье койки.
Ему милее двадцать книг иметь,
Чем платье дорогое, лютню, снедь.
Он негу презирал сокровищ тленных,
Но Аристотель - кладезь мыслей ценных -
Не мог прибавить денег ни гроша. - Прим. пер.)
144
145
тельное внимание этому вопросу. Это был общепринятый метод, предназначенный для того, чтобы выработать хорошее латинское произношение, умение различать буквы, разделять и модулировать слова и фразы. В учебниках по грамматике ясно говорится, что цель процесса обучения - научить писать. Хорошее произношение считалось важным умением, ведь оно было предпосылкой обучения письму. Акт писания молча, без громкого чтения вслух в то время был еще невозможен. Мир вокруг новичка отнюдь не пестрел рукописными и печатными текстами. Он весьма нуждался в четком и выработанном произнесении текста, если хотел научиться писать без ошибок (р.69).
Хайнал отмечает еще одну выгоду, вытекающую из единства чтения и письма (р.75, 76):
Письмо в форме диктовки не просто являлось упражнением в копировании, как это может показаться на первый взгляд. Любопытный факт, но именно благодаря данной системе в среде этих факультетов развивались науки и зародилась новая литература. Дело в том, что каждый профессор стремился придать преподаваемому им предмету новую форму, которая соответствовала бы предпосылкам и понятиям последнего. Поэтому своим студентам он надиктовывал изложение своего личного понимания. Исходя из этого университетское движение кажется нам с самого своего зарождения подлинно современным.
Фома Аквинский объясняет, почему Сократ, Христос и Пифагор не облекли свои учения в письменную форму
Далее Хайнал отмечает (р.76) аспект создания личной книги, который проливает свет на характерную черту рукописной культуры. Такая практика не только способствовала развитию внимания к деталям текста, памяти и углублению медитации:
Старые традиционные учебники, в основном унаследованные от поздней античности, всегда находились в
146
распоряжении профессоров, но те не видели особого смысла в их бесконечном переписывании. Обучая студента за студентом, адаптируя материал с учетом подготовки каждого человека, они постепенно упрощали учебный материал или выбирали из него главное и старались представить это в сжатой форме.
Резюмируя, Хайнал говорит, что обучение письму
было методом преподавания, преследовавшим множество целей: умение писать, практика в сочинении и в то же время подготовка умов студентов к восприятию новых понятий, способов рассуждения и средств выражения. Это был весьма важный момент, поскольку к приобретению текстов добавлялось удовольствие от самой практики письма. Вероятно, это и было первоначальной причиной того, что практика письма была столь характерна для университетского обучения в средние века. И неудивительно, что начиная с четырнадцатого столетия практика письма рассматривалась как сущность университетской жизни в Париже.
В свете предложенного Хайналом взгляда на средневековое письмо более осмысленным кажется взгляд Фомы Аквинского на Сократа и Христа как на учителей, не желавших излагать свое учение на письме. В вопросе 42 третьей части 'Суммы теологии' (т.е. учебника теологии) Аквинат спрашивает: 'Utrum Christus debuerit doctrinam Suam Scripto tradere?'82. Фома не приемлет идею страницы, т.е. того, на чем пишут, как tabula rasa. Он говорит:
Отвечаю, что Христос по необходимости не доверил своего учения письму, во-первых, чтобы не уронить своего достоинства. Ибо чем превосходнее учитель, тем превосходнее его манера учительства. А следовательно, Христос как превосходнейший из учителей необходимо должен был приспособить свою манеру учительства так, чтобы его учение запечатлелось в сердцах его слушателей. Поэтому сказано (Мф., 7, 29), что 'Он учил их как Власть имеющий'. По этой причине даже среди язычников Пифагор и Сократ, которые были превосходнейшими учителями, не желали записывать что-либо.
82 Должен ли был Христос перенести свое учение на письмо? (лат.). - Прим. пер.
147
85 Священное сочинение (лат.). - Прим. пер.
86 В шестнадцатом веке елизаветинских актеров иногда называли 'риториками'. Это было естественным для эпохи, когда pronuntiatio изучалось наряду с другими частями риторики: inventio, dispositio, elocutio, memoria (нахождение, расположение, изложение и запоминание. - Прим. пер.). См. прекрасное исследование Б.Л.Джозефа 'Актерская игра в елизаветинскую эпоху', где автор извлекает из учебников грамматики и риторики шестнадцатого столетия множество техник драматической игры, с которыми знакомился школьник в елизаветинскую эпоху.
149
также и свободным искусствам. Поэтому изучение Библии было с самого начала связано с историей всех учебных заведений'.
Появление схоластов, или moderni, в двенадцатом веке привело к глубокому разрыву с древними представителями христианской науки
Мы уже видели вместе с Марру, что благодаря Августину изучение Библии вобрало в себя древнюю egkuklios paideia, или энциклопедическую программу grammatica и rhetorica, получившую свое определение у Цицерона. Таким образом, именно экзегеза Священного писания обеспечила преемственность классического гуманизма в монастырских школах от Августина до Эразма. Но возникновение университетов в двенадцатом столетии спровоцировало радикальный разрыв с классической традицией. Программа новых университетов была сосредоточена на dialectica, или схоластическом методе, который расцвел в Риме, как следует из указаний С.Ф.Боннера в книге 'Римское ораторское искусство' (р.43):
При республиканском устройстве ораторское искусство играло важную роль в достижении успеха в общественной жизни, где все решалось путем оживленных и горячих споров. Но в эпоху принципата оно в значительной мере утратило свою политическую ценность. И дело не в том, что суды потеряли большую часть своей власти; для рассмотрения гражданских и уголовных дел по-прежнему привлекались адвокаты. Дело было скорее в недостатке гарантированного успеха в общественной жизни, чего вправе был ожидать хороший оратор в республиканские времена. В эпоху принципата слишком многое зависело от императорского и придворного покровительства; так что в практике публичных речей стало необходимым слишком тщательно выбирать слова, чтобы добиться популярности. При Тиберии (или
150
Калигуле) Сенека Старший, оглядываясь на эпоху Августа, писал о ней как о времени 'широкой свободы слова'; но даже тогда эта свобода, которую автор 'Диалогов' и философ в 'Лонгине' считали столь существенной для ораторского искусства, быстро испарялась из публичной римской жизни.
Поэтому ораторское искусство переместилось на более безопасную арену школ, где человек мог выставлять напоказ свой республиканизм, не опасаясь последствий, и где можно было найти компенсацию за утрату политического престижа с помощью аплодисментов своих сограждан. Термин scholastica ('школьное ораторское искусство') вошел в моду как противоположность подлинной публичной речи, а представители этого показательного ораторства стали известны под именем scholastici, т.е. схоластов.
Разрыв между политическим красноречием и схоластическим или академическим диспутом, следовательно, произошел задолго до эпохи средневековья. Боннер ссылается на книгу 'Прения' Сенеки Старшего и отмечает (р.2): 'Из этого видно, что Сенека различает три основные стадии развития: 1) доцицероновский thesis87; 2) частным образом практикуемая декламация Цицерона и его современников, известная как causae88; 3) собственно декламация, известная как controversia89, а впоследствии также как scholastica'.
Эти схоластические упражнения в Древнем Риме состояли в sic et non90 рассуждении о тезисах. В своей 'Топике' (1,9) Аристотель говорит о таких положениях как об утверждении или отрицании некоторых особых философских принципов, приводя в качестве примера 'все течет' или 'все сущее есть одно'.
Более того, 'thesis' подразумевал, что тема могла не только быть парадоксальной, но и рассматриваться без учета конкретных обстоятельств и 'данного времени, места и человека'. Боннер добавляет (р.3):
87 Тезис, положение (лат.). - Прим. пер.
88 Здесь: темы (лат.). - Прим. пер.
89 Прения (лат.). - Прим. пер.
90 'Да' и 'нет' (лат.). - Прим. пер.
151
152
Схоластика, как и традиции сенековского красноречия, была непосредственно связана с устными традициями афористического обучения
Очевидно, что упражнение в защите тезисов, о котором говорилось выше, было тесно связано с устной культурой, из чего следует, что те, кто изучал это искусство, должны были оснастить свою память широким набором афоризмов и сентенций. Этим и объясняется преобладание сенековского стиля в эпоху поздней Римской империи и его длительное влияние на 'научный метод' в средние века и в эпоху Возрождения. Так, для Френсиса Бэкона, как и для Абеляра, разница между тем, чтобы 'писать с помощью афоризмов' и 'методическим изложением', есть разница между тщательным анализом и просто способом убеждения публики.
В труде 'О достоинстве и приумножении наук', которому также придана форма ораторской речи, Бэкон, руководствуясь доводами разума, отдает предпочтение схоластической технике афоризма перед цицероновским методом ясного изложения информации в прозаической форме:
Следующее различение метода имеет огромное значение для науки. Речь идет о том, что знания могут передаваться или с помощью афоризмов, или методически. Прежде всего необходимо заметить, что во многих случаях у людей вошло в привычку на основании самых незначительных аксиом и наблюдений сразу же воздвигать чуть ли не законченное и величественное учение, поддерживая его кое-какими соображениями, пришедшими им в голову, украшая всевозможными примерами и связывая воедино определенным способом. Другой же тип изложения, с помощью афоризмов, несет с собой множество преимуществ, недоступных методическому изложению. Во-первых, такой способ дает нам представление о том, усвоил ли автор свою науку поверхностно и несерьезно или же он изучил ее глубоко и основательно. Ведь афоризмы неизбежно должны выражать саму сущность, саму сердцевину научного знания, иначе они будут попросту смешными. Ибо здесь отбрасыва-
153
ются всякие украшения и отступления, все разнообразие примеров, дедукция и связь, а также описание практического применения, так что у афоризмов не остается никакого иного материала, кроме богатого запаса наблюдений. Поэтому никто не возьмется за создание афоризмов, более того, даже не осмелится мечтать об этом, пока не увидит, что он обладает достаточно широкими и основательными знаниями для того, чтобы писать их. При методическом же изложении
...приятность
Много зависит от связи идей, от порядка - их сила,
что очень часто придает видимость какого-то замечательного искусства тому, что при более глубоком рассмотрении, если освободиться от всего внешнего и обнажить сущность, оказывается совершенно ничтожным пустяком. Во-вторых, методическое изложение обладает способностью убеждать и доказывать, но в значительно меньшей степени дает указания практического порядка; ведь такого рода изложение использует как бы круговое доказательство, где отдельные части взаимно разъясняют друг друга, и поэтому интеллект скорее удовлетворяется им; но так как действия в обычной жизни не приведены в строгую систему, а беспорядочно перемешаны, то тем более убедительными для них оказываются и разрозненные доказательства. Наконец, афоризмы, давая только какие-то части и отдельные куски науки, приглашают тем самым всех прибавить что-нибудь к этой науке также и от себя; методическое же изложение, представляя науку как нечто цельное и законченное, приводит к тому, что люди успокаиваются, думая, что они достигли вершины знания92.
Нам нелегко свыкнуться с мыслью, что последователь Сенеки Френсис Бэкон во многих отношениях был схоластом. Далее мы увидим, что его собственный 'метод' в науке происходил прямо от средневековой grammatica.
Отмечая, что римские схоласты и риторы использовали чувствительные темы (так же как сенековская драма в
92 Бэкон Ф. Сочинения: В 2 т. - Т.1 - М., 1971. - С.345, 346. - Прим. пер.
154
93 Приукрашенным... кусочечным (др.-гр.). - Прим. пер.
94 Романы английского писателя Джона Лили (1554?-1606) 'Эвфуэс. Анатомия ума' и 'Эвфуэс и его Англия'. - Прим. пер.
155
95 Здесь: через, посредством (лат.). - Прим. пер.
96 Хейзинга Й. Осень средневековья. - М., 1988. - С.253. - Прим. пер.
156
Рукописная культура и готическая архитектура устремлены к свету, идущему сквозь предмет, а не падающему на предмет
Отход схоластики от монастырского литературного гуманизма вскоре столкнулся с обилием древних текстов, вышедших из-под печатного пресса. Четыре века торжества диалектики приходят здесь к своему завершению; одна-
97 Автор (лат.). - Прим. пер.
98 In: Studies in the Renaissance, vol.VIII, 1961, pp.155-72.
157
ко, как показали исследователи вроде Клагета, дух и достижения схоластической науки и абстрактного мышления были подхвачены приливом современной науки.
Открытие схоластами визуальных средств изображения невизуальных отношений силы и движения существенно расходится с текстуальным позитивизмом гуманистов. Тем не менее и гуманисты, и схоласты вполне заслужили свои научные регалии. Однако уже у Френсиса Бэкона это смешение достигнет явно выраженного конфликта, и та переплетенность разных аспектов, которую мы найдем у него, поможет нам в дальнейшем прояснить целый ряд вопросов.
Экзегеза Библии обнаруживает собственные конфликты, и, как указывает Смолли в своем труде 'Изучение Библии в средние века', они связаны с буквой и духом, визуальным и невизуальным. Смолли цитирует Оригена:
Я составил три книги (по Книге бытия) из высказываний Святых Отцов относительно буквы и духа... Ибо Слово пришло в мир благодаря Марии воплощенным; и видеть не значило понимать. Все видели плоть, но познание божественности было дано лишь избранным... Буква подобна плоти, но ее духовный внутренний смысл познается как божественность. Это понимание открывается нам, когда мы изучаем Левит... Благословенны глаза, которые ясно видят божественный свет сквозь буквы (р.1).
Тема буквы и духа, дихотомия, возникающая вместе с письмом, - частый мотив в откровении нашего Господа ('Это записано, но Я скажу вам'). В Израиле пророки обычно находились в конфликте с писцами. Эта тема прочно встроена в средневековые мышление и чувственность, как, например, в технике 'глосс', цель которых - дать возможность свету проступить сквозь текст, в технике создания освещения посредством света, просвечивающего 'сквозь' предметы, а не падающего 'на' предметы, что составляет самую суть готической архитектуры. Как указывает Отто фон Симcон в книге 'Готический собор' (р.3, 4):
В романской церкви свет контрастирует с тяжелой, мрачной и весьма осязаемой материальностью стен. Готические же стены кажутся пористыми: свет как бы просеивается сквозь них, сливается с ними, проницает и
158
99 Эдмунд Джозеф Райен прослеживает историю понятия sensus communis в древнегреческой и арабской культурах в своей книге 'Роль sensus communis в психологии св. Фомы Аквинского'. Это учение, в котором ключевое место занимает тактильность и которое сохраняется в европейском культурном сознании вплоть до эпохи Шекспира.
160
Средневековое освещение, глосса и скульптура суть аспекты важнейшего искусства рукописной культуры - искусства запоминания
Это пространное рассуждение об устных аспектах рукописной культуры - в ее древней или средневековой фазе - позволяет нам преодолеть привычку подходить к ней с нашими мерками литературных качеств, которые суть продукты более поздней печатной культуры.
Теперь нас не удивит тот факт, что печатная культура сводит на нет черты устной. Более того, нам становится понятно, почему в век электроники качества, выработанные печатной культурой, начинают исчезать, а в нашей вербальной организации возрождаются устные, слуховые ценности. Ибо вербальная организация, будь то на странице или в разговорной речи, может иметь визуальные предпосылки, как, например, в быстрой речи людей с высшим образованием. И наоборот, даже на книжной странице вербальная организация может быть сдвинута в устное измерение, как обстоит дело в схоластической философии. Так, автор книги 'Университет Европы в средние века' Рэшдолл невольно обнаруживает бессознательную склонность человека письменной культуры, когда говорит (Vol.II, р.37): 'Тайны логики по своей сущности были в гораздо большей степени рассчитаны на то, чтобы подчинить своим чарам интеллект полуцивилизованного варвара, чем красоты поэзии и ора-
162
торского искусства'. Впрочем, Рэшдолл прав, считая человека устной культуры варваром. Ибо в техническом смысле 'цивилизованным', независимо от образованности и ума, является человек, в чьей индивидуальной культуре центральное место занимает визуальное восприятие, что обусловлено фонетическим алфавитом. И задача этой книги - выяснить, насколько сильно развилась визуальная склонность в фонетической культуре - сначала под воздействием рукописных текстов, а затем - книгопечатания, 'этого механического способа письма', как его называли раньше. Схоластическая философия по своим приемам и организации была глубоко устным мышлением, и такой же, хотя и несколько иной, была экзегеза Священного писания. Несколько столетий изучения Библии в средние века в свою очередь подготовили необходимый материал для диалектической техники схоластов. И grammatica, и dialectica, т.е. схоластическая философия, были в высокой степени устными по своей ориентации, в сравнении с новой визуальной ориентацией, сформировавшейся на основе печатания.
В девятнадцатом веке часто упоминалось о том, что средневековые соборы представляли собой 'книги для народа'. Отмечая этот аспект устройства собора, Курт Селигмен ('История магии') раскрывает его сходство со страницей средневекового комментария к Писанию (р.415, 416):
В этом отношении карты Таро напоминают образы других искусств: живописи, скульптуры, соборных витражей, которые также облекали идеи в форму человеческого тела. Однако их мир - верхний мир, тогда как мир Таро - нижний. На козырных картах изображается отношение сил и добродетелей к человеку. С другой стороны, соборы служили воплощением отношения человека к божественному. Но и те, и другие образы по своему характеру являются мнемоническими. Они содержат обширный комплекс идей, которые, будь они записаны, заполнили бы тома. Их мог 'читать' как владеющий письменной грамотой, так и не владеющий ею; они были предназначены для них обоих. Средние века использовали такие техники, которые позволяли бы человеку запоминать и сравнивать целые комплексы
163
100 'The Written Word as an Instrument and a Symbol in the First Six Centuries of the Christian Era', Columbia University, 1946, p.2.
164
устный характер 'чтения' и необходимость запоминания, как, например, правило Пахомия: 'И того, кто противится чтению, следует понуждать к нему, ибо все в монастыре должны уметь читать и запоминать Священное писание' (р.34). 'Путешествуя, монахи могут читать друг другу Писание из книги или по памяти' (р.48).
Для человека устной культуры письменный текст содержит все уровни значения
Приведем еще несколько цитат из книги Смолли 'Изучение Библии в средние века', которые указывают на устойчивый рост визуальной склонности в изучении Библии в позднем средневековье.
У ранних схоластов отчетливо обнаруживает себя тенденция освободиться от пут, налагаемых контекстом: 'Дрого, Ланфранк и Беренгар пользуются диалектикой, для того чтобы, так сказать, пробить туннель в глубь текста; они стремятся реконструировать логический процесс в том виде, в котором он представал в уме автора. Диалектикой также с успехом пользовались для построения новой теологической структуры на основе текста' (р.72).
Именно достижение этой цели - освобождения от литературного контекста - составляло один из привлекательных моментов большого собрания сентенций Петра Ломбардского, 'Да и нет' Абеляра, а также согласований Противоречивых Канонов, которые были ярчайшими литературными явлениями того времени: 'Quaestiones101 не только извлекались из первичного текста комментария и издавались отдельно, они переходили в произведения другого типа... Это ставит перед нами нелегкую проблему: как отделить экзегезу от систематического учения' (р.75).
Подобным же образом 'Адагии' и 'Симилии' Эразма, содержащие извлечения из самых разных произведений, позже, в шестнадцатом столетии, перешли в проповеди, эссе, пьесы и сонеты. Под давлением все возрастающего объема материала, подлежащего освоению, переход к ви-
101 Вопросы (лат.). - Прим. пер.
165
Рост объема информационного потока уже сам по себе способствовал визуальной организации знания и возникновению перспективного восприятия даже до изобретения книгопечатания
Подобно тому, как буквальное значение, или 'буква', позже стала отождествляться со светом, 'падающим на' текст, а не 'просвечивающим сквозь' текст, также особое значение получила 'точка зрения', или фиксированная позиция, читателя: 'с того места, где я сижу'. Такой визуальный подход был совершенно невозможен до того, как
167
книгопечатание усилило визуальность восприятия страницы с текстом до полной однородности и воспроизводимости. Эта однородность и воспроизводимость печатного материала, совершенно чуждая рукописной культуре, явилась необходимым предусловием для формирования унифицированного изобразительного пространства, т.е. 'перспективы'. Авангардные художники, такие как Мазаччо в Италии и Ван Эйк в Северной Европе, начали экспериментировать с перспективным пространством в начале пятнадцатого столетия. А в 1435 г., всего за десять лет до появления книгопечатания, молодой Леоне Батиста Альберти написал трактат по живописи и перспективе, оказавший значительное влияние на его век.
Другим аспектом книги Альберти, который ознаменовал возникновение нового подхода, радикально отличающегося от древнегреческого, было его описание самой ранней известной геометрической схемы для изображения объектов в унифицированном пространстве, или, иными словами, то, что мы сегодня называем перспективой. Это было значительнейшим событием не только в истории изобразительной репрезентации, но и в истории геометрии, ибо тем самым впервые получил свою формулировку теперь хорошо известный метод центральной проекции, дальнейшее развитие которого было важнейшей чертой современной синтетической геометрии. Эта идея была совершенно не известна древним грекам и появилась в эпоху, настолько невежественную в геометрии, что Альберти считал необходимым объяснить слова 'диаметр' и 'перпендикуляр'102.
Важно понять, что тот визуальный 'спурт', который произошел благодаря Гутенберговой технологии, был невозможен в рукописную эпоху, ибо рукописная культура сохраняет аудиотактильные модальности человеческой чувственности в такой степени, какая несовместима с абстрактной визуальностью и переводом всех чувств на язык унифицированного, непрерывного изобразительного пространства. Вот почему Айвинз совершенно прав, когда утверждает в своей книге следующее (р.41):
102 Ivins, Art and Geometry, p.82.
168
Перспектива заключается не просто в уменьшении изображения предметов. В техническом смысле это центральная проекция трехмерного пространства на плоскость. В нетехническом смысле это способ создания изображения на плоской поверхности, так что различные объекты, представляемые на ней, кажутся такого же размера, такой же формы и занимают такое же положение по отношению друг к другу, какими действительные объекты, расположенные в действительном пространстве, показались бы наблюдателю с единственной, строго определенной точки зрения. Мне не удалось обнаружить ничего, что бы говорило в пользу того, что у древних греков когда-либо имелось - в теории или на практике - какое-либо представление о концепции, указанной словами, выделенными курсивом в предыдущем предложении.
Изучение Библии в средние века пришло к противоречащим друг другу способам выражения (подобная ситуация наметилась также в экономической и социальной истории). Конфликт возник между теми, кто утверждал, что священный текст представлял собой единое сложное целое на уровне буквального значения, и теми, кто полагал, что уровни значения должны рассматриваться по одному в духе специализации. Но высокой степени напряжения этот конфликт между слуховым и визуальным подходом достиг лишь после того, как механическая и печатная технология решительно склонила чашу весов в сторону визуальности. До этого в рукописной культуре между видением, слухом, тактильностью и движением удерживалось относительное равенство, а это, в свою очередь, способствовало тому, что в языке, искусстве и архитектуре свет понимался как 'просвечивающий сквозь'. В своей работе 'Готическая архитектура и схоластика' Панофский пишет:
Человек, усвоивший схоластический подход, смотрел на архитектуру, а также на литературу с точки зрения manifestatio. Для него само собой разумелось то, что главной целью множества элементов, входивших в ансамбль собора, было обеспечить его незыблемую устойчивость так же, как главной целью множества элементов, составлявших 'Сумму', было обеспечить ее истинность.
169
При этом множественность элементов здания для него важна была прежде всего постольку, поскольку позволяла пережить заново вложенную в него мысль как процесс. Для него весь ансамбль колонн, нервюр, контрфорсов, ажурных элементов, шпилей и лиственных орнаментов являл собою как бы самоанализ и самообъяснение архитектуры, подобно тому как привычный аппарат глав, разделов, вопросов и параграфов являл собою самоанализ и самообъяснение разума. Там, где ум гуманиста требовал максимальной 'гармонии' (безукоризненной четкости на письме, безукоризненных пропорций, которых так недоставало Вазари в готической архитектуре), схоластический ум требовал максимальной выраженности. Он настаивал на ясном выражении функции в форме, равно как на ясном выражении мысли в языке103.
Исследователь средневековой поэзии может легко провести параллель между этими чертами. Дантовский dolce stil nuovo104 возник, как объясняет Данте, из взгляда, направленного вовнутрь и стремящегося разглядеть и запечатлеть процесс страстного мыслительного поиска. В песне XXIV 'Чистилища' Данте читаем:
И я: 'Когда любовью я пишу,
То я внимателен; ей только надо
Мне подсказать слова, и я пишу'.
На что его друг Форезе отвечает:
И он: 'Я вижу, в чем для нас преграда,
Чем я, Гвиттон, Нотарий далеки
От нового пленительного лада.
Я вижу, как послушно на листки
Наносят ваши перья смысл внушенный,
Что нам, конечно, было не с руки'.
Пер. М. Лозинского
103 Панофский Э. Готическая архитектура и схоластика // Богословие в культуре средневековья. - К., 1992. - С.72, 73. - Прим. пер.
104 Новый сладкий стиль. - Прим. пер.
170
Столкновение между письменными и устными структурами знания происходит также и в общественной жизни средневековья
В книге Анри Пиренна 'Экономическая и социальная история средневековой Европы' мы находим многочисленные параллели к тем характеристикам рукописной культуры, которые уже были нами рассмотрены. Теперь, разобравшись в причинах столкновения различных культурных форм до появления книгопечатания, мы можем лучше понять, какой поворот придало этой борьбе изобретение Гутенберга:
Из тех свидетельств, которыми мы располагаем, очевидным образом следует, что с конца восьмого века Западная Европа вернулась к жизни, всецело зависящей от сельского хозяйства. Земля была единственным источником средств к существованию и единственным условием благосостояния. Все классы общества - от императора, который не имел никаких других доходов, кроме получаемых от собственности на землю, до крепостного - жили прямо или косвенно продуктами сельскохозяйственного труда, либо самостоятельно возделывая почву, либо собирая их и потребляя. Движимое богатство больше не играло никакой роли в экономической жизни (р.7).
Как объясняет Пиренн, принцип феодально-поместной структуры, образовавшейся после крушения Римской империи, заключался во множественности 'центров без периферии'. Напротив, римская модель была бюрократически-централистской, со сложными взаимоотношениями между центром и периферией. Феодальное поместье и
172
Конец средневекового мира ознаменовался неистовой тягой к прикладному знанию - новому средневековому знанию, нацеленному на возрождение античности
Замечательное исследование Й.Хейзинги 'Осень средневековья' почти целиком посвящено феодальному дворянству, существование которого претерпело значительные видоизменения с возникновением средневековых гиль-
175
дий и которое почти совсем утратило свое значение с приходом среднего класса после изобретения книгопечатания. Следует сказать, что Хейзинга во многих отношениях испытывает некоторое замешательство перед средневековым миром так же, как Генрих Вельфлин - перед средневековым искусством. Они оба пытались приложить к своему предмету формулу примитивных, так сказать, находящихся в детском возрасте, искусства и способа жизни. Но такой подход действен лишь в той мере, в какой тактильная ограниченность визуальной жизни ребенка обнаруживает некоторое соответствие чувственной организации бесписьменного человека. Хейзинга пишет:
Когда мир был на пять веков моложе, все жизненные происшествия облекались в формы, очерченные куда более резко, чем в наше время. Страдание и радость, злосчастье и удача различались гораздо более ощутимо; человеческие переживания сохраняли ту степень полноты и непосредственности, с которой и поныне воспринимает горе и радость душа ребенка. Всякое действие, всякий поступок следовали разработанному и выразительному ритуалу, возвышаясь до прочного и неизменного стиля жизни. Важные события: рождение, брак, смерть - благодаря церковным таинствам достигали блеска мистерии. Вещи не столь значительные, такие как путешествие, работа, деловое или дружеское посещение, также сопровождались неоднократными благословениями, церемониями и обставлялись теми или иными обрядами.
Бедствиям и обездоленности неоткуда было ждать облегчения, в ту пору они были куда мучительнее и страшнее. Болезнь и здоровье рознились намного сильнее, пугающий мрак и суровая стужа зимою представляли собой настоящее зло. Знатностью и богатством упивались с большей алчностью и более истово, ибо они гораздо острее противостояли вопиющей нищете и отверженности. Подбитый мехом плащ, жаркий огонь очага, вино и шутка, мягкое и удобное ложе доставляли то громадное наслаждение, которое впоследствии, быть может, благодаря английским романам, неизменно становится самым ярким воплощением житейских радо-
176
стей. Все стороны жизни выставлялись напоказ кичливо и грубо.
Прокаженные вертели свои трещотки и собирались в процессии, нищие вопили на папертях, обнажая свое убожество и уродства. Состояния и сословия, звания и профессии различались одеждой. Знатные господа передвигались не иначе, как блистая великолепием оружия и нарядов, всем на страх и на зависть. Отправление правосудия, появление купцов с товаром, свадьбы и похороны громогласно возвещались криками, процессиями, плачем и музыкой107.
107 Хейзинга Й. Осень средневековья. - М., 1988. - С.7.
108 Там же. - С. 41.
177
109 Хейзинга Й. Осень средневековья. - М., 1988. - С.44.
110 Роскошный часослов {фр.). - Прим. пер.
178
Ренессансная Италия превратилась в подобие голливудской коллекции декораций античности, а обусловленное новой визуальностью ренессансное увлечение античностью открыло путь к власти представителям всех классов
Уиндхэм Льюис в книге 'Лев и лиса' (р.86) прекрасно описал всеобщее увлечение античностью в Италии:
Герцог или командующий армией страны часто начинал в чине вольнонаемного капитана; рождение и образование никогда не значили так мало, как в этот век, который называли веком бастардов и авантюристов. Муцио Сфорца начал свой путь простым полевым работником, Никколо Пиччинини - мясником, Карманьола - пастухом. Можно согласиться с тем, что, должно быть, весьма 'необычным было видеть этих людей - как правило, людей низкого происхождения и культуры, - когда их окружали в их лагерях послы, поэты и ученые мужи, которые читали им Ливия и Цицерона, а также оригинальные стихи, где они сравнивались со Сципионом, Ганнибалом, Цезарем и Александром'. Однако все они играли пьесу, изображавшую в уменьшенном масштабе прошлое, которое усердно пытались откопать в эту эпоху. (Подобным же образом в эпоху великой английской экспансии английские государственные деятели создавали себя по древнеримским образцам.) У наиболее образованных из них, подобно Чезаре Борджиа, эта археологическая склонность к аналогиям приобретала размер мании. Его 'Aut Caesar aut nihil'111 ясно указывает на то, что мы имеем дело с тем же литературным типом, который так точно изобразил Стендаль в образе мелкого маньяка, этакого маленького Наполеона, Жюльена Сореля. Да и сам девиз Борджиа вызывает в памяти название книги, пользовавшейся большой популярностью в Германии перед войной - 'Власть над миром или гибель'.
111 Или Цезарь, или ничто (лат.).
179
Льюис совершенно прав, когда указывает на примеры, как правило, фальшивой и полудетской истовости такого рода:
Республиканец непременно величал себя Брутом, литератор - Цицероном и т.п. Они пытались вернуть к жизни героев античности и повторить в своих собственных деяниях события, описанные в старинных рукописях. Именно эта тяга итальянского ренессансного общества к прямому воплощению всего и вся в жизнь (своего рода попытка заменить учебник истории кинофильмом в школе) сделала Италию ярким образцом для подражания для всей остальной Европы. Италия в эпоху Возрождения весьма напоминает собой Лос-Анджелес, где репетируются исторические сцены, быстрыми темпами возводятся имитации античных зданий и реконструируются драматические преступления.
Виллари описывал то, как ученость и политическое преступление приходили в соприкосновение, следующим образом:
'То были дни, когда каждый итальянец казался прирожденным дипломатом: купец, литератор, вояка-авантюрист знали толк в церемонных обращениях и общении с королями и императорами с точным соблюдением всех норм этикета... Депеши наших послов входят в число главных исторических и литературных памятников тех времен' <...>
'Это было время, когда авантюрист, которого бы не поколебали угроза, мольба или жалость, легко поддавался очарованию стихов. Так, Лоренцо Медичи отправился в Неаполь и одной силой аргументов убедил Ферранте Арагонского положить конец войне и заключить с ним союз. Альфонсо Великодушный, пленник Филиппо Марио Висконти, которого все уже считали погибшим, был с почестями освобожден только потому, что он сумел искусно убедить этого мрачного и жестокого тирана, что для него выгоднее иметь арагонцев в Неаполе, чем последователей из Анжу... Во время революции в Прато, во главе которой встал Бернардо Нарди, этот последний... уже накинул петлю на шею подесты, когда тот разразился изящной речью, заставившей палача сохранить ему жизнь...' (р.86, 87).
Таким был и мир, описываемый Хейзингой в книге 'Осень средневековья'. Вся эта эстетизация средневековья
180
плюс визуальная роскошь и изобилие стали возможными благодаря подъему благосостояния и прикладному знанию среднего класса. Переходя к Ренессансу, нам важно помнить, что новый век прикладного знания был веком перевода в визуальные термины не только языка, но и всего накопленного столетиями аудиотактильного опыта. Поэтому то что Хейзинга и Виллари выделяют как новые и яркие черты в историческом увлечении античностью, в равной степени характерно, как мы увидим дальше, и для математики, и для науки, и для экономики.
Средневековые идолы короля
Многочисленные документы, подтверждающие все возрастающую тягу к визуализации знания и разделению функций в позднем средневековье, представлены в обширном труде Эрнста Х.Канторовича 'Два тела короля: Исследование средневековой политической теологии'. Как подробно описано в этой книге, средневековых юристов одушевляла та же самая страсть, которая побуждала ученых позднего средневековья к разделению кинематики и динамики, что показал А.К.Кромби в его 'Средневековой и ранней современной науке'.
В конце своего замечательного исследования Канторович приводит резюме, из которого следует, что юридические фикции, накопившиеся вокруг вопроса о разделении двух тел короля, и послужили стимулом к фантазиям вроде danses macabres112. Из них-то и вырос тот образный, можно сказать, мультяшный мир, который питал даже фантазию Шекспира и продолжал жить до восемнадцатого столетия, о чем свидетельствует 'Элегия' Томаса Грея. Именно англичане в четырнадцатом веке стали использовать портрет-статую в похоронных ритуалах как визуальное выражение двух тел короля. Канторович пишет (р.420, 421):
Можно по-разному пытаться объяснять введение портрета-куклы в 1327 г., но именно с похорон Эдуарда II, насколько нам известно, ведет свой отсчет обычай
112 Пляска смерти (лат.). - Прим. пер.
181
120 Общественное лицо, маска (лат.). - Прим. пер.
121 Тело Христово (лат.). - Прим. пер.
122 Англиканская церковь (лат.). - Прим. пер.
123 Мистическое тело (лат.). - Прим. пер.
185
pus politicum124 Англии, главой которой он являлся как король'. Тем самым Генрих осуществил перевод невизуального в визуальное, идя в ногу с наукой его времени, которая решала задачу придания визуальной формы невизуальным силам. Но эта же трансформация устного слова в визуальное и была главным следствием книгопечатания.
А.С.Кромби в книге 'Средневековая и ранняя современная наука' (Vol.II, р.103, 104) делает весьма интересное утверждение:
Ныне многие ученые согласны с тем, что гуманизм пятнадцатого века, зародившийся в Италии и распространившийся на Север, прервал последовательный ход развития науки. 'Литературное возрождение' отвлекло интерес от предмета и переключило его на литературный стиль. Обратившись к античности, ее поклонники отказались замечать научный прогресс, достигнутый на протяжении трех предшествующих столетий. То же нелепое самодовольство, которое заставило гуманистов порицать их непосредственных предшественников за использование латинских конструкций, неизвестных Цицерону, и развернуть пропаганду, под обаянием которой вплоть до недавнего времени находились наши исторические представления, также позволило им заимствовать у схоластов без всякой признательности. Эту привычку усвоили почти все великие ученые шестнадцатого и семнадцатого веков, будь то католики или протестанты, и понадобились исследования Дюгема, Торндайка и Майера, чтобы показать, что утверждения гуманистов об истории нельзя принимать за чистую монету.
Кромби допускает, что кое-какие результаты средневековой науки стали известны благодаря книгопечатанию. Однако не игнорирует ли он динамику развития позднесредневековой науки, устремленной к визуальной трансформации? Ведь перевод силы и энергии в визуальные диаграммы и эксперименты - процесс, продолжавшийся вплоть до открытия электромагнитных волн, - как раз и составляет существо современной науки. Сегодня визуализация идет на попятный, и потому нам легче распознавать своеобычность ее стратегии в эпоху Возрождения.
124 Политическое тело (лат.). - Прим. пер.
186
Изобретение книгопечатания укрепило и расширило новую визуальность прикладного знания, создав первый однотипный и воспроизводимый товар, первый конвейер и первую отрасль массового производства
Изобретение книгопечатания являет собой пример применения традиционного ремесленного знания к специфически визуальной проблеме. Аббат Пэйсон Ашер посвятил десятую главу своей 'Истории механических изобретений' именно изобретению печатания. Там он пишет (р.238), что книгопечатание в большей степени, чем любое другое достижение, 'является водоразделом между средневековой и современной технологией... Мы видим здесь тот же переход к полю воображения, который ясно обнаруживает себя во всем творчестве Леонардо да Винчи'. С этого момента 'воображение' все более и более оказывается связанным со способностью визуализации.
Механизация искусства письма была, по-видимому, первым случаем сведения ручного труда к механическим операциям. Иными словами, это был первый случай перевода движения в ряд статических положений, так сказать, моментальных снимков или кадров. Книгопечатание в этом смысле имеет много общего с кино. При чтении печатного текста читателю как бы отводится роль кинопроектора. Он движется по ряду напечатанных букв со скоростью, позволяющей ему воспринимать движение авторской мысли. Таким образом, читатель печатного текста находится в совершенно ином положении по отношению к писателю, чем читатель рукописи. Печатный текст постепенно сделал чтение вслух бессмысленным и ускорил акт чтения до такой степени, что читатель мог, так сказать, чувствовать 'руку' автора. Далее мы увидим, что печатный текст был не только первой массово производимой вещью, но и первым однотипным и воспроизводимым 'товаром'. Конвейер движущихся литер сделал возможным унифицированный и воспроизводимый (как в научном эксперименте) продукт, о чем в связи с рукописью нельзя было и помыслить. Еще
187
Фиксированная точка зрения, ставшая возможной только с появлением печати, кладет конец образу как пластическому организму
Айвинз совершенно прав, когда указывает здесь на взаимодействие множества факторов. Однако социальные последствия внедрения печатной технологии удерживают
189
нас от того, чтобы говорить о взаимодействии и, так сказать, 'формальной' каузальности применительно к нашей как внутренней, так и внешней жизни. Печать сама возможна в силу статического разделения функций и в свою очередь формирует ментальность, которая постепенно отказывается видеть действительность, кроме как через призму специализации. Как пишет Дьердь Кепеш в книге 'Язык видения' (р.200):
Литературное подражание природе, привязанное к фиксированной точке наблюдения, убило образ как пластический организм... Нерепрезентативное искусство прояснило структурные законы пластического образа. Оно восстановило образ в его первоначальной роли как динамический опыт, основанный на свойствах чувств и их пластической организации. Но оно оставило за бортом смысловые моменты визуальных отношений.
Иными словами, в конце пятнадцатого века роль главной организующей силы художественного мышления стала переходить к эксплицитному визуальному связыванию компонентов как вербального, так и невербального произведения. Кепеш приурочивает это эксплицитное визуальное связывание к 'литературе' и усматривает в нем непосредственное проявление распада взаимодействия различных свойств всех чувств. Он добавляет (р.200):
Образ стал 'очищенным'. Однако это очищение как бы забыло о том, что искажение и дезинтеграция образа как пластического опыта были обусловлены не репрезентацией смысловых моментов как таковых, а скорее господствующим понятием репрезентации, понятием статическим, ограниченным и, следовательно, противоречащим динамической пластической природе визуального опыта. Структура значения базировалась на том же представлении, которое породило фиксированную точку зрения в пространственной репрезентации, линейной перспективе и изображении штриховкой.
Непроизвольный и подсознательный характер этой частной, или 'фиксированной, точки зрения' зависит от изо-
190
125 Однако тенденция визуального восприятия к 'эксплицитности' и к отрыву от других чувств была отмечена уже в развитии готического письма. И.А.Лоу замечает: 'Готическое письмо читается с большим трудом... Страница, написанная готическим письмом, словно предназначена для того, чтобы на нее смотрели, а не читали' (G.C.Crump and E.F.Jacob, eds., The Legacy of the Middle Ages, p.223).
191
Естественная магия камеры-обскуры предвосхитила Голливуд в превращении зрелища окружающего мира в потребительский товар, упакованный в рамку
Обратимся к такому знаменитому изобретению и виду развлечения эпохи Возрождения, как camera obscura, которое имеет прямое отношение к визуальной переориентации опыта. Эрик Барнув в книге 'Массовая коммуникация' (р.13, 14) дает замечательное краткое описание этого, так сказать, аттракциона:
В те дни, когда Германия дивилась Библии, отпечатанной Иоганном Гутенбергом, другое изобретение приковало к себе всеобщий интерес в Италии. Оно казалось игрушкой, которая поначалу не имела никакого видимого отношения к распространению информации.
Это приспособление было описано в неопубликованных заметках Леонардо да Винчи. Если в солнечный день затемнить комнату, оставив лишь крошечное отверстие с одной стороны, то на противоположной стене или другой поверхности появятся образы внешнего мира: дерево, человек, проезжающая карета.
Принцип действия был подробно описан в книге Джованни Батиста делла Порта 'Естественная магия', опубликованной в 1558 г. А еще через несколько лет обнаружилось, что линза, вставленная в отверстие, делает образ более отчетливым.
Группа людей в затемненной комнате, наблюдающая за образами на стене, отбрасываемыми благодаря прорезывающему тьму лучику света, была, вероятно, похожа на группу кинозрителей. Правда, существовало одно отличие - образы были перевернуты вверх ногами.
Вскоре вместо комнаты стали использовать ящик со вставленной с одной стороны линзой, а с помощью зеркал образ отбрасывался на стеклянный экран, вследствие чего изображение снова переворачивалось с головы на ноги.
Этот ящик, который по-прежнему ассоциировался с комнатой, получил название 'темная комната', или 'са-
192
mera obscura'. Эту камеру можно было направить на пейзаж, улицу, сад. В этом случае люди, наблюдающие за движущимися в ящике образами, весьма напоминают телезрителей.
Приспособление стали использовать разного рода маги для мистификаций, а также для того, чтобы просто вызвать изумление. Оно стало развлечением для состоятельных людей по всей Европе.
К началу семнадцатого века художники во многих странах использовали камеру-обскуру для решения проблем с перспективой. Некоторые даже полагали, что гораздо легче скопировать готовый двухмерный образ камеры-обскуры, чем возиться с трехмерной реальностью.
Следующий шаг напрашивался сам собой. Можно ли сохранить образ, чтобы сэкономить, таким образом, даже на работе художника? Эта идея витала в воздухе на протяжении двух столетий, дожидаясь прогресса в химической науке и... спроса.
Томас Мор предлагает проект моста через бурную реку схоластической философии
Поскольку мы дошли до границы между рукописным миром и миром книгопечатания, уместным будет сравнить ряд важнейших черт этих двух культур. Наблюдения за эпохой рукописного письма помогут нам глубже разобраться в эпохе Гутенберга. Для начала обратимся к известному месту из книги Томаса Мора 'Утопия':
Он сказал: 'Это то самое, что я говорил: у государей нет места для философии'. - 'Конечно, - говорю я, - это правильно; не для той схоластической философии, которая полагает, что все, что угодно, подходит, где угодно. Но есть и другая философия, более пригодная для гражданина; она знает свое поприще и, приноравливаясь к нему, искусно и пристойно ведет свои роли в той пьесе, которая у нее в руках126.
Мор, который писал эти слова в 1516 г., хорошо пони-
126 Мор Т. Утопия. - М., 1978. - С.158, 159.
193
Рукописная культура не знала авторов и публики в том смысле, в каком они были созданы печатной культурой
Мы уже говорили, когда обращались к исследованию Хайнала, о процессе создания книги в рукописной культуре, однако вопрос об авторах и читателях книг мы не затрагивали. Необходимо хотя бы коротко его рассмотреть, поскольку именно категория авторства претерпела суще-
195
ственные изменения. И здесь нам не обойтись без ссылки на работу И.П.Гольдшмидта 'Средневековые тексты и их первое появление в печати'. Исследование привычек и процедур, связанных с авторством в условиях рукописной культуры, приводит его к следующим выводам (р.116):
Я пытался показать, что средние века по различным причинам и обстоятельствам не имели понятия авторства в том смысле, в котором оно существует сегодня. Тот престиж и блеск славы, которыми обладает это понятие в нашем употреблении и которые заставляют нас смотреть на опубликовавшего книгу автора как на человека, сделавшего шаг к величию, суть довольно недавние приобретения. Не вызывает сомнения то, что средневековых книжников не волновал вопрос о точном установлении авторов книг, которыми они пользовались. С другой стороны, и сами писатели без всякого педантизма относились к вопросу о заимствованиях и, цитируя, далеко не всегда указывали, что они 'цитируют', умалчивая об источнике. Они проявляли нерешительность даже в том, чтобы недвусмысленно подписаться под тем, что однозначно принадлежало им.
Изобретение книгопечатания положило конец техническим обстоятельствам, порождавшим анонимность, между тем ренессансное движение сформировало новые представления о литературной славе и интеллектуальной собственности.
Книгопечатание дало толчок развитию индивидуализма и стремления к самовыражению в обществе. Оно способствовало формированию привычек к частной собственности, уединению и другим формам индивидуальной 'замкнутости'. Наконец, совершенно очевидно то, что печатная публикация стала средством завоевания славы и увековечения памяти о себе. Ведь до современного кино ни один другой способ распространения образа частного индивида не мог сравниться с печатным изданием. Рукописная культура в этом отношении не могла предложить ничего существенного. Ренессансная мегаломания от Аретино до Тамерлана в значительной степени есть дитя книгопечатания, которое создало физические средства расширения сферы существования частного автора в пространстве и времени. Напротив, для исследователя рукописной культуры, как
196
пишет Гольдшмидт (р.88): 'Совершенно очевидно одно: приблизительно до 1500 г. люди не придавали такого значения точному определению авторства книги, которую они читали или цитировали, какое придаем ему мы. Мы находим очень мало мест, где они вообще говорят об этом'.
Как ни странно, но именно потребительски ориентированной культуре свойствен интерес к вопросу об авторстве и аутентичности. Рукописная культура как культура 'сделай сам' была ориентирована на производителя и потому проявляла заботу скорее о применении произведенного, чем о его источнике.
Практика размножения литературных текстов, сформированная книгопечатанием, произвела столь глубокие изменения в нашем отношении к книге и в нашей оценке различных видов литературной деятельности, что требуется определенное усилие исторического воображения, чтобы отчетливо представить себе те условия, в которых создавались, приобретались и распространялись книги в средние века. Я должен попросить читателя запастись терпением и внимательно проследить за ходом предлагаемых мной рассуждений, хотя, на первый взгляд, они могут показаться очевидными и само собой разумеющимися. Вряд ли можно отрицать, что при обсуждении проблем средневековой литературы упомянутые материальные условия слишком часто упускались из виду, поскольку инерция мышления побуждает нас применять к средневековым писателям те же критерии ценности и поведения, которые сформировались в культурном сознании в совершенно иных современных условиях (р.89).
В средние века не только не знали понятия частного авторства, свойственного более поздней эпохе книгопечатания, но и не существовало читающей публики в нашем понимании. Этот вопрос часто смешивают с вопросом о 'распространении грамотности'. Но даже если бы грамотность была всеобщей, в условиях рукописной культуры автор все равно не имел бы публики. Подобным образом передовой ученый в наши дни также лишен публики. У него есть несколько друзей и коллег, с которыми он обсуждает свою работу. Следует постоянно помнить о том важном моменте, что рукописная книга медленно читалась и медленно обра-
197
199
Средневековая книготорговля была букинистической торговлей и точным подобием сегодняшней торговли произведениями 'старых мастеров'
Начиная с двенадцатого века с развитием университетов в процесс создания книг включились студенты и их преподаватели. По окончании студентами учебы эти книги вновь поступали в монастырские библиотеки: 'Вполне естественно, что именно те стандартные общепринятые учебники, которые постоянно находились в пользовании университетов, и попали в печать на ранних этапах развития книгопечатания, поскольку многие из них продолжали пользоваться спросом и в пятнадцатом веке. Эти официальные университетские тексты не ставят перед нами никаких проблем в отношении своего происхождения...' (р.102). Далее Гольдшмидт добавляет: 'Вскоре после 1300 г. более дешевая бумага начала вытеснять дорогой пергамент, и накопление книг стало вопросом не богатства, а промышленного развития'. Тем не менее, поскольку студенты продолжали записывать лекции, а 'лектор продолжал диктовать книгу, с помощью которой он обучал свою аудиторию', сохранилось большое количество таких reportata128, которые ставят довольно сложную проблему перед редакторами.
Описанные Гольдшмидтом обстоятельства помогают уяснить масштаб Гутенберговой революции, сделавшей возможным производство унифицированных и воспроизводимых текстов:
Разумеется, для многих средневековых писателей переход от роли 'писца' к роли 'автора' прошел незаметно. Какой размер собственного вклада в 'согласование' собранной информации позволял человеку провозгласить себя 'автором' нового звена в цепи передаваемого знания? Мы впадаем в анахронизм, если думаем, что средневековый студент смотрел на содержание читаемой им книги как на выражение личности и мнения другого человека. Для него это была толика того огром-
128 Здесь: сделанных под диктовку записей (лат.). - Прим. пер.
200
Лишь более чем через два столетия после изобретения книгопечатания авторы прозаических сочинений научились выдерживать единый тон или единую позицию на протяжении всего текста
После того как унифицированное пространство гутенберговской культуры прочно утвердилось, сформировавшиеся в нем категории автора и читателя стали некритически переносить и на допечатную литературу. Задача науки во многом и заключается в том, чтобы избавляться от подобных ложных допущений. Так, издания Шекспира девятнадцатого века представляют собой своего рода памятник такому некритическому подходу. Их редакторам было невдомек, что в 1623 г.131 (и ранее) пунктуация предназначалась для уха, а не для глаза.
Как мы увидим далее, до Джозефа Аддисона автор не испытывал потребности в том, чтобы выдерживать единую установку по отношению к своему предмету или единый тон по отношению к читателю. Иными словами, на протяжении еще ряда столетий после изобретения книгопечатания проза оставалась скорее устной, чем визуальной. Для
131 Год издания пьес Шекспира после его смерти. - Прим. пер.
202
нее была естественна гетерогенность тона и установки: автор вполне мог сменить и то, и другое на полуслове в любом месте. Так же обстояло дело и в поэзии132. Не столь давно ученые с недоумением и беспокойством обнаружили, что Чосер далеко не последователен в употреблении личного местоимения, у него отсутствует единство того, что принято называть 'поэтическим "я"' повествователя, или persona133. Дело в том, что 'я' в средневековом повествовании служило не столько единству точки зрения, сколько непосредственности воздействия. Так же грамматические времена и синтаксис употреблялись средневековыми писателями не для согласования событий во времени и пространстве, а скорее для целей выразительности134.
Е.Т.Дональдсон в статье 'Чосер-пилигрим'135 пишет о Чосере-пилигриме, Чосере-поэте и Чосере-человеке: 'Факт наличия трех отдельных ипостасей вовсе не исключает возможности или даже необходимости того, что они тесно связаны друг с другом и довольно часто сходятся в одном теле. Тем не менее мы должны отличать их друг от друга, несмотря на трудность этой задачи'.
Дело в том, что на заре эпохи книгопечатания автор или литератор просто не имел перед собой никакого образца. Аретино, Эразм, Мор, как и несколько позже Нэш, Шекспир и Свифт, вынуждены были надевать на себя более или менее явно единственную имевшуюся маску предсказателя, а именно маску средневекового шута. Суть 'загадочности', приписываемой Эразму или Макиавелли, связана именно с поиском 'точки зрения'. Сонет Арнольда, посвященный Шекспиру, - уместный пример того, как человек
132 См. 'Effects of Print on the Written Word in the Sixteenth Century', Explorations in Communication, p. 125ff.
133 Здесь: личность (лат.). - Прим. пер.
134 Хельмут Хацфельд в работе 'Литература сквозь призму искусства' иллюстрирует пластические и изобразительные аспекты этой проблемы. Упомянем также статью Стивена Гилмана 'Время в испанской поэзии' (Explorations, no.4, 1955, рр.72-81), в которой показана 'скрытая система или порядок' в употреблении времен в 'Сиде'.
135 R.J.Schoek and Jerome Taylor, eds., Chaucer Criticism, p.2. См. также: B.H.Bronson, 'Chaucer and his Audience' in Five Studies in Literature.
203
Визуальная переориентация позднего средневековья отрицательно сказалась на литургическом благочестии, тогда как развитие электроники в наши дни оказало на нее стимулирующее влияние
С недавнего времени христианская литургия стала объектом пристального исследования ученых. В статье 'Литургия и духовный персонализм' (Worship, October, 1960, р.494) Томас Мертон пишет:
Литургия в первоначальном и классическом смысле слова есть не что иное, как политическая деятельность. Leitourgeia буквально означала 'труд для общества', вклад свободного гражданина в общее дело полиса. Как таковая она отличалась от экономической деятельности или частной заботы о средствах к существованию и управлении хозяйством... Частная жизнь была уделом тех, кто не являлся 'свободным человеком' в полном смысле этого слова, - т.е. женщин, детей, рабов - и чье появление в обществе не имело никакого значения, поскольку они не могли участвовать в жизни города.
Автор книги 'Литургическое благочестие' Луис Буйе говорит об упадке литургии в период позднего средневековья и о постепенной визуальной переориентации коллек-
204
тивной молитвы и поклонения, что, безусловно, находится в прямой связи с Гутенберговой технологией. На странице 16 читаем:
Мысли отца Хервегена по этому поводу поначалу привели в негодование большую часть его читателей. Но теперь следует признать, что современные исследования все больше подтверждают его выводы в той степени, в какой он, по-видимому, и сам не мог на это рассчитывать. В наиболее значительном исследовании нашего времени, посвященном истории римской мессы, книге Юнгмана 'Missarum Sollemnia'136 приводится большое число свидетельств растущего непонимания ее первоначального смысла в средние века со стороны как духовенства, так и прихожан, а также ее разрушения самими служителями культа. Характерной чертой этого процесса, как показано в книге отца Юнгмана, было появление в средневековых Expositiones. Missae137 тех ложных представлений, о которых мы уже говорили: чрезмерное подчеркивание момента Присутствия в таинстве евхаристии и слишком сентиментальное понимание этого Присутствия, что привело к прямо-таки губительным последствиям в периоды барокко и романтизма.
В наше время литургия переживает бурное возрождение, и многим это кажется необъяснимым. А причина заключается в распространении новой электронной технологии и создании ею 'электрического пространства', обладающего устным по своей сущности характером. Сегодня в пресвитерианстве и во многих других сектах мы наблюдаем активизацию движения 'высокой церкви'. Только индивидуальные и визуальные аспекты поклонения уже не кажутся удовлетворительными. Но вернемся к цели нашего исследования, которая в данном случае состоит в том, чтобы объяснить сильнейшую тенденцию к визуализации невизуального в период, непосредственно предшествующий появлению книгопечатания. В католическом мире наметилось движение в сторону сегментации и сентиментальности. Буйе пишет (р.16): 'было принято считать, что
136 Торжественные обряды мессы (лат.). - Прим. пер.
137 Описания мессы (лат.). - Прим. пер.
205
'Интерфейс' Ренессанса оказался зоной контакта средневекового плюрализма, с одной стороны, и современной гомогенности и механистичности, с другой, - формула скорости и изменения
Переходная эпоха существует на границе двух культур, в зоне конфликта технологий. Каждый момент развития ее сознания - акт перевода реалий одной культуры на язык другой. Сегодня мы живем на границе межу пятью
210
столетиями механики и новой электроникой, между миром однородности и миром одновременности. Это болезненный, но плодотворный опыт. Шестнадцатый век пришелся на границу между двумя тысячелетиями алфавитной рукописной культуры, с одной стороны, и новым механизмом воспроизводимости и квантификации, с другой. И вполне естественными были попытки осмыслить новое в терминах, унаследованных от прошлого. Это хорошо понимают психологи. Упомянем в этой связи книгу Джона А.Мак-Геока 'Психология обучения человека'. Он пишет (р.394): 'Влияние ранее усвоенных знаний на изучение нового материала, реакцию на него традиционно называется передачей знания'. По большей части эта передача происходит бессознательно, но так или иначе она происходит. В нашей книге мы уже приводили примеры передачи знания обоих типов, когда говорили о реакции африканских туземцев на алфавит и кинофильм. Реакция западного человека на новые средства коммуникации, такие как кино, радио и телевидение, была явно выраженной реакцией книжной культуры на 'вызов'. Однако действительная передача знания и изменения в ментальности, в сознательных установках совершились почти полностью на бессознательном уровне. Приобретаемая нами вместе с родным языком чувственная система позже влияет на нашу способность изучать другие языки, вербальные или символические. Вероятно, поэтому высокообразованный современный западный человек, усвоивший линейный и гомогенный способы мышления печатной культуры, испытывает значительные затруднения, сталкиваясь с невизуальным миром современной математики и физики. 'Отсталые', или аудиотактильные, страны обладают здесь серьезным преимуществом.
Другой выгодный момент процесса культурного столкновения и перехода заключается в том, что на границе различных форм опыта у людей развивается большая сила обобщения. Мак-Геок пишет (р.396): 'Обобщение также является формой перехода, идет ли речь о более или менее элементарном уровне непосредственных реакций... или о сложных научных обобщениях, где одно суждение резюмирует множество других'.
211
Петрус Рамус и Джон Дьюи - два 'серфера'-реформатора образования, оседлавшие волны двух антитетических периодов - эпохи Гутенберга и электронной эпохи 'Маркони'
Уже в наше время Джон Дьюи попытался восстановить тот характер, который был присущ образованию на его примитивной допечатной стадии. Цель Дьюи заключалась в том, чтобы вывести учащихся из пассивной роли потребителя единообразно упакованного знания. Можно сказать, что Дьюи, выступая против порождающей пассивность печатной культуры, двигался, подобно серферу, по кромке новой электронной волны. Теперь эта волна докатилась до нашего времени. В шестнадцатом веке такую же ключевую роль в реформе образования сыграл Петрус Рамус (1515-1572), француз, оседлавший Гутенбергову волну. Достоинство фундаментального исследования Уолтера Онга состоит в том, что оно определяет место Рамуса и по отношению к поздней схоластике, из которой он вышел, и по отношению к новому, ориентированному на печатные издания обучению, для которого он создавал свои визуальные программы. Печатная книга была новым визуальным средством, доступным для всех студентов, в силу чего старые формы обучения устарели. Книга стала в буквальном смысле учебной машиной, а рукописное письмо перешло в разряд вспомогательных средств обучения.
Представим себе некоего обеспокоенного новой ситуацией администратора от образования шестнадцатого века. Если бы он мог задать вопрос сегодняшним исследователям средств коммуникации и обучения, то наверняка попытался бы узнать, сможет ли новая обучающая машина, т.е. пе-
215
Рабле рисует перспективу будущего печатной культуры как потребительского рая прикладного знания
Когда занимаешься вопросом о Гутенберговом изобретении, рано или поздно почти неизбежно на ум приходит письмо Гаргантюа Пантагрюэлю. Задолго до Сервантеса Рабле создал убедительный миф или прообраз державы печатной технологии. Мы уже упоминали миф о Кадме, посеявшем зубы дракона (т.е. буквы алфавита), из которых выросли вооруженные воины, как лаконичную, но точную характеристику устной культуры. Рабле, как и пристало автору эпохи книгопечатания, весьма многословен. Тем не менее его видение гигантизма и будущего потребительского рая оказалось также весьма точным. Можно указать четыре грандиозные попытки мифологизации гутенберговского преобразования общества. Кроме 'Гаргантюа', это - 'Дон Кихот', 'Дунсиада'142 и 'Поминки по Финнегану'. Каждая из них заслуживает отдельного тома в плане изу-
142 Сатирическая поэма английского поэта Александра Поупа (1638-1744). - Прим. пер.
218
чения их отношения к эпохе книгопечатания. Но здесь мы вынуждены ограничиться короткими заметками.
Для того чтобы понять, почему Рабле испытывал такой восторг перед едва набирающим обороты процессом механизации, следует сначала ненадолго обратиться к той стадии этого процесса, когда он развернулся во всю мощь. В своем исследовании процесса демократизации потребительских товаров, ранее доступных лишь привилегированным классам, 'Механизация становится у руля' Зигфрид Гидион рассматривает значение сборочной линии, конвейера в его наиболее развитом виде (р.457):
Восемь лет спустя в 1865 г. пульмановский спальный вагон 'Пионер' положил начало демократизации аристократической роскоши. Пульманом двигал тот же инстинкт, что и Генри Фордом полстолетия спустя: он пытался разбудить дремлющую фантазию потребителей и тем самым дать толчок развитию потребностей. И карьера Пульмана, и карьера Форда разворачивались вокруг одной и той же проблемы: каким образом осуществить демократизацию инструментов комфорта, которые в Европе были бесспорной привилегией состоятельного класса?
Рабле озабочен демократизацией знания, которое должно течь, подобно вину из-под печатного пресса. Ведь последний получил свое наименование как раз от технологии винодельческого пресса. Прикладное знание, выходящее из-под пресса, в конечном счете вело не только к развитию образования, но и к комфорту.
Если относительно смысла мифа о Кадме как указания на технологию иероглифического письма еще можно усомниться, то никаких сомнений не может быть в том, что раблезианский пантагрюэлион есть символ и образ разборного шрифта. Ведь это слово обозначает не что иное, как коноплю, из которой делается веревка. Вычесывание и плетение этого растения способствовали образованию линейных связей обширных социальных предприятий. Вспомним раблезианский образ всего 'мира во рту Пантагрюэля', буквальный смысл которого, пожалуй, заключается в идее гигантизма, возникающего вследствие постепенного ассоциирования гомогенных частей. И надо сказать, этот образ оказался удивительно точным, как мы можем
219
144 Ауэрбах Э. Мимесис. - М., 1976. - С.271. - Прим. пер.
145 Там же. - С.274. - Прим. пер.
221
риптов по римскому праву тем, с какой настойчивостью он держится за абсурдные мнения, затрачивая на их обоснование уйму учености и перескакивая с одной точки зрения на другую. Иными словами, Рабле выказывает себя схоластом в своей сознательной склонности к мозаическому сочетанию мешанины из древней учености с новой печатной технологией, сформировавшей устойчивую индивидуальную точку зрения. Подобно английскому поэту той же эпохи Джону Скелтону, о котором К.С.Льюис пишет: 'Скелтон перестал быть человеком и превратился в толпу'146, Рабле говорит, словно шумное сборище представителей устной культуры - схоластов, глоссаторов, - которые внезапно оказались в новом визуальном мире, основанном на началах индивидуализации и национализма. Именно несовпадение этих двух миров, смешавшихся в самом языке Рабле, делает его близким нам, поскольку мы также существуем на раздорожье двух различных культур. Подобно звездным галактикам, проходящим одна сквозь другую, две культуры или технологии могут избежать столкновения, но не изменения их конфигурации. В современной физике есть понятие 'интерфейс', или 'граница раздела', которое обозначает встречу и преобразование двух структур. Именно в такой 'пограничности' - ключ и к Рабле, и к характеру нашего двадцатого столетия.
Пресловутый 'материализм' Рабле есть не что иное, как кильватер уходящей рукописной культуры
Наиболее существенная характеристика Рабле как человека, жившего на границе двух культур, заключается в гипертрофии тактильности, которая становится у него почти абсолютной и изолированной. Эта крайне выраженная тактильность, сознательно сталкиваемая с новой визуальностью печатной культуры, указывает на его глубокую связь со средневековьем. Джон Каупер Поуис в своей книге 'Рабле' отмечает (р.57):
146 English Literature in the Sixteenth Century, p.140.
222
Исключительной чертой Рабле является его способность - которой обладал еще разве что Уитмен - извлекать колоссальное наслаждение из соприкосновения с деревом и камнем так, словно эти неодушевленные предметы были способны к отзывчивости или пригодны в пищу, словно в них сосредоточена вся сила земного желания. Однако он никогда не преступал в этом меры. При умении сдерживать эту способность и направлять ее на достижение цели она является главной чертой прирожденного архитектора, каковую я имел возможность наблюдать у моего собственного брата Ф.Р.Поуиса, глядя на то, как он обращается с деревом и камнем.
Все сказанное Поуисом о тактильности и, так сказать, симпатии к дереву и камню обнаруживает явную связь с тем, что мы раньше говорили об аудиотактильных чертах схоластики и готической архитектуры. Именно в этом аудиотактильном, присущем допечатной культуре способе восприятия следует искать истоки раблезианской непристойности и 'материализма'. Подобно Джеймсу Джойсу, другому современному мастеру средневековой тактильной мозаики, Рабле ожидал читателей, которые бы посвятили жизнь изучению его труда. 'Будь моя воля, я бы всем и каждому велел позабыть о своих обязанностях, пренебречь своими занятиями и бросить свои дела, дабы все свое время посвятить этим рассказам'. То же самое говорил и Джойс, также глубоко уразумевший суть нового средства коммуникации - телевидения, как это видно в его 'Поминках по Финнегану' и где весь мир заключен в одной книге.
Книгопечатание как первый случай механизации ремесла - пример не просто нового знания, а прикладного знания
Раскол между тактильностью и другими чувствами в языке проявляется именно как гипертрофия этого чувства у Рабле и некоторых елизаветинцев, таких, например, как Нэш. Затем оно надолго уходит из языка, вплоть до Хопкинса и символистов. Чтобы прояснить суть этого процесса, обратимся к шестнадцатому веку с его навязчивым стремлением все поверить числом. Число и мера суть тактильные формы, потому-то некоторое время спустя им не нашлось места у гуманистов с их визуальностью и любовью к букве. В эпоху позднего Возрождения произошел великий раскол между числом (языком науки) и буквой (языком цивилизации). Но зарождение этого раскола, как мы увидим дальше, произошло уже в методе Рамуса, нацеленном на 'практическую полезность' и прикладное знание и связанном с печатной литературой. Ибо механизация древнего ручного искусства писца сама по себе уже была 'прикладным' знанием. 'Прикладной' момент в данном случае заключался в остановке и дроблении движения пишущей руки. Поэтому, как только было найдено данное конкретное решение проблемы механизации, оно смогло распространиться и на множество других действий. Более того, само вхождение в привычку воспроизводимого и линейного характера печатной страницы подготовило перенос такого подхода на проблемы любого рода. Февр и Мартен указывают, например, в 'Появлении книги' (р.28), что развитие производства бумаги получило толчок уже в одиннадцатом веке после открытия метода, который преобразовал 'кругообразное движение в попеременное'. Речь идет о переходе от мельницы к использованию молота, параллель которому можно усмотреть в переходе от насыщенной периодами цицероновской прозы к отрывистой прозе Сенеки.
224
148 Usher, History of Mechanical Inventions, p.240.
226
как мыслил Рабле, и подтверждает правильность указанной нами связи:
О Бутылка,
Чтимый всюду
Кладезь знанья!
Чутко, пылко
Ждать я буду
Прорицанья.
Ты ж, издав звучанье,
Мне судьбу открой.
Идя на Индию войной,
В напиток твой благословенный влил
Бахус дивною рукой
Всю мудрость нашей жизни бренной.
От века чужды этой влаге пенной
Фальшь и притворство, плутни и обманы.
Вкусив впервые этот сок бесценный,
Свалился навзничь Ной, восторгом пьяный.
Пускай ответ тобою данный,
Излечит все мои страданья.
Я к чудотворному сосуду
Взываю с дрожью в каждой жилке:
О Бутылка,
Чтимый всюду
Кладезь знанья!
Чутко, пылко
Ждать я буду
Прорицанья.
Пер. Ю.Корнеева
Человеческое мышление всегда оказывается в затруднении в начальный период интериоризации любой технологии, придуманной и реализованной на практике самим же человеком
Получение мудрости и знания путем дистилляции с использованием пресса - естественная метафора для шестнадцатого столетия. Курт Булер в работе 'Книга пятнадца-
227
150 У Джойса игра слов: cartesian spring - 'картезианский источник' и одновременно 'картезианская пружина'. - Прим. пер.
229
заблуждение, что мы знаем все, что нужно знать о машинах. Хотя изучение и конструирование машин всякого рода связано прежде всего с успехами механики, физики и химии, тем не менее механология - наука о машинах как таковых, наука об органоподобных конструкциях человека - не является ответвлением этих наук. Ее место следует искать где-то среди других научных дисциплин'.
Сегодня нам начинает казаться все более и более странным то, что человек так мало знает о том, что является делом его собственных рук. Александр Поуп иронически заметил по этому поводу:
Одной науки будет гению довольно,
Так узок ум, искусство ж так обширно.
Поуп хорошо понимал, что в этом-то и заключается формула Вавилонской башни. Но, как бы там ни было, вместе с Гутенберговой технологией мы вступаем в век машинного 'спурта', ускорения. Принцип сегментации действий, функций и ролей распространяется повсюду, где только возможно. Как указывал Клагет, в своей основе это принцип визуального исчисления, открытый в период позднего средневековья, принцип, который заключается в переводе невизуальных параметров движения и энергии в визуальные термины и который составляет существо 'прикладного' знания вообще. Гутенбергова же технология распространила этот принцип на письмо и язык, а также на способ фиксации и передачи знания как такового.
С Гутенбергом Европа вступает в технологическую фазу прогресса, когда изменение как таковое становится архетипической нормой жизни общества
Вполне естественно, что техника перевода невизуального в визуальное, едва будучи открытой и взятой на вооружение прикладным знанием, воспринималась как нечто совершенно новое. Филип Сидни в 'Защите поэзии' утвер-
230
ждает, что ему удалось открыть важнейший принцип. Если философ учит, а историк поставляет примеры для философских принципов, то только поэт ставит все это на службу исправлению человеческой воли и возвышению человеческого духа:
Лишь несравненный поэт выполняет и то, и другое: ибо все, что только ни утверждает философ в качестве желаемого, поэт представляет нам воплощенным в совершенном образе вымышленного героя, сочетая в нем общую идею с отдельными примерами. Я говорю, что он создает совершенную картину, ибо поэт предлагает нашему уму образ того, что философ дает только в словесном описании, не поражающем души, не проникающем в нее, не овладевающем духовным взором так, как это удается образу151.
Еще более неожиданный пример перевода в новую форму мы встречаем в письме Декарта, сопровождающем в качестве предисловия его 'Первоначала философии': '...я желал бы, чтобы сначала всю ее просмотрели в один прием, как роман, чтобы не утомлять своего внимания и не задерживать себя трудностями... пусть он [читатель] вторично прочтет книгу с целью проследить связь моих доводов; однако, если он не сможет достаточно ее понять или не все доводы будут ему ясны, ему не следует унывать, но, подчеркнув только места, представляющие трудность, пусть он продолжает чтение книги до конца, не останавливаясь'152.
Инструкция, данная Декартом своим читателям, - явное свидетельство изменений в языке и мышлении, связанных с книгопечатанием, а именно того, что больше нет нужды, как это было в устной философии, подолгу корпеть над каждым термином. Теперь достаточно контекста. Здесь уже много общего с сегодняшней ситуацией, когда встречаются два ученых, и один спрашивает другого: 'В каком смысле ты употребляешь термин..?' - а тот отвечает: 'По
151 W.J.Bates, ed., Criticism: the Major Texts, p.89. (Цитируется по: Литературные манифесты западноевропейских классицистов. - M., 1980. - С.143. - Прим. пер.)
152 Декарт Р. Сочинения в 2 т. - Т. 1. - М., 1989. - С. 307. - Прим.. пер.
231
155 H.M.McLuhan, 'Printing and Social Change', Printing Progress: A Mid-Century Report, The International Association of Printing House Craftsmen, Inc., 1959.
235
Прикладное знание в эпоху Ренессанса приняло форму перевода слухового в визуальные термины, а пластического - в форму образа на сетчатке
Новаторские наблюдения отца Онга за эпохой Ренессанса, изложенные в книге 'Рамус: метод и упадок диалога' (приведенные ниже цитаты взяты из нее) и многочисленных статьях, имеют прямое отношение к нашим исследованиям последствий Гутенберговой технологии. Мы хотим остановиться на указанной Онгом роли визуализации в поздней средневековой логике и философии, поскольку визуализация и квантификация во многом процедуры-близнецы. Ранее мы уже показывали, каким образом средневековые глоссы, освещение и архитектурные формы были поставлены гуманистами на службу искусству запоминания. Так же и средневековые диалектики продолжали читать свои устные курсы вплоть до шестнадцатого столетия:
Изобретение книгопечатания повлекло широкомасштабное завоевание словами пространства и дало толчок развитию количественного подхода в логике и диалектике, подхода, который давно уже дал о себе знать у средневековых схоластов... Тенденция к количественному или квазиколичественному логизированию и распаду логики на совокупность мнемотехник станет особенно явственной в рамизме (p. XV).
Рукописная культура не имела возможности для широкомасштабного распространения визуального знания и потому не испытывала потребности в редукции невизуальных умственных процессов к диаграммам. Тем не менее в поздней схоластике наблюдается устойчивое стремление свести язык к нейтральным математическим символам. Номиналистский подход отчетливо проявился в логических трактатах Петра Испанского. Его 'Summulae'156, как замечает Онг (р.60), начинаются с положения, близкого любому
156 Досл.: небольшие суммы (лат.), т.е. краткий свод (логики). - Прим. пер.
236
Книгопечатание превращает язык из средства восприятия и познания в товар
Озабоченность вопросами практической пользы обнаруживается не только у Рамуса, но и у всех гуманистов. Начиная с софистов и до Цицерона обучение языку и ораторскому искусству рассматривалось как путь к власти, подготовка правящей элиты. С появлением книгопечатания цицероновская программа формирования энциклопедической эрудированности в вопросах искусств и наук вновь стала актуальной. Диалогический по своей сущности характер схоластики уступил место более обширной программе по языку и литературе для обучения придворных, губернаторов, принцев. В эпоху Возрождения государственный деятель должен был обязательно пройти весьма изощренный курс литературы, языков и истории, с одной стороны, и изучения Священного писания, с другой. Шекспир рисует своего Генриха V как преуспевшего и в том, и в другом (I, I):
Послушайте, как судит он о вере, -
И в изумленье станете желать,
Чтобы король наш сделался прелатом.
Заговорит ли о делах правленья, -
Вы скажете, что в этом он знаток.
Войны ль коснется, будете внимать
Вы грому битвы в музыкальных фразах.
Затроньте с ним политики предмет, -
И узел гордиев быстрей подвязки
Развяжет он. Когда он говорит,
Безмолвен воздух, буйный ветрогон,
И люди, онемев от изумленья,
Дух затая, медвяной речи внемлют.
239
И кажется, теорию его
Искусство жизни, практика взрастила.
Непостижимо, где обрел он мудрость.
Он склонен был к беспутным развлеченьям
В компании невежд пустых и грубых;
В пирах, забавах, буйствах дни текли;
К науке рвенья он не проявлял;
Не знал уединенья, не чуждался
Публичных шумных мест, простонародья.
Пер. Е. Бируковой
Книгопечатание - это не только технология, это - такой же природный ресурс или продукт производства, как хлопок, лес или радио, и как любой продукт производства оно формирует не только чувственность частного человека, но также и формы взаимозависимости людей в обществе
Книгопечатание преобразовало диалог живого общения в упакованную информацию, подручный товар (commodity). Оно наложило свой отпечаток на язык и человеческое восприятие, который дал Шекспиру повод говорить о 'Ко-
242
рыстолюбии' (Commodity). Но могло ли быть иначе? Ведь, по сути, оно создало систему цен. До того как товары становятся однотипными и воспроизводимыми, цена вещи определяется на месте, путем торга. Однотипность и воспроизводимость книги не только создали современные рынки и системы цен, которые неотделимы от распространения письма и развития промышленности. Льюис Мамфорд пишет в своей книге 'Палки и камни' (р.41, 42):
Виктор Гюго в 'Соборе Парижской Богоматери' заметил, что книгопечатный пресс разрушил архитектуру, которая до той поры выполняла роль письменной памятки в камне. В действительности же прегрешение печатного пресса перед архитектурой заключалось не в том, что он отнял у нее литературную ценность, а в том, что теперь литература стала определять ценность архитектуры. Начиная с эпохи Возрождения важнейшее современное различие между грамотностью и неграмотностью распространяется даже на строительство: мастер-каменщик, который прекрасно знал свой камень, своих рабочих, свои инструменты и традиции своего искусства уступил место архитектору, который знал своего Палладио, Виньолу и Витрувия. Из искусства, стремящегося запечатлеть духовный восторг на поверхностях здания, архитектура стала делом грамматической точности и правильной артикуляции. Архитекторы семнадцатого века, восставшие против такого положения вещей и создавшие барочный стиль, нашли свое место лишь в увеселительных парках и дворцах вельмож...
Мамфорд, который в годы юности учился у шотландского биолога Патрика Геддеса, подает нам пример того, сколь бессмысленна и неплодотворна специализация, если она мешает видеть более широкие связи между вещами: 'Именно благодаря книге архитектура восемнадцатого столетия от Санкт-Петербурга до Филадельфии предстала, словно произведение одного ума' (р.43).
Печатная книга стала товаром, новым природным ресурсом, который послужил образцом использования остальных видов ресурсов, включая нас самих. Средства коммуникации как продукт производства и ресурс - тема одной из последних книг Гарольда Инниса. Если в ранних его
243
работах понятие продукта производства используется в привычном смысле, то позднее он обнаружил, что технологические средства коммуникации, такие как письмо, папирус, радио, фототипия и пр., сами суть формы богатства162.
Без технологии, которая бы осуществляла гомогенизацию человеческого опыта, общество не может достичь значительных успехов в подчинении своему контролю природных сил или даже просто в организации человеческих усилий. Эта тема иронически обыграна в фильме 'Мост через реку Квай'. Японский полковник-буддист не владеет технологией, необходимой для выполнения его работы. Напротив, английский полковник легко и без усилий расписывает все по схемам и диаграммам. Но, как водится, ему не понятна цель того, что он делает. Его технология - это часть его образа жизни. Его жизнь подчинена правилам, установленным Женевской конвенцией. Французу, который связан с устной культурой, все это кажется весьма забавным, тогда как английская и американская аудитория нашла этот фильм глубоким, тонким и неоднозначным.
В книге 'Обоюдоострый меч' Джон Л.Маккензи показывает (р.130), как исследователи Библии в двадцатом веке отказались от представления о линейности и гомогенности структуры повествования в Писании:
Древние евреи и в самых смелых мечтах не могли себе представить степени современного контроля над силами природы и их использованием... У них не было философии, и потому даже самые обычные модели современного мышления были им не известны. Им недоставало логики как формы умственной дисциплины. Их язык - это речь простого человека, который видит движение и действие, а не статическую реальность, а статическую реальность, в свою очередь, воспринимает как конкретную, а не абстрактную.
В области юриспруденции слова превращаются в четко очерченные гомогенные единицы, поскольку таким образом
162 См. H.M.McLuhan, 'The Effects of the Improvements of Communication Media', Journal of Economic History, December, 1960, pp.566-75.
244
они могут служить инструментами, что было бы невозможно, если позволить им сохранить их естественную живость.
Как я показал, предлагаемая мною теория основывается на свойстве слов, естественно им присущем. Позвольте мне сначала изложить эту теорию интерпретации догматически, прежде чем я покажу вам оборотную сторону монеты и докажу, что она согласуется с действительной практикой составления юридических документов.
Слова в юридических документах (я веду речь только о них) - всего лишь способы делегирования другим полномочий прилагать эти слова к конкретным вещам или событиям. Единственный смысл, который приобретает значение слова, когда я его употребляю, - это применение его к чему-либо конкретному. И чем менее слова точны, тем больше степень делегирования просто потому, что они позволяют применить их к большему числу конкретных явлений. В этом-то и заключается вся суть составления юридических документов и их интерпретации.
Таким образом, они означают не то, что в них вкладывает их автор, и далее не то, что он хотел бы (оправданно или неоправданно), чтобы в них вкладывали другие. Они прежде всего имеют тот смысл, который вкладывает в них человек, которому они адресованы. Они означают ту ситуацию или ту вещь, к которым он их применяет или, в некоторых случаях, предлагает применить. Смысл слов в юридических документах следует искать не у их автора или авторов, сторон договора, завещателя или законодателей, а в действиях, совершаемых тем, кому они адресованы, для того, чтобы найти им применение. Это исходный момент в определении их значения и смысла.
Во вторую (но только во вторую) очередь юридический документ также адресован суду. В этом акт делегирования находит свое продолжение, но речь идет уже о делегировании других полномочий, а именно на то, чтобы принимать решение не относительно значения слов, а относительно того, был ли адресат наделен полномочиями определять их значение или выносить предложение относительно их значения. Иными словами, вопрос, который стоит перед судом, заключается не в том,
245
В эпоху Возрождения господствующей становится страсть к точному измерению
Если отец Онг своей работой о Рамусе помог нам увидеть, что объединяет средневековых логиков и купцов эпохи Возрождения, то благодаря Джону У.Нефу становится понятной связь между ренессансной наукой и торговлей. Его книга 'Культурные основания индустриальной цивилизации' представляет собой исследование тенденции к квантификации и прежде всего в мире коммерции.
Как мы уже упоминали, позднее средневековье было одержимо духом строгого разделения функций и их перевода на язык визуального количества, что в конечном счете внесло свой вклад в механизацию ремесла писца. Увлече-
163 Charles P.Curtis, It's Your Law, pp.65-6.
246
ние дихотомиями и различениями перешло, как указывает
Неф, из схоластики в математику (р.4, 5):
Само отделение науки от веры и этики от искусства, столь характерное для нашего времени, заложено уже в фундаменте индустриального мира. В письме, предназначенном для Ферма и посланном отцу Мерсенну в 1637 году, Декарт замечает, что великий тулузский математик, по-видимому, полагал, что 'когда я говорил, что нечто можно принять на веру, то имел в виду, что оно вероятно. Но дело обстоит далеко не так: все, что лишь вероятно, я рассматриваю почти как ложное...'. Такая позиция означала, что за истинное принимается только то, что поддается контролю посредством осязаемых и во все большей степени поддающихся измерению доказательств, т.е. в терминах математического доказательства, которые берут свое начало от суждений, искусственно вычлененных из действительного жизненного опыта. Но поскольку невозможно - и, по-видимому, первым это признал Паскаль - представить такого рода осязаемые доказательства и добиться такого рода согласия в вопросах веры, нравственности, красоты, то истины религии, моральной философии и искусства превратились в предмет скорее частного мнения, чем всеобщего знания. Поэтому их воздействие на современный мир носит непрямой характер, хотя это не значит, что оно менее существенно, чем воздействие науки.
Именно искусственное отделение мыслительных форм в целях гомогенности и позволило Декарту и его времени достичь чувства достоверности. Развитие книгопечатания вело ко все большему ускорению информационных потоков, что в свою очередь сформировало новый характер чувственности. По словам Нефа (р.8):
В течение ста лет после смерти Рабле в 1553 г. точное время, точные количества, точные расстояния играли все большую и большую роль как в частной, так и в общественной жизни людей. Один из самых впечатляющих примеров возрастающего стремления к точности - введение римской церковью более точного календаря. На всем протяжении эпохи средневековья люди измеряли течение времени на основе расчетов, сделанных до
247
падения Римской империи. Даже в эпоху Рабле все еще использовался Юлианский календарь 325 г. н.э.
Благодаря развитию статистики в шестнадцатом веке произошло отделение экономики от общей социальной структуры:
В течение последующих восьмидесяти или около того лет европейцами владело стремление к более высокой степени точности измерения во множестве областей. Многие умы были захвачены неведомой дотоле страстью - сбором статистических данных и особенно статистикой темпов и показателей роста как средством экономической политики. Именно в этот период благодаря Бодену, Малину, Лафма, Монкретьену и Мену экономика впервые выделилась и стала отдельным предметом человеческого познания, независимым как от домашнего хозяйства, составляющего заботу каждого из нас в повседневной жизни, так и от моральной философии, необходимой всем нам для руководства нашей внутренней жизнью (р.10).
164 Walter Ong, 'Ramist Method and the Commercial Mind', p. 165.
165 Как бы политик. - Прим. пер.
248
венную для него связь между новым искусством государственного управления и новыми техниками визуального наблюдения и организации действия:
Я склонен наблюдать,
Хоть в стороне живу и от меня
Далек стремительный поток событий,
Но я слежу за ним и отмечаю
Все важные дела и перемены -
Так, для себя; я знаю государств
Приливы и отливы.
Здесь и далее пер. И. Мелковой
Находясь в Венеции, сэр Политик спрашивает Перегрина:
Как! Вы пустились в путь,
Не зная правил путешествий?
Перегрин: Знал я Простейшие, которые преподал
По книжке мне учителишка жалкий (II, I).
Позднее, в IV акте, сэр Политик демонстрирует Перегрину свои методы каталогизации:
Сэр Политик: Поймите, сэр, что лук нам обойдется
Всего лишь в тридцать ливров... Перегрин: Ровно в фунт! Сэр Политик: Помимо водяных колес - о них,
Поверьте, сэр, я сам уж позабочусь.
Во-первых, проведу корабль меж двух
Кирпичных стен - их выстроит казна:
Я на одной холстину растяну,
На ней рассыплю половинки лука;
В другой пробью бойницы и просуну
Сквозь них кузнечные мехи; мехи же
В движение водою приведу, -
Из ста других - легчайший это способ.
Ведь луку свойственно, как вам известно,
Вбирать инфекцию; когда ж мехи
Погонят воздух на него, лук тотчас
Изменит цвет свой, если есть зараза,
А нет - останется таким, как прежде.
Все сразу станет ясно.
Перегрин: Ваша правда.
249
Сэр Политик: Жаль, нет с собой заметок.
Перегрин: Жаль и мне.
Но справились без них.
Сэр Политик: Будь я изменник
Иль захоти им стать, я показал бы,
Как мог бы я Венецию продать
Турецкому султану, несмотря
На их галеры...
Перегрин: Что вы говорите!..
Сэр Политик (ищет): При мне их нет.
Перегрин: Я этого боялся;
Да вот они.
Сэр Политик: Нет, это мой дневник,
В который заношу событья дня.
Перегрин: Взглянуть позвольте, сэр. Что в нем?
(Читает) 'Notandum166:
Ремень от шпор прогрызла крыса. Все же
Надел другой и вышел я. Но прежде
Через порог забросил три боба,
Купил две зубочистки и одну
Сломал немедленно при разговоре
С купцом голландским о ragion del stato167.
Затем я мочениго уплатил
За штопку шелковых чулок. Дорогой
Приторговал сардинки, а затем
На площади Сан-Марко помочился'.
Вот запись дипломата!
Сэр Политик: Не оставлю
Без записи ни одного поступка.
Перегрин: Как это мудро!
Сэр Политик: Почитайте дальше.
Становится понятным, зачем Сэмюэл Пипc вел именно такого рода дневник полстолетием позже. Для купца, макиавеллианца по убеждениям, это было формой дисциплины и точности в наблюдениях. И апология Яго в первой сцене 'Отелло' для елизаветинской публики сразу же обличала в нем явного пройдоху такого же пошиба, что и Политик Вуд-Би:
166 Заслуживает быть отмеченным (лат.). - Прим. пер.
167 Дело государственной важности (ит.). - Прим. пер.
250
Успокойтесь.
На этой службе я служу себе.
Нельзя, чтоб все рождались господами,
Нельзя, чтоб все служили хорошо.
Конечно, есть такие простофили,
Которым полюбилась кабала
И нравится ослиное усердье,
Жизнь впроголодь и старость без угла.
Плетьми таких холопов! Есть другие.
Они как бы хлопочут для господ,
А на поверку - для своей наживы.
Такие далеко не дураки,
И я горжусь, что я из их породы.
Я - Яго, а не мавр, и для себя,
А не для их прекрасных глаз стараюсь.
Но чем открыть лицо свое - скорей
Я галкам дам склевать свою печенку.
Нет, милый мой, не то я, чем кажусь.
Пер. Б.Пастернака
Раскол между сердцем и умом, вызванный книгопечатанием, - это травма, переживаемая Европой со времени Макиавелли и до наших дней
Результатом развития книгопечатания и изоляции визуальности уже на ранней стадии был раскол между сердцем и умом, или формирование своего рода комического лицемерия. Интересно сравнить, как этот раскол видится ирландцу и англичанину всего лишь два столетия спустя, в конце восемнадцатого века. Вот как Эдмунд Берк, сентиментальный кельт, высказывается о духе каталогизации и расчетливости в своих 'Размышлениях о революции во Франции':
Прошло уже шестнадцать или семнадцать лет, с тех пор как в Версале я видел французскую королеву, которая тогда была еще женой дофина. Никогда перед моими глазами не представало более изумительное видение. Подобная сияющей утренней звезде, исполненная
251
жизни и радости, она словно плыла над горизонтом, украшая собою ту восхитительную сферу, в которую она намеревалась войти. О, революция! Какое же сердце нужно иметь, чтобы без сострадания созерцать это возвышение и это падение! Разве мог я подумать, когда она была окружена такой любовью, таким восторгом и поклонением, что вскоре ей понадобится сильное противоядие против позора, который ей предстоит носить в своей груди. Разве мог я подумать, что мне придется увидеть, как столько несчастий свалятся на нее - королеву нации галантных мужчин, нацию людей чести. Мне казалось, что десять тысяч мечей должны были бы вырваться из ножен в ответ на хотя бы один оскорбительный взгляд в ее сторону. Но век рыцарства миновал. Ему на смену пришел век софистов, экономистов, барышников. Слава Европы угасла навсегда. Никогда, никогда больше не увидим мы той благородной преданности женщине и законам дворянской чести, того гордого, исполненного достоинства подчинения, той субординации сердца, которая даже в рабском положении умела сохранить живым дух возвышенной свободы. Врожденная грация жизни, бескорыстная защита государства, колыбель мужества и героизма - все ушло! Ушли та щепетильность и то великодушие в вопросах чести, которые заставляли каждое пятно ощущать как рану, которые пробуждали храбрость и смягчали неистовость, которые облагораживали все, к чему прикасались, и пред которыми порок утрачивал половину своей злой силы, теряя свою наглость.
А вот мнение Уильяма Коббетта, холодного сакса, выразившего в книге 'Год жизни в Америке' (1795 г.) свое изумление перед новым типом человека, созданного печатной культурой:
356. Среди тех, кто родился уже в Америке, практически нет людей невежественных. Каждый фермер - в большей или меньшей степени читатель. Здесь не может быть провинциального диалекта или провинциального акцента. Здесь нет того класса, который во Франции называется 'деревенщиной' - слово, ставшее пренебрежительной кличкой в устах живущих на проценты бездельников по отношению к огромной массе самых полезных в Англии людей, которые производят вещи и
252
И макиавеллиевский, и купеческий ум разделяют веру в необходимость для власти процедуры сегментации - в силу дихотомии власти и морали, а также денег и морали
Как утверждает Тейяр де Шарден в книге 'Феномен человека', всякое новое изобретение представляет собой интериоризацию структуры более ранней технологии, что
256
тем самым ведет к их постепенному накоплению. В нашем исследовании мы рассмотрим интериоризацию печатной технологии и ее влияние на формирование человека нового типа. О нашем времени, когда мы окружены множеством технологий, которые предстоит интериоризировать, Тейяр говорит следующее: '...во-первых, способность изобретать, так быстро усилившаяся в наши дни благодаря рационализированной взаимоподдержке всех исследовательских сил, так что уже теперь стало возможным говорить... о человеческом скачке эволюции'170.
Но это означает, что прикладное знание не признает тайн. Оно заключается в сегментации любого процесса, любой ситуации или любого человеческого существа. В этом суть макиавеллевской техники осуществления власти, на которую, как мы помним, нападали Бен Джонсон и Шекспир. Сначала мы пытаемся понять, как человек 'работает', или, иными словами, мы смотрим на него как на машину. Затем мы определяем его главную страсть, т.е. горючее машины. И вот он наш. Уиндхэм Льюис очень точно описал эти макиавеллевские техники, нашедшие свое выражение в елизаветинском театре, в своей книге 'Лев и лиса', из которой выше мы уже приводили описание голливудского аспекта итальянской архитектуры.
Но не только люди редуцируются до уровня вещей посредством методов сегментации и каталогизации, связанных с новой печатной культурой. Уолтер Онг в работе 'Метод Рамуса и коммерческий ум' (р.167) пишет:
В силу методов массового производства, нашедших себе применение в книгоиздательстве, стало возможным и даже неизбежным мыслить книги не столько как форму репрезентации слов, предназначенных для коммуникации, сколько как вещи. Все более и более стал утверждаться взгляд на книги как на продукты ремесла и предметы торговли. Таким образом, произошло овеществление слова, живой человеческой речи. Этот процесс начался даже до появления книгопечатания, в средневековой терминистской логике, и в другом месте я уже подробно рассматривал психологическую взаимосвязь между терминистской логикой, топической логи-
170 Тейяр де Шарден П. Феномен человека. - М., 1987. - С.233.
257
Тобиас Данциг объясняет, почему причины экспансии языка чисел следует искать в потребностях, созданных новой алфавитной технологией
Существует определенное соотношение между поиском новых, более точных средств количественного измерения в культурной жизни и тенденцией к индивидуализму, которую все историки связывают с развитием книгопечатания. В самой технологии книгопечатания уже заложены средства квантификации. Грандиозный труд Уильяма I Томаса и Флориана Знанецкого 'Польский крестьянин в Европе и Америке' является неоценимым пособием для любого серьезного исследователя воздействия печатной культуры на крестьянскую культуру. Авторы пишут (т.I, р.182):
Но как только эгоистическая установка проникает в экономические отношения, то с необходимостью возникает потребность в их объективном регулировании. Тем самым вводится и получает основополагающее значение принцип экономической эквивалентности услуг, хотя наряду с ним всегда сохраняется определенное место для старой системы ценностей, основанной на эффективности взаимопомощи, и переходной системы ценностей, основанной на самопожертвовании.
Значение книги 'Польский крестьянин...' для понимания галактики Гутенберга заключается в том, что она предлагает мозаическое исследование событий нашего времени, которое соотносится с конфигурацией событий на заре Гутенберговой эпохи. То, что произошло с польским крестьянином, столкнувшимся с печатной технологией и индустриальной организацией, произошло затем (хотя и в
260
меньшем масштабе) в России и Японии, а теперь происходит в Китае.
Прежде чем привести мнение профессора Нефа о развитии прикладного знания и процесса квантификации в истории западной цивилизации, отметим такой его аспект, как неотделимость эволюции математики от развития книгопечатания. Блестящее изложение культурной истории математики мы находим в книге Тобиаса Данцига 'Число: язык науки', о которой Эйнштейн сказал: 'Это, без сомнения, самая интересная книга об эволюции математики, которая когда-либо попадала в мои руки'. Уже в начале этого труда мы находим объяснение связи евклидовой организации чувственного опыта с фонетическим алфавитом. Фонетический алфавит - это язык и одновременно мифическая форма западной цивилизации, и как таковой он осуществляет перевод всех наших чувств в визуальное, или 'изобразительное', 'замкнутое' пространство.
Математикам более, чем кому-либо другому, понятен произвольный и условный характер этого континуального, гомогенного визуального пространства. Почему? Потому что число как язык науки является условной формой для обратного перевода евклидового пространства в аудиотактильное.
В качестве примера Данциг приводит измерение длины дуги (р.139):
Возьмем в качестве иллюстрации понятие длины дуги кривой. Физическое представление в данном случае отталкивается от изогнутой проволоки как вещественного основания. Мы мысленно выпрямляем проволоку, при этом полагая, что мы ее не вытягиваем. После этого сегмент прямой линии служит нам мерой длины дуги. Но что же мы имеем в виду, когда говорим, что 'не вытягиваем'? Мы имеем в виду, что при этом не изменяется длина. Но этот термин подразумевает, что мы уже что-то знаем о длине дуги. Такая формулировка является очевидным petitio principii172 и не может служить математической дефиницией.
Альтернатива заключается в том, чтобы вписать в
172 Предвосхищение основания (лат.) - термин логики. - Прим. пер.
261
Как греки столкнулись со смешением языков, когда числа проникли в евклидово пространство
Давайте еще раз зададимся вопросом, почему фонетический алфавит создал условную фикцию плоского, прямого и единообразного пространства? Фонетический алфавит, в отличие от сложного пиктографического письма, созданного писцами из жреческого сословия для храмовых нужд, представлял собой ускоренное письмо, изобретенное для коммерческих целей. Научиться пользоваться им с легкостью мог любой человек, и к тому же его можно было применить к любому языку.
Число само по себе есть аудиотактильный код, и оно приобретает смысл лишь в высокоразвитой культуре фонетического письма как его дополнение. Буквы и число вместе образуют, так сказать, мощную систолодиастолическую машину для перевода и обратного перевода форм человеческого сознания в системе 'двойного перевода', подобную той, которая так привлекала гуманистов эпохи Возрождения. Однако сегодня число как форма организации и применения опыта и знания устарело так же, как и фонетический алфавит. Век электроники - это эпоха постписьменная и постчисловая. Данциг упоминает в качестве примера додесятеричную систему счисления (р.14):
У наиболее примитивных племен Австралии и Африки имеется двоичная система счисления, в которой отсутствуют 5, 10, 20 как базовые числа, а базовым числом является двойка. Эти племена еще не пришли к счету на пальцах. У них есть единица и двойка как самостоятельные числа и сложные числа до шести. Все, что больше шести, они называют 'кучей'.
Данциг отмечает, что даже счет на пальцах - это уже
263
173 Тейяр де Шарден П. Феномен человека. - М., 1987. - С.50, 51. - Прим. пер.
174 Там же. - С. 175. - Прим. пер.
264
охватывающем развитие духа в нас, границы между противоположными членами каждой из этих пар стираются. В самом деле, так ли уж велико различие с точки зрения экспансии жизни между позвоночным, распластавшим в полете свои оперенные члены, и авиатором, летящим на крыльях, которые он приделал себе искусственно?175
Вовсе не обязательно говорить об исчислении бесконечно малых величин как продолжении печатной технологии. Исчисление как более нейтральная, чем алфавит, технология делает возможным перевод или редукцию любого рода пространства, движения или энергии в унифицированную воспроизводимую формулу. В книге 'Число: язык науки' Данциг так определяет вклад, сделанный в области нумерации и счисления финикийцами, которыми двигали коммерческие интересы: 'Порядковая нумерация, где числа обозначаются буквами алфавита в их алфавитной последовательности' (р.24, см. также р.221).
Но, используя буквы, греки и римляне так и не смогли приблизиться к методу, который облегчил бы арифметические операции: 'Вот почему начиная с древности и до появления современной позиционной нумерации в искусстве счета прогресс был столь незначительным' (р.25). Иными словами, до того, как число получило визуальный, пространственный характер и было абстрагировано от аудиотактильной матрицы, оно было неотделимо от области магии. 'Человек, искусный в счете, наделялся почти сверхъестественной силой... даже просвещенные греки так никогда полностью и не освободились от мистицизма числа и формы' (р.25, 26).
Теперь понятно, почему первый кризис в математике возник в связи с попыткой греков применить арифметику к геометрии, перевести один вид пространства в другой, до того как печатная технология предоставила средства достижения гомогенности: 'Это смешение языков продолжается и по сей день. Вокруг бесконечности выросли все парадоксы математики: от аргументов Зенона до антиномий Канта и Кантора' (р.65). В двадцатом веке нам трудно понять, почему наши предшественники испытывали такие
175 Там же. - С.177. - Прим. пер.
265
Великий раскол между искусством и наукой произошел в шестнадцатом веке с появлением средств ускорения расчетов
Книгопечатание закрепило победу чисел, т.е. визуальности, в начале шестнадцатого века. Конец того же столетия ознаменовался бурным развитием статистики. Данциг пишет (р.16):
В конце шестнадцатого века в Испании были напечатаны данные о численности населения провинций и городов. В Италии также возник интерес к статистике народонаселения: были проведены переписи. В тот же период во Франции между Боденом и неким мсье де Малеструа разгорелся спор по поводу соотношения количества обращающихся денег и уровня цен.
Вскоре умами завладела мысль об ускорении арифметических подсчетов:
Нам сейчас трудно понять, как затрудняли и замедляли простейшие, на наш взгляд, расчеты средства, находившиеся в распоряжении средневековых европейцев. Введение арабских цифр в Европе значительно об-
266
легчило счетные операции, по сравнению с римскими. Арабская нумерация в течение шестнадцатого века быстро распространилась, по крайней мере, на континенте. Между 1590 г. и 1617 г. Джон Непер изобрел весьма любопытные 'кости' для подсчетов. За этим его изобретением последовало другое - знаменитое открытие логарифмов. Оно почти сразу было принято по всей Европе, и это радикально ускорило арифметические расчеты (р.17).
Затем произошло событие, которое весьма драматизировало разделение между буквами и цифрами. В 'Культурных основаниях индустриальной цивилизации' (р.17, 18) Неф ссылается на исследования Люсьена Февра по поводу внезапного переворота в расчетном деле и говорит о том, что 'древняя привычка сложения и вычитания слева направо, которая, согласно Люсьену Февру, все еще доминировала до конца шестнадцатого века, начала вытесняться гораздо более быстрым способом - справа налево'. Иными словами, разделение между буквами и числами, назревавшее так долго, наконец-то произошло, когда числовые расчеты отделились от читательской привычки двигаться слева направо. Неф уделяет немало внимания (р. 19) проблеме единства веры, искусства и науки. Религия и искусство автоматически исключаются из квантитативной, унифицированной и гомогенной системы мышления: 'Одно из самых значительных различий между двумя периодами заключается в том месте, какое занимали вера и искусство в научном исследовании. С течением времени они начали терять свое значение как основа научного рассуждения'.
Сегодня, когда наука также перешла от сегментарного к конфигуративному, или структурному, способу наблюдения, трудно понять те причины затруднений и осложнений, над которыми бились ученые с шестнадцатого по девятнадцатый век. Именно Клоду Бернару с его экспериментальным подходом в медицине мы прежде всего обязаны повторным открытием гетерогенных измерений milieu intérieur176. Тогда же, в последней трети девятнадцатого века, Рембо и Бодлер ввели в поэзию paysage intérieur177.
176 Внутренняя среда (фр.). - Прим. пер.
177 Внутренний пейзаж (фр.). - Прим. пер.
267
Френсис Бэкон, PR-представитель moderni, обеими ногами стоял на почве средних веков
Джеймс Джойс в романе 'Поминки по Финнегану' неоднократно характеризует Вавилонскую башню как башню Сна, т.е., иными словами, как башню безрассудных допущений или того, что Бэкон называл царством идолов. Френсис Бэкон всегда казался фигурой, полной противоречий. Будучи, так сказать, PR-представителем современной науки, он сам обеими ногами твердо стоит на средневеко-
269
вой почве. Его непоколебимая репутация ренессансного мыслителя ставит в тупик тех, кто не может найти ничего научного в его методе. Гораздо более элитарный, чем педагогически ориентированный Петрус Рамус, он, однако, един с ним в плане крайней приверженности визуальному, что объединяет его также с однофамильцем Роджером Бэконом, жившим в двенадцатом веке, и Ньютоном, жившим в восемнадцатом. Все сказанное до сих пор в этой книге может служить введением к Френсису Бэкону. И без работ Онга, Данцига и Нефа было бы нелегко найти к нему подход. Все становится на свои места, как только мы вспомним о том, что для Бэкона природа была книгой, страницы которой пострадали вследствие грехопадения человека. Но поскольку он принадлежит к истории современной науки, никто не обращает внимания на его средневековые наклонности. Онг, Неф и Данциг помогают нам внести ясность в этот вопрос. Начиная с древности и до эпохи Бэкона, развитие науки было нацелено на то, чтобы извлечь визуальность из связи с другими чувствами. Но эта тенденция неотделима от рукописной и печатной культур. Таким образом, средневековый характер философии Бэкона вовсе не был в его время чем-то невиданным. Как показывают Февр и Мартен в 'Появлении книги', первые два столетия печатной культуры были почти полностью средневековыми по содержанию. А профессор Неф в 'Культурных основаниях индустриальной цивилизации' (р. 33) утверждает, что именно средневековый универсализм, т.е. вера в адекватность человеческого разума всему миру сотворенных вещей, 'придал человеку смелости для того, чтобы заново прочитать Книгу Природы, которая, как полагал каждый европеец, была сотворена Богом, явленным во Христе... Леонардо да Винчи, Коперник и Везалий как раз пытались прочитать эту книгу заново, но не они были первооткрывателями новых методов ее чтения. Они принадлежат к периоду перехода от древней науки к новой. Их методы исследования природных явлений в основном были унаследованы от прошлого'.
Потому-то величие Фомы Аквинского состоит в его доказательстве того, что модусы бытия соответствуют модусам человеческого разума.
Наблюдение и эксперимент вовсе не были чем-то бес-
270
179 О магните (лат.). - Прим. пер.
180 Бэкон Ф. Соч. в двух томах. - М., 1972. - Т. 2. - С.81. - Прим. пер.
271
столь замечательным образом, то уверенность Бэкона показалась бы хвастовством и вздором. Но тому, кто видит средневековые корни Бэкона, легко понять причины его интеллектуальной убедительности. Само выражение 'экспериментальная наука' было введено в употребление в тринадцатом веке его однофамильцем Роджером Бэконом. Как указывает Жильсон, Роджер (в своем известном рассуждении о радуге) отказывается полагаться на дедукцию и настаивает на необходимости очевидных свидетельств181.
Бэкон восторженно, пожалуй, как никто другой, кроме Рабле, принимает книгопечатание, видя в нем прежде всего проект прикладного знания. На протяжении всех средних веков на природу смотрели как на книгу, которую следует читать как vestigia dei182. Смысл книгопечатания для Бэкона заключался в, так сказать, новом и улучшенном издании этой книги. Здесь уже просматривается замысел энциклопедии. Именно полное принятие идеи Книги Природы делает Бэкона в значительной степени средневековым, но в не меньшей степени и современным человеком. Но где же проходит линия разрыва? Дело в том, что средневековая Книга Природы предназначалась для contemplatici183, как и Библия. Ренессансная же Книга Природы предназначалась для applicatiol84 и использования, подобно печатному прессу. Более пристальный взгляд на Бэкона поможет разрешить эту проблему и пролить свет на переход от средневекового к современному миру.
Другое воззрение на книгу как на мост между средневековьем и современностью находим у Эразма. Его новая, 1516 года, латинская версия Нового Завета в 1620 г. получила название 'Novum Organum'185. Эразм применил новую печатную технологию к традиционному использованию грамматики и риторики, а также к упорядочиванию Священного писания. Это же Бэкон попытался сделать по отношению к тексту природы. Несмотря на различие между этими деяниями, и в том, и в другом проявилась эффек-
181 См. Etienne Gilson, La Philosophie au Moyen Age, p.481.
182 Следы, отпечатки Бога (лат.). - Прим. пер.
183 Созерцание (лат.). - Прим. пер.
184 Применение (лат.). - Прим. пер.
185 Новый органон (лат.). - Прим. пер.
272
Френсис Бэкон освятил причудливое бракосочетание средневековой Книги Природы и новой книги, вышедшей из-под печатного пресса
Для того чтобы прояснить несколько странные идеи Бэкона по поводу науки и текста Книги Природы, необходимо рассмотреть вопрос о восприятии этой идеи в средние века. Шестнадцатая глава книги Эрнста Роберта Курциуса 'Европейская литература и латинское средневековье' называется 'Книга как символ'. Метафора или символ книги были практически неизвестны древним грекам или римлянам; 'свое освящение книга получила именно в христианской культуре. Христианство - это религия Священной Книги, а Христос - единственный Бог, который в античном искусстве представлен книжным свитком... Также в Ветхом Завете мы находим множество примеров использования метафоры книги' (р.130). Вполне естественно, что начало использования бумаги в двенадцатом веке и связанный с этим рост числа книг повлек за собой и расцвет
273
книжных метафор. В разделе о Книге Природы Курциус приводит ряд примеров из произведений поэтов и теологов (р.319, 320):
Согласно избитому историческому клише, эпоха Возрождения отбросила пыльные пожелтевшие перга-менты и вместо этого приступила к чтению Книги Природы, или мира. Но эта метафора сама восходит к латинскому средневековью. Так, Алан говорит о 'книге опыта'... Omnis mundi creatura/Quasi liber et pictura/Nobis est et speculum186. У более поздних авторов, особенно у проповедников, 'scientia creaturarum'187 и 'liber naturae'188 выступают как синонимы. Для проповедника Книга Природы фигурирует наряду с Библией как источник материала.
Однако именно, согласно Курциусу (р.326), у Данте 'вся связанная с книгой образность средних веков оказывается собранной вместе и выступает во всей своей мощи и глубине... начиная с первого раздела 'Новой жизни' и заканчивая последней песней 'Божественной комедии'. Фактически само понятие 'суммы', присущее всей средневековой организации знания, совпадает с понятием книги: 'Чтению, понимаемому как форма восприятия и обучения, соответствует письмо как форма производства и творчества. Два понятия неотделимы друг от друга. В интеллектуальном мире средних веков они представляют, так сказать, две половины одной сферы. Книгопечатание разрушило единство этого мира' (р.328). И, как показано в работе Хайнала, на которую мы уже ссылались, устное обучение, связанное с чтением и письмом, формировало культурное единство книги в еще большей степени, чем это представляется Курциусу. Ибо дело не только в том, что книгопечатание, как он считает, отделило роль производителя от роли потребителя. Оно создало средства и движущие силы прикладного знания. А средства создают потребности.
Именно необходимость использования Книги Природы (зеркала св. Павла, в котором мы видим отныне в aenigma-
186 Весь сотворенный мир предстает перед нами как книга, картина и зеркало {лат.). - Прим. пер.
187 Наука о тварях (лат.). - Прим. пер.
188 Книга природы (лат.). - Прим. пер.
274
tate189) с проповедническими целями сделала Плиния начиная с эпохи Августина одним из основных источников грамматической экзегезы. Подводя итоги, Курциус пишет (р.321), что 'понятие мира или природы как 'книги', уходящей корнями в церковное красноречие, было затем усвоено средневековой мистико-философской секуляцией, откуда и перешло в повседневное употребление'.
Далее Курциус обращается (р.322) к писателям эпохи Возрождения - Монтеню, Декарту, Томасу Брауну, которые подхватили эту метафору, и, наконец, к Бэкону: 'Теологическое понятие сохраняется у Френсиса Бэкона: 'Num salvator noster inquit: Erratis nescientes Scripturas et potentiam Dei (Matt. 22, 29), ubi duos libros, ne inerrores, proponit nobis evolvendos' (De Augmentis Scientiarum, Bk. I)'. Однако, поскольку наша цель заключается в том, чтобы найти связь бэконовского понятия науки со средневековым представлением о двух Писаниях - Откровения и Природы, - мы ограничимся рассмотрением общедоступного текста 'О достоинстве и приумножении наук'. Здесь Бэкон обращается к тому же месту из Евангелия от Матфея:
Ведь псалмы и все остальное Священное писание неизменно призывают нас к созерцанию и прославлению великолепных и удивительных творений божьих, но, если мы сосредоточимся только на их внешнем облике, каким он является нашим чувствам, мы совершим такую же несправедливость по отношению к божественному величию, как если бы мы стали судить о богатстве знаменитого ювелира по тому, что выставлено напоказ у входа. С другой стороны, философия дает замечательное лекарство и противоядие против неверия и заблуждения. Ведь Спаситель наш говорит: 'Вы заблуждаетесь, не зная Писаний, ни силы Божией'. И для того чтобы мы не впали в заблуждение, он дал нам две книги: книгу Писания, в которой раскрывается воля божья, а затем - Книгу Природы, раскрывающую его могущество. Из этих двух книг вторая является как бы ключом к первой, не только подготавливая наш разум к восприятию на основе общих законов мышления и речи истинного смысла Писания, но и главным образом развивая дальше нашу веру, заставляя нас обратиться к серьез-
189 В загадке, иносказании (лат.). - Прим. пер.
275
Бэконовский Адам был средневековым мистиком, тогда как мильтоновский Адам был скорее профсоюзным лидером
До грехопадения цель труда определялась 'наслаждением и размышлением', но не 'какой-нибудь необходимостью' или 'практической' пользой. Довольно странно, что, хотя Бэкон недвусмысленно и настойчиво выводит свою программу прикладного знания из Писания, его комментаторы избегают этого вопроса. Бэкон везде, где только можно, обращается к откровению и подчеркивает параллелизм не только между Книгой Природы и Книгой Откровения, но и между методами, необходимыми для чтения обеих. Бэконовский Адам напоминает шекспировского поэта,
193 Там же. - С.124. - Прим. пер.
277
который прибегает к своей безошибочной интуиции для того, чтобы, подобно волшебнику-номиналисту, проникнуть во все тайны и дать им имя:
Поэта взор в возвышенном безумье
Блуждает между небом и землей.
Когда творит воображенье формы
Неведомых вещей, перо поэта,
Их воплотив, воздушному 'ничто'
Дает и обиталище и имя.
Сон в летнюю ночь. Акт V, 1
Пер. Τ. Щепкиной-Куперник
Для сравнения обратимся к мильтоновскому Адаму до падения. Перед нами неутомимый полевой работник:
Раздумались: как лучше нынче днем
Все умножающиеся труды распределить; обширный
Райский Сад
Значительно их силы превышал.
Потерянный рай. Кн. 9
Пер. Арк. Штейнберга
Мильтон здесь явно ироничен.
Бэконовская концепция прикладного знания нацелена на средства восстановления текста Книги Природы, которая пострадала вследствие грехопадения, поскольку оно ослабило все человеческие способности. И, стремясь выправить текст природы, Бэкон в то же время ратует за усовершенствование наших способностей, чему и посвящены его 'Опыты или наставления нравственные и политические'. Треснувшее зеркало человеческого сознания более не позволяет нам воспринимать свет во всей его полноте, но лишь зачаровывает нас его игрой, порождая идолов.
И подобно тому, как для экзегезы книг Природы и Откровения Бэкон прибегает к помощи индуктивной grammatica, он также настойчиво обращается к цицероновской концепции красноречия как прикладного знания, причем в этом отношении он явно объединяет Цицерона с Соломоном. В 'Новом Органоне' он пишет:
Не вызывает сомнений то, что это знание должно быть разнообразным, поскольку оно не подпадает под
278
заповеди; оно гораздо менее обширно, чем наука управления, которая, как мы видим, очень трудна. Учителями этой мудрости, похоже, были некоторые римляне, жившие в самые печальные и самые мудрые времена. Так, Цицерон сообщает, что она была в ходу у сенаторов, таких как Корунканий, Курий, Лелий и многие другие, за которыми закрепилось звание мудрецов и которые в определенные часы нередко прогуливались в общественном месте, чтобы граждане могли обратиться к ним за советом, например, по поводу замужества дочери или поисков места для сына, какой-нибудь покупки, сделки или обвинения, словом, по поводу любого случая из жизни человека. Итак, существует мудрость совета даже в частных делах, основанная на общем понимании хода вещей в мире, которая прилагается к отдельным случаям, но накапливается благодаря общим наблюдениям над природой вещей. И мы видим это в книге, обращенной К. Цицероном к своему брату, - 'О достижении консульства' (единственная книга о деловой жизни, которая, как мне известно, написана древними). Хоть она и посвящена конкретным вопросам, все же содержит множество мудрых политических аксиом, Имеющих не только временную, но и непреходящую ценность в том, что касается народных выборов. Но, главным образом, мы можем найти эту мудрость в афоризмах, составленных царем Соломоном, о котором в Священном писании говорится, что его сердце, как пески моря, вмещало в себя весь мир и все мирские дела. Здесь мы находим множество глубоких предостережений, заповедей, положений по поводу самых разнообразных случаев, некоторые из которых мы хотим привести в качестве примеров.
Бэкон во многом смотрит на Соломона как на своего предшественника. Можно сказать, что педагогическую теорию афоризма он фактически заимствует у Соломона:
Дар мудрости царя Соломона и его ученость, проявившуюся в его просьбе к Богу и согласии Бога, мы видим еще и в том, что эту мудрость он предпочитал всему земному и всякому временному счастью. Благодаря этому дару Бога Соломон сумел не только написать замечательные притчи или афоризмы, полные божественной и моральной философии, но и составить естествен-
279
Насколько тиражированный печатный текст сумел заменить тайную исповедь?
В начале своей книги 'О достоинстве и приумножении наук' Бэкон излагает краткую историю ренессансной прозы, которая косвенно дает представление о роли книгопечатания:
Мартин Лютер, отличавшийся, несомненно, незаурядной предусмотрительностью, обнаружив свое одиночество в борьбе против римской церкви и ее вырождающихся традиций и не чувствуя никакой поддержки со стороны своего времени, был вынужден призвать на помощь античность, воззвать к прошлому, для того чтобы составить партию против настоящего. Благодаря этому античных авторов как церковных, так и светских, долгое время дремавших в библиотеках, начали активно читать и возрождать к жизни. Вследствие этого возникла необходимость в более точном знании древних языков, на которых они писали, во-первых, для лучшего понимания, а во-вторых, для более точного применения их слов. А отсюда уже пошло увлечение их стилем, манерой выражения и восхищение такого рода литерату-
281
рой. Этому весьма способствовало еще и то обстоятельство, что сторонники этих примитивных, но кажущихся новыми взглядов питали вражду и неприязнь к схоластам, ибо последние были, как правило, на противоположной стороне и придерживались совершенно иной манеры и стиля в своих писаниях. Они без боязни создавали новую терминологию, для того чтобы выразить свое собственное понимание и избежать двусмысленности, и совсем не заботились о чистоте, приятности языка и, так сказать, соблюдении законов риторики195.
Таким образом, Бэкон утверждает, что все гуманистическое движение в области языков и исторического возрождения было лишь следствием религиозных различий. Книгопечатание сделало доступными авторов далекой древности, что вызвало попытки имитации их стиля. Схоласты же с их техническим и лаконичным стилем остались совершенно в стороне он этого веяния и не сумели завоевать популярности у нового читателя. Все возрастающую аудиторию можно было завоевать лишь цветистой риторикой, о чем и говорит дальше Бэкон:
...тогда, для того чтобы увлечь народ и произвести на него впечатление, особенно необходимы были пылкость и выразительность речи на сходках, а это требовало доступного народу красноречия. Кроме того, сказывались ненависть и презрение тех времен к схоластам, прибегавшим к весьма различным стилям и родам речи и произвольно создававшим невиданные и чудовищные слова, мало заботившимся об отделке и изяществе речи, поскольку они думали лишь о том, как бы избежать неясности и точно выразить смысл своих положений. А в результате в последующий период большинство уже скорее заботилось о словах, чем о самих предметах, и очень многие больше стремились к изяществу выражения, отточенности периода, ритмике окончаний, блеску тропов, нежели к основательности содержания, силе доказательства, тонкости и изобретательности в их нахождении или же точности суждений. Тогда-то и расцвел пышный и расслабленный стиль португальского епископа Озория. Тогда же Штурм без устали тратил
195 Advancement of Learning, р.23. (В русском издании это место отсутствует. - Прим. пер.)
282
бесконечные усилия на изучение оратора Цицерона и ритора Гермогена. Тогда же Кар и Ашэм у нас в Англии, превознося до небес Цицерона и Демосфена в своих лекциях и сочинениях, увлекли молодежь к этому изящному и процветающему роду науки. А Эразм решил вывести свою насмешливую Эхо: 'Десять лет потратил я на чтение Цицерона', а Эхо ответила ему: 'Осел'. В это время наука схоластов повсюду стала вызывать только презрение как примитивная и варварская. Одним словом, для тех времен характерны склонность и стремление скорее к разнообразию, чем к основательности196.
На странице или около того Бэкон описывает подробную картину литературной борьбы и литературных веяний своего времени. Мы видим, что его представление и о научных методах, и о литературной жизни укоренены в религии. Его очерк истории английской прозы заслуживает серьезного внимания историков литературы. Например, когда Бэкон говорит: 'В это время наука схоластов повсюду стала вызывать только презрение как примитивная и варварская', - это не значит, что он сам презирает ее. Напротив, он не испытывает никакого уважения к ложнокрасивому и напыщенному красноречию, которое было в ходу в то время.
После того как мы рассмотрели симбиоз прикладного знания и средневековых мотивов в философии Бэкона, пора перейти к вопросу о связи книгопечатания с индивидуальной и национальной жизнью. Здесь необходимо рассмотреть, каким образом новое расширение визуального образа, обусловленное печатной технологией, повлияло на писателей и национальные языки.
Не так давно рядом исследователей была высказана мысль, что все литературное творчество начиная с эпохи Возрождения является экстернализацией средневековой исповедальни. В своей книге 'Анатомия критики' (р.307) Нортроп Фрай указывает на сильную автобиографическую тенденцию в художественной прозе, 'начало которой положил, по-видимому, Августин, а ее современный тип создал
196 Бэкон Ф. Сочинени в 2 томах. - М., 1971. - Т.1. - С.109, 110. - Прим. пер.
283
Аретино, подобно Рабле и Сервантесу, осознал гаргантюанский, фантастический, сверхчеловеческий смысл книгопечатания
Возможности для выражения внутренней речи и мысли в рукописной культуре, как мы видели, были весьма ограниченными. Поэт, писатель не могли использовать свой родной язык как систему обращения к публике. Именно с появлением книгопечатания произошло открытие национального языка как системы обращения к публике. Чтобы уяснить этот исторический поворот, обратимся к фигуре Пьетро Аретино (1492-1556). Его пример позволяет нам также понять, каким образом исповедь как форма частного самоосуждения превратилась в форму публичного разоблачения других. Не случайно Аретино получил в свое время прозвище 'бич государей':
Он и в самом деле был чудовищем: отрицать это значило бы его недооценить. Но прежде всего он был человеком своего времени, может быть, самым свободным и полным выражением века, в котором он жил, - шест-
285
надцатого столетия. Это, да плюс его колоссальная работоспособность и тот факт, что он основал современную прессу и использовал неведомое доселе оружие публичности, обладающее неизмеримой мощью, - вот черты, которые притягивают к нему наше внимание200.
Он родился как раз вовремя - на два года позже Рабле - для того, чтобы, как и Рабле, взять на вооружение новый инструмент - прессу. Он стал человеком-газетой, лордом Нортклифом с той разницей, что он всего добился самостоятельно:
Из-за 'желтых' пристрастий его, пожалуй, можно назвать предшественником мистера Херста, лорда Нортклифа и др., ибо он был отцом всего племени современных агентов по печати и рекламе с их манерой принимать важный вид и корчить из себя изготовителей общественного мнения. Это ведь он пустил по свету фразу: 'Я - продавец славы'. Он и правда знал, как завоевать общественное мнение, это был его хлеб... Поэтому с хронологической точки зрения мы можем назвать его первым литературным реалистом, первым журналистом, первым публицистом и первым художественным критиком201.
Как и его современник Рабле, Аретино чувствовал гигантизм, скрытой унифицированности и тиражности печатного слова. Хотя он происходил из низкого сословия и не получил хорошего образования, Аретино положил начало современной практике использования прессы. Патнэм пишет (р.37):
Если Аретино в свое время был, вероятно, одним из самых могущественных людей в Италии, а возможно, и в мире, то причина этого заключается в новой открытой им силе, силе, которую сегодня мы называем 'власть прессы'. Аретино же называл ее властью пера. Он и сам до конца не понимал мощи того прометеевского огня, с которым играл. Он лишь осознавал, что обладал замечательным инструментом, и пользовался им с той нераз-
200 Edward Hutton, Pietro Aretino, The Scourge of Princes, p.xl.
201 The Works of Aretino, translated into English from the original Italian, with a critical and biographical essay, by Samuel Putnam, p.13.
286
202 В оригинале: 'задешево продавал то, что всего дороже' ('sold cheap what is most dear'). - Прим. пер.
203 В оригинале: 'я бывал здесь и там' или 'там и сям' ('I have gone here and there'). - Прим. пер.
288
тарством. 'Он бросает грязь не только в лицо своим современникам, но и всему прошлому. Кажется, будто он стремится выставить на солнечный свет весь мир... Везде он видит непристойность и похотливость, все продажно, все лживо, нет ничего святого. Но ведь он сам участвует в торговле святынями и пишет романтические истории о святых. А что потом? Как персонажи его 'Диалогов', проститутки Нанна и Пиппа, он пытается занять позицию над всеми и держать их в своей власти с помощью их же грехов... Мудрость, которою Нанна преподает Пиппе, была тем, что направляло всю жизнь Аретино'204.205
Марло предвосхитил варварский вой Уитмена, использовав в качестве национальной системы обращения к публике белый ямбический стих - формирующуюся систему стихосложения, удобную для создания новых популярных произведений
Важно понимать, что печатная технология породила гигантизм не только в отношении автора и национальных языков, но и в сфере рынков. Внезапная экспансия разрастающихся рынков, торговых отношений, получившая им-
204 Пьетро Аретино осуждал двойные стандарты, по которым женщин наказывали за то, что мужчины могли делать свободно. Он сравнивал работницу секса с солдатом, поскольку ей также платили за то, что не следовало делать: она была аморальна, а он убивал. В своих 'Диалогах' он высказывает эти взгляды от имени старой работницы по имени Нанна, которая инструктирует новенькую Пиппу: 'У проститутки нет ни часа отдыха ни на улице, ни дома, ни за столом, ни в постели. Потому что, даже если она сонная, она не имеет права спать, она должна ласкать какого-нибудь уродливого борова, от которого ужасно смердит и который выбивает из нее все живое'. В другом месте он отмечает гордость Нанны за то, что она проститутка: 'Гордость шлюх выше, чем гордость пахаря, облаченного в свои самые лучшие одежды'. - Прим. пер
Aretino, Dialogues, p.59.
289
292
Книгопечатание превратило национальные языки в средства массовой коммуникации, в замкнутые системы, и тем самым создало современный национализм как централизующую силу
Французам более, чем любой другой современной нации, было дано почувствовать унифицирующую силу языка как национальный опыт. И вполне естественно, что именно они первыми ощутили распад этого созданного печатной технологией единства под натиском невербальных средств массовой коммуникации. Симона де Бовуар и Жан-Поль Сартр в книге 'Что такое литература?' так озвучили эту дилемму в трагическом ключе: 'Для кого пишет писатель?'.
Журнал 'Энкаунтер' (август 1955 г.) опубликовал редакционную статью, посвященную Симоне де Бовуар, где недвусмысленно проводится связь между гутенберговской эпохой и феноменом национализма. Автор статьи рассматривает вопрос о природе славы и прочной репутации:
...для того чтобы добиться ее в наш век почти обязательно принадлежать к какой-либо национальной общности, которая наряду с какими угодно моральными и эстетическими достоинствами обладает весьма вульгарным качеством - силой, благодаря чему эта нация умеет заставить мир прислушаться к себе. Существование такой общности, по-видимому, является предпосылкой возникновения национальной литературы, достаточно значительной по объему и по содержанию для того, чтобы завладеть воображением людей в других странах... Однако все же сами писатели и создали этот феномен, называемый 'национальной литературой'. Поначалу их деятельность была нацелена исключительно на то, чтобы доставлять удовольствие... Но позднее романтическое движение, давшее вторую жизнь умирающим языкам, привело к созданию национальных эпосов во имя наций, которые едва только начинали осознавать себя таковыми, тогда как литература в порыве энтузиазма уже поторопилась окружить идею национального существования ореолом всех мыслимых сверхъестественных достоинств...
293
Именно книжная страница первой отразила раскол между поэзией и музыкой
Говоря о мелодической линии у трубадуров, Уилфред Меллерс в своей книге 'Музыка и общество' (р.29) предла-
294
гает иную точку зрения на решительные преобразования, охватившие также и поэзию Марло:
Необозримая длина и пластичность мелодической линии в этой музыке компенсирует ограниченность музыки, опирающейся только на мелодию. Если в жертву приносятся возможности гармонии и контраста звучания, то взамен открываются возможности создания мелодии, свободной от запретов, налагаемых мензурой. Ничто не сдерживает тонкости фразировки, интонирования и нюансировки, кроме ограничений, присущих последовательной линейной организации.
Песня - это речь, замедляемая ради наслаждения оттенками. Белый стих возник в эпоху раскола между словами и музыкой, сделавшую первый шаг навстречу специализации и автономии музыкальных инструментов. Согласно Меллерсу, полифония разбила старинную монодическую линию. Роль полифонии в музыке сравнима с воздействием печатного пресса и механического письма на язык и литературу. Кстати, именно после появления книгопечатания в музыке особенно возросла роль счета и мерности как средства согласования певцов, исполнявших одновременно различные партии. Тогда как в средневековой полифонии раздельность партий и роль счета оставалась непроявленной. Меллерс пишет (р.31):
Вполне возможно, что полифония была прежде всего бессознательным результатом случайных явлений, которые могут возникнуть при монофоническом пении; нет ничего удивительного в том, что в период позднего средневековья полифония была глубоко укоренена в монофонических по своему существу установках, к которым современному человеку поначалу довольно трудно найти подход и которые ему кажутся, по меньшей мере, курьезными. Мы более или менее понимаем, чего ждем от музыки, разделенной на партии, и средневековый композитор не оправдывает наших ожиданий. Но прежде чем обвинить его в 'примитивности' или 'банальности', следует убедиться в том, что мы понимаем, что он, по его представлению, пытался сделать. Он вовсе не стремился выйти за границы монофонической музыки, на которой был воспитан и которая, как мы видели, символизировала философию, присущую тому
295
Устная полифония прозы Нэша нарушает принципы линейности и разделения стилей в литературе
Эта чувственная тяга к сложному взаимодействию качеств сохраняется в языке шестнадцатого века даже там, где речь идет о тексте, предназначавшемся для печати. Джеймс Сазерленд в книге 'Об английской прозе' (р.49) по недоразумению принимает полифонию в прозе Нэша за литературную неумелость: 'Проблема с Нэшем заключается отчасти в том, что он гораздо меньше заинтересован в том, чтобы облегчить жизнь читателю, чем в том, чтобы насладиться своим превосходством над ним, или (если та-
296
кое суждение кажется слишком резким) в использовании ресурсов языка ради собственного удовольствия'. Далее Сазерленд цитирует отрывок (р.49, 50), который в огласовке опытного риторика, вероятно, мог бы ассоциироваться с головокружительными соло на трубе Луи Армстронга:
Геро надеялась, а следовательно, грезила (ибо всякая надежда есть не более чем греза). Ее надежда была там же, где и ее сердце, а ее сердце кружилось и спешило вслед за ветром, который мог привести к ней ее возлюбленного или увести его от нее. Надежда и страх боролись в ней, а так как и одна, и другой плохо ладят со сном, то едва забрезжил рассвет (какой ленивец этот день - так долго не начинается), как она распахнула свое окно, чтобы взглянуть, откуда дует ветер и спокойно ли море; но первое же, на чем остановился ее порхающий взгляд и что доставило ее глазам мучительную боль, было бездыханное тело Леандра. При виде того жалкого зрелища, которое представлял собой ее воз. любленный, подобный выброшенному на берег телу рыбы, ее мгновенно охватило бесконечное горе, тем большее, чем большую она находила в нем радость; ибо не существует женщины, которая бы не находила радость в самом горе, иначе они не впадали бы в него с такой легкостью по всякому поводу.
Она бросилась вниз как была, в своей легкой ночной сорочке, так что волосы взметнулись, приоткрыв мочки ее ушей (вот так же бежала Семирамида с вазой в руках и костяным гребнем, застрявшим в развевающихся черных прядях, при вести о взятии Вавилона), в надежде поцелуями оживить мертвое тело, но едва она вознамерилась припасть к его посиневшим студеным устам, как, кудрявясь, набежала бурная и теплая волна прибоя и повлекла его с собой (вероятно, с намерением вернуть его в Абидос). При виде этого Геро тут же превратилась в неистовую вакханку и без колебаний прыгнула вслед за ним, сбросив с себя жреческий сан и оставив работу для Мусея и Кита Марло.
Насколько значительным было влияние обстоятельств той эпохи на структуру не только музыки, но и языка, можно видеть из описания Джоном Холландером елизаветинского театра (The Untuning of the Sky, p.147) с его сложной системой использования музыки для подачи разного
297
рода сигналов и включения различных музыкальных моментов в сюжет самой пьесы. 'Небольшие городские театры... наследовали традициям театра маски...'
Печатный пресс был поначалу всеми, кроме Шекспира, ошибочно принят за машину бессмертия
До сих пор мы рассматривали вопрос о влиянии физических факторов на способы и формы выражения лишь в связи с появлением индивидуальных голосов и становлением национального языка как унифицированной и готовой системы обращения к публике. Одновременно с этим формировалось понимание того, что печатное слово как путь к славе есть путь к бессмертию. В замечательном эссе о Кардано (1501-1576) в книге 'Эбингерская страда' (р.190) Э.М.Форстер пишет: 'Печатный пресс, который к тому времени успел просуществовать только сто лет, был ошибочно принят за машину бессмертия, и люди торопились увековечить с его помощью свои поступки и страсти, чтобы оставить их жить в веках'. Форстер цитирует (р.193) Кардано:
Судьба сулила мне жить в век, когда был открыт весь мир - Америка, Бразилия, Патагония, Перу, Кито, Флорида, Новая Франция, Новая Испания, страны на Севере, Востоке, Юге. И что может быть более потрясающим, чем гром человеческих орудий, который своей мощью превосходит небесный? Не умолчу я и о тебе, замечательный Магнит, который ведет нас через необозримые океаны, в ночи и шторма, к странам, о которых мы никогда не знали. А еще печатный пресс, созданный человеческим гением, собранный его руками. Однако же это чудо, равное божественному.
Приблизительно в то же время Пьер Буастюо в книге 'Театр мира' писал207:
Я не могу ничего поставить рядом или даже срав-
207 Пер.: John Alday, 1581; STC 3170, Riii to Riv.
298
Портативность книги, а также мольбертной живописи, немало поспособствовала развитию культа индивидуализма
Теперь мы перейдем (хотя и весьма произвольно) к рассмотрению физического аспекта печатной книги, который внес немалый вклад в развитие индивидуализма. Я
303
имею в виду ее карманный размер. Подобно тому как мольбертная живопись деинституционализировала картины, книгопечатание разрушило монополию библиотек. Мозес Хадас в книге 'Служанка классического чтения' (р.7) указывает: 'Папирус, сворачиваемый в свитки, оставался основным материалом для книг до введения, прежде всего христианами ради удобства иметь Евангелия в едином томе, формы кодекса, тетради и, как следствие, использования пергамента как более подходящего для нее'. Он добавляет:
Кодекс, который, собственно, представляет собой современную книгу, состоит из страниц, сшиваемых вместе, и потому гораздо более компактен, чем свиток... Его можно уменьшить до удобного карманного размера, и этим преимуществом объясняется то, что такая форма распространилась среди христиан в четвертом веке... Так, большинство сохранившихся языческих книг третьего века - свитки, тогда как большинство христианских книг имеют форму кодекса. Обычный размер книги был десять на семь дюймов.
Как сообщают Февр и Мартен в 'Появлении книги' (р.126), в первые века существования книгопечатания именно молитвенники и часословы более всего издавались в карманном размере: 'Более того, благодаря книгопечатанию и возрастанию числа текстов книга перестала казаться редкой вещью, которую можно достать только в библиотеке. Соответственно, книга все более и более становилась предметом, который всегда находится под рукой для того, чтобы ее можно было читать везде и в любое время'.
Эта вполне естественная тенденция ко все большей доступности и компактности книги шла рука об руку с увеличением скорости чтения благодаря унификации шрифта. Та же тенденция вела к формированию рынков и обширной аудитории, что было совершенно естественным следствием гутенберговского предприятия. Февр и Мартен однозначно утверждают (р.162): 'С самого начала книгопечатание представляло собой отрасль промышленности, регулируемую теми же законами, что и любая другая, а книга - продукт производительной деятельности человека, который таким образом зарабатывал себе на жизнь, даже если при этом он был гуманистом и ученым'.
304
Унифицированность и воспроизводимость печатного текста создали политическую арифметику семнадцатого и гедонистический расчет восемнадцатого века
Тем не менее, если рукописной книге была свойственна тенденция к 'медленному накоплению гетерогенных текстов', книгопечатанию внутренне присущ принцип унифицированности. Свое наиболее полное выражение он нашел в том, что благодаря книгопечатанию возросло значение визуальной квантификации. В семнадцатом веке все более употребимым становится выражение 'политическая арифметика', свидетельствующее о том, что разделение функций шагнуло дальше, чем при Макиавелли. Когда Макиавелли в начале шестнадцатого века утверждал, что 'для деловой жизни существуют одни правила, а для частной - другие'211, он тем самым фиксировал культурные следствия распространения печатного слова, выразившиеся в разделении писателя и читателя, производителя и потребителя, тех, кто правит, и тех, кем правят, на отчетливо противостоящие друг другу категории. До изобретения книгопечатания граница между этими видами деятельности была далеко не столь резкой. Достаточно вспомнить о писце, бывшем одновременно и читателем и производителем книги, или о студенте, создававшем книги, по которым сам же и учился.
Более сложным представляется вопрос (иначе он давно нашел бы свое разъяснение) о том, каким образом механический принцип визуальности и воспроизводимости, присущий книгопечатанию, постепенно распространился на
211 R.H.Tawney, Religion and the Rise of Capitalism, p.156.
306
другие виды организации человеческой деятельности. Малин в книге 'Lex Mercatoria'212 (1622 г.) писал: 'Мы видим, как одно подталкивает и усиливает другое подобно тому, как в часовом механизме, состоящем из множества колесиков, первое колесико, получив толчок, приводит в движение второе, третье и так далее до последнего, которое заставляет часы бить. Или подобно тому, как это происходит при работе пресса, где одно движется другим и так далее'213.
Логика книгопечатания создала аутсайдера, отчужденного индивида как тип целостного, т.е. интуитивного и иррационального, человека
Если Ловенталь прав, то на протяжении последних столетий мы потратили массу энергии, яростно пытаясь разрушить устную культуру с помощью печатной технологии. И теперь унифицированные индивиды коммерциализованного общества могут вернуться в устную маргинальную сферу как туристы или потребители (в географическом или художественном смысле). Восемнадцатый век начал, так сказать, с посещения Метрополитен-опера. На пути гомогенизации и визуализации себя дойдя до точки самоотчуждения, он затем пустился на поиски естественного человека - то на Гибридах, то в Индии или Америке, то в сфере трансцендентального воображения, а то и (последнее особенно часто) в детстве. В наши дни с большим резонансом эту одиссею повторили Д.Г.Лоренс и др. В этом даже начинает просматриваться автоматизм. Искусство становится просто компенсацией за жизнь, утратившую глубину.
Ловенталь замечательно описывает нового отчужденного человека, который отказался присоединиться к потребительской гонке и остался на периферии общества, где сохранился феодальный и устный порядок. В глазах визуа-
311
льно и потребительски ориентированной массы нового общества такие маргинальные фигуры обладают привлекательностью.
'Образ женщины' удачно встраивается в эту живописную группу аутсайдеров. Благодаря своей склонности к осязательному восприятию, доверию к интуиции, цельности она получает маргинальный статус романтической фигуры. Байрон полагал, что гомогенизации, внутреннего раскола, специализации не могут избежать мужчины, но не женщины:
В судьбе мужчин любовь не основное
Для женщины любовь и жизнь одно.
Дон Жуан. Песня первая
Пер. Т.Гнедич
'Женщина, - писал Мередит в 1859 г., - последней уступит цивилизующему натиску мужчины'. До 1929 г. гомогенизирующее воздействие на женщину осуществлялось в основном с помощью кино и фоторекламы. Одного книгопечатания было недостаточно для того, чтобы заставить ее примириться с унификацией, воспроизводимостью и специализацией.
Какая судьба - оставаться цельной и целомудренной в фрагментированной визуальной пустыне! Но двадцатый век довел до конца гомогенизацию женщины, после того как совершенство фотоискусства повело ее тем же путем визуальной унификации и воспроизводимости, каким книгопечатание повело мужчин. Этой теме я посвятил целый том 'Механическая невеста'.
Иллюстрированная реклама и кино в конце концов сделали с женщинами то же, что печатная технология сделала с мужчинами на несколько столетий раньше. Когда затрагиваются эти темы, часто спрашивают: 'Это хорошо или плохо?'. Смысл подобных вопросов, по-видимому, состоит в следующем: как нам следует к этому относиться? Но они не подразумевают, что с этим можно что-то сделать. Разумеется, сначала следует понять формальную динамику и конфигурацию таких событий. Это уже значит, что-то делать. Контроль и действия, опирающиеся на ценности, должны вытекать из понимания. Мы слишком долго позволяли ценностным суждениям создавать туман вокруг тех-
312
нологических изменений, что предельно усложнило понимание.
И все-таки: что же на протяжении ряда столетий мешало пониманию последствий визуальной квантификации и фрагментации? Сначала - слепая уверенность во всесилии сегментарного анализа всех функций и действий индивида и общества, а затем - несмолкающие стенания по поводу того, что такое расщепление разрушает внутреннюю жизнь! Расколотый человек выводится на сцену с характеристикой 'Абсолютная норма'. Он по-прежнему сохраняет за собой этот статус, хотя все больше начинает паниковать по поводу электрических средств коммуникации. Тогда как маргинальный человек - это 'центр-без-периферии', цельный независимый индивид. Иными словами, он феодален, 'аристократичен', он принадлежит устной культуре. Новый тип урбанистического, или буржуазного, человека, напротив, существует в системе координат 'центр-периферия'. Это значит, что он визуально ориентирован, озабочен своей внешностью, конформизмом и респектабельностью. Когда же он пытается быть индивидуальным, он становится усредненным. Он не может не принадлежать к чему-то. И тогда он начинает создавать крупные централизованные группировки - в первую очередь, по национальному признаку.
Сервантес создал Дон Кихота, чтобы противопоставить его человеку печатной культуры
Нет необходимости подробно рассматривать роман Сервантеса, поскольку он хорошо известен. Но сам Сервантес, его жизнь и творчество представляют собой пример феодального человека, столкнувшегося с новым гомогенным миром визуальной квантификации. В книге Ловенталя 'Литература и образ человека' (р.21) читаем:
Главная тема его романа - вытеснение старого жизненного уклада новым. Сервантес показывает этот конфликт двояко: через приключения Рыцаря и через кон-
313
траст между ним и Санчо Пансой. Дон Кихот живет в воображаемом мире исчезающей феодальной иерархии. Но люди, с которыми он имеет дело, - это купцы, мелкие чиновники, незначительные интеллектуалы, словом, это люди которые, подобно Санчо Пансе, хотят продвинуться в этом мире, а потому направляют свою энергию туда, где можно извлечь выгоду.
Избрав средневековый рыцарский роман как свою реальность, Сервантес пришел к амбивалентности, которая оказалась чрезвычайно плодотворной. Книгопечатание было новой реальностью, и именно оно поначалу сделало прежнюю реальность средневековья общедоступной. Таким же образом в наши дни кино и телевидение сделали частью нашей истории историю 'покорения Дикого Запада', хотя в действительности это касалось очень немногих людей. 'Часослов' и средневековые рыцарские романы были наиболее популярными позициями на книжном рынке. Но если 'Часослов' в основном издавался в карманном формате, то рыцарские романы выходили ин-фолио216.
Ловенталь (р.22) приводит ряд других соображений по поводу Дон Кихота, которые имеют важное значение для понимания печатной культуры:
Можно сказать, что Дон Кихот - первый в литературе Возрождения образ человека, который стремится практически внести в мир гармонию в соответствии со своими планами и идеалами. Ирония Сервантеса заключается в том, что, хотя внешне его герой борется против нового (ранних проявлений среднего класса) от имени старого (феодальной системы), в действительности он пытается утвердить новый принцип. Суть этого принципа заключается в автономии мышления и чувствования индивида. Динамика общества выдвинула требование непрерывной и активной трансформации реальности; мир должен постоянно создаваться заново. Дон Кихот вновь и вновь создает свой мир, хотя и в довольно фантастической и солипсической форме. Слава, благодаря которой он стоит первым в своем ряду, - продукт его собственной мысли, а не социально утвердившихся и
216 См.: L'Apparition du livre, pp.127, 429.
314
общепринятых ценностей. Он защищает тех, кого считает достойными его защиты, и нападает на тех, кого считает злодеями. В этом смысле он такой же рационалист, как и идеалист.
Ранее уже было достаточно сказано apropos о заложенной в печатной технологии тенденции к прикладному знанию, что усиливает смыл аргументов Ловенталя. Дейвид Ризман в книге 'Одинокая толпа' назвал эту ситуацию схемой 'внутреннего направления'. Внутреннее направление к отдаленной цели неотделимо от печатной культуры, перспективы и организации пространства с точкой схождения как ее неотъемлемой частью. Тот факт, что такая организация пространства и культуры 'несовместима с электронной симультанностью, уже на протяжении столетия вызывает тревогу у западного человека. В придачу к солипсизму, одиночеству и унифицированности печатной культуры утверждение эры электричества неотступно угрожает ее распадом.
В исследовании 'Исчезающий подросток' Эдгар З. Фрайденберг очерчивает образ подростка в роли Дон Кихота (р.25):
Процесс становления американца в том виде, в котором он наблюдается в старших классах школы, во многом заключается в отказе от различий. Это, разумеется, вступает в прямой конфликт с потребностью подростка в самоопределении. Однако этот конфликт настолько маскируется институционализированной жизнерадостностью, что подросток обычно сам его не осознает. Тем не менее он должен каким-то образом справляться с вытекающим из этого отчуждением. Скажем, посредством маргинальной дифференциации, как, например, описанный Ризманом вежливый юноша, который изобрел особый стиль приветствия. Можно временами изображать припадок непроходимой глупости, что, однако, не кажется странным другим людям, поскольку бессознательно воспринимается как форма скорее самоотрицания, чем самоутверждения, а следовательно, не несет в себе никакой угрозы. Он даже может, если у него достаточно сильное 'эго', стать настоящим революционером (а не просто бунтарем) в своем возрасте, т.е. отверг-
315
нуть школьные порядки, не испытывая при этом никакого чувства вины...
В школьной системе, стоящей на страже печатной культуры, нет места для неуживчивого индивидуалиста. Это и впрямь своего рода цех готовой продукции, куда мы сдаем наших малышей для гомогенизирующей обработки. Среди самых памятных стихотворений, написанных на английском языке, - 'Люси' Вордсворта и 'Среди школьников' Йейтса. И в том, и в другом отразился острый конфликт между порядком замкнутой и унифицированной школьной системы и спонтанностью духа. Внутренний конфликт, так точно указанный Фрайденбергом, присущ печатной технологии как таковой, поскольку она, с одной стороны, ведет к обособлению индивида, а с другой - создает крупные сообщества на основе национальных языков. Далее Фрайденберг пишет о ситуации, с самого начала скрытой в печатной технологии (р.54):
Мы смотрим на нашу страну как на добившуюся лидерства и доминирования благодаря точному подчинению личных и этнических различий интересам команды, взявшейся за колоссальное в техническом и административном отношении предприятие. Для нас личный конформизм - нравственная заповедь. Если же кто-то из нас пытается настаивать на личной позиции и идти наперекор системе, то им овладевает не только тревога, но даже чувство вины.
Если воспользоваться словами Донна, 'нездоровая, неумеренная страсть к знанию и языкам' охватила множество людей в шестнадцатом столетии. В 1920-х гг. Соединенными Штатами Америки завладела бешеная жажда потребительства, связанная с началом массового производства в сфере кино и радио. Та же потребительская лихорадка только теперь, после второй мировой войны, достигла Европы и Англии. Этот феномен связан с нарастанием давления визуальности и визуальной организации опыта.
316
Человек печатной культуры способен выразить, но не осознать конфигурацию печатной технологии
До сих пор мы воздерживались от рассмотрения вопроса о связи национализма с книгопечатанием, поскольку он мог бы заполнить собой всю книгу. Теперь, после того как мы уже познакомились с подобными проблемами в различных областях, нам будет легче с ним справиться. Все написанное нами здесь до сих пор можно рассматривать как комментарий к одному замечанию Гарольда Инниса: 'Последствия изобретения книгопечатания наглядно проявились в жестоких религиозных войнах шестнадцатого и семнадцатого веков. Применение новой мощной технологии в области коммуникаций ускорило консолидацию национальных языков, рост национализма, революционные взрывы и новые вспышки варварства в двадцатом веке'217.
В своей более поздней работе Иннис больше внимания уделяет конфигурациям событий, а не их последовательностям. Тогда как в более ранних трудах, например 'Торговля мехом в Канаде', он выступал скорее традиционным систематизатором данных, который пользуется принципом перспективы для расфасовки инертных, статических компонентов. Но с развивающимся пониманием структуры средств коммуникации, которые воздействуют бессознательно, он попытался зафиксировать взаимодействие между средствами коммуникации и культурами: 'Усовершенствование форм коммуникации - подобно ирландскому мосту218 между двумя странами, который скорее разделяет, чем соединяет их, - лишь затрудняет понимание. Так, телеграф сократил язык до минимума и тем самым ускорил отдаление американского английского от британского. В обширном мире англосаксонского романа влияние газет... кино и радио сказалось в бестселлеризации литературы и создании особого круга читателей, практически лишенных возможности общения между собой' (р.28). То, что Иннис
217 The Bias оf Communication, p. 29.
218 Ирландский мост - водосток, проведенный не вдоль, а поперек улицы. - Прим. пер.
317
Хотя историкам хорошо известно, что национализм возник в шестнадцатом веке, они пока не могут найти объяснения этой страсти, предшествовавшей появлению соответствующей теории
Сегодня важно понять, почему никакой национализм не возможен до тех пор, пока национальный язык не обретет печатную форму. Как указывает Хэйес, в бесписьменных обществах брожение и социальную активность племенного типа не следует путать с национализмом. У Хэйеса не было ключа к пониманию причин процесса визуальной квантификации в период позднего средневековья, равно как и
320
влияния книгопечатания на развитие индивидуализма и национализма в шестнадцатом веке. Но он ясно видел (р. 4), что никакого национализма в современном понимании не существовало до шестнадцатого столетия, когда в Европе сформировалась современная система государств:
Государства, образовавшие эту новую систему, сильно отличаются от 'наций' примитивных племен гораздо большим размером и гибкостью. Это были агломерации людей, говоривших на разных языках и диалектах, с разными традициями и общественными институтами. В большинстве случаев некая народность, национальная группа, становилась ядром, правящим классом, устанавливала официальный язык, а все остальные более мелкие и даже крупные народности обычно выказывали высокую степень лояльности по отношению к общему монарху, или 'суверену'. В отличие от старой, смешанной империи, это получило название 'нации', или 'национального государства', а верность народа своему суверену стала называться 'национализмом'. Но следует четко помнить, что это не были 'нации' в примитивном племенном смысле и что их 'национализм' имел совсем иной фундамент, чем современный. Европейские 'нации' шестнадцатого века гораздо больше походили на маленькие империи, чем на большие племена.
Хэйеса ввел в заблуждение характер современного интернационализма, который коренится в увлечении примитивизмом, зародившемся в восемнадцатом веке: 'Современный национализм означает более или менее осознанное намерение возродить примитивные племенные единства, но только в большем масштабе и на искусственной основе' (р.12). Но благодаря телеграфу и радио мир пространственно сжался до размеров одной большой деревни. Ностальгия по племенному миру - единственное развлечение, оставшееся нам после изобретения электромагнитных волн.
Алексис де Токвиль в книге 'Старый режим' (р.156) проявляет гораздо большую, чем Хэйес, проницательность в понимании причин и следствий национализма. К формированию унифицированного гражданина вело не только привыкание к печати, но и тот факт, что само политическое образование во Франции было делом рук писателей:
321
Писатели не только несли свои идеи народу, но и выражали свой темперамент и предпочтения. В отсутствие других учителей и при полном забвении практики в результате долгого процесса образования, состоявшего в чтении книг, французы усвоили влечения, мышление, вкусы и даже эксцентрические склонности своих писателей. И это развилось до такой степени, что когда наконец пришло время действовать, они просто перенесли в политику все то, чему их научила литература.
Изучение истории нашей революции показывает, что она творилась в том же духе, который породил множество оторванных от жизни книг об управлении государством: та же тяга к общим теориям, совершенному законодательству и точной симметрии законов, то же презрение к действительным фактам, тот же вкус к оригинальности и изобретательность в создании новых общественных институтов, то же стремление одним махом перекроить всю конституцию, следуя правилам логики и единому плану, вместо ее медленного и поэтапного исправления.
В загадочной 'логико'-мании французов легко распознать визуальный компонент, обособившийся от других факторов. Подобным образом маниакальная воинственность французских революционеров есть не что иное, как следствие другой коллективной мании - стремления к визуальной квантификации. Здесь максимально явственно выступает единство принципов унификации и гомогенности. Современный солдат - яркий пример сменной детали механизма, классическим образцом которого является изобретение Гутенберга. Токвиль очень точно писал об этом в книге 'Европейская революция' (р.140, 141):
То, что республиканцы восприняли как любовь к республике, было, главным образом, любовью к революции. Действительно, армия была единственным классом во Франции, где каждый член без исключения оказался в выигрыше благодаря революции, а потому был лично заинтересован в ее поддержке. Каждый офицер и чиновник был обязан ей своим рангом, а каждый солдат - своим шансом стать офицером. Армия была поистине вооруженной революцией. И если кто-то неистово кричал: 'Да здравствует Республика!', то это был просто
322
вызов старому режиму, сторонники которого кричали; 'Да здравствует король!'. По-настоящему армию ничуть не заботили гражданские свободы. Ненависть к чужеземцам и любовь к родной земле - вот обычные элементарные составляющие солдатского патриотизма даже в свободных странах. Тем более, никак иначе не могли обстоять дела в то время во Франции. Эта армия, как и почти любая другая армия в мире, ничего не выигрывала от длительного и сложного процесса перестановок в представительском управлении. Она ненавидела и презирала ассамблею, ибо способна была понять только сильную и простую власть. Все, чего она хотела, - это национальная независимость и победа.
Национализм настаивает на равных правах как для индивидов, так и для наций
Хотя главная черта письменной и печатной культуры - жесткая централизация, в не меньшей степени ей свойственно утверждение прав личности. Токвиль в 'Европейской революции' (р.103) пишет: 'В 1778-м и 1779 гг. все опубликованные памфлеты, даже принадлежавшие будущим революционерам, содержали высказывания против централизации в пользу местного самоуправления'. Чуть ниже (р.112, 113) он добавляет замечание, которое указывает, что, подобно Гарольду Иннису, он стремился не столько изображать события, сколько размышлять над их внутренними причинами: 'Самым необычным во французской революции были не столько используемые ею методы, сколько порождаемые ею идеи. Новый и поразительный факт заключается в том, что многим нациям предстоит достичь той стадии, когда они научатся эффективно пользоваться этими методами и легко усвоят эти идеи'.
В этом месте 'Галактики Гутенберга' я бы с радостью передал слово Токвилю, ибо его способ мышления является для меня одним из главных примеров для подражания. Он сам дает блестящее определение своему методу, говоря о старом режиме (р.136): 'Я пытался судить о нем, руководствуясь не своими идеями, а чувствами тех, кто претерпел от него, а затем разрушил его'.
323
Национализм обязан своим происхождением 'фиксированной точке зрения', которая возникает вместе с печатью, перспективой и визуальной квантификацией. Но фиксированная точка зрения может быть либо коллективной, либо индивидуальной, либо и той, и другой, что ведет к большому разнообразию взглядов и, следовательно, к столкновениям. Хэйес в 'Исторической эволюции современного национализма' (р.135) пишет: 'До 1815 г. либеральный национализм был довольно определенным интеллектуальным движением во всей западной и центральной Европе... Разумеется, он не был аристократическим движением, и, хотя на словах он ратовал за демократию, его почвой был средний класс'. А следующее предложение указывает 'фиксированную точку зрения' для государства, с одной стороны, и для индивида, с другой: 'Он настаивал на абсолютной суверенности национального государства, но одновременно стремился ограничить этот принцип принципом свободы личности - политической, экономической, религиозной - в каждом национальном государстве'.
Фиксированность точки зрения как неизбежное условие, связанное с визуальной подоплекой национализма, привела также, как пишет Хэйес (р.178), к следующему принципу: 'Поскольку национальное государство не принадлежит никакому отдельному поколению, оно не подлежит преобразованию революционным путем'. Этот принцип проявился особенно наглядно в визуальной фиксации положений американской конституции, тогда как в политическом устройстве допечатной и доиндустриальной эпохи этого не было.
В начале своей книги (р.10, 11) Хэйес указал на ажиотаж, вызванный открытием принципа 'равенства' по отношению как к группам, так и к индивидам: равные права граждан на определение способа государственного устройства и своего правительства и равные права отдельных наций на самоопределение.
Поэтому на практике национализм раскрывает полностью свой унифицирующий потенциал лишь после применения печатной технологии в организации труда и производства. Хэйес улавливает логику этого процесса, но приходит в замешательство перед вопросом: как национализм мог развиться в аграрных обществах? Он совершенно не
324
220 Joseph Leclerce, Toleration and the Reformation, vol.11, p.349.
221 Цитируется по: Jones, The Triumph of the English Language, p.321.
328
ции, таким как кино, радио и телевидение. Ибо социальная роль и функция национального языка постоянно изменяется в силу его включенности в частную жизнь людей. Поэтому вопрос о мессе на английском языке сегодня так же запутан, как неясна была роль английского языка в религии и политике в шестнадцатом веке. Невозможно оспорить то, что именно книгопечатание наделило национальный язык новыми функциями и полностью изменило место и роль латыни. С другой стороны, к началу восемнадцатого столетия отношения между языком, религией и политикой прояснились. Язык стал религией, по крайней мере во Франции.
Хотя первые якобинцы не торопились осуществить свои теории образования на практике, они быстро признали важность языка как основы нации и постарались заставить всех жителей Франции говорить на французском языке. Они утверждали, что успешное управление 'народом' и единство нации зависят не только от определенной близости привычек и обычаев, но в гораздо большей степени от общности идей и идеалов, распространяемых с помощью речей, прессы и других инструментов образования, если они пользуются одним и тем же языком. Столкнувшись с тем историческим фактом, что Франция не была единой в языковом смысле - вдобавок к широкому разнообразию диалектов в разных частях страны бретонцы на западе, провансальцы, баски и корсиканцы на юге, фламандцы на севере и эльзасские немцы на северо-востоке говорили на 'иностранных' языках, - якобинцы решили искоренить как диалекты, так и иностранные языки и заставить каждого французского гражданина знать и использовать французский язык (р.63, 64).
Здесь Хэйес ('Историческая эволюция современного национализма') ясно дает понять, что за страстью к утверждению национального языка стояла тенденция к гомогенизации, которую, как это хорошо понимал англосаксонский мир, гораздо легче осуществить с помощью конкуренции цен и потребительских товаров. Словом, английский мир осознал, что печать означает прикладное знание, тогда как латинский мир всегда держал печать на вторых ролях, предпочитая использовать ее лишь для того, чтобы при-
329
дать размах драме устных споров или военных баталий. Нигде это глубокое пренебрежение смыслом печати не выступает так ясно, как в книге 'Структура испанской истории' Америко Кастро.
У испанцев был иммунитет против печати благодаря старой вражде с маврами
Тогда как якобинцы восприняли военный смысл, скрытый в печати, присущую ей агрессию линейного уравнивания, англичане связали печать с производством и рынками. А в то время как англичане двигались от печати к ценообразованию в торговле, бухгалтерии и к разного рода справочникам, испанцы извлекли из печати идею гигантизма и сверхчеловеческого усилия. Таким образом, испанцы совершенно упустили или проигнорировали прикладной, уравнивающий, гомогенизирующий смысл печатной технологии. У них отсутствует какая-либо склонность к установлению стандартов. Кастро пишет (р.620):
Книгопечатание вывело из употребления латынь
Над изучением английского языка печатной эпохи потрудилось немало крупных ученых. Эта область настолько обширна, что любой выбор будет произвольным. Дж.Д.Боун в эссе 'Тиндаль и английский язык' указывает: 'Задача Тиндаля заключалась в том, чтобы сделать Евангелие живой и настольной книгой. Ему предстояло вернуть к жизни притчи... До того как Библия была переведена на английский язык, очень немногие считали, что притчи должны соотноситься с повседневной жизнью людей'224.
Здесь неявно высказана мысль о том, что язык повседневного общения, обретая визуальность, должен вызвать потребность и в литературе, связанной с повседневной жизнью. Книгопечатание, обратившись к национальным языкам, превратило их в средства коммуникации, и в этом нет ничего удивительного, поскольку оно было первой формой массового производства. Но обращение книгопечатания к латинскому языку имело роковые последствия для последнего: 'Усилия великих итальянских гуманистов, начиная с Петрарки с его 'Африкой' и до кардинала Бембо, неожиданно дали противоположный эффект: латынь была выведена из употребления'225.
К.С.Льюис в книге 'Английская литература шестнадцатого века' (р. 21) писал:
В основном именно гуманистам мы обязаны странной концепцией 'классического' периода в развитии языка, т.е. правильным, или нормативным, периодом, до которого все было незрелым, архаичным, а после которого
223 The Triumph of the English Language, p. 183.
224 S.L.Greenslade, The Work of William Tyndale (с эссе Дж.Д.Боуна), p.51.
225 Guérard, Life and Death of an Ideal, p 44.
334
335
Книгопечатание стало фактором формирования и стабилизации языков
Далее (р.83, 84) Льюис противопоставляет 'классичность' ренессансной школы устной свободе и раскованности средневекового обучения латыни, ссылаясь на пример Гевина Дугласа, епископа Дункельдского. Поразительная вещь: Дуглас был гораздо ближе к Вергилию, чем мы. Как только мы начинаем это понимать, примеры приходят сами собой. 'Rosea cervice refulsit': 'her nek schane like unto the rois in May'226. Или, может быть, вы предпочитаете драйденовское 'She turned and made appear her neck refulgent'?227 Ho refulsit для римского уха, вероятно, звучало не так 'классично', как 'refulgent' для английского. Скорее оно должно было звучать как 'schane'228.
То, что нам кажется 'классическим' в семнадцатом и восемнадцатом веках, связано с широким слоем латинских неологизмов, которые были привнесены в английский язык переводчиками в начальный период развития книгопечатания. Р.Ф.Джонс в 'Триумфе английского языка' уделяет особое внимание теме неологизмов в национальном языке. Он также детально рассматривает два вопроса, непосредственно связанных с печатной формой любого языка, а именно закрепление орфографии и грамматики.
Февр и Мартен в главе 'Печать и языки' 'Появления книги' указывают на 'важнейшую роль печати в формировании стабилизации языков. До начала шестнадцатого века' формы письменной речи, латыни или национального языка, 'эволюционировали вслед за разговорным языком' (р.477). Рукописная культуре была не способна стабилизировать язык или превратить его в унифицирующее средство общенационального общения. Медиевисты утверждают, что в средние века словарь латинского языка был невозможен, поскольку средневековый автор был совершенно свободен в определении своих терминов, сообразовывая их
226 Ее шея засияла, как майская роза (лат. и англ.). - Прим. пер.
227 Она повернулась, открыв взорам свою сверкающую шею (англ.). - Прим. пер.
228 Сиявшую, блестевшую (англ.). - Прим. пер.
336
229 R.N.Anshen, Language: An Enquiry into its Meaning and Function, Science of Culture series, vol.VIII, p.3.
338
неадекватным, когда начинает зависеть только от слое и форм и когда некритически полагают, что этими словами и формами исчерпывается язык во всей его полноте. Но это не так, потому что человек не владеет языком. Сущность человека как земного существа в том, что он и есть язык.
Книгопечатание изменило не только орфографию и грамматику, но также ударения и окончания слов, оно сделало возможной плохую грамматику
В наше время становится особенно очевидным, что человек сам есть язык, хотя теперь мы говорим о том, что существует множество невербальных языков, в том числе - язык форм. И такой структуралистский подход к опыту помогает понять, что 'бессознательное в отношении того, кто знает, выступает как несуществование'230. Иными словами, до тех пор пока структурированность языка, опыта и мотивационной сферы печатной технологии оставалась неосознанной, наше восприятие жизни было гипнотически суженным. Ранее уже было показано, как Шекспир предложил своим современникам рабочую модель печатной технологии. Разделение функций посредством механической инерции - фундамент как печатного пресса, так и всякого прикладного знания. Это техника редукции проблем, их решений и человеческих способностей к одной-единственной плоскости. Так, д-р Джонсон 'был возмущен неуместностью многих шуток Шекспира, ибо склонность играть словами, когда находишься в объятьях смерти, которая часто присутствует в его пьесах, противна "здравому смыслу, чувству приличия и истине"'231.
Переход от устной культуры к визуальной повел не только к упразднению симультанности значений, но и к выравниванию произношения и интонации. Роберт Хильер в книге 'В поисках поэзии' (р.45) пишет:
230 Ibid., р.9. См. также: Edward Т. Hall, The Silent Language.
231 M.M.Mahood, Shakespeare's Wordplay, p.33.
339
232 Charles Carpenter Fries, American English Grammar, p.255.
341
Нивелирование флексии и игры слов стало частью программы прикладного знания в семнадцатом веке
Даже если бы никогда не было семнадцатого века, можно было предвидеть, что зародившаяся благодаря книгопечатанию тенденция к визуальному порядку слов приведет к упразднению принципа разделения стилей, игры словами и к однообразию речевого общения. Задолго до того, как епископ Спрат осознал эту тенденцию и указал на нее Королевскому научному обществу, за ее осуществление недвусмысленно высказался Роберт Кодри. В 1604 г. он утверждал, что ум (под которым в то время подразумевали эрудицию) заключается не в употреблении незнакомых слов, а
в здравом понимании сути дела и умении ее изложить... необходимо решительно запретить всякую аффектированную риторику и пользоваться совершенно одинаковым языком. Поэтому те, кто хотят избежать этого безрассудства и стремятся изъясняться понятно и наилучшим образом, должны почаще подбирать такие слова, которые являются общепринятыми и с помощью которых можно доступно и просто выразить весь ход своих мыслей233.
Вывод о необходимости 'пользоваться совершенно одинаковым языком' - естественное следствие визуального опыта восприятия языка в печатном виде. Как показал Бэкон, уравнивание таланта и опыта составляет самую суть прикладного знания. Но, по словам Розамунд Тьюв ('Образность в метафизике и в языке елизаветинской эпохи'), это весьма разрушительно для принципа разделения стилей, определявшего искусство слова от древних греков и до Ренессанса.
Различные стили, как и различные уровни экзегезы, были частью целостного культурного комплекса. Они во многом служили основой, на которой формировалась оценка отцами церкви стиля Библии. Джон Донн лишь повторя-
233 Цит. по: Jones, The Triumph of the English Language, p.202.
342
Книгопечатание сделало нацию однородной, а государство централизованным, но оно же создало индивидуализм и оппозицию правительству
Рассматривая вопрос о смешении стилей, мы вовсе не забыли о том, что главный смысл книгопечатания заключается в превращении национальных языков в средства массовой коммуникации общенационального значения. Вернемся еще раз на столетие до Спрата, чтобы увидеть, что книгопечатание с самого начала действовало как средство унификации.
Карл Дойч в книге 'Национализм и социальная коммуникация' (р.78, 79) пишет:
...национальность - это народ, который стремится найти средство эффективного управления поведением своих членов... национальности превращаются в нации, когда они обретают достаточную силу для того, чтобы воплотить в жизнь свои устремления. И вот когда успеха добиваются националистически настроенные представители народа, а новые или старые государственные институты начинают служить их целям, тогда нация обретает верховенство и возникает национальное государство.
Карлтон Хэйес сформулировал недвусмысленное положение о том, что до эпохи Возрождения национализма не существовало, и уже было достаточно сказано о сущности печатной технологии, чтобы понять, почему. Ибо, если печать превратила национальные языки в средства массовой коммуникации, то последние, в свою очередь, стали сред-
236 Ibid., p.212.
345
В бесписьменном обществе не делают грамматических ошибок
Интенсивность борьбы за правильную орфографию - точный показатель степени централизующего влияния книгопечатания. Чарльз Карпентер Фрайз в книге 'Грамматика американского английского языка' рассмотрел вопрос о столкновении письменной и устной речи: 'Лишь шестьдесят шесть наиболее употребляемых сильных глаголов не вписались в схемы употребления правильных глаголов... На протяжении шестнадцатого и семнадцатого веков грамматисты настойчиво пытались устранить различия между формами простого прошедшего времени и причастия прошедшего времени для всех глаголов...' (р.61).
Книгопечатание уравнивало все языковые и социальные формы, о чем мы уже многократно говорили. И там, где книгопечатание сохранило неизменными некоторые флексии, как, например, в словах 'who-whom', нас подстерега-
349
ет полицейская ловушка 'правильной грамматики', или, иными словами, пропасть между визуальной и устной формами языка. Статус этих проблем в век электроники хорошо обозначен в отчете журнала 'Тайм' от 2 июля 1956 г. (р.46) о дискуссии в британской палате лордов:
Обсуждая положительные стороны законопроекта о правах и обязанностях владельцев гостиниц, британская палата лордов столкнулась с весьма немаловажным вопросом: какой артикль ставить перед словом 'hotel' - 'a' или 'an'? За 'an' выступил лорд Фарингдон, который обратился к 'вашим светлостям с просьбой присоединиться ко мне и высказаться в пользу утонченности'. Лорд Коунсфорд согласился с этим, указав, что слова, которые начинаются с h без ударения на первом слоге, требуют артикля an. 'Я полагаю, - сказал он, - что каждый из ваших светлостей скажет 'а Harrow boy', но в то же время "an Harrovian"'. Но что же, задал тогда вопрос лорд Ри, будет делать лорд Коунсфорд с односложными словами? 'Как он поступит, например, с вывеской трактирного заведения: прочтет ли он ее как "A Horse and a Hound" или как "An Orse and an Ound"'? Лорд Мертир, призвав на помощь авторитет самого Фаулера, попытался доказать, что an hotel безнадежно старомодно, но это не имело успеха. Когда дебаты закончились, победа была на стороне партии an. По завершении сторонник a лорд Мертир сказал о лорде Фарингдоне, стороннике an и таком же выпускнике Итона, как и он сам: 'Печально думать, что благородный лорд и я учились в одном и том же месте и в одно и то же время, а вот теперь, спустя сорок лет, между нами обнаружилось разногласие по этому вопросу'.
Вероятно, в бесписьменном обществе невозможно совершить грамматическую ошибку, по крайней мере, никто никогда об этом не слышал. Различие между устным и визуальным порядком приводит в замешательство людей аграмматичных. Стремление к реформированию орфографии возникло в шестнадцатом веке и преследовало цель согласовать визуальный знак и устный звук. Томас Смит утверждал, что 'буква по своей внутренней сущности должна соответствовать только одному звуку'. Он оказался закономерной жертвой присущего книгопечатанию принципа
350
'один к одному'. И не было недостатка в тех, кто хотел бы распространить эту логику и на значение слов. Однако нашлись и несогласные, например, Ричард Мулкастер, выступивший против визуальной логики, подобно тому как д-р Джонсон выступил против визуальной логики учения о драматических единствах.
Изглаживание тактильных качеств из жизни и речи способствовало 'очищению' языка, к которому так стремилась эпоха Возрождения и которое отвергает наш электронный век
Рассмотрение главной темы ревностных поборников национализма в языковой сфере подводит нас к вопросу о том влиянии, которое оказало книгопечатание на язык, стремительно удалив из него следы его связи с тактильностью. Вплоть до девятнадцатого века было принято с гордостью говорить о неуклонной тенденции к 'очищению' английского языка начиная с шестнадцатого столетия. Действительно, в шестнадцатом веке существовало множество диалектов и провинциальных акцентов, сообщавших языку определенные тактильные качества и колорит звучания. Но уже в 1577 г. Холиншед с удовольствием отмечал, что, по сравнению с языком саксов, язык его времени стал гораздо изысканнее. Старый англосаксонский язык был
неуклюжим и грубым наречием, когда наша нация только возникла, но теперь, в нашу бытность, он стал гораздо более изысканным, легким, отшлифованным благодаря появлению новых и более мягких слов, и можно утверждать, что нет в наше время другого языка под солнцем, который бы обладал или мог обладать таким многообразием слов, выражений, фигур и оттенков красноречия, как наша английская речь238.
238 Цит. по.: Jones, The Triumph of the English Language, p.189.
351
Чувству времени человека печатной культуры свойственны кинематографичность, последовательность и изобразительность
После того как под влиянием книгопечатания категории количества и интенсивности переходят в ранг изолированных явлений, человек попадает в мир движения и обособленности. Во всех аспектах опыта и деятельности человека в целом акцент приходится на разделение функций, анализ компонентов и обособленность моментов времени. Ибо с обособлением визуальности утрачивается ощущение взаимодействия и способность воспринимать свет сквозь просвет в бытии. 'Человеческая мысль перестает ощущать себя причастной вещам'. То, что Шекспир в 'Короле Лире' называет 'драгоценнейшим духовным началом чувства'239, вполне возможно, имеет какое-то отношение к 'квадрату оппозиции' традиционной логики и к той квадратно-круглой эмблеме пропорциональности, которая есть не что иное, как символ взаимодействия чувств и разума240. Однако с обособлением визуальности, разум также
...обособляется от внешнего времени, а также от времени своей психической жизни. Правда, он ощущает череду
239 Так в переводе Б. Пастернака. У Мак-Люэна, как уже упоминалось, - 'precious square of sense', доcл.: 'драгоценный квадрат чувства'. - Прим. пер.
240 Мак-Люэн, вероятно, имеет в виду знаменитый рисунок Витрувия. - Прим. пер.
352
241 Poulet, Studies in Human Time, p.13.
242 Картина мысли (фр.). - Прим. пер.
243 Poulet, Studies in Human Time, p.15.
353
Обнажение жизни сознания и ее редукция к одному-единственному уровню создала в семнадцатом веке новый мир бессознательного. Архетипы индивидуального сознания покинули сцену, уступив место архетипам коллективного бессознательного
Таким образом, семнадцатый век, поставив в центр своей интеллектуальной и духовной жизни чисто визуальную науку, оставил себе единственный источник утешения - мир сновидений. Невозможно точнее выразить суть ме-
247 Чудесная наука (фр.). - Прим. пер.
356
ханического духа разборного шрифта, чем это сделал Декарт. Мы уже говорили о его новой потребительской концепции философии, когда приводили цитату, в которой он призывает читателя просмотреть всю книгу 'в один прием, как роман, чтобы не утомлять своего внимания и не задерживать себя трудностями'. Идея равномерного движения в обособленной плоскости повествования совершенно чужда природе языка и сознания, но зато находится в полном согласии с природой печатного слова. Этот процесс линейной редукции языка сопровождается нарастанием впечатления механического повторения бытия, возврата уже бывшего, которое все отчетливее ощущается в ренессансном сознании:
Как движется к земле морской прибой,
Так и ряды бессчетные минут,
Сменяя предыдущие собой,
Поочередно к вечности бегут.
Шекспир. Сонет LX
Пер. С.Маршака
Впрочем, поначалу это ощущение обнаружило свой комический аспект, причем не только у Шекспира, но и у Сидни:
По способу ученых рифмачей
Ведешь ты строй грохочущих созвучий...248
Астрофил и Стелла. Сонет XV
Пер. А. Ревича
Примеров новой визуальной линейности множество, и один из самых любопытных - замена слова 'debt' (долг) словом 'trespass' (нарушение границы, преступание249) в
248 В дословном переводе: 'Ты, который привносишь словарный метод в свои рифмы, бегущие грохочущими рядами...'. - Прим. пер.
249 Видимо, имеется в виду молитва 'Отче наш' (Мф. 6, 14-15): 'For if ye forgive men their trespasses, your heavenly Father will also forgive you: / But if ye forgive not men their trespasses, neither will your Father forgive your trespasses' (В Синодальном переводе: 'Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный, а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших'). - Прим. и курсив перев.
357
Философия оказалась такой же наивной, как и наука, в своем бессознательном принятии допущений или динамики книгопечатания
Изобилие печатной и другой производной от нее продукции в условиях нового восприятия времени и пространства придало вес и авторитет тем нелепостям, на которые указал Уайт. Так, например, когда сегодняшним школьникам предлагают поразмышлять над идиотизмом современных СМИ, они переживают подлинное потрясение. Для них привычно думать, что все, на что взрослые тратят время и силы, имеет какой-то смысл. Им кажется, что взрослые не могут заниматься чем-то постыдным. И только после освоения языка средств коммуникации, от рукописи до книгопечатания и от книгопечатания до телевидения, до них доходит этот очевидный факт. В свое время учение Декарта получило распространение в том окружении, которое его породило, и среди тех людей, в жизни которых реализо-
359
Хайдеггер оседлал электронную волну с таким же триумфом, как Декарт - механическую
Эта разновидность балета на сцене сознания в хореографической постановке Гутенберга, подготовившего обособление визуального чувства, достойна внимания философии ничуть не менее, чем, скажем, кантовское допущение об априорности евклидового пространства. Более того, алфавит и подобные изобретения давно уже служили бессознательным источником философских и религиозных допущений. В этом смысле позиция Мартина Хайдеггера кажется более прочной, поскольку он исходит из тотальности языка как первичной философской данности. Ведь в этом случае (по крайней мере, в бесписьменный период) исходной точкой служит пропорциональное соотношение между всеми чувствами. Впрочем, не нужно рассматривать эти слова как пропаганду бесписьменной культуры, а равным образом наш анализ последствий изобретения книгопечатания - как аргумент против письменной культуры. В действительности Хайдеггер, похоже, совершенно не осоз-
252 Цит. по: Poulet, Studies in Human Time, p.78.
362
255 Ibid, р.87.
256 A.Robert Caponigri, Time and Idea: The Theory of History in Giambattista Vico.
257 Ibid, p.l42.
365
Книгопечатание раскололо голоса тишины
Пластический и аудиотактильный мир южной Италии дал разгадку 'линейных' страданий сегментаторов из тех стран, где Гутенбергова механика достигла триумфа. Так полагали Мишле и Джойс.
Вернемся ненадолго к вопросу о пространственных представлениях, сформировавшихся вследствие изобретения Гутенберга. Каждому знакомо выражение 'голоса тишины'. Оно традиционно употребляется по отношению к скульптуре. Если бы в программах колледжей предусматривалось изучение этого выражения на протяжении одного года, то число компетентных людей в мире вскоре заметно возросло бы. Когда благодаря Гутенбергу мир наполнился книгами, человеческий голос перестал звучать. Люди начали читать молча и пассивно, как потребители. Архитектура и скульптура тоже усохли. В литературе новое слово, оживившее язык, сумели сказать только авторы, происходившие из отсталых уголков мира с устной культурой, - Йейтсы, Синги, Джойсы, Фолкнеры, Диланы Томасы. Все эти темы сплелись в цитируемых ниже словах Корбюзье, в которых он пытается объяснить, почему камень и вода неразделимы:
Вокруг здания, внутри здания есть определенные места, математические пункты, которые интегрируют целое и образуют платформы, откуда звук речи будет разноситься и отдаваться во всех частях помещения. Эти места предназначены для скульптуры. И эта скульптура не должна быть ни метопом или тимпаном, ни портиком. Она должна быть гораздо более тонкой и точной. Эта площадка должна быть фокусом параболы или эллипса, местом точного пересечения различных плоскостей, которые и составляют архитектуру. Оттуда и должен раздаваться голос. Такие места должны быть фокальными точками скульптуры, поскольку они являются фокальными акустическими точками. Здесь ваше место, скульптор, если вам есть что сказать258.
258 Carola Giedion-Welcker, Contemporary Sculpture, p.205.
366
Как ни банально это звучит, но Гутенберг поставил человека в центр мира только для того, чтобы затем Коперник низвел его до статуса окраинной пылинки. Человек на протяжении ряда столетий балансировал на вершине цепи бытия, до тех пор пока не вмешался Дарвин и не предложил вместо одной линейности другую, но уже с найденным недостающим звеном. Дарвин разрушил антропоцентрическое сознание, так же как Коперник разрушил антропоцентрическое пространство. Однако до Фрейда человек продолжал цепляться за остатки интуитивного представления о самопроизвольности сознания. Но Фрейд покончил с этим, предложив свой образ сознания, подобного зыби на поверхности океана бессознательного. Если бы Запад не подвергся длительному воздействию книгопечатания, эти метафоры не нашли бы никакого отклика. Обратимся к книге математика сэра Эдмунда Уитекера, который частично прояснил причины этого явления. Отрывок из кантовской 'Критики практического разума' послужит нам введением в проблему: '...так как математика неопровержимо доказывает бесконечную делимость пространства, чего эмпиризм допустить не может, - то величайшая возможная очевидность демонстрации оказывается в прямом противоречии с мнимыми выводами из эмпирических принципов; и тогда можно спросить, как спрашивает слепой Чеслдена: что меня обманывает, зрение или чувство? (Ведь эмпиризм основывается на чувствуемой, а рационализм - на усматриваемой необходимости.)'259. Канту не было известно не только то, что сущность числа состоит в аудиотактильности и бесконечной воспроизводимости, но и то, что визуальное, оторванное от аудиотактильного, ведет к образованию мира неразрешимых и ненужных антиномий и дихотомий.
Сэр Эдмунд Уитекер в книге 'Пространство и дух' (р.121) в терминах новейшей математики и физики объясняет конец ренессансного представления о непрерывном, однородном пространстве, сформировавшемся благодаря понятию визуальной квантификации:
259 Кант И. Сочинения в 6 т. - Т. 4, ч. 1. - М, 1965. - С.324, 325. Прим. пер.
367
369
Распад галактики Гутенберга был теоретически зафиксирован в 1905 г. с открытием искривленного пространства, но на практике уже двумя поколениями раньше она начала рушиться под натиском телеграфа
Уитекер отмечает (р.98), что пространство Ньютона и Гассенди было 'в том, что касается геометрии, евклидовым пространством': 'Оно было бесконечным, гомогенным и совершенно лишенным каких-либо отличительных черт, - каждая точка похожа на все остальные...'. Ранее мы уже пытались пояснить, как эта фикция гомогенности и однородной непрерывности была связана с появлением фонетического письма и, особенно, с его печатной формой. По словам Уитекера, с точки зрения физики ньютоновское пространство представляло собой 'пустоту, в которую были помещены все вещи'. Но даже для Ньютона гравитационное поле было несовместимым с нейтральным пространством. 'Действительно, уже вскоре после Ньютона ученые столкнулись с этой трудностью и, отталкиваясь от понятия пространства как простого ничто, лишенного каких-либо свойств, кроме как быть вместилищем для вещей, они пришли к необходимости наполнить его эфиром, который предназначался для того, чтобы объяснить действие электрических, магнитных и гравитационных сил, а также распространение света' (р.98, 99).
Другим, вероятно, не менее впечатляющим свидетельством чисто визуального и однородного характера пространства может служить знаменитая фраза Паскаля: 'Le silense éternel des espaces infinis m'effraie'260. Следует задуматься над тем, почему безмолвное пространство должно внушать такой ужас, и это приводит нас к пониманию культурной революции в человеческой чувственности,
260 Меня ужасает вечное безмолвие этих бесконечных пространств (фр.) (Паскаль Б. Мысли / Пер. Э.Линецкой. - СПб., 1995. - С.45). - Прим. пер.
370
261 Selections, ed., Philip P. Wiener, pp.29-30.
372
устная схоластика - это слова, слова, слова. Лейбниц в работе 'Об искусстве открытия' пишет:
Среди схоластов существовал некий Жан Суисет, прозванный Калькулятором, работ которого я пока не сумел найти и видел только сочинения некоторых его учеников. Этот Суисет начал использовать математику в схоластических дискуссиях, но немногие люди сумели подражать ему, потому что им пришлось бы поменять метод диспута на метод расчетов и логики и благодаря одному росчерку пера удалось бы избежать многих шумных споров .
'Дунсиада' Поупа обвиняет печатную книгу как фактор возрождения примитивизма и романтизма. Обособленная визуальность пробуждает магию племенной орды. Театральная касса выступает как возврат к эхокамере бардовских заклинаний
В 1683-1684 гг. в Лондоне вышла книга Джозефа Моксона 'Механические операции в искусстве книгопечатания'. Как указывают современные издатели (p.vii), в ней 'письменно изложены знания, которые до сих пор передавались исключительно в порядке традиции'. Книга Моксона 'была первым пособием по книгопечатанию вообще'. Подобно Гиббону в его истории Рима, Моксон, по-видимому, был движим сознанием, что книгопечатание достигло своего предела. Подобные же настроения послужили толчком к написанию 'Сказки о бочке' и 'Битвы книг' декана Свифта. Но именно в 'Дунсиаде' мы находим эпос печатного слова, раскрывающий его значение для человечества, поскольку здесь изображено погружение человеческого сознания в мутные воды бессознательного, порожденного книгой. Для последующих поколений оставалось загадкой, почему, если верить пророчеству в книге четвертой, лите-
262 Ibid., р.52. (Ср.: Лейбниц Г.В. Сочинения в четырех томах. - Т. 3. - М.: Мысль, 1984. - С.452. - Прим. пер.)
373
ратура обвиняется в оглуплении человечества и в том, что она гипнотически сталкивает мир обратно в примитивизм, в туземную Африку и прежде всего в бездну бессознательности. Разгадка заключается в идее, которая вела нас на протяжении всей нашей книги: усиливающееся отделение визуальной способности от взаимодействия с остальными чувствами ведет к отбрасыванию в бессознательное большей части нашего опыта и, как следствие, к гипертрофии бессознательного. Это непрерывно возрастающее царство Поуп называет миром 'Хаоса и древней Ночи'. Это - тот самый племенной, дописьменный мир, который превозносит Мирче Элиаде в 'Священном и мирском'.
Мартин Скриблерус263 в своих заметках к 'Дунсиаде' размышляет о том, насколько труднее сочинять эпос о многочисленных писаках и литературных поденщиках, чем о Карле Великом, Бруте или Годфри. Он также говорит, что сатирик должен 'исправлять тупоумие и наказывать зло', и обращается к рассмотрению общей ситуации, виновной в этом кризисе:
Теперь мы опишем обстоятельства и причины, побудившие Поэта к написанию этого произведения. Он жил в те дни, когда (по воле провидения Изобретение Книгопечатания дало нам в руки бич для грамотеев за их Грехи) Бумага стала столь дешевой, а печатники столь многочисленными, что страна наводнилась авторами. Благодаря этому не только стал каждодневно нарушаться покой честного не занятого писательством подданного; от него стали немилосердно домогаться похвал и даже денег, хотя первые были не заслужены, а вторые - не заработаны. В тоже время Свобода Печати была столь неограниченной, что отказывать в требуемом стало опасно, ибо автор мог опубликовать бессовестную клевету и, оставшись анонимным, уйти от наказания, тогда как издатель укрылся бы под крылом парламентского акта, несомненно, предназначавшегося для лучшего употребления264.
263 Мартин Скриблерус (т.е. Мартин Писака) -· таким общим псевдонимом подписывали свои произведения члены кружка, в который входили Свифт, Гей, Поуп и Арбетнот. - Прим. пер.
264 The Dunciad (В), ed., James Sutherland, p.49.
374
Пер. В. Постникова
Поуп не был должным образом оценен как серьезный аналитик интеллектуальной malaise266 Европы. Он продолжает тему Шекспира и Донна, затронутую в 'Анатомии мира':
266 Болезнь (фр.). - Прим. пер.
377
Все вдребезги, согласья нет нигде,
А все - лишь материал и отношенья.
Так же, как Шекспир в 'Короле Лире', Поуп порицает раскол чувственности и отделение слов от их функций. Проникновение визуальной квантификации и гомогенизации во все сферы жизнедеятельности и механизация языка и литературы привели к разобщению искусства и науки (Дунсиада, IV, 21-24):
В Цепях закована, Наука стонет и томится,
А Разум Ссылки, Мук и Каторги страшится.
Мятежной Логике заткнули кляпом рот,
В тоске Риторика, лишенная красот.
Новое коллективное бессознательное Поуп рассматривал как накапливающиеся отходы личностного самовыражения
Первые три книги 'Дунсиады' подчинены очень простой схеме. В первой книге речь идет об авторах, их эгоизме, стремлении к самовыражению и вечной славе. Во второй - Поуп переходит к книготорговцам, обеспечивающим связь с публикой. Тема третьей книги - коллективное бессознательное, растущий поток выбросов приливной волны самовыражения. По мнению Поупа, туман тупоумия и нового трайбализма спровоцированы печатным прессом. Расширение бессознательного ведет к возрастающей анестезии разума, который есть не что иное, как быстрое взаимодействие наших чувств и способностей. Тот, кто, стремясь понять мысль Поупа, идет через содержание творчества упомянутых им писателей, двигается по ложному пути. Пытаясь найти внутреннее объяснение метаморфозы, Поуп имеет в виду формальную, а не действующую причину. Вся суть дела выражена в простом двустишии (I, 91-94):
Спустилась ночь, и занавес упал,
Но новый день опять наполнит зал.
378
Печать с ее унифицированностью, воспроизводимостью и безграничными возможностями способна подарить новую жизнь и славу чему угодно. Весь мир оказался в плену тупоумия с его тупыми интересами. Поскольку читателям не занимать тщеславия у авторов, они жаждут лицезреть свой собственный собирательный образ, а посему требуют от тупоумных авторов еще большего усердия для удовлетворения спроса все возрастающей аудитории. И высшей формой выражения этой коллективной динамики становятся газеты, претендующие на выражение 'интересов человека' (Дунсиада, IV, 11, 91-94):
Вот Мэры и Шерифы сыто спят,
Но и во сне им подавай услад.
Не спит Поэт, он бьется над стихом,
Чтобы читателям не скучно было днем.
267 Pope's Dunciad, p.60.
268 Предисловие, вступление, свидетельства писателей, указатель имен авторов... разное (лат.). - Прим. пер.
380
Последняя книга 'Дунсиады' выявляет смысл преображающей силы механического прикладного знания как изумительной пародии на евхаристию
Вся четвертая книга 'Дунсиады' посвящена теме 'Галактики Гутенберга' - переводу, или редукции, различных форм восприятия в единую унифицирующую форму. Начиная с 44-45-й строк эта тема выражается в терминах итальянской оперы.
Смотри! Как чинно шествует кокотка.
Умильный взгляд, жеманная походка.
В новой гамме цветов Поуп обнаруживает (И, 57-60) все ту же редуктивную и унифицирующую силу книги, которая спрямляет человеческий дух:
Одна лишь трель излечит вас от грусти,
Разбудит сонный Клир, умерит Клаки буйство.
Те, слушая, уснут, а те затеют спор,
А барышни пойдут кричать: анкор.
Редукция и преобразование человеческого мира посредством гомогенизации и фрагментации - основные темы четвертой книги (И, 453-456):
О! Как такое Человек подумать мог,
Что Разум дан, чтоб постигать строенье Блох!
Природу раскромсать на формы и куски,
Но Автора всего Творенья упустить.
Но ведь об этом же говорил и Йейтс:
Упал в обморок Локк.
Умер Сад.
Тогда прядильный станок
Из-за спины достал Бог.
Гипноз унификации и воспроизводимости как способ действия приучил людей к чудесам разделения труда и мировых рынков. Именно об этих чудесах прозорливо пишет Поуп в 'Дунсиаде', уловив их преображающее влияние на сознание, в которое уже проникло заразительное
381
желание возвыситься посредством наращивания производительного труда:
Зачем трудиться - припеваючи, живи!
Нам кум - король, и горе - не беда.
Тщеславье ж сделает из вас Шута!
Далее следует явный комментарий (11, 549-557) по поводу гутенберговских чудес прикладного знания и преобразования человека:
Поп в белом совершает показные чудеса:
Вся плоть - ничто, и тлен в его глазах!
Коснется лишь - и Бык становится желе.
Огромный Боров в маленькую Урну влез.
Был Заяц, а теперь он - Соловей.
То Жаб наделает из Голубей.
Другой (чужой успех лишает сна!)
Толкует о Verdeur и Seve269 вина,
Ведь надо чем-то удивить народ,
Чтоб Приношенья потекли в приход!
270 Pope's Dunciad, p.47.
383
Он тут же исчезает в безвременье.
И гаснут звезды, будто их Медея
Душит; и отмирают все Искусства
В тьме бездушной.
Вернулась Истина в пещеру
Умирать, а Казуистика воздвигла горы!
Небесная наука - Философия -
Сошла на нет, о ней и не слыхать!
А Физика у Метафизики в долгу, а та - у Чувств!
Мистерия у Математики защиты ищет!
Напрасно! Все сошли с ума, безумствуют и рыщут.
Религия стыдливо прикрывает святость,
Мораль давно бесчувственно тупа.
Ни публика, ни личность не посмели
Разжечь костер ума; погасли угли
Божественной и человеческой души!
Смотри! Ужасный ХАОС воцарился,
Свет погибает под мертвящим грузом слов.
И занавес над миром опустился,
И Мрак давно всех погрести готов.271
Пер. В. Постникова
Это и есть та самая Ночь, от которой Джойс приглашает пробудиться Финнеганов.
271 The Dunciad (В), IV, 627-656.
384
НОВАЯ КОНФИГУРАЦИЯ ГАЛАКТИКИ, или Жалкое положение человека массы в индивидуалистическом обществе
До сих пор в этой книге мы использовали мозаический метод восприятия и наблюдения. Удачное объяснение этой процедуры можно найти у Уильяма Блейка. Поэма 'Иерусалим', как, впрочем, и большая часть его поэзии, посвящена изменчивости моделей человеческого восприятия. В книге второй (гл.34) поэмы затрагивается важнейшая тема:
Если изменяются органы Восприятия,
то, видимо, изменяются и Объекты восприятия;
Если органы Восприятия закрываются,
то, видимо, закрываются и Объекты.
В своем стремлении объяснить социальные и личные причины и следствия изменений психики Блейк уже тогда вплотную подошел к теме 'Галактики Гутенберга':
Семь Наций промелькнули перед ним:
они стали тем, что они видели.
Блейк ясно дает понять, что когда изменяется соотношение чувств, изменяются и люди. Соотношение же чувств меняется, когда какое-либо из чувств или телесных, умственных функций экстернализуется в технологической форме:
Рассуждающая Сила в Человеке есть Призрак,
ибо когда Она отделяется
От Воображения и прячется,
словно в стальные доспехи, в Рацио
Вещей Памяти, тогда Она создает Законы и Мораль,
Которые разрушают Божье Тело Воображения -
Пытками и Войнами.
Jerusalem, III, 74
Воображение - это то, что создает пропорциональность между чувствами и способностями человека в случае, если
385
они не воплощены или овнешнены в материальных технологиях. Если же это происходит, то каждое чувство или способность превращается в замкнутую систему. До такого овнешнения все виды опыта находятся во всестороннем и полном взаимодействии. Такое взаимодействие, или синестезия, есть разновидность тактильности, подобная той, которую Блейк искал в скульптурных формах и гравировальном искусстве.
Когда же капризная изобретательность человека овнешняет какую-то часть его существа в материальной технологии, полностью изменяется соотношение между всеми чувствами человека. Тогда эта часть его существа представляется ему самому, словно 'закованной в сталь', и глядя на эту новую для себя вещь, он вынужден стать ею. Именно таково происхождение линейного, фрагментного анализа с его не знающей сомнений гомогенизирующей мощью:
Рассуждающий Призрак
Стоит между Прозябающим Человеком
и его Бессмертным Воображением.
Jerusalem, II, 36
406
О Маршалле Мак-Люэне и его книге (Вместо послесловия)
К этой книге следовало бы написать большое послесловие (предисловие) исследовательского толка. Хотя бы по соображениям вкуса - чтобы уравновесить 'веселую науку' Мак-Люэна внимательным и аргументированным разбором всех его кажущихся легкими нокаутирующих движений, которые он наносит некоторым интеллектуальным лидерам новоевропейской культуры: Бэкону, Декарту, Ньютону, Фрейду, Хайдеггеру и др.
Маршалл Мак-Люэн (1911-1980) - фигура культовая. Настолько, что личность автора книг 'Механическая невеста' (1952 г.), 'Галактика Гутенберга' (1962 г.), 'Осмысляя средства коммуникации' (1964 г.), 'Средство коммуникации - это сообщение' (1967 г.), 'Война и мир в глобальной деревне' (1968 г.) перешла в разряд знаков, и человек Маршалл Мак-Люэн стал дополнением этого знака, его материальным выражением. В фильме Вуди Аллена 'Энни Хол' Мак-Люэн сыграл роль (хотя и эпизодическую) самого себя. Лучшего примера не найти. Основательное послесловие нужно было бы и для того, чтобы избежать попадания в число поклонников этого культа.
Но исследование 'откладывается', да и нижеизложенные соображения ставят в некоторой степени под сомнение его возможность. Поэтому вместо послесловия придется ограничиться рядом конспективных соображений. Возможно, они пригодятся читателю.
Идеи Мак-Люэна просты и 'легкоусваиваемы' (или кажутся таковыми). Иначе они не завоевали бы такой популярности. Но не следует слишком поспешно обвинять его в легковесности. Основным предметом своего интереса он избирает письменность, каковая является, по его мнению, основной технологией, лежащей, в свою очередь, в основе всех остальных технологий европейской цивилизации и определяющей формы общения и человеческого сознания. По Мак-Люэну, письмо раскалывает аудиотактильное единство сознания племенного человека и выдвигает на первый план визуальную составляющую человеческой чувственности. В особенности речь идет об алфавитном письме. А печатная технология как предельная
407
форма развития письменности довершает указанный раскол. Этот катаклизм и является истоком всех наших проблем - от социальных до психологических. Но, так сказать, к счастью, совершающийся в наше время переход к электрическим технологиям обещает поправить дело.
Тезис головокружительной широты. Для его подтверждения следовало бы написать множество томов исследования человеческой культуры в самых разных областях, что в эпоху узкой специализации вряд ли под силу кому бы то ни было. К чести Мак-Люэна следует заметить, что эрудиции ему не занимать, и легковесность его изложения, любовь к эффектным фразам вместо развернутой аргументации, тенденциозный подбор материала, изобилие цитат, которые нередко превышают по объему комментарии к ним, - не воинствующий дилетантизм, отправившийся в поход против академической науки, а вынужденный методический прием. Научному обмороку Мак-Люэн предпочел интеллектуальную провокацию.
Простота основного тезиса Мак-Люэна - это результат, с одной стороны, пренебрежения детализацией научного рассмотрения, а с другой - постоянного методического выпячивания его на самом разнообразном историческом материале, что до некоторой степени свидетельствует о его логической силе. Его эвристический потенциал кажется достаточным для того, чтобы предложить взгляд на историю развития человеческого общества как такового, что вполне своевременно в эпоху всеобщего исторического скептицизма.
Уходя от спора о правомерности такого широкого обобщения, следует сказать, что по крайней мере в области гуманитарной науки, особенно истории литературы в узком и широком смысле, ценность концепции Мак-Люэна (область специализации которого - литературоведение) весьма велика, и, я думаю, ее еще предстоит оценить (сужу как литературовед).
Наконец, last but not least - книга Мак-Люэна вызывает уважение своим историческим оптимизмом в смысле воодушевления по поводу происходящих и грядущих технологических преобразований наших форм коммуникации - оптимизмом, который, надо признать, за сорок лет после выхода книги несколько поистрепался, но еще не исчерпал себя. Да и основной пафос пророка 'глобальной
408
деревни' в конечном счете научен (!) и философичен: избавиться от путаницы, смешения вопросов ценности, морали с вопросами технологии, - ибо нацелен на преодоление того, что мешает взаимопониманию. Возможно, мы нуждаемся в 'веселой науке' не меньше, чем в добродетельном академизме.
Замечания к переводу некоторых слов и терминов:
1. Слово 'print' (реже 'printing') - в большинстве случаев переводится как 'книгопечатание' и лишь в некоторых случаях - как 'печать', для того чтобы избежать неудобной омонимии.
2. Слова 'literacy' и соответственно 'literate', 'postliteracy' - переводятся в основном как 'письменность', 'письменный', 'постписьменность', поскольку у Мак-Люэна, безусловно, не идет речь о 'грамотности' (таково основное значение этого слова в английском языке).
3. Слова 'homogeneous', 'homogeneity' - переводятся соответственно в зависимости от контекста по стилистическим соображениям как 'гомогенный'/'однородный' и 'гомогенность'/'однородность', для того чтобы сохранить переход к понятию 'homogenization', поскольку другой перевод, кроме как 'гомогенизация', не представляется возможным.
4. Слова 'uniform', 'uniformity' переводятся также по стилистическим соображениям синонимической парой 'однообразный'('единообразный')/'однотипный' и 'однообразие' ('единообразие')/ 'однотипность'.
5. То же самое в отношении слова 'simultaneity' - 'симультанность'/'одновременность'.
6. Понятию 'соотношения чувств' в оригинале соответствует формула 'sense ratios'.
А. Юдин
409
Библиография
ANSHEN, R. Ν, Language: An Inquiry into its Meaning and Function, Science of Culture Series, vol. III (New York: Harper, 1957).
AQUINAS, THOMAS, Summa Theologica, part III (Taurini, Italy: Marietti, 1932).
ARETINO, PIETRO, Dialogues, including The Courtesan, trans. Samuel Putnam (New York: Covici-Friede, 1933).
- - -The Works of Aretino, trans. Samuel Putnam (New York: Covici-Friede, 1933).
ATHERTON, JAMES S., Books at the Wake (London: Faber, 1959).
AUERBACH, ERICH, Mimesis: The Representation of Reality in Western Literature, trans. Willard R. Trask (Princeton: Princeton University Press, 1953).
BACON, FRANCIS, The Advancement of Learning, Everyman 719 (New York: Dutton. n.d. [original date, 1605]).
- - - Essays or Counsels, Civil and Moral, ed. R. F. Jones (New York: Odyssey Press, 1939).
BALDWIN, С S., Medieval Rhetoric and Poetic (New York: Columbia University Press, 1928).
BANTOCK, G. H., "The Social and Intellectual Background," in Boris Ford, ed., The Modern Age, Pelican Guide to English Literature (London: Penguin Books, 1961).
BARNOUW, ERIK, Mass Communication (New York: Rinehart, 1956).
BARZUN, JACQUES, The House of Intellect (New York: Harper, 1959).
BÉKÉSY, GEORG VON, Experiments in Hearing, ed. and trans. E. G. Wever (New York: McGraw-Hill, 1960).
- - -"Similarities Between Hearing and Skin Sensation," Psychological Review, vol. 66, no. 1, Jan., 1959.
BERKELEY, BISHOP, A New Theory of Vision (1709), Everyman 483 (New York: Dutton, n.d.).
BERNARD, CLAUDE, The Study of Experimental Medicine (New York: Dover Publications, 1957).
BETHELL, S. L., Shakespeare and the Popular Dramatic Tradition (London: Staples Press, 1944).
Blake, The Poetry and Prose of William, ed. Geoffrey Keynes (London: Nonsuch Press, 1932).
BOAISTUAU, PIERRE, Theatrum Mundi, trans. John Alday, 1581 (STC 3170).
BONNER, S. F., Roman Declamation (Liverpool: Liverpool University Press, 1949).
BOUYER, LOUIS, Liturgical Piety (Notre Dame, Ind.: University of Notre Dame, 1955).
BRETT, G. S, Psychology Ancient and Modern (London: Longmans, 1928). BROGLIE, LOUIS DE, The Revolution in Physics (New York: Noonday Press. 1953).
BRONSON, B. H., "Chaucer and His Audience," in Five Studies in Literature (Berkeley, Calif.: University of California Press, 1940).
BUHLER, CURT, The Fifteenth Century Book (Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1960).
410
BURKE, EDMUND, Reflections on the Revolution in France (1790), Everyman 460 (New York: Dutton).
BUSHNELL, GEORGE HERBERT, From Papyrus to Print (London: Grafton, 1947).
CAPONIGRI, A. ROBERT, Time and Idea: The Theory of History in Giambattista Vico (London: Routledge and Kegan Paul, 1953).
CAROTHERS, J. C, "Culture, Psychiatry and the Written Word," in Psychiatry, Nov., 1959.
CARPENTER, E. S., Eskimo (identical with Explorations, no. 9; Toronto: University of Toronto Press, 1960).
CARPENTER, E. S., and H. M. MCLUHAN, "Acoustic Space," in idem, eds., Explorations in Communication (Boston: Beacon Press, 1960).
CARTER, T. F., The Invention of Printing in China and its Spread Westward (1931), 2nd rev. ed., ed. L. C. Goodrich (New York: Ronald, 1955).
CASSIRER, ERNST, Language and Myth, trans. S. К. Langer (New York: Harper, 1946).
CASTRO, AMERICO, "Incarnation in Don Quixote," in Angel Flores and M. I. Bernadete, eds, Cervantes Across the Centuries (New York: Dryden Press, 1947).
- - - The Structure of Spanish History (Princeton: Princeton University Press, 1954).
CHARDIN, PIERRE TEILHARD DE, Phenomenon of Man, trans. Bernard Wall (New York: Harper, 1959).
CHAUCER, GEOFFREY, Canterbury Tales, ed. F. N. Robinson, Student's Cambridge ed. (Cambridge, Mass.: Riverside Press, 1933).
CHAYTOR, H. J, From Script to Print (Cambridge: Heffer and Sons, 1945). CICERO, De oratore, Loeb Library no. 348-9 (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, n.d.).
CLAGETT, MARSHALL, The Science of Mechanics in the Middle Ages (Madison, Wisc.: University of Wisconsin Press, 1959).
CLARK, D. L, Rhetoric and Poetry in the Renaissance (New York: Columbia University Press, 1922).
CLARK, J. W, The Care of Books (Cambridge: Cambridge University Press, 1909).
COBBETT, WILLIAM, A Year's Residence in America, 1795 (London: Chapman and Dodd, 1922).
CROMBIE, A. C, Medieval and Early Modern Science (New York: Doubleday Anchor books, 1959).
CRUMP, G. C, and E. F. JACOB, eds, The Legacy of the Middle Ages (Oxford: Oxford University Press, 1918).
CRUTTWELL, PATRICK, The Shakespearean Moment (New York: Columbia University Press, 1955; New York: Random House, 1960, Modern Library paperback).
CURTIS, CHARLES P., It's Your Law (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1954).
CURTIUS, ERNST ROBERT, European Literature and the Latin Middle Ages, trans. W. R. Trask (London: Routledge and Kegan Paul, 1953).
DANIELSSON, BROR, Studies on Accentuation of Polysyllabic Latin, Greek, and Romance Loan-Words in English (Stockholm: Almquist and Wiksell, 1948).
411
DANTZIG, TOBIAS, Number: The Language of Science, 4th ed. (New York: Doubleday, 1954, Anchor book).
DESCARTES, RENE, Principles of Philosophy', trans. Holdvane and Rose (Cambridge: Cambridge University Press, 1931; New York: Dover Books, 1955).
DEUTSCH, KARL, Nationalism and Social Communication (New York: Wiley, 1953).
DIRINGER, DAVID, The Alphabet (New York: Philosophic Library, 1948).
DODDS, E. R., The Greeks and the Irrational (Berkeley: University of California Press, 1951; Boston: Beacon Press paperback, 1957).
DUDEK, LOUIS, Literature and the Press (Toronto: Ryerson Press, 1960).
EINSTEIN, ALBERT, Short History of Music (New York: Vintage Books, 1954).
ELIADE, MIRCEA, The Sacred and the Profane: The Nature of Religion, trans. W.R. Trask (New York: Harcourt Brace, 1959).
ELIOT, T. S., Selected Essays (London: Faber and Faber, 1932).
FARRINGTON, BENJAMIN, Francis Bacon, Philosopher of Industrial Science (London: Lawrence and Wishart, 1951).
FEBVRE, LUCIEN, and MARTIN, HENRI-JEAN, L'Apparition du livre (Paris: Editions Albin Michel, 1950).
FISHER, H. A. L., A History of Europe (London: Edward Arnold, 1936). FLORES, ANGEL, and M. I. BERNADETE, eds., Cernantes Across the Centuries (New York: Dryden Press, 1947).
FORD, BORIS, ed., The Modern Age, The Pelican Guide to English Literature (London: Penguin Books, 1961).
FORSTER, E. M., Abinger Harvest (New York: Harcourt Brace, 1936; New York: Meridian Books, 1955).
FRAZER, SIR JAMES, The Golden Bough, 3rd ed. (London: Macmillan, 1951). FRIEDENBERG, EDGAR Z., The Vanishing Adolescent (Boston: Beacon Press, 1959).
FRIES, CHARLES CARPENTER, American English Grammar (New York: Appleton, 1940).
FRYE, NORTHROP, Anatomy of Criticism (Princeton: Princeton University Press, 1957).
GIEDION, SIEGFRIED, Mechanization Takes Command (New York: Oxford University Press, 1948).
- - -The Beginnings of Art (in progress; quoted in Explorations in Communication).
GIEDION-WELCKER, CAROLA, Contemporary Sculpture, 3rd rev. ed. (New York: Wittenborn, 1960).
GILMAN, STEPHEN, "The Apocryphal Quixote," in Angel Flores and M. I. Bernadete, eds., Cervantes Across the Centuries (New York: Dryden Press, 1947).
GILSON, ETIENNE, La Philosophic au Moyen Age (Paris: Payot, 1947). - - - Painting and Reality (New York: Pantheon Books, Bollingen Series, XXXV.4, 1957).
GOLDSCHMIDT, E. P., Medieval Texts and Their First Appearance in Print (Oxford: Oxford University Press, 1943).
412
GOLDSMITH, OLIVER, Enquiry into the Present State of Polite Learning in Europe, cited by Leo Lowenthal in Popular Culture and Society.
GOMBRICH. E. H., Art and Illusion (New York: Pantheon Books, Bollinger Series xxxc.5, 1960).
GREENSLADE, S. L., The Work of William Tyndale (London and Glasgow: Blackie and Son, 1938).
GRONINGEN, BERNARD VAN, In the Grip of the Past (Leiden: E. J. Brill, 1953).
GUÉRARD, ALBERT, The Life and Death of an Ideal: France in the Classical Age (New York: Scribner, 1928).
GUILBAUD, G. T., What is Cybernetics? trans. Valerie Mackay (New York: Grove Press, Evergreen ed., 1960).
HADAS, MOSES, Ancilla to Classical Learning (New York: Columbia University Press, 1954).
HAJNAL, ISTVAN, L'Enseignement de l'écriture aux universités médiévales, 2nd. éd. (Budapest: Academia Scientiarum Hungarica Budapestini, 1959).
HALL, EDWARD T., The Silent Language (New York: Doubleday, 1959). HARRINGTON, JOHN H, "The Written Word as an Instrument and a Symbol of the Christian Era," Master's thesis (New York: Columbia University, 1946).
HATZFELD, HELMUT, Literature through Art (Oxford: Oxford University Press, 1952).
HAYES, CARLETON, Historical Evolution of Modern Nationalism (New York: Smith Publishing Co., 1931).
HEISENBERG, WERNER, The Physicist's Conception of Nature (London: Hutchinson, 1958).
HILDEBRAND, ADOLF VON, The Problem of Farm in the Figurative Arts, trans. Max Meyer and R. M. Ogden (New York: G. E. Stechert, 1907, reprinted 1945).
HILLYER, ROBERT, In Pursuit of Poetry (New York: McGraw-Hill, 1960). HOLLANDER, JOHN, The Untuning of the Sky (Princeton: Princeton University Press. 1961).
HOPKINS, GERARD MANLEY, A Gerard Manley Hopkins Reader, ed. John Pick (New York and London: Oxford University Press, 1953).
HUIZINGA, J., The Waning of the Middle Ages (New York: Doubleday, 1954; Anchor book).
HUTTON, EDWARD, Pietro Aretino, The Scourge of Princes (London: Constable, 1922).
HUXLEY, T. H., Lay Sermons, Addresses and Reviews (New York: Appleton, 1871).
INKELES, ALEXANDER, Public Opinion in Russia (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1950).
INNIS, HAROLD, Empire and Communications (Oxford: University of Oxford Press, 1950).
- - - Essays in Canadian Economic History (Toronto: University of Toronto Press, 1956).
- - - The Bias of Communication (Toronto: University of Toronto Press, 1951).
- - -The Fur Trade in Canada (New Haven: Yale University Press, 1930).
413
IVINS, WILLIAM, JR., Art and Geometry: A Study in Space Intuitions (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1946).
- - - Prints and Visual Communication (London: Routledge and Kegan Paul, 1953).
JAMES, A. LLOYD, Our Spoken Language (London: Nelson, 1938).
JOHNSON, SAMUEL, Rambler no. 4 (March 31, 1750).
JONES, R. F., The Triumph of the English Language (Stanford, Calif.: Stanford University Press, 1953).
JONSON, BEN, Volpone.
JOSEPH, B. L., Elizabethan Acting (Oxford: Oxford University Press, 1951). JOYCE, JAMES, Finnegans Wake (London: Faber and Faber, 1939).
- - - Ulysses (New York Modern Library, 1934; New York: Random House, 1961 [new ed.]).
KANT, EMMANUEL, Critique of Practical Reason, 1788, Library of Liberal Arts ed.
KANTOROWICZ, ERNST H., The King's Two Bodies: A Study in Medieval Political Theology (Princeton: Princeton University Press, 1957).
KENYON, FREDERICK, C, Books and Readers in Ancient Greece and Rome (Oxford: Clarendon Press, 1937).
KEPES, GYORGY, The Language of Vision (Chicago: Paul Theobald, 1939).
KILLHAM, JOHN, ed., Critical Essays on Poetry of Tennyson (London: Routledge and Kegan Paul, 1960).
LATOURETTE, KENNETH SCOTT, The Chinese, Their History and Culture (New York: Macmillan, 1934).
LECLERC, JOSEPH, Toleration and the Reformation, trans. T. L. Westow (New York: Association Press; London: Longmans, 1960).
LECLERCQ, DOM JEAN, The Love for Learning and the Desire for God, trans. Catherine Misrahi (New York: Fordham University Press, 1961).
Leibnitz, Selections from, ed. Philip P. Wiener (New York: Scribners, 1951).
LEVER, J. W., The Elizabethan Sonnet (London: Methuen, 1956).
LEWIS, С S., English Literature in the Sixteenth Century (Oxford: Oxford University Press, 1954).
LEWIS, D. B. WYNDHAM, Doctor Rabelais (New York: Sheed and Ward, 1957).
LEWIS, PERCIVAL WYNDHAM, The Lion and the Fox (London: Grant Richards, 1927).
- - - Time and Western Man (London: Chatto and Windus, 1927).
LORD, ALBERT В., The Singer of Tales (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1960).
LOWE, Ε. Α., "Handwriting," in The Legacy of the Middle Ages, ed. G. С. Crump and E. F. Jacob (Oxford: Oxford University Press, 1928).
LOWENTHAL, LEO, Literature and the Image of Man (Boston: Beacon Press, 1957).
- - - Popular Culture and Society (Englewood Cliffs, New York: Prentice-Hall, 1961).
LUKASIEWICZ, JAN, Aristotle's Syllogistic (Oxford: Oxford University Press, 1951).
MAHOOD, M. M., Shakespeare's Wordplay (London: Methuen, 1957).
414
MALLET, С. E., A History of the University of Oxford (London: Methuen, 1924).
MALRAUX, ANDRÉ, Psychologie de l'art, vol. I, Le Musée imaginaire (Geneva: Albert Skira Editeur, 1947).
MARLOWE, CHRISTOPHER, Татburlaine the Great.
MARROU, H. I, Saint Augustin et la fin de la culture antique (Paris: de Coddard, 1938).
MCGEOCH, JOHN Α., The Psychology of Human Learning (New York: Longmans, 1942).
MCKENZIE, JOHN L., Two-Edged Sword (Milwaukee: Bruce Publishing Co., 1956).
MCLUHAN, HERBERT MARSHALL, ed. with E. S. Carpenter, Explorations in Communication (Boston: Beacon Press, 1960).
- - - "Inside the Five Sense Sensorium," in Canadian Architect, vol. 6, no. 6, June, 1961.
- - - "Joyce, Mallarmé and the Press," in Sewanee Review, Winter, 1954.
- - - "Myth and Mass Media," in Henry A. Murray, ed., Myth and Mythmaking (New York: George Braziller, 1960).
- - - "Printing and Social Change," in Printing Progress: A Mid-Century Report (Cincinnati: The International Association of Printing House Craftsmen, Inc., 1959).
- - - "Tennyson and Picturesque Poetry," in John Killham, ed., Critical Essays of the Poetry of Tennyson (London: Routledge and Kegan Paul, 1960).
- - - "The Effects of the Improvement of Communication Media," in Journal of Economic History, Dec, 1960.
- - - "The Effect of the Printed Book on Language in the Sixteenth Century," in Explorations in Communications.
- - - The Mechanical Bride: Folklore of Industrial Man (New York: Vanguard Press, 1951).
MELLERS, WILFRED, Music and Society (London: Denis Dobson, 1946). MERTON, THOMAS, "Liturgy and Spiritual Personalism," in Worship magazine, Oct., 1960.
MILANO, PAOLO, ed., The Portable Dante, trans. Laurence Binyon and D. G. Rossetti (New York: Viking Press, 1955).
MILL, JOHN STUART, On Liberty, ed. Alburey Castell (New York: Appleton-Century-Crofts, 1947).
MITCHELL, W. F, English Pulpit Oratory from Andrewes to Tillotson (London: Macmillan, 1932).
MONTAGU, ASHLEY, Man: His First Million Years (Cleveland and New York: World Publishing Co, 1957).
MORE, THOMAS, Utopia (Oxford: Clarendon Press, 1904).
More, St. Thomas: Selected Letters (1557), ed. E. F. Rogers (New Haven: Yale University Press, 1961).
MORISON, SAMUEL ELIOT, Admiral of the Ocean Sea (New York: Little Brown, 1942).
MORRIS, EDWARD P., On Principles and Methods in Latin Syntax (New York: Scribners, 1902).
MOXON, JOSEPH, Mechanick Exercises on the Whole Art of Printing (1683-84), ed. Herbert Davis and Harry Carter (London: Oxford University Press, 1958).
415
MULLER-THYM, В. J., "New Directions for Organization Practice." in Ten Years Progress in Management, 1950-1960 (New York: American Society of Mechanical Engineers, 1961).
MUMFORD, LEWIS, Sticks and Stones (New York: Norton, 1934; 2nd rev. ed., New York: Dover Publications, 1955).
NEF, JOHN U., Cultural Foundations of Industrial Civilization (Cambridge: Cambridge University Press, 1958).
ONG, WALTER, "Ramist Classroom Procedure and the Nature of Reality," in Studies in English Literature, 1500-1900, vol. I, no. 1, Winter, 1961.
- - - Ramus: Method and the Decay of Dialogue (Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1958).
- - - "Ramist Method and the Commercial Mind," in Studies in the Renaissance, vol. VIII, 1961.
OPIE, IONA and PETER, Lore and Language of Schoolchildren (Oxford: Oxford University Press, 1959).
PANOFSKY, ERWIN, Gothic Architecture and Scholasticism, 2nd ed. (New York: Meridian Books, 1957).
PATTISON, BRUCE, Music and Poetry of the English Renaissance (London: Methuen, 1948).
PIRENNE, HENRI, Economic and Social History of Medieval Europe (New York: Harcourt Brace, 1937; Harvest book 14).
PLATO, Dialogues, trans. B. Jowett (New York: 1895).
POLANYI, KARL, The Great Transformation (New York: Farrar Strauss, 1944; Boston: Beacon Press paperback, 1957).
- - - Conrad M. Arenberg, and Harry W. Pearson, eds., Trade and Market in Early Empires (Glencoe, III: The Free Press, 1957).
POPE, ALEXANDER, The Dunciad, ed. by James Sutherland, 2nd ed. (London: Methuen, 1953).
POPPER, KARL R., The Open Society and Its Enemies (Princeton: Princeton University Press, 1950).
POULET, GEORGES, Studies in Human Time, trans. E. Coleman (Baltimore: Johns Hopkins Press, 1956; New York: Harper Torch Books, 1959).
POUND, EZRA, The Spirit of Romance (Norfolk, Conn.: New Directions Press, 1929).
POWYS, JOHN COWPER, Rabelais (New York: Philosophic Library, 1951). Rabelais, The Works of Mr. Francis, trans. Sir Thomas Urquhart (New York: Harcourt, 1931).
RASHDALL, HASTINGS, The University of Europe in the Middle Ages, 2nd ed. (Oxford: Oxford University Press, 1936).
RIESMAN, DAVID J., with REUEL DENNY and NATHAN GLAZER, The Lonely Crowd (New Haven: Yale University Press, 1950).
ROSTOW, W. W., The Stages of Economic Growth (Cambridge: Cambridge University Press, 1960).
RUSKIN, JOHN, Modern Painters, Everyman ed. (New York: Dutton, n.d.). RUSSELL, BERTRAND, ABC of Relativity (1st ed., 1925), rev. ed. (London: Allen and Unwin, 1958; New York: Mentor paperback, 1959).
- - - History of Western Philosophy (London: Allen and Unwin, 1946).
RYAN, EDMUND JOSEPH, Role of the Sensus Communis in the Psychology of St. Thomas Aquinas (Cartagena, Ohio: Messenger Press, 1951).
416
RYLE, GILBERT, The Concept of the Mind (London: Hutchinson, 1949).
SAINT BENEDICT, "De opera manum cotidiana" in The Rule of Saint Benedict, ed. and trans. by Abbot Justin McCann (London: Burns Oates, 1951).
SARTRE, JEAN-PAUL, What is Literature? trans. Bernard Frechtman (New York: Philosophic Library, 1949).
SCHOECK, R. J., and JEROME TAYLOR, eds., Chaucer Criticism (Notre Dame, Ind.: Notre Dame University Press, 1960).
SCHRAMM, WILBUR, with JACK LYLE and EDWIN B. PARKER, Television in the Lives of Our Children (Stanford, Calif.: University of California Press, 1961).
SELIGMAN, KURT, The History of Magic (New York: Pantheon Books, 1948).
SELTMAN, CHARLES THEODORE, Approach to Greek Art (New York: E. P. Dutton, 1960).
Shakespeare, The Complete Works of, ed. G. L. Kittredge (Boston, New York, Chicago: Ginn and Co., 1936).
SHAKESPEARE, WILLIAM, Troilus and Cressida, First Quarto Collotype Facsimile, Shakespeare Association (Sidgwick and Jackson, 1952).
SIEBERT, F. S., Freedom of the Press in England 1476-1776: The Rise and Decline of Government Controls (Urbana, III.: University of Illinois Press, 1952).
SIMSON, ОТТО VON, The Gothic Cathedral (London: Routledge and Kegan Paul, 1956).
SISAM, KENNETH, Fourteenth Century Verse and Prose (Oxford: Oxford University Press, 1931).
SMALLEY, BERYL, Study of the Bible in the Middle Ages (Oxford: Oxford University Press, 1952).
SPENGLER, OSWALD, The Decline of the West (London: Allen and Unwin, 1918).
SUTHERLAND, JAMES, On English Prose (Toronto: University of Toronto Press, 1957).
TAWNEY, R. H., Religion and the Rise of Capitalism. Holland Memorial Lectures, 1922 (New York: Pelican books, 1947). THOMAS, WILLIAM I., and FLORIAN ZNANIECKI, The Polish Peasant in Europe and America (first published Boston: R. G. Badger, 1918-20;
New York: Knopf, 1927).
TOCQUEVILLE, ALEXIS DE, Democracy in America, trans. Phillips Bradley (New York: Knopf paperback, 1944).
TUVE, ROSAMUND, Elizabethan and Metaphysical Imagery (Chicago: University of Chicago Press, 1947).
USHER, ABBOTT PAYSON, History of Mechanical Inventions (Boston: Beacon Press paperback, 1959).
WHITE, JOHN, The Birth and Rebirth of Pictorial Space (London: Faber and Faber, 1957).
WHITE, LESLIE Α., The Science of Culture (New York: Grove Press, n.d.). WHITE, LYNN, "Technology and Invention in the Middle Ages," in Speculum, vol. XV, April, 1940.
417
WHITEHEAD, A. N., Science and the Modern World (New York: Macmillan 1926).
WHITTAKER, SIR EDMUND, Space and Spirit (Hinsdale, III.: Henry Regnery, 1948).
WHYTE, LANCELOT LAW, The Unconscious Before Freud (New York: Basic Books, 1960).
WILLEY, BASIL, The Seventeenth Century Background (London: Chatto and Windus, 1934).
WILLIAMS, AUBREY, Pope's Dunciad (Baton Rouge, La.: Louisiana State University Press, 1955).
WILLIAMS, RAYMOND, Culture and Society 1780-1950 (New York: Columbia University Press, 1958; Anchor books, 1959).
WILLIAMSON, GEORGE, Senecan Amble (London: Faber and Faber, 1951).
WOLFFLIN, HEINRICH, Principles of Art History (New York: Dover Publications, 1915).
WILSON, JOHN, "Film Literacy in Africa," in Canadian Communications, vol. I, no. 4, Summer, 1961.
WORDSWORTH, CHRISTOPHER, Scholae Academicae: Some Account of the Studies at the English Universities in the Eighteenth Century (Cambridge: Cambridge University Press, 1910).
WRIGHT, L. В., Middle-Class Culture in Elizabethan England (Chapel Hill, N.C.; University of North Carolina Press, 1935).
YOUNG, J. Z., Doubt and Certainty in Science (Oxford: Oxford University Press, 1961).
418
Именной указатель
Абеляр 153, 165, 232
Август 151, 335
Августин 129, 134, 135, 148-150, 155, 199, 275, 283
Авсоний 335
Аддисон Джозеф 202, 376, 398
Айвинз Уильям мл. 60, 61, 87, 107, 109, 116, 117, 119-121, 168, 188, 189
Аквинат см. Фома Аквинский 147, 171
Алан 274
Александр [Македонский]179
Александр VII 206
Аллен 331
Альберти Леоне Батиста 168
Альфонсо Великодушный 180
Амвросий 129
Анна 138
Ансельм Кентерберийский 166, 369
Апеллес 399
Арбетнот 374
Аретино Пьетро 196, 203, 285-291
Аристотель 78, 88, 94, 96, 124, 127, 144, 151, 259, 281, 369
Армстронг Луи 297
Арнольд Мэтью 203, 392
Арнул Бохерисский 135
Архимед 120
Атертон Джеймс С. 112
Аттик 152
Ауэрбах Эрих 84, 221
Ашер Пэйсон 11, 13, 187, 225, 226, 229
Ашэм 283
Байрон 312
Банток Дж.Х. 405
Барзен Жак 48, 49
Барнув Эрик 192
Басби 377
Батиста делла Порта Джованни 192
Беда 343
Бекеши Джордж фон 63, 64, 79, 94, 191
Бембо 334
Бенедикт св. 134, 140
Бергсон 78, 360
Беренгар 165
Беренсон Бернард 123
Бери Ричард де 382
Берк Эдмунд 251, 401
Беркли 26, 79, 394
Бернар Клод 7, 267
Бертон Роберт 156, 221
Бетелл СЛ. 303
Блейк Уильям 106, 110, 385-387, 389-392, 394, 397
Бовуар Симона де 292, 293
Богораз Владимир 100
Боден 248, 266
Бодлер 267, 403
Болдуин К.С. 148
Болингброк 327
Боннер С.Ф. 150-152, 155
Борджиа Чезаре 179
Боуи Дж.Д. 334
Боччони 202
Брайсон Лайман 27
Браун Томас 156, 275, 284
Бретт Г.С. 111
Бройль Луи де 10
Бруммель 138
Брут 180, 374
Буало 353
Буастюо Пьер 298
Буйе Луис 204-208
Булер Курт 194, 227, 228, 306
Бушнел Джордж Герберт 92
Бэкон Роджер 270, 272
Бэкон Френсис 37, 138, 149, 153, 154, 156, 158, 220, 269-273, 275-283, 342, 344, 402
Бюхер Карл 5
Вазари 170
Валери 403, 405
Ван Эйк 168
Везалий 270
Вельфлин Генрих 62, 122, 176
Вергилий 335, 336
Вив 335
Вида 335
Вико Джамбатиста 365
Виллари 180, 181
Виньола 243
Висконти Филиппо Марио 180
419
Витрувий 82, 243, 352
Вордсворт Кристофер 309
Вордсворт [Уильям] 284, 316
Вулф 348
Ганнибал 179
Гассенди 370
Гегель 326
Геддес Патрик 243
Гей 138, 374
Гейзенберг Вернер 44, 45, 264
Гексли Томас 254, 307
Гельмгольц 122
Генрих VII 182
Генрих VIII 138, 185, 186, 327, 328
Герар Альбер 220
Гермоген 283
Геродот 84, 129
Герон 120
Гиббон 373
Гидион Зигфрид 66, 67, 96, 97, 99, 161, 219
Гилман Стивен 203, 333
Гильберт Уильям Колчестерский 271
Гильбод Дж.Т. 229
Гильдебранд Адольф фон 62, 123
Годфри 374
Гойя 331
Голдсмит Оливер 399-401
Гольдшмидт И.П. 196-201
Гомбрих Э. 25, 76, 78, 79, 122
Гомер 3, 77, 84, 95, 128, 129, 335, 344
Гонгора 331
Гораций 398
Горгий 129
Грегуар Пьер 182
Грей Томас 181
Григорий св. 135
Гриффит 291
Гронинген Бернард ван 83-87
Гувер Герберт 346
Гуго Сен-Викторский 166, 199
Гумбольдт Вильгельм фон 46
Гутенберг Иоган 16, 26, 61, 69, 91, 103, 136, 160, 161, 168, 172, 177, 178, 191-194, 200, 201, 204-206, 208, 212, 215, 218, 226, 229, 230, 236, 237, 254, 259, 268, 292, 322, 338, 346, 362, 364-367, 383, 388, 390, 404
Гюго Виктор 243
Даниэльсон Грор 340
Данте 170, 171, 233, 274, 284
Данциг Тобиас Д. 121, 260-263, 265, 266, 268, 270
Дарвин 367
Дезарг 87
Декарт 12, 45, 67, 79, 231, 233, 235, 247, 275, 355-357, 359-363
Деккер 300
Демосфен 283
Дефо 273
Джеймс А. Ллойд 131
Джоветт 42
Джозеф Б.Л. 149
Джойс Джеймс 29, 85, 111, 113, 114, 125, 223, 226, 229, 269, 299, 301, 318, 358, 365, 366, 384, 388-390, 392, 406
Джонс Р.Ф. 333, 336
Джонсон Бен 248, 257, 288, 376, 401
Джотто 86, 123
Диккенс 253
Диоген Лаэртский 128
Дионисий Галикарнасский 129
Диринджер Дэвид 71, 73-75
Доддс И.Р. 77
Дойл 254
Дойч Карл 345
Дональдсон Е.Т. 203
Донн Джон 20, 316, 342, 343, 377
Дорп Мартин 140
Драйден 294, 392
Дрого 165
Друкер Питер 6
Дуглас Гевин 336
Дудек Луис 318, 376
Дуллерт Джон 258
Дьюи Джон 215, 217
Дюгем 186
Дюркгейм Эмиль 64, 97, 98
Евклид 82, 87
Елизавета 138, 327
Жильсон Этьен 76, 272
420
Зенон 265
Зиберт Ф.С. 346, 347
Знанецкий Флориан 260
Ибсен 303, 311
Изабелла 331
Инкельс Александр 32
Иннис Гарольд 38, 74, 75, 92, 173, 240, 243, 317, 318, 323, 346, 347, 379, 380
Иоанн св. 206
Иоанн Герсон 135
Иоанн Пеккамм 135
Ирод 206
Исократ 129
Йейтс У.Б. 22, 26, 316, 366, 381
Калигула 151
Каллимах 128
Каммингс Э.Э. 125
Кант 265, 367
Кантен Жан 258
Кантор 265
Канторович Эрнст X. 181-183, 185
Кар Кембриджский 283
Кардано 298
Карл VIII 182
Карл Великий 378
Карл Смелый 178
Карманьола 179
Каротерс Дж. К. 27-31, 33, 39-43, 47, 49, 51, 53, 63, 100
Карпентер И.С. 29, 98, 100
Картер Т.Ф. 61
Касальдуэро 333
Кассирер Эрнст 38, 39
Кастро Америко 330-333
Кауард Ноэль 303
Квинтилиан Марк Фабий 148, 152, 155, 389
Кеведо 331
Кеймс 401
Кеньон Фредерик Г. 124, 126, 127
Кеньята 29
Кепеш Дьердь 190, 191
Кертис 246
Киприан 199
Клавдий 159
Клагет Маршалл 120, 121, 158, 230
Кларк Д.Л. 148
Коббетт Уильям 252, 253
Кодри Роберт 342
Колумб 17, 273
Кольридж 389
Конрад 81
Константин Великий 185
Конт 326
Коперник 62, 232, 270, 367
Корунканий 279
Коук 182
Кратвел Патрик 3, 87, 406
Кромби А.К. 181, 186
Кромвель 220, 326, 327
Курий 279
Курциус Эрнст Роберт 273-275
Лагранж 85
Лайл Джек 216
Ланфранк 165, 166
Латуретт Кеннет Скотт 51, 53
Лафит Жак 229
Лафма 248
Ле Корбюзье 98
Левер Дж. В. 303
Леви Эмманюэль 79
Левин Гарри 4
Лейбниц 355, 371-373, 376
Леклерк Дом 133, 134
Лелий 279
Ленин 33
Леонардо да Винчи 187, 192, 270, 403
Ливий 179
Лили Джон 155
Лин 344
Ловенталь Лео 307, 310, 311, 313-315, 399, 400
Лойола Игнатий св. 331, 332
Локк Джон 26, 327, 381
Лопес де Айяла Перо 332
Лорд Альберт Б. 3, 5, 7
Лоренс Д.Г. 311
Лорка 155
Лоу И.А. 191
Лукасевич Ян 88
Лукреций 82
Луллий Раймонд 164
Льюис К.С. 222, 334-336
Льюис Перси Уиндхэм 94, 179, 180, 257
Лэм Чарльз 138, 376
421
Лютер Мартин 102, 281, 337, 338
Мазаччо 168
Майбридж Эдвард 66
Майер 186
Мак-Геок Джон А. 211
Макиавелли 26, 203, 234, 251, 306
Маккензи Джон Л. 244
Малин 248, 307
Малларме 389
Мальро Андре 178
Мэмфорд Льюис 243
Маринетти 100
Мария Тюдор 328
Маркони 390
Маркс 33
Марло Кристофер 289, 290, 294, 295, 297
Марру 148-150
Мартен 194, 212, 213, 224, 270, 287, 304, 305, 335-337
Марциал 335
Матисс 171
Медичи Лоренцо 180
Медичи 177
Мейджер Джон 258
Меллерс Уилфред 294, 295
Мен 248
Менандр 95
Мередит 312
Меркатор (Герард Кремер) 17, 268
Мерсенн 247
Мертон Томас 204
Микеланджело 206
Микели Джованни 328
Милано Паоло 171
Миллер Перри 238
Милль Д.С. 390, 392, 404
Мильтон 24, 25, 148, 204, 278, 284, 327
Мишле 366
Моксон Джозеф 373
Молинос Мигель де 331
Монкретьен 248
Монрад-Крон 30
Монтегю Эшли 114, 115
Монтень 156, 233, 235, 275, 353-355, 363, 400
Мор Томас 140, 193, 194, 203, 213, 214, 233, 294, 343
Мори Этьен Жюль 67
Морисон Сэмюэл Элиот 273
Моррис Эдвард П. 341
Мохой-Надь 100
Мулкастер Ричард 351
Мусей 297, 344
Мэллит К.Е. 308
Мюллер-Тим Б.Дж. 209, 229
Наполеон 179, 218, 220, 326
Нарди Бернардо 180
Непер Джон 267
Неф Джон У. 246-248, 259, 261, 267, 268, 270, 271, 355
Николай Кузанский 189
Нильссон 77
Ницше 326
Нортклиф 286
Ньюмен 284
Ньютон 45, 79, 270, 369, 370, 394
Ньютон Дуглас 137
Нэш 203, 224, 296, 300
Озорий 282
Онг Уолтер 157, 194, 215, 217, 236, 238, 241, 246, 248, 257-259, 270
Опай Иона 136
Опай Питер 136
Орем Никола 121
Ориген 158
Орф Карл 60
Орфей 344
Отто Рудольф 101, 102
Палладио 243
Панофский Эрвин 160, 161, 169, 170
Папиниан 220
Папп 87
Паркер Эдвин Б. 216
Парри Милман 3, 4, 7
Паскаль 247, 332, 362-364, 370, 400
Патнэм 286, 287
Паттисон Брюс 296
Паунд Эзра 108, 125
Пахомий 165
Петр Достопочтенный 135
Петр Испанский 236, 237
Петр Ломбардский 165
Петрарка 284, 334
422
Пикассо 155, 171
Пилат 206
Пипс Сэмюэл 138, 250
Пиренн Анри 172, 173, 240
Пирсон Гарри 5
Лисистрат 128
Пифагор 146, 147, 344
Пиччинини Никколо 179
Плавт 301, 335
Платон 35, 37, 38, 41, 60, 76, 78, 94, 95, 220, 281
Плиний Младший 117, 275
Плотин 94
По Эдгар Аллан 35, 68, 115, 403-405
Поланьи Карл 392, 393, 395-397
Поллайоло 123
Поппер Карл 13, 14, 16
Поуис Джон Каупер 222, 223
Поуис Ф.Р. 223
Поуп Александр 218, 230, 288, 294, 359, 369, 373-383, 386, 390-393
Пруст 387
Пуле Жорж 22, 23, 353-356, 364
Пульман 219
Рабле Франсуа 218-224, 226, 227, 247, 248, 272, 285, 286, 379
Райен Джозеф 160
Райл Гилберт 108, 109
Раймонди 288
Райт Л.Б. 239, 348
Рамус Петрус 157, 194, 215, 217, 224, 236-239, 241. 246, 248, 257-259, 270
Рассел Бертран 34, 62
Рейнольдс 401
Рембо 267, 387-389
Ренан 131
Рескин 387-389
Ризман Дейвид 42-44, 47, 315
Родбертус Карл 5
Ростоу У.У. 136
Руо 171
Руссо 284, 389
Рэшдолл 162, 163
Сазерленд Джеймс 296, 297
Сан-Хуан де ла Крус 331
Сартр Жан-Поль 293
Саути 138
Сванберг У.А. 292
Свифт Джонатан 137, 203, 359, 369, 373, 374, 380, 392, 393
Сезанн 64, 65, 76, 96, 122, 124
Селая Хуан де 258
Селигмен Курт 163, 164
Селтман Чарльз 91-96
Сенека 151, 154-156, 224
Сервантес 26, 45, 218, 285, 307, 310, 311, 313, 314, 332, 333, 379
Сидни Филип 230, 303, 357
Сизам Кеннет 291
Симеон Отто фон 158, 159, 161
Скалигер 335
Скелтон Джон 222
Смит Адам 240, 390, 391
Смит Томас 350
Смолли Берил 149, 158, 159, 164, 165
Сократ 35-37, 41, 146, 147
Соломон 278-280
Солон 129, 344
Спенсер 284, 302
Спрат 342-345
Стайн Гертруда 125
Стендаль 179, 303
Стерн 369
Стивенсон Р.Л. 390
Стил 376, 398
Суисет Жан 373
Сфорца Муцио 179
Сципион 179
Тацит 127
Тейяр де Шарден Пьер 47, 48, 69, 101, 202, 256, 257, 264
Теренций 301, 335
Тиберий 150
Тиндаль 334
Токвиль Алексис де 12, 13, 241, 254, 321-323, 246
Томас Уильям I 260
Торндайк 186
Трумэн Гарри 346
Тьюв Розамунд 342
Тюдоры 308, 347
Уайт Джон 82, 83
Уайт Ланселот Лоу 358-360
Уайт Линн 119
Уайтхед А.Н. 68, 402, 403
423
Узенер 39
Уилсон Джон 54-56, 59, 62, 63
Уильямс Обри 380, 383
Уильямс Реймонд 397
Уильямсон Джордж 156
Уитекер Эдмунд 85, 367, 369-371
Уитмен 223, 289, 291
Уоддингтон 238
Уортонс 401
Фалес 344
Фарадей 366
Фаррингтон Бенджамин 271
Февр Люсьен 194, 212, 213, 224, 267, 270, 287, 304, 305, 335-337
Фердинанд 331
Ферма 247
Ферранте Арагонский 180
Фидлер Конрад 122, 123
Фишер Х.А.Л. 40
Фолинго Сезар 292
Фома Аквинский 35, 146, 147, 160, 167, 270
Форд Генри 219
Форстер Э.М. 298
Фоссомброне Оттавиано Петруччи 91
Фрай Нортроп 283
Фрайденберг Эдгар 3. 315, 316
Фрайз Чарльз Карпентер 449
Франциск I 182
Фрейд 108, 358, 367
Фрит Джон 214
Фрэзер Джеймс 136
Фукидид 95, 96
Хадас Мозес 92, 127-130, 304
Хайдеггер Мартин 362, 365
Хайнал Иштван 141-143, 145-149, 164, 195, 274
Хант Джеймс 328
Харрингтон Джон X. 164
Хаттон Эдвард 287
Хацфельд Хельмут 203
Хейзинга И. 156, 175-177, 180, 181, 183, 206
Хервеген 205
Херст 286, 292
Хильер Роберт 339, 340
Хинкс Р. 159
Хойкаас 241
Холиншед 351
Холландер Джон 89, 297
Хопкинс Джерард Менли 124, 125, 224, 352
Хью 167
Хэйес Карлтон 320, 321, 324-327, 329, 345
Цезарь 92, 179
Цицерон 35-37, 95, 148, 150-152, 179, 180, 186, 220, 237, 239, 278, 279, 283, 377
Чеймберс Р.У. 343
Чейтор Х.Дж. 130-133, 138, 139
Черри И. Колин 66, 69, 70
Чосер 203, 294
Шателен 177
Шекспир 14, 19-21, 24-26, 45, 95, 138, 160, 181, 202, 203, 207, 239, 241, 242, 257, 288, 298, 300, 302, 303, 339, 352, 357, 360, 377, 378, 403
Шоу 95
Шпенглер Освальд 81
Шрамм Уилбур 216, 217
Штурм 282
Шугер 160
Эдуард II 181
Эдуард VI 328
Эйнштейн Альберт 62, 90, 91, 261, 371
Элиаде Мирче 77, 100-105, 262, 374
Элиот Т.С. 125, 403
Эмерсон 237
Эразм [Роттердамский] 102, 150, 165, 203, 272, 283
Эсхил 95, 96
Ювенал 127, 335
Юм 401
Юнг 108
Юнгман 205
Яков I 358
Янг Дж. З. 7, 10, 11, 13
424
Оглавление
ПРОЛОГ..............................................................................................................................................3
ГАЛАКТИКА ГУТЕНБЕРГА.......................................................................................17
'Король Лир' - рабочая модель процесса обнажения личности, посредством которого люди переходят из мира ролей в мир должностей...................21
Болезненное переживание третьего измерения впервые получает свое словесное выражение в поэтической истории 'Короля Лира'.................................24
Интериоризация технологии фонетического алфавита перемещает человека из магического мира звука в нейтральный визуальный мир....................27
Шизофрения, по-видимому, является закономерным
следствием распространения письменности...........................................33
Ведет ли интериоризация таких средств коммуникации, как буквы, к изменению соотношения между чувствами и изменениям в ментальности?..............................................36
Цивилизация дарит варвару, или племенному человеку, глаз вместо уха, но теперь оказывается не в ладах с электронным миром.......................................................................................................39
Современный физик уютно чувствует себя в пространстве восточной теории поля...............................................................................................43
Новая электронная взаимозависимость возвращает мир к
ситуации глобальной деревни..............................................................................47
Письменность воздействует на физиологию, а также на психическую жизнь африканских туземцев.........................................49
Почему представители бесписьменных обществ не могут воспринимать кинофильмы или фотографии без длительной предварительной подготовки.................................................54
Африканская аудитория не может удовлетвориться привычной нам ролью пассивного потребителя при просмотре фильма..........................................................................................................58
Когда технология приводит к расширению одного из наших чувств, то вместе с интериоризацией новой технологии происходит перестройка форм восприятия..............61
Теория культурных изменений невозможна без понимания изменений соотношения чувств, вызванных их различными экстернализациями..............................................................64
В двадцатом веке происходит встреча алфавитного и электронного ликов культуры, и печатное слово начинает служить тормозом в пробуждении Африки внутри нас..............................67
Современное движение за реформу правил чтения и орфографии свидетельствует о смещении акцента с визуального на слышимое.......................................................................................71
425
Гарольд Иннис первым показал, что алфавит является агрессивной и воинствующей формой, поглощающей и трансформирующей культуры............................74
Развитие индивидуального 'я' приводит гомеровского героя к расколу психической жизни.............................................................76
Пример древних греков - наглядное объяснение того, почему до интериоризации алфавитной технологии людей не интересовала визуальная внешность...............................80
Точка зрения в искусстве и хронологии древних греков имеет мало общего с нашими точками зрения, но обнаруживает много родственного со средневековыми................83
Греки сделали свои открытия в искусстве и науке после интериоризации алфавита......................................................................................87
Преемственность древнегреческого и средневекового искусства была обеспечена связью между caelatura (чеканкой) и искусством иллюминирования........91
Усиление роли визуальности привело греков к отчуждению от примитивного искусства, которое вновь возрождается в век электроники после интериоризации электрического единого поля, где все происходит одновременно......94
Обществу номадов недоступен опыт замкнутого пространства........................................................................................................................96
Примитивизм стал по большей части вульгарным клише в современном искусстве и гуманитарной науке.................................100
Цель 'Галактики Гутенберга' - показать, почему алфавитный человек склонен к десакрализации своего способа существования..................103
Метод двадцатого века заключается в использовании не одной, а множества моделей экспериментального исследования, т.е. техники 'подвешенного' суждения..............107
История книгопечатания представляет собой лишь часть истории письма....................110
До сих пор культура механически предопределяла судьбу человеческих обществ, поскольку представляла собой автоматическую интериоризацию их собственных технологий....114
Техники унификации и воспроизводимости были введены в употребление древними римлянами и средневековьем........116
Слово 'современный' (modern) служило представителям патристики для порицания средневековых ученых, разработавших новую логику и физику...........120
В античности и в средние века чтение было по своей сущности чтением вслух.......................................................................................124
Рукописная культура была разговорной уже потому, что писатель и его аудитория были физически связаны формой публикации как исполнения............126
426
Рукописность сформировала средневековые литературные конвенции на всех уровнях.....................130
Традиционный школьный 'фольклор' указывает на разрыв между человеком рукописной культуры и человеком печатной культуры.................136
Кабинка для чтения на самом деле служила средневековому монаху помещением для пения.............................138
В церковных школах грамматика изучалась прежде всего для того, чтобы способствовать правильности устной речи............141
Средневековому студенту приходилось быть одновременно палеографом, редактором и издателем читаемых им авторов..........143
Фома Аквинский объясняет, почему Сократ, Христос и Пифагор не облекли свои учения в письменную форму.........146
Появление схоластов, или moderni, в двенадцатом веке привело к глубокому разрыву с древними представителями христианской науки...............150
Схоластика, как и традиции сенековского красноречия, была непосредственно связана с устными традициями афористического обучения............................153
Рукописная культура и готическая архитектура устремлены к свету, идущему сквозь предмет, а не падающему на предмет................157
Средневековое освещение, глосса и скульптура суть аспекты важнейшего искусства рукописной культуры - искусства запоминания...................162
Для человека устной культуры письменный текст содержит все уровни значения........................................................................165
Рост объема информационного потока уже сам по себе способствовал визуальной организации знания и возникновению перспективного восприятия даже до изобретения книгопечатания.........................167
Столкновение между письменными и устными структурами знания происходит также и в общественной жизни средневековья..........................................................172
Конец средневекового мира ознаменовался неистовой тягой к прикладному знанию - новому средневековому знанию, нацеленному на возрождение античности...................175
Ренессансная Италия превратилась в подобие голливудской коллекции декораций античности, а обусловленное новой визуальностью ренессансное увлечение античностью открыло путь к власти представителям всех классов..........................179
Средневековые идолы короля....................181
Изобретение книгопечатания укрепило и расширило новую визуальность прикладного знания, создав
427
первый однотипный и воспроизводимый товар, первый конвейер и первую отрасль массового производства..................187
Фиксированная точка зрения, ставшая возможной только с появлением печати, кладет конец образу как пластическому организму........................189
Естественная магия камеры-обскуры предвосхитила Голливуд в превращении зрелища окружающего мира в потребительский товар, упакованный в рамку............................192
Томас Мор предлагает проект моста через бурную реку схоластической философии.........................193
Рукописная культура не знала авторов и публики в том смысле, в каком они были созданы печатной культурой...........195
Средневековая книготорговля была букинистической торговлей и точным подобием сегодняшней торговли произведениями 'старых мастеров'................200
Лишь более чем через два столетия после изобретения книгопечатания авторы прозаических сочинений научились выдерживать единый тон или единую позицию на протяжении всего текста..................202
Визуальная переориентация позднего средневековья отрицательно сказалась на литургическом благочестии, тогда как развитие электроники в наши дни оказало на нее стимулирующее влияние.....................204
'Интерфейс' Ренессанса оказался зоной контакта средневекового плюрализма, с одной стороны, и современной гомогенности и механистичности, с другой, - формула скорости и изменения.............210
Петрус Рамус и Джон Дьюи - два 'серфера' - реформатора образования, оседлавшие волны двух антитетических периодов - эпохи Гутенберга и электронной эпохи 'Маркони'.........................................215
Рабле рисует перспективу будущего печатной культуры как потребительского рая прикладного знания................................218
Пресловутый 'материализм' Рабле есть не что иное, как кильватер уходящей рукописной культуры.......................................222
Книгопечатание как первый случай механизации ремесла - пример не просто нового знания, а прикладного знания............................224
Человеческое мышление всегда оказывается в затруднении в начальный период интериоризации любой технологии, придуманной и реализованной на практике самим же человеком................227
С Гутенбергом Европа вступает в технологическую фазу прогресса, когда изменение как таковое становится архетипической нормой жизни общества..........230
Прикладное знание в эпоху Ренессанса приняло форму перевода слухового в визуальные термины, а пластического - в форму образа на сетчатке..................................236
428
Книгопечатание превращает язык из средства восприятия и познания в товар......................239
Книгопечатание - это не только технология, это - такой же природный ресурс или продукт производства, как хлопок, лес или радио, и как любой продукт производства оно формирует не только чувственность частного человека, но также и формы взаимозависимости людей в обществе......................................................242
В эпоху Возрождения господствующей становится страсть к точному измерению................246
Раскол между сердцем и умом, вызванный книгопечатанием, - это травма, переживаемая Европой со времени Макиавелли и до наших дней......................251
И макиавеллевский, и купеческий ум разделяют веру в необходимость для власти процедуры сегментации - в силу дихотомии власти и морали, а также денег и морали.........................256
Тобиас Данциг объясняет, почему причины экспансии языка чисел следует искать в потребностях, созданных новой алфавитной технологией.................260
Как греки столкнулись со смешением языков, когда числа проникли в евклидово пространство..........................................................263
Великий раскол между искусством и наукой произошел в шестнадцатом веке с появлением средств ускорения расчетов.................................266
Френсис Бэкон, PR-представитель moderni, обеими ногами стоял на почве средних веков...........................................................................269
Френсис Бэкон освятил причудливое бракосочетание средневековой Книги Природы и новой книги, вышедшей из-под печатного пресса.....................................273
Бэконовский Адам был средневековым мистиком, тогда как мильтоновский Адам был скорее профсоюзным лидером.................................277
Насколько тиражированный печатный текст сумел заменить тайную исповедь?................................................................................281
Аретино, подобно Рабле и Сервантесу, осознал гаргантюанский, фантастический, сверхчеловеческий смысл книгопечатания........................285
Марло предвосхитил варварский вой Уитмена, использовав в качестве национальной системы обращения к публике белый ямбический стих - формирующуюся систему стихосложения, удобную для создания новых популярных произведений.............................289
Книгопечатание превратило национальные языки в средства массовой коммуникации, в замкнутые системы, и тем самым создало современный национализм как централизующую силу..............................................293
429
Именно книжная страница первой отразила раскол между поэзией и музыкой......................................................................................................294
Устная полифония прозы Нэша нарушает принципы линейности и разделения стилей в литературе...............................296
Печатный пресс был поначалу всеми, кроме Шекспира, ошибочно принят за машину бессмертия..............................................298
Портативность книги, а также мольбертной живописи, немало поспособствовала развитию культа индивидуализма......................................303
Унифицированность и воспроизводимость печатного текста создали политическую арифметику семнадцатого и гедонистический расчет восемнадцатого века...........................306
Логика книгопечатания создала аутсайдера, отчужденного индивида как тип целостного, т.е. интуитивного и иррационального, человека........................................311
Сервантес создал Дон Кихота, чтобы противопоставить его человеку печатной культуры............................................................................313
Человек печатной культуры способен выразить, но не осознать конфигурацию печатной технологии..................................317
Хотя историкам хорошо известно, что национализм возник в шестнадцатом веке, они пока не могут найти объяснения этой страсти, предшествовавшей появлению соответствующей теории...............320
Национализм настаивает на равных правах как для индивидов, так и для наций................................................................................323
Гражданские армии Кромвеля и Наполеона были идеальными проявлениями новой технологии...................................326
У испанцев был иммунитет против печати благодаря старой вражде с маврами.....................................................................................330
Книгопечатание вывело из употребления латынь..................................334
Книгопечатание стало фактором формирования и стабилизации языков................................................................................................336
Книгопечатание изменило не только орфографию и грамматику, но также ударения и окончания слов, оно сделало возможной плохую грамматику..............................................339
Нивелирование флексии и игры слов стало частью программы прикладного знания в семнадцатом веке..................342
Книгопечатание сделало нацию однородной, а государство централизованным, но оно же создало индивидуализм и оппозицию правительству..................345
В бесписьменном обществе не делают грамматических ошибок.................349
Изглаживание тактильных качеств из жизни и речи способствовало 'очищению' языка, к которому так стремилась эпоха Возрождения и которое отвергает наш электронный век...............................351
430
Чувству времени человека печатной культуры свойственны кинематографичность, последовательность и изобразительность..............................................352
Обнажение жизни сознания и ее редукция к одному-единственному уровню создала в семнадцатом веке новый мир бессознательного. Архетипы индивидуального сознания покинули сцену, уступив место архетипам коллективного бессознательного........................356
Философия оказалась такой же наивной, как и наука, в своем бессознательном принятии допущений или динамики книгопечатания..................359
Хайдеггер оседлал электронную волну с таким же триумфом, как Декарт - механическую...............................................362
Книгопечатание раскололо голоса тишины...................................................366
Распад галактики Гутенберга был теоретически зафиксирован в 1905 г. с открытием искривленного пространства, но на практике уже двумя поколениями раньше она начала рушиться под натиском телеграфа...........370
'Дунсиада' Поупа обвиняет печатную книгу как фактор возрождения примитивизма и романтизма. Обособленная визуальность пробуждает магию племенной орды. Театральная касса выступает как возврат к эхокамере бардовских заклинаний....................................373
Новое коллективное бессознательное Поуп рассматривал как накапливающиеся отходы личностного самовыражения........................378
Последняя книга 'Дунсиады' выявляет смысл преображающей силы механического прикладного знания как изумительной пародии на евхаристию.......................381
НОВАЯ КОНФИГУРАЦИЯ ГАЛАКТИКИ, или Жалкое положение человека массы в индивидуалистическом обществе........................385
О Маршалле Мак-Люэне и его книге (Вместо послесловия).........407
Библиография....................................................................................................................................410
Именной указатель......................................................................................................................419
431
НАУЧНОЕ ИЗДАНИЕ
Серия 'СДВИГ ПАРАДИГМЫ' (Выпуск 1)
Маршалл Мак-Люэн
ГАЛАКТИКА ГУТЕНБЕРГА Сотворение человека печатной культуры
Редактор Е.Попова
Корректор Е.Терещенко
Оригинал-макет, обложка О.Гашенко
Подписано в печать 23.07.2003. Формат 84x108/32.
Бумага офсетная. Печать офсетная. Уч.-изд. л. 26,11. Усл. печ. л. 22,68. Тираж 1000 экз. Зак. ?105.
Издательство 'Ника-Центр'. 01135, Киев-135, а/я 192 т./ф. (044) 242-61-56; e-mail:psyhea@uprotel.net.ua,
servic57@i.com.ua; www.nika-centre.kiev.ua
Свидетельство о внесении в Государственный реестр субъектов издательского дела ДК ?1399 от 18.06.2003
Отпечатано с готовых диапозитивов ООО 'Книга' 08400, Киевская обл., г. Переяслав-Хмельницкий, а/я 27
Мак-Люэн Маршалл
М15 ГАЛАКТИКА ГУТЕНБЕРГА: Сотворение человека печатной культуры.- К.: Ника-Центр, 2003.- 432 с.- (Серия 'СДВИГ ПАРАДИГМЫ'; Вып. 1).
ISBN 966-521-224-9
'Галактика Гутенберга' - один из самых значительных трудов канадского ученого Маршалла Мак-Люэна. В 'Галактике Гутенберга' представлен мозаический подход к историческим проблемам. После естественности и гармоничности отношений, присущих трайбализму, наступила эпоха абсолютной власти визуализации. Главный грех западной цивилизации, по Мак-Люэну, - создание алфавита и письменности на его основе.
Рассчитана на всех, кто интересуется философией культуры.
УДК 130.11+930.85:94(4)+002.2 ББК 87.66:71.0
432
Сканирование и форматирование: Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || yanko_slava@yahoo.com || http://yanko.lib.ru || Icq# 75088656 || Библиотека: http://yanko.lib.ru/gum.html ||
update 27.10.04