Сканирование и форматирование: Янко Слава (Библиотека Fort/Da) slavaaa@lenta.ru || yanko_slava@yahoo.com || http://yanko.lib.ru || Icq# 75088656 || Библиотека: http://yanko.lib.ru/gum.html ||
update 09.03.04
Интеллектуальные биографии
прагматика культуры
ВАДИМ РУДНЕВ
БОЖЕСТВЕННЫЙ ЛЮДВИГ
Витгенштейн: Формы жизни
фонд научных исследований 'прагматика культуры' москва 2002
ББК 87.3 P 83
Издатель Валерий Анашвили Редактор Елена Ознобкина Художник Валерий Коршунов
Руднев В. П. Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы жиз-ни. М.: Фонд научных исследований 'Прагматика культуры', 2002 - с. 256.
Книга представляет собой интеллектуальную биографию вели-кого философа XX века. Это первая биография Витгенштейна, изданная на русском языке. Особенностью книги является то, что увлекательное изложение жизни Витгенштейна переплетает-ся с интеллектуальными импровизициями автора (он назвал их 'рассуждениями о формах жизни') на темы биографии Витген-штейна и его творчества, а также теоретическими экскурсами, посвященными основным произведениям великого австрийско-го философа.
Для философов, логиков, филологов, семиотиков, лингвистов, для всех, кому дорого культурное наследие уходящего XX столетия.
ISBN - 5-7333-0242-9
© Фонд 'Прагматика культуры', 2002
Глава 1. Детство и юность Витгенштейна Вена. Линц. Берлин. Манчестер (1889-1910)
Почему Витгенштейн не покончил с собой?
Прусская столица и британская провинция
Первое рассуждение о формах жизни
Глава 2. Кембридж 1911-1913. Норвегия 1913-1914.
Второе рассуждение о формах жизни
Перед войной в Вене. Филантропия Людвига
Третье размышление о формах жизни
Экскурс I. 'Логико-философский трактат'
Фрэнк Рамсей и поездка в Англию
Четвертое рассуждение о формах жизни
Дом, который построил Витгенштейн
Логический позитивизм Венского кружка
Пятое рассуждение о формах жизни
Глава 6. Кембридж. 1930-е годы
Новые друзья и старые знакомые
Витгенштейн - доктор философии
Шестое рассуждение о формах жизни
Витгенштейн изучает русский язык
Был ли Витгенштейн сталинистом?
Витгенштейн готовится к поездке
Седьмое рассуждение о формах жизни
Экскурс II. 'Философские исследования'
Глава 8. Кембридж. 1940-е годы
Витгенштейн работает в госпитале
Кембридж, Ирландия. 1940-е годы
Восьмое рассуждение о формах жизни
Хронология основных событий жизни Витгенштейна
Глава 1. Детство и юность Витгенштейна. Вена, Линц, Берлин, Манчестер (1889-1910)
Предки и родители......................................9
Был ли Витгенштейн евреем? ...........................13
Братья и сестры........................................15
Люкерль ..............................................20
Почему Витгенштейн не покончил с собой? ..............24
Прусская столица и британская провинция...............28
Первое рассуждение о формах жизни ...................31
Глава 2. Кембридж и Норвегия (1911-1914)
Витгенштейн и Рассел..................................40
Дэвид Пинсент.........................................45
Витгенштейн и 'Апостолы' .............................50
'Что такое философия? '................................55
Норвегия..............................................64
Второе рассуждение о формах жизни....................68
Глава 3. Война (1914-1918)
Перед войной в Вене. Филантропия Людвига .............71
Человек с Библией .....................................75
На фронте и в плену....................................81
История публикации 'Трактата' ........................86
Был ли Витгенштейн гомосексуалистом? .................90
Третье рассуждение о формах жизни....................92
Экскурс I. 'Логико-философский трактат' ...............99
Глава 4. Деревня (1921-1926)
Школьная реформа....................................109
Траттенбах ...........................................111
Ученики..............................................114
'Трактат' наконец опубликован........................118
Фрэнк Рамсей и поездка в Англию......................120
Конфликты...........................................123
Четвертое рассуждение о формах жизни................126
Глава 5. Вена (1926-1929)
Дом, который построил Витгенштейн ...................133
Маргарита............................................136
Логический позитивизм Венского кружка...............139
Витгенштейн и Венский кружок........................141
Пятое рассуждение о формах жизни....................148
Глава 6. Кембридж. 1930-е годы
Новые друзья и старые знакомые.......................154
Витгенштейн - доктор философии.....................158
'Лекция об этике' ....................................163
Фрэнсис Скиннер.....................................172
Витгенштейн исповедуется ............................175
1938 год: Аншлюс Австрии .............................179
Шестое рассуждение о формах жизни................182
Глава 7. Витгенштейн и Россия
Достоевский и Толстой ................................185
Витгенштейн изучает русский язык.....................189
Был ли Витгенштейн сталинистом? .....................191
Витгенштейн готовится к поездке.......................196
Витгенштейн в Советском Союзе.......................198
Седьмое рассуждение о формах жизни .................200
Экскурс II. 'Философские исследования' ...............204
Глава 8. Кембридж. 1940-е годы
Витгенштейн работает в госпитале......................224
'Беседы о Фрейде'....................................227
Кембридж, Ирландия: 1940-е годы ......................234
Поездка в Америку....................................240
Болезнь и смерть.....................................243
Восьмое рассуждение о формах жизни..................244
Хронология событий жизни Витгенштейна.......,........245
Литература .....248
Жизнь Витгенштейна, одного из самых странных и удивитель-ных людей XX века, тесно связана с его философией. Собственно, этому и посвящена книга, предлагаемая вашему вниманию. В на-стоящий момент существуют две биографии Витгенштейна: более академичная и подробная книга Браяна МакГиннеса 'Жизнь Витгенштейна' и живая и увлекательная книга Рэя Меш-ка 'Витгенштейн: Вахта гения'. От этих книг мы в первую оче-редь отталкивались в своем исследовании. Предлагаемую книгу нельзя назвать биографией в подлинном смысле - это исследова-ние о том, как жил Витгенштейн и что он писал в своей жизни. Если возможна проблемная биография, интеллектуальная биогра-фия, то это именно тот жанр, в котором написана эта книга.
Книга о Витгенштейне написана для читателей - для 'лю-дей', а не для 'специалистов'. Поэтому тот, кто упрекнет ее в излишней популярности, не поймет ее основных задач. Надеюсь, однако, что и философам эта книга будет небезынтересна.
Мне остается выразить искреннюю признательность Валерию Анашвили, которому принадлежала сама идея написания интеллек-туальной биографии Витгенштейна и который оказывал автору финансовую поддержку при осуществлении этого проекта.
В. P.
'Мой отец был бизнесмен, - говорил Витгенштейн в 1930-м году, гу-ляя по Кембриджу со своим самым преданным учеником и другом ирландцем Морисом О' Коном Друри. - И я тоже бизнесмен', - продолжал он. 'Я хочу, чтобы моя философия была похожа на биз-нес - чтобы она что-то улаживала' [Друри 1998]. К смыслу этой фразы в ее философском аспекте мы еще вернемся, как вернемся и к записям Друри его бесед с Витгенштейном. Однако отец Витген-штейна был не просто бизнесменом, он был королем австрийской сталелитейной индустрии, крупнейшим магнатом Австрии, миллио-нером, одним из самых богатых (если не самым богатым) людей в Ве-не. Его значение в австро-венгерской промышленности сравнивают со значением Круппа в соответствующей отрасли немецкой промы-шленности.
Лицо Карла Витгенштейна на фотографии выдает человека авто-ритарного, уверенного в себе, но, с другой стороны, в его лице видит-ся и другое: некая едва уловимая тонкость и благородство. Таким он и был на самом деле - отец великого мыслителя XX века.
Считается, что семья Витгенштейнов была еврейского происхож-дения. Прадедушкой Людвига со стороны отца был некий Мозес Мейер, еврей из Корбаха. Как говорил дядя Витгенштейна Луи сво-ей сестре Милли, 'наша семья гордится не тем, что она еврейская, а тем, что она была еврейской'. В этом высказывании есть определен-ный смысл - и отец и братья Людвига были воспитаны в русле евро-пейской культуры, во всяком случае, неизвестно, чтобы кто-либо из них читал Талмуд, хотя еврейская проблема часто обсуждалась (по-
9
дробно см. об этом следующий раздел книги). Мозес Мейер взял фа-милию Витгенштейн в 1808 году, когда Жером Бонапарт, брат импе-ратора и наместник Саксонии, своим указом приказал всем евреям, находящимся на территории его империи, взять фамилии. Прозви-ще Мозес Мейер из Корбаха для французского уха не звучало как фамилия [McGuinness 1988: 39]. Однако почему он взял именно фа-милию Витгенштейн, неизвестно. Видимо, поблизости находились какие-то Витгенштейны. Может быть, он состоял в услужении у ка-ких-то знатных Витгенштейнов (Сайн-Витгенштейнов?). Сын Мозе-са Мейера Витгенштейна Герман Христиан Витгенштейн, по свиде-тельству старшей сестры Людвига Витгенштейна Гермины, принял христианство в 1839 году (существуют и другие версии, но мы будем в таких случаях доверять Гермине как человеку с ясным умом и при-знанной хранительнице устных домашних преданий). Сделал он это перед женитьбой. На фотографии Герман Христиан выглядит до-стойным господином с бакенбардами и, опять-таки, с чертами твер-дого, но благородного характера. Действительно, отец и сын (Карл Витгенштейн) были во многом похожи друг на друга. Жену Германа Христиана звали Фанни Фигдор, а познакомил их брат Фанни Гус-тав. Семья Фанни жила в Вене, но когда Герман Христиан заключил с ней брак, они переехали в Лейпциг. У них было десять детей. Карл родился в 1847 году и умер в 1913-м, дожив, таким образом, до 66 лет (Герман Христиан прожил 76 лет; Людвиг - 62 года).
Витгенштейны со стороны деда принадлежали к протестантской конфессии, что наложило определенный отпечаток на всю семью - моральная строгость, серьезность, честность, - однако была и като-лическая линия, которая шла от матери Витгенштейна Леопольдины Кальмус (Польди, как ее звали в семье).
Герман Христиан переехал с семьей в Вену в конце 1860-х годов.
В 1872 году Карл женился на Леопольдине Кальмус, которая, как пишут биографы, была 'отчасти' еврейкой, то есть ее отец был евре-ем. Якоб Кальмус родился в Праге в 1814 году, а его жена была нем-ка - Мария Сталлнер, о них мало что известно. Обе ветви предков Витгенштейна были необыкновенно одаренными, в частности, му-зыкально одаренными, но не только. Так, сам Герман Христиан со-ставил антологию немецкой поэзии, а двоюродного брата своей же-ны, в будущем выдающегося скрипача, Йозефа Иоахима послал в обучение в Лейпциг к самому Феликсу Мендельсону-Бартольди. Его дочерей, тетушек Людвига, учила фортепианной игре Клара Шуман. Все члены семьи играли на каких-либо музыкальных инструментах,
10
а дом Витгенштейнов в Вене при Карле стал настоящим артистичес-ким салоном.
Говоря о характере Карла Витгенштейна, Браян МакГиннес в сво-ей биографии Витгенштейна пишет следующее: 'Что касается Карла, то его способности были не столь очевидны, как были очевидны его оригинальность и своенравность. Ему были свойственны шутки и подражания [...]. Он оставался нетерпимым всю жизнь (так же как и его сын Людвиг - В. Р.), склонный прерывать серьезный разговор шуткой или анекдотом, разоблачающим чью-либо фальшь или при-творство' [McGuinnes 1988: 39] (ср. концепцию анекдота и шутки в книге Зигмунда Фрейда 'Остроумие и его отношение к бессозна-тельному' [Фрейд 1994], Фрейда, который был младшим современ-ником Карла и старшим современником Людвига, Фрейда, к тому же жившего с ними в одном городе и дружившего с сестрой Людвига Маргарет Стонборо (фамилия ее мужа)).
Карл Витгенштейн был необычайно энергичным человеком. К на-чалу века он сделал блестящую карьеру в области сталелитейной ин-дустрии. Однако юность его была тяжелой из-за постоянных кон-фликтов с отцом. Герман Христиан тоже был человеком авторитар-ным. Когда Карл закончил школу, отец решил, что тот должен продол-жать образование. Однако Карл не хотел этого. Он хотел жить насто-ящей жизнью. Кончилось тем, что в январе 1865 года 18-ти лет от ро-ду он исчез из дома с 200 флоринами в кармане, которые дали ему се-стры, и скрипкой, на которой он хорошо играл. Через два месяца он достал заграничный паспорт и уплыл на пароходе в Нью-Йорк уже фактически без гроша в кармане. Там он, как водится, работал офици-антом и скрипачом в ресторане. Потом Карл переехал в Вашингтон, стал владельцем бара и в ноябре в новой одежде вернулся в Нью-Йорк, написал несколько строк семье и еще год жил в Нью-Йорке, ра-ботая в основном преподавателем - обучал игре на скрипке и на тру-бе, латинскому и греческому языкам, математике и начертательной геометрии.
В начале 1867 года Карл вернулся домой. Несмотря на то, что он был при деньгах и при вещах, одна из его сестер вспоминала, что у Карла был вид человека, пережившего тяжелейший шок. В конце концов отец и сын помирились, и Карлу было разрешено учиться в Техническом институте. Последующие 20 лет венское общество бы-ло свидетелем его стремительной карьеры [Janic-Toulmen 1973].
Удивительным образом история Карла повторилась с его стар-шим сыном Гансом, где уже Карл выступал в роли непреклонного от-ца-деспота. Ганс был чрезвычайно одаренным в музыкальном отно-
11
шении юношей. Он виртуозно играл на нескольких инструментах. Однако отец возлагал на него как на старшего надежды в смысле продолжения бизнеса. Карл очень любил музыку, но полагал, что она не может стать предметом профессиональной ориентации серьезно-го человека. У Ганса были другие планы. В результате он поступил так же, как несколько десятилетий назад поступил сам Карл - сбе-жал в Америку. Но XX век - не XIX, и сын оказался слабее отца. Промыкавшись некоторое время, Ганс покончил с собой [Janic-Toulmen 1973: 173]. Это произошло в 1902-м году и было первым са-моубийством в семье Витгенштейнов. Через год последовало второе.
Вернемся к Карлу Витгенштейну. К концу 1880-х годов он на вер-шине своего бизнеса, контролирует практически всю сталелитей-ную индустрию австро-венгерской монархии.
В те же 1880-е годы Карл занялся писательской деятельностью, публикуя в газетах статьи на экономические и политические темы. В 1888 г. эти статьи вышли отдельной книгой: Карл Витгенштейн, 'По-литико-экономические сочинения'. Это было за год до рождения Людвига Витгенштейна.
Семья Витгенштейнов жила в особняке на Аллеегассе, известном потом как Palais Wittgenstein (Дворец Витгенштейнов). Как утверж-дал впоследствии Витгенштейн, в доме стояло семь концертных роя-лей (биографы сомневаются в наличии такого количества роялей).
Дом на Аллеегассе был известнейшим в Вене культурно-музы-кальным салоном. Сюда приходили великие люди из старшего поко-ления, среди них самый знаменитый - Иоганнес Брамс, который дружил с Карлом и Польди и даже свой последний визит перед смер-тью нанес именно им, старый слепой органист Йозеф Лабор, музыку которого так впоследствии ценил Витгенштейн (о Лаборе содержит-ся ряд упоминаний в сборнике афоризмов Витгенштейна, известном по его английскому переводу: 'Культура и ценность' [Витгенштейн 1994d], упоминавшийся уже нами знаменитый скрипач Иоахим, дво-юродный брат матери Карла; из молодых - будущий гениальный музыкант XX века, пианист и дирижер Бруно Вальтер, великий вио-лончелист Пабло Казальс.
Карл музицировал на скрипке почти до самой смерти, ему акком-панировала жена. В старости Карл был сентиментален, но сам под-шучивал над слезами, выступавшими у него на глазах, когда он играл на скрипке. Во время болезни и перед самой смертью музыка про-должала быть ему необходимой - он слушал фортепьянную игру своей жены Польди.
12
Карл Витгенштейн умер от рака в 1913 году, пережив самоубий-ство двух сыновей, не дожив до трагедии Первой мировой войны и раскола Австро-Венгрии, до самоубийства третьего сына и до разде-ления своего капитала между оставшимися членами семьи согласно желанию его наследника - Людвига.
'Не дай Бог, если бы папа дожил до этого!' - говорили в таких случаях на Аллеегассе.
Для Леопольдины Витгенштейн, жены Карла и матери Людвига, музыка была главным в ее жизни, хотя по сравнению с мужем она была сделана 'из совершенно другого теста'. На фотографии видно худое, хрупкое, одухотворенное лицо. Правда, и для нее музыка не была профессией, она, например, никогда не играла с симфоничес-ким оркестром. Это было домашнее музицирование в духе XIX века. Под ее аккомпанемент играли сонаты и пели немецкие лендлеры ее муж и сыновья, а каждый значительный концерт знаменитого Вен-ского филармонического оркестра подвергался на Аллеегассе тща-тельному и, вероятно, достаточно профессиональному анализу.
Леопольдина Кальмус была католичкой. Дети могли выбирать конфессию. В 1906 г. при поступлении в Realschuhle в Линце Людвиг выбрал католицизм - и не проиграл (см. раздел о самоубийстве).
В семье Польди называли ангелом. Фанни Фигдор, ее свекровь, говорила (или писала) ей: 'Дорогая Польди, есть такое слово 'слиш-ком': можно быть слишком хорошей, слишком самозабвенной' [McGuinnes 1988:22].
Вопрос этот не является праздным хотя бы потому, что в разные пе-риоды времени он беспокоил и самого Витгенштейна. Так, в 1906 го-ду, когда он поступал в реальную школу в Линце, он записался като-ликом и скрывал свое еврейское происхождение из соображений 'личной безопасности', так как в детстве Людвиг был чрезвычайно раним и, как мы увидим дальше, склонен к компромиссам. Приехав в Кембридж в конце 1920-х годов, он, как говорят биографы, 'умолял своего кузена, жившего в Англии, ни при каких обстоятельствах не открывать тайны своего происхождения' [Бартли 1994]. С другой стороны, Фаня Паскаль, его учительница по русскому языку, у кото-рой он брал уроки в Кембридже в 1930-е годы перед поездкой в Рос-сию, рассказывает, что Витгенштейн, который, по семейной тради-ции, время от времени испытывал потребность исповедоваться ко-
13
му-то из близких людей (Фаня Паскаль, оставившая о Витгенштейне чрезвычайно интересные воспоминания [Паскаль 1994], несомнен-но, была его другом), в 1933 году, когда в Германии пришли в власти нацисты, рассказал ей на этой импровизированной исповеди, что он еврей, а после заявлял об этом и во всеуслышание. К тому времени у Витгенштейна выработался почти патологический культ честности и правды, независимо от того, приятной или нет она была. Известно также из многих источников, что когда коллеги, друзья и ученики по-сле захвата немцами Австрии в 1938 году спрашивали его, что будет с его семьей, Витгенштейн со странной для еврея уверенностью го-ворил, что его семья занимает столь высокое положение в обществе, что гитлеровцы ее не тронут. И семью Витгенштейнов, то есть сестер и дядей, оставшихся в Вене, действительно не тронули, однако Мар-гарет Стонборо вспоминала, что они затребовали все семейные ар-хивы и что в этих архивах никаких упоминаний о еврейском проис-хождении Витгенштейна не нашлось. По другой же версии, Герман Христиан Витгенштейн вовсе не был евреем, а напротив, был неза-конным потомком Сайн-Витгенштейнов, то есть чрезвычайно родо-витого - княжеского! - австро-венгерского рода.
Еще большую путаницу, - пишет Уильям Бартли, - вносят не-которые члены семьи Сайн-Витгенштейнов, заявляющие о сво-ей связи с семьей Людвига Витгенштейна. Нацистам не удалось установить происхождение Витгенштейнов из Вены, которых по Нюрнбергским законам в конце концов зачислили в разряд Mischlinge (не-евреев, но 'с примесью еврейской крови'). По-этому нацисты не тронули ни имущества семьи, ни ее членов, ос-тававшихся, как, например, сестра Витгенштейна Гермина (Ми-нинг), на территории рейха в период второй мировой войны [Бартли 1994: 269].
И далее Бартли, произведший специальные изыскания в этом во-просе, пишет:
В 1935 году в Венский городской архив поступила на хранение родословная Витгенштейнов, составленная кем-то со стороны. В соответствии с этим документом (его как раз и использовали на-цисты), Герман Христиан Витгенштейн является сыном некоего Хирша Витгенштейна, еврея из Билефельда. Однако тщательное изучение архивных источников Билефельда не подтвердило свя-зи между Хиршем Витгенштейном и Германом Христианом Вит-генштейном' [Бартли 1994: 269].
14
Согласно другой родословной, суть которой изложена в первом разделе этой книги, Герман Христиан происходит от еврея Мозеса Мейера из Корбаха. Однако и здесь подтвердить ничего нельзя, по-скольку в 1938 году нацисты сожгли синагогу в Корбахе и все архи-вы немецкой общины были уничтожены.
Итак, ничего доказать нельзя, и это прекрасно.
Самое интересное, что даже если Витгенштейн 'на три четверти еврей' (при том, что само это выражение по своей сути - расист-ское) , то всё равно с точки зрения еврейской традиции решения это-го вопроса Витгенштейн не является евреем. Согласно еврейской традиции, еврей тот, у кого мать еврейка. Мать Витгенштейна Лео-польдина Кальмус не была еврейкой, так как евреем был лишь ее отец, Якоб Кальмус из Праги, а мать ее, Мария Сталлнер, была нем-кой. Но согласно европейской традиции, если по отцовской линии 'все в порядке', то Витгенштейн, конечно, еврей. Так же, как Зиг-мунд Фрейд или Альберт Эйнштейн, два человека, которые вместе с Витгенштейном построили фундамент европейской культуры XX ве-ка. Но при этом Витгенштейн не интересовался иудейской традицией и не знал ее. Это был европейский философ, наследник идей Плато-на, Беркли, Юма, Канта, Киркегора, Шопенгауэра, Фреге и Рассела.
У Карла Витгенштейна было четверо сыновей и три дочери. Старшая дочь Гермина (или, как ее называли в доме, Мининг, в честь героини романа австрийского писателя XIX века Фрица Рейтера - благород-ной и добронравной девушки) в своих воспоминаниях о семье рас-сказывала, что в доме на Аллеегассе все дети были постоянно наэле-ктризованы, возбуждены и находились в состоянии напряженной эйфории, идущей от отца. Своими безграничными жизненными ус-пехами и своей авторитарной витальностью Карл Витгенштейн по-давлял всех в доме.
Карл Витгенштейн не любил споров между домашними, прерывая их шуткой или анекдотом. Споров не должно было быть в доме, где он был главным.
Для детей Карл был кем-то вроде ветхозаветного Бога, создате-лем всего мира вокруг - в сущности так оно и было - и всего луч-шего в этом мире. В глазах его сыновей, весь мир, а не только стале-литейная промышленность, был создан Карлом Витгенштейном. Так он сумел себя поставить в своем доме. Карлу даже не приходило в го-
15
лову, что дети могут стать не такими, как он сам, что у них могут быть их собственные склонности и таланты. Они должны были учиться с тем расчетом, чтобы, повзрослев, продолжать его дело. Музыка - это великолепно, без музыки невозможно жить и радоваться жизни, но делать из этого карьеру - как такое может вообще прийти в голо-ву! В этом весь человек XIX века. В XX столетии успешный концер-тирующий музыкант непременно становился богатым. Можно ска-зать, что блистательная карьера таких, например, выдающихся му-зыкантов, как Артуро Тосканини, Отто Клемперер, Яша Хейфиц, Ие-гуди Менухин, Феруччо Бузони, Глен Гульд, - это характерная для XX века музыкальная карьера. В XIX-м мы можем назвать трех вели-ких дирижеров - Гектора Берлиоза, Рихарда Вагнера и Ханса фон Бюлова (из которых только последний не был великим композито-ром и, в сущности, заложил основу исполнительского искусства как самостоятельной профессии и карьеры) - и трех великих пианис-тов - Ференца Листа, Николая Рубинштейна и Клару Вик.
Все биографы Людвига Витгенштейна утверждают, что его стар-ший брат Ганс был музыкальный гений. В 9 лет он публично дебюти-ровал игрой на скрипке в церкви Святого Петра. Он играл также на фортепиано и на органе. Удивительно, что детским прозвищем Ган-са было 'Эдип' (за много лет до опубликования Фрейдом своей рабо-ты 'Толкование сновидений' (1899), где впервые была вкратце изло-жена теория Эдипова комплекса [Фрейд 1994а]. Конечно, мы не рас-полагаем здесь никакими достоверными фактами (если вообще мож-но говорить о достоверности применительно к фактам (ср. [Витген-штейн 1994с; Руднев 1997b]}), но вполне можно себе представить, что Ганс ненавидел отца с его идеологией музыкального дилетантизма и продолжения семейного дела и тяготел к Польди, для которой му-зыка и все, что с нею было связано, составляло основу жизни.
Мы уже рассказывали в первом разделе этой главы о трагедии, которая привела к самоубийству Ганса в 1902 году. Мать не смогла уберечь своего первенца от смерти. Леопольдина Кальмус так же бо-ялась своего мужа, как ее дети боялись своего отца. Это была одна из первых - если не первая - 'эдипова семья' XX века. Но не следует все неудачи детей сваливать на родителей. Гермина Витгенштейн, например, считала, что, даже если бы Ганса оставили в покое, он все равно не был бы счастлив - слишком нервным он был, что, как она считала, сказывалось и в манере его музицирования. Гермина гово-рила также, что у ее братьев не было воли к жизни - Lebenskraft, Lebenswille, Lebensgefühl - как она по-разному называла это свойст-во, присущее безусловно ей самой [Germina Wittgenstein 1981].
16
Через год после самоубийства Ганса второй брат Рудольф (Руди) отравился в Берлине. Этот эпизод был отражен в одной из берлин-ских газет, где говорилось, что Рудольф зашел в паб, заказал выпить себе и таперу, попросил его сыграть свою любимую песню 'Я про-пал' и под звуки мелодии принял цианистый калий [Monk 1990: 12].
Этот мальчик был настолько болезненным, что, когда ему было семь лет и его повели в школу, то на собеседовании он был напуган всем происходящим, и учитель сказал, что мальчика надо показать психиатру. Руди запомнился его оставшимся в живых родственни-кам как юноша, имевший склонность к литературе и талант критика. Относительно его смерти существует несколько версий. По одной из них он был гомосексуалистом и страдал из-за этого (в одной из пред-смертных записок он написал, что кончает собой из-за того, что умер его друг), согласно второй - у него была венерическая болезнь [McGuinnnes 1988: 28]. Скорее же всего, у такого болезненного, не приспособленного к жизни юноши просто не хватило душевных сил для самостоятельной жизни вдали от дома.
Третий сын Карла, Курт Витгенштейн, как считалось в семье, был не самым одаренным. Может быть поэтому он и выбрал карьеру во-енного, что, впрочем, тоже не уберегло его от самоубийства. О Кур-те известно, что он, приходя домой из оперы, любил наигрывать на одном из 'девяти роялей' запомнившиеся ему арии и дуэты.
Отец назначил его директором компании, но Курт не любил рабо-ту, хотя старательно ее выполнял. Две попытки жениться провали-лись (никто из молодых Витгенштейнов-мужчин, детей Карла, ни-когда не был женат). До начала войны Курт Витгенштейн был рес-пектабельным, богатым и культурным холостяком, не имевшим ни-каких обязанностей. Пройдя всю войну, в 1918 году на итальянском фронте блестящий кавалерийский офицер Курт Витгенштейн на глазах своих солдат пустил себе пулю в лоб. И вновь версий много, а смерть одна. Может быть, он не хотел попасть в плен или окружение; может быть, солдаты отказывались воевать, поскольку участь всей войны была предрешена и уже ясно было, что побеждает Антанта.
У всех трех самоубийств, с виду таких разных, были поверхност-ные поводы и глубинные причины. По свидетельству сестер, и млад-шие братья Людвиг и Пауль все время (во всяком случае, до опреде-ленного периода) психологически были на волоске от смерти.
Слишком жесткие жизненные требования братья получили от от-ца: так или иначе изменить этот мир. Последнее оказалось по силам только Людвигу, от которого этого в меньшей степени ожидали.
17
С другой стороны, Леопольдина явно имела психотическую (ма-ниакально-депрессивную) душевную конституцию, которую она ге-нетически передала сыновьям.
Судьба подарила братьям Витгенштейнам авторитарного отца и болезненную дефензивную мать. Выжить при такой наследственнос-ти, причем в начале века, когда самоубийства учащаются по культур-но-историческим причинам, таким хрупким юношам было действи-тельно очень трудно.
Как пишет МакГиннес, 'сыновья утратили маниакальную веру от-ца в то, что всего возможно добиться. Для их депрессивных натур лю-бая неудача казалась катастрофой, шла ли речь о карьере, нравствен-ном начале в жизни или о судьбе их Родины' [McGuinnes 1988: 29].
Людвиг Витгенштейн был, пожалуй, единственным из сыновей, кто унаследовал убеждение отца, что добиваться должно всего, что тебе надобно, и приводил большинство из своих планов в исполне-ние. Витгенштейна, как писал Рассел в 'Автобиографии', по впе-чатлениям от общения с ним в Кембридже в 1911-1912 годах, снедала 'сатанинская гордыня'. Недаром в одной из бесед с Друри Витген-штейн как-то сказал, что, если бы ему пришлось встретить Бога, он немедленно вызвал бы Его на поединок.
Старшая сестра Людвига Термина, как можно уже догадаться, бы-ла самой сильной натурой из детей Карла. Она была реальным ком-паньоном отца в делах, помогала ему коллекционировать картины, ей он диктовал свою автобиографию, для нее построил загородное поместье Hochreit, куда семья любила приезжать летом. Фактически после смерти Карла в 1913 году Мининг стала главой семьи, так как Польди была на это явно не способна. Термина была хранительницей семейных традиций и никогда не была замужем. Das gnädige Fräulen (Достопочтимая барышня - здесь обыгрывается обычный речевой оборот - gnädige Frau - Достопочтимая госпожа), так ее называли близкие. Ее жизнь была столь же гармоничной, как и жизнь старших Витгенштейнов.
Термина рисовала и писала картины, играла на фортепиано и ор-ганизовывала музыкальные вечера. Во время Первой мировой вой-ны она работала в госпитале (как Витгенштейн - во время второй). После войны она организовала детский приют.
Вторая сестра - Хелена (Ленка) была самым обыкновенным че-ловеком из всей семьи: простая, живая и гармоничная натура. Ленка вышла замуж за чиновника из протестантской семьи - Макса Зальтцера. Жених был связан бизнесом со старшими Витгенштейна-ми, так что, возможно, это был брак по расчету. Как и все в семье,
18
Ленка была музыкальной. В 1930-е годы она организовывала в Вене хоровые группы.
Маргарет (Гретль), следующая сестра - красавица, дружившая с Фрейдом. Портрет Маргарет кисти Густава Климта не нуждается в комментариях. Это для нее, для Гретль, Людвиг Витгенштейн, вернув-шись из деревни и не зная куда себя девать, построил замечательный особняк в духе конструктивизма Адольфа Лооса. Это она, Гретль, иг-рала решающую роль в его воспитании, как духовном, так и интел-лектуальном. Это была яркая, увлекающаяся, чрезвычайно умная женщина. Она вышла замуж за англичанина Джерома Стонборо. У нее была страсть к новым идеям, будь то психоанализ, экспрессио-низм или социализм. Так же, как и Термина, Гретль своей энергией походила на отца, но ее занимали не технические, а гуманитарные проблемы. 'Человеческое, слишком человеческое!'
Пауль Витгенштейн - старший на два года брат и товарищ по иг-рам Людвига - был, как вспоминал сам Витгенштейн, его полной противоположностью. Это был типичный австрийский буржуа-ари-стократ, если так можно выразиться. Подтянутый, как струны его рояля, по-видимому, чрезвычайно тщеславный (гордыня и тщесла-вие - совершенно разные свойства: тщеславному человеку непре-менно нужен внешний успех; гордец может упиваться неуспехом). Для Пауля, как пишет Б. МакГиннесс, было важнее не то, чтобы его любили, а то, чтобы его уважали.
Пауль дебютировал как пианист-виртуоз в 1913 году. А через три года на фронте ему оторвало правую руку. Но это его не сломило. Он стал учиться играть одной левой рукой. Довоенная известность, с од-ной стороны, и экстравагантность ситуации, с другой - однорукий пианист - скорее способствовали его послевоенной карьере. Ри-хард Штраус и Морис Равель писали специально для Пауля Витген-штейна фортепианные произведения для левой руки. Например, знаменитый Концерт ре минор Равеля 1931 года. С ампутированной рукой Пауль занимался боксом.
Итак, после войны Пауль успешно продолжал карьеру концерти-рующего пианиста, но Людвиг осуждал его, считая, что публика при-ходит поглазеть на однорукого пианиста, а не слушать Равеля и Ри-харда Штрауса. Да и сама манера игры Пауля раздражала Витген-штейна еще в юности. Однажды он рассказал Друри такой эпизод. Он находился в своей комнате на Аллеегассе, как вдруг в комнату во-рвался Пауль с криком: 'Я не могу играть, когда ты находишься в до-ме'. Учитывая, что стены в Пале Витгенштейн были, скорее всего, толстыми и ничего не говорится о том, что комната Пауля была со-
19
седней, да он вообще мог играть на другом конце дома, на одном из легендарных девяти роялей, учитывая это, можно только удивляться той, как бы мы сейчас сказали, 'тончайшей энергетике', которая бы-ла, по-видимому, свойственна обоим братьям. Недаром Витгенштей-на считали потом не только создателем аналитической философии, но и великим мистиком XX века.
Людвиг Иосиф Иоганн Витгенштейн (детское прозвище - Люкерль или Люки) родился 26 апреля 1889 года. Этот мальчик, о котором че-рез 100 лет будут писать тысячи статей и монографий (в 1989 году, как пишет Р. Монк, их насчитывалось 5868 [Monk 1990: xvii]), был слабого здоровья, чувствительный и робкий. В школе он был осво-божден от занятий по гимнастике. До 14 лет его воспитывал дома це-лый штат учителей и нянек, но он был постоянно несчастлив. На не-го сильно подействовали суициды старших братьев, и он сам, по-ви-димому, всю жизнь страдал тяжелой эндогенной депрессией.
В поздние годы Витгенштейн рассматривал свое детство, подобно Святому Августину в 'Исповеди', бичуя свои детские грехи и со-блазны - лень, нетерпение, гордыню. Единственное, о чем он гово-рил с гордостью, это что он был окружен великой культурой Австро-Венгрии и впитывал ее.
Витгенштейн вспоминал:
...я был усердным и в то же время слабохарактерным ребенком. Очень рано в своей жизни я осознал величайшую силу характе-ра моего брата Пауля. Когда он прибаливал и уже выздоравливал и его спрашивали, не хочет ли он еще полежать в постели, он спокойно отвечал, что уж лучше он еще полежит, в то время как я в тех же обстоятельствах отвечал (что было неправдой), что я хочу вставать, потому что боялся дурного мнения взрослых о се-бе [Monk 1990:35].
Когда мне было 8 или 9 лет, я пережил опыт, который если и не был решающим в моей будущей жизни, то, по крайней мере, был в духе моего характера той поры. Как это произошло, я не помню. Вижу лишь себя стоящим у двери и размышляющим: 'Зачем люди говорят правду, когда врать гораздо выгоднее?'. И я ничего не мог понять в этом [McGuinnes: 47].
20
В зрелые годы Витгенштейн был болезненно честным человеком. Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними - говорили древ-ние. Природа истины - одна из важнейших проблем его главного произведения - 'Логико-философского трактата'.
Учился Людвиг плохо и не имел склонностей ни к каким предме-там, кроме техники. В семь лет он сконструировал швейную машину из дерева и проволоки. Даже на фортепиано при всей его музыкаль-ности ему было лень учиться. По-видимому, его занимало только то, что вызывало его непосредственный интерес, но не то, что от него требовали. Так, позже он самостоятельно научился играть на кларне-те и умел совершенно удивительно свистеть - мог исполнить губами целое музыкальное произведение.
Однажды он сказал своему другу: 'Неважно, что ты сделал, ты бы даже мог убить кого-то, важно, как ты говоришь об этом и говоришь ли вообще' [McGuinnes]. Фраза эта кажется странной и нуждается в комментарии. Ее ключевые слова - делать, убить, говорить. Здесь невольно вспоминается восточная философия дао и дзен, традиции, с которыми произведения Витгенштейна связывают типологически. В даосизме считается, что человек должен выполнять свое земное предназначение, каким бы оно ни было. Сходная доктрина развива-ется в философии санкхья, изложенной в 'Бхагаватгите' - так на-зываемая философия незаинтересованного действия. Человек дол-жен делать то, что ему положено по его призванию, не размышляя о результатах. С другой стороны, в этой фразе несомненно выражено противопоставление того, о чем можно говорить, и того, о чем следу-ет молчать, столь значимое для 'Логико-философского трактата'. Как говорить и говорить ли вообще - одна из основных этических проблем всей философии Витгенштейна.
На все сказанное определенный свет проливают сведения о том, что читал Людвиг. По его поздним признаниям, сделанным Малколь-му и Друри, его любимыми произведениями художественной прозы были 'Михаэль Кольхаас' Клейста и 'Хаджи-Мурат' Л. Н. Толстого. Во имя высшего долга, внутреннего императива, защищая свое до-стоинство, герои этих произведений идут на все, даже если их ждет насильственная смерть. Если бы Витгенштейн любил литературу XX века, ему несомненно был бы близок 'Посторонний' Камю, но Вит-генштейн не любил культуру XX века, и даже неизвестно, читал ли он Камю.
Итак, ранняя, совсем ранняя отроческая и юношеская филосо-фия Витгенштейна - это героический романтизм. Не надо думать, что романтизм - это возвышенные речи, 'высокое и прекрасное',
21
по выражению героя 'Записок из подполья' Достоевского. Роман-тизм - чрезвычайно жестокая идеология, выросшая на насилии Ве-ликой французской революции как реакция на нее. Главное в идео-логии романтизма - это культ индивидуализма и разорванных свя-зей между человеком и обществом [Лотман 1972]. Это очень мрач-ная идеология. Ее достаточно адекватно описал Бертран Рассел в гла-ве 'Байрон' в своей 'Истории западной философии' [Рассел 1994].
'Романтическим, слишком романтическим' был ранний круг чте-ния Витгенштейна. Он высоко ценил Гете, Шиллера, Мерике, беско-нечно почитал Бетховена как культурный романтический тип, ценил Ницше, хотя и говорил о нем, что это более поэт, нежели философ. Первой философской книгой, с которой его познакомила Гретль, бы-ла 'Мир как воля и представление' Шопенгауэра. Шопенгауэр ока-зал влияние на общефилософские разделы его 'Тетрадей 1914-1916'. О своем современнике Освальде Шпенглере и его книге 'Закат Ев-ропы' Витгенштейн отзывался достаточно высоко, но как-то сказал Друри, что, если бы Шпенглер имел мужество написать маленькую книгу, то это могла бы быть великая книга (аллюзия на 'Логико-фи-лософский трактат' достаточно прозрачна - известно, что Витген-штейн умер не от скромности, а от рака предстательной железы).
Витгенштейн чрезвычайно любил и ценил свою родную и опять-таки сугубо романтическую австрийскую литературу - Грильпар-цера, Нестроя, из которого он взял эпиграф к 'Трактату', Ленау. Для него 'Фауст' Ленау был католической альтернативой протестант-скому 'Фаусту' Гете. У Ленау силы зла побеждают (опять-таки, если бы Витгенштейн читал литературу XX века, на него должен был бы произвести впечатление 'Доктор Фаустус' Томаса Манна).
Выше всех Витгенштейн ставил Шекспира, Л. Н. Толстого и До-стоевского.
Из современников Витгенштейн ценил Гуго Гофмансталя и Геор-га Тракля. Говорят, что Витгенштейн любил цитировать строки из Гофмансталя:
Человек должен вести себя безупречно,
Ибо рано или поздно ему придется расплачиваться за все.
Из венской литературной элиты он ценил только Карла Крауса и Фрица Маутнера.
В целом же Витгенштейну была чужда австро-венгерская литера-тура. Он не читал даже чрезвычайно близкого ему по идеологичес-ким установкам 'Человека без свойств' Музиля и вряд ли читал Майринка.
22
Георг фон Вригт считает, что большое влияние на стиль 'Тракта-та' оказал немецкий философ XVII века Георг Лихтенберг, оставив-ший книгу замечательных философских афоризмов.
В науке для него наиболее значительными фигурами были Генрих Герц, создатель теории моделей, использованной им потом в 'Трак-тате', и великий физик Людвиг Больцман. Закончив школу в Линце, Витгенштейн собирался учиться у Больцмана, но как раз в 1906 году Больцман покончил с собой. Странная это была история: еще в кон-це XIX века в 'Лекциях по теории газов' Больцман, создатель стати-стической термодинамики, объясняя тот факт, что в закрытых систе-мах хаос сам собой не может превращаться в космос, энтропия - в информацию, пояснял это следующим примером: вероятность этого равна тому, что в один прекрасный день жители большого города од-новременно покончат жизнь самоубийством [Больцман 1956]. Как говорят в России, 'накаркал'.
В соответствии с общим мнением, Витгенштейн не был ни фило-софски, ни светски образованным человеком, подобно своему стар-шему современнику Фрейду, который любил говорить, что если бы он прочитал многое из того, чего он не удосужился прочесть, он не создал бы психоанализа.
Одним из наиболее важных героев юности Витгенштейна был ав-стрийский философ Отто Вайнингер, автор книги 'Пол и характер', вышедшей в свет в 1903 году. В ней автор делит весь род людской на позитивный мужской характер и негативный женский. Вайнингер считал, что в каждом человеке есть женское и мужское начала (ани-ма и анимус в более поздней терминологии Юнга). Будучи сам евре-ем (все негативное в культуре он отождествлял с женско-еврейским началом) и гомосексуалистом, то есть, по его же терминологии, лич-ностью с преобладающим женским началом, Вайнингер после выхо-да своей книги вскоре покончил с собой: 4 октября 1903 года его те-ло нашли на пороге дома, в котором умер Бетховен [Monk 1990: 19]. Для Витгенштейна была значимой следующая цитата из Вайнингера:
Высшее выражение любой морали - это Быть!
Дайте человеку действовать так, чтобы его индивидуальность ре-ализовалась в каждый момент его жизни.
Как у Вайнингера, у Витгенштейна слово не расходилось с делом. Вайнингер, поняв, что не может реализовать собственные этические принципы, опубликовав свою книгу, ушел из жизни. Витгенштейн, реализовав последний тезис 'Трактата' - 'о чем невозможно гово-рить, о том следует молчать', ушел из философии.
23
Слава Богу, что только из философии и только на время - на 10 лет; сколько вокруг было более соблазнительных страшных приме-ров, мы уже видели из предшествующего изложения.
Но вернемся непосредственно к детству Витгенштейна. В конце концов Людвиг и Пауль так избездельничались, что один из учителей доложил об этом отцу, и тогда мальчиков решили разделить и по-слать в нормальное обучение. Пауль был отправлен в классическую гимназию в Вене, а Людвига, как имевшего меньше способностей гу-манитарного характера, но зато явно тяготевшего к технике, послали учиться в реальную школу (Realschuhle) в Линц.
Закономерность этого вопроса в свете событий, рассказанных нами в предыдущем разделе, кажется очевидной. Трое братьев Витген-штейна покончили с собой при различных обстоятельствах, но ясно, что в поколении младших Витгенштейнов был устойчивый суици-дальный 'вирус', связанный, по-видимому, не только с авторитарно-стью отца, но и с психической хрупкостью, унаследованной со сто-роны матери. Этот вирус не коснулся сестер Людвига, но большая витальность женщин и их меньшая склонность к самоубийству была статистически доказана уже Эмилем Дюркгеймом.
Однако на протяжении всей жизни, в письмах и разговорах с дру-зьями, - Энгельманном, Леви, Друри, Малкольмом - Витгенштейн часто говорил о двух вещах: о том, что он боится сойти с ума (в ста-рости это сменилось боязнью интеллектуального творческого бес-плодия; 'Оно пришло!' - с ужасом говорил он в таких случаях), и о том, что в первую половину своей жизни он почти постоянно нахо-дился на волоске от самоубийства. Так, в письме Энгельманну он пи-сал, что пошел на фронт в 1914 году для того, чтобы умереть, настоль-ко его жизнь была невыносимой; напомним, что он в первый период жизни страдал тяжелой депрессией.
С юности Витгенштейн готовился к смерти, но все же он избежал самоубийства и прожил полноценную творческую жизнь, полную неожиданных событий и интеллектуальных поворотов. Именно на эти события и повороты стоит посмотреть под углом зрения того, как Витгенштейн единоборствовал со смертью и как он ее побеждал.
Обратимся к Дюркгейму, старшему современнику Витгенштей-на, одному из основоположников социологии и, в частности, социо-логии самоубийства. Среди огромного количества аргументов, спо-
24
собствующих самоубийству и предохраняющих от него, которые представлены в книге Дюркгейма, семь тезисов чрезвычайно подхо-дят к случаю Витгенштейна.
1. Так, Дюркгейм пишет, что среди всех европейских наций, которые он подверг статистическому исследованию, 'одни только немцы имеют интенсивную наклонность к самоубийству, но они теряют ее вне пределов Германии (курсив мой - В. Р.)' [Дюркгейм 1994: 393]. Если рассматривать прусаков и австрийцев как один суперэтнос - в смысле Л. Н. Гумилева [Гумилев 1990], - то этот тезис применим к случаю Витгенштейна, тем более что, помимо процитированного вы-ше фрагмента, Дюркгейм пишет, что, как и все столицы, 'Вена [...] насчитывает огромное число самоубийств' [Дюркгейм: 127].
В этом смысле переезд Витгенштейна в Англию (сначала в Манче-стер в 1906 году, затем в Кембридж в 1911 году и окончательно в Кем-бридж в 1929 году), страну, имеющую больший иммунитет к само-убийствам, из утонченно-болезненной среды своих родственников в общество здоровых интеллектуалов - Бертрана Рассела, Джорджа Эдварда Мура, Джона Мейнарда Кейнса, от несомненно тяготивших его самоубийств братьев и близких по духу людей, прежде всего фи-лософа Отто Вайнингера и физика Людвига Больцмана, сыграл реша-ющую роль в его душевном выздоровлении и духовном обогащении.
2. Следующий тезис Дюркгейма: 'Общее повышение процента само-убийств вызывает протестантизм [...], иммунитет католиков [...] зави-сит от того, что им в меньшей степени свойственен религиозный ин-дивидуализм и вследствие этого католическая церковь является более сплоченной' [Дюркгейм: 393]. Протестантизм дает большую свободу личности делать выбор, а стало быть, и распоряжаться и своей жиз-нью, и смертью. Соответственно протестантская церковь более лояль-но относится к самоубийству, нежели католическая [Дюркгейм: 128].
То, что этот тезис имеет непосредственное отношение к Витген-штейну, не вызывает сомнения. На трех старших сыновей сильнее влиял протестант-отец, а на младших 'выживших', Пауля и Людви-га, - католичка-мать. Возможно, из бессознательного (кстати, это слово тогда было уже несколько лет в ходу в Вене) чувства самосо-хранения Витгенштейн, поступая в реальную школу в Линце, 'запи-сался' католиком.
3. Третий тезис Дюркгейма состоит в том, что число самоубийств возрастает с ослаблением связи между индивидом и обществом и, соответственно, vice versa. Одиночество Витгенштейна в детстве и
25
юности, о котором мы уже говорили, несомненно толкало его сла-бую и хрупкую депрессивную натуру к самоубийству. К этому еще примешивается то специфическое чувство изгоя, которое, вероят-но, еще испытывал в начале XX века любой гомосексуалист (тогда ведь проблема сексуальных меньшинств еще не была поставлена, и у моносексуалов, которых среди тогдашней венской культурной элиты было очень много, тот же Отто Вайнингер, Густав Малер, Бру-но Вальтер, - и это все люди небезразличные Витгенштейну - не было своего сообщества, и они не могли защищать своих прав).
В этом смысле, занимая по своему рождению исключительное положение в обществе, Витгенштейн предпринял ряд смелых попы-ток, чтобы уйти из этого оказавшегося ему чуждым общества и впи-саться в иные формы жизни. И отъезд в Англию, где он стал общать-ся с равными ему по интеллекту и интересам людьми, и решение ид-ти на фронт, где он общался с солдатами и офицерами, а в плену на-шел земляков и, между прочим, практически именно в плену напи-сал 'Логико-философский трактат'... Все это были удачные попыт-ки 'прорыва' (термин героя романа Томаса Манна 'Доктор Фаус-тус') к людям. И хотя Витгенштейн ругал своих деревенских сосе-дей в письмах к Расселу и почти ни одного доброго слова не сказал о приютивших его Кембриджских профессорах (Мур, Кейнс, Сраф-фа (с Расселом было сложнее), конечно, - исключения) - именно эти формы жизни придавали его жизни смысл.
4. Следующая проблема - самоубийство и богатство. 'Бедность пре-дохраняет от самоубийства, - пишет Дюркгейм, - потому что сама по себе она служит уздой [...]. Напротив, богатство дает нам иллю-зию, будто мы зависим от самих себя' [Дюркгейм: 239]. Как мы зна-ем, первое десятилетие своей жизни Витгенштейн жил в роскоши. Ни на Аллеегассе, ни в Манчестере, ни в Кембридже 1911-1913 годов он ни в чем не нуждался. Когда отец умер, то Людвиг должен был стать законным наследником огромного имущества. Однако он отка-зался от наследства в пользу семьи. Сознательная мотивация этого поступка была традиционной: философ не должен обременять себя имуществом. К тому же Витгенштейн был толстовцем и, как всякий ученик (к тому же немец), превзошел своего учителя. Если для Тол-стого провозглашение своей бедности было, в общем, знаковым же-стом - он продолжал жить в Ясной Поляне 'на всем готовом' не-сколько десятилетий, - то Витгенштейн поступил иначе. Он на са-мом деле лишил себя каких бы то ни было денег и был вынужден ис-кать себе работу. Весьма вероятно, что бессознательная мотивация
26
как раз и состояла в том, чтобы 'надеть на себя узду', чтобы вместо того, чтобы думать все время о себе, начать думать о хлебе насущ-ном. С 1919 года до самой смерти Витгенштейн сам зарабатывал себе на хлеб и жил аскетически. Это был конструктивный путь от смерти к жизни.
5. Следующий тезис связан с идеей Дюркгейма о том, что число са-моубийств возрастает вместе с эпохой упадка нации. Тот факт, что Австро-Венгрия первых десяти лет XX века стремительно разруша-лась, не нуждается в доказательстве (см. [Janic-Toulmen 1973]). Что же сделал Витгенштейн? Начиная с 1909 года он стремился уехать из Австро-Венгрии. Сначала в Манчестер, потом в Кембридж, затем в Норвегию, а в 1914 - на восточный фронт. В 1921 году - уже из Ав-стрийской республики, но из хранительницы старых ценностей сто-лицы бывшей империи Вены, - в глухие альпийские деревни. Ха-рактерно, что в 1926 году, когда он вернулся в Вену, он долго не мог устроить свою жизнь и в 1929 году навсегда уехал в Кембридж. Опять-таки, бессознательное чутье подсказало Витгенштейну, что жить надо там, где живут, а не там, где умирают.
6. Следующий (шпенглерианский) тезис Дюркгейма, который подхо-дит к ситуации Витгенштейна, состоит в том, что увеличение числа самоубийств в европейских государствах соответствует патологиче-скому состоянию европейского общества. Мы не знаем, читал ли Витгенштейн Дюркгейма, но он вместе со Шпенглером, которого до-статочно высоко ставил, полностью разделял тезис, что XX век - это вырождение европейской культуры. Он критиковал модернизм, со-вершенно не интересовался современной ему литературой, не гово-ря уже о музыке.
Витгенштейн четко и последовательно дистанцировался от куль-туры XX века. Великий новатор философии XX столетия был кон-серватором (подробнее см. [Nyri 1981]). Он как будто все время гово-рил себе: 'Я не принадлежу к этой культуре, мои ценности - это ценности XIX века'. И это тоже был бессознательный 'оберег' про-тив суицида.
7. И, наконец, последний тезис Дюркгейма о том, что число само-убийств уменьшается в профессиональной корпоративной группе, также подходит к Витгенштейну. Как ни ругал он кембриджских профессоров, он был членом этой корпорации около тридцати лет, пока не вышел на пенсию в 1949 году. Умер Витгенштейн в 1951 году, прожив 62 года.
27
О школе в Линце, в которой Витгенштейн страдал от одиночества и от отсутствия привычных венских условий жизни, известно, что там царил дух прусского национализма. Адольф Гитлер, который учился там одновременно с Витгенштейном, свидетельствовал, что в школе был некий учитель, который любил поговорить о вырождении дина-стии Габсбургов и о превосходстве арийской расы. По-видимому, здесь Витгенштейну приходилось скрывать свое еврейское проис-хождение; другой учитель проповедовал идеи Тевтонского ордена [McGuinnes 1988], сообщества, сатанинского в своей основе [Frer 1972].
Учеба осложнялась тем, что Витгенштейн плохо говорил, он вооб-ще чуть ли не до четырех лет не начинал говорить. Речевые дефекты (заикание) оставались до того, как он в 1908 году приехал в Манчес-тер и заговорил по-английски.
Людвиг закончил школу в Линце в 1906 году. В зрелые годы он го-ворил фон Вригту, а в молодые годы Пинсенту, что постоянно, вплоть до приезда в Кембридж, чувствовал себя несчастным. МакГиннес справедливо связывает это с мучительными поисками Витгенштей-ном своего призвания. Окончание школы в Линце не давало права поступления в университет, и Витгенштейн поступил в Высшую тех-ническую школу в Шарлоттенбурге под Берлином. В семье профес-сора Йоллеса, у которого он жил в Берлине, его называли der Kleine Wittgenstein и, по-видимому, особенно не принимали всерьез, хотя, как мы увидим ниже, любили.
В октябре 1906 года он был зачислен студентом по инженерно-ме-ханическому факультету (Mashinen-Ingeneurwessen). Он проучился в Шарлоттенбурге три семестра и получил сертификат, дающий пра-во поступления в университет.
В Берлине Людвиг активно посещал оперу. По его словам, он хо-дил на спектакль 'Нюрнбергские Мейстерзингеры' тридцать раз. Удивляет здесь не число раз (мы уже привыкли, что Витгенштейн в своих воспоминаниях склонен к преувеличениям; с другой стороны, для такого необычного человека все это было вполне возможно - Фаня Паскаль, например, учившая его в Кембридже русскому язы-ку, утверждала в своих воспоминаниях, что видела том 'Преступле-ния и наказания' Достоевского, где рукой Витгенштейна были про-ставлены ударения в каждом слове [Паскаль 1994]. Но почему выбра-ны были именно 'Мейстерзингеры'? Не романтический 'Тристан', не героический и в то же время меланхоличный 'Парсифаль'?
28
'Мейстерзингеры' - единственная опера Вагнера, построенная на бытовом сюжете, где не происходит ничего ужасного (почти opera buffa). Здесь соревнуются певцы: кто лучше споет, тот получит в же-ны девушку. Когда неопытный певец фальшивит, ментор стучит пал-кой по полу. Привлекала ли здесь Витгенштейна идея мастерства, легкая интрига или просто прекрасная музыка? Мы этого не знаем. Возможно, сказалось и то, что 'Мейстерзингеры' - единственная 'моцартианская' из зрелых опер Вагнера, одного из создателей но-вого музыкального языка, а Витгенштейн был в музыке, как и почти во всем другом, закоренелым консерватором.
Между тем, в Берлине, в семье профессора Йоллеса, где кварти-ровал Людвиг, происходили какие-то важные события, о которых мы, возможно, ничего не узнали бы, не получи Витгенштейн через 22 года, в сентябре 1930-го, следующее письмо (из Берлина в Кемб-ридж) от жены профессора Йоллеса:
Дорогой господин Витгенштейн,
Как долго - как ужасно долго - как ужасно много времени про-шло с тех пор, как я писала Вам. Вероятно, в последний раз это бы-ло после случившегося несчастья. И я знаю - Вы вовсе не будете рады, получив мое письмо. Я как будто вижу ваше смущенное ли-цо в Вене. 'Что я могу сделать на земле для этих бедных иностран-цев?' - эти 'отрывки', возможно - 'как мне забыть?'. Теперь я несколько недель боролась с собой, с непреодолимым желанием написать Вам. Как я могу обратить на себя его внимание, когда он, вероятно, безвозвратно бросил нас, старых друзей? Все равно, это неправильно, Это какое-то извращение - мне писать Вам. Но, Господи Боже, у Вас свой собственный путь - и это Ваше дело. По-чему я должна играть по Вашим правилам, даже если это означает, что я должна на мгновение высунуть голову из-за укрытия'. Так мило было это предназначенное мне Ваше 'С меня довольно! ', да-же если моя гордость должна будет претерпеть еще одно униже-ние. Много еще времени пройдет, прежде чем будет это оконча-тельное 'С меня довольно', и это будет слишком поздно для того, чтобы писать или не писать и гордость моя пусть станет пищей червям. - Но довольно вступлений. Итак, мы вновь приехали в первый раз за много лет на научный конгресс в Кенигсберге . Там
* Имеется в виду Второй конгресс по эпистемологии точных наук, состоявшийся в сентябре 1930 года, где Фридрих Вайсман представлял идеи Витгенштейна по основа-ниям математики. 'Несчастье', о котором пишет фрау Йоссель, - смерть дочери в ре-зультате несчастного случая. - Прим. Б. МакГиннеса.
29
я встретила много венцев из нашего ученого братства и таким об-разом обнаружила, что наш старый друг, наш 'экс-друг', было бы более грубым, но более точным выражением, - 'маленький Вит-генштейн' стал в конце концов чем-то значительно большим, чем деревенский учитель, и здесь о нем очень высокого мнения. И вот, важно это для Вас, или безразлично, или даже неприятно, я долж-на рассказать Вам, как исключительно, в самом деле, исключи-тельно приятно мне было все это слышать. Ведь в конце концов я верила в Вас, когда Ваши прожекты - как бы назвать их точнее? - были так изменчивы, и было вовсе не так ясно, где Ваши 'лест-ницы' поднимут Вас. Я могла бы с легкостью представить Вам по-пулярную корреспонденцию, где вы писали мне однажды целый год и рассказывали мне о тех оскорблениях или тех обстоятельст-вах ('С меня довольно'), о которых я уже упоминала и на которых Вы настаивали. Но я не могу справиться с собой, и я позволила се-бе давным-давно сжечь Ваши письма и рассеять пепел по ветру. Вот так-то. Для моего мужа, который относился к Вам, как отец, и вы это знаете, Вы были горьким разочарованием. Для него - но не для меня. Действительно, Вы всегда будете принадлежать к тем немногим ярким воспоминаниям, которые я сохранила в жизни; что говорить, к Вам теперешнему это не относится (и для Вас это тоже не так), но тот, маленький Витгенштейн, и тот дорогой че-ловек, о котором Вы едва ли захотите узнать побольше.
Я не знаю сегодняшнего Витгенштейна. Преданность, может быть, потеряла свое непостоянство. Я прекрасно все это пони-маю, но все это болезнь, от которой я страдаю. Но я действитель-но не двигаюсь вперед, а застряла в арьергарде. - Ну вот, это все. И ничего не изменилось. В соседней комнате моя кузина Маргарита Е., известная пианистка, которая живет вместе с на-ми, играет си-минорный концерт Брамса. О, Боже, как с тех пор изменились времена. - (Помните, как мы играли его в три ру-ки?). Жизнь тяжела... (цит. по [McGuinnes 1988: 48-50]).
Витгенштейн хранил среди своих бумаг карандашный черновик ответа. В своем ответе он писал, что ему приятно ее письмо, что ему наплевать на то, что о нем думают в Кенигсберге профессора мате-матики и философии, что он знает, что раздражал ее мужа, но это не его вина, так как он раздражает многих людей (он просит прощения у них). В ее письме Витгенштейну понравилось ее суждение о том, что у него свой путь и это его дело, но что она должна играть по сво-
30
им правилам. И, наконец, слова о том, что жизнь трудна (или тяже-ла?). Это тот тон, писал Витгенштейн, который он понимает.
В 1934 году Витгенштейн получил письмо от фрау Йоссель с пред-ложением о встрече в Берлине. Встреча эта не состоялась.
В 1908 году Витгенштейн отправляется в Англию. У него уже мно-го планов и технических проектов. В Манчестере он знакомится со знаменитым математиком Дж. Литтлвудом - знакомство было про-должено в Кембридже.
В те времена именно в Манчестере Резерфорд трудился над со-зданием модели атома. Но Витгенштейна не интересовала современ-ная физика. Летом 1908 года он прибыл на исследовательскую стан-цию в Глоссоп. Там занимались тем, что запускали воздушных змеев. Это были первые шаги теоретический аэронавтики. Позже Витген-штейн говорил фон Вригту, что несмотря на то, что его интересовала преимущественно математическая сторона дела, он сконструировал в Манчестере модель будущего пропеллера [Вригт 1994: 6] - не больше и не меньше.
В Манчестере Витгенштейн нашел первого друга. Уильям Экклз был четырьмя годами старше его. Это был квалифицированный ин-женер. Они с удовольствием обсуждали технические проблемы. Воз-можно, именно Экклз был первым человеком, выведшим Витген-штейна из депрессии. С Экклзом они переписывались вплоть до Вто-рой мировой войны [Fann 1967].
Витгенштейн был сам в состоянии финансировать свои экспери-менты. По свидетельству того же Экклза, Витгенштейн тратил 5 ты-сяч фунтов в год, по тем временам огромную сумму. Витгенштейн мечтал быть авиатором, летающим на аэроплане собственной конст-рукции. Однако математическая сторона дела интересовала его все больше и больше. По совету Литтлвуда он прочитал книгу Рассела 'Основания математики'. Рассел в это время был в зените славы. Вместе с Альфредом Нортом Уайтхедом он трудился над трехтомным трудом 'Principia Mathematica'.
В 1911 году Витгенштейн приехал в Кембридж учиться математи-ке и логике у Рассела. Началась совершенно новая пора в его жизни.
Русский философ M. M. Бахтин был современником Витгенштейна, он родился на шесть лет позже его (в 1895 году). Независимо от Вит-генштейна (и даже раньше него) Бахтин разработал теорию речевых
31
жанров, чрезвычайно напоминающую витгенштейновскую теорию языковых игр (форм жизни). Трудно сказать, знал ли Витгенштейн о бахтинской теории; скорее всего, не знал, хотя - и, если вдуматься, это довольно поразительное совпадение, - в Лондоне Витгенштейн дружил с родным братом русского философа - Николаем Михайло-вичем Бахтиным, искусствоведом, преподавателем Лондонского университета. Вообще отношения Витгенштейна с Россией - совер-шенно особая тема. Мы же сейчас говорим о формах жизни (хотя от-ношения с Россией - это, безусловно, тоже одна из форм жизни). Что же такое форма жизни по Витгенштейну? Главный тезис всей философии Витгенштейна заключается в том, что жизни вне языка, за пределами языка не существует. 'Границы моего мира означают границы моего языка' - один из ключевых афоризмов 'Логико-философского трактата' [Витгенштейн 1958], яла, в нашем переводе, 'Границы моего мира проходят по границам моей речи'.
В этой книге слова язык, речь, речевая деятельность будут наибо-лее часто встречающимися. Поэтому мы объясним здесь в общих чертах, что они означают в общепринятом структуралистском (не-витгенштейновском) контексте.
Противопоставление языка и речи ввел в европейскую лингвис-тику основоположник структурализма Фердинанд де Соссюр [Сос-сюр 1977]. Язык - система знаков, речь - реализация этой системы на практике; речевая деятельность (Соссюр употреблял слово lan-gage; русский термин предложил в 1930-годы ленинградский линг-вист академик Щерба [Щерба 1965]) - это речь в ее конкретном во-площении, когда в наличии говорящий и слушающий или несколько слушающих, каждый из которых может воспринимать одну и ту же речь по-разному.
Здесь необходимо также отметить, что Соссюр разработал не только структурную лингвистику, но и заложил основы семиоти-ки - общей теории знаков и знаковых систем (наиболее адекватное представление об этой специфической дисциплине XX века дают книги [Семиотика 1983, Степанов 1972, Степанов 1985]. Семиотика имеет три раздела: синтаксис, изучающий систему знаков в их взаи-моотношении друг с другом (в сущности, это и есть язык в соссюров-ском понимании); семантику, изучающую знаки в их отношении к реальности (в сущности, это и есть речь, как ее понимал Соссюр) и прагматику, то есть речь в ее конкретном жизненном воплощении (это и есть речевая деятельность) (данные три раздела семиотики разграничил Чарльз Моррис [Моррис 1983]).
32
Надо сказать, что Витгенштейн, скорее всего, ничего этого не знал. Мы не встретим в его записях имен Соссюра, Якобсона, Ельмслева, Блумфильда, Уорфа - великих лингвистов XX века. В лучшем случае он знал, что существует какая-то там структурная лингвистика.
Витгенштейн жил своей жизнью, играл в свои языковые игры.
Термин языковая игра принадлежит позднему Витгенштейну. Он появляется в знаменитом 23 'Философских исследований':
Термин 'языковая игра' призван подчеркнуть, что говорить на языке - компонент деятельности или форма жизни.
Представь себе многообразие языковых игр на таких вот и других примерах:
Отдавать приказы или выполнять их -
Описывать внешний вид объекта или его размеры -
Изготавливать объект по его описанию (чертежу) -
Информировать о событии -
Размышлять о событии -
Выдвигать и проверять гипотезу -
Представлять результаты некоторого эксперимента в табли-цах и диаграммах -
Сочинять рассказ и читать его -
Играть в театре -
Распевать хороводные песни -
Разгадывать загадки -
Острить; рассказывать забавные истории -
Решать арифметические задачи -
Переводить с одного языка на другой -
Просить, благодарить, проклинать, приветствовать, молить
[Витгенштейн 1994: 90].
Теперь сравним это с тем, что писал о речевых жанрах M. M. Бах-тин буквально через год после смерти Витгенштейна:
... к речевым жанрам мы должны отнести и короткие реплики бытового диалога [...], и бытовой рассказ, и письмо [...], и корот-кую стандартную военную команду (! - В.Р.), и развернутый де-тализированный приказ, и довольно пестрый репертуар деловых документов [...], и разнообразный мир политических выступле-ний [...], и многообразные формы научных выступлений, и все научные жанры (от поговорки до романа) [Бахтин 1979: 237-238].
33
Бахтин не делает последнего шага, он не говорит, что жанры это и есть сама жизнь. Витгенштейн делает этот шаг:
Приказывать, спрашивать, расспрашивать, болтать - в той же мере часть нашей естественной жизни, - что и ходить, есть, пить, играть [Wittgenstein 1967: 25]
Можно сказать, и это не будет никаким преувеличением, что жизнь и язык, в частности - язык в его эстетической функции (тер-мин Яна Мукаржовского [Мукаржовский 1975]) - это просто разные языковые игры, как, например, футбол и шахматы. Поэтому приме-нительно к жизни, к реальности, о которой мы очень мало знаем (Ю. М. Лотман писал, что знать, что такое реальность - это значит, во-первых, 'знать, как она устроена, во-вторых, знать, чему она служит, в-третьих, знать, что с ней будет в ближайшем будущем. Ни на один из этих вопросов относительно жизни мы ответить не можем' [Лот-ман-Цивьян 1994: 7]), закономерно использовать понятия, которые мы используем применительно к литературе. То есть, прежде все-го - сюжет, стиль и жанр. Это хорошо понимали русские ученые 1920-х годов - формалисты, как их называли их противники марри-сты (ученики академика Н. Я. Марра, автора скандального 'нового учения о языке', гениального ученого-авангардиста. Прежде всего это Ольга Михайловна Фрейденберг, книга которой 'Поэтика сюже-та и жанра' изданная впервые в 1937 году и переизданная в 1997-м, до сих пор поражает своей близостью к идеям языковых игр и форм жизни [Фрейденберг 1997]). И наконец, русский структурализм, пре-имущественно в лице своего лидера Ю. М. Лотмана, в 1970-е годы не-зависимо от Витгенштейна думал во многом сходным образом. Ю. М. Лотман писал об этом так:
Бытовое поведение приобретает законченную осмысленность лишь в той мере, в какой отдельной цепочке поступков на уров-не реальности может быть сопоставлена последовательность действий, имеющая единое значение, законченность и выступа-ющая на уровне кодирования как некоторый обобщенный знак ситуации, последовательности поступков и их результатов, то есть сюжет. Наличие в сознании определенного коллектива не-которой суммы сюжетов позволяет кодировать реальное поведе-ние, относя его к значимому или незначимому и приписывая ему то или иное значение единицы знакового поведения: жест и по-ступок, как правило, получают теперь свою семантику и стилис-тику не изолированно, а в соотнесенности к категориям более
34
высокого уровня: сюжету, стилю и жанру [Лотман 1977: 81] (курсив мой - В. Р.).
Но и Лотман не делает последнего шага, оставляя, так сказать, ла-зейку для материализма. Для него жизнь делится на культуру и не-культуру, он не хочет понимать, что природа это тоже культура. Вит-генштейн, конечно, понимал это. В начале 1980-х годов Лотман ввел понятие семиосферы, которое, казалось, сближало культуру и при-роду; во всяком случае, образ 'семиотического пространства', кото-рое живописует Ю. М. Лотман, безусловно впечатляет. Вот что он пишет в книге 'Внутри мыслящих миров':
Представим себе в качестве некоего единого мира [...] зал музея, где в разных витринах выставлены экспонаты разных эпох, над-писи на известных и неизвестных языках [..], схемы маршрутов экскурсий и правила поведения посетителей. Поместим в этот зал еще экскурсоводов и посетителей и представим себе это все как единый механизм [...]. Мы получим образ семиосферы [Лот-ман 1996:168].
Я бы сказал: мы получим образ реальности.
Итак, в каких же формах жизни пребывал юный Витгенштейн, в какие языковые игры играл, какие речевые жанры ему были свойст-венны, и наконец, в какую семиосферу он был погружен?
Первой формой жизни, как и для любого другого человека, для Витгенштейна было детство, проходившее в атмосфере литературно-музыкального салона его родителей. По всей видимости, здесь царил дух непринужденности и искренности (это слово, вероятно, можно было бы начертать не фамильном гербе Витгенштейнов - если бы та-ковой имелся). Во всяком случае, гостиная на Аллеегассе совсем не по-ходила на салон Анны Павловны Шерер, с эпизода в котором начина-ется роман Льва Толстого 'Война и мир': там царили фальшь и напря-женность. Может быть именно поэтому Витгенштейн, относившийся к Толстому как к одному из своих духовных учителей, роман 'Война и мир' в своих записях не упоминает. Уж очень не похоже это нача-ло на ту реальность, которая его окружала!
С другой стороны, можно предположить, что вечера в Пале Вит-генштейн были окрашены грустью уходящей эпохи, последним жи-вым символом которой был Иоганнес Брамс, и той напряженностью, которую создавали представители более молодого поколения экс-прессионистов, музыкальным мэтром которых был Густав Малер (консервативный и необъективный Витгенштейн обожал Брамса и
35
терпеть не мог Малера (см.: [Витгенштейн 1994d]), между тем как Малера называли Достоевским в музыке, а Достоевского Витген-штейн очень любил и ставил выше его, пожалуй, только Шекспира. Как мог Витгенштейн не чувствовать, что Достоевский - это такой же XX век, как и Малер!).
Между тем, в салоне Леопольдины Витгенштейн исполняли клас-сическую музыку будущие великие музыкальные гении XX века, на-пример, Бруно Вальтер и Пабло Казальс (о последнем Витгенштейн писал с симпатией [Drury 1981]). Знаменитые 'девять роялей' неда-ром время от времени всплывали в поздних воспоминаниях Витген-штейна.
Музыкальная гостиная была основной формой жизни матери Витгенштейна - Польди. А поскольку человек она была меланхоли-ческого склада, то это добавляло, в общекультурной атмосфере пес-симизма, индивидуальный облик хрупкому и несколько печальному витгенштейновскому салону, облик, который оживляли только анек-доты и шутки Карла Витгенштейна - когда он был жив, когда были живы его старшие сыновья!
Разве не похожую картину изображает Александр Блок в поэме 'Возмездие' (неслучайно - и петербургской, и венской культуре начала XX века было суждено вскоре погибнуть навсегда) :
На вечерах у Анны Вревской
Был общества отборный цвет.
Больной и грустный Достоевский
Ходил сюда на склоне лет. [...]
С простертой дланью вдохновенно
Полонский здесь читал стихи.
Какой-то экс-министр смиренно
Здесь исповедывал грехи. [...]
В салоне этом без утайки
Под обаянием хозяйки,
Славянофил и либерал
Взаимно руку пожимал...
Но ведь детство в принципе является особой формой жизни, ка-ким бы оно ни было, счастливым ('золотым'), или мрачным. Детство Витгенштейна не было ни тем и ни другим. Есть гении, которые про-являют свою гениальность с самого раннего детства: ярчайший при-мер - Вольфганг Моцарт или столь любимый Витгенштейном Фе-ликс Мендельсон. Гениальность Витгенштейна проявилась только
36
тогда, когда он появился в 1911 году в Кембридже, то есть сравни-тельно поздно - в 22 года.
Не будем при этом забывать, что детство Витгенштейна проходи-ло в такой культурной атмосфере, когда сам феномен детства корен-ным образом пересматривался Фрейдом и его школой. Фрейд дока-зал, что детство, считавшееся до него самым безоблачным временем в жизни человека, является на самом деле наиболее тяжелым, эмоци-онально нагруженным и несчастливым временем жизни.
Одна из фундаментальных идей XX века, к созданию которой и Витгенштейн приложил руку, состоит в том, что не реальность опре-деляет язык, а сама реальность определяется языком. В наиболее ра-дикальной форме эта идея была высказана американским лингвис-том Бенджаменом Ли Уорфом и носит название гипотезы лингвисти-ческой относительности [Warf 1956, Уорф 1962]. Появление психо-анализа зачеркнуло идею безоблачного детства - на детские судьбы стали смотреть как на полные комплексов, фобий, инцестуальных желаний и неврозов. Поверившие в психоанализ австрийцы охотно сотрудничали с Фрейдом, только бы вылечить своих детей. Так одна из известнейших работ Фрейда 'Анализ фобии пятилетнего мальчи-ка' [Фрейд 1990] не могла быть написана, если бы отец этого мальчи-ка активно не помогал Фрейду в анализе (ср. [Руднев 1994]).
К тому же, детство Витгенштейна было омрачено самоубийством двух старших братьев и постоянной депрессией. Тот факт, что де-прессия в 'каком-то важном смысле' (одно из излюбленных выра-жений Витгенштейна) представляет собой языковую игру, не вызы-вает сомнения, но является ли самоубийство формой жизни?
Скорее, это форма смерти?! Но смерть не обладает формой, так как она - и это тоже одна из ключевых мыслей Витгенштейна - не является событием в жизни того человека, который умер.
Самоубийство безусловно является формой жизни, языковой иг-рой. Тот же Фрейд писал, что самоубийство - это послание тому, кто остается жить (покинувшей возлюбленной, отцу-деспоту), посла-ние, которое содержит вполне определенное сообщение: 'Я умру, но тебе от этого будет хуже' [Фрейд 1994с]. А ведь именно так произо-шло с Карлом Витгенштейном. Никаких сомнений не может вызвать тот факт, что именно трагические события с сыновьями пошатнули его здоровье. Ведь когда он умер в 1913 году, ему было всего 66 лет. Разве это возраст для сталелитейного магната?
Психоанализ был мощным фактором воздействия на стиль жиз-ни. По контрасту с экстравертным и реалистическим XIX веком, XX век стал по преимуществу интровертным и аутистическим (первый
37
термин принадлежит Карлу Густаву Юнгу, второй - Эугену Блейле-ру [Юнг 1991, Блейлер 1927]).
Мы очень мало знаем о детстве Людвига, нам ничего не известно о его детской интимной жизни - во фрейдовском смысле. Можно лишь с некоторой долей определенности сказать, что мать и отец иг-рали в его жизни гораздо меньшую роль, чем младший брат Пауль, то-варищ по играм и соперник, и сестры Мининг и Маргарет: первая (das gnädige Fräulein) всячески его хранила и оберегала; вторая - активно занималась его интеллектуальным и эмоциональным развитием.
Витгенштейн был гомосексуалистом, что тоже не могло не нало-жить отпечатка на его детство, хотя в детстве он, разумеется, не по-нимал этого. Это достаточно глубоко хранилось в его бессознатель-ном (die Bewusstlosigkeit) - слово, 'словечко' из психоаналитичес-кого лексикона, которое появилось и вошло в употребление в 1900-е годы, в молодые годы Людвига. Лишь учтя постоянный мотив одино-чества и поиска друга, мы прольем некоторый свет на его интимные проблемы.
Надо сказать, что для своего возраста (то есть для первых 20 лет жизни) Витгенштейн переменил много культурных пространств, а ведь каждый город - это особая, неповторимая и, особенно для чу-жака, на первых порах тягостная форма жизни. К счастью для Лю-двига, каждый новый город был 'успешнее' (пользуясь 'словечком' из другого лексикона, из созданной в 1940-е годы под влиянием позд-них идей Витгенштейна так называемой теории речевых актов, о ко-торой мы неоднократно будем говорить в этой книге): в Берлине он был более счастлив, чем в Линце; в Манчестере, хотя он и утверждал, что был несчастлив, он нашел друга, Уильяма Экклза, и впервые по-чувствовал смутные очертания своей будущей специальности, если, конечно, философию можно назвать специальностью (скажем по-другому - профессии, ведь профессия - это то, при помощи чего человек зарабатывает себе на хлеб, а Витгенштейн зарабатывал, пре-подавая философию в Тринити-колледже, в Кембридже).
Да, имперская столица разваливающегося, можно сказать, 'разла-гающегося' государства - маленький провинциальный город этого государства - затем агрессивная 'империалистическая' столица во-инственной Пруссии и - маленькая исследовательская станция Глоссоп под Манчестером (Объединенное Королевство). Все это бы-ло не так просто, надо было иметь достаточно душевой гибкости, то-го, что мы называем vitalitas spiritu, то есть не обычной житейской ви-тальности, а высшей духовной, той, позволявшей интеллигентам вы-живать в гестапо и сталинских лагерях, в плену. И не только выжи-
38
вать, но и жить активной творческой жизнью. Не забудем, что 'Логи-ко-философский трактат' фактически был написан в итальянском плену в 1918-1919 годах.
Подводя итоги сказанному, мы вынуждены констатировать, что основной формой жизни раннего Витгенштейна все-таки было выжи-вание. Слишком болезненный, чтобы отстаивать себя в мелочах, и слишком неординарный, чтобы подчиняться в крупном, этот удиви-тельный (в будущем безусловно удивительный) человек успешно вы-полнил задачу первых 20 лет своей жизни - а именно, сохранил ее для дальнейшего творчества.
И еще. Мы обнаруживаем, что то малое, что мы знаем о детстве Витгенштейна, удивительно не соответствует нашим знаниям о лич-ности взрослого Витгенштейна, которого мы так любим за те качест-ва, которых, оказывается, у него не было в детстве. Оказывается, он был ленив, конформен и врал! Поневоле хочется сказать пошлую фразу - а был ли мальчик? Было ли у Витгенштейна детство, такое, каким оно было, скажем, у Пруста?
В зрелом возрасте это был самый прекрасный, трудолюбивый, ис-кренний, бескомпромиссный и, главное, преувеличенно честный че-ловек!
Пожалуй, только одно говорит о генетическом тождестве мальчи-ка Людвига и взрослого Витгенштейна - стремление к сложным, бо-лезненно запутанным, 'достоевским' отношениям с людьми, что видно и из письма фрау Йоллес, и из воспоминаний Фани Паскаль [Паскаль 1994]. Тот Витгенштейн, которого мы знаем по классичес-ким мемуарам Нормана Малкольма и Мориса Друри [Малкольм 1994, Drury 1981], появился довольно поздно, не ранее второго приезда в Кембридж, то есть в самом конце 1920-х годов.
Для того чтобы стать таким, он должен был перенести невеселое детство, фронт и плен, отказ от наследства и добровольное изгнание в деревню. Витгенштейн стал подлинным Витгенштейном приблизи-тельно в 40 лет, зрелость наступила у него в том возрасте, в котором она обычно и наступает у всех людей. Но должно же было быть у та-кого удивительного человека хоть что-то обычное!
39
18 октября 1911 года Бертран Рассел пил чай у себя на квартире в Кембридже с С. К. Огденом (впоследствии первым переводчиком витгенштейновского 'Логико-философского трактата' на англий-ский язык), как вдруг неожиданно 'появился какой-то неизвестный немец, очень плохо говорящий по-английски, но отказывающийся говорить по-немецки (Витгенштейн говорил по-английски хорошо, просто он, видимо, очень волновался, запинался и т. д.; вспомним, что проблемы с речью у него были с детства - В. Р.). Он представил-ся как человек, изучавший инженерное дело в Шарлоттенбурге, но во время своего обучения почувствовавший влечение к философии математики, и вот он теперь приехал в Кембридж исключительно с целью слушать мои лекции' (Письмо Рассела к Оттолине Морель от 18. 10. 11) [Monk 1990: 38-39]. Витгенштейн так нервничал, что забыл сказать, что он приехал по рекомендации Фреге, что он уже учился в Манчестере и что к Фреге ему посоветовал обратиться известный философ Сэмюэль Александер, автор книги 'Пространство, время и божество'. Александер сказал Витгенштейну, что Фреге - величай-ший из ныне живущих философов.
А вот что писала в своих воспоминаниях по этому поводу сестра Витгенштейна Мининг.
В этот период (обучения в Манчестере - В. Р.) он неожиданно заболел философией - так сказать, обсуждением онтологичес-ких проблем, причем с такой силой и как бы против своей воли, что во время каникул он так глубоко страдал от этой раздвоенно-
40
сти и внутреннего конфликта, что, казалось, он из одного чело-века превратился в двоих. К нему пришла одна из тех трансфор-маций, через которые он прошел в своей жизни, пришла и затро-нула самые глубины его существа. Он вздумал писать философ-ский труд, и, в конце концов, ему пришло в голову показать план этого труда профессору Фреге из Иены, который занимался сходными проблемами. В этот период Людвиг постоянно нахо-дился в состоянии, которое невозможно описать, он был почти патологически возбужден, и я очень боялась, что Фреге, про ко-торого я знала, что он уже очень старый человек, будет не в со-стоянии запастись терпением и пониманием, необходимыми для того, чтобы проникнуть в дело соразмерно его серьезности. Я была очень обеспокоена и встревожена во время поездки Лю-двига к Фреге. Но все прошло лучше, чем я ожидала. Фреге одо-брил его философские поиски и посоветовал обратиться к про-фессору Расселу, что Людвиг и сделал [McGuinnes: 73-74].
Сам Витгенштейн в одной из бесед с Друри рассказал об этом ви-зите так:
Помню, когда я впервые отправился с визитом к Фреге, у меня в голове было очень ясное представление о том, как он выглядит. Я позвонил в дверь, и мне открыл какой-то человек; я сказал ему, что приехал повидать профессора Фреге. 'Я профессор Фре-ге', - сказал человек. На что я мог лишь воскликнуть: 'Невоз-можно! [Друри: 126].
Результат беседы Витгенштейн рассматривал как совершенно не-утешительный. 'Фреге, - говорил он, - просто размазал меня по полу'.
Готлоб Фреге произвел примерно такой же переворот в логике, как Фрейд в психологии и Эйнштейн в физике. В двух словах, он явился основателем математической логики, которая вместо силло-гизмов использует математические символы, что значительно упро-щает процедуру логического доказательства и уменьшает вероят-ность ошибки. Фреге был чрезвычайно добросовестным, тонким, ра-нимым и великодушным человеком. Когда Рассел нашел в его систе-ме ошибку, Фреге так расстроился, что долгие годы ничего не публи-ковал. Именно поэтому он послал Витгенштейна к более молодому Расселу, шедшему по его стопам, к тому времени уже написавшему книгу 'Основания математики' и совместно с другим кембриджским философом Альфредом Нортом Уайтхедом готовившему в будущем
41
знаменитый трехтомный труд 'Principia Mathematica'. В тот момент, когда Витгенштейн нарушил его чаепитие, Рассел не подозревал, что вошедший 'немец' будет в ближайшие годы играть огромную роль в его жизни и в конце концов сделает с его системой то же, что он в свое время сделал с системой Фреге, - найдет в ней ошибки и, от-толкнувшись от нее, построит свою систему, гораздо более утончен-ную (подробно о проблемах, волновавших Фреге, Рассела и Витген-штейна в контексте развития европейской философии начала XX ве-ка мы расскажем в разделе 2.4 настоящей главы).
Но поначалу Рассел отнесся к приезжему чрезвычайно легкомыс-ленно. Из ежедневных писем-отчетов, которые он писал своей воз-любленной леди Оттолине Морель из Кембриджа в Лондон, хорошо видно изменение его отношения к Витгенштейну.
19 октября: Мой немецкий друг угрожает быть сущим наказа-нием.
25 октября: Мой немец, который кажется скорее хорошим парнем, - ужасный спорщик.
1 ноября: Мой немец ужасный спорщик и чрезвычайно уто-мителен. Он не принимает допущения, что в этой комнате нет носорога.
2 ноября: Мой немецкий инженер, мне кажется, - просто ду-рак. Он думает, что ничто эмпирическое не может быть позна-но. - Я попросил его принять, что в этой комнате нет носорога, но он не принял.
7 ноября: Витгенштейн отказывался принять существование чего-либо кроме подтвержденных пропозиций.
27 ноября: Мой немец колеблется между философией и ави-ацией; он спросил меня сегодня, совсем ли он безнадежен как философ, и я сказал ему, что не знаю, но думаю, что не совсем. Я попросил его принести мне что-нибудь на бумаге, но он чувству-ет, что не может посвятить свою жизнь философии, пока не убе-дится, что сможет сделать что-либо стоящее. Я почувствовал от-ветственность, поскольку я на самом деле не знаю, что думать о его способностях [Monk: 84-85].
В своей автобиографии Рассел передает этот или сходный эпизод 'в лицах':
Витгенштейн. - Не будете ли вы так любезны сказать мне, пол-ный ли я идиот или нет? - Мой дорогой, я не знаю. Почему вы
42
спрашиваете у меня? - Потому что, если я полный идиот, я стану аэронавтом, а если нет, то стану философом [Russell 1978: v. 2, 99].
Перед Рождеством, прежде чем уехать в Вену на каникулы, Вит-генштейн встречался с Расселом в обществе. До Рассела наконец до-шло, что его 'немецкий друг' скорее австриец, а также что 'он чрез-вычайно музыкален, у него хорошие манеры и он настоящий интел-лигент' [Monk: 87] .
И далее:
Он говорит, что начинает каждое утро работу с надеждой и каждый вечер заканчивает ее с отчаянием. Он просто приходит в ярость, когда не может понять того, что я ему говорю.
23 апреля: Он живет в такого же рода постоянном возбужде-нии, что и я, почти не в состоянии сидеть спокойно или читать книгу. Он говорил о Бетховене - как один из его друзей описы-вал, что, подойдя к двери, за которой Бетховен сочинял новую фугу, он слышал его пение, крики и хрип, как будто тот боролся с дьяволом, и ничего не ел на протяжении 36 часов, потому что его служанка и кухарка сбежали, боясь его ярости. Вот каким должен быть человек.
2 мая: Он единственный человек из тех, кого я когда-либо встречал, обладающий таким пристрастием к философскому скептицизму; он рад, когда доказано, что нечто не может быть познано [Monk: 88].
Витгенштейн и Рассел занимались каждый день логикой и фило-софией, но между ними было все больше расхождений. Прежде все-го это касалось нравственных проблем, которые то и дело всплывали в разговорах между ними.
30 мая: Витгенштейн меня удивил; он вдруг сказал, что его восхи-щает текст: 'Какая польза человеку, если он завоюет весь мир и при этом потеряет свою душу'. И затем он заговорил о том, как мало есть на свете людей, которые не теряют своих душ. Я ска-зал, что это зависит от той цели, которой человек добивался. Он же сказал, что это зависит более от страдания и силы, способной его перебороть. Я был удивлен: я не ожидал услышать от него ни-чего в таком роде [Monk: 91].
Как-то они заговорили о романе Диккенса 'Дэвид Коперфильд'. Витгенштейн утверждал, что Коперфильд был неправ, порвав со сво-им другом Стирфордом за то, что тот соблазнил Эмили. Рассел возра-
43
зил, что он поступил бы точно так же. Это причинило Витгенштейну боль, он просто не мог поверить в это. По его мнению, надо быть вер-ным по отношению к своему другу и, что бы он ни сделал, продол-жать любить его.
8 марта 1912 года (Рассел - леди Оттолине): 'Витгенштейн мне нравится все больше и больше. У него прирожденная страсть к теоретизированию. Это редкая склонность и всегда приятно обнаружить ее в ком-либо. Он не хочет доказывать то или это, он хочет обнаружить, как выглядят вещи на самом деле. 16 марта: 'Витгенштейн чрезвычайно возбужден: его увле-ченность философией превышает мою; его интеллектуальная лавина заставляет меня казаться себе маленьким снежком. Его интеллектуальная страсть - высшего уровня, это заставляет ме-ня любить его. Его характер - такой же, как характер художни-ка, - интуитивный и зависящий от настроения. Он говорит, что каждое утро начинает работу с надеждой и кончает каждый ве-чер с отчаянием [McGuinnes 1988: 15].
Витгенштейн позволял себе критиковать Рассела. Когда тот писал статью 'Материя', Витгенштейн сказал, что глупо писать о том, чего нет. Книгу же Рассела (написанную популярно) 'Проблемы филосо-фии' он назвал дешевым бульварным бестселлером (a shilling shock-er). Рассел до поры до времени терпел все это, прощая Витгенштейну его выходки за его удивительный талант, страсть к философии и за то, что Витгенштейн был единственным человеком, который так глу-боко проникал в мучившие его научные проблемы, что подчас не от-делял их от своих, также мучивших его, нравственных проблем.
Однажды я сказал ему 'Ты думаешь о логике или о своих гре-хах? ' - 'О том и о другом', - ответил он и продолжал свои рас-хаживания. Мне не хотелось думать, что наступает время для сна, так как мне казалось вполне вероятным, что, покинув меня, он наложит на себя руки [Monk: 93].
Так или иначе, когда летом 1912 года в Кембридж навестить брата приехала Мининг, Рассел сказал свою знаменитую фразу. Мининг рассказывает об этом в своих воспоминаниях так:
Людвиг и я были приглашены на чай к Расселу в его прекрасные апартаменты в Кембридже. Я все еще вижу внутренним взором громоздкие книжные полки, которыми были покрыты все сте-ны, окна в старинном стиле с превосходными пропорционально сделанными поперечниками. Вдруг Рассел сказал мне: 'Мы ожи-
44
даем, что следующий значительный шаг в философии будет сде-лан вашим братом'. Услышать такое было для меня столь экстра-ординарным, что на секунду я буквально окаменела. Людвиг был на пятнадцать лет моложе меня. Я все еще думала о нем просто как о молодом человеке, студенте. С тех пор я никогда не забы-ваю этой минуты [McGuinnes: 130].
Спустя десятилетия, пережив ссору и дальнейшее охлаждение к Витгенштейну, Рассел в автобиографии писал:
То, что я узнал Витгенштейна, было одним из наиболее потряса-ющих интеллектуальных приключений в моей жизни. В поздние годы интеллектуальная симпатия, которая была между нами, ос-лабела, но в молодые годы не только он учился у меня, но и я у не-го. Возможно, он был наиболее совершенным примером гения, которого я когда-нибудь знал, таким, как его традиционно пред-ставляют - увлеченный, глубокий, сильный и возвышенный. Он обладал такого рода чистотой, равной которой я ни у кого не знал, за исключением Дж. Э. Мура [Russell 1978: v.2, 98-99].
Витгенштейн был зачислен студентом-исследователем в Тринити-колледж Кембриджского университета 1 февраля 1912 года.
Витгенштейн слушал лекции Рассела, потом дискутировал с ним у него дома. Ясно, что он находился в постоянном напряжении. Ему нужен был верный друг, с которым он мог бы отдохнуть, не боясь не-понимания и шквальной критики. Такого друга он в Кембридже на-шел. Это был студент математического отделения Тринити-коллед-жа Дэвид Пинсент. С ним Витгенштейн познакомился на одном из вечеров у Рассела.
Дэвид Юм Пинсент был по боковой линии потомком знаменитого английского философа XVIII века Дэвида Юма. Так же, как и Витген-штейн, в Кембридже он был 'эмбрио', то есть лицо, которое было намечено кандидатом в элитарное закрытое общество 'Апостолы', но, в отличие от Витгенштейна, Пинсент не был избран. В Кембрид-же он изучал математику, затем право и под влиянием Витгенштей-на - философию и логику. Он был сыном образованных и музы-кальных родителей, проживавших в Бирмингеме. Дэвид был про-стым, непринужденным, искренним и во всех отношениях привле-
45
кательным молодым человеком, обладавшим развитым музыкаль-ным вкусом, что во многом способствовало сближению с Витген-штейном. У него был широкий круг друзей, и он был везде принят вследствие своего благородного и живого энтузиазма по отношению к интересам других; Пинсент был остроумен, но не насмешлив. Для биографа Витгенштейна Пинсент так важен не только из-за самого факта его дружбы с Витгенштейном, но еще и потому, что он вел от-кровенный и, что самое важное, не сосредоточенный на своей пер-соне дневник. Как пишет о нем Б. МакГиннес, 'встающий за этими записями тип личности хорошо знаком всем, кому случалось читать письма и юношеские сочинения большинства из поколения погиб-ших (Пинсент погиб на фронте Первой мировой войны - друзья во-евали по разные стороны линии фронта; памяти Пинсента Витген-штейн посвятил 'Логико-философский трактат'. - В. Р.) выпускни-ков английских закрытых школ и студентов университетов. Мы чи-тали бы их другими глазами, если бы этим молодым людям суждено было стать взрослыми' [McGuinnes: 120].
Пинсент был полон энтузиазма и не связан условностями, но из-лишне добропорядочен. Его пристрастия и суждения были скорее банальны, но тем не менее искренни и поэтому подлинны. Короче го-воря, это был в высшей степени 'английский' юноша. Простота как человеческая черта очень привлекала Витгенштейна, его друзьями впоследствии часто становились простые крестьяне в Норвегии и Альпийской Австрии. Он ценил в людях доброту гораздо выше, чем интеллект. Он нуждался в таких людях, так как сам был чрезвычай-но мрачен и несдержан в своем постоянном бичевании человеческо-го лицемерия, ханжества и проявлений буржуазности.
У Витгенштейна с Пинсентом сразу сложились очень искренние отношения. Пинсент описывал свои впечатления от знакомства с Витгенштейном так:
Он был очень общителен и много рассказал о себе - что на про-тяжении девяти лет, вплоть до последнего Рождества, он страдал от тяжелого недуга (психического), что оп постоянно думал о са-моубийстве и стыдился того, что никогда не осмелится убить се-бя. Он представляет свое положение так, что он обладал неким даром, который должен был раскрыть миру, но что он не сделал этого. Он бросил инженерное дело, так как не чувствовал ни вкуса, ни таланта к нему. И только сейчас он пытается найти се-бя в философии, поэтому он и приехал сюда учиться у Рассела, и
46
в этом его спасение, так как Рассел, по его словам, весьма вооду-шевляет его [McGuinnes: 93].
Подобные 'мессианские мотивы' в целом характерны для моло-дого Витгенштейна. Позднее Витгенштейн напишет в письме своему новому венскому другу, архитектору Паулю Энгельманну:
Я должен был сделать нечто позитивное в своей жизни, стать звездой на небе. Вместо этого я остался торчать на земле и посте-пенно увядаю [Engelmann 1968: 23].
Друзья виделись каждый день, вместе ходили на концерты в уни-верситетский Музыкальный Клуб, вместе обедали и пили чай попе-ременно друг у друга. Они исполняли дуэтом сонаты Шуберта: Пин-сент играл на фортепиано аккомпанемент, а Витгенштейн высвисты-вал мелодию. Буквально через неделю после знакомства Витген-штейн предложил Дэвиду отправиться вместе с ним на каникулы в Исландию. Поездку оплатит Карл Витгенштейн. Пинсент был не-сколько шокирован таким скоропалительным приглашением, но ис-кренность Витгенштейна заставила его согласиться.
7 сентября 1912 года друзья отправились путешествовать. В доро-ге Пинсента удивляли тяготение Витгенштейна к роскоши и удобст-вам. Он предпочитал ездить первым классом и останавливался толь-ко в первоклассных отелях. Дэвид также страдал от тяжелого харак-тера Витгенштейна, у которого настроения менялись несколько раз в день. Он то ходил надутым (silky), то был необыкновенно радуш-ным и приветливым. Он принялся учить Пинсента математической логике, и оба были довольны друг другом: Пинсент оказался хоро-шим учеником, а Витгенштейн - хорошим учителем.
На обратном пути они, по предложению Пинсента, заехали в Бир-мингем к его родителям. Там они посетили филармонию, где в про-грамме был 'Реквием' Брамса, 'Саломея' Рихарда Штрауса, Седь-мая симфония Бетховена и мотет И. С. Баха. Витгенштейн наслаж-дался музыкой Брамса, отказался слушать Штрауса (он был консер-ватором в музыке и терпеть не мог музыку XX века) и покинул зда-ние, как только закончилась симфония Бетховена.
Пинсент писал, что эта поездка была 'самыми славными канику-лами', которые он когда-либо проводил.
Через год на тех же условиях Витгенштейн пригласил Пинсента поехать в Испанию. Перед этим друзей посетили родители Пинсен-та. Витгенштейн своими манерами произвел самое благоприятное
47
впечатление несмотря на то, что чай у него полагалось пить из хими-ческой посуды: обычная посуда казалась ему уродливой.
Чем более теплыми становились отношения между Витгенштей-ном и Пинсентом, тем более напряженными они становились между ним и Расселом. Первого июня 1913 года Рассел писал Леди Оттолине:
Я провел ужасные часы с Витгенштейном вчера между чаем и обедом. Он начал анализировать все, что было плохого между мной и им. Я сказал, что, по моему мнению, с обеих сторон это все нервы, а на глубине все в порядке. Тогда он сказал, что он ни-когда не знает, когда я говорю правду, а когда - просто из веж-ливости. Я разозлился и не отвечал ни слова. А он продолжал и продолжал. Я сел за стол, взял ручку и стал смотреть в книгу, но он все продолжал. Наконец я сказал резко: 'Все, что вам требу-ется, это немного самоконтроля'. Тогда он наконец ушел с тра-гическим выражением на лице. Перед этим он звал меня на кон-церт в тот вечер, но он не пришел, так что я боялся, что он покон-чил собой. Так или иначе, я нашел его после концерта в его ком-натах (я ушел с концерта, но сначала не мог его найти) и сказал ему, что я извиняюсь за жесткость, и говорил спокойно, так, что-бы ему стало лучше [Monk: 91].
Вообще все это последнее полугодие в Кембридже Витгенштейн чувствовал себя плохо и все время говорил о смерти. Из дневника Пинсента:
Он болезненно боится умереть, прежде чем разрешит теорию типов (логическая теория Рассела, основной пункт их разногла-сий с Витгенштейном) и прежде чем напишет всю свою работу так, чтобы она звучала внятно для мира и принесла некоторую пользу науке Логике. Он уже много написал, и Рассел обещал опубликовать работу, если он умрет. - Но он уверен, что то, что он уже написал, недостаточно хорошо, чтобы абсолютно точно представить его подлинные методы мышления и т. д., - кото-рые, конечно, имеют большую ценность, чем конечные резуль-таты. Он всегда говорит, что он определенно умрет в течение че-тырех лет - но сегодня речь шла уже о двух месяцах (17 сентяб-ря 1913 года). <...> Ночью он опять говорил о своей смерти, что он на самом деле боится не смерти, но панически беспокоится о том, чтобы не прожить оставшуюся часть жизни впустую. Все это покоится на его абсолютной уверенности, что он скоро ум-рет, но я не вижу никаких очевидных причин, почему бы ему не
48
прожить еще долгое время. Однако бесполезно даже пытаться рассеивать эту его обеспокоенность и убежденность. Ничего не поможет - он просто ненормальный (20 сентября 1913) [Monk: 98].
Зимой 1913 года умер Карл Витгенштейн. Видимо, это оказало боль-шое влияние на Витгенштейна, хотя внешне он держался хорошо. 21 января, через день после смерти отца, он написал Расселу из Вены:
Дорогой Рассел,
мой дорогой отец умер вчера днем. Это была самая прекрасная смерть, которую я только могу себе представить. [...] Я не чувст-вовал печали все эти последние часы, но, наоборот, был припод-нят, и я думаю, его смерть была лучшим во всей его жизни [Monk: 99].
Предвкушая поездку в Испанию, Дэвид Пинсент спешил на встречу с Витгенштейном в конце августа 1913 года. Каково же было его удивление, когда Витгенштейн заявил, что его планы меняются и он предлагает Дэвиду ехать в Норвегию. Добродушный Пинсент пи-сал домой:
Мы собираемся ехать в Норвегию, а вовсе не в Испанию; почему Витгенштейн так неожиданно переменил свои намерения, я не знаю! Но все равно я ожидаю, что и поездка в Норвегию окажет-ся замечательной [Monk: 101].
Когда друзья ехали на корабле в Кристианию (нынешний Осло), Витгенштейн вдруг запаниковал, обнаружив, что оставил свой порт-фель с бумагами в Хуле. Пинсент убедил его не волноваться и послать телеграмму, чтобы портфель переслали в Кристианию. На следующее утро, рассказывал Пинсент, Витгенштейн был 'надутый и злобный'. В поезде к ним подсел незнакомый англичанин и предложил выйти вме-сте покурить. Витгенштейн не тронулся с места. Пинсент из вежливо-сти пошел с англичанином и побеседовал с ним. Когда он вернулся, Витгенштейн со злобой сказал ему, что Пинсент может и дальше ехать с англичанином, если он ему так понравился. Пинсенту с трудом уда-лось его успокоить и привести в нормальное состояние духа.
Пинсент остроумно сравнил Витгенштейна с его постоянно меня-ющимися настроениями с Константином Левиным из 'Анны Карени-ной': он надувается, сердится, говорит или думает ужасные вещи, но потом страшно раскаивается. И еще Пинсент понял, что если в Кемб-ридже они, поссорившись, могли разойтись по своим квартирам, то в длительной поездке они слишком тесно связаны друг с другом.
49
Они жили близ Бергена на маленьком фьорде. Витгенштейн каж-дый день занимался логикой и был чрезвычайно мрачен. Здесь-то он и начал говорить о своей скорой смерти и о том, что не успеет закон-чить свой труд. Пинсент писал в своем дневнике, что, когда Витген-штейн все время в таком состоянии, жить с ним - испытание.
Но неожиданно Витгенштейн избавил Дэвида от этого испытания. Он решил остаться в Норвегии надолго один, чтобы ни с кем не об-щаться и в этом одиночестве наконец закончить свою работу. Если он действительно считает себя великим человеком, он должен сде-лать что-то великое. В Кембридже это невозможно.
Так неожиданно оборвалось для Дэвида его последнее предвоен-ное путешествие. И похоже, это было вообще последнее путешест-вие в его жизни, так как летом следующего года началась Первая ми-ровая война.
Вернемся в Кембридж 1912 года. С Расселом Витгенштейн работал, с Дэвидом Пинсентом отдыхал душой. Но он также общался с препо-давателями. Среди них был знакомый ему еще по Манчестеру мате-матик профессор Харди. Это был также логик из Королевского Кол-леджа профессор Джонсон, который ненадолго стал официальным научным руководителем Витгенштейна; но, поскольку Джонсон был представителем традиционной логики, они с Витгенштейном не на-шли общего языка.
Зато сразу прекрасный контакт у Людвига наладился с другой (наряду с Расселом) звездой новой философии - Джорджем Эдвар-дом Муром, который еще в 1903 году написал книгу 'Principia Ethica' [Мур 1984], заложив основы не только философской этики XX века, но и так называемой лингвистической философии, или философии обыденного языка, которая стала активно развиваться в 1930-е годы как реакция на логический позитивизм Венского кружка (см. об этом более подробно главу 6). В противоположность логическому по-зитивизму, лингвистическая философия не стремилась устранить неясности естественного языка, но предлагала анализировать его та-ким, каков он есть. Так, Мур в своей книге, критикуя все предшест-вующие определения того, что такое добро, определял его как то, что рядовые носители языка называют добром. Мур сразу (в отличие от Рассела) проникся доверием к молодому австрийскому студенту, увидел и поверил в его огромный интеллектуальный потенциал и
50
принимал самые радикальные и рискованные логико-философские суждения Витгенштейна.
Мура и Витгенштейна связывала долгая дружба, прекратившаяся только со смертью Витгенштейна.
Другим таким старшим другом Людвига стал в будущем признан-ный великим экономистом XX века Джон Мейнард Кейнс, человек остроумнейший, влиятельный и хитрый, обладавший большими и разнообразными способностями - писатель, адвокат, организатор и деловой человек, во всех сферах своей деятельности имевший безо-шибочный нюх на все новое и сразу оценивший талант и личность Витгенштейна. Он не был близким интимным другом Витгенштейна, но всегда выручал его в трудную минуту. Именно Кейнс организовал освобождение Витгенштейна в 1918 году из лагеря военнопленных в Монте-Касино, именно он послал молодого гениального математика Фрэнка Рамсея вызволять Витгенштейна из глуши альпийских дере-вень. Кейнс сделал возможным визит Витгенштейна в Англию в 1925 году, во многом благодаря его влиянию Витгенштейн был взят в Три-нити-колледж преподавателем, он же посоветовал Витгенштейну принять английское подданство в 1938 году, когда Австрия была под нацистами, и именно он принял самое энергичное участие в подго-товке выборов Витгенштейна профессором Кембриджского универ-ситета в 1939 году.
Теперь же, перед войной, Кейнс сыграл ключевую роль в избра-нии Витгенштейна членом закрытого элитарного общества кемб-риджских интеллектуалов, называвшегося 'Апостолы'. Наряду с Расселом и Муром, Кейнс был одним из влиятельнейших старших членов этого общества, называемых 'ангелами'. Из знакомых нам лиц среди 'Апостолов' был и профессор Харди, и профессор Мак-Таггарт, и другие, более молодые преподаватели Кембриджа, в боль-шинстве своем друзья и поклонники Витгенштейна. Витгенштейн был избран в Общество в ноябре 1912 года.
История отношений Витгенштейна с Обществом довольно запу-танна. Вначале Витгенштейн был уверен в том, что Общество стоит того, чтобы он был его членом. Со слов Рассела он знал, что это было маленькое общество закрытого типа, которое пополнялось каждый год лишь одним или максимум двумя кандидатами. 'Апостолы' су-ществовали с 1820 года, и его членами были все интеллектуально ода-ренные, выдающиеся преподаватели Кембриджа. Они встречались каждый вечер по субботам и выслушивали доклад одного из членов, после чего предполагалось долгое обсуждение. Главным принципом в дискуссии было отсутствие каких бы то ни было ограничений, ка-
51
ких бы то ни было табу, предоставлялась полная свобода взглядов и обсуждалось все, что возможно было обсуждать. Члены общества были открыты всему новому и интересному.
Демократизм, стремление к истине, отсутствие формализма и официальности были большим плюсом Общества, но одновременно это способствовало и всему тому, что обыкновенно возникает в не-формальных микросоциумах - подсознательным амбициям, интри-гам, и даже нравственной распущенности. Биографы Общества ут-верждают, что среди его членов процветал модный в начале века го-мосексуализм [McGuinnes 1988, Monk 1990]. Видимо, это первое, что оттолкнуло Людвига, для которого проблема сексуального самоопре-деления и раздвоенности в этом плане стояла очень остро (подробно об этой проблеме см. в главе 3).
Со своей стороны, сам Кейнс писал о том, что идеалы Общества отчасти складывались из идеалов Дж. Э. Мура:
Мы принимаем, так сказать, религию Мура, но отрицаем его мо-раль. Действительно, по моему мнению одна из главных выгод его религии состоит в том, что мораль перестает вообще быть не-обходимой - если 'под религией понимать отношение человека к самому себе и близким, а под моралью - его отношение к внешнему миру и другим людям'. [В свете идей Мура] все стано-вится неважным, кроме состояния нашего собственного рассуд-ка (других людей тоже, но, в первую очередь, нашего собствен-ного). Это состояние рассудка не напрямую связано с нашими действиями и нашими обстоятельствами - оно состоит в беско-нечном и страстном лицезрении и общении в непрекращаю-щемся настоящем. Субъектом этого страстного созерцания явля-ется любимое существо, красота и истина. И одной из первых це-лей жизни является любовь, творчество и радость эстетического переживания и получения знания (цит. по [McGuinnes: 148]).
Они отбрасывали не только взгляды Мура на обязательность 'производства возможного максимума добра', направленного в бу-дущее, но также его взгляд на долг индивида подчиняться общим правилам. Витгенштейн также был недалек от того, чтобы отбросить обе эти муровские идеи, но во многом он не был един со взглядами Общества, например, в следующем, - о чем говорит Кейнс:
Мы отказываемся от всех вариантов доктрины первородного греха, которая исходит из нездорового и иррационального ис-точника - слабости большинства людей. Мы не можем пове-
52
рить в то, что цивилизация была тонкой и преждевременной коркой, прорванной личностью и волей очень немногих и под-держивающейся лишь при помощи воспроизведения чувства вины. Мы не испытываем уважения к традиционной мудрости и ограничениям обычая [...], мы проповедуем открытость ко всем и ко всему [McGuinnes: 149].
Но различие во взглядах не было определяющей причиной рас-хождений Витгенштейна с Обществом. Он мог не соглашаться в чем-то с Расселом или Муром, но тем не менее часами разговаривать с ними. 'Почему же не попытаться тем же самым образом расшатать Общество изнутри?' - соблазнял его Рассел. Тогда-то Витгенштейн, несмотря на сомнения, согласился быть избранным в Общество.
Но главная причина его сомнений состояла в другом: была ли ат-мосфера Общества адекватной в целом?
Рассел впоследствии писал:
Примерно за год до войны искусственность и фальшь наших взглядов на природу человеческой души стала, как теперь мне кажется, более очевидной, и в Обществе стал наблюдаться отход от чистоты доктрины. Концентрация на отношениях внутри Об-щества, парочки возлюбленных... образ жизни все ухудшался, короткие 'интрижки' все более входили в моду. Наше отноше-ние к жизни было ярким и занимательным, но хрупким, по-скольку оно не базировалось на серьезном понимании человече-ской натуры (цит. по: [McGuinnes: 150]).
Вся эта порча не задевала старых членов Общества, но для многих молодых членов именно все это легкомыслие постепенно стало глав-ным в жизни. Разве мог Витгенштейн, с его ненавистью ко всему ис-кусственному и фальшивому, принять все это или даже дискутиро-вать по этому поводу? Некоторые сомнения подобного рода выска-зал Рассел на собрании Общества 9 ноября, и многие поняли это так, что Общество слишком деградировало для такого человека, как Вит-генштейн.
Тем не менее, свои сомнения Витгенштейн прямо не высказал, что для него было не свойственно. Эта нерешительность, как можно думать, была связана с тем, что Витгенштейн бессознательно стре-мился к социализации, так как в этом для него было спасение от суи-цидных наклонностей его психики.
53
Между тем, Кейнс рассматривал приход Витгенштейна как влия-ющий на Общество деструктивно: 'Все трудности, которые я сумел преодолеть и победить, с приходом Витгенштейна возникли вновь'.
В письме к одному из 'старейшин' Общества, Литтону Стреччи, Кейнс писал:
Слышали бы Вы, как наш новый брат противопоставлял себя Об-ществу совсем не в апостольском духе. Все-таки это поразитель-ный персонаж. Я уверен, что будет замечательно, если Вы приде-те на этой неделе и все увидите сами.
Наш новый брат во всем предпочитает 'ангелов'. Он сказал, что видеть активных братьев все равно, что видеть людей, которые еще не совершили свой утренний туалет (цит. по: [McGuinnes: 151]).
В конце ноября Рассел писал леди Оттолине:
Витгенштейн сказал, что он уже очень утомлен Обществом и хо-тел бы от него избавиться. На что я возразил, что он ведь всегда может уйти, когда захочет. Но было бы хорошо, если бы он в бли-жайшую субботу пришел на заседание; может быть, все еще обойдется [Monk: 110].
Витгенштейн действительно пришел на заседание в следующую субботу, и все как будто действительно было ничего. Мур читал до-клад 'О преобразовании' (On Conversion). Но уже в начале декабря среди членов Общества распространился слух, что Витгенштейн по-думывает об уходе. Это вызвало страшный переполох и активную переписку между всеми членами Общества. Можно предположить, что поводом послужила нелюбовь к Витгенштейну молодого члена Общества венгерского графа Бекаши, который даже голосовал про-тив избрания Витгенштейна в Общество (в 1915 году Бекаши был убит под Буковиной, и Кейнс впоследствии способствовал посмерт-ной публикации его стихотворений) [McGuinnes: 151]. Скандал уда-лось предотвратить. Рассел уговорил Витгенштейна хотя бы номи-нально остаться в Обществе. Таким образом, компромисс был до-стигнут. Витгенштейн не 'подал в отставку', но никогда не делал до-кладов в Обществе. Однако он продолжал проявлять интерес к его делам, даже живя в Норвегии. А через 16 лет, в январе 1929 года, он был торжественно принят в 'ангелы' и, в соответствии с ритуалом, на него были возложены 'крылья' [McGuinnes: 152].
54
Витгенштейну было 24 года, когда в XXXIV-м томе журнала 'Cambridge Review' (1913) была помещена его первая публикация, рецензия на книгу П. Коффи 'Наука логики', которая рассматрива-лась рецензентом как типичный пример схоластической традицион-ной логики и в которой было отмечено очень много ошибок. 'Самое плохое, - писал в заключении рецензент, - что подобные книги от-вращают здравомыслящих людей от логики'. Больше никогда в сво-ей жизни Витгенштейн рецензий не писал.
29 ноября 1912 года Витгенштейн прочел в Клубе Моральных На-ук свой первый научный доклад под названием 'Что такое филосо-фия?'. Как свидетельствует протокол заседания, 'доклад длился 4 минуты [...], философия была определена докладчиком как совокуп-ность примитивных предложений, которые приняты в качестве ис-тинных без доказательства разными науками. Это определение дол-го дискутировалось, но общей точки зрения на него не было вырабо-тано. Поскольку дискуссия не отклонялась от темы, председатель (Дж. Э. Мур - В. P.) практически не вмешивался в ход заседания' [McGuinnes: 144].
Что же это за странная философия, которая представляет собой 'совокупность всех примитивных предложений, которые приняты без доказательства разными науками'? По сути дела, здесь в сверну-том виде содержится доктрина логического позитивизма, которая по-дробно будет развита в 1920-е годы Венским логическим кружком на основе идей витгенштейновского 'Логико-философского трактата'. Действительно, в одной из последних максим 'Трактата' говорится нечто близкое тому, как определялась философия в докладе 1912 года:
6.53 Корректным методом Философии был бы следующий: не го-ворить ничего, кроме того, что можно сказать, то есть кроме ес-тественнонаучных Пропозиций - то есть того, что не имеет с Философией ничего общего, - и тогда всегда, когда кто-то дру-гой захочет сказать нечто метафизическое, указывать ему на то, что он в своих Пропозициях не снабдил никаким Значением не-которые Знаки. Этот метод был бы для другого неудовлетворите-лен: у него не было бы чувства, что мы учим его Философии, - но все же он единственный строго корректен.
Эту программу, конечно, нельзя воспринимать как реалистичес-кую. Во-первых, в естественнонаучных пропозициях зачастую со-держится очень много метафизики, например, у И. Ньютона, Г. В.
55
Лейбница, любимых Витгенштейном Г. Герца и Л. Больцмана, не го-воря уже о Н. Боре и В. Гейзенберге. Можно ли эту программу вос-принимать как корректный метод обучения кого-либо философии, хотя бы даже философии 'Трактата'? Пожалуй что нет. В 'Тракта-те' мы найдем много метафизических высказываний. На ближай-ших же страницах: 'Этика трансцендентна...', 'Бог не обнаружива-ет себя в Мире' и т. д. Во-вторых, естественные науки, о которых го-ворит Витгенштейн, вовсе не так просты. Физика XX века вообще не может существовать без своих метафизических оснований. Так же как и физика и астрономия Галилея, общая теория относительности, второе начало термодинамики и т.д. - все это равным образом и фи-зические и метафизические доктрины. Витгенштейн сводил филосо-фию к философской логике. Как общефилософская стратегия этот метод, давший несколько интереснейших работ, среди которых та-кие шедевры, как 'Логический синтаксис языка' Р. Карнапа [Carnap 1936], очень быстро себя исчерпал (подробно см главу 6). Но как ме-тод логической семантики он оказался весьма плодотворен в той ее линии, которую представляли Р. Карнап, У. Куайн и отчасти Г. Рей-хенбах, а затем их преемники и критики: Г. фон Вригт, Я. Хинтикка, С. Крипке, Д. Скотт, Р. Монтегю и другие замечательные философы-аналитики и логики XX века.
Но что же это за примитивные предложения, которые принима-ются всеми науками без доказательств? Ясно, что это предложения логики, так как логика, по Витгенштейну, является основанием всех наук. Ясно, что любая наука будет разделять предпосылку, что ут-верждение эквивалентно двойному отрицанию. Это логическое по-ложение разделяет и математика, и физика, и химия, и даже история и социология. Но как получается, что совокупность подобных пред-ложений можно называть философией? Ведь философия в традици-онном представлении должна заниматься проблемами бытия, созна-ния, этики, свободы воли, а здесь, по сути, отрицание философии, сведение ее к логике.
Но в историческом развитии философии начала XX века так оно и было: логический позитивизм отрицал традиционные философ-ские проблемы, называя их метафизическими псевдопроблемами, которые происходят от неправильного употребления языка и из-за неточностей самого языка, который 'перелицовывает мысль', как писал Витгенштейн в 'Логико-философском трактате'. Поэтому за-дача философии - это критический анализ языка и попытка постро-ения такого языка, который был бы точным и однозначным, - а это и есть язык логики.
56
Таким образом, главной методологической пружиной новой фи-лософии был редукционизм. Откуда же взялся этот редукционизм? Чтобы ответить на этот вопрос, надо хотя бы в общих чертах проана-лизировать культурную ситуацию, сложившуюся на рубеже XIX и XX веков.
Кризис устоявшихся культурных парадигм на рубеже двух веков представляет собой некую общую, может быть даже универсальную культурную закономерность. Так, конец XVIII века ознаменовался кризисом классицизма и началом романтической парадигмы, под знаком которой прошел весь XIX век (романтизм делится на ранний и поздний; поздний романтизм в идеологизированной советской культурологии принято называть реализмом, что совершенно без-грамотно (об этом подробно см. [Руднев 1992, 1996, 1997])). Кризисом позднего романтизма и был конец XIX - начало XX вв.
Как же стала развиваться культура в начале XX века, как она рас-порядилась теми ценностями, которые были накоплены предыдущей романтической культурой? Она пошла двумя противоположными путями. Первый путь как раз был связан с редукционизмом и назы-вается нами культурной логаэдизацией (по аналогии со сходными явлениями в системе стиха того же периода: логаэд - это метричес-кая система, которая редуцирует разнообразие ритмических форм какого-либо стихотворного размера к одной его форме).
Если первый путь предполагает выделение из старой системы од-ного ее среза и его культивирование, то второй путь, наоборот, пред-полагает представление старой системы как одного среза новой сис-темы, как ее частный случай. Например, в релятивистской физике Эйнштейна традиционная физика Ньютона является частным случа-ем более общих закономерностей. Этот второй путь мы называем культурной верлибризацией (верлибр - это стиховая система, кото-рая строится из 'осколков'-цитат из всех предшествующих метри-ческих систем). Верлибризация была процессом достаточно универ-сальным, захватывающим не только физику, но и искусство. Здесь уместно ввести также понятие 'неомифологизм', - сам термин по-лучил распространение после выхода книги Е. М. Мелетинского 'Поэтика мифа' [Мелетинский 1976 (2-е изд. - 1996)]. Неомифоло-гизм - это такое художественное и философское мировоззрение, когда основное содержание текста получает дополнительную систе-му 'подсветок', аналогий, почерпнутых либо из традиционной ми-фологии (наиболее яркое произведение неомифологизма в этом смысле 'Улисс' Джойса), или из народных легенд ('Доктор Фаус-
57
тус' Томаса Манна), или из предшествующей городской и литера-турной мифологии ('Петербург' Андрея Белого).
Наиболее явственно, так сказать, в наиболее чистом виде, эти две противоположные тенденции прослеживаются на примере истории развития музыкального искусства конца XIX - начала XX вв. (что имеет непосредственное отношение к творчеству Витгенштейна не только потому, что он был меломан, но и потому, что одна из этих ли-ний, о которой мы будем говорить, родственна ему историко-генети-чески; кроме того, композицию 'Трактата' связывают с музыкаль-ным построением - конечно, логаэдического типа).
Так вот, в конце XIX века в развитии европейской музыки также происходил кризис. Классическая система противопоставления ми-нора и мажора (диатоника), то есть принцип, согласно которому из 12 полутонов европейского темперированного строя в композиции выбирался только определенный набор из семи полутонов (тональ-ность), эта система была сильно расшатана романтическим музы-кальным искусством. Композиторы стали позволять себе все более смелые модуляции (переходы из одной тональности в другую), так что к началу XX века стало возможным употреблять в композиции все 12 полутонов [Веберн 1972], что было равносильно краху диато-ники и музыкальной системы вообще, потому что для того, чтобы си-стема могла существовать, необходимы запреты, правила. Вообще любую систему, в частности, культуру, можно определить как систе-му норм и запретов [Лотман 1992], то есть, в конечном счете, тех же витгенштейновских языковых игр, или форм жизни.
И вот музыка XX века явственно пошла двумя противоположны-ми путями - редукционистско-логаэдическим и неомифологическо-верлибристским.
По первому пути пошли земляки Витгенштейна, австрийские композиторы 'нововенцы' - Арнольд Шенберг и его ученики Аль-бан Берг и Антон Веберн. Шенберг разработал правило, которое поз-волило найти выход из атонального тупика. В соответствии с этим правилом в композиции должны были пройти подряд все 12 неповто-ряющихся звуков европейского звукоряда в любом порядке, но по-сле этого установившийся 'случайно', по воле композитора, поря-док (серия) мог варьироваться только по строгим законам классиче-ского контрапункта, то есть серия могла идти от конца к началу (ра-коходный порядок), быть инверсированной по горизонтали и быть ракоходно-инверсированной. Плюс к этому можно было начинать серию от любого звука, сохраняя исходную структуру последова-тельности тонов и полутонов. Таким образом, в распоряжении ком-
58
позитора было 48 разновидностей серии, или суперзвуков [Гершко-вич 1973]. Этот тип музыки стали называть композицией на основе 12 тонов, или додекафонией (о связи додекафонии с общим развитием венской культуры начала века, в частности, с 'Трактатом' Витген-штейна см. книгу [Janic-Toulmen 1973]).
Противоположный, неомифологический путь развития музыки был положен в основу творчества композиторов - представителей европейского музыкального неоклассицизма, в первую очередь, И. Ф. Стравинского. Его произведения неоклассицистического периода строятся как система цитат, подсвечивающих основной музыкаль-ный сюжет. Так музыкальная структура одного из известнейших произведений Стравинского 'История солдата' строится как варьи-рование русских народных мотивов скоморошьего склада, отзвуков бытовых напевов, предвестий джаза (танго, рэгтайм), помпезных во-енных маршей и протестантского хорала [Друскин 1973].
Разумеется, не следует думать, что эти два противоположных меха-низма не имели смычек. Феномен венского экспрессионизма (как по-казали исследования [Janic-Toulmen 1973, Руднев 1997а] и как будет по-казано ниже в главе 4, имеющий к Витгенштейну непосредственное отношение, в целом является редукционистским - его суть в том, что он деформирует объект изображения путем доведения до абсурда именно наиболее закономерные его черты (особенно это характерно для творчества Франца Кафки). Но, тем не менее, экспрессионист-ский текст полон скрытых или явных неомифологических черт (у того же Кафки - см. [Мелетинский 1976]).
Однако в обоих противоположных случаях развития культурных явлений начала XX века, идут ли они раздельно или смыкаются, об-щим является всегда одно - 'лингвистический уклон' [Грязное 1991] - поиск лингвистических структур, их выявление и анализ. Поэтому в культуре XX века с самого начала начинает играть такую большую роль языкознание, прежде всего, структурная лингвисти-ка, а также семиотика как наука об универсальных свойствах знако-вых систем, наука, которая изучает любой объект лингвистическими методами [Ревзин 1971].
Отсюда ясным становится, почему для философов-аналитиков языка ключевой фигурой стал не кто иной, как математик и логик из Иены Готлоб Фреге, основатель логической семантики, дисциплины, изучающей отношения знаков к их значениям (денотатам).
В 1879 году Фреге опубликовал работу 'Исчисление понятий', ко-торая была началом современной математической логики. В другой работе, 'Основания арифметики' 1884 года (которую, по всей веро-
59
ятности, читал молодой Витгенштейн), Фреге показал, что арифме-тика производна от логики, что 'каждая арифметическая теорема является логическим законом, хотя и производным' [Грязнов 1985: 26]. Особое место в творчестве Фреге и для последующего развития логической семантики XX века сыграла его статья 1892 года 'Смысл и денотат' [Фреге 1977] (Витгенштейн читал и перечитывал эту ста-тью на протяжении всей жизни). Здесь Фреге вводил разграничение значения знака, или предмета, на который знак указывает, обозна-чая его (Bedeutung) и смысла (Sinn) как способа реализации значе-ния в знаке. Например, планета Венера, видимая утром, говорит Фреге, называется Утренняя звезда, а та же планета, видимая вече-ром, - Вечерняя звезда. Оба этих выражения имеют одно значение, или денотат (планета Венера), но два различных смысла.
Фреге впервые сформулировал очень важное правило, в соответ-ствии с которым знаки, тождественные по значению, но различные по смыслу, могут не быть взаимозаменимы salva veritate - с сохране-нием истинности. То есть выражение 'Утренняя звезда - это Вечер-няя звезда' не является тавтологией, каковой является выражение 'Утренняя звезда - это Утренняя звезда'.
Поэтому в контексте мнений, выраженных придаточным изъяс-нительным, предложение 'Он думал, что утренняя звезда это не ве-черняя звезда' не является ложным, если он действительно так ду-мал (сходные идеи Фреге развивал также в статье 'Мысль. Логичес-кое исследование' [Фреге 1987]). Происходит это потому, что в кос-венном контексте придаточного предложения - и этот закон тоже открыл Фреге - знак лишается своего истинностного значения (тер-мин, введенный Фреге), то есть, другими словами, придаточное пред-ложение не является ни истинным, ни ложным, потому что значение в нем заменяется смыслом.
Фреге рассматривал предложения как разновидности имен, у кото-рых может быть всего два значения - Истина и Ложь. Витгенштейн с этой доктриной был уже не согласен. Он считал, что имена лишены смысла, они только указывают на объект. А предложения, независимо от своего истинностного значения, могут обладать смыслом. 'Имена - точки, предложения - стрелки', как писал он в 'Трактате'.
Рассел развил логико-семантические идеи Фреге прежде всего в так называемой теории определенных дескрипций. Эта теория раз-вивалась в полемике с учением немецкого мыслителя Алексиуса Майнонга, согласно которой выдуманные объекты - такие, как Пе-гас, Золотая гора, Санта Клаус, единорог, круглый квадрат - на са-мом деле существуют в некоем мире вымышленных объектов, кото-
60
рому Майнонг придавал статус реальности. Однако во времена Рассе-ла эта теория выглядела как идеалистическая, а Рассел и Мур в начале века, в обстановке засилья в Кембридже философов - представите-лей так называемого абсолютного идеализма, яростно боролись про-тив всяческих идеалистических - и шире - монистических теорий.
Трудность в описании семантики слов и выражений типа 'Золо-тая гора' или 'Пегас' состоит в том, что если мы говорим, что Золо-той горы не существует, то мы одновременно употребляем глагол 'существовать' и как квантор, и как предикат, то есть мы утвержда-ем, что существует, имеется такая вещь, как Золотая гора, которая не существует, что противоречиво. Теория дескрипций описывала та-кие слова и выражения косвенно. Выражение 'Золотая гора' описы-валось при помощи двух составляющих - 'сделанное из золота' и 'являющееся горой', - и их конъюнкция объявлялась ложной. То есть неверно, что существует нечто золотое, являющееся одновре-менно горой [Рассел 1996].
Наиболее важным противоречием между логикой Рассела и логи-кой Витгенштейна была теория типов, которую Рассел разработал для снятия парадокса теории множеств.
Вот как он сам излагает ее суть в книге 'Мое философское развитие' :
Проще всего проиллюстрировать это на парадоксе лжеца. Лжец го-ворит: 'Все, что я утверждаю, ложно'. Фактически то, что он про-износит, есть утверждение, которое относится к тотальности его утверждений, и, только включив его в эту тотальность, мы получа-ем парадокс. Мы должны будем различить суждения, которые от-носятся к некоторой тотальности суждений, и суждения, которые не относятся к ней. Те, которые относятся к некоторой тотальности суждений, никак не могут быть членами этой тотальности. Мы мо-жем определить суждения первого порядка как такие, которые не относятся к тотальности суждений; суждения второго порядка - как такие, которые отнесены к тотальности первого порядка и т. д. ad infinitum. Таким образом, наш лжец должен будет теперь ска-зать: 'Я утверждаю ложное суждение первого порядка, которое яв-ляется ложным'. Он поэтому не утверждает суждения первого по-рядка. Говорит он нечто просто ложное, и доказательство того, что оно также и истинно, рушится. Такой же точно аргумент применим и к любому суждению высшего порядка [Рассел 1993: 25-26].
По мнению Витгенштейна, теория типов является излишней, так как необходимо, чтобы логическая запись сама показывала противо-речивость того или иного суждения.
61
Наиболее полно Витгенштейн полемизирует с теорией типов в 'Логико-философском трактате':
3.33 В логическом синтаксисе значения Знаков не должны иг-рать никакой роли; он должен предполагать лишь описания вы-ражений, без всякого упоминания о значении.
3.331 Исходя из этого замечания, рассмотрим 'Theory of Types' Рассела. Естественно, что Рассел оказался в тупике: разрабатывая знаковые правила, он должен был говорить о Значении Знаков.
3.332 Ни одна Пропозиция не может свидетельствовать о са-мой себе, поскольку пропозициональный Знак не может содер-жаться в самом себе (вот и вся 'Theory of Types').
3.333 Функция не может быть собственным аргументом, по-скольку Знак Функции уже содержит в себе Протокартину свое-го аргумента, которая не может содержать самое себя. Предполо-жим, например, что Функция F (fx) могла бы быть собственным аргументом; тогда должна была бы иметь место Пропозиция: 'F (F (fx))', и в ней внешняя Функция F и внутренняя функция F должны обладать разными значениями, так как внутренняя Функ-ция имеет форму ø (fx), а внешняя ψ (ø (fx)). Общим у них являет-ся лишь буква 'F', которая сама по себе ничего не означает.
Витгенштейн исходит из того, что Знак Функции (переменной) со-держит в себе Протокартину (прототип, образец) своего аргумента, то есть, скажем, Знак Функции 'X - жирный' содержит в себе возмож-ный аргумент 'свинья'. Эта Протокартина не может содержать самое себя, так как она уже не является переменной. Таким образом, нельзя построить Функцию функции, потому что иначе получится свинья сви-ньи. Но что будет, если попытаться построить такую саморефлексиру-ющую функцию? Это будут просто две разные функции. Вот как по-дробно комментирует это место 'Трактата' его исследователь Мунк:
Может ли в функции 'х - жирный' сама функция (х) занять по-зицию своего аргумента 'х'? Допустим, что может. Тогда ее мож-но записать как F (f). Но, говорит Витгенштейн, то, что занимает эти две позиции, является не одним символом, а двумя. Тождест-во знака, как надо помнить, гарантируется не его физической на-ружностью, но употреблением. Знаки, имеющие совершенно раз-личную наружность, но одно и то же применение, являются од-ним и тем же символом; знаки, которые имеют одинаковую на-ружность, но по-разному применяются, являются различными символами. Но в случае, когда знак 'F' находится за скобками, он
62
является другим символом по сравнению с тем случаем, когда он находится внутри скобок, поскольку он имеет разное примене-ние. Однако тогда мы не сможем построить выражение, в кото-ром один и тот же символ выступает одновременно и как функ-ция, и как ее собственный аргумент. Идея Витгенштейна состоит в том, что в корректной записи будет видна невозможность такой конструкции, и именно это и устраняет расселовскую теорию ти-пов. Другими словами, в корректной записи нельзя построить са-мореферирующую пропозицию без того, чтобы не стало очевид-но, что внутренняя пропозиция содержит функцию, отличную от функции, содержащейся во внешней пропозиции. Но тогда ста-нет очевидным, что нельзя построить самореферирующую про-позицию. Ибо, совершая такую опрометчивую попытку, мы с оче-видностью убеждаемся, что у нас получается не одна саморефе-рирующая пропозиция, но две разные пропозиции. Короче, теория типов совершенно не обязательна, поскольку в корректном симво-лизме проблема, с которой имел дело Рассел, просто не возникает. Она исчезает в самой операции со знаками [Моипсе 1981:55-56].
Анализ теории типов Рассела Витгенштейном служит ярким приме-ром практического применения витгенштейновской теории, разграни-чивающей то, что может и должно быть сказано, от того, что может быть только показано или обнаружено, в логической структуре пропозиции или любой другой Картины. Следуя бритве Оккама, Витгенштейн как бы говорит: язык, если его правильно применять, сам обнаруживает не-возможность самореференции - никакие теории тут не нужны.
Наиболее важные открытия в области оснований логики Витген-штейн сделал в конце 1913 - первой половине 1914 года, когда он неожи-данно покинул Кембридж и поселился в Норвегии в полном одиночестве.
Как и можно было ожидать, - пишет Монк, - Рассел расценил план Витгенштейна остаться в Норвегии еще на два года как очередное безумство. В одном из писем Рассел писал:
Я сказал ему, что его настигнет мрак, а он сказал, что ненавидит дневной свет. Я сказал, что ему будет одиноко, а он сказал, что он проституировал свой рассудок разговорами с интеллигентными людьми. Я сказал, что он сумасшедший, а он сказал, что Бог убере-жет его от здоровья (Бог, конечно, так и сделает.) [Monk 1990: 91].
63
До отъезда в Норвегию Витгенштейн сумел продиктовать секре-тарю Рассела Филиппу Джордану свои соображения по логике. К этому добавились машинописные страницы, продиктованные в Бир-мингеме, куда Витгенштейн ездил прощаться с Пинсентом. Все вме-сте составляет так называемые 'Заметки по логике' - первый ори-гинальный философский текст Витгенштейна. Среди прочего там было написано следующее:
В философии нет дедукций: она является чисто дескриптивной.
Философия не дает никакой картины реальности.
Философия ни подтверждает, ни опровергает научное исследование.
Философия состоит из логики и метафизики: логика является ее основой.
Эпистемология есть философия психологии.
Недоверие к грамматике является первой основой философст-вования [Wittgenstein 1980: 94].
Поскольку Витгенштейн нуждался в одиночестве, он нашел для это-го идеальное место: деревню под названием Скьолден, к северу от Бер-гена. Здесь он общался с почтальоном и несколькими фермерами, ко-торые стали его друзьями и много лет подряд после того, как он уехал из Норвегии, посылали ему открытки. Витгенштейн вскоре научился говорить по-норвежски. Он считал время, проведенное в Скьолдене, самым продуктивным в своей жизни. Здесь он разработал теорию о том, что нечто может быть сказано, а нечто лишь показано, теорию ло-гических пропозиций как тавтологий (подробно см. в главе о 'Тракта-те') и вплотную подошел к критике расселовской теории типов.
Жизнь в одиночестве так привлекала его, что ему даже не хоте-лось ненадолго приехать на Рождество в Вену, но он не мог этого не сделать, так как его очень ждала мать.
15 декабря он писал Расселу:
Пребывание здесь в одиночестве так хорошо для меня, что я не представляю, как бы я мог жить среди людей. [...] Мои дни прохо-дят между занятиями логикой, свистом, прогулками и депрессией. [...] Я прошу у Бога дать мне больше интеллекта, и тогда все станет ясным для меня - или я не смогу больше жить [Monk: 126].
Между тем, в марте 1914 года между Витгенштейном и Расселом разыгралась эпистолярная ссора. Рассел собирался ехать с лекциями в Америку, и Витгенштейн написал ему в письме следующее:
Лучшие пожелания к Вашим лекциям в Америке! Возможно, это даст Вам по крайней мере более благоприятную возможность
64
рассказать им о своих мыслях, а не просто сокращенных и сухих результатах. ЭТО именно то, что было бы наибольшей ценнос-тью для Вашей аудитории - узнать Ваши мысли, а не сокращен-ные и сухие результаты [Monk 127].
Очевидно, Расселу не понравился менторский тон этого письма. В письме к леди Оттолине Рассел написал, что ответил Витгенштейну 'в резкой манере'. Что именно он ответил, мы не знаем. Но в своем ответе на это неизвестное нам письмо Витгенштейн писал:
Мы часто в наших разговорах испытывали неудобство, касаясь определенных тем. И это неудобство возникало не от недостатка чувства юмора с одной или другой стороны, но от значительного различия наших натур. Я со всей искренностью говорю, что не хо-тел упрекать Вас ни в чем или читать Вам морали. Я только хочу высказаться о наших отношениях в ясных словах, чтобы прийти к какому-то заключению. - Наша последняя ссора тоже не была результатом Вашей чувствительности или моей неосмотрительно-сти. Она идет глубже - из того факта, что мое письмо должно бы-ло показать Вам, насколько различны наши взгляды, например, на научную работу. Это было, конечно, глупо с моей стороны писать в такой манере Вам об этих материях: я должен был сказать себе, что такие фундаментальные различия не могут быть разрешены в письме. И это только ОДИН случай из многих. [...]
Я буду благодарен Вам и обязан ВСЕМ СЕРДЦЕМ на всю мою оставшуюся жизнь, но я не стану больше писать Вам и Вы никог-да не увидите меня больше. [...] Я желаю Вам всего самого хоро-шего и прошу Вас не забывать меня и думать обо мне часто с дру-жескими чувствами. До свидания!
Всегда Ваш
Людвиг Витгенштейн [Monk: 131].
Однако Рассел ответил на это письмо, по словам Витгенштейна, таким добрым и теплым письмом, что Витгенштейн не мог ему не от-ветить. Отношения внешне восстановились, но былой сердечной привязанности не было суждено вернуться никогда.
Тем не менее, в своем уединении Витгенштейн давно ни с кем не обсуждал своих идей. Впоследствии сам он говорил своему верному Друри, что философ, который не вступает в дискуссию, все равно, что боксер, который не выходит на ринг. Тут-то Витгенштейн вспом-нил о своем старом добром друге и апостольском старшем брате Джордже Эдварде Муре, который всегда с ним во всем соглашался;
65
и вот Витгенштейн начинает уговаривать Мура, которому в ту пору уже перевалило за 40 лет, настоятельно уговаривать уже почтенного профессора срочно приехать к нему в Норвегию с тем, чтобы обсу-дить сокровенные логико-философские проблемы, ибо только он, Мур, остался на всем белом свете, кто в состоянии понять его, Вит-генштейна. 'Вы должны (! - В. Р.) приехать, как только закончится триместр', - пишет он Муру 18 февраля 1914 года. В намерения Витгенштейна входило написать работу и передать ее Муру с тем, чтобы ее зачли как диссертацию на степень бакалавра. Мур понача-лу отнекивался, ссылаясь на то, что ему надо писать статью. Но Вит-генштейн был неумолим. В марте он пишет Муру:
Почему ради всего святого Вы не можете писать свою статью здесь'? Вы будете иметь гостиную с прекрасным видом из окна В ПОЛНОМ СВОЕМ РАСПОРЯЖЕНИИ, и я буду оставлять Вас одного ровно настолько, насколько это Вам понадобится (фак-тически на целый день, если это будет необходимо). С другой стороны, мы могли бы видеть друг друга, как только мы этого за-хотим. И мы могли бы даже обсудить Вашу работу (какое велико-душие! - В. Р. ) (что было бы просто здорово). Или вам нужно так много книг? Поймите - Я сам ПО ГОРЛО занят, так что ни-чуть Вас не побеспокою [Monk: 137].
Наконец, старый добрый Мур сдался и - поехал. 24 марта он уже плыл к Бергену, а через несколько дней они уже 'дискутировали', то есть Витгенштейн говорил, а Мур слушал. ('Он дискутировал', - с добродушной иронией записал Мур в своем дневнике.)
Первого апреля 1914 года Витгенштейн начал диктовать Муру ра-боту под лапидарным названием 'Логика', опубликованную в 1980 году как 'Заметки, продиктованные Муру'. Заметки начинались так:
Так называемые логические пропозиции показывают логичес-кие особенности языка и, следовательно, мироздания, но ничего не говорят [Wittgenstein 1980: 185].
По сути дела здесь в одной фразе заключалась целая доктрина, от-личающая логико-философские построения Витгенштейна от всех других логических построений. Различием между сказанным и пока-занным Витгенштейн решал проблему теории типов, отбрасывая не-обходимость иерархии метаязыков (подробно см. в главе о 'Тракта-те'). Однако практически никто из последующих логиков эту докт-рину не принял, потому что она не является чисто логической, - это скрытая метафизическая, онтологическая теория, романтическая
66
(или постромантическая - экспрессионистская!) по своей сути. Рас-сел впоследствии совершенно не принял этой доктрины, но Мур, по-хоже, принимал ее или, во всяком случае, понимал. Этот человек принимал Витгенштейна таким, каков он был, не подгоняя его под свои мерки. Что позволило ему в будущем, когда Витгенштейн отка-зался от ряда жестких положений своей теории, уже в тридцатые го-ды стать вторым после Рассела его учителем и до конца жизни Вит-генштейна (Мур пережил его на семь лет, он умер в 1958 году) оста-ваться самым любимым и незаменимым в дискуссиях собеседником (см. статью [Малкольм 1987], весьма оригинально интерпретирую-щую позднейшие дискуссии Витгенштейна с Муром).
Вернувшись в Кембридж, Мур, проинструктированный Витген-штейном, представил 'Логику' на соискание ученой степени бакалав-ра. Однако научное сообщество Тринити-колледжа, не будучи в курсе психологических проблем Витгенштейна, а также его непременного желания написать, так сказать, логическую 'Девятую симфонию', от-казалось признать эту работу 'диссертабельной' на том основании, что к работе не были приложены введение, обзор и список использо-ванной литературы, на которой базируется подобное исследование.
Ничего не поделаешь, Муру пришлось в письме объяснять ситуа-цию Витгенштейну. Витгенштейн был взбешен и, как в старые вре-мена, когда гонцам, приносившим дурные вести, рубили головы, он разразился следующим посланием:
Дорогой Мур,
Ваше письмо вызвало у меня раздражение. Когда я писал Логи-ку, я не сообразовывался с Кембриждскими циркулярами, по-этому, я полагаю, было бы справедливо, если бы вы (видимо, в данном случае в лице Мура, как члена Совета Тринити-коллед-жа: Витгенштейн обращается ко всему Кембриджу - В.Р.) при-судили мне мою степень без всех этих бюрократических соот-ветствий с циркулярами! Вроде Введения и Примечаний; я ду-маю, мои экзаменаторы и так с легкостью увидят, сколько я спи-сал у Бозанкета. - Если я не могу рассчитывать, чтобы для меня сделали исключение даже в таких ИДИОТСКИХ деталях, то я вообще могу отправляться прямо к ДЬЯВОЛУ; если же я вправе рассчитывать на это, а Вы этого не сделали, то - ради Бога - мо-жете сами отправляться к нему (к дьяволу! - В. Р.).
Все это настолько глупо и противно, чтобы писать об этом - Л. В. [Monk: 151].
67
Через два месяца Витгенштейн опомнился и написал Муру спокой-ное письмо, в котором попросил нечто вроде извинения. Но все это уже было слишком - даже для Мура. 'Думаю, мне не следует ему отвечать, - записал Мур в дневнике, - потому что я не хочу его больше видеть'.
Так Витгенштейн покончил с Муром и Кембриджем - на долгие 15 лет.
Мур по прошествии времени остался самим собой. Витгенштейн защитил в Кембридже диссертацию на степень доктора философии в 1929 году при активном содействии Мура и Рассела, которые были его, выражаясь привычным нам языком, 'оппонентами'. О том, как происходила 'защита', мы расскажем в главе, посвященной второ-му - Большому кембриджскому периоду в жизни Витгенштейна.
С предзакатных зияющих вершин нашего более чем сомнительного постмодернизма с грустью и удивлением взираем мы на дела и ману-скрипты былых времен. Мы видим - впрочем, довольно неясно - остроконечные шпили Кембриджа - града Китежа, уплывающего в бесконечное. С грустью потому, что, несмотря или благодаря потугам запечатлеть прошедшее, а то и дерзостным попыткам повернуть стре-лу времени вспять, что пытался сделать еще в то незабвенное время сэр Артур Эддингтон, за что и был нелицеприятно оборван героем на-шего правдивого повествования, записавшим однажды: 'когда Эд-дингтон говорит, что время может изменить свое направление, то это означает не более того, что мы можем изменить направление своих прогулок' ('Культура и ценности' [Wittgenstein 1982]), несмотря па все это или благодаря всему этому, прошедшее как было, так и оста-ется прошедшим. И нет уже никакого Витгенштейна, а есть только книги, но кто их написал, достоверно доказать уже невозможно. С удивлением же взираем мы на остроконечные башни кембриджско-го кремля потому, что и сами эти наши зияющие вершины тоже ско-ро пропадут в неведомом паттерне нового столетия, нового тысячеле-тия и новой эры, эры Водолея (а Людвиг, родившийся 26 апреля 1889 года, был Тельцом, а мы с вами, читатель, навеки неизбежные и неиз-бывные Близнецы, и ни ему, ни нам, быть может, как это ни грустно, не найдется места в новой, некоторым легкомысленно кажущейся многообещающей, эпохе). И еще удивляемся мы, что к высотам этим ведут (малопроходимые, впрочем) тропы из тех самых времен, когда Бертран и Людвиг, когда Людвиг и Дэвид, когда Джон Мейнард и
68
Джордж Эдвард, когда Джеймс и Марсель, Франц и Уильям... Да, именно тогда ковалась наша эпоха, в сырых кварталах Дублина, в пот-ных апостольских кембриджских кельях, в Тринити-колледже и в Колледже Тела Христова, в Клубе Моральных Наук и в Совнаркоме, в Венском филармоническом оркестре и в трагическом выстреле придурка Гаврилы Принципа-Градуса, и в последнем вздохе невин-ного эрцгерцога. И напрасно Эдуард VII пытался навести порядок в Европе, напрасно Людвиг Излюбленный плевался от 'Саломеи' Ри-харда Штрауса и от всех девяти с половиной симфоний Малера вме-сте взятых в отдельно взятой стране Австро-Венгрии. Где та страна, Людвиг? Кто покажет ее и на какой карте? Кто машет наганом над Венским филармоническим, на какой сидиром пишут евангеличес-кую Четвертую симфонию патлатого Густава? И к чему пришли мы? Наша реальность - знаковая система! Наши страсти - интенцио-нальные состояния; наши 'А не передадите ли мне перцу?' - кос-венные речевые акты; наши 'Я вас любил. Любовь еще, быть мо-жет'- одна только грамматика и симулякр. Да и как мы можем знать, что такое реальность, когда не знаем, что с нами произойдет завтра? Так говорил дерптско-базельский Заратустра с усами Луиса Карвала-на, писавший про нас, что мы, в общем, способные парни, но только не любим работать. Сам себе Витгенштейн, он никогда не читал Лю-двига, но это не имеет никакого значения. 20 ноября 1997 года, восемь часов 45 минут - утра, читатель, не вечера. Книга о Витгенштейне за-стыла на невнятных дескрипциях сомнительных апостолов, на не принятом еще решении, писать или нет о том, был Людвиг или не был. А книги пишутся, как время течет - отнюдь не по порядку. И ка-призно уезжая в Норвегию, и бросая любимого друга, не зная, что ви-дит его последний раз, и помыкая любимым учителем и покорным Муром, не знал он, что не пройдет и полгода, как небо ему покажется с овчинку и от страха, отвращения и вшей потянет к кастрированно-му Л. Н. Толстым Евангелию, и бессонные ночи в Монте-Касино, и денщик Константин, и шарлатан Оствальд, и как с иголочки сшитый Фрэнк Рамсей (вот кого бы за милую душу, прости Господи!), и труб-ка Дэвида, и кисточка Бертрана, и обе руки Джорджа Эдварда, и Вен-ский филармонический, и Берлинский филармонический, и Сталин на стене и Гитлер на диване, и Бьется в тесной печурке Лазо и Рум-пельштильцхен из сказки немецкой, и плотник А, и плотник Б, и дождь идет, но я так не считаю. Wovon man nicht sprechen kann, darüber muss man schweigen. Er muss diese Sätze überwinden, dann sieht er die Welt richtig. И не только Welt, но иногда даже и Wirklichkeit.
69
В июне 1914 года Витгенштейн поехал в Хохрайт с намерением про-вести там раннее лето. После этого он собирался посетить старых ан-глийских друзей, в частности, съездить к Экклзу в Манчестер, к ста-рому приятелю Уильяму Экклзу, у которого только что родился сын, а потом, в конце августа или начале сентября, встретиться с Дэвидом в Гранд Отеле на Трафальгарской площади и там решить, ехать ли на этот раз в Испанию или куда-нибудь еще. Оба ждали этой встречи. Но война перевернула все планы и зачеркнула многие судьбы.
28 июня в Сараеве был убит эрцгерцог Фердинанд. Европа начала готовиться к войне.
Между тем, вернувшись на Родину, Витгенштейн осознал, что он обладает огромным состоянием. Первой, 'довоенной' реакцией бы-ла благотворительность, второй, 'послевоенной' - отказ от денег во-обще. Между этими двумя столь различными действиями была миро-вая война. Она резко изменила характер Витгенштейна, сделала из него совершенно другого человека. Об этом наш рассказ в этой главе.
Еще живя в Норвегии, Людвиг, читая журнал Карла Крауса (глав-ного лидера и теоретика австро-венгерского модернизма) 'Die Fackel', прочел там заинтересовавшее его эссе последователя Крау-са Людвига фон Фикера, который сам издавал в Инсбруке 'краузи-анский' литературный журнал 'Der Brenner' ('Знамя'), 14 июля Витгенштейн написал фон Фикеру письмо с предложением послать сто тысяч крон, чтобы тот распределил их между нуждающимися ли-тераторами. Фикер был, естественно, ошарашен таким предложени-ем от незнакомого и никому неизвестного человека (правда, с хоро-
70
шей фамилией). Он в своем ответе поинтересовался, не шутка ли это предложение, - так как это были очень большие деньги. В ответ Вит-генштейн известил его о том, что переводит ему эту сумму. Тогда Фи-кер приехал в Вену, чтобы познакомиться с Витгенштейном и дать ему отчет в том, как он собирается распределить эту сумму. Витген-штейн объяснил ему свое решение пожертвовать сумму денег на ав-стрийских литераторов не только чистой филантропией, но и тем, что он хочет таким своеобразным путем войти в круг венской интел-лигенции. Однако известно, что в основном те, кто получал части из этой суммы, не знали имени жертвователя. Хотя, конечно, Витген-штейн действительно нуждался в собственных корнях, особенно те-перь, когда, как он думал, с Кембриджем покончено. Итак, они встре-тились с Фикером, и разговор был достаточно нейтральный. Витген-штейн рассказал ему о Расселе и Фреге, о своих занятиях логикой, о том, как он жил в уединении в Норвегии.
Будучи в Вене, фон Фикер познакомил Витгенштейна с архитек-тором Адольфом Лоосом, на которого Витгенштейн произвел огром-ное впечатление и показался чрезвычайно близким по культурно-философским позициям. Впрочем, и это знакомство не переросло в дружбу, а после войны Витгенштейн и вовсе охладел к Лоосу.
С немецкой пунктуальностью Фикер начал распределять деньги, высчитывая, кому сколько полагается, исходя из культурной значи-мости реципиента и степени его потребности в деньгах. Наибольшие суммы (по 20 000 крон) получили трое - Райнер Мария Рильке, Ге-орг Тракль и Карл Даллаго. Последнего мы не знаем. Монк пишет, что это 'была богемная фигура, известный писатель и философ, по-стоянно публиковавшийся в журнале фон Фикера и исповедовав-ший восточную мистику' [Monk 1990: 108].
Из оставшихся 30 000 крон по 5 тысяч получили Карл Хауэр (друг Тракля и сотрудник 'Факела') и впоследствии знаменитый худож-ник-экспрессионист Оскар Кокошка. Еще 4 тысячи крон получила Эльзе Ласкер-Шулер, поэтесса, регулярно писавшая в 'Факел'. По 2 тысячи крон досталось архитектору Адольфу Лоосу и писателям Те-одору Хакеру, Теодору Дёблеру, Людвигу Эрику Тезару, Рихарду Вайсу и Францу Краневиттеру. И наконец, по тысяче крон получили также ничего не говорящие нам фигуры - Герман Вагнер, Йозеф Оберкофлер, Карл Хайнрих и Гуго Найгебауэр [Monk 1990: 108-109].
Мы просим читателя не испытывать чувства неловкости оттого, что перед ним проходят совершенно незнакомые ему фамилии. Дело в том, что, скорее всего, Витгенштейн сам ничего не знал о творчест-
71
ве большинства тех деятелей австрийской культуры, кому он ано-нимно передал деньги.
Интересно, что один из бенефициариев, Теодор Хакер, извест-ный тем, что своими переводами из Киркегора, опубликованными в журнале фон Фикера, ввел фигуру датского мыслителя, столь много значащего впоследствии для Витгенштейна, в немецкую культуру, отказался принять деньги для себя лично, предложив оплатить его дальнейшие переводы Киркегора. Фикер, разумеется, согласился на это условие.
Только о трех людях из тех шестнадцати, кому достались витген-штейновские деньги, можно сказать, что Витгенштейн хорошо их знал и восхищался их произведениями. Это Адольф Лоос, Райнер Мария Рильке и Георг Тракль. Да и то, он говорил, что ему нравится 'тон' (наверное, он имел в виду ритмико-мелодическую сторону) по-эзии Тракля, в то время как содержания стихов, как он признавался, он не понимает; он не любил поздней поэзии Рильке; что касается Лооса, то после войны Витгенштейн со свойственной ему 'римской прямотой' и честностью, которая часто оборачивалась жестокостью, объявил Лооса шарлатаном.
Между тем, Рильке написал Витгенштейну письмо, в котором бла-годарил его, и Витгенштейн говорил об этом письме как о 'добром и благородном'. Когда фон Фикер прислал ему стихи Тракля, о котором Витгенштейн раньше не слышал, то, прочитав их, Витгенштейн отве-тил, что он ничего не понял в них, 'но их тон сделал его счастливым'.
В то время как Витгенштейн занимался благотворительностью, эрцгерцога Фердинанда уже не было в живых. 23 июля Австро-Венг-рия объявила ультиматум Сербии, срок которого истек 25-го в 6 ча-сов вечера. Ответа не последовало, и началась война, то есть, как пи-сал Л. Н. Толстой, 'совершилось противное человеческому разуму и всей человеческой природе событие'.
Первая мировая война играет огромную, можно сказать, ключе-вую роль в культуре XX века. То, что было до войны, было лишь пред-дверием XX века, - это было, так сказать, культурной обманкой.
Прозорливая Анна Ахматова недаром писала в поэме '1913 год' (первой части 'Поэмы без героя'):
А по набережной легендарной
Приближался некалендарный,
Настоящий двадцатый век.
Двадцатый век начался с Первой мировой войны. Как все измени-лось!
72
Вспомним, как тяжко страдал Людвиг в благополучном Кембрид-же. И из-за чего? Из-за каких-то 'интрижек', из-за несогласий с Расселом, он 'надувался' из-за малейших неудобств, причиняемых ему жизнью, ссорился с любившими и помогавшими ему людьми. Война все переменила, она сделала Витгенштейна совершенно дру-гим человеком. Да и всех людей она сделала совершенно другими. Появилось целое поколение деятелей культуры, по большей части литераторов, которое принято называть 'потерянным поколением' - это прежде всего английский писатель Ричард Олдингтон, амери-канцы Скотт Фицджералд, а также совсем молодые тогда Уильям Фолкнер, Эрнест Хэмингуэй, Эрих Мария Ремарк. В своих романах они отразили ту совершенную растерянность, утрату нравственных ориентиров и ценностей, которая имела место в Европе и Америке после и в результате Первой мировой войны. В России феномена по-терянного поколения не было, его отодвинули революции, - в Рос-сии было скорее 'потрясенное поколение', например Михаил Бул-гаков, Андрей Платонов, Илья Зданевич, Осип Мандельштам.
Витгенштейн, непосредственно прошедший войну, безусловно, как будет видно из дальнейшего изложения событий его жизни, при-надлежал к потерянному поколению. И поэтому к произведениям, навеянным войной - 'Прощай, оружие' Хемингуэя, 'На западном фронте без перемен' Ремарка, 'Смерть героя' Олдингтона, 'По эту сторону рая' Фицджеральда, 'Солдатская награда' Фолкнера и дру-гим - можно mutatis mutandis отнести и 'Логико-философский трактат' Витгенштейна.
Первая мировая война, как ни парадоксально и для кого-то, мо-жет быть, кощунственно прозвучит это суждение, была страшнее второй. Как же так? Ведь не было газовых камер, бомбежек, массо-вого геноцида, уничтожения мирного населения. Но это была Первая мировая война, которая началась на достаточно благополучном куль-турном фоне. Люди вообще не ожидали, что такое может произойти, что фактически вся планета может быть втянута в огромную войну. Кроме того, Первая мировая война очень многим казалась бессмыс-ленной - не только социал-демократам, но и, например, тому же лорду Расселу, который подвергался гонениям в демократической Англии за пропаганду пацифизма. Только потом стало ясно, что ми-ровая война ведется в конечном счете из-за огромных денег, земель и что, опять-таки пользуясь выражением из романа 'Война и мир', 'не порох решает дело, а те, кто его выдумал'. Скорректируем это выражение применительно к XX веку: 'те, кто выгодно вложил в не-го свой капитал'.
73
Кроме того, война 1914-1918 годов была ужасной тем, что в ней психологически не было победителей. Даже Америка вышла из этой войны 'ободранной' и озлобленной. Потому что, повторяем, людям неискушенным непонятно было, 'за что они проливали кровь'. Пря-мым следствием Первой мировой войны было зарождение тотали-тарных режимов в главных странах-участницах этой войны - Рос-сии и Германии. Также очень болезненным для многих, в том числе и для Витгенштейна, был раскол Австро-Венгрии как результат пора-жения в войне.
А теперь посмотрим, что происходило во время Второй мировой войны. Да, Освенцим и геноцид, да, бомбежки и ленинградская бло-када. Но преступления против человечности были опять-таки следст-вием того, что основными участниками Второй мировой войны были тоталитарные Германия и Россия, то есть второй войны не было бы, не будь первой. Особенностью Второй мировой войны была абсо-лютная ясность для большинства людей, участвовавших в ней на сто-роне противников Гитлера: враг ужасен, но он перед тобой, он не прячется, нужно уничтожить его военную и политическую мощь (уничтожить хотя бы германский тоталитаризм и ограничить совет-ский). Американцы, к сожалению, не успели освободить всю Европу, поэтому вторую задачу решить удалось лишь отчасти. Но представь-те себе, что было бы, если бы СССР 'освободил' не только Польшу, Венгрию Болгарию, в общем, страны будущего Варшавского догово-ра, но и, например, Францию и всю Германию. А то и Англию, хотя это гораздо труднее себе представить.
Позитивным результатом Второй мировой войны было не только уничтожение тоталитаризма в Германии, но и посредством выдви-жения в мировой политике на первый план Соединенных Штатов - ограничение и в определенном смысле начало уничтожения тотали-таризма в России, которое затянулось, правда, на 45 лет.
Психологическое восприятие людьми, которые родились в XIX веке, начала Первой мировой войны также резко отличалось от психоло-гического восприятия Второй мировой войны. Люди, родившиеся в XIX веке, пережили много войн, некоторые из которых втягивали несколько стран,- наполеоновские войны, Крымская война, война на Балканах, - но все это были не войны, а кампании, в них участие принимали только армии, а мирное население не было или почти не
74
было затронуто вовсе. (Толстовская 'дубина народной войны', во-первых, была педагогическим преувеличением - 'Война и мир' ро-дилась из рассказов по русской истории, которую Толстой препода-вал в яснополянской школе, - а во-вторых, партизанское движение в 1812 году было в каком-то смысле праобразом, репетицией парти-занского движения Великой отечественной войны со всем его геро-измом и обоюдными жестокостями.)
Итак, в 1914 году люди в Европе не понимали, что предстоит нечто страшное, и хотя война была уже объявлена, Дэвид Пинсент в пись-ме от 29 июля, беззаботно и счастливо предвкушая встречу с Людви-гом в лондонском Грандотеле, которая была даже намечена на 24 ав-густа, спрашивал, куда они отправятся на сей раз. Может быть, на Андоры, а может быть, на Мадеру? Нет, все-таки в Европе война, лучше на Андоры не ехать - трудно будет возвращаться.
Под эту милую эпистолярную воркотню друга, который находил-ся официально уже на вражеской территории, Витгенштейн поду-мывал, что ему предпринять. Главное, уехать из Австрии - это ему было ясно. Но куда: в Англию или в Норвегию, где ему уже к тому времени построили дом? Однако узнав, что он уже не может никуда уехать по военно-административным причинам, Витгенштейн реши-тельно вступил в австрийскую армию добровольцем (от военной службы он был освобожден еще летом 1913 года - при обследовании в венском госпитале у него обнаружили грыжу, что, конечно, может вызвать только горький смех, - депрессии тогда еще в расчет не принимались). 'Думаю, что это великолепно, что он пошел в армию, но в высшей степени печально и трагично'. Так в своей обычной, од-новременно банальной и искренней манере прокомментировал это известие Дэвид в своем дневнике.
Хотя Витгенштейн был безусловно патриотом [Monk 1990: 111], его решение идти на войну было продиктовано не только естествен-ным желанием защитить свою родину. В соответствии с парадок-сальной логикой шизотимного мышления, для того, чтобы выжить не только физически, но и душевно и духовно, Людвиг нуждался в серь-езном испытании, так как он чувствовал, что он должен измениться, превратиться совершенно в другого человека, чувствовал это еще с января 1914 года. Впрочем, может быть, ничего парадоксального в этом не было. Ведь Витгенштейн был человеком, родившимся и полу-чившим воспитание в XIX веке, поэтому желание пройти этот есте-ственный для мужчины обряд инициации с такой точки зрения не вызывает никакого удивления. Опять-таки вспоминается Л. Н. Тол-стой (который через год станет для Витгенштейна своеобразным ан-
75
гелом-хранителем), описывавший в романе 'Воскресение' (этот ро-ман, кстати, был написан уже почти в XX веке - в 1899 году - и во многом с позиций XX века), как Нехлюдов, приехавший к своим те-тушкам перед тем, как отправиться на войну, был горд и преиспол-нен какого-то особого благоговения оттого, что он едет на войну и его могут убить. Конечно, Людвиг, как и никто на Земле, не мог себе представить, что эта война не будет похожей ни на одну другую, как не мог он представить и того, что он вернется с фронта 'совершенно другим человеком'.
Конечно, можно сказать, что Витгенштейн пошел на войну не только для того, чтобы очистить свою душу опасностью и смертью. Война для него была также своеобразным обрядом инициации, то есть таким моментом, который переживает юноша в традициональ-ном обществе, когда он уходит из семьи в инициационный лес и под-вергается там серьезным мучениям и смертельной опасности. Вит-генштейн был готов к смерти, да и на войне умереть проще и почет-нее, так как культура оценивает высоко гибель воина на поле боя, и, как правило, очень низко - самоубийство отчаявшегося в жизни че-ловека. А Витгенштейн, вернувшись из Кембриджа, продолжал ду-мать, писать и говорить, что хотел бы покончить с собой, травмируя этим намерением семью и товарищей.
К тому же, Витгенштейн хотел быть храбрым. Перед первым сво-им боем в 1916 году он писал: 'Теперь у меня есть шанс стать прилич-ным (decent) (курсив мой - В. Р.) человеком' [Monk 1990: 112]. При-личным, то есть полноценным мужчиной, человеком, которого ува-жают в обществе. Интересно, что когда Витгенштейн возвратился из Англии вновь на родину, в нем взыграл сын миллионера, буржуазно-го аристократа. Как говорил себе князь Андрей Болконский в 'Вой-не и мире', когда рядом вертелась бомба, вот-вот готовая взорваться, и все солдаты попрятались: 'Я не могу бояться, я не должен бояться'.
Витгенштейн вступил в Австрийскую армию простым солдатом-добровольцем, вольноопределяющимся, как говорили в России в XIX веке. 7 августа, через день после того, как Австрия объявила войну России, Витгенштейн был приписан к артиллерийскому полку, рас-квартированному в Кракове, на Восточном фронте. 9 августа он пи-сал из Кракова: 'Смогу ли я здесь работать? ? ! Я слишком тревожусь о том, что происходит вокруг'. Из этого можно сделать вывод, что Витгенштейн собирался на войне продолжать занятия логикой. Так оно и было. Первые полтора года войны Витгенштейн не участвовал в военных действиях. Он служил на военном корабле. Он возобно-вил переписку с друзьями и даже отсюда продолжал заниматься бла-
76
готворительностью. Так, он назначил (техническое исполнение бы-ло возложено на Кейнса) стипендию профессору Джонсону, чтобы тот мог продолжать свой многотомный труд по логике. Активными адресатами Витгенштейна стали его берлинские друзья супруги Йоллес и... Готлоб Фреге. Станислас и Жюли Йоллес были очень горды тем, что их 'маленький Людвиг' оказался на войне. Профес-сор Йоллес писал Витгенштейну: 'Я никогда не думал о тебе так ча-сто и с такой радостью в сердце'.
По-видимому, во всех поколениях советских людей официальная пропаганда настолько убила идею искреннего патриотизма, что мы не можем понять, как эти люди могли радоваться, что любимый ими человек оказался на войне и его могут убить. Между тем, даже Фре-ге писал Витгенштейну, что он рад его решению, правда, тут же се-товал, найдется ли у Людвига время для занятий логикой.
Однако, как пишет Монк, от самоубийства его спасли не подбад-ривающие письма, которые он получал от Йоллесов и Фреге, а ко-нечно, тот личностный переворот, который с ним произошел. В это время он был, так сказать, 'спасен словом' (из дальнейшего контек-ста ясно, что под словом разумеется Слово Божие, причем в редак-ции Льва Николаевича Толстого - В. Р.).
Когда его полк был передислоцирован в Галицию (нынешнюю за-падную Украину), Витгенштейн зашел в книжный магазин и купил там толстовское переложение Евангелий (конечно, немецкий пере-вод; русский язык Витгенштейн выучил значительно позже, в сере-дине 1930-х годов, когда собрался ехать в Россию на постоянное жи-тельство). Что это была за книга? Л. Н. Толстой, когда с ним произо-шел религиозно-этический переворот и он отказался от своего худо-жественного творчества и осудил его, придумал свое очищенное христианство, без церкви, без духовенства и без чудес (несколько веков назад все это обозначили бы весьма точным и исчерпываю-щим словом - 'ересь'). Главным компонентом религии Толстого, кроме пресловутого непротивления злу насилием, которое экспли-цитно содержится в самих канонических Евангелиях - да, собст-венно, Толстой и претендовал только на то, что он правильно рас-крыл содержание Евангелия, - был крестьянский идеал простой, не замутненной умствованием жизни (звучит странно - но это был, так сказать, мирный вариант народовольчества; недаром Толстой - противник насилия! - все время писал царю письма, требуя поми-ловать убийц (видимо, чувствовал в чем-то своих). С Евангелиями же Толстой сделал нечто в высшей степени кощунственное, и не только с ортодоксальной православной точки зрения, но и с точки зрения
77
филологической. Он слил четыре Евангелия в одно (специально для этого на старости лет выучил древнегреческий язык!), убрал оттуда все, по его мнению, ненужное (например, воскресение Лазаря или пир в Кане галилейской, на котором вода превращалась в вино по слову Божию) и в таком виде преподнес этот подарок своему народу. (Если бы автор этой книги при всей искренней любви к Толстому и восхищении им как личностью - предположим невозможное - был бы членом Синода, который отлучил Толстого от церкви, боюсь, что именно из-за этих 'раннепостмодернистских' препарирований Священного Писания он голосовал бы 'за'.)
Но Витгенштейну нравилось; он не только не расставался с при-обретенной книгой, за что солдаты и прозвали его человеком с Биб-лией, но настоятельно рекомендовал ее друзьям и знакомым, напри-мер, фон Фикеру. И самое интересное, что фон Фикер тоже купил Евангелие Толстого и тоже им восторгался. Похоже, Л. Н. сделал по-дарок не православным мужикам, а утонченной австрийской интел-лигенции. Так или иначе, но именно Евангелие от Толстого было пер-вым толчком в том духовном перерождении, которое Витгенштейн пережил на войне.
В ноябре 1914 года он записал в дневнике:
Стань независим от внешнего мира, и тогда ты не будешь знать страха, что бы с тобой ни случилось [Витгенштейн 1994а: 138].
Высказывание в духе восточной философии (например, учения санкхья, развитого в 'Бхагаватгите'), которой сильно увлекался и Толстой. Символично, что на военном корабле, на котором служил Витгенштейн, его работа заключалась в том, что он обслуживал ноч-ной прожектор. 'И свет во тьме светит' - этой евангельской цита-той называлась автобиографическая пьеса Л. Н. Толстого, посвящен-ная перипетиям его духовного перерождения.
Через две недели после приобретения толстовского Евангелия, Витгенштейн записал в дневнике: 'Я на пороге великого открытия'.
Великим открытием оказалась логико-философская теория, в со-ответствии с которой предложение является картиной реальности. Как рассказывал впоследствии Витгенштейн своему приятелю и уче-нику, в будущем знаменитому логику профессору Георгу фон Вриг-ту (после смерти Витгенштейна Вригт написал о нем очень благород-ный и адекватный биографический очерк [Вригт 1994]), он (Витген-штейн) однажды рассматривал в иллюстрированном журнале ста-тью об автомобильной катастрофе в Париже, катастрофа была изоб-ражена в виде комиксов. Витгенштейну пришло в голову, что так же,
78
как на этих картинках изображения маленьких лошадей, автомоби-лей, людей, перекрестка, домов соответствуют реальным лошадям, автомобилям и т. д., так и в предложении каждая его часть соответст-вует тому факту, который это предложение изображает. Например, предложение 'Мальчик ест мороженое' имеет три части - два име-ни и глагол. Соответственно, в том факте, что некий мальчик ест мо-роженое, тоже три составляющих - сам мальчик, мороженое, кото-рое он ест, и действие поедания мороженого. Между частями пред-ложения и частями факта устанавливается отношение изоморфиз-ма. Эта концепция почти в неизменном виде вошла в 'Логико-фило-софский трактат' (см. главу 4).
Между тем, в конце 1914 года произошла трагическая история с Георгом Траклем. Витгенштейн получил от него известие из Крако-ва, что он лежит в военном госпитале с психическим расстройством. Корабль, на котором служил Витгенштейн, возвращался в Краков. У Тракля в Кракове не было никого, кто бы мог прийти к нему и под-держать. Тракль очень просил Витгенштейна прийти к нему в боль-ницу и поговорить с ним, прежде чем его (как он предполагал) снова отправят на фронт. Витгенштейн радовался предстоящему визиту, но, когда он появился в госпитале, было уже поздно. Георг Тракль, выдающийся австрийский поэт-экспрессионист, покончил с собой, приняв огромную дозу кокаина. Это произошло 3 ноября, за два дня до прихода Людвига. Витгенштейн был потрясен: 'Wie traurig, wie traurig!!!' ('Какое несчастье, какое несчастье!!!') - вот все, что за-писано у него в дневнике по этому поводу.
После смерти Тракля мысли Витгенштейна все больше обраща-лись к Дэвиду. 'Как часто я думаю о нем! Думает ли он обо мне хотя бы вполовину так, как я о нем? ' В письмах он называл его 'любимый Дэвид'. Ждал с нетерпением его писем. Когда однажды письмо при-шло после нескольких недель задержки, он поцеловал его. В его дневнике постоянно мелькали две фразы: печальная - 'Keine Nachricht von David' ('Никаких новостей от Дэвида') и радостная - 'Lieber Brief von David' ('Дорогое письмо от Дэвида').
30 апреля 1915 года он получил очередное Lieber Brief von David, в котором тот сообщал, что написал работу по философии, 'наверно, абсолютный вздор', о том, что такое логика в целом и что такое 'ис-тина' и 'знание': 'Как бы я хотел, чтобы ты был здесь, - добавлял он, - и мы бы могли обсудить все это'.
Весной 1915 года Витгенштейн служил уже не в Кракове, а в Гали-ции под Лембертом (теперь этот город принято называть Львов), в местечке Сокал. Это был довольно удачный период в его военной
79
жизни. Он познакомился и подружился с неким доктором Максом Билером, который работал в госпитале Красного Креста, располо-женном в хвостовом вагоне поезда, где жили военные.
Вот как Билер вспоминает о своем знакомстве с Витгенштейном:
Уже во время первого завтрака среди офицеров я заметил худо-го, быстрого в движениях человека, не имевшего чина, в возрас-те около 25 лет. Он мало ел и пил и совсем не курил, в то время как остальные набивали себе глотки едой и было очень шумно. Я спросил своего соседа по столу, кто этот человек, и мне сказали, что его зовут Людвиг Витгенштейн. Я был рад встретить среди молодых пустоголовых офицеров человека с университетским образованием и, кроме того, столь симпатичного. У меня сложи-лось впечатление, что он чужой во всей этой компании: он был здесь, потому что должен был быть. Мне кажется, симпатия бы-ла взаимной, потому что после трапезы он пригласил меня посе-тить его закуток в поезде. Так началась наша дружба, которая продолжалась несколько месяцев (почти год), с ежедневными многочасовыми беседами без виски и сигарет. Через несколько дней он предложил мне перейти с ним на 'ты' [Monk 1990: 133].
Это была очень тесная и счастливая фронтовая дружба. Они гово-рили о философии и, вероятно, о религии. Во всяком случае, Витген-штейн однажды сказал Билеру, что он может быть хорошим послуш-ником, но не пророком. В своих воспоминаниях Билер комментирует это высказывание так: 'Я мог бы сказать о нем, что он обладал всеми чертами именно пророка, но отнюдь не послушника' [Monk 1990:133].
В конце марта 1916 года Витгенштейн был отправлен в соответствии с его желанием в боевое подразделение - на Русский фронт. Он был зачислен в артиллерийский полк Седьмой Австрийской армии, за-нявшей боевые позиции в южной части Восточного фронта, возле румынской границы. Витгенштейн готовил себя физически и духов-но встретить смерть лицом к лицу. 'Бог просветит меня. Бог просве-тит мою душу', - записал он 30 марта. И на следующий день: 'Делай все, что в твоих силах. Ты не можешь сделать большего - и будь ве-селым. [...] Помогай себе и другим со всей отдачей. И все равно будь веселым! Но как много сил нужно одному, и как много - для других? Трудно жить хорошо! Но славно жить хорошо. Так или иначе, да бу-
80
дет не моя, но Твоя воля' (цит по [Monk 1990: 137]). Последняя фра-за - цитата из Евангелия, знаменитого эпизода Моления о чаше, когда Иисус на секунду заколебался, зная какие страшные муки ему уготованы. Вот этот фрагмент:
И вышед пошел по обыкновению на гору Елеонскую; и за ним последовали и ученики Его.
Пришед же на место, сказал им: молитесь, чтобы не впасть в искушение.
И Сам отошел от них на вержение камня и, преклонив колена, молился,
Говоря: Отче! О, если бы Ты благоволил пронесть чашу сию мимо Меня! впрочем не Моя воля, но Твоя да будет [Лука 22, 39-42] (курсив мой - В. Р.).
Можно убедиться, таким образом, что многочисленные утверж-дения других людей о том, что Витгенштейн был похож на святого, пророка и даже на самого Христа (особенно в послевоенный период, см. [Бартли 1994]; см. также главу 5), похоже, не были лишены осно-вания и совпадали с (возможно, бессознательными) ощущениями Людвига. Впрочем, вряд ли только бессознательными. Писал же Лю-двиг Энгельманну, что он должен был бы быть звездой на небе!
Незадолго до наступления командир предупредил его, что по-скольку Витгенштейн все-таки нездоров (на фронте у него постоян-но был дифтерит), его могут отправить в тыл. 'Если это произой-дет, - писал Витгенштейн, - я убью себя'. 15 апреля ему объявили, что он будет допущен к боевым действиям. Витгенштейн считал дни и молил Бога ниспослать ему храбрости. Он выбрал себе самое опас-ное место - наблюдательный пост, чтобы уж непременно попасть под огонь русских. 'Я был обстрелян, - писал он 29 апреля. - Мыс-ли о Боге. Боже, Ты все сделаешь. Бог со мной'. А 4 мая, когда он был ночью на наблюдательном посту и огонь был шквальным на протя-жении всей ночи, он написал следующее:
Только теперь война действительно начнется для меня [...]. И - быть может - и жизнь тоже. Возможно, близость к смерти при-несет мне свет жизни. Может, Бог просветит меня. Я червь, но через Бога я становлюсь человеком. Бог со мной. Аминь.
И еще он записал следующий афоризм: 'Только смерть придает жизни ее смысл'.
Отношения с окружающими его солдатами - грубыми, ограни-ченными, недалекими, вечно пьяными и ненавидящими в нем чужо-
81
го - были не менее серьезным испытанием, чем храбрость под ог-нем противника. Витгенштейн чувствовал, что ненавидит их, но, не-навидя их, он чувствовал разлад с Богом. Он внушал себе, что должен понять и принять их такими, какие они есть (вновь толстовский мо-тив - Пьер Безухов). Наконец, он пришел к тому, что уже не нена-видит их, хотя они продолжали его 'доставать'.
Летом 1916 года произошел знаменитый Брусиловский прорыв на восточном (с точки зрения России - западном) фронте, и Австрий-ской армии пришлось несладко. В этот момент записи Витгенштейна по логике, которые теперь принято называть 'Тетрадями 1914-1916', приняли совершенно иной характер. Витгенштейн резко повернул от технических вопросов логики к онтологическим и этическим про-блемам в духе Шопенгауэра и Ницше. Несомненно, что к этим запи-сям о Боге и смысле жизни побудил Витгенштейна его фронтовой опыт, это была, так сказать, 'философия под огнем'. Над этими запи-сями Витгенштейн работал все лето 1916 года. Вот наиболее харак-терные фрагменты:
8 июля 1916
Я могу сделать себя независимым от судьбы.
Есть два божества: мир и мое независимое Я.
Я либо счастлив, либо несчастлив, вот и все.
Можно сказать: добро и зло не существуют.
Человек, который счастлив, не должен бояться.
Даже перед ли-цом смерти.
Только тот человек счастлив, который живет не во времени, а в вечности.
Для жизни в настоящем не существует смерти.[...]
Страх перед лицом смерти - лучший знак ложной, то есть дур-ной жизни [Витгенштейн 1994а: 196].
Здесь несомненны - возможно, через посредство Шопенгауэ-ра - принципиальные переклички с восточными философиями: буддизмом, санкхья, даосизмом. Так, Кришна в 'Бхагаватгите' учил, что смерти не имеет смысла бояться, потому что она представляет со-бой иллюзию человеческого сознания; а стремление к хорошей, славной жизни (а не к суровому аскетизму) носит буддистский ха-рактер (восьмеричный путь).
Между тем, война продолжалась и делалась все более ожесточен-ной. 26 июля он получил письмо от Пинсента, в котором тот сообщал,
82
что его брат погиб во Франции. Австрийцы были отброшены русски-ми к Карпатам, условия существования стали очень тяжелыми.
Ужасно трудно не потерять себя, - писал Людвиг. - Ибо я сла-бый человек. Но Святой Дух поможет мне. Лучше всего, если бы я заболел, тогда это даст мне кусочек мирной жизни.
Здесь важно не то, что Витгенштейн проявляет слабость, не то, что холод, голод и дождь оказалось тяжелее переносить, чем огонь русских. Важно то, что впервые Витгенштейн захотел жить. Как ха-рактерно меняется его описание опыта нахождения под огнем:
Вчера я был под огнем. Я был напуган! Я боялся смерти. У меня теперь такое желание жить. И трудно отдавать жизнь, когда на-слаждаешься ею. (Но тут же начинается самоосуждение в рели-гиозном духе. - В. Р.) Это именно то, что называется 'грехом', неразумная жизнь, ложный взгляд на жизнь. Время от времени я становлюсь животным. Тогда я не думаю ни о чем, кроме еды, питья и сна. Ужасно! И страдаю я в это время, как страдают жи-вотные, не имеющие возможности спасения, идущего изнутри (цит. по [Monk 1990: 142]).
Несмотря на все эти внутренние самобичевания, Витгенштейн на самом деле показал завидную храбрость и был за это представлен к награде. 'Своим достойным поведением', - говорилось в рапор-те, - 'он заражал своих товарищей спокойствием и хладнокровием' [Monk 1990: 146].
В конце августа Витгенштейн был отправлен в Ольмюц для подго-товки к представлению на офицерский чин. В этом городе он встре-тил молодого человека, который стал одним из его ближайших дру-зей второго докембриджского периода. Это был Пауль Энгельманн, студент, организовавший группу молодых людей, составлявших культурный оазис в городе. Энгельманн считал себя учеником Крау-са и Лооса. Впоследствии он сам стал архитектором и помогал Вит-генштейну проектировать дом на Кундмангассе, который Витген-штейн построил для своей сестры Гретль (Маргарет Стонборо).
Дружба между Витгенштейном и Энгельманном была основана на том, что оба они пережили духовное религиозное пробуждение. Энгельманн писал об их дружбе:
Во мне Витгенштейн нашел человека, который, подобно многим из молодого поколения, остро страдал от несоответствия между тем, каков мир есть и каким он должен быть [...], но мы склонны
83
были видеть источник несовершенства мира скорее в самих се-бе [Engelmann 1968: 74].
То, что совершенно не доходило до Рассела в витгенштейновском 'Трактате' - учение о различии между тем, что может быть сказа-но, и тем, что само проявляет себя, то есть мистическая сторона это-го текста - было как раз наиболее близким Энгельманну.
В феврале 1917 года в России произошла революция, а Витген-штейн получил серебряную медаль за Доблесть. Война потихоньку подходила к концу, несмотря на милитаристские устремления ('Вой-на до победного конца') правительства Керенского. Осенью в России к власти пришли большевики, а в марте 1918 года Ленин и Троцкий подписали Брест-Литовское мирное соглашение. Витгенштейна пе-ревели на итальянский фронт. 1 февраля 1918 года он был произведен в лейтенанты и награжден медалью за Военную Службу с лентой и Мечами. В конце октября итальянцы захватили у австрийцев 7 тысяч боевых орудий и взяли в плен 500 тысяч человек. Среди них был Вит-генштейн. Вначале его содержали в лагере для военнопленных в Ко-мо, где он познакомился с двумя венцами - скульптором Михаэлем Дробилем, который впоследствии вылепил бюст Витгенштейна, и учителем Людвигом Хенцелем, который оказал ему моральную под-держку, когда Витгенштейн готовился стать учителем младших клас-сов в деревне. С образованным Хенцелем они вели дискуссии по фи-лософии, занимались символической логикой и вместе читали 'Кри-тику чистого разума'. В январе всех троих перевели в другой лагерь - в Монте-Касино. Из лагеря Витгенштейн мог писать открытки. Так он связался с Расселом и Кейнсом. Кейнс сразу вызвался устроить Вит-генштейну досрочное освобождение, но Витгенштейн от этого кате-горически отказался по этическим соображениям.
Рассел же в эту пору был увлечен пацифистским идеями, за что да-же один раз угодил на шесть месяцев в тюрьму. Названия его книг этих лет говорят сами за себя: 'Принципы социальной реконструк-ции', 'Пути свободы'. Правда, в тюрьме он написал серьезную книгу 'Введение в математическую философию'. Но чего не напишешь, си-дя в тюрьме! 'Утешение философией', например. Или 'Что делать? '
В зрелые годы, рассуждая о Расселе и его произведениях, Витген-штейн сказал Друри, что будь его воля, он поделил бы все книги Рас-села на две части и те книги, которые посвящены логике и филосо-фии, вменил бы в обязанность читать всем студентам, а другую часть книг - о феминизме, свободе и борьбе за мир - вообще запретил бы читать. Рассел радостно написал Витгенштейну, что тот, слава Бо-
84
гу, оказался жив. (В одном из примечаний к 'Введению в математи-ческую философию' Рассел, ссылаясь на 'своего ученика Витген-штейна', пишет, что ему неизвестно даже, жив он или нет.) Следую-щее предложение его письма содержит просьбу написать о логике. Витгенштейн ответил, что он решил все проблемы, волновавшие его, и закончил книгу в августе 1918 года, за два месяца до плена, что он хочет переправить копию Расселу, но не знает, как это сделать. В ре-зультате копии получили три человека: Рассел, Фреге и Энгельманн. Откуда взялось столько копий, непонятно.
Витгенштейн был освобожден из плена 21 августа 1919 года.
Летом 1918 года, когда еще продолжалась война, а Витгенштейн еще не попал в плен, он гостил у своего дяди Пауля в Халайне близ Зальц-бурга. Здесь он закончил главную книгу своей жизни - 'Логико-фи-лософский трактат'. Это была рукопись примерно из 60-ти страниц, состоящая из предисловия и, как правило, коротких проиндексиро-ванных афоризмов. Предложение 1 поясняется предложением 1.1, оно, в свою очередь, предложениями 1.1.1 и 1.1.2 и так далее. Каждый афоризм по своей ригористичности выглядит, по остроумному заме-чанию Рассела, 'как царский указ'.
Радость от завершения книги (если она вообще имела место) была омрачена страшным для Людвига известием. Он получил письмо от миссис Фанни Пинсент, которая сообщала Людвигу, что Дэвид 8 мая погиб в воздушном бою. 'Я хочу сказать вам, как он любил Вас и це-нил Вашу дружбу до самого конца'.
Это был мой первый и единственный друг, - писал ей Витген-штейн. - Я знал многих молодых людей моего возраста, и у ме-ня были хорошие отношения с некоторыми из них, но лишь в нем я нашел подлинного друга; часы, проведенные с ним, были лучшими в моей жизни, он был для меня другом и братом. Каж-дый день я думал о нем и надеялся увидеть его. Господь да упоко-ит его душу. Если я доживу до конца войны, я приеду повидать Вас и мы поговорим о Дэвиде [Monk I990: 209]
В конце письма он сообщал, что закончил философский труд и по-свящает его памяти Дэвида.
Несмотря на самое мрачное настроение и острый приступ суици-дальной депрессии, Витгенштейн послал рукопись 'Трактата' изда-
85
телю Карла Крауса некоему Яходе. Через некоторое время он полу-чил отказ.
Вернувшись из плена, Витгенштейн, оказался одним из самых бо-гатых людей Австрии. Капитал его отца был надежно защищен и не только не пострадал от инфляции во время войны, но и увеличился.
Обычно решение Витгенштейна отказаться от наследства объяс-няют его личным бескорыстием и примером Л. Н. Толстого. Все это так. Но нам, выросшим в СССР, не до конца понятно, что деньги - это не только роскошь, но и большая ответственность. В семье знали, что Витгенштейн склонен к самоубийству (пример старших братьев был у всех на памяти). Если бы Витгенштейн внезапно умер, не оста-вив завещания, возникло бы очень много проблем с наследством. К тому же, человек с неуравновешенной психикой с трудом мог бы уп-равлять таким огромным капиталом. Поэтому решение Витгенштей-на поделить деньги между двумя сестрами - Ленкой и Мининг - и братом Паулем (Гретль была и без того богата) было воспринято се-мьей в целом положительно. 10 сентября Витгенштейн съехал с Ал-леегассе и отныне стал жить один.
Через несколько дней после своего возвращения из плена Витген-штейн отдал рукопись 'Трактата' венскому издателю Вильгельму Браумюллеру, который в свое время издал 'Пол и характер' Вайнин-гера. Поскольку издатель ничего не понимал в философии, Витген-штейн обратился в письме к Расселу с просьбой дать ему рекоменда-цию. После того, как это было сделано, Браумюллер обещал опубли-ковать книгу на том условии, что Витгенштейн сам заплатит за типо-графские расходы и бумагу. Но, во-первых, к этому времени у Вит-генштейна уже не было денег, а во-вторых, он справедливо рассудил, что его дело - писать, а дело издателя - издавать.
Дожидаясь ответа от Браумюллера, Витгенштейн получил письмо от Фреге с первыми критическими замечаниями к 'Трактату'. В це-лом Фреге чрезвычайно точно ухватил основное стилистическое зерно 'Трактата', поэтому Витгенштейн был явно не прав, утверж-дая, что Фреге не понял там ни слова. Фреге писал:
Удовольствие от чтения Вашей книги возникает не от содержа-ния, которое уже известно (то есть Фреге, хоть и в мягкой фор-ме, но в целом отказывает Витгенштейну в оригинальности - В. Р.), но лишь от особой формы, которую избрал автор. Книга по-этому становится скорее художественным, чем научным дости-жением; то, что сказано в ней, занимает второстепенное место по сравнению с тем, как это сказано [Monk 1990: 212].
86
(Сравним это с суждением современного лингвиста и философа В. В. Налимова, вряд ли знавшего это письмо Фреге:
Автор 'Трактата (...) ткет из слов кружево, заставляющее чита-теля задуматься не над тем, что выражено в словах [...], а над тем, что стоит за этими словами, если смысл их сильно расширить. Слова здесь не доказывают мысль автора - они просто застав-ляют задуматься над тем, что же должно находиться в сознании человека, оказавшегося способным так осознать проблему [На-лимов 1979:245].)
Витгенштейн не обиделся на критику, но наоборот, обратился к Фреге с просьбой поискать издателя. К этому времени от Браумюл-лера был уже получен отказ. Фреге пытался, но не смог помочь.
Тогда Витгенштейну пришла в голову мысль обратиться к своему предвоенному знакомому, издателю журнала 'Der Brenner' Людвигу фон Фикеру. Он написал ему длинное письмо, рассказав всю исто-рию написания и публикации книги.
Фон Фикер ответил со смешанным чувством воодушевления и ос-торожности. Все письмо его дышит двусмысленностью. С одной сто-роны, он заверяет Витгенштейна, что заинтересован издать его кни-гу не только как издатель, он имеет к ней глубокий интерес. С другой стороны, если до войны 'Der Brenner' он издавал исключительно из любви к искусству, то теперь у него жена и дочь, которых надо кор-мить, а экономическое положение в Австрии оставляет желать луч-шего (что была истинная правда). В заключение он просит прислать рукопись и обещает сделать все, что в его силах.
Витгенштейн был ободрен письмом Фикера и, посылая рукопись (это уже четвертый экзмпляр), ответил ему одним из самых знамени-тых в будущем своих писем. Вот его наиболее известный фрагмент:
Я хотел написать, что моя книга состоит из двух частей: одна из них перед Вами, все остальное не написано. И именно эта вторая часть является самой важной [Wittgenstein 1969: 72].
Дальше Витгенштейн не вполне тактично советует Фикеру прочи-тать предисловие и заключение (вероятно, он имел в виду последние афоризмы шестого раздела). Этим он дал понять, что всего остально-го Фикер не поймет. Нечего сказать, это была превосходная аттеста-ция книги для издателя, который собирается ее публиковать и дума-ет при этом о жене и детях.
Как и следовало ожидать, ответ фон Фикера был прохладным. Он писал, что о публикации в журнале говорить не приходится, но что
87
он посоветуется с Рильке насчет какого-либо другого издателя. Пе-реговоры с фон Фикером продолжались долго, закончились ничем и вконец измотали Витгенштейна.
В декабре 1919 года Витгенштейн встретился в Гааге с Расселом после пятилетней разлуки. Встреча была приятной. С точки зрения Рассела, Витгенштейн совершенно не изменился. Он не терял попу-сту ни минуты в общении с Расселом. Утром он стучался в его дверь и, не дожидаясь ответа, входил и начинал говорить о логике, в то вре-мя как Рассел был еще в постели. Рассел согласился написать введе-ние к 'Трактату', чтобы его имя, тогда уже знаменитого философа и общественного деятеля, придало вес книге никому пока неизвестно-го Витгенштейна.
Следующим издателем 'Трактата' был некто господин Реклам из Лейпцига, которого посоветовал Энгельманн. Витгенштейн тут же забрал рукопись у фон Фикера и послал ее Рекламу. Введение, кото-рое Рассел написал довольно быстро, поначалу сдвинуло дело с мерт-вой точки, но Витгенштейн был разочарован им. К тому же перевод на немецкий, как писал он Расселу, лишил этот текст той стилистиче-ской прелести, которая была в английском оригинале. Здесь Витген-штейн опять совершил ошибку, написав издателю, чтобы он рассма-тривал это введение лишь как ознакомительный материал, который не будет опубликован. И сразу получил отказ. Рассел в письме спра-шивал Витгенштейна, может ли он опубликовать 'Трактат' в Англии по-английски со своим предисловием. В ответ Витгенштейн уже до-вольно истерично ответил, что Рассел может делать с рукописью 'все, что угодно'.
В результате Витгенштейн после серии депрессий в 1921 уехал в деревню учительствовать. И как только он уехал, 'Трактат' был из-дан. Причем два издания последовали одно за другим. Первое (1921) вышло по-немецки. Его издал в Германии Вильгельм Оствальд в 'Ан-налах натурфилософии'. Второе (1922) - по-английски в переводе Огдена и Рамсея и с предисловием Рассела вышло в Лондоне. От пер-вого издания Витгенштейн пришел в бешенство, ибо там было очень много ошибок. Второе издание было более приличным, Витгенштей-ну даже прислали корректуру. Но он все равно был недоволен. Да и занят он уже был совершенно другими проблемами (о них мы рас-скажем в главе 5). Между тем, если немецкое издание прошло неза-меченным, то английское принесло Витгенштейну мировую славу. В 1929 году он приехал в Кембридж легендарно-знаменитым филосо-фом.
88
Был ли Витгенштейн гомосексуалистом?
Этот вопрос начал широко дискутироваться в печати после того, как в 1973 году вышла книга Уильяма Уоррена Бартли III 'Витгенштейн' [Бартли 1994], в одной из глав которой автор, ссылаясь на анонимные источники, поведал всему миру, причем убедительно и талантливо, о гомосексуальных похождениях Витгенштейна в сентябре 1919 года, когда Людвиг перестал жить на Аллеегассе и переселился на Унтер Виудуктгассе.
'Этот чистый и сильный гений, - пишет Бартли о Витгенштейне, - был гомосексуалистом, предававшимся странным, безудержным и беспорядочным связям'. Далее Бартли пишет:
Витгенштейн вдруг обнаружил, что третий район, который он выбрал из-за удобства расположения, подходит ему по еще од-ной совершенно неожиданной причине. Десять минут ходьбы на восток [...] - и Витгенштейн добирался до парковых лужаек Пратера. Там грубые молодые люди всегда были готовы удовле-творить его в сексуальном отношении. [...] По нескольку раз в неделю Витгенштейн вырывался вечером из своей квартиры и быстро шел в Пратер. Он говорил своим друзьям, что в такие ми-нуты им овладевал дьявол, которого невозможно было остано-вить. Витгенштейн явно предпочитал грубых и сильных гомосек-суалистов, прогуливавшихся по дорожкам и аллеям Пратера, всем тем лощеным молодым людям, которые посещали бар 'Сирк Эке' на [...] границе внутреннего города. [...] Нечто по-добное происходило и годы спустя в Англии, когда он время от времени пытался избегать светских молодых интеллектуалов, готовых предложить ему свои услуги в Кембридже. Витген-штейн предпочитал компанию грубых парней в лондонских па-бах [Бартли 1994: 165-166).
Витгенштейн переселился в семью Сёгренов, друзей его отца. Он подружился с сыном старика Сёгрена, Арвидом, и его жизнь в этом доме была бы счастливой и приятной, если бы не случилось нечто трагикомическое: мать Арвида влюбилась в Витгенштейна. Людвиг бежал от этой ситуации и переселился на Разумовскигассе. Эта ули-ца была еще ближе к Пратеру.
Бартли пишет: 'В сексуальной жизни Витгенштейна наступил на-иболее беспорядочный период' [Бартли: 166]. В качестве подтверж-дения своих тезисов Бартли ссылается на письма Витгенштейна к Эн-гельманну, где встречаются такие выражения, как 'Я упал на самое
89
дно' или 'Больше года я был морально мертв'. При желании эти вы-ражения можно рассматривать как косвенные подтверждения рас-сказанному Бартли. Но прямо о гомосексуализме в них не говорится. В своем дневнике Пауль Энгельманн после смерти Витгенштейна пи-сал, что его часто спрашивали о гомосексуализме Витгенштейна, но он нечего не мог ответить на это - они с Витгенштейном этих вопро-сов не обсуждали [Monk 1990: 185, сноска].
Вот, собственно, и все шокирующие подробности, которые рас-сказал Бартли в своей книге. В сущности, единственное, что вызыва-ет сомнение - это отсутствие источников. Но Бартли, естественно, написал по этому поводу, что он не имел права раскрывать имена лю-дей, которые ему поведали о столь интимных вещах. По правде ска-зать, с точки зрения историка это звучит крайне неубедительно. Это все равно что сказать, что Гитлер был тайно влюблен в Любовь Орло-ву, но при этом скрыть источник, который сообщил эту волнующую информацию. В остальном же книга Бартли чрезвычайно интересна, она открывает много неизвестного из жизни Витгенштейна в дерев-не и также предлагает ряд остроумных концепций по поводу творче-ских установок позднего Витгенштейна.
Однако появление книги Бартли в англосаксонских кругах вызвало целую бурю эмоций. Одни бушевали праведным гневом, другие, на-оборот, заявляли, что лишь теперь, узнав, что Витгенштейн был гомо-сексуалистом, они, наконец, по-настоящему поняли его творчество.
Рэй Монк, автор капитальной монографии о жизни Витгенштей-на, на которую мы так часто ссылаемся, приложил к своей книге спе-циальное исследование, посвященное книге Бартли и вопросу о го-мосексуализме Витгенштейна (важно, что книга Бартли к этому вре-мени вышла очередным изданием в 1985 году - вообще это, безус-ловно, был интеллектуальный бестселлер, - и в ней под давлением общественного мнения Бартли в послесловии написал, что он отка-зывается от своего утверждения, что молодые люди на Пратере были проститутками).
Цель приложения Монка не в том, чтобы доказать, что Витген-штейн не был гомосексуалистом, а в том, чтобы доказать, что наибо-лее шокирующие повествования о похождениях Витгенштейна на Пратере не поддаются никакой проверке реальными источниками и поэтому, скорее всего, выдуманы автором.
По мнению Монка, Бартли имел доступ к закодированным днев-никам Витгенштейна, которые носили чрезвычайно интимный ха-рактер. Например, он писал там (во время войны): 'Вчера я опять ма-стурбировал'. То есть нельзя сомневаться, что если бы эпизод с Пра-
90
тером существовал, то он безусловно был бы записан. Но о нем в дневниках Витгенштейна нет ни слова. Доказательством же того, что Бартли пользовался именно этими материалами, а не рассказами ми-фических приятелей Людвига, служит то, что многое из того, о чем говорит Бартли, присутствует в этих дневниках. Например, дословно совпадают тексты двух снов Витгенштейна, которые Бартли приво-дит, якобы, опять-таки со слов тайных информантов, которые по-мнили эти витгенштейновские сны через 50 лет слово в слово.
Какова же позиция самого Монка по поводу гомосексуализма Витгенштейна? Действительно, Витгенштейн в дневниках пишет о своей любви к Дэвиду Пинсенту, а позже к Фрэнсису Скиннеру и Бе-ну Ричардсу. Но это ничего не подтверждает и ничего не опроверга-ет. В этих записях, насколько можно понять, нет никаких откровен-ных заявлений, вроде: 'Вчера мы с Дэвидом (Фрэнсисом, Беном) всю ночь занимались любовью'. Да разве Витгенштейн, каким мы его уже знаем, мог такое написать! Он писал не о сексе, а именно о люб-ви, нежности, интимной человеческой близости. По мнению Монка, если Витгенштейн и вел гомосексуальную жизнь, то лишь в своем во-ображении. Он приводит такой пример. В одном месте закодирован-ного дневника Витгенштейн пишет, что изменил Фрэнсису Скинне-ру с неким Кейтом Кирком [Monk 1990:585]. Монк встретился с этим человеком и узнал от него, что ничего подобного не было. Конечно, тот мог сказать неправду. Гораздо интереснее другое: возможно, Витгенштейн реально вообще не был гомосексуалистом! Эта идея чрезвычайно сильно подкрепляется фактом влияния на Витгенштей-на Отто Вайнингера, который писал, что лучше вообще жить вне сек-са, да и, кроме того, нам приятен образ чистого человека, может быть вообще невинного, такого 'агнца Божьего', каким мы можем себе представить Витгенштейна.
А может быть, Бартли писал правду, и это не менее интересно вы-свечивает столь противоречивую личность Витгенштейна.
Итак, в течение десяти лет - с 1911 до 1921 года - Людвиг прошел через две большие и совершенно не похожие формы жизни, языко-вые 'суперигры' - обучение в Кембридже и участие в мировой вой-не. И надо сказать, что, как ни странно, в войну он научился играть лучше, чем в студента Тринити-колледжа и апостольского брата. Ка-призный, неуправляемый, самоуверенный, нетерпимый, помешан-
91
ный на своей исключительности и поэтому считающий, что все ради него должны все бросать. Хороший игрок с таким характером может выжить в обществе, если он уже обладает по меньшей мере мировой славой. Так, например, Бобби Фишер в 1993 году наплевал на все санкции ООН и запреты шахматной ассоциации и поехал играть в шахматы в Югославию, где тогда, если помните, шла война, только для того, чтобы показать своей молодой возлюбленной, какой он хра-брый и независимый. И еще для того, чтобы показать мировому со-обществу, что для гения не существует санкций и запретов. И миро-вое сообщество в общем и целом восхищалось Бобби Фишером, так же как восхищались в 1930-е годы экстравагантным поведением Вит-генштейна его кембриджские студенты.
Вероятно, можно сказать, что различие между человеком, кото-рый ощущает себя гением, и обыкновенным человеком в плане форм жизни состоит в том, что обыкновенные люди выучивают уже суще-ствующие языковые игры (а если они их не выучивают или наруша-ют, общество применяет к ним различного рода санкции). Гений со-здает собственные языковые игры и навязывает их обыкновенным людям. Это проблематика Раскольникова и Ивана Карамазова, име-ющая прямое отношение к Витгенштейну, который недаром ставил Достоевского выше всех писателей на свете (изучая русский язык, он, по свидетельству Фани Паскаль, его учительницы, проставил в русском издании 'Преступления и наказания' ударения во всех сло-вах, то есть читал не халтурно). Любимыми героями Витгенштейна у Достоевского были старец Зосима и Алеша Карамазов. Но, возмож-но, Витгенштейн не читал поздней новеллы Конан Дойля, в которой Шерлок Холмс, размышляя над 'Братьями Карамазовыми', пришел к выводу, что отца убил Алеша (ср. [Руднев 1995]). Да и действитель-но, Достоевский в третьем томе собирался сделать Алексея Карама-зова убийцей царя (что то же самое, что отца), отсюда перекличка фамилий Карамазов и Каракозов [Гроссман 1965]. В образе же стар-ца Зосимы очень важен динамический аспект, процесс перерожде-ния из офицера в святого, в будущем подобное в какой-то мере пере-живал и Витгенштейн, но он не прошел эту дорогу до конца. Ибо ког-да в душе у гения только Бог и гармония, он, как правило, перестает создавать новые произведения (классический пример - Джером Селинджер), для этого ему в той или иной степени нужен дьявол [Руднев 1994а, 1996а].
И вот война была дана Витгенштейну для того, чтобы показать, что принцип 'Все дозволено' работает только в атмосфере Тринити-колледжа, что на войне все равны, всех могут убить, все рабы Божьи.
92
Вот и Витгенштейн пришел на войне к Богу, хотя, конечно, до конца своей гордыни он преодолеть не мог, иначе бы он так не изматывал себя, пытаясь опубликовать 'Трактат'. Вспомним: стоило ему бро-сить эти хлопоты и уехать в деревню, как 'Трактат' как будто сам со-бой опубликовался, причем одно издание последовало за другим. Мораль, к которой Витгенштейн пришел, видимо, в конце жизни, - та, что дает Кришна Арджуне в 'Бхагавадгите': не быть привязан-ным к результату своих действий, а просто выполнять свой долг.
Витгенштейн, конечно, разбирался во всех этих проблемах, пото-му что кроме того, что он был гением, он был еще довольно умным человеком (это ведь совсем не одно и то же; я хорошо знал одного ге-ния, который во многих отношениях был не умен, и хотя его уж нет в живых, я, конечно, не назову его имени - sapienti sat!).
Но во время и после войны языковая игра Витгенштейна с Богом только начиналась. Кстати, рассмотрение религии как совокупности языковых игр изучается в особом ответвлении аналитической фило-софии, естественно, с отсылкой к Витгенштейну, - лингвистичес-кой апологетике (см. [Hudson 1975, Philips 1977]). Молитва там рас-сматривается как речевой акт. Но чтобы речевой акт был успешным (чтобы Бог услышал молитву и внял ей), необходим ряд условий, ко-торые изучает теория речевых актов (см. [Остин 1986, Searle 1969, Серль 1986, Арутюнова 1991, Грайс 1985]), тоже являющаяся ответв-лением аналитической философии, которое разработал Дж. Остин. И хотя он, будучи оксфордцем, не ссылался на Витгенштейна, труд-но себе представить, что он не читал 'Философские исследования' и хоть в какой-то мере не был под влиянием витгенштейновской позд-ней философской позиции. Прежде всего, чтобы молитва дошла до Бога, она должна быть искренней и духовно продвинутой. Не уве-рен, правы ли те, кто считает Витгенштейна великим мистиком. Да-же в 'Трактате' мистика - это нечто вроде фигуры умолчания, не-мой сцены. Ведь уже Фреге заметил, сколь важно эстетическое нача-ло в 'Трактате', поэтому здесь вполне уместна риторическая терми-нология. Молчание - это только видимость, кажимость молчания. Внутри молчащего субъекта, если он не святой, который умеет от-ключать свое сознание, разыгрываются сложнейшие языковые иг-ры, но только они имеют не семиотический, дискретный, а семанти-ческий, континуальный характер [Шапир 1990]. Дж. Серль в своих поздних работах называет эту область интенциональными состояни-ями [Searle 1983, Серль 1987].
Итак, война лишь поставила перед Витгенштейном проблему, как достичь гармонии с самим собой. Первый шаг на пути решения этой
93
проблемы был сделан в период 1921-1926 годов в деревне. После об-щения с грубыми солдатами и необразованными офицерами, после крови и смертей, а потом унизительных попыток опубликовать свою книгу, только общество простых душ, деревенских детей, могло гар-монизировать душу Витгенштейна. Отчасти это так и происходило, если бы ему не портили кровь родители и коллеги-учителя.
Быть храбрым и смотреть в лицо смерти недостаточно, чтобы гар-монизировать психику. Война одновременно и очищает, и оскверня-ет душу. Вспомним выражения - афганский и чеченский синдром. Это означает, что человек так привык к жесткой военной жизни, что не может адаптироваться к жизни мирной. После Первой мировой войны такой синдром и назывался 'потерянным поколением'.
Что касается того, что Витгенштейн так суетился с публикацией 'Трактата', то надо понимать, какую удивительную книгу он напи-сал. Уникальность 'Трактата' состоит прежде всего в том, что он представляет собой огромный нравственный парадокс. В предисло-вии Витгенштейн не без самонадеянности заявляет (вспомним, одна-ко, что книга была завершена в 1918 году, то есть автору было всего 29 лет), что в ней он разрешил все проблемы жизни. А между тем, он в то же самое время находился на грани самоубийства. Но еще более удивительно другое. Книга написана высокомерно, непонятно, про-тиворечиво, да и о жизни-то в ней говорится очень мало - и тем не менее ее тянет читать и перечитывать. И, по-видимому, никто из жи-вущих на Земле людей не может сказать, что полностью понял все содержание 'Трактата'. И есть еще одна очень интересная законо-мерность. До конца 1950-х годов о 'Трактате' было написано всего две заслуживающих внимания работы - 'Введение' Рассела к анг-лийскому изданию и рецензия Фрэнка Рамсея. Между тем, 'Трак-тат' знали и обсуждали не только в Венском логическом кружке. Это звучит нелепо, но Н. И. Бухарин, приехав на какой-то западный кон-гресс, критиковал 'Логико-философский трактат'. Изучение же 'Трактата', причем систематическое и углубленное, началось после Второй мировой войны, которая открыла для философов какие-то новые возможности размышления, да и дала жизнь многим научным направлениям, имеющим отношение к жесткой логико-философ-ской модели 'Трактата' - началась разработка проблем искусст-венного интеллекта, машинного перевода, кибернетики, теории ин-формации, произошел взрыв семиотического и структуралистского мышления в гуманитарных науках.
Начиная с первой монографии, написанной ученицей Витген-штейна госпожой Энком [Anscombe 1959], книги о 'Трактате' после-
94
довали одна за другой и одна другой лучше [Maslov 1961, Stenius 1962, Favrholdt 1964, Black 1966, Copi-Beard 1966, Moran 1973, Parkinson 1976, Fogelin 1976, Finch 1977, Baker-Hacker 1980, Mounce 1981, von Wright 1982, Malcolm 1986]. Разумеется, я перечислил только лучшие, выдающиеся исследования. Но судьба 'Трактата' имеет еще одну характерную особенность. Его с охотой изучают, пытаются разо-браться в нем, но на его основе, оттолкнувшись от него, не делают сколько-нибудь фундаментальных открытий. В этом отношении судьба 'Философских исследований' - прямо противоположная, у этого исследования очень много эпигонов, но мало хороших интер-претаций (одно из счастливейших исключений книга Крипке 'Вит-генштейн о правилах и индивидуальном языке' [Kripke 1982], о кото-рой, впрочем, трудно сказать, что это изучение 'Исследований' Вит-генштейна). Однако, в противоположность 'Трактату', 'Философ-ские исследования' породили не только массу подражаний. Как ост-роумно пишет У. Бартли, в духе позднего Витгенштейна 'два поколе-ния английских и американских философов писали книги под таки-ми названиями, как 'Язык политики', 'Язык морали', 'Логика мо-рального дискурса', 'Логика исторического объяснения', 'Язык ли-тературной критики', 'Логика социальной науки', 'Язык образова-ния' [Бартли 1994:254-255] и т. д. Но кроме этого, 'Философские ис-следования' породили ряд серьезных направлений в рамках анали-тической философии: теорию речевых актов, лингвистическую фи-лософию, аналитическую философию сновидения [Малкольм 1993], лингвистическую терапию [Wisdom 1953, Lazerowitz 1968], аналити-ческую философию, ориентированную на марксизм, ставший вновь популярным на западе в 1980-е годы [Rubinstein 1981], уже упоминав-шуюся нами лингвистическую апологетику, лингвистическую фило-софию вымысла [Woods 1974, Lewis 1983, Castaneda 1981] и в опреде-ленной мере семантику возможных миров (во всяком случае, один из основателей последней, Я. Хинтикка, считает своим учителем Витгенштейна и часто ссылается на него [Хинтикка 1980]).
В чем же причина такой 'тупиковости' 'Трактата'? Можно про-сто сказать, что это произведение настолько сложно, совершенно и уникально, что подражать ему бессмысленно. И это, конечно, так. Вторая причина состоит в том, что логика, построенная Витгенштей-ном в 'Трактате', слишком утонченна и в некоторых местах не слиш-ком конструктивна, поэтому математическая логика XX века после-довала не за Витгенштейном, а за Фреге и Расселом с их более про-стыми и компактными системами. Если мы возьмем какой-нибудь классический учебник по математической логике, например, учеб-
95
ник Черча или Клини [Чёрч 1959, Клини 1970], то имя Витгенштейна там будет упомянуто всего один раз в связи с его учением о логичес-ких пропозициях как тавтологиях (см. об этом следующую главу).
Причина в том, что, как еще в 1919 году отметил Фреге, 'Трак-тат' - это не столько логический дискурс, сколько своеобразное ху-дожественное произведение на логическую тему, и в этом его вели-чие, то есть 'Логико-философский трактат' является философским произведением в том же смысле, в каком им являются 'Бхагавадги-та', 'Алмазная праджняпарамита сутра', 'Чжуан-цзы', 'Дхваньяло-ка' и т. д. Кому же придет в голову подражать 'Бхагавадгите', ее можно только бесконечное количество раз пытаться перевести, по-нять, вжиться в нее. Витгенштейн как будто заложил в 'Трактат' не только свои размышления по логике, но и весь мучительный жизнен-ный опыт, как кембриджский, так и военный. Вспомним, как удив-лялся Рассел, что для Витгенштейна логика и его личные проблемы неразделимы.
И, наконец, последнее и самое главное заключается в том, что Витгенштейн был по натуре консерватором и своим жестким дис-курсом бессознательно пытался сохранить и защитить те ценности, которые ему были дороги - ясность, позитивность, которая шла от XIX века (первый позитивизм Конта и Спенсера и второй - Маха и Авенариуса). Третий позитивизм Венского кружка потому и оказал-ся неуспешным как философская доктрина, что защищал ясность и верификационизм. Культура XX века с ее политическими и литера-турными надувательствами, симулякрами и прочими qui pro quo не могла принять ясную стратегию венцев. Ей гораздо больше подходил фальсификационизм Поппера [Поппер 1983], потому что он шел в ногу с фундаментальной культурой XX века, при помощи него мож-но было осмыслить философские результаты, полученные, напри-мер, квантовой механикой.
Приведем один, но очень характерный пример. И в 'Трактате', и в доктрине Венского кружка (см. [Шлик 1993]) рассматриваются только предложения в изъявительном наклонении, индикативы. Именно их возможно верифицировать (хотя и далеко не все). Но ведь мы в реальной жизни употребляем императивы, задаем вопро-сы, что-то восклицаем, просто кричим, то есть делаем все то, что Вит-генштейн потом назвал языковыми играми. Однако еще в 1920-е го-ды Кларенс Льюис, а за ним другие философы поняли, что пропози-циональная логика, которой придерживался Витгенштейн, не адек-ватна реальной речевой деятельности, и была построена так называ-емая модальная логика, точнее целый ряд модальных логик, в частно-
96
сти, логика императива [Ross 1940], логика вопроса [Хинтикка 1980], логика норм [фон Вригт 1986] и оценок [Ивин 1972], логика пропози-циональных установок, в частности, предложений со словами 'Я знаю, что' и 'Я полагаю, что' [Hintikka 1962], логика вымысла [Woods 1974], логика речевых актов [Searle-Vanderveken 1984]. Об этом в 'Трактате' нет ни слова, 'Философские исследования' в ос-новном посвящены именно этому.
Основную культурную коллизию XX века можно определить как поиск границы между подлинным и воображаемым, сном и явью, вымыслом и реальностью. Об этом романы 'В поисках утраченного времени' Пруста, 'Процесс' и 'Замок' Кафки, 'Голем' Майринка, 'Шум и ярость' Фолкнера, 'Доктор Фаустус' Томаса Манна, 'Мас-тер и Маргарита' Булгакова, 'Волхв' Фаулза, большинство новелл Борхеса, романы Кортасара и Маркеса, 'Хазарский словарь' Пави-ча, 'Школа для дураков' Соколова, 'Бесконечный тупик' Галков-ского, 'Норма' Сорокина, 'Чапаев и Пустота' Пелевина, фильмы Бунюэля, Феллини и Годара, картины сюрреалистов, в особенности Магритта. Недаром специфическим искусством XX века стало кино, которому как никакому иному искусству дано представлять иллю-зию как реальность и наоборот. Другой символ XX века, с которым Витгенштейн постоянно находился в состоянии 'выяснения отноше-ний', психоанализ, провоцировал ту же проблематику. На уровне сознания происходит одно, в бессознательном - противоположное. В этот же культурный паттерн входят и принцип дополнительности Бора, в соответствии с которым адекватно понять феномен микро-мира можно, только если одновременно представлять его в двух до-полнительных системах описания: как волну и как частицу.
'Логико-философский трактат' стоит в стороне от всего этого как некий прекрасный хрустальный дворец, на который нельзя на-любоваться, но в котором невозможно жить. 'Логико-философский трактат' - это такая форма жизни, которая оборачивается своей противоположностью. Эта спящая красавица, которую еще никому не удавалась до конца разбудить.
4.014 Граммофонная пластинка, музыкальная тема, нотная запись, звуковые волны - все это находится между собой в та-
97
ком же внутреннем отношении отображения, которое имеется между языком и миром.
Все они имеют общий логический строй.
(Как в сказке о двух юношах, их лошадях и их лилиях. Все они в определенном отношении одно.)
Идея, в соответствии с которой мифологический (чаще говорят - мистический) канал играет в 'Трактате' не меньшую роль, чем логи-ческий, не раз подчеркивалась при изучении этого текста: существу-ют наблюдения и целые концепции о связи идей 'Трактата' с буддиз-мом, даосизмом и дзеном [Canfield 1986, Gudmunsen 1977, McGuinnes 1966], рассуждения о мифологической креативности его идеологии [McGuinnes 1989], музыкальной основе его композиции [Findley 1984], о диалектике дискретного и континуального в нем [Налимов 1979], но, пожалуй, до сих пор не сделано попытки сказать главного: перед нами не сочинение по философии логики, а развернутый мифопоэтичес-кий дискурс, почти ничего, строго говоря, с логикой общего не имею-щий (ближе всего к такому пониманию 'Трактата' подошел Р. Кар-нап, назвавший его собранием разрозненных афоризмов [Carnap 1936], - король, так сказать, голый (кстати, я убежден, что Витген-штейн интерпретировал бы эту сказку Андерсена апологетически по отношению к королю: о том, что король голый, нельзя сказать, этот факт только может показывать себя; ребенок неправ, он просто не по-нимает эзотерического языка взрослых, в соответствии с которым ко-роль не может быть голым по определению, как его ни раздень)). Зре-лая математическая логика середины XX века фактически прошла мимо тончайших постижений Витгенштейна и в целом последовала за раскритикованными им в 'Трактате' Фреге и Расселом.
Мы будем исходить из того, что Витгенштейн, живя и мысля в са-мом эпицентре неомифологической культуры (в Вене первых двух десятилетий XX века), построил гениальный неомифологический проект культурного сознания (о витгенштейновской Вене см. по-дробно [Janik-Toulmen 1973]), который зашифровал в наиболее адек-ватной для себя форме квазилогических откровений.
Прежде всего, о какой сказке идет речь в 4.014? Этим вопросом, по-видимому, никто не задавался. Во всяком случае, в наиболее пол-ном справочнике-путеводителе по 'Трактату', принадлежащем М. Блэку [Black 1966], этот вопрос вообще не рассматривается как не имеющий отношения к делу. Речь же идет, несомненно, о сказке бра-тьев Гримм 'Золотые дети' (? 85). В ней говорится о том, что золотая рыбка, пойманная стариком, предложила ему расчленить себя на
98
шесть частей, две из них дать съесть жене, другие две дать съесть ло-шади, а оставшиеся две закопать в землю. От съеденных старухой ку-сков родились два золотых близнеца (те самые два юноши), лошадь родила двух золотых жеребят ('их лошади'), а из двух закопанных кусков выросли две золотые лилии. Когда один из братьев был в отъ-езде, если с ним происходило нечто дурное, лилии привядали, если же один из братьев умер бы, лилии увяли бы совсем, так что второй брат, находясь в разлуке с первым, но имея при себе лилии, всегда мог уз-нать, как идут дела у брата. Именно в этом отношении юноши, лоша-ди и лилии - одно: генетически, а не только проективно, они все сде-ланы из одного золотого 'слитка', из кусков золотой рыбки.
Прежде всего здесь приходит в голову известное место из книги Л. Леви-Брюля 'Первобытное мышление' (1912): 'Пшеница, олень и гикули (священное растение) являются в известном смысле для гуи-чолов одной и той же вещью' [Леви-Брюль 1994: 102] (ср. там же об отождествлении племени бороро с красными попугаями).
Эти три мифологические субстанции образуют примерно такой же, как в сказке братьев Гримм, трансформационный круг, когда од-но образуется из другого. Книга Леви-Брюля играет особую роль в наших рассуждениях, поскольку (как нами было подробно показано в статье [Руднев 1995с]) Леви-Брюль часто под видом особенностей первобытного мистического (так же как и Витгенштейн, он предпо-читает употреблять слово мистический, а не мифологический) мыш-ления на самом деле описывает рецепцию этого мышления нарожда-ющейся неомифологической культурой, для которой не менее, чем для архаического сознания, важны и ценны неразличение текста и реальности, вера в мистическую силу сновидений, понимание языка как действия ( = теория речевых актов) и многое другое. Парадок-сальным образом книга, описывающая мышление дикарей, по сути описывает современное ей неомифологическое сознание, а логичес-кий трактат Витгенштейна, как мы пытаемся показать, является ми-фологическим построением.
Но действительно ли раздел 4.014 играет столь важную роль для по-нимания 'Трактата'? Кажется, что это именно так, ибо здесь идет речь об одном из определяющих принципов его идеологии: о том, что язык является отражением реальности, построен изоморфным по от-ношению к реальности образом, что элементы языка и реальности взаимно отражают друг друга. Граммофонная пластинка и звуковые волны - это элементы реальности; музыкальная тема и нотная запись суть элементы языка. Тот факт, что Витгенштейн их не разделяет, а приводит вперемежку ('граммофонная пластинка, музыкальная тема,
99
нотная запись, звуковые волны...'), весьма многозначителен. Витген-штейн тоже не противопоставляет язык и реальность. У него нет идеи, что звуковые волны и пластинка, с одной стороны, и музыкальная те-ма и нотная запись, с другой, суть онтологически противоположные объекты. Для Витгенштейна нет проблемы разделения материи и со-знания, реальности и текста, так как он не является ни материалистом, ни идеалистом в традиционном смысле: в одном месте 'Трактата' он прямо говорит, что идеализм (солипсизм) и материализм (реализм) - это одно и то же, если они строго продуманы (5. 64; ср. также сходную формулировку в 'Тетрадях 1914-1916' [Wittgenstein 1982]).
Что же получается? Пластинка и звуковые волны, реализм и солип-сизм, этика и эстетика (6.422) - все это, если разобраться, одно и то же (подробно о последнем отождествлении см. нашу работу [Руднев 1992а]). Но отличаются ли витгенштейновские отождествления каким-либо принципиальным образом от доктрины Фреге о смысле и денота-те? Разве ((Утренняя звезда' и 'Вечерняя звезда' - это в определенном смысле не одно и то же? По Фреге, у этих двух выражений один дено-тат, но два различных смысла. Однако Витгенштейн в 'Трактате' гово-рит, что имена (и дескрипции) не обладают смыслом, различие между смыслом и значением начинается только на уровне пропозиции: '3.142 Выражать смысл могут только факты, класс имен этого не может'; '3.3 Только пропозиция имеет смысл; только в пропозиции имя обретает значение'. Итак, Витгенштейн отвергает дихотомию смысла/денотата для имени. Но что же тогда означает различие между 'Утренней звез-дой' и 'Вечерней звездой'? Для Витгенштейна музыкальная тема, граммофонная пластинка и нотная запись это разные вещи, хотя, в то же время, они в определенном смысле одно. Можно ли, отказавшись от фрегевской дихотомии, продолжить и усилить эту мысль, заявив, на-пример, что Земля и Луна - в определенном смысле одно? Что они име-ют общий логический строй? Мифологическая мысль действует по ас-социации. Земля круглая и Луна круглая. Они логически изоморфны, взаимно отражают друг друга. Когда-то, может быть, они были одним, а потом отделились и теперь связаны невидимой мистической связью. Можно ли сказать, что Витгенштейн - это письменный стол, на кото-ром лежит 'Логико-философский трактат'? Можно ли сказать, что Витгенштейн и 'Логико-философский трактат' - это одно и то же? Я могу сказать: 'Дай мне, пожалуйста, Витгенштейна, он лежит там, на столе', имея в виду, конечно, книгу 'Логико-философский трактат'.
Удивительным образом шесть кусков золотой рыбки, превращен-ные в три пары взаимно изоморфных объектов, соответствуют шес-ти главным онтологическим терминам ((Трактата', также разделен-
100
ным на три пары. Это 'простой предмет' (Gegenstand) - наимень-шая часть субстанции мира, - которому в языке соответствует 'про-стое имя'; далее это 'положение вещей' (Sachverhalt) - элементар-ная констелляция простых предметов, - которому в языке соответ-ствует понятие 'элементарной пропозиции'; наконец, это 'факт' (Tatsache) (в возможных мирах ему соответствует 'ситуация' - Sachlage) (см. [Stenius 1960, Fogelin 1976]) - констелляция положе-ний вещей, основной элемент для построения мира как акцеденции (1-1.2), которому в языке соответствует пропозиция.
Предмет (1) и имя (2) - близнецы, как два юноши; то же самое - положение вещей (3) и элементарная пропозиция (4); то же самое - факт (5) и пропозиция (6). И самое главное, в определенном смысле можно сказать, что все они - одно. Имя не фигурирует в языке са-мостоятельно, так же как предмет не фигурирует самостоятельно в мире. Имя фигурирует в языке только в составе элементарной про-позиции, а предмет в мире - лишь в составе положения вещей. В этом смысле 'стол' и 'Это стол' для Витгенштейна одно и то же, по-тому что не существует такого контекста, где имя 'стол' функциони-ровало бы само по себе. Даже в словаре имя существует неразрывно со своим определением. С другой стороны, любая пропозиция логи-чески сводима к элементарной пропозиции, является ее функцией истинности. Поэтому, например, пропозиция 'Витгенштейн вели-кий философ' и условно элементарная пропозиция 'Это Витген-штейн' - одно и то же. Итак, шесть сущностей: 'предмет' Витген-штейн, его картина - 'имя' Витгенштейн, 'положение вещей' - 'Это Витгенштейн', его картина - 'элементарная пропозиция' - 'Это Витгенштейн', 'факт' - 'Витгенштейн - великий философ' и его картина - 'пропозиция' - 'Витгенштейн - великий фило-соф'. Все это, по сути, одно и то же.
Обратим внимание на то, что все три пары сказочных объектов, представленных в разделе 4.014, являются объектами повышенной мифологической значимости. Близнецы - один из наиболее универ-сальных мифов. При этом близнецы могут представлять собой зер-кальную пару - летнее/зимнее, светлое/темное или даже бе-лое/черное [Иванов 1982а]. В одной из статей [Руднев 1995а] нами бы-ло подробно разобрано, что противопоставление черного и белого цвета в 'Трактате' соответствует противопоставлению ложных и ис-тинных пропозиций (а также отрицательных и утвердительных про-позиций). Таким образом, два юноши-близнеца (в мифологии они мо-гут быть как союзниками, так и антагонистами; возможно, что в вы-боре этого образа сыграл также свою роль гомосексуализм Витген-
101
штейна) олицетворяют главную логическую коллизию 'Трактата': членение Реальности на существующее и несуществующее положе-ние вещей и, соответственно, членение речи на истинные и ложные пропозиции. При том пропозициональном фетишизме, который на-блюдается в 'Трактате', значение этого противопоставления трудно переоценить. Оно, безусловно, является чем-то равнозначным проти-вопоставлению светлого и темного начал инь и ян китайской мифоло-гии 'Книги перемен', хотя в мире 'Трактата' (и это тоже мифологи-ческая черта), скорее, нет никаких перемен, во всяком случае, ника-кие перемены не рассматриваются; время изъято из обращения, су-ществует только логическое квазивремя вывода - оно обратимо и симметрично. Трудно себе представить сейчас, в начале XXI века, что такой мощный интеллект, каким обладал Витгенштейн, не чувствовал того, что истинные и ложные пропозиции и пропозиции вообще игра-ют очень скромную роль в жизни языка, оттесненные различными перформативами, вопросами, императивами и другими модальными и интенсиональными контекстами. Учитывая тот факт, что Витгенштейн сам пришел к отрицанию бинарного истинно-значного паро-ксизма в начале 1930-х годов, можно с большой долей очевидности ут-верждать, что Истина и Ложь были частью той мифопоэтической кар-тины мира, которую Витгенштейн со свойственным ему максимализ-мом выплеснул в 'Трактате'. (Прежде всего я имею в виду его пато-логическую честность в жизни и предельный нонконформизм, кото-рому сродни отрицание какого бы то ни было намека на логическую полизначность (о честности Витгенштейна и почти анекдотических ее проявлениях см., например [Паскаль 1994]).
Конь связан с идеей миротворения, а кстати, и всеобщего отожде-ствления (ср. в 'Брихадараньяка-Упанишаде': 'Мир есть конь'), и с мировым древом [Иванов 1982в]. Лилия отождествляется одновре-менно с девственностью и плодородием [Мейлах 1982]. Напомним, что все шесть объектов - золотые. Что получается вместе? Некие бессмертные Диоскуры на конях и при этом настолько взаимозави-симые, что их можно считать проявлением одного начала. Похоже ли это на то, о чем повествуется в 'Трактате'?
Кардинальное и фундаментальное отличие мира, о котором гово-рится в 'Трактате', от мифологического мира заключается в том очевидном факте, что в мифологическом мире вообще нет никаких пропозиций и речь вообще не отделена от реальности [Лосев 1982]. Витгенштейн же просто обожествляет пропозицию в индикативе: 'Дело обстоит так-то и так-то', и сводит к ней все остальные пропо-зиции. Но ведь мы уже отчасти видели, что Витгенштейн не только
102
противопоставляет пропозицию и факт, но сопоставляет их. С дру-гой стороны, мы ведь и не беремся утверждать, что Витгенштейн строит в 'Трактате' некий архаический миф. Мы утверждаем дру-гое: в 'Трактате' очень сильны черты мифопоэтического, неомифо-логического, то есть в очень большой степени утонченно-вторичного мифологического мышления. Да, архаическое мышление не проти-вопоставляет язык миру, а Витгенштейн как будто бы противопос-тавляет. Но здесь надо сделать существенную оговорку. За 80 лет развития структурной лингвистики мы привыкли представлять 'язык' по-соссюровски, как нечто предельно абстрактное, некую систему, противопоставленную живому течению речи. Ничего по-добного нет и не может быть в 'Трактате'. Слово Sprache, согласно тому же Ф. де Соссюру, может означать в немецком языке и язык, и речь [Соссюр 1977: 52]. И если вдуматься, то перевод слова Sprache в контексте 'Трактата' как 'речь' хотя очень сильно изменит стерео-тип нашего восприятия этого текста, но, возможно, создаст более адекватное звучание некоторых его предложений. Например, не 'Язык переодевает мысли', как написано и в старом переводе [Вит-генштейн 1958], и в новом [Витгенштейн 1994], но, скорее, 'Речь пе-релицовывает мысль'. Ведь здесь говорится не о языке как системе, а именно о звучащей речи, которая в процессе говорения перелицо-вывает, искажает мысль до неузнаваемости. Итак, не язык как абст-рактная система пропозиций, противопоставленная миру, а речь как секвенция пропозиций (этому образу гораздо ближе музыкальная тема 4.014), сопоставленная с миром.
Остановимся на этом подробнее. Мы знаем, что для Витгенштей-на мир состоит из фактов. Логично предположить, что факты - это суть элементы материального мира, во всяком случае не языка; а пропозиции - элементы исключительно языка. Но это не соответст-вует мысли 'Трактата'. Для Витгенштейна фактом является и карти-на (Bild) (а пропозиция - это и есть логическая картина реальности), и пропозициональный знак (то есть пропозиция как таковая вне сво-его конкретного употребления). Вот эти контексты:
2.141 Картина - это факт.
3.14 Пропозициональный знак есть факт.
Может быть, имеется в виду факт языка? Нет, не языка - мира. Помимо смысла и значения, любой знак, согласно удачному поня-тию Ельмслева, обладает планом выражения. То есть любой знак ма-териален, и Витгенштейн подчеркивает это. Пропозиция 'Нынеш-ний король Франции лыс', картина, изображающая золотую гору, -
103
такие же факты, как тот факт, что Людвиг Витгенштейн родился в Вене 26 апреля 1889 года, или тот факт, что 'Логико-философский трактат' был опубликован в Англии в 1922 году на двух языках с пре-дисловием Бертрана Рассела. В чем смысл утверждения Витгенштей-на, что пропозиции и картины суть факты? Тот факт, что пропози-ция-картина является фактом, заключается в том (факте), что она яв-ляется определенной конструкцией, в ней имеется не-произвольное соединение знаков (синтаксис), отражающее, по Витгенштейну, уст-ройство того денотата (факта), картиной которого она является. При этом пропозиция может существовать реально как факт, а отражае-мый ею денотат может быть фактом, существующим только в воз-можных мирах (то есть ситуацией). Так, пропозиция 'Нынешний ко-роль Франции лыс' является фактом, несмотря на то, что экстенсио-нально она может быть пуста, а может быть истинной или ложной в разных временных мирах. Фактом является не содержание пропози-ции, но тот факт, что любая пропозиция утверждает нечто синтакси-чески оформленное и интенсионально осмысленное, что может быть переведено на символический язык логики или на любой другой язык, например, на английский.
При этом очень важной для Витгенштейна является мысль, что нет никаких привилегированных фактов. Для него неприемлема идея, что, например, тот факт, что он родился 26 апреля 1889 года, является, так сказать, фактом первого порядка, а пропозиция 'Вит-генштейн родился 26 апреля 1889 года' - фактом второго порядка. Витгенштейн не признает никакой иерархичности фактов и пропо-зиций. Опровержение теории типов Рассела было одним из важней-ших импульсов для создания 'Трактата'. Все факты равны, речь и мир взаимно отражают друг друга. И грампластинка, и нотная за-пись - в равной мере факты. А то, что является более первичным или более вторичным, обнаруживается, безмолвно показывается в самой структуре факта-пропозиции. Придание гораздо большего значения невидимому и невысказываемому, мистическому, чрезвы-чайно характерно для архаического мышления, как его понимали современники Витгенштейна - Леви-Брюль, Марр, Фрейденберг, Лосев, Малиновский, Пропп. При этом не только признание пропо-зиций фактами, но и отрицание идеи метаязыка (то есть отрицание логической иерархии пропозиций) чрезвычайно характерно и близ-ко мифологическому сознанию (подробно об этом см. ставшую классической статью [Лотман - Успенский 1973]).
Идея скоординированности фактов-фактов с фактами-пропози-циями, идущая от Э. Маха (учение о принципиальной координации)
104
и указавшая торную дорогу третьему позитивизму, освободившему-ся от навязчивой идеи противопоставления материализма и идеализ-ма, также реализуется в 'Трактате' в положении о том, что солип-сизм и реализм это одно и то же (тонкий анализ этих мыслей Витген-штейна см. в книге [Моипсе 1981]). Нейтрализация, медиация между материей и сознанием, языком и реальностью также является харак-терной для мифологического сознания, в соответствии с уже после-военными реконструкциями К. Леви-Строса и А. М. Пятигорского [Леви-Строс 1983, Пятигорский 1965].
Но на все это могут возразить, что ведь в 'Трактате' реализуется совершенно антимифологическая, антисинкретическая доктрина ло-гического атомизма, то есть представление о том, что в основе суб-станции мира лежат неделимые 'простые объекты', гарантирующие стабильность мира. Но кто видел эти простые объекты? Витгенштейн не привел в 'Трактате' ни одного примера простого предмета, и его интерпретаторы до сих пор не нашли общей приемлемой точки зре-ния на то, что, собственно, он имел в виду. Думается, что наибольшее влияние на раннего Витгенштейна оказали не атомизм Аристотеля (которого он, по собственному признанию, никогда не читал [Drury 1981]), и не идеализм Платона, как думают некоторые философы (см. [Malcolm 1986]) и даже не логический атомизм Рассела, а скорее, бур-но развивающаяся почти на глазах Витгенштейна квантовая механика со своими микрообъектами, которые также невидимы и неделимы, - элементарными частицами. Но квантовая идеология есть не что иное, как новая научная мифология XX века. Наиболее эксплицитно эту мысль высказал Я. Э. Голосовкер: 'Новая наука о микрообъекте созда-ет новую мифологию науки - мир интеллектуализированных объек-тов' [Голосовкер 1987]. Такой же мифологической ненаблюдаемой фикцией являются и 'положения вещей', и скоррелированные с ни-ми 'элементарные пропозиции'. Ни положения вещей не являются реальными наблюдаемыми объектами мира, ни элементарные пропо-зиции реально не существуют в речи. Говоря, что в элементарной про-позиции имена непосредственно сцепляются между собой, как звенья в цепи, Витгенштейн говорит о каком-то воображаемом (мифологиче-ском - инкорпорирующем?) языке. В каждом языке, который Вит-генштейн знал (немецком, английском, французском, русском), име-на не могут сцепляться непосредственно, но лишь посредством связки (если нет глагола). Предложения типа 'Зима' или 'Вечер' осуществ-ляют в русском языке нулевую связку, что хорошо видно, если пере-вести их в прошедшее или будущее время 'Была зима', 'Будет вечер'
105
[Гаспаров 1971]. Единственная реальность речи - это пропозиции, единственная реальность мира - факты.
Как же понять мысль Витгенштейна, что фактами являются и про-позиции? 'Идет дождь' - это одновременно и факт, и пропозиция, описывающая факт, так как бессмысленно говорить о том, что идет дождь при том, что некому сказать, что идет дождь. Если некому ска-зать, что идет дождь, то это равносильно тому, что дождь не идет или что неизвестно, идет он или нет.
5.1361. Выводить событие будущего из событий настоящего невоз-можно. Суеверием является вера в такую причинную связь.
Отсутствие представлений о причинной связи между события-ми - одна из наиболее существенных черт первобытного мышления [Леви-Брюль 1994:59]. В то же время, все пропозиции-факты в 'Трак-тате' тотально объединены логической связью, которая носит конта-гиозный характер. Из любой сложной пропозиции можно вывести, посредством применения операции последовательного Отрицания, элементарную пропозицию. Любая пропозиция сводима к общей форме пропозиции 'Дело обстоит так-то и так-то'. То есть, с одной стороны, все в мире 'Трактата' на позитивном уровне причинного здравого смысла разрозненно (тот факт, что завтра взойдет солн-це, - лишь гипотеза (6.36311)), но, с другой стороны, все факты-про-позиции связаны тотальной логической связью, они сворачиваются в одну пропозицию, и из одной пропозиции разворачивается весь мир, совокупность истинных пропозиций-фактов. Ясно, что такая картина мира гораздо ближе к 'Дао де цзину', 'Книге перемен', 'Бхагавадгите', 'Брихадараньяка-упанишаде', 'Дхваньялоке', Биб-лии, чем к 'Principia Mathematica' Б. Рассела-А. Н. Уайтхеда.
Последнее, что чрезвычайно важно в этом плане, - отрицание Витгенштейном валидности закона тождества: а = а; как любая тав-тология в 'Трактате', это бессмысленное выражение - 'сказать о двух предметах, что они тождественны, - бессмыслица, сказать же об одном предмете, что он тождествен самому себе, - это значит во-обще ничего не сказать' (5.5303). Исходя из этого, Витгенштейн из-гоняет знак ' = ' из своей логической символики (5.5303-5.534). Ко-нечно, Витгенштейн отрицает тождество предмета самому себе не так, как это делали дикари, согласно реконструкции этнологов XX века, его логическая мифология является гораздо более утонченной. Но она так же далека от системы позитивного мышления XIX века, как далека от нее система мышления дикаря (см. [Руднев 1994b]).
106
Речь и мир взаимно гарантируют друг друга, и в этом смысле как речь является картиной мира, так и мир является картиной речи, ибо одно не-возможно без другого. Если пропадает речь, это сигнализирует о том, что пропадает мир; если пропадает мир, это сигнализирует о том, что пропа-дает речь, 'как в сказке о двух юношах, их лошадях и их лилиях'.
Итак, мы наблюдаем в 'Трактате' некое двоемирие: абстрактный субстанциональный мир простых объектов и имен и реальный мир фактов (возможный мир ситуаций) и пропозиций. Когда включается механизм реального мира, начинается процесс взаимного отожде-ствления: предмет соответствует имени, положение вещей - эле-ментарной пропозиции, факт (ситуация) - пропозиции. При этом все шесть номинаций могут отождествляться перекрестно. Поэтому мир 'Трактата' носит черты контагиозной магичности. Имя 'стол' соответствует объекту 'стол', но имя никогда не встречается отдель-но - только в пропозиции, хотя бы в условно элементарной пропо-зиции 'Это стол'. Поэтому имя 'стол' не существует вне сферы воз-можности быть данным, 'иметься' (gegeben sein). Стол это и есть 'Это стол'. Стол - это и имя и предмет, и положение вещей и эле-ментарная пропозиция, и факт и пропозиция.
Наконец, необходимо отметить, что 'Трактат' сыграл совершенно очевидную медиативно-мифологическую роль в жизни Витгенштейна. Известно, что первые 30 лет жизни Витгенштейн находился на грани са-моубийства. Занятия логикой были для него активной и мучительной психотерапией. По свидетельству Рассела, Витгенштейн так же мучи-тельно размышлял о теории типов, как и о своих внутренних психологи-ческих и этических проблемах [McGuinnes 1989]. Для него логика и соб-ственная внутренняя жизнь тоже были в определенном смысле одно. Исследуя логические закономерности мира, он занимался сугубо экзис-тенциальным делом (ср. в 'Трактате' отзвуки этого: 'Наши проблемы не абстрактны, а пожалуй, наиболее конкретны из всех существующих' (5.5563)). Неслучайно именно на фронте и в плену замысел 'Трактата' был окончательно приведен в исполнение. Подобно Лао-цзы, Витген-штейн, завершив свой шедевр, ушел из философии (хотя и остался в жизни; по первоначальному плану он собирался уйти из жизни, закон-чив 'Трактат'; таким образом, 'Трактат' спас ему жизнь), чтобы через десять лет вернуться к ней только для того, чтобы распутать тот мифо-ло-гический клубок, который в годы его молодости парадоксальным обра-зом стал началом нити Ариадны в непроходимом жизненном лабиринте.
107
1921 год был первым годом из тех, что Витгенштейн провел в Аль-пийских деревнях - Траттенбахе, Пухберге и Оттертале. Однако было бы наивным видеть в этом чисто романтический порыв, бегст-во от цивилизации в дикость в духе 'Кавказского пленника', Онеги-на с Печориным и героев, от них происходящих, того же Оленина из толстовских 'Казаков'. Однако и в этом есть своя доля правды. Ро-мантический герой, погрязший в пороках городской жизни, интуи-тивно стремился в деревню, чтобы очистить душу. Так Христос по-стился 40 дней в пустыне перед тем, как начать служение, тем более, что, как пишет Уильям Бартли, сделавший очень много для проясне-ния подробностей жизни Витгенштейна в деревнях, 'трудно отре-шиться от мысли, что сознательно или бессознательно, лучше или хуже Витгенштейн подражал Христу' [Бартли 1994: 193].
Так или иначе, на Витгенштейна и его решение очень значитель-но повлияла школьная реформа, проходившая под руководством ми-нистра образования Австрийской республики Отто Глёкеля.
При Габсбургах система образования была традиционной. Из учеников готовили законопослушных, богобоязненных, хотя и про-свещенных подданных империи. Основная педагогическая доктри-на была направлена на запоминание и воспроизведение материала. Творческие способности учеников не активизировались. Самостоя-тельная активность не поощрялась.
В противоположность этому Глёкель и его сторонники из Arbeitschulen (рабочих школ) предполагали, что ученик должен стать активным участником учебного процесса. 'Sich etwas erarbeiten' оз-
108
начает получение знания путем активной индивидуальной работы, более самостоятельного и независимого мышления.
Среди реформаторов были социалисты, которые считали, что но-вое направление в образовании политически необходимо. Они хоте-ли, чтобы крестьяне и рабочие в новой республике были свободны от авторитарного давления в школе, так как им предназначено быть гражданами демократического государства, способными самим при-нимать решения.
Программа казалась на редкость привлекательной, - пишет Бартли. - На нее обратили внимание деятели системы образо-вания во всех странах. Но в полуфеодальном обществе, сохра-нившемся в Нижней Австрии после Первой мировой войны, да-леко за пределами таких крупных промышленных городов, как Вена и Грац, подобная программа казалась скорее не планом школьной реформы, а программой инакомыслия и революцион-ных преобразований. Людвиг Витгенштейн был далек от того, чтобы горячо поддерживать программу. Несмотря на то, что сам он и члены его семьи лично знали Глёкеля, Витгенштейн часто высмеивал самые примитивные лозунги и пункты программы. Вряд ли можно будет найти лучшую иллюстрацию не только по-ложительного потенциала, но и слабых сторон школьной рефор-мы с политической точки зрения, чем деятельность Людвига Вит-генштейна в Нижней Австрии. Дело в том, что многие крестьяне, среди которых он жил, воспринимали самого Витгенштейна и новые методы образования, которым он следовал, как нечто тая-щее в себе угрозу их привычном образу жизни [Бартли: 200].
Между тем, не только сам Людвиг, но и его семья участвовали в деле образования. Так, Мининг открыла под Веной школу для бед-ных венских мальчиков. Она помогала Людвигу в его работе в дере-венских школах, оплачивала экскурсии его учеников в Вену. То есть все, что делалась в этой семье, как всегда, делалось серьезно и ответ-ственно. К тому же Витгенштейн прошел курсы обучения на учителя начальных классов. Первоначально он хотел преподавать в каком-нибудь маленьком городке под Веной. Так, он однажды поехал в Зем-меринг, приятный и сравнительно благоустроенный городок. Но именно это его разочаровало, и он решил здесь не оставаться. Дирек-тору он объяснил, что он видел в центре города парк с фонтаном, а это его не устраивает. Ему нужно 'нечто сугубо сельское' [Monk 1990: 192-193] .
109
Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок.
Хотя Траттенбах и разместился в горах, его не назовешь прелест-ной австрийской деревушкой. Расположенный на высоте 2500 футов над уровнем моря, с севера обрамленный цепью крутых гор (высо-той до 5000 футов), а с юга ·- небольшой речкой и громадными гор-ными хребтами, Траттенбах и поныне - неуютное, необжитое мес-течко с убогими домишками; должно быть, во времена Витгенштей-на он являл собой еще более унылое зрелище. Климат там суровый; горные громады препятствуют проникновению достаточного коли-чества солнечного света в деревни, исключая особые дни, когда солнце движется строго с востока на запад, ибо именно в таком на-правлении и вытянулся Траттенбах [Бартли: 201].
Сначала Витгенштейну очень понравилось в новом месте. Он пи-сал Расселу, находившемуся тогда в Пекине:
Еще совсем недавно жизнь ужасно угнетала и тяготила меня, но теперь я немного приободрился [Monk 1990: 221].
В этом же письме он не без игривости пишет, что, вероятно, он единственный на свете учитель начальных классов, который перепи-сывается с профессором, проживающим в Пекине.
Спустя три недели он пишет Энгельманну восторженно:
Я работаю в очаровательном местечке Траттенбах. [...] Я доволен своей работой в школе; в ней мое спасение, а иначе джин выйдет из бутылки [Engelmann 1969: 38-39].
Но прошел год, и Витгенштейн уже был глубоко несчастен: Трат-тенбах ему опостылел. Расселу, возвратившемуся в Англию, он пишет:
Я все еще в Траттенбахе, а вокруг, как всегда, царит пошлость и низость, Я понимаю, что в большинстве своем люди везде ни-чтожны, но здесь они гораздо никчемнее и безответственнее, чем где бы то ни было. Я, вероятно, останусь в Траттенбахе на этот год, но не дольше, поскольку даже с учителями у меня натя-нутые отношения (цит по [Monk 1990: 224]).
Рассел в ответном письме возразил на это, что все люди порочны и в Траттенабахе они не лучше и не хуже. На что Витгенштейн ответил:
110
Вы правы, в Траттенбахе люди ничуть не хуже остальной части рода человеческого. Но Траттенбах - особенно ничтожная дере-вушка в Австрии, а с началом войны австрийцы так низко пали, что слишком тяжело говорить об этом (цит по [Monk 1990: 225]).
Вероятно, прав Уильям Бартли, когда он говорит, что Витген-штейн ориентировался на идеализированный образ крестьян, по Льву Толстому:
Вероятно, сильнее всего Витгенштейна задевало то, что крестьяне упорно не желали походить на нарисованный Толстым образ. В 'Исповеди' Толстой рассказывает, как по возвращении из-за гра-ницы он обосновался в деревне и занялся устройством крестьян-ских школ, спасаясь от городской лжи. На долю же Витгенштейна выпало изведать крестьянскую ложь и грубость [Бартли 1994:204].
Помимо коренного населения, часть из которого работала на шер-степерерабатывающей фабрике, а часть занималась сельским хозяй-ством, в Траттенбахе жил священник, управитель фабрики и школь-ные учителя. Над ними был инспектор Кундт, который жил в центре сельского округа Нойнкирхене. Два школьных учителя - Георг Бер-гер (он был также и директором школы) и Мартин Шерляйтнер - обосновались в Траттенбахе в 1918 году. Оба не прошли обучения в духе реформы Глёкеля и не сочувствовали ей. У Витгенштена были хорошие отношения с Кундтом и Шерляйтнером, а с Бергером он конфликтовал.
Единственным настоящим другом Витгенштейна как в Траттен-бахе, так и в Оттертале, - пишет Бартли, - был священник Ало-из Ноерурер. Он приехал в Траттенбах в 1917 году. Этот 'длин-новолосый социалист' до мозга костей, этот дерзкий и романти-ческий, под стать самому Витгенштейну, новатор-бунтарь, забо-тился не столько о традиционных церковных обрядах, сколько о религиозном и нравственном пробуждении своей паствы. Когда один из жителей деревни отказался от соборования, Ноерурер не скрывал восхищения. Он часто служил мессу не на латыни, а на немецком языке и стоял лицом к молящимся, хотя римско-ка-толическая церковь повсеместно ввела такую литургическую практику только после Второго Ватиканского собора. Когда его действия вызвали нарекания, Ноерурер объявил прихожанам, что все то, что дозволено папе, дозволено и ему. Бывало с кафед-ры Норурер немилосердно ругал деревенских жителей. И когда Арвид Сегрен наведывался к Витгенштейну (что он делал регу-
111
лярно) оба друга [...] с превеликой радостью отправлялись в цер-ковь, чтобы послушать, как Ноерурер бранит траттенбахцев [Бартли: 208].
Поскольку Витгенштейн часто тушевался в своем общении с кре-стьянами, а священник с ними не церемонился, Витгенштейну часто приходилось обращаться к нему за помощью. Бартли описывает зна-менитое 'чудо', которое при посредстве Ноерурера и Бергера сотво-рил Витгенштейн в Траттенбахе:
На фабрике остановилась паровая машина. Приглашенные из Ве-ны инженеры не смогли починить машину. Они посоветовали ра-зобрать ее и отправить на ремонт в столицу, чем повергли в уны-ние директора и рабочих. Тогда Витгенштейн попросил Бергера добыть для него от фабричного мастера разрешение на осмотр ма-шины. Мастер неохотно согласился, и Витгенштейн в сопровож-дении Бергера появился на фабрике. Он обследовал машину со всех сторон и велел позвать на подмогу четырех рабочих. Следуя указаниям Витгенштейна, рабочие принялись ритмично постуки-вать по машине, и, к удивлению присуствующих она заработала. Витгенштейн отказался было от предлагаемого ему вознагражде-ния, но потом, уступив настоятельным просьбам, согласился на то, чтобы фабрика обеспечила детей шерстяной одеждой, а Ноеру-рер распределил бы ее между ними [Бартли: 209].
Витгенштейн скрывал свое происхождение от учителей, и, в то же время, ему хотелось знать, что они о нем думают. Однажды в присут-ствии Сегрена и Хензела он спросил Бергера напрямую, что думают о нем коллеги. Бергер нехотя ответил, что они считают его 'знатным ба-роном'. Он рассказывал кое-кому из коллег и сельчан о 'Трактате', называя его первоначальным названием 'Der Satz' и говоря, что они не поймут в нем ни слова. Иногда у него вырывались фразы типа: 'Ich hatte einst einen Diener, der hiess Konstantin' (У меня когда-то был ден-щик по имени Константин). Да и не так давно это было - в 1916 году, это был пленный русский, денщик Витгенштейна, появившийся у не-го с того момента, когда его произвели в офицеры. Всего пять лет про-шло. А кажется, что это была совсем другая жизнь. Вместо военной формы Витгенштейн, отвергнувший традиционную одежду учителя - шляпу, костюм, галстук и воротничок - носил рубашку с открытым воротом и серые брюки. По улице он ходил с бамбуковой тростью, держа под мышкой блокнот. Жил в очень убогой комнатенке у одной из самых бедных семей, питался же так скудно, что этим приводил од-
112
носельчан в совершенный ужас. Он обедал в бедной семье Трахтов, с которыми его познакомил священник и которых он полюбил. Позже он посылал им из Англии открытки, и в 30-е годы два раза тайно при-езжал в Траттенбах, чтобы навестить больную жену Трахта.
О том, что Витгенштейн в сущности никогда не бросал философию, и его занятия с детьми были даже не отдыхом от философии, а ла-тентным периодом зарождения новой философской парадигмы, сви-детельствует следующий эпизод. Витгенштейн однажды рассказы-вал ученикам такую историю (ее пересказал Уильяму Бартли один из учеников Витгенштейна, ставший фермером):
Однажды проводился такой эксперимент. Двух маленьких, еще не умевших говорить детей поселили в уединенном месте с глу-хонемой женщиной. Цель эксперимента состояла в том, чтобы определить, научатся ли они какому-нибудь примитивному язы-ку или изобретут собственный новый язык. Эксперимент не удался [Бартли: 194].
Здесь в свернутом виде содержится так называемый private language argument - аргумент против индивидуального языка - одна из клю-чевых гипотез поздних 'Философских исследований', заключающа-яся в том, что не может быть языка, который понимал бы один чело-век. Таким образом, Витгенштейн 'проверял тетрадки', а мысли-тельная работа шла своим чередом.
Витгенштейн устраивал для учеников экскурсии в Вену и Глоггниц. Эти экскурсии оплачивали Мининг и Пауль Витгенштей-ны. Экскурсии увязывались с ключевыми принципами школьной ре-формы, прежде всего с принципом 'самодеятельности' (Selbstt tigkeit) и комплексного обучения. Учитель должен был развивать у подростков навыки самостоятельного мышления.
Во время экскурсии в Вену дети обычно проводили две ночи в школе Мининг, а потом ехали обратно в Траттенбах.
Комбинирование принципов, - пишет Бартли, - начиналось только на обратном пути в Траттенбах. Пробираясь через лес, чтобы успеть на идущий из Глоггница поезд, дети собирали изве-стные им по школьным занятиям камни и растения. На улицах Вены Витгенштейн обрушивал на учеников лавину сведений и
113
вопросов, показывая им архитектурные стили, машины и массу других вещей. В Музее техники дети, опираясь на ранее полу-ченные знания, объясняли устройство различных приспособле-ний: паровой машины, шкивов и т. д. В Траттенбахе Витген-штейн рассказал ученикам о законах рычага, а на экскурсии учил применять их в необычных ситуациях. Очутившись около собора Св. Стефана, они рассматривали зарисованные некогда на уроках рельефы и архитектурные стили - готику, барокко. Во время прогулок по городу или посещения Дворца Шенбрунн Вит-генштейн указывал на колонны и просил детей определить, к ка-кому ордену - ионическому, дорическому или коринфскому - они относятся. Лишь к концу экскурсии стихал 'артобстрел' во-просами. Обратный поезд прибывал в Глоггниц ночью, и Витген-штейну вместе с детьми приходилось 20 миль идти по темному лесу. Почувствовав, что кто-то из детей боится, Витгенштейн по очереди подходил к каждому ученику и спрашивал: 'Тебе страшно? Ну, тогда думай только о Боге' [Бартли: 217-218].
Ученики, конечно, страшно любили Витгенштейна и ходили за ним как привязанные, чем, естественно навлекли на него ненависть своих родителей, которые считали, что он хочет отвадить их от буду-щей помощи в земледельческих работах и переманить в город. Были, однако, и конфликты с самими учениками, но проходили они сугубо 'по-витгенштейновски'.
Бывшая ученица Витгенштейна в Траттенбахе Анна Бреннер вспоминает:
На уроке арифметики мы сидели на первом ряду. Моя подруга Анна Фёлькерер и я один раз решили не отвечать на вопросы. Витгенштейн удивлялся: 'Что с вами?' На вопрос, сколько будет трижды шесть, Анна сказала 'Я не знаю'. Меня он спросил, сколько метров составляет километр. Я ничего не сказала. Тогда Витгенштейн сказал: 'Если вы не знаете, я спрошу у ребенка из младших классов, который знает'. После урока Витгенштейн позвал меня в кабинет и спросил: 'Ты не хочешь учить арифме-тику или не можешь?' Я сказала: 'Да, я хочу'. Витгенштейн ска-зал мне: 'Вообще ты хорошая ученица, но вот арифметика... Или, может быть, ты больна? У тебя болит голова?' Тогда я со-лгала: 'Да'. 'Тогда, - сказал Витгенштейн, - пожалуйста, по-жалуйста, Бреннер, можешь ли ты простить меня?' Когда он это говорил, он молитвенно сложил руки. Я сразу почувствовала свою ложь и позор (цит по [Monk 1990: 195-196]).
114
Так или иначе, в преподавании математики Витгенштейн достиг ошеломляющих результатов. У десятилетних подростков он вел про-двинутый курс алгебры, он также преподавал историю в гораздо большем объеме, чем это предусматривалось программой начальной школы. А на уроках литературы читались не только сказки, но и сти-хи, и 'Путешествия Гулливера', басни Лессинга, притчи Толстого - все это присылал или привозил Витгенштейну по его просьбе Хензел.
Отсюда закономерно вытекало обвинение, которое выдвигали кре-стьяне против Витгенштейна, что он хочет отвадить их детей от крес-тьянского труда и сделать так, чтобы они поехали в город учиться. Это обвинение не было лишено оснований, но лишь на первый взгляд. Витгенштейн считал, что молодой сын фермера может получить обра-зование в городе и, вернувшись в деревню, стать грамотным ферме-ром. Об этом он твердил все время родителям, но они не верили ему, этому экстравагантному чужаку, не верили в его добрые намерения.
Особое участие Витгенштейн принял в судьбе трех мальчиков - Эммериха Кодерхольда, Карла Грубера и Оскара Фухса.
Уильям Бартли рассказывает об этом:
Эммерих Кодерхольд - преуспевающий сын преуспевающего крестьянина. В течение 14 лет после Второй мировой войны он был мэром Траттенбаха. Этот толковый, добродушный малый до сих пор помнит наизусть и часами может распевать разученные еще на уроках Витгенштейна студенческие и прочие песни - многие из них даже на латыни. [...] Учитель сразу разглядел спо-собности Кодерхольда и, когда мальчик заканчивал школу [...], пригласил его отца для разговора. Витгенштейн сказал, что его сын должен продолжать образование и что он сам готов помочь ему устроиться в Вене. Отец Кодерхольда, ни о чем таком не по-мышлявший, вежливо объяснил учителю, что ему нужен наслед-ник, которому он доверил бы свое хозяйство. 'Разумеется, - от-ветил Витгенштейн, - но, получив образование, ваш сын и на-воз-то будет ловчее таскать'. Наконец Витгенштейну удалось уговорить отца Кодерхольда, и тот разрешил сыну посещать гим-назию в Вене. Но дальше этого дело так и не продвинулось. Ко-дерхольд, временно поселившийся у пожилой женщины, был, по-видимому, очень одинок и питался крайне скудно. Через не-сколько дней он вернулся домой, составив - к великому облег-чению своего отца - не слишком лестное мнение о студенчес-кой жизни в Вене, и в итоге занялся хозяйством [Бартли: 219].
115
Карл Грубер был любимым учеником Витгенштейна. Это был ин-тровертный мальчик, характером напоминавший самого Витген-штейна. После окончания школы в 1921 году он продолжал частным образом заниматься у Витгенштейна, который преподавал ему про-двинутые курсы латыни, древнегреческого и математики. Они вмес-те ужинали и вообще много времени проводили вместе. Чтобы дать Карлу подобающее образование, Витгенштейн решил при живых ро-дителях... усыновить Карла. Карл, очень привязавшийся к Витген-штейну, согласился. Фрау Грубер была готова принять предложение учителя, но отец отказался в грубой форме. С переездом Витген-штейна в Пухберг контакты прекратились. Но Карл оказался смелее своих сверстников. Он наперекор родне поехал учиться в Вену. По-дыскав работу, он пытался найти Витгенштейна, но узнал, что тот уе-хал в Кембридж. Дело, стало быть, было не ранее 1929 года. Он не су-мел найти работу по способностям и, как утверждает Бартли, грус-тил, что потерял контакт со своим учителем, а то бы он мог также стать профессором философии (не больше и не меньше!).
Оскар Фухс был также способный ученик, но ехать в Вену не хо-тел, заявив, что станет сапожником, как и его отец. Как и в двух дру-гих случаях, родители мешали контактам сына с 'этим сумасшед-шим'. Они даже не разрешили Витгенштейну взять Оскара на Рож-дество в Вену на какой-то спектакль. Когда Витгенштейн уехал в Пухберг, они с Оскаром полтора года переписывались.
Не следует однако думать, что Витгенштейн сидел в деревне без-выездно. Он был штатным работником, и ему полагался отдых. Ле-том 1921 года они с Арвидом Сегреном ездили в Норвегию. А зимой 1922 года после восьмилетнего перерыва они встретились в Инсбру-ке с Бертраном Расселом (Рассел с женой безуспешно уговаривали его приехать в Англию), но настоящего контакта не получилось. Вит-генштейн за эти годы стал религиозным, а Рассел - наоборот, еще большим 'вольтерьянцем'. Рассказывают историю, что, когда Рас-сел в 1920-е годы хотел примкнуть к 'Международной организации за мир и свободу', Витгенштейн его сурово отчитал. Тогда Рассел сказал ему: 'Я полагаю, что вы скорее примкнете к 'Международной организации за войну и рабство'. На что Витгенштейн ответил: 'Да, скорее так, скорее так!' [Monk 1990: 211].
В сентябре 1922 года Витгенштейн наконец уехал из Траттенба-ха - сначала в Деревню Носсбах, где он продержался только месяц. В ноябре 1922 года он приехал в Пухберг, богатую и процветающую деревню, где ему было лучше всего. Жители Пухберга были состоя-тельными благодаря тому, что это было курортное место, и они были
116
рады, что учитель занимается с их детьми. К тому же, во время пре-бывания в Пухберге вышел наконец 'Трактат', и Витгенштейн по-знакомился с его переводчиком, юным математическим гением Фрэнком Рамсеем.
Пока Витгенштейн боролся с двоечниками в Траттенбахе, Рассел из Китая писал ему, что оставил в Англии рукопись 'Трактата' своей ученице Дороти Вринч, 'хорошему математику, занимающейся ма-тематической логикой', дав ей инструкции начать 'пробивать' 'Трактат' в печать, и что если она не справится, то он сам займется этим, как только вернется в Кембридж.
Между тем, у Рассела была непростая семейная ситуация, кото-рую надо было разрешить: его новая избранница Дора Блэк была бе-ременна. Чтобы ребенок не родился незаконным и получил по на-следству титул, Расселу нужно было срочно зарегистрировать свой брак с Дорой. Но Рассел еще не был разведен со своей первой женой Элис. Он получил развод 21 сентября 1920 года и через шесть дней после этого женился на Доре. 16 ноября родился новый лорд Рассел, которого назвали Джоном Конрадом.
Уладив личные дела, Рассел вернулся к публикации витгенштей-новского 'Трактата'. Через своего приятеля Огдена (того самого, с которым они пили чай 18 октября 1911 года, когда неожиданно по-явился юный Витгенштейн) Рассел начал интенсивно организовы-вать публикацию 'Трактата' в издательстве 'Кеган Пол' в серии 'Международная библиотека психологии, философии и научной ме-тодологии', где Огден был одним из редакторов.
Независимо от Рассела, Дороти Вринч вела переговоры с немец-кими издательствами. Неожиданно увенчались успехом переговоры с издателем журнала 'Анналы натурфилософии' Вильгельмом Ост-вальдом (которого мы в основном знаем благодаря тому, что его сре-ди прочих 'буржуазных философов' пропесочил В. И. Ленин в при-снопамятной книге 'Материализм и эмпириокритицизм'). Рассел, зная, как Витгенштейн относится к немецкому переводу его Введе-ния, попросил Дороти еще раз попробовать пристроить 'Трактат' в английском издательстве, но, после того как родное издательство Кембриджского университета отказало, Рассел решил вести перего-воры с Оствальдом.
117
5 ноября, получив подтверждение от Оствальда и обещание Огде-на, Рассел написал Витгенштейну о том, как идут дела. Витгенштейн ответил милостиво:
Я должен признать, что мне приятно, что моя стряпня (stuff) все-таки будет опубликована, даже если Оствальд окажется полным шарлатаном [Monk 1990: 204].
И действительно, Витгенштейн как в воду глядел: в журнале Ост-вальда 'Трактат' был набран крайне небрежно, с опечатками и заме-нами символики. Например, строка Шеффера '/' была заменена просто восклицательным знаком, а знак '/' был использован вместо тильды '-' как знак отрицания. Материальная импликация обозна-чалась просто буквой С, в то время как у Витгенштейна она обозна-чается символом 'Ì'.
Разумеется, когда Витгенштейн получил журнал, он был в ярости. В письме к Энгельманну он назвал публикацию 'пиратской' и до тех пор, пока в 1922 году не вышло английское издание, он не считал 'Трактат' опубликованным.
На протяжении зимы 1921-1922 годов 'Логико-философский трактат' переводил на английский язык 18-летний математик, сту-дент Королевского колледжа в Кембридже Фрэнк Рамсей, друг Огде-на и молодой гений, которому прочили великое будущее. К сожале-нию, он умер очень молодым, при этом, тем не менее, успев сыграть в судьбе Витгенштейна достаточно серьезную роль.
Витгенштейн получил перевод Рамсея в конце марта 1921 года. Он долго и с трудом редактировал его. После этого долго обсуждали, как назвать книгу. В июне, когда книга была готова к печати, Витген-штейн получил из издательства договор. По этому договору он не по-лучал ни пенни и вообще не имел никаких гонораров.
В 1933 году, когда была предпринята попытка переиздания книги, он попытался вытребовать у издательства гонорар, но ему вообще не ответили, поэтому свою позднюю работу ('Философские исследова-ния') он решил отдать в другое издательство.
Когда издатели попросили Витгенштейна сообщить биографичес-кие сведения о себе, он ответил: 'Пишите, что вам угодно, только я не могу понять, зачем рецензенту нужно знать мой возраст. Возмож-но, он верит в астрологию, тогда я могу сообщить дату и час своего рождения, чтобы он мог составить мой гороскоп. 26/IV. 1889, 6 вече-ра' (цит по [Monk 1990: 26]).
В ноябре 1921 года, когда Витгенштейн уже был в Пухберге, он нако-нец получил экземпляры книги. 15 ноября 1921 года он писал Огдену:
118
Они выглядят вполне прилично. Хотелось бы, чтобы содержание было так же хорошо, как и внешнее оформление.
Он спрашивал, есть ли книга у профессора Джонсона, его перво-го официального научного руководителя в Тринити, автора трехтомного труда по логике. 'Мне было бы интересно узнать, - писал он, - что он думает о ней. Если увидите его, передайте ему заверения в моей любви'.
Между тем и по мере того, как кембриджская интеллигенция прочи-тывала 'Логико-философский трактат', имя Витгенштейна все чаще было на устах у профессоров и студентов философских отделений. Прежде всего, конечно, заволновался Кейнс, который, со свойствен-ной ему энергией организатора, видимо, решил во что бы то ни ста-ло вернуть блудного сына в Alma Mater. Ответственное задание запо-лучить Витгенштейна обратно в Кембридж было дано Кейнсом Фрэнку Рамсею.
Из тех кембриджских философов, логиков и математиков, кото-рые изучали 'Трактат' в первый год после его публикации, Фрэнк был явно наиболее перспективным. А ему ведь было всего лишь 19 лет, когда в 1923 году редакция одного из самых престижных фило-софских журналов 'Майнд' заказала ему рецензию на 'Логико-фи-лософский трактат' [Ramsey 1966]. И надо признаться, что этот текст был во многих отношениях глубже, чем расселовское Введение.
Когда Витгенштейн узнал из письма Огдена, что юный Рамсей со-бирается приехать в Вену на летние каникулы, он (через Огдена же) пригласил его погостить в Пухберг. Фрэнк с благодарностью и неко-торым трепетом принял приглашение, и 17 сентября, 'не зная, чего ожидать', как писал он матери, наслышанный о витгенштеновских чудачествах, появился в Пухберге. Он пробыл в гостях у Витген-штейна две недели. Каждый день по пять часов после занятий Вит-генштейна в школе они строка за строкой, афоризм за афоризмом кропотливо изучали 'Трактат' - примерно по странице в час [Monk 1990:216]. Это было важно для обоих. Витгенштейн, видимо, впервые в жизни получил читателя такого высокого класса, возможно, един-ственного конгениального читателя. (Если бы кто-нибудь и мог стать учеником Витгенштейна, так это Фрэнк. Но судьба распорядилась по-своему: Рамсей умер, когда ему было всего 26 лет.)
119
Правда, во время их встречи Витгенштейн не без ехидства заме-тил, что Фрэнк все забудет, как забыл Мур, приехав в Англию в 1913 году, и Фрэнк слегка обиделся.
Рамсей писал матери, что Витгенштейн сказал ему, что больше ничего не сделает в философии, что его интеллект уже активно не функционирует, и что вообще никто не может работать в филосо-фии больше пяти лет, а он писал 'Трактат' семь лет, и что от Рассела тоже нельзя ждать больше ничего серьезного. (В общем, брюзжал.) Рамсей также писал:
Он очень беден, по крайней мере, живет, экономя на всем. Он живет один в крошечной комнатенке, выкрашенной белой крас-кой, там стоит кровать, умывальник, маленький стол и один тя-желый стул - больше ничего нет.
Он великий человек, - заключал свое послание Фрэнк. - Я думал, что Мур великий, но только после Витгенштейна (цит по [Monk 1990: 217]).
Разговоры с Рамсеем растормошили Витгенштейна. На него пах-нуло воздухом Кембриджа. Он вновь почувствовал вкус к философ-ским дискуссиям. Он стал говорить, что доработает до конца года и уедет из деревни, будет работать садовником (как епископ в фильме Бунюэля 'Скромное очарование буржуазии') или поедет в Англию и найдет работу там.
Когда Рамсей уехал, они в течение Михайловского (осеннего) триместра постоянно и дружески переписывались. Витгенштейн дал Фрэнку такое же задание, как в свое время Муру. Прозондировать почву насчет того, не дадут ли ему степень бакалавра за 'Логико-фи-лософский трактат'. Но оказалось, как узнал Рамсей, приехав на ме-сто, что в Кембридже теперь нельзя получить бакалавра 'заочно', однако, если Витгенштейн лично приедет в Англию, он сможет защи-тить 'Трактат' на степень доктора философии.
Кампания по заманиванию Витгенштейна в Англию началась в 1922 году. Кейнс написал ему письмо, где дружески уверял его, что очень хочет его видеть, и выслал на дорогу 20 фунтов. Рамсей под-тверждал это, говоря сомневающемуся Витгенштейну, что Кейнс действительно хочет его видеть, но у Витгенштейна был страх, что он настолько переменился за эти годы, и Кейнс настолько переменился за эти годы, и все вообще настолько переменились за эти годы, что из этих встреч не может получиться ничего хорошего. Он всерьез обду-мывал поездку в Англию, но ни Рамсей, ни Кейнс не подозревали, что он собирается там жить в одиночестве.
120
Денег же он, разумеется, не принял. Рамсей писал Кейнсу, что Витгенштейн не принимает даже рождественских подарков от своих родственников и хочет сам заработать деньги на поездку в Англию (см. [Monk 1990: 220-221]).
В марте 1924 года Рамсей приехал в Вену, чтобы подвергнуться психоанализу, познакомился там с Гретль, потом с Мининг и Паулем, а потом заглянул на день к Витгенштейну в Пухберг, чтобы погово-рить о математике и сделать очередной заход насчет поездки в Анг-лию, но его голова была так забита психоанализом, что говорить о математике он был не в состоянии.
Между тем, Кейнс решил подобраться к Витгенштейну с другой стороны - он прочитал 'Логико-философский трактат'. 29 марта 1924 года Кейнс писал Витгенштейну:
Я еще не знаю, что сказать о Вашей книге кроме того, что я с оп-ределенностью чувствую, что это работа исключительной важ-ности и гениальности. Независимо от того, правильна ли ее кон-цепция или нет, она превосходит все фундаментальные дискус-сии, которые когда-либо проводились в Кембридже.
Вместе с письмом Кейнс послал Витгенштейну свою книгу 'Эко-номические последствия мирного развития' ('The Economical conse-quenses of peace'),
Витгенштейн на эту удочку не клюнул, он ответил, что считает не-возможным свое возвращение к философии, но если он сможет най-ти в Англии хоть какую-то работу, хотя бы подметать улицы или чи-стить сапоги, то он приедет с большим удовольствием. В конце он за-нудно добавлял запавшую в него мысль: 'Мы не виделись 11 лет. Я не знаю, изменились ли Вы, но я очень изменился'.
Рамсей же продолжал в письмах восхвалять Витгенштейна. 'Мы живем в великое время, - писал он матушке, - ведь рядом с нами живут Эйнштейн, Фрейд и Витгенштейн'.
В результате, Витгенштейна в Англию сумел вытащить не хитро-умный Кейнс, не суперинтеллектуал Рамсей, а простодушный ста-рый приятель, старый добрый Билл Экклз. Витгенштейн вообще не знал, жив ли он, но однажды ранней весной 1925 года он подучил от Экклза первое послевоенное письмо. 10 марта Витгенштейн ему от-ветил следующее:
Дорогой Экклз,
Я был более чем рад услышать тебя, потому что уже начинал ду-мать, что ты вообще убит или что ты ненавидишь всех немцев и
121
заодно австрийцев настолько, что не хочешь больше со мной иметь дело. [...] Я хочу и мог бы увидеть тебя, но когда и где, од-ному Богу известно. Может быть, мы встретимся на летних ка-никулах, но у меня не будет много времени и совсем не будет де-нег, чтобы поехать в Англию, я отдал все свои деньги примерно 6 лет назад.
Далее он пишет, что Кейнс предлагал ему оплатить дорогу, но он отказался. Он должен сам заработать на поездку в Англию. Тем не менее он надеется...
В конце концов, он написал Экклзу 7 мая, что принимает его при-глашение.
Тем не менее, в июльском письме Кейнсу он опять начинает спра-шивать, уверен ли Кейнс, что искренне хочет его видеть, так как все они переменились и т. д. В ответ Кейнс послал ему 10 фунтов на дорогу.
Витгенштейн прибыл в Англию 18 августа 1925 года. Вначале он поселился в загородном доме Кейнса в Сассексе. Потом поехал к Экклзу в Манчестер. Экклз с женой встречали его на вокзале. Когда он появился на перроне, они поразились перемене в нем. Раньше это был академический сноб, дамский угодник. Теперь перед ними пред-стала какая-то ветхая фигура в невообразимой одежде, напоминаю-щей униформу бойскаутов.
Витгенштейн посетил и Кембридж, чтобы повидать старину Джон-сона. Когда он уехал, Джонсон написал Кейнсу, чтобы тот передал Витгенштейну, что он всегда будет рад его видеть, но вынужден на-стаивать, чтобы Витгенштейн больше не рассчитывал на дискуссии по основаниям логики.
Повидались они и с Рамсеем и сразу поссорились настолько, что после этого два года не переписывались. В общем, поездка была удач-ной. Витгенштейн написал Энгельманну, что в случае нужды он, воз-можно, вернется в Англию.
В сентябре 1924 года Витгенштейн перебирается в последнюю из че-тырех деревень. Он, видимо, уже устал 'от всего этого', поэтому срывается даже на учениках, не говоря уж о коллегах.
Директор школы Йозеф Путре, с которым Витгенштейн дружил еще в Траттенбахе, был социалистом и хорошо к нему относился. Разногласия возникали только на религиозной почве. Директор был
122
атеистом и высказался однажды против обряда целования руки свя-щенника. На что Витгенштейн реагировал довольно оригинальным контрдоводом. 'Когда люди целуются, - заметил он, - это тоже де-лается при помощи губ'.
Хотя Оттерталь был довольно благополучным местом, Витген-штейн писал, в частности, Хензелю: 'Все равно трудно. Моя карьера учителя подходит к концу. Я один против дюжины. Что я могу сделать? '
Оказывается он кое-что мог еще сделать. Именно в Оттертале он написал 'Словарь для народных школ' (Woerterbuch fuer Volksschu-len), в котором он кодифицировал ту диалектную разновидность не-мецкого языка, на которой говорили в Австрийских Альпах. В отли-чие от 'Трактата', эта вторая и последняя изданная при жизни Вит-генштейна его книга вышла в свет очень быстро, и, так же как 'Трак-тат', имела в своем роде большой успех. Она вышла в 1926 году в из-дательстве Hoelder-Pichler-Tempsky и была переиздана в 1977 году. Однако Витгенштейн в письмах продолжал твердить свое. Так, в письме Энгельманну в феврале 1925 года он пишет:
Я страдаю от человеческих, вернее, от нечеловеческих существ, с которыми я живу - короче, все как обычно! (цит. по [Engel-mann 1969: 185]).
Кончилось же все тем, что Витгенштейн просто был вынужден бе-жать из Оттерталя. Бартли пишет:
Повод для окончательной расправы с Витгенштейном в Оттерта-ле в 1926 году нечаянно обнаружился четырьмя годами раньше, в Траттенбахе. Тогда один из любимых учеников Витгенштейна, брат Карла Грубера Конрад, сыграл со своим учителем злую шутку (вспомним признания Анны Бреннер - В. Р.), после чего по деревне поползли слухи о 'применении им телесных наказа-ний'. Однажды на уроке географии Витгенштейн влепил Конра-ду пощечину за плохой ответ. Конрад тайком расковырял нос ка-рандашом; пошла кровь; дети заволновались. Конраду разреши-ли выйти из класса и остановить кровотечение. Однако он, по его собственному признанию сорок пять лет спустя, исхитрялся не останавливать кровотечение до конца урока. История о том, как Витгенштейн расквасил Конраду нос, быстро облетела посе-лок. К тому времени шутник зашел слишком далеко и не осме-лился рассказать правду. Но некоторые ученики проведали об истинных событиях и сами начали устраивать подобного рода
123
розыгрыши. Так, например, провинившийся и поставленный в угол ученик стоял-стоял в углу минут пять, а потом симулировал обморок и падал на пол. Тогда-то и заговорили в Траттенбахе и Оттертале о царившей на уроках Витгенштейна палочной дис-циплине, в результате которой дети падают в обморок и истека-ют кровью [Бартли: 223-224].
Похоже, что Витгенштейн действительно прибегал к розгам, но делал он это не чаще других учителей. И чаще всего он наказывал за ложь. Интересна история про пирожки (в духе рассказа Льва Нико-лаевича про сливы; помните: 'Мать купила слив'?).
Витгенштейн находился в Траттенбахе уже второй год, когда во время масленицы [...] крестьянин Трахт, как обычно, отправил Вит-генштейну вместе с одним его учеником жареные пирожки. Но мальчик, уже стоя у порога комнаты Витгенштейна, съел два пирож-ка. На следующий день на уроке учитель спросил его: 'Сколько пи-рожков ты вчера съел у меня?' Ученик, пораженный тем, что Вит-генштейн узнал о его поступке, густо покраснел и пролепетал: 'Я съел два пирожка'. Тогда Витгенштейн похвалил его за правдивый ответ и вместо наказания объяснил ему, что Трахт всунул в пакет не-замеченный им листок бумаги, на котором стояла цифра ' 13', черто-ва дюжина [Бартли: 225].
Справедливости ради следует рассказать противоположного свойства эпизод, поведанный самим Витгенштейном летом 1937 года 'на исповеди' Фане Паскаль, которая вспоминает:
Самая болезненная часть исповеди шла в конце - оживший и требовавший откровенного признания травматический опыт. [...] В то недолгое время, когда он учительствовал в деревенской школе в Австрии, ему случилось ударить и ранить маленькую де-вочку из своего класса [...]. Когда она пожаловалась директору, Витгенштейн стал отрицать свою вину. [...] Это тот случай, когда он солгал, навсегда отяготив свое сознание [Паскаль 1994: 125].
Вернемся в Оттерталь 1926 года. Последний скандал разразился в ап-реле. Учитель Пирибауэр, по характеру склочник, ненавидевший Вит-генштейна, случайно оказался свидетелем очередного 'истязания' ре-бенка и поехал на станцию за полицией. Витгенштейн, узнав об этом, быстро собрал вещи и уехал в Ноенкирхен, где 28 апреля подал инспек-тору Кундту прошение об отставке. Кундт подбодрил его и посоветовал не волноваться. Однако судебное преследование против Витгенштейна было все же возбуждено. Потом последовал судебный процесс в
124
Глоггнице с унизительным психическим обследованием Витгенштейна. Витгенштейн был оправдан, но с него уже было довольно. Учительская карьера действительно на этом закончилась. Он вернулся в Вену.
1926 год, конец пребывания Витгенштейна в деревне, ознаменовал собой окончание длительного подготовительного периода в его жиз-ни, но не как в жизни гения, 'конструктора мысли', и не как в жизни клинического психопата, страдающего тяжелой эндогенной депрес-сией с суицидальным уклоном, но как в жизни человека среди других людей. Гениев в ту эпоху было очень много, а депрессию лечить, в об-щем, не умели (во всяком случае, фармакологически: антидепрессан-ты, как и многое другое, были изобретены после Второй мировой вой-ны, а психоанализу, насколько известно, Витгенштейн не подвергал-ся; он вообще был склонен рассматривать свою болезнь как нечто су-губо экзистенциальное, как наказание за грехи, как дьявольское ис-кушение, гордыню, что, в сущности, не так далеко от представлений современной биоэнергетической психотерапии (см. [Лазарев 1997])). Витгенштейн прошел через несколько сильно отличающихся друг от друга форм жизни. 1. Детство и отрочество (жизнь на Аллеегассе, школа в Шарлоттенбурге, высшее училище в Манчестере). Об этих периодах мы, в сущности, мало что знаем, так как они плохо доку-ментированы. 2. Зато чрезвычайно богато документирован второй период жизни Витгенштейна - студенчество в Кембридже. 3. Тре-тий период - военные годы - также хорошо представлен в доку-ментах: письмах и дневнике Витгенштена. 4. Деревенский период практически полностью реконструирован Уильямом Бартли на осно-ве устных опросов оставшихся в живых учеников Витгенштейна. Однако этот период считается темным. Все время как будто висит в воздухе вопрос: 'Зачем ему это понадобилось?' (как известно, ана-логичный вопрос задал себе австрийский дипломат Меттерних, ког-да умер его французский коллега Талейран: 'Интересно, зачем ему это понадобилось?'). Это апофеоз телеологического мышления. Но мы придерживаемся той точки зрения, что детерминизм и телеоло-гия суть симметричные [Рейхенбах 1964], или дополнительные [Бор 1962] системы описания любых феноменов культуры [Лотман 1978, 1978а, Руднев 1988, 1996]. В терминах Аристотеля можно сказать, что causa efficiens и causa finalis для нас разновидности одного и того же.
125
Но мы говорим о формах жизни. Как сравнить три фундаменталь-ных пакета языковых игр:
- студенчество в Кембридже
- участие в Первой мировой войне
- учительство в австрийской деревне?
Оставим на время вопросы 'почему' и 'зачем', поговорим о мор-фологии в том смысле этого слова, в каком его употреблял И. В. Гете в своем учении о цвете и В. Я. Пропп в 'Морфологии сказки'.
Что такое языковая игра? По-видимому, не что иное, как совокуп-ность речевых актов.
- Принеси мне плед из спальни.
- Вот он, возьми, (речевой акт успешен)
- Сколько будет 57 прибавить 68 (ср. [Kripke 1982])!
- Не знаю!
(речевой акт неуспешен)
- Объявляю вас мужем и женой (священник в церкви).
(речевой акт успешен, но он может быть не валиден, если, напри-мер, священник лишен сана; он может быть, наоборот, валиден, но не успешен, когда венчают по ошибке кого-то другого, как в новелле Пушкина 'Метель')
Что лежит в основе речевого акта? Странный вопрос. Пропози-ция, разумеется. Без пропозиции формы жизни вообще невозмож-ны. Но при помощи одних чистых пропозиций (пропозициональных радикалов [Stenius 1960]) речевой акт также невозможен. Необходим перформативный зачин, пресуппозиция, модальная рамка.
Приведем такой пример. Вот чистая пропозиция: 'Идет дождь'. Может ли она в таком виде быть речевым актом? Да, может. Любая пропозиция, в соответствии с перформативной гипотезой Дж. Росса [Ross 1970, Вежбицка 1985], является скрытым речевым актом. Суть гипотезы в том, что перформативный элемент не обязательно высту-пает на уровне поверхностной структуры, но может быть скрыт на уровне глубинной структуры (термины генеративной грамматики Н. Хомского [Хомский 1962]). Пропозиция 'Идет дождь' может подра-зумевать различные перформативные элементы. Например:
(1) Я думаю, что идет дождь
(2) Я уверен, что идет дождь
(3) Я (не) сомневаюсь, что идет дождь
(4) Я знаю, что идет дождь
(5) Я слышу, что идет дождь
(6) Сегодня весь день идет дождь
126
(7) Всю неделю идет дождь
(8) В Ленинграде светит солнце, а в Москве идет дождь
(9) Что это шумит - неужели идет дождь?
(10) Посмотри, какой идет дождь!
(11) Это просто чудо, что в середине января в Москве идет дождь
(12) В фильме Тарковского 'Зеркало' сквозь разваливающийся потолок идет дождь
(13) Фильм Хуциева начинается с того, что идет дождь
(14) Как хорошо, что идет дождь
(15) Как ужасно, что идет дождь
(16) Мне абсолютно все равно, что идет дождь
( 17) Поздней осенью так и должно быть, что все время идет дождь (18) Это нарушение всех законов природы, что зимой в Москве идет дождь
Не слишком ли много примеров? Как их анализировать? Какое они имеют отношение к жизни Витгенштейна или по крайней мере к формам жизни?
Начнем с того, что во всех этих предложениях есть общего: за-ключенная в них пропозиция 'Идет дождь' лишена истинностного значения, то есть не является ни истинной, ни ложной. Все 18 приме-ров представляют собой фрегевские косвенные контексты, о кото-рых говорилось в разделе 2.4 в связи с занятиями Витгенштейна фи-лософией в Кембридже (см. также [Фреге 1977]). Истинностное зна-чение в речевом акте заменяется условиями успешности, или илло-кутивной силой (см. [Арутюнова 1990, Остин 1986, Серль 1986]).
Теперь попробуем найти между этими примерами конструктив-ные различия. Первые четыре примера объединены тем, что в них идет речь о различных степенях знания. Думаю, уверен, сомневаюсь - все это эпистемические глаголы (то есть глаголы, которые могут уп-равлять словом 'значение' (см. [Руднев 1996а]). В целом, предложе-ния с такими глаголами называются пропозициональными установ-ками (термин этот придумал Рассел [Russell 1980]; подробный анализ пропозициональных установок с точки зрения семантики возмож-ных миров см. [Хинтикка 1980]).
Предложение (5) связано с пространством (точнее, с пространст-вом 'там'; подробнее см. раздел 2. 2 нашей книги [Руднев 1996], а также статью [Руднев 1994]), то есть говорящий слышит дождь, но не видит его. Это означает, что он не может быть уверен в том, что идет дождь: может быть, это какой-то другой звук. На уровне глубинной структуры предложение (5) разворачивается следующим образом: Мне кажется, что я слышу, что идет дождь.
127
'Мне кажется' - это уже эпистемический оператор, часть про-позициональной установки. Так чаще всего и бывает, что простран-ственное высказывание о реальности связано с эпистемическим (ср. также наш разбор витгенштейновского трактата 'О достоверности' в конце этой книги).
Пропозиция (6) имеет модальный оператор сегодня и, стало быть, относится к временным = темпоральным модальностям (ср.: всегда идет дождь, вчера шел дождь, иногда идет дождь). Темпоральные мо-дальности (см. также [Prior 1960, 1967]) часто связаны с пространствен-ными (здесь летом всегда идет дождь). Так, пропозиция (7) является чи-сто темпоральной, а пропозиция (8) темпорально-пространственной.
Пропозиция (9) на поверхностном уровне выражает вопрос. На глубинном уровне это эпистемическая модальность:
Что это там шумит? → Я не знаю, что там шумит.
Пропозиция (9) на поверхностном уровне выражена императи-вом, на глубинном уровне это приказ, то есть деонтическая модаль-ность (подробно см. [Вригт 1986, Руднев 1996]). Высказывание (11) выражает алетическую модальность (необходимое, возможное, не-возможное):
Это чудо, что в середине января в Москве идет дождь →
Невозможно, чтобы в середине января в Москве шел дождь.
Конечно, в данном случае речь идет не о логической, но психоло-гической невозможности.
Высказывания (12) и (13) на поверхностном уровне выражают эсте-тическую модальность (см. их анализ в [Pavel 1976, Lewis 1983, Castaneda 1982, Руднев 1996]), на глубинном уровне это разные мо-дальности: (12) - алетическая, (13) - темпоральная. Высказывания (14) - (16) выражают аксиологические модальности - ценное, анти-ценнное и безразличное (подробно см. [Ивин 1970]). Высказывания (17) и (18) выражают деонтические модальности - долженствование и нарушение. Таким образом, вся совокупность многочисленных язы-ковых игр имеет в своей основе шесть базовых модальностей: прост-ранство и время, знание и необходимость, аксиологию и деонтику. Впервые последние четыре модальности, назвав их 'нарративными', применил к анализу художественного дискурса Любомир Долежел [Dolezel 1979]. Полная типология построена нами (см. [Руднев 1996]).
Итак, получается, что при помощи шести фундаментальных мо-дальностей можно описать совокупность существующих форм жиз-ни. При этом ясно, что каждая языковая игра и даже каждый ход в языковой игре - речевой акт - может быть не одной модальностью, а констелляцией модальностей. Проанализируем такую фразу:
128
Витгенштейн приехал в Кембридж и познакомился с Бертраном Расселом.
Прежде всего это высказывание о пространстве, причем со зна-ком ' + ', так как Витгенштейн хотел приехать в Кембридж и при-ехал (если бы он по ошибке приехал в Оксфорд - это было бы вы-сказывание со знаком минус). Стало быть, это одновременно и акси-ологически ценное речевое действие, то есть аксиологический рече-вой акт со знаком ' + '. Витгенштейн узнал Рассела, тогда как рань-ше он знал его только по книгам, стало быть, это и эпистемическое речевое действие со знаком ' + '. С деонтической точки зрения это нейтральное высказывание: приезжая в Кембридж, Витгенштейн ни нарушал какого-то обязательства, ни выполнял его. С временной точки зрения это тоже нейтральное высказывание - он ни опоздал, ни приехал раньше. С алетической точки зрения это тоже нейтраль-ное действие - ничего чудесного или невозможного здесь не про-изошло. И все же в модальном смысле это достаточно сильное рече-вое действие - три плюса. Суммируя все речевые действия, кото-рые совершал Витгенштейн в Кембридже, мы можем выделить мо-дальную доминанту его пребывания там. Витгенштейн в Кембридже:
- обучался логике (эпистемика +, аксиология + )
- близко познакомился с Кейнсом, Муром, Джонсоном (эписте-мика +, аксиология +)
- вступил в общество 'Апостолы' (эпистемика+ , деон-тика +; вступая в общество, он брал на себя определенные обяза-тельства)
- подружился с Дэвидом Пинсентом (эпистемика +, аксиология + )
- ездил в Исландию и Норвегию (пространство +, эпистемика +, аксиология + )
- его одолевала депрессия и мысли о самоубийстве (аксиология 'минус')
- сделал доклад 'Что такое философия?' (эпистемика +, аксило-гия +)
- поссорился с Расселом и Муром (аксиология 'минус')
- остался жить один в Норвегии (пространство +, аксилогия + ). Доминанта явно положительная: Витгенштейн освоил новые
культурные пространства, познакомился со многими людьми, трое из которых сыграли огромную роль в его жизни, ссоры с ними были не окончательными; несмотря на мучившие его суицидальные мыс-ли, он не покончил с собой, а нашел наиболее адекватную для себя форму существования в одиночестве.
129
Сравним этот результат со следующим периодом - военным. Витгенштейн:
- занялся филантропией (деонтика +, аксиология + ) отказался от денег (деонтика +, аксиология + )
пошел добровольцем на войну (деонтика +, аксиология 'минус')
- пережил там нравственный переворот (аксиология + )
- попал в плен (аксиология 'минус')
- закончил 'Трактат' (эпистемика +, аксиология + )
- не мог опубликовать 'Трактат' (аксиология 'минус')
- узнал о смерти Пинсента (эпистемика 'минус', аксиология 'минус')
- продолжал мучаться депрессией и суицидальными мыслями (аксиология 'минус').
Можно сказать, что военный период, связанный с идеей выполне-ния долга, характеризуется большей деонтической напряженностью и общей динамикой повышения 'минусов'.
Наконец, деревенский период.
Здесь Витгенштейн:
- сознательно пошел на социальное самоуничижение, выполняя общественный долг (деонтика +, аксиология 'минус' - это как бы продолжение темы войны и родины, Витгенштейн как будто говорит: 'Я не желаю оставаться в стороне')
- уехал из Вены в деревню (пространство 'минус')
- хорошие отношения с учениками (аксиология + )
- плохие отношения с учителями (аксиология 'минус')
- переезд из деревни в деревню (пространство и аксиология 'минус')
- выход 'Трактата' (аксиология +)
- написание и выход 'Словаря' (эпистемика и аксиология + )
- знакомство с Рамсеем (эпистемика +, аксиология + )
- поездка в Англию (пространство +, аксиология + )
- козни учеников и Пирибауэра, судебный процесс, уход с поста учителя (эпистемика 'минус', аксиология и деонтика 'минус').
Интересно, что в целом, судя по количеству минусов, этот период еще менее удачный, чем военный. Во время войны Витгенштейну да-вала хороший жизненный допинг опасность. Там он от телесного осознания себя, как в Кембридже - когда он постоянно жаловался на депрессию и думал о суициде - перешел к духовному. И то, что на телесном плане мы обозначали как 'аксиология 'минус' на духов-ном превращалось в 'аксиологию + '. Вернувшись с войны, он опять 'зацепился' за земное: прежде всего, за публикацию 'Трактата', по-
130
этому пришлось вновь очищаться духовно через в каком-то смысле более мучительные испытания в деревне.
Попробуем обобщить все сказанное об этих трех периодах на язы-ке модальностей. Прежде всего, в этот период в жизни Витгенштейна из шести модальностей задействованы всего четыре. Он не был свя-тым, и поэтому в его жизни не было чудес - отсутствие алетики, кото-рая в житиях святых играет определяющую роль. Второе - это отсут-ствие временного фактора. Витгенштейн был человеком пунктуаль-ным и никогда никуда не опаздывал. Напротив, чувство времени, как можно думать, было развито у него чрезвычайно высоко (мы сейчас го-ворим о внутреннем биологическом времени; в том, что касается исто-рического времени, Витгенштейн все время тянулся назад, в XIX век).
Расположим оставшиеся четыре модальности в виде таблицы и посмотрим, что получится:
|
|
эпистемика |
пространство |
аксиология |
деонтика |
|
Кембридж |
+ |
+ |
+ /- |
0 |
|
война |
- / + |
- |
- / + |
+ |
|
деревня |
+ |
- |
- / + |
+ |
Наиболее четкие разграничения несут пространство и деонтика. Англия для Витгенштейна была хорошим пространством, но он там не выполнял долга; в Австрии он только и делал, что выполнял долг, но это было для него чрезвычайно мучительно.
Интересно, что родина несла Витгенштейну всегда только опаснос-ти и разочарования, Австрия для него - лишь полигон для испытаний. Свет всегда идет из Англии (ср. наши интерпретации дюркгеймовских обобщений по поводу того, как влияет перемена этноса на самоубийст-во в разделе 1. 5). В Австрии Витгенштейн только отдавал, а в Англии всегда получал. Так, Фреге его до конца не понимал, Рассел создал ему реноме великого философа. Издание 'Трактата' в Австрии было жал-ким и прошло незамеченным. Издание 'Трактата' в Англии сразу вы-двинуло Витгенштейна в ряд ведущих философов века. К своим само-званым ученикам из Венского кружка Витгенштейн относился чаще всего иронически (см. следующую главу) - к своим кембриджским ученикам он относился серьезно и искренне любил их. Поэтому есть все основания быть несогласными с авторами книги 'Витгенштейнов-ская Вена', считающими Витгенштейна австрийским философом [Janic-Toulmen 1973], и есть все основания вернуться к традиционной точке зрения, что Витгенштейн принадлежит к англо-саксонской фи-лософской традиции.
131
Витгенштейн не сразу вернулся в Вену. Процесс и унижения, связан-ные с ним, сделали для него невозможным появление в обществе. В Англию он тоже не мог сразу поехать в таком состоянии. Со свойст-венным ему максимализмом, он решает сделаться монахом. К счас-тью, настоятель монастыря, к которому он обратился, был умен и от-говорил его от этого шага, сказав, что мотивы, которыми руководст-вуется Витгенштейн, не соответствуют критериям хорошего по-слушника. В качестве альтернативы Витгенштейн устроился садов-ником в монастыре в Хюттельдорфе, неподалеку от Вены. И эта ра-бота повлияла на него психотерапевтически, так что в конце лета он уже почувствовал себя способным вернуться в Вену.
3 июня 1926 года, - пишет Монк, - когда Витгенштейн еще ра-ботал садовником, после недолгой болезни умерла его мать; она скончалась в фамильном доме на Аллеегассе, оставив Гермину в качестве главы семьи. Именно с этого времени очень сильно пе-ременились установки Витгенштейна по отношению к семье. Фамильные рождественские торжества, с 1914 года наводившие на него тоску, он теперь встречал с энтузиазмом и тщательно го-товился к ним: дарил подарки сестрам и племянникам, и каждую зиму, вплоть до 1938 года, когда Австрию захватили нацисты и выезд из Англии стал невозможным, он приезжал в Вену на се-мейные рождественские торжества.
132
Приехав в Вену летом 1926 года, Витгенштейн почувствовал, что не может сидеть, сложа руки, и стал искать какую-то работу. Тогда-то Гретль и попросила его стать партнером Пауля Энгельманна в проектировании и постройке ее нового дома. Энгельманн уже до этого сделал кое-что для семьи Витгенштейнов. Так, он обновил фа-мильный дом на Нойевальдеггергассе и сделал в доме на Аллеегассе пристройку по просьбе Пауля для выставки его коллекции фарфора. В конце 1925 года Гретль пригласила Энгельманна быть архитекто-ром ее нового дома, который она задумала построить на Кундманн-гассе, в Третьем районе Вены. Витгенштейна, еще когда он был в От-тертале, заинтересовал этот проект, и каждый раз, когда он приез-жал в Вену, он обсуждал его с Гретль и Энгельманном с такой заин-тересованностью и пониманием, что Энгельманну казалось, что Вит-генштейн понимает, чего хочет Гретль лучше, чем он сам.
И хотя за год пребывания Витгенштейна в Оттертале первона-чальные планы изменились, Энгельману и Гретль казалось естест-венным вновь пригласить Витгенштейна. Энгельманн писал, что не-смотря на то, что основной план уже был готов к тому времени, когда Витгенштейн был приглашен, именно Витгенштейн, а не он, Энгель-манн, стал подлинным архитектором этого дома [Monk 1990:236].
Окончательный план был подписан 13 ноября 1926 года. Подписи стояли такие: 'П. Энгельманн и Л. Витгенштейн. Архитекторы'. Витгенштейн никогда не учился на архитектора, но именно так он всерьез стал подписывать свои бумаги и даже в городской книге сто-яло: 'Пауль Энгельманн и Людвиг Витгенштейн. Архитекторы, Вена III. Паркгассе 18'.
Роль Витгенштейна в оформлении дома состояла по большей час-ти в декорировании окон, дверей, оконных ручек и радиаторов. Но это были не такие мелкие детали, как может показаться на первый взгляд, поскольку именно эти детали придавали дому его неповтори-мую прелесть.
В сущности, любой дом весь состоит из деталей, - пишет Монк, - и Витгенштейн руководил их построением почти с фанатической скрупулезностью. Когда слесарь спрашивал его: 'Скажите мне, господин Инженер, неужели для вас так важен каждый милли-метр?', Витгенштейн, еще не дождавшись конца вопроса, ры-чал: 'Да!' [...] Радиаторы, которые задумал Витгенштейн, стави-лись целый год, потому что в Австрии не нашлось того, чего хо-тел Витгенштейн, и детали пришлось выписывать из-за границы [Monk 1990: 236].
133
Маргарет могла въехать в новый дом в конце 1928 года. По мне-нию Гермины, Гретль вошла в новый дом, как рука входит в перчат-ку. Дом был продолжением ее личности - и в этом, конечно, была заслуга Людвига, и именно это имел в виду Энгельманн, говоря, что Витгенштейн был подлинным архитектором этого дома.
Сама Мининг относилась к этому дому совершенно иначе:
Несмотря на то, что я восхищалась домом, - писала она, - я всегда знала, что никогда не захотела бы и не смогла жить в нем сама. Он больше походил на жилище богов, чем простых смерт-ных, подобных мне, но поначалу мне даже хотелось победить слабое сопротивление 'величественной логике этого дома', как я это называла, этому совершенству и монументальности (цит по [Monk 1990:237]).
Сам Витгенштейн писал о своем архитектурном произведении следующее:
... мой дом для Гретль - плод бесспорного музыкального слуха, хороших манер, выражение большого понимания (некоей куль-туры и т. д.). Но в нем нет первобытной жизни, дикой жизни, стремящейся вырваться наружу. Можно было бы сказать также, что в нем отсутствует здоровье (Кьеркегор). (Тепличное расте-ние.) [Витгенштейн 1994:447].
Несмотря на все эти качества или благодаря им, дом на Кундман-гассе имел несчастливую судьбу. Менее чем через год после того, как Гретль въехала в него, началась Великая Депрессия, и хозяйка вско-ре была вынуждена принимать гостей не в величественном зале, а на кухне. В 1938 году, после аншлюса, она уехала в Нью-Йорк, оставив дом пустым (за. ним присматривал единственный слуга). В 1945 году, когда в Австрию пришли русские, дом использовался как временное жилье для солдат. Гретль вернулась в 1947 году и жила в доме вплоть до своей смерти в 1958 году, когда дом стал собственностью ее сына Томаса Стонборо. Дом оставался пустым до 1971 года, когда Стонбо-ро решил продать его на снос. Дом был спасен одним из скупщиков и затем был признан национальным памятником; ныне в нем распо-лагается департамент культуры Болгарского посольства. Внутренний антураж дома, конечно, изменился. Все то, что так любовно делал Витгенштейн, 'каждый миллиметр' - от этого не осталось ни следа. Возможно, считает Монк, если бы Витгенштейн мог увидеть, что сде-лали с его домом, он предпочел бы, чтобы он был снесен.
134
После постройки дома на Кундмангассе Витгенштейн был втянут свой сестрой Гретль в Венское общество. Ее старший сын Томас Стонборо только что вернулся из Кембриджа и работал над диссер-тацией на степень доктора философии, которую он собирался полу-чить в Венском университете. В Кембридже он встретил девушку из Швеции - Маргариту Респингер - и пригласил ее в Вену. По-види-мому, это была единственная женщина, в которую Витгенштейн ока-зался влюблен, с ней у него был серьезный роман, длившийся до 1931 года, и даже одно время он собирался жениться.
Маргарита была живая, артистичная молодая леди из богатой се-мьи, не имеющая ни интереса к философии, ни той набожной серь-езности, которую Витгенштейн считал необходимой предпосылкой всякой дружбы. Первоначально их отношения подбадривала Гретль, несмотря на то, что другие знакомые и родственники были скорее озадачены этими отношениями, чем приятно удивлены. Маргарита впервые увидела Витгенштейна, когда он, повредив себе ногу на стройке дома для Гретль, лежал, выздоравливая у нее в семье. Она входила в группу молодых людей, которая включала в себя Томаса Стонборо, братьев Сегренов, Талле и Арвида, которые собирались вокруг витгенштейновой кровати послушать, что он читал вслух. В тот вечер он читал что-то из шведского писателя Йохана Петера Хе-беля, и она сказала: 'Я вновь почувствовала себя дома благодаря это-му чтению с таким пониманием'. К большому неудовольствию и да-же ревности Арвида Сегрена, Витгенштейн обратил на нее внима-ние. На другом вечере, когда Витгенштейн спросил свою аудиторию, что ей почитать, явно обращая свой вопрос к Маргарите, Арвид бро-сил: 'Совершенно все равно, что читать, она все равно ничего не по-нимает' [Monk 1990: 238-239].
Несмотря на неодобрение Арвида, Витгенштейн и Маргарита ста-ли видеться почти ежедневно. Будучи в Вене, Маргарита посещала художественную школу, а после уроков шла на Кундмандгассе, туда, где строился новый дом для Гретль, чтобы встретиться там с Витген-штейном. Они шли вместе в кино, смотрели вестерн и заходили в ка-фе закусить - яйца, бутерброды и стакан молока. Это была, по прав-де сказать, не та еда, к которой она привыкла. И для нее, респекта-бельной молодой дамы, требовалась определенная доля мужества, чтобы постоянно находиться в обществе Витгенштейна, одетого в шерстяной жакет, рубаху с открытым воротом, пузырящиеся брюки и тяжелые ботинки.
135
Он был почти в два раза старше ее.
Она бы, конечно, предпочла компанию более молодых и лучше одетых молодых людей, вроде Томаса Стонборо или Талле Сегрена. Это озадачивало и злило Витгенштейна. А их, в свою очередь, озада-чивало, что может быть общего между Маргаритой и Витгенштей-ном, почему они стремятся уединиться. В этой ситуации особенно пострадал Пауль Энгельманн, которого Маргарита невзлюбила про-сто за то, что он 'слишком еврей' [Monk 1990:239]. Отношения меж-ду Витгенштейном и Энгельманном в это время, естественно, ухуд-шились, они стали реже видеться.
Отношения с Маргаритой энергично поддерживала Гретль, кото-рой казалась, что ее общество оказывает на Витгенштейна успокаи-вающее и 'нормализующее' влияние. Наверное, так оно и было, тем более, что Витгенштейн попросил Маргариту не пытаться проник-нуть в его внутренний мир - требование, которое она с легкостью выполняла.
В это время Витгенштейн работал в мастерской скульптора Дро-биля (с которым он познакомился в итальянском плену). Он слепил бюст молодой женщины, - моделью была Маргарита. Но это не был ее портрет, как утверждал и сам Витгенштейн, и это не было произ-ведение искусства в полном смысле слова, это было для Витгенштей-на 'прояснением' того, что делал Дробиль, стиля его работы. Эта скульптура была как бы воплощением цитаты из книги Вайнингера:
Любовь к женщине возможна только тогда, когда она не касает-ся ее реальных качеств, и тогда становится возможным заменить подлинную физическую реальность другой, воображаемой ре-альностью (цит. по: [Monk 1990: 216]).
Когда бюст был закончен, он был поставлен в новом доме Гретль: они очень подходили друг другу по стилю.
В конце 1929 года отношения между Маргаритой и Витгенштейном стали менее ровными. Когда он первый раз приехал из Кембриджа в Вену провести Рождество в своей семье, она даже не захотела поцело-вать его. Маргарита охладевала к нему. В своем дневнике он отметил это, отметил, что это болезненно, но не делает его несчастным. Он так-же заметил, что его задевают не ее чувства, а его собственные. 'Я жи-вотное, и все же я не несчастлив', - писал он в день Рождества. 'Есть опасность, что я стану еще более поверхностным. Но Господь убере-жет меня от этого!' [Monk 1990: 281]. Если оставить язык этики (тем более, что Витгенштейн сам утверждал, что такого языка не существу-ет) и перейти на язык психологии, то можно сказать, что, во-первых, к
136
40 годам, а именно столько ему было в 1929 году, Витгенштейн эмоци-онально окреп, и, во-вторых, 'вайнингерианское' переживание жен-щины, которое безусловно было присуще Витгенштейну, сделало для него этот опыт гораздо менее болезненным, чем его дружеские отно-шения с мужчинами, начиная с Рассела и Дэвида Пинсента и кончая Френсисом Скиннером и Беном Ричардсом.
Однако отношения с Маргаритой на этом не кончились. Их за-ключительный аккорд звучит в чисто витгенштейновской тонально-сти. Ранним летом 1931 года Витгенштейн пригласил Маргариту в Норвегию, чтобы подготовить ее, как он полагал, для будущей совме-стной жизни. В его намерения входило, чтобы они проводили время по отдельности, размышляя над тем серьезным шагом, который им предстоит, чтобы подготовить, так сказать, духовную почву для сов-местной жизни.
Соответственно Витгенштейн жил в своем доме, который был пост-роен для него еще в 1914 году, а Маргарита жила в фермерском доме Анны Ребни, семидесятилетней женщины, которая жила со своей престарелой матерью. На протяжении двух недель Маргарита видела Витгенштейна очень мало. Распаковав свои вещи, она обнаружила там Библию и письмо, в котором особо подчеркивалось значение рассуж-дений Святого апостола Павла в Первом послании к коринфянам о природе и ценности любви. Этот прозрачный намек на тип времяпре-провождения Маргарита не приняла. Вместо медитаций, молитв и чте-ния Библии - в которых, несомненно, проводил время Витгенштейн - она гуляла по Скьолдену, купалась во фьорде, понемногу знакоми-лась с крестьянами и учила норвежский язык. Через две недели она попросту уехала к подруге в Рим. Не только она не хотела жить такой жизнью, которую предлагал ей Витгенштейн, но и он не согласился бы жить той жизнью, которую могла предложить ему она. К тому же, Вит-генштейн не хотел иметь детей, считая, что это означает приносить еще одно существо в мир страданий и несчастий. Визит в Норвегию положил конец идее женитьбы, но не дружбе, которая продолжалась еще два года (пока Маргарита не влюбилась в Талле Сегрена и не вы-шла за него замуж в 1933 году). Так, в начале 1930-х годов по совету Витгенштейна Маргарита училась на курсах медсестер в Берне.
Описывая день своей свадьбы в воспоминаниях, Маргарита пишет:
Мое отчаяние достигло своего зенита, когда Людвиг пришел по-видать меня в воскресенье утром за час до свадьбы. 'Ты садишь-ся в лодку, когда на море волнение, чувствуй всегда мою под-держку, и твоя лодка никогда не перевернется', - сказал он
137
мне. До этого момента я не осознавала ни его поддержки, ни, возможно, его обмана. На протяжении многих лет я была как мягкая глина в его руках, над которой он работал, чтобы слепить лучшее существо. Он был как добрый самаритянин, дающий но-вую жизнь падшему (цит. по [Monk 1990: 339]).
Польза от пребывания в Вене в конце 1920-х годов не ограничилась для Витгенштейна упражнениями в архитектуре и любовью к Марга-рите. Именно в этот период он вернулся к философии. И вновь реша-ющую роль катализатора сыграла здесь Гретль, которая познакоми-ла Витгенштейна с председателем Венского логического кружка, про-фессором философии Венского университета Морицем Шликом. Но прежде, чем рассказать об отношениях Витгенштейна с Венским ло-гическим кружком, расскажем о самом кружке и обрисуем ту фило-софскую идеологию, которую он исповедовал. Этой идеологией был логический позитивизм (см. также раздел 2.4 настоящей книги).
Венский кружок образовался в 1922 году на базе семинаров, устра-иваемых Шликом. Это была группа венских интеллигентов, в основ-ном представителей естественнонаучного знания, стремящихся выра-ботать новую научную и философскую идеологию. Первоначально в Венский кружок входили преподаватели и студенты университета, по-том он был расширен и стал международным. Ядром Венского кружка были такие мыслители и ученые, как Отто Нейрат, Фридрих Вайс-манн, Курт Гедель, Герберт Фейгль. С Венским кружком тесно сотруд-ничали Ганс Рейхенбах, Альфред Айер, Эрнст Нагель. В 1926 году в не-го вошел Рудольф Карнап, в работах которого идеи кружка получили наиболее полное и логически строгое выражение.
Современный исследователь лингвистической философии пишет:
Идеи логического позитивизма исходили из эпистемологии Эрн-ста Маха, согласно которой научно осмысленными могут счи-таться только высказывания, могущие быть представленными в форме высказываний о наблюдаемых феноменах. Несмотря на некоторые разногласия, представителей Венского кружка объе-диняла общая цель - подвергнуть все наличное (как научное, так и философское) знание критическому анализу с позиций требования принципа верификации. Инструментом такого ана-лиза является аппарат математической логики, а моделью 'очи-
138
щенного' от метафизики знания - модель логически строгого языка, представленная Витгенштейном в 'Логико-философском трактате'. Эти программные задачи нашли отражение в мани-фесте кружка 'Научное понимание мира. Венский кружок', опубликованном в 1929 г. Карнапом, Ганом и Нейратом. К 1930 г. происходит организационное оформление Венского кружка. С 1930 по 1939 г. выпускается специальный журнал 'Erkenntnis', а с 1938 г. - периодическое издание 'Международная энциклопе-дия унифицированной науки' и 'Библиотека серии унифициро-ванной науки', которые печатают работы по созданию логичес-ки строгого языка науки. [...] В начале 2-й мировой войны Вен-ский кружок прекратил существование в связи с гибелью Шлика и отъездом ряда его участников из Австрии [Пугачев 1991: 58-59].
Логический позитивизм претендовал на анализ и решение акту-альных философско-методологических проблем, выдвинутых в ходе научной революции начала XX века и касающихся роли знаково-символических средств научного мышления, соотношения теоре-тического аппарата и эмпирического научного базиса, природы и функции математизации и формализации научного и философского знания. Противопоставляя науку философии, логические позитиви-сты считали, что единственным заслуживающим доверия в фило-софском смысле является научное знание. Традиционные проблемы философии они объявляли бессмысленными, основным предметом философии считался язык, а основной проблемой - как устранить из естественного языка неясности и ошибки и построить логически совершенный язык науки.
Научно валидными, таким образом, считались лишь так называе-мые 'протокольные предложения', то есть те, истинность или лож-ность которых можно проверить на опыте, а главным эпистемологи-ческим принципом - принцип верификационизма.
Согласно этому принципу, всякое осмысленное высказывание мо-жет быть сведено к совокупности протокольных высказываний (как у Витгенштейна - всякая пропозиция может быть сведена к элемен-тарной пропозиции), фиксирующих данные 'чистого опыта' и вы-ступающих в качестве фундамента любого знания. Вот несколько ха-рактерных высказываний Шлика о протокольных предложениях и принципе верификационизма:
Первоначально под 'протокольными предложениями' понима-лись - как это видно из самого наименования - те предложе-ния, которые выражают факты абсолютно просто, без какого-
139
либо их переделывания, изменения или добавления к ним чего-либо еще, - факты, поиском которых занимается всякая наука и которые предшествуют всякому познанию и всякому сужде-нию о мире. Бессмысленно говорить о недостоверных фактах. Только утверждения, только наши знания могут быть недосто-верными. Поэтому если нам удается выразить факты в 'прото-кольных предложениях', то они станут, наверное, абсолютно несомненными отправными точками знания. [...]
Наука делает предсказания, которые опыт проверяет. Ее сущест-венной функцией является предсказание. Она говорит, к примеру: 'Если в такое-то и такое-то время вы посмотрите в телескоп, направ-ленный туда-то и туда-то, вы увидите, что световая точка (звезда) пе-ресеклась с черной риской (перекрестием)'. Допустим, что, выпол-няя эти функции, мы действительно сталкиваемся с предсказанным опытом. Это означает, что мы получаем предвиденную констатацию, мы высказываем ожидаемое суждение наблюдения, мы получаем тем самым ощущение свершения, особого удовлетворения. [...] Ког-да предсказание подтверждено, цель науки достигнута: радость по-знания есть радость верификации [Шлик 1993а: 34, 45-46].
В дальнейшем, на рубеже 1930-х-1940-х годов логический пози-тивизм Венского кружка себя исчерпал. Высказывания науки, той же физики, например, стали настолько тонкими, а их объекты на-столько неуловимыми, что сведение опыта к протокольным выска-зываниям стало нереалистичным. Какие могут быть протокольные высказывания об элементарной частице, у которой нет массы по-коя? Витгенштейн во многом опередил своих коллег. Суть коллизии между ним и Венским кружком заключалась в том, что они опира-лись на некоторые положения 'Логико-философского трактата' и хотели найти в Витгенштейне внятного собеседника и истолкователя собственных максим. Но Витгенштейн в это время уже ушел вперед, он мыслил уже в какой-то другой, возможно, ему самому пока непо-нятной парадигме, в парадигме поздней аналитической философии, и это приводило к взаимонепониманию. Об отношениях Витген-штейна и членов Веского кружка наш рассказ в следующем разделе.
Именно Гретль, сделавшая много хорошего своему брату в этот период, познакомила его с Морицем Шликом. Впрочем, они были уже знакомы.
140
Шлик появился в Вене в 1922 году, когда Витгенштейн был в Пухберге, и был одним из первых, если не первым в Вене, кто прочитал и оценил 'Трактат'. Летом 1924 года Шлик встретился в доме у Гретль с Франком Рамсеем и после этого написал Витгенштейну в Пухберг большое письмо:
Будучи поклонником Вашего Логико-философского Трактата, я имел давнее намерение войти в контакт с Вами. Мои професси-ональные и другие обязанности вынуждали меня откладывать мое намерение почти все те пять семестров, что я был призван на преподавание в Вену. Каждый зимний семестр я имел регу-лярные встречи с коллегами и одаренными студентами, интере-сующимися проблемами оснований логики и математики, и Ва-ше имя часто называлось в этой группе, особенно с тех пор, как мой коллега-математик профессор Райдемастер доложил о Ва-шей работе в лекции, которая произвела большое впечатление на всех нас. Итак, здесь находится большое количество людей - и я в их числе, - кто сознает важность и правильность Ваших фундаментальных идей и кто чувствует большое желание играть определенную роль в более широком распространении Ваших взглядов (цит по [Monk 1990: 256]).
В заключение Шлик попросил аудиенции у Витгенштейна в Пух-берге. Витгенштейн милостиво согласился. Шлик сразу написал под-тверждение своего намерения приехать, но выбрался он лишь через пятнадцать месяцев после переписки, в апреле 1926 года.
Жена Шлика так описывала его подготовку к этому паломничест-ву (теперь это уже был Оттерталь) :
Это было похоже на то, как если бы он готовился к паломничест-ву к святым местам. Как он мне объяснил с благоговением, Вит-генштейн - один из величайших мыслителей современности (цит по [Monk 1990: 258]).
Можно представить себе абсурд ситуации, когда университетский профессор со своими самыми избранными студентами прибыл в рези-денцию великого философа, зарабатывающего на хлеб уроками в на-чальной школе, и им сообщили, что господина учителя нет дома, ибо он в эти часы находится в школе, где исполняет свой служебный долг...
Итак, Шлик был в восторге, когда в феврале 1927 года Гретль при-гласила его на ужин, где будет присутствовать ... Людвиг Витген-штейн! Правда, тут было очень печальное для Шлика условие: Вит-генштейн отказывался обсуждать философские проблемы. Об этом Гретль предупредила Шлика письмом:
141
Он просит передать Вам самый теплый привет и извинения за то, что чувствует себя совершенно неспособным концентрировать-ся на логических проблемах, так как весь поглощен той работой, которую делает сейчас и которая отнимает у него всю энергию (имеется в виду постройка дома на Кундмангассе - В. Р.). Он оп-ределенно не мог бы встречаться с большим количеством людей. Он чувствует, что если бы Вы были с ним наедине, дорогой про-фессор Шлик, он, может быть, был бы в состоянии обсуждать та-кие материи (цит по [Monk 1990: 258]).
После встречи с Витгенштейном, вспоминает жена Шлика, 'он возвратился в состоянии экстаза, говорил мало, и я чувствовала, что не надо задавать вопросов'. Витгенштейн же на следующий день по-сле встречи со Шликом сказал Энгельманну следующее: 'Я думаю, что мы оба сочли друг друга сумасшедшими'.
Вскоре после этого Шлик и Витгенштейн стали встречаться для дискуссий регулярно. Согласно Энгельманну, Витгенштейн находил Шлика развитым и понимающим партнером в дискуссии, и более всего потому, что он увидел в Шлике высоко культурную личность (см. [Engelmann 1969: 118]).
Но Витгенштейн не дал себя уговорить посещать встречи Кружка, он говорил Шлику, что может дискутировать с человеком, только когда тот 'держит его руку'.
Тем не менее, летом 1927 года Витгенштейн посещал группу, кото-рая встречалась по понедельникам и составляла тщательно отобран-ную Шликом часть кружка. Сюда входили Фридрих Вайсманн, Гер-берт Фейгль и Рудольф Карнап. Успех этих встреч был обусловлен тем, что Шлик тщательно контролировал ситуацию. Карнап впослед-ствии вспоминал:
Перед первой встречей Шлик настоятельно предупредил нас не затевать дискуссии того типа, которые приняты в Кружке, пото-му что Витгенштейн в таких обстоятельствах этого не захочет. Мы должны были также быть осторожны, задавая вопросы, по-тому что Витгенштейн очень чувствителен и его легко можно вы-вести из себя прямым вопросом. Лучше всего было бы дать Вит-генштейну говорить, о чем он хочет, а потом с осторожностью задать вопросы, необходимые для дальнейшего прояснения про-блемы (цит по [Fann 1967: 34}).
Шлик уговорил Витгенштейна посещать эти встречи, сказав, что дискуссии не будут носить сугубо философский характер, что он мо-
142
жет говорить, о чем угодно. Витгенштейн, воспользовавшись этой carte blanche, порой позволял себе просто издеваться над ними. Так, он мог повернуться спиной к собранию и начать читать стихи, под-черкивая этим, - при обсуждении 'Трактата', - что гораздо важ-нее то, что не высказано. Он читал им мистические стихи Робиндра-ната Тагора, индийского поэта, популярного тогда в Вене. Вскоре членам Кружка стало ясно, что Витгенштейн совершенно не являет-ся логическим позитивистом, что его установки во многом противо-положны их установкам. Карнап вспоминал:
Когда мы в Кружке читали книгу Витгенштейна, я ошибочно по-лагал, что его установка по отношению к метафизике была сход-ной с нашей. Я не обращал особенного внимания на те положе-ния его книги, которые касались мистики, потому что его ощу-щения и мысли в этой области были слишком отличными по от-ношению к моим собственным. Лишь персональный контакт с ним помог мне ясно увидеть его установки на этот счет. [...]
Его установки и точка зрения на людей и проблемы, даже теоретиче-ские проблемы, были скорее похожи на установки художника, нежели ученого; можно даже сказать - на установки пророка или ясновидца. Когда он начинал формулировать свой взгляд на те или иные специаль-ные философские проблемы, мы часто ощущали внутреннюю борьбу, происходившую в нем в эти минуты, посредством которой он пытался выйти к свету из тьмы при помощи интенсивного и болезненного на-пряжения, выражавшегося на его лице (цит по [Fann: 36]).
Несмотря на различие темпераментов и установок, Витгенштейн провел с членами Венского кружка ряд интересных дискуссий, по-священных, в частности, статье Рамсея 'Основания математики', опубликованной в 'Трудах Лондонского Математического общест-ва' в ноябре 1925 года. В этой статье Рамсей нападал на интуитивизм, называя его 'большевистской угрозой' (см.: [Monk 1990: 245}). Меж-ду тем, именно интуитивизму и, в частности, его основоположнику Броуэру пришлось сыграть решающую роль в возвращении Витген-штейна к философии. В марте 1928 года Броуэр приехал в Вену и прочитал там лекцию 'Математика, наука и язык'. Витгенштейн был на этой лекции вместе с Гербертом Фейглем. Потом они с ним сиде-ли несколько часов в кафе. Фейгль вспоминал:
Я был поражен той перемене, которая произошла в Витгенштей-не в тот вечер. Он стал вдруг чрезвычайно разговорчивым и на-чал набрасывать в разговоре те идеи, которые были основанием
143
его поздней философии. [...] Этот вечер ознаменовал возвраще-ние Витгенштейна к устойчивому интересу к философии и фи-лософской деятельности (цит по [Monk 1990: 249]).
Философская позиция Броуэра была близка 'континентальному антирационализму', например, Шопенгауэру, которому Витген-штейн всегда симпатизировал и, в частности, защищал его от крити-ки со стороны Шлика. Витгенштейну были также близки такие чер-ты броуэровой позиции, как отрицание того, что математика нужда-ется в логике как своем основании (позиция Рассела и самого Вит-генштейна времен 'Трактата'), отрицание зависимости математики от личности математика, то есть математический номинализм. Мате-матик, по Броуэру, - не первооткрыватель, а креатор: математика - не совокупность фактов, а некая концептуальная конструкция, су-ществующая в сознании ученого.
Эти идеи разбудили, по-видимому, дремавшие в Витгенштейне сходные мысли, которые он начал развивать в своих поздних рабо-тах кембриджского периода.
В начале января 1929 года Витгенштейн поехал в Англию, но не подметать улицы, а заниматься философией с Фрэнком Рамсеем.
С переездом в Англию контакты между Витгенштейном и Вен-ским кружком не ослабели, хотя Витгенштейн по-прежнему шоки-ровал венцев своими взглядами на философию, в частности, своей любовью к Святому Августину, Киркегору и даже признанием права быть философом за Хайдеггером (!), чьи труды члены Венского кружка считали образцом метафизической бессмыслицы.
В конце 1929 года Фридрих Вайсманн, наиболее близкий Витген-штейну по темпераменту, задумал написать книгу 'Логика. Язык. Философия', в которой он собирался изложить основы философии 'Логико-философского трактата' со всеми позднейшими модифика-циями и поправками. Для этого было предложено сотрудничество Витгенштейну, на что он согласился.
Дискуссии проходили в доме у Шлика. Вайсманн делал ясные и полные заметки по тому, что говорил Витгенштейн, отчасти затем, чтобы использовать их для будущей книги, отчасти для того, чтобы информировать остальных членов Венского кружка (с которыми Витгенштейн отказывался встречаться) о новейших идеях Витген-штейна. Эти последние члены кружка потом цитировали витген-штейновские идеи в своих докладах на философских конференциях. И таким образом Витгенштейн приобрел репутацию некоего влия-тельного, но какого-то 'теневого вкладчика' в австрийские фило-
144
софские дебаты. Среди некоторых австрийских философов даже хо-дила легенда, что этот 'Доктор Витгенштейн', о котором они так много слышали, но которого никто из них не видел, есть не более чем плод воображения Шлика, мифологический персонаж, введенный в качестве номинального главы Кружка [Monk 1990: 284]. (Интересно, что подобные же слухи ходили в среде русских структуралистов, особенно тартуских и ленинградских, о фигуре Владимира Николае-вича Топорова, одного из крупнейших филологов мира, который не-правдоподобно для одного человека много писал и пишет, но никог-да или почти никогда нигде не выступал (не выступает).)
Однако пока книга делалась, взгляды Витгенштейна менялись все более радикально. Кончилось это тем, что Витгенштейн вообще отка-зался участвовать в этом предприятии, тем самым оно было закрыто. Таким образом, книга вышла только в 1965 году, после смерти и Вит-генштейна и Вайсманна, под названием 'Принципы лингвистичес-кой философии'. К этому времени были опубликованы 'Философ-ские исследования' Витгенштейна, и поэтому данный труд уже уста-рел. Более интересны записи живых разговоров Витгенштейна с Вайсманном и Шликом, собранные и опубликованные Вайсманном в книге 'Витгенштейн и Венский кружок' [Waismann 1967].
Философскую позицию, которая раскрывается из монологов Вит-генштейна в Венском кружке, можно охарактеризовать как переход-ную. С одной стороны, Витгенштейн заявляет, что есть только один язык - обыденный, и никакой искусственный язык не нужен. Он критикует некоторые ключевые идеи 'Трактата'. Например, он го-ворит, что был неправ, утверждая, что любой вывод носит тавтологи-ческий формальный характер, так, например, предложение 'Рост этого человека 2 метра, следовательно не 3 метра' имеет нетавтоло-гический содержательный характер. Он также отказывается от идеи, что элементарные пропозиции независимы друг от друга. На-пример, предложение 'Эта роза красная' зависит от предложения 'Эта роза не зеленая'. Вообще он склонен отказаться от догматики элементарных пропозиций. Но тогда все хитроумное построение 'Трактата' рушится как карточный домик.
С другой стороны, Витгенштейн заявляет себя сторонником принципа верификации. Но как тонко он это делает и как это не по-хоже на шликовские 'протокольные предложения' и тому подобное:
... если я никогда не смогу полностью верифицировать смысл предложения, тогда я не смогу ничего под предложением подра-зумевать. Тогда предложение вовсе ничего не означает.
145
Для того, чтобы установить смысл предложения, я заранее должен знать вполне определенный прием, устанавливающий, когда предложение должно считаться верифицированным.
Повседневный язык для этого слишком шаток - гораздо в большей степени, чем язык научный. Здесь существует извест-ная свобода, и это означает не что иное, как: символы нашего по-вседневного языка не могут быть определены недвусмысленно.
Верификация порой очень трудна, например: 'Зейтц был из-бран бургомистром'. Как, собственно, я должен приступить к верификации этого предложения? Состоит ли правильный ме-тод в том, что я пойду и наведу справки? Или опрошу людей, ко-торые при этом присутствовали? Но один видел это из первых рядов, другой - с задних. Или я должен прочитать об этом в га-зете?' [Вайсманн 1998: 135].
Во всем этом ясно видится уже стиль мышления и проблематика позднего Витгенштейна.
А вот как виртуозно объяснил Витгенштейн, что такое верифика-ция. В начале 1930-х годов к Витгенштейну в Вену приехал философ и психолог Г. Ф. Стоут специально, чтобы с ним поговорить, но они никак не могли встретиться. Когда профессору уже надо было сроч-но ехать на вокзал, он успел забежать к Витгенштейну и задать ему единственный вопрос: как Витгенштейн понимает принцип верифи-кации. Витгенштейн ответил такой параболой (времени на долгую дискуссию не было) :
В некоем городе от полицейских требуется, чтобы они получили от каждого жителя информацию относительно его возраста, предыдущего места жительства, характера занятий и т. д. Эти сведения записываются и каким-то образом используются. И вот полицейский узнает от одного жителя, что тот ничем не зани-мается. Полицейский записывает эти сведения, потому что это тоже полезная информация о человеке! [Малкольм 1994: 68].
Ранним летом 1930 года Витгенштейн со Шликом и Вайсманном собирались в доме Шлика для того, чтобы подготовить лекцию Вайс-манна, которого Кружок делегировал на конференцию по теории знания. Конференция должна была проводиться в сентябре в Кениг-сберге (это была та самая конференция, на которой присутствовали супруги Йоссель и после которой Адель Йоссель написала из Берли-на письмо Витгенштейну, которое мы цитировали в конце первой
146
главы этой книги; на этой конференции много раз произносилось имя Витгенштейна). Лекция Вайсманна называлась 'Природа мате-матики: Точка зрения Витгенштейна'. Это была четвертая лекция из серии, отражающей главные точки зрения на основания математи-ки: Карнап докладывал о логицизме, Рейтинг - об интуиционизме, фон Найман - о формализме. Но все эти выступления затмил до-клад Курта Геделя, в котором он впервые рассказал о знаменитых в будущем теоремах о неполноте. В соответствии с первой, в любой полной формальной системе арифметики есть предложения, истин-ность или ложность которых не может быть доказана; согласно вто-рой, полнота арифметической системы не может быть доказана вну-три этой системы. Витгенштейн критиковал взгляды Геделя с пози-ций своего семантического контекстуализма (см. [Витгенштейн 1994а: 53-58]).
На протяжении лета Витгенштейн также диктовал Вайсманну 'Тезисы', которые должны были представлять собой модернизиро-ванный вариант философии 'Трактата', однако дело не было закон-чено, так как Витгенштейн все более и более охладевал к своим ран-ним взглядам.
Отношения с Кружком кончились, как водится, ссорой и сканда-лом. Карнап летом 1932 года опубликовал статью 'Физикалистский язык как универсальный язык науки'. Витгенштейн обвинил Карна-па в том, что тот использовал его идеи, о которых он рассказывал в беседах с членами кружка. На этом прервались отношения Витген-штейна и с Вайсманном. На последней их дискуссии Витгенштейн пытался доказать, что Карнап позаимствовал часть своих гипотез скорее не у Пуанкаре, а у него. В дальнейшем Витгенштейн обвинял в плагиате и Шлика. И хотя он сам писал Шлику, что ему (Витген-штейну) совершенно все равно, кто чьи взгляды высказывает, эта на-вязчивая боязнь плагиата преследовала его всю жизнь: до конца жизни он только писал и говорил, но ничего не публиковал и все вре-мя боялся, что его мысли разойдутся по другим философам, поэтому он ненавидел философов как класс, видя в них потенциальных воров его идей, что, возможно, было отчасти верно.
Узнав Витгенштейна в этот сугубо переходный для него период, мы невольно испытываем недоумение и задаем себе ряд вопросов. С од-ной стороны, пребывание в Вене с 1926 по 1929 год надо признать ус-
147
пешным (особенно по сравнению с двумя предыдущими периодами) : Витгенштейн вращался среди равных ему и любящих его людей, вы-ступал как архитектор и даже немного как скульптор, пережил са-мый настоящий взрослый роман с женщиной, заинтриговал собой философский мир, выстроил отношения с Венским кружком. Но, с другой стороны, если вглядеться во все эти языковые игры, то они, в сущности, оказываются неуспешными. Судьба дома на Кундмангас-се была плачевной, уже в самом его внутреннем облике современни-ки и биографы, да и сам Витгенштейн, отмечали что-то болезненное; роман с Маргаритой Респингер закончился ничем и, по всей видимо-сти, не оставил глубокого следа в душе Витгенштейна (вспомним от-ношения с 'любимым Дэвидом' - насколько они были глубже!); что касается отношений с Венским кружком, то они видятся нам малопо-нятной и не вполне позитивной линией этого периода жизни Витген-штейна. В конце концов, Витгенштейн был уже не капризный маль-чик со слабыми нервами, как в Кембридже перед войной, а извест-ный во всей Европе философ. Почему же он так странно, в общем-то некрасиво и жестоко вел себя по отношению к людям, которые его просто боготворили? Только потому, что они не были такими же ге-ниальными, как он? Разве он не мог сразу понять, что Шлик и его компания глубоко чужды ему и честно признаться в этом себе и им, а не разыгрывать перед ними довольно жалкую роль мелкопоместно-го гения-самодура? Как мог он вовлекать Вайсманна, к которому вроде бы относился неплохо, в книжные проекты, от которых потом отказывался, ссылаясь на свой внутренний интеллектуальный рост? Разве не благодаря этим людям, не посредством их участия этот рост произошел? Эта внутренняя неблагодарность, невеликодушие на-столько не вяжутся с каноническим образом Людвига Витгенштей-на, что это необходимо как-то объяснить. Мы можем провести две линии объяснения. С одной стороны, можно сказать, что в лице Вен-ского кружка Витгенштейн бессознательно мстил всей венской культуре, что это было, так сказать, проявлением социального эдипо-ва комплекса (действительно, положительный и несколько напы-щенный Шлик, профессор, играл роль отца, а капризный Витген-штейн - роль избалованного вундеркинда, enfant terrible). Частным проявлением этого было и то, что Витгенштейн в эти годы не мог не испытывать комплекса социальной неполноценности (обратной сто-роной которого является представление о своем величии), поскольку несмотря на то, что он был повсеместно признан, у него не было ни ученой степени, ни работы (приехав в Кембридж в 1929-м году, он почти сразу получил и то, и другое).
148
Вторая линия связана со вздорным обвинением в плагиате в адрес Рудольфа Карнапа, одного из выдающихся и блестящих философ-ских умов XX века. Здесь можно сказать, что Витгенштейн относил-ся к тому разряду творцов, для которых всегда текст важнее челове-ка. И когда выбор идет между тем, что спасти и что оттолкнуть, спа-сается всегда текст, а отталкивается человек. И это при том, что Вит-генштейн безусловно искренне говорил, что ему наплевать, что поду-мают о нем другие. Это уже факт шизоидной расщепленности. Рани-мость в отношении судьбы собственных текстов и навязчивые мыс-ли о чаще всего мнимых плагиатах остались у Витгенштейна до кон-ца жизни. С одной стороны, он из любви к своему тексту, из перфек-ционистского желания довести его до совершенства, так и не опуб-ликовал своей поздней итоговой работы, с другой стороны, в разго-ворах с Малкольмом, например, он жаловался, что с ним никто не считается, что каждый тащит у него, что может, что он Vogelfrei - птица, в которую каждый может стрелять.
Примером такой же социально-психологической амбивалентнос-ти может служить современник Витгенштейна, человек одной с ним австро-венгерской культуры и во многом конгениальный ему - Франц Кафка. Тот же перфекционизм по отношению к рукописям (о чем свидетельствуют дневники), имевший тот же результат - все три романа не закончены, - та же ранимость и депрессивность на грани психоза и такая же смесь мимозоподобности и высокомерия. И при этом в обоих случаях возникает один и тот же эффект, кото-рый мы применительно к Кафке назвали гиперуспешностью (см. [Руднев 1992а], а также главу 'Франц Кафка и его герои' в книге [Руднев 1996]). Неуспех в биографии оборачивается гиперуспехом посмертной славы: так же, как 'Трактат' и 'Философские исследо-вания', 'Приговор' и 'Замок' являются не только культовыми, но и парадигматическими текстами культуры XX века - их не только изучают и не только им подражают, по ним просто вышивают - но-вые узоры по старой канве.
Теперь, поскольку мы видим, что понятийный аппарат теории ре-чевых актов и модальной логики может быть применен к биографии реального человека (в работе [Руднев 1996] мы показали, что он так-же может быть применен к художественному тексту), то отсюда на-прашивается отождествление жизненного биографического пути с художественным дискурсом, отождествление, которое было пред-принято русскими символистами и которое в принципе характерно для европейского модернизма XX века ('за то, что я пережил и понял в искусстве, я должен отвечать своей жизнью, чтобы все пережитое
149
и понятое не осталось бездейственным в ней' [Бахтин 1979: 5]). Что же из этого следует? Прежде всего, то, что к биографии можно при-менять терминологию поэтики, то есть говорить о сюжете и жанре (что по сути то же, что языковая игра) жизненного пути, его компо-зиции (впервые это осознанно сделано в работе Ю. М. Лотмана 'По-этика бытового поведения в русской культуре XVIII века' [Лотман 1992: т. 1]. В сущности, мы так и поступаем в обыденной жизни, ког-да применяем к реальным людям и реальным событиям эстетические оценки: Это некрасивый поступок! Этот человек прекрасен. Полю-буйтесь на этот пейзаж. О каком-то в сюжетном смысле выпуклом фрагменте реальности, какой-то сочной сцене или каком-то челове-ке (ср. современное ироническое словоупотребление 'персонаж' по отношению к некоему колоритному человеку) мы говорим: 'Это просто как в кино'. И в этом смысле мы можем сказать, что жизнь человека может быть трагической, комической или авантюрной.
Какой же была жизнь Витгенштейна? Что это был за 'персо-наж'? Все зависит от контекста, от точки отсчета. Уже при жизни Витгенштейна многие равно достойные люди боготворили его (как Шлик или Рамсей), а многие откровенно не любили (как Чарльз Бро-уд или отчасти старина Уильям Джонсон: Броуд не мог терпеть Вит-генштейна как человека, признавая его философские заслуги, Джон-сон - наоборот). Вскоре после смерти Витгенштейна в первых ме-муарах о нем, написанных фон Вригтом и Малкольмом, а также в первом биографическом опыте Уильяма Бартли Витгенштейн пред-стает как противоречивая героическая личность - как герой траге-дии, причем пружиной этой трагедии выступает противоречие, воз-никающее между исключительной личностью и обыденным созна-нием, то есть старый романтический конфликт 'гений и толпа'. Од-нако в середине 1970-х годов, по-видимому, в связи с кризисом структуралистской парадигмы и постструктуралистским провозгла-шением 'смерти автора' (Барт) такое понимание личности Витген-штейна подверглось 'остранению', и в более поздних мемуарах, та-ких, например, как воспоминания Фани Паскаль или записи разго-воров с Витгенштейном Мориса Друри, личность Витгенштейна, вернее ее предшествующая модель, подвергается своеобразной де-конструкции. Налет агиографизма либо вовсе убирается, как у Фани Паскаль, которая пишет о Витгенштейне как равная о равном, либо, наоборот, бессознательно педалируется, как у Друри, который, ви-димо, неосознанно подражая стилистике зачина житийного текста, в начале своего текста говорит о том, что он не достоин писать о таком великом человеке и т. п. В этих поздних мемуарах Витгенштейн
150
предстает как психологически гораздо более сложная личность, в ко-торой были и симпатичные, и смешные, комические черты.
Что же можно сказать о жизни Витгенштейна? Прежде всего, в ней был сюжет в сильном смысле слова. В этом смысле сюжета не было в жизни, например, Канта или Фреге. В русской культуре клас-сическое противопоставление сюжетной и бессюжетной жизней - это противопоставление жизней Пушкина и Лермонтова. В опреде-ленном смысле жизнь Витгенштейна подобна роману воспитания, который, в свою очередь, уходит корнями в обряд инициации [Меле-тинский 1976]. В этом смысле Витгенштейн порой 'валял ваньку' по-тому, что он и был тем самым сказочным Иванушкой-дурачком, юро-дивым, который оказывается в результате умнее всех. При таком подходе находят закономерное объяснение и издевательства над членами Венского кружка, и некондиционная одежда, в которой Витгенштейн ходил и по деревне, и по Вене, и по Кембриджу - се-рые неглаженные брюки, рубашка с открытым воротом и тяжелые ботинки, и его неприятие академического философского круга, и тя-готение к 'простым людям', и отсутствие академической образован-ности (он очень гордился тем, что никогда не читал Аристотеля; так сказать, 'чукча не читатель, чукча - писатель').
Что же двигало сюжетом жизни Витгенштейна, какая пружина? По-видимому, это была борьба между некой осененностью свыше, избранностью, и депрессией, так сказать, между здоровым духом и больной душой. В первые десятилетия жизни это принимало характер выживания, причем в парадоксальной форме: Витгенштейн выживал там, где, с точки зрения обыденного сознания, было хуже всего.
Жизнь Витгенштейна как бы состоит из двух половинок, из кото-рых вторая отрицает первую. Первая часть выстраивается вокруг 'Логико-философского трактата' и темы самоубийства. Сам 'Трак-тат', судя и по своему эпилогу, и по самой своей нежизнеспособной сложности, носит отчетливо суицидальный характер. Его можно на-чать понимать, только договорившись с самим собой, что ты его по-нять не в состоянии. То есть Витгенштейн в этом произведении как бы зашифровал свое влечение к смерти и, 'проработав' его (если воспользоваться психоаналитической терминологией), остался жить. Характерно, что жалобы на желание покончить с собой закан-чиваются с публикацией 'Трактата'. Если 'Трактат' - темная сто-рона жизни Витгенштейна, 'ян', то 'Философские исследования'- это светлая сторона его жизни, 'инь'. Когда жизнь в личности Вит-генштейна победила, он начал описывать жизнь. Именно этим, прежде всего, 'Исследования' отличаются от 'Трактата': своим
151
светлым, жизнеутверждающим началом. Отсюда их простота и до-ступность, 'публичность' (значение - это употребление, 'индиви-дуальный язык' невозможен и т. д.). И именно потому, что жизнь - это процесс, а смерть - мгновение, стратегия написания 'Исследо-ваний' так отличалась от стратегии написания 'Трактата': похоже, все бессознательно делалось Витгенштейном для того, чтобы никог-да не закончить это произведение, то есть чтобы жизнь не закончи-лась смертью. Эта стратегия действительно оптимальная. Витген-штейн продлил себе жизнь в культуре именно 'Философскими ис-следованиями': бесконечные рукописи и лекции, так или иначе яв-ляющиеся подготовительными материалами к 'Исследованиям', до сих пор продолжают публиковаться. Можно сказать, Витгенштейн до сих пор продолжает писать, и поэтому сюжет его жизни в культу-ре все не кончается.
152
Витгенштейн приехал в Кембридж 18 января 1929 года. Приехал не так, как первый раз в 1911 году, - 'плохо говорящим по-английски 'немцем''. В этот раз его ждали, в честь него устраивали обеды, он был не просто известным на весь мир мыслителем, он стал, выража-ясь современным языком, 'культовой фигурой'. Поэтому Кейнс, ко-торый встречал Витгенштейна на вокзале и у которого он остановил-ся, иронически рапортовал своей жене о приезде Витгенштейна сле-дующим образом:
Ну, Бог прибыл. Я встретил его поездом 5. 15 [Monk 1990: 255).
Витгенштейн сразу объявил Кейнсу о своем плане оставаться в Кембридже постоянно. Он вообще столько говорил, просто не за-крывал рта, что Кейнсу пришлось поставить Витгенштейну условие: говорить с ним не более двух часов в день.
Витгенштейн странно себя чувствовал в Кембридже, ему каза-лось, что время повернуло вспять и что вновь, как прежде, он не зна-ет, что ждет его впереди.
Как только Витгенштейн появился в Кембридже, Кейнс предпри-нял попытку вернуть его в лоно 'Апостолов'. В честь Витгенштейна был дан ужин, на котором присутствовали столпы Общества (среди них - Фрэнк Рамсей!; Кейнс знал, чем приманить Витгенштейна). На этой встрече Витгенштейн был избран почетным членом Общест-ва, по терминологии Апостолов - Ангелом. Конечно, вся эта помпа была неслучайной. Почести, оказанные Витгенштейну, были обус-
153
ловлены тем, что он стал легендарной личностью в кругу кембридж-ской элиты, а его 'Трактат' - одной из наиболее популярных тем для интеллектуальных дискуссий. Но Витгенштейну, как видно, на все это было наплевать, и он оставался в 'апостолах' только из-за то-го, что среди них находился Рамсей, на которого у Витгенштейна бы-ли свои виды: Рамсей оставался единственным человеком, с которым можно было всерьез обсуждать философские проблемы. В первый кембриджский год Рамсей был также и ближайшим другом Витген-штейна. Некоторое время после прибытия в Кембридж Витгенштейн жил у супругов Рамсеев и очень подружился с женой Фрэнка Лети-сией, подружился настолько, что даже мог обсуждать с ней свои от-ношения с Маргаритой.
Первые два триместра Витгенштейн числился 'продвинутым сту-дентом' (в переводе на наш академический язык что-то вроде аспи-ранта или соискателя), пишущим диссертацию, которую он должен был представить на соискание степени доктора философии. Офици-альным научным руководителем ему назначили Фрэнка Рамсея, ко-торый был на 17 лет моложе своего подопечного. На самом деле серь-езные дискуссии между ними приносили обоим огромное удовольст-вие, и в них, по словам Витгенштейна, было даже нечто эротическое:
Нет ничего более приятного для меня, чем чувство, когда кто-то вынимает мои мысли у меня изо рта и потом, так сказать, рас-пространяет их в открытом пространстве [Monk 1990: 258].
Однако, пишет Монк, 'несмотря на их безграничное уважение друг к другу, между Рамсеем и Витгенштейном были огромные раз-личия интеллектуального и характерологического свойства. Рамсей был математик, не удовлетворенный логическими основаниями сво-ей науки и хотевший реконструировать математику на ясных прин-ципах. Витгенштейна не волновала реконструкция математики; его интересовало обнаружение тех философских корней, из которых вырастает путаница в математике. Таким образом, в то время как Рамсей мог искать в Витгенштейне вдохновения, а Витгенштейн у Рамсея - критики, взаимонепонимание между ними было неизбеж-ным. Рамсей однажды сказал Витгенштейну напрямик: 'Мне не нра-вится ваш метод аргументации', на что Витгенштейн в ответ написал заметку о Рамсее, где назвал его 'буржуазным мыслителем', кото-рый обеспокоен реальным философским размышлением лишь до тех пор, пока не получит односторонний результат и не объявит его три-виальным' [Monk 1990: 260].
154
Но был в Кембридже и совсем не буржуазный мыслитель, кото-рый оказал на Витгенштейна большое влияние, - Пьеро Сраффа, блестящий итальянский экономист марксистской ориентации, друг Антонио Грамши. После того, как карьере Сраффы на родине поло-жили конец его публичные выступления против политики Муссоли-ни, всеведущий и неутомимый Кейнс пригласил его в Королевский колледж читать лекции по экономике. Кейнс и познакомил двух бу-дущих друзей, после чего они встречались каждую неделю. Сраффа не был профессиональным философом, но обладал ярким и свежим умом. Вспомним легенду, согласно которой именно Сраффа развен-чал понятие логической формы, сделав неаполитанский жест (паль-цы, приложенные к подбородку) и спросив Витгенштейна: 'А какая логическая форма у этого ? ' Многим друзьям Витгенштейн говорил, что дискуссии со Сраффой заставляют его почувствовать себя дере-вом, у которого обрезаны все ветви. Витгенштейн также говорил, что наиболее важная вещь, которую он почерпнул из дискуссий со Сраф-фой, - это антропологический взгляд на философские проблемы. Действительно, так оно и было. Если в 'Трактате' язык - логическая абстракция, то в поздних произведениях Витгенштейна язык - это форма жизни.
Первое время кроме Рамсея и Сраффы Витгенштейн мало с кем общался. Кейнс всегда был под рукой, чтобы помочь, но он не был близким, интимным другом. Отношения с Муром восстановились сразу же по приезде Витгенштейна в Кембридж. Дикое письмо Лю-двига, написанное Муру из Норвегии в 1914 году, было забыто. Мур, будучи профессором и членом совета университета, тут же стал хло-потать о предоставлении Витгенштейну гранта, для того, чтобы он мог продолжить свои исследования. Но отношения Витгенштейна с Муром в это время носили не научный, а чисто человеческий харак-тер. Как философа Витгенштейн оценил Мура только в последние годы своей жизни. В 1930-е же годы он довольно пренебрежительно говорил о нем как о философе, но всегда очень высоко ценил его как личность, хотя и довольно эксцентричную. Так, Друри рассказывает, что когда он хотел поступать 'в аспирантуру', он попросил рекомен-дацию у Мура. Мур написал рекомендацию, в конце которой сооб-щалось, что соискатель обладает чувством юмора. Когда Витген-штейн узнал об этом случае, он страшно веселился и сказал, что толь-ко Муру могла прийти в голову такая глубокая мысль, что для прове-дения исследований по философии необходимо чувство юмора.
Примерно такого же рода отношения складывались со стариной Джонсоном. Витгенштейн совершенно не мог всерьез относиться к
155
нему как к логику (так же как, впрочем, и Джонсон к Витгенштейну). Когда Витгенштейн приехал в Кембридж, Джонсон говорил, что при-езд Витгенштейна - большое несчастье для Кембриджа, так как Вит-генштейн совершенно не в состоянии вести философскую дискус-сию. Зато Витгенштейн очень ценил Джонсона как пианиста. Джон-сон устраивал вечера, на которых играл на фортепиано. Однажды, как рассказывал Витгенштейн Друри, Джонсон играл совсем плохо, но никто этого не заметил и все аплодировали. Раздраженный этим, Джонсон стал играть еще один аккомпанемент какой-то пьесы. Вит-генштейну все это очень нравилось.
Гораздо с большей охотой, чем к 'Апостолам' с их духом аристо-кратического снобизма, Витгенштейн ходил в Клуб Моральных На-ук, где председательствовал Мур и царила атмосфера непринужден-ной и открытой дискуссии. Завсегдатаями Клуба были студенты среднего класса, в которых Витгенштейн, по словам Фани Паскаль, больше всего ценил детскую невинность и первоклассные мозги. Правда, и здесь не обошлось без сложностей. Поскольку Витген-штейн, начавши ходить в Клуб, по своему обыкновению, 'не закры-вал рта' и абсолютно доминировал в дискуссии, философ Чарльз Броуд, который не любил Витгенштейна именно за его 'глупый энту-зиазм', добился того, что Витгенштейну запретили посещать Клуб. Однако к этому времени у него уже был тесный круг учеников. Дай-монд Ли, Джон Кинг, чьи записи лекций Витгенштейна были впос-ледствии опубликованы [Витгенштейн 1994а ], Морис Друри, на чьи 'Беседы с Витгенштейном' мы все время ссылаемся. Последний был самым близким и самым верным учеником Витгенштейна на протя-жении всей своей жизни. Известно, что будучи преподавателем фи-лософии, Витгенштейн отговаривал всех без исключения своих уче-ников от профессиональной философской деятельности, так как считал ее бесполезной и даже вредной. Он и сам, подобно Льву Тол-стому, стремившемуся уйти из Ясной Поляны, хотел уйти от занятий философией и от преподавания, намереваясь стать врачом, даже простым рабочим. И только обстоятельства принуждали его оста-ваться преподавателем. Кроме того, как он сам говорил, он больше ничего не умел. Друри, ирландец из Дублина, сразу проникся идеями Витгенштейна. Вначале он хотел стать священником, хотя Витген-штейн ему не советовал этого делать. Проучившись год в теологиче-ском колледже, Друри понял, что Витгенштейн был прав. Тогда он решил осуществить проект помощи безработным и с этой целью по-ехал в Ньюкасл, где организовал нечто вроде коммуны безработных. Наконец он нашел свое настоящее призвание, став врачом-психиат-
156
ром, и с 1947 года до самой смерти в 1976 году работал в больнице Святого Патрика в Дублине. Витгенштейн приезжал к нему туда и общался с пациентами. Друри опубликовал любопытную книгу очер-ков о психиатрии, написанную под влиянием идей позднего Витген-штейна. Называется она 'Опасность слов' [Drury 1973].
Одним из ближайших друзей Витгенштейна стал человек, не имевший никакого отношения к философии - Гильберт Патиссон. Это был жизнерадостный, обладающий огромным чувством юмора человек, единственный за всю жизнь Витгенштейна, с кем он мог от-дыхать душой, болтая чепуху, отпуская бессмысленные шутки, в об-щем, наслаждаясь жизнью за пределами философии, как это ни странно звучит применительно к Витгенштейну. Патиссон жил в Лондоне, и Витгенштейн приезжал к нему из Кембриджа сходить на американский фильм, погулять и поболтать о всякой чепухе.
В письмах между ними также разыгрывалась риторика нонсенса. Так, они все время обыгрывали на разные лады слово blood и bloody, что дословно означает 'кровь' и 'кровавый', но в идиоматическом контексте может быть переведено как 'черт' и 'чертов'. Например, 'Dear Old Blood' (Дорогой старый черт), или 'Yours bloodily' (Чер-товски твой - калька от 'Искренне твой' (Yours sincerely)), - или вообще труднопереводимое 'Yours in bloodiness' (нечто вроде 'Твой во грехе').
Между тем, по прошествии второго триместра Витгенштейн об-наружил, что его сбережения (в основном деньги, заработанные им как архитектором) кончаются и он не может внести плату за обуче-ние, а также заплатить за жилье. К родственникам он обращаться не хотел. Беспокоить Кейнса тоже больше не мог. Пришлось обращать-ся в колледж с просьбой о предоставлении гранта. Рамсей в качестве формального супервизора Витгенштейна горячо поддержал его просьбу и в письме Муру, члену совета колледжа, писал, что считает Витгенштейна гением и что его работа представляет ценность не только для него самого, но и для общества в целом, поэтому колледж просто обязан предоставить Витгенштейну помощь.
Для того, чтобы внести определенность в свое социальное положе-ние, Витгенштейн спешил с защитой диссертации на степень Ph. D. (доктора философии). В качестве текста он представил 'Трактат', опубликованный семь лет назад и ставший уже к тому времени фи-
157
лософской классикой. Экзаменаторами, что тоже может вызвать только улыбку, были назначены Рассел и Мур. С Расселом Витген-штейн не виделся с 1922 года (когда они встретились в Инсбруке и в очередной раз поссорились). И вот теперь Рассел писал Муру: 'Я ду-маю, что если он не переменил свое мнение обо мне (Витгенштейн тогда упрекал Рассела за его общественную деятельность и атеизм. - В. Р.), он не будет рад меня видеть в качестве экзаменатора. Когда мы встречались последний раз, он так болезненно воспринял тот факт, что я не считаю себя христианином, что с тех пор он избегал встреч со мной' (цит. по [Monk 1990: 268]).
Защита состоялась 18 июня 1929 года. Войдя в экзаменационную комнату вместе в Муром, Рассел улыбнулся и сказал: 'Никогда в мо-ей жизни не было ничего более абсурдного'. Экзамен начался бесе-дой между старыми друзьями. Затем Рассел, смакуя абсурдность си-туации, сказал Муру: 'Продолжай, ты должен задавать ему какие-то вопросы - ты же профессор'. Затем последовала короткая дискус-сия между Расселом и Витгенштейном по поводу витгенштейнов-ской теории невыразимости и разграничения между сказанным и показанным. Разумеется, Рассел не убедил Витгенштейна ни в чем, и кончилось это сугубо торжественное заседание тем, что Витген-штейн поднялся, похлопал каждого из экзаменаторов по плечу и по-кровительственно заметил: 'Да не волнуйтесь вы: я знаю, что вы это-го никогда не поймете' [Monk 1990: 271].
В своем отчете о защите Витгенштейна Мур написал теперь уже хрестоматийно известные слова: 'Мое личное мнение заключается в том, что диссертация мистера Витгенштейна является трудом гения; так или иначе, эта работа удовлетворяет всем требованиям, предъяв-ляемым к диссертациям на соискание степени доктора философии Кембриджского университета'.
На следующий день после утверждения степени Витгенштейн по-лучил от Тринити-колледжа грант в 100 фунтов стерлингов.
Одним из результатов сотрудничества Витгенштейна с Рамсеем стала статья 'Несколько заметок о логической форме' [Витген-штейн 1995а], которая готовилась в качестве доклада на конферен-ции Аристотелевского общества, проходившей в Ноттингеме с 12-15 июля. Эта статья, единственная после 'Логико-философского трак-тата' опубликованная при жизни работа Витгенштейна, интересна тем, что в ней отразилась критика Рамсеем некоторых ключевых по-ложений 'Трактата'. В частности, Витгенштейн отказывается здесь от положения о независимости элементарных пропозиций.
158
Оксфордский философ Джон Мэббот вспоминает, что когда он приехал на конференцию, он увидел в холле моложавого человека с рюкзаком, в шортах и рубашке с открытым воротом. Никогда рань-ше не видев Витгенштейна и приняв его за студента, приехавшего на каникулы, он сказал ему: 'Боюсь, что здесь собираются философы'. На что Витгенштейн ответил: 'Я боюсь того же самого'.
На конференции Витгенштейн познакомился и подружился с Гилбертом Райлом, известным английским философом-аналитиком, автором ныне классической книги по аналитической философии 'Понятие сознания' [Ryle 1949]. Райл и Витгенштейн на протяжении 1930-х годов поддерживали дружеские отношения и часто гуляли вместе по выходным, беседуя о философии и о кино. Райл разделял мнение Витгенштейна о плохом качестве английских фильмов и да-же говорил, что хороший английский фильм просто невозможен (ло-гически невозможен - добавлял Витгенштейн) [Monk 1990: 275].
В начале 1930 года, когда Витгенштейн вернулся в Кембридж с рождественских каникул из Вены, он узнал, что Фрэнк Рамсей неиз-лечимо болен. У него был тяжелый вирусный гепатит (в русском бы-ту это принято называть болезнью Боткина, или желтухой). Как и многие другие болезни, гепатит до войны лечить практически не умели. 19 февраля в возрасте 26 лет Рамсей умер. Последние дни Витгенштейн провел у него в больнице.
На следующий день после смерти Фрэнка Витгенштейн должен был читать свою первую лекцию в Кембриджском университете; он читал их с несколькими перерывами в общей сложности почти 20 лет. Витгенштейна пригласил прочесть курс лекций по линии фа-культета моральных наук Ричард Братуайт. Когда он спросил, как Витгенштейн назовет свой курс, тот после долгого молчания ответил: 'Предметом моего курса будет философия. Какое же еще может быть тогда название? Философия'. Под таким остраненно-экстрава-гантным названием спецкурс Витгенштейна и был анонсирован.
Манера, в которой Витгенштейн читал лекции, описывалась мно-го раз, вплоть до самых невероятных легенд, рассказывавших, что Витгенштейн лежал на полу и, глядя в потолок, бормотал что-то не-разборчивое. Лучшее, на наш взгляд, описание витгенштейновских лекций дал американский философ-аналитик Норман Малкольм, в 1930-е годы стажировавшийся в Кембридже и ставший одним из близких друзей Витгенштейна. Вот что он пишет в своих, ставших классическими, воспоминаниях:
159
Он читал свои лекции без всякой подготовки и без предваритель-ных записей. Он мне рассказывал, что однажды пробовал пользо-ваться записями, но остался недоволен результатом: мысли каза-лись 'затхлыми', а от слов, казалось, 'веяло мертвечиной' [...].
Читая лекцию или же просто беседуя с кем-либо, Витгенштейн всегда говорил отчетливо и очень выразительно. Он говорил на отличном английском языке - так, как говорят образованные англичане, но с вкраплением отдельных германизмов. [...]
Нужно было обладать значительной храбростью, чтобы войти после того, как лекция уже началась, и некоторые предпочитали сразу уйти, нежели выдержать свирепый взгляд Витгенштейна.
Витгенштейн сидел в центре комнаты на простом деревянном стуле. [...] Он часто чувствовал, что зашел в тупик, и говорил об этом. Нередко у него вырывались такие выражения, как 'Я ду-рак', 'У вас ужасный учитель', 'Сегодня я очень глуп'. Иногда он выражал сомнение в том, сможет ли продолжать лекцию [...].
На занятиях Витгенштейн наводил страх. Он был очень нетер-пелив и легко раздражался. Если кто-нибудь чувствовал несогла-сие с тем, что он говорил, Витгенштейн настойчиво требовал от оппонента четко сформулировать свое возражение. Однажды, когда Йорик Смидис, старый друг Витгенштейна, не смог облечь свое возражение в слова, Витгенштейн грубо сказал ему: 'С та-ким же успехом я мог говорить с этой печью!' Страх, вызывае-мый Витгенштейном, помогал неустанно поддерживать наше внимание. Это был важный результат, поскольку обсуждаемые проблемы были исключительно сложными, а подход Витген-штейна был труден для понимания. [...]
Жесткость Витгенштейна была, как мне кажется, связана с его страстной любовью к истине. Он постоянно бился над разре-шением сложнейших философских проблем. Решение одной проблемы влекло за собой другую. Витгенштейн был бескомпро-миссен: он должен был достичь полного понимания. Он был в не-истовстве. Все его существо находилось в величайшем напряже-нии. Ни от чьего взгляда не могло укрыться, что эта работа тре-бовала предельной концентрации воли и интеллекта. Это было одним из проявлений его абсолютной, беспредельной честности. Главным образом его безжалостная честность, которая распро-странялась как на него самого, так и на окружающих, и была причиной того, что он действовал на людей устрашающе и часто бывал просто невыносим и как учитель, и в личных взаимоотно-шениях с людьми.
160
После лекций Витгенштейн всегда был в изнеможении. Он также испытывал чувство отвращения: он был недоволен и тем, что он говорил, и самим собой. Очень часто сразу же после окон-чания занятий он шел в кино. Как только его слушатели со свои-ми стульями направлялись к выходу, он умоляюще смотрел на кого-нибудь из своих друзей и тихо говорил: 'Пойдем в кино?' По пути в кинотеатр Витгенштейн обычно покупал булочку с изюмом или кусок пирога с мясом и ел их во время сеанса. Он любил сидеть в первых рядах, так, чтобы экран занимал все поле зрения. Это было необходимо для того, чтобы полностью отре-шиться от мыслей о лекции и избавиться от чувства отвращения. Однажды он прошептал мне: 'Это действует как душ'. Во время фильма он был собран и не отвлекался. Он сидел сильно подав-шись вперед и почти не отрывал глаз от экрана. Он не комменти-ровал происходящее и не любил, когда это делали его спутники. Витгенштейн хотел полностью погрузиться в фильм, сколь бы заурядным и неестественным он ни был, чтобы его голова хотя бы на время освободилась от мыслей, которые преследовали его и не давали покоя [Малкольм 1993: 32-35].
Однако, когда зимне-весенний триместр (называемый здесь 'ве-ликопостным') 1930 года прошел и курс лекций под названием 'Фи-лософия' был прочитан, вновь встал вопрос о предоставлении Вит-генштейну какой-либо работы или гранта. Витгенштейн в это время подготовил большую рукопись, которая после его смерти была опуб-ликована под названием 'Философские заметки'. Именно об этой рукописи Мур написал Расселу в Петерсфилд, где тот тогда препода-вал в организованной им же школе, с просьбой оценить эту рукопись и представить отчет Совету Тринити на предмет предоставления Витгенштейну гранта для дальнейшей разработки темы. Рассел, хотя он весьма прохладно относился к поздним идеям Витгенштейна, не отказался прочесть рукопись, но признался, что мало что в ней по-нял. Тогда Витгенштейн поехал к нему, чтобы объяснить свои новые идеи. В письме к Муру Рассел вкратце отреферировал идеи Витген-штейна, связанные с расширительным употреблением понятий 'грамматика' и 'пространство'. 'Его теории, конечно, важны и ори-гинальны, - писал Рассел о Витгенштейне, - но я не знаю, истинны ли они'. В результате этого отчета Совет Тринити предоставил Вит-генштейну еще один грант на 100 фунтов.
В конце осеннего ('Михайловского') триместра 1930 года Витген-штейну была предоставлена стипендия (fellowship) в Тринити-колле-
161
дже на пять лет. Для утверждения этой стипендии была необходима диссертация, в качестве которой Витгенштейн представил 'Фило-софские заметки'. Второй большой рукописью этих лет стала 'Фило-софская грамматика', также опубликованная посмертно (подробно витгенштейновское понимание слова 'грамматика' будет рассмотре-но нами при разборе его 'Лекции об этике' в следующем разделе).
Таким образом, в конце 1930 года Витгенштейн более или менее прочно натурализовался в Кембридже.
В ноябре 1929 года Витгенштейн получил приглашение от Огдена, пе-реводчика 'Трактата', прочитать лекцию в обществе 'Еретики'. Это было общество, подобное 'Апостолам', но менее элитарное и более сконцентрированное на научных проблемах. Его основателями были такие величины, как Герберт Уэллс, Бертран Рассел и Вирджиния Вульф, с которой Витгенштейн, кстати, встречался в этом же году на одном из приемов в Кембридже. 'Лекция об этике', которую Вит-генштейн прочитал 'Еретикам' (ее текст был опубликован в 1965 го-ду в журнале 'Philosophical Review'; русский перевод - [Витген-штейн 1989]), чрезвычайно важна в витгенштейновском наследии, с одной стороны, как единственная популярная лекция, которую он когда-либо читал, и, с другой стороны, как первый законченный текст по философии, написанный им после 'Логико-философского трактата'. Особенностью 'Лекции' является то, что она, будучи по-яснением таких темных мест 'Трактата', как:
6.41 Смысл Мира должен лежать за его пределами. В Мире все есть как есть и происходит как происходит; внутри него не суще-ствует никакой ценности - а если бы она там имелась, то не имела бы никакой ценности.
Если имеется ценность, имеющая ценность, то она должна на-ходиться за пределами всего происходящего и так-сущего. Ибо все происходящее и так-сущее - случайны.
То, что делает их неслучайными, не может находиться внутри Мира! Ибо в противном случае оно вновь было бы случайным.
Оно должно лежать за пределами Мира.
6.42 Поэтому не может существовать никаких Пропозиций Этики.
6.421 Ясно, что Этика не может быть высказана.
162
Этика трансцендентальна.
(Этика и Эстетика - одно), -
по стилю и методу мышления уже примыкает к поздним работам Витгенштейна: ведь между окончанием 'Трактата' и 'Лекцией' прошло 10 лет.
Витгенштейн начинает лекцию с определения этики, данного Муром:
Теперь я начну говорить о своей теме. Это, как вы знаете, этика. И я начну объяснение с того понимания этого термина, которое профессор Мур дал в своей книге 'Principia Ethica'. Он говорит: 'Этика является общим исследованием того, что такое добро'. И вот я собираюсь использовать термин этика в несколько более широком смысле, в том смысле, который фактически, как я по-лагаю, включает в себя нечто, что является существенной час-тью предмета, который в целом называется Эстетикой [Витген-штейн 1989:99-100].
Здесь важными являются два момента. Во-первых, Витгенштейн неточно цитирует Мура (кстати, из письма Расселу 1912 года следует, что Витгенштейну не понравилась книга Мура [Wittgenstein 1997: 13]). Определение Этики как науки, исследующей, что такое добро - это не определение, отражающее взгляд самого Мура, это муровское определение расхожего понимания того, что такое этика. По Муру, этика не может быть определена, можно лишь говорить о различных употреблениях слова этика. Таким образом, Мур стоит ближе к Вит-генштейну, чем сам Витгенштейн отдает себе в этом отчет.
Второе, на что следует обратить внимание в процитированном фрагменте, это идущее от 'Трактата' отождествление Этики и Эсте-тики. Как это понимать? Очевидно, так, как это понимал Достоев-ский (Витгенштейн цитирует его в связи с проблемами этики в 'Тет-радях 1914-1916'): прекрасное не может быть плохим, этически доб-рый поступок всегда является эстетически прекрасным. Это сужде-ние можно перевести на язык теории модальностей (см. раздел 4. 7.). Мы можем наряду с аксиологическими модальностями (с которыми, как мы увидим ниже, Витгенштейн отождествляет этику как учение о ценностях) - хороший, плохой, безразличный - ввести эстетиче-ские модальности - прекрасный, безобразный, нейтральный. При наложении эти два трехчлена во многом совпадут:
|
+ |
- |
0 |
|
хороший |
плохой |
безразличный |
|
прекрасный |
безобразный |
нейтральный |
163
Также во многом совпадет с первыми двумя деонтический трех-член (что первым, видимо, заметил Г. фон Вригт [Вригт 1986]):
|
должный |
|
запрещенный |
|
разрешенный |
Но вообще говоря, это соотношение не носит универсального ха-рактера и является культурно обусловленным. Так, в романтической эстетике доброе начало может быть внешне безобразным (напри-мер, Квазимодо из 'Собора парижской Богоматери' Гюго), а злое начало - внешне прекрасным (например, герой романа Оскара Уайлда 'Портрет Дориана Грея'). Важно, что при этом корреляция между этическим и эстетическим всегда будет наблюдаться.
Далее Витгенштейн пишет:
И для того, чтобы как можно яснее, так ясно, как только можно, понять, что, по моему мнению, является предметом Этики, я дам вам некоторое количество более или менее синонимичных вы-ражений, которые могли бы служить основанием для более об-щего определения и, умножая которые, я хочу произвести тот же эффект, который производил Гальтон, когда он собирал не-сколько фотографий разных лиц на одном снимке с тем, чтобы показать картину типичных особенностей, общих у каждого из этих лиц [Витгенштейн 1989: 101].
По сути в этом фрагменте Витгенштейн впервые дает набросок того, что впоследствии будет известно как теория семейных сходств, семантическая концепция значения слова, изложенная им в 'Фило-софских исследованиях', согласно которой у синонимов нет едино-го инвариантного значения, но все значения пересекаются, - по-добно сходствам на лицах родственников (подробнее см. разбор 'Философских исследований' в главе 10).
Далее Витгенштейн разграничивает относительный и абсолют-ный смысл высказываний. Он пишет:
Если, к примеру, я говорю, что это хороший стул, это означает, что стул служит определенной заранее цели и что слово 'хоро-ший' здесь имеет значение в той мере, в какой эта цель предва-рительно оговорена. Фактически слово 'хороший' в относитель-ном смысле просто означает - подходящий под заранее опреде-ленный образец [Витгенштейн 1989: 102].
Здесь, возрождая традицию лингво-философского анализа, нача-тую еще в начале века Муром в 'Principia Ethica', но прерванную благодаря установившемуся на четверть века диктату логического
164
позитивизма, Витгенштейн показывает, что слово в реальном упо-треблении (use) - это одно из важнейших понятий философии по-зднего Витгенштейна - почти всегда значит не то, что оно значит в словаре, и что значение слова в очень большой степени опосредован-но его употреблением (это будет одним из центральных тезисов 'Фи-лософских исследований'). В качестве позднейшего образца подоб-ного анализа можно привести анализ выражения 'Я знаю', произве-денный учеником Мура и Витгенштейна Норманом Малкольмом:
Дочь смотрит телевизор, а поскольку ей следует сесть за пиани-но и заниматься музыкой, мать говорит: 'У тебя завтра урок му-зыки'. Дочь раздраженно отвечает: 'Я знаю, что у меня завтра урок музыки'.
При таком употреблении выражения 'Я знаю' не подразуме-вается ни наличие доказательства, ни проницательность или компетентность говорящего в той или иной области, ни даже присутствие уверенности (субъективной или объективной). В данном случае 'Я знаю, что р' равнозначно высказыванию 'Не надо мне напоминать, что р' [Малкольм 1987: 247].
Далее Витгенштейн приводит пример сходных суждений, одно из которых имеет относительную, а другое абсолютную ценность:
Предположим, что я умею играть в теннис, и один из вас увидел меня играющим и сказал: 'Ну, ты играешь довольно плохо', и, предположим, я ответил: 'Я знаю, что играю плохо, но я и не хо-чу играть лучше'. В этом случае любой человек может сказать: 'А, тогда все в порядке'. Но представим, что я сказал одному из вас нелепую ложь, и он приходит ко мне и говорит: 'Ты ведешь себя, как скотина', и тогда я бы сказал: ' Но я и не хочу вести се-бя сколько-нибудь лучше'. Мог ли бы кто-нибудь на это отве-тить: 'А, ну тогда все в порядке'? Конечно, нет. Он бы сказал: 'Но ты должен хотеть вести себя лучше'. Здесь вы имеете абсо-лютное суждение о ценности, в то время как первый случай был примером относительного суждения [Витгенштейн 1989: 102].
Говоря в терминах последующих работ Витгенштейна, у выраже-ний 'Но я и не хочу играть лучше' и 'Но я и не хочу вести себя луч-ше' - разная грамматика, то есть они по-разному сочетаются с дру-гими выражениями. В частности, первое нормально сочетается с вы-ражением 'А, ну тогда все в порядке', тогда как для второго это со-четание неприемлемо. Данный фрагмент служит ярким примером методики и стилистики не только позднего Витгенштейна, но и всей
165
поздней аналитической (лингвистической) философии. Здесь не употребляется специальная философская терминология. Язык пре-дельно мягкий. И доказательство того или иного тезиса никогда не бывает логически формализованным, но всегда происходит при по-мощи конкретных примеров, взятых из обыденного языка.
И вот на чем я хочу настаивать, так это на том, что в то время как все суждения, имеющие относительную ценность, могут быть представлены как всего лишь суждения о фактах, при этом ни одно суждение о факте не может быть суждением, имеющим аб-солютную ценность. Позвольте мне объяснить это. Предполо-жим, что один из вас является неким всеведущим существом и поэтому знает обо всех движениях всех тел в мире, живых и не-живых, и знает обо всех состояниях сознаний всех человеческих существ, которые когда-либо жили на свете, и, предположим, этот человек написал обо всем, что он знает, большую книгу; тог-да эта книга содержала бы в себе описание всего мира; и вот я хочу сказать: эта книга не содержала бы ничего, что мы могли бы назвать этическими суждениями или чем-то, логически обозна-чающим такое суждение. Она могла бы, конечно, содержать все относительные суждения о ценности и все истинные предложе-ния науки и фактически все истинные предложения, которые могли бы быть вообще сказаны. Но все факты, описывающие мир, как он есть, стоят на одном уровне и подобным же образом на одном уровне стоят все предложения [Витгенштейн 1989:103].
В этом рассуждении Витгенштейн типологически примыкает к серийной концепции английского философа Джона Уильяма Данна, построенной примерно в это же время (книга 'Серийное мирозда-ние' опубликована в Лондоне в 1930 году - [Dunne 1930]). Там, в ча-стности, приводится такая парабола. Один сумасшедший художник захотел нарисовать всю картину мироздания. Он поставил перед со-бой холст и нарисовал все, что видел перед собой, но остался чем-то недоволен. На картине мироздания не хватало его самого. Тогда он отодвинул холст, нарисовал тот же ландшафт и себя, рисующего ландшафт. Но он опять был недоволен. На картине не хватало его, на-блюдающего за собой, рисующим ландшафт. Пришлось вновь ото-двигать холст и начинать все сначала. И так до бесконечности. Сход-ство между этой параболой и тем, что говорит Витгенштейн, в том, что обе концепции не допускают существования метавысказываний, то есть считают их стоящими на одном уровне с другими высказыва-ниями. Как уже говорилось нами, эта позиция не была поддержана
166
логиками XX века, строившими разветвленные метаязыковые систе-мы - это прежде всего относится к таким логикам, как Альфред Тар-ский, Кларенс Льюис и Рудольф Карнап. Однако позиция Витген-штейна в чем-то глубже. Ведь серии метаязыков, во-первых, ведут к бесконечному регрессу, как показано в параболе Данна, а во-вторых, они не оставляют (будучи детищем логического позитивизма) места чудесному, мистическому. Витгенштейновская же концепция невы-сказанного оставляет ему место. В этом смысле позиция Витген-штейна является одновременно и консервативной и современной по отношению к культуре XX века. Консервативной она является фор-мально, а современной - содержательно. Ибо XX век - это не толь-ко логический позитивизм и аналитическая философия. Это одно-временно резкий взлет (по сравнению с XIX веком) мистической мысли - будь то концепции Р. Штайнера, Е. П. Блаватской и Н. К. Рериха, учение Г. И. Гурджиева, Д. Л. Андреева, алхимические про-зрения Юнга, трансперсональная психология С. Грофа или распро-страненные в Европе эзотерические концепции Востока - суфизм, буддизм, даосизм, дзен. Само представление о книге, где записано все, что было, есть и будет, чрезвычайно характерно для художест-венной культуры XX века, например, для Борхеса с его загадочными энциклопедиями или для Маркеса, в романе которого 'Сто лет оди-ночества' в конце появляется книга, где записана от начала до конца вся история рода Буэндиа.
Анализируемое рассуждение Витгенштейна вызывает также ряд вопросов. Первый связан с тем, что, по сути, всеведущее существо, о котором говорит Витгенштейн, - это так называемый 'демон Лапла-са', о котором известно, что за то время, пока он опишет всю вселен-ную, вселенная изменится - во всяком случае, так считается в реля-тивистски ориентированной философии физики [Рейхенбах 1962, Поппер 1983, Гейзенберг 1987].
Следующая проблема заключается в том, что логически, если уни-версальная книга должна иметь полное описание мира, она должна также содержать самое себя, что ведет к парадоксу, также характер-ному для культуры XX века. Так, Борхес в новелле 'Скрытая магия в 'Дон Кихоте', ссылаясь на Дж. Ройса, пишет:
Вообразим себе, что какой-то участок земли в Англии идеально выровняли и картограф начертил на нем карту Англии. Его со-здание совершенно - нет такой детали на английской земле, да-же самой мелкой, которая не отражена в карте, здесь повторено все. В этом случае подобная карта должна включать в себя карту
167
карты, которая должна включать в себя карту карты карты, и так до бесконечности [Борхес 1989: 213].
Наконец, третий момент, который не захотел учесть Витген-штейн, заключается в том, что полное описание мира должно было бы включать в себя не только реальные, но и воображаемые положе-ния дел, не только истинные, но и ложные пропозиции. Отсюда логи-чески следует, что в такой книге содержались бы также ложные, с точки зрения Витгенштейна, теории Этики, которые - но уже с точ-ки зрения их создателей (Платона, Марка Аврелия, Эпикура, Сене-ки, Спинозы, Канта, Шопенгауэра и т.д) - должны были бы иметь абсолютный смысл.
Развивая мысль о книге и ее содержимом, Витгенштейн далее пишет:
Если, к примеру, в нашей мировой книге мы читаем описание убийства со всеми его деталями, физическими и психологичес-кими, то описание этих фактов не будет содержать ничего, что бы мы могли назвать предложениями Этики. Убийство будет на-ходиться на том же уровне, что и всякое другое событие, напри-мер, падение камня. Конечно, чтение этого описания может нам доставить боль или гнев, или любую другую эмоцию, либо мы можем прочитать там о боли и гневе, причиненных этим убийст-вом другим людям, когда они слышали о нем. Но это будут про-сто факты, но не Этика [Витгенштейн 1989:104].
Пожалуй, это единственное место 'Лекции', где видно, что Вит-генштейн находится под обаянием физикалистской концепции Вен-ского кружка. В сущности, здесь он говорит о протокольных предло-жениях, то есть исходит из предположения, что большинство пред-ложений реальной речевой деятельности суть предложения в изъя-вительном наклонении. С точки зрения позднего Витгенштейна, язык описывает не абстрактные факты, а языковые игры, или рече-вые действия, как говорят в современной теории речевых актов. То есть в 'мировой книге' были бы, наряду с описаниями факта паде-ния камня или убийства, реальные выражения боли ('Ах, черт, как больно!'), угрозы ('Я сейчас вышибу из тебя мозги, ублюдок!'), мольбы о спасении, вопрошания, клятвы и так далее. И в этом смыс-ле высказывания Этики были бы невозможны, но по другой причине (см. ниже). С другой стороны, Витгенштейн не учитывает того (в ду-хе своей ранней антипсихологической установки), что любой факт может стать событием только когда за ним кто-то наблюдает, и в этом смысле любое событие есть описание события [Руднев 1993] и,
168
стало быть, первопорядковые 'протокольные высказывания' о фак-тах представляют собой всегда чьи-то высказывания и поэтому на глубинном уровне являются второпорядковыми пропозициональны-ми установками, содержательная часть которых не будет иметь ис-тинностного значения. То есть, в сущности, информация, которая бы содержалась в 'мировой книге' была бы информацией о мнениях свидетелей событий, а не о фактах. А поскольку это так, поскольку там не было бы истинностных высказываний о фактах, то они прин-ципиально не отличались бы от псевдовысказываний Этики, приме-ры которых Витгенштейн приводит дальше:
Этика, если она вообще является чем-то, есть нечто сверхъесте-ственное, а наши слова могут лишь выражать факты. [...] Теперь давайте посмотрим, что бы могло предположительно выражать словосочетание 'абсолютно правильная дорога'. Я думаю, что это была бы такая дорога, по которой каждый, видя ее, с логиче-ской необходимостью должен был бы идти, или по которой было бы постыдно не идти. И сходным образом абсолютное добро [...] это такое добро, которое все, как один, должны были бы совер-шать или ощущать грехом не совершать. И я хочу сказать, что та-кое положение вещей - это химера [Витгенштейн 1989: 104].
Здесь, как кажется, Витгенштейн допускает одну принципиаль-ную с точки зрения его же поздней философии неточность. Говоря об абсолютно правильной дороге, он, похоже, незаметно для себя, подменяет географическое значение слова 'дорога' этическим. То есть, говоря о дороге, по которой каждый должен идти, мы невольно представляем себе метафорический образ, вроде 'дороги, которые мы выбираем', 'он выбрал честную дорогу', 'на свете много дорог', 'нам любые дороги дороги', 'дорога в жизнь'. Эта подмена значе-ний во многом обесценивает данный пример.
Далее. Представление об отсутствии абсолютных ценностей воз-можно только с позиций этического релятивизма и при отсутствии конфессиональной религиозности. То есть, например, добрый хрис-тианин скажет, что, во-первых, абсолютные этические ценности есть и они выражены в десяти заповедях Моисея и в Нагорной про-поведи, и дело не в том, что они не высказываемы, а в том, кто их вы-сказывает, в его этическом авторитете. Но если встать на позицию витгенштейновского релятивизма, то он безусловно прав и любая этическая ценность будет абсолютной только в том культурном кон-тексте, в котором действует тот или иной этический кодекс. Эта 'уорфианская' поправка, или антропологическая поправка, в 1930
169
годы, возможно, была бы Витгенштейном принята, поскольку в этот период на него повлиял Пьеро Сраффа и именно в таком 'антропо-логическом' направлении (см. об этом выше в разделе 7. 1).
Далее Витгенштейн приводит три примера квазивысказываний, имеющих абсолютную ценность:
Я удивляюсь тому, что мир существует.
Я в безопасности, никто не может мне повредить, что бы ни случилось.
Я удивляюсь небу, каким бы оно ни было [Витгенштейн 1989: 106].
Витгенштейн считает подобные высказывания бессмыслеными. Бессмысленно удивляться существованию того, что и так существу-ет, возможно ли быть в безопасности, что бы ни случилось, и удив-ляться не просто голубому небу или закату, а небу, каким бы оно ни было. По Витгенштейну, это прорвавшийся мистический опыт, кото-рый нельзя выразить в словах. В терминах 'Философских исследова-ний' можно сказать, что это высказывания, принадлежащие 'инди-видуальному языку' (private language), которые никто, кроме гово-рящего, не может понять, Рассуждения Витгенштейна вызывают два возражения. Во-первых, он не дает здесь критерия бессмысленности высказывания. По старому критерию, сформулированному в 'Логи-ко-философском трактате', высказывание бессмысленно, если оно не имеет значений истинности, то есть если оно ни истинно, ни лож-но. Очевидно, что этот критерий не подходит к данным трем выска-зыванием. Они могут быть как истинными (когда говорящий прав-диво говорит о своем внутреннем переживании), так и ложными (когда говорящий говорит неправду, то есть на самом деле он не чув-ствует себя в полной безопасности и т. д.). Второе возражение за-ключается в том, что, по нашему мнению, данные выражения не яв-ляются бессмысленными и с точки зрения обыденного языка (веро-ятно, именно эту точку зрения неявно принимает здесь Витген-штейн). Например, человек может чувствовать себя в состоянии аб-солютной безопасности и говорить об этом в измененных состояни-ях сознания (ср. [Tart 1983]), например, во сне, в опьянении, под вли-янием наркотиков, в состоянии маниакальной эйфории и т. д. Но, ко-нечно, эти 'разговоры' в измененном состоянии сознании будут разновидностью индивидуального языка.
Последний вывод Витгенштейна, следующий за справедливым, с его точки зрения, умозаключением, что все религиозные и мистиче-
170
ские 'дискурсы' представляют собой нечто бессмысленное, являет-ся в лингво-философском смысле пессимистическим:
Все мое стремление, и я полагаю, стремление всех людей, кто когда-либо пытался писать или говорить об этике или религии, было стремлением вырваться за границы языка. Этот побег сквозь стены нашей клетки совершенно, абсолютно безнадежен [Витгенштейн 1989: 108].
Пессимистичность этого вывода, как нам кажется, обусловлена тем, что к этому времени Витгенштейн еще не сформулировал четко понятия языковой игры - формы жизни, - понятия настолько уни-версального, что в него вошли бы и бессмысленные с точки зрения ортодоксальной позитивистской методологии высказывания об эти-ке и религии. О последнем свидетельствует такое направление ана-литической философии, как лингвистическая апологетика Хадсона и Филлипса. Но, пожалуй, языковая игра - это единственное понятие из арсенала поздней философии Витгенштейна, которое не прочи-тывается в этом небольшом, но интеллектуально очень емком тексте (оно появляется впервые в так называемых 'Голубой и коричневой книгах' - подготовительных материалах к будущим 'Философским исследованиям'; 'Голубую книгу' Витгенштейн диктовал группе студентов в 1933-1934 учебных годах, 'Коричневую книгу' он дикто-вал Фрэнсису Скиннеру в 1935 году (см. следующий раздел).
Фрэнсис Скиннер приехал в Кембридж в 1930-м году и два года про-учился на математическом факультете. Он делал большие успехи, ему давали призы и стипендии, но он увлекся лекциями Витгенштей-на, его учением и его личностью, постепенно забросил занятия и полностью посвятил себя работе с Витгенштейном. Фрэнсис стал, пожалуй, самым близким интимным другом Витгенштейна. Когда они подружились, ему было 22 года, Витгенштейну - 42. В 1932 году Витгенштейн написал записку следующего содержания:
В случае моей смерти я бы хотел, чтобы мои фрагменты под об-щим названием 'Философские заметки' были опубликованы с посвящением 'Фрэнсису Скиннеру' (цит по [Monk 1990:365]).
171
Согласно воспоминаниям современников, Фрэнсис обладал дву-мя особенно заметными качествами - крайней застенчивостью и бесконечным благородством.
Витгенштейн полностью поглотил личность Фрэнсиса, подавил его своей личностью, и многие сомневались, была ли дружба с Вит-генштейном добром или злом для Фрэнсиса.
Фаня Паскаль, человек, относящийся к Витгенштейну нелице-приятно и наиболее объективно, вспоминает:
В скором времени Витгенштейну довелось сыграть в жизни Фрэнсиса определяющую роль, убедив его оставить математику и пойти подмастерьем в Кембриджскую научную инструмен-тальную компанию. 'Был ли Витгенштейн для Скиннера благом или злом?' - вот вопрос, который недавно поставила передо мной сестра Фрэнсиса (мемуары Ф. Паскаль впервые опублико-ваны в 1976 году. - В. Р.), когда я впервые с ней встретилась. Она сдержанно рассказала мне о смятении, охватившем их семью, когда ее брат, замечательный математик и студент Тринити-кол-леджа, решил все бросить. 'Почему, - спрашивала она, - поче-му?'. Она рассказывала, как приехала с родителями из Лэтчуор-та, чтобы навестить Френсиса, пока он учится в колледже, и как он сбежал по ступеням, шипя на них: 'Я занят. У меня доктор Витгенштейн. Мы работаем. Приходите попозже'. [...]
Свою ужасную застенчивость он преодолевал в тяжелой борьбе. Он мог быть радостным и любил общество. Не ошибусь, если скажу, что он не был способен подумать о ком-нибудь дур-но. Он мог и учился быть практичнее, хотя, увы, оставался черес-чур бескорыстным, чересчур стеснительным. Его жизнь безмер-но обогатилась философией и дружбой Витгенштейна, но духов-но, я думаю, он остался верен себе. [...]
Когда Фрэнсис в 1935 году стал механиком, Витгенштейн, ни-когда не обсуждавший со мной его поступков, сказал однажды: 'Он никогда не был бы счастлив в академической среде'. Воз-можно, это было верно. Трудящиеся люди были добрее и не столь застенчивы, как люди его класса. Он ходил на вечеринки в 'Пай' (компания по производству бытовой радиотехники, элек-троприборов и электронного оборудования - примечание пере-водчика воспоминаний Ф. Паскаль - В. Р.), куда перешел из Кем-бриджской научной инструментальной компании, и участвовал в общем веселье, даже танцевал. Но вопрос о том, было ли у Вит-генштейна право влиять на молодого человека в столь далеко
172
идущих практических решениях только потому, что ему это бы-ло дано, остается открытым. Знаю, что ставить так вопрос - зна-чит, с точки зрения Витгенштейна, говорить 'бессмыслицу' [Па-скаль 1993: 109-111].
Фрэнсис был единственным человеком в Кембридже, кого Вит-генштейн называл по имени, в том числе говоря о нем в третьем ли-це. Сохранились письма Скиннера, письма влюбленного и глубоко любящего человека.
25 марта 1933 года:
Дорогой Людвиг,
Я много думал о тебе с тех пор, как мы расстались в последнюю субботу. Я надеюсь, что думал о тебе правильно. Когда мы гово-рили о чемодане, который дала тебе твоя сестра, я несколько раз улыбнулся, а ты сказал, что можешь видеть, что это не была доб-рая улыбка. Иногда, когда я думаю о тебе, я улыбаюсь такой же улыбкой. Я всегда знал, что это нехорошо так улыбаться, потому что всегда отмечал эту улыбку в своем сознании, но я не знал, что это недобрая улыбка.
...Я несколько дней живу на острове на Канале, некоторые здесь говорят по-французски. Я помню, как я однажды спросил у тебя, говоришь ли ты по-французски, и ты сказал мне, что учился французскому языку в детстве, когда у тебя была учительница, молодая женщина, которая жила в вашем доме и была очень хо-рошей. Когда я об этом подумал этим утром, я решил, что тебе будет приятно узнать, как я радовался, вспоминая о тех вещах, о которых ты мне рассказывал [Monk 1990: 332-333].
Во время каникул, когда Витгенштейн уезжал из Кембриджа, Фрэнсис очень страдал и скучал без него. 'Я чувствую, что ты очень далеко, писал он Витгенштейну, и я стремлюсь быть снова ближе к тебе'. Жизнь Фрэнсиса в Кембридже без Витгенштейна была скуч-ной и безрадостной, он охладевал к работе на фабрике, к занятиям философией, жил, как во сне, и писал письма Людвигу. Витгенштейн был центром его жизни. Звездными часами Фрэнсиса были те часы, когда Витгенштейн диктовал ему в 1935-1936 годы 'Коричневую кни-гу'. Он не был простым стенографистом. И хотя мыслителем он то-же не был (в записках Друри рассказывается эпизод, когда Витген-штейн говорит, что не может себе представить Фрэнсиса в позе ро-деновского мыслителя), но иногда к его замечаниям Витгенштейн, вероятно, все же прислушивался, пусть даже эти замечания были по-
173
лувысказаны, выражались в форме мягкого огорчения или протеста: 'Да, но...' [Паскаль 1993].
В 1936 году Фрэнсис собирался присоединиться к интернацио-нальной бригаде республиканцев, воюющих против режима Франко в Испании. Его не взяли. В детстве он болел остеомиелитом и у него была удалена часть кости ноги, что сделало его на всю жизнь увеч-ным и зависимым от новых опасных приступов. В 1941 году он тяже-ло заболел полимиелитом и (из-за отсутствия современных антибио-тиков) умер. Это был третий друг Витгенштейна, умерший молодым (Пинсент погиб на войне в 1919-м, Рамсей умер в 1930-м).
На похоронах, - вспоминает Фаня Паскаль со слов сестры Фрэн-сиса, - Витгенштейн выглядел 'более подавленным, чем всегда'. Вряд ли, полагает она (сестра Фрэнсиса, миссис Траскотт - В. Р.), ее родители стали с ним разговаривать; и с людьми он общался (по ее словам), как 'испуганное дикое животное'. После похорон к ним до-мой он не поехал, а некоторое время спустя она видела, как он с 'до-вольно диким' видом гулял по Летчуорту с доктором Барнеби, - на-ставником Тринити [Паскаль 1993: 113].
Как известно, канонический вариант 'Философских исследований' начинается с цитаты из 'Исповеди' Св. Августина. И хотя в этом фрагменте речь идет о том, как автор в детстве изучал язык, сам факт наличия в начале современного сочинения по философии языка ци-таты из сочинения авторитетного отца церкви многозначителен. Действительно, 'Исповедь' Августина была одним из любимых фи-лософских сочинений Витгенштейна. В этом произведении, как и у позднего Витгенштейна, обсуждение сложнейших философских проблем сочетается с напряженными интимными размышлениями; ясность и искренность - эти два слова, полностью определяющие философскую и человеческую позицию Витгенштейна, можно отне-сти и к Августину.
Поэтому не станем особенно удивляться тому, что после приезда из Норвегии в 1936 году, завершив окончательный вариант первых фрагментов будущей книги (первоначальное предисловие к 'Иссле-дованиям', отброшенное Витгенштейном и опубликованное его ду-шеприказчиками в книге 'Культура и ценности' - мы рассмотрим его в последней главе книги', - носит откровенно исповедальный характер), почувствовал потребность очистить душу. Это был жест в
174
духе 'Искусства и ответственности' Бахтина, текста, который мы уже неоднократно цитировали ('За то, что я пережил и понял в ис-кусстве, я должен отвечать своей жизнью'). Возможно также, что Витгенштейн предчувствовал надвигающиеся зловещие перемены в общественной жизни (в 1936 году началась гражданская война в Ис-пании, в 1937 - большой террор в России, в 1938 году немцы захва-тили Австрию (см. следующий раздел), в 1939 началась Вторая миро-вая война) и хотел предстать перед ними с чистой душой, с душой, не отягощенной грехами.
Как бы там ни было, с 'римской прямотой' в ноябре 1936 года Витгенштейн разослал письма наиболее близким друзьям - в их числе были, конечно, Френсис Скиннер, Морис Друри, Пауль Эн-гельманн, Джордж Эдвард Мур, Роланд Хатт (близкий друг Фрэнси-са Скиннера, с которым Витгенштейн познакомился в 1934 году) и Фаня Паскаль (у которой он учился русскому языку - см. следую-щую главу), - где просил позволения у каждого встретиться с ним для особого разговора. Из всех писем сохранилось только письмо Муру. В нем Витгенштейн в частности писал:
Кроме того, разного рода вещи произошли внутри меня (я имею в виду, в моем сознании). Я бы сейчас не хотел о них писать, но когда я вернусь в Кембридж, что я намереваюсь сделать за не-сколько дней до Нового года, я надеюсь, Бог позволит мне погово-рить с Вами о них: мне также потребуется Ваша помощь в неко-торых сложных и серьезных проблемах [Wittgenstein 1997:283].
Рождество Витгенштейн провел в Вене, где исповедовался Эн-гельманну и другим наиболее близким друзьям (возможно, Хензелу). Энгельманн, однако, в своем мемуаре хранит полное молчание об этом эпизоде, по мнению Рея Монка, Энгельманн уничтожил это ме-сто в своих записях [Monk 1990: 368].
Перед Новым годом Витгенштейн, как и обещал, приехал в Кемб-ридж. Из всех кембриджских исповедников воспоминания об этом событии оставили только Роланд Хатт и Фаня Паскаль.
Друри сообщил лишь то, что Витгенштейн читал свою исповедь ему, а также Муру.
И для Роланда Хатта, и для Фани Паскаль исповедь Витгенштейна была тяжелым переживанием. В случае с Хаттом дело происходило в кафе, Витгенштейн сидел напротив него и перечислял свои грехи громким монотонным голосом. Те грехи, которые вспомнил Рональд Хат, заключались в следующем. Первый был связан с неким амери-канским знакомым, который внезапно умер. Когда их общий друг
175
рассказал Витгенштейну эту новость, Витгенштейн повел себя так, как будто для него это была страшная новость, хотя на самом деле он уже знал о смерти этого знакомого. Другой эпизод связан с Первой мировой войной. Здесь Витгенштейн рассказал о своей трусости: ког-да командир приказал ему перенести бомбы под мост через ручей под огнем противника, он почувствовал страх. Витгенштейн победил свой страх, но сознание первоначальной трусости мучило его все годы.
О том, как происходила исповедь с Фаней Паскаль, лучше не рас-скажет никто кроме самой мемуаристки:
Это случилось после возвращения Витгенштейна из Норвегии [...]. Однажды утром он позвонил и спросил, нельзя ли ему уви-деться со мной; а когда на мое сомнение, так ли уж это срочно (по-моему, болел кто-то из детей), мне было сказано, что срочно и ждать не может, я вспылила: 'Если бы такие вещи могли ждать!' Помню, как смотрю ему в лицо через стол. 'Это именно такая исповедь'. Часто ли воспоминанию о душевном состоянии сопутствуют физические признаки? Теперь я готова поклясться, что он не снимал макинтоша, застегнутого на все пуговицы и си-девшего на нем прямо и отталкивающе. [...]
'Я пришел к вам с исповедью'. С той же целью он только что побывал у профессора Мура. 'Что сказал профессор Мур?' Он улыбнулся. 'Он сказал: 'Вы нетерпеливый человек, Витген-штейн'...' - 'А вы разве не знали?' Витгенштейн пренебрежи-тельно: 'Не знал'. Вспоминаются два 'греха', в которых он ис-поведовался: первый касается его еврейского происхождения, второй - проступка, совершенного им в бытность сельским учителем в Австрии.
По поводу первого он сказал, что понял, что большинство знавших его людей, включая и друзей, воспринимают его на 3/4 арийцем и на четверть евреем (см. раздел 1.2 - В. Р.). На самом деле пропорция обратная, а он не предпринял до сих пор ничего, чтобы предотвратить это недоразумение [...]
'Слегка еврей', - сказала бы моя бабушка. [...]
Не представляю, знал ли он о том, что я - девочка-еврейка с Украины, изгнанная с родины погромами времен гражданской войны, с детством, отмеченным мрачной печатью антисемитиз-ма царской России. Я очень хорошо понимала муки, которые мо-жет испытать еврей, принимаемый за не-еврея. [...]
Помню, что сказала ему: 'Я еврейка, и я часто упускала воз-можность вовремя предотвратить проявления неприязни к евре-
176
ям вообще. Но так или иначе, англичане проницательны. Я уве-рена, что они знают обо мне, наверняка они знают и о вас...' Я была растрогана, увидев его обнадеженным. [...]
Самая болезненная часть исповеди шла в конце - оживший и требовавший откровенного признания травматический опыт. Хорошо помню, что в этот момент ему пришлось жестче контро-лировать себя, пока он кратко рассказывал о своем трусливом и постыдном поведении. В то недолгое время, когда он учительст-вовал в деревенской школе в Австрии, ему случилось ударить и ранить девочку из своего класса (в моей памяти остался только акт физического насилия, безо всяких деталей). Когда она пожа-ловалась директору, Витгенштейн стал отрицать свою вину. Это событие выделяется в его ранней молодости как переломное. Возможно, именно оно заставило его оставить учительскую сте-зю, приведя к сознанию того, что жить он должен один. Это тот случай, когда он солгал, навсегда отяготив свое сознание [Пас-каль 1993: 122-125].
Витгенштейн рассматривал эти исповеди как своеобразное хи-рургическое вмешательство в свое сознание, в то время как оно тре-бовало длительного консервативного лечения. К счастью, Витген-штейн сохранял чувство юмора. Так, он поехал в начале 1937 года в Норвегию и сломал там ребро. В письме Гильберту Патиссону он опи-сал этот случай так: 'Я думал сделать себе из него жену, но мне сказа-ли, что секрет производства жен из ребер утрачен'[Monk 1990: 372]. Однако, как и во всем идя до конца, Витгенштейн решил искоре-нить свои грехи радикально, и исповедей ему казалось недостаточно. Он поехал в Оттерталь и просил прощения лично у тех учеников, ко-торых он 12 лет назад наказывал или обижал, в частности, у дочери Пирибауэра, который в 1926 году 'заложил' его полиции. Все это было мучительно для обеих сторон, но помогло мало, - весь 1937 год Витгенштейн чувствовал себя неважно. Он делал ошибку, достаточ-но типичную для большинства людей, страдающих тягостными де-прессивными расстройствами. Ошибка эта заключается в том, что они психологический план своего состояния переводят в этический. То есть, искаженная информация, которая передается от нейронов к мозгу, составляющая физиологическую основу депрессии, на психо-логическом уровне воспринимается как чувство вины, отчаяния, собственной ничтожности или даже преступности, то есть психофи-зиологический план переводится в этический. Витгенштейн от этого, в разной степени, страдал практически всю жизнь. Однако, возмож-но, что именно это кристаллизовалось в его столь своеобразном фи-
177
лософском творчестве, в частности, в идее о том, что этика невыра-зима или, в терминах его позднего учения, что индивидуальный язык невозможен. Витгенштейн много писал в поздних работах о том, что другой человек не может чувствовать твою боль. Известно, что стра-дание, испытываемое депрессивным человеком, очень трудно дать почувствовать другому человеку, который никогда не испытывал по-добных страданий, и что очень часто поведение депрессивной личнос-ти кажется чудачеством, ее жалобы - капризами, ее душевная боль - пустым самокопанием, от которого нужно отключиться, 'пересилив себя'. Примерно так ведь и воспринимались исповеди Витгенштей-на его 'исповедниками', может быть, за исключением самых близ-ких - Пауля Энгельманна, Фрэнсиса, Мориса Друри. И возможно, что все великие этические учения обязаны своим возникновением патологической совестливости их создателей.
Идеологический план захвата Австрии созрел у Гитлера еще в период написания 'Mein Kampf' (1925), где он говорит, что Австрия должна воссоединиться с Германией, что единая кровь требует единого госу-дарства и, более того, что германское начало может быть сохранено только посредством разрушения австрийского [Monk 1990: 385]. На-чиная с 1936 года, Гитлер давил на Австрию политически, заставив ее объявить себя Германским государством. Канцлер Австрии Шушинг был вынужден ввести в состав австрийского кабинетна министров двух нацистов, членов 'националистической оппозиции'.
Еврейский вопрос в Австрии был крайне запутанным, и его труд-но было решить при помощи гетто, концлагерей и расстрелов, как это делалось нацистами в странах Восточной Европы. Евреи в Авст-рии, во-первых, очень сильно ассимилировались с немцами посред-ством смешанных браков, и, во-вторых, очень много евреев в Авст-рии занимали высокие государственные должности или располагали крупными капиталами. Поэтому в том, что касалось евреев, немцы действовали в Австрии достаточно осторожно. И поэтому евреи уез-жали из Австрии неохотно и в последнюю очередь, когда уже не ос-тавалось никаких иллюзий, что жизнь будет идти по нормальному руслу; так в последний момент уехал Фрейд. Иные же, например, большинство членов семейства Витгенштейнов, не покинули Авст-рию, сумев доказать преобладание немецкой крови (предоставив немцам различные документы).
178
8 февраля 1938 года Витгенштейн с Фрэнсисом приехали в Дуб-лин к Друри. Как всегда, Витгенштейн был занят больше собой и но-выми впечатлениями, чем политикой. Он посещал психиатрическую больницу, где работал Друри, общался с умалишенными. Возможно поэтому он давал такие странные ответы на вопросы, которые зада-вал ему Друри по поводу австрийских дел. Так, на вопрос о том, что он думает о захвате немцами Австрии, Витгенштейн твердо ответил, что это вздор и что Австрия Гитлеру не нужна. Когда же аншлюс про-изошел и Друри спросил его, не беспокоится ли он о своей семье, Витгенштейн ответил, что его семья слишком богата и респектабель-на, чтобы с ней что-то могло произойти.
9 марта Шушинг объявил референдум: хочет ли австрийский на-род быть присоединенным к Германии. В ответ на это немцы подве-ли свои войска к границам Австрии. 11 марта под давлением Гитлера канцлер Шушинг был смещен, а на его место назначен пронацист-ский канцлер Зейс-Инкварт. 12 марта, когда новый канцлер вступил в должность, и был днем, когда формально аншлюс был совершен - Австрия стала частью нацистской Германии.
Тут Витгенштейн, конечно, забеспокоился - и о своей семье, и о себе самом. Он не знал, что ему делать: ехать в Вену, чтобы поддер-жать семью? а, с другой стороны, сможет ли он вернуться обратно в Англию? как быть? Он написал письмо самому толковому в таких де-лах Пьеро Сраффе. Тот прислал ему длинное исчерпывающее пись-мо (от 14 марта 1938), отвечающее на все пункты. Это единственное письмо Сраффы Витгенштейну, которое сохранилось, и оно заслу-живает того, чтобы процитировать его почти полностью:
Дорогой Витгенштейн,
прежде чем пытаться начать дискуссию, которая, возможно, бу-дет запутанной, я хочу дать ясный ответ на Ваш вопрос. Если, как Вы говорите, возможность покинуть Австрию и вернуться в Ан-глию представляется Вам 'жизненно важной', то вне всякого сомнения - Вы не должны ехать в Вену. Являетесь ли Вы препо-давателем в Кембридже или нет, Вас не выпустят из Австрии: выезд из Австрии для австрийцев сейчас невозможен. Без со-мнения, эти препоны через месяц-другой будут ослаблены. Но все равно долгое время у Вас не будет никакой уверенности в том, что Вам разрешат уехать, и весьма вероятно, что некоторое время Вам этого не разрешат. Вы, конечно, осознаете, что являе-тесь отныне гражданином Германии. Ваш австрийский паспорт безусловно недействителен, и Вы должны будете получит не-
179
мецкий паспорт, который может быть Вам выдан, если гестапо будет уверено в Вашей благонадежности.
Если же, несмотря на все это, Вы решитесь возвращаться в Ве-ну, то в таком случае я думаю: а) если Вы были бы преподавате-лем Кембриджа, это увеличило бы Ваши шансы на выезд из Ав-стрии в дальнейшем; b) если Вы покинете Австрию (я хотел ска-зать, Германию), никаких препятствий для въезда в Англию у Вас не будет; с) прежде чем покинуть Ирландию или Англию, Вы должны поменять свой паспорт на немецкий в немецком кон-сульстве: я уверен, что они начнут выдавать новые паспорта в са-мое ближайшее время; а Вам выгодней произвести эту перемену здесь, нежели в Вене; если Вы поедете с немецким паспортом, Вы с большей вероятностью (хотя и не наверняка) сможете вер-нуться обратно.
Вы должны быть осторожны в том, что касается следующих вещей: 1) если Вы поедете в Австрию, вы должны помнить, что не следует распространяться о Вашем еврейском происхожде-нии. В противном случае, Вам точно откажут в выдаче паспорта; 2) Вы не должны говорить, что у Вас есть деньги в Англии, пото-му что они могут заставить Вас перевести их в рейхсбанк; 3) ес-ли Вы обратитесь в немецкое посольство, будь то в Дублине или в Кембридже, для регистрации или смены паспорта, будьте осто-рожны, отвечая на вопросы, так как любое опрометчиво бро-шенное слово может отрезать Вам путь в Вену; 4) следите за каж-дым словом в Ваших письмах родным, особенно в том, что каса-ется личных дел, поскольку письма безусловно перлюстрируют-ся. [...]
При настоящем положении вещей я бы не стал сомневаться в возможности быстрого получения британского подданства: у Вас есть в Англии друзья, которые без сомнения помогут Вам в этом (цит по [Wittgenstein 1997: 290-291]).
Витгенштейн внял советам Сраффы, то есть решил не ехать в Вену, во-первых, и хлопотать об английском гражданстве, во-вторых. С этой целью он написал Кейнсу, так как именно он был наиболее влиятель-ным в такого рода вещах. Витгенштейн просил Кейнса помочь полу-чить постоянную работу в Кембридже и похлопотать об английском подданстве. Кейнс ответил, что он в состоянии сделать и то и другое.
Витгенштейн получил должность преподавателя в Кембридже со следующего триместра, то есть с осени 1938 года, а британский пас-порт был ему вручен 2 июня 1939 года.
180
Перечитывая наши предыдущие импровизации (последние разделы всех глав), мы пришли к выводу, что отчасти 'русифицируем' харак-тер Витгенштейна в духе незабвенной книги [Галковский 1997] (см. также [Руднев 1993а]). По Галковскому, одной из определяющих черт русского языка и, стало быть, характера, является склонность к глумлению. Не то же ли самое мы обнаруживаем у Витгенштейна, когда он, повернувшись задом к членам Венского логического круж-ка, читает стихи Робиндраната Тагора и даже когда он насилует дру-зей своими психологическими откровениями. Но не отсюда ли и та-кая тяга Витгенштейна к России, о которой мы уже говорили и о ко-торой подробно расскажем в следующей главе?
Однако, в отличие от русского характера, который глумится, я бы сказал, от избытка интеллектуальной нерастраченности, от непри-мененности своего разума, загубленности русской жизнью (и поэто-му для русского глумление - это творчество и совпадает с творчест-вом, как у Достоевского), у Витгенштейна, как нам кажется, глумле-ние носило совершенно нетворческий характер, оно имело, скорее, характер гигиенический, очищающий. Но поскольку Витгенштейн не верил в XX век и, в частности, к психоанализу относился весьма двойственно (судя по воспоминаниям и письмам, подробно он читал только 'Толкование сновидений'), то очищался он примитивно, как это делали в XIX веке, на который он ориентировался (отсюда идея исповеди). Поэтому его очищения были скорее похожи на испраж-нения и, что самое главное, марали они прежде всего его самого. То есть - наше рассуждение достаточно просто - Витгенштейн был человеком текста (пусть будет даже - Текста). В том, что касается текстов, он был в высшей степени конструктивен. И он владел лишь теми формами жизни, которые так или иначе были связаны с текс-том, с производством информации - лекции, дискуссии, беседы, на-ставления. Но это не любой речевой акт a priori. Исповедь - это то-же речевой акт, тоже форма жизни, но ею Витгенштейн определенно не владел. Почему? Ну, прежде всего, потому, что он думал, что в та-ких сферах, как религиозная жизнь, можно вводить свои правила. Нет, нельзя. На это способен только великий религиозный деятель масштаба Лютера. Поэтому идти исповедоваться друзьям - это все равно, что идти лечить зубы к Мамардашвили или к Бибихину. Они не знают правил этой языковой игры. Лечить зубы можно только у зубного врача, а исповедоваться можно только у священника. Он знает правила этой игры. Он, по крайней мере, знает, что существу-
181
ет тайна исповеди, и сколько бы лет ни прошло, никому не расскажет и, тем более, в журнале не опубликует того, что ты ему говорил. И не обольет тебя собственными амбициями. И не посмеется над тобой, и не испугается тебя. Таким образом, строго говоря, исповеди Витген-штейна были симуляциями исповедей, и его настроенность на XIX век оборачивалась хеппенингом, квазиавангаристским поведением.
Итак, в том, что касается обыденной жизни, Витгенштейн был не просто ребенком, а ребенком-хулиганом. Возьму на себя смелость ут-верждать, что Витгенштейн безусловно загубил жизнь Фрэнсиса Скиннера и, более того, повинен в его смерти. Современная медици-на показала, что практически любая болезнь носит психогеннный ха-рактер. А Фрэнсис Скиннер все время его дружбы с Витгенштейном страдал. Витгенштейн часто третировал его, уезжал в Норвегию или в Вену, оставляя его одного, то есть, в сущности, Витгенштейн не любил Фрэнсиса, как он любил Дэвида Пинсента. Какое же он право имел так калечить его жизнь? Надо ведь понимать, что жизнеспособный ирландец Друри - это одно, а хрупкий английский мальчик - сов-сем другое. Витгенштейн не понимал этого. А если понимал, то от это-го и страдал, а не оттого, что когда-то, 12 лет назад, ударил по лицу школьницу и наврал директору. Вот в чем надо было исповедоваться!
Все подчинено творчеству, потому что творчество - выживание. И в Вену он не поехал в 1938 году, чтобы разделить участь своей семьи (в молодости он, возможно, так бы не поступил), остался в Англии и вскоре получил профессора. Хорошо, что с семьей ничего не случи-лось, никто не пострадал. А если бы кто-то пострадал? Вспомнил бы тогда, как в детстве придушил бабочку и начал бы страдать от этого?
Все, что я пишу, не имеет никакого отношения к этике. Упаси Бог меня за что-нибудь осуждать Витгенштейна. Агрессия этого раздела - тоже симуляция агрессии, тоже языковая игра, суть которой - попыт-ка не то чтобы разобраться в личности Витгенштейна, но скорее раз-венчать модернистский миф о его жизни. Ведь единственное разум-ное объяснение всему этому состоит в том, что, несмотря на весь свой консерватизм, Витгенштейн был квинтэссенцией модернист-ской личности и модернистского поведения. Отсюда его вечная ри-туальная маска серьезности, как у Бастера Китона. Такое впечатле-ние, что даже когда он смеялся и предавался абсурдистским шуткам с Патиссоном, он внутренне оставался серьезным и собранным. Это человек героической эпохи классического модернизма. Еще раз сравним его с Кафкой. Та же серьезность во всем, хотя при этом чрезвычайно развитое чувство юмора.
182
Модернистский герой - разновидность романтического героя, как модернизм - разновидность романтизма. А романтический ге-рой деструктивен - все персонажи Байрона, Демон, Печорин, Але-ко. Характерно, что интерес к личности Витгенштейна возник в 1960-е годы, когда все уже стало более или менее хорошо - фашизм победили, от СССР себя обезопасили, средний класс вновь нарастил жирок. Другими словами, классический модернизм вошел в моду, когда начался постмодернизм. А в тридцатые годы Витгенштейна просто боялись из-за его деструктивности. Боялись не только студен-ты, но и по-настоящему консервативный Джонсон, да и Рассел с Му-ром - побаивались. Роковой был человек, что там говорить.
183
Было пять стран в Европе, в которых Витгенштейн либо жил, либо хотел жить: Австровенгрия, Англия, Норвегия, Ирландия и Совет-ский Союз. Желание великого философа жить в Советском Союзе, к счастью для него и для всех нас, не осуществилось. Наш рассказ - о том, как и почему оно не осуществилось.
Возникает вопрос о корнях такой непомерной любви к Советско-му Союзу со стороны человека, который как-никак воевал четыре года против царской России во время Первой мировой войны. Веро-ятно, лишь для парадоксалиста Витгенштейна было в порядке вещей, с одной стороны, носить в ранце Евангелие от Толстого, а с другой, расстреливать из пулемета георгиевских кавалеров.
Надо сказать, что имеется крайне мало документов и свидетельств об отношении Витгенштейна к Советскому Союзу и особенно о его поездке в СССР в сентябре 1935 года: письма Кейнсу и Патиссону, один небольшой раздел в воспоминаниях Фани Паскаль, несколько фраз в мемуарах Малкольма и в беседах Друри, весьма тенденциоз-ная статья Дж. Морана и один раздел в нашей статье [Руднев 1994].
Витгенштейн очень скудно рассказывал кембриджским друзьям о своей поездке в Москву, Ленинград и Казань, а может быть, рас-сказывал таким, как Николай Бахтин, но дальше них эти рассказы не пошли. Известный русский математик и семиотик В. А. Успенский высказал в ходе международной конференции по Витгенштейну, проходившей в Москве в ноябре 1997 года, мысль, что Витгенштейн молчал о том, что он видел и с кем разговаривал в СССР, именно по-тому, что слишком все хорошо понимал и не хотел подводить тех, с
184
кем он разговаривал. Особенно убедительным в этой реплике кажет-ся соотнесенность с этической позицией Витгенштейна (Этика не может быть высказана).
Исходя из всего этого, можно понять, почему данная глава отлича-ется от остальных. В ней приводится меньше свидетельств и доку-ментов и, соответственно, больше реконструкций и гипотез.
Прежде всего, поговорим о более или менее безусловных вещах - о той роли, которую в жизни Витгенштейна играло чтение Достоев-ского и Толстого, двух в наибольшей мере адаптированных на Западе великих русских писателей.
Достоевский впервые упоминается Витгенштейном в 'Тетрадях 1914-1916', где есть фраза: 'Достоевский прав, когда говорит, что че-ловек, который счастлив, наполнен целью существования' [Витген-штейн 1996: 195]. Среди произведений Достоевского Витгенштейн выше всего ставил 'Братьев Карамазовых'. Особенно большое впе-чатление на него производила фигура старца Зосимы. Можно пред-положить, что Витгенштейну была близка идея перевоплощения офицера в святого (достаточно обычный агиографический компози-ционный ход: грешник становится праведником, - особенно обыч-ный для православной традиции, где было популярным неписаное правило, в соответствии с которым чем больше грех, тем больше по-тенциальная праведность), ведь он сам был и офицером (австро-вен-герской армии) и почти святым (во всяком случае, так его многие воспринимали, когда он работал в деревне (см. [Бартли 1993]).
'Преступление и наказание' Витгенштейн читал в 1935 году по-русски, как свидетельствует об этом Фаня Паскаль (см. раздел 8. 2). Фаня также рассказывает, что Витгенштейн настолько высоко ста-вил Достоевского, что, когда она в разговоре с ним как-то неосто-рожно заметила, что на Достоевского сильно повлиял Диккенс (что совершенно справедливо с историко-литературной точки зрения), Витгенштейн возмутился и показал рукой, поднятой высоко вверх, как велик Достоевский, и - рука опущена - как ничтожен по срав-нению с ним Диккенс (что, конечно, справедливо лишь отчасти).
В целом, однако, можно сказать, что Достоевский не затронул глу-бинных экзистенциальных пластов жизни Витгенштейна. Это сделал Толстой.
Характерно при этом, что Витгенштейн читал по преимуществу позднего Толстого. Известно, что он читал 'Воскресение', 'Хаджи-Мурата', восхищался такими плодами позднего эстетического ре-дукционизма Толстого, как народные рассказы, вроде 'Алеши Горш-ка' и 'Много ли человеку земли надо?'. О том, читал ли Витген-
185
штейн 'Войну и мир', 'Анну Каренину', 'Смерть Ивана Ильича' и 'Крейцерову сонату', сведений нет. Если читал, то не обсуждал этих произведений с друзьями.
Итак, не столько Толстой, сколько толстовство. Казалось бы, что общего между философией Витгенштейна и идеологией позднего Толстого? Между тем, общее, безусловно, есть. Проявляется оно, по меньше мере, в двух аспектах. Первый аспект - это редукционизм. Что такое толстовское 'Евангелие'? Оно характеризуется, прежде всего, тем, что четыре текста сведены (то есть - в соответствии с этимологией этого слова - редуцированы) к одному. Толстой убрал главную дискурсивную особенность раннехристианского учения - его полифоничность, несводимость к единому мнению. В сущности, ранее христианство - это религия пропозициональных установок: ('Он сказал...' - один из самых частых оборотов в канонических Евангелиях). Это беспрестанный диалог между Иисусом, с одной стороны, и учениками, фарисеями, женщинами, Пилатом, с другой.
Пользуясь терминологией Р. Рорти (см. [Рорти 1996]), можно ска-зать, что Толстой 'приватизировал' христианство и тем самым реду-цировал его к сугубо внутренней душевной жизни (тезис о том, что Царство Божие внутри нас), то есть сделал следующий шаг после Лютера - десакрализовал Иисуса и попытался показать, что цер-ковь не нужна даже в том ослабленном виде, в каком она присутст-вует в протестантской модели христианства.
Толстовство в определенном смысле напоминает буддизм, кото-рый Толстой хорошо знал и любил, причем не в исходной махаяниче-ской его версии, а скорее в дзенской, нигилистической. (Впервые тол-стовство как разновидность русского нигилизма было интерпретиро-вано Б. М. Парамоновым в книге [Парамонов 1997]). Действительно, отрицание принятых в обществе духовных ценностей, устоявшихся идеологических инфраструктур, парадоксально роднит Толстого со 'вторым этапом русского освободительного движения'. Конечно, можно возразить, что нигилисты были насильниками, а Толстой про-поведовал ненасилие. Но когда Толстой ходатайствовал перед царем за народовольцев, которые убивали царских министров, разве он тем самым не выказывал сочувствие убийцам?
Существует рассказ П. И. Бирюкова, первого биографа Толстого, о том, как однажды Толстой с кем-то из учеников косил луг в Ясной Поляне и ученик уговаривал его уйти наконец из Ясной Поляны и присоединиться к общине толстовцев. Толстой долго слушал, потом не выдержал и пошел с косой на ученика. Потом он бросил косу, упал ничком на землю и зарыдал.
186
Ясно, что эта неортодоксальность Толстого была гораздо ближе Витгенштейну, чем государственное православие позднего Достоев-ского.
Тем не менее, если говорить об оценке художественных произве-дений Толстого, то Витгенштейн, сравнивая, например, 'Воскресе-ние' и 'Хаджи-Мурата', отдавал предпочтение последнему, что го-ворит о безусловной адекватности его вкуса; идеологическому трак-тату в форме романа он предпочитал имеющий сугубо эстетические цели дискурс. В письме Норману Малкольму, на которого 'Воскресе-ние' произвело впечатление, Витгенштейн писал:
Однажды я начал читать 'Воскресение', но не смог. Видишь ли, когда Толстой просто повествует о чем-либо, он воздействует на меня бесконечно сильнее, чем когда он адресуется к читателю. Когда он поворачивается к читателю спиной, тогда он произво-дит наиболее сильное впечатление. [...] Его философия представ-ляется мне самой верной, когда она скрыта в повествовании (цит по [Малкольм 1993: 49]).
В соответствии со своей доктриной невысказываемого, Витген-штейн ценит Толстого не там, где он открыто проповедует свои взгляды, а там, где эти взгляды скрыты в 'логической форме' его по-вествования.
Что же скрывает повесть 'Хаджи-Мурат'? Прежде всего, мотив побега, изменения жизни, являющийся ключевым для всего позднего творчества Толстого ('Отец Сергий', 'И свет во тьме светит', 'После бала', 'Живой труп', 'Воскресение', 'Посмертные записки старца Федора Кузмича') и по понятным биографическим причинам столь значимый для Витгенштейна, в повести 'Хаджи-Мурат' воплощен в наименее идеологизированной форме. Совершая побег, переходя от Шамиля к русским, Хаджи-Мурат формально совершает предатель-ство. Но в повести главным является представление о том, что личное право человека на самоопределение, где критерием служит лишь во-прос верности своей натуре, важнее, чем преданность той или иной идеологии и группе (то есть это опять-таки либеральная 'приватиза-ция' в рортианском смысле). Все это, безусловно, должно было быть близко Витгенштейну, совершавшему множество побегов, удачных и неудачных, и много раз менявшему свою жизнь.
Тот же факт, что личные биографические перипетии жизни Тол-стого очень сильно повлияли на Витгенштейна, нам уже известен и не вызывает никаких сомнений. Подобно Толстому, Витгенштейн отказался от имущества и в поздние годы перечеркнул свое раннее
187
учение, подобно Толстому, он преподавал в деревне и не признавал ценностей буржуазной культуры. Поэтому ничего удивительного, что Витгенштейну хотелось побывать на Родине человека, который так много для него значил.
Витгенштейн собирался поехать в Россию не как турист, он одобрял коммунистический режим, хвалил Сталина за то, что 'он дал людям работу' и надеялся на то, что работу дадут и ему. Лавры Льва Нико-лаевича, распахивающего в охотку с помощью двух кляч податливую яснополянскую землицу, не давали ему покоя. Такова была трагиче-ская модернистская, можно сказать, мода: если ты писатель, томись в скучном департаменте; если ты философ, то строй дом сестре, а когда дом построен и больше делать нечего, то становись 'ассениза-тором и водовозом', инженером человеческих душ, врачом ухо-гор-ло-нос или просто чернорабочим. Все эти почтенные профессии тре-бовали одного: знания той знаковой системы, которой пользуются твои будущие коллеги, читатели и пациенты. Поэтому Витгенштейн, прихватив на всякий случай Фрэнсиса Скиннера, отправился на по-иски преподавателя русского языка. Он обрел его в Фане Паскаль, жене французского коммуниста Роя Паскаля, украинской еврейке из Харькова, большой поклоннице Советской Власти, предпочитав-шей, однако, любить ее на расстоянии (Фаня Паскаль была членом кембриджского Комитета друзей Советского Союза; сейчас, когда прошло уже более 50 лет после фултонской речи Уинстона Черчилля, трудно себе представить, что такой комитет вообще мог существо-вать). Витгенштейн пустил вперед себя Фрэнсиса. Фаня Паскаль вспоминает:
Фрэнсис Скиннер позвонил к нам в кембриджский дом, чтобы узнать, не смогу ли я дать ему уроки русского языка. В то время он был аспирантом Тринити-колледжа, исключительно застен-чивым и веселым парнем. [...] Мне показалось, что запрошенный мной гонорар, обычный по тем временам, был для него слишком высок. 'Нельзя ли ходить на эти уроки моему другу? Правда, это еще не точно. Окончательно он еще не решил'. - 'Приводите его. Для двоих оплата будет такой же...' Кажется, они были бла-годарны мне, потому что вскоре прислали самую большую из когда-либо мною виденных гортензий. Когда они пришли и по-
188
стучали к нам в дверь, я совершенно не была готова к тому, что другом Фрэнсиса окажется доктор Витгенштейн [Паскаль 1993: 100-101].
Естественно, что основным персонажем и самым прилежным учеником ('промокашкой', как она называет его в другом месте сво-их воспоминаний) стал именно доктор Витгенштейн:
Они приходили раз в неделю на двухчасовой урок: об этом я вспоминаю с удовольствием. В исключительно короткое время они освоили грамматику (чему я особенно люблю учить) и при-ступили к чтению серьезной русской прозы. Вскоре я могла уже порадовать их сказанной к месту русской пословицей. В буду-щем мне редко доводилось видеть их такими жизнерадостными. Не могу вспомнить, через сколько [...] недель Витгенштейн забо-лел и, лежа в постели, прислал мне свой перевод с немецкого на русский сказки братьев Гримм (жаль, что Фаня не помнит, какой именно сказки - уж не о двух ли юношах, их лошадях и их ли-лиях? - В. Р.). Я изумилась и поняла, что, хотя и Фрэнсис стре-мительно шел вперед, заниматься мне придется с каждым в от-дельности.
[...] В середине урока подавался поднос с чаем и домашним фруктовым пирогом, пользовавшимся большим успехом. Всякий раз, когда Витгенштейн просил налить ему побольше воды, начи-нался жаркий спор. 'Больше, больше воды', - шумел он, хотя я убеждала его, что в его чашке и так уже одна вода. Тогда он рас-сказывал анекдот об австрийском крестьянине, который все вре-мя просил долить ему в кофе рому ('Плесни еще'), пока у него не оказывался чистый ром. Его редкие анекдоты имели такой же не-винный характер. Прося добавки пирога, он говорил: 'Тот, кто поставил перед тобой вкусную пищу, запоминается надолго'.
(...) Вскоре его любимым чтением на русском языке стало 'Преступление и наказание' Достоевского. По прошествии бо-лее двадцати лет сестра Скиннера миссис Траскотт, встреченная мною тогда впервые, отдала мне экземпляр этой книги, найден-ный среди вещей брата и принадлежавший Витгенштейну. В нем проставлены все ударения. Как только Витгенштейн убедился в том, что в русском языке нет точных правил ударения, он стал расставлять их сплошняком. Я прочитала с ним несколько от-рывков. Проставить ударения в целом романе - по любым мер-кам подвиг, и самостоятельно ученик не может сделать этого - точнее, если б он мог, в этом не было бы уже необходимости.
189
Был ли у него другой учитель русского языка или, что вероятнее, он читал эту книгу с Бахтиным? (Николаем Михайловичем Бах-тиным, искусствоведом, жившим в Лондоне и преподававшим в Лондонском университете; братом русского философа M. M. Бахтина, близким другом семьи Паскаль и самого Витгенштей-на - В. Р.). Поэзию мы не читали; но однажды он процитировал мне Пушкина. Это, скорее всего, было у него от Бахтина, обо-жавшего читать вслух русскую поэзию [Паскаль 1993:104-108].
В 1935 году, когда Витгенштейн уже всерьез готовился к поездке в Советский Союз, он настолько хорошо овладел русским языком, что мог уже общаться с советскими функционерами. Когда Чрезвычай-ный и Полномочный Посол СССР в Великобритании Иван Иванович Майский спросил Витгенштейна, как у него обстоит дело с русским языком, тот ответил: 'Испытайте меня'. После разговора на русском языке Майский похвалил Витгенштейна, сказав, что он говорит сов-сем неплохо.
Гораздо труднее, чем выучить русский язык, было добиться раз-решения на въезд в Советскую Россию.
Летом 1935 года Витгенштейн начал приготовления для предстоящей поездки в Россию. Приготовления эти были своеобразными. Он ре-гулярно встречался с теми из своих друзей, которые, во-первых, бы-ли членами коммунистической партии Великобритании (или других стран; Сраффа, например, был членом компартии Италии), и, во-вто-рых, бывали в Советском Союзе. Он выяснял не только то, какой был политический климат в СССР, но искал связи с людьми в России, ко-торые помогли бы ему и Фрэнсису устроиться на работу. Что это должна была быть за работа, толком никто не понимал, сведения противоречат одно другому. То ли они хотели стать простыми рабо-чими, то ли учиться на врачей. Но одно было проартикулировано яс-но - с философией покончено.
С одним из таких знакомых Витгенштейн советовался, что ему де-лать со своими рабочими тетрадями по философии, выбросить их или сохранить на всякий случай. Слава Богу, что у этого приятеля хватило ума уговорить 45-летнего максималиста не уничтожать сво-их рукописей. Имя этого человека Джордж Томпсон - он был ком-мунист и член общества 'Апостолы'.
190
Вообще говоря, Витгенштейн был далеко не одинок в своей не-умеренной любви к нашей многонациональной отчизне. Паломниче-ства в СССР совершали в 1920-е и 1930-е годы не только Герберт Уэллс, Анри Барбюс, Бернард Шоу и Андре Жид. Даже такой утон-ченный человек, как Вальтер Беньямин не удержался от этого. Так что удивляться следует не тому, что это, дескать, за парадоксальная мысль пришла в голову сумасброду Витгенштейну, а наоборот, тому, насколько не похоже на него такое следование моде. 'Лето 1935 го-да', пишет Монк, 'было временем, когда марксизм для людей, обу-чавшихся в Кембридже, стал наиболее важной интеллектуальной си-лой, а поездки в Советский Союз студентов и преподавателей уни-верситета носили характер паломничеств' [Monk 1990: 348].
В 1935 году преподаватели Кембриджа Энтони Блант и Майкл Страйт после поездки в СССР организовали ни больше ни меньше, как 'Кембриджский кружок шпионов'. Шутки шутками, но и на са-мом деле шпионить в пользу СССР стало на долгие годы модой в Кем-бридже. Знаменитый Ким Филби, например, был выходцем из Кем-бриджа и членом общества 'Апостолы', которое в эти годы также охватила прокоммунистическая эпидемия.
Как же объяснить эту пламенную любовь европейской элиты к марксизму и СССР? Объяснение состоит прежде всего в том, что мы привыкли воспринимать враждебность Запада по отношению к Со-ветскому Союзу как нечто универсальное, само собой разумеющее-ся. Но это ошибка. Враждебность началась только в конце сороковых годов, после фултонской речи Черчилля, в которой была фактически сформулирована идеология железного занавеса. К Советскому Сою-зу начали плохо относиться только в тот момент, когда его начали бо-яться. То есть после того, как он победил во Второй мировой войне и подмял под себя пол-Европы. В 1930-е годы все было совершенно по-другому. Советский Союз реально был никому не страшен, во вся-ком случае, гораздо менее страшен, чем нацистская Германия. Воз-можно, западные интеллектуалы недооценивали сталинского лице-мерия, и все эти 'Мы за мир' и т. д. воспринимали как более или ме-нее искренняя риторика. Но, скорее, здесь был более важен эконо-мический фактор. После Великой Депрессии 1929 года Европа и Америка переживали длительный экономический кризис. Уровень жизни был достаточно низким, безработица - очень высокой, рабо-чее движение существовало отнюдь не на бумаге, как в наши застой-ные времена, когда на Западе было уже 'общество изобилия'. Бур-жуазная идеология в этих условиях переживала неизбежный кри-зис. Все же, происходящее в России, воспринималось как великий
191
социально-экономический эксперимент, вызывавший симпатию, интерес и уважение. Кроме того, из двух зол - Гитлер или Сталин - выбирали, как они думали, меньшее, то есть Сталина. Покоряла и во-одушевляла кембриджских интеллектуалов, которым было тесно в скованных традицией и профессорской мантией университетских кельях, динамика того, что происходило в России с 1917 до 1937 года (до того времени, когда Европа отвернулась от СССР). И опять-таки, мы привыкли воспринимать наше доперестроечное прошлое как ти-хое затхлое болото. Между тем, застой длился достаточно недолго - с 1968 года по 1985-й год, - всего 18 лет. Действительно, за эти 18 лет почти ничего не менялось. Но зато как динамично менялась полити-ка и экономика в Советской России с 1917 по 1956 годы! Другое дело, как и в какую сторону они менялись. Но нам сейчас важно предста-вить, как могла выглядеть наша страна из Европы. Совсем не так, как после Второй мировой войны! Не будем заходить далеко и сошлемся на высказывания нашего героя, которые он 'изронил' в своих бесе-дах с Морисом Друри. Прежде всего, Витгенштейн отдал должное памяти В. И. Ленина, о котором он сказал следующее: несмотря на то, что его философские сочинения - абсурд (спасибо хоть на этом!), 'он все же хотел что-то сделать' [Drury 1981: 141]. Вот это 'хо-тел что-то сделать' очень характерно. Застой тогда был именно в Ев-ропе, а динамизм русских всех на Западе изумлял.
Витгенштейн говорил членам Венского кружка: 'Страдания, ко-торые претерпевает Россия, обещают нечто в будущем, в то время как вся наша болтовня бессмысленна'[Waismann 1967: 142].
Вспомним также 'кремлевского мечтателя' из книги Герберта Уэллса 'Россия во мгле'. Ленин во многом производит отталкиваю-щее впечатление своей жесткостью, которая читается у него в лице. И все же, он не может не вызывать уважения своими грандиозными планами, которыми он делится с английским интеллигентом в разру-шенной войной и насилием огромной беспризорной стране. Стоя как философ на прагматической позиции, поздний Витгенштейн прежде всего ценил поступок как таковой, волю к поступку, а уж по-том оценивал его (если оценивал вообще) как дурной или хороший.
Этой идеологией 'не-спрашивай-а-делай' очень многое объясня-ется в политических симпатиях Витгенштейна. Само это выражение родилось из одного путешествия Витгенштейна по Англии, о кото-ром рассказывает в своих воспоминаниях Норман Малкольм. Од-нажды Витгенштейн устал и зашел в крестьянский дом с просьбой позволить ему отдохнуть и попить воды. Хозяйка приняла его радуш-но и спросила, не хочет ли он поесть. В этот момент из другой комна-
192
ты раздался голос хозяина, который сказал: 'Don't ask - give! ' [Мал-кольм 1993: 86]. С тех пор эти слова стали одним из главных идеоло-гических лозунгов Витгенштейна.
В том же прагматическом ключе Витгенштейн оценивал сталин-ский режим до 1937 года. Как вспоминает один из учеников и душе-приказчиков Витгенштейна Раш Рис, Учитель отозвался о гении всех времен и народов таким образом: 'Сталин дал людям работу, что важнее всего', а 'тирания меня не возмущает' [Rhees 1981:226]. Бла-годаря этому высказыванию, Дж. Моран, автор статьи 'Витген-штейн и Россия', ставит вопрос о том, был ли Витгенштейн сталини-стом. В конце статьи он отвечает на этот вопрос отрицательно, но ха-рактерна сам постановка проблемы. Каково было отношение Вит-генштейна к политическому насилию, неизвестно. Можно предполо-жить, что под словом 'тиран' подразумевалась фигура вроде Напо-леона, то есть нечто романтическое. Однако существуют высказыва-ния Витгенштейна и о Гитлере. Когда в конце апреля 1945 года всем было уже ясно, что Гитлеру пришел полный капут, зверя затравили в его собственной берлоге, Витгенштейн с большой озабоченностью высказался о своем бывшем 'однокорытнике' (не забудем, что Вит-генштейн и Гитлер учились в одной школе в Шарлоттенбурге): 'Пред-ставляете, в каком ужасном положении должен находиться сейчас та-кой человек, как Гитлер' [Drury: 163]. Наконец, по воспоминаниям Р. Риса, сравнивая вышедшие одновременно две книги - 'Mein Kampf' Гитлера и 'Realpolitic' чешского лидера Бенеша, - Витгенштейн, указывая на первую, сказал: 'И все же это нечто гораздо более дель-ное (business-like) (курсив мой - В. P.)' [Rhees 1981: 225].
Интересно, что, побывав в России, Витгенштейн остался неравно-душен и к московской идеологической архитектуре. Так, в разговоре с Друри он высказался относительно Мавзолея Ленина в том духе, что 'эта могила в центре Москвы имеет совсем неплохой дизайн'. Ему также понравился Храм Василия Блаженного ('Moscow Cathedral'), и он с увлечением пересказывал Друри известную ле-генду о том, как Иван Грозный приказал ослепить двух зодчих этого Храма, Постника и Барму, для того чтобы они не смогли построить ничего лучшего. Витгенштейн настаивал на том, что, по его мнению, эта легенда должна быть правдивой. Добряк Друри дивился такой кровожадности Витгенштейна.
Тем не менее, несмотря на все вышеприведенные 'порочащие' факты, Рэй Монк, например, рассматривает отношение Витгенштей-на к России вовсе не как однозначно апологетическое. По его мне-нию, взгляд Витгенштейна на Россию был скорее шпенглерианским,
193
чем марксистским. Развитие этого взгляда - не политического, а ис-торико-культурного - Витгенштейн нашел в опубликованной еще в 1927 году книге Кейнса 'Краткий взгляд на Россию', где марксизм рассматривался как своего рода религия, а отнюдь не работающая экономическая стратегия, и говорилось о том, что Россия по своему развитию моложе европейских государств и поэтому от нее можно ожидать много нового и интересного (отсюда, по-видимому, и репли-ка Витгенштейна о том, что страдания принесут России нечто новое). В заключение Кейнс призывает к терпимости по отношении к Рос-сии (возможно, отсюда идея Витгенштейна, что его не пугает 'тира-ния'). Сходные идеи о России и о советском марксизме высказыва-лись в 1920-е годы Н. А. Бердяевым в книге 'Смысл истории: Опыт философии человеческой судьбы' [Бердяев 1924], Арнольдом Джо-зефом Тойнби в 1930-е, и Л. Н. Гумилевым в 1960-е. Таким образом, взгляд на Россию как на нечто особенное (даже если не касаться Да-нилевского и евразийцев) в XX веке был весьма распространен. Бер-дяев и Тойнби отождествляют советский марксизм с ранним христи-анством, не замутненным паулинизмом и еще слабо вовлеченным в агностический круг мыслей [Тойнби 1989], Л. Н. Гумилев, так же, как Кейнс, доказывает молодость российского этноса, а отсюда и беспо-рядок, 'ветер в голове' молодого государства (как писал саркастиче-ски А. К. Толстой якобы про китайцев, но подразумевая Россию:
Но мы ведь слишком млады,
На пять лишь тысяч лет.
Затем и нет в нас складу, Затем порядку нет.)
и ожидание великих перемен в будущем.
Все эти представления о России складывались в целостную мен-тальную систему, одним боком связывались с толстовством и поэто-му, как можно предположить, были чрезвычайно близки Витгенштей-ну, который так высоко ценил Шпенглера, являющегося, безусловно, отцом всех этих идей.
Может быть, поэтому Витгенштейн писал Кейнсу, что он, вероят-но, поймет причины его желания поехать в Россию и что эти причи-ны лишь на поверхности и лишь отчасти можно рассматривать как детские, но на самом деле они достаточно глубоки и этически оправ-данны.
194
Кейнсу не понравился план Витгенштейна ехать в Россию. Тем не менее, он взялся помочь ему установить контакты с функционерами советского посольства в Лондоне. Первый, с кем встретился Витген-штейн в советском посольстве, был некто Vinogradoff, который, по словам Витгенштейна, разговаривал с ним весьма осторожно, и не-смотря на то, что Витгенштейну было ясно, что Vinogradoff знает, ка-кие рекомендации нужно дать для того, чтобы облегчить человеку возможность поехать в Советский Союз, он этих рекомендаций не дал и никакого желания помогать Витгенштейну у него не возникло. Тогда Кейнс, который был, по всей видимости, знаком в Лондоне со всеми, написал письмо послу СССР в Великобритании Майскому, где рекомендовал ему профессора Витгенштейна, 'своего старого и очень близкого друга', который 'не является членом Коммунистиче-ской партии, но горячо верит в новые преобразования, проводящие-ся в Советской России'.
Перед встречей с Майским Кейнс наставлял Витгенштейна в том духе, что несмотря на то, что Майский - коммунист, все равно он дипломатическое официальное лицо очень высокого ранга и назы-вать его надо не иначе как 'Ваше Превосходительство'. И вообще было бы неплохо по такому случаю надеть галстук. Витгенштейн вы-полнил все наставления. Он надел галстук, вероятно, впервые за по-следние 25-30 лет своей жизни, и постоянно называл Майского 'Его Превосходительством', но все равно беседой остался недоволен. Как писал Витгенштейн Патиссону, он был так взволнован, что, уходя из кабинета Майского, он тщательно вытер подошвы ботинок о коврик [Monk 1990: 349]. В письме Кейнсу, отчитываясь о визите к Майско-му, Витгенштейн писал, что посол был с ним очень приветлив и обе-щал дать адреса тех людей в Москве, с которыми Витгеншетйн мог бы связаться. Что касается намерения Витгенштейна устроиться на работу в Москве, он сказал, что этот проект не является невозмож-ным, но никаких обещаний по этому поводу не дал.
Кроме этих не слишком обнадеживающих встреч в советском по-сольстве, Витгенштейн еще пытался связаться с Обществом по Куль-турным связям с Советским Союзом (членом этого общества была Фаня Паскаль). Это общество носило не политический, а общекуль-турный характер, поэтому там было много не-коммунистов (тот же Кейнс, например). 19 августа Витгенштейн вступил в контакт с Хиль-дой Браунинг, вице-председателем Общества. На следующий день он писал Патиссону:
195
Мое интервью с мисс Б. прошло лучше, чем я ожидал. По мень-шей мере, я получил одну полезную информацию: что единст-венный шанс получить разрешение на постоянное проживание в России - это поехать туда в качестве туриста. [...] Мисс Б. так-же обещала мне дать два рекомендательных письма. В конечном счете, это лучше, чем ничего. Но в целом это и ничего конкрет-ного не означает, и я до сих пор не понимаю не только того, что они мне разрешат, а что нет, но и того, чего я, собственно, хочу сам. [...] Я чувствую себя совершенным ослом и вообще у меня довольно отвратительно на душе [Monk 1990: 350].
Теми официальными советскими учреждениями, куда Витген-штейну обещали дать рекомендации, были Институт Севера и Инсти-тут национальных меньшинств. Это были институты, ориентирован-ные на повышение грамотности этнических меньшинств в Совет-ском Союзе. Но Витгенштейн меньше всего хотел преподавать. Ско-рее, он хотел добиться того, чтобы его отправили на Север, чтобы там изучать язык и мышление этих самых национальных меньшинств. Здесь следует обратить внимание на его работу начала 1930-х годов 'Заметки о 'Золотой ветви' Фрэзера', в которой Витгенштейн руга-ет своего соратника по Кембриджскому университету за то, что тот проявил полнейшее буржуазное непонимание по отношению к обря-дам дикарей. Это вульгарное, свысока, отношение к дикарям, по мне-нию Витгенштейна, самого Фрэзера превращает в дикаря:
Фрэзер не может представить себе другого служителя культа, кроме английского пастора своего времени со всей его глупос-тью и вялостью. [...]
Фрэзер - дикарь в большей степени, чем любой из его дикарей, потому что они отошли от понимания обстоятельств, имеющих от-ношение к духовным ценностям не так далеко, как англичанин XX века. Его объяснения примитивных обрядов еще более грубы и не-вежественны, чем смысл этих обрядов [Витгенштейн 1990: 253].
В этих фрагментах чувствуется не только неприязнь Витгенштей-на к Фрэзеру, но и его явная симпатия к дикарям. Можно предполо-жить, что и скептическое буржуазное отношение к русским 'дика-рям' со стороны английского общества вызывало аналогичное воз-мущение Витгенштейна, и, возможно, одним из глубинных мотивов его поездки в Советский Союз было желание 'доказать', что рус-ские - дикари не в большей мере, чем цивилизованные англичане 'со всей их глупостью и вялостью'.
196
Так или иначе, Кейнс не раз предупреждал Витгенштейна: если что и облегчит ему путь в Россию и тем более натурализацию в ней, так это то, что он представит свою персону в качестве образованно-го интеллигента, 'спеца', все же его попытки стать рабочим или кол-хозником (а у Витгенштейна была и такая идея: стать советским 'фермером', подобно героям шолоховской 'Поднятой целины') об-речены на провал.
Витгенштейн отправился на пароходе в Ленинград (подобно марша-ковскому мистеру Твистеру) 7 сентября 1935 года. В Лондоне его провожал Гилберт Патиссон. Фрэнсис тяжело заболел и не смог при-нять участие в поездке. Тем не менее, считалось, что Витгенштейн будет искать в Советском Союзе работу для них обоих. Из подробно-стей путешествия известно, что последним на корабль сел американ-ский священник греческой православной церкви, он оказался рядом с Витгенштейном. Витгенштейн, казавшийся подавленным и озабо-ченным, сидел на своем месте, молча уставившись в пространство и не говоря ни слова до тех пор, пока в один прекрасный день не решил вдруг представиться священнику, для чего, приподняв руку, вос-кликнул: 'Витгенштейн!', - в ответ на что священник назвал свое имя. Остаток пути был проведен в молчании [Monk 1990: 351].
Витгенштейн прибыл в Ленинград 12 сентября. Здесь он посетил Институт Севера, а также отдал визит университетскому профессо-ру философии Татьяне Горнштейн. В университете ему предложили читать курс философии [Monk 1990:351].
В Москве состоялась известная встреча с профессором математи-ческой логики Софьей Яновской, с которой он потом переписывался и посылал ей (она была больна диабетом) лекарства из Англии. Когда он пришел на философский факультет Московского университета и представился, Яновская воскликнула: 'Нет, не может быть, неужели тот самый великий Витгенштейн?' (во всяком случае, так 'великий Витгенштейн' описал эту встречу Фрэнсису Скиннеру, а Фрэнсис, выполняя его поручение, все его рассказы о России передал Фане Паскаль - так они дошли до нас). Опомнившись от вида классика, после продолжительной дружественной беседы, посвященной акту-альным проблемам современной философии, Софья Яковлевна вздохнула и посоветовала Витгенштейну 'больше читать Гегеля'. Ве-роятно, наш герой был фраппирован этим предложением, но старая
197
диаматчица невольно заглянула на несколько десятилетий вперед: Гегель и Маркс стали модными даже среди первого поколения уче-ников Витгенштейна, например, у фон Вригта и Рубинстайна; что ка-сается современных философов постструктуралистов и постмодер-нистов - Жака Деррида, Жана Бодрийяра, Славоя Жижека, - Ге-гель и Маркс для них, безусловно, самые престижные фигуры, наря-ду с Фрейдом и Лаканом. Однако в те времена, о которых мы расска-зываем, люди были проще, и, вероятно, Витгенштейна несколько ох-ладили такие ортодоксально-совковые заходы.
Яновская вспоминала также, что Витгенштейн отзывался одобри-тельно о диалектическом материализме, причем Рэй Монк считает, что она лгала. Но если хочешь найти работу, отзовешься положитель-но о чем угодно. Да и о чем ему еще было положительно отзываться? О Гуссерле? В Москве ранней осенью 1935 года одобрительных от-зывов о Гуссерле не поняли бы. Между тем, Витгенштейн утвержда-ет, что через Яновскую ему предложили (это уже какой-то снежный ком!) кафедру (то есть заведовать кафедрой) в Казанском универси-тете, куда он ездил, чтобы побывать в университетском городе, где учился Толстой, а также - место преподавателя в Московском уни-верситете. Понятное дело, Витгенштейн наотрез отказывался, гово-ря, что ему что-нибудь попроще, землицы бы в Костромской губер-нии или фрезерный станок на заводе имени Д. И. Лихачева, но рус-ские товарищи дали ему понять, что в качестве рабочего и колхозни-цы он в России не нужен (своих девать некуда - уж и так морили их, морили!) и если не хочет кафедру в Казани, то пусть лучше едет об-ратно в Тринити-колледж к английским товарищам.
17 сентября, будучи еще в Москве, Витгенштейн получил письмо от Фрэнсиса, который подбадривал его и советовал оставаться в Со-юзе до тех пор, пока он не найдет работу. Из этого письма следует, что они с Фрэнсисом собирались в Россию только со следующего учебного года, когда у Фрэнсиса закончится трехгодичная аспиран-тура, а у Витгенштейна - пятилетняя стипендия. Ближайшую же зи-му они намеревались провести в работе над 'Коричневой книгой'. То есть у Витгенштейна было, видимо, решено так. Закончить второй фундаментальный труд (нечто вроде будущих 'Философских иссле-дований') и по наработанному еще 15 лет назад алгоритму после тя-желой философской работы вновь оставить это занятие и (как пят-надцать лет назад в деревню) отправиться на отдых в Страну Сове-тов. Однако история не повторилась, к счастью. Тех нескольких не-дель, что Витгенштейн пребывал на нашей Родине, оказалось ему до-статочно, чтобы понять - 'нас здесь не поняли'. Советская Россия
198
почудилась едва ли не еще более буржуазной и аристократичной, чем Англия. Этого Витгенштейн не ожидал. Им, видите ли, не нужен философ-колхозница, им подавай буржуазного спеца профессора Витгенштейна, чтобы учить рабфаковцев уму-разуму. Нет, товари-щи, так не пойдет. Не пускаете в колхоз, не надо. Лучше он поедет обратно в Кембридж и будет в его спертой буржуазной атмосфере 'вырабатывать свой кислород'.
Витгенштейн покидал Россию без сомнений и колебаний. За не-делю до отъезда он пишет Гилберту Патиссону:
Завтра вечером я уезжаю из Москвы (я остановился в комнатах, в которых жил Наполеон в 1812 году) (это, конечно, весьма суще-ственно - В. Р.). Послезавтра мой корабль отплывает из Ленин-града, и мне только остается надеяться, что Нептун не осерчает, увидев меня. Мой корабль прибывает в Лондон в воскресенье 29 сентября. [...] Я с надеждой гляжу в будущее и с радостью вновь увижу твою чертову физиономию. Как всегда, чертовски твой Людвиг [Monk 1990: 352].
После возвращения в Англию Витгенштейн редко обсуждал свою поездку в Россию. Он не хотел, среди прочего, чтобы его имя исполь-зовали в антисоветской пропаганде. Но тот факт, что он этого боял-ся, говорит сам за себя.
Наше справедливое удивление по поводу того, что Витгенштейн (ока-зывается!) не был 'демократом', основано на историко-психологиче-ской аберрации: если - 'хороший', значит за либеральные экономи-ческие преобразования, за рынок и свободу слова. Но это сейчас За-пад живет припеваючи, а мы склонны экстраполировать это пред-ставление и на 1920-е, и на 1930-е годы, когда страны западной Евро-пы и Америки были в достаточно глубоком экономическом и духов-ном кризисе. Тоталитарные режимы в каком-то смысле и смогли раз-виться благодаря этому кризису. Не будем забывать, что формально Гитлер пришел к власти законным путем, то есть определенная часть немецкого населения хотела диктатуры.
Витгенштейн не мог быть демократом хотя бы уже по одному то-му, что он был аристократом, сыном миллионера. Только аристо-крат может выбросить свои деньги на помойку или отдать другим - это чисто аристократический жест. Демократия, наоборот, вся пост-
199
роена на идее наживы. Пламенный демократ, русский поэт Николай Алексеевич Некрасов был буквально помешан на деньгах. 'Миллион был его злым гением', - писал о Некрасове очень любивший его До-стоевский.
Если кому-то придет в голову, что, конечно, маловероятно, загля-нуть в письма М. Е. Салтыкова-Щедрина, тоже демократа, изобличи-теля пороков царизма и т. д., тот сможет прочитать послания Михаи-ла Евграфовича к своему управляющему в деревню, в которых вели-кий сатирик в весьма строгих выражениях требует незамедлитель-ного и стопроцентного сбора оброка.
Также никогда не был демократом Л. Н. Толстой. Максим Горький вспоминал, как однажды, еще будучи не певцом Беломоробалтстроя, а ницшеанствующим босяком, он приехал в гости к Толстому в Ясную Поляну. В разговоре с Горьким Толстой в изобилии пользовался ма-терной лексикой. Горького это очень неприятно задело, так как он ре-шил, что Толстой подделывается под язык простонародья. Горький не понимал, что Толстой, наоборот, говорил с ним так, как говорят с рав-ными в светском салоне.
Аристократ может стать нигилистом, нищим ('Принц и нищий'), но аристократ не может стать демократом. В этом случае он потеря-ет свою социально-психологическую идентичность.
Россия - аристократическая страна, и СССР был тоже аристо-кратической страной. Но беда в том, что в 1930-е годы в Советском Союзе начали появляться ростки буржуазности. Если бы Витген-штейн приехал в Россию до нэпа, он, возможно, и остался бы. Но 'до нэпа' и 'после нэпа' - это разные вещи. 'Сталин дал людям рабо-ту'. Это было правдой. В России 1930-х годов, так же как и в нацист-ской Германии, практически не было безработных. Да, но зато там был паспортный режим. То есть в 1930-е годы городскому рабочему было чрезвычайно трудно перейти на другое место работы, а колхоз-нику, у которого отбирали паспорт, вообще невозможно. Фактичес-ки, это было крепостное право. Но ведь Витгенштейн утверждал, что 'тирания его не волнует'. Интересно все же, сам ли Витгенштейн принял решение не переезжать в Россию насовсем или он был вы-нужден так поступить, потому что понял, что работы ему не найти? Что же, получается, он согласился бы стать крепостным колхозни-ком, если бы советские власти на это пошли? Но ведь он был иност-ранцем, австрийским подданным, никакое 'крепостное право' реаль-но ему не грозило. Так что все это, увы, напоминает все того же Льва Николаевича - распашку яснополянской землицы под восхищенные взоры 'из окон курьерского поезда' (по известному анекдоту).
200
Гораздо более удивительно другое, а именно, что Витгенштейну предлагали место практически во всех университетах, куда он являл-ся. Как же так: буржуазный философ, субъективный идеалист? Но, строго говоря, Витгенштейн не был ни буржуазным философом, ни субъективным идеалистом. Буржуазные философы - это метафи-зики, неокантианцы, это Гуссерль, Фрейд, может быть даже Рассел, Карнап и Шлик. А Витгенштейн - не буржуазный философ, это ка-кой-то аристократ-пролетарий, 'бывший князь, а ныне трудящийся востока'. Трудно сказать, что именно знали про Витгенштейна в ака-демических философских кругах Советского Союза середины 1930-х годов. Возможно, могли знать о его расхождениях с Венским круж-ком, то есть с буржуазной философией. В любом случае, в 1935 году в Советском Союзе вряд ли понимали, что существует некая новая и безусловно буржуазная философская парадигма - лингвистическая философия, - и что Витгенштейн один из ее родоначальников.
Что касается субъективного идеализма, то даже при всей непри-емлемости этого термина применительно к философии XX века, им можно 'обозвать', например, Рассела, но никак не Витгенштейна, который еще в 'Трактате' писал, что материализм (реализм) и со-липсизм совпадают, если они строго продуманы. Конечно, это не тот взгляд, который был бы приемлем для диалектического материализ-ма. Но это безусловно в гораздо большей мере диалектический взгляд на вещи, чем, например, утверждение Рассела, что истории не существует. Витгенштейн вообще никогда всерьез не занимался он-тологическими вопросами, его прежде всего интересовала филосо-фия языка, то есть, точнее говоря, его философия всегда принимала облик философии языка. Как же обстояло дело с философией языка в стране победившего социализма? После ссылки M. M. Бахтина (он же Н. В. Волошинов, автор книги 'Марксизм и философия языка') - никак. В самом же языкознании победно шествовал марризм, одной из основных идей которого была идея борьбы с буржуазной наукой, то есть в первую очередь со сравнительно-историческим языкозна-нием и в меньшей мере со структурной лингвистикой (ее как-то во-обще не замечали). Вообще советскую науку 1930-х годов можно об-винить во всем, чем угодно, но только не в отсутствии авантюризма. Лысенко - это марризм в биологии, Мичурин - в ботанике, вуль-гарный социологизм в литературоведении - разновидность аван-гарда. Разве нельзя сказать, что в эту причудливую нигилистическую советскую науку Витгенштейн вписывается в большей степени, чем в чопорную кембриджскую науку 'со всей ее вялостью и глупос-тью'? Так что, как это не удивительно, но, прогнав Бердяева и ком-
201
панию, сослав на Соловки последнего русского идеалиста А. Ф. Ло-сева и расправившись с Флоренским, Советы вполне могли принять такого знаменитого варяга, каким был Витгенштейн. В конце концов, чем они рисковали? Всегда же можно прогнать!
Тем более, что человек открыто и искренне декларирует свою ло-яльность режиму и диалектическому материализму, одобряет совет-ский образ жизни и хочет влиться в ряды рабочего класса или колхоз-ного крестьянства. Не будем забывать, что Витгенштейн из одной формы жизни (кембриджской) собирался перейти в другую форму жизни (советскую). Как можно реконструировать его представления об этих противоположных формах жизни? Буржуазная Англия для Витгенштейна - это царство неискренности, закрытости, спертости, мертвенности, стагнации. Все затянуты в корсеты и галстуки, все - дураки, трусы и лицемеры (в 1942 году на вопрос его знакомой по Гай-госпиталю, где он работал санитаром, сколько человек, по его мне-нию, понимает его философию, Витгенштейн ответил - два: один из них - Гилберт Райл, второго он отказался назвать; скорее всего, вто-рым был он сам). А в Советской России он в своей рубахе с отложным воротником, грубых ботинках и мятых брюках будет гораздо в боль-шей степени соответствовать тамошней форме жизни. В Советской России господствует открытость, динамизм (сегодня Сталин с Буха-риным топят Троцкого, завтра, глядишь, уже Сталин топит Бухари-на), все ходят в смазных сапогах, едят картошку с салом и играют на гармошке. Правду-матку режут в открытую, в кусты не бегут, а чуть что, сразу в морду. Аскетизм, презрение к деньгам и вообще любым материальным ценностям, к мещанству, одним словом. Стремление к правде и справедливости. Все это Витгенштейну вполне импонирова-ло. Разве он мог знать что, когда в городе играют на гармошке, в де-ревне голодают. Что аскетизм и презрение к деньгам среди массы на-селения у избранных компенсировались бесплатными кормушками. Это бы ему уже не понравилось. Это не есть справедливо. Тирания не страшит, когда на ней треугольная шляпа и серый походный сюртук. Когда же тирания - доносы друг на друга по пустякам и аресты, то это нечестно, товарищи. Я с вами в такую языковую игру не играю! Недаром свои интенции по отношению к России Витгенштейн в пись-ме к Кейнсу, проговорившись, назвал детскими. Они и были детски-ми и безответственными. Подобно отношениям с Фрэнсисом, пись-мам к Патиссону ('буду рад вновь увидеть твою чертову физионо-мию') и общению с сумасшедшими в клинике Друри (которые, ко-нечно же, в сто раз умнее, чем их врачи). Безответственным и несерь-езным был и самообман, связанный с очередной попыткой уйти от
202
исполнения своего долга (на сей раз уйти не на фронт и не в австрий-скую деревню, а к фрезеровско-левибрюлевским 'дикарям' - изу-чать 'ндравы'). В очередной раз собираясь покончить с философией, Витгенштейн не хотел понимать цикличности своего характера, не хотел понимать, что это желание убежать, происходящее от того, что часть вопросов уже решена, пройдет со временем, и придется вновь возвращаться к тому месту, с которого решил убежать в сторону, и начинать все сначала.
Действительно, характер Витгенштейн, если отбросить в сторону его педантизм, - это вполне русский характер: или все или ничего. Но с таким характером не то что в России - в Австралии было бы жить небезопасно. Но он жил в Англии, продолжая любить Советский Со-юз. Началась Вторая мировая война, потом Великая отечественная.
Витгенштейну оставалось жить около десяти лет.
ФИ начинаются неожиданно огромной цитатой из Святого Августи-на, которая одновременно является неким эпиграфом ко всему текс-ту. Вот этот фрагмент из Августина, который цитирует Витгенштейн:
Наблюдая, как взрослые, называя какой-нибудь предмет, пово-рачивались в его сторону, я постигал, что предмет обозначается произносимыми ими звуками, поскольку они указывали на него, А вывод этот я сделал из их жестов, этого естественного языка всех народов, языка, который мимикой, движениями глаз, чле-нов тела, звучанием голоса выражает состояние души - когда чего-то просят, получают, отвергают, чуждаются. Так постепен-но я стал понимать, какие вещи обозначаются теми словами, ко-торые я слышал вновь и вновь произносимыми в определенных местах различных предложений. И когда мои уста привыкли к этим знакам, я научился выражать ими свои желания [Витген-штейн 1994: 80 ] (здесь и далее мы пользуемся переводом ФИ, опубликованным в книге [Витгенштейн 1994]).
Здесь запечатлена картина языка, подробно проанализированная в 'Логико-философском трактате': каждое слово имеет свое значе-ние, которое соответствует своему предмету. Каждое предложение выражает некое положение вещей или ситуацию, истинную или
203
ложную. Такую картину действия языка Витгенштейн в ФИ полно-стью отвергает.
Начинает он с того, что, по его мнению, существуют принципиаль-но различные типы слов. Анализируя употребление предложения 'Пять красных яблок', которое написано на записке, отдаваемой продавцу-зеленщику, он говорит, что слово 'пять' употребляется совсем по-другому, чем слово 'яблоко'. Слову пять, взятому в отдель-ности, не соответствует никакая предметная область. Нельзя сказать 'Это - пять'. Вас обязательно спросят: 'Пять - чего?'. 'Пять', та-ким образом, близко к тому, что Р. О. Якобсон называл 'шифтерами', словами, употребление которых зависит от рядом стоящих слов. Яб-локо можно положить на прилавок, можно съесть пять яблок, но нельзя положить пять или съесть пять. К таким же словам относятся слова 'туда' и 'это', которые Витгенштейн рассматривает в разделе 8. При слове 'туда' надо обязательно указать, куда именно.
Пафос ФИ в том, что в соответствии с идеей, которую Витген-штейн здесь защищает, все слова обозначают по-разному, в зависи-мости от их конкретного употребления (позже он так и говорит, что значение это и есть употребление), в зависимости от того речевого контекста, который Витгенштейн называет языковой игрой и фор-мой жизни. То есть язык понимается не как некоторая имманентная система знаков, которая изоморфна отображаемому им миру, - та-кова была точка зрения 'Трактата' - язык это форма жизни, ее часть. Что это значит?
Предположим, имеется выражение 'Я не желаю ничего иметь с вами общего и ухожу отсюда навсегда' и, с другой стороны, типовая ситуация, когда человек, желая сказать примерно то же самое, про-сто громко хлопает дверью и уходит. С точки зрения классической концепции 'Трактата', второе вообще не имеет отношения к языку, это полностью сфера действий, жизнь. С точки зрения концепции, которую Витгенштейн развивает в ФИ, и первая фраза, и второе дей-ствие суть формы жизни. И это синонимичные формы жизни. Мож-но сказать даже, что это одна и та же языковая игра, так сказать, раз-ные ее партии. В одном случае, человек может просто уйти и хлоп-нуть дверью. В другом случае, он может сказать: 'Я больше не желаю иметь с вами ничего общего', - хлопнуть дверью и уйти. Это будет примерно одно и то же. Но если человек сказал: 'Я не желаю иметь с вами ничего общего и ухожу отсюда', - и при этом остается на мес-те, то это будет какая-то другая языковая игра. Может быть, этот че-ловек - истерик, и ему важно просто произнести какие-то броские слова, пытаясь произвести впечатление на окружающих. И он уве-
204
рен, что как только он произнесет эти слова, все сразу кинутся к не-му и станут его упрашивать не покидать их и просить прощения за совершенные ими ошибки. В этом случае фраза 'Я не желаю иметь с вами ничего общего...' будет включена уже совсем в другую языко-вую игру. А может быть и так, что окружающие, вместо того, чтобы уговаривать произнесшего эту фразу, скажут (или один из них ска-жет): 'Вы полагали, что мы сейчас бросимся отговаривать вас, но вы ошибаетесь, мы сами не желаем иметь с вами ничего общего - так что убирайтесь отсюда! '
Слова это поступки. Витгенштейн сформулировал эту максиму еще в 1930-е годы. Слова такие же поступки, как действия. Предло-жения складываются в различные более устойчивые или менее ус-тойчивые языковые игры. При этом может быть не произнесено ни единого слова, а языковая игра будет сыграна. Например, в карты можно играть молча. Или заниматься любовью. Ведь и в том, и в другом случае есть свои правила. (Понятие правила является одним из ключе-вых в ФИ. Его Витгенштейн анализирует ниже.) Например, если в од-ном случае человек говорит другому: 'Я вас ненавижу', - а в другом просто дает пощечину, то и в том, и в другом случае перед нами языко-вые игры, хотя во втором случае может быть не сказано ни слова.
Отсюда следует важнейшая закономерность. Язык - часть реаль-ности. Реальности без языка не существует. Языков очень много. С точки зрения такого понимания онтологии, бессмысленно утверж-дать: 'Это просто молоток, просто молоток и все, здесь нет никакого языка, это молоток, он сделан из железа и дерева, им забивают гвоз-ди, в крайнем случае им можно проломить голову, но язык здесь ни при чем'. Посмотрим, как подобный взгляд может быть подвергнут критике с точки зрения концепции позднего Витгенштейна. Мы мо-жем сказать: 'Вы утверждаете, что молоток не имеет никакого отно-шения к языку. Но ведь молоток - это прежде всего слово в языке, как же оно может не иметь никакого отношения к языку? Более то-го, если бы кто-то когда-то не придумал слово 'молоток', не было бы и самого молотка. Слово 'молоток' более фундаментально, чем сам молоток. Теперь вы говорите, что при помощи молотка можно совер-шать различные действия. Но откуда мы узнаем об этих действиях, как не из языка? Кто-то видит, как человек забивает молотком гвоздь. Если нет языка, то некому сказать и даже помыслить, что не-кто забивает молотком гвоздь. Вот так или примерно так с позиций позднего Витгенштейна можно осадить поборника 'внеязыкового молотка'.
205
Но что же тогда получается: что в самом деле нет никакого разли-чия между языком и реальностью? Нет, различие, безусловно, есть, но оно пролегает в совершенно другой плоскости. Реальность тогда является или кажется, видится реальностью, когда нет нужды в по-нимании или понимание невозможно. Допустим, вы путешествуете по стране, язык жителей которой вам неизвестен. Вы идете по горо-ду, и дом для вас просто дом, а площадь просто площадь. Вы внутрен-не не называете их. Или наоборот, вы идете по городу, знакомому вам с детства. Вы проходите по улицам, идете мимо зданий, которые видели тысячу раз, и они становятся внеположными вашему созна-нию. Вы ничего не говорите и не думаете. Конечно, строго говоря, всю равно имеет место какая-то языковая игра, потому что ведь про-гулка по городу - это тоже некая форма жизни. Но эта языковая иг-ра в данном случае является стертой.
Можно сказать так. Реальность начинается тогда, когда вы пере-стаете понимать язык или отказываете ему в том, чтобы он был язы-ком. Например. Вы слушаете авангардную музыку и слышите только раздражающий вас набор звуков. Музыкальный язык превращается в реальность. И наоборот, там, где начинается понимание, там про-ступает язык и отступает реальность. Если по лесу или лугу идут двое людей и один из них натуралист, а другой ничего не понимает в рас-тениях, то для второго окружающее скорее будет реальностью, а для первого - скорее языком. То есть деление на язык и реальность в аналитической философии проходит не по онтологии, а по прагмати-ке (см. подробное обоснование этой позиции в книге [Руднев 1996]).
Из сказанного следует важная особенность философского миро-воззрения Витгенштейна. Эта особенность заключается в том, что Витгенштейн не является ни идеалистом, ни материалистом в клас-сическом смысле. И то и другое предполагает большую фундаменталь-ность одного понятия (например, материи) по сравнению с другим (на-пример, сознания). What is mind? - No matter. What is matter? - Never mind. Так шутили еще во времена молодости Рассела и Мура. 'Что такое сознание? - Не важно (дословно: не материя). Что такое материя? - Не имеет значения (дословно: никоим образом не созна-ние). Для философа-аналитика идеализм и материализм это тоже языковые игры, которые могут перетекать одна в другую. Потому что одно - это обратная сторона другой. Последнее Витгенштейн подчеркнул еще в 'Трактате', когда написал, что материализм и иде-ализм (у Витгенштейна - реализм и солипсизм) в сущности одно, ес-ли они строго продуманы.
206
Таким образом, первый шаг, который делает Витгенштейн в нача-ле 'Философских исследований', это размежевание с 'Трактатом', облекаемое им в форму полемики с пониманием языка, выраженном в 'Исповеди' Августина. Надо сказать, что Августин для Витген-штейна был ключевой автор и большой авторитет, поэтому не стоит думать, что Витгенштейн порывает со всем, что сказано в 'Тракта-те'. Напротив, если бы не было 'Трактата', не было бы и ФИ. И мно-гое из того, что сказано в ФИ, уже пред-сказано в 'Трактате'. Неза-долго до смерти Витгенштейн говорил о том, что счел бы правиль-ным, если бы 'Трактат' и ФИ печатались вместе. Как странно, что ни в одном классическом издании Витгенштейна это столь естествен-ное желание не выполнено. Исключение - это русское издание [Витгенштейн 1994], которое, к сожалению, во всем остальном явля-ется настолько слабым изданием, что указанная особенность может быть отнесена на счет случая.
Продолжая и развивая философскую метафору языковой игры, в частности, говоря об идее разнообразия языковых игр, Витгенштейн приводит знаменитый пример, где язык сравнивается с городом:
Наш язык можно рассматривать как старинный город: лабиринт маленьких улочек и площадей, старых и новых домов, домов с пристройками разных эпох; и все это окружено множеством но-вых районов с прямыми улицами регулярной планировки и стан-дартными домами' [Витгенштейн 1994: 106[.
Действительно, даже естественный язык, язык, так сказать, в уз-ком смысле, построен именно таким образом. Возьмем, например, словообразование и лексику. Есть слова, значения которых образуют строгую систему, например, термины родства. Есть стандартные про-дуктивные словообразовательные форманты, например, суффиксы, похожие на те прямые улицы регулярной планировки, о которых го-ворит Витгенштейн. Скажем, это суффикс, означающий 'делателя' (nomen agentis). Таким суффиксом, например, является -тель: учи-тель, даритель, хулитель, старатель, фотолюбитель, отравитель, вдох-новитель, вольнослушатель, прорицатель, хлебозаготовитель. Это суффикс исконно русский. А вот его иностранный аналог, который прочно вошел в русский язык из французского: -ор(-ёр/ер). Это тоже суффикс nomen agentis и тоже весьма продуктивный и стандартный: актер, режиссер, автор, коррупционер, цензор, собкор, шахтер, репортер, импортер, церемонимейстер, модельер, офицер, розенкрейцер, вахтер, мушкетер, бухгалтер. Но есть в естественном языке и аналоги кривым покосившимся улочкам. Например, слова
207
типа любовь образовались очень давно и сохранилось всего несколь-ко слов с таким суффиксом - овь: кровь, морковь. Это старый непро-дуктивный суффикс.
Но, конечно, Витгенштейн имел в виду не только естественный язык, когда сравнивал язык с городом. Можно сказать, что объектом его сравнения было все семиотическое пространство, вся семиосфе-ра (как это называл Ю. М. Лотман [Лотман 1996]). Действительно, вдумаемся в то, как построены наши языковые игры. Одни из них яв-ляются играми в узком смысле и имеют разветвленную систему пра-вил. Это спортивные игры, которые собирают за телеэкраном мил-лионы зрителей. Это карточные игры, шахматы. А вот детские игры во дворе уже не требуют такой жесткой системы правил. Правила там могут придумываться на ходу, если дети, играя, импровизируют. Когда они говорят: 'Давай играть, что ты будешь тем-то, а я тем-то'.
В определенном смысле можно сказать, что город, о котором гово-рит Витгенштейн, это человеческая культура, где соседствует ульт-рамодное и архаическое, утонченное и банальное, аристократичес-кое и демократическое, правое и левое в политическом смысле. В культуре есть люди, которые следуют за стандартом и читают одни и те же книги, смотрят одни и те же телепередачи, носят похожую одежду, и есть маргиналы, которых иногда становится довольно мно-го, и они образуют свою субсистему, субкультуру (или контркульту-ру), как было, например, с хиппи.
Вся совокупность естественных человеческих языков также об-разует нечто весьма разнородное. Одни языки имеют много носите-лей и являются международными языками. Другие языки умирают, как, например, латышский или ирландский. Третьи настоль экзотич-ны, что мы о них практически ничего не знаем. Одни языки очень сильно похожи друг на друга, другие настолько непохожи, что порой сомневаешься, а язык ли это вообще или какое-то гортанное клоко-тание. Кстати, об этом когда-то писал и сам Витгенштейн:
Слыша речь китайца, мы готовы принять ее за нечленораздель-ные гортанные звуки. Тот же, кто понимает китайский, узнает в них язык. Вот так и я часто не могу распознать в человеке челове-ка [Витгенштейн 1994:413] ('Культура и ценности', запись 1914 года).
В качестве обобщения своих идей о принципиальном различии языковых игр Витгенштейн формулирует знаменитую теорию се-мейных сходств значений слова. Вот как она звучит:
208
65. Здесь мы наталкиваемся на большой вопрос, стоящий за всеми этими рассуждениями. - Ведь мне могут возразить: 'Ты ищешь легких путей! Ты говоришь о всех возможных языковых играх, но нигде не сказал, что существенно для языковой игры, а стало быть, и для языка. Что является общим для всех этих видов деятельности и что делает их языком или частью языка? Ты уви-ливаешь именно от той части исследования, которая у тебя само-го в свое время вызвала сильнейшую головную боль, то есть от исследования общей формы предложения и языка.
И это правда. - Вместо того, чтобы выявлять то общее, что свойственно всему, называемому языком, я говорю: во всех этих явлениях нет какой-то одной общей черты, из-за которой мы применяли к ним всем одинаковое слово. - Но они родственны друг другу многообразными способами. Именно в силу этого родства или же этих родственных связей мы и называем все их 'языками'. Я попытаюсь это объяснить.
66. Рассмотрим, например, процессы, которые мы называем 'играми'. Я имею в виду игры на доске, игры в карты, с мячом, борьбу и т. д. Что общего у них всех? - Не говори 'В них долж-но быть что-то общее, иначе бы их не называли 'играми', но присмотрись, нет ли чего-нибудь общего для них всех. - Ведь, глядя на них, ты не видишь чего-то общего, присущего им всем, но замечаешь подобия, родство, и притом целый ряд таких об-щих черт. Как уже говорилось: не думай, а смотри! - Присмот-рись, например, к играм на доске с многообразным их родством. Затем перейди к играм в карты: ты находишь здесь много соот-ветствий с первой группой игр. Но многие общие черты исчеза-ют, а другие появляются. Если теперь мы перейдем к играм в мяч, то много общего сохранится, но многое и исчезнет. [...]
А результат этого рассмотрения таков: мы видим сложную сеть подобий, накладывающихся друг на друга и переплетаю-щихся друг с другом, сходств в большом и малом.
67. Я не могу охарактеризовать эти подобия лучше, чем назвав их 'семейными сходствами', ибо так же накладываются и пере-плетаются сходства, существующие у членов одной семьи: рост, черты лица, цвет глаз, походка, темперамент и т. д. и т. п. - И я скажу, что 'игры' образуют семью [Витгенштейн 1994:110-111].
Вот такое радикальное, по-видимому, одно из самых радикальных решений относительно значения, которое принято в ФИ. Но ведь здесь ни слова не сказано о значении. Не сказано, но подразумевает-
209
ся именно оно. Значение - это употребление, а употребление, сово-купность употреблений образует совокупность языковых игр. По-смотрим на конкретном примере, что имеет в виду Витгенштейн, говоря о семейных сходствах и корректна ли эта теория.
О том, что слово приобретает значение лишь в контексте предло-жения, Витгенштейн писал еще в 'Логико-философском трактате' (еще одно доказательство преемственности этих двух произведе-ний). Рассмотрим три выражения со словом 'белый':
белый человек
белая краска
белое вино
Ясно, что в первом случае речь идет о цвете совсем не в том зна-чении, как во втором и в третьем случае. Белый человек (не негр) на самом деле вовсе не такого цвета, как белая краска. То же можно сказать и о белом вине (то есть не красном).
Однако и целые выражения, вступая в различные контексты (языковые игры), приобретают различные значения. В качестве при-мера приведем фрагмент из работы Нормана Малкольма, анализиру-ющего значение выражения 'Я знаю':
Дочь смотрит телевизор, а поскольку ей следует сесть за пиа-нино и заниматься музыкой, мать говорит: 'У тебя завтра урок музыки'. Дочь раздраженно отвечает: 'Я знаю, что у меня завт-ра урок музыки.
При таком употреблении выражения 'Я знаю' не подразуме-вается ни наличие доказательства, ни проницательность или компетентность говорящего в той или иной области, ни даже присутствие уверенности (субъективной или объективной). В данном случае 'Я знаю, что р' равнозначно высказыванию 'Не надо мне напоминать, что р' [Малкольм 1987: 247].
Но и целые предложения, входя в различные языковые игры, при-обретают совершенно различные значения. Приведем пример из на-шей книги [Руднев 1996]. Речь идет о предложении 'Он пришел' в различных художественных жанрах. Так, если мы читаем детектив, 'Он пришел' может означать, что кого-то ждали, чтобы убить, и 'Он пришел' - сигнал к началу огня. В контексте бытового дискурса 'Он пришел' может означать 'Наконец-то, сколько можно опазды-вать'. В контексте мелодрамы 'Он пришел' может означать либо не-вовремя появившегося мужа или, наоборот, долгожданного любов-ника. И так далее.
210
Похоже, что теория семейных сходств является вполне реалисти-ческой.
Одним из следствий этой теории является выраженное в ФИ пред-ставление о том, что семантическое целое не равно сумме его частей. Этот принцип Витгенштейн демонстрирует на знаменитом примере со шваброй:
60. Когда я говорю: 'Моя швабра стоит в углу', - то о чем, соб-ственно, это высказывание - о палке и щетке? Во всяком слу-чае, его можно было бы заменить другим высказыванием о поло-жении палки и положении щетки. А ведь это высказывание - более детально проанализированная форма первого. - Но поче-му я называю его 'более детально проанализированным'? - Ну, если швабра находится там, то ведь это значит, что там же долж-ны быть и составляющие ее палка и щетка, причем в определен-ном положении друг к другу. И смысл первого предложения предполагал это как бы в скрытом виде. В проанализированном же предложении это выражено явно. Так что же, тот, кто гово-рит, что швабра стоит в углу, по сути, имеет в виду следующее: там находятся палка и щетка и палка воткнута в щетку? - Спро-си мы кого-нибудь, действительно ли он так думал, он, по всей вероятности, ответил бы, что совсем не думал о палке и о щетке порознь. И это был бы верный ответ, ибо он не собирался гово-рить ни о палке, ни о щетке в отдельности. Представь, что вмес-то 'Принеси мне швабру!' ты говоришь кому-то 'Принеси мне палку и щетку, в которую она воткнута!'. - Не прозвучит ли в ответ на это: 'Ты просишь швабру? Почему же ты так странно выражаешься?' [...] - Конечно, швабра будет сломана, если от-делять палку от щетки; но следует ли из этого, что приказ прине-сти швабру тоже состоит из соответствующих частей? [Витген-штейн 1994: 108-109].
Этот фрагмент ФИ характерен не только в смысловом плане, но и неповторимым витгенштейновским стилем, который появляется в его поздних работах. Эти воображаемые диалоги, сценки, вопросы, ко-торые остаются без ответов. Между тем, речь здесь идет о весьма фундаментальных вещах, о принципах пропозициональной логичес-кой семантики. Классическая семантика Фреге и раннего Витген-штейна считала, что объект должен иметь одно значение и много смыслов. Палка, воткнутая в щетку, это перефрастическое описание значения 'швабра'. Витгенштейн ставит под сомнение этот фунда-ментальный принцип, поверяя его своим основным принципом в
211
данной работе - принципом употребления. Если употребление 'Принеси мне палку, воткнутую в щетку', кажется нелепым, значит это выражение не может служить одним из перифрастических смыслов значения 'швабра'. Вот в чем пафос этого замечательного примера. Витгенштейн покидает пределы пропозициональной се-мантики, строя свою новую семантику языковых игр. В ней все смыслы одного значения (с точки зрения пропозициональной семан-тики) становятся самостоятельными значениями, так как входят в различные языковые игры. Можно представить себе языковую игру в духе Витгенштейна, где нужно будет называть вещь не прямо, а ка-ким-то косвенным образом. Где, например, будут такие предложе-ния, как 'Принеси мне маленькую острую стальную вещицу, с помо-щью которой некоторые предметы можно из нерабочего состояния привести в рабочее'. Имеется в виду иголка. Предложение 'Принеси мне палку, воткнутую в щетку' примерно из такой языковой игры.
И вот, в соответствии со своими взглядами на значение как упо-требление, Витгенштейн строит концепцию философии как деятель-ности по прояснению того, что он называет грамматикой высказыва-ния, то есть того, что реально означают слова в различных языковых играх. В этом смысле особенность философии позднего Витгенштей-на состоит в том, что эта философия рассматривает язык, мир слов и предложений так, как в свое время классическая философия рассматривала реальность и ее проблемы. Поэтому философия ФИ и их последователей называется лингвистической философией. Ме-тафизические философские проблемы были объявлены псевдопроб-лемами давно - в эпоху 'Логико-философского трактата'. Но тогда философская проблематика редуцировалась к анализу пропозиции, то есть к логике. Теперь она редуцируется к анализу обыденного языка, обыденной речи, поэтому поздняя философия Витгенштейна и его последователей называется также философией обыденного языка.
Исследовать грамматику высказывания Витгенштейн начинает опять-таки со своего любимого Августина, с его знаменитого выска-зывания о времени: 'Что есть время? Когда меня никто не спраши-вает, я знаю, что оно такое, но будучи спрошенным и желая пояснить спрашивающему, не знаю'.
Этого нельзя было бы сказать, - пишет Витгенштейн, ком-ментируя высказывание Августина, - о каком-нибудь вопросе естествознания (например, об удельном весе водорода). Что че-ловек знает, когда никто его об этом не спрашивает, и не знает,
212
когда должен объяснить это кому-то, - и есть то, о чем нужно напоминать себе. [...]
Нам представляется, будто мы должны проникнуть в глубь яв-лений, однако наше исследование направлено не на явления, а, можно сказать, на 'возможности' явлений. То есть мы напоми-наем себе о типе высказывания, повествующего о явлениях. [...]
Поэтому наше исследование является грамматическим. И это исследование проливает свет на нашу проблему, устраняя недо-разумения, связанные с употреблением слов в языке, недопони-мание, порождаемое в числе прочего и определенными аналоги-ями между формами выражения в различных сферах нашего языка {Витгенштейн 1994: 122].
Здесь, во-первых, Витгенштейн разграничивает то, что Августин знает 'для себя', и то, чего он не может сказать другому (см. ниже о проблеме индивидуального языка), и, во-вторых, здесь говорится, что следует заниматься не вопросом о том, что такое время (это мета-физическая псевдопроблема), а тем, как слово 'время' употребляет-ся в обыденном языке. Когда человек спрашивает: 'Сколько време-ни?', - восклицает: 'О быстротечное время!' - или сетует: 'Сколько можно время убивать!', - он играет в разные языковые игры, и, соот-ветственно, слово время каждый раз приобретает новое значение.
Но для Витгенштейна также принципиально важно, что язык, на котором мы говорим, не является идеальным языком. Последнее свя-зано с неуспехом логико-позитивистского проекта создания идеаль-ного языка, в котором Витгенштейн если и не принимал участие, то, во всяком случае, сочувствовал ему, судя по одной-двум фразам, бро-шенным на этот счет в 'Логико-философском трактате'. В ФИ Вит-генштейн говорит об этой проблеме в одном из самых знаменитых фрагментов, где употреблена метафора идеально гладкого льда:
Чем более пристально мы приглядываемся к реальному языку, тем резче проявляется конфликт между ним и нашим требова-нием. (Ведь кристальная чистота логики оказывается для нас не-достижимой, она остается всего лишь требованием.) Это проти-востояние делается невыносимым; требованию чистоты грозит превращение в нечто пустое. - Оно заводит нас на гладкий лед, где отсутствует трение, стало быть, условия в каком-то смысле становятся идеальными, но именно поэтому мы не в состоянии двигаться. Мы хотим идти: тогда нам нужно трение. Назад, на грубую почву! [Витгенштейн 1994:218]
213
Обыденный язык как раз обеспечивает это трение (вспомним вы-сказывание с метафорой города). Поэтому задача лингвистической философии - отнюдь не исправлять обыденный язык, а просто хо-рошенько присматриваться к нему, анализировать то, как мы на са-мом деле говорим. И этот анализ поможет понять тот мир, в котором мы живем. Ибо язык и есть мир. В этом смысле лингвистическая фи-лософия достаточно близка так называемой гипотезе лингвистичес-кой относительности Эдуарда Сепира и Бенджамена Ли Уорфа, в со-ответствии с которой именно человеческий язык формирует пред-ставления о внешнем мире (а не наоборот, как думали в XIX веке).
Подробным примером анализа понятия обыденного языка в ФИ является анализ слова 'читать', который занимает более пяти стра-ниц текста. Мы ограничимся тем, что приведем некоторые фрагмен-ты этого анализа:
Прежде всего нужно заметить, что я в данном случае не отно-шу к 'чтению' понимание смысла читаемого. Чтение здесь вы-ступает как деятельность озвучивания написанного или напеча-танного; а также письма под диктовку, переписывания напеча-танного, игры по нотам и т. п.
Конечно, нам хорошо знакомо употребление этого слова в обычных жизненных ситуациях. Роль же, которую оно играет в жизни, а тем самым ту языковую игру, в которой мы его исполь-зуем, нелегко представить даже в самых общих чертах. Человек, скажем, немец, прошел в школе или дома обычный курс обуче-ния. В процессе учебы он освоил навык чтения на своем родном языке. Впоследствие он читает книги, письма, газеты и т. д.
Что же происходит, когда он, например, читает газеты? -- --
Его глаза - как мы говорим - прослеживают напечатанные слова, он произносит их вслух или же выговаривает про себя. Причем определенные слова он прочитывает, схватывая их пе-чатные формы в целом, в других - ему достаточно узреть пер-вый слог, некоторые читаются по слогам, а отдельные слова, мо-жет быть, и по буквам. - Мы бы сказали, что он прочел предло-жение и в том случае, если бы по ходу чтения он не произносил его ни вслух, ни про себя, но после был бы в состоянии воспро-извести это предложение дословно или близко к тексту. - Он может вникать в то, что читает, или же действовать, скажем, просто как читающая машина, то есть читать громко и правиль-но, не вникая в читаемое. Может быть, при этом его внимание
214
будет направлено на что-то совсем другое (так что, спроси его кто-нибудь сразу же, он не сможет сказать, о чем читал). [...]
Попытаемся дать такое определение: некто читает, если он осуществляет воспроизведение оригинала. А 'оригиналом' я называю текст, который читают или переписывают; диктант, ко-торый пишут, партитуру, по которой играют, и т. д. (...)
Но почему мы говорим, что он воспроизводит произносимое слово из напечатанного? Знаем ли мы нечто большее, чем то, что мы его научили, как произносить каждую букву, и что он после этого стал вслух читать слова? На этот вопрос мы, пожалуй, от-ветили бы так: ученик показывает, что он совершает переход от напечатанного к произносимому по правилам, которыми мы его вооружили. - Как это можно показать, проясняется, если видо-изменить наш пример: ученик получает задание не прочесть текст, а переписать его, перевести печатный текст в рукопис-ный. В этом случае мы смогли бы задать ему правило в виде не-кой таблицы. В одной колонке этой таблицы стояли бы печатные буквы, в другой - рукописные. А то, что письмо ученик здесь воссоздает на основе напечатанного, видно из его обращения с таблицей [Витгенштейн 1994: 141-142, 145-146],
Подытоживая этот анализ, можно сказать, используя выражение из тех же ФИ: внутренние состояния проверяются при помощи внешних критериев. 'Придираясь' к этому тезису, Витгенштейна нередко обвиняют в принадлежности к бихевиоризму. Действитель-но, на первый взгляд, то, как пишет Витгенштейн о проблемах созна-ния, похоже на основную формулу бихевиоризма: сознание - чер-ный ящик, мы вводим в сознание нечто, и о том, что происходит с со-знанием, судим по тому, что происходит с тем, что мы ввели, на вы-ходе. Но философия Витгенштейна, строго говоря, вообще не явля-ется философией психологии. Пример с чтением и примеры, подоб-ные ему, толкуют лишь об употреблении слов в языке, а не о поняти-ях сознания. Если бы Витгенштейна спросили, что он думает о созна-нии, он, надо думать, ответил бы, что, прежде всего, это такое же сло-во среди других слов и что нужно понять его грамматику. Именно изучению грамматики слова 'читать' посвящен вышеприведенный фрагмент из ФИ.
Уже из приведенного фрагмента видно, что Витгенштейн боль-шое значение придает понятию правила ('ученик показывает, что он совершает переход от напечатанного к произносимому по правилам, которыми мы его вооружили'). В дальнейшем Витгенштейн уделяет
215
этому понятию столько внимания, что становится ясно, что это одно из ключевых понятий философии ФИ. При этом следует помнить, что понятие следования правилу и логически связанное с ним понятие индивидуального языка (см. следующую главку) - одни из самых сложных в ФИ, что будет видно из приводимых ниже контекстов:
Является ли то, что мы называем 'следованием правилу', чем-то таким, что мог бы совершить лишь один человек, и только раз в жизни? - А это, конечно, замечание о грамматике выражения 'следовать правилу'.
Невозможно, чтобы правилу следовал только один человек, и всего лишь однажды. Не может быть, чтобы лишь однажды дела-лось сообщение, давалось или понималось задание и т. д. Следо-вать правилу, делать сообщение, давать задание, играть партию в шахматы - все это практики (применения, институты) [Вит-генштейн 1994: 162].
Но здесь возможен парадокс такого рода. Допустим, мальчики иг-рают во дворе в какую-то игру, смыслом которой является инсцени-ровка военных действий, короче говоря, 'в войну'. Они следуют не-ким правилам, в соответствии с одним из которых, если одного из них увидит какой-либо прохожий, то это будет означать, что играю-щий убит. Но в какой-то момент, когда мальчики случайно сталкива-ются с женщиной, проходящей по двору, которая замечает их, они, поскольку им не хочется прекращать игру, задают дополнительное правило, в соответствии с которым 'женщины не в счет'. И вот, го-ворит Витгнештейн, такая манипуляция правилами может быть бес-конечной. Он выражает это в знаменитом разделе 201:
Наш парадокс был таким: ни один образ действий не мог бы оп-ределяться каким-то правилом, поскольку любой образ дейст-вий можно привести в соответствие с этим правилом. Ответом служило: если все можно привести в соответствие с данным пра-вилом, то все может быть приведено и в противоречие с этим правилом. Поэтому тут не было бы ни соответствия, ни противо-речия [Витгенштейн 1994: 163].
Современный американский философ Сол Аарон Крипке напи-сал целую книгу, посвященную интерпретации витгенштейновского понимания того, что такое следование правилу [Kripke 1982]. Заост-ряя витгенштейновскую проблематику, Крипке постулирует следу-ющий мысленный эксперимент:
216
Положим, к примеру, что '88 + 57' действие, которого я до этого момента никогда не производил. Хотя при этом в прошлом я производил пусть даже про себя (оставим проблему моего на-блюдаемого поведения) лишь конечное число действий, такой пример с очевидностью существует. Фактически эта самая ко-нечность и гарантирует существование примера, превосходив-шего бы все ранние вычисления. Я буду исходить из предполо-жения, что в изложении, следующем ниже, '68 + 57' удовлетво-ряет этому.
Я произвожу это вычисление, получая в качестве результата, естественно, '125'. Я уверен, возможно, после проверки, что это правильный ответ. Он правилен как в арифметическом смысле, в котором 125 является суммой от сложения 68 и 57, так и в мета-лингвистическом, в котором 'плюс' в том смысле, в каком это слово употреблялось мной в прошлом, обозначает функцию, ко-торая будучи применена к числам '68' и '57', приобретает значе-ние Ί25'.
Теперь представим, что я столкнулся с эксцентричным скеп-тиком, кото ставит под сомнение достоверность моего ответа в том смысле, который я назвал 'металингвистическим'. Возмож-но, предполагает он, что то, каким образом я употреблял термин 'плюс' в прошлом, должно в качестве ответа, который подразу-мевается мною для '68 + 57', давать '5'. Конечно, это предполо-жение скептика совершенно очевидно является безумным. Пра-вильным ответом на такое предположение был бы совет пойти в школу и поучиться считать. Тем не менее дадим ему возмож-ность продолжить. В конце концов, говорит он, если я так уве-рен, что в то время как я использовал символ ' + ', в мои намере-ния входило, что '68 + 57' будет обязательно обозначать 125, то это не потому, что я эксплицитно дал себе указание на то, что 125 есть результат сложения в этом частном случае. Положим, что это так. Но идея, конечно, состоит в том, что в этом новом случае я применяю ту же самую функцию или правило, что я применял много раз до этого в прошлом. Но кто может сказать, что это бы-ла за функция? В прошлом я применял лишь конечное число примеров использования этой функции. Все они, положим, включали числа, меньшие, чем 57. Итак, возможно, что в про-шлом я употреблял 'плюс' и ' + ' для обозначения функции, кото-рую я буду называть 'квус' и обозначать символом $. Она опре-деляется так:
x $ Y = x + у, если х, у < 57 = 5 и другие
217
Кто скажет, что это не та функция, которую я до этого подра-зумевал под ' + ' ? Скептик же утверждает (или притворяется, что утверждает), что я неправильно интерпретирую свое собствен-ное употребление в прошлом. Под 'плюсом' я всегда, как он го-ворит, подразумевал квус [Kripke 1982: 73].
Все, что здесь говорится, каким бы фантастичным оно ни каза-лось, на самом деле является вполне реалистичным. Смысл витген-штейновского парадокса и его крипкеанской трактовки мы понима-ем следующим образом: никогда нельзя до конца доверять личным ощущениям, они могут подвести. Каждое утверждение - лишь предположение, любой приказ может быть невыполнен, любое обе-щание нарушено. Такова природа человеческого языкового обще-ния. С этим тесно связана проблема индивидуального языка, к обзо-ру которой мы переходим.
Мыслим ли такой язык - говорит Витгенштейн, - на кото-ром человек мог бы для собственного употребления записывать или высказывать свои внутренние переживания - свои чувства, настроения и т. д.? - А разве мы не можем делать это на нашем обычном языке? - Но я имел в виду не это. Слова такого языка должны относиться к тому, о чем может знать только говоря-щий, - к его непосредственным, личным впечатлениям. Так что другой человек не мог бы понять этого языка. [...]
Представим себе такой случай. Я хочу запечатлеть в дневнике какое-то время от времени испытываемое мною ощущение. Для этого я ассоциирую его со знаком 0 и записываю в календаре
этот знак всякий раз, когда испытываю такое ощущение.-- --
Прежде всего замечу, что нельзя дать какую-либо дефиницию подобного знака. - Но сам для себя я же могу дать ему какое-то указательное определение! - Каким образом? Разве я в состоя-нии указывать на ощущение? - В обычном смысле - нет. Но, произнося или записывая знак, я сосредоточиваю свое внима-ние на ощущении - и таким образом как бы указываю на него в своем внутренем мире. - Но что толку в этой церемонии? [...] ведь в данном случае я не располагаю никаким критерием пра-вильности. Так и тянет сказать: правильно то, что мне всегда пред-ставляется правильным. А это означает лишь, что здесь не может идти речь о 'правильности' [Витгенштейн 1994: 171, 174-175].
Когда-то еще в деревне Витгенштейн рассказывал детям исто-рию, как волчица выкормила ребенка. И когда его нашли, он был по-
218
хож во всем на человека, кроме одного - он не умел говорить. Язык - социальное явление, к такому тривиальному выводу Витгенштейн приходит столь окольными путями. И в определенном смысле это бы-ло его кредо: вопросы интереснее ответов.
Но проблема индивидуального языка имеет еще одни аспект. Она имеет отношение к проблеме того, может ли знать человек об ощу-щениях другого человека. То есть, например, если один человек гово-рит: 'Мне так больно!', то, как предполагает Витгенштейн, другой человек не может знать как больно другому, какие именно ощуще-ния он испытывает, хотя они как будто говорят на одном языке. Но это равносильно тому, что индивидуальный язык существует. По-следние идеи связаны с характерной для XX века проблематикой ме-тафизических поисков границы между Я и Другим. Например, очень сходная проблематика обсуждается в книге M. M. Бахтина 'Пробле-мы поэтики Достоевского' [Бахтин 1963].
Чрезвычайно точно проблематику индивидуального языка почув-ствовал ученик Витгенштейна Норман Малкольм, который в своей книге 'Сновидение' [Малкольм 1993] подчеркивает, что сновидение является разновидностью индивидуального языка, то есть феноме-нологически как бы и не существует вовсе. В последнем смысле су-ществуют только рассказы о сновидениях, которые, по мнению Мал-кольма, и сформировали в языке понятие сновидения.
Витгенштейну принадлежит такая, давно ставшая знаменитой фраза: Какова твоя цель в философии? - Показать мухе выход из мухоловки.
Что это значит? Прежде всего здесь выражена мысль о практиче-ской направленности философии, ее направленности на анализ обы-денного языка. На вскрытие его шероховатостей, но отнюдь не на исправление их. Когда философы-позитивисты и сам ранний Вит-генштейн стремились построить идеальный язык, это было равно-значно тому, что они упрятывали муху в мухоловку. Показать мухе выход из мухоловки и означает показать, что обыденный язык явля-ется единственно возможным. Тогда мухоловка сама собой раскро-ется. Витгенштейн писал:
599 [... Философия утверждает лишь то, что признает каждый.
600. Разве все, что нас не удивляет, производит впечатление чего-то неприметного? Разве обычное всегда создает впечатле-ние обычности?
219
601. Помню ли я - говоря об этом столе, - что данный пред-мет называется 'столом'?
602. Если бы меня спросили: 'Узнал ли ты свой письменный стол, войдя сегодня утром в свою комнату? ' - я бы без сомне-ний ответил 'Конечно! '. И все же утверждение: при этом проис-ходил процесс узнавания - сбивало бы с толку. Письменный стол, естественно, не был для меня неожиданностью; увидев его я не удивился, как удивился бы, если бы там стоял другой стол или же какой-то предмет незнакомого вида.
603. Никто не скажет, что всякий раз, когда я вхожу в свою комнату, попадаю в привычное окружение, развертывается про-цесс узнавания всего, что я вижу и уже видел сотни раз [Витген-штейн 1994:242].
В этом смысле философия, по Витгенштейну, подобна идее остра-нения, воплощенной в творчестве Л. Н. Толстого и исследованной Виктором Шкловским, которая состоит в том, что на простые обы-денные вещи художник смотрит необычными глазами, например, глазами коня Холстомера.
Практический характер, который стремился придать своей фило-софии Витгенштейн, неожиданным образом связывает ее с марксиз-мом, который также огромную роль придавал практике. Вспомним знаменитое изречение из 'Тезисов о Фейербахе': 'Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, что-бы изменить его'. Развернутому сопоставлению философии Витген-штейна и Маркса посвящена книга [Rubinstein 1981].
Витгенштейну принадлежит также следующая фраза в ФИ:
Философия лечит язык. Как болезнь.
Витгенштейн много раз утверждал, что между его подходом и под-ходом Фрейда имеется определенное сходство. Он, как мы помним, даже называл Фрейда своим учителем. В наибольшей степени это сходство имеет место между витгенштейновской теорией семейных сходств и фрейдовским методом свободных ассоциаций, когда Фрейд предлагал пациенту говорить все, что ему придет в голову и, ловя определенные оговорки, ошибки речи, недоговоренности и мо-тивно суммируя их, восстанавливал по ним корни заболевания (наи-более ярко этот метод описан Фрейдом в книге 'Психопатология обыденной жизни' [Фрейд 1990].
220
Витгенштейн, по мнению А. Ф. Грязнова, рассматривал психоана-лиз как своего рода языковую игру, таящую немало практических возможностей [Грязное 1991а: 18].
Один из учеников Витгенштейна и основателей метода лингвис-тической терапии Морис Лазерович интерпретировал терапевтичес-кие особенности философии позднего Витгенштейна как лечение старой философии методом философии обыденного языка:
Философская теория есть, в сущности, бессознательно сконст-руированный семантический обман. Лингвистический анализ, благодаря процессу, который может быть описан как семантиче-ская размаскировка, проясняет то, что философ делает со слова-ми, когда он выдвигает свою теорию и аргументирует в ее поль-зу (цит. по [Грязнов 1991: 20]).
По мнению же главного основоположника лингвистической тера-пии Джона Уиздома, философ, подвергающий анализу обыденный язык, сам изменяет свое сознание, как бы выздоравливает под его воздействием, подобно тому, как психоаналитик нередко сам выздо-равливает, проводя сеанс психоанализа [Wisdom 1953] (см. также [Руднев 1994с]).
Однако и 'витгенштейно-марксизм', и лингвафилософия стали уже достоянием истории философии. Наиболее важная лингвафило-софская теория, которая берет начало в ФИ, это теория речевых актов Дж. Остина и Дж. Серля. Рассмотрим следующий фрагмент из ФИ:
268. Почему моя правая рука не может подарить деньги моей ле-вой руке? - Моя правая рука может вложить их в левую. Моя правая может написать дарственную, а левая расписку. - Но по своим дальнейшим практическим последствиям это не было бы дарением. Если левая рука приняла деньги от правой и т. д., мы спросим: 'Ну и что дальше?' [Витгенштейн 1994: 177].
Из подобных фрагментов и выросла теория речевых актов, кото-рая, во-первых, рассматривает все предложения как часть реальнос-ти (один из главных тезисов ФИ) и, во-вторых, рассматривает, при ка-ких условиях речевые акты (например, то же дарение) могут считать-ся успешными или неуспешными (понятие, заменившее понятие ис-тинности и ложности). В отличие от лингватерапии и витгенштейно-марксизма, теория речевых актов стала одним из мощнейших на-правлений аналитической философии, откуда черпает и теоретичес-кая лингвистика, и логическая семантика.
221
Вообще, надо сказать, что ФИ стала библией не только послевоен-ной аналитической философии, но и всей лингвистически или ана-литически ориентированной науки. И в этом смысле значение ФИ можно считать и выдающимся, и роковым, так как, пользуясь мето-дологией позднего Витгенштейна, чрезвычайно легко построить тео-рии всего что угодно, чем и занимались несколько поколений фило-софов и критиков (см. об этом [Бартли: 254-255]). Однако это гово-рит и о поразительной универсальности этого выдающегося произ-ведения позднего Витгенштейна.
222
На протяжении первых лет мировой войны 1939-1945 годов Витген-штейн, будучи в Кембридже, не находил себе места от того, что он не может найти себе никакой работы помимо академической. Шла вой-на, Лондон бомбили немцы, и преподавать философию в этой ситуа-ции казалось особенно бессмысленным.
Жизнь Витгенштейна переменилась, и он нашел примерно то, че-го искал, благодаря родному брату Гилберта Райла, оксфордского философа, одного из основателей лингвистической философии, с которым он познакомился на конференции в Бирмингеме в 1938 го-ду, а затем близко с ним дружил. Джон Райл был профессором физи-ки в Кембридже, но во время войны, имея медицинское образование и авторитет, стал главным врачем в Гай-госпитале в Лондоне. В сен-тябре 1940 года Витгенштейн написал Джону Райлу письмо с прось-бой встретиться с ним в госпитале. Райл, который не был прежде близко знаком с Витгенштейном, пригласил его на ланч, и Витген-штейн произвел на него глубокое впечатление. 'Он один из самых знаменитых философов мира', - писал Райл жене, - 'при этом он носит зеленую рубашку с открытым воротом и у него очень привле-кательное лицо' [Monk 1990: 431]. Это удивление со стороны Джона Райла объясняется тем, что так же, как и Витгенштейн, он долгие го-ды преподавал в Кембридже и помнил его мертвящую атмосферу по-следних годов и важных, чопорных профессоров, совершенно не по-хожих на Витгенштейна. Отсюда мы можем сделать достаточно важ-ный для нас вывод, что недовольство Кембриджем со стороны Вит-генштейна, с жалобами, что там спертый воздух и т. д., нельзя цели-
223
ком списывать на чувствительную эксцентричность самого Витген-штейна. А может быть, они с Джоном Райлом просто оказались род-ственными душами. Ведь обоих их никто не просил покидать про-фессорский пост и становиться одному врачом, другому - простым санитаром. Официально должность Витгенштейна в госпитале назы-валась 'аптечный носильщик' (dispensary porter). Это означает, что в его обязанности входило разносить лекарства из больничной аптеки по палатам.
Джон Райл оценил поступок Витгенштейна - переход с места профессора Кембриджского университета на место 'аптечного но-сильщика' (нас, уже хорошо знающих предыдущие формы жизни Витгенштейна, этот поступок, конечно, не удивил), - и поэтому ни-кому в госпитале не говорил, что новый санитар на самом деле явля-ется 'известнейшим в мире философом'. Правда, работая в госпита-ле, Витгенштейн жил и столовался вместе с медицинским персона-лом, что одно могло уже навести на размышления об идентичности нового санитара, так как немедицинская часть обслуги госпиталя и обедала, и жила за его пределами. Вскоре, однако, его узнал госпи-тальный гематолог доктор Уотерфилд, который встречал Витген-штейна в Кембридже, в Клубе Моральных Наук. На его удивленное приветствие Витгенштейн зашипел: 'Ради всего святого, не говори-те, кто я такой!' Но вскоре практически все в госпитале уже знали, кто он такой, и называли его не иначе как 'профессор Витген-штейн'.
Работая санитаром, Витгенштейн оставался философом. По сви-детельству жены Джона Райла, он разносил лекарства по палатам, а затем советовал пациентам не принимать их. Когда руководителя Витгенштейна по аптечным делам мистера Иззарда через много лет спросили, помнит ли он Витгенштейна, он сказал: 'Конечно, отлично помню. Он пришел к нам работать и, проработав три недели, пришел ко мне и объяснил, как лучше организовать место. Видите ли, это был человек, который привык думать' [Monk 1990: 433].
На новый 1942 год Джон Райл решил, наконец, выполнить обеща-ние, данное им своей жене, и привезти Витгенштейна к ним в дом в Сассекс. К счастью для биографов Витгенштейна, в это время в доме был 15-летний сын Райлов Энтони, который оставил интересные за-писи о необычном госте:
Папа и еще один австрийский (?) профессор по имени Вит-генштейн (спеллинг?) появились в 7.30. Папа скорее усталый.
224
Винк ужасно странный - не слишком хорошо говорит по-анг-лийски [...].
Мы провели весь день в спорах - он невозможный человек. Каждый раз, когда ты говоришь что-нибудь, он говорит: 'Нет-нет, дело не в этом'. Может, для него дело не в этом, а для нас в этом. Слушать его утомительно. После чая я показывал ему мест-ность вокруг дома, а он наставлял меня в том, чтобы я был добр с несчастными маленькими детьми (беженцами, которых мать Эн-тони разместила у себя дома - В. Р.)[Мопk 1990:363].
Благодаря Джону Райлу Витгенштейн в апреле 1942 года согласил-ся наконец на операцию по удалению камней из желчного пузыря. Витгенштейн никогда не доверял английским врачам и всерьез счи-тал, что Рамсей и Скиннер могли бы избежать смерти, если бы им была оказана адекватная помощь. Соглашаясь на операцию, он по-требовал, чтобы ему не делали общего наркоза и чтобы перед ним по-ставили зеркало так, чтобы он мог наблюдать за ходом операции. Все это было исполнено, а поскольку под местным наркозом операция проходила для пациента болезненно и психологически тяжело, Джон Райл все время операции сидел рядом с Витгенштейном и держал его руку в своей.
После смерти Скиннера Витгенштейн чувствовал себя одиноким. Работа в госпитале давала ему нравственное удовлетворение, но пси-хологически он вновь чувствовал себя несчастливым. Вновь начались депрессии. Некоторое облегчение последовало, когда он подружился с одним из своих коллег по госпиталю, Роем Форакром. Это был мо-лодой человек, обладавший чувством юмора и веселым характером. Когда Витгенштейн начинал кипятиться, Рой говорил ему 'Остынь, Проф!', что Витгенштейну чрезвычайно нравилось [Monk 1990:443]. Посетив квартиру Витгенштейна в Кембридже, Рой был крайне изумлен, обнаружив там вместо ожидаемых книг по философии пач-ки журналов с детективными рассказами.
Рой Форакр, будучи совершенно другим человеком, не мог заме-нить Витгенштейну Френсиса Скиннера, тем не менее за 18 месяцев их совместной работы он стал самым близким человеком для Витген-штейна.
Среди медицинского персонала Гай-Госпиталя Витгенштейн по-дружился с доктором Бэзилом Ривом, молодым врачом за тридцать, интересующимся философией. Когда он услышал, что новый сосед по столу - не кто иной, как Людвиг Витгенштейн, он пожелал непре-менно с ним познакомиться. Как-то раз он сел напротив Витген-
225
штейна, и между ними сразу завязалась дружба. Темами бесед, тем не менее, стала не философия, а архитектура и музыка, а также фрейдистские интерпретации медицинских тем. Постепенно беседы перешли на то, чем занимался сам доктор Рив. А занимался он ис-ключительно интересными вещами. Он работал в Совете Медицин-ских исследований при госпитале, где главным был доктор Грант. Они исследовали травматический шок у людей, переживших бом-бежки. В какой-то момент их работа перестала быть сугубо экспери-ментально-психологической и приняла философский уклон. Обна-ружив, что не существует удовлетворительного определения травма-тического шока, Грант и его коллеги решили вообще обойтись без определения шока как базового понятия и именно на этом строили свою дальнейшую работу. Все это было настолько близко к фило-софским установкам позднего Витгенштейна, что он не мог не заин-тересоваться исследованиями Гранта. Рив познакомил Гранта и Вит-генштейна, а когда в ноябре 1942 года лаборатория Гранта переезжала в Ньюкасл и в последний момент техник отказался ехать, Витген-штейн предложил свои услуги в качестве техника. Эти услуги были с благодарностью приняты. Новая работа одновременно означала для Витгенштейна интеллектуальный труд после тяжелого и очень низко оплачиваемого (он получал 28 шиллингов в неделю) труда в госпитале.
Витгенштейн, разумеется, оказался чрезвычайно квалифициро-ванным и полезным сотрудником. По воспоминаниям Друри, кото-рый однажды навестил Витгенштейна в Ньюкасле, Грант говорил, что сожалеет о том, что Витгенштейн уже стал философом - из не-го бы получился первоклассный экспериментальный психолог.
К концу 1943 года Витгенштейн, тем не менее, начал скучать по Кембриджу. Так, в письме Малкольму он писал, что ему не хватает его учеников Смидиса и Риса (которых, кстати, тогда уже не было в Кембридже: первый преподавал в Оксфорде, второй - в Свонси). Более того, - что уже существеннее - Витгенштейн начал скучать по философии. К тому же, как водится, к концу своего пребывания в Ньюкасле он начал ссориться с Бэзилом Ривом.
16 февраля 1944 года Витгенштейн покинул Ньюкасл и вернулся в Кембридж.
Летом 1942 года Витгенштейн ездил отдыхать к своему другу, учени-ку и будущему душеприказчику Рашу Рису в городок Свонси, нахо-
226
дящийся в Южном Уэльсе. Рис преподавал там философию. Витген-штейн ценил дискуссии с Рисом. На этот раз речь зашла о психоана-лизе и прежде всего о фрейдовском толковании сновидений. Витген-штейн на протяжении жизни много раз записывал свои сны. Однако почему речь о толковании сновидений зашла теперь, в разгар войны, и продолжалась в другие приезды Витгенштейна в Свонси в 1944 и 1945 годах, остается только гадать. Может быть, действительность настолько не удовлетворяла Витгенштейна, - с одной стороны, вой-на, непрерывные бомбежки, с другой, одиночество и депрессия, - что его потянуло к психоанализу. Но, вглядевшись внимательнее в записи бесед, сделанных Рисом [Wittgenstein 1966], мы сможем убе-диться, что, даже рассуждая о сновидениях, Витгенштейн в глубине думает о своих главных философских проблемах, легших в основу будущих 'Философских исследований'.
Несколько лет назад мне случилось перечитать кое-что из Фрей-да - я был поражен. Это человек, которому есть что сказать. Ду-маю (пишет Р. Рис - В. Р.), это было вскоре после 1919 года. По-сле этого до конца жизни Витгенштейн считал Фрейда одним из тех авторов, на которых стоит тратить время. В период наших дискуссий он говорил о себе как об 'ученике Фрейда' и 'после-дователе Фрейда' [Wittgenstein 1966:8].
1919 год - на случайная дата, год окончания 'Логико-философ-ского трактата'. Именно в этом году в дневнике Витгенштейна за-фиксированы записи сновидений, которые приводятся в книге Барт-ли и которым Витгенштейн придавал большое значение. Ясно, что учеником и последователем Фрейда Витгенштейн мог называть себя только в период после написания 'Трактата'. До этого они с Фрей-дом скорее были антиподами. Витгенштейн осуществлял в своем 'Трактате' жесткую 'логаэдическую' модель, а Фрейд - мягкую 'верлибристскую' (подробнее об этих терминах см. [Руднев 1997], а также раздел 2. 4 настоящей книги).
Что же в подходе Фрейда могло быть близким позднему Витгенштейну? Вероятно, прежде всего, его техника свободных ассоциаций, которая определенным образом соотносилась с поздневитгенштей-новской семантикой семейных сходств и тезисом о том, что значе-ние есть употребление. Ведь из чего исходит фрейдовский метод свободных ассоциаций? Из того, что слово или выражение обладает огромным числом коннотаций, которые являются индивидуальными для каждого носителя языка. Предположим, слово 'стол' у одного пациента может ассоциироваться со столом, на котором, допустим,
227
лежал гроб его отца, что было для него страшным шоком, а для дру-гого стол (table - предположим, что этот пациент англоговорящий) может ассоциироваться со словом 'таблица' (table) и будет болез-ненно напоминать ему о том, как отец наказал его за то, что он плохо выучил таблицу умножения. Идея Витгенштейна, что множество значений слова является размытым множеством, что значения слова похожи друг на друга, как похожи друг на друга члены одной семьи (и тем самым, нельзя выделить инвариант значения), эта идея чрез-вычайно напоминает фрейдовскую. То же самое можно сказать о те-ории значения как употребления. Так же как определенная семанти-ческая ассоциация в теории Фрейда проявляется в конкретном слу-чае, так и витгенштейновское значение реализуется в конкретном употреблении. Конечно, здесь необязательно имеет место учениче-ство Витгенштейна по отношению к Фрейду. Скорее, переход Вит-генштейна от атомистического к холистическому молярному подхо-ду автоматически актуализировал фрейдовские концепции, выска-занные им прежде всего в книгах 'Психопатология обыденной жиз-ни' [Фрейд 1990] и 'Остроумие и его отношение к бессознательно-му' [Фрейд 1994].
Фрейдовская теория сновидений. Он хочет сказать - что бы ни случилось во сне, это может быть связано с неким желанием, ко-торое высвечивает анализ. Но это процедура свободных ассоци-аций, и она странна, потому что Фрейд никогда не показывает, откуда мы знаем, где остановиться. Где правильное решение? [Витгенштейн 1999:32].
Здесь надо обратить внимание на то, что и Витгенштейн, и Фрейд употребляют слово 'анализ' как ключевое для своих методологичес-ких позиций. Действительно, сами названия их учений: психоанализ и аналитическая философия - говорят об этом. И вот Витгенштейн заявляет: 'Процедура свободных ассоциаций' не является в подлин-ном смысле анализом, так как она слишком произвольна. Но вправе ли Витгенштейн так говорить? и правомерно ли употребление слов 'вывод', 'доказательство', 'аргументы' в такого рода анализе как фрейдовский и философский анализ позднего Витгенштейна? Дума-ется, что Витгенштейн поневоле, говоря о Фрейде, настраивается на волну своих ранних жестких методологических установок.
Слово 'анализ' применительно к гуманитарным областям знания появилось лишь в XX веке, по аналогии с естественными науками, когда стали возможны не только такие словосочетания, как матема-тический анализ, спектральный анализ, анализ крови, но и анализ
228
поэтического текста, мотивный анализ, шизоанализ и т.п. Но несмо-тря на внешнюю аналогию, анализ в гуманитарных науках принци-пиально не похож и не может быть похож на анализ в естественных науках. Нельзя сделать повторный или контрольный анализ поэтиче-ского текста, но можно сделать повторный или контрольный анализ крови. В сущности, слово 'анализ' применительно к гуманитарным областям знания - всего лишь метафора. Результаты гуманитарного анализа не могут, да и не должны быть верифицируемы. 'Анализ' в гуманитарных областях - это лишь сциентистская установка, но не более того. Все это в большей или меньшей степени относится и к по-зднему Витгенштейну, отказавшемуся от принципа верификации, от строгого логического доказательства, дающему предельно размытые и мягкие концепции значения, склонному скорее задавать вопросы, чем получать исчерпывающие ответы.
Символика сновидений. Идея языка сновидения. Подумаем об осознании картины как сновидения. Я однажды смотрел на вы-ставке работы одной молодой художницы из Вены. Там было од-но изображение - пустая комната, нечто вроде погреба. И на-звание: 'Визит'. Я, когда увидел это, сразу сказал себе: 'Это сно-видение' (моя сестра описала эту картину Фрейду, и он сказал: 'О да, это самое обычное сновидение, связанное с девственнос-тью'). Замечу, что название картины маскирует ее сновидчес-кую сущность. Но ты все равно не сказал бы о каждой картине: 'Это сновидение'. И именно это показывает, что существует не-что похожее на язык сновидений [Витгенштейн 1999: 34].
Можно предположить, что Витгенштейн здесь рассуждает при-мерно следующим образом. Существуют картины, не похожие на сновидение, такой, например, является картина Репина 'Запорожцы пишут письмо турецкому султану'. И существуют картины, похожие на сновидение, например, картины экспрессионистов и сюрреалис-тов. У тех и других разный семиотический язык. Это бесспорно. Ста-ло быть, и у сновидений должен быть свой семиотический язык, ко-торый, конечно, в большей степени похож на язык экспрессионис-тов и сюрреалистов. Последний тезис вызывает сомнение. Любой семиотический язык, каким бы сложным и опосредованным по сво-ей референции (интенсиональным) он ни был, всегда должен обла-дать двумя планами, планом выражения и планом содержания, то есть он должен что-то означать и это значение должно быть чем-то выражено. Мы знаем, чем выражено значение сюрреалистической
229
картины, каким-бы запутанным ни было ее содержание: оно выра-жено при помощи красок или графита.
Сказать то же самое или подобное о сновидении мы не можем. Мы не знаем, что является планом выражения сновидения, из чего оно 'сделано'. Мы можем сказать, что это некие сигналы, которые посылаются мозгом, но какова природа этих сигналов, мы не знаем. Поэтому тезис о семиотической, языковой природе сновидения не может быть принят столь однозначно. Может быть поэтому Витген-штейн говорит лишь о том, что существует 'нечто похожее на язык сновидений', лишь похожее на язык, но не язык. Витгенштейн отча-сти проясняет свою позицию в следующем фрагменте:
Я мог бы что-то чертить на стене. Это казалось бы чем-то вроде письма, но это не письмо, которое я или кто-то другой мог бы осознать. Итак, скажем, я рисую что-то. Потом психоаналитик начинает спрашивать меня, прослеживать ассоциации и так да-лее; и мы приходим к объяснению того, почему я это делал. Мы можем соотнести различные завитушки, которые я начертил, с различными элементами интерпретации. И тогда мы можем отне-стись к факту моего рисования как к своего рода письму, как к использованию определенного рода языка, хотя он никем не был понят [Витгенштейн 1999: 35].
Сходная мысль звучит в следующем фрагменте:
Не может быть такой метки, которая может быть осознана как знак конвенционального алфавита, который мы знаем. И все же у нас может возникнуть сильное ощущение, что они (сновидчес-кие образы - В. Р.) должны быть языком какого-то особого ро-да: что они что-то означают. В Москве есть пятиглавая церковь (разумеется, полюбившийся Витгенштейну храм Василия Бла-женного - В . Р.). На каждом из ее куполов различные затейли-вые узоры. У кого-то может возникнуть впечатление, что эти по-верхности и узоры могут и даже должны что-то означать [Вит-генштейн 1999:36].
Здесь речь идет о двух взаимопротивоположных, дополнительных языках описания реальности (о фундаментальной методологической важности для XX века этой противоположности, намеченной Н. Бо-ром, В. Гейзенбергом и Ю. М. Лотманом, см. [Руднев 1986; 1996; 1997 (статья 'Принцип дополнительности)]. Речь идет о том, что если рас-сматривать реальность с детерминистских позиций, то все эти черточ-ки и завитушки не имеют никакого смысла, они возникли по какой-то
230
причине и существуют 'просто так'. Если рассматривать реальность с телеологической точки зрения, то каждый элемент реальности суще-ствует ради какой-то цели и поэтому глубоко осмыслен. В христиан-ской культуре детерминистская точка зрения по преимуществу совпа-дает с атеизмом, телеологическая точка зрения совпадает с религиоз-ной установкой. Парадокс первоначального фрейдовского психоана-лиза, подмеченный Витгенштейном, состоит в том, что Фрейд, будучи атеистом-детерминистом, построил в сущности телеологическую мо-дель психики. Это только кажется, что он говорит, что на уровне со-знания происходит то-то и то-то, потому что это соответствует таким-то и таким-то глубинным бессознательным импульсам. На самом деле он говорит: 'Бессознательное для того вывело на поверхность эти ка-жущиеся бессмысленными черточки и завитушки, чтобы скрыть, вы-теснить фундаментальные невротические комплексы'.
Эта глубинная парадоксальность фрейдовской модели психики была отслежена Юнгом, который построил уже эксплицитно телео-логическую модель коллективного бессознательного, но именно по-этому, в силу отсутствия парадоксальности, модель Юнга кажется менее адекватной для XX века, боле плоской. И юнгианство должно было смениться вновь парадоксальным трансперсональным подхо-дом для того, чтобы это дало столь же обильные клинические плоды, какие давал классический психоанализ Фрейда.
Можно взять расположенные хаотически на столе предметы бы-та - чашки, ножи, хлеб, масленку, сахарницу печенье и т. д. и рас-смотреть это вначале детерминистски, а потом телеологически. В по-следнем случае не только сами предметы приобретут смысл, но их очертания приобретут определенную 'поэтику'. Круглое будет про-тивопоставляться острому, плоское - вогнутому, деревянное - ме-таллическому. Разбросанные на столе вещи будут иметь своеобраз-ную, неповторимую композицию. Чайник будет рифмоваться с са-харницей, тарелки будут образовывать нечто вроде ритмических форм и так далее.
В сущности, это и будет соответствовать нашей модели восприя-тия сновидения, где мы почему-то каждому предмету придаем сим-волическое значение. Какой же язык больше подходит для описания сновидения - детерминистский или телеологический? Ни тот, ни другой. Потому что детерминистский язык описывает все как реаль-ность (в том числе и текст), а телеологический рассматривает все как текст (в том числе и реальность). Но сновидение не является ни тек-стом, ни реальностью. Потому что для того, чтобы быть текстом или реальностью - формой жизни, или языковой игрой, - необходим
231
'общественный договор', то есть нужно, чтобы не одно сознание, а несколько могли приблизительно однозначно воспринимать и ин-терпретировать системы знаков. Сновидение же воспринимается только одним сознанием. Оно является разновидностью 'индивиду-ального языка', который, как показал Витгенштейн в 'Философских исследованиях', невозможен (подробно см. следующую главу).
Все же Витгенштейн делает попытку истолковать сновидения в духе своей философии языковых игр:
Возможно, что существует много различных типов сновидений и что нет единой линии толкования всех сновидений. Так же как есть много различных типов шуток. И так же как есть много раз-личных типов языков [Витгенштейн 1999: 36].
Этот ход был бы правильным в случае, если сновидение можно было бы рассматривать, как разновидность языка, а Витгенштейн в предшествующем фрагменте сам выразил в этом сомнение. Как бы ни были типологически различны языки и как бы ни различались языковые игры, у любого языка есть план выражения, каким бы при-чудливым он ни был, и у любой языковой игры есть правила, какими бы свободными они ни казались. Суть в том, что сновидение не явля-ется формой жизни. Сновидение вообще не является никакой фор-мой, ему не присуща форма, оно не является оформленным как бы то ни было. Говорить же о различиях можно только на основании чего-то единого. Этого единого у сновидения нет. В каком-то смысле сно-видения вообще нет. Есть только воспоминание о сновидении или рассказ о нем. Такова была точка зрения одного из близких учеников Витгенштейна Нормана Малкольма, написавшего в 1958 году остав-шуюся единственной в рамках аналитической традиции моногра-фию о сновидении [Малкольм 1993].
Является ли сон мыслью, является ли сновидение мышлением о чем-либо? Допустим, ты смотришь на сновидение как на своего рода язык. Способ сказать что-либо или способ символизиро-вать что-либо. Там может быть регулярная символика, не обяза-тельно алфавитная - она может быть подобна китайской, на-пример.
Мы можем потом обнаружить способ перевода этой символи-ки в язык обыденной речи, обычных мыслей, но тогда перевод должен быть транзитивным. Должно быть возможным при по-мощи одной и той же техники переводить обычные мысли в
232
язык сновидений. Как признает сам Фрейд, этого никогда не бы-ло сделано и не может быть сделано [Витгенштейн 1999: 38].
Если предположить, что Витгенштейн здесь в духе 'Трактата' отождествляет мышление с языком (ср. '4. Мысль это пропозиция, наполненная смыслом'), то тогда, конечно, сновидение не является мышлением, поскольку оно не является языком. Что касается воз-можности перевода из 'языка сновидения' в обыденный язык и об-ратно, то можно, конечно, взять свидетельства о сновидениях и про-делать с ними то, что предлагает генеративная поэтика А. К. Жолков-ского-Ю. К. Щеглова, позволяющая, во всяком случае, теоретически раскладывать и складывать художественные тексты, как карточные домики (см., например [Жолковский-Щеглов 1996]), но это будет про-цедура с рассказами о снах, а не со снами.
Одним словом, все рассуждения Витгенштейна подводят к выво-ду, который на основании его рассуждений сделал его ученик Нор-ман Макольм. Сновидение вообще не является вразумительным по-нятием в языке. И как понятие оно производно от понятия рассказов о сновидениях, которые являются языковой игрой. Если бы люди не рассказывали друг другу сновидений, то понятие сновидения не воз-никло бы.
Настоящий разбор витгенштейновских очерков о Фрейде пока-зывает, как из мимолетных заметок учителя могли рождаться целые концепции учеников. Подобная креативность характерна для всего позднего творчества Витгенштейна.
Почти всю весну и все лето 1944 года Витгенштейн провел в Свонси и окончательно вернулся в Кембридж в октябре 1944-го. Здесь он встретился с Расселом, который к этому времени тоже вернулся в Кембридж. Он вернулся из Америки с рукописью книги 'История за-падной философии', которая вскоре принесла ему мировую извест-ность и на переиздания которой он жил много лет. Отношения ста-рых друзей были прохладными. Рассел не понимал новой философии Витгенштейна. Сам он в своих поздних книгах оставался верен логи-ческому позитивизму в том его умеренном виде, который он сам со-здал много лет назад. Витгенштейн же относился к нему с подчеркну-тым почтением, что было для него совершенно не характерно и по-этому отмечено мемуаристами, в первую очередь, Малкольмом. Тем
233
не менее, Рису Витгенштейн писал вскоре после возвращения в Кемб-ридж, что видел Рассела и что он производит 'неважное впечатление'.
Все больше и больше Витгенштейн дружит с Муром (дружбе уже более 30 лет), все больше ценит его человеческие качества - дет-скость, непосредственность, глубину и прямоту. Но Муру в 1944 году было уже за шестьдесят и он много болел. Жена Мура Дороти всяче-ски ограничивала контакт мужа с Витгенштейном, считая, что Муру вредно волноваться, а Витгенштейн своими разговорами о филосо-фии его слишком заводит. Витгенштейн возмущался. Он говорил, что Мур сам должен решать, утомляться ему или нет. Если же, про-должал свою мысль Витгенштейн, Муру действительно так опасно вступать в философские дискуссии и он на самом деле может от это-го умереть, что же - это самая прекрасная смерть для философа!
В 1946 году Витгенштейн влюбился в Бена Ричардса, кембридж-ского студента-медика. Об этой последней любви мы знаем гораздо меньше, чем об отношениях с Френсисом Скиннером. Вернее, даже почти ничего не знаем. То ли Витгенштейн под конец жизни стал ос-мотрительнее и не хотел делать свою личную жизнь достоянием бу-дущих мемуаристов, то ли Бен Ричардc был менее значительной фи-гурой, чем Френсис Скиннер. Возможно и то, и другое. Во всяком случае, ни у Фани Паскаль, ни у Нормана Малкольма, ни у Мориса Друри о Бене Ричардсе не говорится практически ни слова. Доволь-но мало о нем смог рассказать и современный биограф Витгенштей-на Рей Монк. О Бене Ричардсе мы узнаем лишь, что он был 'чрезвы-чайно благороден, слегка робок, возможно даже покорен, но при этом в высшей степени добр, внимателен и чувствителен'. И еще о том, что он был на 40 лет моложе Витгенштейна. В связи со своей лю-бовью к Бену Ричардсу Витгенштейн писал следующее:
Наши желания скрывают от нас даже то, чего мы желаем.... Я го-ворю себе это когда чувствую любовь к Б. Ибо я хорошо знаю, что это великий и редкий подарок; я знаю также, что он редкост-ное сокровище - и все же это не в полной мере то, о чем я меч-тал [Monk 1990: 432].
Вот так. Кажется, яснее не скажешь. Оставим поэтому Бена Ри-чардса и расскажем о других делах и проблемах, волновавших Вит-генштейна в последний период его жизни.
Он продолжал вести активный образ жизни в качестве члена Клу-ба Моральных Наук. Он вел там ожесточенные дискуссии и время от времени закатывал скандалы. Один из наиболее известных связан со знаменитым впоследствии философом, в прошлом членом Венского
234
логического кружка, автором теории фальсификационизма Карлом Поппером. В середине 1940-х годов Поппер был приглашенным лек-тором в Кембридже. Однажды на заседании Клуба он предложил во-прос: 'Существуют ли философские проблемы?', - и хотя вопрос был вполне в духе Витгенштейна, Поппер, согласно легенде, выска-зал его в такой жесткой форме, что спровоцировал Витгенштейна на вспышку гнева. Как рассказывал сам Поппер в своих воспоминани-ях, они играли в покер и он сказал что-то, касающееся валидности моральных правил. Витгенштейн, держа карты в руках, потребовал, чтобы Поппер привел хотя бы один пример морального правила. Поппер ответил: 'Не угрожать приглашенным лекторам колодой карт'. Витгенштейн взорвался и покинул помещение. Все были на стороне Поппера. Рассел сказал Витгенштейну, что он сам затеял эту ссору [Monk 1990: 495].
Другой скандал, но уже не по вине Витгенштейна, разгорелся в мае 1947 года в Оксфорде, куда Витгенштейна пригласили выступить на конференции, посвященной обсуждению высказывания Декарта 'Cogito ergo sum'. По воспоминанию современников, здесь собра-лись практически все современные философы. Среди самых извест-ных англичан были Гилберт Райл, Джон Урмсон, Исайя Берлин и Джозеф Причард. Последний и затеял ссору с Витгенштейном. Дело в том, что Витгенштейн совершенно игнорировал (во всяком случае, на первый взгляд) вопрос о Cogito Декарта и говорил о том, что ему интересно. Сохранился такой 'диалог' между Витгенштейном и Причардом:
ВИТГЕНШТЕЙН. Если человек говорит мне, глядя на небо: 'Я думаю, что скоро пойдет дождь, поэтому я существую', то я не пойму того, о чем он говорит.
ПРИЧАРД. Замечательно; однако мы здесь собрались для того, чтобы узнать, имеет ли силу декартово cogito [Monk 1990: 476].
Как вспоминают участники конференции, Причард обрывал Вит-генштейна семь раз. Мэри Уорнок, философ из Оксфорда, описала Причарда как 'глухого старика с ужасным кашлем, шаркающего но-гами от отвращения', питаемого к Витгенштейну. В довершении ко всему, Причард умер через неделю после конференции.
В Оксфорде за прием Витгенштейна отвечала его ученица Элиза-бет Энком, после его смерти ставшая одним из его душеприказчиков и известных философов-аналитиков, в частности, она была одним из первых и наиболее глубоких интерпретаторов 'Трактата'. В 1940-е годы она часто приезжала в Кембридж слушать лекции Витгенштей-
235
на. Она была из тех учеников, которые всей жизнью проникались учением Витгенштейна, его методом. 'Годами',- писала она, - 'я проводила время в кафе, глядя на предметы и задавая самой себе во-просы, вроде: 'Я вижу сверток. Но что я вижу на самом деле? Как я могу сказать, что я вижу нечто большее, чем желтое пятно?' [Monk 1990:497].
Энком была восторженной поклонницей творчества Кафки. Воз-вращая ей том романов Кафки, данный ею Витгенштейну почитать, Витгенштейн высказался следующим образом: 'Этот человек создает себе величайшие трудности тем, что не пишет о своих трудностях'.
Другой знаменитой дамой, которая слушала лекции Витгенштей-на, была английская романистка Айрис Мердок, получившая в моло-дости профессиональное философское образование.
В эти годы Витгенштейн активно работал над трудом всей второй половины своей жизни - 'Философскими исследованиями'. С под-готовкой этой книги, которая так и не была доведена до конца из-за смерти Витгенштейна, связано много историй, по большей части пе-чальных и горьких. По поводу 'Исследований' Витгенштейн много нервничал, его одолевал синдром подозрительности. Он считал, что молодые философы используют его идеи, не ссылаясь на автора. Вит-генштейн называл себя в этой связи человеком вне закона, Vogelfrei (птицей, в которую каждый может стрелять). Он был взбешен, когда Норман Малкольм предложил издать 'Исследования' на мимеогра-фе ограниченным тиражом, чтобы коллеги могли пользоваться этой книгой.
В то же время Витгенштейну очень хотелось поделиться с каким-то близким и понимающим человеком содержанием книги. Таким человеком оказался тот же Малкольм. Витгенштейн передал ему один из трех (как всегда, трех!) экземпляров рукописи для того, что-бы они читали текст вдвоем. Малкольм вспоминал:
Начиная читать книгу, Витгенштейн сначала читал вслух предло-жение по-немецки, затем переводил его на английский язык. После этого он делал несколько замечаний, касающихся этого предложения. Потом он принимался за следующее предложе-ние. И так далее. На следующей встрече он начинал с того места, которым заканчивал в предыдущую встречу [Малкольм 1993].
'Я делаю это для того, - говорил Витгенштейн, - чтобы хотя бы один человек понимал мою книгу, когда она будет опубликована'.
Витгенштейн продолжал читать лекции в Тринити и продолжал сомневаться в осмысленности этого занятия.
236
Мои лекции идут хорошо. Никогда уже так хорошо они идти не будут. Но что они после себя оставят? Что я, помогаю ими кому-нибудь? Определенно, не более того, как если бы я был актером, играющим для них трагические роли [Monk 1990: 507]
Летом 1947 года Витгенштейн начинает думать об отставке. У не-го уже есть преемник - Георг Хенрик фон Вригт, в будущем выдаю-щийся логик и философ-аналитик, глава финской логической шко-лы, выдающимся учеником которого в свою очередь будет Яакко Хинтикка, один из создателей теоретико-модельной семантики (бо-лее известной как семантика возможных миров).
Кембридж и Англия все более раздражают Витгенштейна: 'Разва-ливающаяся и разлагающаяся английская цивилизация. Страна, в которой политика колеблется между злыми целями и отсутствием целей'.
В конце августа он окончательно решает уйти в отставку и уехать из Англии - в Норвегию или в Ирландию. Выбор падает на Ирлан-дию. Этот выбор, вероятно, был обусловлен тем, что Витгенштейн интуитивно боялся оставаться один (как было бы, осуществи он нор-вежский вариант), поскольку его уже несколько лет мучали не толь-ко привычные депрессии, но и какие-то непонятные соматические недомогания. В Ирландии же был верный Морис Друри, который был к тому же врач, готовый оказать не только чисто дружескую, но и медицинскую помощь.
Зимой 1948 года Витгенштейн приезжает в Дублин. Он собирался провести достаточно долгое время на ферме Рэд Кросс в графстве Уиклоу, к западу от Дублина. Здесь он работал одновременно над второй частью 'Исследований' и над рукописью, которая после его смерти была опубликована под названием 'Заметки по философии психологии'.
Однако с самого начала дела пошли плохо. Начались депрессии. Вновь бесконечные жалобы в письмах к Малкольму. Вновь боязнь сой-ти с ума. Внезапно обнаружилась полная потеря продуктивности. Дру-ри, срочно вызванный Витгенштейном, записал следующий диалог:
ВИТГЕНШТЕЙН. Оно пришло.
ДРУРИ. Я не понимаю. Что случилось?
ВИТГЕНШТЕЙН. То, чего я всегда боялся. Что я больше не смогу работать. За последние две недели я ничего не сделал. Не сплю ночами.
Люди под моей комнатой разговаривают допоздна, и это бес-престанное бормотание сводит меня с ума [Drury: 154-155].
237
Друри выписал Витгенштейну снотворное и отвез его в коттедж своего брата в Росро, где Витгенштейн еще в 1934 году бывал с Фрэн-сисом Скиннером. Жизнь в Росро, на свежем воздухе, в полном по-кое привела Витгенштейна в себя. Оставались только проблемы с чтением, так как это была страшная глушь и малкольмовские посыл-ки с детективными журналами 'Стрит энд Смит' доходили медлен-но. Неожиданно в деревенском магазине Витгенштейн обнаружил роман, который стал его любимым детективным произведением. Это был роман Норберта Дэвиса 'Свидание со страхом'. С этим связана целая история. Витгенштейну так понравился этот роман, что он по-слал его копии Смидису, Муру и Бену Ричардсу. Он перечитывал его по многу раз и просил Малкольма узнать как можно подробнее все, что известно об авторе. К сожалению, Малкольм ничего узнать не смог. Что, как пишет Рей Монк, тем более печально, что именно в 1948 году Дэвис как никогда нуждался в поддержке.
Норберт Дэвис вместе в Дэшилом Хэмитом был основателем аме-риканского 'жесткого' детектива. Зенит славы Дэвиса пришелся на 1930-е годы. Однако в конце 1940-х он был прочно забыт. Вскоре по-сле письма Витгенштейна Малкольму Дэвис написал Рэймонду Чанд-леру о том, что из пятнадцати рассказов, предложенных им для пуб-ликации, четырнадцать были отвергнуты. Дэвис просил Чандлера прислать ему 200 долларов. Он умер в нищете через год, так и не уз-нав, что его последний роман очаровал величайшего мыслителя XX веке и что тот собирался написать ему благодарственное письмо.
Витгенштейн жил в Росро с мая по август 1948 года. Он много на-писал и очень устал. Покинув Росро в августе, он поехал в Дублин на-вестить Друри. В сентябре Витгенштейн поехал в Вену навестить тя-жело больную сестру Мининг, у которой был рак. В октябре он вер-нулся в Ирландию и, по совету Друри, поселился в самом Дублине. Зимой Витгенштейн интенсивно работал. Друри вспоминает, как он частенько заходил к Витгенштейну и заставал его за работой. Вит-генштейн говорил: 'Подожди минутку!', после чего работал еще два часа.
Характеризуя свой философский метод, Витгенштейн по контра-сту сравнивал себя с Гегелем: 'Кажется, что Гегель всякий раз хочет сказать, что вещи, которые кажутся различными, на самом деле оди-наковы. У меня наоборот. Я стремлюсь показать, что вещи, которые кажутся одинаковыми, на самом деле различны' [Drury: 137]. И далее Друри пишет: он цитировал слова Кента из 'Короля Лира': 'Я научу тебя различиям'.
238
В апреле 1949 года Витгенштейн вновь отправился в Вену - Ми-нинг была при смерти. В Дублин он вернулся через три недели. Сес-тра умирала долго. А Витгенштейна самого настигала смертельная болезнь. Друри это понимал по косвенным признакам. Он посовето-вал Витгенштейну обратиться к знакомому профессору медицины из Дублинского Тринити-колледжа. Тот диагностировал у Витгенштей-на нечто вроде анемии неизвестного происхождения. Витгенштейна лечили препаратами железа. Через некоторое время ему стало луч-ше, и он начал всерьез подумывать о намеченной поездке в Америку, в гости к Норману Малкольму.
В марте 1949 года Витгенштейн уж почти окончательно созрел для поездки в Америку к своему ученику и другу Норману Малкольму. Малкольм и его жена несколько раз настойчиво приглашали его в письмах. На последнее письмо он ответил подробно:
Как и в тот раз, благодарю вас за ваше сердечное приглашение. Я получил его почти неделю назад, но не мог ответить, потому что мои мысли были в совершенном беспорядке, и даже сегодня я не способен выдать ничего лучшего, чем набор бессвязных предложений. Во-первых, хочу сказать, (а) что я глубоко благода-рен вам за вашу доброту и (b) что у меня сильное желание принять ваше предложение. Но существуют большие затруднения. - Моя старшая сестра, к счастью, еще жива, и две мои другие сестры мо-гут по-прежнему желать видеть меня в Вене. [...] - Я ходил в ту-ристическое агентство узнавать насчет поездки в Америку и об-наружил, что путешествие обойдется мне в сумму от 80 до 120 фунтов. Еще мне сказали, что ты сам должен будешь оплачивать мое пребывание в Америке, потому что мне разрешается взять с собой не больше пяти фунтов. Поэтому тебе нужно прислать письменное подтверждение, что ты можешь и намерен оплачи-вать все расходы во время моего пребывания в США.
Далее Витгенштейн писал, что не может себе позволить долго быть на содержании, а также что он уже пожилой больной человек. Неспособен на длительные прогулки и работу в саду. Он просил учесть все эти условия.
В ответ Малкольм незамедлительно выслал письменное под-тверждение, что он хочет и в состоянии оплачивать пребывание Вит-
239
генштейна в США. После этого еще был некоторый обмен письмами, где обсуждались различные детали.
Витгенштейн отплыл в Америку 21 июля на корабле 'Королева Мария'. Далее предоставим слово Норману Малкольму:
Я поехал в Нью-Йорк встречать его корабль. Как только я увидел его, я был поражен его явным физическим здоровьем. Он широ-ким шагом сошел с трапа с рюкзаком за спиной, чемоданом в од-ной руке и тростью в другой. Он был в прекрасном расположе-нии духа, совсем не выглядел изможденным и даже не разрешил помочь с вещами. Главное мое воспоминание о нашей поездке домой - то, что мы разговаривали о музыке и Витгенштейн уди-вительно точно и выразительно просвистел мне несколько от-рывков из Седьмой симфонии Бетховена [Малкольм 1993: 83].
Первая половина пребывания Витгенштейна у Малкольмов про-шла весело и беззаботно. Витгенштейн чувствовал себя бодрым и здоровым. Малкольм вспоминал:
Однажды во время ланча моя жена подала швейцарский сыр и ржаной хлеб, которые Витгенштейн очень любил. После этого он обычно всякий раз в той или иной форме настаивал, чтобы на столе были только сыр и хлеб, и почти не обращал внимания на те разнообразные блюда, которые готовила моя жена. Витген-штейн заявил, что для него не имеет большого значения, чем он питается, если это всегда одно и то же. Когда на стол подавалось особенно аппетитное блюдо, я иногда восклицал: 'Hot Ziggety! ' - сленговое выражение, которое я слышал мальчиком в Канзасе. Витгенштейн заимствовал у меня это выражение. Бы-ло невероятно смешно слышать, как он восклицал: 'Hot Ziggety!' - когда моя жена ставила перед ним хлеб и сыр. Во время первой половины своего пребывания у нас Витгенштейн настаивал на том, чтобы помогать мыть тарелки после еды. [...] Однажды он строго отчитал меня за то, что я недостаточно хоро-шо ополоснул посуду. [...]
Одним из любимых выражений Витгенштейна было 'Оставь эту чертову штуку, как есть!' (Leave a bloody thing alone! Несо-мненно это из общего лексикона с Гилбертом Патиссоном. - В. Р.). Он произносил эту фразу очень выразительно, с подчеркну-той торжественностью в голосе. Она приблизительно означала, что эта самая 'штука' в порядке и не надо стараться ее исправить.
240
Когда однажды у нас перестал работать слив, Витгенштейн проявил самый живой интерес, помогая мне починить туалет-ный бачок. Он был явно неравнодушен к техническим пробле-мам. Когда бачок был починен, я предложил сделать еще одно приспособление, но Витгенштейн остановил меня словами: 'Ос-тавь эту чертову штуку как есть!' В Триннити-колледже Вит-генштейн как-то брал меня с собой, чтобы взглянуть на один хо-рошо работающий туалет и изучить его конструкцию, и сейчас он весьма неодобрительно отзывался о конструкции нашего. Он всегда очень высоко ценил хорошую работу, и высказывал на-стоящее моральное осуждение в адрес плохой. Ему было прият-но думать, что могут быть мастера, которые стремятся довести свою работу до совершенства по одной единственной причине: просто потому, что так должно быть [Малкольм 1993:84-85].
Но Витгенштейн не только поедал хлеб с сыром и чинил бачки. Они читали вместе вслух одно из основополагающих произведений Готлоба Фреге 'Смысл и денотат'. Витгенштейн встречался и вел дискуссии с философами, которые преподавали в Корнелльском университете. Так что и в интеллектуальном смысле поездка была насыщенной.
Однако под конец Витгенштейн стал хуже себя чувствовать, наст-роение у него стало портиться, что он вымещал на окружающих. Малкольм:
В то лето погода была очень жаркой и в комнате Витгенштейна на третьем этаже часто было душно. Он однажды сказал, что проволочная сетка на окнах препятствует свободному движе-нию воздуха, и спросил, почему ее нельзя убрать. Я ответил, что если это сделать, то в комнате будет много насекомых, что еще хуже, чем жара. Витгенштейн усомнился. Он заметил, что в Анг-лии и Европе на окнах обычно нет сеток. Я ответил, что в Амери-ке больше насекомых. Витгенштейн не поверил этому, и когда он через некоторое время вышел на прогулку, то внимательно стал разглядывать дома, чтобы убедиться, есть там на окнах сет-ки или нет. Он обнаружил, что сетки были везде, но отреагиро-вал несколько неожиданно: вместо того, чтобы согласиться, что в этом есть свой резон, он с раздражением заметил, что амери-канцы - жертвы широко распространенного и глупого предрас-судка относительно необходимости оконных сеток [Малкольм 1993: 91-92].
241
Всю вторую половину пребывания в Америке Витгенштейн болел, фактически пролежал в постели. У него было ощущение, что он умрет в Америке, чего он очень не хотел. 'Какой я дурак, что приехал!' - воскликнул он однажды в сердцах. Малкольм не представлял, что Витгенштейн выдержит путешествие обратно в Англию. Тем не ме-нее, в октябре Витгенштейн отплыл обратно, а в декабре Малкольм получил от Витгенштейна письмо, в котором говорилось, что врачи обнаружили у него рак.
В этом письме Витгенштейн писал:
Доктора поставили свой диагноз. У меня рак предстательной же-лезы. Это звучит несколько хуже, чем есть на самом деле, пото-му что есть лекарство (какие-то гормоны), которое может, как мне сказали, ослабить течение этой болезни так, что я смогу про-жить еще годы. Врач сказал мне, что я, возможно, смогу снова работать, но я этому не верю. Я нисколько не был потрясен, ког-да услышал, что у меня рак, но был поражен, когда услышал, что с этим можно что-то сделать, потому что у меня нет желания про-должать жить. Но мое желание здесь роли не играет. Все исклю-чительно добры ко мне, и у меня необыкновенно добрый доктор, который к тому же весьма неглуп (цит по [Малкольм 1993:92-93]).
В декабре 1949 года Витгенштейн поехал в Вену и пробыл там до марта. В апреле 1950 года он вернулся в Кембридж. К нему сразу об-ратились с просьбой представители Оксфордского университета - прочитать курс лекций о Джоне Локке. Он отказался, не хотел читать перед большой аудиторией.
Весной Малкольм заинтересовал Витгенштейном Рокфеллеров-ский фонд и стал хлопотать, чтобы ему предоставили грант на прове-дение исследований. В январе 1951 года директор фонда Чалбурн Гилпатрик посетил Витгенштейна в Кембридже с предложением гранта. Витгенштейн отказался. Ссылаясь на болезнь и 'умственную апатию'.
Последние месяцы жизни Витгенштейн провел в доме своего вра-ча доктора Бивена. Когда ему объявили, что у него рак, он ужаснул-ся не тому, что обречен на скорую смерть, а тому, что ему придется умирать в больнице. Тогда доктор Бивен сказал, что Витгенштейн мо-жет перед смертью поселиться у него.
242
Последние пять недель перед смертью у Витгенштейна вдруг на-ступило просветление, у него была ясна голова и он много работал. Он говорил жене Бивена: 'Я буду работать сейчас так, как никогда не работал раньше'.
О кончине Витгенштейна Малкольм рассказывает следующее:
В пятницу, 27 апреля, после обеда он гулял. Ночью ему стало очень плохо. Он был в сознании, и, когда доктор сказал ему, что он может прожить только несколько дней, он воскликнул: 'Бо-же!' Перед тем как он потерял сознание, он сказал миссис Би-вен (которая оставалась всю ночь у его постели): 'Передай им, что у меня была прекрасная жизнь' [Малкольм 1993: 96].
О, стрельчатые башенки Кембриджа, он вас больше никогда не уви-дит! Старик Причард напрасно шаркал ногами. Смерть не является событием жизни. У него была прекрасная жизнь - мы знаем об этом. Он не дожил двух лет до смерти Сталина и четырех - до XX съезда. Вот бы еще разок съездил повеселиться! Впрыснуть инсули-ну старухе Яновской, рассказать советским философам о диалекти-ческом материализме, сарацина в поле спешить. Вот мы удивляемся его жизни, коллеги. А какая, в сущности, обыденная и правильная жизнь. Жизнь наравне с веком, которого он не любил. Жизнь слег-ка душевно больного клиента малой психиатрии. Да-да, прекрасная жизнь, превосходная, мы уже слышали, но такая, в сущности, обыч-ная. Без романтических затей. Ну, гомосексуалист (или не гомосек-суалист - моноэрот), ну, в деревне преподавал. У нас при советской власти все великие люди работали дворниками - и ничего. Ну, день-ги отдал. Ну, 'Логико-философский трактат' написал. Был честным и простым. Как Володя Ульянов.
Но мы все с подвязанными подбородками окажемся в том месте ангельском, которое не является событием жизни. И все забудется, и все переврется безбожно. Так что покойся, милый прах, ты был очень необычным, ты был удивительным, самым умным, самым доб-рым, отзывчивым, каким еще? В общем, мы все тебя любим и никог-да не забудем. И хватит об этом.
243
26 апреля 1889 - в доме своего отца на Аллеегассе в Вене родился Людвиг Витгенштейн
1902 - самоубийство брата Ганса
1903 - самоубийство брата Рудольфа
4 октября 1903 - самоубийство Отто Вайнингера
1903 - Витгенштейн поступает в Реальную школу в Линце
1906 - самоубийство Людвига Больцмана
1906 - Витгенштейн поступает в Высшую техническую школу в Шарлоттен-бурге
1908 - Витгенштейн поступает в высшее техническое училище в Манчестере
лето 1908 - Витгенштейн работает на исследовательской станции в Глоссопе
1909 - Витгенштейн приезжает в Иену к Готлобу Фреге для знакомства с ним
18 октября 1911 - Витгенштейн приезжает в Кембридж и знакомится с Расселом
1 февраля 1912 - Витгенштейн зачислен в Тринити-колледж Кембриджско-го университета в качестве студента-исследователя
лето 1912 - в Кембридж приезжает сестра Витгенштейна Гермина и знако-мится с Расселом, который предсказывает Витгенштейну великое будущее
сентябрь 1912 - Витгенштейн и Дэйвид Пинсент отправляются путешест-вовать в Исландию
ноябрь 1912- Витгенштейн становится членом общества 'Апостолы'
19 января 1913 - умер отец Витгенштейна Карл
1913 - в ? 34 журнала Cambridge Review опубликована первая работа Вит-генштейна, его рецензия на книгу П. Коффи 'Наука логика'
лето 1913 - обострение отношений Витгенштейна с Расселом
осень 1913 - депрессия, мысли о смерти
сентябрь 1913 - Витгенштейн с Пинсентом отправляются путешествовать в Норвегию
29 ноября в Клубе Моральных наук Витгенштейн делает свой первый науч-ный доклад 'Что такое философия?'
декабрь 1913 - Витгенштейн решает остаться жить в Норвегии
244
март 1914 - эпистолярная ссора с Расселом
апрель 1914 - приезд Мура в Норвегию, Витгенштейн диктует ему заметки по философии
май 1914 - эпистолярная ссора с Муром
июнь 1914 - Витгенштейн приехал на лето в отцовское имение Хохрайт
14 июля - Витгенштейн написал Людвигу фон Фикеру письмо с предложе-нием распределить 100 000 крон между нуждающимися деятелями куль-туры Австрии
август 1914 - Витгенштейн вступает в действующую австровенгерскую ар-мию, расквартированную в Кракове
конец 1914 - самоубийство Георга Тракля в военном госпитале в Кракове
весна 1915 - Витгенштейна переводят в Галицию
март 1916 - Витгенштейна отправляют на Русский фронт
февраль 1917 - Витгенштейн получает серебренную медаль за Доблесть
1918 - самоубийство брата Курта
1 февраля - Витгенштейн произведен в лейтенанты
8 мая - в воздушном бою погибает Дэйвид Пинсент
август - будучи в отпуске в Хохрайте Витгенштейн заканчивает главный труд первой половины своей жизни - 'Логико-философский трактат'
конец октября - Витгенштейн попадает в плен к итальянцам
лето 1919 - Витгенштейн возвращается из плена и отказывается от отцов-ского наследства в пользу брата Пауля и сестер
декабрь 1919 - Витгенштейн встречается с Расселом в Гааге
1921-1926 - Витгенштейн учительствует в младших классах в альпийских деревнях Траттенбахе, Оттертале и Пухберге
1921 - первое издание 'Логико-философского трактата'
1922- второе, двуязычное издание 'Трактата' с предисловием Рассела
зима 1922- Витгенштейн встречается с Расселом в Инсбруке
лето 1923 - к Витгенштейну в Пухберг приезжает Фрэнк Рамсей
лето 1924 - Витгенштейн получает письмо от Морица Шлика
лето 1925 - второй приезд Фрэнка Рамсея
август 1925 - поездка в Англию к Экклзу и Кейнсу
1926 - выход в свет 'Словаря для народных школ', написанного Витген-штейном
апрель 1926 - к Витгенштейну в Оттерталь приезжает Мориц Шлик
28 апреля 1926 - Витгенштейн подает прошение об отставке с поста учителя май-июнь 1926 - Витгенштейн работает садовником в Хюттельдорфе, непо-далеку от Вены
3 июня 1926 - смерть матери Витгенштейна Леопольдины Кальмус
лето 1926 - Витгенштейн переезжает в Вену и становится архитектором при
постройке дома своей сестры Маргарет Стонборо на Кундмангассе
февраль 1927 - встреча с Морицем Шликом в Вене
лето 1927 - Витгенштейн посещает семинары Венского логического кружка
март 1928 - Витгенштейн в Вене слушает лекцию Броуэра об интуиционизме конец
1928 - окончание постройки дома на Кундмангассе
1929-1931 - роман с Маргаритой Респингер
18 января 1929 - Витгенштейн приезжает в Лондон
1929 - публикация 'Некоторых заметок о логической форме' в 9 выпуске Трудов Аристотелевского общества
245
18 июня 1929 - Витгенштейн защищает диссертацию на степень доктора философии
ноябрь 1929 - Витгенштейн читает 'Лекцию об этике' в обществе 'Еретики'
19 февраля 1930 - в возрасте 26 лет умирает Фрэнк Рамсей
20 февраля Витгенштейн читает свою первую лекцию в Кембриджском уни-верситете
лето 1930 - коллективная подготовка доклада Фридриха Вайсмана (для кон-ференции в Кенигсберге) в Вене в доме Шлика
1930 - подготовка рукописи 'Философские заметки'
конец 1930 - Витгенштейну дают стипендию в Тринити-колледже на пять лет
1931 - знакомство с Фрэнсисом Скиннером
1933 - Витгенштейн готовит 'Голубую книгу'
1934 - Витгенштейн со Скиннером изучают русский язык у Фани Паскаль
1935 - поездка в Россию
1935-1936 - Витгенштейн диктует Скиннеру 'Коричневую книгу'
лето 1937 - Витгенштейн исповедуется друзьям в своих грехах
февраль 1938 - Витгенштейн со Скиннером гостит у Мориса Друри в Дублине
12 марта 1938 - Аншлюсc Германией Австрии
14 марта - Пьеро Сраффа пишет Витгенштейну подробное письмо, в кото-ром советует принять британское гражданство
2 июня 1939 - Витгенштейну вручается британский паспорт
1941 - смерть Фрэнсиса Скиннера
1940-1942 - Витгенштейн работает санитаром в Гай-госпитале в Лондоне
ноябрь 1942 - Витгенштейн едет в Ньюкасл работать техником в экспери-ментальной лаборатории психолога доктора Гранта
16 февраля 1944 - Витгенштейн возвращается в Кембридж
1944 - Витгенштейн тесно общается с Джорджем Эдуардом Муром
1946 - Витгенштейн влюбляется в Бена Ричардса
зима 1948 - Витгенштейн переезжает в Дублин. Интенсивно работает над 'За-метками по философии психологии' и 'Философскими исследованиями'
апрель 1949 - Витгенштейн едет в Вену к смертельно больной сестре Гермине
21 июля 1949 - Витгенштейн отплывает в Америку в гости к Норману Мал-кольму
октябрь 1949 - Витгенштейн возвращается в Кембридж
декабрь 1949 - врачи обнаруживают у Витгенштейна рак предстательной железы
1950 - Витгенштейн пишет трактат 'О достоверности'
весна 1951 - Витгенштейн при смерти, он живет в доме своего врача докто-ра Бивена
29 апреля 1951 года Людвиг Витгенштейн умер.
246
В 1994 - Витгенштейн Л. Избранные работы. Часть 1. М., 1994.
ЛВ 1993 - Людвиг Витгенштейн: Человек и мыслитель. М., 1993.
С 1983 - Семиотика // Под ред. С. Ю. Степанова. М., 1983.
МН - Мифы народов мира. Т., М., 1982.
НЛ - Новое в зарубежной лингвистике. М., вып.
УЗ - Ученые записки Тартуского ун-та. Труды по знаковым системам, вып.
Φ 1994 - Фрейд 3. Художник и фантазирование. М., 1994.
ФЛЯ - Философия. Логика. Язык. М., 1987.
ХЖ - Художественный журнал, М., вып.
PR - Ludwig Wittgenstein: Personal recollections / Ed. R. Rhees. Ox., 1981.
Адлер А. Практика и теория индивидуальной психологии. M., 1995.
Анандавардхана. Свет дхвани. М., 1976.
Арутюнова Н. Д. Речевой акт // Лингвистический энциклопедический сло-варь. М., 1990.
Бартли У. У. Витгенштейн // ЛВ 1993.
Бахтин М. М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.
Бергман Г. Блеск и нищета Людвига Витгенштейна // ЛВ 1993.
Бердяев Н. А. Смысл истории: Опыт философии человеческой судьбы. Бер-лин, 1924.
Блейлер Е. Аутистическое мышление. Одесса, 1927.
Бор Н. Атомная физика и человеческое познание. М., 1961.
Борхес X. Л. Проза разных лет. М., 1989.
Больцман Л. Лекции по теории газов. М., 1956.
Вайсманн Ф. Витгенштейн и Венский кружок // В 1998.
Веберн А. Лекции о музыке. Письма. М., 1972.
Вежбицка А. Речевые акты // НЛ, 16, 1985.
Вендлер 3. Иллокутивное самоубийство // НЛ, 16, 1985.
Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. М., 1958.
247
Витгенштейн Л. Лекция об этике // Даугава, ? 2, 1989.
Витгенштейн Л. Заметки о 'Золотой ветви' Фрэзера // Историко-философ-ский ежегодник. М, 1990.
Витгенштейн Л. Логико-философский трактат // В 1994.
Витгенштейн Л. Философские исследования // В 1994.
Витгенштейн Л. О достоверности // В 1994.
Витгенштейн Л. Культура и ценность // В 1994.
Витгенштейн Л. Философские работы. Ч. II. Замечания по основаниям мате-матики. М., 1994а.
Витгенштейн Л. Лекции: Кембридж 1930-1932 // ЛВ 1993
Витгенштейн Л. Из 'Тетрадей 1914-1916' // Логос, 6, 1994а.
Витгенштейн Л. Несколько заметок о логической форме // Там же, 1994b.
Витгенштейн Л. Заметки по философии психологии М., 2001.
Витгенштейн Л. Голубая книга. М., 1998а.
Витгенштейн Л. Лекции и беседы об эстетике, психологии и религии // В 1998.
Вригт Г. фон. Людвиг Витгенштейн (Биографический очерк) // ЛВ 1993.
Вригт Г. фон. Логико-философские исследования. М., 1986.
Выготский Л.С. Психология искусства. М, 1976.
Галковский Д. Бесконечный тупик. М., 1997.
Гаспаров Б. М. Из курса лекций по синтаксису современного русского язы-ка: Простое предложение. Тарту, 1971.
Гаспаров Б. М. Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования. М., 1996.
Гейзенберг В. Шаги за горизонт. М, 1987.
Голосовкер Я. Э. Логика мифа. М, 1987.
Гроф С. За пределами мозга: Рождение, смерть и трансценденция в психо-анализе. М, 1992.
Гершкович Ф. Тональные основы Шенберговой додекафонии // УЗ, 308, 1973.
Гроссман Л. П. Достоевский. М., 1965.
Грайс П. Постулаты речевого общения // НЛ, 16, 1985.
Грязнов А. Ф. Эволюция философских взглядов Л. Витгенштейна: Критиче-ский анализ. М, 1985.
Грязнов А. Ф. Аналитическая философия // Современная западная филосо-фия: Словарь. М., 1991.
Грязнов А. Ф. Язык и деятельность: Критический анализ витгенштейнианст-ва. М, 1991а.
Гумилев Л. Н. Этногенез и биосфера Земли. Л., 1990.
Даммит М. Что такое теория значения // ФЛЯ, 1987.
Друри М. О. К. Беседы с Витгенштейном // Витгенштейн Л. [Избранное]. М., 1998.
Друскин М. С. О западноевропейской музыке XX века. Л.. 1973.
Дюркгейм Э. Самоубийство. М., 1994.
Ельмслев Л. Пролегомены к теории языка // НЛ, 2, 1962.
Жолковский А. К., Щеглов Ю. К. Работы по поэтике выразительности. М, 1996.
Зиновьев А. А. Философские проблемы многозначной логики. М., 1960.
Иванов В. В. Знаки и функции категорий кино // УЗ, 1975.
Иванов В. В. Фильм в фильме // УЗ, 1981.
Иванов В. В. Близнечные мифы // МН, 1, 1982а.
Иванов В. В. Конь // МН, 1, 1982b.
248
Ивин А. А. Основания логики оценок. М., 1970.
Карнап Р. Значение и необходимость: Исследование по семантике и модаль-ной логике. М., 1959.
Карнап Р. Философские основания физики. М., 1965.
Клини С. К. Математическая логика. М., 1970.
Крипке С. Семантическое рассмотрение модальной логики // Семантика модальных и интенсиональных логик. М., 1979.
Крипке С. Загадка контекстов мнения // НЛ, 18, 1986.
Конрад Н. И. Запад и Восток. М., 1972.
Куайн У. В. О. Референция и модальность // НЛ, 13, 1981.
Кун Т. Структура научных революций. М., 1975.
Лазарев С. Н. Диагностика кармы. М., 1997.
Леви-Брюль Л. Первобытное мышление. М., 1994.
Леви-Строс К. Структурная антропология. М., 1983.
Лосев А. Ф. О пропозициональных функциях древнейших лексических структур // Лосев А.Ф. Знак. Символ. Миф. Тр. по языкознанию. М., 1982.
Лотман Ю. М. Анализ поэтического текста: Структура стиха. Л., 1972.
Лотман Ю. М. Динамические механизмы знаковых систем // УЗ, 463, 1978.
Лотман Ю. М. Феномен культуры // Там же, 1978а.
Лотман Ю. М. Текст в тексте // УЗ. 1981.
Лотман Ю. М. Избранные статьи в 3-х тт. Таллинн, 1992.
Лотман Ю. М. Внутри мыслящих миров. М., 1996.
Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Миф - имя - культура // 23, 308, 1973.
Лотман Ю. М., Цивьян Ю. Г. Диалог с экраном. Таллинн, 1994.
Льюис К. Виды значений // Семиотика, 1983.
Малкольм Н. Мур и Витгенштейн о значении выражения 'Я знаю' // ФЛЯ, 1987.
Малкольм Н. Состояние сна. М., 1993.
Малкольм Н. Людвиг Витгенштейн: Воспоминания // ЛВ 1993.
Мейлах М. Б. Лилия // МН, 1, 1982.
Мелетинский Е. М. Поэтика мифа. М., 1976.
Моррис Ч. Основания теории знаков // С 1983.
Моуди Р. Жизнь после жизни. М., 1991.
Мукаржовский Я. Эстетическая функция, норма и ценность как социальные факты // УЗ, 365, 1975.
Мур Дж. Э. Принципы этики. М., 1984.
Налимов В. В. Вероятностная модель языка: О соотношении естественных и искусственных языков. М., 1979.
Остин Дж. Слово как действие // НЛ, 17, 1986.
Парамонов Б. Конец стиля. М., 1997.
Паскаль Ф. Людвиг Витгенштейн: Личные воспоминания // ЛВ 1993.
Поппер К. Логика и рост научного знания. М., 1983.
Пропп В. Я. Морфология сказки. М., 1965.
Пугачев Н. Н. Современная западная философия: Словарь. М., 1991.
Пятигорский А. М. Некоторые общие замечания о мифологии с точки зре-ния психолога // УЗ, 181, 1965.
Пятигорский А. М. О некоторых теоретических предпосылках семиотики // Сб. статей по вторичным моделирующим системам. Тарту, 1973.
Рассел Б. Мое философское развитие // Аналитическая философия: Из-бранные тексты М., 1993.
249
Рассел Б. Введение в математическую философию. М., 1996.
Ревзин И. И. О субъективной позиции исследователя в семиотике // УЗ, 258, 1971.
Рейхенбах Г. Направление времени. М., 1962.
Рорти Р. Ирония, судьба и солидарность. М., 1996.
Руднев В. П. Основания философии текста // Научно-техническая инфор-мация. Серия 2. Информационные процессы и системы, 3, 1992 а.
Руднев В. Серийное мышление // Даугава, 3, 1992 b.
Руднев В. 'Здесь' - 'там' - 'нигде': Сюжет и пространство в драматургии //Московский наблюдатель, 3/4, 1994.
Руднев В. Витгенштейн: - вскользь, по касательной // ХЖ, 8, 1995а.
Руднев В. Миф о первобытном сознании // Там же, 1996 b.
Руднев В. П. Стих и культура // Тыняновский сборник: Вторые Тынянов-ские чтения. Рига, 1986.
Руднев В. Мандельштам и Витгенштейн // Третья модернизация, [11], Рига, 1990.
Руднев В. Философия 'русского литературного языка' в 'Бесконечном тупи-ке' Д. Е. Галковского // Логос, 3 1993а.
Руднев В.П. Введение в прагмасемантику 'Винни Пуха' // Винни Пух и фи-лософия обыденного языка. М., 1994.
Руднев В. П. Витгенштейн как личность // ЛВ 1993а.
Руднев В. Гений в культуре // Ковчег, 2, 1994b.
Руднев В. Немного лингватерапии // Логос, 6, 1994с.
Руднев В. Морфология реальности: Исследования по 'философии текста'. М., 1996.
Руднев В. П. Культура и психокатарсис // Независимый психиатрический журнал, 5, 1996а.
Руднев В. П. Несколько замечаний о двух логико-философских концепциях Рассела // Логос, 8, 1996b.
Руднев В. П. Словарь культуры XX века: Ключевые понятия и тексты. М., 1997.
Сааринен Э. О метатеории и методологии семантики // НЛ, 18, 1986.
Семантика модальных и интенсиональных логик // М., 1979.
Семенцов В. С. 'Бхагавадгита'в традиции и в современной научной крити-ке. М., 1985.
Серль Дж. Р. Классификация иллокутивных актов // НЛ., 16, 1986а.
Серль Дж. Р. Косвенные речевые акты // НЛ, 16, 1986b.
Стросон П. О. О референции // НЛ, 13, 1982.
Судзуки Д. Т. Основы дзэн-Будлизма. Бишкек, 1993.
Семиотика / Под ред. Ю. С. Степанова. М., 1983.
Серль Дж. Р. Что такое речевой акт? // НЛ, 16, 1986.
Серль Дж. Р. Природа Интенциональных состояний // ФЛЯ, 1987.
Соссюр Ф. де. Избранные труды по языкознанию. М., 1977.
Степанов Ю. С. Семиотика. М., 1972.
Степанов Ю. С. В трехмерном пространстве языка. М., 1985.
Текст в тексте: УЗ, 14, 1981.
Теньер Л. Введение в структурный синтаксис. М., 1990.
Тойнби Дж. Христианство и марксизм // Даугава, 4, 1989.
Топоров В. Н. Лестница // МН, 1, 1982.
Уиздом Дж. Витгенштейн об индивидуальном языке // Логос, 6, 1995.
Уитроу Дж. Естественная философия времени. М., 1964.
Уорф Б. Л. Отношение норм поведения и мышления к языку // НЛ, 2, 1962.
250
Фреге Г. Смысл и денотат // Семиотика и информатика, 8, 1977.
Фреге Г. Мысль: Логическое исследование // ФЛЯ, 1987.
Фрейд 3. Анализ фобии пятилетнего мальчика // Фрейд 3. Психология бес-сознательного. М., 1990.
Фрейд 3. Психопатология обыденной жизни // Φ 1990.
Фрейд 3. Скорбь и меланхолия // φ 1994.
Фрейд 3. Остроумие и его отношение к бессознательному // Φ 1994.
Фрейд 3. Эдип и Гамлет // Φ 1994.
Фрейденберг О. М. Поэтика сюжета и жанра. М., 1997.
Фрейденберг О. М. Происхождение пародии // УЗ, 308, 1973.
Хилпинен П. Р. Семантика императивов и деонтическая логика // НЛ, 18, 1986.
Хинтикка Я. Логико-эпистемологические исследования. М., 1980а.
Хинтикка Я. Вопрос о вопросах // Логика и методология науки. M., 1980b.
Хомский Н. Синтаксические структуры // НЛ, 2, 1962.
Целищев В. В. Логика существования. Новосибирск, 1976.
Чёрч А. Введение в математическую логику. М., 1959.
Шапир М. И. Metrica et rhytmica sub speciae semioticae // Даугава, 10, 1990.
Шлик M. Поворот в философии // Аналитическая философия: Избр. тексты М., 1993.
Шлик М. О фундаменте познания // Там же, 1993а
Шопенгауэр А. Собр. соч. Т. 1. М., 1992.
Щерба Л. В. О трояком аспекте языковых явлений и об эксперименте в языко-знании // Щерба Л. В. Языковая система и речевая деятельность. Л., 1974.
Юнг К. Г. Архетип и символ. М., 1991.
Юнг К. Г. Воспоминания. Сновидения. Размышления. Киев, 1994.
Якобсон Р. О. В поисках сущности языка // Семиотика, 1983.
Alexander A. Space, time and Deity. L, 1903.
Anscombe G. E. M. An Introduction to Wittgenstein Tractatus. L, 1960.
Berlin В., Kay P. Basic color terms. Berkeley, 1969.
Black M. A Companion to Wittgenstein's Tractatus. Ithaca, 1966.
Bradley F. Appearance and reality. Ox., 1969.
Canfield J. Wittgenstein and Zen // Ludwig Wittgenstein: Critical Assaisements
v.4. L, 1986.
Carnap R. The Logical syntax of language. L, 1936. Castaneda H.-N. Fiction and reality: Their fundanental connection // Poetics 8
1/2, 1979.
Copi I. M., Beard R. W. (eds.). Essays on Wittgenstein's Tractatus. N. Y., 1966. Copi I. M. Objects, properties and relations in the Tractatus // Essays on
Wittgenstein's Tractatus. N. Y., 1966.
Dolezel L. Narrative worlds // Sound, sign and meaning. Ann Arbor, 1979. Drury M. The Danger of words. L, 1973. Drury M. Conversations with Wittgenstein // PR 1981. Dunne J. W. An Experiment with time. L, 1920. Dunne J. W. The Serial universe. L, 1930.
Engelmann P. Letters from Ludwig Wittgenstein / With Memoir. N.Y. 1968. Fann K. T. (ed.). Ludwig Wittgenstein: The Man and his Philosophy. N. Y., 1967. Favrholdt D. An Interpretation and critigue of Wittgenstein's Tractatus.
Copenhagen, 1964. Feierabend P. Against method. L. 1975.
251
Finch H. L. Wittgenstein. The Early philosophy. N.Y., 1977. Findley J. Wittgenstein. L, 1984. Fogelin R. Wittgenstein. L, 1976.
Frere J.-C. Les sociétés du mal. Le Diable d'hier et d'aujourd'hui. P., 1972. Fromm E. The Forgotten language. N.Y., 1956. Gudmunsen C. Wittgenstein and buddhism. L., 1977.
Gödel К. Ober formal unentscheidbare Sätse der Principia Mathematica und ver-wandter Systeme 1 // Monatsshifte für Mathematik und Physik, 38, 1931. Hintikka J. Knowlege and Belief. Dordrecht, 1962. Hintikka J. On Wittgenstein's 'solipsism' // Essays on Wittgenstein's Tractatus. N. Y. 1966.
Hudson W. D. Wittgenstein and religious belief. L., 1975. Janic Α., Toulmen S. Wittgenstein's Vienna. L., 1973. Keyt D. Wittgenstein's notion of an object // Essays on Wittgenstein's Tractatus. N. Y., 1966.
Kripke S. Naming and necessity. Cambr. (Mass), 1980. Kripke S. Wittgenstein on rules and private language. Ox., 1982. Lacan J. Ecrits. P., 1966.
Lambert K. Existential import revisited // Notre Dame Journal of Formal Logic, 4, 1973. Lazerowitz M. Philosophy and illusion. L, 1968. Lejevski C. Logic and existence // British Journal for the philosophy of science, 5, 1971.
Leonard H. The Logic of existence // Philosophical studies, 13, 1966. Lewis D. Philosophical papers. V.l. Ox., 1983. Malcolm N. Nothing is hidden. Ox., 1986. Maslow A. A. Study on Wittgenstein's Tractatus. Berkeley, 1961. McGuinnes B. The Mysticism of the Tractatus // Philosophical Review, VLXXV, 3. 1966.
McGuinnes B. F. Wittgenstein: A Life. V.l. Young Ludwig. L, 1988. McTaggart J. Selected writings. L., 1968.
Meinong A. Untersuchungen zur Gegenstandtheorie und Psychologie. В., 1904. Monk 1990 R. Ludwig Wittgenstein: The Duty of genius. L, 1990. Moran J. Toward world and wisdom in Wittgensten's Tractatus. The Hague, 1973. Moran J. Wittgenstein and Russia // The new left revue, 73, 1972. Mounce H. O. Wittgenstein's Tractatus: An Introduction. Chicago, 1981. Moore J. E. Philosophical Papers. L., 1959. Nyri J. C. Wittgenstein's later work in relation to conservatism // Wittgenstein and
his times / Ed. B. F. McGuinnes. Ox., 1982. Parkinson G. H. Saying and showing: An Introduction to Wittgensten's Tractatus
logico-philosophicus. Milton Keynes, 1976. Pavel Th. 'Possible worlds' in literary semantics // Journal of aesthetics and art
criticism, v.34, n.2, 1976.
Philips D. Wittgenstein and scientific knowlege. L., 1977. Prior A. N. Time and modality. Ox., 1960. Prior A. N. Past, present and future. Ox., 1967. Putnam H. Dreaming and depth grammar // Putnam H. Philosophical papers, v.2. Cambr., 1975.
Ouine W. V. O. From a logical point of view. Cambr. (Mass.), 1953. Quine W. V. O. Word and object. Cambr. (Mass.), 1960.
252
Reichenbach H. Elements of symbolic logic. N.Y., 1948.
Rhees R. Postscript // PR 1981.
Ross A. Imperatives and logic // Theoria, 7, 1941.
Ross J. R. On declarative sentences // Readings in English transformational grammar. Waltham (Mass.), 1970.
Rubinstein D. Marx and Wittgenstein. Social praxis and social explanation. L., 1981.
Russell B. Introduction // Wittgenstein L. Tractatus logico-philosophicus. L., 1922.
Russell B. Logic and knowledge. L., 1965.
Russell B. Autobiography. V. 2. L, 1978.
Russell B. An Inquiry into meaning and truth. L, 1980.
Ryle G. The concept of mind. L, 1949.
Searle J. R. Speach acts: An Essay in philosophy of language. Cambr., 1969.
Searle J. R. Intentionality. Cambr., 1983.
Stenius E. Wittgenstein's Tractatus: A Critical expositions of its main lines of thought. Ox., 1960.
Tart C. States of consciousness. El Cerito, 1983.
Warf В. L. Language, thought and reality. N. Y., 1956.
Waismann F. Wittgenstein und der Wiener Krais. Ox., 1967.
Weiler G. Mautner's critique of language. Cambr., 1970.
Weisgerber L. Von der Kräften der deuchen Sprache. Bd. 2. Vom Weltbild de
deuchen Sprache. Dusseldorf, 1950. Wiersbicka A. Semantics primitives. Frankfurt a. M., 1972. Wiersbicka A. Lingua mentalis. Sydney, 1980. Wisdom J. Philosophy and psychoanalysis. Ox., 1953. Wittgenstein G. My brother Ludwig // PR 1981.
Wittgenstein L. Logisch-philosophische Abhandlung [Tractatus logico-philo-sophocus ] / With new translation by D. F. Pears and B. F. McGuinnes. L, 1978. Wittgenstein L. Philosophical Investigations. Camb., 1967. Wittgenstein L. Briefe an Ludwig von Ficker. 1969. Wittgenstein L. Letters to С. К. Ogden. Ox., 1973. Wittgenstein L. Letters to Rüssel, Keynes and Moore. Ox., 1974. Wittgenstein L. Notebooks 1914-1916. Ox., 1980. Wittgenstein L. Culture and value. Ox., 1982. Wittgenstein L. Cambridge letters: Correspondence with Russell, Keynes, Moore,
Ramsey and Sraffa. Ox., 1997. Wright G. H. Wittgenstein. Ox., 1982. Woods J. The Logic of fiction. The Hague; P., 1974.
253
Издательская пpогpамма
фонда "Прагматика культуры"
Руднев В. П.
Божественный Людвиг. Витгенштейн: Формы жизни
Издатель Валерий Анашвили
Редактор Елена Ознобкина
Художник Валерий Коршунов
Изготовление оригинал-макета Елена Попова
Фонд научных исследований 'Прагматика культуры'
Москва, ул.Скаковая, 17, стр.2, оф. 3301
тел. 945-51-88, 945-09-40
Формат 70x100/16 Печать офсетная. Тираж 2000 экз.
Заказ ? 6670
Отпечатано в ППП 'Типография "Наука"': 121099, Москва, Шубинский пер., 6
Сканирование и форматирование: Янко Слава (Библиотека Fort/Da) slavaaa@lenta.ru || yanko_slava@yahoo.com || http://yanko.lib.ru || Icq# 75088656 || Библиотека: http://yanko.lib.ru/gum.html ||
update 09.03.04