Янко Слава (библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || yanko_slava@yahoo.com || http://yanko.lib.ru || Icq# 75088656 || Библиотека: http://yanko.lib.ru/gum.html ||
Выражаю свою искреннюю благодарность Максиму Мошкову за бескорыстно предоставленное место на своем сервере для отсканированных мной книг в течение многих лет.
update 26.05.04
Сканирование не знаю чье. Но ошибок может быть много.
Библиотека ВШК (Высшая Школа Культурологии)
Фридрих ШИЛЛЕР
ПИСЬМА ОБ ЭСТЕТИЧЕСКОМ ВОСПИТАНИИ ЧЕЛОВЕКА
Итак, вам угодно разрешить мне изложить вам в ряде писем результаты моих изысканий о прекрасном и искусстве. Живо чувствую трудность, но также заман-чивость и значительность этого начинания. Я буду го-ворить о предмете, стоящем в непосредственной связи с лучшей стороной нашего благоденствия и не в очень отдаленной с нравственным достоинством человеческой природы. Я буду защищать дело красоты пред сердцем, которое ощущает и проявляет всю ее силу; это сердце возьмет на себя самую тяжелую часть моего труда в исследовании, где приходится столь же часто ссылаться па чувства, как и на принципы.
Что я хотел испросить у вас как милость, то вы ве-ликодушно вменяете мне в обязанность, оставляя мне видимость заслуги там, где я лишь следую своему вле-чению. Свобода исследования, которую вы мне предпи-сываете, не есть принуждение, а скорее потребность для меня. Малоопытный в пользовании школьными формами, я вряд ли подвергаюсь опасности прегрешить перед тонким вкусом злоупотреблением ими. Мои идеи, почерпнутые более из однообразного общения с самим собою, чем из богатого житейского опыта или из чте-ния, не станут отрекаться от своего происхождения и окажутся виновными в чем угодно, только не в сектантство; они скорее падут от собственной слабости, чем станут искать поддержки в авторитете и чужой силе.
Не скрою, правда, от вас, что нижеследующие ут-верждения покоятся главным образом на Кантовых принципах; однако если ход этих исследований напом-нит вам какую-либо особую философскую школу, то припишите это моей неспособности, а не Кантовым по-ложениям. Нет, свобода вашего духа пребудет для меня неприкосновенной. В вашем собственном ощущении по-черпну я данные, на которых буду строить; ваша соб-ственная свободная мысль будет предписывать законы, которыми мне надлежит руководствоваться.
Только философы не согласны относительно тех идей, которые господствуют в практической части си-стемы Канта, люди же - я это мог бы доказать - всегда были одного мнения относительно них. Освобо-дите эти идеи от их технической формы - и они явятся стародавними требованиями здравого рассудка и фак-тами нравственного инстинкта, который приставлен премудрой природой в качестве опекуна к человеку, по-ка ясное разумение не сделает его совершеннолетним. Но именно эта техническая форма, в которой истина является рассудку, в свою очередь скрывает ее от чувства; ибо, к сожалению, рассудок, если намерен овладеть объ-ектом внутреннего чувства, должен сначала разрушить его. Подобно химику, философ тоже соединяет только путем разложения и только в муках искусства обретает творение свободной природы. Чтобы схватить преходя-щее явление, он должен сковать его узами закона, пре-красное тело расчленить на понятия и сохранить его жи-вой дух в скудном словесном остове. Что удивительного, если естественное чувство не узнает себя в таком изобра-жении и истина в очаге аналитика окажется парадоксом?
Итак, явите и по отношению ко мне некоторую сни-сходительность, если дальнейшие исследования удалят свой предмет от чувств ради того, чтобы приблизить его к рассудку. Что справедливо там применительно к нравственному опыту, то в еще большей мере справед-ливо применительно к красоте. Все ее волшебство по-коится на тайне, и сущность ее исчезает вместе с необходимою связью элементов.
Однако не мог ли я лучше воспользоваться свобо-дою, которую вы мне предоставляете, чем сосредоточи-вая ваше внимание на сфере прекрасного? Пожалуй, не время теперь так заботиться о своде законов для эстетического мира, когда гораздо больший интерес представляют события мира морального и обстоятель-ства времени так настойчиво призывают философскую пытливость заняться самым совершенным из произве-дений искусства, а именно построением истинной поли-тической свободы.
Я бы не желал жить в ином веке и работать для иного. Каждый человек - гражданин своего времени, так же как и гражданин своего государства; и если считается непринятым и даже недозволенным выде-ляться нравами и обычаями из того круга, в котором живешь, то но следует ли считать для себя столь же обязательным руководствоваться и выборе своей деятельности вкусом и потребностями своего века?
Вкус этот, однако, говорит как будто не в пользу искусства, по крайней мере того, на которое исключи-тельно направлено мое исследование. Течение событий придало духу времени направление, которое все более и более угрожает удалением его от искусства идеала. Это искусство должно покинуть действительность и с достойной смелостью подняться над потребностью, ибо оно - дитя свободы и хочет получать предписание от духовных требований, а не от материальной потребно-сти. Ныне же господствует потребность и подчиняет своему тираническому ярму падшее человечество. Польза является великим кумиром времени, которому должны служить все силы и покоряться все дарования. На этих грубых весах духовные заслуги искусства не. имеют веса, и, лишенное поощрения, оно исчезает с шумного торжища века. Даже философский дух иссле-дования отторгает у воображения одну область за дру-гой, и границы искусства суживаются по мере того, как расширяет свои пределы наука.
Взоры философа и любого человека напряженно прикованы к политической арене, на которой, как правило, решается теперь великая судьба человечества. Не принимать участия в этом общем разговоре - не обнаружит ли это предосудительного равнодушия к благу общества? Этот великий спор о правах как по содержанию, так и по своим следствиям касается вся-кого, кто носит имя человека, особенно же самый спо-соб ведения спора должен интересовать всякого, само-стоятельно мыслящего. Вопрос, который прежде ре-шался лишь слепым правом сильнейшего, как будто предложен теперь на разрешение суда чистого разума, и всякий, кто способен поставить себя в центр целого и свою личность слить с родом, может считать себя за-седателем в этом суде разума; в то же самое время он, будучи человеком и гражданином мира, является и бо-рющейся стороною, в большей или меньшей степени участвующей в решении спора. Итак, не только его собственное дело решается в этом великом судебном процессе, но процесс ведется по законам, которые чело-век как разумное существо сам может и сам вправе предписать.
Как привлекательно было бы для меня подвергнуть этот предмет исследованию совместно с столь же остро-умным мыслителем, как и вольнолюбивым граждани-ном мира, и предоставить решение сердцу, которое с прекрасным энтузиазмом посвящает себя благу чело-вечества! Какой приятной неожиданностью было бы сойтись во мнениях на поле идей с вашим свободным от предрассудков умом при таком громадном различии положений и великом отдалении, неизбежном по усло-виям действительности! Если я не поддаюсь этому обольстительному соблазну и предпосылаю красоту свободе, то я надеюсь оправдать такое решение не только своею склонностью, но и принципами. Я на-деюсь убедить вас, что этот предмет гораздо менее чужд потребностям времени, чем его вкусам, и более того - что для решения на опыте указанной политической проблемы нужно пойти по пути эстетики, ибо путь к свободе ведет только через красоту. Но это доказатель-ство не может быть дано без напоминания о тех основ-, ных началах, которыми вообще руководствуется разум в политическом законодательстве.
Природа поступает с человеком не лучше, чем с остальными своими созданиями; она действует за него там, где он еще не в состоянии действовать как сво-бодный интеллект. Но делает его человеком как раз то, что он не остается человеком, сделанным природой, а способен разумно проделать в обратном порядке те шаги, которые предвосхитила, ведя его, природа; он может пересоздать дело необходимости в дело свобод-ного выбора и возвысить физическую необходимость в моральную.
Придя в себя из состояния чувственной красоты, он сознает себя человеком, озирается и видит себя - в го-сударстве. Принужденный потребностями, он очутился там прежде, чем свободно мог избрать такое положе-ние; нужда создала государство по простым законам природы ранее, чем он мог сделать то же самое по за-конам разума. Но человек как нравственная личность не мог и не может довольствоваться таким созданным нуждою государством, которое возникло только из его природного состояния и рассчитано только на это,- и горе ему, если б он мог довольствоваться этим! Итак, по тому же праву, по которому он зовется человеком, он отвергает господство слепой необходимости, подобно тому как он благодаря своей свободе отказывается от нее и во многих других случаях; так,- чтобы привести хоть один только пример,- он путем нравственности уничтожает и посредством красоты облагораживает низменный характер, налагаемый потребностью на по-ловую любовь. Таким-то образом он искусственным путем в годы возмужалости наверстывает свое детство и, представляя себе идею естественного состояния, ко-торое не дано ему ни в каком опыте, но которое необ-ходимо в силу определений разума, создает себе в этом идеальном состоянии конечную цель, неизвестную ему и его действительном естественном состоянии, и делает выбор, на который он тогда не был способен, и посту-пает, как будто ему нужно начать сначала, как будто он по свободному решению и с полною сознательностью меняет состояние независимое на договорное состояние. Как ни искусно и твердо обосновал слепой произвол свою волю, как ни нагла самоуверенность, с кото-рой он его защищает и окружает показной почтен-ностью, человек может оставить все это без внимания; ибо дело слепых сил не имеет авторитета, пред кото-рым свободе приходилось бы преклоняться, и все должно подчиниться высшей конечной цели, которую разум провозгласил в лице человека. Таким способом возникает и находит оправдание попытка достигшего совершеннолетия народа превратить свое естествен-ное государство в нравственное.
Это естественное государство (каким может назы-ваться всякое политическое тело, основывающее свое первоначальное устройство на силах, а не законах) противоречит моральному человеку, которому простая закономерность должна служить законом; но оно вполне соответствует физическому человеку, который только для того дает себе законы, чтобы управиться с силами. Однако физический человек существует в дей-ствительности, моральный же только проблематично. Итак, уничтожая естественное государство,- а это ему необходимо сделать - разум рискует физическим и действующим человеком ради проблематичного нравственного, рискует существованием общества ради возможного (хотя в смысле моральном и необходимого) идеала общества. Разум отнимает у человека то, чем он действительно владеет и без чего ничем не владеет, и взамен этого указывает ему на нечто, чем он должен бы и мог бы владеть; и если б расчет на человека ока-зался чрезмерным, то разум отнял бы у него ради его человеческой сущности, которой еще нет и которая без вреда для его существования может и отсутствовать, самые средства животного бытия, составляющего, од-нако, условие его человеческой сущности. Разум подру-бил бы под его ногами лесенку природы прежде, чем человек успел бы найти но собственной воле опору в законе.
Итак, великое затруднение состоит в том, что во времени общество в физическом значении слова не должно прекращаться ни на один момент, между тем как в нравственном значении слова, в идее, оно только образуется, и нельзя же ради того, чтобы поднять до-стоинство человека, ставить на карту самое его сущест-вование. Когда часовщик исправляет часы, то он дает остановиться заводу часов, но живой механизм госу-дарства должно исправлять на ходу, нужно заменять колесо во время его вращения. Итак, нужно искать для продолжения общества опору, которая освободила бы его от естественного государства, подлежащего уничто-жению.
Этой опоры не найти в естественном характере че-ловека, который, будучи себялюбивым и склонным к насилию, скорее направлен на разрушение, чем на сохранение общества; ее не найти также и в его нрав-ственном характере, который, согласно предпосылке, еще должен образоваться и на который законодатель не может влиять и рассчитывать с точностью, ибо этот характер свободен и никогда не проявляется. Следо-вало бы, значит, отделить от физического характера произвол, а от морального - свободу, следовало бы первый привести в согласие с законами, а второй сде-лать зависимым от впечатлений; следовало бы первый несколько удалить от материи, а второй несколько к ней приблизить, дабы создать характер третьего рода, родственный первым двум, который делал бы возмож-ным переход от господства голых сил к господству за-конов и, не препятствуя развитию морального харак-тера, служил бы чувственным залогом незримой нрав-ственности.
Несомненно одно: только тогда преобладание такого характера в народе может сделать безболезненным преобразование государства по моральным принципам и только такой характер может поручиться за долго-вечность этого преобразования. Когда создается мо-ральное государство, тогда на нравственный закон рас-считывают, как на созидающую силу, и свободная воля вовлекается в мир причин, где все связано строгою необходимостью и постоянством. Мы знаем, однако, что определения человеческой воли всегда случайны и что только в абсолютном существе физическая необхо-димость совпадает с моральною. Итак, если на нрАст-воинов поведение человека рассчитывать, как на при" родные следствия, то в нем такая природа должна быть и собственные побуждения должны направить че-ловека к такому образу действия, который может быть лишь следствием нравственного характера.
Но воля человека имеет совершенно свободный вы-бор между обязанностью и склонностью, и никакое фи-зическое принуждение не должно вмешиваться в эту царственную прерогативу его личности. И если жела-тельно, чтобы человек сохранил эту способность вы-бора и тем не менее остался положительным звеном в причинной связи сил, то это может быть достигнуто лишь тем, что действия двух указанных пружин в мире явлений оказались бы тожественными и что содержа-ние его воли, при всем различии в форме, оставалось бы тем же самым, то есть его побуждения были бы на-столько согласны с его разумом, что могли бы стать всеобщим законом.
Можно сказать, что во всякой человеческой лич-ности, по предрасположению и назначению, живет чис-тый идеальный человек, и великая задача бытия чело-века в том, чтобы при всех переменах согласоваться с его неизменным единством. Этот чистый человек, более или менее ясно проявляющийся в каждом субъекте, представлен в государстве - в этой объективной и как бы каноничной форме, чье разнообразие субъектов стремится к единению. Но можно себе представить два различных способа согласования человека во времени и человека в идее, а следовательно, и столько же спо-собов осуществления государства в индивидах, а именно: или чистый человек подавит эмпирического, государство уничтожит индивидов, или же индивид станет государством, человек во времени облагоро-дится и станет идеальным человеком.
Правда, в односторонней моральной оценке это раз-личие отпадает, ибо разум лишь тогда удовлетворен, когда его закон господствует безусловно; но тем боль-шее значение получает это различие в совершенной ан-тропологической оценке, где наряду с формой прини-мается во внимание и содержание, а также имеет голос и живое ощущение. Правда, разум требует единства, природа же - разнообразия, а человек подчинен обоим законодательствам. Законодательство разума * запечатлено неподкупным сознанием, законодательство природы - неистребимым чувством. Если нравствен-ный характер может получить силу лишь благодаря тому, что естественный принесен ему в жертву, то это всегда свидетельствует о недостаточности развития, и весьма несовершенно то государственное устройство, которое может добиться единства лишь принесением в жертву разнообразия. Государство должно уважать в личности не только объективный и родовой, но и субъ-ективный и специфический характер, и, распространяя незримо господство нравственности, оно не должно опустошать царства явлений.
Ремесленник, обрабатывая бесформенный материал, не останавливается пород насилием над ним, чтобы придать ему форму соответственно его целям; ибо при-рода, которую ои обрабатывает, сама по себе не заслу-живает уважения, и он не заботится о целом ради час-тей, а напротив - о частях ради целого. Художник, приступая к обработке того же материала, также мало останавливается перед насилием над ним, он только из-бегает выставлять это насилие напоказ: материал, ко-торый он обрабатывает, он уважает столь же мало, сколь и ремесленник; он только постарается обмануть кажущейся уступчивостью глаз, который оберегает свободу этого материала. Совсем иное дело с художни-ком-педагогом или политиком, который в одно и то же время в человеке видит как свой материал, так и свою задачу. Здесь цель возвращается к материалу, и только потому части могут подчиниться целому, что целое служит частям. Уважение, с которым политический мастер касается своего материала, должно быть совер-шенно иным, чем то, с которым художник относится к
* Я ссылаюсь здесь на недавно появившееся сочинение моего друга Фихте: 'О назначении ученого', где из настоя-щего положения читатель найдет чрезвычайно ясный вывод, которого на этом пути еще никто не искал.
свосму материалу; первый должен щадить своеобра-зии и индивидуальность материала объективно и ради внутреннего существа, а не только субъективно и ради обманчивого впечатления чувства.
Но именно потому, что государство должно быть организацией, которая образуется сама по себе и сама для себя, оно может стать действительным, лишь по-скольку части разовьются до идеи целого. Так как го-сударство служит представителем чистой и объектив-ной человеческой природы в сердцах своих граждан, то оно должно относиться к споим гражданам так, как они сами к себе относятся, и может уважать лишь в той мере их субъективную человечность, в какой она объективно облагородилась. Если внутренне человек согласен сам с собою, то он и при наибольшем обобщении своего по-ведения сохранит свое своеобразие, и государство ста-нет лишь выразителем его добрых инстинктов, более ясной формулой его внутренней закономерности. Если же, напротив, в характере известного народа субъек-тивный человек еще настолько противоречит объектив-ному, что только подавлением первого можно доставить второму победу, то и государство выкажет по отноше-нию к гражданам суровую строгость закона и, чтобы не стать жертвой их, должно будет без уважения раз-давить враждебную индивидуальность.
Человек же двояким образом может быть противо-поставлен себе: или как дикарь - когда его чувства господствуют над его правилами, или как варвар - когда его правила разрушают его чувства. Дикарь пре-зирает искусство и признает природу за неограничен-ного владыку над собой; варвар презирает и бесчестит природу, но, более презренный, чем дикарь, он часто оказывается рабом своего раба. Образованный человек создает себе из природы друга и уважает ее свободу, обуздывая ее произвол.
Итак, разум, внося в физическое общество свое мо-ральное единство, не должен оскорблять разнообразие природы. Природа же, желая сохранить разнообразие в моральном строении общества, не должна тем самым наносить ущерб моральному единству; победоносная форма одинаково далека как от однообразия, так и от беспорядка. Итак, цельность характера должна быть обретена в народе, который оказался бы достойным и способным променять государство нужды на государ-ство свободы.
Таков ли характер, обнаруживаемый нынешним веком и современными событиями? Сразу же обращаю свое внимание на самый выдающийся предмет в этой обширной картине.
Правда, мнение потеряло свое обаяние, произвол разоблачен, и хотя он еще и облечен властью, все Ж ему не удается снискать себе уважения; человек про-будился от долгой беспечности и самообмана, и упорное большинство голосов требует восстановления своих не-отъемлемых нрав. Однако он не только требует их. По эту и по ту сторону он считает, чтобы насильно взять то, в чем, но его мнению, ому несправедливо отказы-вают. Здание естественного государства колеблется, его прогнивший фундамент оседает, и, кажется, явилась физическая возможность возвести закон на трон, ува-жать, наконец, человека как самоцель и сделать истин-ную свободу основой политического союза. Тщетная на-дежда! Недостает моральной возможности, и благопри-ятный миг встречает невосприимчивое поколение.
Человек отражается в своих поступках; какой же облик является в драме нынешнего времени? Здесь одичание, там расслабление: две крайности человече-ского упадка, и обе соединены в одном промежутке времени!
В низших и более многочисленных классах мы встречаемся с грубыми и беззаконными инстинктами, которые,' будучи разнузданы ослаблением оков граж-данского порядка, спешат с неукротимой яростью к животному удовлетворению. Может быть, объектив-ная сущность человека и имела основание к жалобам ка государство, но субъективная должна уважать его учреждения. Разве можно порицать государство за то, что оно пренебрегло достоинством человеческой при-роды, когда нужно было защитить самое существование се; что государство поторопилось разъединять, пользуясь силой тяготения, и соединять при помощи силы сцепления, когда нельзя еще было думать об об-разовательной силе? В разложении государства заклю-чено его оправдание. Разнузданное общество, вместо того чтобы стремиться вверх к органической жизни, ка-тится обратно в царство стихийных сил.
С другой стороны, цивилизованные классы пред-ставляют нам еще более отвратительное зрелище рас-слабления и порчи характера, которые возмутительны тем более, что источником их является сама культура. Я не помню, какой древний или новый философ сделал замечание, что благороднейшее при разложении яв-ляется отвратительнейшим; но справедливость этого замечания оправдывается и в области моральной. Дитя природы, сбросив оковы, становится неистовым, пито-мец искусства - становится негодяем. Просвещение рассудка, которым не без основания хвалятся высшие сословия, в общем столь мало облагораживает по-мыслы, что скорее оправдывает развращенность своими учениями. Мы отрекаемся от природы в ее законном поло действия, дабы испытать ее тиранию в нравствен-ном, и, противодействуя се влиянию, мы заимствуем в то же время у нее наши принципы. Притворная бла-гопристойность наших нравов отказывает природе в простительном первенстве, дабы в нашей материали-стической этике признать за природой решающий, по-следний голос. Эгоизм построил свою систему в лове самой утонченной общительности, и, не приобретя об-щительного сердца, мы испытываем все болезни и все невзгоды общества. Свободное свое суждение мы под-чиняем его деспотическому мнению, наше чувство - его причудливым обычаям, нашу волю - его соблаз-нам и только лишь оберегаем свой произвол oj священ-ных прав общества. Сердце светского человека сохнет в гордом самодовольстве, между тем как грубому че-ловеку природы еще доступна симпатия, и каждый словно стремится спасти только свои жалкие пожитки из разоренного пылающего города. Думают, что только при полном отречении от чувствительности можно из-бегнуть ее заблуждений, и насмешки, которые часто
целительно бичуют мечтателя, так же мало щадят бла-городнейшее чувство, выставляя его на поругание. Культура не только не освобождает нас, но, напротив, сэ всякой новой силой, в нас образуемой, развивает и новые потребности; узы физического стискивают нас все страшнее, так что боязнь потери заглушает даже пламенное стремление к совершенствованию, и правило пассивного повиновения получает значение высочай-шей жизненной мудрости. Итак, дух времени колеб-лется между извращенностью и дикостью; между тем, что противоестественно, и тем, что только естественно; между суеверием и моральным неверием, и только рав-новесие зла иногда ставит ему границы.
Но, может быть, я изобразил зло нашего века пре-увеличенно? Этого упрека я не ожидаю, а скорее дру-гого: что я тем самым доказал слишком многое. Вы скажете, что эта картина имеет сходство с нынешним человечеством, но она применима вообще ко всем наро-дам, охваченным культурою. Все они без исключения благодаря мудрствованию отпадают от природы прежде, чем разум вернет их к ней.
Однако при некотором внимании к характеру вре-мени нас должен поразить контраст между тепереш-ней формой человечности и прежней, в особенности греческой. Слава образованности и утонченности, кото-рою мы по справедливости гордимся, сопоставляя ее с природной простотой, исчезает в сравнении с природой греков, где сочетались все прелести искусства со всем достоинством мудрости и которая не стала при этом их жертвой, как это случилось с нами. Греки не только посрамляют нас простотой, чуждой нашему веку: они в то же время наши соперники, часто даже наши об-разцы, именно в тех качествах, в которых мы находим утешение, глядя на противоестественность наших нравов. Обладая равно полнотой формы и полнотой содер-жания, равно мыслители и художники, равно нежные и энергичные,- вот они пред нами, объединяющие в чудной человечности юность воображения и зрелость разума.
В те времена, при том прекрасном пробуждении ду-ховных сил, чувства и ум еще не владели строго раз-граниченными областями; ибо раздор не озлобил еще их и не заставил враждебно размежеваться и определить взаимные границы. Поэзия еще не блудила с остроумием, и умозрение еще не опозорило себя хит-росплетениями. Они могли в случае нужды обме-няться обязанностями, ибо каждый из них по-своему чтил истину. Как высоко ни подымался разум, он лю-бовно возвышал до себя материю, и как тонко и остро он ни разделял, он никогда не калечил. Он расчленял человеческую природу и, возвеличив, распределял по сонму прекрасных богов, но разум не разрывал человеческой природы на части, а лишь только различным образом перемешивал их, так что в каждом боге присутствовало все человечество. Совсем другое дело у нас, современ-ных людей! И у нас образ рода в увеличенном виде расчленен в индивидах,- но в ряде беспорядочных от-рывков, а не в видоизмененных сочетаниях, так что представление о цельности рода можно составить, лишь поприща' ряд отдельных индивидов. Можно, мне ка-жется, утверждать, что в опыте у нас духовные силы проявляются в таком же разобщении, в каком представ-ляет их психолог, и мы не только видим отдельных субъектов, но и целые классы людей, в коих развита только часть их способностей, а другие способности, словно в захиревших растениях, можно найти лишь и виде слабого намека.
Я не упускаю из виду преимуществ, которые ны-нешнее поколение, рассматриваемое как единое целое, имеет на весах рассудка пред лучшим, что дано прош-лым; однако сомкнутыми рядами оно должно начать состязание, и целое должно померяться с целым. Кто же из новых выступит вперед, дабы сразиться один на один за приз человечества с отдельным афинянином?
Откуда же это невыгодное отношение индивидов при выгодах целого рода? Почему каждый отдельный грек мог служить представителем своего времени, а отдельный современный .человек не отважится на это?
Потому что тем придавала формы всеобъединяющая природа, а этим - всеразъединяющий рассудок.
Сама культура нанесла новому человечеству эту рану. Как только сделалось необходимым благодаря расширившемуся опыту и более определенному мыш-лению, с одной стороны, более отчетливое разделение наук, а с другой - усложнившийся государственный механизм потребовал более строгого разделения сосло-вий и занятий,- тотчас порвался и внутренний союз человеческой природы, и пагубный раздор раздвоил ее гармонические силы. Рассудки интуитивный и умо-зрительный, настроенные теперь враждебно, разгра-ничили поле своей деятельности и стали подозрительно и ревниво оберегать свои границы, а вместе с ограни-чением сферы деятельности нашли в самих себе гос-подина, который нередко подавлял все остальные спо-собности; подобно тому как в одном случае избыточное воображение опустошает кропотливые насаждения рассудка, так в другом - дух абстракции пожирает то пламя, около которого могло бы согреться сердце и воспламениться фантазия.
Это расстройство, которое внесли во внутренний мир человека искусство и ученость, стало благодаря новому духу правления полным и всеобщим. Конечно, нельзя было ожидать, что простота организации пер-вых республик переживет простоту их нравов и отно-шений; однако, вместо того чтобы подняться до более высокой органической жизни, она ниспала до про-стого и грубого механизма. Природа полипов, свой-ственная греческим государствам, где каждый индивид наслаждался независимою жизнью, а когда наступала необходимость, мог сливаться с целым, теперь усту-пила место искусному часовому механизму, в котором из соединения бесконечно многих, но безжизненных частей возникает в целом механическая жизнь. Теперь оказались разобщенными государство и церковь, за-коны и нравы; наслаждение отделилось от работы, срсдство от цели, усилие от награды. Вечно прикован-ный к отдельному малому обломку целого, человек сам становится обломком; слыша вечно однообразный шум колеса, которое он приводит в движение, человек не способен развить гармонию своего существа, и, вместо того чтобы выразить человечность своей природы, он становится лишь отпечатком своего занятия, своей науки. Однако и это скудное, отрывочное участие от-дельных частей в целом не зависит от. форм, которые они создают сами (ибо как можно доверить их свободе такой искусный и хрупкий механизм?), а предписы-вается им с мелочной строгостью формуляром, которым связывается их свободное разумение. Мертвая буква замещает живой рассудок, и развитая память служит лучшим руководителем, чем гений и чувство.
Можем ли мы удивляться пренебрежению, с кото-рым относятся к прочим душевным способностям, если общество делает должность мерилом человека, если оно чтит в одном из своих граждан лишь память, в другом лишь рассудок, способный к счету, в третьем лишь механическую ловкость; если оно здесь, оставаясь рав-нодушным к характеру, ищет лишь знания, а там, напротив, прощает величайшее омрачение рассудка ради духа порядка и законного образа действий; если оно к топ же мере, в какой оно снисходительно к экс-тенсивности, стремится к грубой интенсивности этих отдельных умении субъекта,- удивительно ли, что все другие способности запускаются ради того, чтобы воспитать единственно ту способность, которая дает почести и награды? Конечно, мы знаем, что мощный гений не ограничивает круга своей деятельности про-фессией, но посредственный талант отдает тому заня-тию, которое досталось ему в удел, всю скудную сумму своей силы, "и только недюжинная голова может, без ущерба для своей профессии, предаваться любитель-ским занятиям. Сверх того для государства всегда дур-ная рекомендация, если силы превышают данное пору-чение или если высшие духовные потребности талант-ливого человека соперничают с его должностью. Государство столь ревниво следит за тем, чтобы слуги его были его полной собственностью, что оно охотнее - и кто может в этом упрекнуть его? - согласится раз-делять своего служителя с Венерой-Кифереей, чем с Венерой-Уранией.
Таким-то образом постепенно уничтожается отдель-ная конкретная жизнь ради того, чтобы абстракция це-лого могла поддержать свое скудное существование, и государство вечно остается чуждым своим гражда-нам, ибо чувство нигде его не может найти. Правящая часть под конец совершенно теряет из виду разнообра-зие граждан, ибо она принуждена, ради удобства, клас-сифицировать их и иметь дело с людьми только как с представителями, так сказать, получать их из вторых рук, то есть смешивать людей с чисто рассудочной стряпней; и управляемый не может не принимать с хо-лодностью законы, которые так мало приспособлены к нему самому. В конце концов положительное общество, пресыщенное тем, что ему приходится поддерживать связь, которую государство нисколько ему не облегчает, распадается в природно-нравственное состояние (та-кова уже давно судьба большинства европейских госу-дарств), где властью является только одна партия нена-видимая и обманываемая теми, кто делает ее необходи-мою, и уважаемая лишь теми, кто может обойтись без нее.
Могло ли человечество пойти по иному пути, чем по тому, по которому оно в действительности пошло, если принять в расчет эту двойную силу, которая да-вила на него снаружи и изнутри? Дух умозрения стре-мился в мире идей к вечным приобретениям, но в это время он стал чужаком в чувственном мире и потерял содержание ради формы. Дух практической деятельно-сти, ограниченный однообразным кругом объектов, а в нем еще более ограниченный формулами, должен был потерять из виду свободное целое и оскудеть вместе со своей сферою. Подобно тому как дух умозрения под-вержен искушению придать действительности формы мыслимого и субъективным условиям своей способно-сти представления - значение конститутивных зако-нов бытия предметов, так дух практики кидается в про-тивоположную крайность, то есть оценивает всякий опыт по одному лишь отрывку опыта и стремится при-способить правила своей деятельности ко всякой дея-тельности без различия. Первый должен был стать жертвой пустой изощренности, второй - педантичной ограниченности, ибо первый слишком возвышался над единичным, второй же стоял ниже уровня целого. Но пред этого направления духа не ограничился сферой .'пития и созидания, он был не менее заметен и на чувствах и действиях. Мы знаем, что степень восприимчи-вости духа зависит от живости, а объем - от богатства воображения. Но перевес аналитической способности по необходимости лишит воображение его силы и огня, а ее богатство пострадает от более ограниченной сферы объектов. Отвлеченный мыслитель потому обладает весьма часто холодным сердцем, что он расчленяет впечатления, которые способны тронуть душу только в их цельности. У практика очень часто узкое сердце, ибо его воображение, заключенное в однообразной сфере его занятии, не может приспособиться к чужому способу представления.
Мне нужно было, по пути моего исследования, раскрыть вредное направление современности и его источники, не указывая на те выгоды, которыми при-рода возмещает вред. Я охотно, однако, признаюсь вам, что род никаким иным путем не мог совершенст-воваться, как ни должны были пострадать и индивиды при этом раздроблении их существа. Греческий образец человечества представлял собою, бесспорно, высшую точку развития, на которой человечество не могло удер-жаться и над которой оно не могло возвыситься. Не могло удержаться, ибо рассудок, с накопившимся запа.-сом знаний, неизбежно должен был отделиться от вос-приятия и непосредственного созерцания и стремиться к ясности понимания; но человечество не могло и под-няться выше, ибо только определенная степень ясности может сосуществовать с определенной полнотой и оп-ределенным теплом. Греки достигли этой ступени, и если б они желали подняться на высшую ступень, то им пришлось бы, как нам, отказаться от цельности своего существа и преследовать истину по разрознен-ным путям.
Не было другого средства к развитию разнообраз-ных способностей человека, кроме их противопоставле-ния. Этот антагонизм сил представляет собой великое орудие культуры, но только лишь орудие, ибо, пока ан-тагонизм существует, человек находится лишь на пути к культуре. Только благодаря тому, что отдельные силы в человеке обособляются и присваивают себе исключи-тельное право на законодательство, они впадают в про-тиворечие с предметной истиной и заставляют здравый смысл, обыкновенно лениво довольствующийся лишь внешностью явления, проникать в глубину объектов. Тем, что чистый рассудок присваивает себе авторитет в мире чувств, а эмпирический стремится к тому, чтобы подчинить первый условиям опыта, обе способности развиваются до полной зрелости и исчерпывают весь круг своих сфер. Тем, что воображение осмеливается здесь произвольно расчленить мировой порядок, оно принуждает разум подняться к высшим источникам познания и призвать на помощь против воображения закон необходимости.
Вследствие одностороннего пользования силами ин-дивид неизбежно придет к заблуждению, но род - к истине. Мы придаем этой единичной силе как бы крылья и искусственно выводим ее далеко за пределы, которые как бы положены ей природою, только тем, что всю энергию своего духа сосредоточиваем в одном фокусе и стягиваем все наше существо в эту одну силу. Несомненно, что все человеческие индивиды в совокуп-ности, со всей силою зрения, дарованного им природою, никогда не достигли бы того, чтобы выследить спут-ника Юпитера, которого открывает телескоп астро-нома; точно так же несомненно, что человеческая мысль никогда не представила бы анализа бесконеч-ного или критики чистого разума без того, чтобы разум обособился в отдельных призванных к тому субъектах, отделился от всякой материи и самым упорным отвле-чением обострил свой взор к восприятию безусловного. Но способен ли такой дух, как бы растворенный в чи-стом рассудке и в чистом созерцании, к замене строгих оков логики свободным полетом поэтического творчества и к точному и целомудренному восприятию индивидуального характера вещей? Здесь природа даже универсальному гению ставит границы, которых ему не перейти, а истина до тех пор будет иметь своих мучеников, пока философия будет усматривать свою благороднейшую задачу в том, чтобы искать способов избегнуть заблуждений. Сколько бы ни выигрывал мир, как целое, от этого раздельного развития человеческих сил, все же нельзя отрицать того, что индивиды, затронутые им, страдают под гнетом этой мировой цели. Гимнастические упраж-нения создают, правда, атлетическое тело, но красота создается лишь свободною и равномерною игрою чле-нов. Точно так же напряжение отдельных духовных сил может создавать выдающихся людей, но только равно-мерное их сочетание создает людей счастливых и со-вершенных. И в каком отношении находились бы мы к прошлым и будущим мировым эпохам, если бы раз-витие человеческой природы требовало подобной жертвы? Мы были бы рабами человечества, мы в течение нескольких тысячелетий несли бы ради него труд рабов, и на пашей исковерканной природе запечатле-лись бы постыдные следы этого рабства,- дабы позд-нейшие поколения могли в- блаженной праздности забо-титься о своем нравственном здоровье и могла сво-бодно расти и развиваться человеческая природа!
Неужели же, однако, назначение человека состоит в том, чтобы ради известной цели пренебречь самим со-бою? Неужели же природа ради своих целей отнимает у нас совершенство, которое предписывается нам це-лями разума? Итак, неверно, что развитие отдельных сил должно влечь за собой пожертвование целостно-стью; или же, сколько бы законы природы к этому ни стремились, все же в нашей власти при помощи искус-ства еще более высокого должно находиться восстановление этой, уничтоженной искусством, целостности на-шей природы.
Может быть, от государства должно ждать такого действия? Это невозможно, ибо государство, как оно ныне устроено, само вызвало это зло, и государство, как оно представляется в идее разумом, должно само быть основано на этом лучшем существе человека, вместо того чтобы способствовать его созиданию. И вот мои ис-следования вновь привели меня к той точке, от кото-рой они меня на время отдалили. Нынешнее время, очень далекое от того, чтобы дать нам ту форму чело-вечности, необходимость коей, как условия морального совершенствования государства, показана нами, скорее представляет нам прямую противоположность. Итак, если выставленные мною положения правильны и опыт подтверждает нарисованную мною картину современ-ности, то всякую попытку такого изменения государ-ства нужно будет дотоле объявить несвоевременною и всякую основанную на этом надежду - химеричною, доколе не будет уничтожено разделение внутри челове-ка и развитие его природы не сделается достаточным для того, чтобы самой природе стать художником и тем гарантировать реальность политическому творению ра-зума.
Природа предписывает нам в ее физическом творе-нии тот путь, которого мы должны держаться в мо-ральном. Борьба стихийных сил в низших организа-циях должна быть укрощена, для того чтобы природа могла возвыситься до благородного творчества физиче-ского человека. Точно так же борьба стихий в этиче-ской природе человека, столкновение слепых инстинк-тов должны успокоиться, грубая противоположность в нем должна прекратиться, прежде чем можно отва-житься на покровительство разнообразию. С другой стороны, прежде чем подчинять разнообразие единству идеала, нужно, чтобы укрепилась самостоятельность характера и чтобы покорность чуждым деспотическим формам уступила место достойной свободе. Пока чело-век природы беззаконно злоупотребляет произволом, ему нельзя даже показывать его свободу; нельзя ли-шать человека пользования произволом, пока он так мило пользуется своей свободой. Дарование свободных начал становится изменою относительно целого, если оно присоединяется к силе, находящейся еще в бро-жении, и усиливает тем самым природу, и без того чрезвычайно могущественную; закон согласия стано-вится тиранией по отношению к индивиду, когда он соединяется с господствующим бессилием и физическим ограничением и таким путем уничтожает последнюю тлеющую искру самодеятельности и самобытности Итак, характер времени сначала должен подняться из своего глубокого унижения, избавиться, с одной сто-роны, от слепого насилия природы, с другой -. возвра-титься к ее простоте, правде и полноте; задача - более чем на одно столетие. Между тем, я это охотно при-знаю, некоторые опыты' могут удаться в частностях; но в целом это не улучшит положения, и противоречия поведения всегда будут свидетельством против един-ства правил. В других странах света начнут чтить че-ловека в негре, а в Европе станут позорить его в мыс-лителе. Старые принципы останутся, они лишь будут носить покров времени, и философия одолжит свое имя порабощению, которое прежде прикрывалось авто-ритетом церкви. Испуганные свободой, которая в пер-вых своих попытках всегда заявляет свою враждебность, здесь бросятся в объятия удобному рабству, там же, до-веденные до отчаяния педантичною опекою, кинутся в дикую необузданность естественного состояния. Узур-пация сошлется на слабость человеческой природы, мя-теж - на достоинство ее, пока не вмешается великая властительница всех людских дел, слепая сила, и не разрешит кажущегося спора принципов грубым кулач-ным боем.
Так неужели же философии следует малодушно и безнадежно удалиться с этого поприща? Должно ли быть предоставлено бесформенному случаю самое важ-ное благо, в то время как господство форм рас-пространяется во всех других направлениях? Должна ли вечно продолжаться борьба слепых сил в политиче-ском мире, и неужели закон общежития никогда не победит враждебного себялюбия?
Отнюдь нет! Правда, разум не начнет непосредст-венной борьбы с этой грубой силой, которая противо-стоит его оружию, и так же мало появится самодеятель-но на мрачной арене, как сын Сатурна в Илиаде. Но ра-зум выберет из среды борцов достойнейшего, вооружит его, как Зевс своего внука, божественным оружием и его победоносной мощью вызовет великое решение.
Разум достиг всего, чего мог достичь, найдя закон и высказав его; выполнение закона принадлежит муже-ственной воле и живому чувству. Чтобы победить is борьбе с силами, сама истина ранее должна стать силою и выставить в мире явлений, в качестве своего поверен-ного, побуждение, ибо побуждения - единственные движущие силы в мире чувств. Если истина до сих пор еще так мало доказала свою победоносную силу, то ото зависит не от рассудка, который не сумел снять с нее покрова, но от сердца, которое затворялось пред нею, и от побуждения, которое не действовало в ее интересах.
Ибо как объяснить столь всеобщее господство пред-рассудков и это омрачение умов при свете, который был возжжен философией и опытом? Век достаточно просве-щен, то есть знания найдены и провозглашены к всеоб-щему сведению в количестве, достаточном для того, чтобы исправить по крайней мере наши практические основоположения. Дух свободного исследования рас-сеял пустые призраки, которые долгое время заслоняли доступ к истине, и основа, на которой фанатизм и об-ман воздвигли себе трон, подорвана. Разум очистился от обманов чувств и от лживой софистики, и сама фи-лософия, которая сначала заставила нас отпасть от при-роды, теперь громко и настойчиво призывает нас в ео лоно,- отчего же мы все еще варвары?
Итак, если причина не в вещах, то должно быть нечто в душах человеческих, что препятствует восприя-тию истины, как бы сильно она ни светила, и призна-нию ее, сколь бы ни была она убедительной. Один древ-ний мудрец это почувствовал и скрыл это в многозна-чительном изречении: sapere aude. Найди в себе смелость стать мудрецом. Необходима энергия в мужестве, чтобы преодолеть преграды, которые противопоставляются приобретению знания как природною ленью, и трусостью сердца. Древний миф, заставляющий и ч пню мудрости возникнуть в полном вооружении из головы Юпитера, имеет глубокий смысл; ибо первое же действие ее имеет воинственный характер. Уже при самом рождении она должна вынести тяжелую борьбу с чувствами, которые не желают отказаться от сладкого покоя. Большинство людей слишком утомлено и изнурено борьбой с нуждою, чтобы собраться с си-лами для новой и более тяжелой борьбы с заблуж-дением. Довольный тем, что избавился от неприят-ной необходимости мыслить, человек предоставляет другим право опеки над своими понятиями, и если в нем заговорят более высокие потребности, то он с жадной верой хватается за формулы, заготовлен-ные па этот случай государством и духовенством. Если эти несчастные люди заслуживают нашего сожаления, то мы по справедливости презираем других, которых благодетельная судьба освободила от ига нужды, собст-венный же выбор вновь поработил ей. Они предпочи-тают сумерки темных понятий, вызывающих живое чувство,- причем фантазия создает по собственному желанию удобные образы,- лучам истины, изгоняю-щим приятные призраки их сновидений. Они основали все здание своего благополучия именно на этих обма-нах, которые должны рассеяться пред враждебным све-том познания, и им ли покупать столь дорогой ценою истину, которая начинает с того, что отнимает у них все, имеющее для них цену? Чтобы полюбить мудрость, им в принципе нужно быть уже мудрыми - истина, кото-рую создал уже тот, кто дал философии ее имя.
Итак, всякое просвещение рассудка заслуживает уважения лишь постольку, поскольку оно отражается на характере, но оно в известном смысле и проистекает из характера, ибо путь к уму ведет через сердце. Сле-довательно, самая настоятельная потребность време-ни - развитие способности чувствовать; и это не только потому, что оно служит средством к внедрению лучшего понимания жизни, но и потому, что оно само побуждает к лучшему пониманию.
Но, может быть, здесь заколдованный круг? Теоре-тическая культура должна привести к практической, а практическая в то же время должна быть условием теоретической? Всякое улучшение в политической
сфере должно исходить из облагорожения характера, но как же характеру облагородиться под влиянием варварского государственного строя? Ради этой цели нужно найти орудие, которого у государства нет, и открыть для этого источники, которые сохранили бы, при всей политической испорченности, свою чисто-ту и прозрачность.
Теперь я достиг той точки, к которой были направ-лены все мои предшествующие рассуждения. Это ору-дие - искусство, эти источники открываются в его бес-смертных образцах.
Наука и искусство отрешены 'т всего положитель-ного и зависимого от человеческой условности и поль-зуются безусловной неприкосновенностью со стороны человеческого произвола. Политический законодатель может оцепить их область, но господствовать в ней он не может. Он может изгнать друзей истины, но истина превозможет; он может унизить художника, но искус-ства подделать он не в состоянии. Правда, явление весьма обычное, что наука и искусство преклоняются пред духом времени и что критический вкус предписы-вает творческому законы. Где характер становится непреклонным и твердым, там наука строго оберегает свои границы и искусство движется в тяжких оковах правил; где, напротив, характер становится слабым и дряблым, там наука стремится к тому, чтобы понра-виться, и искусство - к тому, чтобы доставить удоволь-ствие.
В течение целых столетий философы и художники работают над тем, чтобы внедрить в низы человечества истину и красоту; первые гибнут, но истина и красота обнаруживаются победоносно со свойственной им несо-крушимою жизненной силой.
Художник, конечно, дитя века, но горе ему, если он в то же время и воспитанник или даже баловень его. Пусть благодетельное божество своевременно отторгнет младенца от груди матери, дабы вскормить его молоком лучших времен, и даст дозреть до совершеннолетия под далеким греческим небом. И после того как он станет мужем, пусть он, в образе пришельца, вернется в свое столетие, но не для того, чтобы прельщать его своим появлением, по ради того, чтобы беспощадно, подобно сыну Агамемнона, очистить его. Содержание он, ко-нечно, заимствует из современности, но форму - из бо-лее благородного времени; он возьмет ее и вне всякого времени из безусловного, неизменного единства своего существа. Здесь, из чистого эфира его демонической природы, льется источник красоты, не зараженной ис-порченностью поколений и времен, которые кружатся глубоко под ним в мутном водовороте. Его прихоть мо-жет опозорить содержание точно так же, как и облаго-родить, но целомудренная форма неподвластна ее игре. Римлянин первого столетия уже давно преклонил ко-лени пред своими императорами, между тем как статуи богов еще стояли непреклонными. Храмы еще были священны для глаз, когда боги давно уже служили по-смешищем, и благородный стиль зданий, дававший кров позорным деяниям Нерона и Коммода, посрамлял эти деяния. Человечество лишилось своего достоинства, но искусство спасло его и сохранило в полных значения камнях; истина продолжает жить в иллюзии, и по изо-бражениям будет вновь восстановлен первообраз. По-добно тому как благородное искусство пережило благо-родную природу, точно так же оно предшествует ей в творческом и возбудительном вдохновении. Прежде чем истина успеет послать свой победный свет в глубины сердца, поэзия уже подхватила ее лучи, и вершины че-ловечества уже будут сиять, в то время как влажная ночь еще покрывает долины.
Но как уберечься художнику от порочности своего времени, окружающей его со всех сторон? Презрением к его суждениям. Пусть он смотрит вверх, па свое дос-тоинство и закон, а не вниз - на счастье и потребность. Пусть будет одинаково свободным как от пустой дело-витости, которая охотно накладывает свою печать на мимолетный момент, так и от нетерпеливой мечтатель-ности, которая прилагает к тщедушным порождениям времени мерило безусловного; пусть он рассудку предо-ставит сферу действительности, в которой он свой; но сам он пусть стремится к рождению идеала из союза возможного с необходимым. Пусть он запечатлеет это в иллюзии и в правде, запечатлеет в игре своей фантазии и в серьезности своих созданий, пусть выразит во всех чувственных и духовных формах и молча бросит в бесконечное время.
Но не всякому, в душе которого горит этот идеал, дан творческий покой и великое терпение, дабы втис-нуть идеал в молчаливый камень или вылить его в трезвое слово и доверить верным рукам времени. Слишком неистовое, чтобы воспользоваться этим спокойным средством, божественное творческое стремление часто непосредственно бросается на современность и деятель-ную жизнь и стремится преобразовать бесформенное со-держание морального мира. Несчастия человеческого рода настойчиво говорят чувствующему человеку, но еще настойчивее говорит его принижение; возгорается энтузиазм, и пламенное желание в сильных душах не-терпеливо стремится к деятельности. Однако спраши-вал ли он себя о том, оскорблен ли его разум этими бес-порядками нравственного мира, или же он', скорее, причиняют страдания его самолюбию? Если он этого еще не знает, то познает по тому рвению, с которым он будет настаивать на определенных и ускоренных дей-ствиях. Чистое нравственное стремление направлено на безусловное, для него нет времени, и будущее для него становится настоящим, если оно по необходимости должно развиться из настоящего. Для разума, не знаю-щего границ, направление есть уже свершение, и путь уже пройден, раз на него вступили.
'Итак,- скажу я молодому другу истины и красоты, желающему узнать от меня, каким путем" ему найти удовлетворение благородному побуждению в его груди, которому противится современность,- дай миру, на ко-торый ты влияешь, направление к добру, и спокойный ритм времени принесет уже дальнейшее развитие. Это направление ты дал ему, если ты, поучая, возвышаешь ею мышление к необходимому и вечному, если ты, в иной практической деятельности или художественном творчестве, превращаешь необходимое и вечное в предмете его побуждений. Здание бредней и произвола падет, оно должно пасть, оно уже пало, как только ты уверен в том, что оно пошатнулось; но оно должно поколебаться внутри самого человека, не только во внешних ого обнаружениях. Воспитывай победную истину в гтыдлпвой тиши своего духа и вынеси ее из себя в виде красоты, чтобы не только мысль преклонялась пред пей, но и чувства охватывали бы любовно ее явление. И чтобы не пришлось ей брать с действительности об-разец, который ты должен дать, не вступай в опасное знакомство с действительностью ранее, чем будешь уве-рен в идеальном содержании своего сердца. Живи со своим веком, но не будь его творением; служи своим современникам, но тем, в чем они нуждаются, а не тем, что они хвалят. Не разделяя с ними их вины, неси бла-городно и безропотно их наказания и свободно .скло-няйся под игом, ибо им одинаково тягостно как перено-сить, так и быть лишенными его. Стойким мужеством, с которым ты отвергаешь их счастье, ты докажешь им, что не по своей трусости ты подчиняешься их страда-ниям. Представляй себе их такими, какими они должны быть, если ты желаешь на них влиять, но представляй себе их такими, какие они есть, если тебе придется дей-ствовать за них. Одобрения их ищи в их достоинстве, по счастья их ищи лишь в расчете на их недостатки; та-ким путем твое благородство пробудит их собственное, и цс;п> тноя но будет уничтожена их недостатками. Серьезность твоих правил отпугнет их от тебя, но в игре они способны еще перенести их. Вкус их целомуд-реннее их сердца, и здесь-то именно и должен ты схва-тить боязливого беглеца; ты напрасно будешь нападать на их правила, напрасно осуждать их действия, но на их праздности ты можешь еще испытать свою творче-скую руку. Изгони из их наслаждений произвол, легко-мыслие, грубость, и таким путем ты незаметно изго-нишь это из их действий и, наконец, из помышлений. Где бы ты ни встретился с ними, схвати их благород-ными, величественными и одухотворенными формами, огороди их отовсюду символами совершенного, пока, на-конец, видимость не победит действительность и искус-ство - природу'.
Итак, вы согласны со мной и убедились из содержа-ния предшествующих моих писем, что_ человек может удалиться от своего назначения двумя противополож-ными путями, что наш век действительно пошел по двум ложным путям и стал здесь жертвою грубости, там - изнеженности и извращенности. Красота должна вывести людей на истинный путь из этого двойного за-блуждения. Но каким образом культура прекрасного может излечить одновременно от этих двух противопо-ложных пороков и соединить в себе два противореча-щие качества? Разве может она в дикаре сковать при-роду, а в варваре освободить ее? Разве может она одновременно и напрячь и ослабить,- а если она не в состоянии сделать того и другого, то как разумным обра-зом можно ждать от нее столь великого следствия, как совершенство человеческой природы?
Правда, мы уже неоднократно слушали утвержде-ние, что развитие чувства красоты утончает нравы, так что нет нужды в новом доказательстве этого. Принято ссылаться на повседневный опыт, показывающий, что с развитым вкусом обыкновенно сопряжены ясность ума, восприимчивость чувства, свободомыслие и даже достойное поведение, а с неразвитым вкусом обыкно-венно связано противоположное. Ссылаются с достаточ-ной уверенностью на пример культурнейшего из наро-дов древности, в котором чувство красоты достигло наи-высшего развития, а также на противоположный при-мер тех частью диких, частью варварских народов, ко-торые платились за свою нечувствительность к красоте тем, что имели грубый или же суровый характер. Од-нако мыслящим людям иногда приходит в голову или отрицание самого факта, или же отрицание пра-вомерности заключений, выводимых из него. Они представляют себе эту дикость, которую ставят и упрек необразованным народам, не столь ужас-ной и не столь выгодной ту утонченность, которую ставят в заслугу образованным. Уже в древности находи-лись люди, которые не считали благодеянием художественную культуру и поэтому были очень склонны к тому, чтобы запретить доступ в их государство искусством воображения.
Ни о тех говорю я, которые только потому поносят граций, что никогда не были ими обласканы. Каким об-разом могли бы оценить тихую работу вкуса по отно-шению к внутреннему и внешнему человеку и не обра-тить внимания на существенные выгоды культа пре-красного те, которые не имеют иного мерила ценности, кроме потраченного труда и ощутительной пользы? Че-ловек, не ценящий формы, презирает всякое изящество речи, видя в нем заискивание, всякое тонкое обраще-ние, видя в нем притворство, всякую деликатность и великодушие в поведении, видя в них лишь преувели-чение и аффектацию. Он не может простить любимцу граций, что тот может как душа общества занять вся-кий кружок, что в качестве делового человека он напра-вит все умы сообразно своим целям, что как писатель он налагает отпечаток своего духовного облика на все свое столетие, между тем как первый, жертва усердия, не может, при всем своем знании, возбудить интерес, не может сдвинуть с места камня. Так как первый не мо-жет научиться у него гениальной тайне быть прият-ным, то ему не остается ничего иного, как только опла-кивать извращенность человеческой природы, которая более преклоняется пред видимостью, чем пред сущ-ностью.
Но раздаются и достопочтенные голоса, которые вы-сказываются против влияния красоты и, основываясь на опыте, вооружены против нее страшными доводами. 'Нельзя отрицать,- говорят они,- что прелести кра-соты в хороших руках могут вести к похвальным ре-зультатам; но также не противоречит ее сущности, что, попав в дурные руки, они произведут действие прямо противоположное и послужат на пользу заблуждению и неправде своею, захватывающей души, силой. Вкус обра-щает внимание всегда лишь на форму, а не на содержа-ние; именно поэтому он придает духу опасное направ-ление, заставляя его пренебрегать вообще всякою ре-альностью и приносить в жертву прелестному покрову истину и нравственность. Действительные различия предметов теряются., и одна видимость определяет их
ценность. Сколько способных людей,-продолжают они,- отвлекаются от серьезной и напряженной дея-тельности соблазнительною силою красоты или во вся-ком случае побуждаются заниматься ею лишь поверх-ностно! Сколько слабых умов только потому пришло в столкновение с гражданским строем, что фантазии поэ-тов угодно было создать мир, в котором все обстоит иначе, где приличия не связывают мнений, где искус-ственность не подчиняет себе природы! Какой опасной диалектикой овладели страсти с тех пор, как они кра-суются в блестящих красках в изображениях поэтов и обыкновенно одерживают верх в столкновении с за-конами и долгом! Какая польза обществу от того, что красота предписывает законы общению, которым прежде управляла истина, и что внешнее впечатление определяет почет, который должен был бы следовать лишь за заслугою. Правда, теперь расцвели все до-блести, которые способны вызвать приятное впечатле-ние внешности и придать цену в обществе, но зато гос-подствует и полный разврат, и в ходу все пороки, кото-рые уживаются с красивою оболочкою'. Действительно, следует призадуматься над тем, что мы видим упадок человечества во все эпохи истории, в которые процве-тали искусства и господствовал вкус, и не можем при-вести ни одного примера, когда у народа высокая сте-пень и большое распространение эстетической куль-туры шли бы рука об руку с политической свободою и гражданскою доблестью, когда красота нравов ужива-лась бы с добрыми нравами, а внешний лоск обраще-ния - с истиною.
Пока Афины и Спарта сохраняли еще свою незави-симость и основою служило уважение перед законами их государственного устройства, до тех пор вкус еще был незрелым, искусство находилось еще в младенче-ском состоянии, и красота далеко не господствовала над душами. Правда, поэзия уже поднялась высоко, но только еще на крыльях гения, который, как известно, близко граничит с дикостью и представляет собой свет, мерцающий во тьме, и, следовательно, свидетельствует скорее против вкуса своего времени, чем за него. Когда же при Перикле и Александре наступил золотой век искусств и господство вкуса сделалось всеобщим, тогда исчезла сила и свобода Греции; красноречие исказило истину, а мудрость в устах Сократа стала казаться оскорбительной, равно как добродетель в жизни Фо-киопа. Мы знаем, что римляне сначала должны были истощить свои силы в гражданских войнах и, лишен-ные мужества благодаря восточной роскоши, подчи-ниться игу счастливого тирана, прежде чем греческое искусство восторжествовало над суровостью их нрава. И у арабов занялась заря культуры не ранее, чем энер-гия их воинственного духа ослабла под скипетром Аббасидов. И в новой Италии не прежде появилось искусство, чем был расторгнут прекрасный Ломбардский союз, Флоренция подчинена Медичи и дух неза-висимости во всех этих мужественных городах уступил место бесславной покорности. Почти излишне упоми-нать о примере новых народов, утонченность которых возрастала в той же мере, в какой исчезала самостоя-тельность. Куда бы мы ни обратили свой взор в миро-вое прошлое, мы всюду находим, что вкус и свобода бе-гут друг от друга и что красота основывает свое господ-ство лишь па гибели героических доблестей.
И все-таки именно эта энергия характера, ценою которой обыкновенно покупается эстетическая куль-тура, представляется наиболее действительной пружи-ной всего великого и прекрасного в человеке, и она не может быть заменена никаким другим преимуществом, как бы велико оно ни было. Итак, если руководиться только тем, чему предшествующий опыт научил отно-сительно влияния красоты, то, конечно, нельзя найти достаточного поощрения к тому, чтобы развивать чув-ства, которые столь опасны истинной культуре чело-века; и мы охотнее, не взирая на опасность грубости и жестокости, откажемся от размягчающей силы кра-соты, чем, несмотря на все выгоды утонченности, отда-димся ее расслабляющему влиянию. Но, может быть, опыт не есть то судилище, пред которым может быть решен такой вопрос, как наш, и прежде чем придать значение свидетельству опыта, нужно поставить вне сомнения, что это именно та самая красота, о которой мы говорим и против которой говорят эти примеры.
Это, однако, предполагает понятие красоты, кореня-щееся в ином источнике, чем опыт, ибо это понятие красоты должно определить, по праву ли именуется прекрасным то, что в опыте считается таковым.
Это чистое разумное понятие красоты - если только вообще может быть найдено такое понятие - должно искать путем отвлечения, и оно может быть выведено из возможности чувственно-разумной при-роды, ибо почерпнуть его из действительного факта нельзя, так как это понятие само определяет наше суждение относительно каждого действительного факта и руководит им; одним словом, красоту нужно понять как необходимое условие существа человече-ства. Итак, мы должны теперь подняться к чистому по-нятию человечности, и так как опыт указывает нам лишь единичные состояния единичных людей и ни-когда не показывает человечества, то нам приходится открыть безусловное, пребывающее в этих индиви-дуальных и преходящих проявлениях, и овладеть необ-ходимыми условиями его бытия, отбросив все случай-ные ограничения. Правда, этот трансцендентальный путь отдалит нас на время от близкого нашему сердцу круга явлений и от живого присутствия предметов и заставит нас пребывать на голых полях отвлеченных понятий; однако мы ведь стремимся к твердому осно-ванию познания, которого ничем нельзя поколебать, и кто недостаточно смел, чтобы перейти границы дейст-вительности, тот никогда не завоюет истины.
Как бы высоко ни поднималась абстракция, она в конце концов приходит к двум основным понятиям, на которых она успокаивается и должна признать свои границы. Она отличает в человеке нечто устойчиво пре-бывающее и нечто непрерывно изменяющееся. Пребывающее называет она его личностью, изменяющееся - ее состоянием.
Личность и состояние - я и его определения,- ко-торые мы мыслим в необходимом существе как одно и то же, в конечном представляются вечно раздельными. Личность пребывает, но состояния изменяются; однако сколько бы состояния ни менялись-личность пребывает. Мы переходим от покоя к деятельности, от стра-сти к равнодушию, от согласия к противоречию, однако мы всегда остаемся самими собою, и то пребывает, что непосредственно из нас вытекает. Только в безуслов-ном субъекте вместе с личностью пребывают и все ее определения, ибо они вытекают из личности. Все, чем божество является, существует в нем потому, что оно существует, следовательно, все в нем вечно, ибо оно само вечно.
В человеке же, как конечном существе, личность и состояние различны; поэтому ни состояние не может быть обосновано личностью, ни личность состоянием; в последнем случае личность должна бы стать измен-чивою; в первом - состояние стать пребывающим, то есть и в том и в другом случае должна погибнуть лич-ность или конечность. Мы не потому существуем, что мыслим, стремимся, ощущаем; нет, мы мыслим, стре-мимся, ощущаем потому, что существуем. Мы сущест-вуем потому, что существуем; мы ощущаем, мыслим и стремимся, потому что помимо нас существует еще нечто иное.
Личность должна в себе самом иметь основание, ибо пребывающее не может проистекать из изменения;
итак, мы, во-первых, нашли идею абсолютного, на себе самом основанного бытия, то есть идею свободы. Со-стояние должно иметь основание; оно не заключено в личности, поэтому не абсолютно и должно вытекать из чего-либо. И вот мы нашли, во-вторых, условие вся-кого зависимого бытия или становления, то есть время. 'Время есть условие всякого становления' - это тав-тология, ибо этим положением не сказано ничего иного, как только то, что 'смена есть условие всякого чередования'.
Личность, открывающаяся лишь в вечно пребываю-щем я, и только в нем, не может становиться, не мо-жет начинаться во времени, ибо, напротив, время должно начаться в ней, так как в основе изменяюще-гося должно находиться и нечто пребывающее. Нечто должно изменяться, если вообще изменению положено быть; это нечто поэтому само не может быть уже из-менением. Когда мы говорим: 'цветок расцветает и увядает', мы в это время делаем цветок пребывающим н изменении, мы как бы придаем цветку личность, в которой и совершается обнаружение двух указанных состояний. Возражение, что человек сперва стано-вится,- не имеет силы, ибо человек не только лич-ность вообще, но личность, находящаяся в определен-ном состоянии; а всякое состояние, всякое определен-ное бытие возникает во времени, поэтому человек как феномен должен иметь возникновение, хотя чистый интеллект в нем вечен. Без времени, то есть без воз-никновения, он никогда не стал бы определенным существом; его личность существовала бы в предраспо-ложении, но никогда не стала бы действительною. Только благодаря смене своих представлений пребывающее я становится явлением для самого себя.
Материю действия или реальность, почерпаемую высшим интеллектом из самого себя, человек должен получить, и получает он ее путем восприятия, как нечто находящееся вне его в пространстве и как нечто изменяющееся в нем во времени. Его вечно неизмен-ное я сопровождает это изменяющееся в нем содержа-ние, и предписание, ему данное разумною его приро-дою, состоит в том, чтобы постоянно оставаться самим собою, несмотря на псе изменения, чтобы все восприя-тия превратить в опыт, то есть привести к единству познания, чтобы сделать каждый из способов проявле-ния во времени законом для всех времен. Он сущест-вует только благодаря тому, что изменяется, он суще-ствует лишь потому, что остается неизменным. Итак, человек, представляемый как нечто законченное, был бы пребывающим единством, которое остается в волнах изменения вечно тем же самым.
Хотя бесконечное существо, божество, не может становиться, но все же следует назвать божественным и то стремление, которое, будучи важнейшим отличи-тельным признаком божества, имеет своей бесконечною задачей безусловное провозглашение полноты бытия (действительности всего возможного) и безу-словное единство являющегося (необходимость всего действительного). Человек без всякого сомнения в своей личности носит задатки божественности. Путь к божеству - если только можно назвать путем то, что никогда не приводит к цели,- дан человеку в его ощу-щениях.
Его личность, рассматриваемая сама по себе, неза-висимо от всякой чувственной материальности, пред-ставляет собой лишь предрасположение к возможному бесконечному обнаружению, и пока она не созерцает и не ощущает, она есть лишь форма и пустая способ-ность. Его чувственная природа, рассматриваемая сама по себе, без всякого отношения к самодеятельности духа, может сделать дух, который без ощущений пред-ставляет собою лишь форму, материей, но отнюдь не в состоянии соединить материю с ним. Пока человек только ощущает, только стремится и действует вслед-ствие желания, до тех пор он представляет собою только мир, если под этим именем разуметь лишь бес-форменное содержание времени. Правда, только его чувственная природа делает его способным к деятель-ной силе, но только личность придает его действиям характер его деятельности. Итак, человек должен при-дать материи форму, чтобы не быть только миром; для того чтобы не быть только формою, он должен при-дать предрасположению, находящемуся в нем, дейст-вительность. Он осуществляет форму, создавая время и противополагая пребывающему изменение, вечному единству своего я - многообразие мира; он облекает материю в форму, уничтожая время, утверждая пребы-вающее в изменении и подчиняя многообразие мира единству своего я.
Отсюда проистекают два противоположных требо-вания, обращенных к человеку, два основных закона разумно-чувственной природы. Первое требует абсолют-ной реальности; человек должен осуществить все, что есть лишь простая форма, он должен обнаружить все свои способности в явлении. Второе требует безусловной формальности: человек должен уничтожить в себе все,
что представляет собой только мир, и должен внести согласие во все свои изменения; другими словами, он должен обнаружить все внутреннее и всему внешнему придать форму. Обе задачи, представленные в полнейшем их осуществлении, ведут обратно к понятию бо-жества, от которого я исходил.
Две противоположных силы, побуждающие нас к обнаружению своего объекта и потому могущие быть весьма уместно названы побуждениями, заставляют нас приступить к осуществлению этой двойной задачи, то есть сделать необходимое в нас действительным и действительное вне нас подчинить закону необходимо-сти. Первое побуждение, которое я назову чувствен-ным, исходит из физического бытия человека или из его чувственной природы; оно занято тем, чтобы по-местить человека в границах времени и сделать его со-держанием (материей), а не тем, чтобы дать ему со-держание, ибо для этого необходима уже свободная деятельность лица, которое воспринимает содержание н отличает его от себя, как чего-то пребывающего. Содер-жанием (материей) здесь называется не что иное, как изменение или реальность, заполняющая время; итак, ото побуждение требует, чтобы изменение было, чтобы время имело содержание. Это состояние заполненного времени называется ощущением, и только им одним об-наруживается физическое бытие.
Так как все сущее во времени чередуется, то бытие одного исключает все остальное. Когда извлекаешь звук из инструмента, то из всех звуков, которые могли бы быть получены, только этот один действителен;
когда человек ощущает окружающее его, то бесконеч-ная возможность определений ограничена только этим одним родом бытия. Где действует исключительно это побуждение, там, по необходимости, дано величайшее ограничение, человек в этом состоянии не что иное, как количественная единица, заполненный момент времени - или лучше - его нет; ибо его личность до тех пор отсутствует, пока над ним господствует ощущение и его увлекает с собою время*.
Область этого побуждения простирается настолько, насколько человек конечен, и так как форма прояв-ляется всегда в материи, абсолютное же только через среду ограничений, то в конце концов с чувственными побуждениями связано все явление человечности. Од-нако, хотя только оно пробуждает и развивает челове-ческие задатки, все ж оно одно делает невозможным совершенство человечности. Неразрывными узами при-вязывает оно к чувственному миру стремящийся ввысь дух и зовет абстракцию обратно к границам действи-тельности, из самого свободного ее странствования в бесконечность. Мысль, правда, может на мгновение ускользнуть от чувственного побуждения, твердая воля - победоносно противиться его требованиям, но подавленная природа скоро вновь вступает в свои права, дабы настоять на реальности бытия, на содер-жании наших познаний и на цели нашей деятель-ности.
Другое побуждение, которое можно назвать побуж-дением к форме, исходит из абсолютного бытия человека или из его разумной природы и стремится освободить его, внести гармонию в разнообразие его явлений и сохранить его личность при всей изменяемости состоя-ний. Так как личность, как абсолютное и неделимое
* Человеческая речь обозначает это состояние бессозна-тельности, когда личность подавлена господствующим ощуще-нием, весьма метким выражением: быть вне себя, то есть быть вне своего я. Хотя это выражение применяется лишь в тех случаях, когда ощущение переходит в аффект и это состоя-ние становится благодаря большей его продолжительности бо-лее заметным, все-таки всякий находится 'вне себя', пока он только ощущает. Точно так же правильно выражение 'прийти в себя', обозначающее состояние возвращающейся рассуди-тельности; это выражение означает возвращение в свое я, вос-становление своей личности. О человеке, находящемся в обмо-роке, не говорят: 'он вне себя', а лишь 'он без памяти' (без себя); то есть он лишился своего я, так как это я не находится в нем. Поэтому очнувшийся от обморока 'становится самим собою' - выражение, имеющее значение наряду с 'прийти в себя'.
единство, не может противоречить себе, ибо мы вечно остаемся самими собою, то побуждение, заботящееся о сохранении личности, не может требовать ничего иного, как только того, что оно вечно должно требовать: оно решает навсегда, когда решает теперь, и оно повеле-вает теперь то, что повелело навсегда. Оно охватывает таким образом всю череду времени, то есть оно унич-тожает время, уничтожает изменение; оно хочет, чтобы действительное было необходимым и вечным и чтобы ночное и необходимое было действительным; иными словами: оно требует истины и права.
Если первое побуждение лишь создает случаи, то второе дает законы,- законы для всякого суждения, имеющего в виду познание, законы для всякой волн, имеющей в виду действия. Допустим, что мы познаем предмет, что мы придаем состоянию нашего субъекта объективную ценность, или же что мы действуем, ру-ководствуясь познаниями, то есть что мы объективное делаем основанием для определения нашего состоя-ния,- в обоих случаях мы вырываем это состояние из подсудности времени и приписываем ему реальность для всех людей и всех времен, то есть приписываем ему необходимость и всеобщность. Чувство может лишь сказать: 'Это истинно для этого субъекта и в этот мо-мент', а может явиться другой момент и другой субъ-ект, который признает ложным утверждение настоя-щего ощущения. Но раз мысль скажет: 'Это есть',- то этим она решает на веки веков, и за истинность ее утверждения ручается сама личность, которая ос-тается вечно неизменною. Склонность может только сказать: 'Это хорошо для твоего индивида и для твоей теперешней потребности', но изменение погло-тит твой индивид и твою потребность, и то, к чему ты пламенно теперь стремишься, станет со временем пред-метом твоего отвращения. Но если нравственное чув-ство скажет: 'Это должно быть',-тогда оно решает па веки веков,- если ты исповедуешь истину, по-тому что это истина, и поступаешь справедливо, по-тому что это справедливо, тогда ты делаешь единич-ный случай законом для всех случаев и рассматрива-ешь один момент твоей жизни, как вечность.
Итак, когда господствует побуждение к форме и чистый объект действует в нас, тогда дано наибольшее распространение бытия, тогда исчезают все ограниче-ния, тогда человек становится из количественной еди-ницы, каковым его делает скудное чувство, идейной единицей, охватывающей собой все царство явлений. При этом процессе мы более уже не находимся во времени, а время, со всей его нескончаемой чередой, на-ходится в нас. Мы уже более не индивиды, а род; на-шими устами высказывается суждение всего духовного мира, и в нашем действии представлен выбор всех сердец.
При первом взгляде кажется, что не существует большей противоположности, как та, которая заметна в тенденциях этих двух побуждений, ибо одно требует изменения, в то время как другое настаивает на неиз-менности. И все-таки оба эти побуждения исчерпывают понятие человеческой природы, и просто немыс-лимо понятие третьего основного побуждения, которое служило бы посредником между двумя другими. Ка-ким же образом восстановим мы единство человеческой природы, которое кажется совершенно уничтожен-ным этой первичной и радикальной противоположно-стью?
Правда, тенденции этих побуждений противоречат друг Другу, но следует заметить, что противоречат не в одних и тех же объектах, а то, что не встречается друг с другом, не может и сталкиваться. Чувственное по-буждение, правда, требует изменения, но оно не тре-бует, чтобы это изменение простиралось и на личность и ее сферу, то есть не требует смены основоположений. Побуждение к форме требует единства и постоянства, по оно не желает закрепления состояния вместе с за-креплением личности, то есть не желает тожествен-ности ощущений. Итак, по природе эти побуждения не противоположны, и если они все же кажутся таковыми, то лишь там, где они свободно переступили границы природы, смешав сферы своей деятельности и не поняв своей сущности *. Задача культуры состоит в том, чтобы охранять эти сферы и оберегать границы каж-дого из двух побуждений; культура должна отдать справедливость обоим,- не только одному разумному побуждению в противовес чувственному, но и послед-нему в противовес первому. Итак, задача культуры двоякая: во-первых, охрана чувственности от захватов свободы, во-вторых, охрана личности от силы чувство-ваний. Первого она достигает развитием способности чувствовать, а второго - развитием разума.
* Когда утверждают первичный, а следовательно и необ-ходимый антагонизм обоих побуждений, тогда, конечно, не остается другого средства сохранить единство в человеке, как безусловное подчинение чувственного побуждения разумному. 11о из этого может получиться лишь однообразие, а не гармо-ния, и человек вовеки останется разделенным. Подчинение действительно должно иметь место, но быть обоюдным, ибо хотя несомненно, что ограничения никогда не могут обосно-вать абсолюта, то ость свобода не зависит от времени, однако столь же несомненно, что абсолют сам по себе не может обос-новать ограничения, что состояние во времени не может зависеть от свободы. Итак, оба начала соподчинены и координи-рованы, то есть. они состоят во взаимодействии: без формы нет материи, без материи нет формы. (Это понятие взаимодействия и все его значение превосходно разъяснено у Фихте в его 'Основании всеобщего наукоучения', Лейпциг, 1794.) Мы но знаем, конечно, того, как обстоит дело относительно личности в царстве идей, но мы наверное знаем, что она не может проявиться в царстве времени без того, чтобы впитать в себя материю. Итак, в этом мире материя имеет значение не только it подчинении форме, но и рядом с формою и независимо от псе. Таким образом насколько необходимо, чтобы чувство не имело решающего значения в области разума, столь же необходимо, чтобы и разум не имел притязаний решать что-либо в области чувства. Уже тем самым, что каждому отводят осо-бую область, исключают из нее другое, и каждому полагаю' границу, которую нельзя переступить без ущерба для обоих.
Трансцендентальной философии, главная задача которой есть освобождение формы от содержания и изображение необходимого очищенным от всего случайного, легко привыкнуть к тому, чтобы рассматривать все материальное лишь как пре-пятствие, а чувственность, мешающую именно этой задаче, представлять себе стоящей в необходимом противоречии с разумом. Такая точка зрения не заключается в духе Кантовой системы, но она, может быть, соответствует буквальному ее пониманию. Так как мир есть протяженность во времени, есть изменение, то совершенство способности, приводящей человека в связь с миром, должно состоять в наивоз-можно большей изменяемости и экстенсивности. Так как личность есть пребывающее в смене, то совершен-ство той способности, которая противодействует изме-нению, должно состоять в наивозможно большей само-стоятельности и интенсивности. Чем более разовьется впечатлительность, чем она подвижнее, чем большую поверхность она будет обращать к явлениям, тем боль-шую часть мира охватит человек, тем больше способностей разовьет он в себе. Человек поймет тем боль-шую часть мира, тем больше форм создаст он вне себя, чем большей силой и глубиной будет обладать его лич-ность, чем большую свободу приобретет его разум. Итак, его культура будет состоять в следующем: во-первых, доставить воспринимающей способности раз-нообразнейшие соприкосновения с миром, а в чувст-вах развить наибольшую пассивность; во-вторых, для определяющей способности приобрести наибольшую независимость от восприимчивости и развить возмож-но более активность разума. Человек лишь тогда достигнет высшей полноты бытия в соединении с высшей самостоятельностью и свободой, когда оба качества соединятся, и вместо того чтобы поте-ряться в мире, он впитает в себя мир со всей его бесконечностью явлений и подчинит единству своего разума.
Это отношение человек может изменить и в обрат-ную сторону и благодаря этому двояким образом не исполнить своего назначения. Он может интенсивность, необходимую для деятельной" силы, израсходовать на страдательную, если материальное побуждение погло-тит формальное, и таким образом воспринимающая способность превратится в определяющую; он может экстенсивность, принадлежащую страдательной силе, приписать деятельной, если формальное побуждение поглотит материальное, и воспринимающую способ-ность подчинить определяющей. В первом случае он никогда не станет самим собою, во-втором - он ни-когда не станет ничем иным. Итак, в обоих случаях он не станет ни тем, ни другим, то есть будет нулем *.
Ибо когда чувственное побуждение становится оп-ределяющим, когда чувство становится законодателем и мир подчиняет себе личность, то мир в той же мере перестает быть объектом, в какой становится силою.
* Дурное влияние перевеса чувственности на наше мыш-ление и деятельность легко заметно каждому, но не так легко наметить вредное влияние перевеса рассудочности на наше познание и деятельность, хотя он столь же часто встречается и имеет столь же важное значение. Да будет мне поэтому дозволено припомнить здесь, из большого количества сюда от-носящихся случаев, лишь два, которые выяснят вред мышле-ния и воли, опережающих созерцание и ощущение.
Одна из важнейших причин медленного развития естест-вознания заключается у нас, очевидно, во всеобщей и неудер-жимой склонности к телеологическим суждениям, при кон-ститутивном употреблении коих определяющая способность становится на место воспринимающей. Природа может прихо-дить в весьма разнообразное и настойчивое соприкосновение с нашими органами, но все ее многообразие совершенно для нас потеряно, ибо мы не ищем в ней ничего иного, как только того, что сами в нее вложили; ибо мы не дозволяем природе входить в нас против наших интересов и, наоборот, нетерпе-ливо стремимся нашим разумом, опережающим чувства, навстречу природе. И вот, когда раз в течение веков явится человек со спокойным, целомудренным и открытым чувством и поэтому натолкнется на множество явлений, которых мы благодаря нашему предубеждению не замечали, то вес мы очень удивляемся тому, что столько глаз при таком ясном свете ничего не замечали. Это слишком поспешное стремление к гармонии, когда не собраны еще отдельные звуки, состав-ляющие ее, ата насильственная узурпация, совершаемая мыш-лением в сфере, не безусловно ему подчиненной, является при-чиной бесплодности стольких мыслящих умов в деятельности на пользу науки, и трудно сказать, что повредило более расши-рению наших познаний - чувственность ли, противящаяся форме, или же разум, не дожидающийся содержания.
Так же трудно определить, от чего более страдает и охла-девает наша практическая филантропия: от горячности наших страстей или же от строгости наших правил, от эгоизма на-ших чувств или же от эгоизма нашего разума. Для того что-бы сделаться сострадательным, отзывчивым, быстрым на по-мощь человеком, необходимо соединение чувства и характера, подобно тому как необходимо совпадение восприимчи-вости ощущений с энергией рассудка для приобретения опыта. Пели мы лишены способности воспринимать в себя чужую природу точно и правильно, усваивать чужие положения, делать своими чужие чувства, то как мы можем быть справед-ливыми относительно других, хотя бы имели самые похваль-ные правила? Но эта способность в такой же мере подавляется воспитанием, которое мы получаем, а равно и тем, которое сами себе даем, в какой стремятся сломить силу страстей и укрепить характер правилами. Так как трудно остаться верным своим правилам при всей подвижности чувств, то берутся за более удобное средство, а именно укрепляют характер, притупляя чувства; ибо, конечно, неизмеримо легче жить в мире с обезору-женным противником, чем господствовать над храбрым и бод-рым врагом. В этой операции главным образом и состоит так называемое формирование человека, притом в лучшем значении этого слова, когда имеется в виду выработка внутреннего, а не только внешнего человека. Сформированный таким образом человек, конечно, не будет и не покажется грубым по при-роде, но он в то же время будет своими принципами огражден от природных впечатлений, и человечность извне будет так же ему недоступна, как человечность изнутри.
Вреднейшее злоупотребление идеалом совершенства со-стоит в том, что при оценке других людей и в тех случаях, когда нужно за них заступиться, применяют этот идеал во всей его строгости,- это ведет к жестокости и холодности, противоположное - к мечтательности. Без сомнения, тот не-обычно легко смотрит на свои общественные обязанности, кто на место живого человека, просящего нашей помощи, в мыслях представляет человека идеального, который, по всей вероятности, может обойтись и без нашей помощи. Истинно прекрасный характер требует строгости по отношению к себе и мягкости по отношению к другим. В большинстве же случа-ев человек, снисходительный к другим, бывает снисходителен и к себе, а строгий к себе бывает строгим и по отношению к другим; самый презренный характер тот, который строг к дру-гим и снисходителен к себе.
Когда человек есть только содержание времени, тогда его не существует, а следовательно у него нет и содер-жания. Вместе с личностью уничтожено и состояние,- ибо это соотносительные понятия,- так как смена тре-бует пребывающего, а ограниченная реальность - без-граничного. Когда побуждение к форме становится воспринимающим, то есть когда мышление опережает ощущение, когда личность ставит себя на место мира, тогда она в такой же мере перестает быть самостоя-тельною силою и субъектом, в какой ставит себя на место объекта, ибо пребывающее требует для своего обнаружения смены, а абсолютная реальность - огра-ничений. Когда человек только форма, тогда у него нет
формы, и вместе с состоянием уничтожена и личность. Одним словом, только поскольку человек самостояте-лен, постольку вне его существует реальность; только поскольку он восприимчив, постольку в нем есть и реальность и он является мыслящей силою.
Итак, оба побуждения нуждаются в ограничении и, поскольку они мыслятся как энергия,-в разряжении;
первое - чтобы оно не вмешивалось в область законо-дательства, второе - чтобы оно не проникло в область ощущений. Но разряжение чувственного побуждения отнюдь не должно быть следствием физической не-мощи и тупости ощущений, всегда заслуживающих лишь презрения; оно должно быть действием свободы, деятельностью личности, умеряющей чувственность моральной интенсивностью и дающей впечатлениям, посредством подчинения их себе, большую поверхность. взамен глубины. Характер должен определять границы темперамента, ибо чувства должны делать уступки только в пользу духовных сил. Разряжение формального побуждения также не должно быть следствием духовной немощи и дряблости мысли и воли, которые могут толь-ко унизить существо человека. Их славным источником должна быть полнота ощущений; сама чувственность должна защищать победоносною силою свою область и противодействовать насилию духа, к которому он, благодаря своей опережающей деятельности, весьма склонен. Одним словом, личность должна удерживать материальное побуждение, а восприимчивость или при-рода - побуждение к форме в свойственных им гра-ницах.
Итак, мы пришли к понятию такого взаимодействия двух побуждений, при котором действие одного обос-новывает и ограничивает действие другого, и каждое побуждение обнаруживается наиболее полно именно благодаря тому, .что действует другое.
Это взаимоотношение двух побуждений представ-ляет собою, правда, лишь задачу разума, которую че-ловек в состоянии вполне решить только на высоте совершенства своего бытия. Это в истинном значении слова идея его человеческой природы, то есть нечто бесконечное, к чему он в смене времен может посте-пенно приближаться, никогда не достигая. 'Он не дол-жен стремиться к форме за счет своей реальности и не должен стремиться к реальности за счет формы, на-против того: безусловное бытие он должен искать в определенном, а определение бытия в бесконечном. Он должен противопоставить себя миру, ибо он есть лич-ность, и он должен быть личностью, ибо ему противо-стоит мир. Он должен ощущать, ибо он сознает, и дол-жен сознавать, ибо он ощущает'. Пока он исключает одно из этих двух побуждений или удовлетворяется одним после другого, до тех пор он .не будет в состоя-нии познать, что он человек в полном значении этого слова, соответственно истинному значению этой идеи, ибо, пока он только ощущает, для него остается тайной его личность или безусловное бытие, а пока он только мыслит, для него будет тайною его существование во времени или его состояние. Но если бы были возможны случаи, когда он испытывает и то и другое вместе, то есть когда он сознает свою свободу и вместе с тем ощу-щает свое бытие, когда он одновременно чувствует себя материей и познает себя как дух,- в этих слу-чаях, и только в них, он имел бы пред собою совершен-ный образ своей человеческой природы, и предмет, представивший пред ним этот образ, служил бы ему символом его осуществленного назначения, а следова-тельно (ибо это назначение достижимо лишь в совокуп-ности всего времени), и изображением бесконечного.
Если предположить, что подобные случаи возможны в опыте, они вызовут в человеке новое побуждение, ко-торое будет противоположно каждому из двух, рас-сматриваемому в отдельности, именно потому, что оба действуют в нем; поэтому-то оно и должно быть рас-сматриваемо как повое побуждение. Чувственное по-буждение заботится о том, чтобы было изменение, чтобы время имело содержание, формальное побужде-ние заботится о том, чтобы время было уничтожено, чтобы изменения не было. Итак, то побуждение, в котором действуют оба в соединении, то есть (да будет мне дозволено называть это побуждение, прежде чем я смогу обосновать его название) побуждение к игре на-правлено к тому, чтобы уничтожить время в самом времени, соединить становление с абсолютным бытием, изменение с тожеством.
Чувственное побуждение ищет ограничения, оно желает получить объект; побуждение к форме само ограничивает, оно само хочет создать свой объект; по-буждение к игре направлено к тому, чтобы получить объект, но таким, каким бы оно его создало, и создать его таким, каким чувство его воспринимает.
Чувственное побуждение исключает из своего субъ-екта всякую самодеятельность и свободу, формальное побуждение исключает из своего субъекта всякую за-висимость, всякую страдательность; но исключение свободы есть физическая необходимость, исключение страдательности есть моральная необходимость; итак, оба стремления понуждают дух: первое - путем зако-нов природы, второе - путем законов разума. Таким образом побуждение к игре, в котором соединены оба побуждения, будет понуждать дух одновременно и фи-зически и морально; оно, следовательно, даст человеку свободу как в физическом, так и в моральном отноше-нии, ибо уничтожает всякую случайность и всякую за-висимость. Когда мы страстно любим кого-либо, кто заслуживает нашего презрения, мы болезненно ощу-щаем оковы природы. Когда мы ненавидим кого-либо, кто заслуживает нашего уважения, тогда мы болез-ненно ощущаем оковы разума. Но когда он одновре-менно владеет и нашей склонностью и приобрел наше уважение, тогда исчезает принуждение чувства и при-нуждение разума, и мы начинаем его любить, то есть играть одновременно и нашей склонностью и нашим уважением.
Далее, чувственное побуждение понуждает нас фи-зически, а формальное морально, но первое не опреде-ляет нашего формального, а второе-нашего мате-риального склада, то есть остается совершенно случай-ным, будет ли совпадать наше совершенство с нашим счастьем, или наоборот. Итак, побуждение к игре, в ко-тором они действуют оба в соединении, сделает одновременно случайными как формальную, так и ма-териальную сторону нашего существа, как наше совер-шенство, так и наше счастье; оно уничтожит в обоих случайность, именно потому, что оно сделает случай-ными обе стороны и что вместе с необходимостью исчезает и случайность; таким образом в материю .бу-дет внесена форма, а в форму - реальность. В такой же мере, в какой побуждение к игре уничтожит в ощущениях и аффектах их динамическое влияние, оно приведет их к согласию с идеями разума, и в той же мере, в какой оно отнимет моральное понуждение у за-конов разума, оно примирит эти законы с интересами чувств.
Я все более и более приближаюсь к цели, к которой веду вас по мало завлекательной тропинке. Но после-дуйте за мной еще несколько шагов, и тогда откроется более широкий горизонт и, может быть, веселый вид вознаградит за трудность пути.
Предмет чувственного побуждения, выраженный общим понятием, называется жизнью в самом обшир-ном значении этого слова; это понятие, которое обозна-чает все материальное бытие и все непосредственно находящееся в распоряжении чувств. Предмет побуж-дения к форме, выраженный общим понятием, назы-вается образом как в прямом, так и в переносном значении слова; это понятие, охватывающее все фор-мальные свойства предметов и все отношения их к мы-шлению. Предмет побуждения к игре, представленный в общей схеме, может быть назван живым образом, поня-тием, служащим для обозначения всех эстетических свойств явлений, одним словом, всего того, что в об-ширнейшем смысле слова называется красотой.
Этим объяснением, если бы оно было таковым, кра-сота не распространяется на всю область живого и не заключается в пределы этой области. Глыба мрамора, будучи и оставаясь безжизненной, псе же может стать благодаря работе архитектора и скульптора живым об-разом. Человек, хотя он живет и имеет образ, все же еще тем самым не есть живой образ,- для этого необ-ходимо, чтобы его образ имел жизнь, а его жизнь образ. Пока мы только думаем о его образе, он еще безжиз-нен, еще только абстракция; пока мы только чувствуем его жизнь, она еще лишена образа, она простое впечат-ление. Человек становится живым образом лишь тогда, когда его форма живет в нашем ощущении и его жизнь принимает форму в нашем рассудке, и это слу-чается всякий раз, когда мы начинаем оценивать его как нечто прекрасное.
Но генезис красоты вовсе еще не объяснен тем, что мы в состоянии указать составные части, соединение которых создает красоту; для этого необходимо, чтобы мы поняли это соединение, не поддающееся исследова-нию, подобно всякому взаимодействию между конеч-ным и бесконечным. Разум выводит из трансценден-тальных основании требование: между материальным и формальным побуждениями должна быть общность, то есть должно существовать побуждение к игре, ибо понятие человеческой сущности завершается только благодаря единству реальности и формы, слу-чайности и необходимости, пассивности и свободы. Ра-зум должен выставить это требование, потому что он по своему существу настаивает на законченности и на устранении всяких ограничений, а всякая исключи-тельная деятельность одного или другого побуждения оставляет природу человека незаконченной и полагает в ней предел. Итак, как только разум провозгласил: должна быть человеческая природа,- он этим самым постановил закон: должна существовать красота. Опыт нам может сказать, существует ли красота, и мы будем это знать, как только опыт показал нам, существует ли человеческая природа. Но ни опыт, ни разум не могут нам показать, каким образом красота и человеческая природа возможны.
Мы знаем, что человек не исключительно материален и не исключительно духовен. Поэтому красота, как за-вершение существа человека, не может быть исключи-тельно только жизнью, как это утверждали остроумные наблюдатели, слишком точно следовавшие указаниям опыта, а вкус настоящего времени именно в этом и желал бы видеть красоту; но красота не может быть я исключительно образом, как это утверждали умозри-тельные мудрецы, слишком удалившиеся от указаний опыта, и философствующие художники, которые при объяснении красоты слишком точно следовали за по-требностями искусства *.
Красота есть общий объект обоих побуждений, то есть объект побуждения к игре. Это название вполне оправдывается словоупотреблением, которое обозна-чает названием игры все то, что не есть ни объективно, ни субъективно случайно, но в то же время не заклю-чает в себе ни внутреннего, ни внешнего принуждения. Так как дух во время созерцания красоты находится и счастливой середине между законом и потребностью, то он, именно потому, что имеет дело с обоими, не под-чинен ни принуждению, ни закону. Как материальное, так и формальное побуждение настаивают на своих требованиях, так как первое имеет отношение к позна-нию действительности, второе же - к познанию необ-ходимости предметов, так как во время деятельности первое направлено на сохранение жизни, второе же на сохранение достоинства, а оба вместе, стало быть, на сохранение истины и совершенства. Но жизнь теряет свою ценность, когда вопрос идет о достоинстве, и долг более не понуждает, когда заговорила склонность; и дух свободнее и спокойнее воспринимает действитель-ность предметов, материальную истинность, как только она встретится с формальной истиной, с законом необ-ходимости; отвлечение его не утомляет более, когда может сопровождаться непосредственным созерцанием. Одним словом, все действительное теряет свою значи-
* Бери в своих 'Философских исследованиях относи-тельно возникновения наших понятий о возвышенном и пре-красном' приравнивает красоту просто жизни. Простому об-разу приравнивает красоту, насколько мне известно, всякий последователь догматической системы, который когда-либо излагал свое убеждение по этому предмету; из числа худож-ников к догматикам относится Рафаэль Менгс в своих 'Мы-слях о вкусе в живописи', не говоря уже о других. И в зтой области, как во всех вообще, критическая философия пока-зала новый путь сведения опыта к принципам и умозрения к опыту.
[...]
тельность, когда приходит в соприкосновение с-идеями, ибо оно становится малым, и все необходимое пере-стает быть серьезным, ибо становится легким, как только оно встречается с ощущениями.
Однако,- давно желали цы возразить мне, - не принижается ли красота тем, что она приравнивается к игре и пустейшим предметам, которые всегда обозна-чались именем игры? Не противоречит ли понятию ра-зума и достоинству красоты - которая ведь рассматри-вается как орудие культуры - ограничение красоты простою игрою, и не противоречит ли опытному понятию игры,- которое может существовать и после исключе-ния всего, что касается вкуса,- ограничение игры од-ною лишь красотою?
Однако что же мы назовем простою игрою теперь, когда мы знаем, что из всех состояний человека именно игра и только игра делает его совершенным и сразу раскрывает его двойственную природу? То, что вы, по вашему представлению об этой вещи, называете огра-ничением, то я, по своему пониманию, которое я оправ-дал доказательствами, называю расширением. Поэтому я сказал бы совершенно обратно: в приятном, в добре, в совершенстве человек проявляет только свою серьез-ность, с красотою же он играет. -Конечно, нам не следует в данном случае припоминать те игры, кото-рые в ходу в действительной жизни и которые обык-новенно направлены на весьма материальные пред-меты, но мы тщетно стали бы искать в действительной жизни и ту красоту, о которой здесь идет речь. Встре-чающаяся в действительности красота вполне соответ-ствует встречающемуся в действительной жизни по-буждению к игре; однако идеал красоты, выставленный разумом, вместе с тем выставляет и идеал побуждения к игре, который человек должен иметь пред глазами во всех своих играх.
Не ошибается тот, кто станет искать идеал кра-соты какого-нибудь человека на том же пути, на каком он удовлетворяет свое побуждение к игре. Если гре-ческие племена наслаждаются на Олимпийских играх бескровными состязаниями в силе, быстроте, ловкости и благородном соревновании талантов и если римский народ радуется смертельному бою умирающего гладиа-тора с его ливийским противником, то эта одна черта поясняет нам, что идеальные образы Венеры, Юноны, Аполлона мы должны искать не в Риме, а в Греции *. Но разум говорит: прекрасное не должно быть просто жизнью или одним лишь образом, прекрасное должно быть живым образом, другими словами - оно должно быть красотою, так как красота предписывает чело-веку двойной закон: безусловной (формальности и бе-зусловной реальности. Итак, разум в одно и то же время говорит: человек должен только играть красо-тою и только красотою одною он должен играть.
И чтобы это, наконец, высказать раз навсегда,- человек играет только тогда, когда он в полном зна-чении слова человек, и он бывает вполне человеком лишь тогда, когда играет. Это положение в настоящую минуту, может быть, покажется - парадоксальным, но оно получит важное и глубокое значение, когда нам удастся серьезно применить его к понятиям долга и судьбы. На нем будет построено, я вам это обещаю, все здание эстетического искусства и еще более труд-ного искусства жить. Только науке покажется это по-ложение неожиданным, но оно давно жило и действо-вало в искусстве и в чувствах греков, главнейших пред-ставителей искусства; они лишь помещали на Олимпе то, что следовало выполнить на земле. Руководствуясь истиной этого положения, греки заставили исчезнуть с чела блаженных богов серьезность и заботу, которые покрывают морщинами ланиты смертных, равно и пустое наслаждение, которое делает гладким лицо, ли-шенное содержания: они освободили вечно довольных богов от оков каких-либо целей, обязанностей, забот, и в праздности и безразличии усматривали завидную
* Нетрудно будет различить оттенки вкуса различных народностей, если сравнить (оставаясь в пределах нового мира) лондонские скачки, бой быков в Мадриде, спектакли в былом Париже, гонки гондольеров в Юенепии, травлю зверей в Вене, веселое оживление римского Юэрсо. Однако народные игры в различных странах гораздо более разнообразны, чем игры образованных людей в этих же самых странах,- и это легко поддается объяснению.
божественную долю, которая представляется только более человеческим названием самой свободной и воз-вышенной жизни. В высоком понимании греков, сразу охватывающем оба мира, исчезло как материальное понуждение законов природы, так и духовное принуж-дение- нравственного закона в высшем понятии необхо-димости, и из единства этих двух необходимостей для них возникла истинная свобода. Воодушевленные та-ким духом, греки стерли с черт лица своего идеала вместе со склонностью и всякие следы воли, или, лучше сказать, они сделали их неразличимыми, так как сумели соединить их в теснейшем союзе. Прекрас-ное лицо Юноны Лудовизи не представляет нам ни прелести, ни достоинства; нет ни того, ни другого, по-тому что оба соединены в одно. Женщина-бог требует нашего поклонения, а божественная женщина воспла-меняет нашу любовь, и в то время как мы совершенно покорены небесною миловидностью, нас отпугивает не-бесная самоудовлетворенность. Весь облик покоится и живет сам в себе, как будто пребывая вне простран-ства, не отдаваясь и не сопротивляясь, без силы, спо-собной бороться с силою, без пробела, в который могло бы вторгнуться временное. Неудержимо захваченные и привлеченные одним и в то же время отдаляемые другим, мы находимся одновременно в состоянии наи-высшего покоя и наивысшего движения, и таким обра-зом создается то чудесное волнение, для которого рас-судок не может подыскать понятия, а язык названия.
Мы видели, что из взаимодействия двух противопо-ложных побуждений и из соединения двух противопо-ложных начал возникает прекрасное, высший идеал которого придется таким образом искать в возможно совершенном союзе и равновесии реальности и формы. Но это равновесие остается всегда лишь идеей, которая неосуществима в действительности. В действительно-сти всегда один элемент будет перевешивать другой, и наибольшее, па что способен опыт, состоит в колебании между обоими началами,- причем перевес оказы-вается то на стороне реальности, то на стороне формы. Итак, красота в идее вечна, е дина и неделима, ибо мо-жет существовать только одно равновесие; напротив, красота в опыте вечно будет двойственною, ибо при колебании равновесие может быть нарушено двояким! образом, в обе стороны весов.
В одном из предшествующих писем я отметил, что красота может иметь смягчающее и напрягающее действие, - и это можно было' вывести с полной необ-ходимостью из связи предшествующего: смягчаю-щее - для того, чтобы удерживать в границах как чувственное, так и формально е побуждение; напрягаю-щее - для того, чтобы поддерживать силу обоих стрем-лений. Но двоякое действие красоты согласно идее должно быть одним и тем же. Красота должна смяг-чать тем, что она обе природы равномерно напрягает, и должна напрягать тем, что она обе природы равно-мерно смягчает. Это вытекает уже из понятия взаи-модействия, в силу которого себе части по необходимо-сти обусловливают друг друга и обусловлены друг дру-гом, а красота является чистым их произведением. Но опыт не представляет нам примеры такого совершен-ного взаимодействия; в опыте всегда имеется большее и меньшее, и перевес всегда вызывает недостаток, а недостаток - перевес. То, что в идеально-прекрасном различается лишь в представлении, то в опытной кра-соте различено в бытии. Идеально прекрасное, будучи неделимым и единым, в различных отношениях обна-руживает смягчающие и энергичные качества; в опыте дана смягчающая и энергичная красота. Это так будет и есть во всех случаях, когда безусловное заключено в пределы времени и когда идеи разума должны осуществиться в человечестве. Так размыш-ляющий человек представляем себе добродетель, ис-тину, блаженство; но человек действующий станет об-наруживать только добродетели, схватывать только ис-тины и наслаждаться только блаженными днями. Дело физического и морального образования состоит в том, чтобы поставить на место добрых нравов - нравствен-ность, па место сведений -- познание, на место счастья - блаженство, то есть чтобы свести вторые к первым; дело эстетического образования поставить красоту на место красот.
Энергичная красота так же мало может предохра-нить человека от некоторого остатка дикости и черст-вости, как смягчающая не обережет его от известной степени изнеженности и расслабления. Ибо так как дей-ствие первой состоит в напряжении духа в сфере фи-зической и моральной и увеличении его стремительно-сти, то слишком часто противодействие темперамента и характера уменьшает восприимчивость к впечатлениям и придавливает еще не окрепшую человечность, в то время как это принижение должно было коснуться лишь грубой природы; и грубая природа пользуется увеличением силы, которая была предназначена лишь свободной личности; поэтому-то во времена развития силы и пышности действительно великое в представ-лении часто встречается в связи с чудовищным и ска-зочным, а возвышенное в помышлении - в связи с ужасающими взрывами страсти; напротив того, во вре-мена развития порядка и формы природа часто будет являться приниженной и покоренной и также часто оскорбленной и превзойденной. И так как действие смягчающей красоты на душу в сфере физической и моральной заключается в разрешении, то случается часто, что вместе с силою вожделений глохнет и энер-гия чувства и что характер испытывает ту потерю силы, которая должна была коснуться одной только страсти; потому-то ' в так называемые утонченные эпохи нежность часто вырождается в изнеженность, изящество формы в пошлость, корректность в пустоту, либеральность в произвольность, легкость в фриволь-ность, спокойствие в апатию, и презреннейшая кари-катура часто встречается рядом с прелестнейшею че-ловечностью. Смягчающая красота является таким образом потребностью для человека, находящегося под гнетом материи или форм, ибо величие и сила уже давно коснулись его, прежде чем он начал ощущать грацию и гармонию. Энергичная красота является потребностью для человека при снисходительности вкуса, ибо слишком легко он в эпоху утонченности пускает на ветер ту силу, которую перенял из состоя-ния дикости.
Теперь, я полагаю, объяснено и открыто то противо-речие, которое обыкновенно встречается в суждениях людей о влиянии красоты и о значении эстетической культуры. Это противоречие перестает быть таковым, как только мы вспомним, что в опыте встречается двоя-кая красота и что обе стороны утверждают относительно всего рода то, что может быть доказано лишь относи-тельно каждого из двух видов. Это противоречие исче-зает, как только различена двоякая потребность чело-веческой природы, которой соответствует эта двоякая красота. Итак, обе стороны, по всей вероятности, ока-жутся правыми, если только они условятся, какой вид красоты и какую форму человеческой природы они имеют в виду.
В дальнейшем ходе моих исследований я буду дер-жаться того пути, которым сама природа ведет чело-века, и подымусь от видов красоты к ее родовому по-нятию. Я исследую воздействие смягчающей красоты на напряженного человека и воздействие энергичной красоты на расслабленного, для того чтобы под конец примирить оба противоположных вида в единстве идеально прекрасного, подобно тому как эти две про-тивоположные формы человеческой природы сливаются в единстве идеального человека.
Пока дело шло лишь о том, чтобы вывести общую идею красоты из понятия человеческой природы, мы не должны были вспоминать других пределов последней, кроме тех, которые заключены в непосредственной ее сущности и неотделимы от понятия конечного. Не об-ращая внимания на случайные ограничения, зависящие от условий действительного явления, мы почер-пали понятие красоты непосредственно из разума, как источника всякой необходимости, и вместе с идеа-лом человеческого существа нам был дан и идеал красоты.
Теперь же мы спустимся из области идей на арену действительности, чтобы встретить человека в некото-ром определенном состоянии, то есть при ограниче-ниях, проистекающих не только из отвлеченного его понятия, но и из внешних обстоятельств и из случай-ного пользования его свободою. Но как бы многооб-разно ни была ограничена в нем идея его человеческой природы, все ж одно лишь содержание ее показывает нам, что могут быть только два противоположных вида отклонений от нее. Если совершенство человека заклю-чается в согласной энергии его чувственных и духов-ных сил, то он может утратить это совершенство только путем недостатка согласия или же недостатка энергии. Даже не выслушав показаний опыта по этому вопросу, мы уже наперед, из одного разума, извлекаем уверенность, что найдем действительного, стало быть ограниченного, человека или в состоянии напряжения, или же в состоянии ослабления, смотря по тому, на-рушает ли односторонняя деятельность отдельных сил гармонию его существа, или же единство его натуры основывается на равномерном ослаблении его чувст-венных и духовных сил. Теперь мы докажем, что оба противоположных предела уничтожаются красотою, которая восстановляет в напряженном человеке гармо-нию, а в ослабленном - энергию, и таким путем, сооб-разно природе красоты, приводит ограниченное состоя-ние к безусловному и делает человека законченным в самом себе целым.
Итак, красота отнюдь не нарушает в действитель-ности того понятия, которое мы составили себе о ней путем умозрения; только она в этом случае гораздо менее свободна в своей деятельности, чем в другом, в котором мы могли применить понятие красоты к чистому понятию человечности. В человеке, каким он является в опыте, красота встречает уже испорченный и противодействующий материал, который отнимает у нее ровно столько ее идеального совершенства, сколько он примешивает своих индивидуальных свойств. По-этому в действительности красота всегда будет прояв-ляться как отдельный и ограниченный вид и никогда - как чистый род. В напряженных душах она потеряет часть своей свободы и разнообразия, в ослабленных - часть своей живительной силы. Нас же теперь, когда мы ближе познакомились с ее истинным характером, это противоречивое явление не будет более путать. Мы не станем, подобно большинству оценщиков, выводить ее понятие из отдельных указаний опыта и не станем делать ее ответственной за недостатки, которые встре-чаются под ее влиянием в человеке; мы знаем, наобо-рот, что это сам человек переносит на красоту несовер-шенство своей индивидуальности, вечно благодаря субъективной ограниченности препятствует ей стать совершенной и принижает ее абсолютный идеал, обна-руживая его лишь в двух ограниченных формах яв-ления.
Смягчающая красота, как мы утверждали, соот-ветствует напряженной душе, энергичная - ослаблен-ной. Напряженным же я называю человека как в том случае, когда он находится': под гнетом ощущений, так и в том, когда он находите, я под гнетом понятий. Каж-дое исключительное господство одного из двух его основных побуждений является для него состоянием угнетения и насилия; свобода заключается лишь в со-гласном действии его обеих натур. Таким образом одно-сторонне подчиненный чувствам или чувственно напря-женный человек освобождается и смягчается фор-мою; односторонне подчиненный законам или духовно напряженный человек смягчается и освобождается материей. Итак, смягчаемая красота, дабы удовлет-ворить этой двойной задачей, явится в двух различных образах: она, во-первых, умиротворит спокойствием формы дикую жизнь и продолжит путь к переходу от ощущений к мышлению; во-вторых, как живой образ, она снабдит отвлеченную форму чувственной силою, она вновь обратит понятие к созерцанию и закон к чув-ству. Первую услугу окажет она человеку природы, вторую - человеку культуры. Но так как она в обоих случаях не вполне свободно владеет материалом, а за-висит от того материала, который доставляется ей или бесформенной природою, или противоестественной ис-кусственностью, то она в обоих случаях будет еще нести на себе следы своего происхождения и в первом случае более растворится в материальной жизни, во втором - в чистой отвлеченной форме.
Чтобы составить себе понятие о том, как красота может стать средством, уничтожающим эту двойную напряженность, мы должны попытаться исследовать ее источник в человеческой душе. Поэтому решитесь еще на краткую остановку в области умозрения, чтобы по-том покинуть ее навсегда и вступить с тем большею уверенностью на ноле опыта.
Чувственного человека красота ведет к форме и к мышлению, духовного человека красота направляет об-ратно к материи и возвращает чувственному миру.
Из этого, кажется, следует, что между материей и формою, между пассивностью и деятельностью должно быть среднее состояние и что красота приводит нас в это среднее состояние. И действительно, такое понятие о красоте составляет себе большинство людей, как только они начинают размышлять о ее влиянии, и все указания опыта приводят к этому. Но, с другой сто-роны, нет ничего более нелепого и более противоречи-вого, чем это понятие, так как расстояние между мате-рией и формою, между пассивностью и деятельностью, между ощущением и мышлением - бесконечно и без-условно ничем не может быть сглажено. Каким же об-разом уничтожить это противоречие? Красота соеди-няет оба противоположные состояния ощущения и мышления, и все же между ними безусловно не может быть ничего среднего: первое удостоверено опытом, второе - разумом.
Вот коренная точка, к которой в конце концов сво-дится весь вопрос о красоте, и если нам удастся удов-летворительно разрешить эту проблему, то вместе с тем мы найдем нить, которая проведет пас через весь этот лабиринт эстетики.
Здесь, однако, необходимо обратить внимание на две весьма различных операции, которые при этом исследо-вании должны непременно содействовать друг другу. Во-первых, мы сказали, что красота соединяет два со-стояния, которые взаимно противоположны и не могут никогда объединиться. Из этого противоположения мы и должны исходить: мы должны представить себе его и признать во всей его строгости и чистоте, и признать, что оба состояния разделены самым решительным об-разом; в противном случае мы будем смешивать, вме-сто того чтобы соединять. Во-вторых, мы сказали: кра-сота соединяет эти два противоположных состояния и таким образом уничтожает противоположность. Но так как оба состояния вечно остаются противополож-ными, то их нельзя иначе соединить, как уничтожив их. Итак, наша вторая задача будет состоять в том, чтобы сделать это соединение полным, провести его в такой чистоте и полноте, чтобы оба состояния совершенно ис-чезли в третьем и чтобы в целом не осталось никаких следов деления; в противном случае мы будем не соеди-нять, а лишь отделять. Все споры о понятии красоты, когда-либо занимавшие философский мир и отчасти за-нимающие его до настоящего времени, происходили от того, что исследование начинали без достаточно стро-гого разграничения или не доводили его до вполне чи-стого объединения. То философы, которые, размышляя об этом предмете, слепо доверяются руководству чув-ства, не могут получить понятия о красоте, так как они в целостности чувственного впечатления не различают ничего единичного. Другие, которые руководствуются исключительно рассудком, не могут достичь понятия красоты, так как они не видят в целостности .красоты ничего, кроме ее частей, и для них материя и дух, даже и в полном их объединении, остаются вечно разделен-ными. Первые боятся уничтожить красоту динамиче-ски, то есть уничтожить ее как творческую силу, если им придется разделять то, что все же соединено в чув-стве; вторые боятся уничтожить красоту логически, то есть уничтожить ее как понятие, если им придется объединять то, что рассудок все же разделяет. Первые хотят мыслить красоту так, как она воздействует; вто-рые хотят заставить красоту воздействовать так, как она ими мыслится. Итак, обе стороны не могут найти истины: первые потому, что они своим ограниченным мышлением хотят подражать бесконечной природе, вто-рые потому, что хотят ограничить бесконечную природу своими законами мысли. Первые боятся слишком стро-гим расчленением лишить красоту ее свободы, вторые - боятся уничтожить определенность ее понятия слишком смелым соединением. Однако первые забывают, что свобода, в которой они, по справедливости, видят сущ-ность красоты, состоит не в беззаконности, а в гармо-нии законов, не в произволе, а в высшей внутренней необходимости; вторые забывают, что определенность, которой они с полным правом требуют от красоты, со-стоит не в выделении известной категории реально-стей, но в безусловном включении всех их; забывают, что красота, следовательно, не есть ограничение, а бесконечность. Мы избежим подводных камней, на ко-торых обе стороны потерпели крушение, если будем исходить из тех двух элементов, на которые красота распадается пред рассудком, и в то же время мы под-нимемся к чистому эстетическому единству, в котором красота действует на чувство, и оба указанные состоя-ния совершенно исчезают *.
* Приведенное сравнение, вероятно, навело внимательного читателя на мысль, что эстетики-сенсуалисты, которые более доверяют показаниям ощущений, чем рассуждению, в дейст-вительности гораздо менее удаляются от истины, чем их про-тивники, хотя в глубине суждения они со вторыми не могут равняться. И это отношение всегда можно встретить при сравнении природы и науки. Природа (физическое чувство) всегда соединяет, рассудок всегда разделяет, но разум вос-соединяет; поэтому человек, пока не начал философствовать, ближе к истине, чем философ, не закончивший своего иссле-дования. Поэтому-то, без всякого рассмотрения, можно при-значь ложной ту философскую систему, результаты которой противоречат показаниям чувств всех людей; но с тем же пра-вом можно считать подозрительной ту систему, которая по форме и методу согласна с общепринятыми показаниями чувств. Пусть последнее замечание утешит тех писателей, которые не преподносят философской дедукции с такою же легкостью, как разговор у камина, чего, как кажется, ждет кое-кто из читателей. Первое замечание должно заставить замолчать всякого, кто стал бы строить новью системы, про-тиворечащие человеческому рассудку.
Вообще говоря, в человеке можно различить два различных состояния пассивной и активной определи-мости и столько же состояний пассивной и активной определенности. Объяснение этого положения приведет нас к цели кратчайшим путем.
Состояние человеческого духа, предшествующее всякой определенности и зависящее от чувственных впечатлений, есть безграничная определимость. Беско-нечное в пространстве и во времени предоставлено сво-бодному пользованию его воображения, и так как со-гласно допущению в этом обширном царстве возможно-сти ничто не установлено, то это состояние неопределенности можно назвать пустою бесконечно-стью, которую отнюдь не следует смешивать с беско-нечной пустотой.
И вот, пусть его ощущение получит пищу, и пусть одно из бесконечного количества возможных определе-ний станет действительностью. Пусть в нем возникнет представление. Тогда то, что в предшествовавшем со-стоянии простой определимости было лишь пустою спо-собностью, становится действующей силой, получает содержание; но имеете с тем эта действующая сила по-лучает и границу, it то время как в качестве простой способности она была безграничною, появилась реаль-ность, но бесконечность исчезла. Для того чтобы опи-сать в пространстве фигуру, мы должны ограничить бесконечное пространство; чтобы представить себе из-менение во времени, мы должны разделить единое время. Итак, мы достигаем реальности лишь путем ог-раничения; утверждения или истинного положения - лишь путем отрицания или исключения; определе-ния - лишь путем прекращения нашей свободной определимости.
Однако путем простого исключения никогда во веки веков не возникла бы реальность, и из простого ощуще-ния никогда не возникло бы представление, если б не существовало того, из чего делается исключение, если б безусловное действие духа не относило отрицание к чему-то положительному, если б отрицание не перехо-дило в противоположение; это действие духа назы-вается суждением или мышлением, а результат его - мыслью.
Пока мы не определяем в пространстве места, для нас вообще не существует пространства; однако мы ни-когда не определили бы места без абсолютного прост-ранства. То же самое справедливо и по отношению ко времени. Для нас вообще не существует времени, пока нам не дано мгновение; но мы никогда не имели бы представления о мгновении, если б не существовало вечности. Итак, мы, конечно, достигаем целого лишь через части, безграничного лишь через границу; однако мы в то же время получаем часть только через целое, границу только через безграничное.
Итак, когда утверждают, что прекрасное ведет че-ловека от ощущения к мышлению, то это отнюдь не следует понимать в том смысле, что прекрасное может заполнить пропасть, отделяющую ощущение от мыш-ления, страдательность от деятельности. Эта пропасть бесконечна, и без посредства какой-либо новой и само-стоятельной способности из единичного никогда во веки веков не возникнет общее, из случайного - необ-ходимое. Мысль есть непосредственное действие этой безусловной способности, которая, правда, обнаружи-вается благодаря побуждению со стороны чувства, од-нако в своем обнаружении эта способность столь мало зависит от ощущений, что проявляется именно в противоположении им. Самостоятельность, с которою она действует, исключает всякое чужое влияние. Красота может стать средством для человека перейти от мате-рии к форме, от ощущений к законам, от ограничен-ного к безусловному бытию не тем, что она помогает мышлению (что заключает в себе явное противоречие), а лишь тем, что красота дарует силам мышления сво-боду обнаружения, согласного с собственным законода-тельством.
Это, однако, предполагает возможность ограничить свободу мыслительных сил, что, невидимому, противо-речит понятию самостоятельной способности. Дело в том, что способность, которая извне получает только материал для своей деятельности, может быть задержана лишь отрицательным путем, то есть устранением материала, и тот показывает непонимание природы духа, кто приписывает чувственным страстям силу, могущую положительным образом угнетать свободу духа. Правда, опыт доставляет множество примеров того, что усиление чувственности влечет за собой соот-ветственное угнетение силы разума; однако, вместо того чтобы выводить эту слабость духа из силы аф-фекта, следует, наоборот, преобладающую силу аф-фекта объяснить слабостью духа; ибо физические чувства могут противопоставить человеку силу лишь в том случае, когда дух свободно отказался от обнару-жения собственной силы.
Желая этим объяснением предупредить одно возражение, я, кажется, запутался в другом и спас самостоя-тельность духа лишь за счет его единства; ибо каким образом дух может в себе самом найти основания как для недеятельности, так и для деятельности, если он сам не разделен, если он сам себе не противоположен?
Здесь мы должны вспомнить, что имеем дело с ко-нечным духом, а не с бесконечным. Конечен дух, кото-рый становится деятельным не иначе, как через пас-сивность, который достигает безусловного лишь путем ограничения, который действует и образует только по-скольку получает материал извне. Такой дух соединяет в себе побуждения к форме или абсолютному с побуж-дением к содержанию или границе, являющиеся усло-виями, вне которых он не мог бы ни иметь, ни удовлет-ворять первое побуждение. В какой мере в одном и том же существе могут сосуществовать две столь противо-положные тенденции - это задача, которая может за-труднить метафизика, но не трансцендентального фи-лософа. Этот вовсе не задается целью объяснить воз-можность вещей и удовлетворяется определением зна-ний, из которых может быть понята возможность опыта. А так как опыт столько же невозможен без этого противоположения в духе, сколько и без его аб-солютного единства, то трансцендентальный философ с полным правом устанавливает необходимость обоих понятий как условий опыта, не заботясь о возможности их соединения. Но -это сосуществование двух основных
побуждений вовсе не противоречит безусловному един-ству духа, если только мы будем различать самый дух от этих двух побуждений. Оба побуждения действи-тельно существуют и действуют в нем, но сам он не есть ни материя, ни форма, ни чувственность, ни ра-зум - это, кажется, недостаточно взвесили те, кто представляет себе дух человеческий действующим са-мостоятельно лишь тогда, когда его деятельность согла-суется с разумом, а когда он противоречит разуму, счи-тают его пассивным. Каждое из этих двух основных побуждений, развившись, жаждет, согласно своей при-роде и по необходимости, удовлетворения; но именно по-тому, что оба они необходимы и что оба направлены на противоположные объекты, взаимно уничтожается это двойное понуждение, и воля получает полную свободу выбора среди них. Итак, воля относится к этим двум побуждениям, как сила (как основание действительно-сти), но ни одно из них не может стать само по себе силою, противною другому. Положительнейшее побуж-дение к справедливости, которого отнюдь не лишен и насильник, не удерживает этого последнего от неспра-ведливости, подобно тому как живейшее искушение наслаждения не может увлечь человека с сильной во-лей к нарушению его правил. В человеке нет иной силы, кроме его воли, и только то, что уничтожает че-ловека, смерть и потеря сознания, может уничтожить в нем внутреннюю свободу.
Необходимость вне нас определяет наше состояние, наше бытие во времени путем ощущений. Последние совершенно непроизвольны, и мы должны претерпевать действие в той форме, в какой оно на нас влияет. Таким же образом необходимость внутри нас обнаруживает нашу личность под влиянием ощущений, путем проти-воборства им, ибо самосознание не может зависеть от воли, которая предполагает его. Это непосредственное обнаружение личности не есть наша заслуга, как и от-сутствие его не есть наша оплошность. Только от того следует требовать разума, то есть безусловной последо-вательности и универсальности сознания, кто обладает самосознанием; до этого он не человек, и от него нельзя ожидать действия, соответственного человеческой природе. И как метафизик не может объяснить себе гра-ниц, которые свободный и самостоятельный дух испы-тывает от ощущений, точно так же и физик не пони-мает бесконечности, которая обнаруживается в лично-сти по причине этих границ. Ни отвлечение, ни опыт не ведут нас обратно к источнику, из коего происте-кают наши понятия об общности и необходимости; ран-нее появление во времени скрывает их от наблюдателя, а сверхчувственное происхождение - от метафизика. Но как бы то ни было, самосознание появилось, а вме-сте с неизменным его единством установлен и закон единства для всего, что существует для человека, для всего, что должно возникнуть благодаря человеку путем его познания и деятельности. Уже в возрасте чувствен-ности появляются неизбежные, неподдельные, непонят-ные понятия истины и нрава; и вечное во времени, а необходимое в случайности становятся заметными, без того чтобы мы были в состоянии сказать, откуда и каким путем они возникли. Так возникают ощущение и самосознание, без всякого содействия субъекта, и это возникновение обоих лежит столь же за пределами пашен воли, сколь и за пределами нашего познания.
Но если оба действительны и если человек путем ощущения получает опыт определенного существова-ния, а путем самопознания опыт своего безусловного существования, то вместе с объектами обоих прояв-ляются и два основных побуждения человека. Чувст-венное побуждение возникает вместе с жизненным опытом (с началом индивида), разумное-с опытом закона (с началом личности), и только теперь, когда оба стремления получили бытие, дана его человеческая сущность. Пока этого нет, в человеке все происходит по закону необходимости; но теперь его покидает рука природы, и его уже дело сохранить их человечность, которую природа вложила в него и проявила в нем. Как только в нем начнут действовать два противопо-ложных основных побуждения, тотчас оба теряют свою принудительность и противоположность двух необходимостей позволяет возникнуть свободе *.
* Во избежание всяких недоразумений я замечу, что всякий раз, когда здесь речь идет о свободе, имеется в виду не та свобода, которая присуща человеку как существу интеллек-туальному и которая не может быть ему дана или отнята, но лишь та, которая основывается на его смешанной природе. Тем, что человек вообще действует только разумно, он дока-зывает свободу первого рода; тем, что он в рамках материи действует разумно и под властью законов разума действует материально, он доказывает свободу второго рода. Можно было бы последнюю свободу объяснить просто естественной возможностью первой.
Уже из самого понятия свободы ясно, что на нее нельзя влиять, но из предшествующего с тою же необ-ходимостью следует, что свобода есть следствие при-роды (понимая это слово в самом обширном смысле), а не дело человека, так что свобода может быть и естест-венными средствами усилена и задержана. Свобода возникает лишь тогда, когда человек закончен, когда оба побуждения развились в нем; итак, она должна от-сутствовать, пока человек не развился полностью, пока одно из обоих побуждений исключено, и на-против, свобода вновь восстанавливается всем тем, что возвращает человеку его полноту.
Возможно, однако, указать момент как в целом роде, так и в единичном человеке, когда человек еще не закончен и когда в нем действует лишь одно из обоих побуждений. Мы знаем, что человек начинает не-посредственной жизнью, чтобы закончить формой, что он ранее индивид, чем личность, что он переходит к бесконечности от ограничения. Итак, чувственное по-буждение обнаруживается ранее, чем разумное, ибо ощущение предшествует сознанию, и в этом приори-тете чувственного побуждения мы находим разгадку всей истории человеческой свободы.
Ибо существует момент, когда побуждение к жизни, которому еще не противодействует побуждение к форме, действует как нечто природное и необходимое; когда чувственность является силою, ибо бытие чело-века еще не началось, так как в самом человеке не мо-жет быть иной силы, кроме воли. Однако в состоянии мышления, к которому человек теперь должен перейти, наоборот, именно разум должен быть силою, и место физической необходимости должна заступить необходи-мость логическая или моральная. Итак, сила ощущения должна быть уничтожена, прежде чем закон заступит место ощущения. Недостаточно того, чтобы началось нечто, чего ранее не было; необходимо, чтобы прекра-тилось нечто, что ранее было. Человек не может непо-средственно перейти от ощущения к мышлению; он должен сделать шаг назад, ибо только благодаря тому, что уничтожается известная определимость, может на-ступить противоположная. Итак, чтобы заменить стра-дательность самостоятельностью и пассивное определе-ние активным, он должен мгновенно освободиться от всякого определения и пройти через состояние простой определимости. Таким образом ему необходимо в из-вестном смысле вернуться к отрицательному состоянию простой неопределенности, в котором он находился в то время, когда ничто еще не влияло па его чувства. Это состояние было лишено всякого содержания, и те-перь необходимо соединить равную неопределенность и равно безграничную определимость с наивозможно большим содержанием, ибо непосредственно из этого состояния должно возникнуть нечто положительное. Определение, которое человек получает благодаря ощу-щениям, должно быть удержано, ибо он не должен те-рять реальность, но вместе с тем оно должно быть уни-чтожено, поскольку оно есть ограничение, ибо должна наступить неограниченная определимость. Итак, задача состоит в том, чтобы в одно и то же время и уничто-жить и сохранить определенность состояния, а это воз-можно лишь одним способом, а именно противоположением ей иной определенности. Чашки весов находятся в равновесии, пока они пусты, но они также будут на-ходиться в равновесии, если на них положить одинако-вую тяжесть.
Итак, дух переходит от ощущения к мышлению пу-тем некоторого среднего настроения, в котором чувст-венность и разум одновременно деятельны, но именно поэтому взаимно уничтожают свою определяющую силу и создают путем противоположения отрицание. Это среднее настроение, в котором дух не испытывает
ни физического, ни морального понуждения, но деяте-лен и тем и иным способом, заслуживает быть назван-ным свободным настроением по преимуществу, и если состояние чувственной определенности назвать физиче-ским, а состояние разумного определения назвать логи-ческим и моральным, то это состояние реальной и ак-тивной определимости следует назвать - эстетиче-ским *.
* Для читателей, которым не вполне доступно истинное значение этого слова, коим невежество столь злоупотребляло, будет небесполезно следующее объяснение: все вещи, способ-ные стать явлением, могут быть представляемы в четырех различных отношениях. Предмет может непосредственно отно-ситься к нашему физическому состоянию (нашему бытию и благополучию) - в этом физическое его существо; или же он может относиться к уму и доставлять нам познания - это его логическое существо; или же предмет может относиться к на-шей воле и может быть рассматриваем как предмет выбора для разумного создания- это моральное его существо; или же, наконец, предмет может относиться к совокупности, ко всем нашим различным силам, не будучи объектом для каж-дой в отдельности,- это эстетическое его существо. Человек может быть приятным нам своею услужливостью; он может своею беседою наводить нас на размышление; он может своим характером внушать нам уважение; наконец, он может неза-висимо от всего этого нравиться нам только как явление, без того, чтобы мы при его обсуждении принимали в расчет ка-кой-либо закон или имели в виду какую-либо цель. В послед-нем качестве мы оцениваем его эстетически. Точно так же можно говорить о воспитании здоровья, о воспитании ума, о воспитании нравственности, о воспитании вкуса и восприимчи-вости к красоте. Это последнее имеет в виду гармоническое развитие совокупности наших чувственных и духовных сил. Я еще отмечу здесь ради полноты, что часто под влиянием ложного вкуса и ошибочного рассуждения вносят в понятие эстети-ческого понятие произвольного (хотя эти письма об эстетиче-ском воспитании не имеют почти иной цели, как устранение, той ошибки); дух в эстетическом настроении свободен и даже в высшей мере свободен от всякого принуждения, однако он отнюдь не свободен от законов, и эстетическая свобода отли-чается от логической необходимости при мышлении и от нрав-ственной необходимости при волеизъявлении только тем, что законы, по которым действует при этом дух, не сознаются и не кажутся принуждением, так как не вызывают противодей-ствия.
Существует, как я отметил в начале предшествую-щего письма, двоякого рода состояние определимости и двоякого рода состояние определенности. Теперь я могу пояснить это положение.
Дух определим лишь постольку, поскольку он во-обще неопределен; но он в то же время определим по-стольку, поскольку не исключительно определен, то есть поскольку не ограничен в своем определении. Пер-вое - простое отсутствие определения (дух не имеет границ, ибо не имеет и реальности); второе - эстети-ческая определимость (дух не имеет границ, ибо содер-жит в себе всю реальность).
Дух определен, поскольку он только ограничен; но он определен также и постольку, поскольку он ограни-чивает себя своею собственною безусловною мощью. В первом положении дух находится, когда он ощущает, во втором, когда он мыслит. Итак, то, что мышление представляет собой по отношению к определению, эстетическое расположение представляет собой по от-ношению к определимости; первое - это ограничение вследствие внутренней неисчерпаемой силы, второе - это отрицание вследствие внутренней бесконечной пол-ноты. Подобно тому как ощущение и мышление сопри-касаются лишь в одной точке, а именно в том, что в обоих состояниях дух определен, что человек является исключительно одним из двух -.или индивидом, или личностью,- во всем же остальном они до бесконечно-сти различны,- точно так же и эстетическая определи-мость лишь в одном пункте совпадает с простою неоп-ределенностью, а именно в том, что обе исключают оп-ределенное бытие, будучи во всем остальном столь жо различны, как ничто и все, то есть бесконечно. Если представлять себе последнюю, то есть неопреде-ленность, происходящей от недостатка, пустою беско-нечностью, то следует реальную ее противоположность, то есть эстетическую свободу определения, представ-лять как заполненную бесконечность. Это представле-ние полнейшим образом совпадает с тем, что изложено в предыдущем исследовании.
Итак, в эстетическом состоянии человек является нулем, если обращать внимание лишь на единичный результат, а не на всю способность и если принять в расчет отсутствие всякой особой определенности. По-этому следует вполне согласиться с теми, которые счи-тают прекрасное и расположение духа, проистекающее из прекрасного, совершенно безразличными и бесплод-ными с точки зрения познания и убеждения. Они совер-шенно правы, ибо красота в отдельности не доставляет ровно ничего ни рассудку, ни воле; она не преследует никакой отдельной интеллектуальной или моральной цели; она не находит ни единой истины, не помогает выполнению какой-либо обязанности, одним словом - в одинаковой мере не способна создать характер и про-светить рассудок. Итак, эстетическая культура ни-сколько не определяет личного значения или достоин-ства человека, поскольку они могут зависеть от него са-мого, и ею достигается лишь одно, что человеку дается теперь природная возможность сделать из себя то, что он хочет, что ему вполне возвращается свобода быть тем, чем он должен быть.
Но как раз этим достигнуто нечто бесконечное. Ибо как только мы вспомним, что человек был 'лишен именно этой свободы благодаря одностороннему понуж-дению со стороны природы в ощущениях и благодаря исключительному законодательству разума в мышле-нии, мы должны рассматривать эту способность, которая ему возвращается в эстетическом настроении как величайший дар, как дар человеческой природы. Ко-нечно, человек уже обладает человеческой природой и форме предрасположения, ранее всякого определенного состояния, в котором она могла бы проявиться, но на деле он теряет ее в каждом определенном состоянии, в какое он попадает, и она должна быть ему возвращаема вновь через посредство эстетической жизни каждый раз, когда он хочет перейти в противоположное состоя-ние *.
* Правда, быстрота, с которой некоторые характеры пе-реходят от ощущений к мышлению и к решениям, делает едва заметным или даже вовсе незаметным эстетическое настроение, через которое они должны были пройти в это время. Подобные люди не могут продолжительное время выносить состояние неопределенности и бурно стремятся к цели, кото-рой не находят в состоянии эстетической неограниченности. Напротив, эстетическое состояние значительно распростра-няется у других, а именно у тех, которые находят наслажде-ние в чувстве духовной полноты, а не в единичном его дей-ствии. Насколько первые боятся пустоты, настолько для вто-рых невыносимо ограничение. Мне незачем напоминать, что первые созданы для деталей и для второстепенных дел, вто-рые же (предполагая, яте они соединяют с своей способностью и реальность) предназначены для целого и для крупных ролей.
Итак, не только поэтически дозволительно, но и с точки зрения философской справедливо называть кра-соту нашей второй созидательницей. Ибо, хотя она дает нам человечность лишь в возможности, предоставляя нашей свободной воле осуществить эту возможность в тон или другой мере, все же красота имеет нечто об-щее с нашей первоначальной созидательницею, приро-дою, которая тоже дарует нам лишь возможность че-ловечности, пользование же ею предоставляется на-шему собственному волевому определению.
Итак, если эстетическое расположение духа в одном отношении должно быть приравнено нулю, а именно поскольку мы будем смотреть на единичные и определенные следствия, то в другом отношении его нужно рассматривать как состояние высшей реаль-ности, поскольку мы обращаем внимание на отсутствие всяких границ и на сумму тех сил, которые совокупно в ном действуют. Итак, нельзя отказать в правоте и том, которые эстетическое состояние считают плодотворнейшим для познания и нравственности. Они совершенно правы; ибо расположение духа, которое заключает в себе всю человеческую природу в целом, по необходимости должно в возможности заключать и каждое отдельное ее выражение; расположение духа, которое устраняет из всей человеческой природы вея-кие ограничения, должно по необходимости устранить их и из каждого отдельного ее обнаружения. Именно потому это расположение благоприятствует всем функ-циям человеческой природы без различия, что оно не принимает под свое покровительство одной какой-либо функции в отдельности, и потому оно не покровитель-ствует какой-либо отдельной функции, что в нем на-ходится основание всех их. Все остальные упражнения дают духу какое-нибудь специальное умение, но зато полагают в нем и особое ограничение, лишь эстетиче-ское ведет к безграничному. Всякое другое состояние, в каком бы мы могли очутиться, указывает нам на предшествующее и для своего разрешения нуждается и последующем; только эстетическое представляет це-лое само в себе, так как оно соединяет в себе все условия своего возникновения и продолжения. Только в нем мы чувствуем себя изъятыми из потока времени, и наша человеческая природа проявляется в такой чистоте и неприкосновенности, как будто бы она еще нисколько не поддалась влиянию внешних сил.
Что льстит нашим чувствам путем непосредствен-ного ощущения, то делает нашу нежную и подвижную душу доступной всякому впечатлению, но в той же мере делает нас менее способными к усилию. Что на-прягает наши умственные силы и приглашает к отвлеченному мышлению, то укрепляет наш дух ко всякого рода сопротивлению, но в той же степени де-лает его более грубым и менее впечатлительным, в ка-кой поощряет большую самодеятельность. Поэтому-то как одно, так и другое по необходимости ведет в конце концов к истощению, ибо материя не перено-сит продолжительного лишения формирующей силы, а сила не может быть долгое время без материи, стре-мящейся принять форму. Напротив, предавшись на-слаждению истинной красотой, мы в этот миг в оди-наковой мере владеем нашими деятельными и стра-дательными силами, и тогда мы способны с одинаковой легкостью обратиться как к серьезному делу, так и к игре, к покою и к движению, к уступчивости и к про-тиводействию, к отвлеченному мышлению и к созер-цанию. Вот это высокое душевное равновесие и свобода духа, соединенные с силою и бодростью, и дают то настроение, которое должно оставлять в нас истинное художественное произведение: лучшего пробного камня подлинной эстетической доброкачественности не суще-ствует. Если после наслаждения подобного рода мы предпочтительно расположены к какой-либо особой деятельности или особой впечатлительности, к дру-гому же мы оказываемся непригодными и нерасполо-женными, то это является безошибочным доказатель-ством того, что мы не испытали чистого эстетического действия, независимо от того, заключалась ли причина нашей неудачи в предмете, или в образе нашего ощу-щения, или же в том и другом вместе (как это почти всегда бывает).
Так как в действительности чисто эстетического действия не бывает (ибо человек никогда не может стать Bire зависимости от сил), то превосходство из-вестного произведения искусства может состоять лишь в большем его приближении к идеалу эстетической чи-стоты, и при всей свободе, до какой оно может возвы-ситься, мы все же его воспримем в своеобразном рас-положении и в особом направлении духа. Род извест-ного искусства тем благороднее и отдельное проявление его тем совершеннее, чем более общим является распо-ложение и чем менее ограничено направление духа, ко-торое вызвано этим родом искусства и этим отдельным его произведением. Это можно проверить на произве-дениях различных искусств, а также на различных произведениях одного и того же искусства. Хорошая музыка вызывает в нас возбужденную восприимчивость, прекрасное стихотворение - оживление воображения, а прекрасное произведение скульптуры или здание - пробуждение рассудка' но тот дурно выбрал бы время, кто пригласил бы нас к отвлеченному мышлению после высокого музыкального наслаждения, или же напра-вил бы нас на размеренную повседневную житейскую деятельность непосредственно после высокого поэтиче-ского наслаждения, или захотел бы воспалить наше воображение и поразить чувство непосредственно после созерцания прекрасных картин и скульптур. Причина
в том, что даже самая содержательная музыка стоит в более близкой связи с чувствами благодаря ее мате-риалу, чем то может допустить истинная эстетиче-ская свобода; что самое удачное стихотворение более участвует в произвольной и случайной игре вообра-жения, как своей среды, чем то дозволяет внутренняя необходимость истинно прекрасного; что самая пре-восходная статуя благодаря определенности ее поня-тия и - она-то, может быть, еще более всех других - граничит с серьезной наукой. Однако эти особые связи все более и более теряются в зависимости от степени высоты, какой достигает известное произведение этих трех родов искусства, и то, что различные отрасли ис-кусства в их действии на души становятся все более и более похожими, не нарушая при этом своих объек-тивных границ, есть необходимое и естественное след-ствие их совершенства. Наиболее высокая и благород-ная музыка должна стать образом и действовать на нас со спокойной силою произведения античной древ-ности; скульптура в ее высшем совершенстве должна стать музыкою и трогать нас своей непосредственно чувственной стороной; поэзия в ее высшем развитии должна нас мощно охватывать подобно музыке, но в то же время должна нас окружить, подобно пластике, спокойной ясностью. Именно тем обнаруживается со-вершенство стиля во всяком искусстве, что он умеет устранить специфические рамки искусства, не уничто-жая его специфических преимуществ и придавая ему более общий характер благоразумным пользованием особенностями искусства.
И не только ограничения, зависящие от специфи-ческого' характера известного искусства, должен своей обработкой преодолеть художник, но также и ограни-чения, вытекающие из материала, с которым ему при-ходится работать. В истинно прекрасном произведении искусства все должно зависеть от формы, и ничто - от содержания, ибо только форма действует на всего человека в целом, содержание же - лишь на отдель-ные силы. Содержание, как бы ни было оно возвы-шенно и всеобъемлюще, всегда действует на дух огра-ничивающим образом, и истинной эстетической свободы можно ожидать лишь от формы. Итак, настоящая тайна. искусства мастера заключается в том, чтобы формою уничтожить содержание; и тем больше торжество ис-кусства, отодвигающего содержание и господствующего над ним, чем величественнее, притязательнее и соблаз-нительнее содержание само по себе, чем более оно со своим действием выдвигается на первый план или же чем более зритель склонен поддаться содержанию. Душа зрителя и слушателя должна оставаться вполне свободною и не пораненною; она должна выйти из. за-колдованной сферы художника столь же чистою и со-вершенною, как и из рук бога или творца. Самый легкомысленный предмет должен получить такую об-работку, чтобы мы остались расположенными перейти непосредственно от него к самой строгой серьезности. Самый строгий материал должен быть так обработан, чтобы в нас осталась способность непосредственного перехода от него к самой легкой игре. Искусства аффекта, к коим принадлежит трагедия, не представ-ляют противоречия этому требованию; ибо, во-первых, они не вполне свободные искусства, так как они слу-жат определенной (патетической) цели, а во-вторых, ни один истинный ценитель искусства не станет отрицать того, что даже произведения подобного рода тем совер-шеннее, чем более они даже в сильнейшей буро аффекта щадят духовную свободу. Существует искус-ство страсти, но страстное искусство - это противоре-чие, ибо неизбежное следствие прекрасного - освобож-дение от страстей. Столь же противоречиво понятие искусства поучительного (дидактического) или нрав-ственно улучшающего (морального), ибо ничто в такой мере не противоречит понятию красоты, как стремле-ние сообщить душе определенную тенденцию.
Однако если известное произведение искусства вы-зывает впечатление только содержанием, то это еще не всегда доказывает отсутствие в нем формы; это мо-жет столь же часто свидетельствовать лишь об отсут-ствии чувства формы у ценителя. Если он слишком вял или напряжен, если он привык воспринимать все только рассудком или только чувством, то он даже в самом цельном произведении обратит внимание только на части, и даже при самой прекрасной форме - только на содержание. Будучи восприимчивым только по отноше-нию к грубой стихии, он должен, чтобы найти наслаж-дение в эстетической организации какого-либо произведения, раздробить ее, а потом уже бережно собрать то расчлененное, что художник с бесконечным искусством старался спрятать в гармонии целого. Интерес ценителя будет или моральным, или физическим, но только не эстетическим, каким ему бы следовало быть. Такие читатели наслаждаются серьезным, патетическим стихотворением, точно проповедью, а наивным и шут-ливым - точно опьяняющим напитком; и если они до-статочно безвкусны, чтобы ждать назидания от траге-дии или эпопеи - будь то хотя бы 'Мессиада',- то пни, несомненно, будут оскорблены песней в анакреон-тическом или катулловском роде.
Я вновь берусь за нить моего исследования, кото-рую оборвал только для того, чтобы из выставленных мною положений сделать применение к искусствам и к оценке их созданий.
Итак, переход от страдательного состояния ощуще-ния к деятельному состоянию мышления и воли со-вершается не иначе, как при посредстве среднего со-стояния эстетической свободы, и хотя это состояние само по себе нисколько не влияет ни на наше разуме-ние, ни на наши убеждения и, следовательно, остав-ляет вполне незатронутым наше интеллектуальное и моральное достоинство, все ж это состояние есть не-обходимое условие, без коего мы никак не можем достичь разумения и убеждений. Одним словом, нет иного пути сделать чувственного человека разумным, как только сделав его сначала эстетическим.
Но разве - быть может, возразите вы - так без-условно необходимо такое посредничество? Неужели истина и долг сами по себе не могут найти доступа к чувственному человеку? На это я должен ответить: не только могут, но они безусловно должны найти свою определяющую силу только в самих себе, и ничто но противоречило бы ранее мною изложенному более, чем если б меня приняли за защитника противоположного мнения. Я с очевидностью доказал, что красота ни-чего не дает ни рассудку, ни воле, что красота не вме-шивается в дело мышления и решения, что красота лишь делает человека способным к должному пользо-ванию тем и другим, но нисколько не предрешает этого пользования. При этом нет нужды в какой-либо по-сторонней помощи, и чистая логическая форма, поня-тие, должна непосредственно обращаться к рассудку, подобно тому как чистая моральная форма, закон- к воле.
Однако я утверждаю, что возможность этого, то есть того, чтобы для чувственного человека существовала только чистая форма,- дается лишь эстетическим рас-положением духа. Истина не есть нечто, что могло бы быть воспринятым извне, подобно действительности или .чувственному бытию предметов; она есть нечто самодеятельное и свободно создаваемое мышлением;
именно этой самодеятельности, этой свободы и недо-стает чувственному человеку. Чувственный человек определен уже (физически) и, следовательно, не имеет свободной определимости; эту потерянную определи-мость он необходимо должен сперва приобрести, прежде чем будет в состоянии заменить страдательную опре-деленность действенной. Однако он не может приоб-рести ее иным путем, как только потерею пассивной определенности, которою он владел, или же через об-ладание активною, к которой ему следует еще перейти. Если бы он только лишился пассивной определенности, то он вместе с нею потерял бы и возможность актив-ной, ибо мысль нуждается в теле и форма может по-лучить реальность только в материале. Итак, он дол-жен уже обладать формою, он должен быть определен одновременно и пассивно и активно, то есть он должен стать эстетичным.
Итак, благодаря эстетическому расположению духа открывается самодеятельность разума уже в сфере чувственности, и сила ощущения является сломленной уже в своих собственных пределах, физический же
человек является настолько облагороженным, что ду-ховному остается только развиться но законам свободы из первого. Поэтому-то шаг от эстетического состояния к логическому и моральному, (от красоты к истине и долгу) бесконечно легче, чем шаг от физического состояния к эстетическому (то есть от простой слепой жизни к форме). Первый шаг может быть сделан чело-веком уже благодаря его свободе, так как при этом он должен лишь войти в себя, а не выходить из своих пределов, лишь ограничить, а не распространить свою природу; эстетически настроенный человек будет про-износить общепригодные суждения, будет действовать общепригодно, лишь только он захочет того. Природа должна ему облегчить шаг от грубой материи к кра-соте, где должна ему открыться совершенно новая внутренняя деятельность, и воля бессильна по отноше-нию к настроению, которое ведь создает самое волю. Чтобы эстетического человека привести к разумению и к высоким помышлениям, достаточно представить ему важные побудительные причины, в то время как нужно вполне пересоздать природу чувственного чело-века, чтобы добиться от него чего-либо подобного. В первом случае часто достаточно лишь повода к ка-кой-либо возвышенной ситуации (которая действует самым непосредственным образом на волю), чтобы сде-лать из человека героя или мудреца; во втором случае человека нужно перенести под совершенно иное небо.
Итак, одна из важнейших задач культуры состоит в том, чтобы подчинить человека форме уже в чисто физической его жизни и сделать его, насколько это за-висит от царства красоты, эстетическим; ибо только из эстетического, а не из физического, может развиться моральное состояние. Для того чтобы человек в каж-дом отдельном случае обладал способностью делать свое суждение и свою волю суждением всего рода, чтобы он находил выход из ограниченного бытия к бесконечному и поднимался из зависимого состояния к самостоятельности и свободе, необходимо позабо-титься о том, чтобы он ни на миг не оставался только индивидом и не служил только закону природы. Для того чтобы стать способным и готовым к переходу от узкого круга природных целей к целям разумным, оц должен подготовиться к последним, будучи еще во власти первых, и должен выполнить с некоторою сво-бодою духа, то есть по закону красоты, уже свое фи-зическое назначение.
И сделать это он может, нисколько притом не впа-дая в противоречие со своей физической целью. Тре-бования, предъявляемые к нему природой, касаются лишь того, что он выполняет, то есть лишь содержания его деятельности; но целями природы вовсе не пред-определен способ, каким он действует, не пред-определена форма. Напротив, требования разума строго ограничены формою его деятельности. На-сколько необходимо ради его морального назначения, чтобы он был чисто моральным, чтобы он обнаружил абсолютную самостоятельность, настолько безразлично для его физического назначения, будет ли он чисто фи-зическим, будет ли он сохранять безусловную пассив-ность. Итак, по отношению к последнему вполне за-висит от его произвола, выполнит ли он свое природ-ное назначение лишь как чувственное существо, как сила природы (то есть как сила, которая действует лишь постольку, поскольку испытывает воздействие), или в то же время и как безусловная сила, как разум-ное существо, причем не может быть, конечно, вопроса о том, что более соответствует его достоинству. Вы-полнение по чувственному побуждению того, на что он должен был решиться по мотивам чистого долга, настолько же унижает и позорит его, насколько обла-гораживает и возвышает стремление к законности, гармонии, к неограниченности в тех случаях, когда простой смертный удовлетворяет лишь дозволенное желание *. Одним словом, в области истины и нравственности ощущение не имеет права распоряжаться, однако в сфере блаженства может властвовать форма и побуждение к игре.
Итак, уже здесь, на безразличном поле физиче-
* Это умное и эстетически свободное обращение с повсе-дневной действительностью, где бы оно ни встречалось, всюду представляет собой признак благородной души. Благородной называется вообще та душа, которая обладает даром превра-щать в бесконечное даже самое пустячное дело и самый не-значительный предмет благодаря способу обращения с ним. Благородной называется всякая форма, которая придает печать самостоятельности тому, что по своей природе имеет лишь служебное значение (есть только средство). Благородный дух но довольствуется тем, что сам свободен; он стремится к тому, чтобы сделать свободным и все окружающее, даже безжизнен-ное. Красота же есть единственно возможное выражение сво-боды в явлении. Поэтому-то преобладающее выражение рас-судка в лице, в каком-либо произведении искусства и т. д. никогда не может стать благородным; оно же может быть и кра-сивым, ибо оно выдвигает зависимость (которую нельзя отде-лить от целесообразности), вместо того чтобы скрыть ее.
Моральный философ учит нас, правда, что никогда нельзя сделать больше того, что требует долг; и. он совершенно прав, если имеет в виду лишь отношение действий к нравственному закону. Однако в действиях, имеющих лишь отношение к оп-ределенной цели, перейти за пределы этой цели в область сверхчувственного (что в данном случае может лишь озна-чать переход физического в эстетическое) - это значит пе-рейти и за пределы долга, ибо долг может лишь предписать святость воли, но не святость самой природы. 'Итак, хотя с точки зрения моральной нельзя превзойти долг, но это воз-можно с точки зрения эстетической, и такое поведение назы-вается благородным. Многие смешивали эстетический излишек с моральным и, будучи соблазнены видом благородства, вно-сили произвол и случайность в самую мораль, чем уничто-жали ее самое, именно потому, что в благородстве всегда заметен излишек, ибо то, что могло бы иметь одну лишь мате-риальную ценность, получает свободную и формальную цен-ность и соединяет с внутренней ценностью, которую ему не-обходимо иметь, еще и внешнюю, без которой оно могло бы обойтись.
От благородного поведения следует отличать возвышен-ное. Первое переступает пределы нравственной обязанности; второе этого не делает, хотя мы и ценим его гораздо выше первого. Ценим же мы его не потому, что оно превосходит ра-зумное понятие своего объекта (нравственного закона), а по-тому, что оно превосходит опытное понятие своего субъекта (то есть наше знание доброты и силы человеческой воли). Наоборот, благородное поведение мы ценим не потому, что оно превосходит природу субъекта, из которой, напротив, оно должно истекать вполне свободно, а потому, что оно от при-роды своего объекта (физической цели) распространяется в царство духа. В первом случае мы, можно сказать, удивляемся победе, которую предмет, дело одерживают над человеком; во втором случае мы удивляемся тому подъему, который человек сумел сообщить предмету.
ской жизни, человек должен начать моральную жизнь; он должен обнаружить самодеятельность уже в сфере страдательного, свободу разума уже в сфере чувствен-ных границ. Уже на свои склонности он должен нало-жить закон своей воли, он должен, если мне будет дозволено это выражение, перенести борьбу против материн в ее собственные границы для того, чтобы ему не было надобности сражаться против этого страш-ного врага на священной почве свободы. Он должен научиться благороднее желать, для того чтобы у него не было необходимости возвышенно добиваться. Этого можно достигнуть путем эстетической культуры, ко-торая подчиняет законам красоты то, в чем челове-ческий произвол не связан ни законами природы, ни законами разума, - и которая обнаруживает внутрен-нюю жизнь уже в форме, даваемой ею жизни внешней.
Итак, можно различать три момента или три сту-пени развития, которые неизбежно и в определенном порядке должны пройти как единичный человек, так и весь род, если они хотят выполнить весь круг сво-его назначения. Отдельные периоды, правда, могут быть сокращены или удлинены в силу случайных при-чин, находящихся в зависимости от внешних предме-тов или свободного произвола человека; однако ни одна ступень не может быть опущена вовсе, а также не может быть изменен порядок их следования ни при-родою, ни волею. Человек в его физическом состоянии подчиняется лишь своей природе, в эстетическом со-стоянии он освобождается от этой силы и овладевает ею в нравственном состоянии.
Что представляет собою человек, прежде чем кра-сота вызовет в нем свободное наслаждение и спокой-ная форма умиротворит дикарскую жизнь? Он вечно однообразен в своих целях, постоянно изменчив в своих суждениях, себялюбив, не будучи самим собою, необуздан, не будучи свободным, раб, не подчиненный определенному распорядку. В этот период времени мир для него представляется роком, а не предметом; все имеет для него бытие, поскольку служит его бытию;
что ему не приносит чего-либо или не отнимает у него чего-либо, то не существует для него. Каждое отдельное явление представляется ему единичным или отде-ленным, подобно тому, каким он сам является в ряду существ. Все существующее существует для него лишь благодаря велению минуты; всякое изменение для него есть совершенно свежее творение, ибо необходимость в нем самом уничтожает необходимость вне его, ко-торая соединяет изменчивые образы в цельном миро-здании и удерживает на сцене закон в то время, когда индивид спасается бегством. Напрасно природа чере-дует перед его чувствами свое богатое многообразие, он видит в ее пышном изобилии лишь свою добычу, в ее силе и величии лишь своего врага. Он или бросается на предметы и страстно стремится обладать ими, или же вещи действуют разрушительно на него, и он их с отвращением отталкивает от себя. В обоих случаях его отношение к чувственному миру выражается не-посредственным соприкосновением, и он, постоянно му-чимый напором этого мира, вечно угнетенный власт-ною потребностью, ни в чем ином не находит успокое-ния, как только в изнеможении, и видит пределы лишь в истощении желаний.
Грудь крепкая, титанов мощь и сила
Наследьем сыновей его и внуков
Отчасти были; но вокруг чела им
Бог выковал железный словно обруч. .
Совет, воздержность, мудрость и терпенье
Он скрыл от диких, тусклых взоров их,
В неистовство их прихоть превращалась, ,
Неистово бушуя без границ.
(Гете, 'Ифигения в Тавриде')
Незнакомый со своим человеческим достоинством, он далек от того, чтобы уважать его в других, и, со-знавая свою дикую алчность, он боится ее в каждом существе ему подобном. Никогда не узнает он в себе других, а лишь в других себя, и общество все уже и уже замыкает его в его личности, вместо того чтобы возвести его до понимания рода. В этой сумрачной ограниченности протекает его темная жизнь до тех пор;
пока благодетельная природа не сбросит с его омра-ченных чувств бремени материи, пока рефлексия не отделит его самого от предметов и пока предметы не появятся, наконец, отраженными в сознании.
Само собою разумеется, этого грубого природного состояния, в том виде, в каком оно здесь изображено, нельзя указать ни у какого определенного народа, ни в какую определенную эпоху; это только идея, но идея, с которой в частностях самым точным образом совпа-дает опыт. Человек, можно сказать, никогда не нахо-дился в этом животном состоянии, но он никогда вполне и не освобождался от него. Даже в самых грубых субъектах можно найти несомненные следы свободы разума, точно так же как у самых образованных лю-дей бывают моменты, напоминающие это мрачное есте-ственное состояние. Человеку свойственно соединять в своей природе самое высокое и самое низкое, и если достоинство его покоится на строгом различении пер-вого от второго, то счастье основано на умелом унич-тожении этого различия. Культуре, долженствующей привести в согласие его достоинство с его счастьем, надлежит, стало быть, позаботиться о наивысшей чи-стоте этих двух начал при теснейшем их союзе.
Первое проявление разума в человеке не представ-ляет собою еще начала его человечности. Эта послед-няя зависит от его свободы, и разум начинает с того, что делает безграничною свою чувственную зависи-мость,- явление в важности и всеобщности своей, как мне кажется, недостаточно разъясненное. Мы знаем, что разум проявляется в человеке тем, что требует без-. условного (то есть обоснованного самим собою и не-обходимого), и это требование, не могущее найти удов-летворения ни в каком отдельном состоянии его физи-ческой жизни, заставляет его совершенно покинуть физическое и подняться от ограниченной действитель-ности к идеям. Но хотя истинный смысл этого требо-вания заключается в том, чтобы вырвать человека из оков времени и возвести его от мира чувственного к идеальному, однако это требование, будучи неверно по-нято,- что почти неизбежно в эту эпоху господства
чувственности,- может быть направлено на физиче-скую жизнь и может, вместо того чтобы сделать чело-века независимым, повергнуть его в самое ужасное раб-ство.
И это действительно так. На крыльях фантазии по-кидает человек узкие пределы настоящего времени, в которое он поставлен исключительной животностью, дабы стремиться вперед к неограниченной будущности, однако сердце его еще не перестало жить единичным и служить минуте, в то время как пред его головокру-жительным воображением встает бесконечное. Это тя-готение к безусловному захватывает его врасплох во всей его животности,- и так как в этом смутном со-стоянии все его стремления направлены лишь на мате-риальное и временное и ограничены лишь его инди-видуальностью, то указанное требование побудит его только к тому, чтобы распространить в беспредельное свою индивидуальность, вместо того чтобы отвлечься от нее; вместо того чтобы стремиться к форме, он бу-дет искать неиссякаемой материи; вместо неизменного он будет стремиться к вечному изменению и безуслов-ному ограждению своего временного бытия. То же са-мое побуждение, которое, будучи применено к его мышлению и деятельности, повело бы его к истине и нравственности, теперь, отнесенное к его пассивности и чувствованию, создает лишь беспредельное желание, безусловную потребность. Итак, первые плоды, кото-рые достанутся человеку в царстве духа,- это забота и страх: и та и другой - следствия разума,- не чув-ственности, но разума, который по ошибке схватился не за тот предмет и относит свой императив непосред-ственно к материи. Все безусловные системы эвдемо-низма суть плоды этого древа, независимо от того, касаются ли они лишь сегодняшнего дня, или целой жизни, или от чего эти системы вовсе не становятся более достойными уважения - целой вечности. Безгра-ничная продолжительность бытия и благоденствия только ради самого бытия и благоденствия пред-ставляют лишь идеал вожделения, то есть требование, которое могло бы быть поставлено лишь животностью, стремящейся в безусловное. Человек благодаря подоб ному проявлению разума теряет лишь счастливую огра-ниченность животного, не выигрывая ничего по отно-шению к своей человечности; он теперь получает перед животным лишь то незавидное преимущество, что бла-годаря стремлению вдаль теряет господство над на-стоящим моментом; но во всей этой беспредельной дали он не ищет ничего иного, кроме настоящего момента.
Однако чувственность еще долгое время будет под-тасовывать ответ, хотя бы разум и не ошибался ни от-носительно своего объекта, ни в постановке вопроса. Разум стремится согласно своему понятию к безуслов-ному соединению и безотносительному основанию тот-час, как только человек начал пользоваться рассудком и стал связывать окружающие явления по причинам и целям. Для того чтобы только быть в состоянии по-ставить себе подобное требование, человек должен пере-ступить за пределы чувственности, но чувственность пользуется именно этим требованием, для того чтобы вернуть себе беглеца. Именно здесь находится та точка, в которой он мог бы, окончательно покинув чувствен-ный мир, взлететь от него к чистому царству идей; ибо рассудок вечно остается в пределах условного и вечно предлагает вопросы, не будучи в состоянии дойти до предела. Но так как человек, о котором здесь идет речь, еще не способен к подобному отвлечению, то он будет искать в сфере своего чувства то, чего он не может найти в сфере своего чувственного познания и чего он еще не ищет за пределами этого познания, в чистом разуме; и, невидимому, он это найдет. Правда, чувственность не доставляет ему ничего такого, что имело бы основание в нем самом и являлось бы зако-ном для себя, но она показывает ему нечто, что не знает никакого основания и не уважает никакого закона. Так как человек не может успокоить вопрошающего рассудка каким-либо последним и внутренним основа-нием, то он заставляет его по крайней мере смолкнуть благодаря понятию безосновательного и останавли-вается в пределах слепой зависимости от материи, таи как он еще не может постичь высокой необходимости разума. Человек делает выгоду определителем всех своих действий, а слепой случай - властителем мира,
ибо чувственность не знает другой цели, кроме выгоды, и другой причины, кроме слепого случая.
Даже самое святое в человеке, моральный закон, не может избежать этой подделки при первом своем появлении в чувственности. Так как моральный закон лишь запрещает и говорит против интересов чувствен-ного себялюбия, то он должен казаться человеку до тех пор чем-то внешним, пока он не научится смотреть на это себялюбие как на нечто внешнее, а на голос разума как на свое истинное я. Человек чувствует та-ким образом только оковы, которые налагаются на него разумом, но не чувствует бесконечного освобождения, им даруемого. Не подозревая в себе достоинства зако-нодателя, он испытывает лишь гнет и бессильное про-тиводействие подданного. Так как чувственное побуж-дение предшествует в опыте нравственному, то первое и дает закону необходимости начало во времени, по-ложительное происхождение, и путем несчастнейшего из заблуждений человек делает незыблемое и вечное в себе признаком изменяющегося. Человек старается убедить себя в том, что понятия справедливого и не-справедливого суть лишь законоположения, установ-ленные волей и не имеющие значения сами но себе во все времена. Подобно тому как он в объяснении от-дельных явлений природы переступает за пределы при-роды и ищет вне ее того, что может быть найдено только в ее внутренней закономерности, точно так же он переступает границы разума в объяснении нрав-ственности и теряет свою человеческую сущность, ища божество на этом пути. Не удивительно, что религия, купленная ценой отказа от его человеческой сущности, является достойной такого происхождения, что чело-век не считает безусловно и вечно обязательными за-коны, которые и не проистекают от вечности. Человек имеет дело не со святым существом, а лишь с могу-чим. Поэтому дух его богопочитания - это страх, ко-торый его унижает, а не благоговение, которое поды-мает его в собственных глазах.
Хотя эти многоразличные отклонения человека от идеала его назначения и не все могли иметь место в одну и ту же эпоху,- так как человек на пути от бес смыслил к ошибке, от безволия к порче воли должен пройти много ступеней,- все ж все эти ступени суть следствия природного состояния, ибо во всех жизнен-ное побуждение господствует над побуждением к форме. Единственно властный в нем принцип - это материя, независимо от того, сказал ли разум свое слово, и гос-подствует ли над ним физическое начало с слепой необходимостью, или же разум еще недостаточно очи-стился от чувственности, и моральное еще служит фи-зическому,- во всяком случае человек по своей тен-денции еще существо чувственное, с тою только разницей, что в первом случае оно неразумное, а во втором - разумное животное. Но он не должен быть ни тем, ни другим, он должен быть человеком. При-рода не должна властвовать над ним исключительно, а разум не должен господствовать условно над ним. Оба законодательства должны сосуществовать совершенно независимо друг от друга и все ж быть вполне соглас-ными.
Пока человек в своем первом, физическом, состоя-нии лишь пассивно воспринимает чувственный мир, лишь ощущает,- до тех пор он еще в полном с ним единении, и именно потому, что он сам еще только мир, для него еще не существует мира. Только когда он в эстетическом состоянии выходит из своих пределов или созерцает, тогда его личность выделяется из мира, и тогда для него возникает мир, ибо он перестал со-ставлять с ним единое целое *.
* Я еще раз напоминаю, что, хотя эти два периода необ-ходимо должны быть разделяемы в идее, в опыте они более или менее смешиваются. Не следует также думать, что было время, когда человек пребывал исключительно в этом физи-ческом состоянии, и время, когда он вполне от него отделился. Как только человек видит предмет, он перестает пребывать исключительно в физическом состоянии, и в то же время ему не избежать этого природного состояния, пока он будет ви-деть предметы, ибо он может видеть, только поскольку он ощущает. Те три момента, которые я указал в начале 24-го письма, правда, определяют рассматриваемые в целом три различных эпохи в развитии всего человечества и в полном развитии отдельного индивида, но они могут быть указаны и в каждом отдельном восприятии объекта и представляют со-бою, одним словом, необходимые условия всякого чувствен-ного познания.
Размышление (рефлексия) представляет собою пер-вое свободное отношение человека к мирозданию, его окружающему. Если вожделение непосредственно схва-тывает предмет, то размышление отдаляет свой пред-мет и делает его настоящей и неотъемлемой своей собственностью именно тем, что ограждает его от страсти. Необходимость природы, нераздельно господ-ствовавшая над человеком в состоянии простого ощу-щения, в рефлексии отпускает его, в чувствах насту-пает тотчас примирение, и само вечно изменчивое время прекращает свой бег, разбросанные лучи созна-ния соединяются воедино, и облик бесконечного, форма, отражается на преходящем фоне. Как только свет засветил в человеке, так нет более ночи и вне его, как только мир наступает внутри его, тотчас пре-кращается и буря в мироздании и борющиеся силы природы находят покой в твердых пределах. Не уди-вительно поэтому, что древние эпопеи говорят об этом великом событии внутри человека как о революции, происшедшей во внешнем мире, и мысль, одерживаю-щую победу над временем, символизируют в образе Зевса, прекращающего царство Сатурна.
Раб природы, человек, только ощущающий, стано-вится ее законодателем, раз он ее мыслит; природа, которая ранее господствовала над ним как сила, теперь стоит перед его оком как объект. То, что является для него объектом, не имеет над ним силы, ибо, чтобы стать объектом, оно должно испытать его силу. Поскольку он придает материи форму и пока он придает ее, до тех пор он неуязвим для ее воздействия; ибо уязвить дух может только то, что отнимает у него свободу, а он именно доказывает свою свободу тем, что оформ-ляет бесформенное. Только там место страху, где масса, грубая и бесформенная, господствует и где в неясных границах колеблются мутные очертания; человек выше всякой природной угрозы, как только он сумеет при-дать ей форму и превратить ее в свой объект. Подобно тому как человек начинает выказывать свою самостоя-тельность по отношению к природе как явлению, так он выказывает и свое достоинство по отношению к при-роде как силе, и с благородной свободою он восстает против своих богов. Они сбрасывают личину приви-дений, которыми они пугали его детство, и, становясь -его представлением, поражают его собственным обликом. Божественное чудовище жителя Востока, сле-пою мощью хищного зверя управлявшее миром, при-нимает в греческой фантазии приветливый облик чело-вечества, царство титанов гибнет, и бесконечная мощь' укрощена бесконечною формою.
Но пока я искал лишь выхода из материального мира и перехода к миру духовному, вольный поток моего воображения привел меня к самому центру ду-ховного мира. Красота, которую мы ищем, лежит за-нами; мы перескочили через нее, разом перейдя от непосредственной жизни к чистому образу и к чистому объекту. Такой скачок несвойственен человеческой природе, и чтобы идти в шаг с нею, мы должны будем вновь вернуться к чувственному миру.
Красота, конечно, есть создание свободного созер-цания, и с нею мы вступаем в мир идей, но - это сле-дует отметить - не покидая по этой причине чувствен-ного мира, как это происходит при познании истины. Истина - чистый продукт отвлечения от всего мате-риального и случайного; она -чистый объект, в кото-ром не должно оставаться ограниченности субъекта, чистая самодеятельность, без примеси пассивности. Правда, и от высочайшего отвлечения можно найти обратный путь к чувственности; ибо мысль сопри-касается с внутренним чувством, и представление - логического и морального единства переходит в чувство ощущаемого согласия. Но, когда мы наслаж-даемся познаниями, мы в то же время очень отчетливо отличаем наше представление от нашего ощущения;
последнее мы рассматриваем как нечто случайное, чего бы могло и не быть, отчего познание не прекратилось бы и истина не перестала бы быть истиною. Но совер-шенно тщетною была бы попытка отделить представ-ление красоты от этого отношения к способности ощу-щать, поэтому-то нам мало рассматривать первую как следствие второй, но мы должны и ту и другую рас-сматривать как находящиеся во взаимодействии, то есть одновременно представляющие собой и след-ствие и причину. В нашем наслаждении познанием мы без труда различаем переход от деятельности к пассивности и совершенно отчетливо замечаем, что пер-вая прекратилась, когда наступает вторая. В нашем наслаждении красотою, напротив того, нельзя заме-тить подобной смены деятельности и пассивности, и рефлексия здесь настолько сливается с чувством, что нам кажется, будто мы непосредственно ощущаем форму. Итак, хотя красота действительно есть пред-мет для нас, ибо рефлексия есть условие, благодаря которому мы можем иметь ощущение красоты, однако в то же время красота есть состояние нашего субъекта, ибо чувство является условием, благодаря коему мы можем иметь представление красоты. Она есть форма, ибо мы ее созерцаем, но в то же время она есть жизнь, ибо мы ее чувствуем. Одним словом, красота одновре-менно и наше состояние и наше действие.
И именно потому, что она одновременно и то и дру-гое, красота и является победоносным доказательством того, что пассивность нисколько не исключает деятель-ности, материя - формы и ограничение - бесконеч-ности, что таким образом моральная свобода человека нисколько не уничтожается необходимою физической зависимостью. Она это доказывает, и я должен приба-вить, что доказать нам это может только она. Ибо, так как в наслаждении истиною или логическим един-ством ощущение не необходимо соединено с мыслью, по следует за нею случайно, то истина может нам лишь доказать, что чувственная природа может следовать за разумною и наоборот, но не может доказать того, что они сосуществуют, что они находятся во взаимодей-ствии, что они должны быть безусловно и необходимо соединены. Напротив, из устранения чувства во время мышления и мысли во время чувствования нужно за-ключить о несоединимости их природы, и действительно, аналитики не умеют представить лучшего до-казательства существования чистого разума в челове-ческом существе, как то, что он необходим. Но так как при наслаждении красотою или эстетическим един-ством происходит действительное соединение и пре-вращение материи в форму, пассивности в деятель-ность, то соединимость этих двух природ, проявление бесконечного в конечном, а следовательно, и возмож-ность самой возвышенной человеческой природы дока-зывается именно этим.
Итак, нас не должен более смущать переход от чув-ственной зависимости к моральной свободе, ибо красота представляет как доказательство совершенного сосу-ществования первой со второю, так и доказательство того, что человеку незачем отбрасывать материю для того, чтобы проявить себя в качестве духа. Но если человек свободен уже в сообществе с чувственностью, как это показывает факт красоты, и если свобода есть нечто безусловное и сверхчувственное, как это не-обходимо вытекает из ее понятия, то не может быть больше вопроса о том, как человек, исходя из ограни-чения, достигает безусловного, как он противодействует чувственности своим мышлением и волею, ибо все это имеется ужо в красоте. Одним словом, не может быть вопроса о том, как он переходит от красоты к истине, которая в возможности уже заключена в красоте, а только лишь о том, как он пролагает себе путь от повседневной действительности к эстетической или от голого жизненного чувства к чувству красоты.
Так как лишь эстетическое расположение духа, как я показал в предшествующих письмах, порождает свободу, легко понять, что оно не может возникнуть из свободы и, стало быть, не может иметь своего источ-ника в нравственности. Оно должно быть даром при-роды; только счастливый случай может разорвать оковы физического состояния и привести дикаря к кра-соте.
Зародыш ее одинаково не разовьется там, где скуд-ная природа лишила человека всякой услады, равно и там, где расточительная - избавила его от необходи-мости всякого усилия, где тупая чувственность не имеет потребностей и жгучая страсть не находит на-сыщения. Не там распускается ее прелестная почка, где человек-троглодит скрывается в пещерах, будучи вечно одиноким и не находя вне себя человечности, , и не там, где он, как номад, кочует в больших воин-ских скопищах, будучи вечно лишь числом и никогда не находя в себе человечности,- но лишь там, где он мирно живет в собственной хижине сам с собою и где он, переступив порог, тотчас говорит со всем родом. Только там чувства и ум, воспринимающая и творческая сила разовьются в счастливом равновесии, которое есть душа красоты и условие человечности, где легкий эфир де-лает чувства восприимчивыми к всякому легчайшему прикосновению и энергичная теплота оживляет бога-тую материю, где царство слепой массы уже побеж-дено в мертвом создании и победоносная форма обла-городила даже самые ничтожные творения; где в ра-достных условиях и под благословенным небом только деятельность ведет к наслаждению и только наслаж-дение к деятельности; где из самой жизни проистекает священный порядок и из закона порядка возникает только жизнь; где воображение вечно бежит от дей-ствительности и все же никогда не покидает природ-ной простоты.
Каким же явлением обнаруживается в дикаре вступ-ление его в царство человечности? Как бы далеко ни шли мы вглубь веков, оно одно и то же у всех племен, вы-шедших из рабства животного состояния: наслаждение видимостью, склонность к украшениям и играм.
Величайшая тупость и величайший ум проявляют некоторое сродство в том, что оба ищут лишь реаль-ного и совершенно невосприимчивы к простой види-мости. Покой первой может быть нарушен лишь непо-средственным присутствием предмета в восприятии, точно так же как второго может успокоить лишь при-менение его понятий к фактам опыта; одним словом, глупость не может подняться над действительностью и рассудок не может остановиться ниже истины. Та-ким образом, поскольку потребность реальности и при-вязанность к действительности являются лишь след-ствием недостатка, постольку равнодушие к реальности и внимание к видимости являются истинным расши-рением человеческой природы и решительным шагом к культуре. Во-первых, это есть доказательство внеш-ней свободы; ибо воображение приковано крепкими узами к действительности, пока нужда повелевает и потребность понуждает; только когда потребность удов-летворена, может развиться свободная сила воображе-ния. Во-вторых, однако, это доказывает и внутреннюю свободу, ибо обнаруживает в нас силу, которая приво-дится в движение сама собою, независимо от внеш-ней причины, п обладает достаточной энергией, чтобы отразить натиск материи. Реальность вещей - это их дело; видимость вещей - это дело человека, и дух, на-слаждающийся видимостью, радуется уже не дому, что он воспринимает, а тому, что он производит.
Само собою разумеется, что здесь речь идет лишь об эстетической видимости, отличной от действитель-ности и истины, не о логической, которую часто сме-шивают с эстетической,- которую, следовательно, любят потому, что она есть именно видимость, а не за то, что она представляется чем-то лучшим. Только первая видимость есть игра, тогда как вторая есть обман. Почитать за нечто видимость первого рода - не может служить во вред истине; ибо нет опасности подмены, которая единственно и может вредить истине; прези-рать ее - значит вообще презирать всякое искусство, сущность которого состоит в видимости. Однако рас-судку иногда случается быть в своем стремлении к реальности настолько нетерпимым, что он презри-тельно судит о всяком искусстве прекрасной види-мости, потому что оно есть только видимость; но это может случиться с рассудком лишь в том случае, когда он вспомнит о вышеупомянутом сродстве. Я буду еще иметь повод поговорить особо о необходимых гра-ницах прекрасной видимости.
Сама природа поднимает человека от реальности к видимости, снабдив его двумя чувствами, которые ве-дут к познанию действительности лишь путем видимости. В зрении и слухе производящая впечатление материя уже отстранена от чувства, и предмет, кото-рый мы непосредственно осязаем низшими животными чувствами, отдален от нас. То, что мы видим глазом, отлично от того, что мы ощущаем, ибо рассудок пере-скакивает через свет к самим предметам. Предмет ося-зания - это насилие, которое мы испытываем; предмет зрения и слуха - это форма, которую мы создаем. Пока человек пребывает в дикости, он наслаждается только при посредстве низших чувств, которым в этом пе-риоде чувства видимости лишь служат. Он или вовсе не возвышается до зрения, или же оно его не удовлет-воряет. Как только глаз начинает доставлять ему на-слаждение и зрение для него получает самостоятель-ную ценность - он тотчас становится эстетически сво-бодным и в нем развивается побуждение к игре.
Тотчас по проявлении побуждения к игре, нахо-дящего наслаждение в видимости, разовьется и побуж-дение к воспроизведению, которое рассматривает ви-димость как нечто самостоятельное. Дойдя до способ-ности различить видимость от действительности, форму от тела, человек в состоянии и отделить их друг от друга; он уже сделал это, различив их. Итак, способ-ность к воспроизводящему искусству уже вообще дана вместе с формальной способностью. Стремление же к ней покоится на ином предрасположении, о котором мне здесь незачем говорить. Более позднее или раннее развитие эстетического побуждения к искусству в че-ловеке зависит только от степени любви, с которой он способен сосредоточиваться на одной видимости.
Так как всякое бытие происходит от природы, как чуждой силы, всякая же видимость первоначально от человека, как представляющего субъекта, то человек лишь пользуется своим безусловным правом собствен-ности, когда он отнимает от сущего видимость и рас-поряжается ею по собственным законам. С ничем не обузданною свободой он может соединять то, что при-рода разъединила, если только это соединимо в мысли, и разделять соединенное природою, если только его рассудок допускает подобное разъединение. Для чело века в этом случае нет ничего святого, кроме собствен-ного закона, лишь бы только он соблюдал границу, от-деляющую его область от бытия предметов или области природы.
Этим человеческим правом господства он пользуется в искусстве видимости, и чем строже он здесь разграничит 'мое' и 'твое', чем осторожнее он от-делит форму от сущности, тем большую самостоятель-ность он придаст первой,- тем более расширит он не -только царство красоты, но охранит также и границы истины, ибо он не может очистить видимость от дей-ствительности, не освободив в то же время и действи-тельность от видимости.
Однако это самодержавное право принадлежит ему исключительно в мире. видимости, только в бесплотном царстве воображения и только до тех пор, пока он в области теории добросовестно отказывается утвер-ждать его бытие, и до тех пор, пока в области прак-тики он отказывается творить бытие при посредстве этой видимости. Вы видите таким образом, что поэт в одинаковой мере переступает за свои пределы как л том случае, когда он приписывает своему идеалу бытие, так и в том, когда он при его помощи стремится к осуществлению определенного бытия. Ибо и то и другое он может осуществить не иначе, как или зло-употребляя своим правом поэта, вторгшись в область опыта своим идеалом и присвоив себе право определять простою возможностью действительное бытие, или ж& тем, что он отказывается от прав поэта, дозволяет опыту вторгнуться в область идеала и тем ограничивает воз-можность условиями действительности.
Видимость эстетична только поскольку она откро-венна (то есть открыто отказывается от всяких притя-заний на реальность) и поскольку она самостоятельна, то есть отрешается от всякой помощи реальности. Когда видимость лжива и подделывает реальность, когда она нечиста и нуждается для своего действия в реальности, тогда она есть не что иное, как низкое орудие для материальных целей, и отнюдь не служит доказательством свободы духа. Впрочем, вовсе не не-обходимо, чтобы предмет, в котором мы находим пре-красную видимость, был лишен реальности, лишь бы только наше суждение о нем не обращало внимания на эту реальность; ибо поскольку оно обращает на реальность внимание, постольку суждение не эстетично. Живая женская красота нравится нам, конечно, столько же, и даже немного более, чем нарисованная, но поскольку первая нравится нам более, чем послед-няя, постольку она нравится не только как самостоя-тельная видимость и не только чистому эстетическому чувству; последнему и живое должно нравиться лишь как явление и действительное только как идея; правда, чтобы наслаждаться в живом предмете одною лишь чистою видимостью, требуется гораздо более высокая степень эстетической культуры, чем для того, чтобы обходиться без жизни при созерцании видимости.
Там, где мы у единичного человека или целого на-рода встречаемся с откровенною и самостоятельною видимостью, там мы вправе предположить и ум, и вкус, и всякие связанные с ними навыки, там идеал управ-ляет действительной жизнью, честь торжествует над собственностью, мысль - над наслаждением и мечта бессмертия - над бытием. Там единственно страш-ным является общественное мнение, и оливковый ве-нок там будет в большем почете, чем пурпуровое платье. К ложной и хилой видимости прибегает лишь бессилие и извращенность, и отдельные люди и целые народы доказывают свое моральное ничтожество и эстетическое бессилие, когда они 'подделывают дей-ствительность видимостью и (эстетическую) видимость действительностью', - то и другое часто сочетается в одно.
Итак, краткий и ясный ответ на вопрос: 'В какой мере допустима видимость в моральном мире?' - таков:
в той мере, в какой эта видимость эстетична, то есть такая видимость, которая не стремится ни за-мещать реальности, ни быть замещаемой реальностью. Эстетическая видимость отнюдь не может быть опас-ною чистоте нравов, и где дело обстоит иначе, там с легкостью можно показать, что видимость не была эстетическою. Только человек, незнакомый, например, с формами обращения, примет уверения вежливости, представляющие общую форму, за признак личного расположения и, разочаровавшись, будет жаловаться на притворство. Но только человек, ничего не пони-мающий в формах обращения, призовет фальшь на по-мощь, чтобы быть вежливым, и станет льстить, чтобы понравиться. Первому еще недостает понимания само-стоятельной видимости, поэтому он может ей придать значение лишь путем истины, второму недостает реаль-ности, и он хотел бы заменить ее видимостью.
Нет ничего более обычного, чем жалоба некоторых тривиальных современных критиков, что в мире ис-чезла всякая подлинность и что ради видимости пре-небрегают сущностью. Хотя я вовсе не чувствую при-звания оправдывать современность от этого упрека, однако уже из того обобщения, которое строгие цени-тели нравов придают своему обвинению, совершенно ясно, что они жалуются не только на ложную види-мость современной эпохи, но и на истинную. Даже исключение, которое они еще делают в пользу кра-соты, касается скорее хилой, чем самостоятельной ви-димости. Они нападают не только на румяна обман-щика, заслоняющие истину и становящиеся на место действительности, они ревнуют и к благодетельной видимости, заполняющей пустоту и прикрывающей бедность, а также и к идеальной видимости, облагораживающей пошлую действительность. Их строгая любовь к истине по справедливости оскорблена испор-ченностью нравов, только жаль, что и вежливость они относят к испорченности. Им не нравится, что внеш-ний мишурный блеск так часто затемняет истинные добродетели, но не менее неприятно им и то, что тре-буют видимости от добродетели: но от приятной формы не отказываются тогда, когда за ней имеется и внут-реннее содержание. Они недовольны отсутствием сер-дечности, мужественности и неподдельности прежних времен, но в то же время они желали бы вновь видеть угловатость и грубость первобытных нравов, тяжело-весность старых форм, прежнюю готическую напыщен-ность. Подобными суждениями они оказывают такой почет материи самой по себе, который недостоин чело-века, обязанного ценить материальное лишь постольку,
поскольку оно способно воспринять форму и служить для распространения царства идей. Итак, к подобным голосам незачем особенно прислушиваться вкусу ны-нешнего столетия, если только он может оказаться состоятельным перед приговором более высокой ин-станции. Строгий судья красоты мог бы сделать нам упрек, что мы еще не постигли чистой видимости, что мы еще недостаточно отделили бытие от явления и таким образом не обезопасили еще границ обоих, но он не упрекнет нас в том, что мы придаем значение эсте-тической видимости (которую мы далеко еще не ценим так, как бы следовало). Этого упрека мы будем за-служивать до тех пор, пока не можем наслаждаться прекрасным в живой природе, без желания обладать им, восхищаться прекрасным в искусстве, не спраши-вая о цели его, пока мы не признаем за воображением. собственного безусловного законодательства и не ука-жем на его достоинство тем, что станем оказывать ува-жение его созданиям.
Хотя бы высокое понятие об эстетической види-мости, которое я старался выяснить в предшествующих, письмах, и стало общепринятым, вам все же нечего бояться за реальность и истину. Оно не станет обще-принятым, пока человек продолжает быть настолько необразованным, чтобы злоупотреблять им, а если б оно стало общепринятым, то это могло бы случиться лишь благодаря культуре, которая сделает всякое зло-употребление видимостью невозможным. Стремление к самостоятельной видимости требует большей способ-ности к отвлечению, большей свободы сердца, боль-шей энергии воли, чем необходимо человеку для того, чтобы ограничиться реальностью, и человек должен покончить с реальностью для того, чтобы достичь ви-димости. Как дурно выбрал бы он свой путь, если б направился к идеалу для того, чтобы сократить путь к действительности! Итак, видимость, как мы ее здесь выяснили, нисколько не опасна для действительности; но тем большая опасность грозит видимости от дей-ствительности. Прикованный к материальному миру, человек долгое время заставляет видимость служить своим целям, прежде чем он признает за искусством идеала самостоятельную личность. Для этого необхо-дим совершенный переворот всего способа ощущать, без чего человек не нашел бы даже доступа к идеалу. Мы можем таким образом предположить подобное пе-ресоздание его природы и настоящее начало человеч-ности там, где мы откроем следы свободной, незаин-тересованной оценки чистой видимости. Следы подоб-ного рода действительно встречаются уже в самых грубых попытках украшения человеческого бытия, ко-торые человек делает, не опасаясь даже того, что он этим путем ухудшает чувственное содержание жизни. Как только человек начинает форму вообще предпочи-тать материи и не щадит реальности ради видимости (которую он, однако, за это должен признать), тотчас круг его животного бытия раскрывается, и он выхо-дит на путь, которому нет конца.
Не довольствуясь тем, чем удовлетворяется при-рода и чего требует нужда, он стремится к роскоши;
сначала, конечно, лишь к материальному избытку, для того чтобы скрыть от вожделения его границы, чтобы обеспечить наслаждение и за пределами настоящей потребности; но вскоре он стремится и к избытку в разнообразии материи, к эстетической прибавке, чтобы удовлетворить и побуждение к форме, чтобы распро-странить наслаждение за пределы всякой потребности. Собирая лишь запасы для будущего пользования и уже заранее наслаждаясь ими в воображении, он пере-ступает за пределы настоящего времени, не переступая пределов времени вообще: он наслаждается больше, но наслаждается не иначе. Однако, внеся в сферу сво-его наслаждения образы и обращая внимание на формы предметов, удовлетворяющих его желания, человек не только увеличивает свое наслаждение в объеме и сте-пени, но и облагораживает его качественно.
Правда, природа одарила и неразумные существа превыше их потребностей xi посеяла в темной животной жизни проблеск свободы. Когда льва не терзает голод и хищник не вызывает его на бой, тогда неис-пользованная сила сама делает из себя свой объект:
могучим ревом наполняет лев звонкую пустыню, и роскошная сила наслаждается бесцельным расходо-ванием себя. Насекомое порхает, наслаждаясь жизнью, в солнечном луче, и, конечно, в мелодичном пении птицы нам не слышится крик вожделения. Несомненно, и этих движениях мы имеем свободу, но не свободу от потребности вообще, а только от определенной, нынешней потребности. Животное работает, когда не-достаток чего-либо является побудительной причиной его деятельности, и оно играет, когда избыток силы является этой причиной, когда избыток жизни сам побуждает к деятельности. Даже в неодушевленной природе мы находим такую расточительность сил и такую неопределенность назначения, которые в этом материальном смысле очень хорошо можно назвать игрою. Дерево дает бесчисленное множество почек, ко-торые погибают, не развившись, и выпускает в погоне за питанием гораздо большее количество корней, вет-вей, листьев, чем ему необходимо для сохранения себя самого и рода. Живые существа могут в радостном движении растратить все то, что дерево возвращает стихийному царству неиспользованным и неисчерпан-ным. Таким образом природа уже в царстве материи дает нам прелюдию безграничного и уже здесь отчасти сбрасывает оковы, которые она окончательно слагает с себя в царстве формы. Царство формы берет свое на-чало в принуждении потребностей или в физической подлинности и путем понуждения избытка или физи-ческой игры переходит к игре эстетической, и, прежде чем подняться над оковами целей в сферу высокой и свободной красоты, природа приближается к этой не-зависимости по крайней мере издалека в свободном движении, которое само для себя есть и цель и сред-ство.
Подобно орудиям тела, и воображение имеет в че-ловеке свободное движение и материальную игру, в ко-торой оно, без всякого отношения к образу, наслаж-дается лишь своим своеволием и отсутствием оков. Если к этим играм фантазии отнюдь пока не примешивается форма и вся прелесть их заключается лишь и непринужденном ряде картин, то эти игры, хотя и свойственны только человеку, все же относятся лишь к его животной жизни и доказывают лишь его освобож-дение от всякого внешнего чувственного понуждения, не давая еще права заключать о самостоятельной твор-ческой в нем силе *. От этой игры свободного течения идей, которая еще совершенно материальна и всецело объяснима из законов природы, воображение в по-пытке свободной формы делает, наконец, скачок к эсте-тической игре. Это нужно назвать скачком, ибо здесь проявляется совершенно новая сила; ибо здесь впер-вые в действия слепого инстинкта вмешивается зако-нодательный ум, покоряет произвольный образ дей-ствия воображения своему вечному и неизменному единству и налагает свою печать самостоятельности на изменчивое и печать бесконечности на чувствен-ное. Но пока еще слишком сильна грубая природа, не знающая иного закона, кроме непрерывного стремле-ния от одного изменения к другому, она будет проти-водействовать своим необузданным произволом необ-ходимости, своим беспокойством - постоянству, своею зависимостью самостоятельности и своим недоволь-ством - возвышенной простоте. Таким образом эсте-
* Большинство игр, которые в ходу в обычной жизни, или полностью основаны на этом чувстве свободной смены идей, или же заимствуют от него свою главную прелесть. Именно эта независимость фантазии от внешних впечатлений и есть во всяком случае отрицательное условие ее творческой способ-ности, хотя свободное течение образов само по себе вовсе не есть доказательство более богато одаренной природы, и именно наиболее слабые души особенно охотно предаются ему. Творческая сила достигает идеала только тем, что отры-вается от действительности, и воображение должно освобо-диться от чужого закона в своей воспроизводящей деятель-ности, прежде чем начать творческую деятельность по собст-венным законам. Конечно, необходимо пройти большой путь от простого отсутствия закона к самостоятельному внутренне-му законодательству, и должна проявиться совершенно новая сила, способность к идеям,- однако теперь эта сила может развиться с большею легкостью, так как чувства ей не про-тиводействуют, и неопределенное, по крайней море отрица-тельно, граничит с бесконечным.
тическое побуждение к игре в этих попытках едва бу-дет заметно, так как чувственное постоянно будет ме-шать своенравной прихотливостью и диким вожделе-нием. Вот почему грубый вкус прежде всего хва-тается за новое и поразительное, пестрое, необычайное и причудливое, страстное и дикое и более всего избе-гает простоты и покоя. Он создает гротескные образы. любит быстрые переходы, пышные формы, резкие конт-расты, кричащие краски, патетическое пение. Прекрас-ным в эту эпоху называется лишь то, что возбуждает ;>тот вкус, что дает ему содержание,- но возбуждает к самостоятельному противодействию, но дает содер-жание к возможному творчеству, ибо в противном слу-чае даже для такого вкуса это не было бы прекрасное. Итак, в форме его суждения произошла замечательная перемена: он стремится к этим предметам не потому, что они дают ему что-либо, а потому, что они его за-ставляют действовать; они нравятся ему не потому, что служат к удовлетворению потребности, а потому; что удовлетворяют закону, который звучит, хотя еще и невнятно, в его груди.
По вскоре он не довольствуется тем, что вещи ему нравятся; он сам желает нравиться, сначала при по-средстве того, что принадлежит ему, а впоследствии и при посредстве того, что он сам представляет собою. То, чем он владеет, что он создает, не должно носить на себе следов служебноети и боязливой формы его цели; его творение, кроме цели, ради которой оно создано, должно отражать в себе и острый ум, кото-рый его задумал, и любящую руку, которая его вы-полнила, веселый и свободный дух, который его избрал и представил. Теперь древний германец выискивает себе более блестящие звериные шкуры, более велико-лепные рога, более изящные сосуды, а житель Кале-донии отыскивает самые красивые раковины для своих празднеств. Даже оружие теперь не должно быть лишь орудием устрашения, но и предметом удовольствия, и искусно сделанная перевязь стремится быть предме-том внимания в такой же мере, как и смертоносное лезвие меча. Не довольствуясь тем, что в необходи-мое внесен эстетический излишек, свободное побуж депие к игре, наконец, совершенно порывает с оковами нужды, и красота сама по себе становится объектом стремлений человека. Он украшает себя. Свободное наслаждение зачисляется в его потребности, и беспо-лезное вскоре становится лучшей долей его радостей.
Подобно тому как форма понемногу проникает извне в его жилище, в его утварь, его одежду, она постепенно овладевает и им самим, дабы сначала пре-образить лишь внешнего, а потом и внутреннего чело-века. Прыжок от радости, не связанный никаким зако-ном, становится пляскою, бесформенный жест становит-ся красивым и гармоничным языком жестов; смутные звуки ощущений развиваются, начинают слушаться такта и слагаются в пение. Если троянское войско бросается на поле брани с пронзительным криком, подобно стае журавлей, то греческое приближается к нему тихо и благородною поступью. В первом случае мы видим задор слепых сил, во втором - победу формы и простое величие закона.
Представителей разного пола теперь сковывает бо-лее прекрасная необходимость, и участие сердца обере-гает союз, который был заключен изменчивым и при-чудливым вожделением. Высвободившийся из мрач-ных оков, успокоенный глаз схватывает форму, душа созерцает душу, и место себялюбивого взаимного на-слаждения заступает великодушная взаимная склон-ность. Желание расширяется и развивается в любовь, так же как человечность растворяется в своем объекте, и человек пренебрегает незначительной вы-годой победы над чувствами ради того, чтобы одержать более благородную победу над волею. Потребность нравиться подвергает нежному суду вкуса и сильного. Он может силой взять наслаждение, но любовь должна быть подарком. Этой высшей награды он может до-стичь лишь формою, не материей. Он должен перестать действовать на чувство как сила и должен предстать пред рассудком как явление; он должен предоставить действовать свободе, так как он желает нравиться сво-боде. Подобно тому как красота разрешает спор раз-личных натур в его простейшем и чистейшем образце, в вечной противоположности полов, так точно она раз-решает его - или по крайней мере стремится к его разрешению - ив запутанности общества как целого и по образцу свободного союза, заключенного между силою мужчины и нежностью женщины, старается при-мирить в нравственном мире мягкость с горяч-ностью. Теперь слабость становится священною, а не-обузданная сила бесславною; несправедливость природы исправляется великодушием рыцарских нравов. Кого не может испугать никакая мощь, того обезоруживает милый румянец стыдливости, и слезы подавляют месть, которая не удовлетворилась бы кровью. Даже нена-висть прислушивается к нежному голосу чести, меч по-бедителя щадит обезоруженного врага, и гостеприим-ный очаг дымится для чужестранца на страшном бе-регу, где прежде его встречало только убийство.
Эстетическое творческое побуждение незаметно строит посреди страшного царства сил и посреди свя-щенного царства законов третье, радостное царство игры и видимости, в котором оно снимает с человека оковы всяких отношений и освобождает его от всего, что зовется принуждением как в физическом, так и в моральном смысле.
Если в динамическом правовом государстве человек противостоит человеку как некоторая сила и ограничи-вает его деятельность, если в этическом государстве обязанностям человека противополагается величие за-кона, которое связывает его волю, то в кругу прекрас-ного общения, в эстетическом государстве, человек мо-жет явиться лишь как форма, может противостоять только как объект свободной игры. Свободою давать свободу - вот основной закон этого государства.
Динамическое государство лишь делает возможным общество, покоряя природу природою же; этическое государство делает его (морально) необходимым, под-чиняя единичную волю общей воле; только эстетиче-ское государство может сделать общество действитель-ным, ибо оно приводит в исполнение волю целого через природу отдельного индивида. Хотя уже потреб-ности человека и заставляют его жить в обществе, а разум насаждает в нем основы общественности, од-нако только одна красота может придать ему общественные качества. Только вкус вносит гармонию в об-щество, так как он создает гармонию в индивиде. Все другие формы представления разделяют человека, ибо они основываются или исключительно на чувственной, или на духовной части его существа; только представ-ление красоты делает человека цельным, ибо. оно тре-бует согласия его двух натур. Все другие формы обще-ния разделяют общество, так как они относятся или к специальной восприимчивости каждого отдельного лица, или же к специальным способностям отдельных членов, то есть к тому, чем люди друг от друга отли-чаются; только общение в прекрасном соединяет лю-дей, так как оно относится к тому, что всем обще. Чувственные наслаждения принадлежат нам лишь как, индивидам, и род, который живет в нас, не прини-мает в них участия, поэтому мы не можем сделать об-щими наши чувственные наслаждения, так как мы' не можем обобщить нашу индивидуальность. Наслажде-ния познания доступны нам лишь как роду, причем мы тщательно устраняем из нашего суждения всякий след своей индивидуальности; поэтому мы не можем сделать общими наши умственные наслаждения, так как мы не можем изгнать следов индивидуальности из суждения других в такой же мере, как из своего собственного. Только красотою мы наслаждаемся одно-временно и как индивид и как род, то есть как пред-ставители рода. Чувственное благо может осчастли-вить лишь одного, так как оно покоится на присвое-нии, которое всегда заключает в себе и обособление;
чувственное благо может и этого одного сделать лишь односторонне счастливым, ибо личность в нем не при-нимает участия. Безусловное благо может осчастли-вить человека лишь при условиях, которых нельзя, вообще говоря, предположить; ибо истина покупается ценою отречения, а в чистую волю верит лишь чистое сердце. Одна лишь красота делает всех счастливыми, и тот, кто находится под обаянием ее чар, забывает о своем ограничении. Никакое преимущество, никакое единовластие не терпимы, раз правит вкус и распро-странено царство прекрасной видимости. Это царство подымается до пределов, где разум господствует с безусловною необходимостью и исчезла всякая материя; оно опускается до пределов, где естественное по-буждение правит со слепой силой, где форма еще не возникла да, даже на этих крайних пределах вкус не дозволяет отнять у себя исполнительную власть, когда законодательная у него уже отнята. Безоглядное вож-деление должно отказаться от себялюбия, и приятное, которое обыкновенно лишь привлекает чувства, должно набросить сеть миловидности и на духовную сферу. Строгий голос необходимости, долг, должен из-менить свою укорительную формулу, которую одно лишь противодействие оправдывает, и почтить подат-ливую природу благородным доверием. Вкус выводит знания из мистерий науки под открытое небо здравого смысла и превращает собственность школ в общее до-стояние всего человеческого рода. Даже величайший гений должен сложить с себя в своей области величай-шую власть и доверчиво снизойти к детскому понима-нию. Сила должна дозволить грациям связать себя, и упрямый лев должен покориться узде амура. Зато вкус окутывает своей смягчающей дымкой физические потребности, которые в своем обнаженном виде оскорбляют достоинство свободной души, и в милом призраке свободы скрывает от нас позорное родство с материей. Им окрыленное, даже раболепное продажное искусство подымает голову из праха, и оковы рабства, к которым прикоснулся жезл вкуса, одинаково спа-дают как с живого, так и с неодушевленного. В эсте-тическом государстве все, даже служебное орудие, является свободным гражданином, равноправным с са-мым благородным, и рассудок, насильно подчиняющий терпеливую толпу своим целям, должен спрашивать здусь о согласии. Итак, здесь, в царстве эстетической видимости, осуществляется идеал равенства, которое мечтатель столь охотно желал бы видеть реализован-ным и по существу, и если правда, что хороший тон со-зревает ранее всего и совершеннее всего у трона, то и здесь пришлось бы признать благодеятельною судьбу, которая, как кажется, только для того ограничивает часто человека в действительности, чтобы погнать его в мир идей. Но существует ли такое государство прекрасной ви-димости и где его найти? Потребность в нем суще-ствует в каждой тонко настроенной душе; в действи-тельности же его, пожалуй, можно найти, подобно чи-стой церкви и чистой республике, разве в некоторых немногочисленных кружках, образ действия которых направляется не бездушным подражанием чужим нра-вам, а собственной прекрасной природой; где человек проходит со смелым простодушием и спокойной невин-ностью через самые запутанные отношения; где он не нуждается ни в оскорблении чужой свободы ради утверждения собственной, ни в отказе от собственного достоинства, чтобы проявить грацию.
1793-1794