СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ

(том 3)

Издание составил и подготовил А. Ю. А р ь е в

ISBN 5-8370-0320-7
© Сергей Довлатов (наследники), 1993.
© А. Ю. Арьев, 1993, вст. статья,-библ. указатель, составление.
© А. Флоренский, 1993, оформление.

ИНОСТРАНКА................................................................................ 5

ФИЛИАЛ ...................................................................................... 101

ИЗ СБОРНИКА "ДЕМАРШ ЭНТУЗИАСТОВ"

Хочу быть сильным.................................................................... 215

Блюз для Натэллы ......................................................................221

Эмигранты.................................................................................... 225

Победители ..................................................................................227

Чирков и Берендеев................................................................... 229

Когда-то мы жили в горах........................................................ 232

ЗАПИСНЫЕ КНИЖКИ............................................................ 237

Соло на ундервуде

Соло на IBM

ДВА ИНТЕРВЬЮ

Писатель в эмиграции (Интервью, данное журналу "Слово").. 341

Дар органического беззлобия (Интервью Виктору Ерофееву).... 347

СОВРЕМЕННИКИ О ДОВЛАТОВЕ

Иосиф Бродский. О Сереже Довлатове ("Мир уродлив, и люди грустны")... 355

Лев Лосев. Русский писатель Сергей Довлатов ...................363

Библиографическая справка.................................................... 372

ИНОСТРАНКА

Одиноким русским женщинам в Америке - с любовью, грустью и надеждой.

В нашем районе произошла такая история. Маруся Татарович не выдержала и полюбила латиноамериканца Рафаэля. Года два колебалась, а потом наконец сделала выбор. Хотя, если разобраться, то выбирать Марусе было практически не из чего.

Вся наша улица переживала - как будут развиваться события? Ведь мы к таким делам относимся серьезно.

Мы - это шесть кирпичных зданий вокруг супермаркета, населенных преимущественно русскими. То есть недавними советскими гражданами. Или, как пишут газеты - эмигрантами третьей волны.

Наш район тянется от железнодорожного полотна до синагоги. Чуть севернее - Мидоу-озеро, южнее - Квинс-бульвар. А мы - посередине.

108-я улица - наша центральная магистраль.

У нас есть русские магазины, детские сады, фотоателье и парикмахерские. Есть русское бюро путешествий. Есть русские адвокаты, писатели, врачи и торговцы недвижимостью. Есть русские гангстеры, сумасшедшие и проститутки. Есть даже русский слепой музыкант.

Местных жителей у нас считают чем-то вроде иностранцев. Если мы слышим английскую речь, то настораживаемся. В таких случаях мы убедительно просим:

- Говорите по-русски!

В результате отдельные местные жители заговорили по-нашему. Китаец из закусочной приветствует меня:

- Доброе утро, Солженицын! (У него получается - 'Солозениса',) К американцам мы испытываем сложное чувство. Даже не знаю, чего в нем больше - снисходитель-

ности или благоговения. Мы их жалеем, как неразумных беспечных детей. Однако то и дело повторяем:

'Мне сказал один американец...'

Мы произносим эту фразу с интонацией решающего, убийственного аргумента. Например:

'Мне сказал один американец, что никотин приносит вред здоровью!,.'

Здешние американцы, в основном, немецкие евреи. Третья эмиграция, за редким исключением - еврейская. Так что найти общий язык довольно просто.

То и дело местные жители спрашивают:

- Вы из России? Вы говорите на идиш?!..

Помимо евреев в нашем районе живут корейцы, индусы, арабы. Чернокожих у нас сравнительно мало. Латиноамериканцев больше.

Для нас это загадочные люди с транзисторами. Мы их не знаем. Однако на всякий случай презираем и боимся.

Косая Фрида выражает недовольство:

- Ехали бы в свою паршивую Африку!.. Сама Фрида родом из города Шклова. Жить предпочитает в Нью-Йорке...

Если хотите познакомиться с нашим районом, то встаньте около канцелярского магазина. Это на перекрестке Сто восьмой и Шестьдесят четвертой. Приходите как можно раньше.

Вот разъезжаются наши таксисты: Лева Баранов, Перцович, Еселевский. Все они коренастые, хмурые, решительные.

Леве Баранову за шестьдесят. Он бывший худож-ник-молотовист. В начале своей карьеры Лева рисовал исключительно Молотова. Его работы экспонировались в бесчисленных домоуправлениях, поликлиниках, месткомах. Даже на стенах бывших церквей.

Баранов до тонкостей изучил наружность этого министра с лицом квалифицированного рабочего. На пари рисовал Молотова за десять секунд. Причем рисовал с завязанными глазами.

Потом Молотова сняли. Лева пытался рисовать Хрущева, но тщетно. Черты зажиточного крестьянина оказались ему не по силам.

Такая же история произошла с Брежневым. Физиономия оперного певца не давалась Баранову. И тогда Лева с горя превратился в абстракциониста.

Стал рисовать цветные пятна, линии и завитушки. К тому же начал пить и дебоширить.

Соседи жаловались на Леву участковому милиционеру:

- Пьет, дебоширит, занимается каким-то абстрактным цинизмом...

В результате Лева эмигрировал, сел за баранку и успокоился. В свободные минуты он изображает Рейгана на лошади.

Еселевский был в Киеве преподавателем марксизма-ленинизма. Защитил кандидатскую диссертацию. Готовился стать доктором наук.

Как-то раз он познакомился с болгарским ученым. Тот пригласил его на конференцию в Софию. Однако визы Еселевскому не дали. Видимо, не хотели посылать за границу еврея.

У Еселевского первый раз в жизни испортилось настроение. Он сказал:

- Ах вот как?! Тогда я уеду в Америку!

И уехал.

На Западе Еселевский окончательно разочаровался в марксизме. Начал публиковать в эмигрантских газетах запальчивые статьи. Но затем он разочаровался и в эмигрантских газетах. Ему оставалось только сесть за баранку...

Что касается Перцовича, то он и в Москве был шофером. Таким образом, в жизни его мало что изменилось. Правда, зарабатывать он стал гораздо больше, Да и такси здесь у него было собственное...

Вот идет хозяин фотоателье Евсей Рубинчик. Девять лет назад он купил свое предприятие. С тех пор выплачивает долги. Оставшиеся деньги уходят на приобретение современной техники.

Десятый год Евсей питается макаронами. Десятый год таскает он армейские ботинки на литой резине. Десятый год его жена мечтает побывать в кино. Десятый год Евсей утешает жену мыслью о том, что бизнес достанется сыну. Долги к этому времени будут выплачены. Зато - напоминаю я ему - появится более современная техника,,.

Вот спешит за утренней газетой начинающий издатель фима Друкер, В Ленинграде он считался знаменитым библиофилом. Целыми днями пропадал на

книжном рынке. Собрал шесть тысяч редких, даже уникальных книг.

В Америке Фима решил стать издателем. Ему не терпелось вернуть русской литературе забытые шедевры - стихи Олейникова и Хармса, прозу Добы-чина, Агеева, Комаровского.

Друкер пошел работать уборщиком в торговый центр. Жена его стала медсестрой. За год им удалось скопить четыре тысячи долларов.

На эти деньги Фима снял уютный офис. Заказал голубоватые фирменные бланки, авторучки и визитные карточки. Нанял секретаршу, между прочим - внучку Эренбурга.

Свое предприятие он назвал - 'Русская книга'.

Друкер познакомился с видными американскими филологами - Романом Якобсоном, Малмстедом, Эдвардом Брауном. Если Роман Якобсон упоминал малоизвестное стихотворение Цветаевой, Фима торопился добавить:

- Альманах 'Мосты', тридцатый год, страница двести шестьдесят четвертая.

Филологи любили его за эрудицию и бескорыстие...

Фима посещал симпозиумы и конференции. Беседовал в кулуарах с Жоржем Нива, Оттенбергом и Раннитом. Переписывался с Верой Набоковой. Бережно хранил полученные от нее телеграммы:

'Решительно возражаю'. 'Категорически не согласна'. 'Условия считаю неприемлемыми'. И так далее.

Он заказал себе резиновую печать: 'Ефим Г. Друкер, издатель'. Далее эмблема - заложенный гусиным пером фолиант - и адрес. На этом деньги кончились.

Друкер обратился к Михаилу Барышникову. Барышников дал ему полторы тысячи и хороший совет - выучиться на массажиста. Друкер пренебрег советом и уехал на конференцию в Амхерст. Там он познакомился с Вейдле и Карлинским. Поразил их своими знаниями. Напомнил двум ученым старикам множество забытых ими публикаций,

На обратном пути Друкер заехал к Юрию Иваску. Неделю жил у старого поэта, беседуя о Вагинове и Добычине. В частности, о том, кто из них был гомосексуалистом.

И снова деньги кончились.

10

Тогда Фима продал часть своей уникальной библиотеки. На вырученные деньги он переиздал сочинение Фейхтвангера 'Еврей Зюсс'. Это был странный выбор для издательства под названием 'Русская книга'. Фима предполагал, что еврейская тема заинтересует нашу эмиграцию.

Книга вышла с единственной опечаткой. На обложке было крупно выведено: 'Ф Е Й Х Т В А Г Н Е Р'.

Продавалась она довольно вяло. Дома не было свободы, зато имелись читатели. Здесь свободы хватало, но читатели отсутствовали.

Жена Друкера тем временем подала на развод. Фима перебрался в офис.

Помещение было уставлено коробками с 'Евреем Зюссом'. Фима спал на этих коробках. Дарил 'Еврея Зюсса' многочисленным приятелям. Расплачивался книгами с внучкой Эренбурга. Пытался обменять их в русском магазине на колбасу.

Самое удивительное, что все, кроме жены, его любили...

Вот раскладывает свой товар хозяин магазина 'Днепр' Зяма Пивоваров.

В Союзе Зяма был юристом. В Америке с первых же дней работал грузчиком на базе. Затем перешел разнорабочим в овощную лавку. И через год эту лавку купил.

Отныне ее снабжала товарами знаменитая фирма 'Демша и Разин'. Здесь продавалось вологодское масло, рижские шпроты, грузинский чай, украинская колбаса. Здесь можно было купить янтарное ожерелье, электрический самовар, деревянную матрешку и пластинку Шаляпина.

Трудился Зяма чуть ли не круглые сутки. Это было редкостное единение мечты с действительностью. Поразительная адекватность желаний и возможностей. Недосягаемое тождество усилий и результатов...

Зяма кажется мне абсолютно счастливым человеком. Продовольствие - его стихия. Его биологическая среда.

Зяма соответствует деликатесной лавке, как Наполеон - Аустерлицу. Среди деликатесов Зяма так

11

же органичен, как Моцарт на премьере 'Волшебной флейты'.

Многие в нашем районе - его должники.

Около рыбного магазина гуляет с дворнягой публицист Зарецкий. Он в гимнастическом костюме со штрипками, лысина прикрыта целлофановым мешком.

В Союзе Зарецкий был известен популярными монографиями о деятелях культуры. Параллельно в самиздате циркулировали его анонимные исследования. В частности - объемистая неоконченная книга 'Секс при тоталитаризме'. Там говорилось, что девяносто процентов советских женщин - фригидны.

Вскоре карательные органы идентифицировали Зарецкого. Ему пришлось уехать. На таможне он сделал историческое заявление:

- Не я покидаю Россию! Это Россия покидает меня!..

- Академик Сахаров здесь?..

За минуту до посадки он решительно направился к газону. Хотел увезти на чужбину горсточку русской земли.

Милиционеры прогнали его с газона.

Тогда Зарецкий воскликнул:

- Я уношу Россию на подошвах сапог!.. В Америке Зарецкий стал учителем. Он всех учил. Евреев - православию, славян - иудаизму. Американских контрразведчиков - бдительности.

Всеми силами он боролся за демократию. Он говорил:

- Демократию надо внедрять любыми средствами. Вплоть до атомной бомбы!..

Как известно, чтобы быть услышанным в Америке, надо говорить тихо. Зарецкий об этом не догадывался. Он на всех кричал.

Зарецкий кричал на работников социального обеспечения. На редактора ежедневной эмигрантской газеты. На медсестер в больнице. Он кричал даже на тараканов.

В результате его перестали слушать. Тем не менее он посещал все эмигрантские сборища и кричал. Он кричал, что западная демократия под угрозой. Что Джеральдин ферраро - советская шпионка. Что американской литературы не существует. Что в супер-

12

маркетах продается искусственное мясо. Что Гарлем надо разбомбить, а велфер увеличить.

Зарецкий был профессиональным разрушителем. Инстинкт разрушения приобретал в нем масштабы творческой страсти.

В его руках немедленно ломались часы, магнитофоны, фотоаппараты. Выходили из строя калькуляторы, электробритвы, зажигалки.

Зарецкий поломал железный турникет в сабвее. Его телом надолго заклинило вертящиеся двери Сити-холла.

Встречая знакомого, он говорил:

- Что происходит, милейший? Ваша жена физически опустилась. Сын, говорят, попал в дурную компанию. Да и у вас нездоровый румянец. Пора, мой дорогой, обратиться к врачу!..

Как ни странно, Зарецкого уважали и побаивались...

Вот появляется отставной диссидент Караваев. В руках у него коричневый пакет. Сквозь бумагу выступают очертания пивных жестянок. На лице Караваева - сочетание тревоги и энтузиазма.

В Союзе он был известным правозащитником. Продемонстрировал в борьбе с режимом исключительное мужество. Отбыл три лагерных срока. Семь раз объявлял голодовки. Оказываясь на воле, принимался за старое.

В молодости Караваев написал такую басню. Дело происходит в зоопарке. Около клетки с пантерой толпится народ. Внизу - табличка с латинским названием. И сведения - где обитает, чем питается. Там же указано - 'в неволе размножается плохо'. Тут автор выдерживает паузу и спрашивает:

'А мы?!..'

После третьего срока Караваева отпустили на Запад. Первое время он давал интервью, ездил с лекциями, учреждал какие-то фонды. Затем интерес к нему поубавился. Надо было думать о пропитании.

Алглийского языка Караваев не знал. Диплома не имел. Его лагерные профессии - грузчика, стропаля и хлебореза - в Америке не котировались.

Караваев сотрудничал в русских газетах. Писал он на единственную тему - будущее России. Причем будущее он различал гораздо яснее, чем настоящее. С пророками это бывает.

13

Америка разочаровала Караваева. Ему не хватало здесь советской власти, марксизма и карательных органов. Караваеву нечему было противостоять.

Лагерные болезни давали ему право на инвалидность, Караваев много пил, а главное - опохмелялся. Благо пивом в нашем районе торгуют круглые сутки.

Таксисты и бизнесмены поглядывали на Караваева свысока...

Вот садится за руль 'шевроле' таинственный общественный деятель Лемкус. В Союзе Лемкус был профессиональным затейником. Организовывал массовые гулянья. Оглашал торжественные здравицы в ходе первомайских демонстраций. Писал юбилейные речи, кантаты, стихотворные инструкции для автолюбителей. Подрабатывал в качестве тамады на молодежных свадьбах. Сочинял цирковые репризы:

- Вася, что случилось? Почему ты грустный?

- На моих глазах человек упал в лужу.

- И ты расстроился?

- Еще бы! Ведь этим человеком был я!..

Уехал Лемкус в результате политических гонений. А гонения, в свою очередь, явились результатом кошмарной нелепости.

Вот как это было. Лемкус написал кантату, посвященную 60-летию вооруженных сил. Исполнялась кантата в Доме офицеров. Текст ведущего читал сам Лемкус.

За его спиной расположился духовой оркестр. В зале собралось более шестисот представителей армии и флота. Динамики транслировали кантату по всему городу.

Все шло прекрасно. Декламируя кантату, Лемкус попеременно натягивал солдатскую фуражку или матросскую бескозырку.

В заключительной части кантаты были такие слова:

Последнюю фразу Лемкус выкрикнул с особой горячностью - 'достойных щедро наградит!'. И в эту минуту ему на голову упал сценический противовес. То есть, попросту говоря, брезентовый мешок килограммов на двенадцать.

14

Лемкус потерял сознание. Зрителям оставались видны лишь стоптанные подошвы его концертных туфель.

Через три секунды в проходах забегали милиционеры. Еще через три секунды зал был полностью оцеплен. Лемкуса привели в сознание, чтобы немедленно арестовать.

Майор КГБ обвинил его в продуманной диверсии. Майор был уверен, что Лемкус заранее все рассчитал и подстроил. То есть сознательно обрушил мешок на голову ведущему, чтобы дискредитировать коммунистическую партию.

- Но я же сам и был ведущим, - оправдывался Лемкус.

- Тем более, - говорил майор.

Короче, Лемкус подвергся гонениям. Его лишили права заниматься идеологической работой. О другой работе Лемкус и не помышлял.

В конечном счете Лемкусу пришлось эмигрировать. Месяца четыре он работал по специальности. Организовывал массовые поездки эмигрантов к Ниагарскому водопаду. Выступал тамадой на бармицвах. Писал стихи, рифмованные объявления, здравицы, кантаты. Мне, например, запомнились такие его строчки:

Однако платили Лемкусу мало. Между тем у него появился второй ребенок. И тут его представили баптистам.

Баптисты интересовались третьей эмиграцией. Им нужен был свой человек в эмигрантских кругах. Они хотели привлечь к себе внимание российских беженцев.

Баптисты оценили Лемкуса. Он был хорошим семьянином, не курил и пил умеренно.

Так Лемкус стал религиозным деятелем. Возглавил загадочное трансмировое радио. Вел регулярную передачу - 'Как узреть Бога?'.

Он стал набожным и печальным. То и дело шептал, опуская глаза:

- Если Господу будет угодно, Фира приготовит на обед телятину...

В нашем районе его упорно считают мошенником...

15

Вот сворачивает за угол торговец недвижимостью Аркаша Лернер. Видно, ему что-то понадобилось к завтраку. Какая-нибудь диковинная приправа.

Лернер начинал свою карьеру режиссером белорусского телевидения. Его жена работала на телестудии диктором.

Лернеры жили дружно и счастливо. У них была хорошая квартира, две зарплаты, сын Мишаня и автомобиль.

Аркадия Лернера считали крепким профессионалом. Даже пристрастие к замедленным съемкам не могло испортить его телеочерков. В них грациозно скакали колхозные лошади, медленно раскрывались цветы, парили чайки. Лернера увлекала гармония как таковая. Его короткометражки считались импрессионистскими.

А кругом бурлила жизнь, наполненная социалистическим реализмом. За стеной водопроводчик Берендеев избивал жену. Под окнами шумели алкаши. Директор телестудии был ярко выраженным антисемитом.

И Лернеры решили эмигрировать. Тем более что в эту пору уезжали многие. В том числе и близкие друзья.

В Америке Лернер около года пролежал на диване. Его жена работала продавщицей в 'Александерсе'. Сын посещал еврейскую школу.

Лернер мечтал получить работу на телевидении. При этом он был совершенно нетипичным эмигрантом, Не выдавал себя за бывшего лауреата государственных премий. Не фантазировал относительно своих диссидентских заслуг. Не утверждал, что западное искусство переживает кризис.

Друзья организовали ему встречу с продюсером. Тот хотел заняться экранизациями русской классики. Ему был нужен режиссер славянского происхождения.

Встреча состоялась на террасе ресторана 'Блоу-ап'.

- Вы режиссер? - спросил американец.

- Не думаю, - ответил Лернер.

- То есть?

- За последний год я страшно деградировал.

- Но, говорят, вы были режиссером?

- Был. Вернее, числился. Меня тарифицировали в шестьдесят седьмом году. А до этого я работал помощником.

16

- Помощником режиссера?

- Да. Это который бегает за водкой.

- Говорят, вы были талантливым режиссером?

- Талантливым? Впервые слышу. То, что я делал, меня не удовлетворяло...

- О'кей! Я занимаюсь экранизациями классики.

- По-моему, все экранизации - дерьмо!

- Это комплимент?

- Я хотел сказать, что предпочел бы оригинальную тему.

- Например?

- Что-нибудь о природе...

Туг между собеседниками возникла пропасть. И увеличивалась в дальнейшем с каждой минутой. Янки говорил:

- Природа не окупается! Лернер возражал:

- Искусство не продается!..

На том они и расстались. Лернер еще месяца три пролежал без движения. При этом следует отметить, что его финансовые дела шли неплохо.

Видимо, Лернер обладал каким-то специфическим даром материального благополучия. Вообще я уверен, что нищета и богатство - качества прирожденные. Такие же, например, как цвет волос или, допустим, музыкальный слух. Один рождается нищим, другой - богатым. И деньги тут фактически ни при чем,

Можно быть нищим с деньгами. И - соответственно - принцем без единой копейки.

Я встречал богачей среди зеков на особом режиме. Там же мне попадались бедняки среди высших чинов лагерной администрации...

Бедняки при любых обстоятельствах терпят убытки. Бедняков постоянно штрафуют даже за то, что их собака оправилась в неположенном месте. Если бедняк случайно роняет мелочь, то деньги обязательно проваливаются в люк.

А у богатых все наоборот, Они находят деньги в старых пиджаках. Выигрывают по лотерее. Получают в наследство дачи от малознакомых родственников. Их собаки удостаиваются на выставках денежных премий.

Видимо, Лернер родился заведомо состоятельным человеком, Так что деньги у него вскоре появились.

Сначала его укусил ньюфаундленд, принадлежавший местному дантисту. Лернеру выплатили значи-

17

тельную компенсацию. Потом Лернера разыскал старик, который накануне империалистической войны занял у его деда три червонца. За семьдесят лет червонцы превратились в несколько тысяч долларов. После этого к Лернеру обратился знакомый:

- У меня есть какие-то деньги. Возьми их на хранение. И если можно, не задавай лишних вопросов. Деньги Лернер взял. Вопросы задавать ленился. Через неделю знакомого пристрелили в Атлантик-Сити.

В результате Лернер приобрел квартиру. За год она втрое подорожала. Лернер продал ее и купил три других. В общем, стал торговать недвижимостью...

С дивана он поднимается все реже. Денег у него становится все больше. Тратит их Лернер с размахом. В основном, на питание.

За двенадцать лет жизни в Америке он приобрел единственную книгу. Заглавие у книги было выразительное. А именно - 'Как потратить триста долларов на завтрак'...

После завтрака Лернер дремлет, отключив телефон. Даже курить ему лень...

Я чувствую, пролог затягивается. Пора уже нам вернуться к Марусе Татарович.

Марусин отец был генеральным директором производственно-технического комбината. Звали его Федор Макарович. Мать заведовала крупнейшим в городе пошивочным ателье. Звали ее Галина Тимофеевна.

Марусины родители не были карьеристами. Наоборот, они производили впечатление скромных, застенчивых и даже беспомощных людей.

Федор Макарович, например, стеснялся заходить в трамвай и побаивался официантов. Поэтому он ездил в черной горкомовской машине, а еду брал из закрытого распределителя.

Галина Тимофеевна, в свою очередь, боялась крика и не могла уволить плохую работницу. Поэтому увольнениями занимался местком, а Галина Тимофеевна вручала стахановцам награды.

Марусины родители не были созданы для успешной карьеры. К этому их вынудили, я бы сказал, гражданские обстоятельства.

18

Есть данные, гарантирующие любому человеку стремительное номенклатурное восхождение. Для этого надо обладать четырьмя примитивными качествами. Надо быть русским, партийным, способным и трезвым. Причем необходима именно совокупность всех этих качеств. Отсутствие любого из них делает всю комбинацию совершенно бессмысленной.

Русский, партийный, способный алкаш - не годится. Русский, партийный и трезвый дурак- фигура отживающая. Беспартийный при всех остальных замечательных качествах - не внушает доверия. И наконец, трезвый, способный еврей-коммунист - это даже меня раздражает.

Марусины родители обладали всеми необходимыми данными. Они были русские, трезвые, партийные и если не чересчур способные, то, как минимум, дисциплинированные.

Поженились они еще до войны. К двадцати трем годам Федор Макарович стал инженером. Галина Тимофеевна работала швеей-мотористкой.

Затем наступил тридцать восьмой год.

Конечно, это было жуткое время. Однако не для всех. Большинство танцевало под жизнерадостную музыку Дунаевского. Кроме того, ежегодно понижались цены. Икра стоила девятнадцать рублей килограмм. Продавалась она на каждом углу.

Конечно, невинных людей расстреливали. И все же расстрел одного шел на пользу многим другим. Расстрел какого-нибудь маршала гарантировал повышение десяти его сослуживцам. На освободившееся место выдвигали генерала. Должность этого генерала занимал полковник. Полковника замещал майор. Соответственно повышали в званиях капитанов и лейтенантов.

Расстрел одного министра вызывал десяток служебных перемещений. Причем направленных исключительно вверх. Толпы низовых бюрократов взбирались по служебной лестнице.

На заводе, где трудился Федор Макарович, арестовали человек восемь. Среди прочих - начальника Цеха. Федор Макарович занял его должность.

На фабрике, где работала его жена, арестовали

19

бригадира. На его место выдвинули Галину Тимофеевну.

Аресты не прекращались два года. За это время Федор Макарович стал главным технологом небольшого предприятия. Галина Тимофеевна превратилась в заведующую отделом сбыта.

Потом началась война. Металлургический завод и швейная фабрика были своевременно эвакуированы. В Новосибирске у Федора Макаровича и Галины Тимофеевны родилась дочка. Назвали ее Марусей.

Марусины родители были необходимы в глубоком тылу. Побывать в окопах им не довелось. Хотя многие административные работники оказались на фронте. Лучшие из них погибли. А Федора Макаровича и Галину Тимофеевну повысили в должности. Кто решится упрекнуть их за это?..

К шестидесятому году Марусины родители прочно утвердились в номенклатуре среднего звена. Они были руководителями предприятий и депутатами местных Советов. У них были все соответствующие привилегии - громадная квартира, дача, финская ореховая мебель. Под окнами у них всегда дежурила служебная машина.

Предприятие, которое возглавлял Федор Макарович, считалось образцовым. В семидесятом году его посетил Леонид Ильич Брежнев. И тут Федор Макарович отличился.

Перед корпусом заводоуправления был разбит газон. Обыкновенный газон с указателем - 'Ходить по траве воспрещается!'.

Генеральный секретарь приехал в октябре, К этому времени трава пожелтела. Федор Макарович отдал распоряжение - покрасить траву. И ее, действительно, покрасили. Для этой цели был использован малярный пульверизатор. Газон приобрел изумрудную субтропическую окраску.

Приехал Брежнев. Подошел вместе с охраной к заводоуправлению. Кинул взгляд на газон и пошутил:

- Значит, ходить воспрещается? А мы попробуем! И Брежнев уверенно шагнул на траву. Все засмеялись, начали аплодировать. Федор Макарович от хохота выронил приветственный адрес. Брежнев обнял Федора Макаровича и сказал:

- Показывай, орел, свое хозяйство!

С этого момента Брежнев покровительствовал Татаровичу...

Маруся росла в обеспеченной дружной семье. Во дворе ее окружали послушные и нарядные дети. Дом, в котором они жили, принадлежал горкому партии, В специальной будке дежурил милиционер, который немного побаивался жильцов.

Маруся росла счастливой девочкой без комплексов. Она хорошо училась в школе, посещала кружок бальных танцев. У нее был рояль, цветной телевизор и даже собака.

Жизнь ее состояла из добросовестной учебы плюс невинные здоровые развлечения - кино, театры, музеи.

Занятия физкультурой облегчили ей муки полового созревания.

Окончив школу, Маруся легко поступила в институт культуры. Выпускники его, как правило, заведуют художественной самодеятельностью. Однако Маруся была уверена, что найдет себе работу получше. Допустим, где-то на радио или в музыкальном журнале. В этом ей могли помочь родители.

С тринадцати лет Марусю окружали развитые, интеллигентные, хорошо воспитанные юноши. Маруся так привыкла к дружбе с ними, что редко задумывалась о любви. Каждый из окружавших ее молодых людей готов был стать верным поклонником. Каждый поклонник готов был жениться на миловидной, стройной и веселой дочери Татаровича.

Но вышло совсем по-другому. Дело в том, что Маруся полюбила еврея...

Всем, у кого было счастливое детство, необходимо почаще задумываться о расплате. Почаще задавать себе вопрос - а чем я буду расплачиваться?

Веселый нрав, здоровье, красота - чего мне это будет стоить? Во что мне обойдется полный комплект любящих, состоятельных родителей?

И вот на девятнадцатом году Маруся полюбила еврея с безнадежной фамилией Цехновицер.

В сущности, еврей - это фамилия, профессия и облик. Бытует деликатный тип еврея с нейтральной фамилией, ординарной профессией и космополитической внешностью. Однако не таков был Марусин избранник.

21

Звали его полностью Лазарь Рувимович Цехновицер, он был худой, длинноносый, курчавый, а также учился играть на скрипке. Мало того, как всякий еврей, Цехновицер был антисоветчиком. Маруся полюбила его за талант, худобу, эрудицию и саркастический юмор.

Марусины родители забеспокоились, хотя они и не были антисемитами, Галина Тимофеевна в неофициальной обстановке любила повторять:

- Лучше уж я возьму на работу еврея. Еврей, по крайней мере, не запьет!

- К тому же, - добавлял Федор Макарович, - еврей хоть с головой ворует. Евреи уносит с производства что-то нужное. А русский - все, что попадется...

И все-таки Марусины родители забеспокоились, Тем более, что Цехновицер казался им сомнительной личностью. Он каждый вечер слушал западное радио, носил дырявые полуботинки и беспрерывно шутил. А главное, давал Марусе идейно незрелые книги - Бабеля, Платонова, Зощенко,

Зять-еврей - уже трагедия, думал Федор Макарович, но внуки-евреи - это катастрофа! Это даже невозможно себе представить!

Федор Макарович решил поговорить с Цехновицером. Он даже хотел ' сгоряча предложить Цехновицеру взятку. Но Галина Тимофеевна оказалась более мудрой.

Она стала настойчиво приглашать Цехновицера в гости. Окружила его заботой и вниманием. Одновременно приглашались дети Говорова, Чичибабина, Линецкого, Шумейко. (Говоров был маршалом, Чичибабин - академиком живописи, Липецкий - директором фирмы 'Совфрахт', а Шумейко - инструктором ЦК).

Цехновицер в этой компании чувствовал себя изгоем. Его мать работала трамвайным кондуктором, отец погиб на фронте.

Молодежь, собиравшаяся у Татаровичей, ездила на юг и в Прибалтику. Хорошо одевалась. Любила рестораны и театральные премьеры. Приобретала у спекулянтов джазовые записи.

У Цехновицера не было денег. За него всегда платила Маруся.

В отместку Цехновицер стал ненавидеть Маруси-

ных друзей. Цехновицер старался уличить их в тупости, хамстве, цинизме, достигая, естественно, npoтивоположных результатов.

Если Цехновицеру говорили: 'Попробуйте манго' - он вызывающе щурился:

- Предпочитаю хлебный квас! Если с Цехновицером дружески заговаривали, он вскидывал брови:

- Предпочитаю слушать тишину! В результате Цехновицер надоел Марусе, и она полюбила Диму Федорова.

Сын генерала Федорова учился на хирурга. Это был юноша с заведомо решенными проблемами, веселый и красивый. У него было все хорошо. Причем он даже не знал, что бывает иначе.

У него был папа, которым можно гордиться. Квартира на улице Щорса, где он жил с бабушкой. А также - дача, мотоцикл, любимая профессия, собака и охотничье ружье. Оставалось найти молодую красивую девушку из хорошей семьи.

На пятом курсе Дима Федоров стал думать о женитьбе. И тут он познакомился с Марусей. Через шесть недель они спускались по мраморной лестнице Дворца бракосочетаний' Еще через сутки молодожены уехали в Крым.

Осенью родители подарили им двухкомнатную квартиру. Так началась Марусина супружеская жизнь.

Дима пропадал в академии. Маруся готовилась к защите диплома - 'Эстетика бального танца'.

Вечерами они смотрели телевизор и беседовали. По субботам ходили в кино. Принимали гостей и навещали знакомых.

Маруся была уверена, что любит Диму. Ведь она сама его выбрала.

Дима был заботливый, умный, корректный. Он ненавидел беспорядок. Каждое утро он вел записи в блокноте. Там были рубрики - обдумать, сделать, позвонить. Иногда он записывал: 'Не поздороваться с Виталием Луценко'. Или: 'В ответ на хамство Алешковича спокойно промолчать'.

В субботу появлялась запись: 'Маша'. Это значило - кино, театр, ужин в ресторане и любовь.

Дима говорил:

23

- Я не педант. Просто я стараюсь защититься от хаоса...

Дима был хорошим человеком. Пороки его заключались в отсутствии недостатков. Ведь недостатки, как известно, привлекают больше, чем достоинства, Или, как минимум, вызывают более сильные чувства.

Через год Маруся его возненавидела. Хотя выразить свою ненависть ей мешало Димино безупречное поведение.

Правда, мало кто знает, что это - беда, если все начинается хорошо. Значит, кончиться все это может только несчастьем. Так и случилось.

Сначала умер Димин папа, генерал. Затем попала в сумасшедший дом алкоголичка-мама. Затем наследники, три брата и сестра, переругались, обсуждая, что - кому.

Самые ценные вещи из генеральского дома были конфискованы прокуратурой. В частности, шашка, подаренная Сталиным, и усеянный рубинами югославский орден.

Короче говоря, за месяц Дима превратился в обыкновенного человека. В целеустремленного и трудолюбивого аспиранта средних дарований. Иногда Маруся уговаривала его:

- Хоть бы ты напился! Дима отвечал Марусе:

- Пьянство - это добровольное безумие. Маруся не успокаивалась:

- Хоть бы ты меня приревновал! Дима четко формулировал:

- Ревновать - это мстить себе за ошибки других...

Самое трудное испытание для благополучного человека - это внезапное неблагополучие, Дима становился все более рассеянным и унылым. В ресторанах он теперь заказывал биточки и компот. Заграничный костюм надевал в исключительных случаях. Финансовой поддержки Марусиных родителей стыдился.

И тут Маруся стала ему изменять. Причем неразборчиво и беспрерывно. Она изменяла ему с друзьями, знакомыми, водителями такси. С преподавателями института культуры. С трамвайными попутчиками. Она изменила ему даже с внезапно появившимся Цехновицером.

Сначала Маруся оправдывалась и лгала. Выдумывала несуществующие факультативные занятия и семинары. Говорила о бессонной ночи у подруги, замышлявшей самоубийство. О неожиданных поездках к родственникам в Дергачево.

Затем ей надоело лгать и оправдываться. Надоело выдумывать фантастические истории. У Маруси не было сил.

Возвращаясь под утро, Маруся говорила себе - ладно, обойдется. Что-нибудь придумаю в такси. Что-нибудь придумаю в лифте. Что-нибудь скажу экспромтом.

Дима удивленно спрашивал:

- Где ты была?

- Я?! - восклицала Маруся.

- Ну.

- Что значит, где?! Он спрашивает - где! Допустим, у знакомых. Могу я навестить знакомых?..

Если Дима продолжал расспрашивать, Маруся быстро утомлялась:

- Считай, что я пила вино! Считай, что я распущенная женщина! Считай, что мы в разводе!..

Нет, как известно, равенства в браке. Преимущество всегда на стороне того, кто меньше любит. Если это можно считать преимуществом.

К тридцати годам Маруся поняла, что жизнь состоит из удовольствий, Все остальное можно считать неприятностями.

Удовольствия - это цветы, рестораны, любовь, заграничные вещи и музыка. Неприятности - это отсутствие денег, попреки, болезни и чувство вины.

Маруся предавалась удовольствиям, разумно избегая неприятностей.

Марусе было жалко Диму. Она испытывала угрызения совести. Она говорила:

- Хочешь, я познакомлю тебя с какой-нибудь девицей?

- На предмет чего?..

Вскоре Дима и Маруся развелись, Маруся переехала к родителям. Родители сначала огорчились, но Довольно быстро успокоились. Дима Федоров как муж уже не представлял большого интереса, Маруся же опять была невестой, девушкой из хорошей семьи.

25

Через некоторое время Маруся полюбила знаменитого дирижера Каждана. Затем - известного художника Шарафутдинова, которому покровительствовал сам Гейдар Алиев. Затем - прославленного иллюзиониста Мабиса, распиливавшего женщин на две части. Все они были гораздо старше Маруси. И более того, годились ей в отцы.

С Кажданом она ездила в Прибалтику и на Урал. С Шарафутдиновым год прожила в Алупке. С иллюзионистом Мабисом летала по всему Заполярью.

В результате, Каждан, отравившись миногами, умер. Шарафутдинов под давлением обкома вернулся к больной некрасивой жене. А Мабис, будучи с гастролями во Франкфурте, добился там политического убежища.

Короче, все они покинули Марусю. При этом лишь один Каждан ушел из ее жизни деликатно. Поведение остальных чем-то напоминало бегство.

И вот Марусей овладело чувство тревоги. Все ее подруги были замужем. Их положение отличалось стабильностью. У них был семейный очаг.

Разумеется, не все ее подруги жили хорошо. Некоторые изменяли своим мужьям. Некоторые грубо ими помыкали. Многие сами терпели измены. Но при этом - они были замужем. Само наличие мужа делало их полноценными в глазах окружающих.

Муж был совершенно необходим. Его следовало иметь хотя бы в качестве предмета ненависти.

К этому времени Марусе было под тридцать. Ей давно уже пора было родить, Маруся знала, что еще два-три года - и будет поздно.

Маруся забеспокоилась. Свободные мужчины, как и прежде, оказывали ей знаки внимания. Многие женщины ей, как и прежде, завидовали. Рестораны, театры, сертификатные магазины - все это было к ее услугам. А чувство тревоги не утихало. И даже с каждым месяцем усиливалось.

И тут на Марусином горизонте возник знаменитый эстрадный певец Бронислав Разудалов. Сейчас его имя забыто, но в шестидесятые годы он был популярнее Хиля, Кобзона, Долинского.

Разудалов соответствовал всем Марусиным требованиям. Он был красив, талантлив, популярен, много

зарабатывал. А главное - жил весело, легко и беззаботно.

Маруся ему тоже понравилась, она была стройная, веселая и легкомысленная.

У них получилось что-то вроде гражданского брака.

Разудалов часто ездил на гастроли. Марусе нравилось его сопровождать.

Сначала она просто находилась рядом. Вечерами сидела на его концертах. Днем ходила по комиссионным магазинам.

Затем у нее появились какие-то обязанности. Маруся заказывала афиши. Организовывала положительные рецензии в местных газетах. И даже вела бухгалтерию, что не требовало особого профессионализма. Ведь ей приходилось только складывать и умножать.

До ее появления Разудалов конферировал сам. Ему нравилось беседовать со зрителями, особенно в провинции. Он, например, говорил, предваряя свое выступление:

- У некоторых певцов красивый голос, А некоторые, как говорится, поют душой. Так вот, голоса у меня нет...

Далее следовала короткая пауза.

- И души тоже нет...

Под смех и аплодисменты Разудалов заканчивал:

- Чем пою - сам удивляюсь!,,

Постепенно Марусе стали доверять обязанности ведущего. Маруся заказала себе три концертных платья. Научилась грациозно двигаться по сцене. В ее голосе зазвучали чистые пионерские ноты.

Маруся стремительно появлялась из-за кулис. Замирала, ослепленная лучами прожекторов. Окидывала первые ряды сияющим взглядом. И наконец выкрикивала:

- У микрофона - лауреат всесоюзного конкурса артистов эстрады - Бронислав Разудалов!

Затем роняла голову, подавленная величием минуты...

Концерты Разудалова проходили с неизменным успехом. Репертуар у него был современный, камерный. В его песнях доминировала нота сдержанной интимности. Звучало это все примерно так:

27

И тому подобное.

Разудалов был веселым человеком. Он зарабатывал на жизнь теми эмоциями, которыми другие люди выражают чувство безграничной радости и полного самозабвения. Он пел, танцевал и выкрикивал разные глупости. За это ему хорошо платили.

Вскоре, однако, Маруся заметила, что жизнелюбие Разудалова простирается слишком далеко. Она начала подозревать его в супружеских изменах. И не без оснований.

Она находила в его карманах пудреницы и шпильки. Обнаруживала на его рубашках следы помады. Вытаскивала из дорожного несессера синтетические колготки. И наконец, застала однажды в его грим-уборной совершенно раздетую чревовещательницу Кисину.

В тот день она избила мужа нотным пюпитром. Через двадцать минут Разудалов появился на сцене в темных очках. Левая рука его безжизненно висела. На Марусины попреки Разудалов отвечал каким-то идиотским смехом. Он не совсем понимал, в чем дело. Он говорил:

- Мария, это несерьезно! Я думал, ты культурная, мыслящая женщина без предрассудков...

Разудалов оставался верен своему жизнелюбию, зато научился лгать. От беспрерывной лжи у него появилось заикание. На сцене оно пропадало.

Он лгал теперь без всякого повода. Он лгал даже в тех случаях, когда это было нелепо. На вопрос 'Который час?' он реагировал уклончиво.

Друзья шутили:

- Разудалов хочет трахнуть все, что движется... Теперь уже от ревности страдала Маруся, Поджидала мужа ночами. Грозила ему разводом. А главное, не могла понять, зачем он это делает? Ведь она так сильно и бескорыстно его любила!..

Муж появлялся утром, распространяя запах вина и косметики:

- Засиделись, понимаешь, выпили, болтали об искусстве...

- Где ты был?

- У этого... у Голощекина... Тебе большой привет.

Маруся отыскивала в записной книжке телефон неведомого Голощекина. Женский голос хмуро отвечал:

- Илья Захарович в больнице...

Маруся, вспыхнув, подступала к Разудалову:

- Значит, ты был у Голощекина? Значит, вы болтали об искусстве?

- Странно, - поражался Разудалов, - лично я у него был...

И тут Маруся впервые задумалась - как жить дальше? Удовольствия неизбежно порождали чувство вины. Бескорыстные поступки вознаграждались унижениями. Получался замкнутый круг...

В чем источник радости? Как избежать разочарований? Можно ли наслаждаться без раскаяния? Все эти мысли не давали ей покоя.

Через год у нее родился мальчик.

Все шло, как прежде. Разудалов ездил на гастроли. Возвратившись, быстро исчезал. Когда Маруся уличала его в новых изменах, оправдывался:

- Пойми, мне как артисту нужен импульс...

Маруся снова переехала к родителям. Галина Тимофеевна к этому времени стала пенсионеркой. Федор Макарович продолжал работать.

Неожиданно появлялся Разудалов с цветами и шампанским. Рассказывал о своих творческих успехах. Жаловался на цензуру, которая запретила его лучшую песню:

'Я пить желаю губ твоих нектар...'

Галину Тимофеевну он развязно называл - мамуля. Шутки у него были весьма сомнительные. Например, он говорил Марусиному папе:

- Дядя Федя, ты со мною не шути! Ведь если разобраться, ты - никто. А я, между прочим, зять самого Татаровича!..

Выпив коньяка с шампанским и оставив пачку мятых денег, Разудалов убегал. Бремя отцовства его не тяготило. Целуя сына, он приговаривал:

- Надеюсь, ты вырастешь человеком большой души...

Временами Маруся испытывала полное отчаяние. Угрожала Разудалову самоубийством. Именно тогда в его репертуаре появился шлягер:

29

Тут как в сказке появился Цехновицер. Он дал Марусе почитать 'Архипелаг ГУЛаг' и настоятельно советовал ей эмигрировать. Он говорил:

- Поженимся фиктивно и уедем в качестве евреев.

- Куда? - спрашивала Маруся.

- Я| например, в Израиль. Ты - в Америку. Или во Францию... Маруся вздыхала:

- Зачем мне Франция, когда есть папа... И все-таки Муся стала задумываться об эмиграции. Во-первых, это было модно. Почти у каждого мыслящего человека хранился израильский вызов.

То и дело уезжали знакомые деятели культуры. Уехал скульптор Неизвестный, чтобы осуществить в Америке грандиозный проект 'Древо жизни'. Уехал Савка Крамаров, одержимый внезапно прорезавшимся религиозным чувством. Уехал гениальный Боря Сичкин, пытаясь избежать тюрьмы за левые концерты. Уехал диссидентствующий поэт Купершток, в одном из стихотворений гордо заявивший:

Уезжали писатели, художники, артисты, музыканты. Причем уезжали не только евреи. Уезжали русские, грузины, молдаване, латыши, доказавшие наличие в себе еврейской крови. Короче, проблема эмиграции широко обсуждалась в творческих кругах. И Маруся все чаще об этом задумывалась.

В эмиграции было что-то нереальное. Что-то, напоминающее идею загробной жизни. То есть можно было попытаться начать все сначала. Избавиться от бремени прошлого.

Творческая жизнь у Маруси не складывалась. Замуж она, по существу, так и не вышла. Многочисленные друзья вызывали у нее зависть или презрение.

У родителей Муся чувствовала себя, как в доме престарелых. То есть жила на всем готовом без какой-либо реальной перспективы. Сон, телевизор, дефицитные продукты из распределителя. И женихи - подчиненные Федора Макаровича, которые, в основном, старались нравиться ему.

30

Маруся чувствовала: еще три года - и все потеряно навсегда...

Цехновицер так настойчиво говорил о фиктивном, именно фиктивном браке, что Маруся сказала ему:

- Раньше ты любил меня как женщину. Цехновицер ответил:

- Сейчас я воспринимаю тебя как человека.

Маруся не знала - огорчаться ей или радоваться. И все-таки огорчилась.

Видно, так устроены женщины - не любят они терять поклонников. Даже таких, как Цехновицер...

На словах эмиграция казалась реальностью. На деле - сразу возникало множество проблем.

Что будет с родителями? Что подумают люди? А главное - что она будет делать на Западе?..

В загс пойти с Цехновицером - уже проблема. У жениха, вероятно, и костюма-то соответствующего нет. Не скажешь ведь инспектору, что брак фиктивный...

А потом начались какие-то встречи около синагоги. Какие-то 'Памятки для отъезжающих'. Какие-то разговоры с иностранными журналистами.

Маруся стала ходить на выставки левой живописи. Перепечатывала на своей 'Олимпии' запрещенные рассказы Шаламова и Домбровского. Пыталась читать в оригинале Хемингуэя.

Ее родители о чем-то догадывались, но молчали. Пришлось Марусе с ними объясниться.

Как это было - лучше не рассказывать. Тем более что подобные драмы разыгрывались во многих номенклатурных семействах.

Родители обвиняли своих детей в предательстве. Дети презирали родителей за верноподданничество и конформизм.

Взаимные попреки сменялись рыданиями. За оскорблениями следовали поцелуи.

Федор Макарович знал, что должен будет в результате уйти на пенсию. Галина Тимофеевна знала, что с дочкой она больше не увидится.

В октябре Маруся зарегистрировалась с Цехновицером. К Новому году они получили разрешение. Девятого января были в Австрии.

31

Оказавшись на Западе, Цехновицер сразу изменился. Он стал еврейским патриотом, гордым, мудрым и немного заносчивым. Он встречался с представителями ХИАСа, носил шестиконечную анодированную звезду и мечтал жениться на еврейке,

Условия фиктивного брака Цехновицер добросовестно выполнил. Увез жену на Запад, Зато Маруся оплатила все расходы и даже купила ему чемодан.

Вскоре им предстояло расстаться, Цехновицер улетал в Израиль. Маруся должна была получить американскую визу.

Маруся говорила:

- Как ты будешь жить в Израиле? Ведь там одни евреи!

- Ничего, - отвечал Цехновицер, - привыкну...

Марусе было грустно расставаться с Цехновицером. Ведь он был единственным человеком из прошлой жизни.

Маруся испытывала что-то вроде любви к этому гордому, заносчивому, агрессивному неудачнику. Ведь что-то было между ними. А если было, то разве существенно - плохое или хорошее? И если было, то куда оно, в сущности, могло деваться?..

В аэропорт Маруся не поехала. У маленького Левушки третий день болело горло.

Маруся из окна наблюдала, как Цехновицер садится в автобус. Он казался таким неуклюжим под бременем великих идей. Его походка была решительной, как у избалованного слепого.

Через неделю Левушке благополучно вырезали гланды. Отвезла его в госпиталь миссис Кук из Толстовского фонда. Виза к этому моменту уже была получена.

Еще через шестнадцать дней Маруся приземлилась в аэропорту имени Кеннеди. В руках у нее был пакет с кукурузными чипсами. Рядом вяло топтался невыспавшийся Лева. Увидев двух негров, он громко расплакался. Маруся говорила ему:

- Левка, заткнись! И добавляла:

- Голос - в точности, как у папаши...

32

В аэропорту Марусю поджидали Лора с Фимой. Лора была ее двоюродной сестрой по матери. Лорина мама - тетя Надя - работала простым корректором. Муж ее - дядя Савелий - преподавал физкультуру.

Лора носила фамилию отца - Мелиндер. Татаровичи не презирали Мелиндеров. Иногда они брали Лору на дачу. Изредка сами ездили в Дергачево. Маруся дарила сестре платья и кофты. При этом говорилось:

- Синюю кофту бери, а зеленую я еще поношу...

Марусе и в голову не приходило, что Лора обижается.

В общем, сестры не дружили. Маруся была красивая и легкомысленная. Лора - начитанная и тихая. Ее печальное лицо считалось библейским.

Марусина жизнь протекала шумно и весело. Лорино существование было размеренным и унылым.

Маруся жаловалась:

- Все мужики такие нахальные! Лора холодно приподнимала брови:

- Мои, например, знакомые ведут себя корректно.

И слышала в ответ:

- Нашла чем хвастать!..

Татаровичи не избегали Мелиндеров. Просто Мелиндеры бььш из другого социального круга. В старину это называлось - бедные родственники. Так что сестры виделись довольно редко.

Муся от кого-то слышала, что Лора вышла замуж, Что муж ее - аспирант по имени Фима. Но познакомиться с Фимой ей довелось лишь в Америке...

Эмиграция была для Лоры и Фимы свадебным путешествием. Они решили поселиться в Нью-Йорке. Через год довольно сносно заговорили по-английски, Фима записался на курсы бухгалтеров, Лора поступила в ученицы к маникюрше.

Дела у них шли прекрасно. Через несколько месяцев оба получили работу. Фима устроился в богатую текстильную корпорацию. Лора трудилась в парикмахерской с американской клиентурой. Она говорила:

33

- Русских мы практически не обслуживаем. Для этого у нас слишком высокие цены,

Лора зарабатывала пятнадцать тысяч в год. Фима - вдвое больше.

Вскоре они купили собственный дом. Это был маленький кирпичный домик в Форест-Хиллсе, Жилье в этом районе стоило тогда не очень дорого. Жили здесь, в основном, корейцы, индусы, арабы. Фима говорил:

- С русскими мы практически не общаемся...

Фима и Лора полюбили свой дом. Фима собственными руками починил водопровод и крышу. Затем электрифицировал гараж. Лора тем временем покупала занавески и керамическую утварь.

Дом был уютный, красивый и сравнительно недорогой. Журналист Зарецкий, с которым Лора познакомилась в ХИАСе, называл его 'мавзолеем'. Старик явно завидовал чужому благополучию...

Лора и Фима были молодой счастливой парой. Счастье было для них естественно и органично, как здоровье. Им казалось, что всяческие неприятности - удел больных людей.

Лора и Фима слышали, что некоторым эмигрантам живется плохо. Вероятно, это были нездоровые люди с паршивыми характерами. Вроде журналиста Зарецкого.

Лора и Фима жили дружно. Они жили так хорошо, что Лора иногда восклицала:

- Фимка, я так счастлива!

Они жили так хорошо, что даже придумывали себе маленькие неприятности. Вечером Фима, хмурясь, говорил:

- Знаешь, утром я чуть не сбил велосипедиста. Лора делала испуганные глаза:

- Будь осторожнее. Прошу тебя - будь осторожнее.

- Не беспокойся, Лорик, у меня прекрасная реакция!

- А у велосипедиста? - спрашивала Лора... Бывало, что Фима являлся домой с виноватым лицом.

- Ты расстроен, - спрашивала Лора, - в чем дело?

- А ты не будешь сердиться?

- Говори, а то я заплачу.

- Поклянись, что не будешь сердиться.

34

- Говори.

- Только не сердись. Я купил тебе итальянские сапожки.

- Ненормальный! Мы же договорились, что будем экономить. Покажи...

- Мне страшно захотелось. И цвет оригинальный... Такой коричневый...

В субботнее утро Фима и Лора долго завтракали. Потом ходили в магазин. Потом смотрели телевизор. Потом уснули на веранде. Потом раздался звонок. Это была телеграмма из Вены. Маруся прилетала наутро, рейсом 264. К семи тридцати нужно было ехать в аэропорт.

Встретили ее радушно. Засиделись в первую же ночь до трех часов. Ребенок спал. Телевизор был выключен. Фима готовил коктейли. Маруся и Лора сначала устроились на ковре. Лора сказала; 'Так принято'.

Затем они все-таки перешли на диван.

Лора в десятый раз спрашивала:

- Зачем ты уехала, да еще с малолетним ребенком?

- Не знаю... Так вышло.

- Понятно, когда уезжают диссиденты, евреи или, например, уголовники...

- У меня было плохое настроение.

- То есть?

- Мне показалось, что все уже было... Маруся хотела, чтобы ее понимали. Хотя сама она не понимала многого.

- У тебя, действительно, все было - развлечения, поклонники, наряды... А ты вдруг - раз, и уезжаешь.

- Мне сон приснился.

- Например?

- Вроде бы у меня появляются крылья. А дальше - как будто я пролетаю над городом и тушу все электрические лампочки.

- Лампочки? - заинтересовался Фима. - Ясно. По Фрейду - это сексуальная неудовлетворенность. Лампочки символизируют пенис.

- А крылья?

- Крылья, - ответил Фима, - тоже символизируют пенис.

35

- Я смотрю, ваш Фрейд не хуже Разудалова. Одни гулянки на уме...

- И все же, - спрашивала Лора, - почему ты уехала? Политика тебя не волновала. Материально ты была устроена. От антисемитизма страдать не могла...

- Этого мне только не хватало!

- Так в чем же дело?

- Да ни в чем. Уехала И все. Тебя хотела повидать... И Фиму...

Играла радиола. Уютно звякал лед в стаканах. Пахло горячим хлебом из тостера. За окнами стояла мгла.

Ночью все проголодались. Лора сказала:

- Фимуля, принеси нам кейк из холодильника... Лоре было приятно, что дом хорошо и небрежно обставлен. Что на стенах литографии Шемякина, а в холодильнике есть торт. Что в гараже стоит японская машина, а шкафы набиты добротной одеждой. Лора еще днем говорила мужу:

- Пусть живет. Пусть остается здесь сколько угодно... Не хочу я ей мстить за обиды, пережитые в юности. Не хочу демонстрировать своего превосходства... Мы будем выше этого. Ответим ей добром на зло... О чем ты думаешь?..

- Я думаю - как хорошо, что у меня есть ты!

- А у меня - соответственно - ты!..

Лора подарила Марусе свитер и домашние туфли. Маруся их даже не примерила.

Лора предоставила Марусе с ребенком отдельную комнату. Маруся Лору даже не поблагодарила.

Лора предложила ей: 'Бери из холодильника все, что тебе захочется'. Но Маруся, в основном, довольствовалась картофельными чипсами.

Театры Марусю не интересовали. В магазинах она разглядывала только детские игрушки. Ночной Бродвей показался ей шумным и грязным.

Так прошла неделя.

В субботу появился гость, Джи Кей Эплбаум, развязный и шумный толстяк. Он был менеджером в корпорации, где работал Фима. Вчетвером они жарили сосиски у заднего крыльца и пили 'Бадвайзер'.

На этот раз Джи Кей пришел один. До этого, сказала Лора, он приводил невесту - Карен Роуч.

36

На вопрос: 'Где Карен?' - менеджер ответил:

- Она меня бросила. Я был в отчаянии. Затем купил себе новую машину и поменял жилье. Теперь я счастлив...

Эплбауму понравилась Маруся. Он захотел учиться русскому языку. Маруся спела ему несколько частушек. Например, такую: 'Строят мощную ракету, посылают на Луну. Я хочу в ракету эту посадить мою жену...' Фима перевел.

Когда Эплбаум попрощался и уехал, Маруся сказала:

- По-моему, он дурак! Лора возмутилась;

- Просто Джи Кей - типичный американец со здоровыми нервами. Если русские вечно страдают и жалуются, то американцы устроены по-другому. Большинство из них - принципиальные оптимисты...

Лора объясняла Мусе:

- Америка любит сильных, красивых и нахальных. Это страна деловых, целеустремленных людей. Неудачников американцы дружно презирают. Рассчитывать здесь можно только лишь на одного себя...

- В Америке, - брал слово Фима, - нужно ежедневно переодеваться. Как-то я забыл переодеться, и Эплбаум спросил меня: 'Ты где ночевал, дружище?!..'

Днем Маруся возилась с Левушкой, Хлопот особых не было. Тем более что вместо пеленок Маруся использовала удобные и недорогие дайперсы.

Эти самые дайперсы - первое, что Маруся оценила на Западе. Кроме того, ей нравились чипсы, фисташки и разноцветная бумажная посуда. Поел и выбросил...

Муся испытывала беспокойство. Ей надо было срочно искать работу. Тем более что Левушку определили в детский сад,

Сначала он плакал. Через неделю заговорил по-английски.

А Маруся все думала, чем бы заняться. В Союзе она была интеллигентом широкого профиля. Работать могла где угодно. От министерства культуры до районной газеты.

А здесь? Кино, телевидение, радио, пресса? Всюду, как минимум, нужен английский язык.

Программистом ей быть не хотелось. Медсестрой или няней - тем более. Ее одинаково раздражали Цифры, чужие болезни и посторонние дети.

37

Ее внимание привлекла реклама ювелирных курсов. В принципе, это имело отношение к драгоценностям. А в драгоценностях Маруся разбиралась.

Ювелирные курсы занимали весь третий этаж мрачноватого блочного дома на Четырнадцатой улице. Руководил ими мистер Хигби, человек с наружностью умеренно выпивающего офицера. Он сказал Марусе через переводчика:

- Я десять лет учился живописи, а стал несчастным ювелиром. Разве это жизнь?!..

Переводчиком у него работал эмигрант из Борис-поля - Леня, В будущем Леня собирался открыть магазин ювелирных изделий. Он говорил:

- На этом я всегда заработаю свою трудовую копейку...

Всех учащихся разбили на группы. Каждому выдали набор инструментов. У каждого на столе была паяльная лампа, тиски и штатив.

В углу постоянно гудел никелированный кипятильник. Рядом возвышался дубовый стеллаж. Там в специальных коробках хранились работы бывших учащихся. Они показались Марусе безвкусными. Какой-то Барри Льюис выковал из серебра миниатюрный детородный орган...

В каждой группе был преподаватель. Марусе достался пан Венчислав Глинский, беженец из Кракова. Он целыми днями курил, роняя пепел себе на брюки,

Занятий фактически не было. Каждый делал все, что ему хотелось. Одни паяли, другие сверлили, третьи вырезали фигурки из жести.

Среди учащихся было несколько чернокожих. Они часами слушали музыку, покачиваясь на табуретках. Возле каждого на полу стоял транзистор. Иногда Маруся ощущала странный запах. Переводчик Леня объяснил ей, что это марихуана.

Марусиньвд соседом был китаец, тихий и приветливый, Он скручивал из медной проволоки тонкую косичку. Маруся занялась тем же самым.

Потом она вырезала из жести букву 'М'. Обработала напильником края. Проделала специальное отверстие для цепочки. Вроде бы получился кулон, Китаец взглянул и одобрительно помахал ей рукой.

У Маруси за спиной остановился пан Венчислав. Несколько секунд он молчал, затем раздельно выговорил:

38

- Прима!

И уронил Марусе на рукав бесцветный столбик пепла...

В четверг Маруся получила 73 доллара. Что-то вроде стипендии. На эти деньги она купила Левушке заводной мотоцикл, сестре - цветы, а Фиме - полгаллона виски. Оставшиеся сорок долларов предназначались на хозяйство.

Лора брать деньги не хотела. Маруся настаивала:

- Я же вам и так должна большую сумму.

- Заработаешь, - говорил Фима, - отдашь с процентами...

Рано утром Маруся бежала к остановке сабвея. Дальше - около часа в грохочущем, страшном подземном Нью-Йорке. Ежедневная порция страха.

Нью-Йорк был для Маруси происшествием, концертом, зрелищем. Городом он стал лишь месяц или два спустя. Постепенно из хаоса начали выступать фигуры, краски, звуки. Шумный торговый перекресток вдруг распался на овощную лавку, кафетерий, страховое агентство и деликатесный магазин. Череда автомобилей на бульваре превратилась в стоянку такси. Запах горячего хлеба стал неотделим от пестрой вывески 'Бекери'. Образовалась связь между толпой ребятишек и кирпичной двухэтажной школой...

Нью-Йорк внушал Марусе чувство раздражения и страха. Ей хотелось быть такой же небрежной, уверенной, ловкой, как чернокожие юноши в рваных фуфайках или старухи под зонтиками. Ей хотелось достичь равнодушия к шуму транзисторов и аммиачному зловонию сабвея. Ей хотелось возненавидеть этот город так просто и уверенно, как можно ненавидеть лишь одну себя...

Маруся завидовала детям, нищим, полисменам - всем, кто ощущал себя частью этого города. Она завидовала даже пану Глинскому, который спал в метро и не боялся черных хулиганов. Он говорил, что коммунисты в десять раз страшнее...

От метро до ювелирных курсов - триста восемьдесят пять шагов. Иногда, если Маруся почти бежит, триста восемьдесят. Триста восемьдесят шагов сквозь разноцветную, праздную, горланящую толпу. В облаках бензиновой гари, табачного дыма и запаха уличных жаровен. Мимо захламленных тротуаров и ослепи-

39

тельных, безвкусных витрин. Под крики лотошников, вой автомобильных сирен и нескончаемый барабанный грохот-Ежедневная порция страха и неуверенности-Занятия на ювелирных курсах прекратились в среду.

Сначала все шло нормально. Муся раскалила на огне латунную пластинку. Держа ее щипцами, потянулась за канифолью. Пластинка выскользнула, описала дугу, а затем бесследно исчезла. Вскоре из голенища Марусиного лакированного сапога потянулся дымок.

Еще через секунду Марусин крик заглушил пронзительные вопли транзисторов. Застежка-молния, конечно же, не поддавалась. Окружающие не понимали, в чем дело.

Все это могло довольно плохо кончиться, если бы не Шустер.

Шустер работал на курсах уборщиком. До эмиграции тренировал молодежную сборную Риги по боксу. Лет в пятьдесят сохранял динамизм, рельефную мускулатуру и некоторую агрессивность. Его раздражали чернокожие.

Целыми днями Шустер занимался уборкой. Он выметал мусор, наполнял кипятильник, перетаскивал стулья. Когда он приближался со шваброй, учащиеся вставали, чтобы не мешать. Все, кроме чернокожих.

Черные юноши продолжали курить и раскачиваться на табуретках. Всякое рвение было им органически чуждо.

Шустер ждал минуту. Затем подходил ближе, отставлял швабру и на странном языке угрожающе выкрикивал:

- Aп, блядь!..

Его лицо покрывалось нежным и страшным румянцем:

- Я кому-то сказал - ап, блядь! И еще через секунду:

- Я кого-то в последний раз спрашиваю - ап?! Или не ап?!

Черные ребята нехотя поднимались, бормоча:

- О'кей! О'кей...

- Понимают, - радовался Шустер, - хоть и с юга...

40

Так вот, когда Маруся закричала, появился Шустер. Мигом сориентировавшись, он достал из заднего кармана фляжку бренди. Потом без колебаний опорожнил ее в Марусин лакированный сапог. Все услышали медленно затихающее шипение.

Тот же Шустер разорвал заклинившую молнию.

Маруся тихо плакала.

- Покажите ногу доктору, - сказал ей Шустер, - тут как раз за углом городская больница.

- Покажите мне, - заинтересовался, откуда-то возникнув, Глинский.

Но Шустер оттеснил его плечом.

Врач, осмотрев Марусю, разрешил ей покинуть занятия. Маруся, хромая, уехала домой и решила не возвращаться...

Фима с Лорой отнеслись к ее решению нормально, даже благородно.

Лора сказала:

- Крыша над головой у тебя есть. Голодной ты не останешься. Так что не суетись и занимайся английским. Что-нибудь подвернется,

Фима добавил:

- Какой из тебя ювелир! Ты сама у нас золото!

- Вот только пробы негде ставить, - засмеялась Маруся...

Так она стала домохозяйкой.

Утром Фима с Лорой торопились на работу, фима ехал на своей машине. Лора бежала к остановке автобуса.

Сначала Маруся пыталась готовить им завтраки. Потом стало ясно, что это не требуется. Фима выпивал чашку растворимого кофе, а Лора на ходу съедала яблоко.

Просыпалась Маруся в десятом часу. Левушка к этому времени сидел у телевизора. На завтрак ему полагалась горсть кукурузных хлопьев с молоком.

Затем они шли в детский сад. Вернувшись, Маруся долго перелистывала русскую газету. Внимательно читала объявления.

В Манхеттене открывались курсы дамских парикмахеров. Страховая компания набирала молодых честолюбивых агентов. Русскому ночному клубу требовались официантки, предпочтительно мужчины. Так и было напечатано - 'официантки, предпочтительно мужчины'.

41

Все это было реально, но малопривлекательно. Кого-то стричь? Кого-то страховать? Кому-то подавать закуски?..

Попадались и такие объявления;

'Хорошо устроенный джентльмен мечтает познакомиться с интеллигентной женщиной любого возраста. Желательно фото'.

Ниже примечание мелким шрифтом; 'Только не из Харбина'.

Что значит - только не из Харбина, удивлялась Маруся, как это понимать? Чем ему досадил этот несчастный Харбин? А может быть, он сам как раз из Харбина? Может, весь Харбин его знает как последнего жулика и афериста?..

Хорошо устроенный джентльмен ищет женщину любого возраста.,, Желательно фото...

Зачем ему фото, думала Маруся, только расстраиваться?..

Днем она ходила в магазин, стирала и пыталась заниматься английским. В три забирала Левушку. К шести возвращались Фима и Лора. Вечера проходили у телевизора за бокалом коктейля.

По субботам они ездили в город, Бродили по музеям. Обедали в японских ресторанах. Посмотрели музыкальную комедию с Юлом Бриннером.

Так прошел сентябрь, наступила осень. Хотя на газонах еще зеленела трава и днем было жарко, как в мае...

Маруся все чаще задумывалась о будущем.

Сколько можно зависеть от Лоры? Сколько можно есть чужой хлеб? Сколько можно жить под чужой крышей? Короче, сколько все это может продолжаться?..

Маруся чувствовала себя, как на даче у родственников. Рано или поздно надо будет возвращаться домой.

Но куда?

А пока что Маруся была сыта и здорова. Одежды у нее хватало. Деньги на хозяйство лежали в коробке из-под торта. Не жизнь, а санаторий для партийных работников. Стоило ли ради этого ехать в такую даль?..

В общем, чувство тревоги с каждым днем нарастало,,.

Однажды Маруся написала такое письмо родителям:

42

Представляю себе, как вы меня ругаете, и зря.

Дело в том, что абсолютно нечего писать. Ну, абсолютно.

Лазька улетел на свою историческую родину, где одни, пардон, евреи. Но он говорит - ничего, мол, пробьемся.

Что еще сказать?

Вена - тихий городок на берегу реки. Все говорили тут - Донау, Донау... Оказывается - река Дунай и больше ничего.

Вроде бы имеется оперный театр. Хотя я его что-то не заметила.

Люди одеты похуже, чем в Доме кино. Однако получше, чем в Доме науки и техники.

В Австрии мы жили три недели. Почти не выходили из гостиницы. У входа дежурили эти самые, которые не просто, а за деньги. В общем, ясно. У одной была совершенно голая жэ. Папка бы ахнул. В этом плане свободы больше чем достаточно.

Леве из вещей купила носки шерстяные и джемпер. Себе ничего.

В Америку летели около семи часов, В самолете нам показывали кино. Вы думаете - какое? В жизни не догадаетесь. 'Великолепная семерка'. Стоило ли ехать в такую даль?

Поселилась я у Лоры с Фимой. Левка ходит в детский сад. А я все думаю, чем бы мне заняться.

Свободы здесь еще больше, чем в Австрии. В специальных магазинах продаются каучуковые органы, Вы понимаете? Мамуля бы сейчас же в обморок упала.

Чернокожих в Америке давно уже не линчуют. Теперь здесь все наоборот, Короче, я еще не сориентировалась. Скоро напишу. И вы пишите.

Обнимаю. Ваша несознательная дочь Мария'.

Как-то раз появился Зарецкий. Узнав, что хозяев нет дома, выразил смущение:

- Простите, что врываюсь без звонка.

- Ничего, - ответила Маруся, - только я в халате...

Через минуту он пил кофе с бело-розовым зефиром. Сахарная пудра оседала на тщательно выглаженных кримпленовых брюках...

43

Зарецкий любил культуру и женщин. Культура была для него источником заработка, а женщины - предметом вдохновения. То есть культурой он занимался из прагматических соображений, а женщинами - бескорыстно. Идея бескорыстия подчеркивалась явным сексуальным неуспехом.

Дело в том, что Зарецкого раздирали противоречивые страсти. Он добивался женщин, но при этом всячески их унижал. Его изысканные комплименты перемежались оскорблениями. Шаловливые заигрывания уступали место взволнованным нравственным проповедям. Зарецкий горячо взывал к морали, тотчас же побуждая ее нарушить. Кроме того он был немолод. Самолеты называл аэропланами, как до войны...

Он ел зефир, пил кофе и любовался Марусиньши ногами. полы ее халата волнующе разлетались. Две верхние пуговки ночной сорочки были расстегнуты.

Зарецкий поинтересовался:

- Чем изволите зарабатывать на пропитание?

- Я еще не работаю, - ответила Маруся.

- А чем, ежели не секрет, планируете заниматься в будущем?

- Не знаю. Я вообще-то музработник.

- С вашими данными я бы подумал о Голливуде.

- Там своих хватает. А главное - им уж больно тощие нужны.

- Я поговорю с друзьями, - обещал Зарецкий. Потом он сказал:

- У меня к вам дело. Я заканчиваю работу над книгой 'Секс при тоталитаризме'. В этой связи мной опрошено более четырехсот женщин. Их возраст колеблется от шестнадцати до пятидесяти семи лет. Данные обработаны и приведены в систему. Короче - я буду задавать вопросы. Отвечайте просто и без ложной застенчивости. Думаю, вы понимаете, что это - сугубо научное исследование. Мещанские предрассудки здесь неуместны. Садитесь.

Зарецкий вытащил портфель. Достал оттуда магнитофон, блокнот и авторучку. Корпус магнитофона был перетянут изоляционной лентой.

- Внимание, - сказал Зарецкий, - начали. Он скороговоркой произнес в микрофон:

- Объект четыреста тридцать девять. Шестнадцатое апреля восемьдесят пятого года. Форест-Хиллс,

44

Нью-Йорк, Соединенные Штаты Америки. Беседу ведет Натан Зарецкий.

- Сколько вам лет?

- Тридцать четыре.

- Замужем?

- В разводе.

- Имели половые сношения до брака?

- До брака?

- Иными словами - когда подверглись дефлорации?

- Чему?

- Когда потеряли невинность?

- А-а... Мне послышалось - декларация... Маруся слегка раскраснелась. Зарецкий внушал ей страх и уважение. Вдруг он сочтет ее мещанкой?

- Не помню, - сказала Маруся.

- Что - не помню?

- До или после. Скорее все-таки - до.

- До или после чего?

- Вы спросили - до или после замужества.

- Так до или после?

- Мне кажется - до.

- До или после венгерских событий?

- Что значит - венгерские события?

- До или после разоблачения культа личности?

- Вроде бы после.

- Точнее?

- После.

- Хорошо. Вы занимаетесь мастурбацией?

- Раз в месяц, как положено.

- Что - как положено?

- Ну, это... Женские дела...

- Я спрашиваю о мастурбации.

- О, Господи! - сказала Маруся.

Что-то мешало ей остановить или даже выпроводить Зарецкого. Что-то заставляло ее смущенно бормотать:

- Не знаю... Может быть... Пожалуй...

С нарастающим воодушевлением Зарецкий говорил:

- Отбросить ложный стыд! Забыть о ханжеской морали! Человеческая плоть священна! Советская власть лишает человека естественных радостей! Климакс при тоталитаризме наступает значительно раньше, чем в демократических странах!..

45

- Еще бы...

Зарецкий вдруг совсем преобразился. Начал как-то странно шевелить плечами, обтянутыми лиловой бобочкой. Вдруг перешел на звучный шепот. Задыхаясь, говорил:

- О, Маша! Ты - как сама Россия! Оскверненная монголами, изнасилованная большевиками, ты чудом сохранила девственность!.. О, пусти меня в свою зеленую долину!

Зарецкий двинулся вперед. От его кримпленовых штанов летели искры. Глаза сверкали наподобие хирургических юпитеров. Магнитофон затих, тихонько щелкнув.

- О, дай мне власть, - шептал Зарецкий, - и я тебя прославлю!

Маруся на секунду задумалась. Пользы от этого болтливого старика - немного. Радости - еще меньше. К тому же надо спешить за ребенком.

Зарецкий положил ей руки на талию. Это напоминало приглашение к старомодному бальному танцу.

Маруся отступила. Ученый человек, и так себя ведет. А главное, пора идти за Левой...

Зарецкий был опытным ловеласом. Его тактические приемы заключались в следующем. Первое - засидеться до глубокой ночи. Обнаружить, что автобусы не ходят. Брать такси - дороговато... Далее - 'Разрешите мне посидеть в этом кресле?' Или - 'Можно я лягу рядом чисто по-товарищески?..' Затем он начинал дрожать и вскрикивать. Оттолкнуть его в подобных случаях у женщин не хватало духа. Неудовлетворенная страсть могла обернуться психическим расстройством. И более того - разрывом сердца.

Зарецкий плакал и скандалил. Угрожал и требовал. Он клялся женщинам в любви. К тому же предлагал им заняться совместной научной работой. Порой ему уступали даже самые несговорчивые.

Так бывало ночью. В свете дня приемы часто оказывались недействительными.

Маруся сказала:

- Я скоро приду.

Через минуту появилась, одетая в строгий бежевый костюмчик.

46

Зарецкий, хмурясь, уложил магнитофон в портфель. Затем таинственно и мрачно произнес:

- Ты - сфинкс, Мария!

- Почему же свинство?! - рассердилась Муся. - Это что еще за новости! А если я люблю другого?

Зарецкий саркастически расхохотался, взял жетон на метро и ушел,

С этого дня Марусе уже не было покоя. Женихи и ухажеры потянулись вереницей.

Видимо, свободная женщина распространяет какие-то особенные флюиды. Красивая - тем более.

Мужчины заговаривали с ней всюду, где она появлялась. В магазинах, на автобусной стоянке, перед домом, около газетного киоска. Иногда американцы, чаще - соотечественники.

Они звонили ей по телефону. Являлись в дом с какими-то непонятными предложениями. Даже посылали ей открытки в стихах. Например, диссидент Караваев прислал ей такое стихотворение:

'Марусь! Ты любишь Русь?!'

С Караваевым Маруся познакомилась в аптеке. Он пригласил ее на демонстрацию в защиту Сахарова. Маруся сказала:

- С кем я оставлю ребенка? Караваев рассердился:

- Если каждый будет заботиться только о своих детях, Россия погибнет. Маруся возразила:

- Наоборот. Если каждый позаботится о своем ребенке, все будет хорошо. Караваев сказал:

- Вы - типичная эмигрантка, развращенная Западом. Думаете только о себе.

Маруся задумалась. Один говорит - сама Россия, изнасилованная большевиками. Другой - эмиграция, развращенная Западом. Кто же я на самом-то деле?..

Караваев предложил ей сообща вести борьбу за новую Россию. Маруся отказалась.

Издатель Друкер тоже призывал ее к борьбе, Но - за единство эмиграции. Он говорил:

47

- Нас мало. Мы разобщены и одиноки. Мы должны объединиться на почве русской культуры.

Друкер пригласил Марусю в свое захламленное жилище. Показал десяток редких книг с автографами Георгия Иванова, Набокова, Ходасевича. Преподнес ей злополучного 'Фейхтвагнера'. И вновь заговорил насчет единства:

- Нас объединяет многое. Язык, культура, образ мыслей, историческое прошлое...

Марусе было не до этого. Объединение с Друкером не разрешало ее жизненных проблем. Интересовало Марусю, главным образом, не прошлое, а будущее. Она предложила:

- Будем друзьями.

Друкер, криво улыбаясь, согласился.

А вот таксисты действовали более решительно. Перцович говорил ей:

- Летим во Флориду, о'кей? Беру на себя дорогу, гостиницу и развлечения, о'кей? Покупаю модельные туфли, о'кей?

- Но у меня ребенок.

- Это не моя забота, о'кей?

- Я подумаю...

Еселевский вел себя поскромнее. Действовал с меньшим размахом. Предложил ей дешевый мотель на Лонг-Айленде. А вместо туфель - развесной шоколад из деликатесного магазина.

Будучи отвергнут, Еселевский не расстроился. Кажется, даже вздохнул с облегчением...

Лучше всех повел себя Баранов. Оказался самым благородным. Он сказал:

- Я зарабатываю долларов семьсот в неделю. Двести из них систематически пропиваю. Хотите, буду отдавать вам сотню. Просто так. Мне это даже выгодно. Пить буду меньше.

- Это неудобно, - сказала Маруся.

- Чего тут неудобного, - удивился Баранов, - деньги есть... И не подумайте худого. Женщины меня давно уже не интересуют. Лет двадцать пять назад я колебался между женщинами и алкоголем. С этим покончено. В упорной борьбе победил алкоголь.

- Я подумаю, - сказала Маруся.

48

Евсей Рубинчик тоже предложил содействие. И тоже бескорыстно. Обещал ей временную работу. Он спросил:

- Вы рисуете?

- Смотря что, - ответила Маруся. Рубинчик пояснил:

- Надо ретушировать цветные фотографии.

- Как это - ретушировать?

- Подкрасить губы, щеки... В общем, чтобы клиенты были довольны.

- А сколько мне будут платить?

- Три доллара в час. Рубинчик обещал позвонить.

Религиозный деятель Лемкус тоже заинтересовался Марусей. Сначала он подарил ей Библию на английском языке. Затем сказал, что Бог предпочитает неустроенных и одиноких. Наконец, пообещал хорошие условия в иной, загробной жизни.

- Когда это будет! - вздыхала Маруся.

- На то Господня воля, - опускал ресницы Лемкус.

Он же любил повторять, что деньги - зло.

- Особенно те, - соглашалась Маруся, - которых нет...

Хозяин магазина 'Днепр' Зяма Пивоваров иногда шептал ей:

- Получены свежие булочки. Точная копия - вы...

Торговец недвижимостью Лернер приглашал:

- Поедем как-нибудь в Атлантик-Сити. Выиграешь тысяч двадцать.

Реализовать свою идею Лернеру пока не удавалось. Он ленился даже записать Марусин телефон.

Так пролетело месяца четыре. Дни тянулись одинаковые, как мешки из супермаркета...

К этому времени я уже года полтора был натурализованным американцем. Жил, в основном, на литературные заработки. Книги мои издавались в

49

хороших переводах. Не случайно один мой коллега любил повторять:

- Довлатов явно проигрывает в оригинале...

Рецензенты мною восхищались, называли советским Керуаком, упоминая попутно Достоевского, Чехова, Гоголя.

В одной из рецензий говорилось:

'Персонажи Довлатова горят значительно ярче, чем у Солженицына, но в куда более легкомысленном аду'.

Рецензии меня почти не интересовали. К тому, что пишут обо мне, я совершенно равнодушен. Я обижаюсь, когда не пишут...

И все-таки мои романы продавались слабо. Коммерческого успеха не было. Известно, что американцы предпочитают собственную литературу. Переводные книги здесь довольно редко становятся бестселлерами. Библия - исключительный случай.

Литературный агент говорил мне:

- Напиши об Америке. Возьми какой-нибудь сюжет из американской жизни. Ведь ты живешь здесь много лет.

Он заблуждался. Я жил не в Америке. Я жил в русской колонии. Какие уж тут американские сюжеты!

Взять, например, такую историю. Между прачечной и банком грузин Дариташвили торгует шашлыками. Какая-то женщина выражает ему свои претензии:

- Почему вы дали господину Лернеру большой шашлык, а мне - совсем крошечный?

- Э-э, - машет рукой грузин.

- И все-таки почему?

- Э-э-э, - повторяет грузин.

- Я настаиваю, я буду жаловаться! Я этого так не оставлю! Почему?

Грузин с трагической физиономией воздевает руки к небу:

- Почему? Да потому, что он мне нравится!.. По-моему, это готовый сюжет. Только что в нем американского?,.

И вот однажды раздается телефонный звонок. Слышу голос Муси Татарович:
- Принеси мне сигареты. Можешь?

50

- Что-нибудь случилось?

- Ничего особенного. У меня синяк под глазом. На улицу стесняюсь выйти. Деньги сразу же верну.

- Откуда?

- Тебе какое дело? Шубу продала.

- Я не про деньги говорю. Синяк откуда?

- С Рафкой поругалась.

- Я сейчас приеду...

С Марусей я познакомился за год до этого. В дни знаменитой авантюры с русским телевидением.

Двое бизнесменов, Лелик и Маратик, сняли офис.. в центре города. Дали объявления в русских газетах. Пообещали установить в каждом доме специальные репродукторы. Короче, взялись дублировать на русский язык передачи американского телевидения.

Затея имела успех, в особенности - среди пенсионеров. Старики охотно высылали деньги. Лелик и Маратик пригласили на работу шестерых сотрудников. Двух секретарш, бухгалтера, охранника, рекламного агента и меня как творческую единицу.

Я дописывал на работе свою книгу 'Чемодан'. Секретарши целыми днями болтали. Агент вымогал у рекламодателей деньги под несуществующее телевидение. Бухгалтер писал стихи. Охранник, бывший чемпион Молдавии по самбо, то и дело ходил за выпивкой.

Охрана предназначалась Лелику с Маратиком. На случай появления обманутых клиентов.

Одной из секретарш была Маруся Татарович.

Она мне сразу же понравилась - высокая, нарядная и какая-то беспомощная. Бросалась в глаза смесь неуверенности и апломба. Так чаще всего и бывает.

Я быстро понял, что она не создана для коллектива, Вот, например, характерный случай,

У второй секретарши был муж. Он подарил жене браслет на именины. Та захватила его на работу - похвастать. Маруся повертела его в руках и говорит:

- Какая прелесть! У меня в Союзе был такой же. Только платиновый...

После этого секретарша ее возненавидела... Маруся слишком часто вспоминала о своих утраченных номенклатурных привилегиях. Слишком охотно рассказывала про своего знаменитого мужа. Чересчур размашисто бросала на диван ондатровую шубу.

51

Коллектив предпочитает, чтобы люди в ее обстоятельствах держались поскромнее.

Раза три я подолгу беседовал с Марусей за чашкой кофе. Она рассказала мне всю свою довольно-таки нелепую историю. В какой-то степени мы подружились. Я люблю таких - отпетых, погибающих, беспомощных и нахальных. Я всегда повторял: кто бедствует, тот не грешит...

- Плохо, - говорила Маруся, - что вы женаты. Мы бы поладили... А главное, ваша жена - потрясающе интересная дама. Через месяц завела бы себе кого-нибудь получше...

Устроившись на работу, Маруся поторопилась снять квартиру. Деньги она заняла у Лоры. Тогда в нашем районе еще можно было отыскать жилье долларов за четыреста.

Внезапно Лелик и Маратик объявили:

- Первый месяц все работают бесплатно. Это традиция. Ведь мы создаем новую фирму.

Прошло четыре недели. Боссы помалкивали. Если с ними заговаривали о деньгах, переходили на английский язык.

Я понял, что нас обманули. (Старики это поняли еще через месяц.) Зашел к нашим боссам. Сказал им все, что думаю о них. Так, что даже в коридоре было слышно.

Маруся удивилась:

- Я и не подозревала, что вы знаете такие слова.

Короче, телевидение закрылось, не успев родиться. Лелика с Маратиком все еще разыскивают обманутые подписчики.

Исчезновение двух бизнесменов сопровождалось фельетонами в русской прессе. Фельетонисты выражали уверенность, что Лелик и Маратик засланы госбезопасностью. Цель - разложение капиталистической системы изнутри.

Один из фельетонов назывался:

'Крайм родной, навек любимый!..'*

Бухгалтер Фалькович сказал:

- Подамся в управдомы.

И действительно, пошел работать супером в Ас-торию.

___________________
*Каламбур В. Бахчаняна.

52

Замужняя секретарша улетела к дочке в Торонто. Рекламный агент стал торговать магнитофонными записями. Я вернулся к бедственному, но родному положению свободного художника. Охранник работает телохранителем у Якова Смирнова. Говорят, Смирнов его побаивается.

Маруся оказалась в пустой квартире и без денег. Раза два я возил ее на своей машине по каким-то учреждениям. Раздобыл ей кое-что из мебели, Подарил наш старый телевизор. Что еще я мог для нее сделать? Не разводиться же мне было по такому случаю!

Иногда мы сталкивались на улице. Глупо было расспрашивать: на что ты живешь? Вероятно, ей удалось добиться какого-то пособия.

Маруся говорила, что Левушка болеет. Что она пытается давать уроки музыки. Предполагает открыть небольшой детский сад.

Я почти не слушал. В таких делах, если начнешь прислушиваться, одно расстройство. Как говорится, беспомощный беспомощному - не помощник...

Тут как раз и появился этот латиноамериканец. Точнее говоря, не появился, а возник. Возник из хаоса чужой, заморской, непонятной жизни.

Что его породило? Однообразная вибрирующая музыка, долетающая из транзисторов? Смешанные запахи пиццерии, косметики и бензиновой гари? Разноцветные огни, плавающие в горячем асфальте? Отблески витрин на бортах проносящихся мимо автомобилей?..

Рафаэль материализовался из общего чувства неустойчивости. Из ощущения праздника, беды, успеха, неудачи, катастрофической феерии.

Маруся не помнила дня их знакомства. Не могла припомнить обстоятельств встречи. Рафаэль возник загадочно и неуклонно, как само явление третьего мира.

Марусе вспоминались лишь черты его давнишнего присутствия. Какие-то улыбки на лестнице, (Возможно, она принимала Рафаэля за человека из домовой хозобслуги.) Какие-то розы, брошенные в ее сторону из потрепанной автомашины. Протянутые Левушке конфеты за четыре цента.

53

Был запах дорогого одеколона в лифте. Теснота между дверьми. Приподнятая шляпа. Велюровый пиджак, сигара, кремовые брюки. Кольцо с фальшивым бриллиантом. Галстук цвета рухнувшей надежды.

Сначала Рафаэль был для Маруси - улицей, особенностью пейзажа. Принадлежностью данного места наряду с витриной фирмы 'Рейнбоу', запахом греческих жаровен или хриплым басом Адриано Челентано.

Сначала Рафаэль был обстоятельством места и времени.

Затем оказалось, что Маруся сидит в его разбитом автомобиле. Что они возвращаются из ресторана 'Дель Монико'. Что Левушка уснул в машине. И что рука с фальшивым перстнем гладит Мусину ладонь.

- Ноу, - сказала Муся.

И переложила чью-то руку на горячее сиденье.

- Вай нот? - спросил латиноамериканец. И ласково потрогал ее округлое колено.

- Ноу, - сказала Муся.

- Вай нот? - спросил латиноамериканец. И потянулся к вырезу на ее блузке.

- Ноу.

- Вай нот?

- Ноу.

- Вай нот?..

Одна его рука возилась с пуговицами на блузке, Вторая с некоторым упорством раздвигала ей колени.

Маруся успела подумать; 'Как он ведет машину? Вернее - чем?.,'

Автомобиль тем не менее двигался ровно. Только раз они задели борт чужого 'мерседеса'.

При этом рук своих латиноамериканец так и не убрал. Лишь шевельнул коленями.

- Ты ненормальный, - она старалась говорить погромче, - крейзи!

Рафаэль, не останавливая машины, достал из кармана синий фломастер. Приставил его к своей выпуклой груди, обтянутой нейлоновым джемпером. Быстро нарисовал огромных размеров сердце. И сразу полез целоваться.

54

Теперь он развернулся к Мусе целиком. Руль поворачивал (как утверждает Муся) своим не очень тощим задом...

Приглашать его домой Маруся не хотела. Она стеснялась пустой квартиры.

Левушка спал в продавленном дерматиновом кресле. Сама Маруся - на погнутой раскладушке. Все это мы когда-то притащили с улицы.

В холодильнике лежали голубоватые куриные ноги. И все. Какие уж тут могут быть гости!?..

Затем произошло следующее. Рафаэль откинул багажник. Извлек оттуда свернутый колесом матрас в полиэтиленовом чехле. За ним - бутылку рома, связку пепси-колы, четыре апельсина и галеты.

Матрас был совершенно новый, в упаковке.

К этому времени Маруся перестала удивляться. Она спросила:

- Как тебя зовут? Вот из ер нейм? В ответ прозвучало:

- Рафаэль Хосе Белинда Чикориллио Гонзалес.

- Коротко и ясно, - сказала Маруся, - буду звать тебя Рафа.

- Рафа, - подтвердил латиноамериканец. Затем добавил:

- Мусья!

Еду и выпивку он быстро рассовал по карманам. Левушку тащил на плече. Матрас (я лично верю этому!) катился сам.

К тому же свободной рукой латиноамериканец поглаживал Мусю. При этом курил и галантно распахивал двери.

Вдруг Маруся уловила странное потрескивание. Прислушалась, Как вьшснилось, это штаны латиноамериканца трещали от напора буйной плоти,

Следует отметить еще и такую подробность. Когда они выходили из лифта, мальчик неожиданно проснулся. Он посмотрел на Рафаэля безумными, как у месячного щенка, глазами и спросил:

- Ты кто? Мой папа?

И что, вы думаете, ответил латиноамериканец? Латиноамериканец ответил:

- Вай нот?

55

Я сел в автомобиль. Проехал три квартала. Вспомнил, что Маруся просила купить сигареты. Развернулся.

Наконец затормозил около ее подъезда. Может, думаю, гаечный ключ захватить на всякий случай? В качестве орудия самозащиты? Что, если Рафаэль полезет драться?..

Я не трус. Но мы в чужой стране. Языка практически не знаем. В законах ориентируемся слабо. К оружию не привыкли. А тут у каждого второго - пистолет. Если не бомба...

При этом латиноамериканцы, говорят, еще страшнее негров. Те хоть рабами были двести лет, что отразилось соответственно на их ментальноеT. А эти? Все, как один, здоровые, нахальные и агрессивные...

Драки, конечно, и в Ленинграде бывали. Но обходилось все это без роковых последствий.

Сидели мы, помню, в одной компании. Прозаик Стукалин напился и говорит литературоведу Зайцеву:

- Я сейчас тебе морду набью. А тот ему отвечает:

- Ни в коем случае, потому что я - толстовец. Я отрицаю всякое насилие. Если ты меня ударишь, я подставлю другую щеку.

Стукалин подумал и говорит:

- Ну и хрен с тобой!..

Мы успокоились. Решили, что драка не состоится. Вышли на балкон.

Вдруг слышим грохот. Бежим обратно в комнату. Видим, Стукалин лежит на полу. А толстовец Зайцев бьет его по физиономии своими огромными кулаками...

Но дома все это происходило как-то безболезненно. А здесь?..

Ну, ладно, думаю, пора идти. Звоню.

Дверь открывает Муся Татарович. Действительно, синяк под глазом. К тому же нижняя губа разбита и поцарапан лоб.

- Не смотри, - говорит.

- Я не смотрю. А где он?

- Рафка? Убежал куда-то в расстроенных чувствах.

- Может, - спрашиваю, - в госпиталь тебя отвезти?

56

- Не стоит. Я все это косметикой замажу.

- Тогда звони в полицию.

- Зачем? Подумаешь, событие - испанец дал кому-то в глаз. Вот если бы он меня зарезал или пристрелил.

- Тогда, - говорю, - можно уже и не звонить.

- Бессмысленно, - повторила Муся.

- Может, посадят его суток на двенадцать? Ради профилактики?

- За что? За драку? В этом сумасшедшем городе Нью-Йорке?! Да здесь в тюрьму попасть куда сложнее, чем на Марс или Юпитер! Для этого здесь надо минимум сто человек угробить. Причем желательно из высшего начальства. Здесь очередь в тюрягу, я думаю, примерно лет на сорок. А ты говоришь - посадят... Главное, не беспокойся. Я все это сейчас подретуширую...

Я огляделся. Марусино жилище уже не казалось таким пустым и заброшенным. В углу я заметил стереоустановку. По бокам от нее стояли два вельветовых кресла. Напротив - диван. У стены - трехколесный велосипед. Занавески на окнах...

Я сказал Марусе:

- Дверь запри как следует.

- Бесполезно. У него есть ключ. Еще, думаю, не легче...

- Он тебе хоть помогает материально?

- Более или менее. Он вообще-то добрый. Всякое барахло покупает. Особенно для Левки. Испанцы, видно, к маленьким неравнодушны.

- И еще - к блондинкам,

- Уж это точно! Рафа в этом смысле - настоящий пионер!

- Не понял?

- Вроде Павлика Морозова. Всегда готов! Одна мечта: поддать - ив койку! Я иногда думаю, не худо бы его к турбине присоединить! Чтобы энергия такая зря не пропадала... А в смысле денег он не жадный. Кино, театры, рестораны - это. запросто. Однако на хозяйство сотню дать - жалеет. Или, скорее всего, не догадывается. А мне ведь надо за квартиру платить...

Маруся переоделась, заслонившись кухонной дверью.

- Хочешь кофе?

57

- Нет, спасибо... Чем он вообще занимается? - спрашиваю,

- Понятия не имею.

- Ну, а все-таки?

- Что-то продает. А может, что-то покупает. Вроде бы, учился где-то месяц или два... Короче, не Спиноза. Спрашивает, например, меня: 'Откуда ты приехала?' - 'Из Ленинграда'. - 'А, говорит, знаю, это в Польше...' Как-то раз вижу, газету читает. Я даже удивилась - грамотный, и на том спасибо...

Маруся налила себе кофе и продолжала:

- Их здесь целый клан: мамаша, братья, сестры. И все более-менее солидные люди, кроме Рафы. У его маман четыре дома в Бруклине. У одного брата - кар-сервис. У другого - прачечная. А Рафка, в общем-то, не деловой. И деньги его мало беспокоят. Ему лишь бы штаны пореже надевать...

- Ну, хорошо, - говорю, - а все-таки, что будет дальше?

- В смысле?

- Каковы перспективы на будущее? Он хочет на тебе жениться?

- Я тебе уже сказала, чего он хочет. Больше ничего. Все остальное - так, издержки производства.

- Значит, никаких гарантий?

- Какие могут быть гарантии? И что тут говорить о будущем? Это в Союзе только и разговоров, что о будущем, А здесь - живешь и ладно...

- Надо же о Левушке подумать.

- Надо. И о себе подумать надо. А замуж выходить совсем не обязательно. Я дважды замужем была, и что хорошего?.. И вот что я тебе скажу, Когда-то мне случалось ездить на гастроли. Жила я там в гостиницах с командированными. Платили им два сорок. Это в сутки. На эти жалкие гроши они должны были существовать. А именно: три раза в день питаться. Плюс сигареты, транспорт, мелкие расходы. Плюс непременно выпить. Да еще и отложить чего-то женам на подарки. Да еще и бабу трахнуть по возможности. И все это на два, пардон, рубля сорок копеек...

- К чему ты это говоришь?

- С тех пор я всех этих командированных упорно ненавижу. Вернее, дико презираю. Маруся зло прищурилась:

58

- Ты посмотри вокруг. Я говорю о наших эмигрантах. Они же все - командированные. У каждого в руке - два сорок. Тогда уж лучше Рафаэль с его, что называется, любовью...

Я спросил:

- И у меня в руке - два сорок?

- Допустим, у тебя - четыре восемьдесят... Кстати, я тебе должна за сигареты... Но у большинства - два сорок... Есть тут один из Черновиц, владелец гаража. Жена по медицинской части. Вместе зарабатывают тысяч шестьдесят. Ты знаешь, как он развлекается по вечерам? Залезет в черный 'олдс-мобиль' и слушает кассеты Томки Миансаровой. И это - каждый вечер. Я тебе клянусь. Жена на лавочке читает 'Панораму' от и до, а Феликс слушает кассеты. Разве это жизнь? Уж лучше полоумный Рафа, чем отечественное быдло.

- Владелец гаража свою жену, я думаю, не избивает.

- Естественно. Не хочет прикасаться лишний раз...

Переодевшись и накрасившись, Маруся явно осмелела. Хотя синяк под слоем грима и косметики заметно выделялся. Да и царапина над бровью производила удручающее впечатление. А вот разбитую губу ей удалось закрасить фиолетовой помадой...

Тут снизу позвонили. Маруся надавила розовую кнопку. Сказала:

- Возвращение Фантомаса... Затем добавила спокойно:

- Вдруг он к тебе полезет драться? Если что, ты дай ему как следует.

- Ого, - говорю, - вот это интересно! Я-то здесь при чем? Он что, вообще здоровый?

- Как горилла. Видишь эту лампу? Я увидел лампочку, свисающую на перекрученном шнуре.

- Ну?

- Он ее вечно задевает, - сказала Муся.

- Подумаешь, - говорю, - я тоже задеваю.

- Ты головой, а он плечом...

Тут снова позвонили. Теперь уже звонок раздался с лестничной площадки. Одновременно повернулся ключ в замке.

59

Затем в образовавшуюся щель протиснулась громоздкая и странная фигура.

Это был мужчина лет пятидесяти в коричневой футболке с надписью 'Хелло!' и узких гимнастических штанах. На голове его белела марлевая повязка. Правая рука лежала в гипсе. Ногу он волочил, как старое ружье.

Я с некоторым облегчением вздохнул. Мужчина явно выглядел не хищником, а жертвой. На лице его застыло выражение страха, горечи и укоризны. В комнате запахло йодом.

- Полюбуйся-ка на это чучело, - сказала Муся, Увидев меня, Рафа несколько приободрился и заговорил:

- Она меня избила, сэр! За что?.. Сначала она била меня вешалкой. Но вешалка сломалась. Потом она стала бить меня зонтиком. Но и зонтик тоже сломался. После этого она схватила теннисную ракетку. Но и ракетка через какое-то время сломалась. Тогда она укусила меня. Причем моими собственными зубами. Зубами, которые она вставила на мои деньги. Разве это справедливо?..

Рафа скорбно продолжал:

- Я обратился в госпиталь, пошел к хирургу. Хирург решил, что я был в лапах террористов. Я ответил: 'Доктор! Террористы не кусаются! Я был у русской женщины...'

- Заладил, - сказала Муся. Рафа продолжал:

- Я ее люблю. Я дарю ей цветы. Я говорю ей комплименты. Вожу ее по ресторанам. И что же я слышу в ответ? Она говорит, что я паршивый старый негритос. Она требует денег. Она... Мне больно это говорить, но я скажу. Сегодня она плюнула на моего тигренка...

Я приподнял брови.

- На моего веселого парнишку... Я не понял.

- Короче, она плюнула на мой восставший член. Не знаю, может быть, в России это принято? Но мне стало обидно...

Я спросил у Муси:

- Что же все-таки произошло?

- Да ничего особенного. Мне понадобились деньги, за квартиру уплатить. А он говорит - нету. Тебе,

60

говорит, вечно нужны деньги. А я говорю, ты ничтожество. Я десять лет была женой великого артиста, русского Синатры. Ты ему ботинки чистить недостоин. Ты, говорю, паршивый черномазый сифилитик. А он говорит - я тебя люблю. Смотри, как я тебя люблю. И вдруг, ты понимаешь, стаскивает брюки. А я говорю - плевать мне на твое сокровище. И плюнула ему на это дело. А он мне говорит - ты сука. А я беру пластмассовую вешалку... И в результате, происходит драка...

- Учтите, - вставил Рафаэль, - я не сопротивлялся. Я только закрывал лицо. Она меня загнала в угол. И я был вынужден ее толкнуть...

Рафаэль производил впечатление скромного и незлобивого человека. Вызывал если не жалость, то сочувствие. Застенчиво присел на край дивана.

Я сказал Марусе:

- Думаю, вам надо помириться,

- И еще:

- Предложи ты ему чашку кофе.

- Я бы предпочел стаканчик рома.

- Еще чего?! - сказала Муся. Тем не менее вытащила из холодильника плоскую бутылку.

Образовалась довольно странная компания. Женщина с подбитым глазом. Изувеченный ею латиноамериканец. И я, неизвестно почему здесь оказавшийся, А в центре - начатая бутылка рома.

Маруся говорила Рафаэлю:

- Ты посмотри на Серджио. Он - выдающийся писатель. Естественно, что у него проблемы в смысле денег... А ты? Ведь ты же - зиро, ноль! Так хоть бы зарабатывал как следует!..

В ответ на это Рафаэль беззлобно повторял:

- О, факен Раша! Крейзи рашен вумен!.. Я твердил Марусе:

- Он мне нравится. Оставь его в покое. К тому же от него есть прок. Смотри, как ты заговорила по-английски.

Маруся отвечала:

- Для того язык и выучила, чтобы ругать его последними словами...

Мы немного выпили. Маруся вскипятила чайник.

61

Рафаэль сиял от удовольствия. Даже когда я спотыкался об его вытянутую ногу.

Забыв про все свои увечья, латиноамериканец явно жаждал благосклонности. Он смотрел на Мусю преданными и блестящими глазами. Все норовил коснуться ее платья.

Тем сильнее я был поражен, узнав, что Рафаэль - марксист. До этого я был уверен, что вожделение и политика - несовместимы.

Но Рафаэль воскликнул:

- Я уважаю русских. Это замечательные люди. Они вроде поляков, только говорят на идиш. Я уважаю их за то, что русские добились справедливости. Экспроприировали деньги у миллионеров и раздали бедным. Теперь миллионеры целый день работают, а бедняки командуют и выпивают. Это справедливо. Октябрьскую революцию возглавил знаменитый партизан - Толстой. Впоследствии он написал 'Архипелаг ГУЛаг'...

- О, Господи, - сказала Муся. Латиноамериканец продолжал:

- В Америке нет справедливости. Миллионерам достаются кинозвезды, а беднякам - фабричные работницы. Так где же справедливость? Все должно быть общее. Автомобили, деньги, женщины...

- Смотри-ка, размечтался! - вставила Маруся.

- Разве это хорошо, когда у одного миллионы, а другой считает жалкие гроши? Все нужно разделить по справедливости.

Я перебил его:

- Мне кажется, что это бесполезно. Одни рождаются миллионерами, другие бедняками. Допустим, можно разделить все поровну, но что изменится? Лет через пять к миллионерам возвратятся деньги. А к беднякам вернутся, соответственно, заботы и печали.

- Возможно, ты прав. Тем более что революция в Америке произойдет не очень скоро. Здесь слишком много богачей и полицейских. Однако в будущем ее, я думаю, не избежать. Врачей и адвокатов мы заставим целый день трудиться. А простые люди будут слушать джаз, курить марихуану и ухаживать за женщинами.

- Видишь, что за тип? - сказала Муся. - Это ж надо!

- Оставь ты, - говорю, - его в покое. Он же в принципе не злой. И рассуждает, в общем-то, на уровне Плеханова, а может, даже Чернышевского...

62

Мы снова выпили. Я начал замечать, что Рафу тяготит мое присутствие. Хотя он трогал Мусю за руку и говорил:

- Пусть Серджио останется. Куда ему спешить? Давайте посидим еще минуты три. Буквально три минуты.

Но я сказал, что мне пора. Мы попрощались. Рафа излучал блаженство. Ударил меня дружески в живот тяжелой гипсовой рукой.

Маруся вышла следом на площадку.

- Получи, - говорит, - за сигареты.

- Глупости, - сказал я.

- Еще чего! Вот если бы ты жил со мной. Тогда я понимаю!

И тут я вдруг поцеловал ее. И сразу отворились металлические двери лифта.

- Чао! - слышу...

Я шел домой и почему-то чувствовал себя несчастным. Мне хотелось выпить, но уже как следует. Как только я увидел дочку, все это прошло.

Слухи у нас распространяются быстро. Если вас интересуют свежие новости, постойте около русского магазина. Лучше всего - около магазина 'Днепр'.

Это наш клуб. Наш форум. Наша ассамблея. Наше информационное агентство.

Здесь можно навести любую справку. Обсудить последнюю газетную статью. Нанять телохранителя, шофера или, скажем, платного убийцу. Приобрести автомобиль за сотню долларов. Купить валокордин отечественного производства. Познакомиться с веселой и нетребовательной дамой.

Говорят, здесь продают марихуану и оружие. Меняют иностранную валюту. Заключают подозрительные сделки.

О людях нашего района здесь известно все.

Известно, что у Зямы Пивоварова родился внук, которого назвали Бенджи. Что правозащитник Караваев написал статью в защиту дочки Брежнева - Галины, жертвы тоталитаризма. Что владелец 'Русской книги' фима Друкер переиздает альбом 'Японская эротика'. Что Баранов, Еселевский и Перцович сообща купили ланчонет.

63

Все знают, что хозяин фотоателье Евсей Рубинчик так и не купил жене мутоновую шубу. Что Григорий Лемкус выдал замуж суку Афродиту. Что счастливчик Лернер оказался миллионным посетителем картинной галереи 'Родос' и ему вручили триста долларов. Известно также, что до этого в картинных галереях Лернеру бывать не приходилось.

Известно, между прочим, что Зарецкий тайно ездил к Солженицыну. Был удостоен разговора продолжительностью в две минуты. Поинтересовался, что Исаич думает о сексе? Получил ответ, что 'все сие есть блажь заморская, антихристова лжа...'

Короче, здесь известно все. И обо всех. Заговорили наконец и о Марусе с Рафаэлем. В таком, примерно, духе:

- К этой, с углового дома, ходит тут один испанец. И притом открыто, Разве можно так себя не уважать?!..

Мужчины, обсуждая эту тему, весело подмигивали. Женщины сурово поднимали брови.

Мужчины говорили:

- Эта рыжая, однако, не теряется. Женщины высказывались строже:

- Хоть бы каплю совести имела!

Женщины, как правило, Марусю осуждали. Мужчины, в основном, сочувствовали ей.

Рафа в представлении мужчин был гангстером и даже террористом. Женщины считали его обыкновенным пьяницей.

Косая Фрида так и говорила:

- Типичный пьяный гой из Жмеринки!..

У наших женщин философия такая:

'Если ты одна с ребенком, без копейки денег - не гордись. Веди себя немного поскромнее'.

Они считали, что в Марусином тяжелом положении необходимо быть усталой, жалкой и зависимой. Еще лучше - больной, с расстроенными нервами. Тогда бы наши женщины ей посочувствовали. И даже, я не сомневаюсь, помогли бы.

А так? Раз слишком гордая, то пусть сама выкручивается... В общем:

'Хочешь, чтоб я тебя жалела? Дай сначала насладиться твоим унижением!'

Маруся не производила впечатления забитой и униженной. Быстро начала водить машину. (Рафа по-

64

менял облезлый 'бьюик' на высокий 'джип'.) Довольно часто появлялась в русских магазинах. Покупала дорогую рыбу, буженину, черную икру. Хотя я все еще не мог понять, чем Рафа занимается. Не говоря о Мусе...

Сто раз я убеждался - бедность качество врожденное. Богатство тоже. Каждый выбирает то, что ему больше нравится, И как ни странно, многие предпочитают бедность. Рафаэль и Муся предпочли богатство.

Рафа был похож на избалованного сына Аристотеля Онассиса. Он вел себя как человек без денег, но защищенный папиными миллиардами. Он брал взаймы где только можно. Оформлял кредитные бумаги. Раздавал финансовые обязательства.

Он кутил. Последствия его не волновали.

Сначала Муся нервничала, а затем привыкла. Америка - богатая страна. Кому-то надо жить в этой стране без огорчений и забот?!..

Вот так они и жили.

Общество могло простить им что угодно: тунеядство, вымогательство, наркотики. Короче - все, за исключением беспечности.

Косая Фрида возмущалась:

- Так и я ведь заведу себе какого-нибудь Чиполлино!..

Наши интеллектуалы высказались следующим образом. Зарецкий говорил:

- Взгляните-ка на этого латиноамериканца. На его суставы и ушные раковины. Перед нами характерный тип латентно-дискурсоидного моносексопата. А теперь взгляните на Марию Федоровну. На ее живот и тазовые кости. Это же типичный случай релевантно-мифизированного полисексуалитета... Короче говоря, они не пара...

Лемкус опускал глаза:

- Бог есть любовь!..

Правозащитник Караваев восклицал, жестикулируя:

- Безнравственно и стыдно предаваться адюльтеру, когда вся хельсинкская группа за решеткой! Ему печально вторил издатель Друкер:

- Отдаться человеку, который путает Толстого с Достоевским!.. Я лично этого не понимаю...

Аркаша Лернер с некоторой грустью повторял:

65

- Красивых баб всегда уводят наглые грузины... Что?.. Испанец?.. Это, в принципе, одно и то же...

Владелец магазина Зяма Пивоваров рассуждал, как настоящий бизнесмен:

- Не пропадать же дефицитному товару... Евсей Рубинчик, будучи в душе художником, отметил:

- Смотрятся они неплохо. Хотелось бы мне их запечатлеть форматом восемь на двенадцать...

Баранов, Еселевский и Перцович ограничились довольно легкомысленными шутками. Перцович, в частности, сказал Марусе:

- Ты, Мусенька, друзей не забывай. Ты, если будешь замуж выходить, усынови меня. А то уже нет сил крутить баранку в шестьдесят четыре года...

Не то чтобы я подружился с Рафаэлем. Для этого мы были слишком разными людьми. Хотя встречаться приходилось нам довольно часто. Такой у нас район.

Допустим, вы разыскиваете кого-то. Адрес узнавать совсем не обязательно. Гуляйте по центральной улице. Купите банку пива. Съешьте порцию мороженого. Выкурите сигарету. И неизбежно встретите того, кого разыскиваете. Как минимум, получите любую информацию о нем. И главным образом - порочащую...

Маруся раза три устраивала вечеринки. Приглашала нас с женой. Готовила домашние пельмени. Воспитывала Рафу:

- Не кури! Поменьше ешь! А главное, поменьше разговаривай! Учти, что ты здесь самый глупый.

Рафаэль не обижался. Он, действительно, часами говорил. И, в основном, про то, как стать миллионером. Строил планы быстрого обогащения.

Планировал издание съедобных детских книг. Затем вынашивал проект съедобных шахмат. Наконец, пришел к волнующей идее съедобных дамских трусиков.

Его смущало лишь отсутствие начальных капиталов.

- Можно, - говорил он, - попросить у братьев. Они мне доверяют полностью. Достаточно снять трубку...

- Братья не дадут, - вставляла Муся. - И ты прекрасно это знаешь. Они не идиоты.

- Не дадут, - охотно соглашался Рафа, - это правда. Но попросить я хоть сейчас могу. Не веришь?.. Будучи американцем, он всей душой мечтал раз-

66

богатеть. Но будучи еще и революционером, он мечтал добиться справедливости. Маруся говорила:

- Шел бы ты работать, как все люди. Рафа твердо возражал:

- Пускай работают дантисты, богачи и адвокаты.

Логика в его речах отсутствовала.

Однажды я сидел у Муси. Рафа прибежал откуда-то взволнованный и бледный. Закричал с порога:

- Гениальная идея! Принесет нам три миллиона долларов! Успех на сто процентов гарантируется. Никакого риска. Через три недели мы открываем фабрику искусственных сосков!

- Чего? - спросила Муся.

- Искусственных сосков!

- Не понял, - говорю. - Каких сосков?

- Обыкновенных, дамских.

И Рафа ткнул себя корявым пальцем в грудь.

- Все очень просто. Посмотри на женщин. Особенно тех, что помоложе. Они же все без лифчиков разгуливают. Чтобы сквозь одежду все это просвечивало. Ты заметил?

- Допустим, - говорю.

- Я долго наблюдал и вдруг...

- Поменьше наблюдай, - успела вставить Муся.

- Я долго наблюдал, и вдруг меня сегодня осенило. Все это хорошо для молодых. А кто постарше, тем обидно. Им тоже хочется, чтоб все просвечивало. И чтоб при этом совершенно не болталось. И я придумал, - Рафа торжествующе возвысил голос, - как этого добиться.

- Ну?

- Прошу внимания. Старуха надевает лифчик. Прикрепляет к лифчику резиновый сосок. Затем натягивает кофту.

- Ну и что?

- А то, что все просвечивает и совершенно не болтается.

- И ты намерен эту гадость продавать? - спросила Муся.

- В неограниченном количестве. Ведь это же иллюзия! Я буду торговать иллюзиями по сорок центов штука. И заработаю на этом миллионы. Потому что самый ходовой товар в Америке - ил-

67

люзии... Осталось раздобыть начальный капитал Примерно тысяч двадцать...

- Он сумасшедший, - говорила Муся, - крейзи! Это факт. Но к Левке он действительно привязан. Он ему игрушки покупает. Ходит с ним в бассейн. Недавно рыбу ездили ловить. Он с Левушкой как равный в плане интеллекта. А может, Лева даже поумнее...

Однажды Муся заглянула к нам с женой и говорит;

- Дадите кофе? Я немного посижу. А около пяти заедет Рафа. Он должен Левушку забрать из киндергартена.

Моя жена открыла холодильник. Муся закричала:

- Боже упаси! Я на диете...

Мы пили кофе. Говорили о политике. Конкретно, обсуждали личность Горбачева и его реформы. Маруся в частности сказала:

- Если там начнутся перемены, я об этом раньше всех узнаю. Потому что сразу же уволят моего отца. Он сам мне говорил: 'Учти. Пока я занимаю столь ответственную должность, коммунизм тебе и маме не грозит...'

Тут снизу позвонили.

- Это Рафа.

Через минуту появился Рафаэль, учтивый, загорелый и благоухающий косметикой. Он изъявил желание выпить рома с пепси-колой. Сообщил, что духота на улице, как в преисподней.

Маруся засмеялась:

- Всюду этот Рафа побывал... Затем спросила:

- Где ребенок? Во дворе?

- Сейчас все объясню. Маруся начала приподниматься:

- Где Левушка?

- Не беспокойся. Все нормально. Рафа снова выпил. Опустил стакан. Укрылся за моей спиной и тонким голосом проговорил:

- Мне кажется, я потерял его.

- Что?!

- Я думаю, он выпал из машины. Только не "волнуйся...

Но мы уже бежали вниз по лестнице. Маруся -

68

впереди. Я следом. Затем моя жена. И дальше Рафаэль, который на ходу твердил;

- Мы ехали через Грэнд Сентрал. Повернули к мосту. Лео перелез на заднее сиденье. Там лежали новые игрушки. А потом вдруг слышу - бэнг! Я думал, это взорвалась игрушечная бомба.

- Убью! - кричала Муся, не замедляя шага.

Мы бежали к переезду. Рафа на бегу курил сигару. Моя жена в домашних туфлях стала отставать. Я уговаривал Марусю действовать разумно. Люди уступали нам дорогу.

День был солнечный и знойный. Над асфальтом поднимались испарения бензина. В стороне аэропорта грохотали реактивные моторы. Сто восьмая улица была похожа на засвеченную фотографию.

Левее виадука мы заметили толпу, которая неплотно окружала полицейского. Маруся с криком бросилась вперед. Секунда, и глазам ее предстанет распростертое на выцветшем асфальте тело.

Люди расступились. Мы увидели заплаканного Левушку с игрушечной гранатой в кулаке. Его колени были в ссадинах. Других увечий я не обнаружил.

- Значит, это ваш? - спросил довольно хмуро полицейский.

- Легко отделался. Второй добавил:

- Надо отдавать таких родителей под суд. Тут подоспели новые зеваки:

- Что случилось?

- Выпал из машины...

- Хорошо, что не из самолета... Мы направлялись к дому. Рафаэль держался в отдалении. Потом вдруг говорит:

- Мне кажется, что это дело следует отпраздновать!..

Он сделал шаг по направлению к двери ресторана 'Лотос',

И лишь тогда Маруся наградила его звонкой, оглушительной пощечиной. Раздался звук, как будто тысячи поклонников, допустим, Адриано Челентано одновременно хлопнули в ладоши.

69

Рафа даже глазом не повел. Он только поднял руки и сказал:

В июле Муся отмечала день рождения. Собралось у нее двенадцать человек гостей.

Во-первых, родственники - фима с Лорой. Далее, Зарецкий - что-то вроде свадебного генерала. Лернер - в роли тамады. Рубинчик - представитель наших деловых кругов. Издатель Друкер - воплощение культуры. Пивоваров, без которого такие вечеринки не обходятся. Баранов, Еселевский и Перцович - в качестве народа. Караваев - олицетворяющий районное инакомыслие. И наконец, Григорий Лемкус, заявившийся без приглашения, но с детьми.

Зарецкий подарил Марусе тронутую увяданием розу. Лернер - дюжину шампанского. Владелец 'Русской книги' Друкер - том арабских непристойных сказок. Караваев - фотографию Белоцерковского с автографом: 'Терпимость - наше грозное оружие!' Рубинчик преподнес ей мани-ордер на загадочную сумму - тридцать восемь долларов и шестьдесят четыре цента. Родственники Фима с Лорой - вентилятор. Пивоваров - целую телегу всякого добра из собственного магазина. Баранов, Еселевский и Перцович сообща купили Мусе новый телевизор. Лемкус одарил ее своим благословением. А мы с женой отделались банальной кофеваркой.

Ждали Рафу. Тот задерживался. Маруся объяснила:

- Он звонил. Сначала из Манхеттена. Потом с Лонг-Айленда. А полчаса назад - из Джексон-Хайтс. Кричал, что скоро будет. Может, деньги занимать поехал к родственникам? Видно, ищет мне какой-нибудь особенный подарок. Только это все не обязательно. Тут главное - внимание...

Решили подождать. Хотя Аркаша Лернер все глядел на заливное. Да и остальные проявляли легкую нервозность. В частности, Рубинчик говорил:

- И все-таки зимой намного лучше кушается. Летом тоже, в общем, кушается, но похуже...

В ответ на это Аркаша Лернер хмуро произнес:

- Я полагаю, глупо ждать зимы! И осторожно взял маслину с блюда.

70

- Ну, тогда садитесь, - пригласила Муся. Гости с шумом начали рассаживаться.

- Я поближе к вам, Мария Федоровна, - сказал Зарецкий.

- А я поближе к семге, - отозвался Лернер. Прозвенел звонок. Маруся выбежала к лифту. Вскоре появился Рафаэль. Вид у него был гордый и торжественный. В руках он нес большой коричневый пакет. В пакете что-то щелкало, свистело и царапалось. При этом доносились тягостные вздохи.

Рафаэль дождался тишины и опрокинул содержимое пакета в кресло. Оттуда выпал, с треском расправляя крылья, большой зеленый попугай.

- О Господи, - сказала Муся, - это еще что такое?!

Рафа торжествующе обвел глазами публику:

- Его зовут Лоло! Я уплатил за него триста долларов!.. Ты рада?

- Кошмар! - сказала Муся.

- А точнее - двести шестьдесят. Он стоил триста, но я купил его за двести шестьдесят. Плюс такси...

Лоло был ростом с курицу. Он был зеленый, с рыжим хохолком, оранжевыми пейсами и черным ястребиным клювом. Его семитский профиль выражал негодование. Склонив немного голову, он двигался вразвалку, часто расправляя крылья.

С кресла он перешагнул на этажерку. С этажерки - на торшер. Оттуда тяжело перелетел на люстру. С люстры - на карниз. Затем вниз головой спустился по оконной шторе. Ступил на крышку телевизора. Присел. На лакированной поверхности возникла убедительная кучка.

Одарив нас этаким сокровищем, Лоло хвастливо вскрикнул. А потом затараторил с недовольным видом:

- Шит, шит, шит, шит, шит, фак, фак, фак, фак...

- В хороших, надо думать, был руках, - сказала Муся.

- Мне бы так владеть английским, - удивился Друкер.

Попугай тем временем залез на стол. Прошелся вдоль закусок. Перепачкал лапы в майонезе. Цепко ухватил за хвост сардину и опять взлетел на люстру.

Муся обратилась к Рафаэлю:

71

- Где же клетка?

- Денег не хватило, - виновато объяснил ей Рафаэль.

- Но он же будет всюду какать!

- Не исключено. И даже вероятно, - подтвердил Зарецкий,

- Что же делать?!.. Рафа приставал к Марусе:

- Ты не рада?

- Я?.. Я просто счастлива! Мне в жизни только этого и не хватало!..

Мы общими усилиями загнали попугая в шкаф.

Лоло был недоволен. Он бранился, как советский неопохмелившийся разнорабочий. Царапал тонкую фанеру и долбил ее могучим клювом.

А потом затих и, кажется, уснул.

Шкаф был дешевый. Щели пропускали воздух...

- Завтра что-нибудь придумаем, - сказала Муся. И добавила:

- Ну, а теперь к столу!

Через минуту зазвенели рюмки, чашки и стаканы. Выпивали из чего придется. Лернер громко крикнул:

- С днем рожденья!

- Вас также...

Расходились мы около часу ночи. Шли и обсуждали Мусины проблемы. Зарецкий говорил:

- Здоровая, простите, баба, не работает, живет с каким-то дикобразом... Целый день свободна. Одевается в меха и замшу. Пьет стаканами. И никаких забот... В Афганистане, между прочим, льется кровь, а здесь рекой течет шампанское!.. В Непале дети голодают, а здесь какой-то мерзкий попугай сардины жрет!.. Так где же справедливость?

Тут я бестактно засмеялся.

- Циник! - выкрикнул Зарецкий. Мне пришлось сказать ему:

- Есть кое-что повыше справедливости!

- Ого! - сказал Зарецкий. - Это интересно! Говорите, я вас с удовольствием послушаю. Внимание, господа! Так что же выше справедливости?

- Да что угодно, - отвечаю.

- Ну, а если более конкретно?

- Если более конкретно - милосердие...

72

Настала осень. Наш район с трудом очнулся после долгого удушливого лета. Кондиционеры были выключены. Толстяки сменили отвратительные шорты на пристойные кримпленовые брюки. Женщины, слегка прикрывшись, обрели известную таинственность. Тяжелый запах дыма и бензина растворился в аромате подгнивающей листвы.

Марусю я встречал довольно часто. Иногда мы заходили в бар. Маруся жаловалась:

- Ты себе не представляешь! Рафа и Лоло - ну просто близнецы. В том смысле, что ответственности - ноль. И лексикон примерно одинаковый.

- Он так и не работает?

- Лоло?

- Да не Лоло, а Рафа? Муся засмеялась:

- Ты его, должно быть, с кем-то путаешь. Скорей уж я поверю, что работает Лоло. Хотя и это, прямо скажем, маловероятно...

Марусе принесли коктейль - джин с лимонадом. Мне - двойную порцию столичной.

Мы пересели за отдельный столик. Я спросил:

- Тогда на что вы существуете?

- Не знаю... Я тут месяц проработала в одной конторе. Отвечала на звонки. Естественно, хозяин начал приставать. Я говорю ему: 'Поехали в мотель. Все удовольствие - сто долларов'. А он: 'Я думал, ты порядочная женщина'. А я ему: 'Тебе порядочная и за миллион не даст'.

Я перебил ее:

- Маруська, ты в своем уме?! Ведь ты не проститутка! Что вообще за разговоры?!

- А что ты мне советуешь? Тарелки мыть в паршивом ресторане? На программиста выучиться? Торговать орехами на Сто восьмой?.. Да лучше я обратно попрошусь!

- Куда? В Москву?

- Да хоть бы и в Москву! А что особенного?! Ведь не посадят же меня. К политике я отношения не имею...

- А свобода?

- На фиг мне свобода! Я хочу покоя... И вообще, зачем нужна свобода, когда у меня есть папа?!

- Ты даешь!

73

- Нормальный человек, он и в Москве свободен.

- Много ли ты видела нормальных?

- Их везде немного.

- Ты просто все забыла. Хамство, ложь...

- В Москве и нахамят, так хоть по-русски.

- Это-то и страшно!..

- В общем, жизни нет. На Рафу полагаться глупо. Он такой: сегодня на коленях ползает, а завтра вдруг исчезнет. Где-то шляется неделю или две. Потом опять звонит. Явился как-то раз, снимает брюки, а трусы в помаде. Я тебе клянусь! Причем его и ревновать-то бесполезно. Не поймет. В моральном отношении Лоло на этом фоне - академик Сахаров. Он хоть не шляется по бабам...

Я спросил:

- А Лева?

- Левка молодой еще по бабам шляться.

- Я спросил - как Левушка на этом фоне?

- А-а... Прекрасно. У него как раз все замечательно. И с Рафой отношения прекрасные. И с попугаем, когда тот в хорошем настроении... Как говорится, родственные души...

Я помахал рукой знакомому художнику. Его жена уставилась на Мусю. Так, будто обнаружила меня в сомнительной компании. Теперь начнутся разговоры. Впрочем, разговоры начались уже давно.

Однако настроение испортилось. Я заплатил, и мы ушли-

Прошла неделя. Где-то я услышал, что Муся ездила в советское посольство. Просилась якобы домой.

Сначала я, конечно, не поверил. Но слухи все усиливались. Обрастали всякими подробностями. В частности, Рубинчик говорил:

- Ее делами занимается Балиев, третий секретарь посольства.

- Что там происходит?

Она мне говорит довольно странным тоном:

- Если хочешь, встретимся.

- Где?

- Только не у магазина 'Днепр'. Мы встретились на Остин-стрит, купили фунт черешен. Сели на траву у Пресвитерианской церкви.

74

- Если тебя со мной увидят, будешь неприятности иметь.

- В том смысле, что жена узнает?

- Не жена, а эмигрантская, пардон, общественность.

- Плевать... Ты что, действительно была в посольстве?

- Ну, бььла.

- И что?

- Да ничего. Сказали: 'Нужно вам, Мария Федоровна, заслужить прощение'.

- Чем все это кончилось?

- Ничем,

- И что же будет дальше?

- Я не знаю. Я только знаю, что хочу домой. Хочу, чтоб обо мне заботились. Хочу туда, где папа с мамой... А здесь? Испанец, попугай, какая-то дурацкая свобода... Я, может быть, хочу дворнягу, а не попугая...

- Дворняга, - говорю, - у тебя есть. Маруся замолчала, отвернулась. Наступила тягостная пауза. Я говорю:

- Ты сердишься?

- На что же мне сердиться? Встретить бы тебя пятнадцать лет назад...

- Я не такой уж старый.

- У тебя жена, ребенок... В общем, ясно. А просто так я не хочу.

- Да просто так и я ведь не согласен.

- Тем более. И хватит говорить на эту тему!

-. Хватит.

Черешни были съедены. А косточки мы бросили в траву.

- Ты хочешь рассказать мне о своих делах? И вот что я услышал.

В августе у Муси началась депрессия. Причины, как это обычно и бывает, выглядели мелкими. Известно, что по-настоящему страдают люди только от досадных мелочей.

Соединилось все. У Левушки возникла аллергия к шоколаду. Рафаэль не появлялся с четверга. Доло

75

сломал очередную клетку из тяжелой медной проволоки. Счет за телефон был не оплачен.

Тут как раз и появилось объявление в газетах. Все желающие могут посмотреть отечественный фильм 'Даурия'. Картина демонстрируется под эгидой нашей миссии в ООН. Свободный вход. По слухам, ожидается шампанское и бутерброды.

Муся вдруг решила, что пойдет. А Левушку оставит родственникам.

Зал был небольшой, прохладный, фильм особенного впечатления не произвел. Стрельбой и гонками американских зрителей не удивишь.

Зато потом их угостили водкой с бутербродами. Слух относительно шампанского не подтвердился.

К Мусе подошел довольно симпатичный тип лет сорока. Назвался:

- Логинов Олег Вадимович.

Поговорили о кино. Затем о жизни вообще. Олег Вадимович пожаловался на дороговизну. Сказал, что качество в Америке - ужасно дорогая штука. Недавно, говорит, я предъявил своему боссу ультиматум. Платите больше или я уволюсь.

- Чем же это кончилось? - спросила Муся.

- Компромиссом. Зарплату он мне так и не прибавил. Зато я решил, что не уволюсь.

Муся засмеялась. Олег Вадимович казался ей веселым человеком. Она даже спросила:

- Почему среди людей гораздо больше мрачных, чем веселых?

- Мрачным легче притворяться. Потом вдруг спрашивает:

- А могу ли я задать вопрос, что называется, приватный?

- То есть?

- Проще говоря - нескромный... Как это случилось, уважаемая Мария Федоровна, что вы на Западе?

- По глупости, - ответила Маруся.

- Папаша ваш -солидная фигура. Мать - ответственный работник. Сами вы неплохо зарабатывали. Алиментов, извиняюсь, выходило ежемесячно рублей по сто...

- Не в деньгах счастье.

- Полностью согласен... В чем же? От политики

76

вы были далеки. Материально вам хватало. Жили беззаботно... Родственников захотелось повидать? При таких доходах родственников можно было выписать из-за границы - к нам...

- Не знаю... Дура я была...

- Опять же полностью согласен. Тем не менее, какие ваши планы?

- В смысле?

- Как вы собираетесь жить дальше?

- Как-нибудь.

- Я Америку не хаю. Мне здесь нравится.

- Еще бы, - поддержал товарищ Логинов. - Великая страна! Да мы-то здесь чужие, независимо от убеждений.

Маруся вежливо кивнула. Ей понравилось размашистое 'мы', которым Логинов объединил их: эмигрантку с дипломатом.

- Может, я обратно попрошусь. Скажу - простите меня, дуру несознательную...

- Прощение, Мария Федоровна, надо заслужить...

Маруся поднялась и отряхнула юбку. С Квинс-бульвара доносился гул автомашин. Над крышами бледнело догорающее солнце. В тень от пресвитерианских башен налетела мошкара.

Я тоже встал:

- Так чем же это кончилось?

- Они мне позвонили.

- Кто - они?

- Два типа из советского посольства. Я сказал:

- Идем, расскажешь по дороге. Может, выпьем кофе где-нибудь?

- А киселя ты мне не хочешь предложить?.. Мы оказались в баре на Семидесятой. Там грохотала музыка. Пришлось идти через дорогу к мексиканцам.

- Так что же было дальше?

77

,Муся попрощалась с Логиновым в холле. Думала, что он захочет проводить ее. И даже приготовилась к не слишком энергичному отпору. Но Олег Вадимович сказал:

- Если хотите, я вам позвоню...

Возможно, думала Маруся, он боится своего начальства. Или же меня не хочет подводить.

Домой Маруся ехала в сабвее. Целый час себя корила за ненужную, пустую откровенность, Да и мысль о возвращении на родину казалась ей теперь абсурдной. Вдруг посадят? Вдруг заставят каяться? Ругать Америку, которая здесь совершенно ни при чем...

Прошло три дня. Маруся стала забывать про этот глупый разговор. Тем более, что появился Рафа, как всегда - довольный и счастливый. Он сказал, что был в Канаде, исключительно по делу. Что недавно основал и, разумеется, возглавил корпорацию по сбору тишины.

- Чего? - спросила Муся.

- Тишины.

- Ого, - сказала Муся, - это что-то новенькое,

- Я заработаю миллионы! Вот увидишь! Миллионы!

- Очень кстати. Тут как раз пришли счета.

- Послушай, в чем моя идея. В нашей жизни слишком много шума. Это вредно. Действует на психику. От этого все люди стали нервными и злыми. Людям просто не хватает тишины. Так вот, мы будем собирать ее, хранить и продавать...

- На вес? - спросила Муся.

- Почему на вес? В кассетах. И под номерами. Скажем, тишина номер один: 'Рассвет в горах'. А тишина, допустим, номер пять: 'Любовная истома'. Номер девять: 'Тишина испорченной землечерпалки'. Номер сорок: 'Тишина через минуту после авиационной катастрофы'. И так далее.

- За телефон бы надо уплатить, - сказала Муся. Рафа не дослушал и ушел за пивом.

Тут ей позвонили. Низкий голос произнес:

- Мы из советского посольства...

78

- Але! Хотите с нами встретиться?

- А где?

- Да где угодно. В самом людном месте. Ресторан 'Шанхай' на Лексингтон и Пятьдесят четвертой вас устраивает? В среду. Ровно в три.

- А как я вас узнаю?

- Да никак. Мы сами вас узнаем. Нас Олег Вадимович проинформировал. Не беспокойтесь. Просьба не опаздывать. Учтите, мы специально прилетим из Вашингтона.

- Я приду, - сказала Муся.

И подумала: 'Тут кавалеры доллар на метро боятся израсходовать. А эти специально прилетят из Вашингтона. Мелочь, а приятно...'

Ровно в три она была на Лексингтон. У ресторана поджидали двое. Один - довольно молодой, в футболке. А второй - при галстуке и лет на десять старше. Он-то и представился - Балиев. Молодой сказал, протягивая руку, - Жора.

В ресторане было тесно, хотя ланч давно закончился. Гудели кондиционеры. Молодая китаянка проводила их за столик у окна. Вручила каждому меню с драконами на фиолетовой обложке. Жора погрузился в чтение. Балиев равнодушно произнес:

- Мне - как всегда. Маруся поспешила заявить:

- Я есть не буду.

- Дело ваше, - реагировал Балиев. Жора возмутился:

- Обижаешь, мать! Идешь на конфронтацию! А значит, создаешь очаг международной напряженности!.. Зачем?.. Давай поговорим! Побудем в деловой и конструктивной обстановке!..

Тут Балиев с раздражением прикрикнул:

- Помолчите!

У Маруси сразу же возникло ощущение театра, зрелища, эстрадной пары. Жора был веселый, разбитной и откровенный. А Балиев - по контрасту - хмурый, строгий и неразговорчивый.

При этом между ними ощущалась согласованность, как в цирке.

Жора говорил:

- Не падай духом, мать! Все будет замечательно! Беднейшие слои помогут! Запад обречен!..

79

- Не знаю, как тут быть, Мария Федоровна. Решения в таких делах, конечно, принимаются Москвой. При этом многое, естественно, зависит и от наших, так сказать, рекомендаций...

Китаянка принесла им чаю. Мелко кланяясь, бесшумно удалилась. Жора вслед ей крикнул:

- Побыстрее, дорогуша! Выше ногу, уже глаз!.. Балиев наконец кивнул:

- Рассказывайте.

- Что?

- Да все как есть.

- А что рассказывать? Жила я хорошо, материально и вообще. Уехала по глупости. Хочу, как говорится, искупить. Вплоть до лишения свободы...

Жора снова возмутился;

- Брось ты, мать! Кого теперь сажают?! Нынче, чтобы сесть, особые заслуги требуются. Типа шпионажа...

Тут Балиев строго уточнил:

- Бывают исключения.

- Для полицаев!.. А Мария Федоровна - просто несознательная.

- В общем, - неохотно подтвердил Балиев, - это так. И все-таки прощенье надо заслужить. А как, на этот счет мы будем говорить в посольстве.

- Я должна приехать?

- Чем скорей, тем лучше. Ждем вас каждый понедельник. С часу до шести. Записывайте адрес.

- А теперь, - сказал ей Жора, - можно вас запечатлеть? Как говорится, не для протокола.

Он вынул из кармана фотоаппарат. Балиев чуть придвинулся к Марусе. Официант с дымящимся подносом замер в нескольких шагах.

Зачем им фотография понадобилась, думала Маруся. В качестве улики? В доказательство успешно проведенной операции? Зачем? И ехать ли мне в это чертово посольство?.. Надо бы поехать. Просто ради интереса...

Муся ехала 'Амтраком' в шесть утра. За окнами мелькали реки, горы, перелески - все как будто нарисованное. Утренний пейзаж в оконной раме. Не природа, думала Маруся, а какая-то цивилизация...

80

Затем она гуляла час по Вашингтону. Ничего особенного. Если что и бросилось в глаза, так это множество строительных лесов.

Посольский особняк едва виднелся среди зелени. Казалось, что ограда лишь поддерживает ветки, Прутья были крашеные, толстые, с шипами.

Муся постояла возле запертых дверей, нажала кнопку.

Вестибюль, на противоположной стенке - герб, телеустройство,..

- Ждите!

Кресло, стол, журналы 'Огонек', знакомые портреты, бархатные шторы, холодильник...

Ждать пришлось недолго. Вышли трое. Жора, сам Балиев и еще довольно гнусный тип в очках. (Лицо, как бельевая пуговица, вспоминала Муся.)

Далее - минуты три бессмысленных формальностей:

- Устали? Как доехали? Хотите пепси-колы? После этого Балиев ей сказал:

- Знакомьтесь - Кокорев Гордей Борисович.

- Мы так его и называем - КГБ, - добавил Жора.

Кокорев прервал его довольно строгим жестом:

- Я прошу внимания. Давайте подытожим факты. Некая Мария Татарович покидает родину. Затем Мария Татарович, видите ли, просится обратно. Создается ощущение, как будто родина для некоторых - это переменная величина. Хочу - уеду, передумаю - вернусь. Как будто дело происходит в гастрономе или же на рынке. Между тем совершено, я извиняюсь, гнусное предательство. А значит, надо искупить свою вину. И уж затем, гражданка Татарович, будет решено, пускать ли вас обратно. Или не пускать. Но и тогда решение потребует, учтите, безграничного мягкосердечия. А ведь и у социалистического гуманизма есть пределы.

- Есть, - уверенно поддакнул Жора. Наступила пауза. Гудели кондиционеры. Холодильник то и дело начинал вибрировать. Маруся неуверенно спросила:

- Что же вы мне посоветуете? Кокорев помедлил и затем сказал:

- А вы, Мария Федоровна, напишите, - Что?

81

- Статью, заметку, что-то в этом роде.

- Я? О чем?

- Да обо всем. Детально изложите все, как было. Как вы жили без забот и огорчений. Как на вас подействовали речи Цехновицера. И как потом вы совершили ложный шаг. И как теперь раскаиваетесь... Ясно?.. Поделитесь мыслями...

- Откуда?

- Что - откуда?

- Мысли.

- Мыслей я подкину, - вставил Жора.

- Мысли не проблема, - согласился Кокорев. Балиев неожиданно заметил:

- У одних есть мысли. У других - единомышленники...

- Хорошо, - сказала Муся, - ну, положим, я все это изложу. И что же дальше?

- Дальше мы все это напечатаем. Ваш случай будет для кого-нибудь уроком.

- Кто же это напечатает? - спросила Муся.

- Кто угодно. С нашей-то рекомендацией!.. Да хоть 'Литературная газета'.

- Или 'Нью-Йорк Таймс', - добавил Жора.

- Я ведь и писать-то не умею.

- Как умеете. Ведь это не стихи. Здесь основное - факты. Если надо, мы подредактируем.

- Послушай, мать, - кривлялся Жора, - соглашайся, не томи.

- Я попрошу Довлатова, - сказала Муся. Кокорев переспросил:

- Кого?

- Вы что, Довлатова не знаете? Он пишет, как Тургенев, даже лучше.

- Ну, если как Тургенев, этого вполне достаточно, - сказал Балиев.

- Действуйте, - напутствовал Марусю Кокорев.

- Попробую...

В баре оставались - мы, какой-то пьяный с фокстерьером и задумчивая черная девица. А может, чуть живая от наркотиков.

Маруся вдруг сказала:

- Угости ее шампанским.

Я спросил:

82

- Желаете шампанского?

Девица удивленно посмотрела на меня. Ведь я был не один. Затем она решительно и грубо повернулась к нам спиной.

Мой странный жест ей, видно, не понравился. Она даже проверила - на месте ли ее коричневая сумочка.

- Чего это она? - спросила Муся.

- Ты не в Ленинграде, - говорю.

Мы вышли на сырую улицу, под дождь. Автомашины проносились мимо наподобие подводных лодок.

Стало холодно. Такси мне удалось поймать лишь возле синагоги. Дряхлый 'чекер' был наполнен запахом сырой одежды.

Я спросил:

- Ты что, действительно решила ехать?

- Я бы не задумываясь села и поехала. Но только сразу же. Без всяких этих дурацких разговоров.

- Как насчет статьи?

- Естественно, никак. Я матери пишу раз в год, и то с ошибками. Вот если бы ты мне помог.

- Еще чего?! Зачем мне лишняя ответственность? А вдруг тебя посадят?

- Ну и пусть, - сказала Муся.

- Руки, между прочим, убери.

- Подумаешь!

- В такси любовью заниматься - это, извини, не для меня.

- Тем более, - вмешался наш шофер, - что я секу по-русски.

- Господи! Какие все сознательные! - закричала Муся, отодвинувшись.

И тут я замечаю на коленях у шофера русскую газету. Механически читаю заголовки: 'Подожжен ливийский танкер'... 'Встреча Шульца с лидерами антисандинистов'... 'На чемпионате мира по футболу'... 'Предстоящие гастроли Бронислава Разудалова'...

Не может быть! Еще раз перечитываю - 'Гастроли Бронислава Разудалова. Нью-Йорк, Чикаго, Филадельфия, Детройт. В сопровождении ансамбля...'

Я сказал шоферу:

- Дайте-ка газету на минуточку. Маруся спрашивает:

83

- Что там? Покушение на Рейгана? Война с большевиками?

- На, - говорю, - читай...

- О, Господи! - я слышу. - Этого мне только не хватало!..

Гастроли Разудалова должны были продлиться три недели. Начинались они в Бруклине, шестнадцатого. Далее шел Квинс. Затем, по расписанию - Чикаго, Филадельфия, Детройт и, кажется, Торонто.

На афишах было выведено:

'Песня остается с человеком'.

Ниже красовалась фотография мужчины в бархатном зеленом пиджаке. Он был похож на страшно истаскавшегося юношу. Такие лица - наглые, беспечные, решительные - запомнились мне у послевоенных второгодников. Мужчина был запечатлен на фоне колосящейся пшеницы или ржи. А может быть, овса.

Афиш у нас в районе появилось множество. В одном лишь магазине Зямы Пивоварова их было целых три. У кассы, на дверях и под часами.

Весь район наш был заинтригован. Все прекрасно знали, что у Муси - сын от Разудалова. Что Муся - бывшая жена приезжей знаменитости. Что встреча Разудалова и Муси будет полной драматизма.

Он - певец, лауреат, звезда советского искусства, член ЦК. Она - безнравственная женщина на велфере.

Захочет ли партийный Разудалов встретиться с Марусей? Побывает ли у нас в районе? Как на все это посмотрит Рафаэль?

Короче, все мы ожидали драматических событий. И они, как говорится, не замедлили последовать.

Газета напечатала статью под заголовком - 'Диверсант у микрофона'. Разудалова в статье именовали, например, 'кремлевским жаворонком'. А его гастроли - 'политическим десантом'. Автор, между прочим, восклицал:

'О чем поет заезжий гастролер, товарищ Разудалов? О трагедии еврейского народа? О томящейся в узилище Ирине Ратушинской? О загубленной боль-

84

шевиками экономике? А может, о карательной психиатрии?

Нет!

Слагает он другие гимны. О труде на благо родины. О пресловутой дружбе. О так называемой любви...

И дирижирует всем этим - комитет госбезопасности!

Зачем нам гастролер с Лубянки? Кто за всем этим стоит? Каким послужит целям заработанная им валюта?!..'

И тому подобное.

Статейка вызвала довольно много шума. Каждый день печатались все новые материалы. Целая дискуссия возникла. В ней участвовали самые значительные люди эмиграции.

Одни сурово требовали бойкотировать концерты. У других сквозила мысль - зачем? Кто хочет, пусть идет. Едим же мы советскую икру. Читаем ведь Распутина с Беловым.

Самым грозным оказался публицист Натан Зарецкий. У него была идея Разудалова похитить. Чтоб в дальнейшем обменять его на Сахарова или Ратушинскую.

Зарецкого поддерживали ястребы, которых оказалось большинство. Ходили слухи, что в концертный зал подложат бомбу. Что у входа будут якобы дежурить патрули. Что наиболее активных зрителей лишат восьмой программы и фудстемпов. Что организатора гастролей депортируют. И прочее.

Я позвонил Марусе:

- Ты идешь?

- Куда?

- На вечер Разудалова.

- Пойду. Назло всем этим чокнутым борцам за демократию. А ты?

- Я и в Союзе был к эстраде равнодушен. Муся говорит:

- Подумаешь! Как будто ты из филармонии не вылезал...

Потом она рассказывала мне:

'Концерт прошел нормально. Хулиганов было трое или четверо. Зарецкий нес таинственный плакат - 'Освободите Циммермана!'. На вопрос: 'Кто этот самый Циммерман?' - Зарецкий отвечал:

- Сидит за изнасилование,

- В Москве?

85

- Нет, в городской тюрьме под Хартфордом... Из зала Разудалову кричали:

- Почему не эмигрируешь в Израиль? Разудалов отвечал:

- Я, братцы, не еврей. За что, поверьте, дико извиняюсь...

Сам он постарел, рассказывала Муся. Однако голос у него пока довольно звонкий. Песенки все те же. Он любит ее. Она любит его. И оба любят русскую природу...

А потом ему вопросы задавали. И не только о политике. Один, к примеру, спрашивает:

- Есть ли жизнь на Марсе? Бронька отвечает:

- Да навалом.

- Значит, есть и люди вроде нас?

- Конечно.

- А тогда чего они нам голову морочат? Вдруг опустится тарелка, шороху наделает - и поминай как звали... Почему они контактов избегают?

Бронька говорит:

- Да потому что шибко умные... В конце он декламировал стихи, рассказывала Муся. Говорит, что собственные:

Короче, говорила Муся, все прошло нормально. Хлопали, вопросы задавали... Скоро ли в России коммунизм построят?

Бронька отвечал:

- Не будем чересчур спешить. Давайте разберемся с тем, пардон, что есть... Ну и так далее'. Маруся замолчала. Я спросил:

- Ты видела его? Встречалась с ним?

- Да, видела.

- И что?

- Да ничего. Так. Собственно, чего бы ты хотел? Действительно, чего бы я хотел?..

Концерт закончился в двенадцать. Муся с Левой подошли к эстраде. Рафаэль повел себя на удивление корректно. Побежал за выпивкой.

Толпа не расходилась. Разудалов выходил на сцену, кланялся и, пятясь, удалялся.

Он устал. Лицо его тонуло в белой пене хризантем и гладиолусов.

А зрители все хлопали. И мало этого, кричали - бис!

Взволнованный певец утратил бдительность. Он спел - 'Я пить желаю губ твоих нектар'. Хоть эта песня и была запрещена цензурой как антисоветская. С формулировкой - 'пошлость'.

Муся не дослушала, протиснулась вперед. Над головой она держала сложенную вчетверо записку:

'Хочешь меня видеть - позвони. Мария'.

Дальше телефон и адрес.

Муся видела, как Разудалов подхватил записку на лету. Движение напоминало жест официанта, прячущего чаевые. Жаль только, лица Марусиного он не разглядел.

На этом выступление закончилось. Но Муся уже вышла с Левушкой под дождь. Увидела, что Рафаэль сидит в машине. Села рядом.

Рафа говорит:

- Я ждал тебя и чуть не плакал.

- Вот еще!

- Я думал, ты уедешь с этим русским.

- С кем же я оставлю попугая?!

- Он так замечательно поет.

- Лоло?

- Да не Лоло, а этот русский тип. Он мог бы заменить тут Леннона и даже Пресли.

- Да, конечно. Мог бы. Если бы он умер вместо них...

Тут появился Разудалов с оркестрантами. Их поджидало два автомобиля. Синий лимузин и голубой микроавтобус.

Разудалов выглядел смущенным, озабоченным. Марусе показалось - он кого-то ищет. Что-то отвечает невпопад своим поклонникам. А может быть, ребятам из посольства. Вдруг она даже подумала - не Жора ли сидит там за рулем микроавтобуса. Разумно ли бросаться ей при всех к советскому артисту? Да еще с ребенком. Незачем компрометировать его. Захочет - позвонит.

87

- Посмотри на этого задумчивого дяденьку с цветами. Знаешь, кто это такой?

Ответа не последовало.

Мальчик спал, уткнувшись в поясницу Рафаэля Чикориллио Гонзалеса.

- Поехали домой, - сказала Маруся.

Разудалов позвонил в час ночи из гостиницы. Сначала повторил раз двадцать; 'Маша, Маша, Маша...' Лишь потом заговорил дрожащим тихим голосом. Не тем, что пел с эстрады:

- Нас предупредили... Есть такое соглашение, что всех невозвращенцев будут отправлять домой... Маруся удивилась:

- Разве ты невозвращенец?

- Боже упаси! - перепугался Разудалов. - Я же член ЦК... Ну как ты?

- Как? Да все нормально. Левушка здоров-Туг наступила маленькая пауза. Уже через секунду Разудалов говорил:

- Ах, Лева!.. Помню... Мальчик, сын... Конечно, помню... Рыженький такой... Ну как он?

- Все нормально.

- В школу ходит?

- Да, конечно, ходит... В детский сад.

- Прекрасно. Ну а ты?

- Что я?

- Ты как?

- По-разному.

- Не вышла замуж?

- Нет.

- Родители здоровы?

- Это тебе лучше знать.

- Ах, да, конечно... Вроде бы здоровы... Почему бы нет?.. Особенно папаша... Я их года полтора не видел...

- Я примерно столько же... А ты как?

- Я? Да ничего. Пою... Лауреат всего на свете... Язву приобрел...

- Зачем она тебе понадобилась?

- Как это?

- Да я шучу... Ты не женился?

- Нет уж. Узы Гименея, извини, не для меня.

88

Тем более, что всех интересует лишь моя сберкнижка... Кстати, что там с алиментами?

- Да ладно... Спохватился... Ты лучше скажи, мы встретимся?

Проснулся Рафа. Деликатно поспешил в уборную.

А Разудалов все молчал. Затем уныло произнес:

- Я, в общем-то, не против... Знаешь что? Тут есть кафе в отеле 'Рома'. Называется 'Мариас'...

- Это значит - 'У Марии', 'У Маруси'.

- Потрясающее совпадение. Ты приезжай сюда к одиннадцати, завтра. Я тут сяду у окна. А вы пройдете мимо...

'Господи, - подумала Маруся, - лауреат, заслуженный артист, к тому же член всего на свете... Сына повидать боится. Это ж надо!'

- Ладно, - согласилась Муся, - я приеду.

- Угол Тридцать пятой и Седьмой. В одиннадцать.

- Договорились. Слушай...

- Ну?

- Я синий бант надену, чтобы ты меня узнал.

- Договорились... Что?.. Да я тебя отлично помню.

- Пошутить нельзя?..

- Учти, я тоже изменился.

- То есть?

- Зубы вставил...

Полдень в центре города. Горланящая пестрая толпа. Водовороты у дверей кафе и магазинов. Резкие гудки. Назойливые крики торгашей и зазывал. Дым от жаровен. Запах карамели...

Угол Тридцать пятой и Седьмой. Брезентовый навес. Распахнутые окна кафетерия при маленькой гостинице. Бумажные салфетки чуть трепещут на ветру.

За столиком - мужчина лет пятидесяти. Тщательно отглаженные брюки. Портсигар с изображением Кремля. Обшитая стеклярусом рубашка, купленная на Диленси. Низкие седеющие бакенбарды,

Он заказывает кофе. Нерешительно отодвигает в сторону меню. Валюту надо экономить.

Папиросы у него советские.

К мужчине приближается девица в униформе:

- Извините, здесь нельзя курить траву. Полиция кругом.

89

- Не понимаю.

- Здесь нельзя курить траву. Вы понимаете - 'траву'!

Мужчина не силен в английском. Тем не менее он понимает, что курить запрещено. При том, что окружающие курят.

И мужчина, не задумываясь, тушит папиросу.

Негр в щегольской одежде гангстера или чечеточника дружески ему подмигивает. Ты, мол, не робей. Марихуана - двигатель прогресса!

Разудалов улыбается и поднимает чашку. Налицо единство мирового пролетариата-

Стрелка приближается к одиннадцати. За стеклом универмага 'Гимблс' - женщина в нарядном белом платье. Рядом мальчик с округлившейся щекой: внутри угадывается конфета. Он твердит:

- Ну, мама... Ну, пошли... Я пить хочу... Ну, мама... Ну, пошли...

Маруся видит Разудалова и думает без злобы:

'Горе ты мое! Зачем все это надо?! Ты же ископаемое. Да еще и бесполезное...'

Маруся с Левушкой решительно проходят вдоль окна. Их будущее - там, за поворотом, в равнодушной суете нью-йоркских улиц. Прошлое глядит им вслед, расплачиваясь с официанткой.

Прошлое застыло в нерешительности. Хочет их догнать. Шагает к двери. Топчется на месте.

Есть и некто третий в этой драме. За Марусей крадучись упорно следует невыспавшийся Рафаэль.

Ночной звонок смутил его и растревожил. Он боится, что проклятый русский украдет его любовь.

Он выследил Марусю. Ехал с ней в метро, закрывшись 'Таймсом'. Прятался за кузовом грузовика. Теперь он следует за ней упругим шагом мстителя, хозяина, ревнивца.

Черные очки его хранят весь жар манхеттенского полдня. Шляпа - тверже раскаленной крыши. Терракотовые скулы неподвижны, как борта автомашин.

Вот Рафаэль идет под окнами кафе. Встречается глазами с Разудаловым и думает при этом:

'Революция покончит навсегда с врачами, адвокатами и знаменитостями...'

Разудалов, в свою очередь, беззвучно произносит;

90

'Ну и рожа!'

Добавляя про себя:

'Оскал капитализма!..'

Муся с Левушкой прошли вдоль овощного ряда. Чуть замедлили шаги у магазина 'Стейшенери'. Повернули к станции метро.

За Мусей с неотступностью кошмара двигался безумный Рафаэль. Очки и шляпа придавали ему вид кинозлодея. Локти утюгами раздвигали шумную толпу. В нем сочетались хладнокровие кинжала и горячность пистолета.

Левушка тем временем остановился у киоска с надписью 'Мороженое'.

- Нет, - сказала Муся, - хватит.

- Мама!

- Хватит, говорю! Ведь ты же утром ел мороженое.

- Оно растаяло давно.

Маруся потянула сына за руку. Тот с недовольным видом упирался.

Вдруг над головами убедительно и строго прозвучало:

- Стоп! Мария, успокойся! Лео, вытри слезы! Я плачу!..

И Рафаэль (а это был, конечно, он) небрежным жестом вытащил стодолларовую бумажку.

Через две минуты он уже кричал:

- Такси! Такси!..

Прошло около года. В Польше разгромили 'Солидарность'. В Южной Африке был съеден шведский дипломат Иен Торнхольм. На Филиппинах кто-то застрелил руководителя партийной оппозиции. Под Мелитополем разбился ТУ-129. Мужа Джеральдин Ферраро обвинили в жульничестве.

А у нас в районе жизнь текла спокойно. Фима с Лорой ездили в Бразилию. Сказали - не понравилось. Хозяин фотоателье Евсей Рубинчик вместо новой техники купил эрдельтерьера. Лемкус, голосуя на собрании баптистов, вывихнул плечо. Натан Зарецкий гневно осудил в печати местный климат,

91

телепередачи Данка Росса и администрацию сабвея. Зяма Пивоваров в магазине 'Днепр' установил кофейный агрегат. Аркадий Лернер приобрел на гаражсейле за три доллара железный вентилятор, оказавшийся утраченным шедевром модерниста Кирико. Ефим Г. Друкер переименовал свое издательство в 'Невидимую книгу'. Караваев написал статью в защиту террориста и грабителя Буэндиа, лишенного автомобильных прав. Баранов, Еселевский и Перцович обменяли ланчонет на рыболовный катер.

Муся не звонила с октября. Ходили слухи, что она работает в каком-то непотребном заведении. Мол, чуть ли не снимается в порнографическом кино.

Я раза два звонил, но безуспешно. Телефон за неуплату отключили. Странно, думал я. Как могут сочетаться порнография и бедность?!

Говорили, что у Муси, не считая Рафаэля - пять любовников. Один из них - полковник КГБ. Что тоже вызывало у меня известные сомнения. Без телефона, я считал, подобный образ жизни невозможен.

Говорили, что Маруся возвращается на родину. И более того - она давно в Москве. Ее уже допрашивают на Лубянке.

Характерно, что при этом наши женщины сердились. Говорили - да кому она нужна?! Так, словно оказаться на Лубянке было честью.

Говорили и про Рафаэля. Например, что он торгует героином и марихуаной. Что за ним который год охотится полиция. Что Рафаэль одновременно мелкий хулиган и крупный гангстер. И что кончит он в тюрьме. То есть опять же на Лубянке, правда, местного значения. Допустим, в Алькатрасе. Или как у них тут это называется?..

Мои дела в ту пору шли неплохо. Вышла 'Зона' на английском языке. На радио 'Свобода' увеличилось число моих еженедельных передач. Разбитый 'Крайслер' я сменил на более приличную 'Импалу'. Стал задумываться о покупке дачи. И так далее.

Чужое неблагополучие меня, конечно, беспокоило. Однако в меньшей степени, чем раньше. Так оно с людьми и происходит. Я все чаще повторял:

'Достойный человек в мои года принадлежит не обществу, а Богу и семье...'

И тут звонит Маруся. (Счет за телефон, как видно, оплатила.)

- Катастрофа!

- Что случилось?

- Все пропало! Этого я не переживу!

- В чем дело? Рафа? Левушка? Скажи мне, что произошло?!

- Муська, - говорю ей, - успокойся! Что такое? Все на свете поправимо...

А она рыдает и не может говорить. Хотя такие, как Маруся, плачут раз в сто лет. И то притворно-Наконец сквозь плач донесся возглас безграничного отчаяния:

- Лоло!

- О, Боже. Что с ним?

Муся (четко и раздельно, преодолевая немоту свершившегося горя):

- У-ле-тел!..

Как выяснилось, мерзкий попугай сломал очередную клетку. Опрокинул вазу с гладиолусами. В спальне разбросал Марусину косметику. На кухне съел ванильное печенье.

Под конец наведался в сортир, где увидал раскрытое окно. И был таков.

Что им руководило? Ощущение вины? Любовь к свободе? Жажда приключений? Неизвестно...

Я стал утешать Марусю. Говорю:

- Послушай, он вернется. Есть захочет и придет. Вернее - прилетит.

- Ни за что! Лоло ужасно гордый. Я его недавно стукнула газетой... И затем:

- Он был единственным мужчиной в Форест-Хиллсе... Нет у меня ближе человека...

Плачет и рыдает.

Видно, так уж получилось. Чаша Мусиного горя переполнилась. Лоло явился тут, что называется, последней каплей.

Все нормально. Я такие вещи знаю по себе. Бывает, жизнь не ладится; долги, короста многодневного похмелья, страх и ужас. Творческий застой. Очередная рукопись в издательстве лежит который год. Дурацкие рецензии в журналах. Зубы явно тре-

93

оуют ремонта. Дочке нездоровится. Жена грозит разводом. Лучший друг в тюрьме. Короче, все не так.

И вдруг заклинит, скажем, молнию на брюках. Или же, к примеру, раздражение на морде от бритья. И ты всерьез уверен - если бы не эта пакостная молния! Ах, если бы не эти отвратительные пятна! Жил бы я и радовался!.. Ладно...

Муся все кричит:

- Будь проклята Россия, эмиграция, Америка!..

- Откуда ты звонишь?

- Из дома.

- Заходи.

- Мне надо Левушку кормить. И Рафа должен появиться... Что я им скажу?! О, Господи, ну что я им скажу?!..

И Муся снова зарыдала.

А дальнейший ход событий был таков. К шести явился Рафа. Он спросил:

- В чем дело?

- Лоло!

И Рафа сразу вышел, обронив единственное слово:

- Жди!

В шесть тридцать он был на Джамайке. Там, где брат его Рауль владел кар-сервисом 'Зигзаг удачи'. Молодой диспетчер сообщил, что брата нет. Что он поехал к своему дантисту. Будет завтра утром.

Рафаэль сказал:

- Как жаль. Затем добавил:

- Встань-ка.

Молодой диспетчер с удивлением приподнял брови.

- Встань, - повысил голос Рафаэль.

И, оттолкнув диспетчера, склонился над мигающими лампочками пульта.

Микрофон в его руке напоминал фужер. Причем фужер с каким-то дьявольским, целительным напитком.

Медленно, отчетливо и внятно Рафа произнес:

- Внимание! Внимание! Внимание! Затем он выждал паузу и начал:

- Братья!..

94

- Слушайте меня! У микрофона Рафаэль Хосе Белинда Чикориллио Гонзалес!..

В голосе его теперь звучали межпланетные космические ноты:

- Все, кто на трассе! Все, кто на трассе! Все, кто на трассе, с пассажиром или без. С хорошей выручкой или пустым карманом. С печалью в сердце или радостной улыбкой на лице... К вам обращаюсь я, Друзья мои!..

Все шире разносился его голос над холмами. Разрывными пулями неслись в эфир слова:

- Исчез зеленый попугай! Ловите попугая! Отзывается на клички: Стари Джопа, Пос, Мьюдилло и Засранэс...

Рафаэль упорно и настойчиво твердил:

- Исчез зеленый попугай! Ловите попугая!..

Что-то странное происходило в нашем замечательном районе. Вдоль по улицам неслись десятка три автомашин с зажженными мерцающими фарами. Сирены выли не переставая.

Рафаэль, склонившийся над пультом, черпал информацию:

- Алло! Я - тридцать восемь, два, одиннадцать. Сворачиваю на Континентал. Вижу под углом три четверти - зеленый неопознанный объект... Простите, босс, но это светофор!..

- Хай! Я - Лу Рамирес. Следую по Шестьдесят четвертой к 'Александерсу'. В квадрате 'ноль-один' - зеленая стремительная птица. Вышел на преследование... Догоняю... О, каррамба! Это 'Боинг Ал Италиа'...

- Эй, босс! Я - Фреди Аламо, двенадцать, сорок шесть. Иду по Елоустоун к Джуэл авеню. Преследую двух чудных филиппинок. Жду вас, босс!.. Что?.. Попугай? Тогда меняю курс на запад...

Час спустя все магистрали Форест-Хиллса были полностью охвачены дозорами. Отчеты поступали беспрерывно:

- Босс! Оно зеленое и лает! Думаю, что это крашеная такса!..

- Босс! Я задержал его и посадил в багажник. Крупный говорящий попугай. Конкретно, говорит, что он - Моргулис...

95

- Босс! Как насчет павлина?.. Что? Откуда я звоню? Из зоо-секшн в Медоу-парке...

Слухи у нас распространяются быстро. К девяти часам на трассу выехали Баранов, Еселевский и Перцович, Следом поспешил Евсей Рубинчик в 'Олдсмобиле'. Пивоваров на своем рефрижератор-траке. Аркаша Лернер на зеленой 'Волве'. Лемкус на разбитом мотоцикле 'Харлей Дэвидсон', который выдала ему баптистская община.

Караваев и Зарецкий выставили пешие дозоры, Публицист Зарецкий нес огромный транспарант:

'Ловите попугая и Ефима Друкера!'

А на вопрос - при чем здесь Друкер, разъяснял:

- Он должен был издать мою работу 'Секс при тоталитаризме'. Вот уже три года я пытаюсь изловить его...

Занятно, что Ефим Г. Друкер тоже патрулировал одну из магистралей. Но - вдали от Караваева с Зарецким...

Рев стоял над Форест-Хиллсом:

- Ловите попугая! Ловите попугая! Ловите попугая!..

Тем временем Маруся накормила Левушку. Включила телевизор. Разодетый и похожий на хорошенькую барышню Майкл Джексон тонким голосом выкрикивал:

С улицы долетали крики латиноамериканских мальчишек, Левушка стоял перед зеркалом в Марусиных пляжных очках. На кухне потрескивал тостер. Из уборной доносился запах водорослей,

Муся вынула из холодильника бутылку рома и подумала:

'Напьюсь и буду плакать до утра. Потом засну в чулках...'

- Напьюсь, - сказала вслух Маруся, - жизнь кончена...

Вдруг чей-то голос повелительно и строго молвил;

96

-- Жить!

Все тот же голос еще строже и решительней добавил:

- Факт!

- Жить!

- Факт!

- Шит, шит, шит, фак, фак, фак, фак... Шит, шит, шит, шит, фак, фак, фак...

- Лоло! - воскликнула Маруся, бросившись к окну.

Откинула портьеру.

Он стоял на подоконнике. Зеленый, с рыжим хохолком, оранжевыми бакенбардами и черным ястребиным клювом. Боевой семитский профиль выражал раскаянье и нежность. Хвост был наполовину выдран.

Прозвенел звонок. Маруся подбежала к телефону. Рафа подозрительно спросил:

- Ты не одна?

- Я не одна, - воскликнула Маруся, - приезжай. Но только приезжай скорей!..

Хэппи энд

К дому Муси Татарович подъезжали вереницы легковых автомашин. Приятно щелкали замки вместительных багажников. Оттуда извлекались свертки, ящики, корзины в разноцветной упаковке, перевязанные лентами.

Баранов, Еселевский и Перцович, не снимая ярких галстуков, орудовали дружно молотками. Собирали на широком тротуаре привезенную частями белую двуспальную кровать.

Евсей Рубинчик нес, шатаясь, клетку из сварного чугуна. Она предназначалась для Лоло, хотя в ней мог бы уместиться Рафаэль.

Аркаша Лернер шел к Марусе налегке. Он ей принес билет нью-йоркской лотереи, купленный за доллар. А разыгрывалось в этот день четыре миллиона с небольшим.

97

Владелец магазина 'Днепр' фантазией не обладал. Он снова прикатил Марусе целую телегу всяческих деликатесов. Но сама телега в этот раз была из мельхиора.

Друкер ограничился ста восемнадцатью томами 'Мировой библиотеки приключений и фантастики'.

Григорий Лемкус вынул из багажника квадратный полированный футляр. В нем помещалась кипарисовая лютня с инкрустациями. Лемкус пояснил, вручая Мусе инструмент:

- Облагораживает душу!

Чек он сохранил, загадочно при этом высказавшись:

- Таксдидактибл...

Всех удивил правозащитник Караваев. Он явился неопохмелившийся и мрачный. Захотел устроить в честь Маруси Татарович небольшое личное самосожжение. Буквально возле Мусиного лифта.

Караваева успели потушить французским бренди 'Люамель'. Зеленый синтетический пиджак его, как выяснилось, был огнеупорным.

Караваев понемногу успокоился и вежливо спросил:

- Нельзя ли потушить меня внутри?

Ему был выдан дополнительный стакан того же 'Люамеля'...

Всех растрогал публицист Натан Зарецкий. Подарил Марусе ценный, уникальный сувенир. А именно - конспиративную записку диссидента Шафаревича, написанную собственной рукой. Она гласила:

'Вряд ли'.

И размашистая подпись:

'Шафаревич. Двадцать первое апреля шестьдесят седьмого года...'

Около семи к Марусиному дому подкатил роскошный черный лимузин. Оттуда с шумом вылезли четырнадцать испанцев по фамилии Гонзалес. Это были: Теофилио Гонзалес, Хорхе Гонзалес, Джессика Гонзалес, Крис Гонзалес, Пи Эйч Ар Гонзалес, Лосариллио Гонзалес, Марио Гонзалес, Филуменио Гонзалес, Ник Гонзалес и Рауль Гонзалес. И так далее. Был даже среди них Арон Гонзалес. Этого не избежать.

Как выяснилось, лимузин был их подарком жениху. Невесте же предназначалась серенада...

98

Стол был накрыт. Бутылки изготовились к атаке. Орхидеи, гладиолусы, тюльпаны - завороженно роняли лепестки в фаянсовое блюдо с неразрезанной индейкой.

Рафаэль был в смокинге. Невеста в белом платье с кружевами.

И все гости улыбались. И Лоло не сквернословил. И у Левушки привычно ощущалась неизменная конфета за щекой.

И музыка наигрывала. И все кого-то ждали. И я, честно говоря, догадываюсь, в общем-то, - кого. Живого автора.

И тут явились мы с женой и дочкой. И Маруся вдруг заплакала. И долго вытирала слезы кружевами...

Тут я умолкаю. Потому что о хорошем говорить не в состоянии. Потому что нам бы только обнаруживать везде смешное, унизительное, глупое и жалкое. Злословить и ругаться. Это грех.

Короче - умолкаю...

Муся!

Ты довольно часто спрашивала - уж не импотент ли я? Увы, пока что - нет.

А если - да, то этот факт, как минимум, заслуживает комментариев.

Позволь тебе сказать, что импотенцию мою зовут - Елена, Ника, мама. В общем, ясно.

Да, я связан. Но куда серьезней то, что я люблю мои вериги, путы, цепи, хомуты, оглобли или шпоры. Всей душой...

Ты - персонаж, я - автор. Ты - моя причуда. Все, что слышишь, я произношу. Все, что случилось, мною пережито.

Я - мстительный, приниженный, бездарный, злой, какой угодно - автор.

Те, кого я знал, живут во мне. Они - моя неврастения, злость, апломб, беспечность. И т. д.

И самая кровавая война - бой призраков.

99

Я - автор, вы - мои герои. И живых я не любил бы вас так сильно.

Веришь ли, я иногда почти кричу:

'О, Господи! Какая честь! Какая незаслуженная милость: я знаю русский алфавит!'

Короче, мы в расчете. Дай вам Бог удачи! И так далее.

А если Бога нет, придется, Муся, действовать самой.

На этом ставим точку. Точка.

ФИЛИАЛ

записки ведущего

Мама говорит, что когда-то я просыпался с улыбкой на лице. Было это, надо полагать, году в сорок третьем. Представляете себе: кругом война, бомбардировщики, эвакуация, а я лежу и улыбаюсь...

Сейчас все по-другому. Вот уже лет двадцать я просыпаюсь с отвратительной гримасой на запущенной физиономии.

Напротив моего окна светящаяся вывеска - 'Колониальный банк'. Неоновые буквы вздрагивают и расплываются. Светает.

Хозяйка ланчонета миссис Боно с грохотом поднимает железную решетку.

Из мрака выплывает наш арабский пуфик, детские качели, шаткое трюмо...Бонжур, мадемуазель Трюмо! Привет, сеньор Качелли! Здравствуйте, геноссе Пуфф!

Мне пора, Я - радиожурналист. Точнее - анкермен, ведущий. Мы вещаем на Россию. Радиостанция 'Третья волна'. Программа 'События и люди'. Наша контора расположена в центре Манхеттена,

В России ускорение и перестройка. Там печатают Набокова и Ходасевича. Там открывают частные кафе. Там выступает рок-группа 'Динозавры'. Однако нас продолжают глушить. В том числе и мой не очень звонкий баритон. Говорят, на это расходуются большие деньги.

У меня есть идея - глушить нас с помощью все тех же 'Динозавров'. Как говорится, волки сыты и овцы целы.

Я спешу. Солдатский завтрак: чашка кофе, 'Голуаз' без фильтра. Плюс заголовки утренних газет:

'Еще один заложник... Обстреляли базу террористов... Тим О'Коннор добивается переизбрания в Сенат...'

103

Впрочем, нас это волнует мало. Наша тема - Россия и ее будущее. С прошлым все ясно. С настоящим - тем более: живем в эпоху динозавров. А вот насчет будущего есть разные мнения. Многие даже считают, что будущее наше, как у раков, - позади.

Час в нью-йоркском сабвее. Ежедневная психологическая гимнастика. Школа выдержки, юмора, демократии и гуманизма. Что-то вроде Ноева ковчега.

Здесь самые толстозадые в мире полицейские. Самые безликие менеджеры и клерки. Самые темпераментные глухонемые. Самые шумные подростки. Самые вежливые бандиты и грабители,

Здесь вас могут ограбить. Однако дверью перед вашей физиономией не хлопнут, А это, я считаю, главное.

Радио 'Третья волна' помещается на углу Сорок девятой и Лексингтон. Мы занимаем целый этаж:

гигантского небоскреба 'Корвет'. Под нами - холл, кафе, табачный магазин, фотолаборатория.

Здесь всегда прогуливаются двое охранников, белый и черный. С белым я здороваюсь, как равный, а перед черным немного заискиваю. Видно, я демократ.

На радио я сотрудничаю уже десять лет. В первые же дни начальник Барри Тарасович объяснил мне:

- Я не говорю вам - что писать. Я только скажу вам - чего мы писать категорически не должны, Мы не должны писать, что религиозное возрождение с каждым годом ширится. Что социалистическая экономика переживает острый кризис. И так далее. Все это мы писали сорок лет. За это время у нас сменилось четырнадцать главных редакторов. А социалистическая экономика все еще жива.

- Но она действительно переживает кризис.

- Значит, кризис - явление стабильное. Упадок вообще стабильнее прогресса.

- Учту.

104

- Не пишите, что Москва исступленно бряцает оружием. Что кремлевские геронтократы держат склеротический палец...

Я перебил его:

- На спусковом крючке войны?

- Откуда вы знаете?

- Я десять лет писал это в советских газетах.

- О кремлевских геронтократах?

- Нет, о ястребах из Пентагона.

Иногда меня посещают такие фантазии. Закончилась война, Америка капитулировала. Русские пришли в Нью-Йорк. Открыли здесь свою комендатуру.

Пришлось им наконец решать, что делать с эмигрантами. С учеными, писателями, журналистами, которые занимались антисоветской деятельностью.

Вызвал нас комендант и говорит:

- Вы, наверное, ожидаете смертной казни? И вы ее действительно заслуживаете. Лично я собственными руками шлепнул бы вас у первого забора. Но это слишком дорогое удовольствие. Не могу я себе этого позволить! Кого я посажу на ваше место? Где я возьму других таких отчаянных прохвостов? Воспитывать их заново - мы не располагаем такими средствами. Это потребует слишком много времени и денег... Поэтому слушайте! Смирно, мать вашу за ногу! Ты, Куроедов, был советским философом. Затем стал антисоветским философом. Теперь опять будешь советским философом. Понял?

- Слушаюсь! - отвечает Куроедов.

- Ты, Левин, был советским писателем. Затем стал антисоветским писателем. Теперь опять будешь советским писателем. Ясно?

- Слушаюсь! - отвечает Левин.

- Ты, Далматов, был советским журналистом. Затем стал антисоветским журналистом. Теперь опять будешь советским журналистом. Не возражаешь?

- Слушаюсь! - отвечает Далматов.

- А сейчас, - говорит, - вон отсюда! И помните, что завтра на работу!

Радио 'Третья волна' - это четырнадцать кабинетов, два общих зала, пять студий, библиотека и

105

лаборатория. Плюс коридор, отдел доставки, техническая мастерская и хранилище радиоаппаратуры.

Кабинеты предназначены для штатных сотрудников. Общие залы, разделенные перегородками, для внештатных. Здесь же работают секретари и машинистки. В особых нишах - телетайп, селектор и копировальное устройство.

Есть специальная комната для вахтера.

В Союзе о нашей радиостанции пишут брошюры и книги. Десяток таких изданий есть в редакционной библиотеке:

'Паутина лжи', 'Технология ненависти', 'Мастера дезинформации', 'Под сенью ФБР', 'Там, за железной дверью'. И так далее.

Кстати, дверь у нас стеклянная. Выходит на лестничную площадку. У двери сидит мисс Филлипс и вяжет.

В брошюрах нашу радиостанцию именуют зловещим, тайным учреждением, Чем-то вроде неприступной крепости. Расположены мы якобы в подземном бункере. Охраняемся чуть ли не баллистическими ракетами.

В действительности нас охраняет мисс Филлипс. Если появляется незнакомый человек, мисс Филлипс спрашивает:

- Чем я могу вам помочь? Как будто дело происходит в ресторане. Если же незнакомый человек уверенно проходит мимо, охранница восклицает:

- Добро пожаловать!..

Сюда можно приводить друзей и родственников. Можно приходить с детьми. Можно назначать тут деловые и любовные свидания.

Уверен, что сюда нетрудно пронести бомбу, мину или ящик динамита. Документов здесь не спрашивают. Не знаю, есть ли какие-то документы у штатных сотрудников. У меня есть только ключ от редакционной уборной.

На радио около пятидесяти штатных сотрудников. Среди них имеются дворяне, евреи, бывшие власовцы. Есть шестеро невозвращенцев - моряков и туристов.

106

Есть американцы русского и местного происхождения. Есть интеллигентный негр Руди, специалист по творчеству Ахматовой.

Попадаются на радио довольно замечательные личности. Есть внучатый племянник Керенского с неожиданной фамилией Бухман. Есть отдаленный потомок государя императора - Владимир Константинович Татищев.

Как-то у нас была пьянка в честь дочери Сталина. Сидел я как раз между Татищевым и Бухманом. Строго напротив Аллилуевой.

Справа, думаю, родственник Керенского. Слева - потомок императора. Напротив - дочка Сталина. А между ними - я. Представитель народа. Того самого, который они не поделили.

Мой редактор по образованию - театровед. Работал на московском телевидении. Был тарифицирован в качестве режиссера. Поставил знаменитый многосерийный телефильм 'Будущее начинается сегодня'. Стал задумываться об экранизации Гоголя. Поссорился с начальством. Эмигрировал. Обосновался в Нью-Йорке. Поступил на радио.

Тарасович быстро выучил английский. Стал домовладельцем. Увлекся выращиванием грибов. Я не оговорился, именно грибов. Подробностей не знаю.

Первые годы все думал о театре. Пытался организовать труппу из бывших советских актеров. И даже поставил один спектакль. Что-то вроде композиции по 'Миргороду'.

Премьера состоялась на Бродвее. Я был в командировке, пойти не смог. Потом спросил у одного знакомого:

- Ты был? Ну как?

- Да ничего.

- Народу было много?

- Сначала не очень. Пришел я - стало значительно больше.

Тарасович был довольно опытным редактором и неглупым человеком. Вспоминаю, как я начинал писать Для радио. Рецензировал новые книги. Назойливо Демонстрировал свою эрудицию.

Я употреблял такие слова, как 'философема', 'экстраполяция', 'релевантный'. Наконец редактор вызвал меня и говорит:

107

- Такие передачи и глушить не обязательно. Все равно их понимают только аспиранты МГУ.

Года три у нас проработал внештатным сотрудником загадочный религиозный деятель Лемкус. Вел регулярные передачи 'Как узреть Бога?'. Доказывал, что это не так уж сложно.

Тарасович, поглядывая на Лемкуса, говорил:

- Может, и хорошо, что нас глушат. Иногда это даже полезно. Советские люди от этого только выигрывают.

Лемкус обижался:

- Вы не понимаете, что такое религия. Религия для меня...

- Понимаю, - жестом останавливал его Тарасович. - Источник заработка.

В коридоре мне попался диктор Лева Асмус. Лева обладал красивым низким баритоном удивительного тембра. Читал он свои тексты просто, выразительно и без эмоций. С той мерой равнодушия, которая отличает прирожденных дикторов.

Асмус проработал на радио восемь лет. За эти годы у него появилась довольно странная черта. Он стал фанатиком пунктуации. Он не только следовал всем знакам препинания. Он их четко произносил вслух. Вот и теперь он сказал:

- Привет, запятая, старик, многоточие. Срочно к редактору, восклицательный знак.

- Что случилось?

- Открывается симпозиум в Лос-Анджелесе, точка. Тема, двоеточие, кавычки, 'Новая Россия', запятая, варианты и альтернативы. Короче говоря, тире, очередной базар. Тебе придется ехать, многоточие.

Этого мне только не хватало.

Должен признаться, что я не совсем журналист, Я с детства мечтал о литературе. Опубликовал на Западе четыре книги.

Жить на литературные заработки трудно. Вот я и подрабатывал на радио.

Среди эмигрантских писателей я занимаю какое-то место. Увы, далеко не первое. И, к счастью, не последнее. Я думаю, именно такое, откуда хорошо видно, что значит - настоящая литература.

108

Моя жена - квалифицированная наборщица, по-здешнему - тайпистка. Она набирала для издательств все мои произведения. А значит, читать мои рассказы ей уже не обязательно.

Должен признаться, что меня это слегка травмирует. Я спрашиваю:

- Ты читала мой рассказ 'Судьба'?

- Конечно, ведь я же набирала его для альманаха 'Перепутье'.

- А что ты сейчас набираешь?

- Булгакова для 'Ардиса'.

- Почему же ты не смеешься?

- Потому что я набираю совершенно автоматически.

Навстречу мне спешит экономический обозреватель Чобур. Девятый год он курит мои сигареты. Девятый год я слышу от него при встрече братское:

'Закурим!'

Когда я достаю мои неизменные 'Голуаз' и зажигалку, Чобур уточняет: 'Спички есть'.

Иногда я часа на два опаздываю. Завидев меня, Чобур с облегчением восклицает:

- Целый день не курил! Привык к одному сорту. Втянулся, понимаешь... Закурим!

- Как дела?

- Потрясающие новости, старик! Мне дали наконец четырнадцатый грэйд в тарифной сетке. Это лишние две тысячи в год! Это новая жизнь, старик! Принципиально новая жизнь!.. Закурим по такому случаю.

Напротив кабинета редактора сидит машинистка Полина. Когда-то она работала в нашей франкфуртской секции. Познакомилась с немецким актером. Вышла замуж. Переехала с мужем в Нью-Йорк. И вот этот Клаус сидит без работы.

Я говорю Полине:

109

- Надо бы ему поехать в Голливуд. Он может играть эсэсовцев.

- Разве Клаус похож на эсэсовца?

- Я его так и не видел. На кого он похож?

- На еврея.

- Он может играть евреев. Полина тяжело вздыхает:

- Здесь своих евреев более чем достаточно.

Редактор Тарасович приподнялся над столом, заваленным бумагами.

- Входи, - говорит, - присаживайся. Я сел.

- Тебе в Калифорнии бывать приходилось?

- Трижды.

- Ну и как? Понравилось?

- Еще бы! Сказочное место. Райский уголок.

- Хочешь еще раз туда поехать?

- Нет.

- Это почему же?

- Семья, домашние заботы и так далее.

- Тем более - поезжай. Отдохнешь, развлечешься. Между прочим, в Калифорнии сейчас - апрель.

- То есть как это?

- Ну, в смысле - жарко. Я бы не задумываясь поехал - солнце, море, девушки в купальниках... Прости, отвлекся.

- Нет уж, продолжай, - говорю.

- Еще один вопрос. Скажи мне, что ты думаешь о будущей России? Только откровенно.

- Откровенно? Ничего.

- Своеобразный ты человек. В Калифорнию ехать не хочешь; О будущей России не задумываешься.

- Я еще с прошлым не разобрался... И вообще, что тут думать?! Поживем - увидим.

- Увидим, - согласился редактор, - если доживем.

110

- Есть у тебя какие-нибудь политические идеалы?

- Не думаю.

- А какое-нибудь самое захудалое мировоззрение?

- Мировоззрения нет.

- Что же у тебя есть?

- Миросозерцание.

- Разве это не одно и то же?

- Нет. Разница примерно такая же, как между штатным сотрудником и внештатным.

- По-моему, ты чересчур умничаешь.

- Стараюсь.

- И все-таки, как насчет идеалов? Ты же служишь на политической радиостанции. Идеалы бы тебе не помешали.

- Это необходимо?

- Для штатных работников - необходимо. Для внештатных - желательно.

- Ну, хорошо, - говорю, - тогда слушай. Я думаю, через пятьдесят лет мир будет единым. Хорошим или плохим - это уже другой вопрос. Но мир будет единым. С общим хозяйством. Без всяких политических границ. Все империи рухнут, образовав единую экономическую систему...

- Знаешь что, - сказал редактор, - лучше уж держи такие идеалы при себе. Какие-то они чересчур прогрессивные.

Год назад Тарасович заговорил со мной о штатной работе:

- Ты знаешь, что Клейнер в больнице? Состояние критическое.

- Думаешь, надежда есть?

- Сто шансов против одного. А значит, освобождается вакансия.

- Я спрашиваю - надежда есть, что он будет жить?

- А-а... Это вряд ли. Жаль, хороший человек был. И не в пример тебе - убежденный борец с коммунизмом.

111

- Понимаешь, штатная работа не для меня. Чиновником я становиться не желаю. Дисциплине подчиняться не способен. Подработать - это с удовольствием. Но главное мое занятие - литература.

- Сочувствую, - заметил Тарасович искренне, без всякого желания обидеть.

Тарасевича два раза отвлекали. Затем он бегал в студию. Затем беседовал по телефону женским голосом: 'Кого вам надо?.. Нету Тарасевича. Сама его весь день разыскиваю...' Затем чинил компьютер с помощью ножа для разрезания бумаги, И лишь потом он сформулировал мое задание:

- Едешь в Калифорнию. Участвуешь в симпозиуме 'Новая Россия'. Записываешь на пленку все самое интересное. Берешь интервью у самых знаменитых диссидентов. Дополняешь все это собственными размышлениями, которые можно почерпнуть у Шрагина, Турчина или Буковского. И в результате готовишь четыре передачи, каждая минут на двадцать.

- Ясно.

- Вот программа. Действуют три секции: общественно-политическая, культурная и религиозная. Намечено около двадцати заседаний. Тематика самая невероятная. От Брестского мира до Ялтинской конференции. От протопопа Аввакума до какого-нибудь идиотского Фета. Короче, Россия и ее будущее.

- Какое же это будущее - Фет, Аввакум?..

- Меня не спрашивай. Есть программа. Пожалуйста - 'Эхо Ялтинской конференции. Доклад Шендеровича'. Читаю дальше: 'Фет - провозвестник еврокоммунизма, Сообщение Фокина', Между прочим, тут есть и о будущем. Вот, например, 'Россия и завоевание космических пространств'. 'Экуменические центры будущей России'. И так далее.

- Сориентируюсь на месте.

- Мероприятие завершится символическими выборами.

- Кого же будут выбирать?

- Я думаю, президента.

- Какого президента?

- Президента в изгнании.

- Президента - чего?

112

- Я думаю - будущей России. Президента и всех его однодельцев - митрополитов, старост, разных там генералиссимусов... Да что ты ко мне пристал?! Намечено серьезное общественное мероприятие. Мы Должны его отобразить. Какие могут быть вопросы?! Действуй! Ты же профессионал!..

Я давно заметил: когда от человека требуют идиотизма, его всегда называют профессионалом.

В Лос-Анджелес я прилетел рано утром. Минут десять простоял около багажного конвейера. На стоянке такси меня порадовало обилие ковбойских шляп.

Сел в машину. Долго ехал по шоссе, все любовался кипарисами. Таксист был одет в жокейскую шапочку с надписью 'Янкис', клетчатую рубашку и джинсы. В зубах у него дымилась сигара. Наконец я спросил:

- Далеко еще?

(Такую фразу я способен выговорить без акцента.)

Таксист поглядел на меня в зеркало и спрашивает:

- Земляк, ты в Устьвымлаге попкой не служил? Году в шестидесятом?

- Служил. Не попкой, а контролером штрафного изолятора.

- Второй лагпункт, двенадцать километров от Иоссера?

- Допустим.

- Потрясающе! А я там свой червонец оттянул. Какая встреча, гражданин начальник!

Таксист, как выяснилось, отбыл срок за развращение несовершеннолетней. Потом женился на еврейке, эмигрировал. Купил медальон на такси.

- Жизнью своей, - говорит, - я в общем-то доволен. Работаю, женат, имею дочь, Я зачем-то спросил:

- Несовершеннолетнюю?

- Мишелочка в четвертом классе... У меня такси, жена - бухгалтер. Зарабатываем больше тысячи в неделю.Через день по ресторанам ходим. Что хотим заказываем: сациви, бастурму, шашлык на ребрышках...

- Не похоже, - говорю, - вы тощий.

113

- Так ведь я кушаю. Но и меня кушают... Я подумал: вот тебе и Дальний Запад! Всюду наши люди.

К одиннадцати часам я более или менее разобрался в ситуации. Симпозиум 'Новая Россия' организован Калифорнийским институтом гражданских прав. Во главе проекта стоит известный общественный деятель мистер Хиггинс. Ему удалось получить на это дело многотысячную субсидию. Приглашено не менее девяноста участников из Америки, Европы, Канады. Даже из Австралии. В том числе - русские ученые, литераторы, священнослужители. Не говоря об американских политологах, историках, славистах.

Кроме официальных участников должны съехаться так называемые гости. То есть самодеятельные журналисты, безработные филологи, всякого рода амбициозные праздношатающиеся личности.

Задача симпозиума - 'попытка футурологического моделирования гражданского, культурного и духовного облика будущей России'.

Объект внимания - таинственное багровое пятно на карте. Пятно, я бы добавил, - размером с хорошую шкуру неубитого медведя.

Разместили нас в гостинице 'Хилтон'. По одному человеку в номере. За исключением прозаика Белякова, которого неизменно сопровождает жена. Мотивируется это тем, что она должна записывать каждое его слово.

Помню, Беляков сказал литературоведу Эткинду:

- У меня от синтетики зуд по всему телу. И Дарья Владимировна тотчас же раскрыла записную книжку.

К часу на всех этажах гостиницы 'Хилтон' зазвучала славянская речь. К двум по-русски заговорила уже и местная хозобслуга. Портье, встречая очередного гостя, твердил:

- Добро пожалуйста! Добро пожалуйста! Добро пожалуйста!

В три часа мистер Хиггинс провел организационное собрание. К этому времени я уже повидал десяток

114

знакомых. Подвергся объятиям Лемкуса. Выслушал какую-то грубость от Юзовского. Дал прикурить Самсонову. Помог дотащить чемодан сионисту Гурфинкелю. Обнял старика Панаева.

Панаев вытащил карманные часы размером с десертное блюдце. Их циферблат был украшен витиеватой неразборчивой монограммой. Я вгляделся и прочитал сделанную каллиграфическими буквами надпись:

'Пора опохмелиться!!!' И три восклицательных знака.

Панаев объяснил:

- Это у меня еще с войны - подарок друга, гвардии рядового Мурашко. Уникальный был специалист по части выпивки. Поэт, художник...

- Рановато, - говорю. Панаев усмехнулся:

- Ну и молодежь пошла. Затем добавил:

- У меня есть граммов двести водки. Не здесь, а в Париже. За телевизор спрятана. Поверьте, я физически чувствую, как она там нагревается.

Панаев был классиком советской литературы. В сорок шестом году он написал роман 'Победа'. В романе не упоминалось имени Сталина. Генералиссимус так удивился, что наградил Панаева орденом.

Впоследствии Панаев говорил:

- Кровожадный Сталин наградил меня орденом. Миролюбивый Хрущев выгнал из партии. Добродушный Брежнев чуть не посадил в тюрьму.

Отмечалась годовщина массовых расстрелов у Бабьего Яра. Шел неофициальный митинг. Среди его участников был орденоносец Панаев. Он вышел к микрофону, начал говорить. Раздался выкрик из толпы:

- Здесь были расстреляны не только евреи.

- Да, - ответил Панаев, - верно. Но лишь евреи были расстреляны только за это. За то, что они евреи.

115

Мистер Хиггинс рассказал нам о задачах симпозиума. Вступительную часть завершил словами:

- Мировая история едина!

- факт! - отозвался из своего угла загадочный религиозный деятель Лемкус.

Мистер Хиггинс слегка насторожился и добавил:

- Убежден, что Россия скоро встанет на путь демократизации и гуманизма!

- факт! - все так же энергично реагировал

Лемкус.

Мистер Хиггинс удивленно поднял брови и сказал:

- Будущая Россия видится мне процветающим свободным государством!

- факт! - с тем же однообразием высказался Лемкус.

Наконец мистер Хиггинс внимательно оглядел его и произнес:

- Я готов уважать вашу точку зрения, мистер Лемкус. Я только прошу вас изложить ее более обстоятельно. Ведь брань еще не аргумент-Усилиями Самсонова, хорошо владеющего английским, недоразумение было ликвидировано.

Мистер Хиггинс дал нам всевозможные инструкции. Коснулся быта: транспорт, стол, гостиничные услуги. Затем поинтересовался, есть ли вопросы.

- Есть! - закричал Панаев. - Когда мне деньги вернут?

- Какие деньги? - удивился Хиггинс.

- Деньги, которые я истратил на такси. Хиггинс задумался, потом мягко напомнил:

- Лично я доставил вас из аэропорта на своей машине. Вы что-то путаете.

- Нет, это вы что-то путаете.

- Хорошо, - уступил мистер Хиггинс, - сколько долларов вы израсходовали? Панаев оживился:

- Восемьдесят. И не долларов, а франков. Машину-то я брал в Париже.

116

Тут поднял руку чешский диссидент Леон Матейка:

- Почему я не вижу Рувима Ковригина? Все зашумели:

- Ковригин, Ковригин!

- Господа! Без Ковригина симпозиум теряет репрезентативность!

- Все мы уважаем поэта Ковригина. Он был гостем всех предыдущих симпозиумов и конференций. Наконец, он мой друг. И все-таки мы его не пригласили. Дело в том, что наши средства ограничены. А значит, ограничено число наших дорогих гостей. За каждый номер в отеле мы платим больше ста долларов.

- Идея! - закричал чешский диссидент Матейка. - Слушайте. Я перебираюсь к соседу. В освободившемся номере поселяется Ковригин.

Все зашумели:

- Правильно! Правильно! Матейка перебирается к Далматову. Рувимчик занимает комнату Матейки. Матейка сказал:

- Я готов принести эту жертву. Я согласен переехать к Далматову.

...................

О том, чтобы заручиться моим согласием, не было и речи.

- Решено. Я немедленно позвоню Рувиму Ковригину. Кстати, где он сейчас? В Чикаго? В Нью-Йорке? Или, может быть, на вилле Ростроповича?

- Я здесь, - сказал Рувим Ковригин, нехотя поднимаясь.

- Ковригин! Ковригин!

- Я тут проездом, - сказал Ковригин, - живу У одного знакомого. Гостиница мне ни к чему. Матейка воскликнул:

- Ура! Мне не придется жить с Далматовым! Я тоже вздохнул с облегчением. Ковригин неожиданно возвысил голос:

- Плевать я хотел на ваш симпозиум. Все собравшиеся здесь - банкроты. Западное общество мо-

117

рально разложилось. Эмиграция - тем более. Значительные события могут произойти только в России! Хиггинс миролюбиво заметил;

- Да ведь это же и есть тема нашего симпозиума,

Вечером нам показывали достопримечательности. Сам я ко всему этому равнодушен. Особенно к музеям. Меня всегда угнетало противоестественное скопление редкостей. Глупо держать в помещении больше одной картины Рембрандта...

Сначала нам показывали каньон, что-то вроде ущелья. Увязавшийся с нами Ковригин поглядел и говорит:

- Под Мелитополем таких каньонов до хрена! Мы поехали дальше. Осмотрели сельскохозяйственную ферму: жилью постройки, зернохранилище,

конюшню.

- Наши лошади в три раза больше!

- Это пони, - сказал мистер Хиггинс.

- Я им не завидую.

- Естественно, - заметил Хиггинс, - это могло бы показаться странным.

Затем мы побывали в форте Ромпер. Ознакомились с какой-то исторической мортирой. Ковригин заглянул в ее холодный ствол и отчеканил:

- То ли дело наша зенитная артиллерия!

Более всего нас поразил кофейный автомат. Мы ехали по направлению к Санта-Барбара. Горизонт был чистый и просторный. Вдоль шоссе тянулись пронизанные светом заросли боярышника. Казалось - до ближайшего жилья десятки, сотни миль.

И вдруг мы увидели будку с надписью 'Кофе'. Автобус затормозил. Мы вышли на дорогу. Прозаик Беляков шагнул вперед. Внимательно прочитал инструкцию. Достал из кармана монету. Опустил ее в щель.

Что-то щелкнуло, и в маленькой нише утвердился бумажный стаканчик.

- Дарья' - закричал Беляков. - Стаканчик!

И бросил в щель еще одну монету. Из неведомого отверстия высыпалась горсть сахара.

- Дарья! - воскликнул Беляков. - Сахар! И опустил третью монету. Стакан наполнился горячим кофе.

- Дарья! - не унимался Беляков. - Кофе! Дарья Владимировна с любовью посмотрела на

мужа. Затем с материнской нежностью в голосе произнесла:

- Ты не в Мордовии, чучело!

Хорошо человеку семейному оказаться в гостинице. Да еще в незнакомом американском городе. Летом.

Телефон безмолвствует. Холодный душ в твоем распоряжении. Обязанностей никаких.

Можно курить, роняя пепел на одеяло. Можно не запираться в уборной. Можно ходить по ковру босиком.

Рестораны и бары открыты. Деньги есть. За каждым поворотом тебя ожидает приятная встреча.

Можно послушать новости. Молено спуститься в бар. Можно узнать телефон старой приятельницы Регины Кошиц, обосновавшейся в Лос-Анджелесе.

Что вместо этого проделывает русский литератор? Естественно, звонит домой, в Нью-Йорк. И сразу же на его плечи обрушиваются всяческие заботы. У матери бронхит. Ребенок кашляет. Компьютерная наборная машина требует ремонта. А я, значит, участвую в симпозиуме 'Новая Россия'... До чего несерьезно складывается жизнь!

Я лег и задумался - что происходит?! Какие-то нелепые, сомнительные обстоятельства. Бессмысленно просторный номер. За окном через все небо тянется реклама авиакомпании 'Перл'. У изголовья моей постели Библия на чужом языке. В кармане пиджака - блокнот с единственной малопонятной записью:

'Юмор - инверсия разума'. Что это значит?

Что все это значит? Кто я и откуда? Ради чего здесь нахожусь?

Мне сорок пять лет. Все нормальные люди давно застрелились или хотя бы спились. А я даже курить и то чуть не бросил. Хорошо, один поэт сказал мне:

119

- Если утром не закурить, тогда и просыпаться глупо...

- Вы заказывали четыре порции бренди?

- Да, - солгал я почти без колебаний.

- Несу...

Вот и хорошо, думаю. Вот и замечательно. В любой ситуации необходима какая-то доля абсурда.

Симпозиум открылся ровно в девять. Причем одновременно в трех местах. В Дановер-Холле заседала общественно-политическая секция. В библиотеке церкви Сент-Джонс обсуждалась религиозная проблематика. В галерее Мориса Лурье шел разговор на культурные темы.

Каждая секция должна была провести шесть заседаний.

Накануне я получил копии всех основных докладов. Записал короткое интервью с мистером Хиггинсом. Оставалось побеседовать со знаменитостями. Ну, и кое-что послушать - так, для общего развития.

В принципе, я мог улететь хоть сегодня.

- Глупо, - сказал мне загадочный религиозный деятель Лемкус, - а как же банкет?!

Хиггинс сказал в микрофон единственную фразу. Точнее, начало первой фразы. А именно:

- Дис из э грейт привиледж фор ми... Остальное я не записывал. Дальше я перейду на русский язык. И прекрасно скажу за него все, что требуется.

Утром я был в Дановер-Холле, где заседала общественно-политическая секция, Записал на пленку так называемые шумовые эффекты. То есть аплодисменты, кашель, смех, шуршание бумаги, выкрики из зала.

Я даже молчание записал на пленку. Причем варианта три или четыре. Благоговейное молчание. Молчание с отттенком недовольства. Молчание, нарушенное возгласом: 'Посланник КГБ!' Молчание

плюс гулкие шаги докладчика, идущего к трибуне. И так далее.

Допустим, я веду свой репортаж. И говорю, что было решено почтить кого-нибудь вставанием. К примеру, Григоренко, или, скажем, Амальрика. А дальше я в сценарии указываю: 'Запись. Тишина номер один'. Ну и тому подобное.

Уже лет десять разукрашиваю я такими арабесками свои еженедельные программы. За эти годы у меня образовалась колоссальнейшая фонотека. Там есть все, что угодно. От жужжания бормашины до криков говорящего попугая. От звука полицейской сирены до нетрезвых рыданий художника Елисеенко.

Когда-то я даже записал скрип протеза. Это была радиопередача о мужественном хореографе из Черновиц, который сохранил на Западе верность любимой профессии.

Более того, в моей фонотеке есть даже звук поцелуя. Это исторический, вернее - доисторический поцелуй. Поскольку целуются - кто бы вы думали? - Максимов и Синявский. Запись была осуществлена в тысяча девятьсот семьдесят шестом году. За некоторое время до исторического разрыва почвенников с либералами.

На симпозиуме оба течения были представлены равным количеством единомышленников. В первый же день они категорически размежевались.

Причем даже внешне они были совершенно разные. Почвенники щеголяли в двубортных костюмах, синтетических галстуках и ботинках на литой резине. Либералы были преимущественно в джинсах, свитерах и замшевых куртках.

Почвенники добросовестно сидели в аудитории. Либералы в основном бродили по коридорам.

Почвенники испытывали взаимное отвращение, но действовали сообща. Либералы были связаны взаимным расположением, но гуляли поодиночке.

Почвенники ждали Синявского, чтобы дезавуировать его в глазах американцев. Либералы поджидали Максимова и, в общем, с такой же целью.

121

Почвенники употребляли выражения с былинным оттенком. Такие, допустим, как 'паче чаяния' или 'ничтоже сумняшеся'. И еще: 'с энергией, достойной лучшего применения'. А также: 'Солженицын вас за это не похвалит'. Либералы же использовали современные формулировки типа: 'За такие вещи бьют по физиономии!' Или: 'Поцелуйтесь с Риббентропом!' А также: 'Сахаров вам этого не простит'.

Почвенники запасали спиртное на вечер. Причем держали его не в холодильниках, а между оконными рамами. Среди либералов было много выпивших уже на первом заседании.

Почвенники не владели английским и заявляли об этом с гордостью. Либералы тоже не владели английским и стыдились этого.

Вместе с тем между почвенниками и либералами было немало общего. В Союзе их называли махровыми шовинистами и безродными космополитами. И они прекрасно ладили между собой.

В тюремных камерах они жили дружно. На воле им стало тесновато.

И все-таки они похожи. Как почвенники, так и либералы считают американцев глупыми, наивными, беспечными детьми. Детьми, которых необходимо воспитывать. Как почвенники, так и либералы высказываются громко. Главное для них - скомпрометировать оппонента как личность. Как почвенники, так и либералы с болью думают о родине. Но есть одна существенная разница. Почвенники уверены, что Россия еще заявит о себе. Либералы находят, что, к величайшему сожалению, уже заявила.

Религиозные семинары проходили в церковной библиотеке. Там собирались православные, иудаисты, мусульмане, католики. Каждой из групп было выделено отдельное помещение.

В перерыве среди участников начали циркулировать документы. Иудаисты собирали подписи в защиту Анатолия Щаранского. Православные добивались освобождения Глеба Якунина. Сыны ислама хлопотали за Мустафу Джемилева. Католики пытались спасти Иозаса Болеслаускаса.

С подписями возникли неожиданные трудности. Иудаисты отказались защищать православного Якуни-

на. Православные не захотели добиваться освобождения еврея Щаранского. Мусульмане заявили, что у них собственных проблем хватает. А католики вообще перешли на литовский язык.

Тут в кулуарах симпозиума появились Литвинский и Шагин. Оба были в прошлом знаменитыми диссидентами. Они довольно громко разговаривали и курили. Казалось, что они слегка навеселе.

- В чем дело? - спросили Литвинский и Шагин. Им объяснили, в чем дело.

- Ясно, - проговорили Литвинский и Шагин, - тащите сюда ваши документы.

Сначала они подписали бумагу в защиту Щаранского. Потом - меморандум в защиту Якунина. Потом - обращение в защиту Джемилева. И наконец - петицию в защиту Болеслаускаса.

К Литвинскому и Шагину приблизился священник Аристарх Филадельфийский. Он сказал:

- Вы проявили истинное человеколюбие! Как вы достигли такого нравственного совершенства?! Кто вы? Православные, иудаисты, мусульмане, католики?

- А мы неверующие, - сказали Литвинский и Шагин.

- Как же вы здесь оказались?

- Да, в общем-то, случайно. Просто так, гуляли и зашли...

За обедом вспыхнула ссора. Редактор ежемесячного журнала 'Комплимент' Большаков оскорбил сиониста Гурфинкеля. Спор, естественно, зашел о новой России. Точнее говоря, об ускорении и перестройке.

Большаков говорил:

- Россия на перепутье. Гурфинкель перебил его:

- Одно из двух - если там перестройка, значит, нет ускорения. А если там ускорение, значит, нет перестройки.

Тогда Большаков закричал:

- Не трожь Россию, инородец! Все зашумели. В наступившей после этого тишине Гурфинкель спросил:

- Знаете ли вы, мистер Большаков, как погиб Терпандер?

123

- Какой еще Терпандер?

- Греческий певец Терпандер, который жил в шестом столетии до нашей эры.

- Ну и как же он погиб? - вдруг заинтересовался Большаков.

- Вот слушайте. У Терпандера была четырехструнная лира. И он, видите ли, решил ее усовершенствовать. Добавить к ней еще одну струну. И повысить, таким образом, диапазон своей лиры на целую квинту. Вы знаете, что такое квинта?

- Дальше! - с раздражением крикнул Большаков.

- И вот он натянул эту пятую струну. И отправился выступать перед начальством. И заиграл на этой лире с повышенным, заметьте, диапазоном. И затянул какую-то дионисийскую песню. А рядом оказался некультурный воин Медонт. И подобрал этот воин с земли недозрелую фигу. И кинул ее в певца Терпандера. И угодил ему прямо в рот. И через минуту греческий певец Терпандер скончался от удушья. Подчеркиваю - в невероятных муках.

- Зачем вы мне это рассказываете? - изумленно спросил Большаков.

Гурфинкель вновь дождался полной тишины и объяснил:

- Хотите знать, в чем тут мораль? Мораль проста. А именно: не повышайте тона, мистер Большаков. Вы слышите? Не повышайте тона! Главное - не повышайте тона, я вас умоляю. Не повторите ошибку Терпандера.

Затем я отправился в галерею Мориса Лурье. Там заседала культурная секция. Должен был выступать Рувим Ковригин. Помнится, Ковригин не хотел участвовать в симпозиуме. Однако передумал.

Еще в дверях меня предупредили:

- Главное - не обижайте Ковригина.

- Почему же я должен его обижать?

- Вы можете разгорячиться и обидеть Ковригина. Не делайте этого.

- Почему же я должен разгорячиться?

- Потому что Ковригин сам вас обидит. А вы,

124

не дай Господь, разгорячитесь и обидите его. Так вот, не делайте этого.

- Почему же Ковригин должен меня обидеть?

- Потому что Ковригин всех обижает. Вы не исключение. В общем, не реагируйте, Ковригин страшно ранимый и болезненно чуткий.

- Может, я тоже страшно ранимый?

- Ковригин - особенно. Не обижайте его. Даже если Ковригин покроет вас матом. Это у него от застенчивости...

Началось заседание. Слово взял Ковригин. И сразу же оскорбил всех западных славистов. Он сказал:

- Я пишу не для славистов. Я пишу для нормальных людей...

Затем Ковригин оскорбил целый город. Он сказал:

- Иосиф Бродский хоть и ленинградец, но талантливый поэт...

И наконец Ковригин оскорбил меня. Он сказал:

- Среди нас присутствуют беспринципные журналисты. Кто там поближе, выведите этого господина. Иначе я сам за него возьмусь!

Я сказал в ответ:

- Рискни.

- Не реагируйте! Не обижайте Ковригина! Сидите тихо! А еще лучше - выйдите из зала... Один Панаев заступился:

- Рувим должен принести извинения. Только пусть извинится как следует. А то я знаю Руню. Руня извиняется следующим образом: 'Прости, мой дорогой, но все же ты - говно!'

Потом состоялась дискуссия. Каждому участнику было предоставлено семь минут. Наступила очередь Ковригина. Свою речь он посвятил творчеству Эдуарда Лимонова. Семь минут Ковригин обвинял Лимонова в хулиганстве, порнографии и забвении русских гуманистических традиций. Наконец ему сказали:

- Время истекло.

- Я еще не закончил.

- В постели можете долго не кончать, Рувим Исаевич. А тут извольте следовать регламенту.

125

- Не обижайте Ковригина! Он такой ранимый!

- Время истекло, - повторил модератор.

- Мне тоже полагается время?

- Естественно. Семь минут.

- Могу я предоставить это время Рувиму Ковригину?

- Это ваше право.

И Ковригин еще семь минут проклинал Лимонова. Причем теперь уже за его счет.

К шести я был в гостинице. Переоделся. Выпил чаю, который заказал по телефону.

Перспективы были неопределенные. Панаев звал к своим однополчанам в Глемп. Официально всех нас пригласили к заместительнице мэра. Были даже разговоры о поездке в Голливуд.

Можно было отправиться в ресторан с тем же Лимоновым. А еще лучше - одному. В расчете на какое-то сентиментальное происшествие. На какую-то романтическую случайность-Допустим, захожу. Напротив двери веселится голливудская компания. Завидев меня, полуодетая Джулия Эндрюс восклицает:

- Шапки долой, господа! Перед вами - гений!..

Есть и другой вариант. Иду по улице. Хулиганы избивают старика. Припомнив уроки тренера Гафиатулина, я делаю шаг вперед. Хулиганы в нокдауне, Старик произносит:

- Моя фамилия Гетти. Чем я могу отблагодарить вас? Что вы думаете о парочке нефтяных скважин?..

И так далее. А ведь я, формально рассуждая, интеллектуал. Так почему же мои грезы столь убоги? Чего я жду каждый раз, оказываясь в незнакомом месте?

Хотя, если разобраться, я ведь пересек континент*.

126

Оставил позади четыре тысячи километров. Неужели все это лишь для того, чтобы поругаться с Ковригиным?

Глупо чего-то ждать. Однако еще глупее валяться на диване с последней книжкой Армалинского.

Вдруг я заметил, что у меня трясутся руки. Причем не дрожат, а именно трясутся. До звона чайной ложечки в стакане.

Что со мной каждый раз происходит в незнакомом городе?

И тут в дверь постучали.

- Войдите, - говорю, - кам ин!

Обратным зрением я видел каждую мелочь. Отметил и запомнил десятки красноречивых симптомов будущего происшествия. Долгий неубывающий рев амбулаторной сирены. Прерывистое гудение холодильника. Бледно-голубое лишнее 'А' в светящейся рекламе 'Перл' ('PeArl'), Надувшиеся в безветренный день оконные занавески. Странный запах болотной тины, напоминающий о пионерском детстве в Юкках. Горький вкус не по-американски добросовестно заваренного чая. Все предвещало что-то неожиданное.

Я только не знаю, как они взаимосвязаны - происшествие и беспокойство. То ли беспокойство - симптом происшествия? То ли само происшествие есть результат беспокойства?..

В общем, я ждал, что произойдет какая-то неожиданность. Недаром я испытывал чувство страха. Недаром у меня было ощущение тревоги. Не случайно я остался в гостинице. Явно чего-то ждал. И вот дождался...

На пороге стояла моя жена. Вернее, бывшая жена. И даже не жена, а - как бы лучше выразиться - первая любовь.

Короче, я увидел Таську в невообразимом желтом одеянии.

Но это - длинная история...

127

В августе шестидесятого года я поступил на филфак. У меня не было тогда влечения к литературе, Однако точные науки представлялись мне еще более чуждцми. Среди 'неточных', я уверен, первое место занимает филология. Так что я превратился в гуманитария. Тем более, что мне как спортсмену полагались определенные льготы.

В университете я быстро ощутил себя чужим. Студенты без конца распространялись о вещах, не интересовавших меня. Любой из них мог разгорячиться безо всякого повода. Помню, как Лева Баранов, вялый юноша из Тихвина, ударил ногой аспиранта Рыленко, осмелившегося заявить, что Достоевский сродни экспрессионизму.

К преподавателям я относился с любопытством, но без должного уважения. Вряд ли кто-то из них меня запомнил. Хотя однажды латинист Бобович спросил перед началом занятий:

- А где Далматов?

- На соревнованиях, - ответил мой друг Эля Баскин. (За час до этого мы с ним расстались возле пивного бара.)

- Какой же вид спорта предпочел этот довольно бездарный молодой человек? .

- Далматов - известный боксер.

- Вот как, - задумчиво протянул Бобович, - странно. Очень странно... Ведь он совершенно не знает латыни.

Короче, я пропускал одну лекцию за другой, Лучше всего, таким образом, мне запомнились университетские коридоры, Я помню тесноту около доски с расписаниями. Запах тающего снега в раздевалке. факультетскую стенгазету напротив двери. Следы бесчисленных кнопок на ее загибающихся уголках. Отполированные до блеска скамьи возле фотолаборатории.

Примерно к двенадцати здесь собираются окрестные лентяи. Мы говорим о литературе и разглядываем пробегающих мимо девиц.

128

У нас есть свобода и молодость. А свобода плюс молодость вроде бы и называется любовью,

Помню ожидание любви. Буквально каждую секунду я чего-то жду. Как в аэропорту, где ты поджидаешь незнакомого человека. Держишься на виду, чтобы он мог подойти и сказать: 'Это я'.

Я знал, что скоро и у меня будет девушка в кожаной юбке...

Вот приближается Гага Смирнов, лет через десять женившийся на француженке. Вот Миша Захаров, который сейчас чуть ли не директор издательства. Арик Батист, тогда еще писавший романтические стихи. Лева Балиев, не помышлявший в те годы о дипломатической карьере. Будущий взяточник, заключенный и деклассированная личность - Клейн. Женя Рябов с красивой девушкой и неизменной магниевой вспышкой. (Я совершенно убежден, что можно покорить любую женщину, без конца фотографируя ее.)

Я понимаю, что Рябов здесь лишний. Он чересчур суетлив для победителя. А девушка слишком высокая. Ей не должны импонировать люди, рядом с которыми это бросается в глаза.

Она высокая, стройная. Голубая импортная кофточка открывает шею. Тени лежат возле хрупких ключиц.

Я протянул руку, назвал свое имя. Она сказала:

'Тася'.

И тотчас же выстрелила знаменитая ленинградская пушка. Как будто прозвучал невидимый восклицательный знак. Или заработал таинственный хронометр.

Так началась моя погибель.

Ресторан 'Дельфин' чуть заметно покачивался у гранитной стены. Видны были клетчатые занавески на окнах.

Мы свернули к набережной. Прошли дощатым трапом над колеблющейся водой. Гулко ступая, приблизились к дверям.

129

Швейцар с унылым видом распахнул их. Появление таких, как мы, не сулило ему заметных барышей.

Зал был просторный. Линолеум слегка уходил из-под ног. В углу темнела эстрада. Там в беспорядке стояли пюпитры, украшенные лирами из жести.

Рояль был повернут к стене. Контрабас лежал на боку. Он был похож на гигантскую, выдернутую с корнем тредьку.

Мы заказали пиво с бутербродами. Вели привычный разговор: Хемингуэй, Гиллеспи, Фрейд, Антониони, Сталин...

К этому времени я уже был похож на молодого филолога. То есть научился критиковать Достоевского, восхищаясь при этом Шарковым и Гольцем. Что выражало особую степень моей интеллектуальной придирчивости. (Кстати, Шарков год назад выпустил детскую повесть о тараканах. Гольц, если не ошибаюсь, сочиняет цирковые репризы.)

В известной мере я претендовал на роль талантливого самородка. Моим воображаемым прототипом был грубоватый силач, который руководствуется интуицией. Кроме того, все знали о моих успехах на ринге. Это существенно дополняло мой образ.

Я ждал, когда Тася обратит на меня внимание. И дождался.

Я носил тогда кеды и гимнастические брюки со штрипками. На бесформенном пиджаке выделялись карманы. Год спустя я уже выглядел по-другому. А сейчас в мой адрес посыпались колкости и насмешки. Тася спросила:

- Кто шьет вам брюки - Малкин или Леонтович?

(Она назвала имена прогрессивных ленинградских закройщиков. С Леонтовичем я впоследствии познакомился. Это был неопрятный еврей в галифе.)

Я молчал. Мои друзья посмеивались. Зато когда Гага Смирнов опрокинул фужер на штаны, я прямо-таки расхохотался. Должно быть, Тасино присутствие слегка нас всех ожесточило.

Вдруг она сказала мне:

- Хотите знать, на кого вы похожи? На разбитую

параличом гориллу, которую держат в зоопарке из жалости.

Это было слишком. Кажется, я покраснел. Затем машинально пригладил волосы.

- Голову не чешут, а моют, - заявила Тася под общий смех.

Тогда я еще не догадывался, что колкости могут быть обнадеживающими знаками внимания. А может, догадывался, но скрывал. Видимо, мне импонировала роль застенчивого супермена, которого легко обидеть.

Я направился к выходу. Следует уходить раньше, чем тебя к этому недвусмысленно вынуждают.

Я вышел на улицу. Вскоре застучали каблуки по доскам трапа.

- Стойте, невозможный вы человек! Я остановился. Не убегать же мне было от нее, в самом-то деле.

Мы шли вдоль каменного парапета. Где-то здесь я буду впоследствии делать стойку на руках. А Тася будет равнодушно повторять:

- Сумасшествие - это не аргумент... Она спросила:

- Правда, что вы боксер?

Я вяло кивнул. Я так гордился своими успехами в боксе, что даже преуменьшал их.

- Вы любите драться?

- Бокс, - говорю, - это, в общем-то, своего рода искусство-Туг же я замолчал, И даже пожалел, что согласился говорить на эту тему. Мне казалось, что боксер должен рассказывать о своем увлечении неохотно.

- Забыла сумку...

И мы вернулись. На людях мне было как-то спокойнее. Тем более что из ресторана долетали звуки музыки. В шуме и грохоте я буду чувствовать себя получше.

Мы подошли к столику, за которым оставались наши друзья. Зажглись светильники в форме морских раковин. Снова заиграл оркестр. Перед каждым соло трубач вытирал ладони о джемпер.

131

Теперь все было по-другому. Мы с девушкой как будто отделились. Стали похожи на заговорщиков. Мы были теперь как два земляка среди иностранцев. Наши друзья почему-то беседовали вполголоса.

Затем мы расплатились и ушли. Звуки трубы преследовали нас до самого моста. Я держал Тасю под руку. До сих пор вспоминается ощущение гладкой импортной ткани.

Из-за угла, качнувшись, выехал трамвай. Все побежали к остановке.

- Быстрее! - закричал Женя Рябов. Но девушка помахала всем рукой. И мы почему-то направились в зоопарк.

- Запомните, - сказала Тася, - это большая честь для мужчины, когда его называют грубым животным.

В зоопарке было сыро, чувствовалась осень. Мы взяли билеты и подошли к указателю. Рядом торговали пирожками и мороженым. Трава была усеяна конфетными обертками. Из глубины парка доносились звуки карусели.

Мы шли вдоль клеток. Долго разглядывали волков, таких невзрачных и маленьких. Любовались куницей, размеренно бегавшей вдоль тонких железных прутьев. Окликнули ламу, так жеманно приседавшую на ходу. Кормили медведей, беззвучно ступавших на известковые плиты.

Верблюд был похож на моего школьного учителя химии. Цесарки разноцветным оперением напоминали деревенских старух. Уссурийский тигр был приукрашенной копией Сталина. Орангутанг выглядел стареющим актером, за плечами у которого бурная жизнь.

В этом и есть гениальность Уолта Диснея. Он первым заметил сходство между людьми и животными.

- Павлин! - воскликнула Тася.

Загадочная птица медленно и осторожно ступала тонкими лапами. Хвост ее расстилался, как усеянное звездами небо.

Мы остановились перед стеклянным ящиком, в котором шевелился аллигатор. Хищный зверь казался маленьким и безобидным, словно огурец в рассоле. Его хотелось показать дерматологу.

В столовой зоопарка было тесно. На покрытых линолеумом столах виднелись круги от мокрой тряпки. Мы постояли в очереди и сели у дверей.

Я подумал - у меня теперь есть девушка. Я буду звонить ей по телефону. Буду класть ей руку на плечо. Мы будем раньше всех уходить из любой компании.

Мы направились к площадке, окруженной голубым забором. Две маленькие лошади возили по кругу низкую тележку. В ней сидели улыбающиеся дети.

Тася спросила, можно ли ей прокатиться. Служащий в брезентовом плаще кивнул головой:

- Будете присматривать за малышами.

- Я передумала, - сказала Тася, - мне лошадь жалко.

- У лошади, - говорю, - четыре ноги.

- Какой вы наблюдательный...

Она стояла рядом. У нее было взволнованное детское лицо. Как будто она ехала в тележке и присматривала за самыми маленькими.

А потом мы встретили слона. Он был похож на громадную копну сена. Площадка, где слон вяло топтался, была окружена рядами железных шипов. Между ними валялись сушки, леденцы и куски белого хлеба. Слон деликатно принимал еду и, качнув хоботом, отправлял ее в рот. Кожа у него была серая и морщинистая.

- Ужасно быть таким громадным, - вдруг сказала Тася. Я ответил:

- Ничего страшного.

Мы погуляли еще немного. В траве желтели обрывки использованных билетов. В лужах плавали Щепки от мороженого. Солнце, остывая, исчезло за деревьями. Мы подошли к остановке и сели в трамвай. Быстрая музыка догоняла его на поворотах.

Затем мы снова шли по набережной. В сгущав-

133

шихся сумерках река была почти невидима. Но близость ее ощущалась.

Неоновые огни делали лица прохожих строгими, чистыми и таинственными.

Я проводил Тасю до ворот. Хотел попрощаться. Вдруг оказалось, что я иду с ней рядом по двору.

В подъезде было тихо и сыро. Сбоку мерцали фанерные ящики для писем. За шахтой лифта стояла детская коляска на высоких рессорах. Блестела изразцовая печь.

За мутными стеклами видна была гранитная набережная. На другом берегу возвышался силуэт подъемного крана. Он был похож на жирафа из зоопарка.

- Обратите внимание... - начал я. Но вышло так, что мы поцеловались. Где-то наверху сразу хлопнула дверь, послышались шаги.

- Милый, - сказала Тася.

- Ты выбрал плохой отель.

Затем она повернулась и ушла.

Я надеялся, что она вернется. Посмотрел вверх. Я видел угол черной юбки и край голубого белья. Я сказал 'Тася', но голубой лоскут исчез, дверь захлопнулась.

На улице стало пасмурно. Из-за поворота налетал холодный ветер. В глубине двора кто-то чинил мотоцикл. На куске фанеры блестели хромированные детали. Из чьей-то распахнутой форточки доносились слова:

Дома я час просидел на кровати. Все думал о том, что случилось. Как легко удалось этой девушке расстроить меня. Стоило ей уйти не простившись, и все. И вот я уже чуть не плачу.

Хотя, казалось бы, чего я ждал? Объяснения в любви на исходе первого дня знакомства? Бурной любовной сцены в холодном подъезде? Предложения сердца и руки?

Конечно, нет. Однако я страдал и мучился. Ведь каждый из нас есть лишь то, чем себя ощущает. А я ощущал себя глубоко и безнадежно несчастным.

134

Наутро я решил, что буду вести себя по-другому. Я думал:

'Женщины не любят тех, кто просит. Унижают тех, кто спрашивает. Следовательно, не проси. И по возможности - не спрашивай. Бери, что можешь, сам. А если нет, то притворяйся равнодушным'.

Так началась вся эта история.

* * *

И вот она стоит на пороге. Такая же, между прочим, высокая и красивая.

Сколько лет мы не виделись? Пятнадцать?.. Я слышу:

- Как ты постарел! Ты страшно постарел! Ты отвратительно выглядишь!

- Ты - моя единственная надежда. Жизнь кончена. Иван женился. У меня нет денег. И к тому же я беременна... Могу я наконец зайти!

Через минуту из уборной доносилось:

- Я приехала к Ваньке Самсонову. Но Ванька, понимаешь ли, женился. На этой... как ее?..

---------------------

---------------------

---------------------

- Откуда?

- Что - откуда?

- Откуда ты приехала?

- Из Кливленда. Вернее, из Милуоки. Я там читала курс по Достоевскому. Услышала про ваш дурацкий форум. И вот приехала к Самсонову. И выясняется, что он женился. А я, представь себе, беременна.

- От Ваньки?

- Почему от Ваньки? Я беременна от Левы. Ты знаешь Леву?

- Леву? Знаю... Как минимум, троих.

- Неважно. Все - один другого стоят... Короче, я обожаю Ваньку. Ванька сказал, что устроит меня на работу. Он женился. Кстати, ты знаком с этой бабой? Ей, говорят, лет двести.

- Рашель, извини, на два года моложе тебя.

- Ну, значит, сто. Какая разница?.. Мне Лева

135

говорит - рожай. Его жене недавно вырезали почку. Деньги кончились. Контракт со мной не продлевают. Ванька обещал работу. Ты моя последняя надежда.

- В смысле?

- Я должна переодеться. Дай мне свой халат или пижаму.

- У меня нет халата и пижамы. Я, как ты, вероятно, помнишь, сплю голый.

- Какая мерзость! - слышу. - Ладно, завернусь в простыню. А ты пока купил бы мне зубную щетку. У тебя есть деньги?

- На зубную щетку хватит...

В холле я увидел знаменитого прозаика Самсонова. Они с женой Рашелью направлялись в бар. Могу добавить - с беззаботным видом.

А теперь вообразите ситуацию. Я - анкермен, ведущий. Прилетел в командировку. Остановился в приличной гостинице. Скучаю по жене и детям. И вдруг, буквально за одну минуту - такое нагромождение абсурда. На моем диване, завернувшись в простыню, сидит беременная женщина. Причем беременная черт знает от кого. Сидит и обожает Ваньку. А он направляется в бар с красивой женой. А я несу в кулаке зубную щетку для этой фантастической женщины. И конца беспокойству не видно.

- Ну что?

- Так я и знала. Ты купил, что подешевле.

- Я купил то, что было. Неужели даже зубные щетки бывают плохие или хорошие?

- Еще бы. Я предпочитаю датские.

- Не ехать же, - говорю, - специально в Копенгаген.

- Ладно. Я тут кое-что заказала. Кстати, у тебя есть деньги?

- Смотря на что. Может, ты заказала ведро черной икры?

- Почему - ведро? Две порции. Ну, и шампанское. Ты любишь шампанское?

- Люблю.

136

- В молодости ты пил ужасную гадость.

- Бывало-Появился официант, толкая изящный столик на колесах. Тася с ним кокетничала, завернувшись в простыню. И, кстати, подпоясавшись моим французским галстуком.

Потом мы выпили. Потом звонили в Кливленд неведомому Леве. Тася говорила:

- Я в Лос-Анджелесе... С кем? Что значит - с кем? Одна... Допустим, у подруги. Ты ее не знаешь, она известная писательница.

И затем, повернувшись ко мне:

- Джессика, хани, сэй гуд найт ту май френд. Я пропищал:

- Гуд найт.

Тася говорила с Левой минут двадцать. Даже на кровать прилегла.

Потом в коридоре раздался шум. Возвращались откуда-то мои коллеги. Я узнал хриплый голос Юзовского:

- Русский язык, твою мать, наше единственное богатство!..

- Я бы с удовольствием выкупалась.

- Есть душ.

- Тут, в принципе, должно быть море.

- Точнее, океан. Затем я услышал:

- А помнишь, как мы ездили в Солнечное?

* * *

Тася подошла ко мне в университетской библиотеке. Она была в кофточке с деревянными пуговицами. Знакомые поглядывали в нашу сторону.

И вот она сказала:

И снова я целый вечер думал о Тасе. Я утешал себя мыслью: 'Должна же она готовиться к зачетам. И потом - не могут люди видеться ежедневно...' При этом я был совершенно уверен, что видеться

137

люди должны ежедневно, а к зачетам готовиться не обязательно.

Наутро я первым делом распахнул окно. Небо было ясное и голубое.

Я натянул брюки и теннисную рубашку. Кинул в чемоданчик темные очки, полотенце и сборник рассказов Бабеля. Потом заменил Бабеля Честертоном

и отправился на вокзал.

Тася уже стояла возле газетного киоска. Ее сарафан казался пестрым даже на фоне журнальных

обложек.

Мы купили билеты в автоматической кассе. Зашли в пригородную электричку. Сели у окна.

Было жарко, и я пошел за мороженым. А когда вернулся, Тася сказала:

- Еще четыре минуты.

Мы помолчали. Вообще гораздо легче молчать, когда поезд тронется. Тем более, что разговаривать и одновременно есть - довольно сложная наука. Владеют ею, я заметил, только престарелые кавказцы.

Тася поправляла волосы. Видно, думала, что я слежу за ней. А впрочем, так оно и было.

Жара становилась невыносимой. Я дернул металлические зажимы и растворил окно. Тасины волосы разлетелись, пушистые и легкие.

Напротив расположился мужчина с гончим псом. Он успокаивал собаку, что-то говорил ей.

За моей спиной шептались девушки. Одна из них громко спрашивала: 'Да, Лида?' И они начиналит смеяться.

Под окнами вагона бродили сизые голуби.

Народу становилось все больше. Я не хотел уступать своего места. Но затем вошел лейтенант с ребенком, и я поднялся. Девушка тоже встала. Мы протиснулись в тамбур. По дороге я взял у Таси липкий бумажный стаканчик от мороженого. Выбросил

его на шпалы.

В тамбуре было прохладнее. Кто-то умудрился втащить сюда коляску от мотоцикла. Рядом на полу устроились юноши с гитарой. Один, притворяясь вором-рецидивистом, напевал:

138

Мы прошли в угол. Тася достала пачку американских сигарет. Я отрицательно покачал головой. Этого требовал мой принцип сдержанности. Она закурила, и я почувствовал себя так, будто женщина выполняет нелегкую работу. А я стою рядом без дела.

Потом вспоминали университетских знакомых. Тася сказала, что многие из них - эгоистичные, завистливые люди. Особенно те, которые пишут стихи.

Я сказал:

- Может, злятся, что их не печатают? Может, у них есть основания для злобы? Может быть, то, что называют эгоизмом, - всего лишь умение дорожить собой?

- Вы тоже пишете стихи?

В Тасином голосе прозвучало легкое недовольство. Очевидно, до сих пор я казался ей воплощением здоровья и наивности. Первая же моя осмысленная тирада вызвала ее раздражение. Как будто актер позабыл свою роль. Тася даже отвернулась.

Мы пересекли границу курортной зоны. Теперь можно было выйти на любой станции. Везде можно было найти хороший пляж и чистую столовую.

Я взял Тасю за руку и шагнул на платформу. Электричка отъехала, быстро набирая скорость. Толпа двигалась по главной улице к заливу.

Вдоль дороги располагались санатории и пионерские лагеря. Навстречу шли дачники, одетые в пригородном стиле. Проезжали велосипеды, сверкая никелированными ободами. Хорошо было идти твердой грунтовой дорогой, пересеченной корнями сосен.

Мы перешли шоссе, оставляя следы на горячем асфальте. Дальше начинался сероватый песок.

Окружающий пейзаж напоминал довоенный любительский фотоснимок. Все было обесцвечено морем, солнцем и песком. Даже конфетные бумажки потускнели от солнечных лучей.

Перешагивая через распростертые тела, мы на-

139

правились к воде. Песок здесь был холодный и твердый.

Мне захотелось уйти подальше от людей. Не сомневаюсь, что мое желание уединиться Тася восприняла как любовный призыв. Как хороший партнер на ринге, девушка ответила мне целой серией испытующих взглядов. В голосе ее зазвучали строгие девичьи нотки. И наконец она решила заранее переодеться в специальной кабине. Наподобие ширм, эти раздевалки стояли в десяти метрах от воды.

Под фанерными стенками, не достигавшими земли, видны были щиколотки женщин. Я безошибочно узнал в этой сутолоке Тасины желтоватые пятки. Она переступала через нечто легкое и розовое.

Я чувствовал себя неловко, разгуливая в темных брюках среди полуголых людей. Затем подошел к воде, стал изучать далекие очертания Кронштадта. Песок опять стал твердым и холодным.

Тася подошла ко мне сзади. Она была в модном купальнике и резиновых туфлях. В ней чувствовалась завершенность хорошо отрегулированного механизма.

Поймав мой взгляд, Тася смущенно отвернулась, Она зашагала вдоль берега, а я двинулся следом.

Я любовался Тасей. Догадывался, что она не случайно идет впереди. То есть предоставляет мне возможность разглядывать себя.

У нее были сильные, обозначавшиеся при ходьбе икры. Талию стягивал плотный купальник. Между лопатками пролегал крутой желобок.

Я еще подумал - вот иду за ней как телохранитель.

Я заметил, что на Тасю обращают внимание. Это импонировало мне, вызывая одновременно легкий протест. Несколько парней в сатиновых трусах даже отложили карты.

Начинается, - подумал я.

Один из них что-то сказал под дружный хохот. Они располагались достаточно широким полукругом, и мне хватило бы короткой серии на всех. Я представил себе, как они лежат - близнецы в жокейских шапочках. А карты валяются рядом.

В эту секунду Тася обернулась и говорит:

- Не реагируйте. Я привыкла.

140

Мы прошли вдоль залива. Оказались в тени. Еще через несколько минут пересекли ручей, который блестел среди зелени.

Я не был уверен, что девушке здесь понравится. Возможно, ей хотелось быть там, где звучит эстрадная музыка. Где раздается напряженный стук волейбольного мяча. Где медленно, как леопарды в джунглях, бродят рыхлые юноши. Они втягивают животы, расставляют локти, короче, изнемогают под бременем физического совершенства.

Несколько секунд прошло в легком замешательстве. Видно, зря я дал Тасе понять, что хотел бы уединиться. Девушка могла подумать, что за ней охотятся. Это не для меня. Ведь я решил быть сдержанным и небрежным. Я даже гордился этим решением.

Я скинул теннисную рубашку и брюки. Людей, далеких от бокса, мой вид способен разочаровать. Им кажется, что спортсмен должен быть наделен рельефной мускулатурой. Такие показатели, как объем грудной клетки, эти люди игнорируют. Зато непомерно развитые бицепсы внушают им священный трепет.

Девушка между тем свободно расположилась на одеяле. Мне оставалось лишь сесть на горячий песок. Во избежание ненужной близости, которая противоречила моим спартанским установкам.

Наступило молчание. Затем Тася неуверенно выговорила:

- Такой прекрасный день может закончиться грозой.

Я приподнялся, чтобы узнать, не собираются ли тучи. Туч не было, о чем я с радостью и возвестил.

И снова наступила тишина. Я молчал, потому что родился в бедном семействе. А значит, я буду небрежным и сдержанным. И прежде чем действовать, буду узнавать - во сколько мне это обойдется?

Тася вынула из сумочки маленький приемник без чехла. Раздались звуки джаза, и мы почувствовали

141

себя естественнее. Как будто невидимая рука деликатно убавила свет.

Я встал и направился к морю. Думаю, Тася восприняла это как желание охладить свой пыл. Что, в общем-то, соответствовало действительности.

Сделав несколько шагов по усеянному камнями дну, я окунулся. Вскоре мне удалось достичь первого буйка. Алый раскаленный бок его покачивался над водой.

Я перешел на мерный брасс и вдруг ощутил, что задеваю коленями дно.

Я встал. Легкие волны катились по отмели. Ударяли меня ниже пояса. Признаться, я готов был дисквалифицировать весь Финский залив,

Можно лишь догадываться, как смешно я выглядел, покоряя эту грозную стихию. Стихию, расстилавшуюся на уровне моих довольно тощих бедер.

Я оглянулся. Было неясно, щурится Тася или смеется.

Я пошел вперед. Наконец уровень воды достиг подбородка. Песчаное дно круто устремилось вниз. Я поплыл, ориентируясь на четкие силуэты Кронштадта. С криком проносились чайки. На воде мелькали их дрожащие колеблющиеся тени.

Я заплывал все дальше, с радостью преодолевая усталость. На душе было спокойно и весело. Очертания рыболовных судов на горизонте казались плоскими. Приятно было разглядывать их с огромным вниманием.

Я заплыл далеко. Неожиданно ощутил под собой бесконечную толщу воды. Перевернулся на спину, выбрав ориентиром легкую розоватую тучку.

На берег я вышел с приятным чувством усталости и равнодушия. Тася помахала мне рукой. Ее купальник потемнел от воды. Значит, она выкупалась у берега.

Тасино лицо казалось немного взволнованным и гордым. Как будто муж пришел с войны, а жена дежурит у околицы.

Я лег рядом, и Тася сказала:

- Какой вы холодный!..

Ее лицо помолодело без косметики. Кожа стала розовой и блестящей.

Мы пролежали без единого слова целую вечность. Наконец я достал часы из кармана брюк. Было около четырех.

Свернув одеяло, мы босиком направились к шоссе. Прохожие разглядывали мою девушку с бросающимся в глаза интересом. Заметив это, Тася, не снимая купальника, облачилась в платье. Оно сразу же потемнело на бедрах.

Потом мы зашли в открытое кафе. Тася выпила рислинга, достала сигареты. Я чувствовал себя отцом расшалившейся дочери.

Иногда я замечал упрек в Тасиных глазах. Я стал думать - что произошло? Чем я провинился? Могу же я просто смотреть на эту девушку? Просто лежать с ней рядом? Просто сидеть в открытом кафе? Разве я виноват, что полон сдержанности?.. ;

- Пора, - заявила Тася с обидой. Мы сели в электричку. Девушка вынула из сумки книгу на английском языке и говорит:

- Это 'Миф о Сизифе' Камю. Рассказ, вернее - эссе. Вы знаете, что такое эссе?

Я подумал, отчего ей так хочется считать меня невеждой? Затем сказал:

- Я даже знаю, что такое Камю. Не говоря о Сизифе.

- Что вы, собственно, думаете о литературе? (Вопрос был нормальный для той эпохи.)

- По-моему, - говорю, - литературе нельзя доверять свою жизнь. Поскольку добро и зло в литературе неразделимы. Так же, как в природе...

Тася насмешливо перебила:

- Я знаю, вы это у Моэма прочли. Я не обиделся. Было ясно - девушке импонирует нечто грубое во мне. Проблески интеллекта вызывают ее раздражение.

Возможно, Тася претендовала на роль духовной

143

опекунши. То есть ждала от меня полного идиотизма. А я невольно разрушал ее планы.

Затем мы снова направились в тамбур. Я видел, что с Тасей пытаются заговаривать двое гражданских летчиков. Меня это совершенно не .обеспокоило. Я смотрел в окно.

Мы подъезжали к Ленинграду. Пейзаж за окном становился все более унылым. Потемневшие от дождей сараи, кривые заборы и выцветшая листва. Щегольские коттеджи, сосны, яхты - все это осталось позади. И только песок в сандалиях напоминал о море.

Мы вышли на платформу. Обогнали двух гражданских летчиков с фуражками в руках. Летчики явно ждали Тасю, которая равнодушно проследовала мимо.

Мы пересекли зал с огромными часами. Вышли на залитую солнцем улицу. Тася казалась обеспокоенной. Может быть, она чувствовала себя жертвой. Жертвой, чересчур опередившей своих преследователей.'

Она спросила:

- Каковы дальнейшие планы?

- Вечером, - отвечаю, - я должен быть на Зимнем стадионе. Готовим к спартакиаде одного тяжеловеса из 'Буревестника'.

Тася сказала:

- Как я уважаю в людях развитое чувство долга! Произнесено это было с досадой. Я же любовался собственным хладнокровием.

На стоянке такси было человек пятнадцать. Машины подходили ежесекундно. Наконец мы оказались первыми.

- Всего доброго, - говорю.

- Будьте здоровы. Желаю вам сегодня получить нокаут.

- Должен вас разочаровать. С ассистентами это бывает крайне редко. Разве что люстра упадет им на голову.

- Жаль, - откликнулась девушка.

144

- Так вы мне позвоните?

- Разумеется.

В свете дня зеленый огонек такси был почти невидим. Шофер невозмутимо читал газету, Я услышал:

- Что с вами?

Тася была явно готова к уступкам. Как будто я оказался в магазине уцененных товаров. Всюду ярлыки с зачеркнутой цифрой. А рядом - указание новой, гораздо более доступной цены.

- Ну и тип! - сказала девушка.

Потом села в машину и захлопнула дверцу. А я направился к трамвайной остановке, чрезвычайно довольный собой.

* * *

- Хорошо, что здесь две кровати.

- В смысле?

- Иначе ты бы спал на полу. Вернее, на ковре. А так - здесь две кровати на солидном расстоянии.

- Подумаешь, - говорю, - расстояние. Пешком два шага. А на крыльях любви...

- Не болтай, - сказала Тася.

- Успокойся, - говорю, - все нормально. Твоя неприкосновенность гарантируется.

- А вот этого ты не должен был говорить. Это хамство. Это ты сказал, чтобы меня унизить.

- То есть?

- Что значит - неприкосновенность гарантируется? Мужчина ты или кто? Ты должен желать меня. В смысле - хотеть. Понятно?

- Таська, - говорю, - опомнись. Мы тридцать лет знакомы. Двадцать лет назад расстались. Около пятнадцати лет не виделись. Ты обожаешь Ваню. Беременна от какого-то Левы. У меня жена и трое детей. (Я неожиданно прибавил себе одного ребенка.) И вдруг такое дело. Да не желаю я тебя хотеть. Вернее, не хочу желать. Вспомни, что ты мою жизнь исковеркала.

- А ты бы чего хотел?

- Ничего. Абсолютно ничего. Абсолютно...

- И еще, зачем ты сказал, что я беременна?

- Это ты сказала, что беременна.

- Разве заметно?

- Пусть даже незаметно. Но сам факт... И вообще... Я не понимаю, о чем разговор? Что происходит?

- Может, ты стал импотентом?

- Не беспокойся, - говорю, - у меня трое детей.

- Подумаешь, дети. Одно другому не мешает. Кстати, мне рассказывали сплетню о твоей жене.

- Послушай, на сегодня хватит, Я ложусь. Ты можешь выйти на секунду?

- Я не смотрю,

- Знай, что у тебя патологически худые ноги.

- Ладно, - отвечаю, - я не франт...

Тася еще долго бродила по комнате. Роняла какие-то банки. Курила, причесывалась. Даже звонила кому-то. К счастью, не застала абонента дома. Я услышал:

- Где эта сволочь шляется в три часа ночи?

- Куда ты звонишь?

- В Мериленд.

- В Мериленде сейчас девять утра. Тася вдруг засмеялась:

- Ты хочешь сказать, что он на работе?

- Почему бы и нет? И кто это - он?

- Он - это Макси. Я хотела побеседовать с Макси.

- Кто такой Макси?

- Доберман.

- Неплохая фамилия для старого ловеласа.

- Это не фамилия. Это порода. Их три брата. Одного зовут Мини. Другого - Миди. А третьего - Макси. Его хозяин - мой давний поклонник.

- Спокойной ночи, - говорю. Вдруг она неожиданно и как-то по-детски заснула. Что-то произносила во сне, шептала, жаловалась. А я, конечно, предавался воспоминаниям.

146

* * *

Мы тогда не виделись пять дней. За эти дни я превратился в неврастеника. Как выяснилось, эффект моей сдержанности требовал ее присутствия. Чтобы относиться к Тасе просто и небрежно, я должен был видеть ее.

Мы столкнулись в буфете. Я как назло что-то ел. Тася хмуро произнесла:

- Глотайте, я подожду. И затем:

- Вы едете на бал?

Речь шла о ежегодном студенческом мероприятии в Павловске.

Я подумал - конечно. Однако чужой противный голос выговорил за меня:

- Не знаю.

- Мне бы хотелось знать, - настаивала Тася, - это очень важно.

Я посмотрел на Тасю и убедился, что она не шутит. Значит, все будет так, как я пожелаю. Я обрадовался и мысленно поблагодарил девушку за эти слова. Однако сразу же заговорил про каких-то родственников. Тут же намекнул, что родственники - это просто отговорка. Что в действительности тут романтическая история. Какие-то старые узы... Чье-то разбитое сердце...

Тася перебила меня:

- Я хотела бы поехать с вами.

- Вот и прекрасно.

Мне показалось, что я заговорил наконец искренним тоном. Помню, как я обрадовался этому. Однако сразу же понял, что это не так. Искренний человек не может прислушиваться к собственному голосу. Не может человек одновременно быть собой и находиться рядом...

- Так вы поедете? - слышу.

- Да, - говорю, - конечно...

Мы собрались около шести часов вечера. На платформе уже лежали длинные фиолетовые тени.

На перроне я встретил друзей. Мы решили зайти в магазин. После этого наши карманы стали заметно оттопыриваться.

Тасю я видел несколько раз. Однако не подошел, только издали махнул ей рукой.

Рядом с ней бродил известный молодой поэт. Лицо у него было тонкое, слегка встревоженное. Он был похож на аристократа. Хотя в предисловии к его сборнику говорилось, что он работает фрезеровщиком на заводе.

В результате они куда-то исчезли. Растворились в толпе. А может быть, сели в электричку.

Разыскивать Тасю я не имел возможности. В карманах моих тихо булькал общественный портвейн.

А ведь я мог сразу же подойти к ней. И теперь мы бы сидели рядом. Это могло быть так естественно и просто. Однако все, что просто и естественно, - не для меня.

Мы разошлись по вагонам. С нами ехали ребята из 'Диксиленда'. Они были в американских джинсах и розовых сорочках. Мне нравились их широкие ремни, а вот соломенные шляпы казались чересчур декоративными.

Трубач достал блестящий инструмент. Он дважды топнул ногой и заиграл прямо в купе. К нему, расстегнув брезентовый чехол, присоединился гитарист. Через минуту играли все шестеро.

Они играли с неподдельным чувством, заглушая шум колес. Кто-то передал мне бутылку вермута. Я сделал несколько глотков. Затем, дождавшись конца музыкальной фразы, протянул бутылку гитаристу. Тот улыбнулся и отрицательно покачал головой.

Я перешел в тамбур. Грохот колес тотчас же заглушил джазовую мелодию.

Когда мы подъехали, стемнело. Из мрака выступал лишь серый угол платформы. Да еще круглый светящийся циферблат вокзальных часов.

Несколькими группами мы шли к Павловскому дворцу. 'Диксиленд' играл 'Бурную реку'. Затем 'Больницу Святого Джеймса'. Музыка, звучавшая в темноте, рождала приятное и странное чувство.

Силуэт дворца был почти неразличим во мраке. И только широкие желтые окна подсказывали глазу его внушительные контуры.

148

Бал начался с короткой вступительной речи декана. Закончил он ее словами:

- Впереди, друзья, лучшие годы нашей жизни! Затем сел в персональную машину и уехал.

Мы отправились в буфет и заказали ящик пива. Мы решили, что будем хранить его под столом и вынимать одну бутылку за другой.

Тася сидела неподалеку от меня. Она казалась счастливой. Я не глядел в ее сторону.

Молодой поэт что-то вполголоса говорил ей. Он был в чуть залоснившемся пиджаке из дорогой материи. Из кармана торчала вторая пара очков. Его тонкое лицо выражало одновременно силу и неуверенность. Тасина сумочка висела на ручке его кресла.

В этот момент раздались аплодисменты. Я посмотрел туда, где возвышалась круглая эстрада. Но сцена была уже пуста.

- Юмор ледникового периода, - сказал Женя Рябов, убирая магниевую вспышку.

Затем появилась толстая девушка с арфой. Она играла, широко расставив ноги. У нее было мрачное выражение лица.

Вдруг исчез поэт. Я хотел было развязно сесть на его место. Потом заметил на сиденье очки. Еще через секунду выяснилось, что он уже на эстраде. И более того, читает, страдальчески морщась:

Тася повернулась ко мне и неожиданно сказала:

- Дайте спички.

Спичек у меня не было. Тогда я почти закричал, обращаясь ко всем незнакомым людям доброй воли:

- Дайте спички!

- Сейчас... Сейчас...

149

А друзья уже протягивают мне спичечные коробки и зажигалки.

- Милый, - улыбнулась Тася, - что с вами? Я же здесь ради вас.

Тогда я зашептал, рассовывая спички по карманам;

- Правда? Это правда? Значит, я могу быть рядом с вами?

- А этот? - спросил я, указывая на забытые очки.

- Он мой друг, - сказала Тася.

- Кто? - переспросил я.

- Друг.

Слово 'друг' прозвучало чуть ли не как оскорбление.

Поэт кончил читать. Я как сумасшедший захлопал в ладоши. Кто-то даже обернулся в мою сторону.

Поэт возвратился к столу. У него было радостное, совершенно изменившееся от этого лицо. Он поклонился Тасе. Затем уселся на собственные очки. И горячо заговорил с аспирантом, который принес два бокала вина.

- Да, но у Блока полностью отсутствовало чувство юмора, - шумел аспирант. Поэт отвечал:

- Куда важнее то, что этот маменькин сынок был дико педантичен...

Тася улыбалась поэту. Было видно, что стихи ей нравятся. Поэт казался взволнованным и одновременно равнодушным.

Я злился, что он не интересуется Тасей. Это меня каким-то странным образом унижало. И все же я разглядывал его почти с любовью.

Он между тем приподнялся. Не глядя, вытащил из-под себя очки. Установил, что стекла целы. Сел. Достал из кармана несколько помятых листков. Затем начал что-то писать, растерянно и слабо улыбаясь.

Над столиками поднимался ровный гул. Иногда в нем отчетливо проступал чей-то голос. То и дело раздавался звук передвигаемого стула. Доносилось позвякивание упавшего ножа.

150

Вдруг стало шумно. Все заговорили о пишущих машинках.

- Рекомендую довоенные американские модели. Это сказал незнакомый толстяк, вылавливая из банки ускользающий маринованный помидор. Консервы он, вероятно, привез из города. Что меня несколько удивило.

- Мой идеал - 'Олимпия' сороковых годов. Сплошное железо. Никакой синтетики.

- Синтетика давно уже не в моде, - рассеянно подтвердила Тася.

- Что тебя не устраивает в 'Оптиме'? - повернулся к Рябову Гага Смирнов.

- Цена! - ответили ему все чуть ли не хором.

- За такую вещь и двести пятьдесят рублей отдать не жалко.

- Отдать-то можно, - согласился Рябов, - проблема, где их взять,

- Предпочитаю 'Оливетти', - высказался Клейн.

- У 'Оливетти' горизонтальная тяга.

- Это еще что такое?

- А то, что ее в починку не берут...

Неподалеку от меня сидела девушка в бордовом платье. Я увидел ее желтые от никотина пальцы на ручке кресла. Вот она уронила столбик пепла на колени. Я с трудом отвел глаза.

- Здравствуй, Тарзан! - сказала девушка. Я молчал.

- Здравствуй, дитя природы!

- Как поживаешь, Тарзан? Где твои пампасы? Зачем ты их покинул?

- Джунгли.

Видимо, она прислушивалась к этому разговору. Девушка враждебно посмотрела на Тасю и отвернулась.

- Вот, например, Хемингуэй...

- Средний писатель, - вставил Гольц.

- Какое свинство, - вдруг рассердился поэт. -

Хемингуэй умер. Всем нравились его романы, а затем мы их якобы переросли. Однако романы Хемингуэя не меняются. Меняешься ты сам. Это гнусно - взваливать на Хемингуэя ответственность за собственные перемены.

- Может, и Ремарк хороший писатель?

- Конечно.

- И какой-нибудь Жюль Берн?

- Еще бы.

- И этот? Как его? Майн Рид?

- Разумеется.

- А кто же тогда плохой?

- Да ты.

- Не ссорьтесь, - попросила Тася и взяла меня за руку.

- Что такое? - спрашиваю.

- Ничего. Идемте танцевать. Музыка как назло прекратилась. Но мы все равно ушли.

Мы бродили по дворцовым коридорам. Сидели на мягких атласных диванах. Прикасались к бархатным шторам и золоченым лепным украшениям. Обычная наша жизнь была лишена всей этой роскоши, казавшейся театральной, предназначенной исключительно для счастливой минуты.

Некоторые двери были заперты, и это тоже вызывало ощущение счастья.

Потом заиграла Невидимая музыка. Девушка шагнула ко мне, и я положил ей руку на талию.

- Да обнимите же меня как следует, - заявила она, - вот так. Уже лучше. Мы не должны игнорировать сексуальную природу танца.

Я покраснел и говорю:

- Естественно...

О, если бы кто-нибудь меня толкнул! Я бы затеял драку. Меня бы увели дружинники. Я бы сидел в медпункте, где находился их пикет. Я бы спокойно давал показания и не краснел так мучительно.

Однако все как будто сговорились и не задевали меня. Да и в комнате мы были совершенно одни.

Тася была рядом. Потом еще ближе. И я уже не мог говорить. А она продолжала:

- Допустим, вы танцуете с женщиной. Это не

152

значит, что вы обязательно станете ее любовником. Однако сама эта мысль не должна быть вам противна. Вам не противна эта мысль?

- Нет, что вы! - говорю, изнемогая от стыда. Тут меня все же задели. Вернее, я сам задел плечом какую-то бамбуковую ширму.

Музыка прекратилась. Я обнаружил, что стою в центре комнаты, под люстрой. Тася ждала меня у двери. Она была в каком-то светящемся платье.

Я задумался - могла ли она только что переодеться у всех на глазах? А может, она и раньше была в этом платье? Просто я не заметил?

Затем мы шли рядом по лестнице. Я долго искал алюминиевый номерок в раздевалке. За деревянным барьером женщины в синих халатах пили из термоса чай. У них были хмурые лица. Музыка сюда почти не доносилась.

Тася оделась и спрашивает:

- А где ваш плащ?

- Не знаю, - сказал я, - отсутствует...

Мы шли по выщербленным ступеням. Оказались в сыром и теплом парке. В ночи сияли распахнутые окна дворца. Музыка теперь звучала отчетливо и громко. Музыка и свет как будто объединились в эту ночь против холодной тишины.

Мы обогнули пруд. Подошли к чугунной ограде. Остановились в зеленой тьме на краю парка. Я услышал:

- Ну что ты? Совсем неловкий, да? Хочешь, все будет очень просто? У тебя есть пиджак? Только не будь грубым...

Мы подошли к автобусной остановке. Остановились под фонарем. Я заметил у себя на коленях пятна от мокрой травы. Пиджак был в глине. Я хотел свернуть его, но передумал и выбросил.

Тася спросила:

- Я аморальная, да? Это плохо?

- Нет, - говорю, - что ты! Это как раз хорошо!

153

Подошел автобус. Оттуда выскочил мужчина с документами. На минуту исчез в фанерной будке.

Пожилая женщина в форменной шинели дремала у окна. На груди ее висели катушки с розовыми и желтыми билетами.

Помню Тасино отражение в черном стекле напротив.

Это был лучший день моей жизни. Вернее - ночь. В город мы приехали к утру.

Тасина подруга жила на Кронверкской улице в дореволюционном особняке с балконами. У подруги была отдельная квартира, набитая латышскими эстампами, фальшивой Хохломой, заграничными грампластинками и альбомами репродукций. Даже в уборной стояла крашеная гипсовая Нефертити.

Подруга взглянула на меня и ушла заваривать кофе. В ее шаркающей походке чувствовалась антипатия. Можно было догадаться, что сильного впечатления я не произвел.

Подруга вынесла чашки. Еще через секунду она появилась в шерстяной кофте и белых туфлях. Затем надела легкий серый плащ. Однако раньше чем уйти, подруга неожиданно спросила:

- Что с вами?

судье, что он еще жив.

Сначала я услышал, как тикает будильник на мраморной подставке. Затем донесся шум капающей воды. Тотчас же раздались голоса на улице. И наконец - еле слышное позвякивание лифта за стеной.

Из темноты, как на фотобумаге, выплыли очертания предметов. Я увидел брошенную на ковер одежду, мои плебейские сандалии, хрупкие Тасины лодочки.

Затем вдруг ощутил чье-то присутствие. Встревоженно оглядевшись, заметил на шкафу клетку с маленькой розовой птицей. Она склонила голову, и вид у нее был дерзкий.

Я потушил сигарету. Пепельница в форме авто-

154

мобильной шины лежала у меня на животе. Донышко у нее было холодное. И тут я произнес:

- Ты должна мне все рассказать. Стало тихо. На лестнице звякнуло помойное ведро. Тася прикрыла глаза. Затем почти испуганно шепнула:

- Не понимаю.

- Ты должна мне все рассказать. Абсолютно все. Тася говорит:

- Не спрашивай.

А я и рад бы не спрашивать. Но уже знаю, что буду спрашивать до конца, Причем на разные лады будет варьироваться одно и то же:

- Значит, я у тебя не первый?

Вопрос количества тогда стоял довольно остро. Лет до тридцати я неизменно слышал;

- Ты второй.

Впоследствии, изумленный, чуть не женился на девушке, у которой, по ее заверениям, был третьим.

Часто бывает - заговоришь о некоторых вещах и с этой минуты лишишься покоя. Все мы знаем, что такое боль невысказанных слов. Однако слово высказанное, произнесенное - может не только ранить. Оно может повлиять на твою судьбу. У меня бывало - скажешь человеку правду о нем и тотчас же возненавидишь его за это.

- Ты должна мне все рассказать!

- Зачем?.. Ну, хорошо. С этим человеком мы были знакомы три года.

- Почему же ты здесь?

- Ну, если хочешь, уйдем.

- Я хочу знать правду.

- Правду? Какую правду? Правда то, что мы вместе. Правда то, что нам хорошо вдвоем. И это все... Какая еще правда? Был один человек. Прошла зима, весна, лето, осень. Потом опять зима. Еще одно лето. И вот мы расстались. Прошлогодний календарь не годится сегодня.

Тася рассмеялась, и я подумал, что мог бы ее ударить. И вдруг прошептал со злобой:

- Я хочу знать, кто научил тебя всем этим штукам?!

155

- Что? - произнесла она каким-то выцветшим голосом.

А затем вырвалась и стала одеваться, повторяя:

- Сумасшедший... Сумасшедший...

* * *

Рано утром в гостиницу позвонила моя жена. Я был в душе. Тася курила, роняя пепел на одеяло. Она и подошла к телефону. К счастью, заговорила по-английски:

- Спикинг!

Я выскочил из душа, прикрываясь рулоном туалетной бумаги. Вырвал трубку. Моя жена спросила:

- Кто это подходил? Я сказал:

- Уборщица.

- Негритянка лет шестидесяти пяти.

- Подлец, - сказала Тася, впрочем, не очень громко.

- Как дела?

- Да все нормально!

- Ты когда вернешься?

- В среду.

- Купи по дороге минеральной воды.

- Хорошо, - говорю.

И с некоторой поспешностью вешаю трубку.

- Это была твоя жена? Я ее не узнала. Извинись перед ней. Она мне нравится. Такая неприметная...

Мы выпили по чашке кофе. Я должен был ехать на конференцию. У Таси были какие-то другие планы. Она спросила;

- Кстати, у тебя есть деньги?

- Ты уже интересовалась. Есть. В известных, разумеется, пределах.

- Мне необходимо что-то купить.

- Что именно?

- Откровенно говоря, все, кроме зубной щетки. Видно, на лице моем изобразилось легкое смятение.

156

- Ладно, - слышу, - не пугайся. Я могу использовать 'америкен экспресс'.

- Это мысль, - говорю,

Потом звонили из моей конторы. Секретарша прочитала мне телекс из главного офиса в Кельне. Там среди прочего было загадочное распоряжение:

'Сократить на двенадцать процентов количество авторских материалов'.

Я стал думать, что это значит. Число авторских материалов на радио было произвольным. Зависела эта цифра от самых разных факторов. Что значит - двенадцать процентов от несуществующего целого?

Вся эта история напомнила мне далекие армейские годы. Я служил тогда в лагерной охране. Помню, нарядчик сказал одному заключенному:

- Бери лопату и копай!

- Чего копать-то?

- Тебе сказали русским языком - бери лопату и копай!

- Да что копать-то? Что копать?

- Не понимаешь? В крытку захотел? Бери лопату и копай!..

Самое удивительное, что заключенный взял лопату и пошел копать...

Я поступил таким же образом. Продиктовал нашей секретарше ответный телекс:

'Количество авторских материалов сокращено на одиннадцать и восемь десятых процента'.

Затем добавил: 'Что положительно отразилось на качестве'.

В борьбе с абсурдом так и надо действовать. Реакция должна быть столь же абсурдной. А в идеале - тихое помешательство.

Потом я отправился на заседание. Тася оставалась в гостинице. Когда я уходил, она сворачивала тюрбан из моей гавайской рубашки.

За день я побывал в трех местах. При этом наблюдал три сенсационные встречи. Первая имела место в Дановер-Холле.

На заседании общественно-политической секции

157

выступал Аркадий Фогельсон, редактор ежемесячного журнала 'Наши дни'. Говорил Фогельсон примерно то же, что и все остальные. А именно, что 'Советы переживают кризис'. Что эмиграция есть 'лаборатория свободы'. Или там - 'филиал будущей России'. Затем что-то о 'нашей миссии'. Об 'исторической роли'...

Неожиданно из зала раздался отчетливый и громкий выкрик:

- Аркаша, хрен моржовый, узнаешь? При этом из задних рядов направился к трибуне худой огромный человек с безумным взглядом.

На лице Фогельсона выразилось чувство тревоги. Он едва заметно рванулся в сторону, как будто хотел убежать. Но остался. Затем почти неслышным от испуга голосом воскликнул:

- А, Борис Петрович! Как же... Как же...

- Борух Пинхусович, - исправил человек, шагающий к трибуне, - ясно? Нет Бориса Петровича Лисицына. Есть Борух Пинхусович Фукс.

Человек с минуту подержал Фогельсона в объятиях. Потом, обращаясь к собравшимся, заговорил:

- Тридцать лет назад я стал рабкором. Мистер Фогельсон служил тогда в газете 'Нарымский первопроходец'. Я посылал ему свои заметки о людях труда. Все они были отвергнуты. Я спрашивал - где печататься рабочему человеку? В ответ ни звука.

Затем мистер Фогельсон перешел в областную газету 'Уралец', Я развелся с женой и переехал в Кемерово. Я регулярно посылал мистеру Фогельсону свои заметки. Мистер Фогельсон их неизменно отвергал. Я спрашивал - где же печататься рабочему человеку? Никакой реакции.

Затем мистера Фогельсона назначили редактором журнала 'Советские профсоюзы'. Я развелся с новой женой и переехал в Москву. Я, как и прежде, отправлял мистеру Фогельсону свои заметки. Мистер Фогельсон, как вы догадываетесь, их отвергал. Я спрашивал - так где же печататься рабочему человеку? Ответа не было.

Затем я узнал, что мистер Фогельсон эмигрировал в Израиль. Стал издавать 'Наши дни'. Я развелся с третьей женой и подал документы на выезд. Через

158

год я поселился в Хайфе. И вновь стал посылать мистеру Фогельсону заметки о людях труда. И вновь мистер Фогельсон их отвергал. Я спрашивал - так где же наконец печататься рабочему человеку? В ответ - гробовое молчание.

Теперь мистер Фогельсон перебрался в Америку. Я развелся с четвертой женой и приехал в Лос-Анджелес. И я хочу еще раз спросить - где же все-таки печататься рабочему человеку? Где, я вас спрашиваю, печататься рабочему человеку?!

До этой секунды Фогельсон безмолвствовал. Неожиданно он побелел, качнулся, сделал грациозное танцевальное движение и рухнул.

Началась легкая паника. Пользуясь моментом, я выбрался из рядов. На крыльце с облегчением закурил. Потом направился в церковную библиотеку.

Там как раз начинался обед. Где и произошла еще одна сенсационная встреча.

В одном из залов были накрыты столы. Между ними лавировали участники форума с бумажными тарелками в руках. Американцы накладывали себе овощи и фрукты. Русские предпочитали колбасу, но главным образом белое вино. Наполнив тарелки, американцы затевали беседу. Мои соотечественники, наоборот, расходились по углам.

Я налил себе вина и подошел к распахнутому окну. Там на узкой веранде расположилась дружеская компания, Поэт Абрикосов взволнованно говорил:

- Меня не интересуют суждения читателей. Меня не интересуют суждения литературных критиков. Я не интересуюсь тем, что будут говорить о моих стихах потомки. Главное, чтобы мои стихи одобрил папа... Папа!..

Рядом с Абрикосовым я заметил невысокого плотного мужчину. На его тарелке возвышалась гора индюшачьих костей. Лицо мужчины выражало нежность и смятение.

- Папа! - восклицал Абрикосов. - Ты мой единственный читатель! Ты мой единственный литературный критик! Ты мой единственный судья!

Тут ко мне наклонился загадочный религиозный деятель Лемкус:

- Папа, должен вам заметить, объявился час назад.

- То есть?

- Это их первая встреча. Папа зачал Абрикосова и сбежал. Всю жизнь колесил по стране. А за ним всюду следовал исполнительный лист. Вернее, несколько листов от разных женщин. Наконец папа эмигрировал в Израиль. Вздохнул спокойно. Но к этому времени Абрикосов стал диссидентом. Через месяц его выдворили из Союза. Так они и встретились.

Я, как опытный халтурщик, сразу же придумал заголовок для радиоскрипта: 'Встреча на свободе'.

А дальше что-нибудь такое:

'После тридцати шести лет разлуки отец и сын Абрикосовы беседовали до утра...'

Лемкус еще интимнее понизил голос:

- Такова одна из версий. По другой - они любовники.

- О Господи!

- Поговаривают, что они находятся в гомосексуальной связи. Познакомились в Израиле. Там на это дело смотрят косо. Перебрались в Америку. Чтобы не было подозрений, выступают как отец и сын. В действительности же они не родственники. И даже не однофамильцы. Тем более, что Абрикосов - это псевдоним. Настоящая его фамилия - Каценеленбоген...

В эту секунду у меня началась дикая головная боль. Я попрощался с религиозным деятелем и отправился в галерею Мориса Лурье,

Писатель и редактор Большаков уже заканчивал свое выступление. Речь шла о бесчинствах советской цензуры. О расправе над Гумилевым. О травле Пастернака и Булгакова. О самоубийстве Леонида Добычина. О романах, которые не издавались сорок лет.

В конце Большаков сказал:

- Цензура в России - сверстница книгопечатания. От нее страдали Пушкин, Герцен, Достоевский и Щедрин. Однако границы свободы в ту эпоху допускали неустанную борьбу за их расширение. Некрасов всю жизнь боролся с цензурой, то и дело одерживая победы.

Лишь в нашу эпоху (продолжал Большаков) цен-

160

зура достигла тотальных масштабов. Лишь в нашу эпоху цензура опирается на мощный и безотказно действующий карательный аппарат. Лишь в нашу эпоху борьба с цензурой приравнивается к заговору...

Не успел Большаков закончить, как в проход между рядами шагнула американка средних лет.

- Долой цензуру, - крикнула она, - в России и на Западе! И затем:

- Вы говорили о Пастернаке и Булгакове. Со мной произошла абсолютно такая же история. Мой лучший роман 'Вернись, сперматозоид!' подвергся нападкам цензуры. Его отказались приобрести две школьные библиотеки в Коннектикуте и на Аляске. Предлагаю создать международную ассоциацию жертв цензуры!..

- Не вернется, - шепнул сидящий позади меня Гурфинкель.

- Кто?

- Сперматозоид, - ответил Гурфинкель. - Я бы не вернулся. Ни при каких обстоятельствах.

Доклад литературоведа Эрдмана назывался 'Завтрашняя свобода'. Речь шла о так называемой внутренней свободе, которая является уделом поистине творческой личности. Эрдману задавали вопросы. Молодой американец, по виду учащийся юридической или зубоврачебной школы, сказал:

- Истинной свободы нет в России. Истинной свободы нет в Америке. Так в чем же разница? Эрдман не без раздражения ответил:

- Разница существенная. Здесь ты произнес все это и благополучно уедешь домой на собственной машине. А москвича или ленинградца еще недавно увезли бы в казенном транспорте. И не домой, а в камеру предварительного заключения,

Затем произошла еще одна сенсационная встреча. Уже третья за этот день.

161

Бывший прокурор Гуляев выступал с докладом 'Конституция новой России'.

Подзаголовок гласил: 'Правовые основы будущего демократического государства'.

Речь шла о каких-то федеральных землях. О какой-то загадочной палате старейшин. О юридическом устройстве, при котором высшей мерой наказания будет депортация из страны.

В кулуарах Гуляева окружила толпа единомышленников и почитателей. Он что-то разъяснял, истолковывал, спорил. Будущее представлялось Гуляеву в ясном и радужном свете.

Но тут явился гость из прошлого. Мы услышали шум в задних рядах. Оттуда доносились сдавленные выкрики:

- Я этого мента бушлатом загоняю!.. Он у меня кирзу будет хавать!..

Эти слова выкрикивал знаменитый правозащитник Караваев. Его держали за руки Шагин и Литвинский. Караваев вырывался, но безуспешно. Изловчившись, он пнул Гуляева ногой в мошонку с криком:

- Вспомнил ты меня, краснопогонник?! Гуляев, заслоняясь портфелем и болезненно смежив ноги, восклицал:

- Разве мы пили с вами на брудершафт? Я что-то не припомню...

Правозащитник сделал новый усиленный рывок. Но Шагин и Литвинский крепко держали его за плечи.

Караваев не унимался:

- Помнишь Октябрьский РОМ? Помнишь суд на Калугина, девять? Помнишь, как ты намотал мне червонец?

Гуляев неуверенно отвечал:

- Вы правы. Это было. Я согласен. Но это было задолго до моего прозрения. Задолго до моего нравственного перелома.

- Приморю гада! - рвался в бой Караваев. Шагин миролюбиво говорил ему:

- Рыло этому типу набить, конечно, стоит. Но лучше бы где-то в другом месте. Иначе американцы подумают, что мы недостаточно толерантны.

162

Я вышел на балкон. Впереди расстилалась панорама Лос-Анджелеса. Внизу отчаянно гудели скопившиеся на перекрестке машины. Через дорогу, игнорируя раздражение водителей, неторопливо шла женщина. Она была в каких-то прозрачных газовых шароварах и с фиолетовой чалмой на голове.

Я понял, что водители затормозили добровольно. А сигналят - от переизбытка чувств.

Разумеется, это была Тася.

Она заметила меня и подошла к тротуару. Посмотрела вверх, заслонив ладонью глаза. Затем я услышал:

- Нет ли у тебя молока или сметаны?

- Представь себе, нет, - говорю. - Было, но кончилось.

Тася загадочно улыбнулась, как будто готовила мне приятный сюрприз:

- Дело в том, что я купила собачку. Двухмесячную таксу. При этом у меня нет денег. Щенка я приобрела в кредит. А молоко в кредит не отпускают...

- Где же, - спрашиваю, - этот несчастный щенок?

- В гостинице, естественно. Я соорудила ему гнездышко.

- Из моего выходного костюма?

- Почему из костюма? Всего лишь из брюк.

- Собаки, - говорю, - тебе не хватало. Тася с удивлением посмотрела на меня.

- Это не мне. Это тебе. Подарок в честь Дня независимости. Ты же всегда хотел иметь собачку.

Подавленный, я с минуту разглядывал очертания домов на горизонте. Затем вдруг слышу:

- Молоко ты купишь по дороге. А вот как насчет сигарет?

- А не рано ли ему курить? В ответ раздается:

- Не остри. И вообще, слезай. Что это за сцена на балконе!.. Пора обедать. Если, конечно, у тебя имеются деньги...

163

***

Мы виделись с Тасей почти ежедневно. Часто просыпались рядом у одной из ее знакомых. Прощаясь, договаривались о новой встрече.

Постепенно наш образ жизни разошелся с давними университетскими традициями. Прекратились шумные вечеринки с разговорами о Хемингуэе, Джойсе и тибетской медицине. Остались в прошлом черствые бутерброды с кабачковой икрой. Забыты были жалкие поцелуи на лестнице.

Наконец-то реализовались мои представления о взрослой жизни. Об искушениях, чреватых риском. О неподдельном скептицизме тридцатилетних женщин и мужчин. Об удовольствиях, которые тогда еще не порождали страха.

Круг Тасиных знакомых составляли адвокаты, врачи, журналисты, художники, люди искусства. Это были спокойные, невозмутимые люди, обладавшие, как мне представлялось, значительным достатком.

Они часто платили за меня в ресторане. Брали на мою долю театральные контрамарки. Предоставляли мне место в автомобиле, если компания отправлялась на юг.

Они вели себя доброжелательно и корректно. Хотя я все же понимал, что один, без Таси, не могу считаться их другом.

Разглядывая этих людей, я старался угадать, кто из них тайно преследует мою девушку. При этом, должен заметить, вели они себя учтиво и непосредственно. Да и не принято было здесь иначе выражать свои чувства.

Долго я не мог понять, что объединяет этих столь разных людей. Затем уяснил себе, что принципы их вольного братства - достаток, элегантность и насмешливое отношение к жизни.

В те годы я еще не знал, что деньги - бремя. Что элегантность - массовая уличная форма красоты. Что вечная ирония - любимое, а главное - единственное оружие беззащитных.

Все они, разумеется, нравились женщинам. Завистники считают, что женщин привлекают в богачах

164

их деньги. Или то, что можно на эти деньги приобрести.

Раньше и я так думал, но затем убедился, что это ложь. Не деньги привлекают женщин. Не автомобили и драгоценности. Не рестораны и дорогая одежда. Не могущество, богатство и элегантность. А то, что сделало человека могущественным, богатым и элегантным. Сила, которой наделены одни и полностью лишены другие.

Тася как бы взошла над моей жизнью, осветила ее закоулки. И вот я утратил спокойствие. Я стал борющимся государством, против которого неожиданно открыли второй фронт.

Раньше я был абсолютно поглощен собой. Теперь я должен был заботиться не только о себе. А главное, любить не только одного себя. У меня возникла, как сказал бы Лев Толстой, дополнительная зона уязвимости.

Жаль, что я не запомнил, когда это чувство появилось впервые, В принципе, это и был настоящий день моего рождения.

Жизнь, которую мы вели, требовала значительных расходов. Чаще всего они ложились на плечи Тасиных друзей. Разумеется, эти люди меня не попрекали. И вообще проявляли на этот счет удивительную деликатность. (Возможно, из презрения ко мне.) Короче, я болезненно переживал все это.

Вспоминаю, как доктор Логовинский незаметно сунул мне четыре рубля, пока Тася заказывала автомобиль. Видно, догадался о чем-то по моему растерянному лицу.

Помню, меня травмировала сама эта цифра - 4. В ней была заложена оскорбительная точность. Четыре рубля - это было, как говорится в математике, - необходимо и достаточно. Что может быть оскорбительнее?

Сначала я продал мою жалкую библиотеку, которая чуть ли не целиком умещалась на тумбочке в общежитии. Потом заложил шерстяной спортивный

165

костюм и часы. Я узнал, что такое ломбард с его квитанциями, очередями, атмосферой печали и бедности.

Пока Тася была рядом, я мог не думать об этом. Стоило нам проститься, и мысль о долгах выплывала, как туча.

Я просыпался с ощущением беды. Часами не мог заставить себя одеться. Всерьез планировал ограбление ювелирного магазина.

Я убедился, что любая мысль влюбленного бедняка - преступна.

Занимая деньги, я не имел представления о том, как буду расплачиваться. В результате долги стали кошмаром моей жизни.

Карман моего пиджака был надорван. Мои далеко не лучшие, однако единственные брюки требовали ремонта.

Разумеется, я мог бы подрабатывать, как и другие, на станции Московская товарная. Но это значило бы оставить Тасю без присмотра. Хотя бы на пять-шесть часов. Короче, это было исключено.

Всех людей можно разделить на две категории. На две группы. Первая группа - это те, которые спрашивают. Вторая группа - те, что отвечают. Одни задают вопросы. А другие молчат и лишь раздраженно хмурятся в ответ.

Я слышал, что пятилетние дети задают окружающим невероятное количество вопросов. До четырехсот вопросов за день.

Чем старше мы делаемся, тем реже задаем вопросы. А пожилые люди их совсем не задают. Разве что профессора и академики - студентам на экзаменах. Причем ответы академикам заранее известны.

Человека, который задает вопросы, я могу узнать на расстоянии километра. Его личность ассоциируется у меня с понятием - неудачник.

166

Тасины друзья не задавали ей вопросов. Я же только и делал, что спрашивал:

- Почему ты вчера не звонила?

- Не могла.

- А может, не хотела?

- Не могла. К нам приходили гости, тетка с братом.

- И ты не могла позвонить?

- Я же позвонила... Сегодня.

- Ты могла этого не делать.

- Перестань.

- Ладно. Не позвонила и ладно. Важно другое. Важно, что ты не захотела позвонить. Могла и не захотела...

И так далее.

К этому времени моя академическая успеваемость заметно снизилась. Тася же и раньше была неуспевающей. В деканате заговорили про наш моральный облик.

Я заметил - когда человек влюблен и у него долги, то предметом разговора становится его моральный облик.

Особенно беспокоил меня зачет по немецкой грамматике. Сначала я вообще не думал об этом. Затем попытался одолеть эту самую грамматику штурмом. В результате безоблачно ясное неведение сменилось искусительным тревожным полузнанием.

Все немецкие слова звучали для меня одинаково. Разве что кроме имен вождей мирового пролетариата.

Странные мечты я лелеял. Фантастические картины рисовались моему воображению.

Дело в том, что у преподавательницы немецкого языка Инны Клементьевны Гаук был шестнадцатилетний сын. Так вот, иду я раз по улице. Вижу - бедного мальчика обижают здоровенные парни. Я затеваю драку с этими хулиганами. На их крики о помощи сбегается вся местная шпана. Кто-то бьет меня ножом в спину.

- Беги, - шепчу я малолетнему Гауку.

Последнее, что я вижу, - трещины на асфальте.

167

Последнее, что я слышу, - рев 'неотложки'. Темнота...

Инна Клементьевна навещает меня в больничной палате:

- Вы спасли жизнь моему Артурке!

- Пустяки, - говорю я.

- Но вы рисковали собой.

- Естественно,

- Я в неоплатном долгу перед вами.

- Забудьте.

- И все-таки, что я могу сделать для вас? Тогда я приподнимаюсь - бледный, обескровленный, худой, и говорю:

- Поставьте тройку!

- Вопреки моим правилам я иду на этот шаг. При этом надеюсь, что вы еще овладеете языком Шиллера и Гете.

- Как только снимут швы...

- Кстати, оба воспевали мужество. Я слабо улыбаюсь, давая понять, насколько мне близка эта тема.

- Ауф видер зеен, - произносит Инна Клементьевна.

- Чао, - говорю я в ответ.

На самом деле все происходило иначе. После долгих колебаний я отправился сдавать этот гнусный зачет.

Мы с Инной Клементьевной уединились в небольшой аудитории. Она вручила мне листок папиросной бумаги с немецким текстом. Я изучал его минуты четыре. Само начертание букв таило враждебность. Особенно раздражали меня две пошлые точки над 'ю'.

Вдруг непроглядная тьма озарилась мерцанием знакомого имени - Энгельс. Я почти выкрикнул его и снова замолчал.

- Что вас смущает? - поинтересовалась Инна Клементьевна.

- Меня?

168

- Вас, вас.

- Майн гот! Это же совсем просто. Хатте геганген. Плюсквамперфект от 'геен'. Коротко и ясно, думаю. Слышу голос Инны Клементьевны:

- Так что же вас затрудняет? Переводите сразу.

Ну!

- Не читая?

- Читайте про себя, а вслух не обязательно.

- Тут, видите ли...

- Что?

- Тут, откровенно говоря...

- В чем дело?

- Тут, извиняюсь, не по-русски...

- Вон! - крикнула фрау неожиданно звонким голосом. - Вон отсюда!

Я позвонил заведующему спортивной кафедрой. Попросил его добиться отсрочек. Мартиросян в ответ твердил:

- Ты подавал известные надежды. Но это было давно. Сейчас ты абсолютно не в форме. Я все улажу, если ты начнешь работать. Через месяц - первенство 'Буревестника' в Кишиневе...

Разумеется, я обещал поехать в Кишинев. Хотя сама идея такой поездки была неприемлемой. Ведь это значило бы хоть ненадолго расстаться с Тасей.

Казалось, все было против меня. Однако жил я почти беззаботно. В ту пору мне удавалось истолковывать факты наиболее благоприятным для себя образом. Ведь человек, который беспрерывно спрашивает, должен рано или поздно научиться отвечать.

Жили мы, повторяю, беззаботно и весело. Ходили по ресторанам. Чуть ли не ежедневно оказывались в гостях.

----------------

----------------

Тасины друзья, как правило, внушали мне антипатию. Однако я старался им нравиться. Реагировал на чужие шутки преувеличенно громким смехом.

169

Предлагал свои услуги, если надо было пойти за коньяком.

Тасю это раздражало.

Кто-нибудь говорил мне:

- Захватите стул из кухни. Тася еле слышно приказывала:

- Не смей.

Она внушала мне правила хорошего тона. Главное правило - не возбуждаться. Не проявлять излишней горячности. Рассеянная улыбка - вот что к лицу настоящему джентльмену.

Между прочим, суждения Тасиных друзей не отличались глубиной и блеском. Однако держались эти люди, не в пример мне, снисходительно и ровно. Что придавало их суждениям особую внушительность.

Короче, чем большую антипатию внушали мне эти люди, тем настойчивее я добивался их расположения.

Иногда я не заставал Тасю дома в условленный час. Бывало, ее замечали с кем-то на улице или в ресторане. Раза два я почувствовал, что ее интересует какой-то мужчина.

С теми, кто ее интересовал, она держалась грубовато. Как и со мной в первые часы знакомства. Помню, Тася сказала одному фарцовщику:

- Знаете, на кого вы похожи? На разбитого параличом удава, которого держат в зоопарке из жалости...

Это было предательство. Нечто подобное она когда-то говорила мне. Казалось бы, пустяк, а я целую неделю страдал от ревности и унижения.

Страдая, я задавал ей бесчисленные вопросы. Даже когда я поносил ее знакомых, то употреблял нелепую вопросительную форму;

- Не кажется ли тебе, что Арик Шульман просто глуп?..

Я хотел скомпрометировать Шульмана в Тасиных глазах, достигая, естественно, противоположного результата.

Все мужчины, которых я знал, были с Тасей приветливы и корректны. Все они испытывали к ней дружеское расположение. И не более того. Однако

170

жизнь моя была наполнена страхом. Я боялся, что все они тайно преследуют мою любовь.

Я готов был драться за свою любовь и очень жалел, что это не принято. Не принято было в этом обществе размахивать кулаками.

Ненавидел ли я эту жизнь? Отвечаю с готовностью - нет. Я проклинал и ненавидел только одного себя.

Все несчастья я переживал как расплату за собственные грехи. Любая обида воспринималась как результат моего собственного прегрешения. Поэтому Тася всегда была невинна. А я все думал:

'Если она права, то кто же виноват?!'

Чувство вины начинало принимать у меня характер душевной болезни. Причем далеко не всегда это имело отношение к Тасе.

Помню, я заметил на улице больного мальчика, ковылявшего вдоль ограды. Наверное, в детстве он болел полиомиелитом. Теперь он шел, страшно напрягаясь и взмахивая руками. Черты его лица были искажены.

Потом он заговорил с девочкой в красных ботинках. Очевидно, хотел, чтобы она помогла ему взобраться на бетонную ступеньку...

- Сам не может! Сам не может!

Девочка выкрикнула эти слова тем умышленно бойким и фальшивым голосом, которым разговаривают худенькие младшеклассницы. не поправившиеся за лето.

Мальчик еще раз неуклюже шагнул вперед. Затем с огромной досадой выговорил:

- У меня ноги больные.

И тут я почти упал на скамейку. Тася медленно, не оглядываясь, пошла вперед. А я все сидел. Так, словно притворялся, что и у меня больные ноги. Короче, бежал от этого мальчика с его несчастьем. А ведь разве это я его искалечил?

Помню, я увидел возле рынка женщину в темной старой одежде. Она заглянула в мусорный бак. Достала оттуда грязный теннисный мячик. Затем вытерла его рукавом и положила в сумку.

171

- Леньке снесу, - произнесла она так, будто оправдывалась.

Я шел за этой женщиной до самой Лиговки. Как мне хотелось подарить ее Леньке самые дорогие игрушки. И не потому, что я добрый. Вовсе не потому. А потому, что я был виноват и хотел откупиться.

Я понимал, что из университета меня скоро выгонят. Забеспокоился, когда узнал, что еще не все потеряно. Оказывается, ради меня собиралось комсомольское бюро. Были выработаны какие-то 'рекомендации', чтобы мне помочь. Я стал объектом дружеского участия моих товарищей. Относились ко мне теперь гораздо внимательнее, чем раньше. Мне искренне желали добра. И я до сих пор вспоминаю об этом с чувством благодарности.

Мне рекомендовали учебники, из которых я должен был с легкостью почерпнуть необходимые знания. Со мной готовы были заниматься частным образом. Наконец, Лева Гуральник подарил мне свои шпаргалки - феномен виртуозной утонченности и кропотливого труда.

Все было напрасно. По вечерам мы с Тасей развлекались. Днем она готовилась к экзаменам. А я предавался тупой бездеятельности, на что, кстати, уходила масса времени.

Я часами лежал на кровати. Анализировал нюансы Тасиного поведения. Допустим, ломал голову над тем, что она хотела выразить словами: 'Можно подумать, что у тебя совсем нет кожи...'

Со дня знакомства наши отношения приобрели эффектный, выразительный характер. Похоже было, что мы играем какие-то фальшивые, навязанные окружающими роли.

Тасина красота и особенно - ее наряды производили сильное впечатление. Моя репутация боксера и внушительные габариты тоже заставляли людей присматриваться к нам. При этом я слегка утрировал манеры хмурого и немногословного телохранителя. Старался отвечать банальным идеалам мужества, которыми руководствовался в те годы.

Я с удовольствием носил в карманах Тасину пудреницу, гребенку или духи. Постоянно держал в

172

руках ее сумочку или зонтик. А если улавливал насмешливые взгляды, то даже радовался.

'В любви обиды нет', - повторял я кем-то сказанную фразу.

В январе напротив деканата появился список исключенных. Я был в этом списке третьим, на букву 'Д'.

Меня это почти не огорчило. Во-первых, я ждал этого момента. Я случайно оказался на филфаке и готов был покинуть его в любую минуту. А главное, я фактически перестал реагировать на что-либо за исключением Тасиных слов.

На следующий день я прочитал фельетон в университетской многотиражке. Он назывался 'Восемь, девять... Аут!'. Там же была помещена карикатура. Мрачный субъект обнимает за талию двойку, которой художник придал черты распущенной молодой женщины.

Мне показали обоих - художника и фельетониста. Первый успел забежать на кафедру сравнительного языкознания. Второго я раза два ударил по физиономии Тасиными импортными ботами.

Несколько дней я провел в общежитии. Следовало отдать в библиотеку книги и учебники, но я поленился. Несколько лет затем меня преследовали уведомления, грозившие штрафом в десятикратном размере.

Иногда, в самую неожиданную минуту, я прямо-таки замирал от страха. То есть вдруг ощущал неопределенность своего положения.

Я собрал вещи. Затем простился с однокурсниками. Они советовали мне не падать духом. Улыбались и говорили, что все будет хорошо.

Что-то меня раздражало в их поведении. Я вспомнил, как лет пятнадцать назад заболел мой отец. Меня отправили за кислородной подушкой. Я шел и плакал. Затем повстречал учителя тригонометрии Бут-киса.

- Не переживай, - сказал мне Буткис, - врачи частенько ошибаются. Все будет хорошо.

173

С тех пор я его ненавидел. Врачи не ошибаются. Родители болеют и умирают.

Что хорошего было у меня впереди? Люди предохраняют себя от чужих неприятностей. Хранят иллюзию собственного благополучия. Опасаются всего, что там, за поворотом.

Ты идешь по улице, жизнерадостный и веселый. Заходишь в собственный двор. Возле одного из подъездов - голубой микроавтобус с траурной лентой на радиаторе. И настроение у тебя сразу же портится. Ты задумываешься о смерти. Ты понимаешь, что она бродит и среди жильцов нашего дома.

Покинув общежитие, я снял шестиметровую комнату в районе новостроек. Окна моего жилища выходили на захламленный пустырь. За стеной орал двухмесячный ребенок. Впоследствии мы с Тасей прозвали его - 'любимый ученик Армстронга'.

Меня все это не смущало. Я привык. Недаром моим соседом по общежитию был Рафа Абдулаев - тромбонист университетского джаза.

Главное, у меня была своя комната. Я мог быть с Тасей наедине. Именно теперь мы стали близки по-настоящему. Как будто поднялись на гору, откуда различаешь все - дурное и хорошее.

Я без конца думал о Тасе. Жил без единой

минуты равнодушия. А следовательно, без единой минуты покоя. Я боялся ее потерять.

Если все было хорошо, меня это тоже не устраивало. Я становился заносчивым и грубым. Меня унижала та радость, которую я ей доставлял. Это, как я думал, отождествляло меня с удачной покупкой. Я чувствовал себя униженным и грубил. Что-то оскорбляло меня. Что-то заставляло ждать дурных последствий от каждой минуты счастья.

Любую неприятность я воспринимал как расплату за свои грехи. И наоборот, любое благо - как предвестие расплаты.

Мне казалось, что я не должен радоваться. Не

174

должен открыто выражать свои чувства. Показывать Тасе, как она мне дорога.

Я притворялся сдержанным. Хотя догадывался, что утаить любовь еще труднее, чем симулировать ее.

Больше всего мне нравились утренние часы. Мы выходили из дома. Шли по освещенной фонарями улице. Завтракали в кафе на площади Мира.

Мы целую ночь были вместе. И теперь, после этой чрезмерной близости, равнодушие окружающих, все многообразие их далекой жизни - успокаивало нас.

В такие минуты я чувствовал себя почти уверенно. А однажды чуть не заплакал, когда Тася едва шевельнула губами, но мне удалось расслышать:

- Я так счастлива...

Каждое утро я выходил из дома, пытаясь найти работу. Я бродил по товарным станциям, читал объявления, расспрашивал знакомых.

Иногда мне предлагали работу. И я мог сразу же приступить к ней. Но почему-то отказывался. Что-то останавливало меня. Я думал - ну что от этого изменится? Возникнет лишь иллюзия порядка, которая тотчас же будет развеяна надвигающейся грозой. Я знал, или догадывался, что мои проблемы, в сущности, неразрешимы.

Почему я даже в шутку не заговаривал с Тасей о женитьбе? Почему с непонятным упорством избегал этой темы?

Очевидно, есть во мне инстинкт собственника. И значит, я боялся ощутить Тасю своей, чтобы в дальнейшем не мучиться, переживая утрату.

Став ее законным мужем, я бы навсегда лишился покоя. Я бы уподобился разбогатевшему золотоискателю, который с пистолетом охраняет нажитое добро.

Я продолжал задавать ей вопросы. Причем в такой грамматической форме, которая содержала заведомое отрицание:

- Ты не поедешь ко мне? Ты не желаешь меня видеть? Ты больше не любишь меня?..

175

- Поедем! Я с тобой! Люби меня!

И вот однажды я сказал: 'Ну хочешь, мы поженимся?'

Тася удивленно посмотрела на меня. Ее лицо стало злым и торжествующим. Кроме того, в нем была обыкновенная досада. Я услышал:

- Ни за что!

С тех пор я уговаривал ее каждый день, приводил разнообразные доводы и аргументы. Целый год уклонялся от разговоров на эту тему, а сейчас без конца повторял:

- Мы должны пожениться... Что подумают твои родители?.. Зачем нам ложная свобода?!.

И так далее.

Мысленно я твердил:

'Только бы она не уходила. Я буду работать. Буду дарить ей красивую одежду. Если потребуется, буду воровать. Я перестану задавать ей вопросы. Не буду мстить за то, что полюбил...'

При этом я клялся:

'Как только мы помиримся, я сам уйду. Сам. Первый...'

Однажды мы шли по городу. Продуваемые ветром улицы были темны. Фары машин пронизывали завесу мокрого снега. Я молчал, боясь огорчить Тасю, вызвать ее раздражение.

Я думал - сейчас она взглянет на часы. Сейчас замедлит шаг возле троллейбусной остановки. Потом уедет, а я останусь здесь. На этой освещенной полоске тротуара. Под этим снегом.

Окажись вместо меня кто-то другой, я бы нашел простые и убедительные слова. Я бы сказал:

'Твое положение безнадежно. Ты должен уйти. Мир полон женщин, которые тебя утешат. А сейчас - беги и не оглядывайся...

Ты с детства ненавидел унижения. Так не будь лакеем и сейчас...

Ты утверждаешь, что она жестока? Ты желал бы объясниться по-хорошему?

Что же может быть хорошего в твоем положении?

176

Зачем эти жалкие крохи доброты - тебе, которому она целиком принадлежала?..

Ты утверждаешь - значит, не было любви. Любовь была. Любовь ушла вперед, а ты отстал. Вон поскрипывает табличка. Кусок зеленой жести с номером троллейбуса. Троллейбуса, который отошел...

Ты жалуешься - я, мол, не виноват. Ты перестал быть человеком, который ей необходим. Разве это не твоя вина?..

Ты удивляешься - как изменилась эта девушка! Как изменился мир вокруг!

Свидетельствую - мир не изменился. Девушка осталась прежней - доброй, милой и немного кокетливой. Но увидит все это лишь человек, которому она принадлежит...

А ты уйдешь'.

Вереница зданий проводила нас до ограды. Мы больше часа сидели под деревьями. Каждая веточка с ее зимним грузом отчетливо белела на темном фоне.

Я молчал. Переполненная страхом тишина - единственное, что внушало мне надежду.

Раз я молчу, еще не все потеряно. Беда явится с первым звуком. Не случайно в минуты опасности человек теряет дар речи. Затем раздается его последний крик. И конец...

Так значит, молчание - есть порука жизни. А крик - соответственно - убивает последнюю надежду... Где это я читал:

Любой ценой я захотел избавиться от этих тяжких мыслей. Я потянул Тасю за руку. Сжал ее кисть, такую хрупкую под варежкой. Повел ее к себе.

Кажется, это был мой первый естественный жест за всю историю наших отношений.

Дома я зажег лампу. Тася опустила руки. Она не скинула платье. Она выступила, избавилась от него. Как будто лишилась вдруг тяжелой ноши.

177

Я начал стаскивать одежду, кляня персонально все ее детали - сапожные шнурки, застежку-молнию. Шнурки в результате порвал, а молнию заклинило.

Наконец Тася укрылась простыней. Она достала сигареты, я варил кофе.

Но кофе остыл. Мы к нему едва притронулись-Было очень рано. Я Сунул ноги в остывшие шлепанцы. Тася открыла глаза,

- И утро, - говорю, - тебе к лицу. Ну, здравствуй.

Я увидел мои грубые башмаки и легкие Тасины сапожки. Они были как живые существа. Я их почти стеснялся. Рядом на стуле плоско висели мои гимнастические брюки,

Тася быстро оделась при свете. Исчезла под яркими тряпками, которые были мне ненавистны. Провела розовой кисточкой около глаз. Что-то проделала с волосами. Затем, наклонившись, поцеловала меня:

- Не скучай.

Захлопнулась дверь, и я почувствовал себя таким одиноким, каким еще не был. Весь мир расстилался передо мной, залитый светом и лишенный благосклонности. Он вдруг представился мне как единое целое.

Я взял сигарету, вернее, окурок из пепельницы. Их было много, длинных, почти нетронутых, с обугленными концами. Ведь мы курили так поспешно.

Я заметил след рассыпанной пудры. Это был розовый полукруг у основания воображаемой коробки. Я думал о Тасе и всюду замечал следы ее пребывания. Даже мокрого полотенца коснулся.

А вечером Тася переехала ко мне.

Вскоре я начал работать смотрителем фасадов. Это была странная должность. Я наблюдал за историческими памятниками, которые охранялись государством. Реально это значило - стирать мокрой тряпкой всяческую похабщину, а также бесконечные 'Зина+Костя'.

178

Я целыми днями бродил по городу. Вероятно, я и раньше был смотрителем фасадов, только не подозревал об этом. А главное, не получал за это денег.

Иногда я задавал себе вопрос - а что же дальше? Ответа не было. Я старался не думать о будущем.

Утвердился март с неожиданными дождями и предчувствием летнего зноя. Мокрый снег оседал на газонах и крышах. Тася, захватив свои вещи, окончательно перебралась ко мне. Моей зарплаты и ее стипендии хватало, в общем-то, на жизнь.

Случалось, Тася уходила вечером одна. Бывало так, что возвращалась поздно. Говорила, что занимается с подругами, у которых есть необходимые пособия.

Я притворялся, что верю ей. А если и удерживаю, то чтобы не скучать.

Втайне я подозревал и даже был уверен, что Тася меня обманывает. Воображение рисовало мне самые унизительные подробности ее измен.

Я стал хитер и подозрителен. Я тайно перелистывал ее записную книжку. Я караулил ее на пороге, стараясь уловить запах вина. Я мог бы попытаться выследить ее. Однако жили мы в районе новостроек. Между домами здесь обширные пространства - трудно спрятаться.

Наедине с Тасей я проклинал ее друзей. Встречаясь с ними, был подчеркнуто любезен. Давно замечено: что-то принуждает мужчину быть особенно деликатным с воображаемыми любовниками его жены.

Моя ревность усиливалась с каждым днем. Она уже не требовала реальных предпосылок. Она как бы вырастала из собственных недр.

То есть мои домыслы были источником страданий. А страдания порождали к жизни все новые домыслы.

Каждую ночь я бесшумно вставал. Вытаскивал Тасин портфель. А затем, сидя на борту коммунальной ванны, перелистывал ее тетради,

179

Руководила мной отнюдь не страсть к филологии. Я высчитывал объем последних записей. Делил эту цифру на время Тасиного отсутствия. Выводил формулу производительности труда. Устанавливал, сколько лишних минут было в Тасином распоряжении. А потом, наконец, решал, можно ли за это время изменить любимому человеку.

Ревность охватила меня целиком. Я уже не мог существовать вне атмосферы подозрений. Я уже не ждал конкретных доказательств Тасиного вероломства. Моя фантазия услужливо рисовала все, что нормальным людям требуется для самоубийства.

Короче, была главная и единственная причина моих страданий. Я знал, что жена уходит от меня всегда, днем и ночью. Даже в те минуты, когда... (Не хочу продолжать.)

Я задавал ей вопросы и уже не ждал ответов. Я предлагал ей решения, заведомо неприемлемые. Я радовался, обнаруживая свидетельства Тасиной лени, мотовства и эгоизма.

Я не ощущал последовательности в этом запутанном деле. Может быть, я сначала потерял эту девушку и лишь затем она ушла? Или все-таки наоборот?

Если за беглецом устремляется погоня, то как, интересно, эти явления связаны? Что здесь следствие? Что причина?

Где же я все-таки читал:

Самое ужасное, что Тася перестала опровергать мои доводы. Каждый день я обвинял ее в смертных грехах. Тася лишь утомленно кивала в ответ.

Я спрашивал:

- Где ты была?

- Опять...

- Я хочу знать, где ты была?

- Ну, занималась.

- Что значит - ну?

- Занималась.

- Чем?

180

- Не помню.

- То есть как это - не помню? Откуда у тебя заграничные сигареты?

- Меня угостили,

- Кто? Ничтожный Шлиппенбах?

- Допустим.

- Этот претенциозный болван, который всегда говорит одно и то же?

- На шести языках.

- Не понял.

- Это неважно.

- Значит, ты была у него?

- Ну, хорошо - была.

- Что значит - хорошо? Была или не была?

- Не помню. Что ты хотел бы услышать?

- Правду.

- Я и говорю правду, которая тебя не устраивает.

- Я хочу знать, где ты была, и все.

- Неважно.

- Как это - неважно?

- В читальном зале.

------------------------

------------------------

------------------------

Бывает, ты разговариваешь с женщиной, приводишь красноречивые доводы и убедительные аргументы. А ей не до аргументов. Ей противен сам звук твоего голоса.

Иногда Тася порывалась уйти. Я почти силой удерживал ее. Я просил Тасю остаться, но знал, что могу ее ударить.

Тася оставалась, и вскоре я уже не мог поверить, что был способен на это.

Если нам так хорошо, думал я, то все остальное - мои фантазии. От этого необходимо излечиться.

А что, если ощущение счастья неминуемо включает предчувствие беды? Недаром у Дюма так весело пируют мушкетеры за стенами осажденной крепости.

181

* * *

Мы на такси подъехали к гостинице. В лифте я поднимался с ощущением тревоги. Как поживает щенок и что он успел натворить? Не исключено, что меня уже выселили.

В коридоре мы повстречали улыбающуюся горничную. Это меня несколько успокоило. Хотя в Америке улыбка еще не показатель. Бог знает, что здесь проделывается с улыбкой на лице.

Щенок благополучно спал под кондиционером. Тася соорудила ему гнездышко из моих фланелевых штанов. Разумеется, малыш успел замочить их.

Я осторожно вытащил его из гнезда. Чуть приоткрылись мутные аквамариновые глазки. Толстые лапы напряженно вздрагивали.

От щенка уютно пахло бытом. Такой же запах я ощущал много лет назад в поездах дальнего следования.

Я вытащил из сумки купленное по дороге молоко. Тщательно вымыл одну из бронзовых пепельниц. Через секунду щенок уже тыкался в нее заспанной физиономией.

- Назови его - Пушкин, - сказала Тася, - в знак уважения к русской литературе. Пушкин! Пушкин!..

В ответ щенок зевнул, демонстрируя крошечную пасть цвета распустившейся настурции.

- Не забудь, - сказала Тася, - к шести мы едем в Беверли-Хиллс.

Это было что-то вроде светского приема. 'Танго при свечах' в особняке Дохини Грейстоун. Так было сказано в программе конференции. Кто такая эта самая Дохини, выяснить не удалось.

В той же программе говорилось:'Плата за вход чисто символическая'. И далее, мельчайшими буквами:

'Ориентировочно - 30 долларов с человека'.

182

Что именно символизировали эти тридцать долларов, я не понял.

- Ты деньги внес? - спросила Тася.

- Еще нет.

- Внеси.

- Успею.

- Как ты думаешь, могу я уплатить через 'Америкен экспресс'?

- Я уплачу, не беспокойся.

- Это неудобно.

- Почему? Ведь ты идешь со мной. Иными словами - я тебя приглашаю.

- Знаешь, что мне в тебе нравится?

- Ну, что?

- Ты расчетлив, но в меру. Соблюдаешь хоть какие-то минимальные приличия.

- Многие, - говорю, - называют это интеллигентностью.

- Ты всегда был интеллигентом. Помнишь, как ты добровольно ходил в филармонию?..

- Куда же мы денем щенка?

- Оставим в гостинице. Видишь, какой он послушный и умный. Таксы вообще невероятно умные... Только он будет скучать...

- Если он такой умный, - говорю, - и ему нечего делать, пусть выстирает мои фланелевые брюки.

- Не остри, - сказала Тася.

- Последний раз. Вот слушай. Такса - это... Такса - это сеттер, побывавший в автомобильной катастрофе.

В ответ прозвучало:

- Ты деградируешь.

- Ехать в Беверли-Хиллс рановато, - сказала Тася. - Давай закажем кофе. Просто выпьем кофе. Как тогда в студенческом буфете.

Я позвонил. Через три минуты явился официант с подносом. Спрашивает:

183

- Заказывали виски?

Это был уже второй такой случай. Какая-то странная путаница. Тася сказала:

- Дело в твоем гнусном произношении.

- Знаешь, что главное в жизни? Главное то, что жизнь одна. Прошла минута, и конец. Другой не будет... Вот мы пьем бренди...

- Виски.

- Ну, хорошо, виски. Вот ты посмотрела на меня. О чем-то подумала. И все - прошла минута.

- Давай не поедем в Беверли-Хиллс, - сказала Тася.

- У тебя случайно нет моего папы?

- Нет, - говорю, - а что?

- Пропал. Как сквозь землю провалился. И где разыскивать его, не знаю. Я даже фамилии его не запомнил. Кстати, о фамилиях...

Абрикосов - поэт, И голова у него работает по-своему:

- Кстати, о фамилиях. Ответь мне на такой вопрос. Почему Рубашкиных сколько угодно, а Брючниковых, например, единицы? Огурцовы встречаются на каждом шагу, а где, извини меня, Помидоровы?

Он на секунду задумался и продолжал:

- Почему Столяровых миллионы, а Фрезеровщиковых - ни одного?

- Я лично знал азербайджанского критика Шарипа Гудбаева. А вот Хаудуюдуевы мне что-то не попадались.

Абрикосов заметно воодушевился. Голос его звучал все тверже и убедительнее:

- Носовых завались, а Ротовых, прямо скажем, маловато. Тюльпановы попадаются, а Георгиновых я лично не встречал.

Абрикосов высказывался с нарастающим пафосом:

- Щукиных и Судаковых - тьма, а где, например, Хариусовы или, допустим, Форелины?

184

В голосе поэта зазвучали драматические нотки:

- Львовых сколько угодно, а кто встречал хоть одного человека по фамилии Тигров?

В шесть подали автобус. Сквер перед гостиницей был ярко освещен. Кто-то из наших вернулся, чтобы одеться потеплее.

Все сели по местам. Автобус тронулся. Юзовский демонстративно вытащил из портфеля бутылку граппы. У литовского поэта Венцловы нашлись бумажные стаканчики. Сам Венцлова пить отказался.

Остальные с удовольствием выпили. Дарья Белякова вынула из сумочки теплую котлету. Сионист Гурфинкель достал из кармана увесистый бутерброд, завернутый в фольгу. И наконец, мистер Хиггинс добавил ко всему этому щепотку соли.

Юзовский в который раз повторил:

- В любой ситуации необходима минимальная доля абсурда.

Бутылка циркулировала по кругу. На полу между рядами были выставлены закуски. Лица повеселели.

Тасю я потерял из виду сразу же. Причем в автобусе стандартного размера. Была у нее такая фантастическая способность - исчезать.

Это могло случиться на диссидентской кухне. В музейном зале. Даже в приемной у юриста или невропатолога.

Неожиданно моя подруга исчезает. Затем вдруг появляется откуда-то. Точнее, оказывается в поле зрения.

Я спрашивал:

- Где ты была?

Ответ мог быть самым неожиданным. Допустим:

'Спала в кладовке'. Или: 'Дрессировала соседского кота'. И даже: 'Загорала на балконе'. (Ночью? В сентябре?!)

В общем, Таська пропала. Объявилась перед самым выходом. Напомнила, что я должен купить ей билет.

Особняк Дохини Грейстоун напоминал российскую помещичью усадьбу. Клумба перед главным входом. Два симметричных флигеля по бокам. Тюлевые занавески на окнах. И даже живопись не менее безобразная, чем в провинциальных российских усадьбах.

185

По залу уже бродили какие-то люди. Одни с бокалами. Другие с бумажными тарелками в руках.

Лицо одного симпатичного негра показалось мне знакомым. Спрашиваю Панаева;

- Мог я его где-то видеть? Панаев отвечает:

- Еще бы. Это же Сидней Пуатье.

Суть мероприятия была ясна. Организаторы форума хотели познакомить русскую интеллигенцию с местной. А может быть, способствовать возникновению деловых контактов. Ведь если говорить честно, кто из русских писателей не мечтает о Голливуде?!

Особого шика я не заметил. Какая-нибудь финская баня райкомовского уровня гораздо шикарнее. Не говоря о даче Юлиана Семенова в Крыму.

Откуда-то доносилась прекрасная музыка. Соло на виолончели под аккомпанемент ритмической группы. Где расположились музыканты, было не ясно. Может быть, в саду под кронами деревьев. Или на балконе за портьерой.

Гурфинкель сказал:

- Похоже, что это сам Ростропович.

- Не исключено, - говорю.

- Как в лучших домах Филадельфии, - подхватил Большаков.

- Калифорнии, - поправил Лемкус. Через минуту все прояснилось. В одной из комнат на шкафу стоял транзисторный магнитофон.

- Только и всего? - поразился Юзовский.

После ужина начались выступления. Американскую интеллигенцию представляла какая-то взволнованная дама. Может, это и была сама Грейстоун, не

знаю.

Она говорила то, что десятилетиями произносится в аналогичных случаях. Речь шла об американском плавильном котле. О предках-эмигрантах. О том, с каким упорством ей пришлось добиваться благосостояния. В конце она сказала:

- Я трижды была в России. Это прекрасная страна. Что же говорить о вас, если даже я по ней тоскую...

186

Русскую интеллигенцию представлял Гуляев. Ему поручили это как бывшему юристу. В провинции до сих пор есть мнение, что юристы красноречивы.

Гуляев выступал темпераментно и долго. Он тоже говорил все, что полагается. О насильственной коллективизации и сталинских репрессиях. О сельскохозяйственном кризисе и бесчинствах цензуры. О закрытых распределителях и государственном антисемитизме. В конце он сказал:

- Россия действительно прекрасна! И мы еще въедем туда на белом коне!

Литвинский наклонился к Шагину и говорит:

- После коммунистов я больше всего ненавижу антикоммунистов!..

Затем попросил слова художник Боровский. Как выяснилось, он только что приехал на своей машине. Боровский в отчаянии прокричал:

- Катастрофа! Я вез участникам форума ценный подарок. Портрет Солженицына размером три на пять. Я вез его на крыше моей 'тойоты'. В районе Детройта портрет отвязался и улетел. Я попытался догнать его, но безуспешно. Есть мнение, что он уже парит над Мексикой...

Затем выступили писатели как авторитарного, так и демократического направления. В качестве союзника те и другие упоминали Бродского. И я в который раз подумал:

'Гений противостоит не толпе. Гений противостоит заурядным художникам. Причем как авторитарного, так и демократического направления'.

'Бог дал мне то, о чем я его просил. Он сделал меня рядовым литератором, вернее - журналистом. Когда же мне удалось им стать, то выяснилось, что я претендую на большее. Но было поздно. Претензий, следовательно, быть не может'.

Я ощущал какую-то странную зыбкость происходящего. Как будто сидел в переполненном зале. Точнее, был в зале и на сцене одновременно. Боюсь, что мне этого не выразить.

Кстати, поэтому-то я и не художник. Ведь когда ты испытываешь смутные ощущения, писать рановато.

187

А когда ты все понял, единственное, что остается, - молчать.

Были еще какие-то выступления. Помню, художника Бахчаняна критиковали за формализм. Говорили, что форма у него преобладает над содержанием.

Художник оправдывался:

- А что, если я на содержании у художественной формы?..

Тасю я почти не видел. Она исчезала. Потом возвращалась с брикетом сливочного мороженого. С охапкой кленовых листьев. Или с небольшим аквариумом, в котором плескались золотые рыбки.

- Ты должен помочь этому человеку.

- Какому человеку?

- Его зовут Роальд. Роальд Маневич. Он написал книгу. Теперь ему нужен издатель. Роальд специально приехал на эту конференцию.

Я увидел сравнительно молодого человека, хмурого и нервного. Он шагал по галерее, топая ногами. Даже отсюда было заметно, какие у него грязные волосы.

- Найди ему издателя, - сказала Тася.

- Что он написал?

- Книгу.

- Я понимаю. О чем?

- Про бездну,

- Не понял?

- Книга про бездну. Про бездну как таковую. Что тут непонятного?! Поговори с издателями. А нет, так я сама поговорю.

Тогда я сказал, чтобы оттянуть время:

- Пускай он даст мне свою рукопись. А я решу, какому издателю ее целесообразнее предложить.

Тася поднялась на галерею. Через минуту вернулась с объемистой рукописью. На картонной обложке было готическим шрифтом выведено:

'Я и бездна'.

188

- Роальд предупреждает, что на шестьсот сорок восьмой странице есть опечатка.

- Это как раз не страшно, - говорю. И думаю при этом - неплохо съездил в Калифорнию. Вернусь без копейки денег, зато со щенком.

Да еще вот с этой рукописью.

Вечер прошел нормально. Большаков, естественно, обрушился на либералов из журнала 'Партизан-ревью'. От имени либералов выступил некий мистер Симс. Он сказал:

- Да, мы левые. И я не уверен в том, что это оскорбление. Мы, левые, первыми в Америке напечатали Фолкнера и Хемингуэя. Первыми заговорили о Модильяни и Джакометти. Мы, левые, раньше других подали свой голос в защиту Орлова и Щаранского...

После этого выступил Гурфинкель. Он сказал:

- Русский язык великий и могучий. Некоторые русские слова превратились в интернациональные. Например - 'интеллигенция', 'гласность', 'погром'...

Гурфинкелю возразил Панаев. Напомнил, что иногда русские люди спасали евреев. Скрывали их от погромщиков. В ответ на это Беляков поинтересовался:

- А погромщики были не русские люди?

Затем была принята резолюция, осуждающая сталинизм. Ее подписали все, кроме литературоведа Шермана. Профессор Шерман заявил:

- Я с покойниками не воюю.

Пора было ехать в гостиницу. Автобус уже минут двадцать стоял перед входом. Вдруг Тася подошла ко мне и говорит:

- Прости, я ухожу с Роальдом.

- Не понял?

- Я ухожу с Роальдом Маневичем, Так надо.

- Это еще что за новости?

- Роальд такой несчастный. Я не могу его покинуть.

- Так, - говорю.

189

- А теперь послушай. Мы с тобой расстались двадцать лет назад. Ты для меня совершенно посторонняя женщина. Но сюда мы пришли вместе. Нас видели мои знакомые. Существуют какие-то условности. Какие-то минимальные приличия. А значит, мы вместе уйдем отсюда.

- Нет, - сказала Тася, - извини. Я не могу его покинуть...

Она и в молодости была такая. Главное - это ее капризы.

* * *

Бумагу из военкомата мне доставили первого апреля. Увы, это не было традиционной шуткой. Это был конец. Я не учел такой перспективы, как служба в армии.

Мне не хотелось говорить об этом Тасе. Я носил во внутреннем кармане голубоватый бланк, заполненный детским почерком, и молчал. Все это доставляло мне какое-то странное удовольствие. Я ждал подходящей минуты, чтобы эффектно сообщить Тасе грустную новость. Я с трудом подавлял ироническую гримасу.

Я был так доволен собственной хитростью. Вероятно, напоминал человека, дни которого сочтены. Ему говорят - оденься потеплее. А он-то знает, что смертельно болен. И только усмехается в ответ.

Как-то раз я увидел мою повестку на столе. Она лежала в центре, под сахарницей. Я думаю, Тася случайно обнаружила ее в моем кармане. Она плакала, когда я вернулся с работы. Я говорю:

- Перестань. А то я буду думать, что еще не все потеряно. Тася говорит:

- Ужасно, когда люди прощаются с облегчением. А мы прощаемся с горечью. У нас остаются воспоминания.

Но я сказал ей, точнее, крикнул:

- Зачем мне воспоминания?! Ты мне нужна. И больше никто.

Я отвернулся, пошел в уборную и заплакал. Вернее,

190

ощутил, что плачу. Теперь я думал, что все несчастья из-за этой гнусной повестки. До нее все было так прекрасно.

Целый год я вел себя нелепым образом. Был чем-то недоволен. На что-то жаловался. Кого-то обвинял.

Казалось бы, люби и все. Гордись, что Бог послал тебе непрошеную милость.

Читая .гениальные стихи, не думай, какие обороты больше или меньше удались автору. Бери, пока дают, и радуйся. Благодари судьбу.

Любить эту девушку - все, что мне оставалось. Разве этого недостаточно? А я все жаловался и роптал. Я напоминал садовника, который ежедневно вытаскивает цветок из земли, чтобы узнать, прижился ли он.

Настал последний день. Я сказал Тасе - не провожай меня. Надел рюкзак. Спустился вниз по лестнице.

Я вдруг стал ужасно наблюдательным. Я прочитал ругательства на стенах. Заметил детский велосипед около лифта. Белый край газеты в почтовом ящике. Плоские окурки возле батареи. Затем вышел на улицу и поднял глаза.

Тася смотрела на меня, прикрывшись занавеской.

'Ну, все', - про себя говорю.

Тася отрицательно покачала головой.

Я направился к зданию военкомата. Шел и повторял несколько цифр: 7-3-2-9-0-4.

Это был номер телефона. Единственная интересующая меня комбинация в бесконечном разнообразии чисел.

Вот телефонная будка. Чье-то имя нацарапано гвоздем. В глубине - металлический ящик с диском и цифрами. Ты достаешь монету - плоский железный кружок с рельефом, едва заметным на ощупь. Опускаешь ее в узкую косую щель. Кусочек металла, замерев на секунду, проваливается внутрь. Он блуждает среди невидимых контактов, затем щелчок - из пустоты выплывает хрипловатый Тасин голос:

- Алло!.. Алло!.. О Господи, алло!..

191

Я и не подозревал, что в городе столько телефонных будок.

Чьи-то лица проплывали мимо, строгие и безучастные, как утренние газеты. Вряд ли хоть одно из них было отмечено печатью гения. А впрочем, знаков обреченности я не увидел тоже.

Из-под арки комиссариата вышла строем группа юношей. Они были в изношенных джинсах, кедах, рваных пиджаках. Рядом шагал молодой офицер с туго набитым гражданским портфелем. На шее у него белела узкая полоска воротничка.

Я должен был идти вперед.

* * *

Я поднялся в свой номер. Снял туфли. Подошел к зеркалу.

Узкий лоб неандертальца, тусклые глаза, безвольный подбородок.

Возраст у меня такой, что каждый раз, приобретая обувь, я задумываюсь:

'Не в этих ли штиблетах меня будут хоронить?..'

Недавно я заполнял какую-то официальную бумагу. Там была графа 'цвет волос'. Я автоматически вывел - 'браун'. В смысле - шатен. А секретарша зачеркнула и переправила на 'грей'. То есть - седой.

Я принял душ. Однако бодрости у меня не прибавилось. Я не мог уяснить, что же произошло. Двадцать лет назад мы расстались. Пятнадцать лет не виделись. У меня жена и дети. Все нормально.

И вдруг появляется эта, мягко говоря, неуравновешенная женщина. Привносит в мою жизнь непомерную долю абсурда. Ворошит давно забытое прошлое. И в результате заставляет меня страдать...

Телефонный звонок:

192

- Да, - говорю, - конечно. Сколько можно ждать?!

Я решил позвонить нашей дочери. Взглянул на часы - без пяти одиннадцать. Это значит, в Нью-Йорке около двух. Впрочем, дочь ложится поздно. Особенно по субботам.

Недаром я говорил ей:

- Мой день заканчивается вечером. А твой день - утром.

- Прости, - слышу, - но у меня гости.

- Я, между прочим, звоню из Лос-Анджелеса. Хотел поинтересоваться, как дела?

- Нормально. Я уволилась с работы. Ты здоров?

- Более или менее... А что случилось?

- На работе? Ничего особенного... Мама знает, что ты в Калифорнии?

- Догадывается... Катя!

- Ну что?

- Я хочу сказать тебе одну вещь.

- Только покороче.

- Ладно.

- И не потому, что гости. Просто это дорого.

- Вот слушай. Ты, конечно, думаешь, что я обыкновенный жалкий эмигрант. Неудачник с претензиями. Как говорится, из бывших...

- Ну вот, опять... Зачем ты это говоришь?

- Знаешь, кто я такой на самом деле?

- Ну, кто? - спросила дочь, чуть заметно раздражаясь.

- Сейчас узнаешь.

- Ну?

Я сделал паузу и торжественно выговорил:

- Я... Слушай меня внимательно... Я - чемпион Америки. Знаешь, по какому виду спорта?

- О Господи... Ну, по какому?

- Я - чемпион Америки... Чемпион Соединенных Штатов Америки - по любви к тебе!..

Я положил трубку. На душе было тошно. Даже в бар идти не хотелось. Выпьешь как следует, а потом будет еще тоскливее.

193

Может быть, это кризис? Если да, то какой именно? Экономический, творческий, семейный?

Вот и хорошо, подумал я. Кризис - это лучшее время для перестройки.

И пошел к Абрикосову за щенком.

Тася появилась рано утром. Причем довольно бодрая и требовательная. Спросила, почему я не заказываю кофе? Где хранятся мои сигареты? А главное, как поживает наш щенок?

Я тоже спросил:

- А где Роальд Маневич?

(Это имя с ненужной отчетливостью запечатлелось в моей памяти.)

- Маневич - это такая же фикция, как и все остальное!

Я напомнил Тасе, который час. Сделал попытку уснуть. Вернее, притворился, что сплю.

Но тут проснулась собачонка. Вытянула задние лапы. Затем присела, оросив гостиничный ковер. Несколько раз торжествующе пискнула. И наконец припала к античным Тасиным сандалиям.

- Прелесть, - сказала Тася, - настоящий мужчина. Единственный мужчина в этом городе.

- Вынужден тебя разочаровать, - говорю, - но это сука.

- Ты уверен?

- Как в тебе.

- А мне казалось...

- Ты ее с кем-то перепутала. Возможно, с Роальдом Маневичем...

- Значит, это - она? Бедняжка! Знала бы, что ее ожидает в жизни. И затем:

- Я хотела назвать его - Пушкин. Теперь назову ее Белла. В честь Ахмадулиной.

Я подумал - Таська не меняется. Да так чаще всего и бывает. Человек рождается, страдает и умирает - неизменный, как формула воды Н20. Меняются только актеры, когда выходят на сцену. Да и то не все, а самые лучшие.

194

Таська не меняется. Она все такая же - своенравная, нелепая и безнравственная, как дитя.

Я даже не поинтересовался, что у Таси было с Роальдом Маневичем. Могу поклясться - что-нибудь фантастическое.

Подробности меня не интересуют. Тем более что форум заканчивается. Сегодня последний день. Завтра утром все разъедутся по домам. И, как говорится, прощайте, воспоминания!

* * *

Армейская служба произвела на меня более достойное впечатление, чем я ожидал. Мои знакомые, как правило, говорили на эту тему с особым драматизмом. У меня не возникло такого ощущения.

Наше существование было продумано до мелочей. Устав предусматривал любую деталь нашей жизни. Все дни были, как новобранцы, - совершенно одинаковые.

Будучи застрахован от необходимости совершать поступки, я лишь выполнял различные инструкции. Для тягостных раздумий просто не оставалось времени и сил.

Тася мне не писала. Завидев почтальона, я равнодушно отворачивался.

Я узнал, что при штабе есть команда боксеров. Причем, как всегда, не хватало тяжеловеса. Я возобновил тренировки.

Жизнью я был, в принципе, доволен. На учебном пункте мной владело равнодушие. Затем оно сменилось удовлетворением и покоем. Досуга стало больше, зато я уставал на тренировках. Так что мне было не до переживаний.

Вечера я проводил за шахматами. А когда мы переехали в спортивный городок не берегу озера, увлекся рыбной ловлей.

Я волновался, глядя на кончик поплавка. Других переживаний мне не требуется. Хватит.

В декабре мне предоставили недельный отпуск. Я уехал в Ленинград. Остановился у тетки. Оказавшись в центре города, чуть не заплакал.

Не красота поразила меня. Не решетки, фонари

195

и шпили. Такой Ленинград отлично воспроизведен на коробках фабрики Микояна. С этим Ленинградом мы как будто и не расставались.

А сейчас я разглядывал треснувшую штукатурку на фасаде Дворца искусств. Сидел под облетевшими деревьями у Кузнечного рынка. Останавливался возле покосившихся табачных ларьков. Заходил в холодные дворы с бездействующими фонтанами. Ездил в громыхающих, наполненных светом трамваях.

Пока не ощутил, что я дома.

Я позвонил друзьям. Я был уверен - стоит оказаться дома, и все, конечно, захотят пожать мне руку.

Но Куприянов был в отъезде. Лева Балиев вежливо сказал, что занят. Арик Батист вообще меня не узнал.

Только Федя Чуйков вроде бы обрадовался мне по телефону. И то мы попрощались, не договорившись о встрече.

Все, что я считал праздником, оставалось для моих знакомых нормальной жизнью. Нормальной будничной жизнью, полной забот.

Я поехал в общежитие на Симанскую. Вспомнил номер комнаты, где проживали Рябов и Лепко. Иначе вахтерша не соглашалась пропустить меня.

Рябова я обнаружил в читальном зале. Он, как мне показалось, был рад нашей встрече. Долго расспрашивал меня о службе в армии. Вид у него при этом был смущенный.

Мы испытывали какую-то неловкость. Рябов был студентом третьего курса. Я - военнослужащим без четких перспектив. Говорить было, в сущности, не о чем.

Мы выпили бутылку портвейна и замолчали. Рябов спросил, приходилось ли мне чистить уборную. Я ответил, что да, и не раз. Он спросил - ну и как? Я ответил - нормально.

Наконец я решился встать и уйти. В последний раз оглядел комнату, стены которой были увешаны шутливыми транспарантами. Мне запомнилось:

'Не пытайтесь делать гоголь-моголь из крутых яиц!'

Над кроватями висели фотографии джазистов, Тум-

196

бочки были завалены книгами. Все носило отпечаток беззаботной студенческой жизни.

Друзья не хотели рассказывать о себе. Возможно, считали, что это бестактно. Когда мы прощались, Рябов спросил:

- Будешь после армии учиться дальше? Я ответил, что надо подумать.

- А где твоя униформа? - заинтересовался вдруг появившийся Лепко.

- Дома, - ответил я.

О Тасе мы даже не заговаривали. Выразительно молчали о ней.

Наконец я ушел. Мои друзья, вероятно, почувствовали облегчение. Это естественно.

Едешь, бывало, в электричке с дружеской компанией. Вдруг появляется нищий с баяном. Или оборванная женщина с грудным ребенком. И тотчас же возникает гнетущая ситуация. Хочется сунуть нищим мелочь, чтобы они поскорее ушли.

Начинаешь успокаивать себя. Вспоминать истории про нищих, которые строят дачи. Или разъезжают на досуге в собственных автомобилях. Короче, с успехом избегают общественно-полезного труда.

Присутствие человека в рваных ботинках действует угнетающе. Вынуждает задумываться о капризах судьбы. Будоражит нашу дремлющую совесть. Напоминает о шаткости человеческого благополучия...

А что, если во мне за километр ощущается неудачник? Что, если обо мне стараются забыть, как только я уйду?

Я зашел в кондитерскую, чтобы позвонить Тасе из автомата. Я знал, что рано или поздно это сделаю.

К телефону подошла домработница, которая меня не узнала. Через минуту я услышал стук высоких каблуков и говорю:

- На тебе коричневые туфли с пряжками. Те, что мы купили в Гостином дворе. Тася закричала:

- Где ты?

- Хочешь меня видеть?

Наступила пауза. Может, она думала, что я звоню с Камчатки?..

- Милый, я сегодня занята... Ведь ты надолго?

197

- Нет... Веселись, развлекайся... Я жалею, что позвонил.

- Я же не знала... Ну, хочешь, поедем со мной? Только это не совсем удобно. Поедем?

- Нет.

- Ты милый, родной. Ты мой самый любимый. И мы еще увидимся. Но сегодня я занята.

Когда человека бросают одного и при этом называют самым любимым, делается тошно. И все-таки я спросил:

- Могу я встретить тебя ночью и проводить домой?

- Нет, - сказала Тася, - позвони мне завтра утром. Позвонишь?

- Хорошо.

- Скажи - клянусь, что позвоню.

- Клянусь.

Тася продолжала говорить. Однако я запомнил только слово - 'нет'. Все попытки уравновесить его другими словами казались оскорбительной и главное - безнадежной затеей.

Ночью я сел в архангельский поезд. Я думал - кончено! Одинокий путник уходит дальше всех. Я вновь упал, и это моя последняя неудача. Отныне я буду ступать лишь по твердому грунту.

Мои печали должны раствориться в здоровом однообразии казарменного существования. Выступления на ринге помогут избавиться от лишних эмоций. Я сумею превратиться в четко действующий и не подверженный коррозии механизм...

В рассеянной утренней мгле желтели огни полустанков. Кто-то играл на гитаре: 'Сиреневый туман бесшумно проплывает...'

- Солдат, иди пить водку! - звали меня бородатые геологи.

Но я отказывался либо притворялся, что сплю.

К штабу я подъехал вечером. Захожу в канцелярию. Майор Щипахин заполняет ведомость нарядов. На лбу его розовый след от фуражки. Портупея лежит на столе.

Я начинаю докладывать. Щипахин останавливает меня:

198

_ Прибыл раньше времени? Отлично. Хочешь яблоко? Держи.

* * *

Наступил последний день конференции. (Все называли это мероприятие по-разному - конференция, форум, симпозиум...)

Было проведено в общей сложности 24 заседания. Заслушано 16 докладов. Организовано четыре тура свободных дискуссий.

По ходу конференции между участниками ее выявились не только разногласия. В отдельных случаях наблюдалось поразительное единство мнений.

Все единодушно признали, что Запад обречен, ибо утратил традиционные христианские ценности.

Все охотно согласились, что Россия - государство будущего, ибо прошлое ее ужасающе, а настоящее туманно.

Наконец все дружно решили, что эмиграция - ее достойный филиал. ... . . . . . . . . . . ...

Во многих случаях известные деятели эмиграции пошли на компромисс ради общественного единства. Сионист Гурфинкель признал, что в эпоху культа личности были репрессированы не только евреи. За это Большаков согласился признать, что не одни лишь евреи делали революцию.

Были, разумеется, споры и даже конфликты. Например, Дарья Владимировна Белякова оскорбила литературоведа Эрдмана. За Эрдмана вступились Литвинский и Шагин. В частности, Шагин заметил:

- Еще вчера ты с Левой Эрдманом дружила. А сегодня Лева Эрдман - дерьмо. Завтра ты и обо мне скажешь, что я дерьмо.

Дарья Владимировна охотно согласилась:

- Возможно, и скажу. Но скажу, можешь быть уверен, прямо в глаза.

- Этого-то я и опасаюсь.

На одном из заседаний вспомнили про Сахарова и Елену Боннэр, Заговорили о ее судьбе. (Сахаров

199

тогда находился в Горьком.) Решили направить петицию советским властям. Потребовать, чтобы Елену Георгиевну выпустили на Запад. Вдруг Большаков сказал:

- Почему бы ей не сесть в тюрьму?! Все сидят, а она чем же лучше других?! Оттянула бы годика три-четыре. Вызвала бы повышенный международный резонанс.

Все закричали:

- Но ведь она больная и старая женщина! Большаков объяснил:

- Вот и прекрасно. Если она умрет в тюрьме, резонанс будет еще сильнее.

В библиотеке Сент-Джонс обсуждалось коллективное послание Нэнси Рейган. Сути этого послания я так и не уяснил. Почему решили обратиться именно к ней? Почему не к самому мистеру Рейгану? Бурной реакции в обоих случаях не предвиделось.

Эмигранты желали Нэнси Рейган доброго здоровья. Выражали удовлетворение ее общественной деятельностью. А главное, заклинали ее оберегать и лелеять мужа. 'На радость, - именно так было сформулировано, - всего прогрессивного человечества'.

Составил это нелепое письмо таинственный религиозный деятель Лемкус. Он же раньше других скрепил его витиеватой кучерявой подписью.

Собравшиеся выслушали ничтожный текст без эмоций. Молча проголосовали - за. Один лишь Шагин мрачновато произнес:

- Вы путаете эту даму с Крупской.

К часу дня я перестал вести записи и спрятал магнитофон. Оставались еще какие-то фантастические выборы. А так - я мог лететь домой ближайшим рейсом.

С Тасей я простился. Так и сказал ей утром:

- Давай на всякий случай попрощаемся.

- Как это - на всякий случай? Что может случиться?

- Возможно, я сегодня улечу.

- Прямо сейчас?

- Может быть, вечером.

200

- Значит, мы еще увидимся.

- Вдруг я тебя не застану.

- Застанешь.

Я подумал - а что, если она собирается лететь в Нью-Йорк? По-моему, это будет уже слишком. В нашем городе и так сумасшедших хватает. Да и утомили меня несколько все эти приключения.

Еще я подумал - вот она, моя юность. Сидит, роняет пепел мимо керамического блюдца с надписью 'Вспоминай Техас!'. Хотя находимся мы в центре Лос-Анджелеса.

Вот оно, думаю, мое прошлое: женщина, злоупотребляющая косметикой, нахальная и беспомощная. И это прошлое вдруг становится моим настоящим. А может, упаси Господь, и будущим...

- Я еще тут должен выяснить насчет собаки, - говорю.

- То есть?

- В связи с ее транспортировкой... Должны быть

какие-то правила.

- Все очень просто, я узнавала. Тебе придется купить специальный ящик. Что-то вроде клетки. Это недорого, в пределах сотни.

- Ясно, - говорю.

Самое любопытное, что я действительно всегда мечтал иметь щенка...

В кулуарах меня окликнул человек невысокого роста, лысый, с хитрыми и бойкими глазами. Касаясь моего рукава, он заговорил:

- Насколько я знаю, вы имеете отношение к

прессе.

- Косвенное, - сделал я попытку уклониться.

- Этого достаточно. Дело в том, что у меня есть статья. Вернее, небольшое исследование. Или даже эссе. Хотелось бы пристроить его в какую-нибудь

газету.

- Что за эссе, - спрашиваю, - как называется?

- Эссе называется 'Микеланджело живет во Флашинге'.

- Это о чем же?

- О творчестве замечательного художника и

201

скульптора, который проживает во Флашинге. Он-то и есть Микеланджело. В нарицательном смысле.

- Что за скульптор? Как фамилия?

- Туровер. Александр Матвеевич Туровер.

- А кто написал эссе? Кто автор?

- Эссе написал я, с вашего разрешения. Тогда я спросил:

- А вы, простите, кто будете? С кем имею честь?..

- Туровер. Александр Туровер. Александр Матвеевич Туровер...

Было ясно, что он всегда представляется именно так. Сначала называет фамилию. Затем еще раз - фамилию плюс имя. Затем, наконец, фамилию, имя, отчество. Как будто одной попытки мало. Как будто разом ему не передать всего масштаба собственной личности.

- Минуточку. Значит, так. Поправьте меня, если я ошибаюсь... Вы - художник Туровер. И вы же - автор статьи о художнике Туровере. Причем хвалебной статьи, не так ли?

- Более того, апологетической. Я все еще чего-то не понимал:

- Вы написали эссе о собственном творчестве? Может, я что-то путаю?

Мой новый знакомый поощрительно улыбнулся:

- Вы абсолютно правильно излагаете суть дела. Тогда я подумал и говорю:

- Дайте мне копию. Я передам ее в 'Слово и дело'.

- Копия у вас, - поблескивая глазами, сказал Туровер.

- Что значит - у меня? Где именно?

- В портфеле, - был ответ.

Я нервно раскрыл свой портфель.

Там вместе с портативным магнитофоном и деловыми бумагами лежал незнакомый конверт.

Как он сюда попал? Кто мне его подсунул?..

Я решил не думать об этом. Как часто повторяет Юзовский: в любой ситуации необходима доля абсурда.

202

(ПРИМЕЧАНИЕ. Корреспонденция Туровера 'Микеданджело живет во Флашинге' опубликована 14 января 1986 года за подписью 'А. Беспристрастный'.)

Я решил позвонить в гостиницу. Узнать, чем занимается Тася. Выяснить, как поживает наш щенок. Тасю я не застал. Зачем-то позвонил снова. Потом еще раз. Как будто надеялся, что подойдет собака-Выборы должны были состояться под открытым небом. Для этой цели городская администрация выделила пустырь между католической библиотекой и зданием суда. За ночь активисты сколотили трибуну. На фанерных стендах возвышались портреты Гинзбурга, Орлова, Щаранского. Из динамиков по всей округе разносилось:

Надлежало избрать троих самых крупных государственных деятелей будущей России. Сначала президента. Затем премьер-министра. И наконец, лидера оппозиционной партии.

Эти трое должны были затем сформировать правительство народного единства. Верховный Совет заменялся Государственной Думой. Совет Министров преобразовывался в Коллегию Народного Хозяйства. На месте распущенной Коммунистической партии должна была возникнуть оппозиционная. Что за оппозиционная партия - было еще не совсем ясно. Оппозиция - к чему? Этого еще тоже не решили.

Выбрать должны были троих. А выдвинутых оказалось - человек сорок. Государственных деятелей, как известно, в эмиграции хватает.

Речь могла идти лишь о самых видных деятелях. О тех, кого уважают все без исключения. Я говорю о Буковском, Щаранском, Орлове и других столь же замечательных людях.

Все дни, пока шла конференция, между участниками циркулировали различные списки. Одни кандидатуры вычеркивались. Другие поспешно вносились.

Наиболее острая дискуссия развернулась вокруг имени Солженицына. Почвенники считали его опти-

203

мальной фигурой. Либералы горячо протестовали, обвиняя Солженицына в антисемитизме. Восторжествовала компромиссная точка зрения: 'Солженицын не государственный деятель, а писатель. Его дело - писать'. С такой же формулировкой были отклонены кандидатуры Аксенова, Гладилина, Войновича, Львова. Тем острее юла борьба между оставшимися претендентами.

Затем возникло одно неожиданное соображение, Бывший прокурор Гуляев вышел на трибуну и сказал:

- Господа! Не исключено, что кто-то заподозрит меня в антисемитизме. Тем не менее, хочу задать вопрос. А именно - может ли еврей быть председателем Всероссийской Государственной Думы? Может ли еврей руководить Всероссийской Коллегией Народного Хозяйства? И наконец, может ли еврей быть лидером всероссийской политической оппозиции? Короче, может ли еврей стоять у руля всероссийской государственности?

- Почему бы и нет? - спросил Гурфинкель. Затем уверенно добавил:

- У руля всероссийской государственности может и должен стоять еврей.

Неожиданно Гурфинкеля поддержал Иван Самсонов:

- Еврей хотя бы не запьет! Гуляев дождался тишины:

- Убежден, что возглавлять русский народ должны люди славянского происхождения! Из толпы раздался крик:

- Вы бы это товарищу Сталину посоветовали!..

Тем не менее все задумались. Эмиграция наша - еврейская. Русских среди нас - процента три. Значит, подавляющее большинство кандидатов на этих идиотских выборах - евреи. Могут ли они возглавить будущее российское правительство?

- Тем более, - закричал Юзовский, - что это уже имело место в семнадцатом году!..

В результате число кандидатов заметно уменьшилось. На должность Председателя Государственной Думы баллотировались Воробьев, Чудновский и Михайлович. На место Президента Коллегии - Гуляев, Шагин и Бурденко. В лидеры оппозиции метили - Глазов, Акулич и какой-то сомнительный Харитоненко.

204

Непосредственно к выборам приступили около шести.

Происходило это следующим образом. На трибуну поднимался оратор. Давал характеристику очередному претенденту. Говорил о его правозащитных заслугах. О выпавших на его долю испытаниях. О лагерях и тюрьмах, которые не могли его сломить.

Затем на трибуну выходил следующий оратор, Сообщал о том же человеке нечто компрометирующее. А на его место выдвигал нового кандидата.

О Чудновском было сказано - пьет. О Воробьеве - склонен к политическим шатаниям. О Михайловиче - груб и неколлегиален.

Чудновский вышел на трибуну и сказал:

- Ради такого дела брошу пить. Его спросили:

- Когда? Чудновский ответил:

- Сразу же после завтрашнего банкета...

Затем началось голосование. Мистер Хигтинс с тремя американскими волонтерами подсчитывал голоса. Председателем Всероссийской Государственной Думы был избран Чудновский.

Затем избирали Президента Коллегии. Требовался человек с административными наклонностями. Вспомнили, что диссидент Бурденко, уезжая из Союза, ловко перепродал мотоцикл. Его конкуренты Гуляев и Шагин хозяйственностью не отличались. Настолько, что Гуляев умудрился снять в Астории квартиру без водопровода. Шагин проявил себя еще нелепее. А именно - полностью возвратил свой долг Толстовскому фонду.

Председателем стал Бурденко.

Третьим выбирали лидера оппозиции. На этот пост баллотировались Глазов, Акулич и Харитоненко. Глазова представлял Юзовский. Дал ему самую лестную характеристику. Назвал его вечным оппозиционером. Далее он сказал;

- Глазов с детства находился в оппозиции. В школе был оппозиционером. В техникуме был оппозиционером. В лагере был оппозиционером. Даже

205

среди московских инакомыслящих Глазов был оппозиционером. А именно, совершенно не пил.

В эмиграции Глазов тоже был оппозиционером. Во-первых, не знал английского языка. Кроме того, принципиально донашивал скороходовские ботинки. И наконец, регулярно выписывал 'Советские профсоюзы'.

За Глазова проголосовало всего человек шесть.

Борис Акулич считался коллекционером неофициальной живописи. В этом качестве приобрел довольно шумную известность. Эмигрировал под знаменами непримиримой идейной борьбы.

Представлял Акулича Лемкус. Говорил о его бескорыстии, мужестве, нравственной стойкости. После чего раздался женский голос:

- Когда ты мне шестьдесят долларов вернешь? Акулич шагнул к микрофону:

- Какие шестьдесят долларов? За что?

- За слайды, - ответила красивая женщина-фотограф, - мы ведь уславливались: пять долларов штука!

- Господа, - укоризненно и даже скорбно проговорил Акулич, - что же это такое?! Я борюсь с тоталитаризмом, а вы мне про долги напоминаете?! Я о будущей России думаю, а вы мне говорите про какие-то слайды?!. Не ожидал... Не ожидал...

За Акулича проголосовали двое - Лемкус и эта самая женщина-фотограф. Видно, решила, что с главы оппозиции легче будет получать долги.

Харитоненко я увидел впервые. Знаменит он был, как мне показалось, лишь своим дурным характером. Хотя поговаривали, что он редактировал какую-то газету. Затем умудрился со всеми поссориться. С некоторыми оппонентами даже подраться.

Представляла его Дарья Владимировна Белякова.

За Харитоненко проголосовали трое. Все та же Белякова, ее дисциплинированный муж и, как это ни поразительно, сам Харитоненко. Услышав 'кто за?', он мрачно поднял руку. Свою тяжелую руку боксера, навсегда дисквалифицированного еще в шестьдесят четвертом году.

206

Время шло. Лидера оппозиции не было. Должность оставалась вакантной. Собравшиеся выражали легкое неудовольствие. Кто-то уже поглядывал в сторону бара 'Ди Эйч'.

И тогда появился Самсонов. Он вышел на трибуну и заявил:

- Господа! Мы должны избавляться от предрассудков! Кто сказал, что лидером партийной оппозиции должен быть именно мужчина?! Что мешает выдвинуть на этот пост достойную и уважаемую женщину?! Мне кажется, есть подходящая кандидатура...

Тягостное предчувствие вдруг овладело мною. Я выронил зажигалку. Нагнулся. А когда поднял голову, женщина уже стояла на трибуне - молодая, решительная, в зеленом балахоне шинельного образца.

- Анастасия Мелешко! - выкрикнул Самсонов.

- Браво! - тотчас же закричали собравшиеся. Из общего хора выделился звонкий баритон какого-то старого лагерника:

- Урки, бог не фрайер, падай в долю! Лично я подписываюсь на эту марцифаль!..

В результате Таську избрали подавляющим большинством голосов.

После чего она заговорила, как Дейч, Аксельрод или Бабушкин:

- Вы являетесь свидетелями небывалого политического эксперимента. На ваших глазах создается российская оппозиционная партия!..

Дальше я не слушал. Я подумал - надо как следует выпить. Причем немедленно. Иначе все это может плохо кончиться.

В баре я дико напился. Видимо, сказалось утомление последних дней. Помню, заходили участники форума. О чем-то спрашивали. Громко беседовали. Кого-то изобличали.

Последним мне запомнился такой эпизод. В баре появились Литвинский и Шагин. Заказали по двойному виски с тоником. Далее Шагин резко повернулся и опрокинул свой фужер на брюки. При этом он даже матом не выругался. Просто заказал себе новый коктейль.

Все посмотрели на Шагина с уважением. Литвинский тихо произнес:

207

- Святой...

Я заказал такси на восемь сорок. Вдруг зашли попрощаться Юзовский с Лемкусом. До этого я сам разыскал и обнял Панаева. Как стало ясно через два месяца - в последний раз. В марте Панаев скончался от рака.

В моем архиве есть семь писем от него. Вернее, семь открыток. Две из них содержат какие-то просьбы. В пяти других говорится одно и то же. А именно:

'С похмелья я могу перечитывать лишь Бунина и Вас'.

Когда Панаев умер, в некрологе было сказано:

'В нелегкие минуты жизни он перечитывал русскую классику. Главным образом - Бунина...'

Я собрал вещи. Еще раз покормил собаку. Сунул в бельевую корзину испачканное ею покрывало.

Из окна был виден странный город, напоминающий Ялту. Через все небо тянулась реклама авиакомпании 'Перл'. В изголовье постели лежала Библия на чужом языке. Я ее так и не раскрыл.

Прощай, город ангелов. (Хотя ангелов я здесь что-то не приметил.) Прощай, город обескровленных диетой манекенщиц. Город, изготовившийся для кинопробы. Город, который более всего желает нравиться.

Я вдруг подумал - уж лучше Нью-Йорк с его откровенным хамством. Там хоть можно, повстречав на улице знакомого, воскликнуть:

- Сто лет тебя не видел!.. В Лос-Анджелесе друзья могут столкнуться только на хайвее.

На душе у меня было отвратительно. Щенок копошился в приготовленной для него брезентовой сумке. День, остывая, приближался к вечеру.

Тут мне на ум пришла спасительная комбинация, А именно - двойной мартини плюс телефонный разговор с Нью-Йорком.

Выпивку принесли минут через десять. Впервые я заказал ее сам. Раньше этим занимались какие-то добрые волшебники.

208

7-18-459-11-3-6... Семь, восемнадцать, четыреста пятьдесят девять, одиннадцать, три, шесть... В этих цифрах заключена была некая магическая сила. Тысячу раз они переносили меня из царства абсурда в границы действительной жизни. Главное, чтобы рядом оказался телефон.

К телефону подошел мой сын. Он поднял трубку и сосредоточенно, упорно замолчал. Потом, уподобляясь моей знакомой официантке из ресторана 'Днепр', сказал без любопытства:

- Ну, чего? Говорю ему:

- Здравствуй, это папа.

- Я знаю, - ответил мой сынок.

Недавно мы с женой выдумали ему громоздкое, однако довольно точное прозвище, А именно - 'Маленький, хорошо оснащенный, круглосуточно действующий заводик положительных эмоций'.

- Как поживаешь?

- Это не я, - был ответ.

- То есть?

- Мама говорит, что это я. А это не я. Эта банка сама опрокинулась.

- Не сомневаюсь.

- Землю я собрал. И рыбки живы... Я на секунду задумался:

- Что же ты в результате опрокинул? Бочку с пальмой или аквариум?

- Да, и аквариум тоже...

- Что тебе привезти? - спрашиваю. Хриплый голос отчеканил:

- Кетчуп! Кетчуп! Кетчуп!.. Я говорю:

- Ну, ладно, позови маму.

К телефону подошла моя жена, и я услышал:

- Не забудь про минеральную воду.

- Тебя не интересует, когда я вернусь?

- Интересует.

- Сегодня ночью.

- Очень хорошо, - сказала моя жена.

209

Хотел ей сообщить про щенка, но раздумал. Зачем предвосхищать события?

Тася появилась неожиданно, как всегда. Высыпала на диван пакеты.

- Это тебе, - говорит.

Затем вытаскивает из целлофанового чехла нелепый галстук. с каким-то фаллическим орнаментом...

- А это твоей жене.

Выкладывает на стол коробку - духи или мыло.

- Это детям.

В физиономию мне летят разноцветные тряпки.

- Это маме.

Тася разворачивает китайский веер. Затем она долго рыдает у меня на плече. Вероятно, от собственной щедрости.

Тут я в который раз задумался - что происходит?! Двадцать восемь лет назад меня познакомили с этой ужасной женщиной. Я полюбил ее. Я был ей абсолютно предан. Она же пренебрегла моими чувствами. По-видимому, изменяла мне. Чуть не вынудила меня к самоубийству.

Я был наивен, чист и полон всяческого идеализма. Она - жестока, эгоцентрична и невнимательна.

Университет я бросил из-за нее. В армии оказался из-за нее...

Все так. Откуда же у меня тогда это чувство вины перед ней? Что плохого я сделал этой женщине - лживой, безжалостной и неверной?

Вот сейчас Таська попросит: 'Не уходи', и я останусь. Я чувствую - останусь. И даже не чувствую, а знаю.

Сколько же это может продолжаться?! Сколько может продолжаться это безобразие?!

И тут я с ужасом подумал, что это навсегда. Раз уж. это случилось, то все. Конца не будет. До самой, что называется, могилы. Или, как бы это поизящнее выразиться, - до роковой черты.

- Ну, ладно, - говорю, - прощай.

- Прощай... Когда же мы теперь увидимся?

- Не знаю, - говорю, - а что? Когда-нибудь... Звони.

- И ты звони.

210

- Куда?

- Не знаю.

- Тася!

- Что? Ну что?

- Ты можешь, - говорю, - сосредоточиться?

- Допустим.

- Слушай. Я тебя люблю.

- Я знаю.

- По-твоему, это нормально?

- Более или менее... Ну все. Иди. А то как бы мне не расплакаться.

Как будто не она уже рыдала только что минут пятнадцать.

Я направился к двери. Взялся за литую бронзовую ручку. Вдруг слышу:

- Погоди!

Я медленно повернулся. Как будто, скрипя, затормозили мои жизненные дроги, полные обид, разочарований и надежд.

Повернулся и говорю:

- Ну что?

- Послушай.

- Ну?

Я опустил на ковер брезентовую сумку. Почти уронил тяжелый коричневый чемодан с допотопными металлическими набойками.

И тут она задает вопрос, не слишком оригинальный для меня:

- У тебя есть деньги?

Затем я без чрезмерного энтузиазма спрашиваю:

- Сколько?

- Ну, в общем... Как тебе сказать?.. Что, если мне понадобятся наличные?

- Огромное спасибо... И затем:

- Хоть это и меньше, чем я ожидала... Еще через секунду:

- И уж конечно, вдвое меньше, чем требуется.

211

Я спустился в холл. Сел в глубокое кресло напротив двери. Подумал - не заказать ли джина с тоником?

Повсюду мелькали знакомые лица. Прошел Беляков, сопровождаемый Дарьей. Рувим Ковригин о чем-то дружески беседовал с Гурфинкелем. Леон Матейка прощался с высокой красивой дамой. Гуляев толкал перед собой чемодан на колесиках. Юзовский в тренировочном костюме дожидался лифта.

Мимо шел Панаев с архитектором Юдовичем. Заметил меня и говорит с хитроватой улыбкой:

- Самое время опохмелиться! Тут я неожиданно все понял:

- Так это вы, - говорю, - для меня коньяк заказывали? И бренди?

- Значит, не существует, - кричу, - добрых волшебников?

Панаев еще раз улыбнулся, как будто хотел спросить:

- А я?..

Вдруг я увидел Тасю. Ее вел под руку довольно мрачный турок. Голова его была накрыта абажуром, который при детальном рассмотрении оказался феской.

Тася прошла мимо, не оглядываясь. Закурив, я вышел из гостиницы под дождь.

Нью-Йорк Ноябрь 1987

из сборника

ДЕМАРШ ЭНТУЗИАСТОВ

Когда-то я был школьником, двоечником, авиамоделистом. Списывал диктанты у Регины Мухолович. Коллекционировал мелкие деньги. Смущался. Не пил...

Хорошее было время. (Если не считать культа личности.)

Помню, мне вручили аттестат. Директор школы, изловчившись, внезапно пожал мою руку. Затем я окончил матмех ЛГУ и превратился в раздражительного типа с безумными комплексами. А каким еще быть молодому инженеру с окладом в девяносто шесть рублей?

Я вел размеренный, уединенный образ жизни и написал за эти годы два письма.

Но при этом я знал, что где-то есть другая жизнь - красивая, исполненная блеска. Там пишут романы и антироманы, дерутся, едят осьминогов, грустят лишь в кино. Там, сдвинув шляпу на затылок, опрокидывают двойное виски. Там кинозвезды, утомленные магнием, слабеющие от запаха цветов, вяло роняют шпильки на поролоновый ковер-Жил я на улице Зодчего Росси. Ее длина - 340 метров, а ширина и высота зданий - 34 метра. Впрочем, это не имеет значения.

Два близлежащих театра и хореографическая школа формируют стиль этой улицы. Подобно тому, как стиль улицы Чкалова формируют два гастронома и отделение милиции-Актрисы и балерины разгуливают по этой улице. Актрисы и балерины! Их сопровождают любовники, усачи, негодяи, хозяева жизни.

Распахивается дверца собственного автомобиля. Появляются ноги в ажурных чулках. Затем - синтетическая шуба, ридикюль, браслеты, кольца. И наконец - вся женщина, готовая к решительному, долгому отпору.

Она исчезает в подъезде театра. Над асфальтом медленно тает легкое облако французских духов.

215

Любовники ждут, разгуливая среди колонн. Манжеты их белеют в полумраке...

Чтобы почувствовать себя увереннее, я начал заниматься боксом. На первенстве домоуправления моим соперником оказался знаменитый Цитриняк. Подергиваясь, он шагнул в мою сторону. Я замахнулся, но тотчас же всем существом ударился о шершавый и жесткий брезент. Моя душа вознеслась к потолку и затерялась среди лампионов. Я сдавленно крикнул и пополз. Болельщики засвистели, а я все полз напролом. Пока не уткнулся головой в импортные сандалеты тренера Шарафутдинова.

С физкультурой было покончено, и я написал рассказ. Что-то было в рассказе от моих ночных прогулок. Шум дождя. Уснувшие за рулем шоферы. Безлюдные улицы, которые так похожи одна на другую...

Бородатый литсотрудник долго искал мою рукопись. Роясь в шкафах, он декламировал первые строчки:

- Это не ваше - 'К утру подморозило...'?

- Нет, - говорил я.

- А это - 'К утру распогодилось...'?

- Нет.

- А вот это - 'К утру Ермил Федотович скончался...'?

- Ни в коем случае.

- А вот это, под названием 'Марш одноногих'?

- 'Марш одиноких', - поправил я. Он листал рукопись, повторяя:

- Посмотрим, что вы за рыбак... Посмотрим... И затем:

- Здесь у вас сказано: '...И только птицы кружились над гранитным монументом...' Желательно знать, что характеризуют собой эти птицы?

- Ничего, - сказал я, - они летают. Просто так. Это нормально.

- Чего это они у вас летают, - брезгливо поинтересовался редактор, - и зачем? В силу какой такой художественной необходимости?

- Летают и все, - прошептал я, - обычное дело...

216

- Ну хорошо, допустим. Тогда скажите мне, что олицетворяют птицы в качестве нравственной эмблемы? Радиоволну или химическую клетку? Хронос или Демос?..

От ужаса я стал шевелить пальцами ног.

- Еще один вопрос, последний. Вы - жаворонок или сова?

Я закричал, поджег бороду редактора и направился к выходу.

Вслед донеслось:

- Минуточку! Хотите, дам один совет в порядке бреда?

- Бреда?!

- Ну, то есть от фонаря.

- От фонаря?!

- Как говорится, из-под волос.

- Из-под волос?!

- В общем, перечитывайте классиков. Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Достоевского, Толстого. Особенно - Толстого. Если разобраться, до этого графа подлинного мужика в литературе-то и не было...

С литературой было покончено.

Дни потянулись томительной вереницей. Сон, кефир, работа, одиночество. Коллеги, видя мое состояние, забеспокоились. Познакомили меня с развитой девицей Фридой Штейн.

Мы провели два часа в ресторане. Играла музыка. Фрида читала меню, как Тору - справа налево. Мы заказали блинчики и кофе.

Фрида сказала:

- Все мы - люди определенного круга, Я кивнул.

- Надеюсь, и вы - человек определенного круга?

- Да, - сказал я.

- Какого именно?

- Четвертого, - говорю, - если вы подразумеваете круги ада.

- Браво! - сказала девушка. Я тотчас же заказал шампанское.

- О чем мы будем говорить? - спросила Фрида. - О Джойсе? О Гитлере? О Пшебышевском? О черных терьерах? О структурной лингвистике? О неофрейдизме? О Диззи Гиллеспи? А может быть, о Ясперсе или о Кафке?

217

'Прихожу я на работу. Останавливает меня коллега Барабанов.

- Вчера, - говорит, - перечитывал Кафку. А вы читали Кафку?

- К сожалению, нет, - говорю.

- Вы не читали Кафку?

- Признаться, не читал.

Целый день Барабанов косился на меня. А в обеденный перерыв заходит ко мне лаборантка Нинуля и спрашивает:

- Говорят, вы не читали Кафку. Это правда? Только откровенно. Все останется между нами.

- Не читал, - говорю.

Нинуля вздрогнула и пошла обедать с коллегой Барабановым...

Возвращаясь с работы, я повстречал геолога Тищенко. Тищенко был по обыкновению с некрасивой девушкой.

- В Ханты-Мансийске свободно продается Кафка! - издали закричал он.

- Чудесно, - сказал я и, не оглядываясь, поспешил дальше.

- Ты куда? - обиженно спросил геолог.

- В Ханты-Мансийск, - говорю. Через минуту я был дома. В коридоре на меня обрушился сосед-дошкольник Рома. Рома обнял меня за ногу и сказал:

- А мы с бабуленькой Кафку читали! Я закричал и бросился прочь. Однако Рома крепко держал меня за ногу.

- Тебе понравилось? - спросил я.

- Более или менее, - ответил Рома.

- Может, ты что-нибудь путаешь, старик? Тогда дошкольник вынес большую рваную книгу и прочел:

- РУФКИЕ НАРОДНЫЕ КАФКИ!

- Ты умный мальчик, - сказал я ему, - но чуточку шепелявый. Не подарить ли тебе ружье? Так я и сделал...'

- Браво! - сказала Фрида Штейн, Я заказал еще шампанского.

218

- Я знаю, - сказала Фрида, - что вы пишете новеллы. Могу я их прочесть? Они у вас при себе?

- При себе, - говорю, - у меня лишь те, которых еще нет.

- Браво! - сказала Фрида.

Я заказал еще шампанского...

Ночью мы стояли в чистом подъезде. Я хотел было поцеловать Фриду. Точнее говоря, заметно пошатнулся в ее сторону.

- Браво! - сказала Фрида Штейн. - Вы напились, как свинья!

С тех пор она мне не звонила.

Дни тянулись серые и неразличимые, как воробьи за окнами. Как листья старых тополей в унылом нашем палисаднике. Сон, кефир, работа, произведения Золя. Я заболел и выздоровел. Приобрел телевизор в кредит.

Как-то раз около 'Метрополя' я повстречал бывшего одноклассника Секина.

- Где ты работаешь? - спрашиваю.

- В одном НИИ.

- Деньги хорошие?

- Хорошие, - отвечает Секин, - но мало.

- Браво! - сказал я.

Мы поднялись в ресторан. Он заказал водки.

- Отчего ты грустный? - Секин коснулся моего рукава.

- У меня, - говорю, - комплекс неполноценности.

- Комплекс неполноценности у всех, - заверил Секин.

- И у тебя?

- И у меня в том числе. У меня комплекс твоей неполноценности.

- Браво! - сказал я. Он заказал еще водки.

- Как там наши? - спросил я.

- Многие померли, - ответил Секин, - например, Шура Глянец. Глянец пошел купаться и нырнул. Да так и не вынырнул. Хотя прошло уже более года.

- А Миша Ракитин?

- Заканчивает аспирантуру,

- А Боря Зотов?

- Следователь.

219

- Ривкович?

- Хирург.

- А Лева Баранов? Помнишь Леву Баранова? Спортсмена, тимуровца, победителя всех олимпиад?

- Баранов в тюрьме. Баранов спекулировал шарфами. Полгода назад встречаю его на Садовой. Выходит Лева из Апраксина двора и спрашивает:

'Объясни мне, Секин, где логика?! Покупаю болгарское одеяло за тридцать рэ. Делю его на восемь частей. Каждый шарф продаю за тридцать рэ. Так где же логика?!..'

- Браво! - сказал я.

Он заказал еще водки...

Ночью я шел по улице, расталкивая дома. И вдруг очутился среди колонн Пушкинского театра. Любовники, бретеры, усачи прогуливались тут же. Они шуршали дакроновыми плащами, распространяя запах сигар. Неподалеку тускло поблескивали автомобили.

- Эй! - закричал я. - Кто вы?! Чем занимаетесь? Откуда у вас столько денег? Я тоже стремлюсь быть хозяином жизни! Научите меня! И познакомьте с Элиной Быстрицкой!..

- Ты кто? - спросили они без вызова,

- Да так, всего лишь Егоров, окончил матмех...

- Федя, - представился один.

- Володя.

- Толик.

- Я - протезист, - улыбнулся Толик. - Гнилые зубы - вот моя сфера.

- А я - закройщик, - сказал Володя, - и не более того. Экономно выкраивать гульфик - чему еще я мог бы тебя научить?!

- А я, - подмигнул Федя, - работаю в комиссионном магазине. Понадобятся импортные шмотки - звони.

- А как же машины? - спросил я.

- Какие машины?

- Автомобили? 'Волги', 'Лады', 'Жигули'?

- При чем тут автомобили? - спросил Володя.

- Разве это не ваши автомобили?

- К сожалению, нет, - ответил Толик.

- А чьи же? Чьи же?

- Пес их знает, - откликнулся Федя, - чужие, Они всегда здесь стоят. Эпоха такая. Двадцатый век...

220

Задыхаясь, я бежал к своему дому. Господи! Торговец, стоматолог и портной! И этим людям я завидовал всю жизнь! Но про автомобили они, конечно, соврали! Разумеется, соврали! А может быть, и нет!..

Я взбежал по темной лестнице. Во мраке были скуповато рассыпаны зеленые кошачьи глаза. Пугая кошек, я рванулся к двери. Отворил ее французским ключом. На телефонном столике лежал продолговатый голубой конверт.

Какому-то Егорову, подумал я. Везет же человеку! Есть же такие счастливчики, баловни фортуны! О! Но ведь это я - Егоров! Я и есть! Я самый!..

Я разорвал конверт и прочел:

'Вы нехороший, нехороший, нехороший, нехороший, нехороший!

Р. S. Перечитайте Гюнтера де Бройна, и вы разгадаете мое сердце.