Телохранители искоса смотрели телевизор. Я пил в компа-нии людей, которым хорошо знакома криминальная обста-новка в городе. Несмотря на интеллигентный экстерьер, я готов перепить самых крепких мужиков, и три-четыре бу-тылки водки за вечер не производят на меня особого воз-действия, разве что утром немного чешется кожа на животе. Такая особенность не раз выручала меня, но иногда приво-дила к непредсказуемым последствиям, что, собственно, и случилось в ту ночь.

Человек во власти сияет нездешним светом. Его влия-тельное лицо охвачено всполохами затяжного экстаза. В за-ле резало глаза от начальства. Перепившееся руководство силовых структур, вице-премьеры, вожди и гонители демо-кратии, государственники, главные придурки, реваншисты и прочие кремлевские красавцы гудели.

- У меня бляха лучше твоей! - раздавались голоса. Каждый мечтал о бляхе.

- Твоя бляха - вообще не бляха.

- Я получал в месяц по четыре бляхи.

- Когда это было!

- А у меня платиновая бляха, - сказал кто-то.

Все замолчали. А я спросил:

- Вы какую бляху имеете в виду? Они покатились со смеху.

- У тебя что, вообще нет бляхи?

- Да нет у меня никакой бляхи! - обозлился я.

Под утро им всем захотелось вместе полететь в кос-мос. 'Летите, голуби', - подумал я. Они мне тоже предло-жили лететь, в качестве хроникера, были и другие, не менее достойные предложения. Кончилось тем, что один из них - кажется, самый толковый и что-то даже смыслящий в литературе - завел со мной разговор о тайной стороне родной жизни.

- Я тебя читал, и ты мне не нравишься, - начал он с нормальной предутренней откровенностью, со сбившимся галстуком на белой правительственной сорочке. - Но я те-бе вот что скажу: это заколдованная страна.

Я понимающе хмыкнул.

- Бермудский треугольник в подметки не годится. Тут круче. Никакие реформы у нас не пройдут, - заверил меня ведущий реформатор.

Я молча верил ему на слово.

- Была мысль найти объединяющую идею. Нашлись только разъединяющие. - Он огляделся по сторонам. Ста-рик мешает.

- Найдите лучше, - сказал я.

- Я не об этом, - скорчился реформатор и даже сде-лал движение, чтобы уйти непонятым, но вместо того вос-кликнул:

- Пал Палыч!

Подошел какой-то пьяный Пал Палыч. По виду - силовик. С болтающейся от горьких раздумий челюстью. В штат-ском.

- Скажи ему про старика. Он не верит. Силовик испуганно посмотрел на начальство.

- Ну, говори, раз начал, - твердо сказал реформатор.

- Мы называем это передвижной черной дырой, - поежился силовик - Или воронкой. Короче, хренотень.

- Закон исчезновения энергии, - пояснил реформа-тор.

Я радостно приветствую разговоры о всякой нечисти,

но только не от пьяной власти.

- Метафоры, - подсказал я.

- Встреться с ним, - предложил реформатор.

- С кем?

- Со стариком. Пал Палыч организует.

- Засасывает, - скислился Пал Палыч, показывая пло-хие зубы вперемежку с золотыми. - Хуже тарелки.

- Я не работаю на правительство, - примирительно предупредил я.

- Личная просьба, - подчеркнул реформатор.

призрак русской свиньи

Бывает, сидишь на балконе, пьешь чай, ведешь беседу с дру-зьями, спокойно, весело на душе, ничто не предвещает бе-ды, как вдруг потемнеет в глазах, почернеет в природе, под-нимутся враждебные вихри, послышится топот, в секунду все сметено, все в миг окровавится. Нет больше тебе ни чая, ни грез, ни друзей. За чаем выстраиваются километровые очереди, балкон обвалился, друзья обосрались от ужаса жизни.

И думаешь посреди всего этого великолепия:

- Спасибо, Боже, за науку, спасибо за испытания.

враг народа

На утро проснулся как от толчка, с отчетливым чувством: я - враг народа. Лампа подозрительно качалась под потол-ком. Я подумал: все-таки перепил. От возбуждения при встрече с властью. Мы все только делаем вид, что власть нас не волнует. Обеспокоенный, спрыгнул с кровати к зеркаль-ному шкафу, ударил заспанное лицо по щекам. Из зеркала на меня хмуро глянула неумытая морда врага народа.

'Ну, все! - решил я. - Это полный пиздец или полный вперед!'

Я и раньше, если по честному, не был народным бра-том-сватом, не рыдал от сознания принадлежности. Мне знакомы минуты недоверчивого принюхивания к народу, даже приступы тошноты. Но я с этим справлялся и жил дальше, как все, с тупой надеждой на что-то.

Теперь все сделалось по-другому. Я снова лег, заснул в тоске, спал долго, без снов, проснулся в полдень: опять - враг народа. Но не в том дедовском смысле, будто я - конт-ра. Или: меня оклеветали. Я никогда не верил в невинность жертв: человек вечно чем-нибудь недоволен, и это всплы-вает. Но я ощутил всем своим существом, что я не объявлен-ный, а сам собой объявившийся враг народа; такое необра-тимо.

Что это за состояние? Я бы не взялся описать его дос-конально. Оно только-только вошло в меня и заполнило. Его не обозначишь пламенной ненавистью, когда хочется орать и все перечеркивать. Бешенство - расхожее объяс-нение в чувствах. Казни - это вообще love story. Здесь же было, как после бури. Осенний ветер ласково теребил зана-вески. В наступившей прохладности ощущений крепло презрение. Неторопливое, неогненное чувство.

Мне хотелось задавить его спортом и равнодушием. Я сел в машину, чтобы побегать на Воробьевых горах свои по-ложенные сорок минут. Бежал трусцой и думал: смирись. Смирись: вот гроздья рябины. Река, баржа, трибуны, коло-кольня - смирись. Меня обдали потом немолодые офице-ры, сдававшие рутинный зачет на выносливость - зажми нос и смирись. Возле их финиша ко мне метнулась штабная крыса с криком:

- Опять ты последний!

- Хуже, чем последний! - сказал я полковнику, сходя с дистанции.

Я - враг народа. Чувство не из приятных, нечем гор-диться. В состав презрения входит, скорее, не высокомерие, а безнадежность. Размышляя, я пришел к выводу, что у меня даже нет информационного повода. Вчера, на прошлой не-деле русские не сделали ничего чрезвычайного. Не выплы-ли (хотя руки чесались) на середину реки на 'Авроре', не перерезали (хотя могли) младенцев. Жили как жили, пили пиво, но я уже с этим не мог смириться.

Это не значит, что я воспылал нелюбовью к конкрет-ным людям: сдержанному дяде Сереже из Питера, которого я давно не видел и, боюсь, не узнаю в лицо; Зое Ефимовне, ко-торой всю жизнь нравились стихи Маяковского; моим двоюродным сестренкам Белке и Стрелке, живущим в раз-ных городах и обзаведшимся неведомыми мне детьми; об-нищавшей бухгалтерше, гигантских размеров тете Славе, ко-торая время от времени прокуренным голосом просит по телефону похоронить ее за мой счет. Толстой по-прежнему оставался автором 'Войны и мира'. Во всяком случае, на первых порах столпы России пребывали на своих местах.

Метаморфозе подверглось всего-то-навсего одно мес-тоимение, затертое словечко, однако 'мы' - Николай Вто-

рой русской лексики. Напрасно думать, будто наше 'мы' со-стоит из сложения самозначимых 'я'. Русское 'я' как эле-мент не жизнестойко и обретается исключительно в семей-ственной молекуле. Выходит, не 'я' формирует идею 'мы', но 'мы' манифестно и речетворно. 'Мы' плодит ублюдоч-ных 'я', как мелкую картошку. Все силы русского правопи-сания - на стороне 'мы', и сколько бы литературных тер-заний ни вкладывать в развитие 'я', они не окупятся за не-достатком грамматических резервов. Взять, для примера, подсознательное мыканье Платонова и сопротивленческое яканье Набокова, чтобы увидеть разность потенциалов. На 'мы' можно гавкать, как Замятин, над 'мы' можно хихикать, как Олеша, но 'мы' имеет самодержавное качество, извест-ное под именем 'народ'.

'Народ' - одно из самых точных понятий русского языка. Оно подразумевает двойной перенос ответственнос-ти: с 'я' на 'мы' и с 'мы' на - род: 'мы-они', внешне-внут-ренний фактор, что означает вечные поиски не самопозна-ния, а самооправдания. Слово 'народ' зацементировало на-род на века.

Несмотря на различия между сословиями, поколения-ми, полами и областями, русские - союз потомков, битых кнутом и плетями. Русские - дети пытки. Там, где особенно-сти индивидуальной жизни процветают за счет обществен-ной, народ - метафора или вовсе несуществующее слово. В этой стране оно передает суть неправого дела.

Изначально я был смущен и щедро испытывал чувство вины. Перед тем же народам. Но, спутавшие самоуправле-ние с самоуправством, русские превратились в слипшийся ком, который катится, вертится, не в силах остановиться, вниз по наклонной плоскости, извергая проклятия, лозун-ги, гимны, частушки, охи и прочий национальный пафос.

Проснувшись, я осознал народ в сборной солянке, по обще-му настроению, которое он в себе квасит. Доходяги, интел-лигенция, фаталистические позывы - все сравнялось. Я выключил телевизор. Я перестал болеть за команду.

моральная помощь гитлера

Если в Париже есть площадь Сталинграда, то это недаром. По большому счету, Гитлер помог России. Он создал ей хотя и не такой железобетонный статус моральной неприкосно-венности, как для евреев, но тем не менее он его создал. В 30-е годы он переманил на сторону советской России всю прогрессивную западную интеллигенцию, ставшую совет-скими шпионами мысли, в начале 40-х - весь западный мир.

Россия, лишенная неприкосновенности, не вызывает к себе уважения. Она, как правило, портит тех, кто к ней при-ближается. Неизменный отпечаток оставляет на всех, кто ее посетил.

Народ с 'винтом' зря не рождается? - Да ладно вам! Га-лактики и то премило blow up. Мне надоели назидания.

Было от чего растеряться.

Стремление найти презрению эстетический эквива-лент привело меня в конечном счете к умственной горячке. Она дала диковинный приплод, и, всех оттеснив, возник во-жак, что вывел меня из моего русского мира в свой, все из-менив, ничего не порушив. Хотел бы заранее оговориться: движение по русскому миру не стало ни этнографическим, ни паталого-анатомическим. Оно не касалось ни общих маршрутов, ни запретных троп. Все эти подробности не-важны вожаку. Движение шло по внутренней плоскости и редко складывалось в слова.

Я вобрал в себя Россию как художественное произве-дение.

гений места

Через неделю утром позвонил Пал Палыч. Спросонья я не сразу врубился. Он приехал ко мне домой, бегло похвалил квартиру, разулся по своему хотению, не расшнуровывая ботинок, и быстро прошел в кабинет. Он играл роль служ-биста, у которого сто сорок тысяч неотложных дел. Вместе с ним обозначился референт, застегнутый на четыре пуго-вицы, не то голубой, не то просто элегантный молодой че-ловек.

- Не знаю, чем вам помочь, - хлопотливо сказал Пал Палыч. - Хотите хоть сто омоновцев, хоть двести. - Он по-думал. - Хотите танк?

- Чего вы от меня хотите? - сухо спросил я, живо представляя себя в танке.

- Страной, - в кулак откашлялся референт, - руково-дит не президент, не правительство и не ЦРУ, как утверж-дают пенсионеры, а вот это самое, так сказать, вездесущее тело. Это не сказка, - заторопился он, увидев мое недоуме-ние.

- Ну почему? - сказал я как можно более небрежно. - Россия и есть сказка.

- Возможно, - выдержал паузу референт. - Иногда он живет на Ваганьковском кладбище, где похоронена ваша бабушка.

- Идите вы сами на кладбище, - сказал я, давая по-нять, что разговор закончен.

Пал Палыч поспешно вытащил из большого рыжего портфеля конверт и вручил мне. Я заглянул внутрь:

- А еще говорите, что в вашем государстве нет денег. Пал Палыч по-генеральски потупился и невольно уперся взглядом в уставной непорядок

- Не уследила! - Пал Палыч застенчиво отправил ми-зинец левой ноги обратно в носок цвета хаки. - Жена нос-ки штопает. Такое у нее, понимаешь, хобби.

Референт бойко заговорил:

- Польские, полушерстяные, люблинской фабрики. Не покупайте больше. Говно.

- Понял, - сказал генерал. - Ближе к делу.

- Если выйдете на контакт, - обратился ко мне рефе-рент, - постарайтесь внушить ему... - В передней со страш-ной силой хлопнула дверь, - оставить нас в покое, - про-бормотал он.

- Сквозняк, - сказал я.

- У нас в России от сквозняка может начаться все, вплоть до гражданской войны, - озвучил референт свои опасения.

- Почему - я? - спросил я генерала.

- Вы там что-то такое писали о заре нового открове-ния, - покраснел он.

- Есть интерференция, - прибавил референт.

- Ну, мы пошли, - поднялся с дивана Пал Палыч. - Саша,- кивок на референта, - поступает под вашу ко-манду.

- Постойте! Вы, случайно, не идиоты? - поинтересо-вался я.

крутые девяностые

Между тем, Саша оказался вовсе не идиотом. Он был из тех, кто перепробовал сотни форм жизни в крутые русские де-

вяностые годы. Он ощутил свист и скорость русского вре-мени, когда час шел за год, как никогда ни до, ни, видно, по-сле. Он был из тех, кто понял смысл энергии, перекроил пассивную ментальность.

Мало кто в России жил в 90-е годы - почти все плака-ли. По разным поводам. Плакали от радости, получив сво-боду. Плакали обкраденные. Плакали обстрелянные. Почти все пугливо озирались, держась за карман, не включаясь в игру, шаря на обочине. Начиненная деньгами Москва каза-лась этим 'почти всем' беднейшим, пропащим городом мира.

Деньги валялись на бульварах и площадях, залетали с ветром в подъезды, кружились на лестничных клетках. Их можно было сгребать метлой, - только дворников не было, были новички-любители, и гребли они поначалу неумело, доморощенно - занятие настолько утомительное, что не хватало времени пересчитывать выручку по вечерам, так спать хотелось. Деньги держались в ведрах, тазах, больших кастрюлях, их были миллионы и миллионы, они обменива-лись на зеленые, и зеленых можно было за неделю накру-тить на миллион.

Обменный пункт стал сильнее, чем 'Фауст' Гете. Он ра-ботал без выходных.

Но для 'почти всех' деньги были невидимками, они их не гребли, теряли. 'Почти все' твердо знали, что раньше они ели помидоры, а однажды даже купили в покойном 'Руслане' бельгийский, в клеточку, костюм; теперь не хвата-ло на картошку. 'Почти все' терпеливо ждали разъяснений по телевизору. Они не догадывались, что нигде в мире ни-кто никому ничего не объясняет, когда на бульварах и пло-щадях валяются кучи денег. Затем 'почти все' плевались у телевизора и доплевались до того, что некоторые из них

стали бомжами. 'Почти все' вяло ходили в поисках какой-то правды. Вдруг стало полно всего в магазинах. Это было особенно оскорбительно. И захотелось 'почти всем' уви-деть пустые, привычные прилавки, уйти в добрый мир оче-редей.

Саша начал с носков в переходе. После носков и защи-ты свобод в живой цепи у Белого дома он торговал сигаре-тами, антиквариатом, иномарками, владел складами и мага-зинами, незаконно владел оружием, организовывал банки, хотел купить 'Аэрофлот', вместо чего построил кирпич-ный завод и фабрику пуховых платков. Крупно горел, обанкротился, стрелялся в ванной и пропил немало собст-венной крови. Выжил, вернулся к 'наперстку', вошел в игор-ный бизнес, надел красный пиджак, открыл мужской жур-нал, разорился, задолжал всем. Чечены его закапывали в подмосковном лесу. Точнее, ему предложили самозакапы-ваться лопаткой.

Философией 90-х стала компьютерная игра. Виртуаль-ность клубилась в воздухе весенним туманом. Каждому по-лагалось несколько жизней, гардероб менялся не по сезону, а по наитию, слетались птицы, звенели мечи, из груди вы-рывался звук боевого спазма. В Сашу стреляли, он отстрели-вался, работали скважины, он кинул деньги на Запад. Обза-велся недвижимостью в Лондоне. Завелись в голове тарака-ны. Занялся русской философией, задвинул православие, внял Алтаю, заделался отшельником, нырнул в буддизм, буд-дизм сменил на индуизм, плясал, ушел в астрал. Индуизм сменил на иудейство (не будучи евреем), какое-то время ма-ялся атеистом, опростился, стал вегетарианцем. По воле сердца приняв епитимью, поменял джип на драные жигули, ужесточил разборки, дал зарок не прикасаться к женщине три года.

Это было десятилетие русского тела. Утрата материа-лизма привела к обнаружению материальности. Девочки стали мальчиками и - наоборот. Желания обволоклись смазкой унисексуальности. Саша случайно обнаружил в се-бе мусульманство, завел пять саун и гарем, вошел в вуду, рва-нул на Карибы, оттуда - в Нигерию, чудом остался жив в Ла-госе, вернулся, покаялся в Даниловском монастыре, стал ре-ферентом. Он работал в безопасности и даже осмеливался передо мной восторгаться подвигами советских гэбистов, любил Америку, ненавидел Америку, ностальгировал по прошлому, в прошлое не хотел. Саше недавно исполнилось тридцать. Он продолжал эксперименты со здоровым обра-зом жизни, сексом, кино, компьютерами, рекламой. Саша признал, что ситуация - хреновая.

- Блядь буду, если мы его не найдем, - добавил он.

мишень

Я - мишень. Живой теплый комок, пригнувшись, бежит по полю. В меня стреляют кому не лень. У меня грязное, потное лицо, грязная одежда, рваная обувь, кровь под ногтями. На-верное, безумный вид. Нет ни времени, ни сил думать о се-бе. Я бегу. Без всякой надежды на успех.

Рассматривая как-то дореволюционные фотографии в красивом английском альбоме, я поймал себя на нехитрой мысли, что каждый запечатленный на них вот-вот станет мишенью несчастья, которое каждого разворотит. Волж-ские бородачи с рачьими глазами, расфуфыренные купчи-хи с чернявым блюдолизом-приказчиком под замоскво-рецким подолом, император на пне, отец Набокова с оторо-певшим, как у всех либералов, лбом, четыре теннисистки с яйцевидными ракетками в своем харьковском имении,

офицеры, обсуждающие на досуге 'Русское слово', дере-венские отморозки, косящие в объектив, - все впрок собра-ны для страдания, и, несмотря на их безмятежность, страда-ние уже прочитывается на лицах. Больше того, готовность к страданию. Не отпор, а пионерский салют. Готовность к унижениям. К мученической смерти.

Я испытал странное беспокойство. Такое прочтение фотографий было бы понятным, если иметь в виду знание о будущем, но я не мог отказаться от мысли, что будущее стра-дание присутствует в соотечественниках объективно, кем бы они ни были, независимо от злобы, любви и воззрений, независимо от меня.

На лица легла тень жертвы, куда более сильная, чем тень смерти, естественная для любой фотографии. Я поду-мал: завеса приоткрывается. В России существует особая до-бавка к обычной смертности, и даже в безобидном альбоме русские лица прекрасны той выразительностью, которую обеспечивает лишь насильственный выход из жизни. Их прозрачность, бледность как отсвет посмертной маски, смиренного пребывания в гробу с расстрелянным лицом красиво контрастируют с самонадеянностью заезжих фи-зиономий. А в лучших русских сострадательных портретах, как у Крамского, есть любование несчастьем.

Будущее было заложено, разгадано и представлено, и только требовалось, чтобы наступило. Но именно потому, что оно в русских присутствовало, оно и могло быть воз-можно. Все сошлось.

Осиновый ветер. Быть русским - значит быть мише-нью. Жертвенность жертв - тоже функция в мире, где мы освобождены от других обязательств, которые, на худой ко-нец, исполняем халтурно, поспешно, попутно. Бывают ред-кие периоды, когда русские забывают о своем страдатель-

ном залоге и начинают подражать прочим народам в их со-зидательном начале, что-то строить, к чему-то стремиться. Всякий раз это обрывается плачевно. Русская жизнь призва-на отвлекать людей от жизни. Сопротивление русской кос-ной матери только подчеркивает значимость этой матери. Россия должна быть собой точно так же, как Экклезиаст - Экклезиастом, то есть одной составляющей библейских ча-стей.

Иное дело, что свой чистый опыт, христианский по внешним формам, Россия хотела передать другим странам, с другим предназначением, и потому долго и напрасно мучала их.

В современных условиях Россия выглядит потерянно, проигрышно относительно прочего мира, где активное на-чало заявлено органическим образом. Однако Россия создана для молитв, тоски и несчастья. Россия - это вид страны, которая производит людское несчастье. Существу-ют исторически все условия, чтобы страна бесперебойно была несчастной. Русская власть верно справляется со сво-ими заданиями, какой бы ориентации она не придержива-лась. Россия хороша в проработке утопических конструк-ций, которые заведомо неосуществимы и на развитие кото-рых уходят многие жертвы. Большего странно ожидать да-же от такой огромной страны.

И, как каждую страну, Россию нужно судить по ее внут-ренним ресурсам и финальному результату. Пусть резуль-тат, с точки зрения Запада, выглядит негативно. Пусть он со стороны Востока тоже глядится странно. Но в России есть положительная неспособность к так называемой нормаль-ной жизни. На каждого царя есть свой Распутин. Россия продемонстрировала крайности человеческой натуры, раз-рушила представление о золотой середине. Она показала

тщетность человеческой свободы. Ее нельзя не уважать за верность самой себе.

Основным стилем писателей, писавших и пишущих о России, остается сочувственная слезливость. Ошибка и за-падников, и славянофилов в том, что они желают России счастья. Славные деятели со времен Чаадаева, должно быть, неправы в своем коренном беспокойстве по поводу отчаянного положения родной державы. Страх перед страхом, боязнь насладиться его глубиной свойственна большинству русской интеллигенции, Вечная и беспо-мощная идея вытащить Россию за волосы вопреки ее воле встречается из книги в книгу и становится, по крайней ме-ре, назойливой.

Им всем подавай счастливую Россию с караваями, ку-личами и балыком. Их не устраивает килька в томате. По крайней мере, килька - не их идеал.

Россия, бесспорно, опасная страна. Но здесь стоит со-гласиться с Ницше, призывающего 'жить опасно'. Проблеск определяющего национального сознания, смеси кнута и слащавого ханжества мне видится в позднем Гоголе, но даже у него не хватило сил провести мысль до конца. Предатели и некоторые иностранцы искренне пытались представить Россию как страну зла и несчастья, но делали это только ра-ди политического или туристического интереса, и потому оставались недостаточно последовательны. Мы всякий раз шарахаемся от новых доказательств того, что здесь каж-дый - мишень. Однако приходит время, когда страна бе-гающих мишеней оказывается неконкурентноспособной, и общий труд, основанный на страхе и жертвенности, не вы-держивает, наконец, компьютерных перегрузок.

Продолжая в том же духе, 'легообразная' Россия ско-рее всего исчезнет с лица Земли. Как древняя Эллада, где

греческие боги превратились в назидательные игрушки. У нас с Грецией есть даже симметрия не слишком святого ду-ха. Греция сгорела от религиозного формализма, Россия го-рит от формальной религиозности.

В экономии человеческого духа потеря России будет невосполнимой, не меньше, но и не больше того.

матрешка

Если верить матрешке, то жизнь - кувырок в утробу. Цент-ром русского мира заявлен эмбрион. Все остальное - об-ложка, прана, покрывало. Какими бы клевыми тетками ни были большие матрешки, они поверхностны, самодоволь-ны. В них - статичное тщеславие жизни.

Взяв матрешку в руки, нельзя остановиться ее разби-рать, развинчивать. Хочется докопаться до правды. Мат-решка построена на первичной игре, знакомой младенцу, на ней же держится основной сексуальный эффект одеж-ды - игра в прятки. Правда похоронена в тайне. Правда требует жертв. Большие матрешки беременны маленьки-ми, как своей многократной смертью. Скрипят, летят голо-вы ради забавы. Чем дальше внутрь, тем меньше красок, слабее причуды, усталость художника. Матрешка - сигнал хронического переутомления, светобоязнь. У самого ма-ленького человека, плохо нарисованного по недостатку места, истукана-эмбриончика, предполагается трогатель-ность 'деточки'. Вспышка умиления. Тоска по родителям. На лице не морщины, а какая-то паутина, как терка, руки. Непонятно, мужчина, женщина? Шершавые материнские руки матери хочется поцеловать, отцовские морщины - разгладить. Но русская целостность слишком мелка для эмоций, интегральность беспомощна, все это - одни

фантазии, и самая маленькая кукла всегда закатывается под стол.

сырость

Из корзины посыпались Лешки, Васьки, Нинки, Костики, Мишутки и всякие мелкие Павлики, случайно нашлись Толян и смурной Серафим, потом пошли отборные Иваны, круглолицые Ольги, оттуда же выпал повешенный железно-дорожник с высокомерным лицом, далее обнаружились Николаи Николаевичи, Фролы Тимофеевичи. У русских все сырое, непрожаренное, непроперченное. И лица, и душа, и мать-Земля.

Леса - сырые. Мы все - сыроежки.

Еду в метро и чувствую, что мне противна эта потная сволочь. Инертная, покорная, прыщавая шваль.

Хочу ли я, чтобы Россия распалась на куски?

Чтобы Татария отделилась от Мордовии?

Чтобы Волга высохла?

Чтобы судорога прошла по Сибири?

Чтобы кончился балаган?

Хочу!

еще о русской свинье

Надо воспеть русскую свинью. Народ - нерастаможенное понятие. Нерасторможенное. Около 75 % населения России составляет народ. Народ имеет свои особые способы опове-щения. Он цепляется между собой колючками и корнями. У него электрический счетчик жужжит у двери. Он готовит пищу на двух газовых плитах. Он питается представления-

ми кошмаров. Во всем ему видится заговор. Против себя. Народ задает иногда вопросы. Слышит то, что хочет услы-шать.

Можно выйти из народа. По щиколотку. По колени. По пояс.

Пословицы не справляются. Частушками не откупишь-ся. Раздражителей много. Народ сам по себе не выживет. На-род нуждается в поводыре. Царизм и коммунизм объедини-лись в тяге к народному элементу. Одни ходили в народ, другие из него выходили. В народ ходили, как по грибы. На-родность - это такая грибница.

Наш народ, в отличие от французского, не разнародился. Но есть, например, мексиканский. Русский народ в чем-то уязвительно не уникален. Он похож на другие ар-хаические народы Азии, Латинской Америки, Африки сво-ей близостью к животному миру.

тетя нюра

Тетя Нюра проспала падение Империи. Она годами работа-ла в газете 'Правда' уборщицей. Это все равно, что работать уборщицей в замке у Кафки. Замка не стало. От СССР, как ко-леса, откатились республики. Тетя Нюра устроилась к юве-лирам. Иногда, выметая пыль из-под кровати, она подбира-ла мелкие камушки. Некоторые из них были бриллиантами. Хозяин, приходя пьяным из казино, иногда давал тете Нюре зеленые деньги. Она долго не могла разобраться в зеленых деньгах, а когда поверхностно разобралась, стала копить на всякий случай.

Она приходила ко мне с расспросами, но я не мог по-добрать слов, чтобы объяснить. Не хватало общего поня-тийного аппарата. Я терпеливо, доходчиво пробовал и так и

сяк. Она недоумевала, как это можно, кто позволил закрыть 'Правду'. Она верила мне, но не верила моим словам.

Тетя Нюра помнила коллективизацию и вроде бы не любила ее. Но она терпеливо относилась к голоду как к сти-хии. При Хрущеве она убирала у каких-то итальянцев, по всей видимости, в семье коммунистического корреспон-дента, и восхищалась чистотой квартиры, но что это были за итальянцы, она не разобралась.

Тетя Нюра пылесосит и говорит без остановки. Ничего не слышно. Поток подсознания, если выключить пылесос, наполнен непереваренными кусками молодости, сценами грубой жизни, недостатком сапог, сплетнями о других хо-зяевах, соседе-татарине, который показал ей член, подпа-лил балкон, воняло резиной от шин: татарин попал в дурдом. Она не озлоблена, она - трудяга. Сын - пьяница, не-давно опух и умер, зато толковый племянник врезал мне как-то замок. Тетя Нюра взяла старуху-погорелку из своей деревни жить в квартиру, значит, добрая. Ее мечта иметь от-дельную квартиру не осуществилась.

Она мне мила. Когда выпьет пару рюмок водки, разой-дется, поет частушки и говорит неприличности. Я пытаюсь вникнуть в нее. Она - честная, беспокоится за моего сына. Но закладывает мне его всякий раз, когда представляется возможность. Считаю ли я ее человеком? Сложный вопрос. Она, как жук, опрокинутый на спину, не понимает, что с ней происходит.

Если смоделировать реальность, в которой она живет, получится сказка испытаний. Их преодоление - сплав уси-лий и чуда. Западный человек видит реальность как поле де-ятельности. Русский - как сказочное пространство. Оно за-селено существами, обладающими магической силой. Ино-гда эта сила равна нулю, иногда переворачивает мир. Ска-

зочность внутреннего поля России - в его принципиаль-ной нерасшифрованности. Враги организуются как не-чисть. Причины и следствия меняются местами. Завязыва-ются зазеркальные связи. Сказка конспиративна. Черные кошки приравнены к проискам Провидения. Русский впус-кает в себя сказочное мышление и зависает на пороге двух миров, не находя покоя ни в жизнетворчестве, ни в созер-цании. Самобытность русского мира - в самопоглощении. Магический мир привлекает меня волшебными фантазма-ми и напрягает неспособностью справиться с колдовством. Россия интровертна в своих возможностях и экстравертна в своей беспомощности.

Герой насыщается за счет испытаний. Если я против них, я выламываюсь из сказки в несуществующее простран-ство. Агенты сказки, пособники и вредители: поп, солдат, де-путат, царь, купец, разбойник, милиционер, немец, москов-ский мэр, баба-яга, змей-горыныч, налоговая служба, девка, жена, начальник, хохол - находятся на своих местах до ме-ня и после меня.

Я вхожу в мир с заранее заточенными символами. Я притворяюсь, что могу изменить иллюзорный мир иллю-зорным действием. Тем самым я выполняю свою сказочную миссию, и это по-настоящему русское индивидуальное су-ществование, которое никто за меня не свяжет. Я превра-щаюсь либо в героя, либо в антигероя, либо просто в ска-зочного прохожего. От героя до жертвы - шаг, и ноги уже разъехались.

Испытания преодолеваются разными способами, ина-че не выжить: хитростью, обманом, изворотливостью, сме-лостью, долготерпением. В ход идут противоположные ка-чества, сплетение которых и составляет русский моральный мир, ни на что не похожий. Имея подобный кодекс чести,

трудно составить карту совершенного поведения. Единст-венным удалением от сказки может быть жестокая аскеза.

Насильственная смерть включена в сценарий не траге-дией, а как неизбежность, и баба-яга никогда не задумается над своей жизненной ролью, иначе она перестанет быть ба-бой-ягой. Есть равновесие очарования. На этой земле ска-зочные понятия совпали с историческими требованиями. На суку - мочало. История России - не выход из сказки (как у людей), а ее бурное развитие. Новейшие реалии по-преж-нему упаковываются в сказочный лексикон. Странно после литературы девятнадцатого века говорить о неспособности русских к самоанализу, но это так. Тетей Нюрой засеяна Русь.

мужики и бабы

Все так запущено, что - тишь да гладь. Большевики вовсе не были марксистскими идиотами, какими их рисует либе-ральная мысль. Раз народа больше, чем прочего населения, должна быть народная власть. Большевики хотели понять корни народовластия, создать соответствующее государст-во. Красная сказка кровава, но очень красива. Однако сказка слабеет во враждебном несказочном окружении. Новые технологии срубили сказку. Россию приходится расколдо-вывать исключительно для того, чтобы она не погибла. Раз-витие реформ означает уничтожение народа в том виде, в котором он прибывает. Значит, бабы и мужики провалятся в тартарары.

больница

Как тяжело больным, русскому бояться сказать всю правду. Иногда ляпнут что-нибудь, причем не враги, а самые близ-

кие, жизнь на него положившие, кто с ним больше всего во-зится, 'утки' из под него выносит, от раздражения ляпнут, оттого, что извел выкрутасами, склонностью к побегу через окно, к езде на саночках, но потом опять всё припудривают, приглаживают, а русский, тот тоже быстро забудет. А про себя русский думает:

- Помогайте мне, помогайте. Не будете помогать, вам же дороже обойдется.

Но, скорее всего, и этого не думает. Лежит на кровати, яйцами болтает.

склонность к бесчестию

Бесчестие напоминает одеколон 'Свежесть'. Тому, кто не полюбил его запах в юности, нечего делать в этой стране.

Беспредел - расширительное толкование возможнос-тей. К этому надо подойти философски. Честь разрушает что-то очень существенное в человеке. Например, покуша-ется на непредсказуемость. А предсказуемый человек - не русское это дело.

В России по определению нет ни одного честного че-ловека. Вот на чем надо строить общую жизнь. Это основа колхоза. Но это и основа поэмы. Россия состоит из кротких людей, способных на все. В этой стране должно произойти полное примирение с действительностью.

Даже нетерпеливый Белинский это однажды понял.

немного о себе

- Хотите, я покажу вам наш семейный альбом?

- Да пошел ты с альбомом.

- Это наша семья.

- Уроды.

- Это отец.

- По глазам видно: подлец. Вы очень похожи на отца.

- Все так говорят.

- А ваш младший брат и сестра похожи на мать. Сколь-ко лет сестре?

- Тридцать три.

- Я бы дал сорок.

- Я передам ей ваш комплимент.

- А это что еще за говеный солдат?

- Это я.

- В тюрьме сидели?

- Нет. А что?

- У меня жена сидит за Можаем. Пишет, кормят снос-но. Тоскует только. По дому. Стихи стала писать от тоски.

- За что села?

- По 103-ей. Любовницу мою убила. Из ревности. Но-жом. И меня тоже хотела.

- Жалко любовницу.

- Любовницы не для того, чтобы их жалеть. А это кто?

- Моя сестра с мужем и детьми.

- У нее двое детей?

- Володя ходит в школу, а Леночка - в детский сад.

- Я никогда не обижаю детей. А вы?

- Смотря кого считать детьми.

- А этот, похожий на Буденного?

- Дедушка. Его убили. А это бабушка Клава. Ее посади-ли на кол.

- Как на кол?

- Скорее всего, по ошибке. А это бабушка Сима.

- А что с ней?

- Ничего. Попала под электричку. У вас большая семья?

- Жена, я и дочь.

- У вас есть с собой их фотографии?

- Нет. Ненавижу.

- Обеих?

- Ну. Когда они что-нибудь едят, у них всегда изо рта падает. Макароны, огурцы.

- Сколько лет вашей дочери?

- Семнадцать.

- Курит?

- Колется.

- Я не думал, что у вас такая большая дочь. Скоро у вас будут внуки.

- У нас уже были внуки и внучки. Пока Нина не думает выходить замуж. Кончает школу и хочет поступить в Инсти-тут иностранных языков. Нина мечтает быть переводчицей.

- Какой язык она изучает?

- Дрянь какую-то.

- А вас как зовут?

- Павел Андреевич. Я очень люблю спорт. Мой люби-мый вид спорта - футбол. Иногда мы ходим в гости к дру-зьям или приглашаем их к себе. Мы всегда напиваемся, я и моя жена Марина. Только она квасит текилу, а я - водку.

- Чем занимается ваша жена?

- Марина - детский врач. Специалист по абортам. Она любит свое дело и работает с интересом. Марина хоро-шо поет, у нее красивый голос. Раз в неделю Марина ходит в Дом культуры, где поет в хоре. А эту вашу бабушку, которую на кол посадили, ее кто посадил? Есть в мире только один народец, который может посадить бабушку на кол.

- Кого вы имеете в виду?

- Я не прав?

- Как ваша фамилия?

- Зачем вам? Белов. Мне 37 лет. Я родился в Москве и всю жизнь здесь живу. Я склонен к бесчестию.

живописность

Иван Грозный, убивающий сына, живописен. В России лю-бят тех, кто замучил и убил многих русских. Русская власть в основном уничтожила собственное население, а не чужое или врагов, как в других странах. Отделить кровожадность от забавы и заботы о стране невозможно. Это и есть русская живописность.

Несмотря на то, что Иван Грозный был садистом, мно-гие его любят из принципа. Другие любят его садизм. Нет слов: Иван Грозный - это русский ренессанс.

закат россии

Дом построен - хозяин умер. На Западе дома построены. А мы - без домов - ходим живехонькие. Фундаментализм - агония мировых религий. Что-то будет дальше? Русские все время считали, что закат Запада неизбежен. Они, кажется, просчитались. Вместо Запада закатывается Россия. Правда, после революции тоже думали, что Россия завалилась. Но в том безумии была энергия. Бредовый энтузиазм. Русский наливается утопией, как гноем. Потом он лопается. Все идут в ногу, мы шагаем - левой. И это переполняет нас законной гордостью. Мы всех хотим научить ходить не в ногу.

Русские не знают, что такое 'норма'. Они видят, что другие живут по-другому, но у самих так не получается. Идут годы - не получается. У немцев получилось, у японцев по-лучилось. Здесь не надо. И все этому не то что радуются, но не особенно беспокоятся. Ну, подумаешь. Что станет с Рос-

сией, если она закатится? Что делать с этим большим разла-гающимся трупом?

Присыпать гашеной известью.

мама

- Мама! Что значит - быть русским? Молчит.

- Мама! Мама!

- Чего тебе?

- Что значит - быть русским?

- Чего?

- Что значит - быть русским? Молчит.

- Мама!

- Отстань! Надоел!

- Мама!

- Сказала тебе русским языком - отстань!!!

- Мама, не бей!

- Молчи, засранец!

- Мама! Мамочка! Не убивай!

учебник

Почему мама не захотела ответить сыну на поставлен-ный вопрос?

По какой причине она стала его бить? Убила ли она его в конце концов, или сын все-таки выжил?

сказка

На сказку многие ловятся. Сказочная Русь стоит перед глазами. Зори неоприходованы.

описание нации

Русский состоит из 'ничего', которое включает в себя 'всё'. Русский считает, что ему ничего не принадлежит. Русский считает, что ему принадлежит весь мир. При внешней мяг-кости и певучести России, при ее бабьем обличий, любви к кефиру, в этой стране живет население с чудовищным аппе-титом. Вчера - всё, сегодня - ничего, назавтра - снова всё. Если окультурить и грамотно раскрутить этот стиль 'всё-ничего-всё', можно стать модной страной, вроде Непала.

эстетический образ врага

После падения Берлинской стены, организованного во многом русскими хлопотами, если не сказать русской щед-ростью, несмотря на известное сопротивление союзников ФРГ, казалось бы, должна была начаться эпоха взаиморадо-стного соседства. И, верно, был момент, когда в воздухе ощущался дух братания. Все это кончилось неприятно бы-стро.

Мы разочаровали Запад и в чем-то самих себя, оказав-шись 'другими', не такими, какими бы европейцы хотели нас видеть. И хотя даже в самых неприхотливых американ-ских фильмах существует пропаганда любви к 'другому', не похожему на тебя, будь он хоть инопланетянином, хоть не-гром, русские не стали любимы в 'другом' качестве. Запад скорее предпочел 'других' китайцев, несмотря на то, что по общественным стандартам мы - куда свободнее, нежели грамотно репрессивный современный китайский комму-низм. В конце концов оказалось, что в европейском доме для нас нет даже того угла, который предоставили румынам и прибалтам, не говоря уже о поляках и чехах.

Многое объясняется общественным варварством на-шего затянувшегося переходного периода, но - не все. За-падная эстетическая норма жизни стала диктатором не только стиля, но и политических пристрастий. Русских не взяли в НАТО именно по эстетическим соображениям, как не прошедших face control.

Даже враждебные к России люди, ненавидящие ее хаос, которых я не раз встречал в Европе и США, не отрица-ют талантливости русских. В среде русских, действительно, встречаются таланты. Весьма противные индивиды, бывает, одарены интересными свойствами. Будь русские посредст-венной нацией, их бы вообще не было.

Идея национального характера, которая в Европе пос-ле Гитлера считается скользкой темой, - единственная воз-можность понять Россию. Русские - позорная нация. Тет-радка стереотипов. Они не умеют работать систематически и систематически думать. Они больше способны на спора-дические, одноразовые действия. По своей пафосной эмо-циональности, пещерной наивности, пузатости, поведен-ческой неуклюжести русские долгое время были прямо противоположны большому эстетическому стилю Запа-да - стилю cool. Строго говоря, об этом cool русские вооб-ще даже не догадывались. Между тем, это понятие из эли-тарной моды превратилось в состояние, которое определя-ет в последнее время западную культуру, что вышла за пре-делы литературы и кино, вобрав в себя на равных основа-ниях 'красу ногтей' в высшем смысле, то есть культура рас-творилась в каждодневном быту, быт - в культуре. В Берли-не или Париже вам точно укажут: эту марку сигарет курят только лесбиянки, а на той марке машин ездят одни пасто-ры. На русской стороне ни официальная, ни 'кухонная' культуры по понятным причинам не только не шли в ногу с

западным развитием событий, но круто забирали в сторону. Мы смотрели западные фильмы, листали западные журна-лы и читали западные книги, если это удавалось, совсем по-другому, чем западные потребители культуры. В любом слу-чае, мы не видели во всей этой продукции объединяющей идеи, поверх барьеров столкновений консерваторов и ли-бералов, архаистов и новаторов. Мы углублялись в экзис-тенциальный смысл, не замечая становления новой формы. Мы проморгали то, что составляет эстетическую сущность Запада последних 50-ти лет, о чем уже десятилетия назад было объявлено в двух установочных статьях журналов 'Тайм' и 'Лайф', на которые откликнулась молодежь от Лос-Анджелеса до Кейптауна, Токио и даже социалистичес-кой Варшавы.

Понятие cool (этимологически - 'прохладный'), воз-никло в США в конце 40-х вместе с джазовой пластинкой Майлса Дейвиса 'The Birth of the Cool' и книгами Джека Керуака. Последнего можно считать идеологом 'кула', в 50-ом году писавшего о разнице между 'сырым' и 'кул'-сознанием как о противоположных формах самосознания. 'Кул'-сознание, до сих пор не имеющее русского словесного эк-вивалента, не оставляет в человеке неотрефлектированных, 'темных' сторон. Ему свойственны открытость, прозрач-ность, внутренняя эротичность, ироничность, подчеркну-тая стильность, что обнаруживается в его джазовых корнях. Далеко не все кумиры Запада были 'кул'. Ни Элвис Пресли, ни Мерилин Монро в эту категорию не попадают. Зато луч-шее, что есть в 'Битлз', мюзикл 'Вестсайдская история' Ле-онарда Бернштейна, песни Боба Дилона, с одной стороны, а с другой - улыбка, прическа, стиль одежды президента Джона Кеннеди (особенно если его сравнить на общей фо-тографии с Хрущевым) - истинный 'кул'.

Постепенно 'кул' стал венцом глобальных американо-европейских усилий лицевых мускулов, голоса, моды, рек-ламы, кодекса поведения. Манеры советских дипломатов, как и родная культурная продукция, не проходили на Запа-де без сильной дозы иронии. Разрыв между западной модой и 'русским стилем' привели к тому, что в сознании Запада после развала СССР русские заново оформились в образ врага, но уже не идеологический, а эстетический, менее опасный, более смехотворный. В сравнении особенно с эксцентричной, взвешенно заикающейся 'The cool Britania' в интерпретации британского премьера, мы - нервная, дергающаяся, застенчиво-нахрапистая масса. Нет среди бе-лых людей в мире больших анти-'кул' (включая румынов), чем русские.

Тем не менее, Москва в течение 90-х годов усиленно стремится стать 'кул', волей-неволей устремившись за За-падом, донашивающим эту моду за неимением новой. Даже милиционерам пошили прозападную униформу. Но рус-ское неофитство (ну, молодежные журналы, выступающие под обложкой 'кул') не вызывает евро-восторгов по причи-не блеклой подражательности.

Однако... Пушкин! - у нас есть свой фундаментальный 'кул'. А 'Герой нашего времени'? - да. А 'Ревизор' Гоголя? 'Лолита', возможно, одно из наиболее 'кул'-произведений XX века. Who's cool in Russia? Илья Кабаков, лучший Брод-ский, где-то Сорокин, в чем-то Пелевин, дюжина фотогра-фов, одна модная якутская манекенщица тоже адекватны 'кул'-жанру, хотя, понятно, не сводятся к нему. У нас есть и советский классический 'кул', вроде 'Кавказской пленни-цы'. Наконец Сталин, 'кул'-режиссер самого крутого поли-тического театра мира.

беломорканал

Русская женщина любой разновидности атавистична, как каменный пень, что иногда способствует ее шарму. У нее за-пах тела, давно не употреблявшего духов. С кожи тянет за-пашком тления. Впавшие глаза. Подавленность. Севший го-лос. Там, на воле - как будто на луне. А забор в двух шагах. Как когда-то в Берлине или в международном аэропорту. Многие бабы открыто хвастаются своей интуицией и подо-зревают за собой ведьминские способности, которыми по-рой устрашают мужчин. Другие, напротив, любят в себе блядские черты. Блядовитость русской женщины, изнанка ее застенчивости, ярка буфетно-ресторанным колоритом. Налей, поднеси, обслужи. Блядовитость - Беломорканал отечественной жизни.

русская правда

Не будешь уважать другого, тебя не будет. На этом контрак-те Запад держится двести лет. Банальность посыла окупает-ся комфортным результатом.

Основная мерзость русской жизни - не хамство, даже не отношение к человеку как к говну, но негласное согласие на продолжение недостойной жизни и стремление к ее оправданию. В умении все оправдать заключается русская правда.

кто виноват?

Накопление описаний составляет культуру. У русских боль-шое количество описаний. Это - русская литература. Непо-нятно, однако, почему, несмотря на большое количество

описаний, русские не набрались культуры. Я знаю, что ни Тамара Николаевна, ни Людмила Валентиновна, ни Нико-лай Павлович, ни Дмитрий Васильевич, ни множество дру-гих людей ни в чем не виноваты. И Михаил Кузьмич тоже ни в чем не виноват. Есть, однако, такие места, где отсутствие описаний особенно хорошо видно.

надежда

Надежда в России умирает первой. Вот вывод, который можно сделать из отечественной истории.

я ехала домой

Что такое счастье? Это пудинг.

Это просто пуд-д-д-инг. Наше счастье.

не закрывайте мне небо

Мне нравится быть русским. Мне нравится пропускать все мимо ушей. Иду и пропускаю все мимо ушей. Мне говорят, что так нельзя. А я говорю: не говорите мне 'нельзя'. Я это-го не выношу. Не закрывайте мне небо.

быть русским

- Провинившихся в прошлой жизни Провидение от-правляет на переплавку в Россию, - сказал Серый. - В ка-честве наказания.

- Кого именно? - поинтересовался я.

- Ну, там всяких блядей и мошенников, - сказал Се-рый. - В общем, нечистых.

- А как же Рублев и прочие?

- Для контраста.

история национального футбола

Петр Первый повел мяч в Европу, ударил, промахнулся - разбил окно.

Сборная команда мужиков с бородами погнала мяч в Азию.

Задрав юбки, Екатерина Великая перехватила инициа-тиву.

Павел отобрал мяч и погнал его в сторону азиатских ворот.

Александр Первый, завладев мячом, отправил его в сто-рону Европы.

Николай Первый погнал его в сторону Азии.

Его сын, Александр Второй, отбил его далеко в сторону Европы.

Александр Третий отфутболил мяч в Азию.

Николай Второй побежал трусцой в западную сторону.

Ленин повел мяч в сторону Азии.

Сталин, с подачи Ленина, забил гол.

Счет стал 100:0.

Хрущев начал с центра поля и, сам не зная почему, по-гнал мяч в Европу.

Брежнев отправил его в Азию.

Горбачев играл на европейской стороне поля.

Ельцин продолжил его игру, но во втором тайме расте-рялся. Стоит и не знает - куда бить.

Раздался свисток. Кончился пропущенный век.

беседа о главном

- Было время, когда я страстно переживал за судьбы родины, не спал ночами, весь в мыслях, как ее освободить.

- От кого? - не понял Саша.

- Русские - мастера придумывать себе врагов. Это не могло мне не надоесть.

- Нас снова обокрало государство! - радостно про-декламировал Саша.

- Не государство! - нахмурился я. - А тот, кого мы ищем!

- Мы отомстим! - поклялся Саша.

- Человеческий климат России хуже экономического колапса и агрессивного попрошайничества, - заявил я.

- Я убью эту гадину! - заорал Саша. - Дайте мне, по-жалуйста, 'Нарзана'.

- Наивному дураку, мне казалось, что вся эта советская нелепость - наносная случайность, но вот я сам убедился, что русские могут 'заспать' другие народы, как свинья - своих детей, и на утро даже не почесаться.

- Свинья не может 'заспать' себя, - возразил Саша. - А у нас это замечательно получается. Спатеньки-заспатеньки, - запел он, сильно ударяя себя по коленям.

- Охи-крохи, - подхватил я. - Наивность нового по-коления, бросившего превращаться в средний класс, само-выражаться и самоутверждаться, вызывает у меня не мень-ше презрения, чем глупость их отцов и матерей.

- Презрение - тонкое чувство, - с легкой обидой рас-смеялся Саша. - Молодежь должна взять власть в свои руки.

- Конечно, я не могу сказать, что остался ко всему рав-нодушен. Меня смущает гностическая мысль о неравенстве душ, но, глядя на народные подвиги, я не могу не признать,

что первобытное состояние, в котором пребывает народ, - производное его умственных возможностей.

- Счастливые народы, живущие под счастливыми не-бесами, как итальянцы, несколько путают нам карты, - вздохнул Саша. - Давайте создадим тайное общество.

- Какое?

- По созданию нового Бога.

- Дайте мне закончить про Россию! О России обычно пишут с оглядкой. Ее либо жалеют, либо стремятся понять. Но понимание затруднено не сверхсложными особеннос-тями сознания, а, напротив, излишней простотой здешних

нравов.

- Вот мы сейчас говорим-говорим, а над Капри висит луна, как сочная долька лимона, - сказал Саша.

- Человек, который не понимает своих интересов и сознательно вредит себе в течение жизни, в самом деле ка-жется загадочным. Народ, оставшийся архаическим образо-ванием после запуска спутника и создания ядерного ору-жия, опасен и беспощаден.

- Я, разумеется, скрываю свои убеждения, - сказал

Саша.

- Внешне я провожу линию интеллигентного челове-ка, - добавил я.

ближний свет

Если бы в России не было русского языка, а разговаривали бы, например, по-немецки, то здесь вообще ничего бы не было. А так, по крайней мере, есть русский язык

Когда кавказский человек с активным отношением к жизни хотел в советской Москве поужинать в ресторане, он всегда находил слова, чтобы получить вкусную пищу.

- Слушай, - говорил Кавказ, и так весомо произносил свое сознательно испорченное 'слушай', влиятельно мор-щил нос и близко подносил к нему пальцы, отделяя себя языком тела от носителей непорченного языка, что офи-циантка тут же начинала приветливо вилять шариковой ручкой. И некоторый богатые евреи из богемы тоже умели заказать себе что-нибудь вкусное, на их палочках шашлыка не было кусков из одного несъедобного жира, а на моих они были. Дело не просто в том, что официантка верила в грузино-еврейские чаевые. Она верила в языковой напор, постановку голоса. А русский, если он был со стороны, ко-мандировочный или просто с крашеной любовницей, ни-как не мог словесно пробиться к официантке, даже если был при деньгах. Он барахтался в пассивных словах. Поэто-му русский ел говно.

Некоторые считают, что русский язык засорен боль-шим количеством мерзких слов. К ним относится мат. Кро-ме того, постсоветский язык Но советский язык - это все равно что носить сине-красную милицейскую форму с фу-ражкой: жмет, тесно, болтается, давит. Надеть на любого русского милицейскую фуражку - она окажется сильнее русского. Так было. Все выглядели милиционерами. Я почти не знал исключений.

Я люблю мат за его магнетизм. Но мне нравится тонкое перерождение нравов, нежный корректив в отношениях, когда 'блядь' тихо переплавляется в 'блин'. Я люблю языко-вую 'чуму', табачную смесь разных фень. Когда кончились шутки, высохли как понятие, потому что шуткой стало нельзя образумить действительность, слово сдалось - на-чались приколы. Я фильтрую базар, я строю людей, чумарю детей - чисто так, у меня все пучком, несмотря на то, что все так запущено.

В советские времена машины ездили по ночам с под-фарниками. Подфарники - это скромно. Когда коммунизм кончился, сами собой перешли на ближний свет. Тем самым заявили о себе. Активно. То же самое и постсоветский язык. Зажгли ближний свет. А некоторые стали ездить с дальним.

Но те, что стали ездить с дальним, так быстро поехали, что половина из них оказалась в Москве-реке. Их там по-стоянно вылавливали. И потому язык выбрал все-таки ближний свет.

Он освещает то, что есть: женские ноги, мусорные ба-ки, тоску по надежде, всякую дрянь. Подфарники освещали только самих себя. А ближний свет - это уже свет.

инсталляция пессимизма

Поразительное чувство частичной правоты всех. Прав Грозный, обидевшийся на Курбского. Прав Николай, оби-девшийся на декабристов. Прав Курбский, не стерпевший русского ренессанса. Прав обыватель, не верящий никому. Прав кабацкий Есенин. Прав мир искусств, отворачиваю-щийся от вонючей России. Правы те, кто хотят имитиро-вать Запад, вдохнуть в Россию его энергию. Никто не прав.

- А слабо вам замириться с государством, найти в нем что-нибудь 'милое'? - спросил меня Саша.

Сомнительность попытки, квалифицируемой как пре-дательство, мракобесие или усталость. 'Милое' не находит-ся, 'милого' нет. Отчаянное пробуждение к вечным ценнос-тям посреди говна. Хамское высокомерие вечно занятой со-бой власти, не имеющей времени объясниться с людьми. Новые обиды. Сила русской интеллигенции - внеправительственное мышление. Оно же - вечная слабость. Беско-нечное письмо Белинского Гоголю.

Теперь, глядя на то, что случилось, мне кажется, что это произошло не со мной. В России быть пессимистом - как отстреляться. Ничего не принять, никого не признать. Стоишь - поплевываешь. Если будет лучше, чем ты ска-зал - забудут. Если хуже, призовут к ответственности: 'Ты обещал!'

Редкие случаи благородного служения отчизне, никог-да не признаваемые подозрительными современниками. Неверие в собственность, нажитую нечестно. Зуд передела. Горечь во рту - основной привкус родины. Неспособность заставить страну работать на себя. Неспособность преодо-леть извечную отчужденность государства от человека. Бес-конечное нытье. Словоблудие диссиды. Мартиролог. Беско-нечный сволочизм русской жизни. Когда жизнь идет вопре-ки жизни. Возведение отчаяния в степень героизма и по-следней национальной истины. Разочарование диктует от-вращение к стране.

- Дух Лермонтова, - обобщил Саша.

Мы не могли с ним наговориться. Мы говорили и обоб-щали. Ночи напролет. Наши слова сливались в экстазе.

Пробуждение кондовой России. Она выдвигает идею предательства, соблазна совращения страны Западом, ев-реями, грамотеями. Все забывается. И повторяется. Долгая ночь политических разборок, которых за глаза хватает на целое поколение.

В чем чудо России? В русской патологии есть дополни-тельное измерение жизни. Вот главная ценность. Да, но кто принадлежит этому измерению? Низы безответственны, противны. Интеллигенция как сословие истерична. Никого нет, но есть люди.

- Они приоткрываются и исчезают, - предположил Саша.

Говорят, отношения между людьми в России уникаль-ны. Разговор, действительно, может зайти далеко. Глубоко. В дополнительном измерении между мной и Сашей проска-кивает искра. Мы озаряемся, и тогда нам кажется, но то, что нам кажется, никогда не будет. Однако на секунду, ког-да в темноте мы озаряемся, это 'кажется' полно очисти-тельной энергии. Она приводит случайный разговор в со-стояние экзистенциального обнажения.

здравствуйте!

- Здравствуйте! Почему не здороваетесь?

- Да неохота.

- Что так?

- Ну, если здороваться, то потом надо, по большому счету, прощаться. Не мое это.

- Вы - Серый?

- Ну!

книга

О русских написано много, как ни о ком. Но русские не чи-тают ученых записок. Их воспевают или поносят, а русские не читают. Ничего не доходит. Раньше сбрасывали на же-лезный занавес. Оказалось - хуже.

гордость

Мы летим с Сашей на коллоквиум в Бухарест. Бухарест не принимает. Садимся в Софии. В аэропорту открываем ут-реннее пьянство. Заливаемся водкой. Саша хочет домой. Су-ет мне деньги.

- Посади в машину. Меня - в Чертаново!

- Здесь нет Чертаново. Это София.

- Хочу в Чертаново!

Он выбегает на площадь. Садится в такси. Таксист уво-зит его в Чертаново. Я - один. Я прихожу в Румынии на кол-локвиум, стою, пью вино и вызываю к себе интерес.

- Вон русский стоит.

Французы, немцы, поляки стоят - и ничего. А русский встал - сразу интересно. Русский обязательно чем-нибудь отличится. Или опоздает. Или забудет что-нибудь. Или по-теряет. Или сморозит чушь. Или блеснет умом. Или кого-ни-будь возьмет и выебет. Или наблюет на пол.

И я, загадочный русский, знаю: меня нельзя разгадать. Я не поддаюсь анализу. Анализу поддаются разумные суще-ства. Я сам не знаю, что выкину, руководствуясь неинтеллегибельными соображениями. Могу броситься в огонь и спасти ребенка. А могу пройти мимо. Пусть горит! Пусть все горит! Я, моральный дальтоник, не вижу различия меж-ду да и нет. Мне говорят, что я - циник. Но это уже звание. А я - без звания. Может быть, я бессовестный? А это - как повернется. Я люблю глумиться, изводить людей. Но я по-могу, если что. Я хочу, чтобы уважали мое состояние. У ме-ня, может быть, тоска на душе. Тоска - это заговор 'всего' против меня.

отделение русских от россии

Можно договориться с черепахой, но попробуй договорись с ее панцирем. То же самое и Россия. Россия радикальнее русских. Создание сильнее создателей. С русскими кое-как еще можно иметь дело; с Россией никогда не договоришься. Слишком много говна в нее слито.

Понимая, что что-то не то происходит, но сказать не умея, русские придумали себе вымышленную родину и по-верили в нее. Одни называют ее так, другие - иначе.

Надо отделить русских от России. Россия говнистее русских.

где он?

Где искать Серого? Зачем искать? Если не найти теперь Се-рого, Россия потеряет свое лицо. Возможности России со-стоят в воображении русского человека.

суд

Русский суд страшнее Страшного суда.

лишние люди

Никак не получается увидеть себя такими, какие мы на са-мом деле. Что-то мешает. Не потому ли русские - не Монте-ни, то есть не способны к самопознанию, что иначе - беда?

Предусмотрительно заблокированная система.

Если ее взломать, то получится, что национальная идея русских - никчемность. Нет никакой другой идеи, которую русские проводили в жизнь более последовательно. Во всем непоследовательны, в никчемности стойки.

На такой идее каши не сваришь. И не надо. Националь-ная идея - не надо варить кашу. Кто берется варить кашу - тот не русский. Никчемность - нулевая степень созидательности, неумение что бы то ни было довести до конца. Самолеты падают, автомобили глохнут. Никчемность - пу-стоцветная духовность, близость к религиозному созна-

нию, но с противоположной стороны. Крайности склонны путать. Отсюда вечное недоразумение с богоносцем. Рос-сия - негативная теология. Было время, когда писатели на-шарили сословие лишних людей. Но дело не ограничивает-ся ленивыми умниками. Бизнесмены России - тоже лиш-ние люди. Они не нужны. Не нужны пенсионеры. И сами пи-сатели - лишние люди. Крестьяне тоже не нужны. Зачем пахать вечную мерзлоту? Рабочие совершенно излишни. Во власть идут одни лишние люди. Дети - неходовой товар.

Каждый в России - лишний. Однако из социального ряда, где это звучит настораживающе, лишнего человека достаточно перевести в метафизический, чтобы никчем-ность превратилась в добродетель и все встало на свое ме-сто. Возникнут метафизические крестьяне, им подадут ру-ку метафизические рабочие, они вместе встанут на пьедес-тал.

А если бы Наполеон завоевал Россию, как о том мечтал Смердяков? Все равно бы все обошлось. Отсюда такой рас-цвет искусств и литературы перед революцией. Грандиоз-ное собрание лишних людей. Россия лишает сала, оставля-ет один на один с бытием, без посредников.

россия и африка

Не зря русские смешались с татарами, и теперь непонятно, была ли Куликовская битва или просто гражданская война. А если бы, на самом деле, не понравилась русским Византия, можно было бы, на худой конец, перекраситься в католиче-ство. Призвали или не призвали славяне варягов княжить - незначительный спор, а то, что могли призвать (нашли то-же, кого призвать: северных дикарей!), не справившись с со-бой, это точно.

Как важно уметь не справляться с собой, не быть жан-дармерией собственной личности. Все с собой справляются, причесывают инстинкты, стригут ногти, читают газеты, а мы не справляемся. Ни с собой, ни друг с другом. Мы выше этого. Но и другие тоже с нами не справляются. Варяги не справились. Цари оплошали. Даже Петр Первый не спра-вился. Бороды брил, стрельцам головы рубил, хуй у царя стоял, ничего не вышло.

Россию пора, наконец, колонизировать. Как Африку. Колонизация Африке помогла. Проложили дороги, столби-ки вдоль них поставили, красно-белые, как во Франции. На-учились говорить 'спасибо' и 'пожалуйста'. Завезли в мага-зины нормандские сыры. Не все, конечно, получилось, не все полюбили сыры, по-прежнему прозябают, керосин жгут, но что-то все-таки удалось.

Попросить, чтобы русских колонизировали. Без вся-ких поблажек. Кого? Только не немцев. У тех нервы плохие. Могут русских перебить. Выгоднее всей Россией попро-ситься в Японию новым островом. Или, по примеру Аляски, уйти на торгах за семь миллионов. И русские научатся есть нормандские сыры, запивать их бургундским вином. Пре-образятся неслыханно. Но своеобразие останется. Как у аф-риканцев. Те все равно едят руками. Верят в своих, не фран-цузских богов. Носят божественные одежды бубу с королев-ским достоинством. Чем Россия хуже Африки? А если хуже, раз у нас нет бубу, нет умения достойно носить одежду, нет гибкости в пальцах и танцах, что тогда?

эмиграция

Россия не забывается. Все в ней плохо, но не просто плохо, а чудесным образом плохо. Русская эмиграция, даже самая

просвещенная, не врастает в другую реальность. Поляк уедет в Германию - не потеряется, язык выучит, раздастся, усы топорщатся. Мы же не складываемся в чужой шкатулке. Нам надо отрезать хвост. Мы - хвостатые.

Пленные немцы и то с каким-то смешанным чувством вспоминали Россию. Обрусели фрицы. Им тоже померещи-лись хвосты.

Русская эмиграция - перерождение, как смена пола. Не хочу быть пай-мальчиком! Хочу снова быть бабой! Все жалуются. Ностальгия душит до слез. Назад, в бабы. Но ужас-но боятся своей родины.

Русские за границей - уже во втором поколении - ка-страты. С виду морды еще более-менее те, но начинка дру-гая, не нашенская. Разлагается все-таки вне России русская порода.

внешность

Русские, как правило, неэстетичны. Неряшливы. С пятнами. На штанах пятна. На жопе тоже пятна, если не прыщи и пу-пырышки. Пятнистые гады. Плохо пахнут.

труд

Труд в России гасится с двух сторон. Со стороны позыва и - результата. Я хотел поправить каждый забор, выпрямить столбы, но понял: делаю не то. Сделанное не стоит, но пото-му и делается плохо, что оно все равно упадет. С другой сто-роны, потому и не стоит, что делается плохо. В России не надо ничего самому делать. Все равно как-то само по себе сделается.

усталость

Меня всегда удивляло, что люди на Западе так быстро ус-тают. Говорят - много работают, но это не много. Они - какие угодно, но только не жилистые. А вот русский - жи-лист. Раздеть его - он состоит из одних жил. Русский ред-ко жалуется на усталость. Я, например, смущаюсь, когда ус-таю.

вышний волочек

Саша показал мне карту, и мы приуныли. Россия лежала на карте большой разведеной гармошкой, кинутой после пъянки. Длинная родина, за сто лет не объедешь. И мы по-ехали в Вышний Волочек на междугороднем автобусе. Вдруг крупными хлопьями повалил снег. Вышли на авто-бусной станции, съели чебуреков, пошли по колено в сне-гу в сортир.

Общественные сортиры в России - это больше, чем тракт по отечественной истории. Это соборы. С куполами не вверх, а вниз. Их бы показывать туристам, как Гранови-тую палату, с приличествующим самоуважением. Россия дя-денька-проруби-окно-либералов уже не первый век стесня-ется своих сортиров - считает своим слабым местом. Од-нако общественная жизнь людей лучше всего определяется подлинной, а не по-католически ханжеской общественнос-тью сортира. Наши места социальной сходки по натураль-ной нужде, связывающие человека с природой, не погубила историческая дистабилизация как следствие снижения пас-сионарного напряжения этнической системы.

Сортиры отстояли свою самобытность, несмотря на тех дяденек-проруби-окно-эгоистов, которые не способны

к самопожертвованию ради бескорыстного патриотизма. Сортиры спасла твердая позиция неприятия иноплемен-ных воздействий. Нам есть чем гордиться. Мы преодолели условности. Мы вышли в открытый сортирный космос. Мы все - космонавты общественного толчка. Я бы повесил пе-ред входом в каждый общественный сортир андреевский стяг. Пусть развевается. А на стене - иконы и портрет пре-зидента. Я много видел чудесных сортиров, они все так или иначе недействующие, подспудно обличающие философ-скую суету Запада, но нигде больше не видел такого визан-тийского чуда, как в Вышнем Волочке. Там перегородка между женским и мужским отделениями идет не по низу, а по верху, от потолка. Голов не видно, а все остальное - как на витрине. Сидят бабы всех возрастов, рядком, и ссут-срут с большой пассионарностью, безголовые, в дырки. Трусы, анатомия, пердеж и ток-шоу. Кто курит, кто газету читает, кто переговаривается о насущном, кто просто пассионарно тужится, забыв обо всем. Эротический театр, торчи сколько хочешь, хотя вони, конечно, много. Мы вышли оттуда и ре-шили дальше не ездить. Зачем? И так все пассионарно на родине до предела.

ленин

Ильич знал, что делать. Необходим заговор против населе-ния. В России надо все переделывать конспиративно. Толь-ко насилие способно привести страну в чувство. С населе-нием не считаться. Если убить половину (не жалко - наро-да много), вторая будет сговорчивее. Потому что население не сознательное. Никчемность не вяжется с демократией. Русских надо 'строить'.

Консерваторы полагают, что русские ни на кого не по-

хожи, и только сильное государство способно обуздать их. Чем бесчеловечнее государство, тем лучше. На мой взгляд, консерваторы знают подноготную русской жизни. Русских надо держать в кулаке, в вечном страхе, давить, не давать расслабляться. Тогда они складываются в народ и кое-как выживают. Консерваторы всегда звали подморозить Рос-сию. Русских надо пороть. Особенно парней и девушек. Приятно пороть юные попы. В России надо устраивать пуб-личные казни. Показывать их по телевизору. Русские любят время от времени поглядеть на повешенных. На трупы. Рус-ских это будоражит.

У русских нет жизненных принципов. Они не умеют постоять за себя. Они вообще ничего не умеют. Они ничего не имеют. Их можно обдурить. Русский - очень подозри-тельный. Русский - хмурый. Но он не знает своего счастья. Он любую победу превратит в поражение. Засрет победу. Не воспользуется. Зато всякое поражение превратит в катаст-рофу. .

У русского каждый день - апокалипсис. Он к этому привык. Он считает себя глубже других, но философия в России не привилась. Куда звать непутевых людей? Если бестолковость - духовность, то мы духовны. Нам, по боль-шому счету, ничего не нужно. Только отстаньте. Русский не-вменяем. Никогда не понятно, что он понял и что не понял. С простым русским надо говорить очень упрощенно. Это не болезнь, а историческое состояние.

Россию можно обмануть, а когда она догадается, бу-дет поздно. Уже под колпаком. Россию надо держать под колпаком. Пусть грезит придушенной. Народ знает, что хочет, но это социально не получается. Он хочет ничего не делать и все иметь. Русские - самые настоящие пара-зиты.

самодур

Когда русский все имеет и ничего не делает (русский исто-рический помещик), он все равно недоволен и становится самодуром. Самодур - русский предел человеческих жела-ний, все равно как в армии - генералиссимус.

Каждый русский начальник - самодур. Только одни вялые самодуры, а другие - с неуемной фантазией. Непо-нятно, что выкинут в следующую минуту. Начальник скло-нен, казалось бы, к бессмысленным действиям, но в них все-гда своя логика - хамство. Он принципиально не уважает того, кто слабее. За исключением нескольких друзей юнос-ти, которых тоже способен обидеть, самодур любит уни-жать всех вокруг. Русский начальник обожает говорить 'ты' тем, кто отвечает ему 'вы'. Он обожает свою безнаказан-ность.

Иногда самодур кается, чтобы дальше жить с еще боль-шим удовольствием. Самодурство настояно на националь-ном садизме.

мораль

Самое сложное в России - разобраться с моралью. Все ин-теллектуальные силы страны ушли на оправдание добра, но без всякого толка. В принципе, русский - поклонник нрав-ственности. Но только в принципе. На самом деле, рус-ский - глубоко безнравственное существо. Он считает, что он сам добр и что вообще надо быть добрым. Мораль не имеет для русского основания. Она подвижна и приспосаб-ливается к обстоятельствам.

Взяточник, конокрад, русский создает ситуативную мораль, под себя.

пенька

Меня тянула к себе Россия. Она так сильно (сука!) тянула ме-ня к себе, что мне говорили знакомые девушки:

- У тебя к России патологическое чувство.

Возможно, они ревновали.

Или - или. Или будем придатками, или державой. Об-растаем мускулами, перед нами трепещут, и тогда пенькой

давим вредителей.

Благодаря своему французскому детству я никогда не был последовательным западником. Меня со странным чув-ством извращения волновали славянофилы. С их самобыт-ностью. Но они ничего путного о самобытности не сказали. Погрязли в Византии.

Вестернизация - менее кровавый путь, но она выхо-лостит русских. С этим никто не спорит. Только одни не хо-тят этого, а другие - боятся. Надо сознательно идти на кас-трацию русского элемента. Народ падок на дешевую дема-гогию. Не надо ничего выдумывать особенного. Надо обма-нывать наглыми средствами.

Самодержавие - 'наш' путь - сохраняет русскость, но будет трудно у кого-либо попросить взаймы. На первых порах. А потом те сами дадут. Вновь откроют посольства. Россия снова будет модной страной. Потому что им станет страшно. Ведь за десять лет русские проведут коллективиза-цию и индустриализацию. Напишут патриотические песни. Русским не надо давать слишком много образования. Доста-точно церковно-приходских школ. Не надо выпускать за границу. Сволочь должна сидеть дома. Тогда появятся новые Белинские. Романтическое подполье. Натуральная школа. Оживет интеллигенция. Все заработает. Пустые магазины - полные холодильники. Начнется прекрасная жизнь.

трусы

Русские женщины еще вчера носили малиновые пантало-ны, а мужики ходили в черных, до колен, трусах 'динамо'. При этом рождались дети. При этом русские создали водо-родную бомбу.

Некоторые русские перехвалили Сахарова. Он был сначала патриотом и взорвал водородную бомбу. Но потом он все это зря делал.

диалектика

Сначала я не догадывался о существовании Серого. Долго жил без него. Серого я стал впервые чувствовать через язык Русский язык - царство Серого.

агрессивность

Чужое тело для русского не имеет полицейской запретности. Русский человек - корявый человек Толкается, пихает-ся, может даже укусить. Чужое тело можно использовать как аргумент. Его полезно взломать.

метод

Чтобы понять Россию, надо расслабиться. Снять штаны. На-деть теплый халат. Лечь на диван. Заснуть.

видение

Я шел по дороге. Иногда меня охватывало отчаяние. Василь-ки. По большому счету, я сам - это мы. 'Мы' и есть русская

душа. Я тоже склонен к бесчестию. Встреча с Серым. Нако-нец мы с ним встретились. Я - и Серый.

как обращаться с русскими?

Противогаз - и вперед. Русские не терпят хорошего к себе отношения. От хорошего отношения они разлагаются, как колбаса на солнце. Всю жизнь вредят сами себе. Не заботят-ся о здоровье, разваливают семью. Они живут в негодных условиях и приживаются. Трудно представить себе, чего только не вытерпят русские. У них можно все отнять. Они неприхотливы. Их можно заставить умыться песком. Тем не менее, русские ужасно завистливы. Если одних будут перед смертью пытать и мучить, а других просто приговорят к расстрелу, то первые будут с возмущением кричать, что вто-рым повезло.

И окажутся правы.

типы русских

Толстой, описывая солдат, говорил, что главный русский тип - покорный человек. Я думаю, что русский - это тот, к кому не прилипает воспитание. Он лишь делает вид, что воспитан. О воспитании в России никто не заботится. Есть только один тип русских - невоспитанные люди. Крестья-не, рабочие, интеллигенция, правительство - все невоспи-танные. А элегантный русский - вообще анекдот.

поиски

- Саша! - урезонил я его. - Его же нет.

- Как нет? - поразился Саша. - Хотите пари? Он ко-мандует парадом.

- Пусть так. Но надо выпрыгнуть из себя, чтобы до-браться до него.

- Обратимся к книгам. Не может быть, чтобы все, что написано о русских, было ложью.

- Из книг мы его не сцедим, - засомневался я. - За исключением нескольких строчек Есенина.

- С Есениным не ошиблись, - пристально посмотрел на меня Саша.

- Ударим по кабакам? Искать его среди бомжей, сто-рожей - жизни не хватит.

- Начнем с кабаков, - согласился Саша. - Все опла-чивается.

догадка

Русский человек догадлив. Я догадался о существовании Се-рого.

очарованная русъ

Большинство умных русских в конце концов разочаровы-ваются в русских. Но сначала думают о святых старцах, во-логодских скромницах, нестеровской Руси. У русских есть воображение. Они умеют рассказывать. Русский мир со-стоит из слов. Он словесный. Убрать слова - ничего не бу-дет.

история

Ни одного солнечного дня.

история

Лучшие давно перебиты. Затем перебили более-менее при-личных. Затем перебили умеренную сволочь.

приметы

Приметы - наше единственное бомбоубежище. Русская жизнь - бьющееся зеркало, страх вернуться. Мы нащупыва-ем знакомую систему мирового фатализма. Перегибаем палку. И становимся уникальными.

писатель

Не могу понять тех писателей, которые уехали. Россия - рай для писателей. Но я никак не пойму читателей, которые здесь остались. Россия - ад для читателей.

москва кабацкая

Русских много, и они страшные. Это весело. Разнообразит мир. Гитлер хотел русских превратить в животных. И что бы вышло? Мир бы завял. А так мир движется своей боязнью, тревогой, беспокойством. Волнуются, сволочи! Хорошо. Блок это понял. Обрадовался, что понял. И написал. Но, правда, потом удивительно быстро умер.

дискотека

Сначала Саша развеселился. Подвалил к бару, потребовал выпить. Схватил за руку стриптизерку. Нас вежливо прове-ли в комнату, где все друг другу делали минет. Девки набро-

сились на нас с открытыми ртами. Но Саша вдруг нахох-лился, от минета отказался, в казино не пошел, призаду-мался.

- Превратили Москву в Амстердам, - проворчал он.

- Так слава Богу!

- Молодым скоро подрежут крылья. Покудахтают. Од-ни разбегутся, другие - угомонятся. Каждое поколение рус-ских надо подпаливать на костре.

- Саша, что вы несете! Вы пьяны? - удивился я. - Мы же пришли искать Серого.

- Серый не любит изобильную радость. Ему отврати-тельны бляди и йогурты. Очереди за хлебом - это Россия. Откуда вы знаете его имя?

Мы ушли с заложенными ушами.

загон

- А может, Серый сидит за колючкой? - сказал я. - Россия - загон.

- Ну.

- Послушайте, - сказал я, - а вы сами случайно не си-дели?

Саша смутился:

- Меня оклеветали. Посидел немного. Выпустили. Кто в России не сидел?

соцарт

В понедельник ко мне приехал озабоченный Пал Палыч.

- Лажа, - сказал он. - По агентурным сведениям им уже занимаются. В Москве крутится парочка: он - америка-нец, она - француженка, помоложе. Он аккредитован как

журналист, и она с той же крышей. Не приходилось пересе-каться?

- Пал Палыч! - взмолился я. - Я не имею отношения к иностранцам вот уже десять лет. Когда-то они мне были нужны.

- Когда были диссидентом?

- Они меня прикрывали. Теперь какой от них толк?

- Кредиты, - сказал до тех пор тихо сидящий при на-чальстве Саша.

- Кисло, - ответил я.

- Страна крутится, все меняется, - заверил меня Саша.

- Вы крутитесь, и кажется - все крутятся, - сказал я. - Пал Палыч, знаете, как зовут нашего мужика?

- Князь тьмы? - прикинул начальник.

- Серый.

- Кликуха? - спросил Пал Палыч.

- Да вы притворщик! - зашумел Саша. - Еще неделю назад уверяли, что его нет, а теперь знаете, как зовут.

Вид у него был, действительно, изумленный. Пал Па-лыч гнул свою линию:

- Пускай будет Серый. Вон в зоопарке и то животным дали клички. Правильный шаг. Даже если он не Серый. Что делать с американцем?

- Его как зовут? - спросил я.

- Грегори, - сказал Саша.

- Грегори Пек?

- Как актера? Кликуха, - заметил Пал Палыч.

- А 'Пал Палыч' не кликуха? - не выдержал я. Генерал смолк.

- Я знаю Грегори, - сказал я. - Он был пламенным антисоветчиком. Внешне похож на Байрона. И бабу его французскую знаю.

- Я в курсе, мы проверили, - сказал Пал Палыч. - Этот ваш Байрон ненавидит все русское.

- А что вы не попросите патриотов найти Серого? - спросил я.

- Они не найдут. Им вообще лучше не знать. Они возь-мут этого Серого как знамя и этим знаменем начнут нас пиздить по головам.

- Допустим, мы его с Сашей найдем. Что дальше?

- Пусть он вникнет в наше положение, - сказал Пал Палыч.

- Раньше не вникал, а теперь вникнет? - рассмеялся я.

- Раньше мы были сами знаете, кем, - грустно сказал Пал Палыч. - Нарушали права человека. Рубили головы. Во-обще нарубили дров. А теперь идем к нормальной цивили-зации. У нас не все получается, много дряни, но мы искрен-не стараемся и в душе - демократы.

- Демократы, которые в кустах ищут Серого, чтобы упросить его вникнуть в наше положение.

- Я буду с вами предельно откровенным, - сказал Пал Палыч. - Мы установили, что у вас мало человеческих ка-честв. Вы сбиваете людей с толку и получаете от этого удо-вольствие. Вы не церемонитесь. Но не берите хотя бы меня за горло. Мы платим вам деньги.

- Мы будем ловить Серого по электричкам, - предло-жил я. - Он выплывет на нас в качестве ревизора.

- Думаете, он маскируется под народного типа? - спросил Саша.

- Каждый из нас может замаскироваться под народно-го типа, - сказал Пал Палыч. - Я сам - народный тип.

- С другой стороны, возьмите Сашу. Он-то не похож на народного типа.

- Новое поколение, - сказал Пал Палыч. - С ним еще

не все ясно. В среднем классе я бы не стал искать Серого.

- А роль мещанства в русской жизни? - удивился Са-ша. - Все русское просвещенное общество ненавидело ме-щанство. Может быть, мещанство и есть тормоз общества?

- Отставить, - сказал Пал Палыч. - Мы с мещанством дали маху. Правда, кто-то из литераторов любил мещан, за-был, кто.

- Как же вы представляете себе Серого? - спросил я. - Суперлешим с тоскливым взглядом, как у Врубеля?

- Мало, что ли, нечисти на нашей земле! - вскричал Пал Палыч. - Непонятно, с чего начинать. Кого куда нужно перезахоронить прежде, чем выравняется плоскость морали.

- Всех не перезахоронишь, - вздохнул Саша.

- Вернемся к американцу, - предложил генерал.

американский шпион

- Старик! - обрадовался он мне на старомодном жар-гоне. - Давай увидимся!

- Возьми Сесиль, - сказал я. - Пошли в грузинский ресторан. - Я знал, что Грегори прижимист. - Приглашаю.

В ресторане нас, конечно, пожелали подслушать, но я запретил Саше даже думать об этом.

- Или доверяете мне, или до свидания, - сказал я.

- Что же все-таки, по-твоему, революция 1917 года? - задумчиво спросил Грегори. - Случайность или законо-мерность?

Он писал книгу о России уже десять лет и никак не мог кончить. То власть менялась, то - концепция.

- Случайная закономерность, - безошибочно пред-положил я.

- Как? Как? - Он бросился записывать в блокнот.

Мы вспомнили ужасы диссиды. Пришли в умиление. Это было тысячу лет назад, когда на праздники давали пай-ки-заказы с синей курицей, баклажанной икрой и зеленым горошком, и мне стало странно, что я жил тысячу лет назад. Грегори был тогда похож на молодого Байрона с полметро-выми ресницами. Я работал 'одним молодым писателем' в качестве цитат для его влиятельной газеты, и органы не могли вычислить, кто бы это мог быть.

- Да вычислили! - сказал мне Пал Палыч при следую-щей встрече. - Вычислили, но не сажать же было вас всех!

- Значит, подслушивали?

- Не всё, - признался Пал Палыч. - Аппаратура заба-рахлила на самом интересном месте.

Грегори любил русскую поэзию и грузинские рестора-ны, но был настроен непримиримо. Он считал, что Россия неисправима, и ее ослабление благожелательно для всего че-ловечества. Любой провал России на Украине, в Прибалтике, Чечне, Ираке, где угодно, он воспринимал с облегчением.

- Меня тошнит от твоей Америки, - чистосердечно сказал я. - Пластилиновая страна.

- А меня тошнит от твоей России, - рассердилась француженка Сесиль.

- От твоей Франции меня тоже тошнит.

- От Франции-то почему? - не понял Грегори.

- Мертвые души! - хмыкнул я.

Правда, когда мне резали шины или воровали на даче, мне казалось, что Грегори прав, и чем дальше, тем больше. Я понимал, что если со мной что-то случится, я поверю ему целиком, потому что индивидуальный опыт важнее обще-ственного счастья, по крайней мере, для меня. Но, с другой стороны, Грегори меня раздражал. Он делал вид, что в стра-не ничего не происходит.

- Но ведь вся ваша сраная советология провалилась. Никто ни черта не понял. Даже не могли предсказать пере-мены.

- Перемены! - скривился Грегори.

- Только не говори, что было лучше.

- Не знаю.

- Есть немало эмигрантов, которые накачивают вас, потому что их не позвали. Писать об этой политической возне - одна тоска, - сказал я.

- Для заработка полезно.

Положение было парадоксальным. Я принимал игру с бывшими палачами за деньги, а Грегори вел честную игру, отстаивая свои идеалы для заработка. Но с Сесиль у меня были особые отношения, и я решил встретиться с ней от-дельно. Мне с женщинами проще.

галломания

Если Россия когда-нибудь кого-нибудь любила, так это - Францию. Она отдала всю свою славянскую душу за Фран-цию. Не спросив позволения, она бежала за Францией, как дворняжка. Она облизала каждого французского учителя, приехавшего учить барских детей, каждого французского повара. Она любила Францию за бесконечную разницу, ко-торая была между ними, за то, чего в ней никогда не было и не могло быть: за изнеженность носовых дифтонгов, яс-ность понятий, неминдалевидные глаза, будуары, за 'р', не-подвластное рабской натуре.

В погоне за Францией она уже никого больше не встретила, ни на кого не оглянулась, немцы, голландцы и шведы остались на обочине без должного внимания. Крат-кая предоктябрьская симпатия к англичанам не смогла раз-

вернуться, кроме как в изучение второго языка у питерских барчуков, а климатический рай Италии, помноженный на музеи и простонародный тосканский характер, имел при-кладное, художественное значение Юга.

Россия не только говорила по-французски грамотнее, чем по-русски. Она думала по-французски, жила по-фран-цузски, пила по-французски, сочиняла стихи по-француз-ски, мечтала по-французски. Как ебутся француженки? Каждый русский мужчина считал за счастье спать с францу-женкой.

Россия возвела Францию в невиданную математичес-кую степень, слово 'француз' освещалось королевским солнцем, и они были королями любви, принцами остро-умия, кардиналами легкомыслия. Все, что у нее самой не по-лучалось, она приписала к послужному списку французов. Она сочинила им биографии из оргий, дудочек и пастора-лей, она балдела от декольте с геометрически безукориз-ненными, непрыщавыми шариками грудей и от качелей, возвестивших о свободных шалостях.

Она любила без разбору: якобинцев и рояалистов, французские романы и французские моды, наизусть знала французскую историю. Она любила Наполеона, который хотел ее протаранить и втайне мечтала отдаться ему, как по-следняя блядь, за Можаем, на Бородинском поле, где угодно, когда угодно. Она подожгла Москву, чтобы ему, любимому южанину, было теплее, но он не понял, схватил треуголку и сбежал. Она споткнулась только раз, на Дантесе, но все рав-но - простила по-бабски. Она любила маркиза де Кюстина, пославшего ее на хуй, и Пикассо, в своей безмерной жизни не нашедшего времени заехать в Москву, она любила Париж как бесконечный Лувр и мировое кафе.

Если сложить, сколько раз российские рты произнес-

ли слово 'Париж', то время произнесения окажется равным сотням русских жизней. Россия ездила загорать в Ниццу, ле-читься от туберкулеза в Ментон, дышать океанским возду-хом в Биарриц, учиться архитектуре в замки Луары. У нее была одна закадычная подружка - Полина Виардо. 'Vive la France!' - звонко кричал молодой лакей Яша.

Именно Франция, а никакой ни Карл Маркс, заразила Россию социализмом, сбила с толку Парижской Коммуной, а потом почему-то бросила на полдороги к счастливому бу-дущему. Россия поехала эмигрировать во Францию, как к себе домой, но вот здесь впервые просчиталась.

Даже в советском виде Россия неслась по инерции. Не стали туда пускать, Россия села за переводы, пошла к част-ным подпольным портнихам с французскими выкройками. Она пронесла верность французской моде через всю совет-скую власть и перевела всех; в каждом что-то нашла. Она любила Эдит Пиаф, Ива Монтана, черные парижские свите-ра, гарсонов из ресторана, французскую компартию за то, что она французская, устрицы, луковый суп, клумбы Люк-сембургского сада, Мулен Руж, Версаль, экзистенциализм, 'кафе о лэ', импрессионизм, мадам де Сталь, Брижит Бардо, шампанское, фарфор, Селина, Пруста, Мольера, квартал Марэ, деконструктивизм, Эйфелеву башню, Мопассана и Рабле. Она обрызгала все свои подмышки французскими духами.

Поверхностному взгляду всегда казалось, что Россия подражает Франции, донашивая за ней ее платья. На самом деле Россия выдумала Францию, чтобы не сойти с ума. Сила ее любви к Франции равнялась невменяемости ее жизни. Россия стала губкой, чтобы всосать в себя Францию цели-ком и полностью, от всего сердца. Она понимала Флобера лучше французов, она плакала от своего понимания. Она

обижалась: любовь не была взаимной; восставала против своей любви, изводилась, зарекалась говорит по-француз-ски, горько смеялась над собой, издевалась над своим про-нонсом, не спала ночами, она припомнила Франции ее ме-лочность, скупость, но все равно любила беззаветно, пре-данно, как никогда.

От этого ничего не осталось, кроме радио 'Ностальжи'.

Пропажа Франции из русского поля зрения произо-шла на моих глазах. Париж не померк - его не стало. На его месте - туристические картонки. Любовь не перешла к дру-гим странам. Америка - не в счет. Россия разучилась лю-бить. Тогда она развернулась к себе и стала себя ласкать по-старушечьи, на место зеркала повесив Глазунова и Шилова, включив на всю катушку Высоцкого.

Дрочись, родина. Тоже дело.

сесилъ

Сесиль трахалась всем телом, усидчиво, бурно, остервенело, как будто чистила зубы, но было что-то механическое в по-дергивании ее французских сисек. Она призналась мне в постели, что Грегори истомил ее русофобством и вовсе не трахает. Сесиль знала русский серебряный век и была из тех, кто пострадал от советской власти. Ее вместе с подруж-кой Клэр послали из Парижа стажироваться в Москву. Одна выбрала Чехова, другая - Андрея Белого. В сущности, им было все равно. Что Чехов, что Андрей Белый, но они вы-брали так, как выбрали. Клэр пришла во МХАТ и ее стали бе-шено любить как француженку, гардеробщицы трогали ее за руки, чтобы понять, что такое французская кожа. Клэр быстро стала музой истеблишмента и возвращалась в обще-

житие на черных волгах с начальством и на белых - с бога-той богемой.

Сесиль - убедившись в полузапретности Белого - прибилась к диссидентам. Те тоже трогали ее за руки, ин-тересовались кожей, все объяснили, и две француженки, живя в одной комнате, ощетинились взаимным недовери-ем, пропитались скрытой враждой, пока однажды не по-дрались в кровь, бросаясь книгами, ревя, царапаясь и мерзко кусаясь, не то из-за исторического значения 'Ар-хипелага ГУЛАГ', не то по поводу бульдозерной выставки. Во всяком случае, у Сесиль остался памятный шрам на ле-вой брови.

Сесиль стала привозить тамиздат и 'Русскую мысль', завела знакомство с подпольными фондами, двойными французскими дипломатами. Ее схватили в темном подъез-де на Цветном бульваре, когда она передавала деньги, завер-нутые в газету, не церемонясь, раздели, усадили на гинеко-логическое кресло, подержали и выслали. Клэр вышла за-муж за советского режиссера, но - разочаровалась и уехала с концами в Париж Высланная Сесиль вернулась в перестроечную Москву вместе с Грегори.

- Мой позор превратился в страсть, - взволнованно облизываясь, призналась она. - Гинекологическое кресло стало самым сильным эротическим переживанием моей жизни.

В сотый раз, раскрасневшись, она принялась мне пока-зывать, как ее раскорячили.

- Засунь мне руку! Глубже!

- Есть такой мужик, по имени Серый, - сказал я после того, как вынул руку.

- Грегори ищет какого-то Серого, - кивнула она. - Мы носимся за ним по всей стране.

караван-сарай

Ковбойский привкус западного Подмосковья. Я люблю ста-рые довоенные дачи. Деревянные запахи. Заросшие навсег-да участки. Сирень. Тропинки в саду. На даче мне снятся див-ные сны. На этот раз мы встретились вчетвером.

- Я накрыла на стол в саду, - сказала Сесиль, открывая ворота.

- Я голодный, как волк, - улыбнулся Саша. Саша необычайно понравился Грегори.

- Честный парень, молодец, - сказал он мне, когда, пообедав на славу и с хохотом, мы пили чай с клубничным вареньем. - Не то что его циничное поколение.

- Пойдемте на реку смотреть закат, - предложила Сесиль.

Мы вышли на крутой берег Москва-реки. Стволы сосен просвечивали насквозь. Саша от полного восторга прошел-ся на руках метров двести.

- Грегори, - тихо сказал я, - ты знаешь, в этой стране есть чертовщина. Об этом писал твой любимый писатель.

- Это была политическая маскировка.

- Не знаю. Это твой любимый писатель.

- Я ненавижу все это, от соборности до чертовщины.

- На Миссисипи тоже верят в приведения.

- Америка - это не только Миссисипи.

- А Россия - это только сказка.

- Йес! - крикнул Саша, весь потный от хождения на руках.

- Я пошел против своих принципов, - сказал Грего-ри. - Углубился тут в метафизику. Возможно, в этой стране есть не только наблюдатель, но и метафизический деятель. Его зовут Серый.

- Подробней с этого места, - попросил Саша. Грегори поправил очки.

- Это так, домыслы пьющего американца, - сказал он.

Грегори хотя и не любил Россию, перенял от нее при-вычку пить. Это, наверное, сказалось на потенции. А, мо-жет быть, возраст. Мне взгрустнулось от быстротечности

жизни.

- Давай искать вместе, - предложил я.

- Если Серый найдется, это будет уже не Россия. Тут ничего не находится.

Сесиль вмиг разделась и шумно бросилась в реку.

- А вдруг найдется? - спросил Саша.

- Парни! - крикнула Сесиль с середины реки. - Пар-ная вода!

- Мне стыдно за мою русскую постановку вопроса, - сказал Грегори. - Россия меня шарашит. Если Серый есть, значит, прав Достоевский, говоря о русском боге. Но если он прав, то как я могу защищать ценности западного мира? Представь себе, я об этом напишу. Не напечатают.

- А ты говоришь, в Америке нет цензуры, - сказал я.

- Ее нет, - Грегори выкатил грудь колесом, - и ты был не прав на конференции в Хайдельберге, когда сказал о

ней.

- Я испытал ее на себе!

Мы тогда в Хайдельберге поссорились и больше не ви-делись до грузинского ресторана.

фекальная станция

- Грегори, конечно, умник, но мы и сами с усами, - сказал Саша. - Я обнаружил странное место. Фекальную станцию. Там есть один очень подозрительный мужик.

- Фекальная станция! - взорвался я. - Мало тебе Вышнего Волочка?

- Не я страну придумал. Я что, виноват, если Россия за-вязана на говне?

- Ни за что не поеду!

Был понедельник. Фекальная станция не работала.

- Надо же, - сказал я. - Директор есть, фекалии есть, а станция не работает.

В понедельник работники фекальной станции опо-хмелялись. Во вторник они пытались включить генератор, но кнопки не слушались. Станция то переваривала фека-лии, то отключалась и затоваривалась.

- Где подозрительный? - спросил я.

- А вы присмотритесь.

В среду включился генератор, и фекалии перерабаты-вались. Они перерабатывались весь четверг. Фекальная об-работка вошла в апогей. Работники были азартны и все, как один, на вид подозрительны, включая директора. Утром в пятницу фекалии тоже перерабатывались, но вторую поло-вину дня они уже перерабатывались слабее и слабее, а к ве-черу вовсе не перерабатывались - работники сходили в магазин, а директор вообще покинул свой пост.

- Кто вам внушает наибольшее подозрение? - спро-сил Саша. - По-моему, директор.

- А, по-моему, вы, - пошутил я.

- Глупая шутка, - резко обиделся Саша.

В субботу народ на станции не работал, хотя, по идее, она работала без выходных. В воскресенье станция и обслу-живающий персонал были мертвы.

Саша, застегнутый на четыре пуговицы, довез меня с фекальной станции до дома.

- Не расстраивайтесь, - сказал он. - Найдем Серого в другом месте.

- Где?

Саша достал из кармана два авиабилета компании

'Дельта'.

- Завтра летим в Сан-Франциско.

- Зачем?

- Вдруг он там?

После фекальной станции сан-францисский 'Хилтон' нам понравился. В баре на первом этаже мы залились по уши коктейлем 'Маргарита', пошли гулять по Маркет-стрит и кричали:

- Ну, кто тут Серый? Выходи!

В окнах развивались пидерастские радужные флаги. Никто не вышел. Но нас подобрали на день рождения Боль-шой Заи из Сан-Франциско. Сборище больше ста человек. Они кружили по комнатам апельсиново-голубого цвета с пластмассовыми стаканчиками, обмазанные кетчупом и майонезом. Разговор шел о западно-африканской музыке и подводном клипе с нарочито замедленным участием Боль-шой Заи. Сама Большая Зая в черной майке, черных джинсах, с открытым пупком плясала перед ярко горящим камином.

Вернувшись в отель, мы с Сашей залезли в джакузи, прыгали, брызгались, пели, цинично обсуждали достоинст-ва Большой Заи и заснули в одной кровати, обнявшись, как две длинные зеленые редьки, но наутро, смущенные, мы вновь были на 'вы'.

мужик

Вакханалия анекдотов, национальных образов, частушек, пословиц, неотпетых мертвецов должна была в конце кон-цов рвануть, воплотившись в зверскую силу. Я нашел Серо-го на стыке чефира и Интернета. Я не то чтобы вычислил, я

его выносил, открыв через запуск мышей под оклады икон. У него была селективная память. Что-то он начисто не хо-тел помнить; заслонка стояла у него на пути.

- Чего пришел? - спросил он.

- Взял и пришел.

- Мне в тебе что нравится? Ты отвязный. Тебе ничего не надо.

- С чего ты взял?

- У тебя хуй не болит за Россию.

- Ладно, - по-доброму сказал я. - Хватит мерится хуями.

богоборцы

Некоторые русские богоборцы предъявляют претензии к Богу, считают, что Бог несправедлив - убивает миллионы неповинных людей, отнимает у родителей малолетних де-точек, соглашается на войны, теракты, несчастные случаи. Но у Бога есть воинство душ, это его дети, хорошие и не очень, у него на них свои виды, свои с ними счеты. А тело - мешок костей и производитель новых мешков, случайное убежище, исправительная колония души. Тело он не берет во внимание. Поэтому оно такое дырявое, скоропортящее-ся. За телом нужно следить самим.

невеста

Стране низкого качества жизни к лицу опрощение. Зато русская природа очень ранима. Нужна поэтическая строка, чтобы ее утешить. У русских девушек много чего хорошего. Светлого. Но есть изъян, с которым ничего не поделать. У русских девушек плебейские глаза.

- Невеста - переходящий вымпел, - заметил Се-рый. - Вчера - твоя. Сегодня - моя.

Умная и вшивая. Невеста с зубами. Такой она мне до-сталась. Вшивая умница. Со страшным детским личиком.

анекдот

Русский продаст душу за хороший анекдот. Он - бродячая коллекция анекдотов. Всегда наступает такой момент, когда пора рассказывать анекдоты. После четвертой перед пятой. Анекдоты делятся на подвиды. Есть неприличные. Есть по-хабные. Про ежей. Почти все анекдоты - смешные.

- Русский живет внутри анекдота, - говорил Се-рый. - Ползает по его внутренней склизкой поверхности. Ты начитался всяких Бердяевых, всяких маркизов, блядь, де Кюстинов, и думаешь - банку вскроешь. Француз - вскры-тая банка, а русский - это когда она вспухла и внутри бро-дит от томатного соуса. Ты вот мне подай любой другой на-род, который так соком гнилым заплыл. А ты говоришь - иностранцы.

Я стал думать над его словами.

Россия - мать анекдотов. Мы создали государство-анекдот. Когда позолоченный пафос сходит, остается один анекдот. Что значит жить в анекдоте? Анекдот - русский жанр, неизданные произведения. Непечатность русского анекдота идет от его изначального неприличия, которое, в свою очередь, отражает изначальное неприличие русской жизни. В России все неприлично. Неприлично рождение. Неприлична смерть. Неприлична власть. Неприличен на-род.

Сделать что-нибудь неприличное - высшее приличие. Все остальное в системе русского мира не считается и даже

не учитывается. Гоголь стоит на анекдоте и не развенчивает его. То же самое у Платонова - анекдотические страсти. Другие - пафосные - интеллигентские - писатели, может быть, и нужны, но они не свои. Свой - неприличен. Свой перднет. Свой насрет. Свой, наконец, убьет. Но если он убьет внутри анекдота, он будет прощен. Чаадаев негодовал, что анекдот Гоголя нравится, а его собственные горькие мыс-ли - нет. Гоголь - не сумасшедший, а он, Чаадаев, ходит по городу умалишенным.

Русский анекдот группируется вокруг знаковых фи-гур по экономии материала, но о ком бы, о чем бы он ни был, он - о несостоявшемся существовании, то есть о каждом из нас. Вот почему в России все неанекдотическое темнеет и стирается, а анекдот, даже самый старинный и не очень ясный, остается жить. Русская история состоит из анекдотов больше, чем из летописей. Чтобы быть адекват-ным России, нужно превратиться в чрезвычайную и пол-номочную эманацию анекдота и поступать соответствен-но.

Русский смех - поощрение нарушения. Все герои анекдота поступают не по правилам, но потому и смешно, отчего вызывают двойное чувство: отторжения и призна-ния. Они высмеиваются; тем самым отчуждаются, но, по су-ти, на них ложится тень нашего понимания. Через анекдот происходит одомашнивание русского мира.

Русский ценится по анекдоту. Правильно рассказал - значит, свой. Чужой не умеет рассказывать анекдотов. Чу-жой обязательно проколется. Через анекдот идет взаимопо-нимание. Доверие. Близость. Деловые партнеры, влюблен-ные рассказывают анекдоты. Анекдот рассказан - выслу-шан - на человека нельзя обижаться. Это грех. Он прошел в свои. Ему, девушка, надо 'дать'. Каждое наше действие со-

держит в себе зародыш анекдота. Как и бездействие. Прова-литься за пределы анекдота - значит выпасть из русского мира.

Власть преследовала анекдот как попытку разгерметезировать ее миф. Анекдот развенчивает. Он - дело. Но он развенчивает и того, кто рассказывает анекдот. Потому что анекдот примиряет с действительностью. Анекдот обод-ряет. Он откладывает решение вопроса на неопределенное время. Анекдот - это русская церковь. Это конфессия.

Русские рассказывают друг другу анекдоты, чтобы по-размяться в смехе, прежде всего над собой, но есть предел, за который анекдот не выходит. Француз, американец, не-мец в анекдоте всегда хуже русского. Ясное дело: они в анек-доте неанекдотичны. Они ищут линию поведения. Рус-ский - без линии.

Анекдот - единственная форма русского самопозна-ния. Род терапии. Больше того, род выживания. С другой стороны, это род отчаяния. Любимые герои анекдота - элита бестолковых людей. Бестолковщина не раздражает, а стимулирует. Не сообразили, не предусмотрели - нарва-лись на реальность. Опростоволосились, опозорились. И смех, и грех. Мы коллективно бестолковы. Соборно - без головы. Взялись за что-нибудь - не получилось.

Вот - анекдот. И почему мы так легко смеемся над со-бой? Но это - не просто. Мы не любим_; когда нам не про-щают бестолковщины. Мы бестолковы в высоком смысле презрения к поверхности жизни. Это русская ценность - бестолковщина.

Анекдочивание каждого акта жизни есть форма ее проживания. Без анекдота русское существование было бы невозможно. Что же тогда заложено в голову русского, если он все видит через призму анекдота?

Русское слово подыгрывает анекдоту. В русском син-таксисе спрятан эмбрион анекдота. Анекдотический вирус. Избыточное воображение и недостаточная рефлексия. Из мира выхватывается и развивается до предела его несураз-ность.

Чукча - гиперболизация русской бестолковщины, ги-пербестолковщина, которая, с русской позиции, кажется тотальной, а русские выходят умеренно разумными сущест-вами. Мы подставляем чукчей, беспомощно стремясь сокра-тить беспредел собственной бестолковщины. То же самое, вроде бы, обереуты. Они довели до предела принцип интел-лигентной бестолковщины. Культуру обокрали. И они крик-нули страшным криком. Но анекдот не кричит. Даже не раз-говаривает. Он мычит и смеется, пережевывая культуру.

облом

Облом - пещерный бог, прародитель Серого.

самопознание

- Серый!

- Ну?

- Познай самого себя!

- Это как? - прищурился Серый.

- Это как? - прижал уши Серый.

- Ты чего? - не понял он.

интеллигенция

У меня с интеллигенцией вкусовая несостыковка. Интелли-генция любит арбузы, а я - винегрет. Она - за разум, а я -

за океанский бриз. Интеллигенция любит повести, а я - рекламные щиты.

Интеллигенция - секта борцов за народное счастье. У интеллигенции всегда одно и то же: как самодержавие, так плач по народу. А как революция - русские свиньи. Интел-лигенция подослала мне привет от учителя жизни.

- Нельзя ли Серого использовать в мирных целях? - спросили заговорщики.

- Зачем? - спросил я.

- На благо народа.

- Да распустите вы этот колхоз, - отозвался я.

- Если вы нам не поможете, - сказала интеллиген-ция, - мы вам больше не подадим руки.

Я засунул руки в карманы, а интеллигенция спрятала руки за спину.

как выйти из народа

Павел вышел из народа, а его отец, пьяница и драчун, так и не вышел. Павел осмыслил себя в осмыслении нужд народа. Это революционный выход из народа в романе Горького 'Мать'.

Второй, религиозный, выход из народа - выбор мо-нашества, сектанства, любой другой религиозной активно-сти.

Третий - бандитский. Бандит, принимающий само-стоятельные решения, видящий свои интересы, поощряю-щий свои желания, скрывающийся от погони - растормо-женный человек, то есть уже не народ. Народ любит такой выход из самого себя больше других и с удовольствием поет блатные песни.

Четвертый, художественный, выход присущ самород-

кам типа того же Горького или Шаляпина и напрямую свя-зан с талантом.

Пятый, карьерно-образовательный, затягивает на дол-гие годы, несет с собой все несчастья первого поколения интеллигенции и руководителей всех уровней. К этому вы-ходу когда-то относился и потомственно-родовой, аристо-кратический. Именно пятый выход порождает большие ил-люзии насчет связи народа и власти, вызывает много недо-разумений.

Каждый выходит из народа по-своему. Если из народа выходит муж, это не означает, что жена тоже выйдет. Где пролегает граница между народом и не народом, необра-тим ли переход? Можно снова опуститься в народ. Для это-го достаточно опуститься. Выход из народа, как правило, сопровождается усилением европейских понятий, но они исчезают, если их не культивировать. Есть несколько при-граничных положений. Это ниже-средний класс: парикма-херы, учителя младших классов, ветеринары, таксисты, продавцы, челядь, младший командный состав армии, шо-фера служебных машин ( в сущности, та же челядь), масте-ра на производстве. Выход из народа не имеет однознач-ного морального содержания, и даже революционный вы-ход вместо борьбы за народное счастье может стать либо показухой, либо отторжением от народа, разочарованием в нем.

Чтобы вывести Россию на нормальную цивилизован-ную дорогу, необходимо всем русским до последнего чело-века выйти из народа. Нынешнее поколение молодежи на-чало широкомасштабный выход из народа, по крайней ме-ре, по пояс.

Народ же останется, как сброшенная шкура, которую можно сдать в музей.

давай

Голые пальцы у невесты радостно растопырились в разные стороны.

- Входи!

- Бегом! Скорее!

- Конечно!

- Еще быстрее!

- Ну, как ты?

- Плохо.

- Красная армия всех сильней! Ты меня любишь?

- Очень.

- Ой! Ну, хватит.

- Ладно. Давай.

- Пока.

- Я поехал.

родина

Некоторые считают, что слово 'родина' надо писать с боль-шой буквы и носить на сердце, а другие - с прописной и носить в штанах.

Вот, собственно, и вся разница между почвенниками и западниками.

она готова на все

- А что я могу поделать? Я, ты слышишь, на все готова. На все.

геометрия крыла

Рекламный поборник презерватива меняет свое лицо вме-сте с возрастом, очками, цветом волос, полом, голосом,

интеллигентностью, социальным образом, оставаясь, тем не менее, единой фигурой поборника презерватива, кото-рому лучше застрелиться, чем отказаться от пользования гондоном. Наиболее радикальная публика могла бы пред-положить, что Серый и есть тот самый гондон, в верности которому клянутся сменяющие друг друга смешные и гру-стные морды. Но гондон не существует без хора его по-клонников.

От молодого козла, променявшего пословицы на цита-ты из рекламного ролика, и строителя сказочного дворца с башенкой до папаш с колодками непонятно какой войны, вышедшими Бог весть из какого колхоза, от русских дипло-матов с напором, холеными рожами до женских обличий, для упрощения принимающих здесь форму родственниц, своячениц, невест, матерей и прочих наседок, - весь этот калейдоскоп клянется в чем-то на грани распознаваемого, но до сих пор не расслышанного. Наверное, смысл слов не менее строг, чем вера в гондон. Но неуловимость общего хора очевидна. Конечно, можно предположить, что, меняя геометрию крыла, Серый произносит прямо противопо-ложные по мысли высказывания, материализуется в несо-прягаемых вещах, и именно этот гул сбивает слушателя с толку. Плохой слух, однако, не оправдание и даже не повод для загадки. В системе рациональных выкладок, традицион-ных логических построений сменяющие друг друга маски кажутся насилием над здравым смыслом. Но сам здравый смысл меняет геометрию крыла.

Среди противоречивых истин, которые составляют сущность Серого, есть одна, кажущаяся мне несомненной. Это - склонность к саморазрушению. По сути дела, ни од-на из масок не смогла это преодолеть. Если иметь в виду, что Серый собрал в себе череду клятв и заверений, превратился

в мистическое тело, заряженное энергией слез, дикого пе-ренапряжения, хронического страха и дивной снисходи-тельности к пороку, который рассасывается сам по себе благодаря этой снисходительности, короче, если общими усилиями, я бы не сказал народа, но определенного перена-пряженного населения, сформировался единый мистичес-кий продукт, ясно, что без определения его параметров трудно понять источник его опасности.

Склонность к саморазрушению, самоуничтожению го-раздо более значительна, чем все другие волевые характе-ристики Серого. Принимая во внимание, что склонность к саморазрушению опасна для окружающих, точнее говоря, для всего мира, поскольку Серый - продукт многомил-лионного гниения, на нем есть повод сосредоточиться.

русская рулетка

Ногу сломаешь в этих бесконечных именах-отчествах, дрейфующем юродстве, вранье и воровстве, авгиевых ко-нюшнях русского сознания. Можно только поражаться не-вежеству людей, оторванных от остального мира и не имеющих ничего общего с ним. Было бы весьма кстати при-тушить эту энергию, размагнитить ее настолько, чтобы она сравнительно мирно растеклась и ушла в песок. В конце концов то, что напозволял Серый, называется дрянью.

Но нельзя не заметить, что русский мир гипнотизи-рует. Вместо однозначной оценки Серый вызывает интерес. Серый привлекает своим исключительно вялым бешенст-вом игры. Серый не просто искренне выходит за грань доб-ра и зла. Он разрывает круг моральной энтропии игрой со смертью. Серый укладывает жизнь как судьбу. Серый выка-лывает жизни глазки.

я тебе люблю

Огненное озеро. Водяной, домовой и леший, окунувшись, уходят на фронт тремя богатырями.

Александр Невский дарит Василисе Премудрой мешки отрезанных русских ушей и носов.

Петр Первый запросился обратно в Азию.

Христос схватился с Перуном, другие поганые боги разбежались, не зная своих имен.

Первый бал Наташи с чертом.

Клеится к сумеркам дымный рассвет.

Милитаристское выступление сестрицы Аленушки в военно-политической академии имени Фрунзе.

Саша, застегнутый на четыре пуговицы, выскочил в огород.

Цветет бесшумная капуста.

Аввакум меняет Библию на лошадь.

Полет сорокой, езда на корове с пустыми руками.

Я сидел на табурете и отдирал Россию, как пластырь, от своей волосатой ноги.

- Я столько времени на Россию угробил, - объяснял я Серому.

- Время на то и время, чтобы его гробить, - сказал Се-рый.

- Сегодня какое число?

- В России каждый день - окаянный, - заботливо за-метил Серый.

На берегу озера, повернувшись к миру задом, невеста полоскала французское белье.

- Я тебе люблю, - улыбнулась она нам с Серым, ути-раясь.

Опыты

зима

Серый сегодня белый. Серый сегодня в белом. Пушистый Серый сегодня в белом. Очень высокие выросли елки.

триллер

Мне открылись все горизонты.

- Ты читал такую книжку - 'Три мушкетера'? - спро-сил Серый.

- Ну.

- Кровавая книжка. Там всех убивают. А всем нравится. Мне тоже нравятся кровавые книжки, триллеры - не трил-леры.

- А мне не очень, - сказал я.

- Есть такие писатели, они чертей нагоняют, - сказал Серый. - Давай залезем куда-нибудь высоко-высоко.

Мы полезли на Останкинскую башню. Посмотрели сверху вниз.

- Что ты видишь? - прокричал Серый, борясь с гор-ным ветром.

- Ну, понятно, - сказал я, держась за башню. - Россия и есть триллер.

- А я тебе что говорил? - обрадовался Серый. - Трил-лер! Хреново написанный! На газетной бумажке! В глупой обложке! Не оторвешься! Не знаю, мне нравится.

поездка в святую русь

- Давай поедем в святую Русь, - сказал я.

- На электричке? - спросил Серый.

- Как хочешь.

- На электричке я не поеду, - сказал Серый. - Я билет не люблю покупать, а без билета мне ехать не хочется.

- Давай я тебе куплю билет.

- Ну, купи.

- С какого вокзала?

- Да мне все равно, - удивился Серый.

- До какой станции?

- До любой.

среда

Одних - среда заела, другие - среду заели. А вот и Се-рый.

раскол

- Что-то у меня все совпало, - почесал в затылке Се-рый.

смертный узел

У Серого умерла мать. От нее остался смертный узел.

звукохрясъ

Хрясь! Хрясь! Хуяк! Хрясь!

птичка

Мутным взором Серый посмотрел на птичку.

вина

- Юрий Петрович! - старший лейтенант Млечина ве-село посмотрела на шефа. - У нас в подразделении думают, что Серый во всем виноват.

провинция

Серый страстно поцеловал Млечину в губы.

передвижник

Серый прибил капотом Юрия Петровича.

любовь серого

Серый накрасил невесте с зубами щеки свеклой.

- Так будет лучше, - заметил он.

- Я - красивая, - радостно дыша, сообщила она. - Меня на Курском вокзале два солдата приняли за прости-тутку!

- Ты и так блядь, - присмотрелся Серый. - Сведи бо-родавки с лица.

- Это родинки, дурачок, - объяснила невеста с зубами.

Стамбул

Серый угнал самолет в Стамбул.

- Жарко - не холодно, - сказал он невесте на проща-ние.

зимний дворец

- Какое прекрасное здание! - сказала невеста.

- Петровка, 38, - сказал Серый.

- Давай тут жить, - сказала невеста. - Это красивее Зимнего дворца.

яблоки

Серый ел яблоко. Кусал, жевал, проглатывал, снова кусал.

- Серый, здравствуй! Ты куда?

- Я всегда на распутье, - ответил Серый.

пляски

Серый - веселый. Серый - смелый. Серый - страсть уби-вать.

надоело

Россия меня загрызла вконец. Боже, как надоела! Она срет по ногам. Она срет. Мы срем.

оправдание русского мира

Один из главных парадоксов моей жизни - отношение к России. Русский до мозга костей, по всем линиям и диагона-

лям, я уткнулся в проблему России и не смог для себя ее раз-решить. Я никогда не хотел из нее уезжать, хотя ненавидел режим. Я не хотел уезжать, потому что, в отличии от дисси-денствующих друзей, представлял себе Запад. Они бежали из России, как собаки, случайно сорвавшиеся с цепи.

Я не уехал, хотя знание языков, западные связи и внутрисемейные обстоятельства способствовали. Бедные роди-тели, особенно, мама, многие годы вели в семье душеспаси-тельные антиэмигрантские разговоры. Много позже я уз-нал, что меня собирались выслать по системе Солженицы-на, но не выслали, не знаю почему. Я бы вполне справился с жизнью на Западе, не смотрел бы на него снизу вверх. Я ни-когда не примыкал ни к одному идеологическому движе-нию, включая западничество. Западник на Западе - раство-ряющийся субъект.

Я остался в России. Надежда - плохая спутница писа-теля. Начало реформ было связано с надеждой. На счастье, она была недолговечной. Надежда на то, что в России не ис-черпан человеческий потенциал, оказалась слишком пре-краснодушной. Россия не принадлежит к культурам, спо-собным к самоопределению. Это исторически нечестная страна. Она покоится на лжи. В России можно прожить только на лжи, включая гуманистическую ложь интеллиген-ции.

В стране вечной мерзлоты население не справилось с климатом, не нашло существования, которое бы преодолело враждебность природы к человеку. Зима не обыграна в рус-ском сознании как полноценное время года и, несмотря на все зимние праздники, не обжита человечески. А другого времени года у нас нет. Лето кончилось вчера, не начавшись. Колапс жизни в коммунальной квартире - русский не коммунален. Колапс русского коммунизма - русский не

любит людей. Он - человек необщинный и, в основе своей, необщительный. Русский не врос в мир, как немец. Он ле-тит, парит над миром. Русский не овладел миром, не спра-вился с ним и провис. Из этого 'провис' возникла русская духовность.

Бесценен опыт полного неудачника.

'Зачем?' - центровое русское слово. Оно тычется в смысл. Без него нет ответа, на него нет ответа, потому что безбытийность - русское дело.

Все бросить - и пойти.

Русский - не путь; он - дорога.

Русская духовность - беседа о бренности. Но рус-ский - вынужденный аскет. Не справившись с миром, он говорит о тщете мира. Он отворачивается от мира, обижен-ный, и культивирует в себе обиженность, подозрительность к миру как дорогую истину в последней инстанции.

- Мой грех, - сказал отец Сергий, вставая со стула. - Я думал: ты хуже!

- Прости, святой отец! - взмолился я. - Я и в самом деле хуже! Я люблю есть сырые человеческие мозги. Откры-ваю чашку черепа и ем их ложкой. Как икру.

- Ну, иди, иди с Богом, - посуровел отец Сергий.

Русский не меньше немца чтит порядок, но немецкий порядок возвышает немца над другими народами, а рус-ский порядок доводит русского до уничтожения. Русский идет по порочному кругу истории, не сознавая, что это круг и что он порочен.

Русский - радикально неисторичен, и в этом - его са-мобытность. Он все время сбивается и, начав об одном, го-ворит о другом, не держит мысль. Видимо, он боится мысли. Не справившись с миром, он гадит в мире. Он антиэкологичен. Мир превращается в помойку и если бы не власть, рус-

ский бы уже давно утонул в отходах. Он - механический богоносец.

Закон приходит в противоречие с самыми кровными интересами русского, противоречит идее выживания: от нищенского 'не помереть с голоду' до общемещанского 'свести концы с концами'. Нет сил, времени оглянуться во-круг. Отсюда - наплевательское отношение к планетарным и районным делам. Русский затравлен, замучен, задрочен. То скаля пасть, то виляя хвостом, он ждет для себя оправда-ния.

во власти серого

У русских яркие свистульки. Все вокруг - кудрявое, в зави-тушках. Серый объявил поголовную амнистию. Пришел к власти и всех выпустил из тюрьмы. Но потом передумал и всех посадил снова в тюрьму.

- Так надо, - сказал он. - Так проще править.

- Павловская слобода, - ответил я. - Уйдем с головой в любовь?

- Не помешает, - согласился Серый.

120 дней россии

- Давай отвяжемся, - сказал Серый, беря в руки 'Ка-лашников'.

- Ну, давай.

- Люблю убивать, - признался Серый. - Люблю, ког-да они боятся умирать, трепещут, на все согласные, ноги ли-жут, писаются, как щенки, раком становятся. А ты делаешь вид, что вроде уговорили, не буду стрелять, а потом стреля-ешь им прямо в лицо. Мозги летят, как брызги шампанского.

А девчонок насиловать? Дрожат, за писечку держатся. Руки по швам, бляди! Жопу врозь, говнюки! Мальчишки мои! Не знаю, мне нравится. Я молча вздохнул.

- Люблю бить ногами, - продолжал Серый, - давай будем жить, как положено. Возведем детские сады, вскопаем огороды, взопрем, пророем туннели, как какие-нибудь ита-льянцы, соорудим кольцевую дорогу. - Серый снял кепку, утерся, высморкался. - Но смешнее всего, конечно, сбивать пассажирские самолеты. Они летят себе ночью, завернув-шись в пледы, с апельсиновым соком в руках, стюардессы ходят туда-сюда, ни о чем не подозревая. А ты - хуяк! И они падают вниз без парашютов. От удара с них облетают одеж-ды. Как с клена. И они падают, голые, в море. А еще! Будь я главарем военной хунты, ну, например, аргентинцем с уса-ми и саблей, я бы выкидывал врагов-депутатов с вертолета. Чап-чап-чап, летит вертолет. А я выкидываю врагов-депута-тов. Одного за другим. Над океаном. Без парашютов. Не хо-тел бы оказаться в их положении.

Мы стали налетчиками. Мы стали насильниками. Наси-ловали, как джазисты, во все дырки. Бомбили деревни и го-рода, давили поселки городского типа, бабы выли, мы взры-вали газовые плиты. Все насиловалось легко, все развалива-лось непринужденно, как будто только и ждало дня развала. Русская земля лежала готовой для опустошения. Дома пада-ли, как домино. Природа брезгливо стряхивала с себя рус-скую халтуру. В Смоленске сравняли с землей собор. В Яро-славле спалили милицейский участок Приехали пожарные. Из шлангов едва капала вода.

- Помогите! - смешно махали руками менты.

- Начальник, забери свой труп! - кричал в ответ Се-рый командиру блюстителей порядка.

Мы надели тельняшки и дали в их память благотвори-тельный концерт. Мы гоготали. Бросились на Москву. Пере-резали правительство, запретили почту и телеграф, взяли банки, объели аптеки. Дума вывесила красный флаг. Мы только усмехнулись.

- Давай пытать людей? - предложил Серый. - Будем озорниками.

Стали пытать. Утюгами, паяльниками, щипцами, капа-ли капли на макушку. Пытали по-всякому.

- Ты посмотри, как они красиво страдают! - любо-вался Серый, ломая русские кости, позвоночники, черепа. - Нет, только глянь! Выносливы и неприхотливы. Цены вам нет, - обращался он к мученикам.

В ответ русские дико орали. Никто не ушел от пытки. Все сознались во всем.

- У меня мечта. Иногда так хочется быть медсест-рой, - сказал Серый, перевязывая мне раненую руку после утреннего налета. - По головке гладить людей.

Возле урны стояла пустая бутылка. Мы бросились к ней наперегонки. Я быстрее, Серый - опытнее. Он подставил мне палкой подножку, а потом той же палкой откатил бу-тылку к себе.

- На, - сказал он мне, улыбаясь. - У тебя нет. Возьми.

- Серый, - благодарно промолвил я.

- Конечно, в нашей коммуналке был закон тайги, - покачал головой Серый. - Но когда приходили похоронки, все забывали о драках, о том, что мы евреев звали жидами. Мы хотели помочь, кто чем мог, понимаешь?

Мы написали на радио письмо с просьбой исполнить нашу любимую мелодию, но не сказали какую. Мы добрым словом вспомнили родителей. Мы выебли мумию Ленина в мавзолее. Поужинали и пошли спать до утра.

куча

Серый сидел на куче и думал. Он думал, но не мыслями, а так, непонятно как, широко. Он не делал разницы между разными вещами. Мимо шли люди.

чефир

Серый получил задание поклеить обои к четвергу. Милиция не работала. Серый сам вел расследование. Утром Серый пошел на завод.

ужин

Серый оделся в темно-серое. Дети оделись в темно-серое. Зажгли свечи. Святки. Святцы. Задымило сцепление. За ужи-ном Серый ел темно-серых детей.

самозванец

- Все анекдоты о Чапаеве сочинил я, - сказал Серый.

- Так уж прямо и все? - не поверил я.

- Все до одного, - сказал Серый. - И те, что не сочи-нил, я тоже сочинил.

- Да ты самозванец!

- Да, - сказал Серый, - и горжусь этим. Идея самозван-ства извела Россию до такой степени, что она ее создала.

земля

Серый на землю серит.

- Александр Иванович, хотите чаю? Серый на землю серит.

- Не откажусь.

- Вам с лимоном? Серый на землю серит.

- Не с апельсином!

революция

Серый взял в руки красный флаг и пошел куда глаза глядят.

евреи

Серый мутным взором посмотрел на еврея.

пидерасы

Серый встретился с пидерасом и перекрестил его.

церковь

Серый сел в электричку и поехал замаливать грехи. Мы ре-шили стать монахами. По дороге поезд сошел с рельсов. Это были уже не вагоны, а сплошной баян. Мы отделались сса-динами.

- Что за знак? - Серый вылез из сломанной электрич-ки, плюясь зубами. - Ехать дальше или возвращаться до-мой?

- Давай поедем дальше, - сказал я.

- Ну, давай, - сказал Серый. И мы стали на минуту монахами.

акция

- Юрий Петрович! Давайте сегодня возьмем Серого.

- Давайте!

100

- А как?

- А как знаете.

ленин

Серый остудил пыл вождя.

история

Мамы нету. Папы нету. Никого нету. Народу - много. Серый знает: чтобы выжить, нужно все предать.

глаголы

Серый может не бриться. Серый может не стричься. Серый острижен наголо. Серый не чистит зубы. У Серого мало зу-бов. Серый волнисто летит над страной. Огибает в полете разные облака. Держит курс на Восток Цари не в счет. Се-рый издевается. Серый измывается. Серый изгаляется. Се-рый изводит Серого. Серый понял, что выхода нет. И всем хорошо. Отбили почки.

память

Застрочил пулемет.

- Наши?

Все как-то смешалось.

татары

Шли татары через реку. Серый шел через Волгу в мороз. Брови в снегу. Навстречу - татары. Ну, кончилось все ком-промиссом.

101

изуверство

Серый откусил ухо и другие излишества.

серый - колхозник

Серый устроился работать в колхоз. Закурил. Купил вален-ки. Наступила пора урожая.

юрий михайлович

- Юрий Михайлович! Серый летит на Восток.

- Меня это не касается, - резко ответил Юрий Ми-хайлович.

новая жизнь

Серый купил на рынке время. Покупное время стало тяго-тить Серого. Всю свою жизнь Серый собирался начать но-вую жизнь.

созерцательность

Серый нежнеет, когда все мреет.

впереди - исус христос

- Верно, - похвалил Серый. - Сзади - пес. Впере-ди - Христос. Кто придумал?

- Блок.

- Накормите отрубями. Блока поволокли.

102

- Чаадаев! - вскричал Серый. - Щенок! Чаадаев закрутился, превратился в морскую свинку. Се-рый захохотал:

- Ладно, ошибся! Кто следующий? Победоносцев? Александр Третий? Владимир Ульянов? Пошли вон - в пе-сочницу!

Те стали играть в куличики.

- Так-то лучше, - сказал Серый. - А где Константин Леонтьев? Что-то я не вижу его сегодня.

- Я тута! - сказал Константин Леонтьев.

- Дай прикурить.

Константин Леонтьев бросился с зажигалкой.

- А где твой кореш? - полуртом сказал Серый, прику-ривая папиросу.

- Кореш?

- Ну, эта противная рожа! Розанов!

- В больничке.

- Триппер? Сифилис? Может быть, СПИД? Веховцы! - заорал Серый. - На выход! С вещами! Профессора высыпали на плац.

- Ну, что, хуесосы? - сказал им Серый. - Где ваши шляпы? Вопрос на засыпку: что такое долг? Профессора закивали:

- Долг перед родиной.

- Долг перед родителями, - сказали профессора.

- Врете! Я никому ничего не должен! - сказал Серый охране. - Всех расстрелять, а этого четвертуйте! Он ткнул пальцем, не глядя, в одного из них.

- Они все здесь такие, - сказал Серый, обращаясь ко мне. - У нас очень много всяких деятелей.

Ахматову выволокли на порог дома без всякой одежды.

- Народ мудрее власти! - завопила голая храбрая женщина.

103

Я жадно к ней пригляделся.

- Какое тяжелое заблуждение, - содрогнулся Серый.

- Губители! - возвестила Анна Андреевна.

- Перебить ей нос! - приказал Серый охране. - И одеть потеплее!

сухари

- Вот ты говоришь: жалко, - вздохнул Серый, рассте-гивая телогрейку. На груди, как панорама Бородинской бит-вы, развернулась барочная татуировка. - А я считаю, рус-ские должны мучится. Так у них на роду написано. Больши-ми буквами. Русские должны мучать русских. Богатые - бедных, и наоборот. Все должно быть путем. Это летный за-кон самоистребителей. Так тут положено.

- Серый, - спросил я, - зачем?

- А хуй его знает, - весело ответил Серый. - Ты дума-ешь, я не читал того же Чаадаева? Чаадаев вскрыл вены Рос-сии. И Победоносцева читал. Сухо, но убедительно. Это я Ульянову кликуху придумал - Ленин. Да, я поощряю банди-тов. Да, я превратил эту страну в братскую могилу. И это еще не конец. Веселиться - так веселиться. Давить сок - так да-вить до конца. Здесь все можно. А посмотри, какая у нас мо-лодежь- я тебе скажу: нарядная молодежь. Все взорвем! Оторвем яички! Пусть падают с небес самолеты и вертолеты! Пусть растащат по домам все рельсы! Пусть сушат сухари. Страна сушеных сухарей. Это в генах. Не знаю, мне нравится.

body language

- Пошли смотреть трупики, - предложил Серый.

- Страшилка, - смешливо поежился я.

104

Но ошибся. Глубокая заморозка пришлась всем по ду-ше. А Маргарита Ивановна резко обернулась ко мне и ска-зала:

- Меня не проймешь никаким Интернетом. Я всегда жила под виртуальной звездой первого бала Наташи Рос-товой.

Серый так резко обернулся к ней, что у него свалилась шапка, и посмотрел, как водится, не в глаза, а в даль:

- Русская духовка - это и есть пятизвездочный морг. Я, в свою очередь, тоже резко обернулся на эти слова. В меня вошел запах лука.

америка

- Беги в свою Америку, - сказал Серый. - Вот тебе по-следний шанс.

- У нее такие глаза, - сказал я. - У наших баб нет та-ких глаз. Ты, говорит она мне, непредсказуемый. Вчера ты больно хватал меня за руку. Сегодня ты мягкий и грустный. Ты, говорит, меня поражаешь. Но раз уж мы перешли на сексуальную территорию, ты, пожалуйста, не делай мне больно.

закаты

Серый по-бандитски надавил мне на горло.

- Где ты видел такие малиновые закаты? - заорал он, подтаскивая меня к окну.

- В Мексике.

- В какой такой Мексике?! - заорал Серый.

105

деньги

- Ну, чего ты? - сказал Серый. - Россия - выдумка.

- Вместо того, чтобы отсюда бежать, я погружаюсь в эту выдумку с головой.

- Чем американская пизда отличается от русской? - задумчиво спросил Серый.

- Американская, - сказал я, - это особая организация материи, а русская - разбазаривание.

- Бляди, тихо! - завопил Серый. - Мы теперь позна-ем силу денег, - усмехнулся он. - Настрогали новых людей. Смешно. Не соскучишься.

- Сейчас русские, - поддакнул я, - жадно начинают любить деньги. До них наконец дошло, что не знание, а деньги - убойная сила. Открыли этот закон и думают, что они - первые. Очень удивляют иностранцев своей страст-ной жадностью до денег.

- Все равно встречаются бессребреники, - заметил Серый.

лазурный берег

- Вот, говорят, бандиты, русская мафия, - зажмурился Серый, - но почему рождается гордость за родину, когда уз-наешь, что половину Лазурного берега скупили русские, что они все скупают, не спрашивая цены, почему меня тешит этот размах?

- Мне на Цейлоне директор гостиницы говорил, - откликнулся я, - что две русские девчонки на Рождество за ужин потратили больше, чем сто немецких туристов. Пили шампанское за тысячу долларов.

- Я хочу открывать бизнес с русскими, - сказал цей-лонец.

106

- Ты буддист? - строго спросил его Серый.

-Да!

- И откуда берется этот русский размах? - сладко зев-нул Серый.

the flavor of the month

- Я не хочу быть вкусом месяца.

А у самой глаза блестят. Последний раз пришла домой на ужин в черном. Глаза не блестели. Большая Американ-ская Зая меня зацепила. Между тем меня понесло в нацио-нальный круговорот, закружило. Я понял, что поиски Серо-го до сих пор, несмотря на всю теоретическую необходи-мость, были блажью.

Я привык к устойчивости неродных явлений. Я столь-ко времени был с краю, а тут бросился во все тяжкие, окуна-ясь в нетвердость русской материи, с пятнами по бокам, с разбросом понятий. Я променял порядочность на прибли-зительность, расчет на теплоту, но был ли в самой теплоте расчет, я не мог разобраться. Незаконная связь обретала реальные черты.

Меня затягивало. Мне стало трудно отбиваться. Мой долгострой, наконец выстроенный и внешне выглядевший успешной архитектурой, дал трещину. Я боялся удешевле-ния доступного удовольствия, в которое я все равно добав-лял частицу запретного.

тоска

- Надо уметь тосковать, - сказал Серый. - Давай по-тоскуем.

- Это как? - спросил я.

107

- Тоска - это русская медитация, - сказал Серый. Только вместо того, чтобы на чем-то сконцентрироваться, нужно рассредоточиться. Но даже когда полностью рассре-доточишься, не спеши тосковать. Ты услышь сначала в себе далекий вой. Каждому русскому свойственно слышать этот вой, он - неотъемлемая часть осеннего дождя, пугливо до-верчивой нищеты, унылого безрадостного вида. Есть такое старое слово 'погост' - оно наводит на далекий вой. Дале-кий вой ничто не отменит, ни деньги, ни любовь. Но это только начало. Неясные каракули тоски. Не спугни далекий вой напрасным шевелением членов. Замри. Пусть вой при-близится. Тогда ты услышишь серебряный вой. Это хоро-ший вой, но ты все равно никуда не спеши. Серебряная тос-ка - хроническая, пожизненная, полноценная. Она - стес-нение духа, томление души, мучительная грусть. Но это то-же еще не все. Ты позови к себе золотой вой. Жди, когда прийдет к тебе золотой вой. Это всем воям вой, близкий, не-громкий вой. И тогда в тебя поплывет золотая тоска. Ты от-дайся ей, не как женщина и не как минерал, а как умираю-щий. Золотая тоска - предсмертная полоса. Зависни между двух миров по-предсмертному. Вбери в себя всю золотую тоску без остатка.

русский европеец

Когда я смотрю на Алексея Матвеевича, Федора Максимови-ча, Ларису Владимировну, Василия Михайловича, Дмитрия Васильевича, Ирину Никаноровну, Софью Ивановну (если она еще не умерла), ди-джея Элеонору, на моего механика Володю и на сторожей из гаража 'европейским' взглядом, мне кажется, что они - уроды.

А стоит мне на них посмотреть русским взглядом, то - никакие они не уроды.

Вот так я и существую: то уроды - то не уроды.

108

В других странах люди не мешаются под ногами. Они обычно приятны в обращении. Я не беру в пример Берлин или Нью-Йорк, там свои проблемы, но, как правило, запад-ные люди не агрессивны. А, главное, на уровне ежедневных понятий я их понимаю. Я тоже за круассаны с абрикосовым конфитюром на завтрак Больше того, я - их. Я ценю их оболочку, физическую и понятийную. Мне нравится, как они одеваются. За ними вкус.

Я офранцузил Россию и обрусил Париж. Всего того, что я ношу в себе, на самом деле нет. Я выдумал оба мира. В себе самом я их скрестил. Я, видимо, тот самый русский ев-ропеец, который и не европеец, и не русский.

У меня получилось то, что не получается. Можно ли ме-ня считать удачным гибридом? Я потерял возможность аб-солютных критериев. Поскольку два мира не совпадают, я ощущаю превратности морали.

Я тех вижу, как своих, и умею с ними справляться, но я и русских вижу, как своих, и тоже (хотя хуже) справляюсь. На перекрестке Монпарнаса и Распая я - свой, но только непонятно, для кого. Я хочу жить на два дома. Мне тесно в том и другом мире. Мне нужна хотя бы поочередность, луч-ше бы - совместность, в идеале - совместимость. Послед-нее я не нашел. Но я все равно не их, потому что мне там че-го-то не хватает.

Это как профессора литературы. На первый взгляд - свои люди. А на второй - чужие и мертвые.

шапкозакидательство

Русская шапка - хитрый предмет. В ней тяжелая магия зве-риного меха. Русские головы полгода покрыты тушками убитых кроликов, сусликов, выдр. Это даром не проходит.

109

Когда долго гладишь меховую шапку, будишь предсмерт-ный испуг животных. В лучшем случае, шапка годится для обороны. Шапку можно пустить по кругу. Но русский верит, что он всех закидает шапками. На самом деле - не получа-ется. Я бы хотел очистить Россию от шапок. Она могла бы быть чудесной страной. Веселой, хлебосольной. Каждый день - Новый год. Но Россию нельзя очистить от шапок. По крайней мере, в обозримом будущем. Скорее всего, никогда. Иначе все умрут. Приходится жить в этой меховой стране .

авось

Даже неграмотный иностранец знает, что русский надеется на авось. 'Авось' - вводный расчет на везение. Когда-то, возможно, так и было. Но теперь 'авось' - неприятное по-нятие, шелуха пословицы, свет потухшей звезды. Русский уже ни на что не надеется. 'Авось' устарело, как 'сударь'.

демьянова уха

Русское хлебосольство всегда отдает обидой. Почему рус-ский так страстно хочет напоить гостей? Раскрасневшаяся хозяйка кормит на убой. Салаты - горой. Пироги сменяют-ся пельменями. Имя им - легион. Хозяин подливает. Это что за ритуал? Зачем нафаршировывать гостя? В чем он провинился? Пусть гость уйдет обожравшимся, с выпучен-ными глазами. И пьяным, чтобы хвататься за стены, блевать винегретом. Пусть гость икает всю ночь.

Мечта русского хлебосольства - икота. Если гость икает, значит, он повержен, с него сорваны погоны. В икоте все равны, солдаты и генералы. Русское хлебосольство по своей задаче эгалитарно. Всех уравнять икотой. Похоже на

110

ленинский лозунг. Это настораживает. В этом есть грубая проказа растления и убийства.

победа

Да, ты победила. Американок. Итальянок Всех. Но ты не по-бедишь мою русскую тоску.

нежности

Помимо бесчестия, русские расположены к нежностям. Они до ебли мяукают, после ебли - воркуют. Русские сла-щавы и пафосны. Тонна жирного крема. Женщины называ-ют мужчин 'котик', а те им в ответ - 'моя зая'. Матери сю-сюкают. Во всем задушевность и клич умиления. Но это ни-кому не мешает бить друг друга ногами. Резкое, ничем не обоснованное изменение настроения - основа здешней шизофренической жизни.

природа

Русская природа - жалостливая. От всякой излучины пах-нет грустью.

социалистический реализм

Маргарита Ивановна думает, что социалистический реа-лизм - отрыжка советской идеологии. Другие считают его большим национальным стилем. На самом деле социалис-тический реализм точно отражает народные идеалы счас-тья, справедливости. С этим ничего не поделать.

111

домострой

В России есть счастливые семьи, но они скрываются от на-родного гнева. Русские - плохие отцы. Они упускают из ви-ду своих сыновей. Дочки им не пригодны для жизни. Рус-ская семья настроена на трагедию. Кого ни возьми. Русские считают, что муж важнее жены.

В русском мире семья взята под сомнение. Это, как правило, недружная семья. Переход женщины из невесты в жены сопровождается актом позорного унижения. Мужик не любит своей бабы. У русских считается не очень прилич-ным любить свою жену. Серый тоже был не высокого мне-ния о бабах и не скрывал.

- Баба сладка только поначалу, - говорил Серый. - Ты слишком увлекся бабами. Много лет просрал.

- Бабы спасли Россию, - сказал я.

- Что значит спасли? - посмотрел на меня Серый. - Зачем ее спасать?

- Послушай, - сказал я, - зачем вообще что-то де-лать?

- Делай ровно столько, чтобы ничего не делать, - ска-зал Серый.

как обращаться с русскими? (инструкция для шпионов)

Грегори Пек писал инструкцию для шпионов, которая со-стояла из ста трех пунктов.

'Как все другие люди, - писал Грегори Пек, - русские обидчивы, но их обидчивость принимает безумно актив-ную, ярко выраженную форму'.

- Что вы делаете, Грегори?

112

- Я пишу инструкцию для шпионов, которых засы-лают в Россию.

- Не могли бы вы ознакомить меня с этой инструк-цией?

- Охотно. 'Русского можно вычислить где угодно по тому, как он ест суп. Обычно люди поднимают ложку ко рту. Напротив, русский не ест, а хлебает суп, низко склоняя ли-цо к посуде. Он пресмыкается перед супом'.

- Оскорбительно, но верно, - признал я.

- Еще бы не верно! - драматически вздохнул Грег. - Хотите еще?

- Спасибо, мне хватит.

- Тем не менее я прочту: 'В сопоставлении с западны-ми людьми русский, как правило, выражает свои мысли та-ким способом, словно он страдает удушьем'. - Грег не вы-держал и сделал сравнение: - Русские давятся словами, как бифштексом. Вы слушаете дальше? 'Но если русский начал говорить, не спешите прерывать. Дайте ему занять площад-ку. От говорения русские испытывают сильное воодушевле-ние, не контролируют, что несут. Не торопитесь с недоуме-нием, а только потакайте, потакайте. Узнаете много инте-ресного'.

- До свидания.

красота россии (инструкция для шпионов)

- 'Вы приехали в Россию в первый раз и не знаете, с чего начать. Присмотритесь к русским. Они покажутся по-хожими на вас, но не спешите'.

- А где же о красоте?

- Пожалуйста. 'Есть разные точки зрения на то, краси-

113

ва ли Россия. Сами русские обычно относятся к России со смешанным чувством. К этому нужно привыкнуть. С одной стороны, русские считают красоту России блеклой и невз-рачной, в лучшем случае выделяя внутреннюю прелесть страны. Вместе с тем они удавятся за свою вечную мерзло-ту'. Ну как?

- Я с удовольствием помогу вам переделать ваши мысли.

красная площадь

Красная площадь - проверка на вшивость. Если она вам нравится - значит, вы стопроцентный мудак Если не нра-вится - значит, вы тоже стопроцентный мудак Заколдован-ное пространство. На Красной площади много празднично одетых мудаков гуляет в разные стороны.

- Они как будто пришли на парти, - говорит мне Большая Американская Зая.

Конечно, мудаки одеты по-особенному. Девушки, на-пример, любят прозрачные кофточки. Красная площадь - это встреча Востока и Запада, кончившаяся поражением обеих сторон.

кого русские считают за своего?

Русский быстро разбирается, кто свой, а кто не свой. Свой - это тот, у кого остолбеневшее лицо.

царевны

Серый выпал из своего измерения. Сижу и плачу, что уби-ли царя. Зато приятно, что мучали царевен. Охрана под-

114

глядывала, как они ходили на двор писать и какать. И кри-чала:

- Садись на корточки, суки! Показывайте нам, рабо-чим, ваши царские жопы.

И те показывали, сидя в белых снегах в кроссовках.

- Знатные дырки, - дивились охранники. - Не то что у наших невест-засранок.

А маленькая Анастасия даже кончала от таких разгово-ров с рабочими, страшно волнуясь грудью, штормя всем те-лом и плача, как чайка, при сильном оргазме:

- Аморе мио!

Она до сих пор живет на Урале, для конспирации со-хранив фамилию Романова.

цветной дельтаплан

- Куда вы делись? - беспокойно спросил Саша. - Что у вас с глазами?

- С глазами?

- Они запрокинулись.

- Саша, не надо! - вяло обозлился я. - Всё на месте.

- Вы его видели?

- Ну.

- И как?

- Улет. Да нет, ничего особенного.

- Держите себя в руках.

- Саша, это как стоишь на балконе, внизу море и тыся-ча солнечных зайчиков.

- Вы сильно не очень.

- Чайник-чайник, я - улет!

- Эй! Берегите правоохранительные органы.

115

радость чужому горю

Во все времена люди радовались чужому горю. Но многие народы научились это скрывать. Только не русские. Русских не остановит смерть. Они не считают смерть достаточным поводом, чтобы закончить сведение счетов. Они и о покой-нике скажут страшные гадости. Девки любят, когда других девок кидают парни. Это в кайф. В самой теплой компании невеста с зубами залепит подружке такую гадость, что обе закачаются от сильных чувств. Русские вообще любят гово-рить друг о друге гадости. Я и сам этому подвержен. У меня сладостно замирает сердце, когда я узнаю о смерти в среде знакомых. Возникает даже эйфория.

Отличительной чертой русского является его способ-ность делать гадости. Вообще - гадить. У русского кругом все виноваты. Он человек хмурной.

Иностранцы, в общем, мало что поняли в этой стране. Наиболее искренними иностранцами я считаю погранич-ников, которые русских подозревают во всем и правильно делают.

- Слава богу, что это не я, - сказала мне стареющая по-пулярная писательница, узнав о смерти молодой актрисы. Мы сидели на пляже в Сочи.

- Такое ощущение, - продолжала она, - что жизни стало больше. Вы не думаете?

русский и советский

Многие тонкие деятели считают, что русских очень иска-зило советское время. Раньше они были другими. Действи-тельно, разглядывая дореволюционные фотографии, пони-маешь, что тип человека качнулся не в лучшую сторону.

116

Особенностью групповых портретов дореволюцион-ной поры была умеренная вменяемость и скромная адек-ватность. Правда, люди бедных сословий на фотографиях выглядели взъерошено, а на рождественских открытках - не в меру глазасто. В целом же держались усато, восточно, как будто не понимали, кто они такие, не собирали себя во-едино. Это был не распад личности, а ее мягкое полуотсут-ствие.

В советские времена групповые портреты постепен-но меняются в сторону 'морды'. Морда - не просто гру-бость. Морда - лицо низшей пробы. Его не жаль потерять. Морда - защитная маска, противогаз, сначала наброшен-ный ради смеха, затем надетый от беспокойства, потом приросший к лицу и ставший наступательным оружием. У моего знакомого, Виктора Павловича, морда, например, кирпича просит, плечи - широкие, но покатые, а ручки - маленькие. Все это вместе говорит о русской изворотли-вости.

Гэпэушники, доярки рвутся к обретению морды и до-биваются ее. Профессора, зубные академики, артисты от-стают, но тоже подтягиваются, и к концу 30-х годов сложилась всесоюзная морда лица.

Сравнив эстонцев с финнами, поляков с белорусами, видно, что строй калечит лица пропорционально личной затравленности. Но, с другой стороны, процесс советиза-ции затянулся на долгие годы и, как ни странно, пережил Сталина.

Произошел бытовой столбняк Элементы 'модерна' отразились не только в бессменном логотипе 'Правды', но и в сегодняшней раскраске ментовок, тюрем, коммуналок с делением стен на два цвета при разделительной полосе. Ос-тановились нравы. Еще в 50-е годы (судя по фильмам, кни-

117

гам, по детским моим воспоминаниям) люди сохранили кое-какие дореволюционные привычки, навыки поведения. Они были еще вежливыми (Кюстин вообще - возможно ошибочно - считал русских более вежливыми, нежели французов), обращались к матери и невестам на 'вы' (см. фильмы), даже некоторые супруги говорили друг другу 'вы'. Сохранялся еще профессорский тип, морда, но с бо-родкой, подлец, но с куриным бульоном и вермишелъкой. Французский язык к тому времени выветрился, но музы-кальное образование гнездилось в хороших семьях.

Пережив Сталина, общий дух страны рухнул как раз тогда, когда, казалось, ему бы снова петь и танцевать. Впро-чем, внутренний источник русских морд обозначился за-долго до революции. Страна не шла.

линии жизни

Невеста стояла поперек жизни с буро-малиновым дуршла-гом в руках. Серый стоял вдоль жизни с пустыми руками.

швейцары и Сталин

Китаец смеется, сообщая о смерти отца. Это шокирует, если не знаешь: так принято. Русская мутность в том, что наруше-но понятие 'принято'. Правила игры настолько подвижны, что подвижность кажется правилом.

Русский славится необязательностью. Пообещает - не сделает. Это потому, что он занят гораздо более важными делами. Ему важно сохранить отсутствие линейного спосо-ба существования. Он необязателен, иначе он разрушится как русский. Это система национальной самообороны, осо-бый вид карате.

118

Русский необязателен даже тогда, когда это явно нару-шает его интересы. Ключевое условие деловой активности 'работает' в России нестандартным образом. Человек-тор-моз, русский одержим своим внутренними идеями, чувства-ми, настроениями, что создает впечатление ушибленного сознания. Помимо того, русскому постоянно что-то мере-щится. Все это сводится к неуравновешенному, разбалансированному поведению. Самое простое дело вырастает в проблему.

С русским, когда вступаешь в беседу, это совсем не так, как с иностранцем. У них обычно отделываются доброже-лательством, а у нас - нужно ключ подбирать. Один извест-ный немец рассказывает в своем московском дневнике 1920-х годов, как не мог договориться со швейцарами гос-тиницы, чтобы его разбудили. Если проснемся, разбудим, а не проснемся, не разбудим.

В чем суть анекдота, который вызывает у русских улыб-ку бурного понимания? Швейцары отказались быть швей-царами. Их профессиональная роль подмята другими сооб-ражениями.

'Ну его на фиг, этого немца!' - думали швейцары. - Сдался он нам! Пошел в болото!'

Швейцары продемонстрировали свое человеческое измерение. Русский ущемленно воспринимает себя как функцию. Он хочет, чтобы его воспринимали интегрально. Это надо заложить в голову. Но что толку, если неизвестно, разбудят тебя или нет? От русского жди всего. Среди проче-го открыт простор для редкого бескорыстия.

Во-вторых, швейцары уклонились от личной ответст-венности на случай, если они не проснутся. Кроме того, по-казали себя важными людьми, от которых что-то зависит. Они сорвали немцу моментальную уютность жизни и полу-

119

чили удовольствие от глумления над ним. Все это могло произойти как осознанно, так и бессознательно.

'Чтобы заставить швейцаров работать, - в свою оче-редь думал Сталин, - есть три пути:

Провести с ними индивидуальную работу, установить человеческий контакт и выйти на 'понимание'.

Пообещать непомерные чаевые (развить инстинкт собственника).

Сильно испугать'.

Сталинизм был неизбежен.

укус

В крови - инстинктивный империализм, но также и веч-ная забывчивость по этому поводу. Невеста прокусила мне руку до крови. Русский не может без идеалов. След зубов со-хранился. Идеал - очень русское слово. Родное мессианст-во построено на 'плавающей' идее: русская форма сущест-вования оправдана наиболее божественным образом. На-ция-солянка из золотых рыбок. Что общего у меня с там-бовским мужиком?

грибница

Россию заговорили до дыр. Отечественная техника само-анализа оформилась в образы, от Обломова - через Плато-на Каратаева, Остапа Бендера, Василия Теркина - до учено-го алкоголика из Петушков. Всякий раз культовые герои бы-ли односторонни. Обломов хорош - но Каратаев не хуже. Речь же идет не о типе, даже не об архетипе, а о гении мес-та, грибнице, на которой растут и Обломовы, и Василии Теркины. Эта грибница и есть Серый.

120

сумбур вместо музыки

Гений места оказался без места. Неукорененность в бытии приближает Серого к духам мятежным. Лежать на печи - это тоже бродяжничать. Иван-дурак и Обломов - бродяги. Не говоря уже об Остапе Бендере. Советский туризм с гита-рой - тоже бродяжничество. Нигде нет покоя. Оторвались от одних богов, не прописались к другим, к другому. Не по-тому что места много, в сущности, не настолько уж и боль-ше, чем у китайцев, а потому что принципиально не обжи-вается. Если безбытийность, то тогда никакой загадочности, совмещается несовместимое, пятое с десятым, целки с блядством. И потому христианство не укоренилось.

Безбытийность - это еще и потерянность. Отсюда прилипчивость общих экзистенциальных идей. Русские за-долго до Сартра - прирожденные тошнотворцы, но разни-ца в том, что на Западе богооставленность - энтропия бо-гов, а в России - нутряное богоотчуждение. Сегодня цер-ковь ставят, завтра - атеизм безбоязненный.

Нация бомжей. Бродяжничать - доблесть. Это идет на укрепление общего безделья. Дом - против такого устава. Дом - беззаконен. Семья - необязательна. Баба - обуза. Дети - зачем? Опять-таки перепутали с христианством. Обознались. И многие, из простых, приняли за чистую мо-нету и даже стали святыми по недоразумению. И как резуль-тат бродяжничества - тюрьма. Вечный конфликт с госу-дарством.

Народ рвется бродяжничать. Не ногами, так головой. Марксизм и пьянство - бродяжничать головой. Но бродяж-ничать - не кочевать. Кочевники - трудяги. Бродяги - по-прошайки. Мы - нация попрошаек. Бродяги - воры. Кра-дут, что плохо лежит. Они - не убийцы по страсти, но мо-

121

гут. Бродяга - это воображение. Это - смекалка. Бродяга - грязен. Мы - не цыгане. Там - уклад. Но косимся на них - романтически - с приязнью. Отсюда вечная неприязнь к мещанству. К фикусу. Черный передел - народная память. Россия всегда взрывоопасна. Потому что собственность - ворованная. Значит: любовь к блатному. Бог не освятил труд в России.

Как все бросились к Горькому! Русский бестселлер! Это - наше. Да еще - во славу! Оправдание бродяжничест-ва. И, как один развернувшись: а почему это безбытийственность? Может быть, это и есть бытийственность?

Но как же у нас все подгнило! Народной подстилки под жизнь нет. Было - сгнило. И мы - безбытийственная стра-на. Стержня нет. И пока не впишемся в бытие - ничего не будет. Но как же вписаться, если мы не знаем, что у нас его нет? Оттого так сильны консервативные идеи. Либера-лизм - вся жижа потечет. И точно - течет. И так будет все-гда. И так было всегда. Ничему никогда не научимся. А как же бытие? Если тыща лет - без него. Значит - будем непри-каянными. Вот наша прозрачность. А все хором: не понять, не разобраться. Да понятно. Но только страшно. Во-первых, обидно. Как же так: все с бытием, а мы - без. Во-вторых, не-справедливо. И потому искоренение нации Сталиным было делом правым: всех бродяг в ГУЛАГ.

- Я, - признался мне Серый, - отрезан. Отрезанная пуговица. Вот такой как есть, такого меня и бери.

Мне стало не по себе. Так значит - бежать отсюда. Ку-да глаза глядят. Вон! А сюда все равно идет очередной Ста-лин, всем свинтит голову, иначе развалимся. Но почему мне не хочется отсюда, когда так все прозрачно, бежать? Да, как на вулкане. Да, народ - мутный. Но здесь весело! Здесь гуль-ба. Но гульба - это же плохо. Значит, я тоже бродяга. Зна-

122

чит, это моя земля. А вдруг проскочим? Никогда не проска-кивали, а тут проскочим. Но мы не проскочим. Надежда в России умирает первой.

зеркало

Серый подошел к зеркалу и долго стоял, недоверчиво поче-сывая щетину. Показал зеркалу обложенный язык, повинтил пальцем у виска.

- Ничего не показывает, - сказал он, обернувшись ко мне.

- Что не показывает?

- Меня не показывает. Не отражаюсь.

- Не может быть, - не поверил я. Я подошел. Серый виделся в зеркале.

- Ну, чего придумываешь? Вот ты.

- Где? - он потрогал себя за нос. - Нет, - сказал он. - Не отражаюсь.

что делать,если ничего не поделаешь?

Если с этой страной ничего поделать нельзя, может быть, выстроить здесь, на горе, обсерваторию, чтобы изучать природу человека? Или это только отклонение? Перверсия по-русски? А мы выдаем все это за правду.

Иностранцы сбегутся - смотрите, как они о себе.

Закрывайте ворота.

Это я уже проходил.

обида

Не надо обижать русских.

123

искра

Откуда эта искра? Смесь говна и озона. Это тоже ни с чем не сравнимо.

удовольствие

Видится, приоткрывается что-то за жизнью. Небольшое, до-рого оплачиваемое муками удовольствия.

Светочка и тусовка

Вот говорят: пупок. Отвращение к телу. Серый явился ко мне в форме принтера 'Паккард энд Хьюлет'. Городской сумас-шедший. Откуда у меня такое тщеславие? От мамы? От па-пы? Голый пупок. Русский не имеет никаких прав. Он без них влегкую обойдется. Я пришел. Они набросились. Я стоял - губы облизывал.

Помнишь?

Помню.

Ты стала противной. И еврейка раздобрела. No ques-tions. Но есть в России некоторые люди, которые этой ис-крой светятся. Они светятся независимо оттого, что проис-ходит со внешней, гнусной Россией.

сомнения

Я буду сомневаться до победного конца. В тебе. В себе. В квартире. В твоей собаке.

124

В дочке твоей.

В твоей честности.

В твоих подружках.

В твоей чистоплотности.

В твоих запахах.

В твоем вкусе.

Я хочу в Америку.

красота

Мальчиком Серый рано заметил, что мир красив. Да он и сам был красив. Кудрявый, только глазки колючие. Нехоро-шие такие глазки.

полъша

Я о Польше все что думал, уже сказал. А потом передумал. Мы с невестой зашли в чужой подъезд. Она села на корточ-ки между вторым и третьим этажом, поерзала и стала круп-но срать, мучительно выпучив на стену свои близорукие глаза. Я стоял на атасе.

- Алло, гараж! - невеста никогда не называла меня по имени. - Есть чем подтереться?

- Нет.

Она подтерлась указательным пальцем и вывела калом на стене:

- Миру - мир.

большие крики грегори

- Народ - пиздюк! - раскричался, разволновался Грегори Пек, по-дружески схватив меня за руку. - Страна с

125

подвижной, виртуальной историей. Страна, где от переме-ны мест слагаемых сумма меняется, если вовсе не исчезает!

о снах

Россия моих снов - забор. Забор. Забор. Кладбищенский забор. Оградки. Весть о том, что Серый вышел из народа, имеет технологическую ясность. В то время, когда сон без труда проецируется на монитор или экран телевизора, странно подумать, что Серый не высветится.

Но вышел ли он из народа, как - из леса или как из се-бя? Смотрю: Серый стал профессором Лихачевым. Стоит со свечкой. Ну, хорошо.

- Я готов воплотиться во всё, - сказал Серый. - Меня волнует понятие 'всё'.

знание

Я выступил с позиции точного знания, что есть чефир и что - Россия.

Серый сидел, удил рыбу.

Я рассказал ему, что Россия - азиатская жопа. Я делал вид, что знаю больше его. Я с детства знаю, что Россия - азиатская жопа.

- Интересно, - заметил Серый. Мне пришлось затратить много времени, чтобы снова найти его.

тяжелое детство

У каждого русского тяжелое детство. Русское детство долж-но быть тяжелым. Иначе разве это детство?

126

У Серого было тяжелое детство. Родители Серого часто со стуком падали на пол. Серый, зажавшись в угол, смотрел, как родители падали. Его били. Рвали уши, запирали в сорти-ре, мазали морду калом, душили до посинения, больно дер-гали за пипиську. Ели что ни попадя. В школе было много ху-лиганов. Во дворе тоже. Дети придумывали гадкие игры. У старух отнимали ручные часы, портили лифты, истребляли почтовые ящики, девчонок насиловали в подворотнях, ма-менькиных сынков изводили. Жгли мусор. Пылали костры.

Однажды Серый побил отца, как всякий русский. Хо-рошо, не убил. Но не мог вспомнить, за что побил. Впрочем, по этому поводу не мучался. Одно время Серый был грозой двора. Утром отец Серого пошел на завод. Он был рабочим. От отца пахло канифолью.

По ночам Серый спал без задних ног.

соборность

- Что такое соборность? - спросил я Серого. Серый высморкался в песок.

- Боженьку надо менять, - сказал он. - Христу пора на пенсию.

- Я боюсь, - признался я.

- Боишься, а втихаря тоже так думаешь, - сказал Серый.

тренер

Серого заприметил тренер. Психологически его обработал. Не подмял под себя, а напротив: дал развиться его творчес-кой индивидуальности. Серый стал чемпионом сначала района, потом города, потом России, потом всего мира. Тренировался. Прыгал через скакалочку.

127

моя бабушка

Моя бабушка Серафима Михайловна любила кофе с моло-ком. Она вошла в комнату с чашкой. На столе лежала мама Маринки, ее обмывали.

- Ну что, обмываете? - спросила бабушка, хмуро по-смотрев на свою умершую дочь.

- Бабушка, убирайся вон! - закричала Маринка.

- Ладно-ладно, - повернула Серафима Михайловна на кухню.

кровавое воскресенье

Русских надо бить палкой.

Русских надо расстреливать.

Русских надо размазывать по стене.

Иначе они перестанут быть русскими.

Кровавое воскресенье - национальный праздник.

мерседес

Серый ехал на шестисотом по делам. Спешил. Наскочил на запорожец. Тот перевернулся, загорелся. Там была семья. Се-мья горела и кричала. Мама, папа, дочка тринадцати лет. Со-бралась толпа. Но Серый не знал об этом. Он уехал. Он опаз-дывал.

Наутро прочел в газете. Обрадовался. Наконец-то о нем, пусть хотя бы как об инкогнито, написали в газете.

- Ну, я же не нарочно, - сказал мне Серый.

пирожки с человеческим мясом

Русские очень гордятся своей кухней. И правильно делают. Особенно вкусными считаются русские закуски. На москов-

128

ских вокзалах стали появляться пирожки с человеческим мясом. Пассажиры едят с удовольствием.

- Вкусные, - хвалят они. - Лучше, чем в Макдоналдсе.

Русские часто травятся разной пищей. Съедят что-ни-будь и - отравятся. Детей рвет. Стариков рвет. Бабулек по-носит. Приедет 'скорая' - а они уже умерли. Тогда надо хо-ронить. Отравляются всем. Несвежим мясом. Рыбой. Творо-гом. Или грибами. И гороховым супом. У всех желудки не очень здоровые. Зубы - вообще отдельный разговор. Рус-ские зубы - всем зубам зубы.

шашлыки

Русские очень любят есть шашлыки. Приедут на природу. Куда-нибудь на речку. Искупнутся. Повизжат в воде. Некото-рые сразу утонут. А другие начинают священнодействовать. Шампуры. Шашлыки. Рыжики! Маслята! Ну, половина отра-вится. Остальные переебутся. Но зато весело. Под музыку из машины. По дороге домой все обычно молчат. Думают о своем. Так у русских заведено. Может, устали. А может, прос-то дремлют.

история

Русские знают лучше географию, чем историю. Истории русские совсем не знают. Русские все забывают. Я смотрю на людей как на вспомогательный материал. Мне они быва-ют нужны иногда, чтобы не было скучно. Я с ними развлека-юсь, потом выбрасываю. Меня удивляет, когда кто-то с энту-зиазмом говорит о том о сем. Мне это кажется неприлич-ным.

129

диссиденты

Серый решил бороться за демократию и попал в тюрьму. Он там тоже продолжал бороться. Из тюрьмы вышел пидерасом. Теперь живет в Европе и обижается на весь мир.

гимназистки

Дебелые. Я бы хотел иметь много друзей, но они мне быст-ро надоедают. У них нет желания повеселиться. Мой покой-ный ныне французский приятель рассказывал, что, когда переезжал границу России, у него в голове раздавался 'клик!' и он чувствовал, что приехал в цирк. Все ненастоя-щее. Но зато кайф.

грязь

Даже странно, что в России так грязно живут. Это не объяс-нить отсутствием денег. Помыть пол можно и совсем безде-нежному человеку. Но полы грязные, обои засраные. На лю-стре висят штаны. Холодильник лежит боком на полу. Все потолки залиты. Одни - желтые, другие - черные. Если черные, это плохо, значит балки гнилые. Даже непонятно, почему уж так засрано.

Правда, есть дома, где почище. И думаешь: вот ведь суе-тятся, пыль вытирают. Но не с уважением. А так - между прочим.

Все-таки самое главное русское слово - грязь. В Рос-сии все грязное: машины, помыслы, девушки, цветы, поля, весна. О грязной весне писал Пушкин, а потом задумался и не напечатал, постеснялся. А, может быть, если бы напеча-тал, получилась бы другая, чистая Россия, кто знает.

130

москва

- А ты, верно, скрывался на Ваганьковском кладбище?

- Ну!

- А чего ты там делал?

- Обгладывал кости знаменитостей. - Серый помол-чал и добавил: - Можно, конечно, привести в порядок Москву. Москва стала краше.

америка

Я нашел для себя Америку. Америка танцует. Америка поет. Америка смотрит на меня открытыми газами.

- Америка, - сказал я, - давай решать, что нам делать.

- Давай решать, - ответила Америка.

И тут было тяжелое решение. Я заколебался.

- Как хорошо послать мою родину на хуй! - сказал я. - Как хорошо спрятаться в Сан-Франциско.

Там так ветрено. Там так по-американски. Я завис. Ты приехала, чтобы меня увезти. Там у тебя яхты. Компьютеры. День рождения. Но что мне делать с тобой? Жизнь - не ре-зина.

любовь серого

Серый влюбился в надзирательницу. Веселая такая надзира-тельница, нескучная. Она стала его тайной невестой. Она его выкупила. Он освободился. Жили вместе в пригороде. Играли в дурака. Вместе совершили вооруженный разбой, чтобы сыграть свадьбу. Кого-то убили, кого-то покалечили. Менты почему-то их не поймали.

131

имена-отчества

У каждого русского, на удивление иностранцам, есть не только имя, но и отчество.

- Русский без отчества, как мужчина без трусов, - ска-зал мне старый римский профессор филологии.

Поверхностное наблюдение. Но даже мой русский друг, большой любитель имен-отчеств, который знает всех русских по именам-отчествам, относится к именам-отчест-вам как к вспомогательным элементам. В отличии от него, я уверен, что имя-отчество, соединяясь цугом, создает карти-ну человека и представительствует за него даже при полном его отсутствии.

Россию погубили имена-отчества. Именно благодаря отчествам могла возникнуть такая пагубная идея воскреше-ния отцов. Русский таскает на себе отца в течение всей жиз-ни в качестве отчества.

Мертвый груз.

мат

- Зачем у нас мат? - спросил я его.

- Мат надо хранить как зеницу ока, - наказал Се-рый. - Мат - наше топливо. Как керосин. Его нельзя разба-заривать.

- Россия развалится?

- Ты что, журналист? - удивился Серый. - Россия хо-роша как раз тем, что непредсказуема. Это ее конституция, и кто этого не понимает, тот мудак. Россия может развалить-ся - запросто! А может не развалиться. Россия может побе-дить немцев, а проиграть финнам или еще каким папуасам.

Я посмотрел на Серого. Вид у него был берложий.

132

новая встреча

Потом я его долго не видел. К каким бы ухищрениям ни прибегал, я не мог его видеть. Я познакомился с ним случай-но, в том измерении жизни, в которое боялся зайти, не зная из него выхода. У меня есть такие завороты головы, когда мне думается, что мои мозги делают мертвую петлю. В той жизни, где метро, булочная, издатели, дети, Серого нет и быть не может. Гений места никогда не имеет места быть. Есть только напряжение, схожее с ясновидением. Не повод обращаться ни к анаше, ни к героину. Я и сам - героин.

Тогда я стал путешествовать. Я видел разные вещи. Я видел миражность Мали, пингвинов с розовыми бровями на скалах возле Кейптауна и вертикальную аскезу Индии, я ушел на Тибет, потому что там живут самые правильные лю-ди этой земли.

И когда возвращался, я думал о Сером, мне хотелось ему задать несколько вопросов. Я встретил Серого совер-шенно случайно, на автобусной остановке, когда, отдав в ремонт на улице Обручева свой неновый автомобиль, соби-рался ехать домой.

- Отъездился? - сказал он.

- Я был на Тибете, - не без гордости сказал я, может быть, даже желая его чуть-чуть уязвить.

- На хуй мне твой Тибет? - сказал Серый. Он сел в автобус и уехал.

живое средневековье

Агенты по торговле недвижимостью, участковые врачи - все те, кто имеет каждодневный доступ к простому народу, поражаются степенью его одичалости.

133

За фасадом большого города, в недрах 'убитых' ком-мунальных квартир, с гнилым серпантином наружной электропроводки, 'жучками', крючками, затворами, си-нюшными стенами, битыми стеклами, рассохшимися подо-конниками, оторванными дверными ручками, тазами, затх-лостью, там, где улица начинается с коридора, трубы слезят-ся, в уборных дворовый холод и голая лампочка, расселена Русь, которая до сих пор продолжает допетровские време-на. Случайно ошибешься номером телефона - откликнется из глубины колодца невменяемый голос - с размаху въе-дешь в средневековье.

Неадекватность самых элементарных представлений, фантастические образы мира, скопившиеся, роящиеся, раз-множающиеся в головах, малиновые прищепки и дуршлаги, под отклеившимися, повисшими изнанкой обоями - газет-ные желтые лозунги, осуждающие не то Бухарина, не то Из-раиль, вонь ветхого белья, дрожащие руки со вспухшими ве-нами, хитрость таракана, за которым гоняются с тапком в руке, изворотливость, непомерные претензии на пустом месте, неприхотливость, чудовищный алкоголизм, непод-дающаяся анализу отсталость при работающем весь день телевизоре, ссоры, свары как норма жизни, ябеды, пересу-ды, сплетни, ненависть, крохоборство, нищета - весь этот ком слипшегося сознания перекатывается по всей стране. Дохлое пушечное мясо, непредсказуемый фатализм, гото-вый фарш для самой низменной демагогии, недобрый при-щур, припизднутый рокер, маньяк с лобзиком, неизбывный запашок газа, неустойчивость реакций, болезни всех видов, физическое уродство, необъяснимая гордость за прожитые годы, нестриженая седина, паралич воли, неумение сумми-ровать свой опыт, безграмотные понятия об истории хотя бы вчерашнего, прожитого ими же, как свидетелями, дня,

134

мозговые узлы карикатур с неизбежным Хрущем и бровас-тым хануриком, поклонение силе, нечеловеческая сла-бость - вот тот люд, который живет - не живет, но кото-рый есть и с которым мы слишком редко считаемся как с реальностью.

Дребезжат в их комнатах слабенькие серванты.

Сплетение бреда и ссылка на шурина, когда доказыва-ются недоказуемые вещи, когда наивность - нежнейшее из слов, которое можно подобрать, характеризуя их мысли - какое испытание для любого человека, который выбрал своей религией любовь к ближнему, какое издевательство над ним.

Моль изъела плюшевые подушечки.

Надежда на то, что коммуналки расселятся, тоже наив-на. Коммуналка как свет непогасшей луны - норма рус-ской ментальности. Она же - модель взыскуемой собор-ности. Засраные подъезды и подворотни, непрочищенные, засоренные, как мусоропроводы, пещерные люди метафи-зичны. Их разрозненная посуда, гнутые ложки-вилки по-дотчетны лишь божественному суду. Они понижают пред-ставление о человеке, контакт с ними чреват самыми эми-грантскими мыслями, совместное проживание рождает мысли об аде.

Запущенная Россия, которая никогда не проветрива-лась, никогда не была удостоена человеческого слова, не понимала логики своего развития - сколько таких людей? миллионы? десятки миллионов?

Средневековье без средневековых символов веры, во-площенное в образы кому-то очень близких людей, не учитывается при разговоре о стране, где выставляются напоказ подсвеченные французами фасады сталинской архитектуры, которые посреди новейших построек ка-

135

жутся чуть ли не итальянским городом. Надо ли говорить, что Русь с голой лампочкой, наследство допетровского, дореволюционного, советского и сегодняшнего времени, безынициативна настолько, что на ее фоне Обломов пока-жется Штольцем, и мы призваны с этим 'пассивом' счи-таться?

Всегда найдется ватага доброхотов, которые бросятся бешено выступать против средневековья, приводить при-меры счастливой соборности, с устойчивым графиком де-журств по уборке мест общего пользования, со скромным уютом и гуталином, когда жилички ходят в восточных хала-тах, сидят на диванах, задумчиво поджав ноги. Они закри-чат: что же народ мог сделать? Вот именно - что? Я знаю этих доброхотов наперечет. Они делают свою работу на-столько грубо, что по природе не дуэлеспособны.

Помимо них есть огромное количество людей, кото-рые возьмутся защищать всех этих средневековых существ: они прошиты общими токами, им жалко пьяных, жалко ста-рух, брошенных без помощи. Мне по отдельности тоже многих жалко. Но всю эту жалкую массу мне не жалко, она тащит Россию на дно.

Конечно, легче всего отнестись к ней язвительно, сыг-рать на панических настроениях, запугать, как и поступают те, кто вступает с ней в контакт и теряют быстро терпение. Можно попробовать отнестись к ней по-христиански и возлюбить. Но как бы к ней не относиться, она, эта масса, превращена волей случая в электорат, имеет голос и ничего общего не имеет с демократией.

Что с ней делать? Обманывать? Отмывать? Перевоспи-тывать? Ждать, пока перемрет?

Но последнее иллюзорно - старики тащут за собой внуков, правнуков, которые тоже становятся на карачки.

136

После первого петушиного крика молодости от них больше нечего ждать, кроме рабской зависимости от вечного повторения. Все идет по кругу. Остается одно - поместить их в концлагеря.

Но они там уже и так.

неуклюжесть

В каждом русском есть своя неуклюжесть.

Иван Петрович слишком толст. У него ремень под брюхом.

Василий Васильевич слишком обносился. У него дыры в обоих карманах.

Николай Иванович никогда не стрижет ногтей на но-гах. Они у него сами собой подстригаются.

У невесты с зубами рваная ночная рубашка. Из нее ап-петитно вываливается немытая сиська.

Мария Николаевна не пользовалась ни разу в жизни ту-алетной бумагой. И ничего - осталась жива.

Вот почему у русских сильный балет.

мелкая совесть

Как-то я встретился с одной мелкой совестью нашей нации. Совесть предложила мне сделать беседу для газеты. Она ста-ла рассказывать, как мальчишкой во время войны сбежала из детского дома, потому что там было невыносимо, про-ехала 'зайцем' всю Сибирь и, поскольку Россия полна доб-рых людей, ей помогли добрые люди, которым она благо-дарна. Они не сдали совесть обратно в детдом.

Я спросил, почему было так невыносимо в детдоме, и, выслушав ответ, сказал:

137

- Получается неувязка: добрые люди помогли вам бе-жать от злых детей и злых воспитателей.

Мелкая совесть удивилась, как будто в первый раз об этом подумала, беседы не опубликовала.

Русские переоценивают не только самих себя, но и своих детей. В каждом отделении милиции расскажут об их подвигах. В русском детском мире полагается быть жесто-ким. Мне рассказывали уличные проститутки, что самое страшное - оказаться во власти подростков. Знакомый бандит, свидетель рассказа, кивнул:

- Так везде. И в зоне. И тут, в Москве. Пацаны звереют. Бьют до смерти.

Драку заказывали? Ничего не изменилось со времен моей школы, где на перемене можно было влегкую полу-чить по морде - просто так

таланты и поклонники

Мне рассказывал французский посол, из русофилов, что у нас - он много ездил - в каждой церкви так замечательно поют. Голоса - посол восторженно взмахнул рукой - под-нимаются к куполу, омывая лики святых угодников, на-встречу Спасу. На свету, особенно в солнечный день, виден их непорочный музыкальный состав, и они растворяются в поднебесье. Такой талантливый народ. Я с ним согласился.

несознанка

Некоторые считают, что русские уходят в несознанку с тем, чтобы выкрутиться. Все равно, как рыба уходит на дно. Но,

138

по-моему, русские уходят в несознанку, потому что это нор-мальное состояние их сознания.

счастье

Как хорошо ничего не чистить, не отмывать. Пусть все ока-жется неотмытым.

непонятно что

Разве герои сказки - нация? Они - из сказки. Взгляните на себя. Мы - сказка.

польза

Любимым напитком Серого был чефир. Кому кактус, а кому чефир. Делал ли Серый детишкам свистульки из глины? Из орехового прута? Или самокаты? Посадил ли он клен? Или только курил, наклонившись низко к столу?

Если в тех автобусных измерениях жизни, где живет опустившийся усталый народ, где обитает Клавдия Федо-ровна и все остальные несчастные люди, где у Ирины Бори-совны взламывают дверь, чтобы забрать сломанный телеви-зор, заводится Серый, то, возможно, все решается очень просто. Какая польза от убийства Серого? Во-первых, он не будет мешать прогрессу. Во-вторых, разрушится сказочное измерение России. В-третьих, она перестанет быть мутной.

человек-исповедь

- Grattez le Russe, et vous verrez un Tartare (Поскребите русского, и вы найдете татарина), - говорят французы.

139

Они по-своему правы, но, как всегда, не заглядывают глубже феноменологии.

- Поскребите русского, и вы найдете исповедь, - dirais-je.

Русский - человек-исповедь. Совсем не надо для этого обстановки движущегося предмета: поезда или самолета. Как перезрелый гранат, русский взрывается и истекает ис-поведью в самый неподходящий момент. Или как гнилой гранат. Скорее, как гнилой. А может быть, все-таки как пере-зрелый.

отношение иностранцев к россии

Серый считал иностранцев обмылками и никогда не инте-ресовался их мнением о России. Он ценил неподдельное чавканье русской жизни.

- Зачавкала! - одобрительно жмурился Серый, при-слушиваясь к событиям жизни.

Он любил мутность русского человека.

- Ты погляди, - говорил он мне, - как безобразно му-тен русский человек. Он озадачивает жизнь. Она не знает, чего он хочет. Он срывает с петель ход жизни и ставит жизнь раком.

- У него паралич воли, - говорил я.

- Хуйня все это, - незлобно отзывался Серый. - Ты лучше прислушайся к этому вечному хрипу русского мужи-ка, как он сипит и говнится.

Я уходил на цыпочках прислушиваться и возвращался в полном умилении.

- Ну что, меняешь взгляд на Россию? - подмигивал Серый. - Про Россию никто не подобрал верных слов. Од-ни бьют себя в грудь и клянутся в любви и верности. Не верь

140

их клятвам. Другие, подражатели немцев, которые надели немецкое платье и думают про себя многое - они, конечно, ублюдки, но хотя бы ясны. А эти - они вроде бы делают вид, что любят, а сами подмахивают с пользой для себя. Может, до них что-то доходит, но они глухие. Россия - это хрюка-нье. Если не хрюкаешь, тебе тут нечего делать. Иди в интел-лигенцию и придумывай теории.

- Не хочу! - невольно вырвалось у меня.

- Россия по-умному не гордится умом. Она его топит, как котенка, но не потому, что любит утопленников, а пото-му что ум мешает жизни.

- Ах, Серый, - заплакал я.

- На России мир держится, - сказал Серый, залезая под одеяло.

плакун-трава

- Серый, сыграем в жмурки? Ты - гений этого гнило-го места. Не Пушкин, не Достоевский, а - ты. Ты - гений. Ты - шаман. Нечленораздельный человек. Ты держишь в руках братву, ты крутишь русскую политику, вершишь судь-бы армии.

- Солдаты - необученные, - сказал Серый. - Мрут, как мухи.

- Ты - Спартак и ЦСКА, ты спускаешь мочу в попсу, ты болельщик отечественных команд, ты - вой стадиона, су-дорога трибун, ты насосался крови, ты грандиозный клоп, ты - друг Христа, большевик, автор русских сказок, три бо-гатыря в одном лице, трое братьев, от старшего до дурака, серый волк и Иван-царевич, владелец всех джипов, моло-дой месяц над снежным полем, ты - все русские тараканы в ванных и на кухнях, ты - кровавое воскресенье, седьмое

141

ноября, великий почин, день победы, ты - герой Советско-го Союза, ты - пивная, ты - мое раздвоение, пребывание между двух невест, моя неустроенность, моя бестолко-вость - вот почему смывается русское знание, не идет впе-ред цивилизация, ты держишь Россию за пизду. - Я - плакун-трава, - застеснялся Серый.

Пятизвездочный морг

удавка

Стук в окно.

- Кто там?

- Это мы! Силовики! Я зажег свет.

- Вы еще живой? - недовольно спросил Пал Палыч.

- Живой, - недовольно ответил я.

- А чего пропали?

- Заболели? - просунулся Саша.

- Скорее, выздоровел.

- Встречаетесь с ним регулярно? - прищурился Пал Палыч.

- Бывает.

- Ваше впечатление? - спросил Саша. - Противный?

- Нормальный, - ответил я.

- Будет с нами сотрудничать? - спросил Пал Палыч.

- Куда он денется! - рассмеялся Саша.

- А вы не смейтесь, референт, - нахмурился я. - Дай-те мне еще время на размышление.

- Ты не тяни, - захрипел Пал Палыч. - Страна дурит.

- Удавку сзади и конец Серому, - шепнул доверительно референт. - Поздравьте Пал Палыча, ему новую бляху дали.

146

- Да ладно тебе, - притворно смутился Пал Палыч.

- Дуги золотые, обруч, листки сельдерея, - ликовал Саша.

- Двух дельфинов, сходящихся хвостами, забыл, - не выдержав, просиял Пал Палыч. - Помните, как я вас учил? Половину преступлений провоцируют сами потерпев-шие, - быстро заговорил он. - Надо ходить в ватниках, в вязанных шапочках, дамам - тоже в ватниках, на низких каблуках, в темные переулки не заходить.

Силовики исчезли.

за секунду до кончины

Серый зажег свечи, врубил Вивальди.

- Луноход, полный ход! - осклабился Серый, запуская на ковер тело невесты с зубами. На теле невесты две кнопки страсти и один пятачок безумия. На теле невесты Серый воссоздал большой стиль советской галантереи образца 1970 года: васильковый пояс от чулков с резинками, бол-тающимися на больших белых пуговицах. У пуговиц удив-ленное выражение лица. Сам Серый нарядился в голубые кальсоны с тесемочками. Невеста поползла по ковру на лок-тях и коленях. Он - давай фотографировать.

- Одуван ты мой эротический, - подобрел Серый, когда невеста уперлась в угол. - На подоконник! Она вскарабкалась.

- Покажи письку!

- На! - сладострастно застеснялась она, сунув лицо в волосы.

- В лифт!

Она помчалась на лестницу, тряся резинками.

- В ванну!

147

Невеста поплыла в ржавой, чмокающей посудине.

- А сними меня, как я писаю!

- Ну, давай, - нехотя сказал Серый, не поощряющий женской инициативы.

Невеста выпустила желтую струю в ванну.

- Какие вы, все-таки, женщины - гадость, - сказал Серый, переводя кадр. - Когда ссыте, у вас моча по волосам течет.

- А сними меня, как я какаю! - не унималась невеста.

- Ты попу как вытираешь: снизу вверх или сверху вниз?

- Понятия не имею, - пожала плечами невеста.

- Всем спасибо! - закончил съемку Серый. Когда Серый проявил фотографии, он выглядел огор-ченным.

- Одуван ты мой нефотогеничный, - задумчиво ска-зал он.

Невеста вырвала у него из рук фотографии и побежала показывать мне:

- А это я, за секунду до кончины! - с гордостью заяви-ла она. - Скажи: классно!

половина россии - негры

Лена - русская негритянка. Теперь она ведет ночную про-грамму о сексе, но было время, когда она в нем совсем не разбиралась, путала мужскую мастурбацию с сонным поче-сыванием в паху. Мы познакомились в Нью-Йорке. Мне нужно было увидеть Гарлем, и она помогла найти нужных людей. Мы ехали в такси, и белый лысый таксист спросил:

- На каком языке вы разговариваете?

- По-русски, - ответил я.

- Вы русский?

148

- Да.

- А почему она говорит по-русски?

- Она тоже русская.

- Как?

Я подмигнул Лене.

- Половина русских - негры, - сказал я.

- Как?

- Так, - спокойно ответил я. Шофер резко затормозил и выругался.

- А еще говорят, что у нас свобода печати! - вскричал он. - Они даже не могут сказать, что половина русских - негры!

Я сначала рассказал эту историю как анекдот, но оказа-лось, я был прав.

ремонт

- Я не смерти боюсь, я ремонта боюсь, - сказал Се-рый, когда в пьяном виде вел жигули по Ленинскому про-спекту. Он закрывал один глаз ладонью, чтобы лучше ви-деть.

Страна вечного ремонта. Здесь все так подгнило, не успев созреть, что, за что ни возьмись, чтобы сделать ре-монт, надо начинать сначала, а лучше всего и вовсе не на-чинать.

описание внешних особенностей

Я придерживался традиционной ошибки: верил в описательность России. Всякий, кто брался писать о ней, думал, что русский имеет хотя бы оболочку нормального челове-ка. У него, казалось бы, две ноги и руки. Но это только иллю-

149

зия. Это четырехносый зверь. Таково отражение сущности Серого в русском человеке, кем бы русский ни был. Конеч-но, есть некая группа русских, которые имеют ослабленную иллюзорность и потому смазаны как характер. Но оставим в стороне случайные явления. Поговорим о главном. Рус-ский человек бесформен.

Поколенческие вибрации оставляют впечатление, что в России что-то происходит. Газеты выплескивают инфор-мацию. Читатели выклевывают из жизни сказку и продол-жают в ней жить. Осознав опасность русских, я попытался их остановить. Но, найдя Серого, я увлекся русскими конст-рукциями. Может быть, Хайдеггер также увлекся нацизмом. Мне показался жизненно необходимым этот радикализм нации.

тараканьи цветы

Молодежь - временное явление. Они оторвались и имеют свои представления о жизни. Ходят в 'Пицца-хат', трахают-ся, танцуют. У них беспросветное будущее. В предчувствии этого невеста с зубами разводит на кухне если не цветы, то тараканов.

философия общего дела

Русский - это человек, который слабее обстоятельств. Лаокоон - игрушечная забава по сравнению с русской жиз-нью. Но примешь стакан - змеи с шипом расползаются. Не-беса светлеют. Над Россией встает солнце.

Нормальное состояние русского - пьяное. Пьянство ему идет. Неуклюжесть становится шиком. Косноязычие - поэмой. Песни - гимнами. Оборванство - жизненным

150

стилем. Стоит русскому стать пьяным, как он приобретает черты неземной элегантности. Если присмотреться к фо-тографиям пьяных баб, которые вывешиваются на витрине перед вытрезвителем, поражаешься силе чувств, отразив-шихся в телах и лицах. Призывный распад плоти стоит ра-боты могильных червей. Это посильнее Микеланджело. Это очищенное видение судного дня. Есть ангелы, под ви-дом алкоголиков их сюда засылает Бог проверить, кто есть кто. Проверка водкой - русский Страшный суд. Потеря че-ловеческого облика бесценна. Это полнейшая обнажен-ность, как после смерти, перед Богом: 'Вот я такой и боль-ше никакой'. Не прошел испытание - живи вечной смер-тью.

Что было раньше: Россия или водка? Вопрос теологи-чески некорректен. Потому в России нет и не должно быть культуры пьянства, что есть метафизика, презирающая ла-тинское отношение к вину, баварские пивные выкрутасы, но ценящая строгий набор ритуальных предметов: стакан, пол-литра, огурец.

Русский выпрямляется, расправляет плечи, если он православный, то крестится, и, став благообразным, как никогда, он выпивает. Картины мира сменяются с каждой рюмкой. Выпивание - не линейный путь, а смена измере-ний. Русский проходит и познает состояния: от беспоч-венного оживления, шумного веселья, похоти, счастья, войны, тоски, кручины до пребывания в русской нирване, которая в силу несравненности не знает словесного выра-жения.

Русский болезненно уходит в ненормальную катего-рию трезвости, и этот уход зовется похмельем. Он весь тре-пещет, душа неспокойна. Это все равно что уйти из дома. В ночь. В мороз. В колючую, беззвездную жизнь. А когда рус-

151

ский возвращается домой, он топит печь и сидит у огня. Ему ничего другого не надо. Он - домовитый мужик Он живет дома несколько дней, неделю, месяц, и люди с уважением говорят, что у него начался запой.

В пьяном виде русский похож на себя.

гражданин мира

Наездившись по миру, чтобы лучше понять Россию, я при-шел к выводу, что Россия представляет для мира серьезную опасность. Конечно, Россия - яркая экзотика. Допустим, Россия, излучая свою духовность, что-то дает миру. Мало то-го: цивилизация, по определению, вещь скучная. Но кто го-тов променять скучную жизнь на веселую смерть? Я решил сократить Серого.

дурное влияние

Когда Серый стал молодым человеком, на него дворовая молодежь оказала дурное влияние.

Ну, хулиганы.

У русских принято считать, что дурное влияние - ко-рень зла. Что же такое, на самом деле, дурное влияние? Ви-димо, это совращение. Непонятно, однако, кто был тем пер-вым человеком, который оказал на других дурное влияние.

Возможно, это был Серый. Да, так оно и было. Серый - дурное влияние в чистом виде. Но тогда - где логика?

стыд и срам

Раз исповедь - так исповедь. Пусть тайное станет явным. Мне стыдно, но я потому и русский, чтобы говорить по-стыдные вещи.

152

Кто-то каялся, что трахнул в бане малолетку. Судя по Страхову, это был Достоевский. Трахнуть малолетку - какая замечательная идея. Это лучше, чем трахать Анну Григо-рьевну. Официальный секс - это такое постное масло. Не понимаю, как люди этим могут заниматься всерьез. Любовь быстро выветривается, а потом - что там остается трахать? Что-то выветрившееся.

Но меня больше интересует кого-нибудь убить. Из ав-томата. Совсем незаслуженно. Отправить к праотцам. Надо будет как-нибудь сделать.

Или трахнуть малолетку.

У нее все такое миниатюрное.

организация природы

Серый выбросил бутылку из окна моей машины прямо на дорогу. Бутылка попрыгала-попрыгала и разбилась.

- Ты чего? - удивился я.

- А чего? - удивился Серый.

признание

Я люблю русских.

Я очень люблю русских. Прямо как Есенин.

сговор

Я встретился с Серым. Была осень. Поганое время.

- Тебе здесь не жить, - сказал Серый. - Даю 24 часа на размышление.

- Хочешь, буду твоим? - сказал я. - Я тоже люблю бандитский привкус жизни.

153

- Жизнь сделала меня бандитом, - сказал Серый.

- Капитализм тебя, блядь, причешет.

- Не успеет, - усмехнулся Серый. - Помнишь, в дет-стве навозом мы мазали санки, чтобы они скользили. Говна не будет - Россия кончится.

- Я тоже мазал санки говном, - обрадовался я. Я удивился тому, что обрадовался.

- Ты мне не нужен, - сказал Серый. - Мне не нужен человек, который переводит на доступный язык мои закли-нания. Этой стране не нужны аналитики. Мне нужен чело-век, который сдержал бы натиск дешевых слов.

- Давай помогу, - сказал я. - Я тебя обозначу.

тайный советник

- Что такое Россия? - спросил меня Серый.

- Россия - это нравственность, - ответил я.

- Пять, - сказал Серый.

- На чем держится Россия? - спросил Серый. Все русские боги задают каверзные вопросы. Это отра-зилось в фольклоре.

- На бесчестии, - ответил я. Серый ничего не сказал.

- С тобой можно работать, - сказал Серый.

Мы стали работать. Я был назначен советником. Боже, я - советник! Конечно, я ничего не советовал. Я был пору-ченец. По связи с интеллигенцией. Я был тайный советник русского Бога.

задание

- Ты, значит, вот что, - сказал Серый. - Ты - писучий, а я - нет. Я тебе скажу, что писать, а ты - напиши.

154

Серый не любил писателей, но он их почему-то не-множко уважал.

- Ты напиши, что бабы - это говно. Их надо проучить. Вот у меня, например, была невеста. Ну, одна парикмахер-ша. Понял?

почему русские боятся евреев?

Мы разругались с Серым, потому что он подлец. Я писал для него. Мне казалось: работаю на Россию. Но он мне неожи-данно предложил написать, что все евреи - гады. И даже полукровки - гады. Может быть, они опаснее, чем жиды.

- Ты чего? - сказал я.

- Ты пиши, - буркнул он.

- Почему ты боишься евреев? - спросил я.

- Они умные. Они пьют кровь христианских младен-цев.

Русские сидят, как бобики, уши прижали - боятся си-онских мудрецов. Своих мудрецов нет - помоги кулаком. Погром - это целая программа обеспокоенности. У рус-ских мало такого смачного антисемизма, как у украинцев и поляков, - у них просто поджилки трясутся.

- Придут сионские мудрецы - объебут.

- А вы не объебывайтесь.

- Как же нам не объебываться, если мы дурачки?

- А вы не будьте дурачками.

- Чего захотел! Мы - порознь, а они кучкуются.

- А вы тоже своих тащите.

- Мы так не умеем.

Нет другого такого вопроса, где бы так ясно было вид-но русское бессилие. Сродни половому. Хочет мужик пока-зать себя, а у него не стоит. Тогда тут все разнесешь от зло-

155

бы. Но, кроме бессилия, сидит в подкорке физиологическое отвращение. Женщины боятся мышей, а русские - евреев. Сюда бы психоанализ: откуда эта гадливая боязнь? Русскому еврей физиологически неприятен, он его отталкивает. И носом, и волосами, да и вообще. Но об этом в книжках не пишут. Антисемитизм - бег в сапогах по жидкой глине. Рус-ского 'клинит' на евреях. Они как осколки древнего Бога рухнули ему на голову и отняли рассудок. Желание реван-ша. Распускание грязных слухов. Тактика скунса. Нелюбовь к евреям как пароль объединяет русских. Отними пароль - не ясно, где кто. Суть не в доводах, а в позывных.

- Богородица - тоже еврейка, - напомнил я.

- Ну, тогда мы совсем пропали, - перепугался Серый.

встреча в верхах

- Рассказывайте, - сказал реформатор.

- Серый - враг русского прогресса. Пора кончать с русской сказкой.

- Зачем вы от меня бегаете? - обиделся Саша. - Мы должны вместе принимать ответственные решения. В кон-це концов, власть должна участвовать.

В газеты я не пошел. Безбытийственность России при-звала к правлению русскую бюрократию.

- Если идти во власть, первое знание: народ - дрянь, - сказал я. - Русский консерватизм знает это лучше всех. Чтобы оградиться от народа, нужно создать армию бюрократов.

Дозвониться не было возможности. Единственные жи-вые люди во власти - служба безопасности. Но у них пло-хая наследственность. Я предложил им ликвидировать Се-рого.

156

- Серый - сплошная заморочка, - сказал я. Пал Палыч выслушал со вниманием, несмотря на мис-тические трудности.

- Значит, он есть? - наконец спросил он.

- Как я понимаю, ликвидация Серого откроет России пути процветания, - уточнил Саша.

Реформатор, которого не любит народ, никак не мог решиться.

- А если он нам пригодится?

- Как?

Я разочаровался в кремлевских мечтателях.

оборотень

Мне жаль мировых усилий. Я купил кинжал. У Серого сего-дня много дел. Он пробудился к жизни. Он богатый и бед-ный одновременно. У Серого - голубые глаза. Мы с ним вы-рабатываем концепцию будущего России. Решено: мы бу-дем плясать, как грек Зорбе, сиртаки во льдах, на бесслав-ных руинах.

- Запуталась, старуха? Выжила из ума? Распадайся, дрянь! - завопил Серый.

Я дал Серому денег. Он стал работать сторожем у меня в гараже. Он стал разбазаривать. Я подумал: нужно его ки-нуть. Я сдал Серого бойцам. Вдруг все активизировались. Серый стал прорабом. Звонит по телефону. С телефоном практически не расстается. Пошла жизнь.

- Не хочу полного пиздеца! - вскинулся Серый. - Желаю супердержаву. Обгоним снова Америку!

Самое красивое в русской жизни - гульба. Мы загуля-ли. Я гляжу: а глаза-то у него голубые-голубые.

157

убей невесту

- Во, во, радость моя, - сказал Серый нашей общей невесте с зубами. - Видишь ли, матушка, братец твой болен, пришло время ему умирать. Умереть надо ему, матушка, а он мне нужен как важный спонсор. Для обители нашей, для си-рот. Так вот и послушание тебе: умри за братца.

Невеста захлопала глазами от неожиданности, но бы-стро пришла в себя.

- Благословите, батюшка, - ответила она смиренно и даже как будто покойно.

Серый после этого долго-долго беседовал с ней. Невес-та молча все слушала. Вдруг смутилась и говорит:

- Батюшка! Я боюсь смерти!

- Что нам с тобой бояться смерти? - усмехнулся Се-рый. - Для нас с тобой будет лишь вечная радость.

Простилась невеста, но только за порог, упала от глу-пости жизни. Серый послал бойцов, приказал положить ее на стоящий в сенях гроб, окропил, напоил святой водой. Невеста заболела и сказала:

- Теперь я уже больше не встану.

Ее последние дни сопровождались видениями.

видения русской невесты с зубами

Если говорить о русском загробном фантазме, то это дво-рец из прозрачного хрусталя и золота. Зал заполнен одни-ми молодыми девушками. Платья необычайной светлости. Блестящие венцы на головах. Входит невеста:

- В храме я увидела величественную Царицу, неизре-ченной красоты, которая, призывая меня ручкой, сказала: 'Следуй за мной и смотри, что я покажу тебе'. Вдруг вижу,

158

что одна из девиц ужасно похожа на меня. Потом, по указа-нию Царицы, я стала рассматривать другую сторону залы и увидела на одной из девушек такой красоты венец, что я да-же позавидовала! И это все были невесты, прежде меня быв-шие и теперь еще живые, и будущие.

- А ты выбросила из холодильника гнилые овощи? - спросила меня Царица.

- Выбросила, - потупилась я.

- Зачем врешь? - подняла брови Царица.

- Я не вру.

- Врешь, неряха!

- Я выбросила морковку и гнилой огурец, а лучок за-была.

- Лучок-рачок, - зашумели девицы в венцах.

- Покажи мне свою фотографию, ту, где ты снялась за секунду до кончины, - молвила Царица. Я посмотрела ей в глаза.

- Меня никто не снимал на смертном одре, - твердо сказала я.

Царица наотмашь ударила меня по щекам.

Я

Я - как эмансипированный цыган с золотыми зубами, пишущий о вороватости своей нации.

недоверие к уму

Русский ум непредставим. У него нет доверия к себе. Кто бы ни пытался его обозначить, он остается неуязвимым, до не-го ничего не долетает.

Легко наехать на русских. Но, соглашаясь с Кюстином,

159

терпишь крах, когда оказываешься во Франции и начина-ешь испытывать чувство тоски, тошноты, скуки от общения с нацией, ценности которой выражает собой Кюстин как критик России.

Тоска по родине в гораздо большей степени оказыва-ется родиной, чем сама родина. Другие родины можно по-менять одну на другую без особой болезни. Не это ли пора-зительное свидетельство значительности русской сущнос-ти? Миллионы русских эмигрантов XX века, изнывавших в Берлине и Париже, неустроившихся, озлобившихся - при-мер могущества России.

случайно

Серый случайно разбил окно. Ирина Борисовна случайно не подпала под сокращение. Отец Серого случайно трахнул мать Серого, а ведь был практически совершенно пьяным, и даже непонятно, как у него это вышло. Но ни мать, ни отец не удивились. Только почувствовали что-то склизкое внутри, а потом ничего. Наташа случайно попала под электричку. Россия - случайная моя родина.

трупный запах

Бедный мой народ! Задроченные люди! Ну если не я, то кто? Зачем я это делаю? Ради исправления нравов? Во имя буду-щего? Или, может быть, исходя злобой? А, может быть, я люблю вивисекцию? Откуда этот трупный запах?

василиса и василиск

Родственники. Когда Василиск узнал, что Василиса любит цветы герберы, а герберы в Москве в ту пору не продава-

160

лись, он пошел в Ботанический сад к своей бывшей одно-класснице, и та посеяла герберы по его просьбе на опытном участке. Круглый год ходил Василиск в гости к Василисе с желтыми, красными, фиолетовыми и электрически-зеле-ными герберами. Василиса никак не могла понять, откуда цветы. Наконец они поженились, прошло пять лет инцеста, у них родились дети, и Василиск с доброй улыбкой расска-зал, как было дело.

врачи

Серый прикинулся интеллигентом и долгое время ныл по каждому поводу. Он не удержал инициативы, полетел вниз, упал, разбился. Интеллигенцию отменила свобода. Они бо-ролись за освобождение. Допустим. Они победили. Справи-лись. Оказались катастрофически беспомощными. Серого обошли, обскакали более предприимчивые. Серому нечего было сказать при свободе.

Цензура была спасением для прикрытия бесплодия, оформила множество липовых карьер. Цензура помогает мысли, - считал Гоголь. В этом нет никакого свободного порыва.

Я зашел в Дом литераторов, который в юности казался мне значимым местом. В пустых помещениях с бодуна бро-дил Серый. Я всегда чуть-чуть презирал русскую интелли-генцию. За неадекватность дискурса. Серый как зарядит свое 'мнекажется', 'мнекажется', и я уже не знаю, куда бежать.

Правда, я отдавал должное русским врачам.

задор

Желание быть как можно более крутым - совсем не крутое желание. Оно - все то же бегство от себя.

161

вглубь

Я - монтер. Серый - шахтер. Мы ушли вглубь России. До-рога вглубь России поросла мхом. Нутро России состоит из перепутанных проводов. Мы обратили внимание на отсут-ствие вытяжки. Чучело России набито мертвыми птицами.

ветераны неба

Христианство превращается в фольклорный ансамбль под управлением Петра и Павла.

Глобальная деревня нуждается в метафизическом еди-ноначалии. Но, если я разрушаю старых богов, не открываю ли я путь к тотальному хаосу? Неведомый бог не обеспечи-вает полицейского порядка. Кто знает, насколько затянется переходный период.

Энтропия Европы пропорциональна энтропии хрис-тианства. Европа чувствительно уловила закат христианст-ва. Ницше ошибся в том, что Бог умер. Умерла его очередная маска. Больше, чем на новую маску, мы не можем рассчиты-вать. Иначе - все другое. Иначе - уже не мы.

Даже если я в корне неправ, пусть это будет оживле-нием старой полемики. Это - не экуменизм. Мне надоели боги в театральных одеждах. В сарафанах. Пора бы всем ны-нешним богам на пенсию. Для них, ветеранов неба, найдет-ся необременительная работа. Вместе с греческими олим-пийцами и Дедом Морозом они станут наставниками детей, назидательными героями мифов, легенд, сказок.

Можно, конечно, созвать сессию ЮНЕСКО и заказать на ней нового Бога. Составить меню. Смешать на компьюте-ре краски. Но, скорее, он появится сам по себе, из черной грязи Африки, из Интернета, среди русских бомжей, каль-куттских мух, наркоманов Нью-Йорка.

162

Сущность христианской сделки была гениальна: предо-пределение смерти в обмен на выполнение моральных норм. Просто и понятно.

китайцы

Русские все стерпят, всякие унижения, они тренированные. И нагоняи начальства, и разные издевательства, и свободу, и завтрак без кофе, и диктатуру. Но если китайцы заживут бо-гаче, они не стерпят. Нет, тоже стерпят. Стерпят: сгорбят-ся - и запьют кипяточком на станции, с сахарком в прикус-ку. Я не знаю ни одной такой вещи, которую бы не стерпел русский. Не зря русских презирают на Кавказе.

еще про китайцев

Я вот думал, без чего не может жить русский. Без Бога - мо-жет.

откровение

Не слишком ли все в России устало и переустало? Не нужно ли этой выжженной земле отдохнуть? Россия держится на инерции. Подражательная страна. Она подхватит любое на-чинание. Она обезьянничает, это ее сущность. Если сюда не впрыснуть новой самостоятельной энергии, Россия уйдет со сцены.

Нужна ли Россия для нового откровения? Нужна ли она вообще? Если бы она пропала завтра, полностью, кто-ни-будь взгрустнул бы за границей?

- Папа, папа, Россия пропала!

- Какое облегчение!

163

В основном, обрадовались бы. Как будто гора с плеч. Ну хорошо, за границей. А в самой России, если бы она пропа-ла, много было бы слез?

Но куда она денется? Лежит, мешает.

Правда, Большая Американская Зая считает, что Россия нужна для продолжения духовной жизни. Она имеет в виду Соловьева, Федорова, Бердяева, Мережковского.

- Я хочу обожествить свое тело, как Мережковский, - ворочается она на диване.

достоевский

Достоевский всех вокруг обвинял в том, что они не знают русский народ. А он знал. И писал, что русские склонны к бесчестию.

откуда берется духовность?

Из неудачничества.

цепь

Русская история - цепь неудачных реформ. Мы все сидим на этой цепи. Новые реформы - старый скандал. Времен-ные надежды, эйфория, трехцветные банты, краткая вера в свои возможности, напалмовая печать, от обличительства до стеба. Явление хуя с горы. На чем-нибудь военном: колес-нице, танке, броневике. Компрометация идеи реформы за счет некомпетентности новых верхов. Быстрое развраще-ние реформаторов. Голые бабы в бане слаще мечты о счас-тье России. Очередное разочарование верхов в народе и - приличных людей в верхах. Отвращение от власти. Стрель-

164

ба по хую с горы. Раны, болезни, отсохшая рука, неразбор-чивость в друзьях, подозрительность, алкоголизм и посред-ственный макиавелизм хуя с горы. Бюллетени о его здоро-вье. Мудацкие народные избранники.

Всеобщее желание порядка. Мутация. Хуй с горы как человек порядка. Террор. Краткий экстаз мазохизма. Массо-вое истребление населения. Обморок.

Подземный ропот интеллигенции. Сладкие катаком-бы. Изживание террора. Послеобморочное возвращение к человеческим ценностям. Предпосылки к либерализации. Хуй с горы как освободитель. Пальба по освободителю.

Впрочем, есть дополнения. От реформы к реформе из-нашивается потенциал населения. Население выбивается из сил.

знаменитость второго сорта

Можно привести тысячи доводов против России. Доказать всю ее никчемность, неспособность к труду, обреченность. Тем не менее, Россия привораживает к себе. Я сам чувствую на себе ее притяжение. Я люблю русскую пытливость, не-большой круг людей, которые живут весело. Смешливо. Без-боязненно. Умеют рисковать.

Но это такой маленький кружок. Я бы не мог жить в провинции. Скучно. Нерасщепленность мозгов. У меня сме-щены понятия.

Под словом Россия я воспринимаю этот самый кружок людей, которых я встречаю в Москве и еще чуть-чуть в Пе-тербурге, и совсем по крохам в нескольких городах.

Но чем они мне нравятся?

Я мало с кем из них нахожу общий язык. Я не вижу глу-бокой мыслящей страны. Философов нет. Писателей очень

165

мало. Горстка сильных музыкантов. Горстка художников. Вот и вся моя родина.

Остальное - азиатщина. Почему, однако, я не бегу из этой насквозь лживой страны? Потому что моя хата - с краю.

Я не хожу каждый день на работу. Не спускаюсь в шах-ту, не голодаю. Я живу несколько месяцев в году за грани-цей. Италия, Германия, Франция, США. У меня социальный статус знаменитости второго сорта. Если бы всего этого не было, я бы взвыл. Меня бы разорвало. Фактически я не жи-ву жизнью российской черни. На полноценную русскую жизнь меня не хватает. Я не иностранец в своей стране, но я и не ее задроченный гражданин. Я из тех happy few, кто может себе позволить любить эту страну странной любо-вью.

Она - моя. Я мысленно совершаю большое количест-во гадостей, в реальности - меньше, но совершаю. Мне хо-чется каждому иностранцу дать по морде. Я люблю очнуть-ся непонятно где, голый, сраный, вот с такой головой. Я люблю русских баб. Я могу выпить три бутылки водки и не упасть под стол. Я наплевательски отношусь к своему здоро-вью, как и все прочие мои соотечественники. Мне привы-чен русский простор. Но я ненавижу эту страну. Как госу-дарство. Как скопище идиотов. Как гнилое место. И - все равно - я не уезжаю. Но я знаю: в старости лучше жить в Ка-лифорнии. Там до 90 лет можно легко дышать свежим воз-духом. Плавать на каноэ.

Но мне там будет тошно. Мне интереснее с русскими, чем с иностранцами. С русскими веселее. Мне тесно с ино-странцами. Мне не хватает в них воображения. Русское во-ображение - продолжение вранья. У русских сильное во-ображение.

166

Но мне надоело жить в государстве, которое не умеет быть государством. Мне противны фашисты. Радикальные, бритые и умеренные, бородатые. Мне надоело нытье, бес-помощность.

Я живу в России как посторонний, потому что я живу лучше многих и могу себе позволить говорить все, что ду-маю. Я не боялся власти, я жил свободно в СССР, я так свобод-но жил, как никто. Надо мной нет начальства, подо мной - подчиненных. Свобода дает мне возможность думать так, как я думаю. Мне повезло. Но это только временное везение.

Я живу совсем с краю. Кто-то живет тоже с краю, но ближе к центру, кто-то живет между краем и центром рус-ской жизни, кто-то живет ближе к центру, и чем ближе к центру, тем мучительнее и страшнее, тем грязнее и беспо-мощней, тем отчаяннее, и центр - это ад.

народные умельцы

Я еду по Берлину под проливным дождем. Со студентами. Вдруг какая-то машина остановилась. Заглохла. Студенты выбегают и толкают. Мокрые полностью. А мы говорим - немцы.

А тут у меня в Подмосковье машина сломалась. Я только махнул рукой: помогите - набежала куча народных умель-цев. Доброжелательные ребята. Дима. Слава. И другие. Маши-ну долго били кувалдой. Наконец она поехала, но когда я приехал на ремонт, знакомый механик Володя остолбенел.

русские радости

Застолье - не русское слово, а перевод с грузинского, но это не имеет значения, потому что русский стол - навер-

167

ное, самый лучший стол в мире. Есть тихая прелесть русско-го приготовления еды, есть все эти женщины, которые, не считаясь с работой, готовят. Они так весело суетятся и вкус-но готовят.

Я уважаю бесполезное застолье, с безобразиями. Помню, я дважды дрался с Иосилиани. Свирепо били друг друга по морде. Есть что вспомнить.

любовь

Мне говорил один знаменитый поляк:

- Знаешь, чем русские девушки отличаются от всех прочих?

- Знаю, - уверенно отвечал я, - они трахаются 180 дней в году.

- Неужели так много? - удивлялся поляк.

- Разве для них это много? - удивлялся я.

- Очевищьче! 180 дней в году они смотрят тебе в гла-за и говорят: ангел ты мой!

рабочий класс

- Советская власть кончилась в 1927 году, - сказал мне старый маляр, который красил стены в квартире моих ро-дителей в 60-е годы.

Я удивился осмысленности его слов и запомнил на го-ды. Возможно, маляр был троцкистом, не в этом дело. Глав-ное, что он был. Это была единственно исторически проду-манная часть речи, которую когда-либо я услышал от рус-ского рабочего. Не помню его лица, но, может быть, он и был тем рабочим классом, пролетариатом, который кон-чился в 27-ом году

168

худшие

В России методично перебили всех лучших. Перебили луч-шую аристократию, лучших попов и монахов, лучших пред-принимателей, лучших меньшевиков, лучших большевиков, лучшую интеллигенцию, лучших военных, лучших крестьян. Остались худшие. Самые покорные, самые трусливые, самые никакие. И я - среди них. Тоже - из худших. Из от-бросов. Мы засоряем землю. И понять, какими были эти лучшие, уже нельзя. Да и не надо. Все равно из худших не слепишь лучших.

гордость

Когда мы всё совсем разбазарили и опростоволосились, тогда мы с особой силой стали гордиться собой.

друзья

Кто сказал, что друзья познаются в беде? Наверное, кто-ни-будь из неудачников. У нас тут все живут в беде, и ничего: друзья не воют. Но если к тебе пришел успех, и не просто успех, а реактивный выхлоп, друзья разбегаются в панике в разные стороны. А те, кто не разбежался, каменеют и ста-новятся опасными. В таком случае лучше иметь дело с вра-гами.

знает ли жизнь английская королева?

Русский отвратительно вынослив. 'Вынесет всё' и - ника-кой дороги себе не проложит, поэзия врет, потакая своей мечте. Снова всё вынесет, и опять ни зги. Вместо света -

169

черный день. Черный день до сих пор остается русской нормой жизни. От черного дня надо плясать, как от печки. Черный день стучит в мозгу бесконечным напоминанием о сермяжной правде. К черному дню будь готов! Красные дни календаря не перешибли генетическую народную память о черном дне. Надо отложить самого себя на черный день. Иначе не поймут.

Когда приходит черный день, русский переключает скорости: европейский активизм - на азиатскую созерца-тельность - и впадает в дрему духовности. Жизнь в землян-ке и черные сухари - это самый надежный тыл, который он всегда оставляет за собой.

Русский уверен, что право голоса имеет тот, кто 'знает жизнь'. Остальных он если не презирает, то не считает за людей.

- Ты жизни не знаешь! - классическая русская фраза, которую говорят родители детям, старшие - младшим, на-ставники - всем вокруг.

Под 'знанием жизни' скрыто пребывание и выжива-ние в экстремальной ситуации. На войне, в тюрьме, лагере, на лесоповале, в больнице на коридоре. С такой точки зре-ния писателем, который 'знает жизнь', оказывается Солже-ницын. Но таким же оказывается и Шаламов. Оба 'хлебну-ли', только выводы сделали противоположные, в разные стороны доверия и недоверия к человеку. Значит, даже если 'знаешь жизнь', можно жить совершенно по-разному.

'Знать жизнь' - это гадость, мерзость, пурга, грязь в лицо, ожидание подлянки по всему азимуту. Национальная философия закладывается на глухую самооборону, ожида-ние внезапного удара. От такого 'знания жизни' рождается тяжелая подозрительность русских, настороженность, тугодумство, недоброжелательство, о котором как о нацио-

170

нальном недуге писал Пушкин. Социальная патология объ-явлена компасом, по которому требуется ориентироваться.

'Жизни не знаешь' - значит духовно проштрафился, не состоялся как личность, зря проболтался на этой земле. Вот, казалось бы, русская философия существования. Раз дошел до пограничной ситуации, то постиг смысл жизни.

Однако это не совсем так, или даже наоборот. Экзис-тенциализм как традиция зовет к ответственности отчая-ния. Предлагает сохранить интегральность личности в не-выносимых, абсурдных условиях. У нас же 'знать жизнь' - значит спасайся, как можешь, учись выкручиваться любыми способами. На этот случай и заготовлена и знаменитая спецпоговорка: 'не объебешь - не проживешь'. Конечно, некоторые тонкие деятели тут же морщатся и начинают поговорку вымарывать. И это тоже выход в национальную философию. Надо выживать по коду, который не разглаша-ется. Не вскрыть гнойник, а поджать губы. Поговорка для служебного пользования. Но все-таки: кого именно пого-ворка призывает 'объебать'? Адресат чудесным образом не указан. Мы все - ее адресаты. Пограничная ситуация оказы-вается ситуацией вседозволенности. 'Знать жизнь' - не ис-кусство жить, а искусство выживать.

Нужны ли искусству выживания хорошие манеры? Смешной вопрос. Если у меня успех, слава, овации, две ма-шины или, не дай Бог, личный самолет - знаю ли я, что та-кое жизнь? Нет. Это не жизнь. Это дешевка. Более того, это раздражительная дешевка. Чем больше успеха, тем меньше жизни. Успех в России вообще бранное слово. Успех не об-суждается, а осуждается. Он противоречит этике отечест-венной жизни. Тогда зачем мечтать о 'широкой дороге'? За-чем сюда запускать поэзию? Какое-то глубокое несоответ-ствие. Русский уверен, что положительные вещи не продол-

171

жительны. Нас так учит наша история. Мы так измочалены жизнью, что смотреть на процветание других - противно. Хочется это процветание опорочить, объявить ему войну. Но если мы принимаем все это как данность, то нам вместо дороги светит санкционированное чувство злобы и завис-ти, узаконенное злорадство, если у соседа сорвалось и не получилось. А это уже существенный запас чувств. Своего рода вдохновение. Но, самое главное, философия 'знания жизни' и 'черного дня' находит свое подтверждение в мо-ральном кодексе религии, освещаются христианством. Это очень удобно.

Если вся страна настроена на черный день, надо скры-вать другое отношение к жизни. Таиться. Прикидываться, что живешь на оклад. А напоказ - ныть. Счастливых у нас любят только в песнях и после смерти. Итак, я знаю жизнь, когда хлебаю много горя. Или делаю вид. Тогда я в буквальном смысле несчастный герой. Лучше всего - без нижнего белья. И тогда меня любят. При жизни. Немедленно. Как я выжил, меня никто не расспрашивает. Никакая налоговая инспек-ция. Выжил - и молодец. Жизнь - суровая, сумрачная сти-хия. Равняться надо на это. Шаг влево, шаг вправо - и жизни уже не знаешь. Английская королева вовсе не знает жизни.

и еще раз о китайцах

Китайцы выйдут на призовое место, заполнят все мировые рынки, а мы ничего не умеем. Мы только из себя продаем, от нефти до проституток.

Построим проституток рядком. И даже не сообразим, кого брать, кого ебать, кого оставить.

- Сашок, я чего-то не соображу, иди ты, кого брать?

А они стоят, как солдаты. Выстроены. В переходе.

Бляди.

172

не хочу

Не хочу, чтобы русские стали богатыми.

милый

- Мне надо подраться, Серый, - признался я.

- Ну, поколоти хоть меня, - подставился Серый.

диван

Время идет, а я еще не встретил ни одного русского, кто бы умел сидеть на мягком диване. Ноги расставят, голову втя-нут в плечи и глядят удовлетворенным сычом.

серый-каша

- Здравствуйте! Что такое Серый?

- Серый - это каша.

советский союз

'Сдать кал на загранпаспорт', - занесла Катюша Мишутина в свой интимный дневник.

похуизм

Известно, что похуизм - русская национальная филосо-фия. Основа всех основ. Не Ломоносов, не Пушкин, не Тол-стой, не Ленин, а именно похуизм овладел массами. Мы го-ворим народ - подразумеваем похуизм. Никто, однако, не вникал в изгибы этой формы мышления. Не опускался на дно похуизма. Собственно, это тоже похуизм - подобное отношение к похуизму.

173

Здесь есть методологическая дилемма. Низкое проис-хождение этого философского термина для тонких деяте-лей служит достаточным основанием от него отвернуться. Делается это не без тайного умысла оставить родину без света, чтобы легче гуманно бесчинствовать. Производные от матерных слов - наилучшее средство для стирки род-ной действительности, их порождающей и ими порожден-ной. Гласный запрет на них - тормоз познания - можно сравнить с запретом аптек как разносчиков наркомании.

Похуизм - стройная система. Он возник из ощущения шершавости жизни. Слишком много заноз - лучше ни до чего не дотрагиваться. Слишком по-чужому звучат все абст-рактные слова - не стоит и вслушиваться. И тогда хоть трын-трава не расти:

'Раньше молодцу всё было по плечу, а теперь всё по хук'.

Обобщенный опыт поколений, похуизм, на первый взгляд, знак облома. Все обломалось, и всех придавило. Но это - полправды; подспудное самооправдание. Врет моло-дец: в те былинные дни, когда ему только казалось, что 'все по плечу', было ему уже слишком многое по хую.

Похуизм утвердился благодаря безмерным поборам со времен раскола, Смутного времени, самозванцев, Петра Первого, с отменой Юрьева дня, с приходом коллективиза-ции, с уничтожением приусадебных участков, кампании против алкоголизма, государственного уничтожения вкла-дов. Похуизм - философия нокаута.

Я лежу, не охаю, - Мне теперь всё по хую.

Казалось бы, стоическое 'не охаю' - но это только ви-димость стоицизма, и здесь гнездо моего презрения: это -

174

негордый 'блэнд' смирения и задушенной ненависти, горе-чи и отчаяния, покорности и раздавленности. У нас нет фи-лософов западной складки и мудрецов - восточной, но за-то есть похуизм - отфильтрованный базар безымянной на-родной мудрости. Ее кладезь переводится на нормальный язык как андерграунд единственно возможного историчес-кого сознания, вытеснившего другие формы жизни, нега-тивно относящегося к любым пафосным предложениям. Бункер похуизма оказался прочнее революционного ро-мантизма и пропагандистского пафоса первых пятилеток:

Гудит, как улей, Родной завод, А нам-то хули - Ебись он в рот!

Из разряда общественного подполья, с отчужденной собственностью трижды иронического 'родного' завода, похуизм распространился на все ощущения жизни, разлил-ся, как нефть по воде, подмял под себя общий тонус нацио-нального существования, вторгся в зону чувств, настроений и расположился настоящим хозяином положения.

Это вам не французское 'жёманфу'. 'Жёманфу' - лас-ковый ветерок ношиаланса, небрежно закинутое кашне че-рез плечо. Ограниченое понятие. А похуизм - без границ. По большому счету, нам действительно все равно. Это не фраза, а руководство к бездействию.

Похуизм можно было бы назвать русской версией ев-ропейского цинизма, но такое определение больше запуты-вает суть дела, чем проясняет аналогию. На Западе любят рассуждать о цинизме советских времен, вообще о русском цинизме. Это - проекция постороннего, не слишком взыс-кательного к своей точности взгляда. Похуизм, на первый

175

взгляд, близок цинизму разочарованием в возможностях связи между 'я' и 'другими', местью 'другим' за ее невоз-можность. Между тем, похуизм разительно отличается от цинизма равнодушием к успеху и отказом найти выигрыш-ное положение для саморазвития. Цинизм динамичен, по-хуизм - неподвижен; это идеология раздавленных иллюзий. Цинизм - не народное слово; он - продвинутая часть индивидуализма, подчинение всего и всех своим ин-тересам, активное высокомерие, переходящее в философ-ское истребление других как соперников, безусловное сме-шение их с говном, что может закончиться и реальным уничтожением. В России цинизм ограничен горсткой 'вы-движенцев', существующих в каждом поколении. В русских низах нет чистого цинизма из-за неочищенности 'я' от об-щинной шелухи ( отсюда о 'родном заводе': не мне, а нам -то хули...).

Цинизм верхов и похуизм низов - вот что такое рус-ская смерть.

Похуизм - пассивное сопротивление, саботаж, став-ший пожизненным тормозом. При невыносимом режиме похуизм достигает почти что статуса диссиденства, и его часто путают с активно выбранной социальной позицией. Тот же 'родной завод' можно прочесть как надежду для рус-ской эмиграции, хотя он скорее работает в пользу НКВД. Похуизм и в последние годы советской власти считался у либералов прогрессивным явлением, вызывал восторг, уми-ление. Но когда режим кончился, оказалось, что похуизм настолько вошел в кровь народа, что сработал против либе-ральных идей.

Трудно сказать, что было причиной, а что - следстви-ем, но разочарование первой шеренги реформаторов в собственном народе было, во всяком случае, мотором кор-

176

рупции. Народ не откликнулся - значит, обогащайся. Похуизм похоронил романтику реформ так же однозначно, как и романтику революции, показал невозможность общест-венной жизни в России ни в каком виде. Он априорнее лю-бой попытки перемен; 'ветер перемен' оказался конфузли-вым выпусканием газов. К началу 1990-х годов народ был уже окончательным похуистом, к реформам исторически опоздали, разница в сорок лет между Ригой и Москвой ста-ла 'судьбоносной', разрыв времен - необратимым. Из функционального расстройства, которым похуизм еще был в России 1917 года, он перешел в органическое состояние.

С другой стороны, реформаторы вовсе не считались с похуизмом, не закладывали его в свой компьютер, не пони-мали, что похуизм изменил национальную стратегию исто-рии так, что деформация оказалась мейнстримом.

Похуизм - не разочарование западника и не фунда-ментальная ценность славянофила, похуизм - конечное слияние двух направлений. Западничество привнесло сюда свою рефлексию, славянофильство - созерцательность и здоровую лень. Похуизм 'замочил' русскую демократию.

В русском сознании, несмотря на 'общинность', зако-дирован изначально комплекс одиночества. Ничем никого не удивишь с точки зрения хуже.

Из расстегнутой ширинки Серого торчит клок жева-ной рубашки. Это тоже деталь похуизма, вроде цветочно-ягодного орнамента модерна. Похуизм в одежде, как и весь поведенческий похуизм, - стиль-диктатор, не любящий отклонений, которые он привычно 'топит' в грубом сар-казме.

- Серый, у тебя бабушки с дедушками умерли? Смеется:

- А как же? Умерли.

177

- А родители?

- Ага.

- А дети?

- И дети умерли.

- Значит, ты один?

- Вроде того.

пасхальные яйца

Меня не смущает, что Серый покажется тонкому деятелю странной точкой. Возможно, какой-нибудь иностранец да-же заявит, что все это - русский шаманизм и пасхальные яйца. Но плевать на иностранца. Не будь Серого, я бы не знал, что сказать о предназначении этой страны. Не соци-альном и не планетарном, но мистическом, то есть строго божественном.

Мой контакт с Серым - единственная возможность выйти за порочный круг. Это не обобщенный образ, да и во-обще не образ. Это видение моей жизни. Не будь Серого, я бы думал, что Россия - конченая страна, а теперь я так не думаю.

Я думаю, напротив, что Россия нужна для продолжения человеческого проекта. Эта мысль может показаться натяж-кой, если учесть, что в России умирает больше народу, чем рождается. Но Россия не нуждается в логических рекомен-дациях.

ненадолго

Когда Серый умер и ненадолго ушел от нас, его вдова нашла в гараже пыльные пачки фотографий. Она поразилась тому, что он жил великой жизнью.

178

бабулъки

Бабулька - не возрастное явление, а национальный про-дукт. Ни у кого нет таких бабулек. Ни у китайцев, ни у амери-канцев. В чем секрет бабульки? Она похожа больше на дру-гую бабульку, чем на себя как на человека. Даже если бабулька бабульке - рознь, и даже существенная рознь по харак-теру, то общий климат бабульки един.

молодая россия

Молодой человек в России называется грубым словом па-цан. Пацан - это сплошные прыщи. Он живет без понятий. У пацана, например, непонятно, откуда течет слюна, отку-да - сперма. Пацан - недочеловек, а потому отношение к 'молодежи' (уст. сов. понятие) в России недочеловеческое.

закон серого

Даже самые чистоплотные русские девушки оставляют свою попу немного грязной. Каждая русская девушка с одной сто-роны застенчива, а с другой - блядовита. Есть, правда, тон-кие деятели, которые считают, что подобное сочетание не-возможно, потому что противоречит конституции жизни. Однако, если познакомиться с девушкой, то ее переход из одного качества в другое будет осуществляться закономер-но. Я сам имел возможность установить это опытным путем.

повесть о настоящем человеке

По поводу старинного спора Серый говорил, что разница между капитализмом и коммунизмом не больше, чем между

179

пауком и тараканом. Я же доказывал ему, что коммунизм вреден для жизни, а капитализм - для души.

Есть значительное количество тонких деятелей, кото-рым кажется, что коммунизм выдумали евреи. На самом де-ле, каждый русский человек - коммунист. Коммунистами были Андрей Рублев, Пушкин, Николай Второй и все осталь-ные русские люди. Серый тоже был коммунистом. Он тоже полз куда-то с отмороженными ногами, как и все остальные.

отец

Даже мой отец и тот на старости лет разочаровался в рус-ских. Сидит на кухне, ест сосиски и восклицает совсем иро-нически: Great Russian people! Great Russian people! После такого все дозволено.

самобытность

Русские стали жертвами собственных добродетелей. Я не знаю ни одного другого народа, у которого бы деградация зашла так далеко, как у русских. Это уже не народ, а пододеяльник, в который можно засунуть, запихать, влить, втемя-шить все что угодно. Хмурной народ - запойный, разврат-ный, ленивый, равнодушный, лишенный общей значимос-ти и общих представлений о добре и зле. Интеллигентская игра в хороший несчастный 'народ' и плохую 'власть' кон-чилась поражением самой интеллигенции. Не советская власть навязала себя народу, а народ согласился принять и терпеть советскую власть.

Нас многократно предупреждали о катастрофе, приво-дили доводы. Мы только отмахивались. Самых умных объя-вили сумасшедшими. Русская культура имеет удивительную

180

особенность: у нее короткая память. Знания не копятся. Они сливаются, как помои.

Русская мысль - следы на песке. Наговорят, накурят, вспомнят Тютчева, похохочут, расскажут анекдот, поругают власть, поспорят, потанцуют, поцелуются, подерутся и ра-зойдутся по костям, по могилам.

Придет следующее поколение - и всё опять 'от яйца'. Опять накурят, опять вспомнят Тютчева.

Мысль Пушкина, что в русских есть 'равнодушие ко всякому долгу, справедливости и истине, это циничное пре-зрение к человеческой мысли и достоинству - презрение ко всему, что не является необходимостью' (черновик письма к Чаадаеву), до сих пор звучит как в первый раз.

Мы никуда не продвинулись в наших рассуждениях, может быть, прежде всего потому, что по-прежнему впус-каем в себя эту отраву местоимения 'мы'.

Мы убиваем без счету, но не только не каемся, но даже не помним. Пример с Катынью. Тот же Пушкин как нацио-нальный поэт участвовал в брошюре 'На взятие Варшавы'.

Сейчас происходит формирование той странной мас-сы людей, которая расселена на территории России. Эти люди схожи в одном: они не готовы помочь друг другу. Но они не готовы помочь и самим себе. Говорят, русские щед-ры. Но грузинское гостеприимство сильнее русского. Гово-рят, русские - бессребреники. Но индусы еще более беско-рыстны. Русских скорее объединяют дурные качества: лень, зависть, апатия, опустошенность.