Может быть, вот как это началось. Ты думаешь, что просто отдыхаешь - чтобы лучше действовать, когда к тому представится случай, или же так, без определенной цели, - но вскоре обнаруживаешь, что во-обще более не способен когда-либо что-нибудь пред-принять. Не имеет значения, как это произошло.

Сэмюэл Беккет

"Безымянный"

Один

Итак, все начинается с того, что я стою у рыб-ного ресторанчика в Листе-на-Зильте* и пью из бутылки пиво. Этот ресторанчик знаменит тем, что является самым северным заведени-ем такого рода во всей Германии. Он распо-ложен на верхней оконечности острова, пря-мо у моря, и все думают, что здесь проходит граница, однако в действительности это все-го лишь рыбный ресторан.

Я, значит, стою у ресторана и пью пиво. Поскольку на улице довольно прохладно и дует западный ветер, на мне куртка фирмы "Барбур" с теплой подкладкой. Попутно я ем вторую порцию скампи с чесночным соусом, хотя мне поплохело уже после первой. Небо синее. Время от времени на солнце наползает плотное облако. Я недавно вновь повстречал Карин. Мы с ней знакомы еще по Залему**,

* Зильт - остров в Северном море (Германия, земля Шлезвиг-Гольштейн). Лист - название северной части ост-рова и расположенного там города.

** Золем - город в земле Баден-Вюртемберг (Германия).

но тогда едва ли обменялись хоть парой слов, а потом я видел ее несколько раз в "Тгахх", в Гамбурге, и в "Р-1", в Мюнхене.

Карин смотрится классно со своими свет-лыми волосами и стрижкой "под пажа". Прав-да, на мой вкус, у нее слишком много золота на пальцах. Зато, судя по тому, как она отки-дывает назад волосы, смеется и слегка откло-няется назад, в постели с ней наверняка хо-рошо. Кстати, она уже выпила по меньшей мере два бокала шабли. Карин изучает эко-номику в Мюнхенском университете. Так, по крайней мере, она говорит. А как обстоит дело в действительности - кто ж его знает. На ней тоже барбуровская куртка, но голубая. Толь-ко что, когда мы с ней заговорили о куртках, она сказала, что не хотела покупать себе зе-леную, потому что голубые, когда изнашива-ются, выглядят лучше. Я так не думаю. Моя зеленая куртка нравится мне больше. Изно-шенные барбуровские куртки ни к чему хо-рошему не приводят. Что я хочу этим ска-зать, объясню позже. Карин приехала сюда на темно-синем "мерседесе" класса S, принад-лежащем ее брату, который живет во Франк-фурте и занимается каким-то торговым биз-несом. Она рассказывает, что "мерседес" про-сто обалденный, потому что развивает беше-ную скорость и потому что в нем есть теле-фон. Я говорю ей, что мне в принципе не нравятся "мерседесы". Тогда она говорит, что

сегодня вечером наверняка пойдет дождь, а я ей говорю: нет, никакого дождя не будет.

Я лениво ковыряю вилкой в своем скампи. Есть уже не хочу. У Карин ярко-голубые глаза. Или она носит цветные контактные линзы?

Теперь она рассказывает о Готье, о том, что он уже сходит с круга как дизайнер и что ей гораздо больше нравится Кристиан Лакруа, потому что он использует такие невероятные краски, - или что-то в этом роде. Я особенно не прислушиваюсь.

В ресторанчике кто-то постоянно выкри-кивает через микрофон названия каких-то блюд из моллюсков, и это меня отвлекает, так

как я представляю себе, что один из моллюс-ков окажется испорченным и сегодня ночью какой-нибудь упившийся шабли пролетарий вдруг почувствует жуткие рези в желудке и его отправят в больницу с подозрением на сальмонеллез - и прочее в том же духе. Я усмеха-юсь, представляя себе все это, а Карин дума-ет, что меня рассмешил анекдот, который она только что рассказала, и усмехается мне в от-вет, хотя я, как уже говорил, вообще ее не слушал.

Я закуриваю сигарету и, пока Карин про-должает болтать, наблюдаю, как черная бор-зая - в ошейнике, к которому прикреплены крошечные золотые коровки, - роняет возле

одного из столиков колбасообразную какаш-ку. Собака какает прикольно, на полусогну-тых лапах, и мне хорошо видно, что четверть колбасы так и не отлипла от ее задницы.

Я невольно опять усмехаюсь, хотя сейчас мне действительно нехорошо, потому что скампи тоже имели какой-то прикольный привкус, и я перебиваю Карин и спрашиваю ее, не по-ехать ли нам в бар "Один", в Кампен*. Она говорит: можно, и я допиваю свое пиво, хотя эта марка - "Йевер" - мне, собственно, не нравится, и мы бежим к ее авто, так как я не испытываю никакого желания втискиваться в свой тесный "триумф".

Она открывает дверцу, мы садимся, и внут-ри машина еще пахнет как только что куп-ленная, пахнет кожей. Я выбрасываю мою си-гарету из окна, пока Карин включает зажига-ние, потому что не хочу портить этот запах новизны и потому что сама Карин не курит. Она вставляет в проигрыватель кассету, и пока из ящика доносится лажовая песня Snap'a, обгоняет какой-то "гольф", за рулем которо-го сидит на редкость хорошенькая девчонка. Я надеваю солнечные очки, и Карин что-то рассказывает, а я смотрю в окно.

Слева и справа от дороги проносятся пей-зажи Зильта, и я думаю: Зильт, собственно, обалденно красив. Небо очень высокое, и у

* Кампен - город в центральной части острова Зильт.

меня возникает такое чувство, будто я знаю этот остров во всех подробностях. То есть я хочу сказать, будто мне известно даже то, что находится под островом и за ним, - впро-чем, сейчас я уже не уверен, что правильно выразился. Я, естественно, тоже могу оши-баться.

Чуть-чуть не доехав до Кампена, Карин вдруг резко сворачивает направо, к парковоч-ной стоянке перед дамбой ? 16 и пляжем нудистов, и я думаю: ну-ну, посмотрим, что будет дальше. Мы припарковываемся в аккурат между неким "поршем" и долбаным джи-пом, выходим, и когда я вопросительно смот-рю на Карин через солнечные очки, до нее доходит, что в авто я ее не слушал. Она опять смеется своим приятным смехом и объясняет мне, что сперва мы должны зайти за Серхио и Анной, которые сейчас сидят на пляже и только что звонили ей по мобильнику - я хочу сказать, что они позвонили ей в "мерсе-дес".

Мы, значит, выходим, и я думаю о том, что свой мобильник они наверняка загубили на этом пляже, из-за песка и соленой воды. Карин сует сторожу автостоянки пару марок, и мы по деревянным мосткам бежим через дюны к пляжу. Пока мы скачем по ветхим деревянным доскам, Карин умудряется что-то рассказывать о баре "Шуман" в Мюнхе-не, как она там недавно познакомилась с

Максимом Биллером, человеком, обладаю-щим столь блестящим умом, что она даже не-много его побаивалась.

Дальше я не слушаю, потому что мне в нос внезапно ударяет этот запах прогнивших до-сок и моря и я вспоминаю, как ребенком каж-дый год приезжал сюда и в первый день на Зильте запах всегда казался самым лучшим: когда ты долго не видел моря, ты, вернув-шись к нему, радуешься как ненормальный, и еще доски, нагретые солнцем, испускали такой теплый аромат. Это был дружественный запах, как будто бы полный обещаний и - как бы это сказать - теплый. Сейчас опять так пахнет, и я чувствую, что вот-вот запла-чу, поэтому быстро закуриваю сигарету и про-вожу рукавом куртки по лбу.

Все это очень мучительно, но Карин, по счастью, ничего не заметила - она сейчас объясняется со сторожем пляжа, который про-веряет наличие курортных карт у идиотов пен-сионеров, желающих пройти к морю. Карин дает ему двенадцать марок за нас обоих, за однодневную карту, и я хочу поблагодарить ее, но так и не произношу ни слова.

Солнце начинает припекать, мне стано-вится жарко, и Карин, очевидно, тоже - она сбрасывает куртку и стягивает пуловер. Пу-ловер у нее в самом деле отличный, без вся-ких скидок. Под ним она носит только боди, и я вижу, какие у нее большие, крепкие гру-

ди, и замечаю, что она сознает, что я это вижу. Ее соски немного напряжены и выступают вперед - из-за ветра, все еще довольно про-хладного, несмотря на яркое солнце.

Я тоже снимаю куртку и пиджак, закаты-ваю рукава рубашки. Хорошо, что у меня с собой солнечные очки, думаю я. Морской ветер ерошит мои зачесанные назад волосы. У меня спереди довольно длинные светло-каштановые пряди, если потянуть их вниз, они достанут до подбородка. Тут мне прихо-дит в голову, что во внутреннем кармане моей куртки должно было остаться немного геля для волос, и я пытаюсь сообразить, в какой момент им воспользоваться, чтобы не пока-заться смешным.

Мы уже почти добрались до пляжа. Слева и справа - дюны, повсюду колышутся зарос-ли вереска и песколюба. Выглядит это так, как если бы по земле ходили волны. Над нами кружат чайки, и я думаю о том, что Геринг, который любил отдыхать на Зильте, однаж-ды потерял где-то здесь, в дюнах, свой кин-жал. Была организована грандиозная поиско-вая акция, обещана высокая награда, и в кон-це концов кинжал нашел некий Бой Ларсен, молодой крестьянин. Так тогда говорили. Все до упаду смеялись над тучным Герингом, ко-торый, когда мочился в дюнах, потерял свой долбаный кинжал, не смеялся только Бой Ларсен, потому что ему досталось хорошее

вознаграждение. Но мне кажется, что потом, вернувшись домой, он тоже от души посме-ялся.

Я думаю об имени "Бой" и о том, что толь-ко здесь, на Зильте, у мужчин могут быть та-кие имена - как будто они живут не в Гер-мании, а в стране, которая представляет со-бой нечто среднее между Германией и Анг-лией. Здесь, на Зильте, стояли зенитные ору-дия (так сказать, на передовом посту), а пос-ле войны отсюда долго не уходили англича-не, и я, когда был маленьким мальчиком, еще успел поиграть в последних немецких бунке-рах, у Вестерланда*. Потом, наверное, их взо-рвали.

Впереди, на пляже, под полосатым сине-бе-лым тентом сидят Серхио и Анна. Я сразу вру-баюсь, что это они, потому что узнаю Анну. Однажды в "Р-1" мне захотелось ее трахнуть, но это мое желание я в буквальном смысле просрал, потому что был здорово пьян и по-шел в сортир проблеваться, а когда вернулся, она исчезла. По крайней мере, мне кажется, что дело было именно так. Карин и я направ-ляемся к тенту. Мы говорим "хелло", но Анна меня не узнает - или делает вид, что

* Вестерланд - один из самых крупных городов на ост-рове Зильт, расположен почти точно в его центре.

не узнает. У них с собой две бутылки шам-панского, и они протягивают нам два пласт-массовых стаканчика. Карин разговаривает с Анной, и мне не остается ничего иного, как попытаться завести беседу с Серхио. Серхио относится к тем типам, которым непременно нужно носить розовые рубашки от Ральфа Лорана и к ним часы "Ролекс" старого вы-пуска, и если они не ходят босиком с зака-танными штанинами, то на ногах у них на-верняка будут шлепанцы от Алдена - это я сразу просек.

Чтобы сказать хоть что-нибудь, я говорю, что скоро пойдет дождь, а Серхио отвечает, что нет, погода наверняка останется такой как есть. Я замечаю у него акцент, и спрашиваю Серхио, откуда он родом, и он говорит: из Колумбии. На этом тема для разговора ис-черпывается, Серхио больше не произносит ни слова, поэтому я зажигаю сигарету и смот-рю сначала на собственный ноготь, а потом на море.

Есть одна тайна, которую всегда шепотом рассказывали нам, детям, когда мы в кани-кулы приезжали на Зильт: напротив Вестер-ланда, там, где теперь простирается гигант-ское Северное море, когда-то находился го-род, который назывался Рунгхольт. Этот го-род раньше был частью острова, пока - при-мерно лет двести назад - огромная штормо-вая волна не накрыла его и не утащила все в

море, которое тогда называли "Белым Ган-сом". Все жители города утонули, а тайна за-ключается в том, что, когда дует западный ве-тер, можно ясно услышать церковные коло-кола Рунгхольта, которые и под водой про-должают созывать христиан на молитву. Одна только мысль об этом всегда вселяла в нас, детей, языческий страх, но мы все равно час-то приходили по ночам на берег и, прижав-шись ухом к песку, старались уловить дале-кий перезвон колоколов.

Серхио между тем достает мобильный те-лефон, начинает с кем-то разговаривать по-испански и все время поглядывает на меня; это меня раздражает, поэтому я поворачива-юсь к Карин и Анне. Мы трое одновремен-но, как по команде, отпиваем по глотку "Рёдерера", и это получается так прикольно, что Карин снова смеется. Я думаю о том, что Ка-рин мне очень нравится.

Затем мы возвращаемся к автостоянке. Карин и я садимся в ее "мерседес", а Сер-хио и Анна - в тот самый "лендкруизер", рядом с которым мы давеча как бы случай-но припарковались. Анна и Карин изрядно выпили и ведут машины соответствующим образом. Я говорю Карин, что сегодня мой последний день на Зильте и что завтра утром я уезжаю; она кивает головой: очень жаль, - и потом поднимает на меня глаза и улыбает-ся. У нее чертовски приятная улыбка.

Перед самым щитом с надписью "Кампен" она едва не сбивает пенсионера, который идет себе по шоссе, не замечая приближающегося автомобиля. На старичке старомодная шляпа в рубчик и баклажанового цвета блузон, он изрыгает нам вслед проклятия как берсерк, и я говорю Карин, что он наверняка наци, и Карин смеется.

Мы сворачиваем на Виски-штрассе. Солн-це стоит уже низко над горизонтом и залива-ет всю Виски-штрассе золотым светом. Мо-жет быть, думаю я, улица получила свое на-звание не только из-за многочисленных ка-баков, но и потому, что кажется такой мед-вяно-золотистой, когда солнечные лучи па-дают на нее косо, вот как сейчас. Я опреде-ленно пьян, если мне в голову лезет такая чепуха. Мы припарковываем машину, выхо-дим и бежим к "Одину". По дороге ладонь Карин на секунду касается моей руки, и от неожиданности у меня начинается приступ кашля.

В "Одине" много людей, хотя еще совсем рано. Обычно здесь не остается свободных мест лишь часам к одиннадцати, к половине двенадцатого ночи, но сегодня уже сейчас почти все столики заняты. Карин знакома с хозяйкой бара, та дружелюбно нам подмиги-вает и посылает к нам одного из кельнеров.

Я думаю о том, что официанты в "Одине" всегда выглядят отлично - с бронзовым за-гаром и пр., - что они всегда в прекрасном настроении, и пытаюсь понять, откуда все это берется. В заведении есть собака, темно-ко-ричневый Лабрадор по кличке Макс, и Ка-рин, видимо, всегда, когда бывает в Одине, дает ему кусок хлеба, пес к этому уже при-вык. Он бегом бросается к ней, наскакивает всеми четырьмя лапами и выхватывает кусок, который протягивает ему Карин.

После этого она заказывает две бутылки шампанского "Рёдерер", и когда их прино-сят, мы все выпиваем по бокалу, и кто-то за стойкой ставит на проигрыватель "Отель Ка-лифорния" группы Eagles, и пока играет му-зыка, и собака Макс грызет свою хлебную горбушку, и за окном садится солнце, я вдруг сознаю, что чувствую себя абсолютно счаст-ливым. Я глупо усмехаюсь оттого, что так сча-стлив, Анна замечает это и тоже усмехается, и вслед за ней усмехается Карин, и теперь даже Серхио не может не улыбнуться.

Постепенно в "Одине" становится черес-чур многолюдно. У ближайшего к нам столи-ка застряли трое посетителей и очень громко разговаривают о Тестароссе. У них у всех часы фирмы "Картье", и по их виду можно безо-шибочно определить, что они играют в гольф. Они все отличаются дородностью, которая бывает у мужчин старше тридцати лет, заго-

релых и несимпатичных. Один из них непре-рывно теребит свой нос и буквально через каждые десять минут удаляется в клозет, а потом возвращается оттуда с явным облегче-нием, хлопает в ладоши и произносит одну и ту же фразу: "Прекрасно, господа!"

Карин и я переглядываемся, и Карин за-катывает глаза. Мол, можно найти местечко и получше, пора сматываться. Мы прощаем-ся с Серхио и Анной, которые предпочитают остаться здесь, я плачу за две бутылки "Рёдерера", чтобы повыпендриваться перед Сер-хио, хотя в данный момент мне этого совер-шенно не хочется, покупаю еще третью бу-тылку, которую мы берем с собой, и хозяйка бара трижды целует Карин в щечки, в точно-сти как француженка, и дает нам на вынос два бокала.

Карин и я направляемся к ее машине, и по пути я вижу, как некий вдрызг пьяный мо-лодой человек блюет на дверцу своего бирю-зового "порша"-кабрио, одновременно пыта-ясь ее открыть. Я быстро бросаю взгляд на номер автомобиля. D - Дюссельдорф. Ага, наверное, он специалист по рекламе, сообра-жаю я. Подумать только: бирюзовый "порш"!

Несколько зевак с противоположной сто-роны улицы наблюдают за этой сценой и хамски ржут, и мне кажется, что среди них я узнаю Хайо Фридрихса, но полной уверен-ности у меня нет, потому что я слышал, будто

за то время, что я его не видал, у него очень сильно отекло лицо. Я спрашиваю у Карин, не лучше ли, чтобы машину вел я, поскольку она уже пьяная, но она говорит: не надо, она пока еще в состоянии сама вести машину; и я усаживаюсь с ней рядом на переднее сиденье, в кабине опять пахнет кожей и чуть-чуть - духами.

Машина трогается с места; пока мы едем, Карин что-то рассказывает, я пытаюсь ее слу-шать, но мне не удается сосредоточиться, и я просто смотрю на нее сбоку. Смотрю, как ее пестрый шейный платок красиво выделяется на фоне загорелой шеи и как ее коричневая рука лежит на руле - эта рука, покрытая тон-чайшими золотистыми волосками; и я вдруг вспоминаю, как однажды, еще будучи ребен-ком, лежал рядом с маленькой девочкой на расстеленной косынке, на пляже в Кампене, мы оба лежали лицом вниз, и девочка задре-мала, и я посыпал ее руку белым песком и смотрел, как песчинки застревали в волосках на ее предплечье. От этого она проснулась, улыбнулась мне, и потом мы вместе строили у моря город из песка яркими пластмассовы-ми совочками. Мой совок был оранжевого цвета, это я точно помню.

"Мерседес" медленно вырулил к "Медному кофейнику". Шины прошуршали по гравию,

и Карин выключила мотор. Я слушал шур-шание и воображал, что это море, но одно-временно знал, что такого быть не может, потому что мы находимся с той стороны, где отмели. Мы переглядываемся, выходим из ма-шины и устраиваемся на одном из зеленых пригорков напротив кофейни.

Карин открывает бутылку "Рёдерера" так, чтобы не хлопнула пробка, а я думаю о том, как сильно ненавижу людей, которые нароч-но выстреливают пробкой от шампанского, чтобы все стали вертеться на своих местах, ста-раясь от нее уберечься. Мы пьем шампанское из бокалов, которые нам дала барменша, и на-блюдаем за людьми, входящими в "Медный кофейник". А потом переводим взгляд на от-мели.

Карин кладет руку мне на плечо, и там, где лежит ее рука, я чувствую тепло, а даль-ше она целует меня в губы. От нее пахнет шампанским и нагретой кожей. Я прикры-ваю глаза, но тогда у меня начинает кружиться голова, так как я слишком много выпил, и я снова их открываю. Мы целуемся, и при этом я смотрю в ее голубые контактные линзы, хотя на таком близком расстоянии мне трудно сфо-кусировать зрение. Я думаю, у Карин тоже слегка кружится голова. Мы кончаем цело-ваться. Тогда она смотрит на меня совершен-но серьезно и говорит, что мы должны встре-титься завтра вечером, в "Одине". Она в са-

мом деле это говорит. Хотя я ей объяснил, что завтра уезжаю. Ну ладно, может, она уже забыла.

Как бы то ни было, она очень быстро под-нимается, ставит бокал на плоский камень и бежит к своему автомобилю. Садится в него, запускает мотор, и машина трогается с места. Я еще некоторое время сижу на холме, зажав в пальцах пустой бокал. В некотором отдале-нии от меня пожилая пара изучает меню. Съесть, что ли, пирожное? Время неподходя-щее, уже слишком поздно, думаю я. Я опять наливаю себе шампанского, но оно уже не пе-нится, и когда я отпиваю глоток, оказывается безвкусным, выдохшимся, с привкусом пеп-ла. Я почему-то уверен, что никогда больше не приеду на Зильт.

Два

На следующий день я, как и собирался, еду вечерним поездом в Гамбург, так и не пови-дав Карин. Свой "триумф" я оставил на ост-рове. Бина о нем позаботится. В вагоне-рес-торане я очень быстро выпиваю один за дру-гим четыре маленьких ботла "Ильбесхаймер Херрлих", пока за Хузумом* садится солнце. Я смотрю в окно, намазываю на хлеб мас-ло "Меггле" из пластиковой коробочки, а мимо проносится Северонемецкая равнина, с овца-ми и всем таким прочим, и я поневоле вспо-минаю о том, как раньше всегда высовывался из окна поезда, подставляя голову ветру, пока глаза не начинали слезиться, и как думал, что если вот сейчас кто-то сидит в туалете и писа-ет, то его моча поднимается из-под поезда вверх и, распыляясь, тончайшим слоем оседает на

* Хузум - город в земле Шлезвиг-Гольштейн, через ко-торый проходит железная дорога на Гамбург.

моем лице, так что я этого не замечаю, но на лице моем уже есть пленка из мочи, и если бы я провел языком по губам, то мог бы почув-ствовать вкус мочи незнакомца. Мне было де-сять лет, когда я об этом думал.

Сегодня, разумеется, окна уже нельзя от-крыть, потому что в вагонах первого класса, которые оформлены просто херово и всегда напоминают мне какие-то торговые пассажи, уже нет ничего клевого и, главное, ничто не осталось таким, как было прежде. Теперь все такое прозрачное - не знаю, понятно ли я выражаюсь, - ну, в общем, все из стекла и прозрачного турецкого пластика, и почему-то мне это не в кайф.

Я, значит, сижу и пытаюсь припомнить, какими были поезда раньше, и тут из бутыл-ки "Ильбесхаймер Херрлих" с шумом выле-тает пробка. Из-за тряски этого долбаного поезда я проливаю немного красного вина на свой китоновский пиджак, а, как известно, пятна от красного вина никогда не выводят-ся, - но я все равно тру пятно как ненор-мальный, потом сыплю на него соль из паке-тика, потому что мама когда-то мне говори-ла, что это помогает. Это, натурально, ниче-го не дает, но пока я так сижу, и тру пятно, и посыпаю его солью, и тем временем посте-пенно дозреваю, потому что с утра еще ниче-го не ел, к моему столику подходит какой-то тип и спрашивает, свободно ли здесь.

Я в полном изумлении смотрю на него сни-зу вверх, потому что эта фраза - свободно ли здесь? - кажется мне абсолютно неумест-ной, и я даже не могу достаточно быстро от-реагировать на его слова, потому что, как уже говорил, здорово надрался, и тогда этот хмырь, так и не дождавшись моего ответа, са-дится прямо напротив меня и разворачивает меню. В этот момент я жалею, что не поехал в Гамбург на своем "триумфе".

Я смотрю на хмыря, как он сидит передо мной и изучает долбаную пеструю карту с пе-речнем блюд, и замечаю, что он носит такую маленькую бородку, какая была у Ленина и как теперь носят фаны из Муjо-клуба, но толь-ко он носит ее не ради моды, а совершенно всерьез (впрочем, любители джаза из Mojo-клуба на самом деле тоже воспринимают свою внешность всерьез), - нет, правда, у него та-кая характерная ленинско-чиновничья бород-ка, что мой друг Нигель определенно назвал бы его Mösenbart, "Пиздобородым".

Итак, этот тупак листает меню, потом под-зывает кельнершу, заказывает две сардельки с картофельным салатом и банку пива, а ког-да пиво приносят, наливает себе, держа ста-кан слегка наклонно, чтобы туда не попало много пены, приподнимает стакан, привет-ствуя меня, - он в самом деле хотел меня поприветствовать! - и говорит: "Приятного аппетита". При этом он улыбается.

Я опять вспоминаю о своем "триумфе", ду-маю, что сейчас мог бы уже быть в Гамбурге, вместо того чтобы сидеть здесь, в вагоне-ре-сторане, и позволять пить за мое здоровье какому-то пиздобородому мудаку. Я смотрю ему прямо в глаза, хотя мне это дается нелег-ко - я имею в виду, сфокусировать зрение, - но не улыбаюсь и не произношу ни слова.

Мудило пожимает плечами, вынимает из своего стоящего под столиком кейса ежене-дельник "Штерн" и начинает его перелисты-вать - от конца к началу. За окном темно, поезд сейчас проезжает через Хейде/Гольштейн - по крайней мере, так написано на станционном щите, но надпись на нем едва ли можно прочитать, поскольку поезд идет очень быстро, и я, собственно, различаю ее только потому, что щит - благодаря приколь-ному зеркальному эффекту, который можно заметить, лишь будучи в стельку пьяным, - отражается в вагонных стеклах: сначала в окне слева, где надпись "Хейде/Гольштейн" воз-никает в перевернутом виде, а потом в окне справа, нормально.

Четвертая бутылка "Ильбесхаймер Херрлих" теперь пуста, я заказываю пятую и, ког-да кельнерша приносит вино, расплачиваюсь, отряхиваю с пиджака слегка разбухшие, по-лиловевшие крупинки соли, беру вайн и отва-ливаю в дабл. Идти мне в лом. Я смотрю на обе кабинки: одна внутри розовая, другая -

светло-голубая; я выбираю голубую, хотя ро-зовая определенно почище.

Я, значит, захожу внутрь, прикрываю дверь, опускаю голубую пластмассовую крышку уни-таза и сажусь на нее, что стоит мне некоторых усилий, потому что ноги у меня подгибаются. Из окна дабла ничего не увидишь, оно сде-лано из матового стекла или чего-то в этом роде. Впрочем, за окном сейчас так и так тем-но. Я отпиваю большой глоток вина, зажи-гаю сигарету и стараюсь смотреть в одну точ-ку, но у меня все плывет перед глазами, я ощущаю легкую тошноту и всерьез размыш-ляю, не связано ли мое состояние с чрезмер-ным обилием голубизны, но легче от этого не становится.

В общем, я встаю, снова поднимаю крыш-ку и смотрю в отполированный стальной уни-таз, бросаю туда сигарету, потому что ее вкус мне не нравится, нажимаю на электрическую кнопку слива, что-то щелкает, в течение трех секунд ничего не происходит, потом раздает-ся громкий чпок, как бывает в самолете, от-крывается маленький клапан, сигарета про-валивается, из отверстия слива с шипением вырывается струя темно-синей жидкости, и клапан возвращается в исходное положение.

Я думаю о том, что человеческие экскре-менты уже не падают, как было раньше, на рельсы, в падении распыляясь на мелкие ча-стички, а наверняка собираются в специаль-

ном контейнере, укрепленном под полом ту-алета, в точно таком же контейнере, как те, что используются в самолетах, и мне жаль, что это так. Почему жаль, не знаю: ведь на самом деле сейчас все устроено гораздо луч-ше, чем прежде.

Я где-то читал, что какие-то люди под Касселем всегда испытывали неудобства, когда поезд проходил по высокому железнодорож-ному мосту; чтобы было понятно, о чем идет речь, я должен уточнить, что эти люди, кото-рые жаловались на напряги, жили как раз под этим самым мостом, так что каждый раз, когда над ними громыхал поезд, говно из вагонных туалетов сыпалось на их дома. А если в такой момент им случалось выйти за дверь или они, к примеру, жарили мясо в саду, какашки па-дали прямо им на голову или на их садовую пластиковую мебель.

Я невольно усмехаюсь, и потом мне при-ходит в голову, что есть еще и другой мост, где-то в Бельгии или Люксембурге, так вот под ним тоже живут люди, которые постоянно ис-пытывают неудобства, потому что именно этот мост облюбовали самоубийцы - во всяком случае, они регулярно с него прыгают и, как какашки в Касселе, падают на крыши домов или сваливаются на садовые участки, прямо в разгар прекраснейших пикников на открытом воздухе. Тела превращаются в сплошное ме-сиво, останки погибших приходится выковы-

ривать лопатами. Об этом я тоже когда-то чи-тал, и сейчас я думаю, что лучше, какашки или ошметки человеческих тел и где бы я пред-почел жить, если бы передо мной встал такой выбор, - в Касселе или в Люксембурге.

Я, видимо, на какое-то время закимарил, по-том вдруг почувствовал резкий толчок, и по-езд остановился, а я все сижу на крышке уни-таза, подложив под голову руку и прислонясь к сливному бачку. Во рту у меня противный привкус, я шарю в кармане пиджака, нахожу сигарету и зажигаю ее. Потом открываю дверь дабла. Действительно, это, должно быть, уже Гамбург. Пассажиры выходят из вагона, я про-тискиваюсь мимо каких-то чуваков, от кото-рых исходит прикольный дорожный запах - они пахнут потом и немытым телом, а также металлом и холодным сигаретным дымом; ко-роче, я протискиваюсь мимо них в вагон-рес-торан, где все еще стоит мой чемодан. Я хва-таю его и выскакиваю на перрон. Передо мной по платформе бежит этот пиздобородый хмырь. На нем сливового цвета плащ, удивительным образом переливающийся на свету. Вокзал Альтона производит на меня гнетущее впечат-ление, и я быстро пересекаю его, направляясь к стоянке такси.

Я позвонил Нигелю с вокзала в Вестерланде и спросил, не могу ли остановиться у

него на пару дней. У Нигеля классная квар-тира в Пёзельдорфе, он, кажется, живет ря-дом с Джилом Сандером. Я знаком с Нигелем уже очень давно, но до сих пор не в кур-се, чем, собственно, он занимается. Он часто общается по телефону с какими-то консуль-тантами из Швейцарии и Гонконга, всегда орет на них, спрашивает, не спятили ли они, и про-чее в том же духе. Меня это не касается - хотя все-таки интересно. Я думаю, во мне иногда просыпается любопытство. Как бы то ни было, Нигель сказал мне, что нет проблем, он всегда рад меня видеть, так что сейчас я еду к нему.

Гамбург как город в полном порядке. Он просторный и очень зеленый, в нем имеется пара хороших ресторанов, еще больше хоро-ших баров, и гамбургские девочки все как на подбор очень фактуристые - я имею в виду настоящих уроженок Гамбурга, светловолосых и с конскими хвостиками, которые все, как одна, имеют сильные челюсти и права на вож-дение яхты. Каждый раз, когда я бываю в Гам-бурге, я вижу множество таких куколок; боль-шинство из них упакованы в барбуровские куртки, некоторые носят обтягивающие пу-ловеры или боди - но эти некоторые, как правило, приезжие. А еще в Гамбурге офигительное освещение - особенно когда ты едешь по Эльбскому шоссе, летом. Тогда на другом берегу Эльбы горят огни - в Ротхенбурге, или

Харбурге, или как там называется это место, где находится верфь "Блом & Фосс" и где раньше строили подводные лодки, пока анг-личане их не раздолбали. В Гамбурге все - по-другому и не скажешь - зеленеет, как бар-буровские куртки.

Такси едет вверх по Молочной улице, по-том сворачивает, и вот мы уже в Пёзельдорфе. Мы останавливаемся перед домом Нигеля, и я расплачиваюсь с водилой, который, по сча-стью, за всю дорогу не проронил ни единого слова, так как скис при мысли о том, что мы с ним одного возраста, но я щеголяю в пиджаке от Китона, а он ходит на демонстрации.

Хотя, если поразмыслить, я бы охотно с ним поговорил и сказал бы ему, что тоже хожу на демонстрации - не потому, что верю, буд-то таким путем можно добиться от правитель-ства пусть даже самомалейшей реакции, на-подобие пука, а потому, что мне нравится сама атмосфера подобных сборищ. Нет ни-чего лучше того момента, когда копы сооб-ражают, не вдарить ли им по всей тусе, по-скольку в них полетела очередная пара буты-лок, и у них, копов, происходит выброс ад-реналина в кровь, как и у демонстрантов, и вот уже копы бросаются вперед, над улицей взлетает сигнальная ракета, в копов снова бросают ботлы, и тогда кто-то из демонст-рантов спотыкается - какой-нибудь невезу-чий болван, не удосужившийся как следует

завязать шнурки на своих херовых пролетар-ских шузах фирмы "Док Мартене", - и на него одного накидываются с дубинками чуть ли не восемьдесят копов. Фотографию этой сцены потом печатают в газетах, и журнали-сты вновь начинают гнать туфту, бурно об-суждая вопрос о том, копы ли проявили из-лишнюю агрессивность, или демонстранты, или и те и другие, и не свидетельствует ли данный инцидент о раскручивании спирали насилия. Последняя фраза просто потрясная. Из нее можно почерпнуть исчерпывающую информацию и о нашем мире, и о том, как все вокруг незаметно изгаживается. Но этого водила все равно бы не понял - иначе он тоже носил бы пиджак от Китона, регулярно подстригал и причесывал бы свои космы и содрал бы с приборной доски наклейку с изображением радуги, призывающую то ли бороться за мир, то ли не курить, то ли под-держивать "зеленых". В общем, я плачу это-му водиле его прайс и даю ему сверх того со-лидные чаевые, чтобы впредь он в лицо уз-навал своего классового врага.

Звонок Нигеля укреплен на очень старой, дав-но не чищенной латунной пластинке. Я ду-маю, это входит в намерения Нигеля - что-бы пластинка была потускневшей и несколь-ко старомодной. Приблизительно так же дело

обстоит и с барбуровскими куртками - они не должны казаться слишком новыми. Я на-жимаю на звонок, Нигель сбегает вниз по ле-стнице, открывает дверь, улыбается от уха до уха и хватает мой чемодан.

Я смотрю на Нигеля и в очередной раз замечаю, что прикид на нем не совсем в ажу-ре - не то чтобы Нигель ходил в рванье (да я бы и тогда ничего ему не сказал, потому что он мой друг), я скорее имею в виду не слиш-ком бросающиеся в глаза изъяны и некото-рую общую неряшливость. Его джемперы все в мелких дырочках, всамделишных дырочках, проеденных молью, а рубашки никогда не бы-вают глажеными, если ему случается их наде-вать; вообще же, как правило, он ходит в фут-болках с лейблами - то есть, я хочу сказать, с лейблами настоящих, классных фирм, таких, как Esso, или Ariel Ultra, или Milka. He знаю, зачем он это делает; он как-то мне объяснял, но мы тогда здорово наклюкались, он затащил меня в какой-то сраный кабак в спальном рай-оне, который, кажется, назывался "Cool", и там мне заявил, что это есть величайшая из всех возможных провокаций - носить футбол-ки с лейблами знаменитых фирм. И кого же ты хочешь спровоцировать, спросил я его, и он сказал: левых, наци, "зеленых", интеллек-туалов, водил автобусов, вообще всех. Я тогда не вполне понял, что он имел в виду, но взял это себе на заметку.

Так или иначе, мы вместе взбегаем по ле-стнице, и я смотрю в нигелевский затылок, который всегда бывает чисто выбрит, как и мой. У нас с Нигелем очень похожие стриж-ки - спереди волосы длинные, а сзади со-всем короткие. Нигель мне что-то объясня-ет, жестикулируя свободной рукой, и я готов поклясться, что хочу его услышать, но мне это попросту не удается, потому что я носом чую знакомый запах - запах мастики для на-тирки полов. Этот запах всегда заставляет меня вспоминать о моей первой большой любви.

Итак: я был приглашен в дом к Саре (буду называть ее просто Сарой), меня пригласили ее предки, чтобы получше со мной познако-миться, как это принято у стариков. Мне было шестнадцать, и я ужасно волновался, хотел, естественно, произвести на них хорошее впе-чатление и прочее. Сара и я тогда уже цело-вались, но больше между нами ничего не было, я еще не потерял своей девственности, и она, я думаю, тоже.

Добавлю к этому, что она занималась ба-летом, что у нее были обалденно длинные каштановые кудри и что я не на шутку на нее запал. В общем, я прилично оделся - на мне были галстук, и блейзер с золотыми пу-говицами, и прочее, - и вот уже взбегаю вверх по лестнице, ладони у меня вспотели от воз-буждения, коленки дрожат, и тут я улавли-

ваю этот запах мастики. Он как буравчик ввин-чивается в мой мозг.

Я сажусь за стол со всей семьей, Сара си-дит напротив меня и улыбается, и самое луч-шее во всем этом, что ее предкам я опреде-ленно понравился. Ее мама постоянно под-кладывает на мою тарелку куски рыбы и кар-тофель с петрушкой, папаня время от време-ни ухмыляется и подливает мне белого вина, я уже выпил три бокала, и все идет наилуч-шим образом, если не считать того, что я по-степенно надринькиваюсь и от вайна мне все больше плохеет. Обед наконец заканчивает-ся, время уже довольно позднее, и тут фазер говорит (обращаясь ко мне на "вы"): моло-дой человек, почему бы вам не переночевать сегодня у нас, подумайте, моя жена постелит для вас в комнате для гостей и вам не при-дется так поздно возвращаться домой.

Я, естественно, сперва отнекиваюсь: что вы, не надо, большое спасибо; они продол-жают меня уговаривать, и в конце концов я соглашаюсь. Я, как уже говорил, был страш-но возбужден и вдобавок здорово насосался. Короче, я укладываюсь спать в гостевой ком-нате, а перед этим получаю поцелуй от Сары (я и сегодня помню вкус того поцелуя - винно-медвяный).

Среди ночи я просыпаюсь, в комнате как-то прикольно пахнет, я открываю глаза и шарю в потемках, все вокруг влажное, и я

думаю: боже правый! Не иначе как я во сне обоссался. Господи, пусть бы это случилось где угодно, только не сейчас и не здесь! Я за-жигаю лампу на ночном столике, раздается щелчок, я оглядываюсь вокруг и вижу в по-стели свой блев - но это не все, нет, я туда еще и насрал! В глазах у меня потемнело. Дол-го я не думал - я тогда вообще не мог ду-мать. Я быстро нацепил на себя свои шмотки и выскочил из комнаты, бегом сбежал вниз по лестнице, которая все еще пахла масти-кой, и, очутившись на улице, от стыда раз-рыдался - но на месте я не стоял, нет, я бе-жал до самого своего дома. И Сару я никогда больше не видел.

Пока все это проносится в моей голове и я краснею, как бывает всегда, когда мне вспо-минается тогдашний безвыходняк, Нигель от-крывает свою квартиру, проходит вперед и ставит мой чемодан в прихожей; я совершен-но выдохся и потому для начала присажива-юсь на чемодан и закуриваю сигарету.

Квартира Нигеля поражает меня каждый раз, как я ее вижу. Повсюду на стенах висят фотокопии картин, старые гравюры и геогра-фические карты. Квартира, собственно гово-ря, кайфная и наверняка дорогая, но, с дру-гой стороны, она совершенно запущенна. Куски штукатурки отваливаются от выкра-

шенных желтой краской стен, а кое-что смот-рится просто шизоидно: представьте себе бе-зумно дорогой секретер в стиле бидермейер, на котором навалены бумаги, а сверх того еще фотокопии, старые пожелтевшие фотографии никому не известных персонажей и милли-арды книг.

Я бы сказал, что в целом квартира выгля-дит так, как если бы в ней жил старый школь-ный учитель - такой задохлик с кожаными заплатками на рукавах; чудак, который по-стоянно заваривает себе чай, потом ставит чашку куда попало, и забывает выпить, и за-варивает чай снова. У него из ушей торчат пучки поседевших волос, и, собственно, в школе все смеются над ним, но уволить не могут, потому что он преподает древнегре-ческий и иврит, а каждый год находятся два-три ученика, интересующихся подобными прибамбасами. Во всяком случае, всякий раз, когда я бываю у Нигеля, у меня в голове скла-дывается именно такая картинка.

Мы с Нигелем лениво болтаем, и я рас-сказываю ему, как провел время на Зильте - что было, в общем, херово, и я разочаровал-ся в своих ожиданиях; и мы курим сигареты и смеемся, лежа прямо на полу, потому что у Нигеля никакой тахты нет.

Он умеет хорошо слушать; то есть, я хочу сказать, когда он слушает, то смотрит тебе прямо в лицо, и у тебя возникает ощущение,

будто все, что ты говоришь, его действитель-но и всерьез интересует. Немногие люди уме-ют дарить другому такое ощущение. Часто он что-то рассказывает или объясняет, и я или кто-то другой не просекает, о чем идет речь, потому что у Нигеля иногда бывают доволь-но завороченные теории, но он, вместо того чтобы посмеяться над тем, что его не пони-мают, объясняет все еще раз, совершенно спокойно, как будто думает, что ему надо лишь проявить терпение - и тогда его пой-мут. Я думаю, Нигель - самый невыпендрежный чувак из тех, кого я знаю, хотя у него-то как раз имеется достаточно оснований, что-бы задирать нос перед другими.

Пока я закуриваю как минимум двухты-сячную за этот день сигарету, Нигель расска-зывает о дринч-сейшен, на которую хочет меня затащить. Он всегда, когда мы встреча-емся, берет меня с собой на самые невообра-зимые тусовки, как правило, в очень грязные бары, хотя я предпочитаю проводить время в чистых барах или на дискотеках, где ты, по крайней мере, точно знаешь, что не выловишь из своей банки с пивом мокрицу. Я бы и но-гой не ступал в подобные тошниловки, если бы не мое уважение к Нигелю.

Нигель, значит, хочет пойти на эту дринч-сейшен, и я должен его сопровождать, и он роется в своем шкафу в поисках какого-то прикида, одновременно что-то рассказывая,

а я курю сигарету, лежа навзничь на дере-вянном полу, и выдыхаю вверх струйки дыма. Жаль, что у меня не получается пускать дым колечками, хотя я тренируюсь уже несколь-ко лет.

Нигель, кажется, нашел, что искал, - пу-ловер фирмы "Фэр-Иль" из бежевой шерсти, связанный "косичками", - и натягивает его через голову, поверх своей футболки "Ханута", а я в это время думаю, что только сейчас въехал, почему эта фирма называется "Ханутой". Дело тут вот в чем: в Германии суще-ствует какая-то безумная мода сокращать сло-ва, впервые изобретенная нацистами. Геста-по, и шупо, и крипо* - что это значит, всем ясно. Но было еще, к примеру, слово Хафраба, и, как я думаю, очень немногие знают, что это сокращение от "Гамбург - Франк-фурт-Базель" - так называлось гитлеровс-кое шоссе. Да, а "Ханута", естественно, зна-чит - вы не поверите - Haselnußtafel, "шо-коладка с лесными орехами".

Как бы то ни было, я и на сей раз заме-чаю - пока Нигель натягивает свой пуловер, а я думаю о шоколадках с орехами, - внизу нигелевского пуловера (на кайме, или на "ре-зинке", или как там это называется) две здо-ровые проеденные молью дыры и не могу

* Гестапо - сокр. от Geheime Staatspolizei, тайная госу-дарственная полиция; шупо - сокр. название городской пат-рульной полиции; крипо - криминальная полиция.

сдержать ухмылки, но, к счастью, Нигель в данный момент ничего не видит. Я уверен, что Нигелю на самом деле совершенно по фигу, есть у него дырки в пуловере или нет. Он ничего не сечет в классической манере одеваться.

Однажды, в прошлом году, - это уже не имеет отношения к классике - случилось следующее: я был у него в гостях, и он захо-тел сварить для нас двоих кофе, но, посколь-ку у него не нашлось кофейного фильтра, он взял старый носок, насыпал туда кофе и потом через носок налил в чашки горячую воду. Я узнал об этом уже потом, когда обна-ружил в кухонной раковине теплый влажный носок с кофейной гущей, - иначе, конечно, я бы ни за что не стал пить такую мерзость.

В общем, я готовлюсь к выходу. Снимаю пид-жак, потому что в чемодане у меня есть еще один, который я предпочитаю надевать по ве-черам. Это такой английский твидовый пид-жак темно-коричневого цвета, с рисунком в елочку, я его как-то купил в Шотландии - в магазине готового платья, естественно, так как в Шотландии провел только пару дней, - но, тем не менее я люблю этот пиджак чуть ли не больше всех других.

Пока я одеваюсь, Нигель снова рассказывает об этой долбаной дринч-сейшен, а я ду-

маю о том, что для меня сейшены, собствен-но, не так много значат, тогда как для Нигеля они, как мне кажется, - первейший важняк. Это мне не совсем понятно - хотя нет, может, нехорошо так говорить о своем друге, но я все равно скажу: видимо, Нигелю пото-му так нравятся вечеринки, что сам он по сути асоциальный человек; я, клянусь Богом, ни-когда не позволю себе даже намекнуть ему на такое, но он почему-то не способен к об-щению - я хочу сказать, наверное, он пото-му так любит дринч-сейшены, что на них обычно царит свободная от условностей ат-мосфера, где он может функционировать, ни с кем не общаясь.

Нигель никогда не пошел бы на дискоте-ку, хотя дискотеки тоже бывают очень раз-ные - сравните, например, те дискотеки, где слушают техно или эйсид джаз, как в "Кня-зе", и те, которые предпочитаю я и где кру-тят более старые вещи, скажем, Car Wash, или Funkytown группы Lipps Inc., или Le Freak в исполнении группы Chic, как в "Тrахх". Впро-чем, в "Тгахх" теперь тоже сплошное техно.

Нигель вызывает по телефону такси, и че-рез несколько минут тачка подъезжает. Она останавливается у подъезда, а я в это время смотрю на улицу из открытого окна, и про-исходит следующее: водила выходит, он до-вольно пожилой перец, одетый в такой тем-но-синий тренировочный костюм с голубы-

ми полосками, на нем кроссы "Мефисто" и белые носки, а спереди на костюме надпись Master Experience, или Terminator X, или что-то в этом роде.

Как бы то ни было, он подбегает к списку жильцов, и останавливается перед ним, что-бы найти фамилию Нигеля... и пердит. Он пердит так громко, что я на третьем этаже прекрасно все слышу. Собственно, это уже и не пердеж, а целая пулеметная очередь, я вы-глядываю из окна, а драйвер в тот же момент поднимает глаза вверх, и я невольно ухмыля-юсь, и Нигель, стоящий в это время в прихо-жей, думает, что я прикалываюсь над ним, и тоже ухмыляется с ощущением своего пре-восходства (которое иногда все-таки у него проявляется).

Затем мы садимся в такси, и водила, и Ни-гель, и я курим сигареты - крепкие "Овер-штольц"*, которыми нас угостил драйвер, чув-ствующий себя не в своей тарелке из-за это-го самого пердежа. Происходит, если можно так выразиться, братание с демосом - хотя водила прекрасно знает, что мы в жизни не стали бы по своей воле курить "Оверштольц". Он безостановочно несет какую-то ахинею о

* Название сигарет - "Overstolz" - можно понять как "возгордившийся", "сверхгордый" (смесь англ. и нем.).

гамбургской погоде, и об упадке Гамбургско-го спортивного клуба, и о том, что пора ра-зогнать к черту тот сброд, что обитает на Пор-товой улице, - он долдонит все это исклю-чительно для того, чтобы мы не вспоминали о его пердеже. Водила, естественно, натуральный наци, но нам почему-то даже приятно ехать вот так сквозь ночь, курить дешевые си-гареты и смотреть на сидящего впереди тупого нацистского хряка в спортивной робе, ко-торый болтает и болтает, будто его прорвало.

Такси останавливается, счетчик показы-вает "12 марок", и я расплачиваюсь с водилой. Мы выходим, перебегаем через улицу, начинает накрапывать дождь, Нигель звонит в дверь. Мы переглядываемся, и на какую-то долю секунды я задумываюсь о том, почему, собственно, мы с Нигелем пришлись так по кайфу друг другу, и о том, что ответа на этот вопрос я не знаю; но тут звенит зуммер, и Нигель толкает дверь подъезда.

Мы взбегаем по ступенькам, я уже снизу слышу характерный приглушенный гудеж за дверью на втором этаже, эта дверь открыва-ется, и на пороге стоят три симпатичные тел-ки - все три в джинсовых шортиках поверх черных колготок и в дешевых топах. Пока мы протискиваемся мимо них на кухню, я заме-чаю уголком глаза, что одна из телок закати-ла глаза, и хотя обычно меня ничто особенно не колышет, тут мне становится как-то не по

себе. Я вспоминаю Александра - это еще один мой друган, он живет во Франкфурте - и думаю о том, что уж его-то действительно ничто не колышет.

Нигель направляется прямиком к толстя-ку в черном костюме и черной рубашке, а я стою рядом как дурак, потому что они тут же начинают обмениваться мнениями о каких-то фильмах, и Нигель, разговаривая, бурно жестикулирует (у него есть такой бзик), а тол-стяк время от времени кивает, и пьет из сво-его стакана вишневый сок, очень маленьки-ми глотками, и вставляет фразы типа: "Но Сэм Пекинпа смотрел на это иначе", или: "Это мне всегда напоминает 'Рио-Браво'".

Все это еще можно терпеть, пока они го-ворят о фильмах, которые и я тоже видел, но потом они переключаются на таких деятелей, как Жиль Делёз и Кристиан Метц (я думаю, это кинокритики), и я никак не могу въехать в тему, хотя, натурально, беру себе на замет-ку эти имена - я всегда и все беру себе на заметку.

Как я уже сказал, я теряю нить разговора, а Нигель, похоже, и не собирается знакомить меня со своим дружбаном, поэтому я свали-ваю на кухню, а там, в натуре, стоит Анна, которая еще вчера обреталась на Зильте, и разговаривает с Юргеном Фишером, главным редактором "Темпо", или "Винера", или не знаю чего. Я слышал, что он переболел жел-

тухой и вот уже восемь лет или около того в рот не берет спиртного, пьет только мине-ралку. Как бы то ни было, он всегда умел классно одеваться. Я с ним не знаком лично, хотя мы встречались несколько раз, но сей-час они оба меня не узнают - или делают вид, будто не узнают, - хотя я стою прямо перед ними. Поскольку мне это не в кайф, я наливаю себе стэк "Просекко" и притворя-юсь, будто меня заинтересовала бутылка, чи-таю этикетку, хотя на самом деле "Просек-ко" - вино неинтересное и дешевое. Потом закуриваю сигарету и думаю о том, что нена-вижу тусы, на которых угощают "Просекко", потому что "Просекко" - это не вино и не шампанское, а нечто среднее между ними, и его существование вообще ничем не оправ-дано.

Анна, значит, разговаривает с Фишером, и я прекрасно вижу, что она с ним заигрыва-ет, и мне это противно - не то чтобы мне не нравилось, как выглядит этот тип, а просто потому, что я ревную. Впрочем, "ревную" - не совсем правильное слово, скорее я чув-ствую себя задетым. Я залпом выпиваю бо-кал, наливаю себе второй, зажимаю сигарету в зубах, хватаю бутылку "Просекко" и выбе-гаю из кухни. Хотя оба они должны были меня видеть, по ним этого не скажешь. Я иду в комнату, где как раз крутят песни в исполне-нии Pet Shop Boys и в середине какая-то ку-

колка исполняет весьма сексуальный танец - вращает бедрами и все такое. Я некоторое время наблюдаю за ней, хотя вообще-то не очень люблю Pet Shop Boys, одновременно вы-пиваю еще один стакан "Просекко" и выку-риваю сигарету.

В углу на стуле сидит черная манекенщи-ца. Она, как и я, курит и все время закатыва-ет глаза, так что видны только ее белки, при-чем не в отдельные моменты, а постоянно. Кроме того, у нее стучат зубы, и это произ-водит очень странное впечатление. Внезапно до меня доходит, что на этой вечеринке на удивление много обдолбанных. Та, что танцу-ет сексуальный танец, раскачиваясь туда и сюда, тоже явно торчит, и я спрашиваю себя, сознает ли она, что танцует так улетно, и от-куда берется такая манера двигаться - была ли она у этой девицы изначально или воз-никла под влиянием драгса.

Черная манекенщица теперь встает и мед-ленно пересекает комнату, и я вдруг решаю пойти за ней, потому что редко - даже, мож-но сказать, никогда не бывал на подобных тусовках, и мне любопытно, что эта манекен-щица будет делать. Ну вот, она выплывает в прихожую и на ходу так прикольно размахи-вает руками, а я бегу за ней, и она направля-ется прямиком к Нигелю, который сейчас раз-говаривает с каким-то фаном эйсид джаза - пуксом с козлиной бородкой, в бейсболке от

"Штюсси", одетой задом наперед, - и этот пукс на моих глазах вкладывает в руку Ниге-лю такой прозрачный пакетик с таблетками внутри.

Манекенщица обнимает их двоих - Нигеля и пукса с козлиной бородкой - за пле-чи; ей это нипочем, потому что она гораздо выше обоих, иначе не была бы манекенщи-цей, и слегка поглаживает по спинам - обо-их одновременно. Нигель вынимает из паке-тика одну таблетку и вкладывает ей в рот, а этот козлобородый урод, который, кстати, действительно очень уродлив, начинает хи-хикать - хихикает он как-то жеманно, со-вершенно не контролируя себя, ужасно фаль-шиво.

Значит, эти трое обжимаются, и тут Ни-гель замечает мое присутствие и подмигива-ет мне, и я подхожу ближе. Нигель берет меня за руку. Это кажется мне слегка прикольным, как если бы он не имел никакого права так делать, а кроме того, его ладонь совершенно влажная. Я быстро, одним глотком, допиваю "Просекко", и тогда манекенщица начинает гладить меня по затылку и говорить вещи вро-де: "Oh, this boy is sooo cute" * или "Oh, feel how soft his hair is" **. Мне это как-то не в

* "Ой, кааакой миленький мальчик" (англ.).

** "Ой, вы только попробуйте, какие у него мягкие во-лосы" (англ.).

кайф, тем более что теперь, произнося пос-леднюю фразу, манекенщица проводит рукой по моим волосам; правда, я должен сказать, что выглядит она обалденно классно (я имею в виду, у нее в самом деле размер 1А), - но расклад в целом кажется совершенно нере-альным, и каким-то фальшивым, и херовым, потому что, с одной стороны, мне нравится, что такая крутая телка трогает рукой мои во-лосы, а с другой, все это происходит будто понарошку. Не знаю, правильно ли я объяс-нил свои ощущения.

Как бы то ни было, я постепенно станов-люсь все более бухим, и когда Нигель выни-мает из своего пакетика еще одну пилюлю и сует ее мне, я думаю: что ж, почему бы один раз и не попробовать. Не знаю, что на меня нашло, я всегда был абсолютно против лю-бого драгса, но сейчас запихиваю эту фиговину себе в рот (она выглядит как обыкно-венная таблетка с надрезом посередине) и отпиваю большой глоток "Просекко" прямо из горлышка, хотя это не в моих правилах - пить из бутылки, я имею в виду. Таблетка ужасно горькая и, если я не ошибаюсь, с при-вкусом лакрицы.

Я, значит, выпиваю еще глоток вайна, а Нигель и двое других хлопают в ладоши и мне подмигивают - не так, как мужики в барах подмигивают теткам, а как-то агрессивно и, в общем, глупо. Почему они все вдруг стали по-

хожи на пидоров, мне непонятно. Я застав-ляю себя улыбнуться им в ответ, хотя мне это обезьянье кривляние обломно. Кроме того, я думаю, что таблетка уже меня зацепила, хотя понятия не имею, в чем именно это обычно выражается. На меня нападает какая-то смурь, и я спрашиваю Нигеля, должно ли так быть, и он опять берет мою руку, хотя видит, что мне это не по кайфу, смеется и смотрит мне прямо в глаза, так пристально, будто собира-ется сообщить какой-то важняк, и говорит, чтобы я не дергался, что так быстро таблетка не подействует, а когда начнет действовать, мне лучше подойти к нему, Нигелю. Упомя-ну еще, что глаза Нигеля, пока он мне это говорит, становятся кошмарно темными, и я вдруг замечаю, что радужки у него исчезли и остались одни зрачки. Они (я имею в виду зрачки) сделались такими огромными - я даже стреманулся, когда въехал, в чем дело, - что цвета в его глазах совсем не осталось. Белки сразу переходят в черные дыры, и выглядит это чертовски странно.

Бутылка "Просекко" пуста, я один вылакал ее почти целиком (за исключением полови-ны ботла, разлитой в самом начале). Я заме-чаю, что натрескался сильнее, чем мне каза-лось, но хочу выпить еще, чтобы достичь той стадии, которая наступает незадолго до пол-

ной отключки, - не того момента, когда пол качается под ногами и появляется резь в гла-зах, а того, что непосредственно ему предше-ствует. Я, значит, сваливаю на кухню и до-стаю из холодильника еще один ботл. Фише-ра и Анны уже нет, но на кухне народу хва-тает, собственно, сейчас это самое перепол-ненное помещение на всей тусовке, и я не-вольно вспоминаю старый хит Ионы Леви, который раньше, в Залеме, слышал как ми-нимум по миллиону раз на дню: You 7/ always find me in the kitchen at parties*. Я ухмыляюсь, потому что песня в аккурат подходит к на-стоящему моменту и к этой долбаной кухне, залитой неоновым светом.

Я открываю бутылку, все еще ухмыляясь как ушибленный, волосы падают мне на лоб, потому что я слегка наклонился вперед и во-жусь с долбаной пробкой, стараясь, чтобы она не выстрелила; я отбрасываю волосы рукой и при этом замечаю, что они дают очень при-кольное тактильное ощущение - очень, очень приятное, как будто человек и не может най-ти для себя лучшего занятия, кроме как щу-пать собственные волосы; я хочу сказать, что впал в полный маразм и со стороны это выг-лядит примерно так: стоит некий придурок, который ухмыляется как пациент психбольницы и нежно поглаживает сам себя по голо-

* На вечеринках ты всегда найдешь меня на кухне (англ).

ве. Но это еще не все: внезапно ступни у меня становятся теплыми и я чувствую в них лег-кое покалывание, а мои колени разъезжают-ся в стороны - и не так, как бывает, когда сильно наклюкаешься, а как-то по-другому. Чувство опьянения, кстати, совсем прошло - я имею в виду, что вдруг мои мысли совер-шенно проясняются и из них исчезают вся-кие пьяные глюки; в голове моей - не могу это иначе описать - теперь ясно, и водянис-то, и тепло.

Мне, в общем, по фигу, наблюдает за мной кто-нибудь или нет. Я ставлю бутылку "Просекко" на стол и выхожу из кухни, на мгно-вение задумываюсь о том, что неплохо бы вы-курить сигарету, но тут же понимаю, что для меня это будет слишком напряжно. Я ощущаю себя как-то прикольно, но потом до меня до-ходит, что, наверное, это из-за нигелевской таблетки, которая наконец подействовала; я, однако, не испытываю особого беспокойства, потому что мое теперешнее состояние не ли-шено приятности.

В комнате, где раньше та шизанутая тел-ка танцевала под музыку Pet Shop Boys, те-перь звучит мелодия, которая кажется мне знакомой. Я вхожу, и останавливаюсь перед динамиком, и пытаюсь вспомнить, что же это такое. Я думаю, что она как-то связана с ТВ. Еще немного, и я соображу, но даже если и нет, не важно, потому что музыка очень кра-

сивая и существует как бы сама по себе, по-добно ручью или горной речке. И пока я ду-маю - нет, скорее чувствую - эту невообра-зимую чушь, до меня вдруг доходит, что это такое. Это музыка из "Твин Пикс", телесе-риала, который показывали по каналу RTL.

И пока я стою перед ящиком и, наверное, выгляжу очень прикольно, потому что, слегка набычив голову, поглаживаю рукой волосы на своем затылке и одновременно задумчиво слу-шаю эту мелодию - более красивого музона я действительно в жизни не слыхал, - ко мне обращается некая телка и говорит (я ничего не придумываю, она и в самом деле сказала буквально следующее): "Анджело Бадаламенти, выходит, совсем не dementi*".

Фраза в тот момент кажется мне просто сногсшибательной. Полный отпад! Я обора-чиваюсь, не совсем твердо держась на ногах, и с удивлением смотрю на девчонку. Она ма-ленького роста, стройненькая, одета в шикар-ный костюм, ее черные волосы собраны в пучок на затылке, а одна прядь падает на лоб. Я ей улыбаюсь, и она в ответ улыбается, у нее очень темные глаза. Должен еще сказать, что Анджело Бадаламенти - это, естествен-но, тот самый композитор, который сочинил музыку к "Твин Пикс". Мы, значит, смот-рим друг на друга, и я внезапно осознаю, что

* Душевнобольной (искаж. um.).

эта девочка, которую я совершенно случайно встретил на сегодняшней говенной тусовке, просекла все, что только можно было про-сечь.

В данный момент для меня это совершен-но очевидно. Не вызывает ни малейших со-мнений. Я, правда, пока не знаю, откуда у нее такая интуиция. Я беру ее руку в свою. Наши ладони влажные, и мы стоим просто так, смотрим друг другу в глаза, а вокруг нас волнообразно разливается музыка из "Твин Пикс" - я имею в виду, что мелодия звучит в точности как шум морского прибоя, я уже раньше заметил, что она дает ощущение бли-зости воды.

Потом музыка заканчивается, телочка вы-свобождает свою руку и говорит, что ей сроч-но нужно в туалет. Она убегает, а я иду за ней, хотя прежде никогда не позволял себе ничего подобного, она заходит внутрь, но не закрывает за собой дверь, и я думаю: это на-верняка знак, чтобы я тоже зашел. Словом, я захожу.

Туалетная комната очень большая и вы-крашена в розовый цвет, над раковиной ви-сит большое зеркало. На стене горит бра в виде пары свечей, и все вместе напоминает пещеру, надежное убежище, - во всяком слу-чае, ощущение у меня такое, будто это самое клевое место на всей вечеринке. Девочка си-дит, съежившись, на краю ванны и клацает

зубами; это немного выводит меня из равно-весия, но я ничего не говорю, прикрываю за собой дверь, подхожу к зеркалу и загляды-ваю в него: я не ошибся, мои зрачки тоже расширились. Это странно, думаю я, но ни-каких неприятных ощущений не испытываю, меня только несколько тревожат ее клацаю-щие зубы. Я присаживаюсь рядом с подруж-кой на край ванны, и она начинает водить ладонями по своим бедрам, туда и сюда. Смот-реть на это приятно, и я чувствую, как в паху у меня становится горячо, - клевое ощуще-ние, потому что никогда прежде я еще не ис-пытывал такого интенсивного плотского же-лания. Я улыбаюсь девуле, и она улыбается мне, но потом вдруг перестает тереть свои ляжки, опирается одной рукой о край ванны, а другой хватается за рукав моего твидового пиджака, отворачивается и нагибается вниз. Ее не просто рвет, а буквально выворачи-вает наизнанку, как в сцене из фильма "Экзорцист", причем рвет не зеленым, а крас-ным. Комья блевотины шлепаются в ванну, и можно точно сказать, что она выпила - чудовищное количество красного вайна; и еще там видны какие-то ошметки непереваренной пищи, вроде кусочков моркови и кукурузных зерен. Я даже не подозревал, что человек за один раз способен выблевать так много - я имею в виду, в чисто количественном отно-шении.

Мне тоже нехорошо, кроме того, я сознаю, что состояние мое все более ухудшается и во-обще я себя чувствую - в чисто физическом смысле - как выжатый лимон. Я поднима-юсь и, пошатываясь, выхожу из ванной. Вне-запно у меня пропадает всякое желание чего-то добиваться от этой дуры, или разговари-вать с ней, или как-нибудь ей помогать. В при-хожей я зажигаю себе сигарету и замечаю, что рука у меня дрожит. На моем лбу выступают капли пота. Нигеля нигде не видно. Вообще народ успел рассосаться, только по углам ва-ляются какие-то мудаки, которые курят, уставясь в потолок, и кажутся совершенно доз-ревшими.

Я еще пару минут разыскиваю Нигеля, не нахожу его и злюсь на то, что он ушел, даже не сказав мне ни слова. Я иду к двери, спус-каюсь по лестнице в вестибюль и выхожу из парадного. На улице светает. Даже не верит-ся, как быстро пролетело время. На тротуаре валяются обрывки туалетной бумаги, смятая пачка "Мальборо". Я останавливаю такси. Во-дитель кажется таким старым, словно в лю-бой момент может откинуть копыта. Я усажи-ваюсь на заднее сиденье, прикрываю за собой дверцу "мерседеса" и закуриваю сигарету.

Такси трогается с места, и я наблюдаю, как дым от сигареты змейкой вьется из окна (стекло я опустил, оставив широкую щель). Гамбург просыпается, думаю я, и вдруг начи-

наю думать о ночных воздушных налетах вре-мен Второй мировой, о шквальном обстреле Гамбурга и о том, как выглядел этот город, когда буквально все было снесено с лица зем-ли; я бы охотно поговорил об этом с водилой, но у него дурно пахнет изо рта, а кроме того, он кажется старым и ветхим, как книга, которая долго пролежала на балконе под дож-дем и в итоге покрылась плесенью. Я чув-ствую этот запах плесени всем своим нутром, даже сквозь сигаретный дым.

Три

Нигель, естественно, уже дома. Я понимаю это, потому что дверь не заперта, а когда мы собирались на венерину, Нигель, как я заметил, дважды повернул ключ. Сейчас дверь сразу же открывается, как только я вставляю в замок запасной ключ, который Нигель дал мне много лет назад. Он тогда сказал: "Ты же знаешь, я всегда тебе рад. Вот ключ от моей квартиры". Я был очень тронут.

Я, значит, открываю дверь, а в прихожей разбросаны какие-то шмотки - я их хоро-шо вижу, потому что солнце уже взошло, и в окна квартиры проникает прикольно не-реальный дневной свет, и все купается в этом тускло-желтоватом свете. На полу валяются бежевый пуловер Нигеля и пара старых кроссовок-"будапешток", по бокам совсем про-худившихся. Нигель действительно покупал их в Будапеште. В углу прихожей скомкано черное Нечто - полупрозрачное и перелива-

ющееся, - которое может быть только жен-ским платьем.

Дверь в спальню Нигеля закрыта, и я при-слушиваюсь, стараясь понять, кто, кроме него, в комнате; у меня такое ощущение, что там наверняка есть кто-то еще, ведь, собственно, каждый человек способен догадаться, что в квартире находится посторонний. Может быть, тогда она пахнет немного по-другому, или ме-няется молекулярная структура воздуха - как бы то ни было, я в подобных случаях всегда замечаю, что что-то не так. Из комнаты Ни-геля сейчас доносятся какие-то приглушен-ные булькающие звуки, которые можно рас-слышать, только приставив ухо к двери, что я в данный момент и делаю.

Затем бульканье прекращается и раздает-ся женское хихиканье, а потом звук смачно-го поцелуя. Я знаю Нигеля достаточно хоро-шо и уверен, что он мне не простит, если я сейчас вдруг возьму и ворвусь к нему в ком-нату. Но меня ужасно интересует, кто там с ним внутри.

В общем, я, не постучав, рывком распа-хиваю дверь спальни и вижу, как голый Нигель лежит на кровати и на роже у него сидит эта черная манекенщица с вечеринки, есте-ственно, тоже голая, а на краешке постели примостился тот самый фанат джаза в бейсболке "Штюсси": одной рукой он массирует нигелев пенис, а другой поглаживает сиськи

манекенщицы, смазанные маслом для младен-цев. Черная манекенщица и этот тупой гаде-ныш взглядывают на меня снизу вверх и глу-по ухмыляются, как тогда на вечеринке, и тут я замечаю, что они до сих пор пребывают под кайфом, то есть наверняка после того, как я с ними расстался, закидывались колесами еще несколько раз.

Весь расклад кажется настолько нереаль-ным, что я замираю на месте, как будто меня шарахнули по башке. Такого просто не мо-жет быть. Нигель продолжает развлекаться со своими новыми дружбанами, причем он на-столько забалдел, что даже не замечает моего присутствия. Время от времени он что-то бухтит себе под нос, а потом вновь принимается лизать причинное место этой черной стервы. Стерва все еще смотрит на меня и улыбается, а я от смущения провожу рукой по волосам и как ненормальный шарю в карманах в поис-ках сигареты, и потом она говорит, этак по-простому: "Hey baby, why don't you come over and join us, huh?" *

Нигель опять хрюкает, и теперь лыбится этот козлобородый, который сидит совершен-но в чем мать родила, но так и не снял свою бейсболку, повернутую козырьком назад, и я ижу, что к его блестящим красным соскам

* "Эй, парень, почему бы тебе не подойти сюда и не присоединиться к нам, а?" (англ.)

пришпилены два крошечных металлических колечка, и он улыбается и кивает мне, не переставая теребить пенис Нигеля. В этот мо-мент я замечаю и разные другие вещи: ды-рявую плетеную занавеску, которая колышет-ся в раме раскрытого окна, пятна крови на простыне, два использованных гондона на паркетном полу, опрокинутую цветочную вазу, левый глаз спермодоя в бейсболке (слег-ка косого), продолжающий за мной наблю-дать, и цветную татуировку на ляжке этого засранца.

Там у него вытатуирован Maulwurf, крот, который откинулся на спину, вытянув перед собой лапки, а вместо глаз у него два крести-ка, - так в мультяшках о Томе и Джерри изображают мертвецов.

Не говоря ни слова, я прикрываю за со-бой дверь, беру чемодан, нащупываю в кар-мане куртки ключ Нигеля и кладу его в ла-тунную чашу, стоящую на маленьком столи-ке рядом с вешалкой. Потом спускаюсь вниз, выхожу из подъезда и закуриваю сигарету. Еще очень рано, но вскоре мимо меня про-езжает пара такси, третье мне удается тормоз-нуть, я сажусь в машину и говорю, что спешу в аэропорт.

По дороге я замечаю, что руки у меня дро-жат, и надеваю солнечные очки, чтобы води-ла, если случайно увидит в зеркале заднего обзора мои глаза, не принял меня за торчка.

Уже за городом, когда мы почти подъезжаем к аэропорту, я вдруг начинаю рыдать.

Я подбегаю к билетной кассе и достаю из кар-мана барбуровской куртки мою кредитную карточку. Барышня за окошком еще как сле-дует не проснулась и не замечает, что руки у меня дрожат; я кладу перед ней дурацкую кре-дитку, и дальше все происходит как в той рек-ламе карточек Visa, где женщина прокатыва-ет кредитку через прорезь в автомате; я гово-рю, что хотел бы попасть на ближайший рейс до Франкфурта.

Потом я несу обычную околесицу о том, что мне нужно место для некурящих, у окна, и пока она проверяет по компьютеру, остались ли такие места, я крепко держусь за прилавок кассы, потому что чувствую, что если сейчас не сумею взять себя в руки, просто упаду.

Я вспоминаю, что всегда радовался пере-летам, с семи лет уже любил эту особую ат-мосферу значительности, которая окружает авиапассажиров. Я думаю о том, как раньше, когда у нас был свой дом в Италии, в окрест-ностях Лукки, я часто летал во Флоренцию, совершенно один, и на шее у меня висела пластиковая карточка, на которой стояли бук-вы UM - это значит "Unaccompanied Minor" *

* "Ребенок без сопровождения" (англ.).

или что-то в этом роде. Стюардессы "Алиталии" неизменно обращались со мной как с маленьким принцем. Меня всегда пускали в кабину пилотов и позволяли подержать руч-ку управления, хотя я уже тогда знал, что пи-лоты перешли на автоматику, то есть что я вовсе не веду самостоятельно самолет, как они меня постоянно уверяли. Si, si, говорили они, ты это делаешь как взрослый, как настоящий пилот. Come un vero pilota. У них были белые зубы и белые фуражки, на которых спереди, на серебряной кокарде, красовалось название компании, "Алиталия", и еще я запомнил их волосатые загорелые руки, и сквозь этот чер-ный плюш на руках я всегда мог увидеть их наручные часы. Это были настоящие пилот-ские часы, и я не мог отвести от них взгляда, пока возился с ручкой управления.

Я никогда не давал пилотам заметить, что знал правду: самолет летит на автопилоте. В конце концов, они все были необыкновен-но добры ко мне.

Билетерша "Люфтганзы" дает мне посадоч-ный талон и сонно улыбается, но потом на ее лице отражается удивление, потому что я зажигаю сигарету, хотя только что говорил, что хотел бы лететь в салоне для некурящих. Она приподнимает одну бровь и в этот мо-мент смотрится очень классно, кажется дерз-ко-насмешливой. Я через силу улыбаюсь, беру

свой посадочный талон и иду к пункту реги-страции, ни разу больше не обернувшись.

Пока тупой заспанный чиновник обшари-вает мои карманы, потому что там что-то за-звенело и он застопил меня на ходу, я думаю о Нигеле и в то же время стараюсь о нем не думать. Я вынимаю мои солнечные очки и пару монет из красного пластмассового ло-точка, который протягивает мне чиновник, и, даже не улыбнувшись, вновь рассовываю их по карманам.

Пройдя через раму-металлоискатель, я на-правляюсь к выходу на летное поле, и у меня опять возникает давно знакомое ощущение анонимности и собственной значимости, хотя я отлично знаю, что нет ничего хуже утрен-него рейса из Гамбурга во Франкфурт. Се-годня туда летят все члены производственно-го совета какого-то шарикоподшипникового завода, они все знакомы между собой, при-ветствуют друг друга небрежными улыбками, одновременно поправляют свои пестрые гал-стуки, одергивают на себе горчичного цвета пиджаки и потом, в самолете, будут делиться впечатлениями о своем последнем уик-энде.

Я подхожу к "ронделю", большой корзи-не, наполненной хот-догами и бутербродами с салями, которую служащие "Люфтганзы" поставили рядом с кофеваркой, потому что стюардессы слишком ленивы, чтобы разно-сить что-нибудь во время рейса, беру себе

четыре бутерброда, шесть хот-догов и два йо-гурта "Эрманн" и распихиваю все это по кар-манам моей барбуровской куртки. Внезапно мне становится лучше.

Один из производственников, только что в нерешительности рассматривавший бутер-брод с салями, бросает на меня критический взгляд и даже хмурит брови, будто желая по-казать, что не одобряет того, как я обраща-юсь с харчем "Люфтганзы"; если бы я был, скажем, иностранцем и не носил пиджак, ко-торый стоит половины его месячного жало-ванья, он наверняка облек бы свое негодова-ние в слова. Поскольку он совсем оборзел и продолжает на меня зырить, я демонстратив-но засовываю в карман еще два хот-дога и два йогурта и беру себе восемь белых пласти-ковых ложечек. Потом быстро съедаю один за другим два йогурта. Одновременно я смот-рю этому типу в лицо, пока он не отводит взгляда, - этот хряк из СДПГ явно не при-вык встречать отпор. Потом я чувствую, что мне ужасно хочется чихнуть, и в следующее мгновение уже чихаю - чихаю как ненор-мальный на весь долбаный ассортимент про-дуктов "Люфтганзы".

Теперь этот недоделыш по-настоящему взбешен, он бухтит себе под нос: какая наглость (или что-то столь же бессмысленное), - а я пристально смотрю на него и говорю очень-очень тихо, но так, чтобы он услышал: "За-

ткни свою пасть, ты, социал-демократичес-кая свинья!"

Недоделыш быстро скипает к кофевар-ке, и я замечаю, что мне стало намного луч-ше. В самом деле, я чувствую себя почти кайфово. Я иду в своей куртке, до отказа наби-той харчем, к свободному креслу, и, не пере-ставая ухмыляться, сажусь, и ем пластиковой ложечкой йогурт "Эрманн", а потом, покон-чив с йогуртом, закуриваю сигарету и беру номер "Зюддойче", хотя, если по правде, нич-то в этом мире не интересует меня меньше, чем ежедневная пресса.

Поверх газетного листа я наблюдаю за тем, как давешний тупак талдычит что-то стюар-дессе, время от времени посматривая на меня, и каждый раз, как наши взгляды встречают-ся, я ему ухмыляюсь. Я очень надеюсь, что в самолете наши места окажутся рядом, пото-му что обычно - а для таких случаев, как сегодня, у меня в запасе всегда имеется йо-гурт - я в полете накачиваюсь спиртным под завязку и потом извергаю из своего рта йо-гурт и ошметки хот-догов. Так я мысленно прикалываюсь над ним и тут внезапно про-секаю, почему Нигель всегда носит майки с лейблами известных фирм и почему другие воспринимают такой прикид как провокацию (наверное, я незаметно для себя это обмозго-вывал еще и вчера вечером, и сегодня утром), но сейчас Нигель впервые кажется мне очень

глупым и неприятным типом, и я рад, что вернул ему его ключ, и решаю, что с этого момента больше не буду о нем - Нигеле - думать.

Наконец объявляют рейс на Франкфурт, на табло вспыхивают зеленые лампочки, от ко-торых я тащился еще в детстве, и я - как тогда, как каждый раз - слежу за ними гла-зами, переводя взгляд слева направо и обрат-но. Я поднимаюсь, бросаю сигарету в пепель-ницу и иду к выходу. Увы, того мудака нигде не видно, и я прохожу мимо стюардессы, от-рывающей посадочные талоны, - это та са-мая стюардесса, с которой давеча разговари-вал мой недруг, - улыбаюсь ей, и она улы-бается в ответ и потом желает мне приятного полета.

Далее я сажусь в автобус, доставляющий пассажиров к самолету, и сразу носом улав-ливаю запах авиационного бензина, зловон-ное дыхание деловых мэнов и стойкий аро-мат духов деловых мымр; я смотрю на здание гамбургского аэропорта, маленькое, приземи-стое, чисто функциональное, и думаю о бер-линском аэропорте Темпельхоф, который дей-ствительно великолепен, потому что в его ар-хитектуре возвышенность самой идеи полета подчеркивается, а не игнорируется, как здесь, в Гамбурге. Автобус останавливается перед

самолетом, который называется "Регенсбург", или "Пассау", или "Ноймюнстер", или как-то еще, и я, спрыгнув с подножки, бегу к трапу.

Этот момент, может быть, самый лучший во всем полете - когда ты выходишь из ав-тобуса, и ветер раздувает полы плаща, и ты крепче сжимаешь ручку чемодана, а на верху трапа стоит стюардесса, одной рукой придер-живая на груди ворот своей форменной блуз-ки, и сопла уже разогрелись и гудят. Это сво-его рода переход из одной фазы существова-ния в другую или испытание мужества. Что-то меняется в твоей жизни, и все на какой-то краткий миг становится более возвышенным. Во всяком случае, я всегда думаю об этом, когда мне случается лететь на самолете, - со мной все именно так и происходит, хочу я сказать.

Я сажусь на свое место, и рядом со мной са-дится, к сожалению, не тот давешний тип, а очень старая дама, которая носит перстень с печаткой и нитку жемчуга, тесно облегающую ее сморщенную шею. Ее волосы собраны в узел на затылке, и сейчас, когда самолет по-катился по взлетной полосе, она сцепила паль-цы обеих рук. У нее очень красивые руки, со множеством коричневых пятнышек на коже. Эта женщина, я бы сказал, от веснушек пе-

решла сразу к старческим пятнам, что совсем неплохо. На ее тонком запястье поблескива-ют миниатюрные плоские часики фирмы "Картье", браслет ей немного велик, и она снова и снова сдвигает часы вверх, когда они сползают. Она наверняка ненавидит полеты, думаю я. Всегда их избегала, а теперь вот вы-нуждена лететь, потому что времени у нее ос-талось не так много.

Во Франкфурте она встретится со своим поверенным или адвокатом, чтобы прояснить некоторые вопросы, связанные с ее завеща-нием. До сих пор она просто переписывалась с адвокатом, но теперь этого уже недоста-точно, потому что она должна сходить с ним в банк, чтобы лично просмотреть пару доку-ментов. Это, наверное, частный банк, внут-ри весь отделанный красным деревом, с алы-ми бархатными портьерами и множеством старых ковровых дорожек на полу, чтобы банковские служащие могли передвигаться бесшумно.

Этот банк существует с 1790 г., в войну его здание разбомбили, и потому сейчас он располагается в уродливой новостройке на западной окраине Франкфурта, однако, ког-да ты находишься внутри, ничто не указыва-ет на то, что это новостройка, - кроме разве что низких потолков.

Пока я так сижу, и сбоку смотрю на лицо этой женщины, и размышляю, как она мо-

жет пахнуть - она наверняка пахнет недур-но, не так, как другие старики, которые боль-ше не хотят мыться, потому что у них исчез-ла сама способность получать кайф от того, что они моются, вообще содержат себя в чи-стоте ради кого-то другого и, главное, ради себя самих, - мысли мои внезапно переклю-чаются на Изабеллу Росселини и, как бывает всегда, стоит мне о ней подумать, по спине моей пробегают мурашки.

Изабелла Росселини - красивейшая жен-щина в мире. Это звучит как банальность, но это действительно так. Верняк на тысячу про-центов. И самое красивое в ней - это носик. Его просто невозможно описать, даже при всем желании. Я, во всяком случае, хотел бы, чтобы Изабелла родила мне детей, настоящих маленьких красавцев, с бантами в волосах, не-зависимо от того, девочки это или мальчики; и я хотел бы, чтобы у всех наших детей было по щербинке в переднем зубе, в точности как у их матери.

Мы жили бы все вместе на каком-нибудь острове - не в южных морях (это все дрянь и дребедень), а на Внешних Гебридах или на архипелаге Кергелен*, во всяком случае, на каком-нибудь таком острове, где постоянно дует ветер или бушует буря и где зимой вооб-

* Кергелен - архипелаг в Индийском секторе Южного океана, принадлежит Франции. Климат субантарктический, холодный, постоянны сильные ветры.

ще не высунешься за дверь, потому что слиш-ком холодно. Изабелла, и дети, и я будем в такие зимы сидеть дома, в вязаных свитерах и куртках с капюшонами, так как отопление там часто выходит из строя, и будем вместе читать книжки, и время от времени Изабел-ла и я будем переглядываться и улыбаться друг

другу.

И по ночам мы с ней будем лежать в по-стели, а дети в другой комнате, и мы будем прислушиваться к их ровному дыханию, слег-ка гундосому, потому что у детей вечно бы-вают насморки (из-за погоды), и потом я буду осторожно дотрагиваться до бедер Изы, и до ее животика, и до носа. Я уже видел много фильмов, где Изабеллу показывают обнажен-ной, и Нигель, к примеру, всегда говорил, что у нее ужасно некрасивое тело, но тело у нее не некрасивое, а только несовершенное, и она сама это знает, и именно за это я ее люблю.

Пока эти мысли еще раз прокручиваются в моей голове, самолет взлетает, и старая дама рядом со мной, прикрыв глаза, сжимает свои-ми изящными руками ручки кресла - так сильно, что у нее проступают вены и костяш-ки пальцев становятся совсем белыми. Вспы-хивает надпись "Не курить!", и я зажигаю си-гарету, хотя сижу в салоне для некурящих; я всегда так делаю, потому что только здесь - я

имею в виду, в самолете, в салоне для неку-рящих, - человек еще может настоять на сво-их правах. Здесь у тебя всегда есть возмож-ность бросить в лицо некурящим недоноскам крутое слово "Фашист!", если только они по-пробуют требовать, чтобы ты затушил сига-рету, поскольку, мол, сидишь на месте для некурящих.

Я, значит, курю свою сигарету, от кото-рой не получаю особого кайфа, и думаю, что, собственно, после бессонной ночи должен был бы чувствовать себя смертельно усталым, но, как ни странно, не ощущаю вообще ни-какой усталости и совершенно бодр, словно у меня открылось второе дыхание; я нажи-маю на звонок и, когда стюардесса подходит, заказываю себе кофе и "Бурбон", хотя сей-час только восемь часов утра.

Я снова начинаю думать об Изабелле Росселини, точнее, позволяю моим мыслям, если можно так выразиться, плавно ее обтекать. Я имею в виду, что в своих фантазиях не до-трагиваюсь до нее, не думаю непосредствен-но о ней, но ощущаю ее присутствие где-то на границе моего сознания, сам же и не при-ближаюсь к ней, и не заговариваю с ней, и даже на нее не смотрю.

Мне приносят кофе и виски, я закуриваю вторую сигарету, и комизм ситуации состоит в том, что никто против этого не протестует, и я наблюдаю, как старая дама равнодушно

перелистывает пестрый журнал, а потом дос-тает из сумочки книжку и раскрывает ее на том месте, где вложена закладка, - примерно на середине. Это книга Эрнста Юнгера, очень старое издание, я сразу подметил, хотя вооб-ще читаю немного, а Эрнста Юнгера не чи-тал вовсе.

Нигель мне как-то рассказывал, что Эрнст Юнгер превозносил войну и что его проза от-части напоминает прозу Германа Гессе. Гес-се я в свое время проходил в школе - "Под колесами", и "Демиана", и "Петера Каменцинда", и прочие подобные ужасно скучные и плохо написанные вещи, - и уже тогда тер-петь его не мог. Во всяком случае, этот Эрнст Юнгер наверняка был наполовину нацистом и, как говорил Нигель, вроде бы до сих пор живет где-то на Боденском озере, но где имен-но, я забыл.

Пока мне в голову лезет вся эта мура из уроков немецкой литературы, и от выпитого кофе и "Бурбона" в животе у меня разлива-ется приятное тепло, и я начинаю кимарить (хотя, как уже говорил, не чувствую себя ус-тавшим), я постепенно осознаю, что задница у меня становится совершенно мокрой, как если бы я обдристался. Я ощупываю ее - медленно, медленно, чтобы старая дама ни-чего не заметила, - но дама поглощена сво-им Эрнстом Юнгером, а я убеждаюсь в том, что да, действительно, сзади мои штаны влаж-

ные и липкие. Я краснею, но в тот же мо-мент врубаюсь, что влажность эта - от йо-гурта "Эрманн", который просто-напросто вытек на брюки через мой карман.

Я, естественно, чувствую себя ужасно не-ловко, в глазах у меня темнеет, однако пос-леднее обстоятельство определенно связано не только с моим проколом, но и с выпитым виски. Как бы то ни было, мне теперь надо подняться в моих загаженных брюках и про-тиснуться мимо старой дамы, или я должен попросить ее позволить мне пройти в туалет, и тогда она встанет, чтобы освободить мне место, и увидит все это свинство, и подума-ет, что я полная свинья и задница. Если, ко-нечно, не думает так уже сейчас. Я в конце концов решаю никуда не ходить, и йогурт по-тихоньку вытекает на кресло, и вокруг меня начинает распространяться сильный запах персиков. Я ведь тогда в последний момент сунул себе в карман еще два персиковых йо-гурта, потому что больше всего люблю имен-но такой йогурт.

Я закуриваю еще одну сигарету и смотрю в окно. Краем глаза слежу за старой дамой, но она ничего не замечает - или делает вид, будто не замечает. За иллюминатором сияет солнце, а под нами проплывает Германия. Не-смотря на то, что в небе бултыхается пара облаков, мне слепит глаза. Все такое яркое, светлое, и я охотно надел бы солнечные очки,

но они лежат в кармане куртки, в йогуртовой каше, и, как я уже говорил, мне сейчас влом их доставать и приводить в порядок.

Начинается заход на посадку, самолет от-клоняется в сторону и описывает гигантскую петлю. Я допиваю "Бурбон" и засовываю пла-стиковый стаканчик в сетчатый карман, кото-рый прикреплен к сиденью передо мной и в который, как всегда, вложен буклетик "Люфтганзы". Это такой журнал, чтобы у народа было что полистать, а если рейс долгий, мож-но и заглянуть в топографическую карту, ко-торая тоже имеется в этом журнале, чтобы узнать, например, пролетаешь ли ты над Регенсбургом или Оффенбахом. Этот букле-тик - вещь не только совершенно ненужная, но и безбожно плохо сделанная. Там, скажем, печатают статьи о часовщиках из Баварии или о последнем скорняке Люнебургской пусто-ши. Все переведено на отвратительный анг-лийский, и таким образом "Люфтганза" пы-тается познакомить иностранцев с миром Гер-мании.

Самолет продолжает кружить над Франкфур-том, вновь и вновь ныряет в слой облаков, потом внезапно на крыльях вспыхивает сол-нечный свет, я выглядываю в окно и неволь-но думаю о том, что заход на посадку всегда напоминает мне грандиозную начальную сце-

ну из "Триумфа воли" - ту, где болван фю-рер приземляется в Нюрнберге или в каком-то другом месте, короче, спускается к наро-ду с небес. Я хочу сказать, что это сделано классно, как будто сам Бог послал Гитлера в Германию, чтобы он там навел порядок. Тог-дашние немцы наверняка так это и воспри-нимали, благодаря ловкому фокусу киноопе-ратора.

Этот фильм нам как-то показывали в шко-ле, вместе с "Броненосцем 'Потемкиным'", чтобы мы поняли, как можно через кино воз-действовать на общественное мнение. При-чем учитель нам постоянно талдычил, что Эй-зенштейн был гением, а Лени Рифеншталь - преступницей, потому что Рифеншталь поста-вила свой талант на службу господствующей идеологии, а Эйзенштейн - нет. Но я с этим не согласен. Позже я видел еще один фильм, который начинается так же (я имею в виду, с показа летящего самолета), "Небо над Бер-лином", и я все спрашивал себя, подражал ли этот дерьмовый Вим Вендерс Лени Рифен-шталь, или же он вкладывал в свою сцену ка-кой-то другой, иронический смысл.

Я как-то встретил Вендерса в баре "Па-риж", в Берлине, он был там вместе с одним прикольным художником, чье имя я забыл, который всегда рисует одних только голых пидоров под душем, лапающих друг друга; ну так вот, я его - Вендерса - спросил, вкла-

дывал ли он в начало своего фильма тот же смысл, что заложен в "Триумфе воли", но он только зыркнул на меня сквозь свои долба-ные красные очки и ничего не ответил, на-верняка приняв меня за маленькую хитрую задницу, которая хочет его закадрить и для того задает ему "культурные" вопросы. Но меня это действительно интересовало, пото-му что я кое-что знал о таких вещах - я хочу сказать, был в курсе данной проблематики - еще со времен школы.

Теперь, думая об этом, я припоминаю, что пришел тогда в бар с Александром - моим франкфуртским другом, который в то время жил в Берлине. Потом, выйдя из бара и уже стоя на улице, мы с ним по-настоящему по-ругались: он пытался меня убедить в том, что таких субчиков, как Вим Вендерс, вообще не надо ни о чем спрашивать, к ним даже не нужно подходить, их лучше всего просто не замечать, потому что они - самые натураль-ные говномесы.

Я, помню, тогда сказал, что нет, каждый вправе задавать им вопросы, тем более что они имеют возможность влиять посредством своих фильмов на многих людей. В ответ Александр обозвал меня хиппующим недоум-ком, который верит, будто дискуссии могут хоть что-нибудь изменить. Я сказал, чтобы он заткнул свою пасть, и тогда мы поссорились и отправились на станцию "Zoo", чтобы по-

глазеть на торчков, но что-то между нами было уже не так, как прежде. Что-то полома-лось из-за этой ссоры. Допускаю, что дело не только в ней, но мне на ум не приходит ничего другого, что могло бы объяснить, по-чему мы перестали встречаться. Это и сейчас меня удивляет.

Александр и я жили в Залеме в одной ком-нате и все время пили не просыхая, даже перед школьными выпускными экзаменами умудри-лись надраться. Александр постоянно со все-ми цапался, по любому поводу. Он был - я это говорю, чтобы вы составили о нем объек-тивное представление, - самым большим скандалистом всех времен и народов. При-кол был в том, что его асоциальное поведе-ние всегда очень нравилось девчонкам, и в любое время дня и ночи Александру доста-точно было взмахнуть палкой, чтобы одним ударом поразить пять-шесть девичьих сер-дец - они уже крутились наготове вокруг него. Кроме того, он всегда классно одевал-ся. Он наверняка не изменил этой привычке и сейчас, просто я в последнее время поте-рял его из виду, из-за тогдашней ссоры.

Итак, я сижу в самолете, который готовится к посадке во Франкфурте, и мысли мои плав-но перетекают от Изабеллы Росселини к Лени Рифеншталь и далее к Александру, но в ка-

кой-то момент я замечаю, что заход на по-садку длится что-то уж слишком долго, а мои штанцы между тем все более пропитываются йогуртом "Эрманн". У меня такое ощущение, будто я потому лечу во Франкфурт, в самую сердцевину Германии, что просто не могу по-ступить иначе. Все происходит так, как если бы я не мог этого избежать, хотя вообще я мотаюсь бог знает куда и на самом деле ни-что не заставляло меня сейчас лететь во Франк-фурт - я мог бы с таким же успехом поле-теть в Берлин, или в Ниццу, или в Лондон.

Я зажигаю еще одну сигарету, хотя таб-личка "Не курить!" светится уже некоторое время, и на сей раз действительно ко мне кто-то подходит и говорит, что я должен поту-шить сигарету. Но это всего-навсего стюар-десса, у нее такая работа - говорить мне эту фразу, - она тут ничего поделать не может, и потому я сразу же сую сигарету в малень-кую металлическую пепельницу, вделанную в ручку кресла, извиняюсь перед стюардессой и улыбаюсь ей; сидящей рядом со мной по-жилой даме я тоже посылаю улыбку - прав-да, только мысленно, потому что не осмели-ваюсь улыбнуться ей на самом деле.

Дама между тем делает какие-то пометки в блокноте из красной замши от Тиффани, и я слегка наклоняюсь, чтобы посмотреть, что же она там пишет, но вижу только циф-ры, очень большие, а перед каждой цифрой

она указывает в скобках имя: "Гидеон", и "дядя Вальтер", и "Аарон", и "Грегор" (пос-ле имени "Грегор" она поставила маленький вопросительный знак).

В этот момент она замечает, что я смотрю на нее, и я отворачиваюсь, а самолет тяжело приземляется во Франкфурте: сначала на одно колесо, потом на другое. Сзади меня, где ме-ста для курящих, проносится какой-то шепо-ток, и потом раздаются громкие хлопки в ла-доши - это как бы иронический коммента-рий к тому, что мы слишком долго описыва-ли петли над Франкфуртом в ожидании раз-решения на посадку. Я думаю о руках всех этих коммерсантов и производственников, как они ударяются друг о друга, эти руки, похо-жие на связки сосисок, и от хлопанья стано-вятся совсем розовыми, и желаю этим госпо-дам - вместе с их дешевыми часами, куп-ленными в магазинах Dutyfree в Бангкоке, - скорейшей гибели.

Четыре

Здание франкфуртского аэропорта очень тя-желовесное, давящее, это поражает меня каждый раз, как я сюда попадаю. Всегда, когда я бываю здесь, мне кажется, что на полу, на плитах зала ожидания, имеются не-кие черные узелки, но позже я никогда не могу вспо-мнить, действительно ли видел эти "узелки", или они мне только приглючились. Каждому что-то глючится в этом аэропорте; мне - некий большой мир, в потайной сер-дцевине которого притаились Mannesmann, и Brown Boveri, и Siemens, заправляющие здесь всем: потому что повсюду висят эти рек-ламные щиты с задней подсветкой, которые должны внушать приезжающим бизнесменам мысль, что Германия - это великая индуст-риальная страна.

Я, значит, бегу по проходам, мимо щитов с надписями на слегка исковерканном англий-ском, и курю одну сигарету за другой. Из кар-

манов куртки, наполненных йогуртом, пока, по счастью, не капает, но мне в напряг валан-даться с этой курткой, и, если подумать, она в принципе не кажется мне такой уж классной.

Я сажусь на одну из скамеек, на которых в этот час обычно спят - прикрыв глаза но-совыми платками - целые выводки работяг, приехавших из-за моря. Рядом со мной дрых-нет какой-то китаеза, широко раскрыв рот и зажав между ногами дешевенький кейс. Он натужно храпит.

Я стягиваю свою барбуровскую куртку и кладу ее перед собой на пол, подкладкой вверх. Потом закуриваю еще одну сигарету и бро-саю горящую спичку на подкладку. Посколь-ку ничего не происходит, я наклоняюсь, за-жигаю еще одну спичку, подношу к самой куртке и пытаюсь поджечь это долбаное шмотье. Оно почему-то не хочет загораться, только немного подванивает паленым волосом, так что я поджигаю весь спичечный коробок и роняю его на куртку.

Потом я быстро встаю и сматываюсь к вы-ходу. Обернувшись на ходу, я вижу, что ки-таеза по-прежнему спит, все так же раззявив рот, а коробок сделал свое дело, и куртка с исподу уже полыхает желто-оранжевым пла-менем, и над ней поднимается столбик чер-ного дыма; в этот момент мне приходит в го-лову, что я забыл свои солнечные очки в кар-мане куртки. Дерьмо, думаю я, - но, соб-

ственно, все к лучшему, потому что, сказать по правде, очки эти были безобразными и делали меня похожим на обезьяну.

На улице я беру такси. Я еще не решил, куда поеду, но таксист, повернувшись ко мне вполоборота, смотрит на меня с таким идиот-ски выжидающим выражением, что я поспеш-но говорю: "В отель 'Франкфуртер Хоф'"; он понимающе кивает, так как теперь видит во мне солидного гостя своего распрекрасного города и уверен, что я порастрясу здесь свои денежки, из которых какая-то часть перепа-дет и ему; и он погружается в сладкие грезы о получении ссуды на индивидуальное строи-тельство, о том, что когда-нибудь будет рабо-тать таксистом на "мерседесе" класса S, - и мы, наконец, трогаемся. Пока мы едем, я смотрю в окно и опять думаю, что нет в Гер-мании города, более уродливого и отталкива-ющего, чем Франкфурт, - даже Зальцгиттер * или Херне** в этом смысле не идут с ним ни в какое сравнение.

Я размышляю о том, не повидать ли мне во Франкфурте Александра. Как я уже гово-

* Зальцгиттер - город в земле Нижняя Саксония, вы-рос в результате слияния ряда населенных пунктов при стро-ительстве (в 1936 г.) металлургического комбината "Зальц-гиттер АГ".

** Херне - город в земле Северный Рейн-Вестфалия, в Руре; центр каменноугольной и химической промышленно-сти, машиностроения.

рил, мы потеряли друг друга из виду, и мне жаль, что так получилось, потому что Алек-сандр всегда был классным парнем, хорошим другом и умнейшей головой. Пока мы едем по Франкфурту, я пытаюсь представить себе лицо Александра, но у меня это не очень выходит.

У него удлиненное лицо с большим но-сом, и в этом лице есть что-то средневеко-вое, как на портретах работы Вальтера фон дер Фогельвейде или Бернара Клервоского. Они оба - средневековые художники, это я знаю*. Не то чтобы я точно знал, как выгля-дели те, кого они рисовали, но я всегда пред-ставлял себе средневековье таким, как оно показано в фильме "Имя розы" (который, правда, сделан довольно лажово), и Александр мог бы в этом фильме играть - именно по-тому, что выглядит не как человек нашего времени, но так, будто явился прямиком из средневековья.

Хотя, пока я думаю об этом, образ Алек-сандра постепенно всплывает в моем созна-нии во всех деталях, эти детали как-то не со-стыковываются между собой, не возникает целого, которое я мог бы мысленно увидеть, я вспоминаю только отдельные части его лица или, скажем, то, как он ходит, говорит.

* На самом деле Вальтер фон дер Фогельвейде (ок. 1170- ок. 1230) был поэтом-миннезингером, а Бернар Клервоский (1090-1153) - знаменитым теологом, настоятелем основан-ного им монастыря в Клерво.

Пару раз он присылал мне свои фотогра-фии из каких-то туристических мест. На од-ной он стоит на палубе деревянной яхты, где-то на Кикладах или около Jüans Les-Pins, и у него очень длинные засаленные волосы, до плеч, и выглядит он на этом фото очень за-горелым и держит так небрежно в руке, слег-ка согнутой в локте, большущий косяк. Ког-да я получил по почте эту фотку и письмо, написанное, как обычно, его ужасным почер-ком, я вдруг подумал, что мы с ним стали чужими друг другу, - потому что он писал вещи, для меня не понятные. Это тогда не особенно огорчило меня, но все-таки мне стало немного грустно. Не знаю, как это объ-яснить.

На другой фотографии он стоит на мосту в Каире, в фирменной майке футбольного клу-ба "Сан-Пауло"; за его спиной виден мина-рет, и он показывает правой рукой на что-то, что находится за пределами изображения, но при этом смотрит в камеру. У меня есть и еще одна его фотография, из Афганистана. Вокруг головы у него повязан мусульманский платок, он облокотился о грузовик с овощами и улы-бается. Рядом с ним стоит некий моджахед, высоко подняв автомат Калашникова, и Алек-сандр обнимает его одной рукой за плечо, и моджахед тоже улыбается, но выглядит это немножко так, как будто оба они улыбаются только потому, что их слепит солнце.

Я должен объяснить, что имел в виду, ког-да упомянул его письма, которые не мог по-нять. Дело тут вот в чем: Александр на протя-жении нескольких лет после окончания шко-лы путешествовал по всему миру, и он, на-пример, писал мне, что идет по следам песни You're my heart, you're my soul группы Modern Talking, песня эта на самом деле дерьмовая, но он ездил всюду лишь для того, чтобы вы-яснить, как далеко простирается ее популяр-ность, - не в такие места, как Фуэртевентура* и пр., потому что всем и так ясно, что там ее охотно слушают, а, скажем, в Пакистан, и в Бангладеш, и в Камбоджу. Родители Алек-сандра давно умерли (погибли в автокатаст-рофе), и он унаследовал кучу денег, но вместо того, чтобы вложить их во что-то путное, или купить себе семь "поршей", или еще как-то с пользой ими распорядиться, он тратит лавандос своих предков на то, чтобы мотаться по всему миру и проверять свои завороченные теории о распространении поп-музыки.

Однажды - тогда-то я об этом и узнал - он написал мне длинное письмо, из Индии. Он завис, так говорилось в письме, где-то не-далеко от пакистанско-индийской границы, в маленьком селении на краю пустыни; в этом селении (его названия я уже не помню) Алек-

* Фуэртевентура - один из Канарских островов, терри-тория Испании.

сандр зашел в бар, чтобы напоследок напиться пива или какого-то местного шнапса, кото-рый гонят из кактусов, потому что он соби-рался умотать в Пакистан, а там алкоголь во-обще не продают.

Он, значит, сидит в баре, а какой-то ин-дус в углу лабает на гитаре, которую ему, ин-дусу, отвалил за ком героина некий хичевавший здесь хиппи; и вдруг этот индус протя-гивает Александру гитару и просит что-ни-будь сыграть. Самое интересное, что Алек-сандр способен сбацать на гитаре только две вещи. Одна - это Es geht voran группы Fehlfar-ben, а другая - Brother Loui, хит Modern Tal-king. В общем, Александр принимает гитару и берет первые долбаные аккорды из Brother Loui. Индус в отпаде, он щелкает пальцами, притоптывает ногами по глиняному полу, и внезапно весь бар наполняется другими ин-дусами, которые, привлеченные звуками му-зыки, скапливаются вокруг Александра, и происходит следующее: все они, как оказа-лось, прекрасно знали эту песню, и вот уже в этом занюханном баре посреди пустыни хор мужских голосов поет: Brother Loui, Loui, Loui... How you doui, doui, doui.

Во всяком случае, так он мне написал, до-бавив еще, что весь вечер вынужден был вновь и вновь играть эту мелодию и что он и инду-сы потом затеяли игру: тот, кто пел тише всех, должен был опрокинуть стакан шнапса; и в

конце концов все они порядком набрались, и все буквально плакали от счастья.

Я хочу сказать следующее: я, конечно, понял, что имел в виду Александр, когда пи-сал мне об этом, но все-таки как бы и не по-нял. Бывают такие моменты, когда я все пре-красно понимаю - как в случае с Нигелем и его футболками, - но потом внезапно смысл понятого вновь ускользает от меня. Я знаю, что это как-то связано с Германией, со здеш-ней дерьмовой, пропитанной нацизмом жиз-нью и с тем, что люди, которых я знаю и к которым хорошо отношусь, выработали для себя определенный стиль поведения, боевую позицию, и теперь уже просто не могут дей-ствовать и думать иначе, кроме как исходя из этой своей позиции. Это я понимаю. Но иног-да я перестаю понимать, с чего все началось, как формировался такой стиль поведения, и тогда я спрашиваю себя, всегда ли так было и не таков ли и я сам - может быть, и меня тоже другие воспринимают как абсолютную загадку.

За окном машины шумит Франкфурт. Мимо проносятся небоскребы и Messeturm, "Ярма-рочная башня", сейчас пустующая, потому что никто не способен вносить постоянно такую высокую арендную плату, и я смотрю на все это, но не могу не думать об Александре, о

100

том, как он стоял на палубе той яхты, с кося-ком в руке. На фотографии такой яркий свет, все так хорошо освещено и ясно видно. Мне было бы в кайф снова повидаться с ним, ду-маю я. Я в самом деле этого хочу.

Я думаю о том, с чего, собственно, нача-лась наша ссора, и когда такси подъезжает к "Франкфуртер Хоф", я весь погружен в эти мысли, и водила передает мой чемодан гос-тиничному бою, и я расплачиваюсь с водилой, и подхожу к бюро регистрации (но мыс-ли мои все еще далеко, потому что я продол-жаю вспоминать ссору с Александром), и по-том, уже в номере, сажусь в кресло, а бой с показным усердием раздвигает и снова зад-вигает шторы, открывает мини-бар и щелка-ет выключателем в ванной.

Подобные околичности я не переношу. Он мог бы прямо сказать, чего ему от меня надо. Поэтому я демонстративно присаживаюсь на край кровати и пристально смотрю на боя, и он сразу теряет уверенность в себе, откашли-вается, взглядывает на меня смущенно и с не-которой обидой, потом прикрывает за собой дверь и уходит, даже не пожелав мне прият-ного времяпрепровождения. Я мысленно об-зываю его болваном, потом включаю ТВ, уменьшаю звук, ложусь на свежезастеленную постель и закрываю глаза.

В голове у меня гудит. Я устал, но знаю, что не смогу заснуть. Я все думаю о ссоре с

101

Александром, о том, как мы до такого дока-тились, и тут мне вспоминается Варна, тог-дашняя подружка Александра. Варна вечно ходила на вернисажи, ее всюду приглашали, и она знала всех и каждого в этих ужасно низкопробных и малоприличных барах, о ко-торых я уже рассказывал раньше. Я имею в виду такие заведения, как Cool в Гамбурге или Sorgenbrecher*. Но только Варна жила во Франкфурте, и она всегда ходила в "Роман-тику" и тому подобные места. Баров хвата-ло, и, главное, в них всегда пахло разлитым дня четыре назад и так и не вытертым пи-вом, которое чуть-чуть подванивает засохшей блевотиной. Но такие вещи многим по кай-фу, даже очень по кайфу, и я сейчас расска-жу почему.

Варна, значит, каждый вечер ходила в бары, а если не в бары, то на вернисажи. Та-кой уж она была. Я ее пару раз видел на этих вернисажах, вместе с Александром.

Я встречал ее и на выставках в Гамбурге, на которые меня иногда затаскивал Нигель. Самое интересное, что Варна на таких тусов-ках ни с кем не могла общаться дольше 34 секунд. После этого она отпивала глоток из пивной бутылки, которую на вернисажах по-стоянно таскала с собой и которая, казалось,

* "Избавитель от всех забот" (нем.) - так в Германии в шутку называют алкоголь.

102

никогда не иссякала - в самом деле никог-да, - и подруливала к какому-нибудь худож-нику, нарочито плохо одетому. К такому хмы-рю в вельветовом комбинезоне, в ужасных кроссах на толстой подметке, с немытыми волосами и в гопнической фураге. У некото-рых художников шузы были забрызганы крас-кой, но в большинстве своем эти типы рабо-тали с инсталляциями и особым многослови-ем не отличались. Стоило прислушаться к их трепу, и становилось понятно, что им, соб-ственно, вообще нечего сказать.

По сути, я думаю, они просто подражали тому, о чем читали в этих тонких книжицах, которые называются "тексты по искусству", а ничего особенно интересного в таких бро-шюрках не найдешь. Во всяком случае, Вар-на всегда норовила подойти к таким типам, и возникало ощущение, что ей ужасно нелов-ко находиться рядом со мной хотя бы 34 се-кунды, потому что я ношу прошитую по кан-ту хорошую обувь и избегаю каких бы то ни было дискуссий по поводу изобразительного искусства, или independent bands, которые упо-минаются в "Спексе", или зарождающегося правого радикализма, этого "коричневого дерьма", по выражению Варны. Еще невы-носимее было то, что она несла о хип-хопе. Мол, хип-хоп - это новая музыка панков, подлинное выражение протеста, и тому по-добная бесконечная дребедень.

103

Александр просто помешался на Варне. Я даже не знаю, как это произошло. Алек-сандр вроде всегда был умным парнем. Но в Варну он по-настоящему втюрился. Он ей писал длинные письма из Афганистана и бог знает откуда еще - наверное, более длинные, чем в тот раз прислал мне. Он звонил ей по телефону, а когда возвращался в Германию, назначал ей свидания в дешевых забегалов-ках, где мужики стоя жуют длинные котлеты и запивают их пивом прямо из бутылки, и от скуки осматривают с головы до ног каждого входящего, а потом снова со скучающим ви-дом пьют пиво и обсуждают со своими еще более долбанутыми друзьями последний кон-церт группы Public Enemy или последний текст Дидриха Дидерихсена.

Вначале я еще пытался его предостеречь, но с Александром это полный беспроходняк. Он, наверное, самый упрямый из всех, кого я знаю. В общем, он втрескался в Варну по уши. Я, кстати, еще не рассказал, почему ее зовут Варной. Это в честь города на Черном море, где познакомились ее предки, которые рань-ше жили в советской зоне*. Потом, когда они переехали на Запад, Варну постоянно дразни-ли в школе из-за ее имени. На переменах соученички распевали за ее спиной оскорбитель-ные куплеты и всячески донимали ее, и в кон-

* Имеется в виду советская зона Германии, ГДР.

104

це концов у Варны поехала крыша, и теперь она хочет всюду быть своей в доску - на вер-нисажах, и в артистических барах, и прочее.

Самое главное, что я Варну на дух не пе-реносил. Я никогда не слушал того, что она болтала, хотя обычно слушаю все разговоры, потому что все так или иначе интересно. Но Александр не допускал даже мысли о том, что я срать хотел на слова соплюшки, которую он считает своей великой любовью.

Я же ничего не мог с собой поделать. Варна казалась мне такой заранее предсказуемой, наи-вно либеральной дешевкой, что, слушая ее дол-баные идеи, просто невозможно было не со-рваться и не затеять с ней ссору - или, по край-ней мере, не испытать желания врезать ей по хлебалу. Однако ничего подобного я себе по-зволить не мог, потому что Александр был моим другом; так что я просто ее не слушал или встав-лял нечто совершенно из другой оперы, лишь бы хоть что-нибудь сказать, но это все равно не помогало мне поддержать беседу, которая обычно вертелась вокруг таких, например, тем: нужно ли на выборах голосовать за "зеленых" и должен ли сознательный человек, чтобы по-казать пример другим, перестать пользоваться автомобилем (в соответствии с ультраидиот-ским девизом Think globally, act locally*), и тому

* Думай в масштабе глобальном, действуй в масштабе локальном (англ.).

105

подобное. Я в таких случаях обычно говорил что-нибудь вроде того, что в каждой земле сле-довало бы построить особую психбольницу, в которую копы отправляли бы всех, кто слиш-ком активно выражает свое недовольство су-ществующим политическим режимом.

Варна в ответ обзывала меня нацистом и совершенно аполитичным типом, и мне каж-дый раз хотелось ее спросить, как нацист мо-жет быть "совершенно аполитичным", но я так никогда и не решился на это, потому что рядом с Варной всегда был Александр, так сильно ее любивший. Ситуация в целом все более накалялась, но я не мог ничего изме-нить. Эта телка просто была слишком тупой. В конце концов дело дошло до открытого столкновения, и Александр, естественно, стал на сторону Варны. На этом все и закончи-лось.

Итак, я лежу на кровати в номере франкфурт-ской гостиницы, а за окном сияет солнце, и меня немного клонит в сон, но я не могу за-снуть, потому что в моей голове непрестанно крутятся все эти мысли. Прикольность моего положения в том, что мне как-то не по себе, я чувствую легкий приступ дурноты и думаю, что это, наверное, действие той таблетки, ко-торую Нигель дал мне вчера в Гамбурге. Я по-ворачиваюсь на бок, вдыхаю свежий запах по-

106

стельного белья, закуриваю сигарету и думаю, что охотно выпил бы сейчас кока-колы; я сни-маю трубку, хочу попросить служащего гос-тиницы, чтобы мне принесли бутылку наверх, но по ошибке набираю номер квартиры Алек-сандра. Я слышу какой-то треск, потом длин-ный гудок, и потом на другом конце линии откликается Александр.

Моя рука, сжимающая телефонную труб-ку, вздрагивает, спина покрывается потом, я изгибаюсь, оглядываю себя и вижу, что в од-ном месте, чуть выше пояса, на голубой ру-башке действительно проступило темное пят-но. Я нервно затягиваюсь сигаретой, а Алек-сандр в это время спрашивает: "Алло, кто это?", - и вдруг я чувствую, что поплыл. Ощу-щение такое, будто я падаю навзничь. Я вижу какие-то черные и желтые пятна, но не могу сообразить, что это. В трубке еще раз разда-ется "Алло", но как бы очень издалека, из какого-то места, которое на уровень выше или ниже меня. Потом опять что-то щелкает, и Александр кладет трубку.

Я пытаюсь встать, и трубка выпадает из моей руки. Она ударяется о крышку журналь-ного столика, сделанного из красного дере-ва. Несколько осколков черной пластмассы разлетаются в стороны и образуют странный узор на светло-сером ковре. Черные кусочки как бы складываются в контур Англии, в гео-графическую карту. Я оторопело смотрю на

107

этот контур, и тут меня начинает рвать. Боль-шие желтые сгустки блевотины плюхаются на ковер, рядом с расколотой телефонной труб-кой. Дальше следует пара ложных позывов, а потом я по глупости не успеваю нагнуться и спускаю зловонную желтую жижу прямо на свой пиджак и рубашку.

Некоторое время я неподвижно сижу на краю постели. Мне становится значительно лучше, как всегда бывает после блева. Мои пиджак, рубашка и брюки безнадежно испор-чены, я сбрасываю их с себя, подхожу к че-модану, который гостиничный бой поставил перед телевизором, открываю его - кнапп, кнапп, щелкают застежки, - достаю чистую рубашку, бежевые брюки и твидовый пиджак и кладу все это на кровать, с той стороны, которая осталась неизгаженной. Потом иду в ванную, включаю там радио, и пока Род Стю-арт поет I am sailing, намыливаю себя гости-ничным мылом под горячей, как кипяток, струей душа.

Хорошенько отмывшись, я закрываю сток и жду, пока наполнится ванна, а потом вы-ключаю радио и ложусь в воду; и поскольку в ванне так тепло, и чисто, и комфортно, я как-то незаметно для себя засыпаю.

Через какое-то время я открываю глаза. Вода в ванне успела остыть. Я понятия не имею,

108

как долго спал. Отходняков у меня давно не бывает. Раньше я объяснял это тем, что стал законченным алкоголиком, но больше так не думаю, даже если мне случается пить двое су-ток подряд и похмелья все равно нет. Я выле-заю из ванны и вытираюсь белым гостинич-ным полотенцем, стараясь не смотреть в зер-кало. Потом иду в комнату, чтобы одеться.

Пока я лежал в ванне, кто-то перестелил постель, отскреб с ковра блевотину, поменял телефон и забрал мое изгвазданное шмотье. Я нахожу это безумно трогательным и милым, и сажусь голым на край кровати, и внезапно вспоминаю, как в детстве, на Зильте, меня однажды пригласили в дом к Хансенам, в Кампен.

Хансены - это одна зильтская семья. На-сколько я помню, их фазер владел магазин-чиком прохладительных напитков или чем-то в этом роде. С Хеннингом Хансеном я позна-комился на пляже, мы вместе строили песоч-ные замки и хорошо ладили друг с другом - главным образом потому, что у Хеннинга был велосипед с багажником, и мы вдвоем посто-янно гоняли на этой штуковине к киоску, что-бы купить себе мороженое "Грюнофант".

Точнее, он мог позволить себе только "Ягодное", но я, поскольку у меня", естествен-но, денег всегда было больше, каждый раз по-купал нам по две порции "Грюнофанта". Мороженое мы съедали в дюнах. Тогда, на-

109

сколько я теперь припоминаю, такой образ жизни казался мне вполне нормальным, я был уверен, что все мальчишки моего возраста не имеют иных забот, кроме как гонять на великах и лакомиться "Грюнофантом", - при-чем именно все, без исключения. Я находил замечательным, что Хеннинг, как и я, думает только о подобных вещах. Он тоже воспри-нимал свою жизнь как нечто само собой ра-зумеющееся.

Однажды - помню, была уже осень - на улице сильно похолодало, но мы, естествен-но, съели по "Грюнофанту", и каждый еще по два "Ягодных", и потом мы отправились к Хеннингу Хансену (хотя вообще родители мне запрещали заходить в дом к малознако-мым людям), и там сидели в подвале и кури-ли сигареты.

Я до сих пор точно помню, какими они были на вкус. Хеннингу родаки поручили бро-сать монетки стоимостью в одну марку в га-зовый счетчик - так были устроены отопи-тельные аппараты в первые послевоенные годы, - и рядом с отоплением стояла стек-лянная банка с приготовленными монетами, которые все были пересчитаны отцом Хеннинга: Хеннингу оставалось только вовремя их подбрасывать в щель, чтобы отопление работало. Каждый из нас выкурил по мень-шей мере по три сигареты, а наши желудки, естественно, были набиты мороженым. Мне

110

первому стало плохо, я выбежал наружу, за дверь, даже не надев куртки, и меня вывер-нуло в саду у Хансенов. Я тогда думал только одно: боже, мне ведь нельзя выходить из дому раздетым!

После этого мы еще пару раз лакомились мороженым из киоска, но дружба наша как-то сама собой сошла на нет. Тут сыграло свою роль еще и то, что отец Хеннинга в конце кон-цов застукал его на краже денег из банки, ко-торая стояла рядом с отоплением. Но главная причина, как я теперь понимаю, заключалась в недовольстве Хеннинга тем фактом, что он всегда мог покупать себе только "Ягодное", тогда как я постоянно покупал "Грюнофант". В общем, мы с ним виделись все реже и реже, а потом и вовсе перестали встречаться.

Вспоминая все это, я невольно улыбаюсь, та-кой хорошей дружелюбной улыбкой. Я смот-рю на свое отражение в зеркале, вижу, как сижу голый на краешке постели и улыбаюсь самому себе. Сижу я так довольно долго, по-тому что момент уж больно кайфовый, а по-том поднимаюсь, нахожу свои шмотки, кото-рые заранее приготовил, и напяливаю их на себя. За окном стемнело, и я понятия не имею, сколько сейчас времени. Я сую ключ от номера в карман пиджака, выхожу из оте-ля и беру такси до кафе "Экштейн". По пути

111

бросаю взгляд на часы на приборном щитке, и потом всю дорогу рассматриваю собствен-ные ногти.

Уже поздний вечер, в "Экштейне" полно на-рода. Внизу, в подвальчике, играет дешевое техно. Я сажусь на высокий табурет у стойки бара (в верхнем помещении) и заказываю себе сидр. Я всегда пью сидр, когда бываю во Франкфурте. Я люблю этот болезненный укол под левым глазом, который чувствуешь пос-ле второго стакана. Это мне в кайф, как и то, что от сидра голова тяжелеет еще прежде, чем ты толком напьешься.

Позади стойки висит большое зеркало, и пока я смотрю туда и высоко поднимаю бро-ви, чтобы увидеть, сколько у меня морщин на лбу, я замечаю, как в бар заходят две хо-рошенькие куколки. Я закуриваю сигарету и отпиваю глоток сидра из граненого стакана. И думаю, что эти простые стаканы для сидра и вправду очень хороши и что я, пожалуй, купил бы себе несколько, но не могу сообра-зить, куда бы я их поставил, но тут меня про-бивает, какой это вообще вздор - мечтать о покупке стаканов. Все это время я наблюдаю, как те две куколки садятся за стол, закурива-ют и начинают дурачиться.

Франкфуртские девочки обладают такой неподражаемой естественностью, какой ни-

112

где больше в Германии не встретишь. В Гам-бурге все девочки ходят в зеленых барбуровских куртках, в Берлине все они одеваются подчеркнуто плохо, в подражание художествен-ной богеме, а в Мюнхене, из-за теплого су-хого ветра, фёна, они как бы светятся изнут-ри. Но зато во Франкфурте девушки ведут себя совершенно непринужденно. Я имею в виду не таких коров, как Варна, которую уже опи-сывал раньше, а настоящих клевых девчо-нок - тех, со слегка вздернутыми носиками, что умеют одеваться, носят светло-каштано-вые волосы средней длины, охотно тусуются в кабаках и смеются.

Рассуждая таким образом, я замечаю, что одна из тех двух подружек, сидящих за сто-ликом, все время поглядывает в зеркало за стойкой бара и в этом зеркале ловит мой взгляд. Она делает это очень настойчиво, и я пару раз демонстративно отворачиваюсь, но потом не выдерживаю и снова смотрю в стек-ло. Ее взгляд по-прежнему прикован к моим глазам, и мне это, в общем, не в кайф, потому что я никогда не умел отвечать на такие аг-рессивные заигрывания. Я снова отпиваю боль-шой глоток сидра, сую сигарету в пепельницу и потом улыбаюсь в зеркало, причем самым обольстительным образом, каким умею, - не-много запрокинув голову назад. Девочка улы-бается мне в ответ - точнее, вся озаряется радостью - и я вижу в зеркале ее на удивле-

113

ние белые зубы и (не могу поверить своим глазам!) щербинку на переднем резце.

По спине у меня пробегает приятная дрожь, как когда в общественных писсуарах я нароч-но пускаю струю на ароматизированный ку-бик и потом вдыхаю сладковатый запах этого кубика, перемешанный с более острым запа-хом мочи. Та же самая дрожь. Она начинает-ся где-то в нижней части позвоночника, по-том взлетает вверх и достигает ушей, и потом я всегда хорошенько встряхиваюсь. Я и сей-час передергиваю плечами, что, наверное, выглядит не совсем прилично, потом разво-рачиваюсь на 180° на крутящемся табурете, со стаканом сидра в руке и с обворожитель-ной улыбкой (это у меня получается вполне клево), и как раз спускаю ноги на пол, соби-раясь подойти к тем двум куколкам и позна-комиться с ними, как вдруг дверь "Экштейна" открывается и на пороге вырастает Алек-сандр. Он одет в совершенно изношенную зеленую барбуровскую куртку с нашивкой "Айнтрахт - Франкфурт" на груди, его свет-лые немытые космы свисают до плеч и рас-качиваются при ходьбе.

Я, естественно, в полном отпаде. Стою, не зная что делать: с одной стороны, я безумно рад, с другой, стреманулся до смерти - по-тому что не был готов к этой встрече, хочу я

114

сказать. Но ситуация разрешается наилучшим образом: он меня не видит. Представьте себе: в упор не видит. Он просто проходит мимо, хотя я сижу у самой стойки на этом долба-ном табурете и не спускаю с него глаз.

Александр пересекает зал, и я продолжаю за ним наблюдать. Может, он почувствует, ду-маю я, может, почувствует, что я на него смот-рю. А может, это я сам так изменился, что он меня не узнает, может, все дело в этом. Но он не оборачивается, в самом деле нет. Он стягивает свою барбуровскую куртку и веша-ет ее на спинку стула, треплется с какой-то молодежью и при этом опорожняет пару сто-ящих на столе недопитых стаканов с пивом. Узнаю прежнего Александра, думаю я. Он никогда не брезговал опивками других. По-том он направляется к лестнице, спускается по ступеням в подвальчик, откуда доносятся звуки техно, и исчезает из поля моего зрения.

Я расплачиваюсь за сидр и подбегаю к сто-лику, у которого Александр оставил свою кур-тку. Долго не раздумывая, хватаю эту куртку со спинки стула и напяливаю ее на себя. Ни-кто на меня не смотрит, но я все равно чув-ствую, как уши мои краснеют и делаются го-рячими. Я поднимаю коричневый шерстяной воротник, хотя обычно никогда так не делаю, и выскакиваю на улицу. Никто меня не пре-следует, не окликает. Барбуровская куртка хо-рошо греет, даже без подстежки, и я, засунув

115

руки в карманы, шустро бегу по булыжной мостовой. Цок, цок, цок, отдается в ночной тишине, потому что внизу на моих шузах есть такие металлические фиговины. Как они точ-но называются, я забыл. И хотел бы вспо-мнить, но, честно, не могу...

Пять

Я тогда очень быстро смотался из Франкфур-та. Не то чтобы история с Александром так уж сильно угнетала меня, но просто мне не-чего делать в этом городе. Франкфурт, как я уже говорил, производит крайне отталкива-ющее впечатление. Я, значит, сажусь на одну из электричек, идущих в южном направле-нии, и покупаю у кондуктора, слегка попа-хивающего потом и ужасно медлительного, билет до Карлсруэ. В Германии есть города, где я еще не бывал. Аахен и Дюссельдорф, например, и этот самый Карлсруэ. Вот я те-перь и погуляю в Карлсруэ.

Итак, я снова сижу в невыразимо гадост-ном борд-трефе*, который выглядит точно так же, как бистро в вагоне первого класса, но только оформлен еще хуже, и пью минерал-

* Bord-Treff - вагон-ресторан, букв. "бортовая гости-ная" (нем.).

119

ку "Кристинен-бруннен", потому что перед этим, на франкфуртском вокзале, мне как-то поплохело, и у меня такое чувство, что мне сейчас не стоит брать в рот ни капли алкого-ля. "Кристинен-бруннен", конечно, - херня для пролетариев, но она все же лучше, чем эти новые шведские или бельгийские воды, "Спа", например, или "Рамлёза", или как там их еще называют.

Кроме меня, в борд-трефе никого нет. Ва-гон в самом деле так называется - борд-треф. Они там совсем оборзели. Подстроили нам этакую подлянку. Я пытаюсь сообразить, кто же мог изобрести это название. Думаю, дело было так: собрались несколько очкастых мэнов где-нибудь в дизайнерском бюро, в Каcселе, и стали ломать себе голову над тем, дол-жна ли эта безобразная херовина в середине их безвкусного поезда называться борд-трефом или как-то иначе. Может, один из тех мудаков сказал: пусть она лучше называется гастро-штуб или даже исс-вас*. Нет, нет, за-кричали остальные, нет, нам нужно что-то, что звучит не так официально и напоминает о доме, но одновременно и о современных технологиях, об авиарейсах и высоких ско-ростях. В конце концов они остановились на борд-трефе, агентство загребло на этом деле

* Gastro-Stubb - "гастрономия"; Iß Was - "закусочная" (нем.).

120

три миллиона марок, а все очкастые мудаки в своих пиджаках от Армани отправились в Тоскану, чтобы попивать кьянти и набирать-ся новых творческих сил. Невероятно. Но так, скорее всего, и было.

В этот момент дверь бистро открывается, и заходит некий тип, который выглядит в точ-ности как Маттиас Хоркс. Хоркс - социолог из Гамбурга, и нужно сказать, что он всегда и повсюду делает заметки, и если какой-то человек кажется ему достаточно интересным (сам по себе) или выражающим некую обще-ственную тенденцию, Хоркс тут же записы-вает, что этот человек сказал, или как он был одет, или тому подобную лабуду. Хоркс все-гда кутается в просторный черный плащ, у него длинная седая шевелюра (уже порядком поредевшая), и он как две капли воды по-хож на бродячего шизанутого проповедника из фильма "Полтергейст-2".

По счастью, он меня не узнает, хотя на одной вечеринке я здорово его доставал, и, между прочим, мы с Нигелем тогда задумали написать для него мюзикл "Хорксиана!", не-что среднее между "Звездным экспрессом" и "Призраком оперы": Маттиас Хоркс изобра-жал бы там призрака и непрерывно гонялся на роликах, не находя покоя, за ускользаю-щими от него "общими тенденциями".

Впрочем, я доставал его и потом, причем не один раз: подваливал к нему в разных ба-

121

pax, пьяный в сосиску, и втолковывал ему, что такой-то или такой-то феномен имеет важнейшее значение и нужно немедленно выявить его существенные черты (его нужно "абфеатурить"*, как говаривал я тогда). Я все ждал, что этот завороченный Хоркс прямо сейчас примется записывать мои откровения. Но, к сожалению, этого ни разу не произо-шло. И вот теперь он сидит здесь, в борд-трефе электрички "Франкфурт-Карлсруэ", и са-мым банальным образом заказывает у кель-нерши пиво!

Он все еще не замечает меня. Думаю, и дальше не заметит. Ему, очевидно, не в кайф со мной здороваться. Но должен признаться, что этот Хоркс сильнейшим образом притя-гивает меня именно в силу своего, если мож-но так выразиться, "негативного очарования". Поэтому я поворачиваюсь в его сторону и, когда ему приносят его пиво, поднимаю мой стакан с минералкой со словами: "Prost**, Маттиас!"

Теперь, натурально, он больше не может меня игнорировать. Какое-то мгновение он смотрит на меня своими печальными глаза-ми бродячего проповедника, слегка нахму-рив брови, а потом подходит к моему столи-

* Abfeaturen - новый глагол, образованный путем со-единения немецкой приставки ab-, английского слова feature, "черта", и немецкого глагольного окончания -еп.

** Ваше здоровье, за вас (нем.).

122

ку. Я спрашиваю его, куда он едет, и он от-вечает на полном серьезе, что едет на кон-гресс, посвященный общим тенденциям раз-вития современного общества, в Карлсруэ. Он, собственно, хотел поехать туда на маши-не, но, если честно, ему уже не под силу этим заниматься - водить машину, я имею в виду. Не еду ли и я в Карлсруэ? Передо мной на столе лежит рекламный листок германского железнодорожного агентства, я быстро взгля-дываю на него и вижу, что ближайшая стан-ция - Гейдельберг; а поскольку я не могу представить себе ничего кошмарнее, нежели тот расклад, при котором до самого Карлс-руэ мне придется трепаться с Маттиасом Хорксом о тамошнем конгрессе, я поспешно от-вечаю, что еду только до Гейдельберга. Ну да, понимающе кивает он. Гейдельберг. Old Hei-delberg. И вдруг усмехается своей мудрой хорксианской усмешкой.

Old Heidelberg. Фраза застревает у меня в го-лове, и, распрощавшись с Маттиасом Хорксом, я еще пару раз проборматываю эти сло-ва. Старый Гейдельберг, старина Гейдель-берг... Здесь я и сойду.

Американцы хотели после Второй миро-вой сделать Гейдельберг своей ставкой, отто-го они никогда его не бомбили и поэтому все старые здания еще стоят на своих местах, как

123

если бы ничего не случилось, - только, ес-тественно, появились эта лажовая Pizza Hut, и какие-то магазинчики спорттоваров, и, ко-нечно, огромная пешеходная зона. Но зато вокзал такой, какой надо, постройки пятиде-сятых годов, и когда ты сходишь с поезда, тебе навстречу сияет неоновыми огнями ги-гантская карта земного шара, с надписью, рекламирующей гейдельбергские печатные машины, "лучшие в мире".

Таков Гейдельберг, и весной он действи-тельно, без всякой лажи красив. Когда в ос-тальной Германии еще по-зимнему уродливо и серо, здесь уже зеленеют деревья и люди гре-ются на солнышке в Неккарауэн*. Это место и впрямь так называется, вы только представь-те, а еще лучше произнесите вслух: Неккарау-эн. От одного этого слова ты словно размяг-чаешься. Такой могла бы быть вся Германия, если бы не случилась война и евреев не жгли бы в газовых камерах. Тогда вся Германия сей-час походила бы на это слово: Неккарауэн.

Боже, как хорошо, думаю я, стоя перед вок-залом и жадно вдыхая всей грудью южногер-манский воздух, и потом беру такси до отеля "Старый Гейдельберг". Отель мне незнаком, а обычно я останавливаюсь только там, где уже хотя бы раз побывал, но я вообще не знаю Гейдельберга, и потому в зале ожидания на

* Неккарауэн - букв.: "пойма (реки) Неккар" (нем.).

124

вокзале долго просматривал буклет со спис-ком отелей, и, хотя там явно упоминались луч-шие и более дорогие гостиницы, выбрал ту, что называется "Старый Гейдельберг".

Нигель очень часто бывал в этом городе. По каким причинам, не знаю. Во всяком слу-чае, он всегда рассказывал, что, несмотря на множество японцев, и американцев, и ужас-ных работяг, здесь в самом деле обалденно хорошо; потому я сейчас и нахожусь в Гейдельберге - только потому, что Нигель так говорил.

И правда: такси в буквальном смысле сколь-зит по улицам, двигаясь совсем иначе, чем такси в других городах (которые всегда только ез-дят, а не скользят), и на шоферском месте сидит неразговорчивый студент, чьи сваляв-шиеся космы попахивают гашишем, и на его кассетнике прокручивается хит Боба Марли I shot the Sheriff.

Наверное, парню не хватает стипендии. Предки, конечно, тоже подбрасывают день-жат, но ему все равно приходится подраба-тывать таксистом, потому что студенческая жизнь охрененно дорогая, да и за комки гаша нужно платить; как бы то ни было, этот кекс ничего не отнимет от того невероятного ощу-щения, что я скольжу сквозь самое сердце Германии.

Нигель был прав, думаю я, хотя еще за пару минут перед тем кобенился и не хотел

125

этого признавать. Я, естественно, не выра-жаю свои эмоции вслух, а обдумываю их про себя, в тишине, но ведь и в самом деле хре-ново, когда кто-то прав, а другие из пустого упрямства не желают с ним согласиться.

Отель не такой уж старый. Он, правда, сто-ит на углу улицы, застроенной старыми до-мами, но сам больше тянет на рубеж прошло-го и нынешнего веков, а в пятидесятые годы был немного обновлен. Напротив него нахо-дится солярий, но я думаю, что отель ока-жется кайфовым, хотя из солярия постоянно вываливаются какие-то самовлюбленные амбалы и потом уматывают на своих мотоцик-лах. Они все имеют татуировку - как, впро-чем, чуть ли не каждый пукc в Германии. Все загорелые, как пирожки в духовке, и явно уже носят в себе зародыши рака.

Зайдя внутрь, я узнаю, что отель, между прочим, не очень дорогой. Он принадлежит пожилому человеку с седыми волосками на руках, который сам стоит внизу на reception. Я спрашиваю его, найдется ли для меня ком-ната, и он кивает и спрашивает, хочу ли я ее сперва посмотреть. Я говорю, что нет, пусть он не беспокоится, все в порядке, и тогда он дает мне мой ключ.

Это, конечно, очень клево с его стороны, что он не разводит тягомотину, как делают в других отелях, а просто спрашивает у клиен-та, хочет ли тот посмотреть номер. Если кли-

126

енту не понравится, он так и скажет, и тогда ему покажут другой или он уйдет из отеля, и никто не будет ни на кого в обиде, не рас-строится и пр. Это разумно, так, собственно, и должно быть. С тех пор как я попал в этот отель, настроение мое с каждой минутой улуч-шается. Внезапно я ощущаю безумную радость оттого, что больше не сижу в поезде. А то бы ехал сейчас вместе с Маттиасам Хорксом на эту социологическую тусовку в Карлсруэ... Между прочим, Карлсруэ на самом деле мне по фигу, я раньше так просто сболтнул, что хотел бы туда попасть.

Хозяин отеля говорит, что, к сожалению, я должен сам отнести наверх свой чемодан, потому что у него боли в позвоночнике и ему нельзя поднимать никаких тяжестей. Я нахо-жу нормальным, что он мне это говорит, по-тому что тут действительно ничего не попи-шешь. Он одет в синий пуловер и потертый темно-коричневый пиджак. Разговаривая со мной, потирает ладони и ногтями почесыва-ет свои волосатые руки, как будто у него сыпь. Ключ от моего номера он держит в левой руке и слегка поигрывает им, одновременно запол-няя какой-то формуляр, и тут я замечаю, что на левой руке у него не хватает мизинца и безымянного пальца.

Я думаю о том, что наверняка он отморо-зил себе пальцы на Восточном фронте. Его, скорее всего, призвали в армию совсем паца-

127

ном, лет в семнадцать, когда война уже в принципе была проиграна, и он попал на Кавказ или бог знает куда. Начиналась вес-на, но было еще чертовски холодно, и во вре-мя какого-то мощного отступления он вдруг осознал, что не чувствует свои пальцы. Он стянул шерстяные носки, которые носил вме-сто перчаток, помахал руками и, поскольку это не помогло, пописал на пальцы. Только когда и это крайнее средство ничего не дало, он по-настоящему стреманулся и пошел к санитарам, а они сказали: "Самое время, ма-лыш. Пока еще можно избежать худшего". И отпилили ему пальцы, без наркоза, в беле-со-серой палатке, во время короткого прива-ла. Такие у него воспоминания о Кавказе.

Итак, восьмипалый хозяин отеля дает мне ключ, и я поднимаюсь по лестнице со своим чемоданом, и уже у самого номера подношу к лицу зажатый в кулаке ключ, а он пахнет мылом, и внезапно этот запах напоминает мне что-то, каким-то образом связанное с запа-хом такого мыла. Что именно, я сразу не могу сообразить, знаю только, что оно, это что-то, имеет отношение к куску мыла, который ког-да-то лежал в кармане моих шорт. Кажется, это было на Мадейре*. Я приезжал туда один раз со своим отцом, тыщу лет назад.

* Мадейра - остров в Атлантическом океане, вблизи се-веро-западных берегов Африки; принадлежит Португалии.

128

Мы жили в отеле "Рейд", и однажды мой папаша отвалил куда-то на целый день, по делам. Вы только представьте: приехать на Мадейру, чтобы заниматься делами... Ну лад-но, это все не в тему. Я, значит, остался один в этом старом, ужасно престижном колони-альном отеле и от скуки не мог найти себе места. В бильярдной я нашел "Браво" трехне-дельной давности и стал его читать; в то вре-мя "Браво" еще не был такой порнухой, как сегодня, когда на его обложке красуются фотки голых семнадцатилетних лесбиянок, мою-щихся вдвоем под душем, - тогда в нем пе-чатали лицемерно-стыдливые статьи о ноч-ном семяизвержении у мальчиков, вперемеж-ку с фоторепортажами о юном даровании Роб-би Мюллере, о Smokie или о Томми Орнере, сыгравшем главную роль в телесериале "Тим Талер" (кстати, именно в этом сериале мы впер-вые увидели белые бермуды и сандалеты с зо-лотыми застежками).

Короче, я тогда прочитал это сраное "Браво" от корки до корки, от конца к на-чалу и от начала к концу. Потом я попался на глаза одному из служащих отеля, кото-рый первым делом отобрал журнал, а затем уговорил меня поучаствовать в игре, кото-рая как раз затевалась внизу, у бассейна. Там тебе завязывали глаза и поясом прикручива-ли твою ногу к ноге другого играющего. Сей-час это звучит нелепо, но тогда мне так не

129

казалось. Вы уж извините, но мне было все-го одиннадцать лет.

Потом связанные пары выстроились в ряд и по команде побежали, подпрыгивая и спо-тыкаясь, к какой-то финишной линии. Ли-нию нарисовали перед самым бассейном, но никто До нее не дотянул. Все попадали, толь-ко я не упал, потому что был в шортах; но пояс, которым я был привязан к моему парт-неру, так сильно впился мне в ногу, что по-шла кровь. Партнер был намного выше меня ростом, поэтому узел мне тер. Ну вот, и боль была такой сильной, что - это, наверное, зву-чит глупо, но я все-таки скажу - что я про-сто не мог упасть.

Узел врезался и врезался во внутреннюю часть моей голени, и я, натурально, ничего не видел из-за повязки на глазах и чувство-вал, как моя нога становится влажной и го-рячей от крови, которая сочилась из нее, но падать не хотел, ни за что на свете. Другие все были взрослыми, и они смеялись, потому что развлекались по-своему, не так, как я, я же упорно и целенаправленно бежал к бас-сейну. Я, естественно, запомнил, где точно он находится, перед тем, как мне завязали глаза. Короче, мы двое - мой партнер, кото-рого я сейчас совершенно не помню, и я - выиграли тот забег.

Приз заключался в однодневной ознако-мительной поездке на машине по острову.

130

С моей точки зрения это была полная херня, потому что автопоездки я переносил плохо, а долбаная Мадейра меня на фиг не интересо-вала. Но никакого альтернативного приза не предполагалось - мне не дали даже захудалой книжки или игрушки. К администрации оте-ля в то время вообще не обращались "по пус-тякам". Я был страшно разочарован. Я тогда даже не смог выпросить у служащего гости-ницы отобранный им у меня номер "Браво".

Я рассказал эту историю потому, что она име-ет отношение к запаху мыла. Мыло, как я уже говорил, тогда лежало в кармане моих шорт и пахло точно так же, как сегодня: слегка от-давало душком старости. Чистого, но - как бы это сказать? - в то же время давно не мытого тела. Ладно. Я, значит, открываю клю-чом дверь номера - я все еще нахожусь в отеле "Старый Гейдельберг", пока вспоминаю эту долбаную игру на Мадейре, - захожу в комнату и первым делом включаю свет, по-тому что там как-то сумеречно. Воздух в ком-нате несколько затхлый: пахнет старыми кро-ватями, и подушками, и коврами, которые давно никто не пылесосил.

Я быстро закуриваю сигарету и выдыхаю дым в комнату. Потом прикрываю дверь, раз-двигаю гардины и распахиваю окно. На ули-це светло, и ощущение такое, что светло бу-

131

дет еще долго, таков уж этот свет. Такого света вообще не бывает в Северной Германии.

Мимо гостиницы проезжают пара машин и стайка студентов-велосипедистов, которые, когда приближаются к перекрестку, не сбав-ляют скорости и не смотрят ни направо, ни налево. Вечерний свет очень мягкий. Сверху все кажется таким мирным, таким дивно спо-койным. Я говорю об этом на полном серье-зе, а не прикалываюсь, как может показать-ся. Я докуриваю сигарету до конца, выбра-сываю бычок в окно и зажигаю еще одну.

Только после этого я переодеваюсь. Поче-му-то это всегда отнимает у меня много сил - переодевание, я имею в виду. Барбуровскую куртку Александра, которая теперь принадле-жит мне, я вешаю на плечики и потом на крю-чок за дверью. Нашивку с надписью "Айнтрахт - Франкфурт" срываю, хотя она напо-минает мне Александра: футбол мне совер-шенно по фигу, а кроме того, я не желаю но-сить вообще никаких нашивок. Считаю это просто неприличным. Я хочу сказать, что в принципе понимаю, зачем Александр пришил себе эту херовину - отчасти чтобы приколоться, отчасти чтобы выразить свою соли-дарность с работягами - но я, будь у меня на груди хоть какая нашивка, чувствовал бы себя мудаком, а не приколистом.

В общем, я надеваю свежую рубашку, ко-торая классно отглажена и сложена. Рубаш-

132

ки мне постирала и погладила Бина, на Зильте, всего их восемь, и пять из них еще чис-тые. Все мои рубашки - от Brooks Brothers. Ни одна другая фирма по пошиву мужских рубашек не умеет делать такие качественные вещи. Воротнички у этих рубашек имеют не-большой изгиб, а голубая ткань всегда вы-глядит свежей, и потому они на самом деле годятся на все случаи жизни. Разница между рубашками от Brooks Brothers и рубашками от Ральфа Лорана заключается, естественно, в том, что вторые гораздо дороже, но при этом гораздо хуже по качеству и вообще смотрятся дерьмово, а кроме того, тот, кто их покупает, вынужден носить слева на груди долбаную эмблему поло.

Спустившись вниз, я спрашиваю у стари-кана, который, сидя за столом регистрации, читает, кажется, какой-то военный журнал, куда здесь ходят по вечерам молодые люди. Не длинноволосые, уточняю я, а нормальные. Он поднимает глаза, и я вижу, что читает он вовсе не военный журнал, а что-то христиан-ское. На обложке, вроде, написано "Сторо-жевая башня"* и сверху изображение радуги. Он прикрывает журнал руками, заметив, что я пытаюсь разобрать, что там написано, и по-том говорит: молодые люди обычно проводят

* "Сторожевая башня" - главный печатный орган Об-щества свидетелей Иеговы, издающийся многомиллионным тиражом на многих языках.

133

время у Фишера, или в "Тандженте", или в "Макс-баре". Я его вежливо благодарю и вы-хожу на улицу.

Даже не знаю... "Тандженте" - это отда-ет началом восьмидесятых годов, неоновой вывеской и белой кафельной плиткой; "Фи-шер", наверное, ресторан, где по вечерам со-бираются студенты, как в баре. Пожалуй, луч-ше я пойду в "Макс-бар". По крайней мере, он не вызывает вообще никаких ассоциаций, но само название говорит за то, что это имен-но бар. Я жду некоторое время, наконец мимо проезжает пустое такси, я останавливаю его и прошу, чтобы меня подвезли до "Макс-бара". По пути я закуриваю сигарету. Води-тель - явно подрабатывающий пенсионер.

Я знаю, что это звучит прикольно, но все-таки скажу: начиная с определенного возрас-та все немцы выглядят как стопроцентные на-цисты. Этот водила тоже. Достаточно поехать в определенные места, где собирается много пенсионеров, и вы в этом убедитесь. В Баденвейлер, например, или на любой прибал-тийский курорт. Там эти пенсионеры бегают парочками по дорожкам - либо до пляжа, либо до парка, если пляжа нет. В любом слу-чае они бегут к курортной эстраде, к "ракуш-ке". Есть такое слово. Трудно даже поверить, что еще существует нечто подобное. Но это действительно так: в каждом месте скопле-ния пенсионеров имеется своя "ракушка",

134

точно так же, как в каждом городе рано или поздно воздвигают идиотскую телебашню.

И вот они, пенсионеры, стоят перед "ра-кушкой" (их, как правило, видишь сзади), заложив руки за спину и слегка покачиваясь взад и вперед на своих отечных ножках; у всех у них непропорционально большие носы и уши, потому что носы и уши продолжают ра-сти и в старости. И все эти пенсионеры ког-да-то были блондинами, в этом я готов по-клясться.

Всегда, когда я рассматриваю старые фо-тографии и вижу, к примеру, как какой-ни-будь красивый блондин выходит после купа-ния из пруда, а солнце уже опустилось над горизонтом и освещает камыш таким стран-ным (на сепиевом фоне этих фотографий), действительно неземным светом, я спраши-ваю себя, как же могло случиться, что эти при-влекательные молодые люди за пятьдесят лет дошли до столь плачевного состояния. Я имею в виду нынешних читателей "Вельт ам Зонтаг" в их габардиновых брюках с несминае-мыми складками, блузонах, выдержанных в пастельных тонах, слишком больших очках с золотыми оправами, которые делают еще бо-лее заметными их огромные, в оспинах, носы и торчащие уши. Я этого не понимаю. Рань-ше они не выглядели как нацисты.

Тот пенсионер в нелепой шляпенции, ко-торого на Зильте чуть не задавила Карин,

135

определенно раньше, в молодости, внешне не был похож на нациста. И таксист, который везет меня в "Макс-бар", тоже. Но сейчас достаточно заглянуть ему в харю, и ты пони-маешь, что в свое время он точно был ко-мендантом концлагеря, или подонком, кото-рый строчил доносы на своих фронтовых то-варищей за то, что они травили по вечерам анекдоты о долбаном Гитлере, или чиновни-ком, подписавшим в деревянной избе где-нибудь под Остравой* приказ о единовремен-ной ликвидации семнадцати партизан вместе с их женами и детьми. Я не могу об этом не думать.

"Макс-бар" - это, как бы поточнее сказать, такой бар, где вас обслуживают доброжела-тельные молодые гейдельбержцы. Здешние кельнеры и бармены немного похожи на тех, что работают в "Одине" на Зильте, думаю я, заказывая себе пиво. Потом мне приходит в голову, что пса, который в "Одине" всегда ошивался между ног у посетителей, тоже зо-вут Максом, и пока я пью вторую кружку пива, стараясь получше рассмотреть бар, я думаю о том, что, если в словах "Маттиас Хоркс" про-пустить некоторые буквы, тоже получится имя "Макс". Потом я замечаю, что, наверное, на-

* Острава - город в Чехословакии.

136

клюкался под завязку этими двумя кружками пива, раз мне в голову лезет такая дурь и я ищу закономерности там, где никаких зако-номерностей нет, - о подобных заворочен-ных материях я обычно задумываюсь только на последней стадии алкогольного опьянения; и потом до меня доходит, что, кроме тех пер-сиковых йогуртов в Гамбургском аэропорту, я с самого Зильта ничего не ел. Но я нис-колько не голоден, в самом деле. Потому, на-турально, я и набрался так быстро, что в же-лудке у меня совершенно пусто.

Плевать. Теперь я просто буду пить даль-ше. Мы уже это проходили. Справимся. Вре-мя от времени выкуривать по сигаретке, и тогда все будет в норме. В баре приятный шум. В ушах немного гудит, но я сижу себе в угол-ке и наблюдаю за народом, и шум не лишен приятности, и я постепенно становлюсь со-вершенно бухим. Через два столика от меня устроилась группа студентов, которые, соб-ственно, и шумят здесь больше других. Они все одеты вполне цивильно, пьют пиво и ду-рачатся. Каждый раз кто-нибудь из них вста-ет и декламирует прикольный стих или вы-кидывает еще что-то, что любят делать сту-денты, когда они под градусом.

У одного из них очень загорелое лицо, и когда он поднимается и говорит, другие за-молкают. Я вглядываюсь в него и замечаю светлую полоску на его лбу, у корней волос,

137

там, куда не достало солнце. Он стоит, и от-хлебывает пиво, и несет нечто совершенно невразумительное, но преподносит свою туф-ту так, что все, как я уже говорил, утихоми-риваются и внимательно слушают. Я усекаю, что его зовут Ойген, и, видимо, слишком от-кровенно пялюсь на него, потому что он вдруг бросает взгляд в мою сторону, прерывает свою болтовню, подходит ко мне, нетвердо держась на ногах, и спрашивает, не хочу ли я пере-сесть за его столик.

Меня это безумно напрягает. Я не уверен, что он не прикалывается надо мной, но вме-сто того, чтобы ответить, что я кого-то жду, как наверняка ответил бы любому другому, я вдруг неожиданно для себя самого говорю: да, с удовольствием. Я беру свою кружку, и пока мы идем к его столику, Ойген кладет руку мне на плечо и спрашивает, не приезжий ли я, потому что он никогда не видал меня рань-ше. И пока я отвечаю, что да, приезжий, я почему-то думаю о луковицах - о целых ча-нах, наполненных маринованными луковица-ми. Понятия не имею, почему. У него изо рта луком не пахнет, в кабаке вроде тоже... Мы садимся за его столик, и я пожимаю руки ка-ким-то студентам, чьи имена мгновенно за-бываю.

Все они очень, очень предупредительны со мной. Я думаю, никто из них не прикалы-вается. Когда я допиваю свое пиво, мне тут

138

же подливают еще. Может, я слишком нагру-зился и потерял бдительность. Может, про-сто не замечаю иронии. Как бы то ни было, в какой-то момент все решают отправиться на вечеринку, и Ойген спрашивает меня, не хочу ли я поехать с ними. Он говорит, чтобы я ни о чем не беспокоился: люди, которые ус-траивают вечеринку, - его близкие друзья. И вот он уже хлопает меня по плечу, сияя своей ослепительной белозубой улыбкой.

Я, значит, принимаю его приглашение. И в тот момент думаю, что поступил правильно. Дело в том, что я не особенно умею завязы-вать контакты с новыми людьми и потому рад случайному знакомству с этим парнем, кото-рый как будто в полном порядке. Вы можете подумать, что я запал на Ойгена, но, ради бога, поверьте, что фишка здесь совсем в дру-гом. Просто это офигенно трудно - встре-тить нормального человека. Ойген в хорошем пиджаке, в хорошем пуловере (сейчас повя-занном вокруг бедер), у него хорошие белые зубы. Он все время хохмит, и все, с кем мы собираемся ехать на вечеринку, от души сме-ются над его шутками. В какой-то момент мы поднимаемся из-за стола, и Ойген рас-плачивается с кельнером за все выпитое пиво. А выпито было никак не меньше тридцати банок.

139

Мы останавливаем пару такси на площа-ди перед кинотеатром. Пока я сажусь в одну из машин с тусой, которую совершенно не знаю, я мельком взглядываю на плакат за стеклянной витриной, вижу свое отражение в стекле и одновременно, на заднем плане, этот плакат, афишу фильма, на которой чет-ко читается надпись: "Сталинград". Я сразу же вспоминаю восьмипалого старика из оте-ля и вижу себя, отраженного, как уже гово-рил, в витрине, причем голова моя внезапно оказывается в стальном шлеме, и тут я думаю, что все это - и еще гораздо худшие вещи - могло произойти со мной самим и что мне все-таки охрененно повезло: я живу в демо-кратической Германии, где семнадцатилетних юнцов не выталкивают ни на какой фронт. Все мои тогдашние мысли, конечно, не на-зовешь иначе как социал-демократической ла-жей, но ведь я перед тем неслабо нажрался пивом и был пьян в жопу.

Такси трогается, и поскольку я сижу впе-реди, ибо, как уже говорил, не знаю никого из тех, кто загрузился в такси вместе со мной, я смотрю на водилу, но сейчас я слишком устал, и слишком инертен, и не слишком пьян, чтобы пытаться определить, что он за человек. Я только понял, что у него какая-то нехорошая кожная болезнь.

Я, значит, смотрю в окно, и время от вре-мени голова моя откидывается набок, пото-

140

му что я здорово нализался, и девицу за моей спиной это так смешит, что она квохчет, как курица. Я ничего не хочу сказать - выглядит она неплохо. Она даже довольно сексуальна, и ее хихиканье звучит приятно. За стеклами еще светло, и я смотрю на небо и на деревья, которые чуть не задевают автомобиль свои-ми ветвями.

Небо здесь совсем другое. В Северной Гер-мании небо гигантских размеров, и оно будто давит на вас. Иногда даже бывает трудно ды-шать под северонемецким небом. Человек сто-ит, например, на плоской равнине, а над ним проплывают эти огромные темно-серые тучи, и он вдруг чувствует, что ему не хватает возду-ха, как если бы его легкие не могли выдержать приближения грозы. Но здесь, на Юге, все по-другому. Здесь небо - это часть земли, часть мира. Когда здесь случается гроза, она не вну-шает беспокойства и остается в рамках уме-ренности - в отличие от тех вагнериански-нацистских гроз, что характерны для Севера.

Оба такси останавливаются перед домом в те-нистом переулке. Все выскакивают, и я, по-скольку никого не знаю, плачу весь прайс за такси, в котором ехал, и шофер с кожной бо-лезнью выдает мне квитанцию (как только такси уезжает, я ее скомкиваю и бросаю на тротуар).

141

Я сильно раскачиваюсь при ходьбе, и вдруг, как ни странно, мысленно представляю себе, что на мне нет ботинок, и поневоле вспоми-наю, как Александр однажды написал мне письмо об одном чудаке, с которым он позна-комился в Камеруне. Этот пукc поставил пе-ред собой цель обойти босиком весь земной шар. Александр разговорился с ним в одном захудалом баре в пригороде Яунде*, и этот тип утверждал, будто не носит шузы, чтобы не ли-шать себя возможности впитывать ценные минералы, находящиеся в земле.

Вы только представьте: парень действитель-но был убежден в том, что способен впиты-вать минералы и микроэлементы из земли - через подошвы ног - в свое тело. Александр вначале только посмеивался, но хмырюга так долго сидел у него на ушах, что мой кореш в конце концов решил сам попробовать ходить босым. Они оба, как писал мне Александр, напившись в стельку, бегали по Яунде - оба босые - и кричали обалдевшим от такого зре-лища обитателям трущоб, что те тоже долж-ны разуться, чтобы телом впитывать витами-ны и минералы, и тогда, мол, они сразу по-чувствуют себя гораздо лучше.

Тут я вдруг просекаю, что в трущобах Яун-де народ так и так ходит без шузов и что Алек-

* Яунде - столица Камеруна, административный центр Центральной Южной провинции.

142

сандр наверняка гнал мне пургу; и я спраши-ваю себя, зачем Александр пичкал меня по-добными россказнями и не выдумал ли он и другие истории - например, о том хите груп-пы Modern Talking, который якобы знали в Пакистане, или в Индии, или где-то еще.

Дом, в котором друзья Ойгена устраива-ют вечерину, очень большой и чуть-чуть ото-двинут назад, стоит не у самого тротуара. То есть сначала нужно пройти через садик, по-том подняться на пару ступенек, и только потом ты попадаешь внутрь. Внутри прохлад-но, потому что дом целиком построен из ка-менных плит.

Я захожу последним, после всех других, и слышу, что где-то играет музыка. Музыка со-всем неплохая - легкая, какую обычно играют в барах, что-то типа джаза, но не заунывное и не резкое, а в самом деле приятное. Я не могу врубиться, что именно играют. Но точно знаю: у меня такая пластинка была. Ойген, который приехал раньше меня, на другом такси, опять кладет руку мне на плечо и говорит, чтобы я чувствовал себя здесь как дома, и потом спра-шивает, чего бы я хотел выпить. Он говорит, что прямо здесь стоят банки с пивом, а на кухне есть шампанское. Я благодарю его и го-ворю, что охотно выпил бы пива. Мне тут же суют в руку открытую банку. Все со мной жут-ко приветливы, хотя, как я уже говорил, я аб-солютно никого не знаю.

143

Это, естественно, меня радует, настраи-вает самым радужным образом. В такие мо-менты я всегда думаю, что меня очень легко приманить. Ладно. Я выпиваю пиво прямо из жестянки, ставлю пустую банку на сту-пеньку широкой лестницы и наблюдаю, как в вестибюль заходят все новые и новые гос-ти. Как всегда бывает на вечеринках. Пару раз мне кажется, будто я вижу знакомые лица, но я убеждаю себя, что это глюки. Дом дей-ствительно очень классный. Он, правда, не-сколько запущен, потому что в нем навер-няка уже многие годы живут студенты, но на общагу совсем не похож: в нем простор-но, и уютно, и светло, и прохладно - я даже радуюсь тому, что надел поверх пиджака барбуровскую куртку.

Итак, я стою на лестнице и для затравки выкуриваю пару сигарет, а потом начинаю об-суждать с молодым юристом (в пиджаке с рисунком в елочку) проблемы юриспруден-ции, в которой ни черта не смыслю и кото-рая интересует меня как прошлогодний снег. Затем я завязываю разговор с телочкой, ко-торая ехала со мной в такси и так сексапиль-но хихикала. Ее зовут Надя, и она здорово пьяна, а поскольку и я опустошил уже тре-тью банку пива, а до того выхлебал еще бог знает сколько всего, мне начинает мерещить-ся, будто, разговаривая со мной, она мне то и дело подмигивает.

144

Пока мы с ней болтаем о Гейдельберге, выясняется, что она думает, будто я собира-юсь здесь учиться, и я говорю ей, что нет, я приехал сюда только пару часов назад. Зачем приехал, не знаю сам. Она слегка теребит мою барбуровскую куртку, а именно то более тем-ное место на груди, от которого я в отеле ото-рвал нашивку "Айнтрахт - Франкфурт". Там остались не вытащенные мною обрывки ни-ток, и время от времени она дергает за одну из ниточек как бы невзначай, совершенно не сознавая, что делает. Это у нее получается очень мило, действительно мило.

Я решаю проверить, каков расклад, и са-жусь на ступеньку - девчушка тоже садится рядом со мной. Значит, сработало. Обычно я применяю подобные трюки, чтобы посмотреть, насколько телка готова подчиняться моей воле. И, как правило, они, эти трюки, срабатыва-ют. Надя, значит, продолжает трещать без умолку, и когда я говорю, что хочу сходить на кухню и принести себе еще пива, просит принести одну банку и ей, а она, мол, по-дождет меня здесь, на ступеньках. Она дей-ствительно очень славная - именно потому, что глупышка, - и эта ее наивность или глу-пость почему-то действует на меня освежаю-ще. Я хочу сказать, что она болтает просто так, не особенно задумываясь о том, что говорит. У нее совершенно нет комплексов. А я сам не то чтобы закомплексованный, нет - но у меня

145

есть определенный набор шаблонов, вмеща-ющихся один в другой наподобие матрешек, и я не могу их не применять, когда общаюсь с людьми. Слово "шаблоны", вероятно, здесь не совсем подходит. Мне трудно точно опи-сать, что я имею в виду. Это как колесико, которое вращается и, когда находит нужный паз на другом колесике и зацепляется за него, механизм срабатывает. Я думаю, все это вме-сте немного напоминает мультипликацион-ный фильм.

Когда я выхожу из кухни с банкой пива для себя и другой для Нади, Ойген хлопает меня по плечу. У него в самом деле очень светлые волосы, и я только сейчас замечаю, что его левую щеку пересекает шрам, и пока он говорит какие-то банальные вещи, я все время смотрю на этот рубец на его лице. Он стоит, прислонившись к холодильнику, и что-то долдонит, но я ничего не слышу, только пялюсь на этот прикольный шрам, а потом все-таки стряхиваю с себя оцепенение, изви-няюсь перед ним и с двумя банками пива в руке опять спускаюсь в вестибюль.

Ойген идет за мной. Я быстро закуриваю сигарету и оглядываюсь в поисках Нади, ко-торая куда-то исчезла, и вдруг он хватает меня за затылок. Его лицо наклоняется к моему - так близко, что мне это не в кайф, - и изо рта у него несет пивом, и я вижу, что шея вокруг его кадыка, который ходит взад и впе-

146

ред, пока он со мной разговаривает, толком не выбрита. Она покрыта такой короткой чер-ной щетиной.

Этот пукc что-то уж чересчур навязчив, но тем не менее у меня такое чувство, что я должен быть вежливым, потому что все так чертовски дружелюбны со мной, а Ойген, чей рубец проступает все отчетливее (и непонят-но, как я раньше мог не заметить такой здо-ровущий шрам), явно настроен поточить лясы. Я улыбаюсь, киваю и попыхиваю сво-ей сигареткой. Куда же подевалась эта дуреха Надя? Теперь Ойген говорит, что хочет мне что-то показать. Он берет меня за руку, и та-щит за собой вверх по лестнице, и, пока мы поднимаемся на второй этаж, без умолку бол-тает.

Он заводит меня в какую-то комнату, за-крывает дверь, а я в это время быстро отхле-бываю большой глоток пива. Комната, оче-видно, принадлежит ему, потому что он сво-бодно в ней ориентируется и вообще ведет себя так, как если бы это была его комната. У меня такое ощущение, будто он нарочно дотрагивается до каких-то вещей, чтобы по-казать, что он здесь у себя дома.

На софе в углу сидят какая-то краля и по-жилой хмырюга, они целуются. Пожилой - это, может быть, чересчур, но за сорок ему точно перевалило. Он засунул руку под ее сви-тер и лапает ее, и оба даже не слышат, что

147

Ойген и я вошли в комнату. Из динамика до-носится фортепьянная соната Моцарта или Бетховена. Я не особенно разбираюсь в клас-сической музыке. Те двое продолжают обжи-маться. Мне это совсем не нравится, и я ис-пытываю чуть ли не физическую потребность убраться отсюда, опять спуститься вниз, но не делаю этого из вежливости. Это, конечно, большая глупость, но вежливость у меня в крови - тут уж ничего не поделаешь.

Теперь Ойген берет коробку от моцартовского CD, кладет ее на стол, который стоит рядом с софой, вытаскивает из кармана пид-жака две бумажных упаковки и из одной вы-сыпает на коробку большую горку кокса. Пока я закуриваю еще одну сигарету, он, ни на се-кунду не прекращая своей болтовни, достает маленькую серебряную трубочку, подносит ее к горке кокса и втягивает в нос изрядную пор-цию. Потом поднимает нос кверху, усмехает-ся и протягивает трубочку мне.

Я, не двигаясь с места, говорю: спасибо, не надо. Пара на софе начинает хихикать, и я замечаю, что музыка играет все громче, а Ойген крепко берет меня за плечо и говорит, что я должен разочек попробовать, ничего страшного не случится. Я отвечаю, что сожа-лею, но я принципиально против любого кумара, и что теперь мне нужно спуститься вниз, там меня ждут; и тут Ойген ухватывает меня спереди за брючный ремень, а другую руку

148

кладет на мою задницу. Двое на софе пере-стали тискать друг друга и теперь гогочут как шизанутые, и в этот момент я вижу только шрам и светлые, слишком длинные космы этого козла и чувствую, как он поглаживает мои ягодицы, а потом пытается - в самом деле, я ничего не выдумываю - через штаны засунуть свой указательный палец в мой зад-ний проход.

Он очень сильный, и когда я начинаю вы-рываться, его рука соскальзывает вниз, креп-ко обхватывает мое колено, и я падаю на-взничь. Я мигом поднимаюсь на ноги, бор-мочу что-то невразумительное и выскакиваю из комнаты. Вслед мне несется лошадиное ржание. Спускаясь по лестнице, я замечаю, что колени мои все еще дрожат. Я оглядыва-юсь через плечо, но Ойген, по счастью, меня не преследует, и я захожу на кухню и отхле-бываю большой глоток тепловатого джина из бутылки, которая стоит там на столе.

Нади нигде не видно, и я вдруг ощущаю себя на этой тусовке очень неуютно - более того, понимаю, что основательно влип. Я ре-шаю пойти поискать эту самую Надю. В кух-не ее нет, и на лестнице, по которой я толь-ко что спустился, ее тоже не было. Огляды-ваясь по сторонам, я курю сигарету и вдруг отдаю себе отчет в том, что нажрался до пре-дела. Я замечаю это по тем признакам, что сигарета только усиливает степень опьянения

149

и что в голове у меня все кружится, как если бы мозг мой был волчком, который уже не может остановиться. Мне плохо.

Ойген, к счастью, испарился, и я спра-шиваю у каких-то студентов, которые, при-слонясь к стене, хлебают пиво, не видали ли они Надю, но никто ничего не знает. Впе-чатление такое, что они вообще не представ-ляют, о ком идет речь. Мне приходит в голо-ву, что телка, может быть, назвала не настоя-щее свое имя, но я тут же думаю: а, собствен-но, зачем бы она стала так делать?

Я чувствую себя говенно. Бог мой, как же мне хреново! Но худшее еще впереди: рядом с кухней я замечаю открытую дверь, дверь в погреб, и - сам не знаю зачем - спускаюсь по ступенькам вниз. Внизу гораздо прохлад-нее, чем наверху, сыро и пахнет гнилью.

В углу погреба, у ящика с винными бу-тылками, полулежит Надя. Одной рукой она опирается на ящик, а другой крепко сжимает шприц. Шприц торчит из ее щиколотки, пря-мо над краем туфли. Рядом с ней развалился Нигель. Его правое плечо перетянуто кожа-ным жгутом, и из ранки на сгибе локтя то-ненькой струйкой сочится кровь.

Я просто не верю своим глазам. У меня такое чувство, будто внутри у меня что-то непоправимо вышло из строя, будто я на-всегда утратил центр равновесия. Будто во-обще никакого центра больше нет. Нигель,

150

кричу я. Дерьмо собачье. Нигель! Он не от-вечает. Я спрашиваю: ты что, бля, вообще не хочешь со мной знаться? И он говорит, спо-койно так говорит: разве мы знакомы?

Он улыбается и закатывает глаза - оста-ются только белки, - и его лицо принимает совершенно умиротворенное выражение, по-том он роняет голову на грудь, и волосы па-дают ему на лоб. На его бежевых брюках - пятно засохшей блевотины. Надя выдергива-ет иглу из своей лодыжки, поднимает глаза и начинает жалобно постанывать - но и она тоже меня не видит. Внутри шприца, кото-рый она держит в руке, сквозь светлую жид-кость пробивается тонкая красная ниточка.

Я закрываю глаза и бегу вверх по ступень-кам, пару раз падаю, больно ушибая колени. Но я не хочу, не могу открыть глаза. Навер-ху, в холле, опять играет та же спокойная джазовая музыка. Стэн Гетц, проносится у меня в голове, это Стэн Гетц. Был такой CD, где он играл вместе с Аструд Джильберто. На-зывалось все это Walkman-Jazz. Или не CD, a пластинка? Существовали ли вообще в то вре-мя CD-диски? На пути к выходу я сбиваю пару пустых бутылок, потому что глаза у меня все еще закрыты, и они разбиваются вдре-безги на каменном полу, и кто-то кричит мне вслед нечто неразборчивое, и кто-то другой смеется, и когда я оказываюсь на улице, по ту сторону двери, все вдруг делается желтым,

151

хотя глаза я так и не открыл, и в тот же миг сознание мое отключается.

За минуту перед тем, как упасть, я думал не о Нигеле и не о Наде. Я думал о том, что не знаю, какие перемены ждут нас в ближай-шие годы. Раньше все было обозримо, пред-сказуемо. Но теперь я просто не знаю, что на нас надвигается. Будут ли и дальше распрос-траняться пестрые тренировочные костюмы, сочетающие в себе лиловый, светло-зеленый и черный цвета? На Востоке все носят такие, и люди там терпеливее, невозмутимее и во-обще гораздо симпатичнее, чем у нас. Может быть, Восток заполонит Запад своей невоз-мутимостью и своими тренировочными кос-тюмами. В таком исходе было бы нечто уте-шительное, думаю я, действительно нечто уте-шительное, потому что одетый в лиловое не-лепый ост-менш мне в миллион раз милее, чем какой-нибудь наглухо отгородившийся от внешнего мира западный неврастеник, с чав-каньем пожирающий за столиком в торговом пассаже своих любимых устриц. А огромные массы немытого народа с Востока - из Мол-давии, с Украины, из Белоруссии - непре-менно хлынут к нам. В этом я уверен.

Шесть

Как именно я выбрался из Гейдельберга и в конце концов оказался в Мюнхене, для меня остается загадкой. Может, я сел на поезд, но эта поездка изгладилась из моей памяти, от нее не осталось вообще никаких следов. В по-езде я, наверное, ехал с молодыми ребятами, которые хотели попасть на рейв, сборище неформалов на лугу в окрестностях Мюнхе-на. Думаю, я оплатил им такси от вокзала до этого луга.

Как бы то ни было, я сижу на лугу, по-близости от пирамидообразной палатки. Во-круг меня - сотни рейверов, а может быть, тысяча или даже больше. Все они не в луч-шей форме, и похоже, что большинство ус-пело ширнуться или чем-нибудь закинуться.

На заднем плане - импровизированная танцплощадка. Рядом с ней на нескольких по-ставленных друг на друга больших ящиках водружен стробоскоп. Аппарат то гаснет, то

155

вспыхивает, и тогда все погружается в этот прикольный, не существующий на самом деле свет. Зубы, белые рубашки, джинсы - все све-тится как бы собственным сиянием, а в дей-ствительности потому, что попадает под луч прожектора. Но самого света, света как тако-вого, не видно.

Я, значит, сижу на лугу, и Ролло сидит рядом со мной, и мы наблюдаем за тусой. Ролло - мой старый друг. Сейчас, в этот мо-мент, я снова все вспоминаю: в Гейдельберге Ролло неожиданно воздвигся надо мной в са-дике того дома. Ролло тоже был в числе при-глашенных и видал, как я выбежал из дверей и хлопнулся в обморок; он подошел и стал бить меня по щекам. Он привел меня в чувство, по-том поднял на руки и отнес в свою машину, и вместе мы доехали до Мюнхена. Неслучайно на той тусовке, в Гейдельберге, мне казалось, что я вижу кое-какие знакомые лица.

Всю дорогу я прокимарил на переднем сиденье, а Ролло, наверное, в это время гнал по шоссе как ненормальный - судя по тому, что сейчас еще не очень поздно. Думаю, он спас меня от больших неприятностей, но я не благодарю его - это было бы слишком напряжно. То есть, я хочу сказать, он это дей-ствительно сделал, но высокие слова тут на фиг не нужны.

Ролло раньше жил на Боденском озере, тог-да я с ним и познакомился - незадолго до

156

того, как меня вышвырнули из залемской шко-лы. Теперь он живет здесь, в Мюнхене, и вре-мя от времени тусуется на рейвах, чтобы сло-вить кайф. Как классно, что он был и на той стремной тусовке в Гейдельберге! Я даже не знаю, почему вдруг вообразил, что скорее всего приехал сюда на поезде. Шиза какая-то!

Мы выпиваем по банке унылого на вкус пива. Поскольку мы одеты цивильно, то есть не но-сим бутсы в стиле техно, оранжевые майки и бундесверовские штаны, поскольку наши че-репушки не обриты наголо, в носах не бол-таются кольца, а на загривках нет вытатуи-рованных драконов, рейверы бросают на нас исподтишка испытующие подозрительные взгляды. Но это, собственно, очень клево - то, что ты можешь так провоцировать других одним своим внешним видом, - и Ролло го-ворит, что местные шизы, видимо, принима-ют нас за сотрудников Отдела по борьбе с нар-команией.

К нам то и дело подваливают какие-то хиппи в вышитых жилетках из овчины и пред-лагают чай. Chai, как они говорят. Я нахожу все это очень прикольным. Здесь во множе-стве водятся такие дятлы, которых вообще не-возможно принимать всерьез, но в определен-ном смысле они все в своем праве - в гораз-до большей степени, чем Ролло или я.

157

Я еще не знаю, почему это так: что они в своем праве, а мы - нет. Может, мы уже слишком стары для подобных развлечений, но мне сразу приходит в голову мысль, что здесь есть и такие, кому явно за сорок. Там и сям пасутся даже мамаши со своими несмыш-леными киндерами.

Через некоторое время один хиппи притусовывается к нам. Он, очевидно, просек, что мы не имеем отношения к ловле нарков, не потащим его в тюрягу и не будем шмонать, если он откроет крошечную серебряную ко-робочку, которая висит у него на груди на кожаном шнурке.

Собственно, он тоже никакой не хиппи. Я хочу сказать, что он хотя и носит кольца в ушах, джинсовую жилетку и кордовые штанцы и ходит без шузов, только в дырявых нос-ках, но на настоящего хиппи не похож - так, серединка на половинку. Он даже обрил себе голову, чтобы его не причисляли к длинно-волосым. Он рассказывает о каких-то диджеях: о Моби из "DJ Hell", местного мюнхен-ского заведения, о Морице из гамбургского "Purgatory"*, который будто бы гоняет луч-шее в Германии "intelligent techno" - уж не знаю, что это значит. Он тараторит без умол-ку, но, поскольку он так дружелюбен с нами,

* Названия клубов переводятся "DJ Ад" и "Чистили-ще" (англ.).

158

Ролло и я в принципе ничего не имеем про-тив его болтовни.

Дальше наш новый френд сообщает о том, что некие Феликс и Давид в этом гамбург-ском "Чистилище" намалевали на потолке красной краской фразу, от которой он тащит-ся каждый раз, как ее видит. Эта фраза, по-ясняет он, звучит - без всякого обмана - так: "Чистая правда". Печально, думаю я, если фраза подобного рода может кого-то так силь-но зацепить; но Ролло говорит, что его это нисколько не удивляет. Ролло вообще кру-той циник.

Хиппи достает нас еще какое-то время, а потом ненадолго сматывается - чтобы при-нести кое-что, как он говорит. Я курю, и мы с Ролло беседуем, и потом возвращается этот чудак - с рюкзаком. Прикол в том, что рюк-зак выглядит как мягкая игрушка. Хиппи и в самом деле гладит рюкзак, прижимает его к себе, а потом протягивает нам, чтобы мы по-щупали. На ощупь рюкзак какой-то шизоид-ный и совсем мягкий. Я хочу сказать, что к этой долбаной штуковине приделаны всам-делишные уши - такие большие обвислые уши, наподобие заячьих, - и весь рюкзак обтянут бежевым плюшем, уже довольно гряз-ным.

Ролло и я переглядываемся. Мы оба не-надолго берем рюкзак в руки, а Ролло даже пару раз его поглаживает. Хиппи улыбается

159

нам, потом достает из кармана штанов пару таблеток, протягивает каждому из нас по од-ной и говорит: угощайтесь.

Ролло, который не привык ни у кого одал-живаться, шарит в кармане пиджака, достает две таблетки валиума*, протягивает их хиппи и говорит, чтобы тот попробовал, эти гораз-до лучше. Парень запихивает таблетки себе в рот, даже не взглянув на них. Это выглядит невероятно прикольно. Ролло и я делаем вид, будто кладем в рот таблетки, которые дал нам хиппи. Я не решаюсь признаться Ролло в том, что не далее как позавчера, в Гамбурге, и в самом деле проглотил одну такую херовину.

Музыка на танцплощадке чересчур гром-кая. Позади нас, в пирамидальной палатке, звучит более тихая музыка, и ритм у нее со-всем не резкий - в ней даже есть что-то, вы-зывающее ассоциации с небесными сферами. Она напоминает мелодии Андреаса Фолленвайдера или музыку из фильма "Koyaanisqatsi", который я недавно смотрел по теле-ку. Впрочем, через полчаса я выключил теле-визор, потому что фильм был просто невы-носимый. Я имею в виду, что там вообще ничего не происходило. Камера проплывала над разными ландшафтами в непрерывно убыстряющемся темпе, и по сути фильм пред-

* Валиум - аналог седуксена и реланиума; дается при депрессиях, психопатиях, неврозах, нарушениях сна.

160

ставлял собой не что иное, как растянутый до бесконечности скучный музыкальный клип. Трудно поверить, что кто-то может всерьез смотреть такую шнягу на протяжении двух часов. Разве что Александр, вместе со своей Варной.

В общем, мы встаем, и хиппи говорит, что он, пожалуй, потанцует, и мы желаем ему хо-рошо повеселиться и говорим, что сами пока побродим вокруг. Этот тип скипает на танц-площадку. Но я почему-то уверен, что ны-нешней ночью мы еще где-нибудь с ним пе-ресечемся.

Картинка в целом смотрится очень стран-но. В определенном смысле все это похоже на средневековье. Пара каких-то заворочен-ных фриков расхаживает на ходулях, их го-ловы покачиваются на высоте трех метров от земли. Один весь в черном, с черным капю-шоном, другой - в длинном красном одея-нии. Его лицо вымазано красной краской, и на голове тоже капюшон. Время от времени они наклоняются и раздают клубящимся бу-мажные цветы. Если прищурить глаза, легко вообразить, что один из них - Смерть, а дру-гой - Дьявол. Или что они - Чума и Холе-ра. А цветы, которые они раздают, - возбу-дители заразы.

Теперь, когда я задумался об этом, могу сказать, что все на сегодняшней тусовке на-поминает мне картину, которую я видел ког-

161

да-то в Испании, в музее. "Сады земных на-слаждений" Иеронима Босха. Вообще я не любитель смотреть картины в музеях, но эта меня просто потрясла. На ней было множе-ство всяких вещей, к примеру, люди внутри шаров, парящих в воздухе: монашенки, лю-бовные пары и другие типы, у которых спер-ва отрубают руки и отрезают языки, а уж по-том низвергают их в ад.

Я всегда представлял себе, что средневеко-вье повсюду выглядит именно так - особенно на Северонемецкой низменности, которая про-стирается от Кассельских гор до Фландрии. Для меня средневековье всегда ассоциировалось ис-ключительно с Западной Европой. Всех этих зверств на Востоке просто не было. Я хочу сказать, что когда я мысленно рисую в своем воображении кроваво-красный горизонт и чер-ные контуры огромных пыточных колес на фоне неба, и к этим колесам привязаны люди, над которыми кружат вороны, то подобные сцены всегда имеют место где-нибудь около Люттиха*, или Аахена, или Гента. Такого сред-невековья никогда не было, к примеру, в Вар-шаве или в Вене. Как и такого светлого неба не бывает на Востоке, этот блеклый свет есть нечто специфически германское.

Я бы хотел поговорить об этом с Ролло, но не думаю, что его интересуют подобные

* Люттих - немецкое название Льежа.

162

вещи, и потому предпочитаю молчать. Он и в самом деле покачивает ногой в такт звуча-щему сейчас техно. Я имею в виду, что в то-поте танцующих есть нечто общее с движе-ниями средневековых кающихся - тех, что бичевали себя и сами себе наносили увечья. Здесь и там все в конечном итоге сводится к ритму, но он приобретает столь абсолютный характер, что вне этого подчиненного ритму мира ничего более не существует.

Я упоминаю об этом только в той связи, что Александр мне как-то написал: рейв в Гер-мании есть современное дополнение к чему-то, что он назвал Рагнарёком. Рагнарёк - конец мира в германском варианте. Так он говорит. Я еще об этом как следует не думал, но не сомневаюсь, что теория Александра со-ответствует действительности на все сто.

Ролло и я допиваем свое пиво. У нас боль-ше нет никакого желания сидеть здесь и гла-зеть на оттягивающихся рейверов. Поэтому мы поднимаемся, и Ролло направляется к не-коему типу, который выглядит как точная копия этого долбаного Курта Кобейна - те же длинные светлые космы и такой же пижамообразный прикид. Я поневоле иду следом за Ролло. "Кобейн", чувствуется, витает где-то в облаках. Мне вообще непонятно, зачем Ролло с ним заговорил, но тут я вижу, как Ролло, не прерывая разговора, незаметно под-брасывает в его картонный стаканчик с чаем

163

те две таблетки, которые нам давеча дал бри-тоголовый хиппи. Грандиозный трюк!

Потом мы идем к машине Ролло. По пути видим того самого хиппи - бритоголового и в рваных носках. Он лежит, раззявив рот, на лугу, рядом с чьим-то припаркованным авто, и спит глубоким послевалиумным сном. Плю-шевый рюкзачок он крепко прижимает к себе. Ролло усмехается и говорит: что ж, теперь он получил ее, свою чистую правду. Я думаю, что шутка вышла херовая: этот бедолага мо-жет вообще больше никогда не проснуться. Мне и раньше несколько раз приходило в го-лову, что Ролло способен на довольно сквер-ные выходки.

Он открывает свой бежевый "порш", и мы забираемся внутрь. Это 912-я модель выпус-ка 1966 года, но тем не менее "порш", то есть машина, которая не вызывает никаких воп-росов (и к тому же самая красивая на всем этом рейве). Внутри, правда, ты чувствуешь себя не как в "порше", а как в каком-нибудь "фольксвагене-жуке". Кожа сидений поизно-силась, и все какое-то недоделанное, несклад-ное - в современных автомобилях такого во-обще не увидишь.

Я закуриваю сигарету, опускаю оконное стекло, и мы трогаемся с места, выезжаем с луга обратно на проселочную дорогу, потом на шоссе и потом мчимся к Мюнхену.

164

Уже час ночи, и мы сперва заезжаем к "Шу-ману", но уже через пять минут выскакиваем оттуда, потому что в одном углу Максим Биллер опять устроил свои посиделки, а в дру-гом бывший главный редактор некогда зна-менитого журнала "Quick" страдает в одино-честве над бутылкой "Сингл Молт". Он пьет не просыхая с тех самых пор, как "Quick" пре-кратил свое существование.

Лучше уж отправиться в "Ксар". "Ксар" - это такой бар в центре города, где, как пра-вило, сидят и пьют пиво более или менее при-личные персонажи. Я когда-то там был, и бар мне совсем не понравился, и я тогда здорово насосался. Это было еще в те времена, когда я охотно ходил в "Р-1".

Мы, значит, стоим в "Ксаре", болтаем, пьем пиво и прочее, и вдруг я вижу, что в углу сидит этот тип и орет на кого-то. Я имею в виду Уве Копфа, ответственного за полосу в газете или кто он там еще. Он лыс как коле-но, и это ему идет, потому что он крутой наци.

Я слышал, что он руководит военно-спортивной (гомосексуальной) группой где-то во франконских лесах и что его подопеч-ные целыми днями учатся стрелять холосты-ми патронами и разъезжают на джипах, а по вечерам в какой-нибудь лесной хижине "ста-рики" понятно каким способом посвящают молодых новобранцев во все тонкости наци-онал-социализма.

165

Этот тип, значит, сидит в углу, а посколь-ку я уже имел удовольствие познакомиться с ним на одной вечеринке и закончилось это тем, что он швырнул мне в лоб зажигалку с нацистской символикой, у меня не возника-ет ни малейшего желания мелькать в облю-бованной им части заведения.

Поэтому я мигом допиваю свое пиво и от-правляюсь в "буфетную". Ролло все равно раз-говорился с кем-то другим. Я, кстати, дол-жен пояснить, что только в мюнхенских ба-рах имеются такие "буфетные" - не знаю, как они называются на самом деле. Там мож-но купить сигареты, но не в автоматах, как в Гамбурге или Франкфурте, а непосредствен-но у продавца, который весь вечер торчит за прилавком. Да, и там есть не только сигаре-ты, но и огромный выбор мармеладок в виде медвежат, вампиров, змей и лягушек с белым брюшком, которое всегда мягче и хуже на вкус, чем зеленая спинка.

За прилавком в этой маленькой комнатке стоит Ханна. Перед ней - коробки со сладо-стями, сигаретами, бутербродами и пакети-ками всевозможных чипсов. Ханна - насто-ящая куколка, хотя так усердно выщипывает свои брови, что над глазами у нее остались только тонкие ниточки.

Кажется, она меня не узнаёт, хотя рань-ше мы с ней часто болтали в "Р-1". Я бы охот-но и сейчас с ней потрепался - хотя бы по-

166

тому, что тогда у меня был бы повод не ухо-дить из буфетной и не рисковать тем, что в главном помещении бара я нарвусь на кош-марного Уве Копфа. Потому что в одном я уверен твердо: от этого мудака можно ждать любой пакости.

Ханна вообще никак не реагирует на мое присутствие. Но мне в кайф за ней наблю-дать. Как она тихонько сует тому или друго-му из своих знакомых пару мармеладных змеек, за которые не берет деньги, - это у нее получается так мило.

Я соображаю, как лучше с ней заговорить. Но, собственно, мне и не особенно хочется. Я хочу просто стоять здесь и смотреть на нее, как она возится со своим товаром, как ее тон-кие пальчики с обкусанными ногтями при-нимают мелкую денежку за конфеты, как она улыбается всем и каждому - даже дуракам, и задницам, и занудам. Таким особенно. Хан-на настолько доброжелательна и вежлива с ними, что мне больно на это смотреть. Я за-куриваю сигарету и держу горящую спичку так, чтобы она осветила мое лицо. Но Ханна все равно меня не видит.

Я еще некоторое время наблюдаю за ней, а потом появляется Ролло и говорит, что по-всюду меня искал. При этом он так приколь-но моргает - я прежде видал подобный бзик у одной телки. Была такая Она, которая на-чинала моргать как ненормальная всякий раз,

167

когда что-то ее расстраивало. Но Ролло-то сейчас ничем не расстроен. Он гонит телегу о каком-то пивняке, однако я не въезжаю в тему. Часто бывает так, что я вообще не могу врубиться в то, что говорит Ролло. Потом он подходит к Ханне, целует ее в правую и в левую щечку, но в этот момент за моей спи-ной, в баре, начинается что-то вроде разбор-ки.

Кто-то орет во всю глотку, и я думаю, что наверняка тут не обошлось без Уве Копфа. Он определенно швырнул свою зажигалку в лоб еще кому-нибудь, кто оказался круче его самого, и теперь надо ждать крупных непри-ятностей.

Ролло говорит, что бары, где случаются по-добные драчки, не место для мыслящих лю-дей, и я отвечаю: да, согласен, - хотя на са-мом деле охотно остался бы и посмотрел, как вздуют этого Уве Копфа. Мы берем свои пид-жаки, Ролло подмигивает Ханне, и мы с ним через коричневую дверь выходим на улицу.

Потом садимся в его тачку и едем к нему домой. По пути я запихиваю в рот пару зеле-ных мармеладных зверушек, которых Ханна сунула в карман Ролло. Они приторно слад-кие и липнут к зубам. Я открываю окно и выбрасываю надкусанную зверушку на мос-товую. Потом закуриваю сигарету.

168

Квартира Ролло находится в Богенхаузене*, и она просто гигантских размеров. Я думаю, в ней не меньше девяти комнат. Каждый раз, когда тебе кажется, что здесь ты уже все ви-дал, всплывает еще что-то неожиданное. На стенах висят пейзажи девятнадцатого века, и повсюду рассредоточены предметы мебели, которые не очень подходят друг к другу. На-пример, тут есть такая китайская тахта для курильщиков опиума, которая, вероятно, де-лалась в расчете на двух персон, и Ролло все-гда валяется на ней и читает триллеры Кена Фоллета и Джона Ле Kappe. Других книг он не признает - не потому, что ему их не оси-лить, а потому, что его интересуют только триллеры и романы о тайных агентах.

Эта китайская опиумная тахта, как рас-сказывал Ролло, происходит из Циндао, ко-торый раньше назывался Цзяочжоу и принад-лежал Германии**. Прадед Ролло занимал вы-сокий пост в тамошней администрации, а еще раньше служил на каких-то тихоокеанских островах, которые тогда тоже относились к

* Богенхаузен - квартал в восточной части Мюнхена.

** Циндао - город в Восточном Китае, в провинции Шаньдун. До сер. 90-х гг. 19 в. был небольшим селением. Германия, захватив в 1897 г. бухту Цзяочжоу, превратила Циндао в первоклассную военно-морскую крепость. В авгу-сте 1914 г. крепость была блокирована силами японских и английских войск, и 7 ноября ее гарнизон капитулировал. По решению Вашингтонской конференции 1921-1922 гг. Циндао был возвращен Китаю.

169

германским владениям. Насколько я помню, на архипелаге Бисмарка. Ну так вот, на этой тахте лежал еще прадед Ролло, и я думаю о том, как он мог выглядеть, этот прадед, но-сил ли он постоянно белые костюмы и как часто должен был менять свои рубашки (из-за жары). Я спрашиваю себя, жил ли он оди-ноким затворником, или был светским львом, или пописывал скверные стишки - и прояв-лял ли жестокость по отношению к своим китайским подчиненным.

Во всяком случае, я легко могу себе все это представить, особенно когда закрываю глаза, и образ Ролло, лежащего на тахте в сво-ей мюнхенской квартире, постепенно слива-ется в моем сознании с образом его прадедуш-ки, который скончался где-то на гигантских просторах германской колониальной империи, в болоте, от тяжелой лихорадки.

И тогда я думаю, как классно было бы, если бы и я завел себе вещи наподобие этой тахты, которая вызывает бесконечное множе-ство ассоциаций и сама древесина которой служит подтверждением тому, что все в на-шем мире имеет свое четко обозначенное ме-сто. Хотя, по сути, такая вещь была бы для меня только лишней обузой.

Ролло, значит, сидит на этой опиумной лежанке и потом вдруг приглашает меня на вечеринку, которую он устраивает завтра в Меерсбурге, по случаю своего дня рождения.

170

Я чувствую себя довольно неловко, потому что ничего об этом не знал - не знал о его дне рождения, хочу я сказать. В конце кон-цов, я встретился с ним в том доме совер-шенно случайно. Но Ролло не был бы Ролло, то есть самым гостеприимным человеком в мире, если бы не нашел миллион аргументов и не убедил бы меня, что все в порядке, что он страшно рад возможности пообщаться со мной и что завтра утром мы вместе поедем в его авто туда, на Боденское озеро.

Потом мы включаем телек, но там ничего нет, потому что уже очень поздно, и тогда Ролло показывает мне комнату, где я могу пе-реночевать. Я раздеваюсь и ложусь в постель, но мне не спится, и я иду на кухню, чтобы выпить стакан воды.

По пути к себе я заглядываю через полу-открытую дверь к Ролло и вижу, что он все еще сидит на тахте и читает книгу. Я не могу разобрать, что это за книга. Скорее всего, Джон Ле Kappe. Ролло не замечает меня, я возвращаюсь в свою комнату и быстро засы-паю.

Семь

Итак, пока мы едем по этому бесконечному немецкому автобану в Линдау, в направлении Фридрихсхафена, и здесь, естественно, уже на-стоящее лето, то есть, я хочу сказать, слева и справа от шоссе цветут яблони, и зеленеют лужайки, и поля уже приобрели такой насы-щенный салатный оттенок, что он восприни-мается чуть ли не как излишество природы. Ролло рассказывает мне о берлинских авто-номистах*, которые покупают во Франкфурте подержанные "фиаты" первой модели, пере-правляют их на паромах в Северную Африку, перегоняют через Сахару в Дуалу (это порт на побережье Камеруна) и там продают, взвин-

* Автономисты - крайне левое движение, существую-щее в больших городах Германии (главным образом в Бер-лине, Гамбурге, Ганновере) с 1968 г. Автономисты отрицают необходимость какой бы то ни было теории, выступают про-тив государства, периодически устраивают массовые хули-ганские выходки с битьем витрин магазинов и пр.

175

тив цену как минимум в пять раз, но потом - я перехожу к сути - всех этих деятелей неиз-менно находят в Сахаре, изрешеченных пуля-ми и, конечно, без всяких автомобилей.

Какие-то номады - туареги, или бойцы Полисарио, или бог весть кто еще - подка-рауливают этих бедолаг в песках. Они пере-гораживают шоссе канистрами с бензином, расстреливают автономистов, которые на-столько тупы, что останавливаются перед пре-пятствием, а машины просто забирают себе. Такое случалось уже неоднократно, расска-зывает Ролло, и в тот момент, когда я себе это представляю, я даже не знаю, кто выгля-дит прикольнее - мертвые автономисты с их свалявшимися лиловыми хайрами и кольца-ми в носах, которые, лишившись своих дол-баных шузов от Док Мартинса, постепенно иссыхают в песках пустыни, или туареги в ярко-синих тюрбанах и тех же самых шузах от Док Мартинса, которые набились, как сельди в бочку, в кабину "фиата" и теперь гонят его через Сахару. Наверное, они уже вставили кассету в плеер, хлопают в ладоши и от души веселятся под оглушающие звуки Ton Steine Scherben, или The Clash, или чего-то еще, что автономисты обычно берут с со-бой в пустыню.

Воображаю, как парни из The Clash поют "Сандиниста" или "Испанские бомбы в Ан-далусии", именно такого рода левацкие пес-

176

ни, а туареги жарятся в долбаном тесном "фи-ате", который несется по раскаленной пус-тыне, и кто-нибудь из них то и дело стреляет в воздух из окна, и как все они совершенно ошизели от радости. Ведь у автономистов в их автомобилях, как правило, бывает припа-сен еще и солидный запас травки, и бутылка "Джек Дэниэлса" - это, конечно, жуткая га-дость для краснорылых свиней, но тем не менее берлинские автономисты ею не брез-гуют. У них явно было не все в порядке с головой, но теперь они так и так скопыти-лись и лежат себе на обочине дороги, и сол-нце шелушит кожу на их изможденных фи-зиономиях вечных неудачников, и коршуны, уловив запах мертвечины, выклевывают им глаза. Стремный конец!

Ну вот, Ролло рассказывает мне все это, а я пытаюсь переварить услышанное, одновре-менно курю сигарету и поглядываю в окно. В какой-то момент мелькает щит с надписью "Линдау" - значит, мы уже на Боденском озере.

Я достаточно хорошо знаю это озеро, по-тому что, как уже говорил, учился в Залеме. Собственно, в Германии нет ничего более кайфового, чем Боденское озеро. Повсюду множество цветов, возле автозаправочных станций маленькие дети играют с пластмас-совыми экскаваторами, и весной здесь очень комфортно, а летом - по-настоящему жар-

177

ко. Здесь даже встречаются взаправдашние пальмы - вы только представьте себе: паль-мы посреди Германии.

Дорога идет вдоль берега. Оба окна в ка-бине открыты, и едем мы очень медленно - со скоростью около сорока км/час; за нами уже образовался небольшой затор, но никто не решается просигналить водителю "порша", даже если тот мешает движению.

То и дело к нам в кабину просачиваются запахи жареного сала (из открытых окон до-мов), свежескошенного сена и бензина. Я ду-маю о том, что эти запахи с детства знакомы всем, кто родился и вырос в Германии. К та-ким запахам относится, конечно, и аромат только что смолотого кофе, но в нашей се-мье раньше никогда не пили кофе, поэтому этот запах не пробуждает у меня никаких вос-поминаний.

Ребенком я всегда пил за завтраком чай "Лапсанг Сушонг" или "Эрл Грей", с боль-шим количеством молока и сахара, с куку-рузными хлопьями, и еще Бина делала для меня тосты, аккуратно обрезая края, потому что я не любил корочки. Чай с молоком и сейчас всегда напоминает мне о коровах, я даже с наслаждением выкупался бы в этой жидкости, потому что она так чудесно пах-нет родным домом и надежностью, - но, к сожалению, по обочинам шоссе запах чая с молоком встретишь нечасто.

178

Ролло не учился в Залеме - в отличие от Александра, другого моего друга. Ролло от-дали в вальдорфскую школу, здесь, на Боден-ском озере. Дело в том, что его родители - натуральные хиппи. Такое нередко случается с очень богатыми людьми: им вдруг прихо-дит в голову притусоваться к хиппарям. На-верное, это объясняется тем, что все другое в жизни они уже видели и испытали и могут купить что угодно, но потом внезапно обна-руживают в себе пугающую пустоту, которую можно заполнить только одним способом, внутренне отказавшись от бессмысленного разбазаривания денег, - хотя, естественно, даже приняв такое решение, они продолжа-ют интенсивно и в больших количествах раз-базаривать свои деньги. Нечто подобное про-изошло и с Нигелем. Это я и имел в виду, когда говорил об обшарпанной пластине со звонком у его входной двери, да и о барбуровской куртке тоже.

Ну вот, а маленький Ролло должен был играть с медными палочками и в танце изоб-ражать собственное имя - в той вальдорфской школе - и даже не мог забиться куда-нибудь подальше, когда его доставало все это благонамеренное кривлянье, потому что, как известно, в вальдорфских школах не поощ-ряется желание ребенка остаться хоть нена-долго в одиночестве. Но самое худшее, как я теперь думаю, заключалось в тех танцеваль-

179

ных интерпретациях собственного имени. Потому что легко себе представить, как мож-но изобразить в танце имя "Ролло". А ведь Ролло никогда не был толстяком. В итоге у него и поехала крыша.

Отец Ролло - самый уважаемый член од-ного южноиндийского ашрама в окрестнос-тях Бангалора*. Самый уважаемый потому, что ежегодно тратит на содержание тамошнего гуру и всего ашрама огромные денежные сум-мы - около 500000 марок. И поскольку он делает это уже на протяжении почти двадца-ти лет, у ашрама вообще нет никаких мате-риальных проблем.

Ролло как-то рассказывал, что там есть не только водопровод с горячей и холодной во-дой, который уже проведен во все дома по-селка, но и видео-медитационный центр, и компьютерный зал, а здание, где размещает-ся вегетарианская кухня, даже названо име-нем отца Ролло. Детская больница, средства на строительство которой гуру заимствовал все из того же источника, названа, однако, не в честь отца Ролло, а в честь самого гуру, чье имя я забыл.

Всякий раз, как отцу Ролло случается по-сетить те места, для него устраивают гранди-озный вегетарианский банкет - на три дня и три ночи, но без всякого алкоголя. Вы толь-

* Бангалор - административный центр штата Карнатака в Индии.

180

ко представьте себе, как это происходит. Все обращаются с ним, как с благородным меце-натом, каким он, конечно, и является, - но только ему, естественно, хочется совсем дру-гого; однако все заранее предрешено, гуру, ашрам и все селение зависят от него и искрен-не его любят, а в результате ему так и не уда-ется предаться медитации, поразмышлять, по-грузиться в себя или сделать еще что-то, ради чего, собственно, люди и приезжают в ашра-мы. Это огорчает его, но, как я говорил, вы-путаться из сложившейся ситуации он уже не в силах. Нелепая и печальная история. А впро-чем, как посмотреть. Он сам заварил эту кашу и теперь, естественно, ее расхлебывает.

Дом родителей Ролло находится в Меерсбурге, прямо на берегу Боденского озера. Мы проезжаем, опустив стекла, по маленькому го-родку, мотор тарахтит как у "фольксвагена", его хорошо слышно в узких переулках. Сол-нце светит довольно ярко, хотя стоит уже низ-ко над озером. Потом мы поднимаемся вверх по длинной гравийной дороге, она заканчи-вается перед широкими, слегка обветшавши-ми воротами, открытыми нараспашку, и мы, проехав через них, оказываемся на участке семьи Ролло.

Ролло припарковывает автомобиль перед большой виллой с колоннами по фасаду.

181

Вещи мы оставляем в машине. Подразумева-ется, что кто-нибудь о них позаботится. Я ис-коса посматриваю на Ролло, пока мы выле-заем, - так, чтобы он этого не заметил. Он явно радуется тому, что вновь оказался в от-чем доме. Что ж, в конце концов, он здесь родился - точнее, родился он, как я предпо-лагаю, в больнице Фридрихсхафена, но здесь, в Меерсбурге, прошло его детство.

Иногда, когда Ролло возбужден или пьян, он начинает говорить как здешние парни. Тогда его голос становится слегка шепелявым, и на этом полушвабском наречии он чаще всего рассказывает о первом в своей жизни концерте, который слушал в Цеппелинхалле, во Фридрихсхафене. Это была группа Barclay James Harvest, гребаный рок-банд с мощным световым шоу. Перед этим концертом - в четырнадцать лет - он выкурил свой первый косяк. А когда Ролло напьется еще больше, он все на том же прикольном гибридном язы-ке рассказывает о своем первом автомобиле, светло-голубом "фольксвагене-жуке". И как он на нем ездил по вечерам в Бирнау. Тогда, в восемнадцать лет, - после того, как между четырнадцатью и восемнадцатью он был са-мым крутым модом в окрестностях Боденско-го озера, - он вновь увлекся претенциозно-романтическим роком своего детства. От со-временных течений он быстро отошел, хотя на заднем стекле его машины еще долго кра-

182

совалась большая наклейка The Kids are alright. Ну, значит, он где-нибудь припарковывал сво-его "жука", курил, а кассетник вновь и вновь прокручивал одну и ту же мелодию - Nights in White Satin группы Moody Blues. Сам же Рол-ло в это время нарочно прожигал себе сига-ретой дырки в рукаве.

В последнее время такие эпизоды пробуж-дают у меня ностальгическую печаль, напо-минают о бессмысленно прошедшей юнос-ти и пр. Как правило, подобные хипповские бредни ужасно утомляют меня, но когда я их слышу от Ролло - нет. В его рассказах есть что-то наивно-трогательное, а раньше, услышь я нечто подобное, я воспринял бы это как полное дерьмо - я имею в виду, если бы мне сказали, что кто-то на автостоянке в полном одиночестве слушает муторные пес-ни, уставясь на заходящее солнце, и занима-ется мазохизмом, а его папаня в это время торчит в каком-то ашраме на юге Индии, и ничто его не колышет, а мать (впрочем, о ма-тери Ролло никогда не говорит) - наверняка алкоголичка, которая день-деньской сидит перед мольбертом в саду и рисует озеро, не забывая прикладываться к пустеющей бутылке перно.

Все это, натурально, дешевые картинки, которые я выдумываю, когда хочу предста-вить себе жизнь Ролло, и которые раньше, как я уже упоминал, показались бы мне ахи-

183

неей. Но сейчас мне это интересно. Я не знаю, почему все так изменилось. Может, это свя-зано с возрастом - то, что человек удовлет-воряется все более дешевыми вымыслами.

Как бы то ни было, глаза Ролло действи-тельно загораются особым блеском, когда он бежит по гравиевой дорожке к дому. Он зво-нит в дверь, слуга открывает и искренне ра-дуется, увидев молодого хозяина. Слуга про-водит нас в холл, и возбужденный Ролло без-остановочно крутится по этому помещению, хватает какие-то вещи, дотрагивается до ги-гантской вазы, в которой стоят красные и жел-тые розы. Я думаю, что, может быть, он хочет рассказать мне историю этой вазы, но ничего такого не происходит. Я не знаю, куда девать руки, и от смущения зажигаю сигарету.

Он бросается как угорелый то туда, то сюда, потом проводит рукой по волосам и начинает нести всякий вздор. Хорошо, что слуга уже ушел, чтобы заняться оставленны-ми в машине вещами, думаю я, и в тот же момент длинный столбик пепла с моей сига-реты падает на китайский шелковый ковер - но, к счастью, Ролло этого не замечает, так как слишком поглощен узнаванием вещей, которые он, живя в своей долбаной восьмикомнатной мюнхенской квартире, почему-то считал давно пропавшими.

В дверь заглядывает кухарка средних лет, филиппинка; она подходит к Ролло, делает

184

книксен и потом долго трясет его руку. Она вся просто сияет оттого, что Ролло вернулся. Спереди у нее не хватает одного зуба. Я хочу сказать, я почти уверен, что это так. Потому что переднего зуба нет у Бины. Бина тоже воспринимает как праздник души каждое мое появление в родительском доме. Мне кажет-ся, для Бины и для этой филиппинки нет ни-чего более кайфного, чем когда они готовят для своих "молодых господ" или гладят им рубашки. Может, тут дело в том, что эти жен-щины никогда не имели собственных сыно-вей. Все это, по правде говоря, довольно гру-стно, но люди обычно по своей воле вляпы-ваются в такого рода ловушки, которые тоже представляют собой определенную разновид-ность зависимости.

Кухарка переводит взгляд на меня и, за-метив, что я подставил под горящую сигаре-ту сложенную чашечкой ладонь, бежит на кух-ню и приносит мне пепельницу. Я благодарю ее. На свою беду, из-за всего этого я опять чувствую себя крайне неловко; и пока я так стою, держа в руке зеленую стеклянную пе-пельницу (между прочим, совершенно без-вкусную), а Ролло, который попросил боль-шой стакан шерри с кубиками льда, теперь сидит на нижней ступеньке широкой мрамор-ной лестницы и пьет свой шерри, мне вдруг вспоминается Нигель - Нигель с иглой, тор-чащей из вены, с пустыми глазами и с со-

185

всем тоненькой ниточкой крови в шприце. Нигель просто приходит в мою голову и ос-тается там, не желая никуда уходить. Я при-крываю глаза, но все равно продолжаю его видеть.

Кухарка приносит мне джин с тоником, и после третьего глотка Нигель наконец исче-зает из моей головы точно так же, как по-явился, - наподобие привидения. Я напуган его - Нигеля - бесцеремонностью, но успо-каиваю себя тем, что стоит побольше выпить, и все подобные глюки улетучатся.

Ролло и я - каждый со своей дымящейся сигаретой - выходим через двустворчатую дверь в сад и садимся на белые деревянные стулья. Джин с тоником мне сейчас в самый раз. Ролло повернул стул задом наперед и си-дит, обхватив спинку ногами и положив на нее локти; в руках у него второй стакан шерри со льдом. С озера веет совсем легкий ве-терок, и пока где-то в доме упорно звонит телефон, вдалеке проплывает пара парусных лодок, смеркается, и Нигель присутствует уже только на периферии моего сознания, как очень маленькая расплывчатая фигурка.

Шелест кустов, колышимых ветром, и позвякивание кубиков льда в наших стаканах совершенно успокаивают меня, я даже начи-наю ощущать легкую сонливость. Я думаю о том, что раньше тоже часто сидел у озера и что нахожу эти часы - когда свет постепен-

186

но меркнет и человек становится более вос-приимчивым к разным прикольным вещам - восхитительными. Когда человек вот так си-дит и размышляет о чем-то и немного пьет, в поле его восприятия вдруг попадают тени или, например, птицы, кружащие над озером.

Сами по себе эти вещи ничем не приме-чательны, но когда все вот так соединяется вместе, у меня всегда возникает полудремот-ное предвосхищение - как бы это назвать - чего-то Надвигающегося, чего-то Мрачного. Не то чтобы оно меня пугало - То, что При-ближается, - но и не могу сказать, что оно вызывает у меня приятные эмоции. Во вся-ком случае, его истинная суть пока от меня скрыта. Я еще никому об этом не рассказы-вал и потому не могу понятнее объяснить, что имею в виду. Это что-то - за предметами, за тенями, за большими деревьями, нижние вет-ви которых почти касаются поверхности озе-ра; оно летит по небу вслед за темными пти-цами.

Сколько себя помню, я всегда об этом ду-мал - лет с пяти точно. Но никому не рас-сказывал, так как это не что-то конкретное, а просто ощущение или, скорее, предчувствие. Я о подобных вещах много говорить не умею.

Через час придут гости, поэтому мы, осо-бенно не торопясь, допиваем наши дринки и поднимаемся. Ролло показывает мне мою комнату и потом уходит в свою, так как нам

187

надо успеть переодеться. Комната для гостей, куда он меня приводит, обставлена стандарт-но, безлично. И пахнет этим прозрачным оран-жевым мылом - оно называется грушевым, если не ошибаюсь.

Я открываю мой чемодан, кем-то уже принесенный наверх, достаю свежую белую рубашку, галстук в сине-белую полоску, од-нобортный темно-синий блейзер и кладу все это на кровать. Потом раздеваюсь и шагаю под душ. Трижды ополаскиваюсь поперемен-но теплой и ледяной водой, затем бреюсь пе-ред зеркалом в ванной, вытираю лицо и бегу посмотреться в зеркало, висящее на стене спальни. Надеваю белую рубашку, завязываю галстук тщательнее, чем обычно, виндзорским узлом.

Я затягиваю узел покрепче, обеими рука-ми, и при этом вижу в зеркале свое лицо. Я и не смотрю туда, в зеркало, по-настоящему - скорее захватываю боковым зрением один только абрис своего отражения, - но у меня вдруг вновь возникает то давешнее ощуще-ние, удивительное предчувствие, что вскоре что-то произойдет. Я думаю об Александре, о том, что ему, вероятно, сейчас недостает его барбуровской куртки - а может, и нет, может, по большому счету, ему все по фигу. Когда я говорю, что вижу только абрис свое-го отражения, я буквально это и имею в виду. Середину лица я не различаю - только кон-

188

туры. Так бывает, естественно, только в том случае, если прищуриваешь глаза, - тогда се-редина отражения исчезает.

Я, значит, прищуриваю глаза и думаю о Ролло, о его пристрастии к валиуму, как он то и дело принимает по четвертушке таблет-ки, но при этом становится не вялым, а, на-оборот, веселым и даже слегка взвинченным, хотя за день у него набегает по две или даже по три целых таблетки. Мне кажется, он на-учился этому от своей матери, - хотя я ее никогда не видел. Сам Ролло, с тех пор, как мы познакомились, упоминал о ней только раз или два. Мне представляется, что и она тоже дни напролет одурманивала себя сно-творными таблетками, чтобы потом, ночью, лежать без сна - потому что время, которое ты проводишь в постели наедине с самим со-бой, переносить, естественно, гораздо легче, чем настоящее бодрствование.

Я подхожу к открытому окну. Оно выходит в сад. Я вижу, как Ролло, переодевшийся на-много быстрее меня, стоит внизу на лужай-ке, опять со стаканом в руке. Повсюду горят факелы, уже совсем стемнело. Оранжевая по-лоска заката, на которую мы недавно смот-рели, исчезла.

Две девушки разговаривают с Ролло, но я не могу понять, хорошенькие они или нет,

189

потому что вижу только их спины. У обеих очень загорелая кожа, однако их туалеты мне определенно не нравятся. По крайней мере, сзади. Одна из них время от времени хихика-ет, и тогда я догадываюсь, что Ролло в оче-редной раз выдал какую-нибудь остроту - после этого его лицо всегда принимает ужас-но глупое выражение.

В подобных случаях он выглядит так, будто ждет, что после его остроты последует еще что-то - например, кто-нибудь расскажет дру-гую, еще более прикольную историю. Ничего такого, естественно, никогда не происходит, и он сначала тупо смотрит на своих собесед-ников, а потом глухо замыкается в себе, как если бы всякий раз безумно переживал, что его остроты никого не рассмешили. Я иногда думаю, что тут дело в валиуме. Злоупотреб-ление такими препаратами явно не способ-ствует ясности ума.

Я выхожу из гостевой комнаты, закрываю за собой дверь, провожу ладонями по лицу и шее и обнаруживаю, что слева внизу, под ухом, недостаточно тщательно подбрил воло-сы. Такие вещи всегда безмерно раздражают меня. Какую-то долю секунды я раздумываю, не побриться ли еще раз, но мне в лом воз-вращаться в эту треклятую комнату, и я ре-шаю оставить все как есть.

Я очень медленно спускаюсь вниз по ши-рокой лестнице и, думая о том, что в этом

190

моем нисхождении есть что-то киношное, что-то от Кэри Гранта из черно-белого филь-ма сороковых годов, но одновременно ощу-щая себя на этой лестнице пугающе откры-тым для чужих взглядов и беззащитным, за-мечаю, что кто-то зажег в холле огромную хру-стальную люстру и миллиарды ее свечей де-лают все вокруг необыкновенно празднич-ным, как бывало раньше - на рождество - у нас дома. Пахнет воском и цветами, которых очень много и в комнатах, и в саду, и я вдруг понимаю, что оделся неправильно.

Я выхожу через двустворчатую дверь в сад и зажигаю сигарету. Большинство мужчин оде-ты в черные вечерние костюмы, а двое - даже в белые, с черными бабочками. Я себя чувствую немного не в своей тарелке из-за того, что выб-рал дурацкий курортный прикид. Я выгляжу как туповатый яхтсмен, который вечером со-шел на берег в Марбелле.

Кельнер, совершенно очевидно принадле-жащий к числу тех тупаков, которые толком не знают своего официантского ремесла и которых держат на работе только ради того, чтобы они присутствовали среди гостей и хо-рошо смотрелись, подходит ко мне с подно-сом; но поскольку он может предложить толь-ко шампанское, и притом в отвратительных желто-оранжевых бокалах, я спрашиваю его, где находится бар с более солидными напит-ками. В ответ он улыбается своей безупречно

191

вежливой бессмысленной улыбкой, показы-вает в сторону кустарника и звонким голо-сом педика начинает о чем-то разглагольство-вать, но я уже не слушаю.

Там, за кустами, среди ветвей олеандров, действительно устроили бар. Ну, бар - это громко сказано, просто задрапировали пару столов белой льняной скатертью и за ними поставили парочку загорелых образцовых официантов, а на сами столы водрузили пару-другую бутылок. Любопытно, кто у них обыч-но организовывает такие вечеринки - сам ли Ролло или персонал виллы; отец Ролло, во всяком случае, к этому отношения не имеет: он и вечеринки ни в грош не ставит, и вооб-ще почти никогда не бывает дома.

Итак, я стою перед баром и, поскольку хочу забыть эти прикольные давешние пред-чувствия, а главное, гнетущие мысли о Ролло и его семье и о том, как, в сущности, печаль-но складывается его жизнь, решаю, что те-перь самое время всерьез заняться напитка-ми. Я облокачиваюсь о стойку импровизиро-ванного бара и говорю одному из красавчи-ков официантов, чтобы он налил мне четыре порции бренди "Александр".

Два бармена исподтишка обмениваются взглядами пидоров, уверенные, что я этого не замечаю. Я, не желая разрушать их иллю-зию, отбрасываю рукой волосы со лба и слегка покачиваюсь, чтобы они подумали, будто я

192

алкоголик - что, собственно, соответствует действительности. Потом ухмыляюсь, глядя на них снизу вверх, у меня этот трюк хорошо получается. Болваны кельнеры чувствуют себя польщенными, один из них выставляет на белую скатерть четыре рюмки со светло-ко-ричневой жидкостью, и я мгновенно опро-кидываю первую рюмку, а потом и вторую. В горле немного жжет.

Я встряхиваюсь, наполовину наигранно, думаю, что, кажется, перегнул палку, потом понимаю, что с такими субчиками перегнуть палку в принципе невозможно - они спус-кают своим клиентам все. Оба в мыслях уже далеко отсюда. Один даже теребит пальцами нижнюю пуговицу у себя на форменной кур-тке. Честное слово - я едва верю своим гла-зам. В конце концов я расстегиваю ворот ру-башки, ослабляю узел галстука, говорю "лехаим"* и одну за другой выпиваю две после-дние рюмки. В животе расползается тепло, но я знаю, что настоящий эффект почувствую только через пару минут. Волосы снова упа-ли на лоб, я опять отбрасываю их, потом смот-рю бармену в глаза на секунду дольше, чем следует, и говорю "Спасибо".

В тот же момент я слышу, как Ролло ря-дом со мной произносит фразу: Yo soy feliz у tu tambien. Я так пугаюсь, что почти теряю

* "Ваше здоровье" (иврит).

193

дар речи. Я не заметил, как он подошел, и вдруг он стоит рядом и говорит мне что-то по-испански - что именно, я сначала даже не понял, потому что четыре порции бренди уже ударили мне в голову. Он повторяет это еще раз. Он сказал по-испански буквально следующее: "Я счастлив, и ты тоже".

Я смотрю ему в лицо. Он явно уже выпил несколько бокалов шерри со льдом и сильно перебрал свою дневную норму валиума. У него туповатое выражение лица и та же ухмылка, которая обычно бывает после того, как он расскажет какую-нибудь остроту, - будто он ждет, что прямо сейчас произойдет еще что-то. Но ничего не происходит. Он просто сто-ит, вцепившись в свою рюмку с шерри, и глу-по ухмыляется.

Я смотрю на него, как он стоит в своем белом пиджаке и черных брюках, со слегка сползшей на сторону бабочкой. Колени у него подгибаются, а веки подрагивают, потому что он под завязку нализался и сверх того на-жрался валиума. Вместо того чтобы сказать хоть что-то, не важно что, я, в свою оче-редь, ухмыляюсь. Он неуверенно приближа-ется ко мне, обнимает за плечи, одним глот-ком допивает свой шерри, потом мы повора-чиваемся к бару и каждый заказывает себе еще по одному дринку. Секунду, не больше, я чув-ствую себя виноватым оттого, что ничего ему не сказал. Но это быстро проходит, потому

194

что, бог мой, у меня найдутся дела и поваж-нее, чем мучиться угрызениями совести из-за Ролло.

Оба бармена по-прежнему смотрятся иди-отски и кажутся слегка втюрившимися друг в друга. Поскольку Ролло ничего больше не говорит после той испанской фразы, а толь-ко хлопает своими длинными ресницами, я же стою рядом с ним и опять не знаю, куда девать руки, мне не остается ничего другого, кроме как закурить сигарету, и тут вдруг в памяти всплывает тот далекий день, много лет назад, когда я сел в самолет, летевший на Миконос*.

Я слышал, что там должно быть очень классно. Александр как-то написал мне в письме, что Миконос - весьма любопытное местечко. Этот остров, собственно, представ-ляет собой груду голых желтых камней по-среди сине-зеленого Эгейского моря - уже неплохо, да? - и на нем можно сделать мас-су интересных наблюдений.

Словом, я заказал билет на самолет, отле-тавший из Амстердама, очень рано утром. Пробегая по аэропорту Схипхол, с сигаретой в зубах, я уже предвкушал ожидавшие меня приключения. Кроме маленькой спортивной сумки, у меня, естественно, никаких вещей

* Миконос, или Микони, - один из Кикладских остро-вов (южная часть Эгейского моря, территория Греции).

195

не было, и я чувствовал себя беглецом, пре-ступником, который растратил кучу чужих денег и теперь собирается сесть на ближай-ший самолет, чтобы смыться в Монтевидео, Дакку или Порт-Морсби*. Конечно, это было чистое ребячество, потому что дальше Миконоса я лететь не собирался. Но ведь я и не обязан был ни перед кем отчитываться в сво-их фантазиях. Сейчас, когда я вспоминаю об этом, я думаю, что понял, почему Александр так много путешествовал по всему свету. По-тому что это клево - мотаться по захолуст-ным местам, где тебя абсолютно никто не знает. И никто даже не догадывается, чего, собственно, тебе там надо. Это никакой не туризм. И не деловые поездки. Потому что не существует разумных причин, чтобы ле-тать в страны третьего мира, - если, конеч-но, ты не занят делом, которое как таковое уже давным-давно превратилось в анахро-низм: праздношатанием.

Значит, я поднялся в маленький самолет. Самолет с пропеллером. Летел он очень не-ровно, как бы подпрыгивая, половину пасса-жирского салона занимала группа канадских туристов из Торонто. Когда мы добрались до Средиземного моря, солнце выглянуло из-за туч, и мне опять показалось, что все проис-

* Монтевидео - столица Уругвая; Дакка - столица го-сударства Бангладеш; Порт-Морсби - город и порт на юж-ном побережье Новой Гвинеи.

196

ходит как в классном боевике. Чувствовал я себя отлично. Свою сумку я засунул под бли-жайшее передо мной сиденье и заказал себе водки с апельсиновым соком. Потом самолет начал описывать круги над чем-то, что дей-ствительно напоминало желтую кучу камней, но к тому времени, когда он стал спускаться, я уже был совершенно пьян. Приземлился он очень жестко, но в итоге я, наконец, вышел наружу, на летное поле, и увидел сверкавший в лучах солнца остров.

Крепко сжимая в одной руке свою сумку, а в другой - последний стаканчик водки с апельсиновым соком, заказанный мною в са-молете, я, шатаясь, побрел к зданию тамож-ни, в окружении ужасно довольных и возбуж-денных канадцев.

Проверять меня вообще не стали. Прямо в здании аэропорта я взял напрокат моторол-лер "веспа" с электрическим стартером, по-тому что уже тогда не любил настоящие мо-тоциклы, а сейчас и подавно нахожу их из-лишне выпендрежными. И сразу поехал на ближайший к аэропорту пляж - он называл-ся, насколько мне помнится, Super Paradise Beach. Точно, именно так он и назывался.

К пляжу вело не шоссе, а скорее просе-лочная дорога, и она показалась мне ужасно длинной - не меньше десяти километров; по пути попадались ослы и странные холмики из желтого щебня, но людей не было. По-

197

скольку я, естественно, еще не протрезвел, я остановился у обочины, достал из сумки мои бежевые бермуды и натянул их на себя. В нор-мальном состоянии я никогда не дошел бы до такого - переодеваться у самой дороги. К счастью, ни одна живая душа меня не ви-дела.

Итак, я ехал на своем мотороллере по кру-то спускавшейся вниз дороге - в шортах и распахнутой на груди рубахе. Внизу я уже раз-личал великолепный - как на картинке из туристического проспекта - пляж, а передо мной в багажнике роллера лежала моя сумка, и полы рубашки развевались на ветру. Это и вправду было очень клево.

Потом спуск стал еще более крутым. Пля-жа уже не было видно за полосой покрытого красными цветами кустарника. Вокруг дивно пахло, но вдруг крутая петляющая дорога обо-рвалась, и мне пришлось слезть с роллера. Сперва я увидел рекламный щит с надписью Coco Beach Club, потом, на выступе скалы, нависшей над пляжем, - круглое помещение бара с конусообразной бамбуковой крышей. Я тогда подумал, что для начала выпью еще одну порцию водки с апельсиновым соком.

Короче, я сажусь на табурет возле стойки бара, заказываю себе водки, а потом огляды-ваюсь и вижу, что рядом со мной стоит - ей-богу, не вру - этакий жирный детина в черных прозрачных трусах, у которого на каж-

198

дой половинке жопы вытатуировано по ба-рочному купидону, целящемуся из лука в сто-рону его заднего прохода. Я чуть не прыснул, но прежде посмотрел вокруг и внезапно по-нял, что угодил в компанию очень крутых говномесов. Их там было не меньше двадцати. Все - шоколадные от загара, некоторые - с искусственной завивкой, и почти все - стар-ше сорока лет. Все одеты в немыслимые плав-ки, состоящие сзади из одной тонкой лен-точки, утопленной между ягодицами, а спе-реди имеющие вид скрепленного с нею гуль-фика.

Мне приносят водку со льдом и апельси-новым соком, бармен вставляет в проигрыва-тель кассету, и как только из динамиков до-носятся первые звуки мелодии Sadeness, которую исполняет Enigma, все начинают са-мозабвенно танцевать на гравийной площад-ке перед баром. У некоторых из них нет даже этих самых гульфиков. Они полностью обна-жены, и по ходу танца их мошонки беспоря-дочно болтаются туда и сюда. У одного из та-ких, студнеобразного загорелого толстяка, на шее висит крошечная бутылочка, привязан-ная к кожаному ремешку; время от времени он подносит ее к носу, нюхает и прикольно ухмыляется.

Я мигом опрокидываю рюмку водки, кла-ду на стойку большую драхмовую купюру, хватаю свою сумку, которая в этот момент

199

кажется мне совершенно неуместным пред-метом, и выбегаю на тропинку, ведущую вниз, к пляжу. При этом я отчетливо слышу, как один из нудистов за моей спиной ухмыляет-ся и прищелкивает языком: ца-ца-ца.

Я сбегаю по вырубленным в скале ступень-кам вниз, сбрасываю свои спортивные туфли и иду босиком вдоль берега, то по воде, то по песку, - и тут вдруг замечаю, что все вокруг неотрывно пялятся на меня. То есть в букваль-ном смысле все, кто лежит на пляже. Еще хуже то, что все они голые. И все сплошь мужики. Я пробегаю еще какое-то пространство и вижу справа от себя, в воде, пожилого лысака с со-вершенно гладким загорелым черепом. Он ле-жит себе в воде, омываемый маленькими вол-нами, и смотрит мне прямо в глаза, а то, что у него между ног, уже почти достигло состоя-ния эрекции, хотя вода довольно холодная.

О, боже мой, думаю я. Боже, боже. Тако-го просто не может быть. Не может быть, что-бы мужики так проституировали себя, - и, главное, чтобы я сам, по своей воле, сюда при-летел, сам, напившись в стельку, ухитрился вляпаться в этот стариковский голубой бор-дель, где мне со всех сторон подмигивают голые задницы. Может, думаю я, может, я бы и справился с этим раскладом, если бы взял себя в руки. Но брать себя в руки мне не хочется. Я вообще не люблю напрягать себя, ни при каких обстоятельствах.

200

Греческое солнце припекает мне заты-лок. Последнюю рюмку водки пить явно не следовало. Пока я иду, у меня начинается страшная головная боль. А главное, куда бы я ни посмотрел, взгляд натыкается на чьи-то раскоряченные ляжки и соответствующие причиндалы между ними. Тут я наконец до-хожу до кондиции и решаю, что с меня до-вольно.

Остановившись посреди этого гадюшника, я, бледнокожий европеец, окруженный при-мерно миллиардом голых коричневых тел, вижу, что очень далеко - там, где синева моря приобретает более светлый оттенок, - плы-вет пароход. Я наставляю на пароход палец, стараюсь не шевелиться и сосредоточенно смотрю, как это судно движется относитель-но моего пальца. Пароход, который отсюда кажется совсем крошечным, проплывает мимо пальца по той далекой линии, что соединяет море с белесым горизонтом. И самое лучшее во всем этом, что головная боль внезапно от-пускает меня, паники по поводу гомиков я тоже уже не испытываю, все снова приходит в норму. В какой-то момент мне даже кажет-ся, что никогда в жизни я больше не буду ощущать страха.

Потом, натурально, я бегу назад к моему мотороллеру - мимо бара, где все еще танцу-ют говномесы и где теперь они прокручива-ют Фредди Меркюри I want to break free (один

201

из худших попсовых шлягеров), - очень бы-стро забираюсь на него и мчусь вверх по кру-той дороге обратно к аэропорту. Ближайший самолет отлетал в Рим, на него я и сел. Вот так я провел мои два часа на Миконосе.

Александр, естественно, был прав, когда написал мне, что там интересно. Но я это понял только сейчас, годы спустя, в это са-мое мгновение, на вечеринке у Боденского озера, стоя рядом с Ролло. Это каким-то об-разом связано с пароходом, с тем, как ты сам неподвижно стоишь, пока пароход проплы-вает мимо, а за твоей спиной валяются ста-рые голые козлы и сладострастно разгляды-вают твою задницу.

Подобные вещи, конечно, трудно объяс-нить, но, в общем, ты чувствуешь себя так, будто нашел свое место в мире. Ты больше не плывешь, как щепка, увлекаемая течени-ем, и не ощущаешь своего бессилия перед жизнью, которая вот так проплывает мимо тебя, - ты обрел устойчивую неподвижность. Да, именно в этом все дело: в неподвижнос-ти, в покое.

Может, Александр как раз это и имел в виду, когда написал мне о Миконосе, что ког-да-нибудь я обязательно должен там побы-вать? Но как он мог заранее знать, что все сложится именно так? В общем, предполо-жение о том, что он заранее все знал, пред-ставляется мне крайне неправдоподобным.

202

Я склоняюсь к мысли, что он это просто пред-чувствовал.

Вечеринка сейчас в полном разгаре. Повсю-ду на лужайке стоят, разбившись на группы, молодые люди. Свет факелов падает на их лица, и мне в самом деле кажется, что мно-гие из них очень хорошо одеты. Вышколен-ные кельнеры шныряют вокруг со своими подносами, на которых посверкивают бока-лы с шампанским.

Лужайка и поверхность озера почти совсем почернели, и выделяющиеся на их фоне свет-лые пиджаки (и прочие разноцветные пятна) в какой-то момент вдруг необыкновенно ра-дуют меня; это, конечно, отчасти связано с перебором алкоголя, однако краски и вся ат-мосфера праздника - действительно такие, какими должны быть, и потому не столь важ-но, что конкретно вызвало у меня сейчас это радостное чувство.

Повсюду пахнет цветами и, как это ни при-кольно звучит, солнцем и нагретой его лучами человеческой кожей, но пока я с удовольстви-ем вдыхаю эти запахи, мне вдруг приходит в голову, что у Ролло, собственно, не может быть столько друзей, сколько гостей он собрал у себя в доме. Я имею в виду, что вот сейчас он пере-бегает от одной компании к другой, и везде, где он появляется, раздается веселый смех.

203

Однако на самом деле эти люди ему не друзья. Настоящие друзья объяснили бы ему, что он выглядит как алкоголик и токсикоман. Они сказали бы: пойдем, Ролло, тебе пора в постель, - и отвели бы его в спальню, и по-сидели бы рядом, пока он не заснет. И если бы ему снились плохие сны, они успокаива-ли бы его. Друзья просидели бы рядом хоть целую ночь; да и потом бы еще пару-другую недель оставались с ним, чтобы вынимать у него из рук каждую рюмку, которую он себе нальет, каждую таблетку валиума или лексотанила - до тех пор, пока он не начал бы снова ясно мыслить.

Но эти люди, пришедшие на сегодняш-нюю вечеринку, эти хорошо одетые красивые молодые люди ему никакие не друзья. Я ду-маю, Ролло этого не замечает и просто раду-ется, когда они смеются над его глупыми ос-тротами или когда девочки из Линдау либо Фридрихсхафена улыбаются ему и выставля-ют напоказ свои бюсты - только потому, что его семья владеет виллой на Боденском озе-ре, и еще домом в Кап-Феррате, и другим в Ист-Гемптоне. Вот он и бегает от одной груп-пы гостей к другой, бедняга Ролло, не пони-мая, что всем им, по сути, на него плевать.

Внизу, рядом с факелом, стоят Серхио и Карин, сперва я замечаю ее. Серхио - это тот

204

колумбиец, с которым я познакомился на зильтском пляже, пару дней назад. Они держатся за руки, но скорее всего это не более чем игра, лишенная всякой задушевности. Я быстро пы-таюсь сообразить, следует ли мне подойти к ним и поздороваться, и пока я еще стою в нереши-тельности, где-то начинает играть музыка. По-хоже на то, что играет живой оркестр, но в дей-ствительности музыка доносится из усилителей, спрятанных за кустами. Музыка очень класс-ная, я даже узнаю мелодии. Первая - Your feet's too big в исполнении Ink Spots, была такая не-гритянская группа в сороковых годах. Это дей-ствительно кайфово. Вечеринка удалась на сла-ву, что верно то верно.

Музыка поднимает мне настроение, я за-куриваю сигарету, откидываю волосы со лба и подруливаю к Карин и Серхио. Карин от-кровенно радуется, увидев меня. Даже Сер-хио, которого я, в общем, помню смутно, по-хоже, рад.

Я, правда, чувствую, что одет хуже, чем все другие, но по большому счету это ничего не значит. Воротничок моей рубашки все еще расстегнут, что в сочетании с галстуком смот-рится нелепо. Я упоминаю об этом лишь по-тому, что те двое выглядят просто отлично. Карин еще более загорелая, чем была на Зильте, а ее средней длины светлые волосы стали даже чуть более светлыми. Серхио в черном вечернем костюме, его волосы аккуратно за-

205

чесаны назад, и у него тоже очень загорелое лицо. Пока мы болтаем и обмениваемся лю-безностями, он все время поправляет свои ман-жеты. Карин, как всегда, трещит, не переста-вая. По сути же она осталась такой, какой я ее помню по Зильту: сногсшибательной.

Сказать, что Карин болтает, это не ска-зать ничего. Она щебечет как птичка о ка-ком-то испанце, с которым оба они познако-мились на Зильте и который уговорил их со-вершить короткую вылазку в Лондон. В Лон-доне, продолжает она, они сперва подались в "Квальино", начали выпивон там, потом пе-реместились в "Аннабель" и закончили ве-чер в "Трэмпс", где нагрузились до такой сте-пени, что испанец, встретивший своих дру-зей-приятелей, стал стесняться их - Серхио и Карин - компании. Что касается их двоих, то они оттянулись просто потрясно.

Ах да, они побывали еще и в "Халкионе", но там у них вышел облом: там тусуются толь-ко жирные, никому не нужные недоделыши наподобие Фила Коллинза. Зато Серхио, та-раторит дальше Карин, не сделав ни малей-шей паузы, по-настоящему кайфный парень; когда она это говорит, Серхио улыбается, и я вижу, что он вовсе не такая задница, какой показался мне на Зильте. Улыбка у него и в самом деле кайфовая, это точно.

Карин все говорит и говорит. У нее, прав-да, есть то достоинство, что ты можешь слу-

206

шать ее или не слушать - в конечном счете результат будет одним и тем же. Поскольку никакого кельнера не видно, Серхио спраши-вает, не хотим ли мы еще чего-нибудь вы-пить, и я отвечаю: да, я бы охотно выпил рю-мочку бренди "Александр". Карин просит бокал шампанского, и Серхио идет к бару за дринками, а Карин теперь обращается непос-редственно ко мне, и я смотрю ей в глаза. Она в самом деле красивая. Ее рот движется как бы сам по себе, как если бы был отдель-ной сущностью, а не частью Карин. Как если бы он был некоей движущейся вещью, без всякого лица вокруг и, конечно, без тела.

Ее рот напоминает мне рот господина Золимози, венгра, который сам представлялся так: гэрр Шолмоши. Он вел в нашей школе уроки труда - руководил "группой электро-технических работ". Так это у нас называлось. Немного в стиле Третьего рейха. Кроме того, герр Золимози был еще учителем физкульту-ры, а вообще он бежал в Германию после ка-кого-то будапештского восстания*. Через эн-ное количество времени после своего побега он и стал учителем в Залеме.

Самым прикольным в нем было то, что его никто не понимал. Он открывал рот, и оттуда лезла какая-то туфта, набор нечлено-раздельных звуков. Полная шиза. Я хочу ска-

* Имеются в виду события 1956 г.

207

зать, что по-немецки он, конечно, говорил - в конце концов, он прожил здесь уже уйму лет, - но делал немыслимые ошибки в про-изношении, которые к тому же накладыва-лись на его венгерский акцент.

Во всяком случае, его никто никогда не понимал - кроме одного ученика, чей отец приехал из Штайнамангера и который поэто-му немного говорил по-венгерски.

На занятиях по физкультуре этот парень, чье имя я забыл, всегда переводил указания, которые давал нам господин Золимози. "Бэжте к Полэпе", например, означало: "Бегите к Польской липе".

На ветвях этой липы во время Второй ми-ровой повесили двух польских остарбайтеров, которые пытались украсть в деревне буханку хлеба. Потом эта "Польская липа" стала для залемских школьников вехой, по которой от-меряли расстояния при беге на длинные ди-станции. А герр Золимози часто заставлял нас бегать на длинные дистанции, и, если бы в нашем классе не было этого ученика, вен-герского полукровки, мы бы ни в жизнь не поняли, чего же от нас добивается учитель.

Я всегда спрашивал себя, не может ли быть этот бег к Польской липе (упражнение и в самом деле напряжное, особенно если ди-станцию приходилось преодолевать три или четыре раза) своего рода местью - местью господина Золимози нам, немцам, от имени

208

всех славян. И нельзя ли считать, что я как бы приношу покаяние за преступления на-цистов, когда бегу к липе и обратно. Я и в самом деле так думал - тогда. Хотя теперь, размышляя об этом, я припоминаю, что тот мальчик, наполовину венгр, которому всегда приходилось переводить классу указания гос-подина Золимози, бегал к Польской липе го-раздо, гораздо чаще, чем я. Сейчас я точно вспомнил: я действительно видел, как он бе-гал к тому дереву в свое свободное время, один раз даже ночью.

К сожалению, этот мальчик не попал в нашу "группу электротехнических работ". Там мы должны были на листах фанеры собирать правильно функционирующие электрические схемы. Все надо было как следует запаять, так, чтобы олово не капало, потому что за каж-дую такую кляксу отметку снижали на один балл. Собственно, отметки и снижать было некуда, потому что никто из нас толком не знал, как собирать эти схемы, а господин Зо-лимози, естественно, ничего нам объяснить не мог. Он пытался, действительно пытался, но из его рта выходило только невразумитель-ное бухтение, и потому наша "группа элект-ротехнических работ" никогда не функцио-нировала правильно.

Настал день, когда господин Золимози со-брался назад в Венгрию: он узнал, что у его семьи, которая оставалась там, возникли ка-

209

кие-то неприятности с режимом. Мы, учени-ки, освободились от уроков труда, потому что так быстро невозможно было найти квали-фицированную замену для нашего бывшего учителя.

В Залеме и сегодня должен где-то стоять шкаф, заваленный неработающими электри-ческими схемами, собранными на фанерных листах. Все это, в общем, грустно, потому что никто ничего не слышал о дальнейшей судь-бе герра Золимози и все, что от него оста-лось, это бесполезная груда хлама. Когда я начинаю об этом думать, то понимаю, что все это и вправду очень печально.

Я все так же неотрывно смотрю на рот Ка-рин, но вижу рот господина Золимози, не-прерывно открывающийся и закрывающийся в одном из подвалов венгерской тайной по-лиции; сейчас этот рот тоже много говорит и полицейские понимают его речь, но она им не нравится, и потому они снова и снова бьют господина Золимози по губам. В этот момент я наклоняюсь вперед, потому что хочу поце-ловать рот Карин. Я хочу поцеловать этот див-но красивый, глупый рот, способный произ-вести только бессмысленный лепет, труху.

Я еще больше наклоняюсь вперед и вооб-ражаю, будто рот Карин тоже по своей воле приближается ко мне, но тут возвращается Серхио с дринками. Я беру из его руки рюм-ку бренди "Александр", бормочу какую-то

210

банальность и вдруг захожусь зверским каш-лем. Серхио хлопает меня по спине и ухмы-ляется. Он только потому так предупредите-лен со мной, что точно знает: я ревную к нему эту куколку. Поэтому, натурально, он может себе позволить быть дружелюбным.

Мне же его дружелюбия на фиг не надо. Я быстро прощаюсь с ними - может быть, чересчур поспешно, что мне становится ясно в ту же секунду. Я сам себя ненавижу за это - за этот мой внезапно проявившийся враждеб-ный тон, причины которого слишком очевид-ны, - но, в общем, как получилось, так по-лучилось, наплевать. Пересекая лужайку, я на ходу опрокидываю рюмку бренди. Я вовсе не злюсь - разве что на себя самого, за то, что позволил этому самодовольному латиносу об-вести меня вокруг пальца. Я уверен, что он сделал это нарочно: быстренько смотался за дринками и вернулся в тот самый момент, когда я собирался поцеловать Карин.

На противоположной стороне лужайки, у озе-ра, стоит Ролло. Он слегка покачивается. Его взгляд устремлен куда-то вдаль, на воду. Я под-хожу к нему. Выглядит он ужасно. Его веки подрагивают еще сильнее, чем раньше, и он основательно пьян.

Я беру его за руку, и вместе мы подходим к маленькому лодочному причалу, разрезаю-

211

щему темную водную поверхность. На краю причала мы останавливаемся. Далеко впере-ди, на озере, мерцает зеленый огонек. Неко-торое время я смотрю на него, а потом заме-чаю, что Ролло рядом со мной плачет.

Я, конечно, догадывался, что все это вре-мя Ролло изводил себя смертной тоской. От-того, что он знаком со многими людьми, но все эти люди не принимают его всерьез. Они ему не друзья, хотя, похоже, относятся к нему неплохо. Всех членов семьи Ролло объединя-ет то, что они имеют некую внутреннюю пус-тоту, которая образуется, потому что они хо-тят только самого лучшего, но каким-то обра-зом заходят в тупик, не умея осуществить свои намерения. Ролло хотел очень простой вещи: чтобы гости на его вечеринке от души весели-лись. Однако никто из членов его семейства, раз заблудившись, уже не может выйти из сво-его тупика, освободиться от давления неизбеж-ности. Ни отец Ролло, ни сам Ролло.

Я опять беру его за руку. Материя на ру-каве его выходного костюма на ощупь какая-то странная - сухая, но теплая. Почувство-вав прикосновение моей руки, он начинает дрожать всем телом и, уже не контролируя своего состояния, захлебывается настоящими рыданиями. Его просто трясет, я не знал, что дела настолько плохи. Я понимаю, что долго этого не выдержу - всех этих всхлипываний и слез. Это мне просто не по силам.

212

Он что-то бормочет. Я не улавливаю, что он хочет сказать. Кажется, просит снотвор-ные таблетки, чтобы его перестало трясти, чтобы он опять мог спать по ночам. Я не знаю, правильно ли его понял, но отвечаю, что он может мне поверить: от таблеток дрожь толь-ко усилится, это точно.

Дальше я в эту тему не углубляюсь, хотя, вероятно, мог бы. Я еще раз пожимаю ему руку, говорю, что хочу принести себе чего-нибудь выпить, и потом оставляю его одного на лодочном причале.

Объясняя Ролло, почему мне надо уйти, я прекрасно знал, что ни за какой выпивкой не пойду и вообще к нему больше не вер-нусь. Один раз я все-таки оборачиваюсь. Он стоит на прежнем месте, засунув руки в кар-маны пиджака. Его плечи слегка вздрагива-ют, как будто ему холодно. Он смотрит на озеро, на мерцающий зеленый огонек, но я сомневаюсь, что он действительно что-то ви-дит.

Поднявшись к себе в комнату, я собираю сум-ку. Потом захожу в комнату Ролло и роюсь в его вещах в поисках ключей от машины. Клю-чи я обнаруживаю в его зеленом пиджаке, во внутреннем кармане. Я хватаю их, беру мою сумку и выхожу во двор, где стоит множество машин, на которых приехали приглашенные.

213

Открыв "порш" Ролло, я сажусь на во-дительское сиденье и запускаю мотор. По-том очень медленно, двигаясь задним ходом, подруливаю по хрустящему гравию к воро-там. Оба оконных стекла опускаю. Включаю первую скорость, выезжаю на шоссе и мчусь по Меерсбургу - сквозь ночь - вдоль озе-ра. У какой-то бензоколонки покупаю на со-рок марок бензина и примерно в полвторого ночи пересекаю (вблизи Зингена) швейцарс-кую границу. Я постепенно трезвею. Паспорта у меня никто не спрашивает.

Восемь

Уже два дня я живу в отеле "Баур" на Цю-рихском озере. По утрам съедаю глазунью из двух яиц с поджаренным тостом. Запиваю все это только что выжатым грейпфрутовым со-ком и - впервые в жизни - кофе. Вообще мне кофе не нравится. Сердце сразу ускоряет свой ритм, и голова начинает слегка кружить-ся, но тем не менее я решил выпивать каж-дое утро по две большие чашки.

Цюрих красивый город. Здесь никогда не было войны, это видно с первого взгляда. Дома в Нидердорфе, на другом берегу реки, чем-то напоминают средневековые построй-ки, выглядят немножко как в Гейдельберге, только пешеходной зоны между ними нет. Здесь, в Цюрихе, много белого: лебеди, ко-торые у берега Цюрихского озера поджидают старушек с их пластиковыми пакетами, пол-ными не съеденного за воскресенье хлеба, на-крытые скатертями столики повсюду перед

217

кафе и облака, проплывающие высоко в си-нем небе над озером.

Так вот, сегодня утром я пошел прогулять-ся по Привокзальной улице и заодно погла-зеть на витрины. Я часто слышал, что улицы в Цюрихе на удивленье чистые и аппетитные, и должен сказать, что это правда. Так бы и проглотил все до последнего кусочка, до пос-ледней лакомой крошки, и хотя я жратву как таковую ни во что не ставлю, здесь мне как будто постоянно хочется есть. В деликатес-ных лавках вкусно пахнет, в цветочных - тоже, и люди вокруг настроены дружелюбно.

Самое клевое в Швейцарии - что здесь на дверях учреждений написано "Толкать от себя", а не "Открывается вовнутрь", что здесь ничего не бомбили и, может, еще то, что асфальт, по которому проложены трамвайные линии, не был разломан на куски в годы войны и до сих пор сохраняет следы людей, ходивших по нему десятки лет назад. Деревья здесь тоже клас-сные, они шелестят на ветру, а пиво имеет со-всем непривычный для меня вкус.

Гуляя, я покуриваю сигареты, но здесь ку-рение почему-то кажется не вполне уместным. "Порш" я два дня назад припарковал у Цю-рихского аэропорта. Ключ от машины поло-жил в отделение для перчаток, а сам доехал до центра на такси. Я думаю, что сделал все правильно. Я даже протер тряпочкой руль, хотя понимал, что это полный идиотизм.

218

Мне вдруг приходит в голову, что нужно отвыкать от курения. Я достаю из кармана начатую пачку сигарет и, проходя мимо улич-ного кафе, кладу ее на столик. После этого я чувствую себя намного лучше, но уже через десять минут начинаю жалеть, что не оста-вил ни одной сигареты про запас. Я повора-чиваю обратно и возвращаюсь к тому улич-ному кафе, но пачки на столике уже нет.

За столиком теперь сидят двое молодых бизнесменов, они попивают пиво, смешан-ное с каким-то красным тоником (хотя до полудня еще далеко), и один из них опреде-ленно курит мои сигареты. Эти хмыри одеты в дорогие, но не сшитые на заказ костюмы и, как каждый второй из теперешних банков-ских служащих, имеют при себе мобильники.

На какой-то краткий момент, действитель-но очень краткий, я впадаю в дикую ярость, собираюсь подойти и вырвать мою пачку, но потом решаю не связываться, так как не знаю, какова будет реакция этих швейцарцев. Я ведь не могу доказать, что пачка моя. Я хочу ска-зать, на ней же не написано мое имя.

Словом, я отворачиваюсь от них и иду в другую сторону. Солнце светит так ласково, что злость моя как-то сама собой рассеивает-ся. Я перехожу по мосту через реку и направ-ляюсь к первому попавшемуся киоску. Там покупаю новую пачку сигарет и немецкую газету, хотя вообще газет никогда не читаю.

219

Не могу сказать, почему я ее купил. Может, потому, что Германия для меня вдруг пере-стала существовать.

Это как если бы вся огромная страна про-сто-напросто испарилась; и хотя здесь, в Швейцарии, люди тоже говорят по-немецки, а на рекламных щитах повсюду написаны не-мецкие фразы, мне уже кажется, будто Гер-мания - не более чем мое представление о ней, будто она - большая машина по ту сто-рону границы, машина работающая и даже выдающая какую-то продукцию, которая, од-нако, на фиг никому не нужна.

Я сажусь со своей газетой за столик улич-ного кафе, зажигаю сигарету и выпускаю изо рта дым, очень медленно. И тут неожиданно у меня получается колечко дыма, потом еще одно, потом третье.

Я ощущаю маленький выброс адренали-на в кровь, радуюсь как ненормальный и вы-дуваю в воздух еще одно колечко. Это и прав-да до обалдения просто. Нужно только вос-пользоваться своим языком, то есть слегка подвигать им у передних зубов, не высовы-вая изо рта.

Кельнер подходит к столику и спрашива-ет, что я хотел бы заказать, и я прошу прине-сти мне стакан пива, смешанного с красным тоником, как я видел в другом уличном кафе. Он не понимает, о чем идет речь, и я выпус-каю еще одно колечко дыма, и тут до него

220

доходит, что я имел в виду. Пиво с гранато-вым сиропом, так это называется. Особого рода коктейль panache (с ударением на пер-вом а).

Напиток приносят. На вкус он такой, ка-ким и должно быть пиво с сиропом. Пожа-луй, чересчур сладкий, но фокус тут в том, что сироп скапливается на дне стакана и нуж-но все время размешивать его соломинкой, а иначе так и будешь пить один сироп. Я рас-крываю газету и просматриваю пару статей о новых театральных постановках в Мюнхене, потом перелистываю страницы обратно, что-бы взглянуть на самый первый разворот. И тут я наталкиваюсь на статью о сыне миллионе-ра, который утонул во время вечеринки на Боденском озере.

Я не могу оторвать глаз от страницы с мно-гократно мелькающим на ней именем Ролло. Ролло, которого нашли рано утром, в восемь часов, благодаря тому, что его пиджак запу-тался в ветвях склонившегося к самой воде дерева. Ролло, в чьем желудке обнаружили по-вышенную дозу валиума и огромное количе-ство алкоголя. Ролло, устроителя этой вече-ринки, который так старался угодить всем своим гостям. Ролло, молодого наследника миллионного состояния, чей отец в данный момент находится в Индии, а мать проходит курс лечения в психиатрической больнице под Штутгартом.

221

Красный сироп комом застревает у меня в горле. Я думаю о машине Ролло, которая стоит у аэропорта, о том, как долго ей еще придется там проторчать. Это первое, что при-ходит мне на ум. Потом я вырываю из газеты страницу со статьей, складываю ее и сую в карман пиджака. Потом кладу десятифранковую купюру на стол, под пустой стакан из-под пива, встаю и шагаю вниз по улице, вдоль реки.

Маленький переулок выводит меня к Нидердорфу, я сворачиваю направо и оказыва-юсь на площади, между старинными домами и каменной церковью. Мне хочется - может быть, из-за Ролло, - зайти внутрь, но, увы, большая входная дверь заперта, потому что это протестантская церковь, а такие церкви, в отличие от католических, не всегда бывают открыты.

Я со всех сторон исследую пологий холм, вымощенный булыжниками, и эти подъемы и спуски приятно утомляют меня. Слева и справа в старых домах располагаются книж-ные лавки и магазины электротоваров, и еще я вижу порнокинотеатр. Наверху в стене дома выложена надпись "1561", а внизу крутят пор-нофильмы. В Германии такое сочетание вы-глядело бы намного хуже. А тут, в Швейца-рии, смотрится пристойно.

Я думаю о том, что Швейцария - это большой Нивелирланд, та часть Германии, в

222

которой все не так плохо. Возможно, мне сто-ило бы здесь поселиться, думаю я. Здешние мужчины определенно привлекательнее, чем немцы. А у женщин такие прикольные вздер-нутые носики, и они все одеваются на япон-ский манер. Все здесь кажется мне более че-стным, и ясным, и, главное, более очевид-ным. Может быть, Швейцария действитель-но есть решение всех проблем.

Единственное мое воспоминание о Швей-царии связано с автомобильной поездкой, ко-торую я когда-то совершил вместе с отцом. Мне тогда исполнилось шесть или, может, семь лет, и мы ехали вдоль Женевского озе-ра, в Женеву. Дорожные указатели были зе-леными, а не голубыми, как в Германии, и с правой стороны мелькали виноградники, а слева, ниже автострады, в воду гляделись ста-ринные замки. Я сидел за спиной отца и смот-рел в окно, и при этом играл своей вязаной шапкой с кисточкой. В какой-то момент мне стало скучно, я взял шапку и, нагнувшись впе-ред, натянул ее отцу на голову, на глаза, - это при скорости 120 км. Машина вильнула раз, другой, и я получил жуткий нагоняй. Что было дальше, не помню, но, во всяком слу-чае, обошлось без аварии.

Мне вдруг захотелось вернуться в отель. На улице жарко, и я с нетерпением думаю о прохладе моего номера, о кондиционере и о том, что в вестибюле куплю себе чего-нибудь

223

выпить. Да, выпить нужно непременно. Я, зна-чит, бегу назад по переулку, сворачиваю на-лево, потом направо, выхожу к берегу реки и поднимаюсь на мост. Пара флагов с гербами полощется на ветру. Гербы мне незнакомы, но они клевые. На них - быки и какие-то бело-голубые узоры. Наверное, это гербы швейцарских кантонов.

Теперь лебедей под мостом стало еще боль-ше. Когда наступает вечер, они, возвращаясь с озера в устье реки, скапливаются здесь. По-года по-настоящему летняя. Собственно, мож-но ходить в одной рубашке - так потеплело за последние два дня.

Пока я бегу назад к Привокзальной ули-це, я думаю о горах, которые начинаются сра-зу за Цюрихским озером. Там наверху и надо жить, на альпийском лугу, в каком-нибудь маленьком деревянном доме, у холодного гор-ного озера, питаемого талыми водами. Мо-жет быть, нам с Изабеллой Росселини и ни к чему жить на том самом острове, может, мне, и ей, и нашим детям вполне хватило бы та-кой маленькой хибары.

Сейчас, когда приближается лето, на лугу жужжали бы пчелы, и я с детьми совершал бы прогулки в лесную зону, бродил бы с ними под темными сводами деревьев, и мы бы раз-глядывали муравейники, и я бы мог делать вид, будто все-все знаю. Я бы им все объяс-нял, и детям не у кого было бы спросить, так

224

ли это на самом деле, потому что, кроме нас, там наверху никого бы не было. Я бы всегда был прав. Все, что бы я ни захотел расска-зать, было бы для них правдой. И тогда для меня появился бы смысл все вокруг приме-чать.

Я бы им рассказал о Германии, большой северной стране, об этой гигантской маши-не, которая сама себя строит, - там, на рав-нине. И о тамошних людях я бы им расска-зал: об избранных, которые живут внутри ма-шины, и должны ездить на хороших авто, и принимать хорошие наркотики, и пить хоро-ший алкоголь, и слушать хорошую музыку, - тогда как вокруг них все делают то же самое, но только чуточку хуже. И о том, что избран-ные могут жить только благодаря своей вере в то, что делают это чуточку лучше, чуточку последовательнее, чуточку более стильно, чем другие.

Я бы им рассказал о немцах: о национал-социалистах с чисто выбритыми затылками; о конструкторах ракет, которые носят в на-грудных карманах своих белых халатов сразу по нескольку авторучек. Я бы им рассказал о тех, кто обслуживает пусковые установки, о бизнесменах в плохо сидящих костюмах, о профсоюзных боссах, которые всегда голосу-ют за СДПГ, как если бы от этого и вправду что-то зависело, и об автономистах, которые организуют благотворительные кухни, но вы-

225

ступают против того, чтобы работягам дава-ли чаевые.

А еще я бы им рассказал о мужчинах, ко-торые летают в Таиланд, потому что хотят хоть ненадолго ощутить себя могущественными и любимыми, и о женщинах, которые летают на Ямайку, потому что им хочется того же. Я бы им рассказал о кельнерах, студентах, во-дителях такси; о нацистах, и пенсионерах, и пидорасах; об агентах, выдающих ссуды для индивидуального строительства, и о специа-листах по рекламе; о диджеях и тех, кто про-дает "экстази"; о бездомных бродягах, и фут-болистах, и адвокатах.

Однако все это было бы, собственно, чем-то таким, что уже принадлежит прошлому, - все эти мои рассказы в горах, на берегу озе-ра. Может, мне и не понадобится это расска-зывать, потому что большой Машины уже не будет. Она утратит в моих глазах какую бы то ни было значимость, и, поскольку я больше не стану о ней думать, она практически во-обще исчезнет, и мои дети так и не узнают, что когда-то существовала Германия, и будут свободны - на свой лад.

Я пересекаю вестибюль отеля, прохожу мимо стенда с газетами и сажусь в кресло. Ко мне подходит кельнер, и я заказываю виски с со-довой, прошу вписать стоимость в мой счет,

226

потом выпиваю свой дринк. На столике сто-ит серебряная плошка с солеными орешка-ми, но я их не беру. Легкой фортепьянной музыки, которую можно услышать в вестибю-ле чуть ли не каждого отеля, здесь нет. Я ду-маю, это значит, что отель действительно хо-роший.

Я сижу еще некоторое время и заказываю второй стакан виски с содовой. Я где-то чи-тал, что могила Томаса Манна находится не-далеко от Цюриха, на холме над Цюрихским озером. Томаса Манна я тоже проходил в школе, но его книги доставляли мне удоволь-ствие. Я хочу сказать, что они были дей-ствительно хорошими, хотя я прочитал толь-ко две или три. А не такими идиотскими, как произведения Фриша, или Гессе, или Дюрренматта, или кто там еще значился в программе.

Я прошу портье вызвать мне такси, и ког-да автомобиль подъезжает, сую ему в руку пять франков. Он открывает для меня дверцу, я сажусь и говорю шоферу, что хотел бы по-пасть в Килхберг, на тамошнее кладбище.

Пока мы выезжаем из города, водила трындит что-то о налогах, и поскольку сам он явно родился в Тичино*, не замечает, что я не швейцарец. Он поносит власти, но не совсем всерьез, а так, как если бы просто хотел по-болтать. Я поддакиваю ему и время от време-

* Тичино - кантон на юге Швейцарии, на границе с Италией.

227

ни вставляю какую-нибудь фразу, хотя меня это не интересует. Впрочем, его разглаголь-ствования мне не мешают.

Мы объезжаем озеро слева. У здешних улиц удивительные названия. Одна, напри-мер, называется Myphenquai, "Набережная мифов", и я думаю о том, как очаровательно и старомодно звучат здесь слова - как если бы швейцарцы обращались с немецким язы-ком совсем иначе, чем мы (исходя из его со-кровенной сути, хочу я сказать).

В этот момент мне приходит в голову, что я оставил куртку Александра в отеле, потому что весь день погода была очень теплая. Но сейчас уже вечер, и мне следовало бы захва-тить куртку с собой. Я быстро соображаю, не попросить ли водителя вернуться назад, в отель, чтобы я взял куртку, но он продолжа-ет рассуждать о налоговых декларациях, на своем красивом итальянско-швейцарско-немецком диалекте, и потому я решаю оставить все как есть. Мы проезжаем мимо старых фаб-ричных зданий, и справа от дороги я вижу шоколадную фабрику "Линдт". Вдруг начи-нает пахнуть густой коричневой шоколадной массой, которая варится в гигантских метал-лических котлах.

Потом мы сворачиваем направо и едем вверх по холму, по направлению к Килхбергу. Я закуриваю сигарету. Водитель бросает неодобрительный взгляд в зеркальце заднего

228

обзора, но я делаю вид, будто не замечаю это-го, хотя наши взгляды на секунду пересек-лись. Если это такси для некурящих, он дол-жен был так и сказать, а не смотреть с осуж-дением в свое зеркальце. Мы проезжаем че-рез маленькое село, огибаем слева церковь, водитель останавливается и говорит, что клад-бище прямо за ней.

Я даю ему его прайс, захлопываю дверцу машины и по узкой гравиевой дорожке иду к воротам кладбища. Солнце уже зашло. Все-рьез наступил вечер. Воздух с каждой мину-той делается более прохладным.

С кладбища хорошо видно все Цюрихское озеро. Какая-то старушка на костылях ходит между рядами могил, а потом перед одной из них останавливается. Один костыль она кла-дет на траву, а на другой опирается обеими руками. Она стоит, скособочившись. Где-то лает собака.

Трудно найти на кладбище определенную могилу, если ты не знаешь, где именно ее искать. Я когда-то видел фотографию нуж-ной мне могилы. Там должна быть большая серая каменная плита, на которой выграви-рованы имена Томаса Манна, и, естествен-но, Кати Манн, и еще кого-то из членов их семьи.

Я бегаю вокруг, пытаясь отыскать эту пли-ту, но мне мешают быстро надвигающиеся су-мерки. Тогда я начинаю искать старушку с

229

костылями, потому что она наверняка смо-жет мне сказать, где точно находится могила, но старушка тоже куда-то пропала. В конце концов я беру свой коробок спичек и жгу спички одну за другой, у каждого надгробия. Спички быстро кончаются, тогда я хватаю с какой-то могилы маленький пластмассовый надгробный фонарик, зажигаю в нем свечку и продолжаю метаться между рядами захоро-нений. Я наклоняюсь к надгробиям, стараюсь разобрать надписи. Все бесполезно. Я больше ничего не вижу. Свечка дает слишком мало света. Как ни трудно с этим смириться, но я чувствую, что мне не найти долбаной моги-лы Томаса Манна.

Уже почти ночь. Я сажусь на край какой-то могильной плиты, чтобы наконец спокой-но выкурить сигарету. Та самая собака, кото-рая давеча лаяла, бродит вокруг относитель-но недавних могил, там, где цветы посвежее. Это большой черный пес. Я почти не вижу его. Собственно, я вижу только тень пса - перемещающуюся тень. Зато я слышу, как пес обнюхивает землю, слышу шорох цветов, раз-двигаемых его мордой. Потом наступает ти-шина. Пес присаживается и какает прямо на одну из могил. Я абсолютно в этом уверен - клянусь!

Я нарочно шаркаю ногами по гравию, что-бы его спугнуть, но он не уходит. Он спо-койно, не отвлекаясь по пустякам, какает.

230

Тогда я беру надгробный фонарик, зажигаю от него сигарету, а сам фонарик швыряю в том направлении, где сидит пес. Свечка на лету гаснет, я слышу звук падения, но уве-рен, что не попал в идиотского пса.

В этот момент мне приходит в голову мысль, что пес, может быть, накакал на мо-гилу Томаса Манна, я вскакиваю и бегу туда, куда бросил фонарь. Пластмассовый фонарик валяется на земле, однако черный пес исчез. Я подхожу к надгробию, ощупываю надпись пальцами, но на ощупь, по крайней мере, непохоже, чтобы там было выгравировано имя Томаса Манна. Жаль. Спичек у меня больше нет, а то бы я охотно посмотрел, кто там по-хоронен.

Поскольку стало по-настоящему холодно, я застегиваю мой твидовый пиджак на все пу-говицы, сую руки в карманы брюк, снова про-хожу через кладбищенские ворота и начинаю спускаться с холма вниз, к озеру. Я думал, что путь будет короче. Дорога, как мне ка-жется, все время петляет, уводя меня не туда, куда нужно.

Время от времени мимо проносится ка-кой-нибудь автомобиль, ослепляя меня фа-рами, и я заслоняю глаза рукой. Справа вни-зу я вижу маленькую железнодорожную стан-цию, перехожу через рельсы. Потом, мино-

231

вав пару магазинов и сельскую пивнушку, выхожу наконец на шоссе - и я у озера. Вда-леке, на другом берегу, мерцают огни.

Некоторое время я просто сижу у кромки воды. Справа от меня пристань для прогулоч-ных пароходов, но в такой поздний час ника-кие пароходы, конечно, уже не ходят. У при-чала в весельной лодке сидит какой-то чело-век и курит. Каждый раз, когда он затягива-ется, на конце его сигареты вспыхивает крас-ная точка, которая отражается в озере. Я до-вольно долго - минут десять - наблюдаю за тем, как он курит, как стряхивает пепел и как столбики пепла с шипением падают в воду. Когда он кончает курить, я к нему подхожу.

Лодка слегка покачивается на мелких вол-нах. Я говорю: добрый вечер; человек подни-мает голову и смотрит на меня. Я расправ-ляю плечи, чтобы казаться более уверенным в себе, и спрашиваю, не отвезет ли он меня на другую сторону озера, за двести франков. Он несколько секунд обдумывает мои слова и потом говорит: да, могу отвезти.

Я спускаюсь в лодку и сажусь на деревян-ную скамью, а он вставляет весла в такие ме-таллические фиговины, не знаю, как они на-зываются, и отчаливает. Скоро мы будем на середине озера. Уже скоро.

Послесловие переводчика

О Кристиане Крахте, авторе "Faserland", известно очень мало. Он родился в 1966 г. (сейчас, значит, ему тридцать пять), в Швейцарии, детство провел в США, Канаде и на юге Франции, какое-то время жил где-то в Центральной Америке, кажется, в Венесуэле, а сей-час - в Бангкоке. "Faserland" - его дебютная книга, впервые опубликованная в 1995 г. и переиздававшая-ся уже пять раз. Критики встретили ее по-разному: кто-то возмущался, кто-то находил "вполне нормаль-ным скучным повествованием от первого лица" (от-зыв в еженедельнике "Штерн"), многие отмечали при-стальность авторского взгляда, своеобразие стиля, со-прягающего в себе юмор и меланхолию. Грегор фон Реццори, например, писал: "Такой точности воспри-ятия мира, который сплошь состоит только из фир-менных товаров, такой трезвости взгляда посреди пу-стоты, такого неприятия коллективных банальностей при сохранении тонкости распознающих способнос-тей - всего этого, да притом в столь кристально-чис-том отображении, мне еще никогда не доводилось встречать. Поздравляю автора и издателя!"

Мне тоже сразу понравился тон повествования, его лаконичность и присутствующая в нем недогово-ренность. Но какие-то вещи казались даже не столько непонятными, сколько как будто намекающими на что-то, чего я не знала или не могла вспомнить. Прежде

233

всего, почему роман называется "Faserland"? Первое, что приходит в голову, - перевести это слово как "Оте-чество", предположив, что рассказчик использует не немецкий термин (Vaterland), а его английский аналог (Fatherland), только записанный фонетически, так, как его воспринимают на слух немцы. Но ведь можно по-нять то же слово и по-другому, буквально: "Волокон-ная страна" (faser - волокна, в том числе используе-мые в волоконной оптике, Faseroptik, которая, напри-мер, применяется в медицине - для просвечивания внутренних органов; в физике - для регистрации тре-ков ядерных частиц; в вычислительной технике - там лазерные волокна выполняют функции ячеек памяти; и во многих других областях). Имеет ли такое толко-вание хоть какое-то отношение к сюжету?

На возможность того, что под внешним "буднич-ным" слоем повествования скрывается какой-то иной смысловой пласт, как будто указывали эпиграф из Беккета, многозначительные названия баров, клубов, пляжей и улиц - бар "Один" (Один в германской ми-фологии - хозяин Вальгаллы, последнего прибежи-ща погибших героев), клубы DJ Hell ("Ди джей Ад") и Purgatory ("Чистилище"), "райский" пляж Super Para-dise Beach, - наконец, появляющиеся в начале и в конце романа странные черные собаки...

Можно предположить, что этот тайный код как-то связан с фантастическим романом Эрнста Юнгера "Гелиополис" (Юнгер несколько раз упоминается в "Faserland", хотя рассказчик и уверяет, что сам его не читал). В "Гелиополисе" есть такая вставная новелла: некий опустившийся человек встречается с дьяволом или посланцем дьявола (якобы окулистом, "доктором Фэнси"), который дает ему выпить темно-красного эликсира ("блэкберри-бренди"), а затем отводит в свой врачебный кабинет (где стоит ящик со стеклянными глазами) и закапывает ему особые капли. После этого бродяга как бы прозревает и начинает воспринимать мир так, словно живет "с микроскопом на глазах сре-ди людей, даже не подозревающих о существовании такого прибора". Он видит "силы, определяющие ход

234

событий, зародыши нарождающегося счастья и не-счастья". Он становится сказочно богатым, но не хочет и не может быть пособником злой силы, и в конце концов "доктор Фэнси" отнимает у него вол-шебный дар, возвращая к обычной человеческой судь-бе...* Если прочесть "Faserland" так, чтобы сквозь его страницы "просвечивал" текст "Гелиополиса", то, по-жалуй, и название прояснится, и некоторые знаки просто совпадут (вспомним, что в самом начале и почти в самом конце рассказчик встречается с Ка-рин, девушкой с линзами на глазах, и ее спутником Серхио, который перед тем, как расстаться с героем, приносит ему бокал бренди - не считать ли этих двух персонажей преемниками "доктора Фэнси"?).

Отсылкой к мотиву "встречи с дьяволом" в со-временной жизни можно, при желании, считать и упо-минание Томаса Манна, написавшего "Доктора Фау-стуса", и даже эпиграф (потому что аналогичный мо-тив, в своеобразной трактовке, есть и в беккетовском "Безымянном": "...кто мог сюда прийти, дьявол, мо-жет быть, я не в состоянии представить себе никого другого, это он показал мне все, здесь, в темноте, и как говорить, и что говорить, и немного природы, и несколько имен, и внешнюю видимость людей, име-ющих тот же образ, что и я, на которых я, возможно, похож, и их способ жизни, в комнатах, в сараях, в ав-топрицепах, в лесах, и как они приходят и уходят, я уже забыл, и кто ушел и покинул меня - знавшего, что я был искушаем, знавшего, что я пропал, независимо от того, поддался искушению или нет; я не знаю, это уже не я, вот все, что я знаю, с того дня я уже перестал быть собой, с того дня никого больше нет, я, наверное, все-таки поддался искушению. Это все только гипоте-зы, которые помогают продвигаться вперед..."**).

Впрочем, количество аллюзий и литературных па-раллелей не ограничивается Юнгером и Манном.

* См.: Утопия и антиутопия XX века. Гелиополис. М., 1992, с. 437-467.

** The Beckett Trilogy. Molloy, Malony Dies, The Unnamable. L., 1980, p. 373-374 (курсив мой. - Т.Б.).

235

Вспомним,что встречей с борзым псом открывается не только "Faserland", но и "Божественная комедия" Данте. Похоже, отдельные эпизоды у Крахта не толь-ко в определенном смысле соответствуют эпизодам "Божественной комедии", но и выстроены в том же порядке. Не останавливаясь на этом подробно, приве-ду лишь самую общую схему подобных соответствий, какой она представляется мне: преддверие ада - ост-ров Зильт, охарактеризованный в "Faserland" как не-что среднее между Германией и Англией; первый круг (отверженные) и второй круг (вожделеющие) - порто-вый город Гамбург с его проститутками и всяческим сбродом; третий круг (обжоры) - самолет компании "Люфтганза"; четвертый круг (скупцы и расточители) - Франкфурт, банковский центр ФРГ; пятый круг (не-сдержанность, злоба, буйное скотство) - Гейдельберг, город студентов и интеллектуальной элиты; шестой круг (ересиархи и еретики) - поляна рейвов под Мюнхе-ном, на которой устраивают свои сборища неформа-лы; седьмой круг (насильники) - Мюнхен, где рас-сказчик встречается с неонацистом Уве Копфом; восьмой круг (льстецы и дурные советчики) и девятый круг (предатели) - имение миллионера, отца Ролло, на Боденском озере. Примечательно, что в последний раз рассказчик видит своего друга Ролло на самом бе-регу озера, когда тот плачет. У Данте девятый круг ада описывается так (Песнь тридцать вторая, 22-24): "Я увидал, взглянув по сторонам, / Что подо мною озеро, от стужи / Подобное стеклу, а не волнам". Это дантевское озеро называется Коцит (по-гречески "Плач").

Если продолжить такую линию рассуждений даль-ше, то можно предположить, что последняя, "швей-царская" глава "Faserland" соответствует странствиям Данте по чистилищу. В "Божественной комедии" путь через чистилище, от Долины земных властителей до вершины горы, занимает время одного дня, от восхо-да солнца до темноты. События восьмой главы "Faserland" укладываются в такой же промежуток и заканчиваются встречей героя с таинственным пере-возчиком на берегу Цюрихского озера (Леты?).

236

Хотелось бы сказать еще об одном любопытном наблюдении. Герой путешествует, то и дело меняя свои планы и, соответственно, избранный им самим мар-шрут (и перемещаясь из одного "круга ада" в другой) под воздействием неких "посредников" или "наблю-дателей", которые все так или иначе связаны с бук-вой "М". Первая пара таких посредников - Карин (которая ездит на "мерседесе" и подкармливает соба-ку Макса) и Серхио (имеющий мобильный телефон); в поезде на Гамбург рассказчик встречает "Пиздобородого" (Mösenbart), в Гамбурге - шофера в кроссов-ках "Мефисто" и затем сексуального извращенца с та-туировкой, изображающей крота (Maulwurf). Не ис-ключено, что таким посредником является и Алек-сандр, столь сильно озабоченный популярностью груп-пы Modern Talking. К числу посредников явно отно-сятся также Маттиас Хоркс, из-за которого герой по-падает в Гейдельберг, и безымянный хозяин гостини-цы, рекомендующий ему отправиться в бар "Макс". Может быть, невольным посредником следует считать и Ролло, в прошлом "крутого мода", который спасает героя и увозит его в Мюнхен, в очередной "круг ада". В шестой главе посредники - хиппи, рассказываю-щий о диджеях Моби и Морице (из клубов "DJ Ад" и "Чистилище"), и некий Максим Биллер (его, кстати, упоминала Карин в первой главе); в седьмой - опять Карин и Серхио; в восьмой - два неизвестных биз-несмена с мобильниками и писатель Томас Манн (впрочем, увидеть могилу последнего герой захотел сам). "Наблюдатели" имеются и в "Божественной комедии", в каждом из кругов ада. Не связал ли их Крахт с буквой "М" именно потому, что видел в них при-служников "Машины" (Maschine), которая описыва-ется в последней главе?

Мои соображения, высказанные выше, вовсе не навязывают читателю однозначную интерпретацию романа. Во-первых, "Faserland" прочитывается, дос-тавляет удовольствие и без учета всего этого ассоциа-тивного ряда, намеренно или ненамеренно подклю-ченного к нему автором. Во-вторых, интересно даже

237

не столько само наличие всех этих параллелей с Дан-те, Юнгером или Беккетом, сколько вопрос, зачем они понадобились (если понадобились) Крахту.

И, наконец, в "Faserland" могут быть (даже на-верняка есть) также и другие подтексты: скажем, ве-роятно, его несколько по-иному, глубже поймет тот, кто разбирается в современной музыке, в тонкой се-миотике поп-культуры.

Так или иначе во время перевода этой, на первый взгляд простой и легко сделанной вещи, я не могла не заметить того, что перед нами текст, целиком находя-щийся в сложных отношениях с предшествующей ли-тературной традицией. Бунтарство и стихия молодеж-ного сленга, казалось бы, выступающие в качестве ос-новной движущей силы романа, - всего лишь верши-на айсберга под названием "Faserland".

Татьяна Баскакова

Faserland

Роман

Ведущий редактор - М. Котомин

Художник - А. Бондаренко

Корректор - Г. Асланянц

Компьютерная верстка - М. Терещенко

Подписано в печать 24.08.2001

Формат издания 84x108/32 Гарнитура "Ньютон". Печать офсетная.

Бумага "Классик". Печ. л. 15,0. Тираж 7000 экз. Заказ ? 0109600.

Издательская фирма "Ад Маргинем"

113184, Москва, 1-й Новокузнецкий пер., д. 5/7,

тел./факс: 951-93-60, e-mail: ad-marg@rinet.ru

ЛР ? 030870 от 10.01.99.

Отпечатано на MBS в полном соответствии с качеством

предоставленных диапозитивов в ОАО 'Ярославский полиграфкомбинат' 150049, Ярославль, ул. Свободы, 97.

"Клуб 36'6"

Москва, Рязанский пер., д. 3, этаж 3 Телефон/факс (095) 265-13-05, 267-29-69, 267-28-33, 261-24-90 Тел.: (095) 523-92-63, 523-25-56

Факс: 523-11-10 E-mail: club366@aha.ru

Фирменный магазин

"36'6-Книжный двор"

(мелкооптовая и розничная торговля)

Проезд: Рязанский пер., д. 3, этаж 1 (рядом с м. "Комсомольская"

и "Красные ворота") Тел.: (095) 265-86-56, 265-81-93

Книжная лавка "У Сытина"

125008, г. Москва,

проезд Черепановых, д. 56

Тел: (095) 156-86-70

Факс: (095) 154-30-40

E-mail: sytin@aha.ru

info@qvest.com

Интернет магазин

(доставка в любую страну)

http:// www.kvest.com

Сканирование: Янко Слава (библиотека Fort/Da) yanko_slava@yahoo.com | | http://yanko.lib.ru ||

зеркало: http://members.fortunecity.com/slavaaa/ya.html
|| http://yankos.chat.ru/ya.html | Icq# 75088656

update 06.11.01