Ю. М. ЛОТМАН

Пушкин

Биография писателя

Статьи и заметки

'Евгений Онегин'. Комментарий

Санкт-Петербург 'Искусство-СПБ' 2003

ББК 83.3(2)1 Л80

Вступительная статья Б. Ф. Егорова Художник Д. М. Плаксин

Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена

какими бы то ни было средствами без письменного разрешения владельцев авторских прав.

ISBN 5-210-01483-5

составление, 1995 г.

Личность и творчество Ю. М. Лотмана

Он любил писателей, которые, как ему казалось, 'строили' свою жизнь (Карамзин, Пушкин), которые противостояли любым попыткам вмешаться в их частное существование, мужественно и творчески боролись за намеченные цели. Потому любил, что таков был сам, - противостоял и боролся. В советское время было чрезвычайно трудно индивидуально решать свои задачи и проблемы; человека вели по намеченному не им пути государство и 'общество', и все-таки свобода выбора, пусть в узком пространстве, сущес-твовала, и в нем Юрий Михайлович Лотман (далее мы его именуем сокра-щенно: Ю. М.) смог так организовать свое жизненное развитие и свою научную деятельность, что в целом можно говорить об успешной реализации замышлявшегося.

Конечно, не следует обольщаться, немало осталось по внешним причинам неосуществленного, но Ю. М. оказался прекрасным 'компенсатором', если так можно выразиться, он умудрялся почти всегда заменять пропущенное или невозможное: в самое цветущее и творческое студенческое-аспирантское время у него шесть лет ушло на военную службу - но он успевал и на фронте штудировать учебник французского языка, а после демобилизации так интенсивно трудился, что уже на 5-м курсе университета фактически подготовил кандидатскую диссертацию и защитил ее через год; лишенный возможности преподавать в родном Ленинградском университете, он нашел уникальный Тартуский университет, где создал не менее уникальную 'тар-тускую школу'; некие органы, теоретически не имевшие никакого отношения к науке и педагогике, а практически всем ведавшие, превратили Ю. М. в 'невыездного', закрыли ему зарубежье - но труды ученого все-таки пере-секали границу, переводились на десятки языков, сделали имя автора всемирно известным, и Тарту, тихий эстонский город, куда иностранцу было не так-то легко попасть, стал местом паломничества молодых и старых гуманитариев.

Ю. М. родился 28 февраля 1922 г. в семье петроградских-ленинградских интеллигентов, в знаменитом доме в начале Невского проспекта, где поме-щалась в пушкинское время кондитерская Вольфа-Беранжера. Литературо-

======================

213

Идейная структура 'Капитанской дочки'

'Капитанская дочка' - одно из наиболее совершенных и глубоких со-зданий Пушкина - неоднократно была предметом исследовательского вни-мания. В обширной литературе вопроса особо следует выделить ряд иссле-дований Ю. Г. Оксмана¹ и главу в книге Г. А. Гуковского². Архивные ра-зыскания и публикации документов, равно как и тонкий анализ идейного содержания повести в работах Ю. Г. Оксмана, производимый на обычном для этого исследователя широком идеологическом фоне, и рассмотрение художественной природы повести, ее места в истории формирования пуш-кинского реализма в книге Г. А. Гуковского составляют высшие достижения советского литературоведения в этой области. И если те или иные конкретные положения этих работ могут стать предметом научного спора, то это не умаляет их значения как основы для любого дальнейшего углубления в анализ пушкинской повести. Ряд глубоких замечаний исследователь найдет в работах Б. В. Томашевского, В. Б. Шкловского, Д. П. Якубовича, Е. Н. Купреяно-вой, Н. К. Пиксанова, Д. Д. Благого и других. Это, однако, не означает, что проблематика 'Капитанской дочки' выяснена исчерпывающе. Более того, многие кардинальные вопросы позиции Пушкина в 'Капитанской дочке' все еще продолжают оставаться дискуссионными. Таково, например, истолкование знаменитых слов о 'русском бунте'. Если Ю. Г. Оксман считает их своеобразной данью цензурным условиям, воспроизведением охранительной точки зрения (равной взглядам Дашковой и Карамзина), разоблачаемой всем ходом повест-вования, вызывающего читательское сочувствие Пугачеву, то другой авторитет-ный знаток творчества Пушкина, Б. В. Томашевский, писал: 'Оставленная в тексте романа сентенция отнюдь не вызывалась необходимостью изложения событий. Что же касается до взглядов Гринева, как героя романа, на Пугачева и крестьянское движение, то Пушкин отлично охарактеризовал их в других более четких словах и в самом ходе действия. Если он сохранил эту фразу, то потому, что она отвечала собственной системе взглядов Пушкина на крестьян-скую революцию. За этой фразой не кроются ни презрение к русскому крепос-

¹ Работы Ю. Г. Оксмана, посвященные 'Капитанской дочке', публиковались между 1934 и 1955 гг. В дальнейшем они вошли в книгу 'От 'Капитанской дочки" А. С. Пуш-кина к 'Запискам охотника" И. С. Тургенева' (Саратов, 1959). Здесь же (С. 101-102, 105, 110-111 и 131) обзор литературы вопроса. Литература о 'Капитанской дочке', появившаяся после первой публикации настоящей статьи, указана в кн.: Гиллель-сон М. И., Мушина И. Б. Повесть А. С. Пушкина 'Капитанская дочка': Коммента-рий: Пособие для учителя. Л., 1977. С. 186-191. Здесь особенно следует выделить работы Г. П. Макогоненко, Н. Н. Петруниной, Л. С. Сидякова и И. М. Тойбина. Гуковский Г. А. Пушкин и проблемы реалистического стиля. М., 1957.

тному крестьянству, ни неверие в силы народа, ни какие бы то ни было охранительные мысли. Эта фраза выражает, что Пушкин не верил в окон-чательную победу крестьянской революции в тех условиях, в которых он

жил'¹.

Это не единственный из спорных вопросов, возникающих в связи с

'Капитанской дочкой'. Решение их следует искать на путях анализа произ-ведения как идейно-художественного единства.

Путь пушкинской мысли от 'Дубровского' к замыслам о Шванвиче, Башарине (параллельно с работой над 'Историей Пугачева') и, наконец, к 'Капитанской дочке' хорошо изучен в работах Ю. Г. Оксмана и ряда других исследователей³. Суммировать эти данные можно следующим образом: Пуш-кин в начале 1830-х гг., исходя из чисто политического наполнения понятия свободы, пришел к убеждениям, весьма характерным для продолжателей декабристской мысли⁴. Свобода, понимаемая как личная независимость, пол-нота политических прав, в равной мере нужна и народу и дворянской интеллигенции, утратившей антинародные феодальные привилегии, но вы-ковавшей в вековой борьбе с самодержавием свободолюбивую традицию. Борьба за уважение деспотом прав дворянина - форма борьбы за права человека. С этих позиций народ и дворянская интеллигенция ('старинные дворяне') выступают как естественные союзники в борьбе за свободу. Их противник - самодержавие, опирающееся на чиновников и созданную са-модержавным произволом псевдоаристократию, 'новую знать'. В области художественной типологии такой подход подразумевал своеобразную конст-рукцию образа: определяющим в человеке считалось не социальное бытие, которое было у Дубровского и Троекурова общим (Пушкин, конечно, был чужд вульгарно-социологическому противопоставлению 'мелкопоместного' и 'крупного' барства), а принадлежность к определенному кругу идей, куль-турно-психологическому типу. Только с этих позиций можно было признать, что дворянский, общий с Онегиным, образ жизни не затрагивает народного нравственного склада Татьяны, а Дубровский может перейти на сторону народа, оставаясь дворянином. Он утратил имущество, но не пережил того нравственного переворота, который потребовался, например, Нехлюдову, чтобы перейти на сторону народа. Дубровский в крестьянском отряде - это нравственно тот же Дубровский, каким он был до рокового перелома своей судьбы. Прошедшая жизнь офицера и помещика не представляется ему грехом и скверной, а новая - нравственным воскресением. Русский столбовой дво-рянин, наследник вековой традиции сопротивления самодержавию, он естес-

¹ Томашевский Б. В. Пушкин. М; Л., 1961. Кн. 2. С. 189.

² См.: Оксман Ю. Г. От 'Капитанской дочки' А. С. Пушкина к 'Запискам охот-ника' И. С. Тургенева. С. 5-36.

³ См., например: Шкловский В. Заметки о прозе Пушкина. М., 1937; Фокин Н. И. К истории создания 'Капитанской дочки' // Учен. зап. Урал. пед. ин-та. Уральск, 1957. Т. 4. Вып. 3

⁴ Ср. сопоставление экономических воззрений Пушкина и М. Орлова: Боровой С. Я, Об экономических воззрениях Пушкина в начале 1830-х гг. // Пушкин и его время. Л., 1962. Вып. 1.

214

твенный союзник народа. И в качестве вождя восставших он сохраняет патриархальную власть над своими крестьянами. Его отряд скорее напоминает партизанскую 'партию' 1812 г., возглавленную офицером типа Васьки Де-нисова или Николая Ростова (которого его гусары называют 'наш граф'), чем русскую крестьянскую вольницу, поднявшуюся с топором на господ.

'Общие замечания', которыми снабдил Пушкин 'Историю Пугачева' для Николая I, свидетельствуют о глубоком переломе, который произошел во взгля-дах Пушкина в ходе изучения материалов крестьянской войны под руководством Пугачева. Пушкин писал: 'Весь черный народ был за Пугачева. Духовенство ему доброжелательствовало <...>. Одно дворянство было открытым образом на стороне правительства. Пугачев и его сообщники хотели сперва и дворян склонить на свою сторону, но выгоды их были слишком противоположны' (IX, 375). Именно то, что в основе поведения людей, как теперь считает Пушкин, лежат 'интересы', позволяет объединить всех дворян, без различия их идейно-интеллектуального уровня, степени свободолюбия или сервилизма, в один общий с правительством лагерь, противопоставленный 'черному народу'. Типизация художественного образа приобрела отчетливо социальную окраску. Это, в свою очередь, наложило отпечаток на всю идейно-художественную структуру повести.

Вся художественная ткань 'Капитанской дочки' отчетливо распадается на два идейно-стилистических пласта, подчиненных изображению двух миров: дворянского и крестьянского. Было бы недопустимым упрощением, препят-ствующим проникновению в подлинный замысел Пушкина, считать, что дворянский мир изображается в повести только сатирически, а крестьянс-кий - только сочувственно, равно как и утверждать, что все поэтическое в дворянском лагере принадлежит, по мнению Пушкина, не специфически дворянскому, а общенациональному началу¹.

Каждый из двух изображаемых Пушкиным миров имеет свой бытовой уклад, овеянный своеобразной, лишь ему присущей поэзией, свой склад мысли, свои эстетические идеалы. Быт Гриневых, воспитание героя даются сквозь призму ассоциаций с бытом фонвизинских героев². Однако резкая

¹ В этом смысле характерно часто встречающееся стремление исследователей пере-нести 'простого' Миронова из дворянского лагеря в народный. Позиция Пушкина в 'Капитанской дочке' значительно более социальна, чем, например, Толстого в 'Войне и мире', где Ростовы действительно вместе с народом противопоставлены миру Курагиных. Не случайно Пушкин не ввел в повествование фигуры троекуровского типа - вельможи XVIII в., антагониста Гриневых и Мироновых.

² Отец Гринева 'женился на девице Авдотье Васильевне Ю., дочери бедного та-мошнего дворянина. Нас было девять человек детей. Все мои братья и сестры умерли во младенчестве' (VIII, 279). Этот эпизод, бесспорно, должен был проецироваться в сознании читателей на реплику Простаковой и воскрешать атмосферу помещичьего быта XVIII в.: 'Покойник батюшка женился на покойнице матушке. Она была по прозванию Приплодиных. Нас, детей, было у них восемнадцать человек; да, кроме меня с братцем, все, по власти господней, примерли' ('Недоросль', д. 3, явл. 5). Из этой же сцены Пушкин взял другую, рядом расположенную, реплику эпиграфом к главе 'Крепость': 'Старинные люди, мой батюшка {Недоросль)'. Савельич охарак-теризован цитатой из 'Послания к слугам моим' Фонвизина: 'И денег и белья и дел моих рачитель' (VIII, 284).

215

сатиричность образов Фонвизина смягчена. Перед нами - рассказ вызыва-ющего сочувствие читателей героя о своем детстве. Фонвизинские отзвуки воспринимаются не как сатирическое изображение уродства неразумной жизни плохих помещиков, а как воссоздание характерного в дворянском быту XVIII в. Уклад жизни провинциального дворянина Гринева не противопос-тавлен, как это было у Фонвизина, вершинам дворянской культуры, а слит с ней воедино. 'Простаковский' быт Гриневых не снимает их связи с лучшими традициями дворянской культуры XVIII в. и их порождением - чувством долга, чести и человеческого достоинства. Не случайно 'дворянский' пласт повести пронизан отзвуками и ассоциациями, воскрешающими атмосферу русской дворянской литературы XVIII в. с ее культом долга, чести и чело-вечности. Этой цели служат и эпиграфы, частично подлинно заимствованные из поэтов XVIII в., частично под них стилизованные. Пушкину важно было, чтобы имена А. Сумарокова, Я. Княжнина, М. Хераскова значились под названиями глав, определенным образом ориентируя читателя. Гринев в детстве, как и Митрофан, 'жил недорослем, гоняя голубей' (VIII, 280), но вырос не Скотининым, а честным офицером и поэтом, стихи которого, 'для тогдашнего времени, были изрядны, и Александр Петрович Сумароков, не-сколько лет после, очень их похвалял' (300). Точно так же 'по-домашнему' вплетается в повествование и имя В. Тредиаковского, который оказывается учителем Швабрина (300). Гринев - наследник русского вольтерьянского рационализма - не может без стыдливой оговорки о том, что 'сродно человеку, предаваться суеверию, несмотря на всевозможное презрение к пред-рассудкам' (289), рассказать о своем загадочном сне. В духе русских юристов XVIII в. - последователей Беккариа - он протестует против пытки ('ду-мали, что собственное признание преступника необходимо было для его полного обличения, - мысль не только неосновательная, но даже и совер-шенно противная здравому юридическому смыслу...' (317) .

Крестьянский уклад жизни овеян своей поэзией: песни, сказки, легенды пронизывают всю атмосферу повествования о народе. Особое место занимают пословицы, в которых выкристаллизовалось своеобразие народной мысли. Исследователи неоднократно обращали внимание на роль пословиц и загадок в характеристике Пугачева. Но пословицами говорят и другие персонажи из народа. Савельич пишет в отписке барину: '...быль молодцу не укора: конь и о четырех ногах, да спотыкается' (VIII, 312). Пушкин подчеркнул, что

¹ Конечно, Гриневу принадлежат и вызвавшие многочисленные споры слова о 'русском бунте'. Ю. Г. Оксман привел параллели к рассуждениям Гринева из записок Дашковой и произведений Карамзина. Подобные примеры можно было бы привести в очень большом числе. Хочется лишь отметить, что в контексте русской идейной жизни конца XVIII в. - и это было Пушкину прекрасно известно - подобные высказывания имели не охранительный, а либерально-дворянский характер. Однако спор о значении этих слов Гринева приобрел явно гипертрофированный характер, заслонив собой анализ всей повести как таковой. Из того, что осуждение 'русского бунта' принадлежит Гриневу, не вытекает автоматически никаких выводов о позиции Пушкина. Ее нельзя вывести простым толкованием отдельных сентенций. Следует определить значение всего замысла в его единстве.

216

речь Пугачева, вобравшая все своеобразие народного языка, дворянину не-понятна: 'Я ничего не мог тогда понять из этого воровского разговора', - пишет Гринев (290). При этом показательно, что тайный 'воровской' язык, которым пользуются Пугачев и хозяин 'умета', - это не арго, специальная речь, доступная лишь членам шайки, а язык пословиц и загадок - сгусток национально-самобытной стихии языка. Смысл речи, непонятной Гриневу, прекрасно понятен читателю.

Разные по образу жизни, интересам, нравственным идеалам и поэтичес-кому вдохновению, миры дворянский и крестьянский имеют и разные пред-ставления о государственной власти. Пушкин отбросил разделение властей на 'законные' и 'незаконные'. Еще во время путешествия по Уралу он обнаружил, что народ разделяет власть на дворянскую и крестьянскую и, подчиняясь силе первой, законной для себя считает вторую. В 'Замечаниях о бунте' Пушкин писал: 'Расскажи мне, говорил я Д. Пьянову, как Пугачев был у тебя посаженым отцом? - Он для тебя Пугачев, отвечал мне сердито старик, а для меня он был великий государь Петр Федорович' (IX, 373). Но и правительство - дворянская власть - по-разному относится к 'своим', даже если они 'изменники', и к 'чужим'. Оно вершит не правосудие, а классовую расправу: 'Замечательна разность, которую правительство пола-гало между дворянством личным и дворянством родовым. Прапорщик Минеев и несколько других офицеров были прогнаны сквозь строй, наказаны батогами и пр. А Шванвич только ошельмован преломлением над головою шпаги' (IX, 374). Дворянская историография рассматривала самодержавную государ-ственность как единственно возможную форму власти. В ее представлении народное движение может привести лишь к хаосу и гибели государства. Не только реакционные, но и либеральные мыслители XVIII - начала XIX в. считали, что народное восстание несет с собой общественный хаос. Просве-тительская точка зрения, особенно в ее демократическом - руссоистском или радищевском - варианте, исходила из представлений о народном суве-ренитете и праве угнетенных на восстание. Совершенно с иных, чем у дворянских идеологов, позиций, просветительство было также нормативно. Оно делило государственные системы на правильные и неправильные и для каждого народа в данный исторический момент допускало лишь одну воз-можность.

Позиция Пушкина была принципиально иной. Увидев раскол общества на две противопоставленные, борющиеся силы, он понял, что причина по-добного раскола лежит не в чьей-либо злой воле, не в низких нравственных свойствах той или иной стороны, а в глубоких социальных процессах, не зависящих от воли или намерений людей. Поэтому Пушкину глубоко чужд односторонне-дидактический подход к истории. Он в борющихся сторонах видит не представителей порядка и анархии, не борцов за 'естественное' договорное общество и нарушителей исконных прав человека. Он видит, что у каждой стороны есть своя, исторически и социально обоснованная 'правда', которая исключает для нее возможность понять резоны противоположного лагеря. Более того, и у дворян, и у крестьян есть своя концепция законной власти и свои носители этой власти, которых каждая сторона с одинаковыми

217

основаниями считает законными. Екатерина - законная дворянская царица, и ее управление соответствует правовым идеалам дворянства. Сама законность принципов ее власти делает, в глазах дворянина, второстепенным вопрос о недостатках ее личного характера, неизбежном спутнике самодержавия. И старик Гринев, в облике которого Пушкин сознательно приглушил черты аристократического фрондерства, сведя их с пьедестала самостоятельной политической позиции до уровня характеристической черты человека эпохи, наставляет сына: 'Служи верно, кому присягнешь...' (VIII, 282). С точки зрения героев-дворян, Пугачев - 'злодей'. Иван Кузьмич говорит Пугачеву: 'Ты мне не государь', а Иван Игнатьич повторяет: 'Ты нам не государь' (324-325). Со своей стороны, крестьяне в повести, подобно собеседнику Пушкина Д. Пьянову, считают Пугачева законным властителем, а дворян - 'государевыми ослушниками'. Готовя материалы к 'Истории Пугачева', Пушкин записал, что яицкие казаки 'кричали: Не умели вы нас прежде взять, когда у нас Хозяина не было, а теперь Батюшка наш опять к нам приехал - и вам уж взять нас не можно; да и долго ли вам, дуракам, служить женщине - пора одуматься и служить государю' (IX, 766-767). Гринев же не может признать Пугачева царем: 'Я природный дворянин; я присягал государыне императрице: тебе служить не могу' (VIII, 332).

Пушкин ясно видит, что, хотя 'крестьянский царь' заимствует внешние признаки власти у дворянской государственности, содержание ее - иное. Кресть-янская власть патриархальнее, прямее связана с управляемой массой, лишена чиновников и окрашена в тона семейного демократизма. На 'странном' для Гринева военном совете у Пугачева 'все обходились между собою как товарищи и не оказывали никакого особенного предпочтения своему предводителю' (330). В этом смысле кавалерские ленты на крестьянских тулупах сподвижников Пугачева и оклеенная золотой бумагой крестьянская изба с рукомойником на веревочке, полотенцем на гвозде, ухватом в углу и широким шестком, устав-ленным горшками, - 'дворец' Пугачева - глубоко символичны.

Но именно эта крестьянская природа политической власти Пугачева делает его одновременно вором и самозванцем для дворян и великим госу-дарем для народа. Пугачев сам говорит Гриневу, что 'кровопийцем' его называет 'ваша братья' (352), а Гринев-старший знает, как и все дворяне, что цель 'гнусного бунта' была 'ниспровержение престола и истребление дворянского рода' (369).

Осознание того, что социальное примирение сторон исключено, что в трагической борьбе обе стороны имеют свою классовую правду, по-новому раскрыло Пушкину уже давно волновавший его вопрос о жестокости как неизбежном спутнике общественной борьбы. В 1831 г. Пушкин, напряженно ожидавший новой 'пугачевщины', взволнованно наблюдал проявления жес-токости восставшего народа. 3 августа 1831 г. он писал Вяземскому: '...ты верно слышал о возмущениях Новгородских и Старой Руси. Ужасы. Более ста человек генералов, полковников и офицеров перерезаны в Новг<ородс-ких> поселен<иях> со всеми утончениями злобы. Бунтовщики их секли, били по щекам, издевались над ними, разграбили дома, износильничали жен; 15 лекарей убито <...> бунт Старо-Русской еще не прекращен. Военные чинов-

218

ники не смеют еще показаться на улице. Там четверили одного генерала, зарывали живых, и проч. Действовали мужики, которым полки выдали своих начальников. - Плохо, Ваше сиятельство' (XIV, 204-205)¹. Впечатления Пушкина в этот период, видимо, совпадали с мыслями его корреспондента, видевшего события вблизи, H. M. Коншина, который писал Пушкину: 'Как свиреп в своем ожесточении добрый народ русской! жалеют и истязают...' (XIV, 216). Эту двойную природу народной души - добрую, но ожесточен-ную - Пушкин тогда попробовал воплотить в образе Архипа, убивающего чиновников² и спасающего кошку.

К моменту создания 'Капитанской дочки' позиция Пушкина изменилась: мысль о жестокости крестьян заменилась представлением о роковом и неиз-бежном ожесточении обеих враждующих сторон. Он начал тщательно фик-сировать кровавые расправы, учиненные сторонниками правительства. В 'Замечаниях о бунте' он писал: 'Казни, произведенные в Башкирии генералом князем Урусовым, невероятны. Около 130 человек были умерщвлены посреди всевозможных мучений!³ 'Остальных человек до тысячи (пишет Рычков) простили, отрезав им носы и уши"' (IX, 373). Рядом с рассказом о расстреле пугачевцами Харловой и ее семилетнего брата, которые перед смертью 'сползлись и обнялися - так и умерли', Пушкин внес в путевые записки картину зверской расправы правительственных войск с ранеными пугачев-цами. 'Когда под Тат<ищевой> разбили Пугачева, то яицк<их> прискакало в Оз<ерную> израненых, - кто без руки, кто с разрубл<енной> головою <...>. А гусары галицынские и Хорвата так и ржут по улицам, да мясничат их' (IX, 496-497).

Пушкин столкнулся с поразившим его явлением: крайняя жестокость обеих враждующих сторон проистекала часто не от кровожадности тех или иных лиц, а от столкновения непримиримых социальных концепций. Добрый капитан Миронов не задумываясь прибегает к пытке, а добрые крестьяне вешают невиновного Гринева, не испытывая к нему личной вражды: 'Меня притащили под виселицу. 'Не бось, не бось", - повторяли мне губители, может быть и вправду желая меня ободрить' (VIII, 325).

В том, что жестокость нельзя объяснить случайными причинами или характерами отдельных людей, убедил Пушкина рассказ Крылова о том, какое ожесточение вызвала между детьми даже 'игра в пугачевщину': 'Дети разделялись на две стороны, городовую и бунтовскую, и драки были значи-тельные. <...> ...Произошло в ребятах, между коими были и взрослые, такое

¹ Истолкование значения этой цитаты для истории замысла 'Капитанской дочки' см.: Оксман Ю. Г. Указ. соч. С. 24.

² Для концепции Пушкина первой половины 1830-х гг. показательно, что жертвой восставшего народа оказываются именно чиновники - слуги самодержавия и свя-занной с ним псевдоаристократии, а не 'свой' помещик. Восстания в военных поселениях как бы подтверждали эти убеждения: они были направлены против военных чиновников, подчиненных правительству.

³ В черновом варианте Пушкин распространил это место: 'Иных, пишет Рычков, растыкали на кольях, других повесили ребром за крюки; некоторых четвертовали' (IX, 477).

219

остервенение, что принуждены были игру запретить. Жертвой оной чуть было не сделался некто Анчапов (живой доныне). Мертваго, поймав его, в одной экспедиции, повесил его кушаком на дереве. - Его отцепил прохожий солдат' (IX, 492).

Невозможность примирения враждующих сторон и неизбежность кровавой и истребительной гражданской войны открылись Пушкину во всем своем роковом трагизме. Это только подчеркивалось тем, что, излагая события глазами наблюдателя-дворянина, Пушкин показывал социальную узость и необъективность точки зрения повествователя. Гринев пишет: 'Шайка вы-ступила из крепости в порядке' (VIII, 336), и стилистический оксюморон 'шайка выступила', подчеркнутый обстоятельством образа действия 'в по-рядке', показывает и объективную картину выступления войска крестьян, и невозможность для наблюдателя-дворянина увидеть в этом войске что-либо, кроме шайки. Так построена вся ткань повествования. Отсюда, бесспорно, вытекает и то, что вызывавшие длительные споры сентенции повествователя принадлежат не Пушкину. Но из этого еще не вытекает того, что Пушкин с ними не согласен.

Определение отношения автора к изображаемым им лагерям - коренной вопрос в проблематике 'Капитанской дочки'. Спор о том, кому следует приписать ту или иную сентенцию в тексте, не приблизит решения этого вопроса, ибо ясно, что сам способ превращения исторических героев в рупор авторских идей был Пушкину глубоко чужд. Гораздо существеннее просле-дить, какие герои и в каких ситуациях вызывают симпатии автора. Когда-то, создавая оду 'Вольность', Пушкин считал закон силой, стоящей над народом и правительством, воплощением справедливости. Сейчас перед ним раскры-лось, что люди, живущие в социально разорванном обществе, неизбежно находятся во власти одной из двух взаимоисключающих концепций закон-ности и справедливости, причем законное с точки зрения одной социальной силы оказывается беззаконным с точки зрения другой. Это убеждение обо-гатило Пушкина высоким историческим реализмом, позволило увидеть в истории столкновение реальных классовых сил и подвело к созданию таких глубоких по социальной аналитичности произведений, как 'Сцены из ры-царских времен'.

Но это же проникновение в законы истории снова и по-новому поставило перед Пушкиным издавна волновавший его вопрос о соотношении истори-чески неизбежного и человечного. Мысль о том, что исторический прогресс неотделим от человечности, постоянно в той или иной форме присутствовала в сознании Пушкина.

Диалектика прав исторической закономерности и прав человеческой лич-ности волновала Пушкина с 1826 г. Но теперь история предстала как внутренняя борьба, а не как некое единое движение¹, и Пушкин встал перед вопросом соотношения социальной борьбы и этического критерия гуманности.

В 'Полтаве' борьба идет между Петром и вне истории стоящими эгоистами, честолюбцами, странствующими паладинами (Мазепа, Карл XII), в 'Капитанской Дочке' Пугачев и Екатерина II представляют два полюса русского XVIII века.

220

Пушкин раскрывает сложные противоречия, возникающие между поли-тическими и этическими коллизиями в судьбах его героев. Справедливое с точки зрения законов дворянского государства оказывается бесчеловечным. Но было бы недопустимым упрощением отрицать, что этика крестьянского восстания XVIII в. раскрылась Пушкину не только в своей исторической оправданности, но и в чертах, для поэта решительно неприемлемых. Слож-ность мысли Пушкина раскрывается через особую структуру, которая застав-ляет героев, выходя из круга свойственных им классовых представлений, расширять свои нравственные горизонты. Композиция романа построена исключительно симметрично¹. Сначала Маша оказывается в беде: суровые законы крестьянской революции губят ее семью и угрожают ее счастью. Гринев отправляется к крестьянскому царю и спасает свою невесту. Затем Гринев оказывается в беде, причина которой на сей раз кроется в законах дворянской государственности. Маша отправляется к дворянской царице и спасает жизнь своего жениха.

Рассмотрим основные сюжетные узлы. До десятой главы действие под-чинено углублению конфликта между дворянским и крестьянским мирами. Герой, призванный воспитанием, присягой и собственными интересами стоять на стороне дворянского государства, убежден в справедливости его законов. Нравственные и юридические нормы его среды совпадают с его стремлениями как человека. Но вот он в осажденном Оренбурге узнает об опасности, грозящей Маше Мироновой . Как дворянин и офицер, он обращается к своему начальнику по службе с просьбой о помощи, но в ответ слышит лекцию о предписаниях военного устава:

'- Ваше превосходительство, прикажите взять мне роту солдат и пол-сотни казаков и пустите меня очистить Белогорскую крепость.

Генерал глядел на меня пристально, полагая, вероятно, что я с ума сошел (в чем почти и не ошибался).

'Как это? Очистить Белогорскую крепость?" - сказал он наконец.

- Ручаюсь вам за успех, - отвечал я с жаром. - Только отпустите меня.

'Нет, молодой человек", - сказал он, качая головою. - 'На таком великом расстоянии неприятелю легко будет отрезать вас от комуникации с главным стратегическим пунктом и получить над вами совершенную победу. Пресеченная комуникация..."

Я испугался, увидя его завлеченного в военные рассуждения...' (VIII, 343).

Речи и действия генерала справедливы и обоснованны с уставной точки зрения. Они законны и закономерны. Дав Гриневу войска, он нарушил бы правила военной теории; не дав их, он нарушает лишь требования человеч-ности. Канцеляризм оборотов речи генерала подчеркивает новую сторону идеи законности: она оборачивается к герою своей формальной, бесчеловеч-ной стороной. Это особенно ясно после того, как Гринев раскрывает генералу

¹ См. об этом: Благой Д. Д. Мастерство Пушкина. М., 1955.

² Мы имеем в виду первоначальный, а не последующий, цензурный вариант один-надцатой главы.

221

интимную заинтересованность в судьбе Маши Мироновой. Он слышит ответ: 'Бедный малый! Но все же я никак не могу дать тебе роту солдат и полсотни казаков. Эта экспедиция была бы неблагоразумна; я не могу взять ее на свою ответственность' (343). Генерал как человек сочувствует Гриневу, но действует как чиновник.

Гринев предпринимает совершенно неожиданный для русского дворя-нина и офицера XVIII в. шаг (недаром он сам называет свою мысль 'странной'): он выходит из сферы действия дворянских законов и обра-щается за помощью к мужицкому царю. Однако в стане восставших действуют свои законы и нормативные политические идеи, которые столь же равнодушны к человеческой трагедии Гринева. Более того, как дворя-нин, Гринев враждебен народу, и законы восстания, политические интересы крестьян требуют не оказывать ему помощь, а уничтожить его. Подобное действие вытекало бы не из жестокости того или иного лица, а из авто-матического применения общего закона к частному случаю. Желая остаться дворянином и получить помощь от Пугачева, Гринев явно непоследова-телен. На это тотчас же указывает сподвижник Пугачева Белобородов. Он говорит: '...не худо и господина офицера допросить порядком: зачем изволил пожаловать. Если он тебя государем не признает, так нечего у тебя и управы искать, а коли признает, что же он до сегодняшнего дня сидел в Оренбурге с твоими супостатами? Не прикажешь ли свести его в приказную, да запалить там огоньку: мне сдается, что его милость подослан к нам от оренбургских командиров' (VIII, 348). Совет этот не выдает в его авторе какой-либо особой жестокости: пытка в XVIII в., как Пушкин отчетливо подчеркнул в двух параллельных сценах и специальном раз-мышлении Гринева, входила в нормальную практику дворянского госу-дарства. Что же касается сущности недоверия Белобородова к Гриневу, то оно вполне оправдывается классовыми интересами крестьянской рево-люции. Белобородов не верит Гриневу, потому что видит в нем дворянина и офицера, не признающего власти мужицкого царя и преданного интересам мира господ. Он имеет все основания заподозрить в Гриневе шпиона и, оставаясь в пределах интересов своего лагеря, совершенно прав. Этого не может не признать и Гринев: 'Логика старого злодея показалась мне довольно убедительною. Мороз пробежал по всему моему телу...' (348). Следует учесть, что характеристика Белобородова как злодея - дань социальной позиции Гринева, который оправдывает прибегающего к пытке капитана Миронова нравами эпохи. Тогда станет ясно, что стремление пугачевского 'фельдмаршала' отождествить живого человека с его соци-альной группой и перенести на его личность весь свой - справедливый - социальный гнев, обращаться с каждым из представителей враждебного класса по политическим законам отношения к этому классу повторяет логику остальных героев произведения: Мироновых, зуриных и других. По этим же законам действует и совсем не 'злодей', а заурядный человек своего мира, Зурин. Одних слов: 'Государев кум со своею хозяюшкою', то есть свидетельства о принадлежности пойманных людей к миру вос-ставших, ему достаточно, чтобы, не размышляя, отправить Гринева в

224

жавных и буржуазно-демократических ('слова, слова, слова...'). Поэтому стремление Пушкина положительно оценить те минуты, когда люди политики, вопреки своим убеждениям и 'законным интересам', возвышаются до простых человеческих душевных движений, - совсем не дань 'либеральной ограни-ченности', а любопытнейшая веха в истории русского социального утопиз-ма - закономерный этап на пути к широчайшему течению русской мысли XIX в., включающему и утопических социалистов, и крестьянских утопис-тов-уравнителей, и весь тот поток духовных исканий, который, по словам В. И. Ленина, 'выстрадал', подготовил русский марксизм.

В связи со всем сказанным приходится решительно отказаться как от упрощения от распространенного представления о том, что образ Екатери-ны II дан в повести как отрицательный и сознательно сниженный. Для того чтобы доказать этот тезис, исследователям приходится совершать грубое насилие над пушкинским текстом. Приведем один пример. Д. Д. Благой в богатой тонкими наблюдениями книге 'Мастерство Пушкина' приводит обширную цитату из знаменитой сцены встречи Маши Мироновой и импе-ратрицы в царскосельском парке, обрывая ее на словах: 'Как неправда! - возразила дама, вся вспыхнув' - и комментируя: 'От 'прелести неизъясни-мой" облика незнакомки, как видим, не остается и следа. Перед нами не приветливо улыбающаяся 'дама", а разгневанная, властная императрица, от которой бесполезно ждать снисхождения и пощады.

Тем ярче по сравнению с этим проступает глубокая человечность в отношении к Гриневу и его невесте Пугачева'¹.

Однако 'Капитанская дочка' - настолько общеизвестное произведение, что и неподготовленному читателю ясно: в повести Пушкина Екатерина II помиловала Гринева, подобно тому как Пугачев Машу и того же Гринева. Что же после этого означают слова о том, что от нее 'бесполезно ждать снисхождения и пощады'? В исследовательской литературе с большой тон-костью указывалось на связь изображения императрицы в повести с известным портретом Боровиковского. Однако решительно нельзя согласиться с тем, что бытовое, 'человеческое', а не условно-одическое изображение Екатерины II связано со стремлением 'снизить' ее образ или даже 'разоблачить' ее как недостойную своей государственной миссии правительницу. Пушкину в эти годы глубоко свойственно представление о том, что человеческая простота составляет основу величия (ср., например, стихотворение 'Полководец').

Именно то, что в Екатерине И, по повести Пушкина, наряду с императ-рицей живет дама средних лет, гуляющая по парку с собачкой, позволило ей проявить человечность. 'Императрица не может его простить', - говорит Екатерина II Маше Мироновой. Однако она не только императрица, но и человек, и это спасает героя, а непредвзятому читателю не дает воспринять образ как односторонне отрицательный.

Ставить вопрос: на чьей из двух борющихся сторон стоит Пушкин? - значит не понимать идейной структуры повести. Пушкин видит роковую неизбежность борьбы, понимает историческую обоснованность крестьянского

¹ Благой Д. Д. Мастерство Пушкина. С. 264.

225

восстания, отказывается видеть в его руководителях 'злодеев'. Но он не видит пути, который от идей и действий любого из борющихся лагерей вел бы к тому обществу человечности, братства и вдохновения, туманные контуры которого возникали в его сознании.

Вопрос об отношении Пушкина к социально-утопическим учениям Запада

1820-1830-х гг. и его роли в развитии русского утопизма - не только не

изучен, но и не поставлен. Между тем вне этой проблематики многое в творчестве позднего Пушкина не может быть понято или получает неправильное истолко-вание. Настоящий очерк не ставит и не может ставить перед собой задачи изучения этих сторон творчества Пушкина, однако не учитывать их невозможно.

Утопические идеи 1820-1830-х гг. при всем своем разнообразии имели некоторые общие черты: критику капитализма как экономической системы, буржуазной демократии как политической системы, разочарование в поли-тической борьбе, которую приравнивают к буржуазному политиканству, ра-зочарование в насильственной революции как приводящей к буржуазным порядкам. Разочарование в парламентских формах политической жизни в сочетании с отсутствием ясного представления об исторических путях, кото-рые могут привести к грядущему справедливому обществу, породило у оп-ределенной части утопистов преувеличенные надежды на правительство, осо-бенно на личную власть, якобы способную возвыситься над современным ему обществом. В этом отношении, например, показательна сложная диалек-тика отношения Белинского к правительству в конце 1830-х гг.

Весьма любопытно отношение к этому вопросу Пушкина - автора 'Ка-питанской дочки'.

В период 'Полтавы' поэт, перед которым раскрылась закономерность как основная черта истории человечества, склонен был считать великим лишь того исторического деятеля, который победил в себе все случайное, индивидуальное, человеческое, слив свое 'я' без остатка с прогрессивным историческим развитием. Но уже с 'Героя', с его требованием оставить 'герою сердце', все более выдвигается вперед представление о том, что прогрессивность исторического деятеля измеряется степенью его человечности. У этого вопроса был и другой аспект. Начало 1830-х гг. - время роста антисамодержавных настроений Пуш-кина. В 'Моей родословной' и 'Дубровском' правительство, опирающееся на псевдоаристократию и чиновников, - основной враг. Царь - воплощенное государство, вершина его аппарата. Во второй половине 1830-х гг. для Пушкина характерны утопические попытки отделить личность царя от государственного аппарата. Отделив его - живого человека - от бездушной бюрократической машины, он надеялся, сам ощущая утопичность своих надежд (в 1834 г. он писал в дневнике о безнравственности политических привычек Николая I: '...что ни говори, мудрено быть самодержавным' - XII, 329), на помощь человека, стоящего во главе государства, в деле преобразования общества на человеческой основе, создания общества, превращающего человечность и доброту из личного

¹ 'Утопизм' понимается здесь как широкое понятие. См.: Лотман Ю. М. Истоки 'толстовского направления' в русской литературе 1830-х годов // Лотман Ю. М. Избр. статьи: В 3 т. Таллинн, 1993. Т. 3.

226

свойства в государственный принцип. Таков Дук в 'Анджело', Петр в 'Пире Петра Первого'. В этом смысле любопытно, и это отметил Ю. Г. Оксман, что в 'Капитанской дочке' подчеркнута, по сравнению с 'Историей Пуга-чева', роль Пугачева как руководителя народного государства: в 'Истории Пугачева' Пушкин был склонен видеть в нем отважного человека, но игрушку в руках казачьих вожаков. Так, Пушкина привлекло 'приватное известие' о том, что якобы арестованный Пугачев 'уличал' своих сподвижников, 'что они несколько дней упрашивали (в вариантах выразительнее: 'тр<ебовали>") его принять на себя имя пок<ойного> государя и быть бы их предводителем, от чего он долго отрицался, а наконец хотя и согласился, но все делал с их воли и согласия, а они иногда и без и против его' (IX, 771-772). Из тех же соображений Пушкин привлек рассказ о гибели любимца Пугачева Кар-ницкого: 'Уральск<ие> каз<аки> из ревности в Тат<ищевой> посадили его в куль да бросили в воду. - Где Карн<ицкий>, спросил Пугачев. - Пошел к матери по Янку, отвечали они. Пугачев махнул рукою и ничего не сказал. - Такова была воля яицк<им> казакам!' (IX, 496).

А в 'Капитанской дочке' Пугачев наделен достаточной властью, чтобы самостоятельно и вопреки своим сподвижникам спасти и Гринева, и Машу Миронову. Пушкин начинает ценить в историческом деятеле способность проявить человеческую самостоятельность, не раствориться в поддерживаю-щей его государственной бюрократии, законах, политической игре. Прямое, без посредующих звеньев, обращение Маши к Екатерине II, доступность и человечность Дука, который не ставит между жизнью и собой мертвой фикции закона, независимость Пугачева от мнения своих 'пьяниц', которые 'не пощадили бы бедную девушку' (VIII, 356), обеспечивают счастливые развязки человеческих судеб.

Было бы заблуждением считать, что Пушкин, видя ограниченность (но и историческую оправданность) обоих лагерей - дворянского и крестьянс-кого - приравнивал их в этическом плане. Крестьянский лагерь и его руководители привлекали Пушкина своей поэтичностью, которой он, конечно, не чувствовал ни в оренбургском коменданте, ни при дворе Екатерины. Поэтичность же была для Пушкина связана не только с колоритностью ярких человеческих личностей, но и с самой природой народной 'власти', чуждой бюрократии и мертвящего формализма.

Русское общество конца XVIII в., как и современное поэту, не удовлет-воряет его. Ни одна из наличных социально-политических сил не представ-ляется ему в достаточной степени человечной. В этом смысле любопытно соотнесение Гринева и Швабрина. Нельзя согласиться ни с тем, что образ Гринева принижен и оглуплен, вроде, например, Белкина в 'Истории села Горюхина', ни с тем, что он лишь по цензурным причинам заменяет цент-рального героя типа Дубровского - Шванвича¹.

¹ 'Для того, чтобы обеспечить прохождение 'Капитанской дочки" в печать, Пушкин должен был пойти на расщепление образа дворянина-интеллигента, оказавшегося в стане Пугачева. Положительными чертами Шванвича наделен был Гринев, а отри-цательными - Швабрин' {Оксман Ю. Г. Указ. соч. С. 76).

227

Гринев - не рупор идей Пушкина. Он русский дворянин, человек XVIII в.,

с печатью своей эпохи на челе. Но в нем есть нечто, что привлекает к нему

симпатии автора и читателей: он не укладывается в рамки дворянской этики

своего времени для этого он слишком человечен. Ни в одном из современных ему лагерей он не растворяется полностью. В нем видны черты более высокой, более гуманной человеческой организации, выходящей за пределы его вре-мени. Отсвет пушкинской мечты о подлинно человеческих общественных отношениях падает и на Гринева. В этом - глубокое отличие Гринева от Швабрина который без остатка умещается в игре социальных сил своего

времени. Гринев у пугачевцев на подозрении как дворянин и заступник за дочь их врага, у правительства - как друг Пугачева. Он не 'пришелся' ни к одному лагерю. Швабрин - к обоим: дворянин со всеми дворянскими предрассудками (дуэль), с чисто сословным презрением к достоинству другого человека, он становится слугой Пугачева. Швабрин морально ниже, чем рядовой дворянин Зурин, который, воспитанный в кругу сословных пред-ставлений, не чувствует их бесчеловечность, но служит тому, в справедливость чего верит. Для Пушкина в 'Капитанской дочке' правильный путь состоит не в том, чтобы из одного лагеря современности перейти в другой, а в том, чтобы подняться над 'жестоким веком', сохранив в себе гуманность, чело-веческое достоинство и уважение к живой жизни других людей. В этом для него состоит подлинный путь к народу.

1962