Сканирование: Янко Слава (библиотека Fort/Da) slavaaa@online.ru || yanko_slava@yahoo.com || http://yanko.lib.ru || зеркало: http://members.fortunecity.com/slavaaa/ya.html
|| http://yankos.chat.ru/ya.html | Icq# 75088656

update 10.09.02

САТИ СПИВАКОВА. НЕ ВСЁ

МОСКВА ВАГРИУС 2002

УДК 882-94 ББК 84Р7 С 72

Литературная запись - Наталия Колесова

Дизайн Светланы Виноградовой

В книге использованы фотографии из семейного архива В. и С.Спиваковых, а также работы В.Локтева, Ю.Роста, Н.Логиновой, А.Ратникова, В.Помигалова, Е.Бурмистрова, Г.Андреева, М.Майзеля, С.Берменьева, Д.Коробейникова, С.Киселева, Б.Шмидле.

Охраняется законом РФ об авторском праве. Воспроизведение всей книги или любой ее части запрещается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.

ISBN 5-264-00785-3

НЕ ВСЕ - НЕ ВСЁ

ЕРЕВАН - ВИДЕНИЕ

СКРИПАЧ НА КРЫШЕ

ОТ 'ВИРТУОЗОВ' ДО 'ВИРТУОЗОВ'

О НАСТОЯЩЕЙ КОРОЛЕВЕ, ПРИНЦАХ И ДРУГИХ

'СЛАДКАЯ ЖИЗНЬ' ОТ ПАРАДЖАНОВА

НЕВСТРЕЧА С БУЛАТОМ

КУРЬЕЗ

НАШ БДТ

'Я ВЕРНУЛСЯ В МОЙ ГОРОД...'

'УЧИСЬ КРАСОТЕ'

ПЕЧАЛЬНЫЕ СТРАНИЦЫ

СВАДЬБА, КОТОРУЮ Я НЕ ПОМНЮ

ЛИЗА

МУЗЫКА, ВИТАМИНЫ И НИ КАПЕЛЬКИ НЕФТИ

'ПОТОМУ ЧТО Я - БЕРНСТАЙН!'

ЗАПАХ ЖЕНЩИНЫ

ТРИ СКОРЛУПКИ УМЕНЬЯ, ПЯТЬ ЛАДОШЕК ВДОХНОВЕНЬЯ

СУХОЙ ПОРОХ

ДРАКА В ПАРИЖЕ

ПОЧТИ ОБИДНО

ДИАГНОЗ СЕЛЬСКОГО ЭСКУЛАПА

НЕВСТРЕЧА С АЛЬФРЕДОМ

СОЮЗ СКРИПКИ И АЛЬТА

МАЭСТРО ИЗ ДАВЫДКОВА

'СКРИПКА И НЕМНОЖКО НЕРВНО...'

О ЧЕРНОМ СВИТЕРЕ И ЯРКИХ ВСТРЕЧАХ

ВСЕ БИЛЕТЫ ПРОДАНЫ

'Я В ТВОЮ СЕДИНУ ВЛЮБЛЕНА...'

КАК МОЖНО СЪЕСТЬ СЛОНА?

Это было давно... Он - в жизн. Я - в роли

Моя мама Аида Аветисова, обладающая редким даром не любить свои фотографии - даже эту!

Мой отец Зарэ Саакянц: скрипка, ноты, улыбка...

Мне один год, мамины бусы - отвлекающий маневр: 'чтобы ребенок не вертелся перед объективом'

Володин папа Теодор Спиваков: врач, красавец, умница и добряк. Безумно жаль, что я его не знала, он умер в 1977 году

Юрий Исаевич Янкелевич - уникальный мастер, воспитавший целую плеяду скрипачей: Спивакова, Третьякова, Школьникову... Моего отца, кстати, тоже

Володина мама Екатерина Осиповна

Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка, что такое темный ужас зачинателя игры (Н. Гумилев)

'Виртуозы Москвы' - оркестр единомышленников, 80-е годы

Наша свадьба, без 'Мендельсона', без фаты, но все-таки в белом

Мы, или Спиваков и его 'гарем'

Аня обожает позировать (говорят, что в маму)

'Итак, она звалась Татьяна...'

Катя с папой в редкие минуты летнего отдыха

Алла Демидова в разрушенном Спитаке

Колонный зал Дома союзов, 1987 год. Алла Демидова и 'Виртуозы' исполняют композицию: 'Реквием' Анны Ахматовой на музыку Шостаковича и Баха

Моя 'Ануш' и мой нелегкий 'Реквием' на фестивале в Кольмаре. ('Виртуозы' явно 'сопереживают')

Перед концертом. Спиваков бреется, Ростропович 'подкрепляется', я волнуюсь...

С Галиной Павловной и Мстиславом Леопольдовичем на корабле 'Мермоз'

Репетиция с Майей Плисецкой

С Майей и Родионом Щедриным всегда интересно и радостно

'Виртуозы Москвы' в роли национального испанского достояния. 1991 год

С королевой Испании Софией. На заднем плане И.С.Иванов, тогда посол СССР в Испании

Сестра короля принцесса Пилар и ее муж - герцог Луис Бадахос

Справа - наследник испанской короны принц Филипп, слева - наш друг и покровитель Пласидо Аранго

СПИВАКОВ ЛЮБИТ И УМЕЕТ ШУТИТЬ!

ТАНЯ

МЫ ОЧЕНЬ ЛЮБИЛИ НАШИХ ПИТЕРСКИХ ДРУЗЕЙ

С Анатолием Александровичем Собчаком

Валентина Михайловна Голод. В ней удивительно сочетались аристократизм и авантюризм, душевная тонкость и широта

Одна из редких встреч с Булатом Окуджавой

Одна из многих встреч с Г.А.Товстоноговым

Фотография, подаренная нам Сергеем Параджановым

Союз скрипки и альта (такими Башмета и Спивакова мало кто помнит)

Виктор Третьяков, Гидон Кремер, Юрий Башмет после концерта Спивакова (так и хочется добавить: 'Ребята, давайте жить дружно!')

Иегуди Менухин. Дорогой, любимый, незабвенный...

Евгений Светланов в Кольмаре: он, кажется, действительно любил Спивакова тогда...

Альфред Шнитке - наша невстреча

Юрий Хатуевич Темирканов: 'Скажите, почему?..'

Пианист Евгений Кисин (еще 'наш Женечка')

Божественная и земная Джесси Норман

Леонард Бернстайн любил Володю всегда!

Томас Квастхоф - необыкновенное чудо

Знакомство с Шарон Стоун (слева) состоялось в Нью-Йорке. Справа - моя подруга Элен Арно

С Леной и Марком Зильберквит: дружба, ставшая хронической

То ли друг, то ли брат - Гриша Ковалевский

Легенда нашей семьи, моя тетя Баяра

Сестра Володи - Лиза

'Не оставляйте стараний, маэстро, Не убирайте ладони со лба...'

Перемена 'имиджа' - перемена участи. Перед первым концертом с РНО

Наши ангелы-хранители, поклонники володиного таланта, благодаря которым мечта о 'Страдивари' стала реальностью

С Мишелем Глотцем - другом-импресарио

МНЕ ДОВЕЛОСЬ ВСТРЕЧАТЬСЯ, А ПОРОЙ И ДРУЖИТЬ С ТВОРЦАМИ МОДЫ

С Пьером Карденом

С Кристианом Лакруа (второй слева) и его женой Франсуазой

Филиппинский 'Диор' - Аурео Алонсо

Джон Гальяно

Слава Зайцев

Валентин Юдашкин

Фотографироваться у Влада Локтева опасно: можно заболеть 'нарциссизмом'

Ах, как хочется и в жизни быть всегда такой, как в его объективе!

НЕ ВСЕ - НЕ ВСЁ

Посвящается: Моей маме

Это не мемуары. Хотя слово 'мемуар' в перево-де с французского означает 'память'. Сегодня мне исполнилось сорок лет. С детства я слышала одно и то же: 'У Сати прекрасная память!' Удивительно, как я умудрялась и умудряюсь до сих пор обводить всех вокруг пальца: моя память, подобно шагрене-вой коже, все сжимается и сжимается, моя память точно нагруженная телега, которую несет вперед и с которой незаметно падают в пути детали встреч, обрывки фраз, лица, числа, звуки... Мне вдруг стало страшно и жалко терять подробности, в которых и заключена живость воспоминаний. Воспомина-ния - то, что ты получаешь от жизни, с чем жи-вешь. Они принадлежат только тебе, и никто не мо-жет у тебя отнять или предъявить на них права.

Я - Козерог, родившийся в год Быка. Все горос-копы, однако, безбожно врут. Я жутко неорганизо-ванный Козерог, а Быку в принципе невозможно так нестись по жизни. И вот наконец осознав, что мне всего лишь сорок, я заставляю себя, стиснув зубы, сделать то, о чем давно мечтаю: упорядочить события, встречи, наблюдения, все, что связывает меня с людьми, с которыми довелось общаться лишь несколько часов, или дней, или лет. А может быть, это необходимость разобраться в себе самой?

С самого начала этой работы стало ясно: всего, что узнала, поняла, увидела, сказать не могу, да и не надо, поскольку не считаю себя вправе ни 'уни-жать' истиной, ни 'возвышать' обманом. Многих имен умышленно не называю. И вот почему. В Ита-лии, в Лигурии мне рассказали историю о женщи-не, жившей там до самой старости. Она умерла лет десять назад. По какому-то странному стечению об-стоятельств все ее мужья, друзья и близкие род-ственники трагически умирали один за другим. Суе-верные лигурийцы решили, что она - причина всех

несчастий, за что ее прозвали 'инномабиле' - 'не-произносимая'. Считалось, что, произнеся ее имя, накликаешь беду. Итальянцы при этом еще показы-вали пальцами чертовы рожки и делали жест, как бы отгоняющий злые силы. Я далека от суеверий, но в моей жизни, как и в любой другой, есть люди, имена которых лучше не произносить вслух. Но это частность.

Главное - мне посчастливилось общаться и дру-жить с воистину легендарными людьми. Если бы мне раньше сказали, что я просто буду сидеть с ними рядом, я бы не поверила. О многих из них на-писаны замечательные книги, но, как в капле воды отражается мир, так в маленьких бытовых деталях выявляется порой характер человека. Вот я и попы-талась крошечными наблюдениями дополнить не-которые известные всем портреты. Надеюсь, как в акростихе, сквозь все эти главы проступит лицо че-ловека, которого люблю и о котором, к счастью, еще слишком рано писать воспоминания.

Это моя первая книга. Не буду ни путать, ни об-надеживать, но знаю - не последняя. Не воспоми-нания, не итог. В ней - НЕ ВСЁ... И НЕ ВСЕ...

7 января 2002 года

ЕРЕВАН - ВИДЕНИЕ

Слово 'детство' рождает в каждом из нас чет-кий ряд ассоциаций, калейдоскоп простых образов, расцвеченных воображением ребенка, ставшего взрослым. Это вроде игрушки из далеких времен, той самой трубочки, которую мы иногда приставля-ем к глазу и осторожно начинаем вертеть, и цвет-ные стеклышки каждый раз складываются в новые и новые узоры.

Мое детство - звук скрипки за стеной: я засы-паю, а в столовой папа вечером занимается... Днем скрипка становится фоном всех детских игр. Сей-час, когда прошло столько лет, муж часто удивляет-ся моей способности заснуть в гостиничном номе-ре, в то время как он играет в метре от меня. Отве-чаю, что благодаря ему я снова и снова 'впадаю в детство'.

Еще детство - это елка, Новый год и следующий за ним день моего рождения. Елку наряжали всегда вместе - папа, мама и я. Осторожно вынимать из картонной коробки завернутые в газетную бумагу елочные игрушки - любимый ритуал моего дет-ства. Когда мне было года три, папа смастерил Деда Мороза из старой куклы. Это был уникальный Дед Мороз - ватная борода на юном девичьем карегла-зом лице. Я и теперь каждый Новый год кидаюсь наряжать елку сама, часто лишая своих детей этого удовольствия.

День своего рождения я не в силах отмечать уже много лет, с 1986 года. Так случилось, что папа умер накануне, и хоронили его именно в этот день, хотя тогда об этом совпадении никто не подумал.

Мое детство - это Армения, мой розовый го-род - Ереван, о котором не могу говорить спокой-но, внутри что-то сжимается и шевелится, как ма-ленький звереныш. Совсем не потому, что это ка-кой-то особенный город, просто он - некая квинт-

эссенция детства. Чудо, к которому все в Ереване привыкли, - библейская гора Арарат. Ее видно из любой точки, она постоянно меняет облик, остава-ясь при этом горделиво, девственно белой. Гора - женского рода, существо мягкое, теплое. Арарат - имя, в котором средоточие мужества, силы и гордо-сти. В этом сочетании - весь армянский характер. Существует легенда, что Ноев ковчег вынесло на вершину этой горы, и когда вода всемирного потопа стала отступать, голубь принес ветку оливкового де-рева и вдали показалась суша, Ной вскрикнул: 'Еревац!' - что в переводе с армянского означает: 'Виднеется, показалась земля!' Отсюда и название Ереван - 'видение'. И, невзирая на вынужденную разлуку Армении с Араратом (после заключения Брестского мира в 1919 году граница между Арме-нией и Турцией прошла по реке Араке, а эта 'под-лая' река как раз огибает подножье Арарата со сто-роны нынешней Армении), ни один армянин не мо-жет отделаться от видения этой горы на самой глу-бине зрачков, как ни один турок не проникнется к ней нашей нежностью. Недавно мне рассказали, что с обратной стороны, с турецкой, Арарат вовсе не впечатляет, что там какие-то рвы и хребты, пол-ностью ломающие его нерукотворную идеальную форму. Может, и так, как знать. Важно другое. У каждого человека есть корни, и чем дольше не-семся мы по жизни, тем эти корни глубже и основа-тельнее притягивают нас, как будто заставляя огля-дываться назад.

Мое детство, как и вся жизнь, - это мама. На-верное, сложнее всего писать о маме. Меня восхи-щают люди, у которых это получается - написать о матери легко, точно, небанально.

Мама всегда была необыкновенно красива. По-мню, в детстве я смотрела с родителями фильм Кло-да Лелюша 'Мужчина и женщина'. Конечно, я тог-да ничего в нем не поняла, но до сих пор обожаю

этот фильм: мама была очень похожа на игравшую в нем Анук Эме. Мама для меня загадка. Я до сих пор не всегда ее понимаю. Может быть, потому, что я - типичная папина дочка, похожая на него во всем? Она - 'другое дерево', как в стихотворении Жака Превера.

Мама - удивительно цельный человек. Для нее не существует полутонов, только черное и белое. Она оценивает людей так: либо - 'потрясающий человек', либо - 'негодяй'. Она всегда ставит очень высокую планку в общении, поэтому у нее мало друзей. Я же чаще иду на компромиссы, но в конечном итоге права оказывается она. С самого раннего возраста мне страшнее всего было ее огор-чить, разочаровать. И так до сих пор. Я не встречала женщин, равных ей по верности и вере: они с от-цом прожили без малого двадцать пять лет, в пять-десят она осталась одна. Жизнь женщины для нее закончилась. Объясняет она это невозмутимо про-сто:

- Как я вообще могла соединить свою судьбу с кем-то, даже посмотреть на кого-то после папы? Второго такого нет и не будет. Всё.

Между родителями все двадцать пять лет было полнейшее взаимопонимание. Ни конфликтов, ни ссор. Главной в семье всегда была папина работа и все, что с ней связано: гастроли, концерты, репети-ции, Мама с первых дней создания оркестра рабо-тала в нем как пианистка и первая в Армении села за клавесин. Друг с другом они общались, постоян-но воркуя: Джана-Джана, Аинька (ласковый вари-ант маминого имени - Аида) - Заринька... И так всегда.

До сих пор она живет, скучая по нему, окружен-ная его портретами, читая его письма. Живет на-шей жизнью, полностью уйдя в воспитание внучек, в мои заботы. Помогает Володе в наведении поряд-ка в вечном нотном завале, каждый раз предупреж-

дая, что делает это в последний раз! И все же - жи-вет своей одинокой жизнью вдовы. И никакие мои усилия не смогли за эти шестнадцать лет приглу-шить ее вдовью тоску.

Они с папой в последние годы пристрастились к раскладыванию пасьянса. Теперь мама каждый ве-чер часами раскладывает один и тот же пасьянс. Она называет это 'мое снотворное'. Я смотрю на нее и часто хочу сильно-сильно ее обнять, но поче-му-то смущаюсь. Она - властная и беззащитная одновременно. Я не увидела своего отца старею-щим - только поседевшим. Мама же в своем воз-расте остается красавицей, не стремясь казаться моложе, а подчас и накидывая себе пару-тройку лет: 'Мне уже семьдесят!' (Хотя до этого еще дале-ко.) Такое кокетство 'наоборот'!

Моего отца нет уже шестнадцать лет. Я все вре-мя говорю с ним и все время ловлю его реакции, его движения, его привычки в себе. И вздрагиваю. Иногда мне кажется, что я - это он. Глупо, навер-ное. Но неизлечимо. Папа был человеком, способ-ным дать ответ на любой вопрос. Понять все. Блес-тящий скрипач, чуть было не ставший радиоинже-нером, всю жизнь проповедовавший идеальный по-рядок и дисциплину. Когда его не стало, я вдруг по-разилась - насколько мир человека в его отсут-ствии говорит о нем. После папы осталась его биб-лиотека: черные стеллажи, книги, бесчисленное ко-личество нот, в ящиках в идеальном порядке - ка-рандаши, ручки, ластики, записные книжки, стру-ны, дирижерские палочки, еще небольшая коллек-ция трубок. Отец много курил, всю жизнь, в какое-то время, стараясь бросить, перешел на трубку. А еще на застекленном балконе, переоборудован-ном им под столярную мастерскую, стоял огромный старинный шкаф, в котором в маленьких коробоч-ках и деревянных ящиках хранились шурупы, свер-

ла, гвозди и всякая металлическая мелочь, способ-ная когда-нибудь сгодиться: в редкое свободное время папа мастерил мебель. Многие годы, до само-го окончания школы, я работала за столом, сделан-ным 'от' и 'до' его руками. Плотничал он так лов-ко, что практически ни разу не поранил рук, орудуя электропилой, молотком, дрелью. Но, конечно, его миром были концерты. С детства папин концерт яв-лялся главным событием моей жизни. Бабушка учи-ла меня, что надо зажимать кулачки, пока папа на сцене. (Так я до сих пор и сижу на концертах - те-перь уже моего мужа - с зажатыми кулачками.) Стремительной походкой, высокий, стройный, со смоляной бородкой и длинными волосами, папа вы-ходил на сцену. Он был очень красивым мужчиной. Бороду отрастил, когда мне было шесть лет, став сразу похожим на героев картин Эль Греко.

В Ереване в те годы Зарэ Саакянц был очень по-пулярен. Девчонкой я с гордостью произносила где надо и не надо: 'Я - дочь Зарэ Саакянца'. (Позже, когда я уже начала сниматься в кино, папа шутя го-ворил: 'Скоро про меня станут вспоминать только в связи с тем, что я - отец Сатеник Саакянц'.) Папа был моим самым большим другом, моей точкой от-счета, моей охранной грамотой. Лежа в больнице в последний месяц перед смертью, он как-то сказал:

- Мои инфаркты - это бомбы замедленного действия, я так и не смог оправиться от предатель-ства.

Отец учился в Москве у Ю.И.Янкелевича, начи-нал работать в Камерном оркестре знаменитого тогда Баршая, но впоследствии вернулся в Ереван. Созданный им в 1962 году, в год моего рождения, первый в Армении Камерный оркестр был его глав-ным и любимым детищем. Я, будучи единственной дочерью, подчас ощущала себя 'вторым ребенком'. Первым был оркестр. Спустя тринадцать лет в его оркестре начался раскол, и отец не мог ничего сде-

лать потому, что, будучи человеком очень мягким, не умел обращаться с людьми, как они порой того заслуживали. Когда на одном из собраний ему бро-сили в лицо:

- Мы подняли тебя на небеса, ты сделал себе имя и карьеру благодаря нам, - он положил на пульт дирижерскую палочку:

- Оставайтесь там, где вы есть, я спускаюсь на

землю.

Они с мамой ушли из оркестра, которому отдали все свои силы, молодость, талант. Для меня, четыр-надцатилетней, это было равносильно катастрофе. Отец до последнего дня работал: преподавал в кон-серватории, создал свой квартет, даже стал играть на альте. Но я понимала, что внутренне он сломлен. Во время его последнего концерта за месяц до смер-ти он неважно себя чувствовал. Зайдя к нему в ант-ракте, я застала его в одиночестве, с вечной сигаре-той.

- Пап, как ты себя чувствуешь?

- Хорошо, правда хорошо - сцена лечит! -

сказал он мне.

Когда я решила не поступать в консерваторию в Ереване, а ехать в Москву и пробоваться в театраль-ный институт, отец меня сразу поддержал:

- Нельзя вариться в собственном соку, пусть попробует свои силы, не получится - вернется.

Мама тогда подчинилась, хотя я только теперь понимаю, чего ей это стоило - отпустить един-ственную дочь в Москву.

Первое боевое крещение: папа привел меня к Ростиславу Яновичу Плятту, знакомому каких-то наших знакомых. Плятт, полулежа на диване, вы-слушал мои бесконечные стихи, отрывки и басни, и произнес решающую для меня тогда фразу нето-ропливым, глубоким голосом: 'Бросать музыку, ко-нечно, подло, но вам стоит попробовать, у вас мо-жет получиться!' Потом он посоветовал подгото-

виться получше и познакомил меня с замечатель-ными артистами Театра имени Моссовета - Влади-миром Гордеевым и Людмилой Шапошниковой. Плятт считал, что В.Гордеев обладает талантом снайпера в подготовке молодых актеров, - он не ошибался. Гордеев и Шапошникова стали чем-то вроде моих московских родителей на первых по-рах. Она - потрясающая русская актриса, он - никому не известный гениальный педагог, и оба - истинные служители театра. Так я оказалась в ГИТИСе в 1979 году на курсе И.М.Туманова.

Со второго курса меня постоянно приглашали сниматься в кино на 'Арменфильме', и хотя в ин-ституте на студентов, снимавшихся в кино, тогда смотрели косо и в основном это запрещалось, я всякий раз умудрялась совмещать занятия со съемками. Считалось, что священный процесс обу-чения нельзя мешать с вульгарным процессом кинопроизводства. Руководитель нашего курса Иосиф Михайлович Туманов отпустил меня на съемки первого моего фильма, где у меня была главная роль - случай совершенно беспрецедент-ный. Но этому предшествовала почти драматичес-кая история.

Съемки начались летом, должны были завер-шиться в сентябре, а потом растянулись до конца декабря. В Москву приехал помощник режиссера, меня вызвали в деканат, Туманов грозно посмотрел и сказал:

- Берите академический отпуск. Вы приехали учиться, а не становиться киноартисткой. Вы про-пускаете мастерство, поэтому уходите на следую-щий курс, к Ремезу.

Я ответила - чего мне потом не простили:

- Я поступала, Иосиф Михайлович, к вам на курс, чтобы учиться у вас. Я не хочу уходить из ин-ститута, но платить неустойку киностудии тоже не могу.

Тогда Туманов взял календарь, обвел кружочка-ми числа, в которые я должна быть на занятиях в институте (получалось через день, без выходных, но в советское время можно было спокойно сниматься в субботу-воскресенье), со словами:

- Если пропустишь хоть одно занятие по мас-терству, считай, что ты отчислена.

В результате я летала только поздними вечерни-ми рейсами в Ереван и Баку. Если бы получилась картина, подобная феллиниевской 'Дороге', об этом можно было бы говорить с гордостью. Но по-скольку картина получилась нулевой, гордиться особо нечем. Хотя для меня, восемнадцатилетней, это был важный этап становления.

Для меня не существовало ничего, кроме моей профессии. Никаких других чувств и интересов в жизни не было. Стиснув зубы, я сама себе дока-зывала, что я могу то, чего не могут другие, - и возникал тот кураж, которого мне не хватает се-годня. И мне везло. Мои самолеты ни разу не опоздали; даже когда были переполненные рейсы, я умудрялась выскакивать к пилотам на взлетную полосу, меня знали все экипажи армянских рей-сов, брали в кабину, поили чаем. Я до сих пор храню подаренные карты полетов. Все летчики мечтали увидеть наконец эту картину. Я налетала тысячи километров, совершенно не уставая, и ощущала себя очень счастливым человеком. Прилетала в Москву семичасовым самолетом, добиралась до тети на Юго-Запад, вставала под душ в спящей квартире, выпивала крепчайший чай и мчалась в ГИТИС на метро. Думаю, что после съемок Тума-нов меня зауважал, потому что стал - единствен-ную- называть по имени- Сато- и на 'ты'. И прибавлял 'детка'. (Обычно всех студентов Иосиф Михайлович называл исключительно по фамилии и на 'вы'.) После смерти Туманова за это мне досталось крепко, поскольку я значилась

у него в любимчиках. Тогда-то я и ушла с курса в академический отпуск. Это совпало со съемками фильма 'Ануш'. Позже, вернувшись, я восстано-вилась, повторив третий курс, так что училась фактически лишний год.

Забавно сейчас вспоминать, но 'главным' собы-тием в моей коротенькой творческой биографии, конечно же, был этот фильм-опера по одноименной поэме классика армянской литературы Ованеса Ту-маняна. Для фильма пришлось выучить наизусть всю оперную партию. Помогло мое музыкальное образование.

Для любого армянина Ануш - это святое, свое-образное национальное достояние. Легенда о люб-ви, наши армянские Ромео и Джульетта. Со сторо-ны сюжет кажется наивным - как можно устроить эдакую драму на пустом месте? Но образ Ануш, единственной ГЕРОИНИ в национальной литерату-ре, стал, как сейчас принято говорить, брэндом (причем это продолжается не одно десятилетие): силуэт девушки с длинными косами и кувшином на плече прочно утвердился на этикетках марочных вин, конфетных коробках, сувенирах, поздрави-тельных открытках. Арии из 'Ануш' народ распе-вает на свадьбах и похоронах даже в глухих горных деревнях.

Представьте, каково в двадцать лет стать эк-ранным символом маленького народа? По правде сказать, я ничего сверхъестественного не испы-тывала. По окончании съемок меня угнетали три вещи: душевная пустота (чувство, что я выложи-лась полностью, что в фильме ничего не изменить и что это больше никогда не повторится), оглуша-ющий шум горного водопада, на фоне которого снимали весь финальный эпизод (этот постоян-ный грохот падающей воды еще долго преследо-вал меня, как слуховая галлюцинация), и то, что

на меня посыпались предложения ролей, похожих как две капли воды на девушку с косами и со сле-зами на глазах.

Счастье, что случилось это в 1981-1982 годах, папа успел увидеть при жизни мое имя на афишах и мое лицо на огромных экранах. Как же он был счаст-лив, как гордился! Сегодня, двадцать лет спустя, не-смотря на все несовершенство этого фильма, на всю наивность режиссуры, могу сказать, что было в нем много побед. Главная победа - удалось после многих часов, проведенных перед зеркалом в со-провождении магнитофона, добиться абсолютно точного синхрона с певицей, гениальной армянской колоратурой Гоар Гаспарян. На экране полное впе-чатление, что я пою сама! Спасибо музыкальным генам и всему, что в меня с детства впихивали, водя в оперу и на концерты! Так что на долгие-долгие годы для всех моих соотечественников я была про-сто Ануш.

Не так давно со мной произошел забавный эпи-зод. В Париж приехал молодой армянский оркестр, нас с мамой пригласили на концерт. После концер-та, оказавшись в окружении музыкантов, я столк-нулась взглядом с одним из скрипачей - высоким мужчиной с красивой бородой. Он, несколько сму-щаясь, спросил:

- Ведь это вы Ануш?

Задрав кверху голову, приятно удивленная, со-строив глазки, я ответила:

- Да.

- Мне так нравился фильм, каждый раз в конце, когда вы умирали, я сильно плакал, а мама меня ус-покаивала, объясняла, что это кино, но я все плакал и плакал. Мне было лет семь-восемь.

Можете представить, что стало с моей улыбкой! В голове прокрутился назад счетчик лет. Я впервые поняла все про возраст и время. И то, что с тех па-

мятных съемок выросло целое поколение, хоть мне и кажется, что это было вчера!

Сейчас, оглядываясь назад, я счастлива, что уда-лось тогда посниматься: профессию в кино осваива-ешь иначе, но не менее продуктивно, чем сидя в аудитории вуза в ожидании, что до тебя наконец дойдет очередь. Одним словом, съемки, кино научи-ли меня не меньше, чем ГИТИС, а в плане проверки своих сил и формирования характера даже больше. Здорово, что пришлось совмещать 'учение' с 'боем'. Тем более что студент не виноват, если на курсе наряду с совершенно потрясающими педаго-гами работают профнепригодные люди - к сожа-лению, это бывает, а ведь от них в дальнейшем за-висит профессиональное будущее. Ведь педагоги тоже могут калечить, об этом не всегда удобно гово-рить, но, увы, это правда. В годы моего студенчества в ГИТИСе преподавали такие мастера, как Кнебель, Гончаров, Касаткина, Колосов, спектакли ставили Фоменко, Эфрос, Гинкас. Но были и другие, о кото-рых даже вспоминать не хочется. А вообще инсти-тутские годы - это было прекрасное и трудное вре-мя надежд, мечтаний, самоутверждения. Как сказа-ла Вирджиния Вульф: 'Жизнь - это сон. Нас уби-вает пробуждение'. Окончание института запомни-лось мне ощущением такого пробуждения: я столк-нулась с реальным цинизмом.

В мою жизнь ворвался Володя, уже тогда извест-ный, блестящий музыкант. Мне был двадцать один год, и я поняла, что это - судьба. Все внешние ат-рибуты его славы не имели для меня тогда никакого значения, а скорее создавали сложности и пробле-мы. Жил он в то время с дамой, довольно известной в музыкальных кругах, старше его. Никогда не был на ней женат. Ушел сразу, познакомившись со мной. Угрызений совести я не испытывала, по-скольку ничьей семьи не разбивала и ничьих детей

не лишала отца. Но скандал на Москве разразился и стал расти, как пожар. Результат: на последнем вы-пускном курсе меня лишили вдруг всего - в дип-ломных спектаклях у меня вдруг не оказалось ро-лей. Ни одной! Казалось бы, какая связь? Когда я обратилась с просьбой ввести меня на какую-либо роль, хоть во второй состав, руководитель курса О.Я.Ремез, Царство ему Небесное, ехидно сказал:

- Саакянц, зачем вам роли? Роли нужны сту-денткам, которым необходимо показаться режиссе-рам, поступить в театр, а вас Спиваков по одному звонку устроит куда угодно!

Как говорят в Англии: 'No comments!'

Выходило, что в течение четырех лет у меня не было продыха от работы на курсе, а тут вдруг я ока-залась вроде прокаженной. У одной меня на выпуске не было ни-че-го! В результате мне все-таки дали роль, видимо, для очистки совести. Кама Гинкас ста-вил володинскую 'Блондинку'. В первом составе Блондинку блестяще играла Ира Розанова - высо-кая светловолосая красавица, во втором - малень-кая брюнетка Таня Аутшкап. У меня в спектакле была роль последняя по списку - старая подслепо-ватая женщина. Самый короткий эпизод пьесы. Текст роли (всей!): 'Читай-читай! Читай дальше!' Этими четырьмя словами я должна была, видимо, по-казать все то мастерство, которому меня учили за го-сударственные деньги в течение пяти лет! Гинкас меня, кажется, понял и развил роль: моя героиня пе-риодически появлялась в течение всего спектакля, молча бродя по сцене, олицетворяя собой то память, то совесть, то благородство, в общем, неся зрителю букет вечных ценностей и иллюстрируя немой укор.

Еще меня заняли в одном спектакле в качестве осветителя, а в 'Борисе Годунове' Фоменко поста-вили на гардероб. От последнего я просто самоуст-ранилась. Мне устроили разнос при всем курсе, на что я, обнаглев, ответила, что, во-первых, мечтала у

Петра Наумовича играть хотя бы в массовке и 'без-молвствовать', как весь остальной курс, во-вторых, что история про театр, начинающийся с вешалки, меня не трогает и что, в третьих, я не могу нести ма-териальную ответственность за шарфы и шапки по-чтенной публики, а в последних, что если в знаме-нитом ГИТИСе за пять лет меня смогли обучить только на гардеробщика, то либо надо отчислить меня за профнепригодность, либо...

Но в общем-то профессионально я тогда была за-щищена: в Ереване меня ждали театр, киностудия - было ясно, что в Москве мне оставаться не надо, да и не хотелось. Судьба же распорядилась иначе. Она приняла очертания скрипки, ее голоса, знакомого с детства, а потом и черты пухленькой, курчавой слад-кой моей дочурки - Кати. Недавние страсти по ГИТИСу показались мне чепухой в сравнении с этим. А потом, вначале незаметно, далее все более осоз-нанно я стала отходить от своей профессии, сдавать позиции. А может, профессия стала отторгать меня. Наверное, у меня не хватало характера, упорства и таланта держать взятую высоту, двигаться дальше, доказывая себе и окружающим, что я сама по себе чего-то стою, а не только являюсь женой известного человека и поэтому могу выходить на сцену. Ведь сцена - одна из самых опасных вершин, ты на ней - голый, без страховки, без лонжей. Однажды сойдя, восстанавливать форму, впрыгивать в бегу-щий поезд уже страшно, не хватает куража. При этом я ни о чем не жалею, потому что верю в судьбу и знаю, что пусть короткое время, но все-таки была актрисой. Правда, долго не могла ходить в театр: ког-да со сцены тянуло запахом грима вперемежку с пы-лью и гас свет, у меня, как у лошади на манеже, начи-нало щипать в носу. Теперь это прошло. Недавно Людмила Касаткина подарила мне свою фотогра-фию с надписью 'Гитисяночке Сати'. Как окрылило меня это слово - гитисяночка!

СКРИПАЧ НА КРЫШЕ

За год до того, как мы с Володей познакомились, я летела в Ереван. Одна приятельница решила послать моему папе в подарок виниловую пластинку Спивакова 33 оборота. Тогда я понятия не имела о том, кто такой Спиваков. Она рассказала, что это такой модный скрипач, только что создавший камерный оркестр 'Виртуозы Москвы'. А когда ее коллеги-журналистки приходили брать у него интервью, он, прежде чем открыть дверь, брал в руки скрипку, приготовленную заранее в прихожей. Чтобы все думали, что он чуть ли не спит со скрипкой в руках. (Сейчас-то я знаю, что это правда - со скрипкой он не расстается.) Это так романтично - в Гнесинке, где он преподает, все по нему сохнут, бабник и донжуан со скрипкой. Но на меня ни фотография, ни рассказ должного впечатления не произвели.

Почему-то я везла еще какое-то блюдо. Я засунула пластинку и блюдо в один пакет, положила под сиденье и - надо знать наши самолеты советских времен, лишенные кондиционеров, - в конце пути в Ереван достала из-под сиденья пластинку, принявшую форму таза, то есть блюда. Папа очень меня ругал: дочь скрипача, а не умеет обращаться с пластинками!

Спустя полгода я прилетела на пробы фильма 'Ануш' под Новый год и в двадцать лет умудрилась заболеть ветрянкой. Так что все яства, приготовленные мамой, для меня пропали. Ветрянку диагностировали 31 декабря. Сижу у телевизора вся в зеленке, скучно ем яблоко и творог (больше ничего нельзя) и смотрю 'Голубой огонек' - первый, в котором показали 'Виртуозов'. Володя впервые играл тогда все свои 'мульки' - 'Сувенир' Полторацкого, 'Скрипач на крыше' Д.Бука. Увидев его лицо крупным планом, я воскликнула:

- Ой, какой хорошенький!

В начале нашего знакомства Володя ездил на 'шевроле', который ему подарили в Америке после истории с пластиковой бомбой, взорвавшейся на сцене во время концерта (об этом еще расскажу). Когда я в первый раз села в эту машину, нашла в боковом кармашке программку спектакля Большого театра 'Итальянка в Алжире', на котором я была тоже. Вова, конечно, начал фантазировать, что он меня видел в фойе и уже тогда запомнил. В общем, привет вам от барона Мюнхгаузена!

ОТ 'ВИРТУОЗОВ' ДО 'ВИРТУОЗОВ'

В нашей с Володей жизни тема 'Виртуозов Мос-квы' очень важна, от нее никуда не уйдешь. Вооб-ще, 'камерный оркестр' для меня понятие абсо-лютно естественное. Все проблемы, через которые в свое время прошел мой отец, прекрасно мне зна-комы. Проблемы человеческих взаимоотношений, отношений между руководителем и оркестрантами (в таком коллективе человеческий фактор очень ва-жен), соотношение творческого и личного... Мне снова и снова вспоминается папа, больничная кой-ка, последний разговор:

- Не смог пережить предательство, когда мне пришлось уйти из своего коллектива. Так случи-лось, что я проиграл.

Я ему тогда по глупости, по молодости ответила:

- Ты, наверное, не сумел правильно выстроить свои отношения с музыкантами, не умел держать дистанцию и поставить себя с самого начала. По-смотри, как общается с музыкантами Володя, как они на него молятся, какое у них единение - чело-веческое и творческое.

Так мне тогда казалось, но это был 1985 год, 'Виртуозы Москвы' существовали всего пять лет. Никогда не забуду папиного взгляда. Он посмотрел на меня, прищурив глаз:

- Сколько твой муж руководит камерным орке-стром? Пять лет? Вот если ты мне на четырнадца-тый год (а я руководил оркестром тринадцать лет) скажешь, что все по-прежнему, тогда я соглашусь, что, пожалуй, он нашел тот путь, которого я не ви-дел и не знал.

Как часто вспоминала я эти слова! Оркестр 'Виртуозы Москвы' был создан Володей как реали-зация его необыкновенной потребности иметь вок-руг себя музыкантов-единомышленников. Володя, в

принципе, человек очень одинокий. Он сказал мне в нашем первом телефонном разговоре:

- Знаете, Сатенька, я - одинокий волк.

Конечно, в этом была и доля позерства. С одной стороны, он очень общителен, умеет находить об-щий язык с людьми. С другой - действительно че-ловек очень одинокий. У него мало друзей, которым он всецело доверяет. А с каждым годом круг сужа-ется. У него даже нет необходимости иметь вокруг много людей: он общается с музыкой, ему важнее побыть наедине с книгой, с пластинкой, со скрип-кой, со мной, наконец, со своими мыслями. Он утомляется от общения или, наоборот, часто чув-ствует в нем фальшивые, лишние пассажи. Однако в работе стремится избавиться от этого одиноче-ства и собрать вокруг себя единомышленников. Этот эксперимент удался. Вначале Володя отпра-вился в поездку с квартетом Бородина, который не-которое время был невыездным, чтобы поддержать их, сел на место первой скрипки. Потом пригласил пару коллег, и они музицировали в маленьком со-ставе. К нему потянулись музыканты из перво-классных симфонических оркестров, которым было интересно музицировать для души. Репетиро-вали в какой-то котельной в перерывах между ос-новными концертами и репетициями. Для всех это была отдушина.

Заслуга первого состава 'Виртуозов Москвы' была в том, что они привлекли небывалый по тем временам интерес публики к классической камер-ной музыке. В концертные залы вдруг повалили люди, до этого ни разу там не бывавшие, которые априори считали, что Баха, Шостаковича, Моцарта слушать скучно.

Все сложилось: они выступили на 'Новогоднем огоньке', Спиваков вдруг стал играть музыку, кото-рую вроде бы не пристало играть музыкантам, от-

носящимся к элите, за что его многие критиковали и критикуют до сих пор. Его упрекали в популизме, в дурновкусии. (Знаю, что в какой-то момент Ва-лентин Александрович Берлинский сказал, что его сединам не пристало играть то, что собирается ис-полнять Спиваков. Речь шла об обработках гени-альнейшего музыканта Полторацкого, не признан-ного и никому не известного, слишком рано умер-шего. Нарекания вызывали и так называемые 'мульки' - легкие произведения, которые хорошо слушались в 'Новогоднем огоньке' между эстрад-ными номерами. Я в связи с этим часто вспоминаю фразу Жана Кокто: 'То, в чем тебя упрекают дру-гие, культивируй - в этом твоя индивидуальность'. Вопрос не в том, что делаешь, а в том - как. И лег-кая музыка может быть изумительной, и серьезная может быть непотребной. А создавались програм-мы 'Виртуозов', безусловно, со вкусом. И те, кто упрекал Спивакова в популизме, со временем стали делать то же самое, только в сто раз хуже - с шам-панским и польками-вальсами, аккомпанирующи-ми ужину. Но все равно непревзойденным шоуме-ном, 'королем танцмейстеров', как пишут некото-рые критики, в этой области остается мой муж.)

Тем не менее, использовав легкую музыку как приманку, он поймал на крючок публику, которая раньше вовсе не слушала классическую музыку. Они шли на концерты, поддавшись его харизме, обаянию, энергетике его личности. Иногда в надежде, что в фи-нале концерта им, может быть, сыграют 'Сувенир' Полторацкого. Но перед этим они слушали Баха, Ви-вальди, Шнитке, Стравинского. Репертуар у 'Виртуо-зов Москвы' был чрезвычайно широким.

Молодой пианист Александр Гиндин, работаю-щий с моим мужем, сказал мне недавно:

- Странно, Спиваков до сих пор такой роман-тик.

Действительно, он романтик, и это в нем непо-колебимо. Он проповедовал в оркестре лицейское братство. И до 1988-1989 годов оно сохранялось, что сразу отметили на Западе. До такого эталонного качества исполнения, сыгранности, идеального вку-са, интонирования и отточенности никто так и не возвысился. Многие годы они были лучшими пред-ставителями российского искусства, пока интерес к России сохранялся на волне международного успе-ха Михаила Горбачева.

Помимо профессионального удалось на некото-рое время создать и человеческое единение, когда в гастрольных поездках все между выступлениями забавлялись, как сумасшедшие. Оркестр был не-множечко оркестром аристократов. Когда другие коллективы везли из заграничных турне чемоданы с колготками, газовыми косынками, кримпленом и мотками пряжи, в багаже 'Виртуозов Москвы' были английский чай и пледы. Гонорары были дру-гие, и спрос был другой. Помню, как мы справляли дни рождения музыкантов в ресторанах гостиниц 'Националь' и 'Интурист', все подъезжали на сво-их машинах- 'москвичах' и 'жигулях', и жены оркестрантов выходили в шубах. Вокруг шепта-лись: 'Виртуозы Москвы' приехали. Их всех знали в лицо, каждого в отдельности. Помню то время, когда концерты 'Виртуозов' от первой до после-дней ноты транслировались в прямом эфире по первой программе телевидения. Владимир Ивано-вич Попов, одно время заместитель министра куль-туры, очень любил и оркестр, и Володю и делал все, чтобы пропагандировать 'Виртуозов Москвы' со-вершенно бескорыстно. Оркестр был настоящим элитным коллективом.

Спиваков создал уникальную модель масс-культуры в жанре камерного музицирования, в котором первым добился невероятных результатов. На За-

паде на оркестр был огромный спрос. Импресарио Спивакова обращались в министерство культуры с запросами, на которые и Госконцерт, и министер-ство отвечали: 'Такого оркестра нет'. Только после первого концерта в Большом зале Консерватории появилась статья в 'Правде' 'Есть такой оркестр'. Я знаю, что 'Виртуозы Москвы' - это история и творческая биография самого Спивакова. С дру-гой стороны, 'Виртуозы Москвы' - это огромная жертва Спивакова. Затяжная пауза в его карьере скрипача произошла потому, что много сил, зна-ний, связей, энергии и энтузиазма мужчины, кото-рому под сорок, он бросил на свой оркестр. Читая сейчас статьи о его сольных концертах тех лет и ожиданиях, которые на него возлагались на Западе, я понимаю, что, если бы не возникли 'Виртуозы Москвы', которым он дал клятвенное обещание (и выполнил его!) меньше играть и гастролировать как солист, Спиваков-скрипач достиг бы гораздо боль-ших вершин.

В силу его широкой натуры - он ничего не уме-ет делать вполовину - весь его накопленный к тому времени потенциал, энергия имени и славы - все было отдано на поддержку 'Виртуозов Моск-вы'. Впереди себя он проталкивал оркестр. Пригла-шали его- он предлагал 'Виртуозов'. И на это ушло добрых пятнадцать лет, прежде чем он понял, что можно самому еще что-то сделать и что, в об-щем, есть жизнь и без 'Виртуозов Москвы'.

Поначалу все были довольны, все было внове: первая поездка в Японию, Германию, Испанию, Штаты. Но человек ко всему привыкает. 'Виртуо-зы' тоже привыкли к тому, что повсюду их встре-чают полные залы, и на лицах маститых музыкан-тов появилась усталость от успеха и ирония. При-вычка к благополучию порождала стремление к чему-то большему. В каждом своем интервью Воло-

дя не забывал сказать, что любой музыкант его ор-кестра способен завтра сыграть соло. Они - высо-коклассные артисты, ученики Ойстраха, Янкелевича и Ростроповича. Это так и не так. Многие играли соло, но немногие способны были играть так, чтобы было видно: этот музыкант может быть солистом. Так играли феноменальный гобоист Алексей Ут-кин, Аркадий Футер, Михаил Мильман и ученик Спивакова Борис Гарлицкий. Остальные же были классной командой. Спиваков создал оркестр, кото-рый работал на 'полупроводниках'. Ему стоило по-шевелить локтем, и они вместе играли пиццикато. Он уходил со сцены (были такие бисовые трюки), а они продолжали играть в унисон. Конечно, это на-рабатывалось в процессе репетиций. Но не все были такие уж уникальные, встречались и средние музыканты, а то и просто профнепригодные. Кого-то держали из жалости к семье, кого-то - из сочув-ствия к годам. Тем не менее все 'глядели в Наполе-оны' и считали, что могут стать такими же, как Спиваков.

Постепенно начал наступать перелом. Поэтому я считаю период, прожитый с оркестром в Испании, черным в нашей жизни. На чужбине, в эмиграции (официальной или завуалированной - неважно) выявляются сразу все болячки. Эта перемена со-стояния подобна землетрясению, взрыву, катастро-фе, которые все обнажают, выворачивают наи-знанку. Люди проявляют себя не с лучшей сторо-ны. Но главное - отъезд в Испанию обозначил то, что я называю началом конца 'Виртуозов Москвы'.

Почему старый состав оркестра уехал в Испа-нию? Во-первых, немножко устали от успеха. Во-вторых, когда исчез 'железный занавес' и все ста-ли спокойно ездить через границу и гастролиро-вать, оркестр оказался в тупике. Съездили в турне, получили замечательные рецензии, заработали не-

плохие деньги - а дальше куда? Вернулись. В Рос-сии - только успех, без особых денег. Снова съез-дили, вернулись довольные и благополучные. Жить стало скучно. К тому же экономические условия в России конца 80-х - начала 90-х годов были тяже-лыми. Талоны на продукты, карточка жителя Моск-вы, бегающего за куском мяса. Но уверяю, ни один из 'Виртуозов' не жил плохо: на те деньги, что они зарабатывали на Западе, можно было покупать про-дукты на рынке. Все были обуты-одеты, никто не нуждался, не жил в подвалах и коммуналках. В по-ездках стали встречать коллег, эмигрировавших в свое время, и начали сравнивать. Один уехал в Аме-рику, сидит себе в Балтиморском оркестре - но у него уже свой дом, у другого ребенок поступил в Гарвард. Конечно, когда рядовой инструменталист, сидящий на последнем пульте в Бостон-симфони, получает зарплату в пять раз больше, чем виртуоз Москвы, считающий себя вторым Ойстрахом, од-нокурсник, живущий в Америке, приглашает в соб-ственный дом и заезжает за тобой на огромном ав-томобиле, а по возвращении домой виртуоз не ви-дит ничего, кроме двухкомнатной квартиры в ново-стройке, это вызывает раздражение. Словом, к отъезду 'Виртуозов Москвы' побудили экономи-ческая ситуация и усталость от успехов и славы. Никаких гонений и политических причин не было и в помине. Володя вообще не хотел уезжать. Он не мыслил себя без России, иначе бы он мог уехать очень давно, в начале 70-х годов - после первого успеха в Штатах, после победы на конкурсе в Мон-реале, после того, как спустя четыре невыездных года, он наконец стал вновь выступать и играл с Аббадо, Шолти, Бернстайном, Озавой. У него была масса возможностей - тогда он был еще неженат, руки у него были развязаны, ничто ему не мешало остаться на Западе. Он не уехал, потому что не

мыслил себя без Москвы. Правда, нельзя отрицать, что его всенародная слава возникла с рождением 'Виртуозов Москвы'.

Когда был подписан контракт с Испанией и Володя сообщил мне об этом (мы сидели в аэро-порту в Мадриде), я рыдала от охватившего меня ужаса. У меня бывают какие-то прозрения, вдруг в секунду привиделся весь тот кошмар, который на нас надвигался. Это было как вспышка: я ясно увидела начало конца прекрасной истории. Мо-жет быть, лучше было никуда не ехать и покон-чить тогда, распустив оркестр. Но Володя воспри-нимал эту авантюру как новую ступень и начало очередного интересного этапа в жизни. Меня же не оставлял дикий страх, что все будет иначе. Так и случилось.

Я помню первый побег из 'Виртуозов'. Все были шокированы. Первое предательство случи-лось в 1984 году, когда ближайший друг Володи с юности, скрипач Анатолий Шейнюк, не вернулся из поездки во Францию. Я была в Москве, до меня донеслись слухи от чужих музыкантов: 'У ваших 'Виртуозов' случилось такое!' Даже вслух боялись говорить, что случилось. Мы поехали встречать ре-бят в похоронном настроении. Оказалось, Шейнюк решил бежать и так волновался накануне, что ска-зался больным. А поскольку он действительно был товарищем Володи, мой муж пришел навестить его, принес яблочный пирог с чаем, посидел у кровати в гостиничном номере. Шейнюка, белого от волне-ния, трясло, как в ознобе. Утром его не оказалось в гостинице. Это был такой удар, что на протяжении нескольких лет Володя продумывал 'месть Шейнюку'. Мы уже смеялись, когда он мечтал нанять че-ловека с тем, чтобы тот раз в год приходил и изби-вал беглеца до полусмерти:

- Он трус, он не будет знать, когда появится этот человек. Но он будет ждать этого часа и боять-ся.

Володя не мог простить этого предательства.

Трех немногочисленных членов партии из состава оркестра таскали на какие-то комиссии, над всеми повисла угроза стать невыездными.

А потом предательств было так много! Может быть, Володя о них забыл. Но я не могу забыть, ког-да предают такого человека, как мой муж. Он не выгнал из оркестра ни одного музыканта, не уволил никого. 99 процентов тех, кто ушел, сделали это не-красиво и непорядочно. Кто-то мерзко и по-хамски, кто-то просто плохо. Почти никто не ушел так, что-бы после этого ему можно было бы подать руку при

встрече.

Юрий Гандельсман, игравший в альтовой груп-пе, которого Володя очень поддерживал, устроил ему квартиру, много помогал профессионально, не-задолго до отъезда в Испанию взбунтовался и за-явил, что уходит. На здоровье. Но, уходя, он пытал-ся поднять бунт в оркестре, и все потом выражали сочувствие Володе, однако никто не сказал Гандельсману, что тот плюет в колодец, из которого

столько лет пил.

Я была тогда девчонкой и не умела себя поста-вить. В оркестре многие были однокурсниками мо-его отца, много старше Володи. Со мной не счита-лись. Женой шефа я себя никогда не чувствовала, и никогда меня не тянуло дружить с женами оркест-рантов - всегда старалась держаться особняком. Меня возмутило, что никто не встал и не защитил Володю. Гандельсман ушел и многие годы был пер-вым альтистом в Тель-Авивской филармонии, не-давно его пригласили в классный квартет в Нью-Йорк - Альбан-Берг-квартет, - он стал профессо-ром консерватории, - в общем, жизнь удалась. Бог

ему судья! Если бы вначале не было заискивания и холуйства, предательство так бы не ранило. Всегда думаешь: если человек был так искренне предан, как же можно измениться в один день?

Один из первых и самых многообещающих уче-ников Спивакова блестящий скрипач Борис Гарлицкий тоже повел себя непорядочно. У него были все данные, чтобы стать классным скрипачом, он был артистичен и обладал невероятными способно-стями к подражанию: он копировал (в лучшем смысле) исполнительскую манеру Спивакова. Воло-дя возлагал на него огромные надежды. Перед отъездом в Испанию заболел концертмейстер орке-стра Аркадий Футер, ему делали операцию по шун-тированию сердца, и никто не знал, вернется ли он в оркестр, сможет ли дальше работать. Боря заме-нял его как концертмейстер и уже в скором буду-щем видел себя на этом месте. Когда решался воп-рос об отъезде из Москвы, Гарлицкий буквально присягал учителю. Однако незадолго до получения виз его жена пришла к директору оркестра Бушкову и через порог протянула заявление об уходе. Се-годня Гарлицкий - первый скрипач в оркестре в Лионе и профессор Парижской консерватории. Во-лодя говорит, что, по крайней мере, ему не прихо-дится краснеть за тех, кто был 'Виртуозами Моск-вы' - это хорошая визитная карточка. Но по-чело-вечески приходится и краснеть, и белеть. До сих пор не могу простить Гарлицкому, что, будучи лю-бимым учеником Спивакова, он не поднял теле-фонную трубку и не сообщил сам о своем уходе, не объяснился. Есть обстоятельства (например, жена считает его вторым Хейфецем, он стремится стать солистом или может уехать в Европу, сесть в класс-ный оркестр и зарабатывать втрое больше), против которых, что называется, не попрешь. Все находили объяснения своим предательствам. Никто не при-

знавал себя трусом. Они, дескать, боялись позво-нить Спивакову, потому что представляли, каким голосом он им ответит, боялись прийти, потому что знали, как он сузит глаза, посмотрит - и они уже не смогут уйти! Спиваков еще был заведомо вино-ват своими реакциями! Поэтому ученик не нашел в себе мужества сказать: 'Я ухожу'. Он предпочел написать официальное заявление накануне отъезда в Испанию. Володю многие упрекали в том, что ор-кестр потерял Гарлицкого, что, если бы он не был так по-человечески мягок и посадил бы Бориса на место концертмейстера, тот бы остался. Но Спива-ков не мог так поступить с Аркадием Футером, ко-торому было далеко за пятьдесят и который выка-рабкался после операции едва ли не только для того, чтобы продолжить играть в оркестре.

Или другой ученик, скрипач Сергей Тесля, кото-рый не верил своим ушам, когда узнал, что Спива-ков хочет взять его в оркестр после Гнесинского института. Еще учеником он, парень из Сибири, хо-дил ко мне в дом, был чуть ли не нашим ребенком и молился на Володю. Я видела, сколько часов мой муж потратил на него. В Испании же он, играя с 'Виртуозами' на концерте в Саламанке, придумы-вал какие-то мифические приработки в оркестре Ла Коруньи. У него был маленький ребенок, и Спи-ваков не возражал, чтобы Тесля подзаработал. Пос-ле концерта мы взяли его с собой поужинать, я ку-пила ему в дорогу йогуртов и сделала бутербро-ды - путь в Ла Корунью неблизкий, часов пять на машине. Оказалось, он ездил не на концерты, а иг-рать конкурс в оркестр Ла Коруньи. Ужинать со своим учителем, который вывез тебя в Испанию, - и не найти в себе сил признаться!

Предательств было такое множество, до Испа-нии и во время нее, что в какой-то момент я почув-ствовала - у моего мужа наступило что-то вроде

апатии. Когда ушел Шейнюк, он не спал ночами и придумывал страшную месть. Когда потом стали уходить люди очень близкие, он перестал реагиро-вать.

Первый концерт, который 'Виртуозы Москвы' давали в Мадриде после приезда в Испанию, сопро-вождался каким-то 'кровавым' собранием, где по-лился поток оскорблений в адрес моего мужа. Вто-рой скрипач Борис Куньев, бывший всегда челове-ком желчным, завистливым, злобным - и при этом высоким профессионалом, рвавшимся в концерт-мейстеры, вдруг раскрылся во всей красе. Прямо перед презентацией оркестра он написал Володе письмо и подсунул под дверь: 'Оглянись, с 80-го года прошло десять лет - посмотри, где мы и где ты? Ты ходишь чуть ли не иод руку с королем, тебя наградили всеми регалиями и званиями, твое имя на всех афишах крупными буквами, во всех интер-вью - твои портреты. Мы тебя подняли на небеса. Ты стоишь на костях своих товарищей, труд кото-рых ты эксплуатируешь'. Спиваков после этого вы-шел играть концерт Моцарта, и я чувствовала, как у него от ярости дрожит смычок. Мне сразу вспомни-лись детство и мой отец, которому тоже говорили: 'Ты существуешь только благодаря тому, что есть мы, музыканты, поднявшие тебя до небес'. Папа тогда ответил: 'Вот и оставайтесь на небесах, а я сойду на землю'. Положил палочку и ушел. И спус-тя годы Володе бросали обвинение: ты на пьедеста-ле только благодаря нам. Например, кто-то был не-доволен, что на афише американских гастролей 'Виртуозов Москвы' - портрет одного Спивакова. На что импресарио ответил, что продать он может только Спивакова, а оркестр без Спивакова - нет.

В Москве мы привыкли чувствовать себя в эпи-центре событий. На вопрос, зачем мы уезжаем, Во-

лодя отвечал, что ему надо сохранить оркестр и по-лученный в Испании контракт - небывалая удача. Оркестр выезжает под патронаж Королевского дома Испании. Поэтому в Москве выливалось такое количество кипятка от зависти... Я помню наш при-езд в Испанию: несколько автобусов со всеми чле-нами семей оркестрантов, чадами и домочадцами. Астурия - маленькая провинция, оживающая на три дня в году, когда в столице - городе Овьедо - вручается знаменитая на всю Испанию премия принца Астурийского. Остальные 362 дня там тихо, пусто и скучно. И все чужое. Когда мы приехали, нас ждал банкет с множеством детей испанской войны, которых в свое время приютил СССР. И про-фессор университета, говорящий по-русски, произ-нес тост со слезами на глазах: 'Сегодня великий для меня день, потому что в 30-е годы Россия при-ютила нас, несчастных детей, бежавших от войны. Теперь мы отдаем ей долг, принимая гонимых му-зыкантов'. Я почувствовала, что нас считают бе-женцами и политическими эмигрантами.

Мы уехали из своей маленькой, уютной, чудной квартиры на улице Неждановой и попали в городок Хихон, где надо было найти и снять казенную квар-тиру с чужой мебелью, чужими запахами. Я не по-нимала, во имя чего я приношу эту жертву. Каждое утро я выходила в красивый сад у нашего дома и мне казалось, что я - в чужом сне, который снится кому-то другому. Красивый, тихий, сытный кошмар с чистым воздухом. Северная Испания - это дикая сырость, в Хихоне сырело все - сумки и ботинки покрывались пятнами, простыни оставались посто-янно волглыми. 'Виртуозы' продолжали концерти-ровать, а семьи поселились в двух городках на виду друг у друга. Я быстро выучила испанский язык. В Мадриде появилось несколько друзей. В Хихоне и Овьедо меня приглашали на какие-то женские

чаепития, где я не понимала, о чем говорить с эти-ми женщинами, смотрящими на меня с неким лю-бопытством, как на диковинную птицу. Когда в России случился путч, но через два дня все обо-шлось и 'слухи о нашей смерти оказались резко преувеличены', устроили концерт в поддержку де-мократической России. Приехали принц Астурийский Филипп и его сестра принцесса Елена. Испанс-кие дамочки, заглядывая мне в лицо, спрашивали: 'Ты счастлива?' А мне не было от чего испытывать счастье при исполнении коронационной мессы с не самым лучшим хором. Я понимала, что мой муж принес очередную жертву, сделал сальто-мортале и вывез из России целый самолет людей лишь ради того, чтобы не разлучать оркестр. Но все оберну-лось иначе.

Пожалуй, последним счастливым аккордом был 1000-й концерт 'Виртуозов Москвы' в Боль-шом зале Консерватории, когда все забавлялись и музицировали с удовольствием. Редкими остров-ками единения и счастья были поездки в Россию. А работа в Астурии, когда я видела, как все ры-щут в поисках вакансий в других оркестрах, раз-рушила все иллюзии. Я понимала, что музыканты воспринимают отъезд как трамплин к другой жизни, и только Спиваков продолжал верить в существование идеальной модели коллектива единомышленников.

Многие музыканты стали по одному уходить в испанские оркестры, где предлагались совершенно другие зарплаты. Каждого ушедшего нужно было заменять, вводить в репертуар новых музыкантов, от этого терялось качество, в чем тоже упрекали Спивакова. Работать без Спивакова, самостоятель-но, новые люди не умели, они мгновенно забывали наработанное, и мой муж как творческая личность стал буксовать. Я увидела - он загибается!

В Испании дело не пошло еще и потому, что пре-данный коллективу и очень умный директор оркес-тра Роберт Бушков не мог спокойно пережить, что, когда в России начались финансовые и экономи-ческие преобразования, он остается в стороне. Он отличался недюжинным умом, его считали финан-совым гением. И он страшно нервничал, считая, что пора зарабатывать деньги. В голове его что-то смес-тилось, и, вместо того чтобы зарабатывать для орке-стра, он старался заработать для себя. Он вклады-вал деньги в ларьки с цветами, в золотые прииски, появлялись статьи, что 'Виртуозы Москвы' намы-вают золото. Концов найти было нельзя. Конфликт между директором и художественным руководите-лем разрастался, директор постоянно отсутствовал, сидя в Москве, денег не прибавлялось, и оркестр совершенно растерялся. Музыканты привыкли быть при Бушкове, человеке властном, как дети при строгом папеньке. Все распадалось, созданное года-ми здание на глазах стало рассыпаться - пропал общий интерес. Исчезло то единение, о котором Андрей Вознесенский написал: 'Созвездье виртуо-зов'. Все звезды стали падать с этого небосвода.

И я увидела, что и мой муж растерялся. Он пове-рил, что без 'Виртуозов' он - ничто. Ему стало ка-заться, что, если он выйдет на сцену и за спиной бу-дут сидеть другие музыканты, он не сможет ничего сделать. Это для меня было самым страшным. На это наслоился и кризис нашей семейной жизни. Мы были на виду, и все доброжелатели с увлечени-ем обсуждали подробности и, потирая руки, ожида-ли развязки. Наш разлад обрастал сплетнями в духе мексиканских сериалов. (Для меня было большим ударом узнать, что ближайший друг моего отца, с которым папа спал на соседних койках в общежи-тии консерватории, Эрик Назаренко, работавший в оркестре благодаря мне, в какой-то поездке подо-

шел к Володе и сказал: 'Ты правильно делаешь. Это страшная семья'. Всю жизнь он был для меня 'дя-дей Эриком', учил меня фотографировать, знал меня с колыбели. Когда Володя хотел уволить его - он называл глуховатого Эрика 'гнездом глуха-ря', - я умоляла памятью моего отца оставить его в оркестре.) Вдруг я увидела, что муж мой, как сталкер, находится в какой-то своей зоне, не слышит, не видит, не понимает, обрастает панцирем циниз-ма и черствости от неуверенности в себе, от зажи-ма и несчастливости. Володя человек очень гармо-ничный, и даже когда он собой недоволен, он дол-жен быть внутренне уверенным в правоте того, что он делает. А тут я понимала, что ощущение счастья оставило его. Он перестал получать отдачу во время общения с оркестром на сцене. Я поняла, что он больше не видит лиц музыкантов и, выходя на сце-ну, не может найти с ними контакта. Получилось как в финале Прощальной симфонии Гайдна, кото-рый он позволил себе придумать. В оригинале ведь, когда все музыканты уже ушли и осталось только двое оркестрантов, дирижер не играет. А ему хоте-лось самому доиграть эти последние ноты. Это ста-ло чем-то провидческим: он оставался один, доиг-рывал последнюю ноту в гордом одиночестве, и свет гас.

Все работали в Испании, но стремились в Моск-ву, к своей публике. Подышав 'дымом отечества', возвращались в Испанию. К тому времени в Асту-рии собрали новый симфонический оркестр и при-гласили всех музыкантов из 'Виртуозов'. Послед-нее предательство было уже групповым, но как бы подневольным, вынужденным. Когда их позвали в новый испанский оркестр вместе с женами, играю-щими хоть на чем-то, на хорошую зарплату в полто-ры тысячи долларов, им предстояло играть там всю ту музыку, которую когда-то они презирали. Они

не могли ехать на гастроли, так как были заняты во время сарсуэлы, 'елок', 'капустников' и так далее.

Володя к этому моменту начинал как бы заново свою карьеру скрипача. Он стал пытаться выйти на новую дорогу, и я понимала, что должна помочь ему преодолеть кризис. Если не смогу - зачем же я тогда нужна? Значит, я проиграла. Выбрав между своей профессией и семьей в пользу семьи, пони-мая, что 'в одной руке два арбуза не унесешь', я знала, что рядом со мной - великий музыкант. Что может в связи с этим значить средняя карьера ар-тистки? Главное - помочь ему не упасть, не сло-маться. Когда Спивакова стали снова приглашать на сольные концерты и выступления с другими ор-кестрами, он уезжал от 'Виртуозов' уже без угры-зений совести. К 1994 году он сделал для них все, что мог. Никакой коллектив не может существовать вечно. Наконец я увезла его из Астурии, которая была не его местом - он задыхался там.

Большинству же музыкантов оно как раз очень подходило. Кто был чуточку амбициознее, сразу от-правился в Америку, Францию, Германию. Остав-шиеся стали там первыми парнями на деревне и прекрасно устроились. Для Спивакова же оставать-ся там было равносильно жизни на дне. Я понима-ла, что такой музыкант, как он, не может жить в этой дыре. Мы переехали в Париж, купив кварти-ру. Хотелось начать жизнь с нуля и без того, чтобы на каждом углу на тебя смотрели глаза, отмечаю-щие, как ты начинаешь эту новую жизнь. Это было перед рождением Ани.

Параллельно начался этап возрождения 'Вирту-озов Москвы' и возвращения в Россию. Старый оркестр потерял позиции в России и перестал коти-роваться на Западе, так как не вызывал интереса, будучи не 'Made in Russia', a 'Made in Spain'. Как раз в этот момент Юрий Лужков принял оркестр

под патронаж мэрии и открылись новые вакансии. Возникли дирекция, бюро и инфраструктура. Оста-валось реорганизовать оркестр. Очень недолго су-ществовали две группы - 'испанцев' и 'москви-чей'. 'Старики' стали балластом, нужно было по-стоянно ждать, когда они присоединятся к 'Виртуо-зам' между выступлениями в составе испанского оркестра. Все по-настоящему творческие люди хо-тели вернуться в Россию. Я убеждала мужа:

- Ты будешь сидеть и ждать, пока они отыгра-ют свою сарсуэлу? Создавай новый оркестр!

Он ужасно не любит перемен, боится новизны.

- Оркестр будет, пока есть ты, - сказала я. - Будут говорить: 'Это не Футер, это не Мильман'. И пусть! Оркестр называется 'Виртуозы Москвы', но через тире подразумевается - Владимир Спива-ков. А это значит, что пока за пультом стоишь ты, оркестр будет, пока ты этого хочешь. Собирай мо-лодых, с горящими глазами, кто еще захочет по-быть виртуозом Москвы. Если они уйдут через не-сколько лет - мы это переживем. И не страшны поношения журналистов, кричащих 'Ату!'. Пока есть спрос и имя - надо действовать.

Так и произошло, хотя взаимоотношения с но-вым составом оркестра уже другие. Новые 'Вирту-озы' - это в основном мальчики, годящиеся Спи-вакову в младшие, даже не в старшие, сыновья. Но они знают себе цену.

Я поняла, что ничто не вечно. Такого состава, как раньше, никогда уже не будет. Но та история завершилась. Старые 'Виртуозы Москвы' собира-ли свой маленький музей-архив, где хранились ре-ликвии: щепки от дверей, сломанных рвавшейся на концерт публикой в разных городах и странах, фальшивые билеты на их выступления, - все бес-ценная память. Раньше велась летопись их жизни. Надеюсь, кого-то это заинтересует и в будущем.

Конечно, оркестр, носящий сегодня имя 'Вирту-озы Москвы', уже не тот оркестр-легенда. Так же, как театр на Таганке или БДТ уже не те театры, с которыми связаны целые эпохи. Хорошо, что ста-рый оркестр не раздавил Спивакова, как поезд. Во-лодя мог бы почивать на лаврах, но он несется по миру с огромной скоростью. На нем огромная твор-ческая ответственность и нагрузка. Пока он ее тя-нет, это дает ему силы оставаться в седле, чего нельзя сказать о многих музыкантах его поколения. Подводя итог, хочу ответить тем, кто утверждает, что Спиваков существовал благодаря тому, что были 'Виртуозы Москвы'. Все оказалось с точнос-тью до наоборот: 'Виртуозы Москвы' состоялись потому, что в момент их создания и взлета Спива-ков был Спиваковым. Когда недавно возникла идея собрать в концерте всех музыкантов, когда-либо игравших в 'Виртуозах Москвы', она не осуще-ствилась не по техническим причинам, а по мораль-ным. Просто мой муж не захотел выходить на сце-ну со многими из тех людей, кто некогда являл со-бой уникальное 'Созвездье Виртуозов'.

О НАСТОЯЩЕЙ КОРОЛЕВЕ, ПРИНЦАХ И ДРУГИХ

Впервые я увидела королеву Испании Софию, когда она приезжала в Москву с частным визитом в связи с возвращением Мстислава Ростроповича. Вообще, многое в нашей жизни связано с Ростроповичем. Тогда во время его приезда-возвращения в Москву в 1990 году мы были в числе тех пятнадцати человек, которых он пригласил в первый вечер на ужин в свою квартиру. В честь королевы и Ростро-повича был устроен обед в Морозовском особняке, доме приемов МИДа. Шел снег, а мы все выряди-лись, и перебежать на тонких-тонких каблуках из машины в парадный подъезд было непросто. Меня потрясло это здание в центре Москвы - такую кра-соту надо открывать раз в неделю, как музей, чтобы люди ходили на экскурсии. В нашем понятии, осо-бенно тогда, королева должна была быть чуть ли не в короне. А она, чуть опоздав, вбежала в очень эле-гантном сером костюмчике, простая, со своей неве-роятно обаятельной улыбкой. У королевы и глаза серые, и вся она - мягко-пепельная. Подошла с Ни-колаем Губенко, тогдашним министром культуры, к Володе и говорит:

- Мы знакомы. Я бывала на ваших концертах. Когда вы собираетесь в Испанию?

Она была в курсе, что заключен контракт, а в Москве еще никто не знал об этом. Мы собирались через несколько месяцев. Королева посмотрела на Володю лукаво и сказала Губенко:

- Maybe we'll keep him (Может быть, мы его за-держим).

К моменту, когда королева Испании приехала в Москву и я впервые ее увидела, Володя уже был знаком с ней. Он дружил с родной сестрой коро-ля - принцессой Пилар и ее мужем, герцогом Луи-сом Бадахосом, которые часто бывали на концертах

'Виртуозов Москвы' еще задолго до отъезда оркес-тра в Испанию. Володя как-то повез меня в Марбейю, сказав, что туда же прилетит принц Бадахос, с которым он должен встретиться и обсудить кое-какие планы. Мы провели ночь в Мадриде. Я предв-кушала будущую встречу, так как слово 'принц' действовало на меня магически. Я не была, конеч-но, в том возрасте, когда при его произнесении представляется 'Лебединое озеро' и юноша в коро-не, но тем не менее... Мы летели в Марбейю в од-ном самолете. Когда Володя знакомил меня с ним, я увидела необыкновенно элегантного, худого, высо-кого человека с аристократическим лицом, мягки-ми карими глазами и обаятельной улыбкой. Два дня, что мы провели в Марбейе, они с Луисом об-суждали возможность переезда 'Виртуозов Моск-вы' в Испанию целым коллективом. Володя поде-лился с Луисом своими опасениями по поводу того, что оркестр разваливается: все начинали роптать, некоторые разбегались, - и все-таки основной со-став 'Виртуозов' не хотел расставаться. Музыкан-ты поставили перед Спиваковым задачу уехать вме-сте. Это случилось на концерте в Бельгии в тот день, когда Володе исполнилось 45 лет. После концерта в Брюсселе был праздничный ужин, плавно перешед-ший в 'производственное совещание'. Луис обе-щал подумать, можно ли найти пристанище для ор-кестра где-то в Испании.

В Марбейе мы жили в доме у его друзей, где он тоже останавливался - своего дома в Марбейе у Луиса не было. Любопытно: когда мы говорим 'ко-ролевская семья', нам кажется, что это люди по оп-ределению очень богатые, как в Великобритании, например. В Испании не так, они отнюдь не богаты. Вообще, испанская монархия стоит особняком. Я не представляю, в какой еще стране королевская се-мья вызывает такое почтение и такую всенародную любовь. Испанцы действительно чувствуют себя

детьми правящего короля. Вся семья достойная, здоровая, многие члены королевской семьи работа-ют, живут очень скромно, и это тоже приближает их к своему народу. В этой стране - уникальная конституционная монархия, любовь народа к пред-ставителям которой абсолютно искренна.

Во время нашего пребывания в Марбейе приле-тела Елена Образцова, очень дружившая с Луисом и его друзьями. Атмосфера была необыкновенная. Вечером Лена стала петь и какая-то испанская де-вушка, претендовавшая на то, что умеет играть на фортепиано, открыла ноты романса 'Ямщик, не гони лошадей...' и не смогла с листа прочитать. Я предложила попробовать (тогда я еще не очень от-далилась от своих занятий в музыкальной школе, тем более что всю жизнь любила аккомпанировать). Но сев за рояль, осознала, для кого придется играть: рядом сидят мой муж и герцог Бадахос, поет Образ-цова. Вышла я из этого эксперимента почти с чес-тью - Елена Васильевна умудрилась допеть про ям-щика до конца. Володя же сидел с той стороны роя-ля, где хорошо видны колени пианиста. С тех пор он иногда вспоминает: 'Моя бедная девочка, не могу забыть, как тряслись твои коленки'. На педаль я по-падала с трудом - не могла остановить дрожь.

Сам Луис потрясающе играл на рояле, знал му-зыку, пел. В те дни мы с ним лазили по горам и мечтали. Мечтали всем вместе сложиться и купить там землю (тогда Марбейя была отнюдь не попу-лярным курортом), - эдакая космополитичная ма-ниловщина. Друзьям Луиса, хозяевам дома, где все мы остановились, уже принадлежала часть горы. Там было плато под названием La Cantera, природ-ный амфитеатр, откуда были видны Гибралтар и Марокко напротив. Мы строили планы организа-ции музыкального фестиваля. Владельцы мечтали разделить землю на кусочки, назвать улицы имена-ми Моцарта, Верди, Вагнера, Шопена, Чайковско-

го. Хозяйка действительно организовала общество по продаже земли под названием Marbeya Sierra Blanca. По этой горе мы и лазили с Бадахосом. Он расспрашивал:

- У нас обращаются 'сеньор' и 'сеньора', а у вас?

- У нас говорят 'товарищ', - отвечала я.

- Значит, это товарич Спиваков, а я кто?

- Ты - товарич Бадахос.

Он ужасно смеялся, когда я его так называла, этот принц крови. Володю он называл Маэстро, а меня - мадам Маэстро.

Володя знал, что Луис тяжело болел, много лет серьезно лечился в Хьюстоне, но он совсем был не похож на человека, больного раком. Однажды он сказал:

- Я так счастлив, что переборол рак, хоть и знаю, что это не навсегда. Моя любимая дочка Симонетта выходит замуж. Я - счастливый отец, у меня еще двое сыновей, скоро будут внуки. Когда я умру, а я, конечно, умру от рака, я хочу, чтобы на моей могиле было написано: 'Этот человек умел дружить'.

Когда мы вернулись из Марбейи, где провели два счастливых дня, в Мадрид, было десять часов вечера. В Москве в магазинах тогда не было ничего, у Володи, как и у всех москвичей, имелась карточ-ка, по которой можно было купить сахар, а на обо-роте написано: 'Женат, двое детей'. Мы привыкли привозить детям подарки. Референт принца прово-жал нас в гостиницу и по дороге обещал завезти в один из круглосуточных магазинов сети VIPS. Я бы-ла совершенно потрясена этим огромным магази-ном, где было все, от хамона (испанской ветчины) и сыров до рубашек, газет, духов, игрушек. Что бы тебе не понадобилось среди ночи, ты найдешь там. Я набрала гору всего, а референт принца, потрясен-ный, не понимал:

- Вы же выдающийся маэстро, герцог Бадахос сказал, что вы один из первых скрипачей мира. У вас в стране что, нет сыра и памперсов?

Я не случайно рассказываю об этом так подроб-но. Впоследствии магазин VIPS имел в нашей жиз-ни некоторое значение. Точнее, его владелец.

Луис Бадахос вскоре нашел, куда пристроить ор-кестр. Его племянник, сын короля Испании принц Астурийский возглавляет фонд, один из самых зна-чительных в Испании. Ежегодно Фонд принца Астурийского присуждает премии в области искусст-ва, литературы, спорта, науки, равноценные по пре-стижу Нобелевской премии, Поскольку при фонде существует хор, родилась идея - иметь кроме хора еще и оркестр, но чтобы привезти его, надо было найти деньги.

Вообще-то раньше музыкальная культура в Ас-турии была на нуле. Во второй раз мы приехали в Марбейю уже на переговоры с президентом фонда, Пласидо Аранго - одним из самых крупных биз-несменов Испании. Только он и мог решить эту за-дачу. С тех пор мы дружим с этим человеком, он стал крестным отцом нашей младшей дочки Ани и ближайшим моим другом. Он-то и оказался вла-дельцем и основателем всех этих магазинов VIPS. Пласидо часто шутит с Анечкой:

- Когда приедешь в Мадрид, иди в VIPS, скажи, что ты моя крестница, и получишь бесплатно всех кукол Барби.

Первый и последний фестиваль в Марбейе все-таки состоялся в 1990 году, но из-за того, что не смогли создать инфраструктуру, он не смог под-няться на должный уровень. На открытие - два концерта на плато - пришли все владельцы домов в Марбейе: Шон Коннери с женой, вдова Артура Ру-бинштейна, Гунилла фон Бисмарк, принцесса Ира-на Сорайя. Помню, когда Володя заиграл 'Времена года' Вивальди, поднялся дикий ветер, и организа-

торы концерта ползали, подбирая нотные страницы и прикрепляя их к пюпитрам чуть ли не бельевыми прищепками. Но все очень впечатляло - темная до-рога, феноменальное освещение. На первый кон-церт приехал наш друг герцог Бадахос, болезнь его опять обострилась, и он только что прошел курс хи-миотерапии. Луис появился с доньей Пилар. Мень-ше чем за полгода он изменился так, что, казалось, прожил десять лет жизни. Постаревший, осунув-шийся, исхудавший, почти лысый, он бросился ко

мне и обнял.

- Даже если бы мне сказали, что я умру этой но-чью, я не смог бы пропустить концерт твоего мужа сегодня вечером, - сказал он мне. - Пусть бы по-том он сыграл надо мной, умершим, какую-нибудь

серенаду.

На другой день мы пришли на официальную встречу с господином Аранго, в дом друзей Луиса, чтобы 'добить' идею контракта. Эта комичная ис-тория стала мне уроком на всю жизнь. Я поняла, что в любой ситуации надо оставаться естественным - это самый главный показатель элегантности. Глав-ное - соответствовать ситуации. В Марбейе стояла жара - сорок градусов в тени. Я надела легкомыс-ленное платье на бретельках, и мой муж пришел в

ужас:

- Ты сошла с ума, ты что, пойдешь в таком де-кольте? Ты понимаешь, кто эти люди? Она - сест-ра короля! Немедленно надень чулки и что-то по-приличнее.

Сам он надел по такому случаю галстук. Первое, что я увидела в доме друзей Луиса, - его самого, сидящего в тени в льняной рубашке и шортах, а по-том, выйдя к бассейну, обнаружила там лежащих дам, среди которых - сестру короля донью Пилар в купальнике с толстым слоем крема на лице, мокры-ми волосами, затянутыми в узел. При виде нас они радостно начали звать меня купаться с ними. Я по-

няла, как нелепо выгляжу, и начала злобно шипеть на Спивакова, который заставил меня переодеться.

Потом донья Пилар принесла сумку, наполнен-ную вещицами, завернутыми в бумагу. Оказалось, они с Луисом утром гуляли по броканту и решили купить мне подарок. Этот подарок путешествует со мною всюду - туалетный набор из старинного фарфора: маленький подносик, два подсвечника и две коробочки - бледно-зеленые и розовые цветы на белом фоне.

Накануне нашего решающего разговора с доном Аранго одна дама преподала мне урок: нельзя хо-дить на встречу в темных очках, поскольку человек, с которым ты общаешься, должен видеть твои гла-за. Это при испанском-то солнце. Мы с ним долго потом смеялись. От дона Аранго зависело будущее всего оркестра, не только мое. Я, запуганная, увиде-ла человека, глаза которого излучали юмор. Он сам себя называл 'мачо мексикано', не пропускал ни одной красивой женщины, на дух не принимал классической музыки, обладал одной из самых пол-ных коллекций живописи XX века. Я сказала ему много времени спустя:

- Мне запретили надевать темные очки, а ты сидел в поло 'Лакост' и плевал на то, что я слепла. Он галантно отвечал:

- Конечно, если бы ты была в очках, я бы еще подумал, давать ли деньги вашему оркестру, но, увидев твои глаза, сразу понял, что я пропал.

- Почему ты все-таки дал деньги на оркестр, ты же не понимал классической музыки?

- Для меня классическая музыка всегда была как недостижимая женщина, которую даже в меч-тах не можешь завоевать.

Когда условия контракта были обговорены окон-чательно, выезжать в Испанию собрались не только 'Виртуозы Москвы', но и члены их семей. Под это

мне и обнял.

серенаду.

ужас:

няла, как нелепо выгляжу, и начала злобно шипеть на Спивакова, который заставил меня переодеться.

- Почему ты все-таки дал деньги на оркестр, ты же не понимал классической музыки?

дело многие прихватили братьев и сестер, детей от первого брака, свекровей, близких и дальних род-ственников, а кое-кто и домашних животных. Наш директор Роберт Бушков говорил, что по звонку из королевского дома испанское консульство в Моск-ве молниеносно ставило резидентские визы в сотни паспортов. В 1990 году! Самолет людей! Три автобу-са! В оркестре было двадцать восемь человек, каж-дый вывез в среднем по пять членов семьи. Володя посмотрел на выгружающееся из автобусов 'пле-мя' и спросил:

- А это кто?

Те, кто остались жить в Испании, наверное, сей-час не хотят вспоминать, благодаря кому и как они оказались там. Ведь Астурии в тот момент мы были не нужны. Потом уже ситуация изменилась.

Спустя год Луис выдавал дочь замуж. Он уже был вынужден носить парик:

- У меня голова как колено.

Когда он уже не мог прийти на концерт, Володя с квартетом сыграли для него камерный домашний концерт. Он держался, так как не мог умереть, пока не поведет к алтарю свою дочь. В день свадьбы Луис надел парадный наряд с лентой через плечо и был необыкновенно красив на церемонии бракосо-четания своей дочери. Спустя два месяца он умер.

По испанскому обычаю человека сначала хоро-нят, потом спустя какое-то время устраивают поми-нальную мессу, во время которой играет орган. До-нья Пилар решила нарушить протокол.

- Мой муж хотел, чтобы на его поминальной мессе играл Спиваков, - сказала она.

Наверху, где в католическом соборе располага-ется орган, поместили оркестр. Володя стоял лицом к алтарю. Играли музыку Баха, Вивальди, Альбинони, Моцарта - все, что любил Луис. На Володе была черная рубашка с широкими рукавами. Я обо-

рачивалась на хоры, и меня не оставляло странное чувство, что он похож на черного ангела со скрип-кой, парящего под сводами. На поминальной служ-бе король с королевой, как и священник, сидели ли-цом к публике. Королева очень сосредоточенно слушала, плакала, а король засыпал. И она тихонеч-ко подталкивала его локтем.

По окончании мессы все подошли к Пилар, а когда Володя спустился с хоров, она выбилась из окружающей ее толпы, кинулась к нему на шею, обняла.

Однажды Володя играл концерт во дворце спе-циально для королевской семьи перед званым ужи-ном. Донья Пилар чуть-чуть иронично шутила, что ее брату наступил медведь на ухо и это прогресси-рует с годами. Не секрет, что король Хуан-Карлос абсолютно не любит и не понимает классическую музыку. Любимое занятие - сесть на мотоцикл и удрать от охраны, погонять ночью по Мадриду. Как-то у него кончился бензин, он остановился на зап-равке, но денег у него не было. Тогда король снял мотоциклетный шлем, и рабочий на бензоколонке упал на колени. Это рассказывал мне друг юности короля, проведший с ним детство в Сан-Себастья-не. Их отцы дружили. Хуана-Карлоса буквально за-ставляли по субботам слушать симфонический ор-кестр, и он тоскливо предлагал приятелю:

- Ну что, Хавьер, пойдем послушаем этих раскартрипос (по-испански 'раскар' - чесать, 'трипос' - кишки).

Хуан-Карлос известен всей Испании своей лю-бовью к спорту. Его стихия - морские регаты, лыжи, футбол. А вот королева в детстве пела в хоре, знает слова всех ораторий.

С принцем, патроном оркестра, мы стали видеть-ся довольно часто. Любовь к нему в Астурии такая, что то и дело слышишь:

- Какой у нас красивый принчипе! Прямо как

Карлос Мата.

А Карлос Мата - латиноамериканский артист, главный герой очень популярного сериала 'Девуш-ка розы', снискавший всенародную любовь.

Принц - изумительно обаятельный юноша. Но он не изображает из себя будущего короля, он просто есть - будущий король. У него было мно-го романов, которые народ обсуждает. Ему все время стараются подсунуть принцессу из хороше-го дома, а он выбирает потрясающе красивых де-вушек. У них все пытаются найти хоть каплю го-лубой крови, не находят, а, наоборот, обнаружи-вают, что в основном девушки - из 'трудных'

семей.

На всех фотографиях с ним мы с Володей стоим, задрав головы: принц очень высокого роста.

В 1990 году знаменитые ежегодные астурийские премии вручались Элизабет Тейлор, Нельсону Манделе, Сергею Бубке. На эти три дня Астурия ожива-ет, Овьедо превращается в центр Испании. Гости-ница 'Реконкиста', бывшая резиденция королей, трещит от наплыва посетителей. На первом приеме в типичном мавританском дворе гостиницы к прин-цу и королеве может подойти любой человек из на-рода. Мужчины склоняют голову, женщины делают реверанс - и только потом разговаривают. Я вол-новалась, что не сумею. Хотя мне, как не испанской подданной, делать реверанс было необязательно. Я попыталась 'упасть' в реверансе, принц бросил-ся меня поднимать. Спросил, нравится ли мне астурийская музыка, я ответила по-испански, он изу-мился, что всего за два месяца я уже приобрела астурийский акцент. И сразу перешел на 'ты'. По-вернулся спиной к очереди жаждущих с ним пооб-щаться и продолжал беседу со мной. Королева спросила:

- Где твой муж?

'Ты' они говорят не от пренебрежения, а от рас-положения. Ей хотелось послушать скрипку, а Воло-дя, к сожалению, уехал на концерты. Но зато когда он все-таки сыграл для королевы и ее подруг, она прислала письмо с благодарностью. Мы привезли ей в подарок к Пасхе резное синее стеклянное яйцо из Петербурга. Королева София - женщина оча-ровательная, умная, тонкая, организованная, вопло-щение женского и королевского достоинства.

Донья Пилар и Луис подарили нам свои огром-ные фотографии в очень красивых рамках - так принято в семье. То же самое сделал принц. Коро-лева прислала нам свою фотографию с Володей в изысканной палисандровой рамке с надписью. С тех пор я люблю дарить рамки, правда, без своих фотографий.

МИМИ

Мишель Глотц - личность уникальная. По пас-порту ему 71 год, все говорят, что больше. Я так не думаю, мне кажется, просто он из тех людей, о ком говорят: 'крепко пожил'. Бывает, что люди физи-чески быстро старятся, но внутренне остаются мо-лодыми. Удивительно, но я помню Мишеля с пер-вой минуты, когда увидела его. Хотя тогда нас ник-то не познакомил. Просто судьба подала легкий

знак.

30 апреля 1989 года в Париже продавали ланды-ши. Во Франции один ландыш (буквально!) дарят 1 мая на счастье. Он стоит безумно дорого. На улицах накануне 1 мая через каждый метр стоят торговцы ландышами. В тот день Спиваков играл концерт Чайковского в зале 'Плейель'.

Тогда Володя ездил еще по линии Госконцерта и сотрудничал с продюсером Альбером Сарфати, за-нимавшимся в основном мюзиклами и эстрадными шоу. Человек он был широкий, щедрый, любивший красиво пожить, знал весь Париж. Альбер поселил нас в изумительной гостинице 'Рафаэль' на авеню Клебер рядом с Триумфальной аркой. Элегантный отель, на стенах в холле - настоящий Тернер.

На концерте в зале 'Плейель' мы сидели с Аль-бером за литерным рядом, и после первой части зал вдруг взорвался аплодисментами. Теперь я уже знаю, что нередко западная публика после первой части большого концерта аплодирует. Получается как бы отдельное произведение. А тогда безумно всполошилась. Почему хлопают? Альбер, всегда любивший розыгрыши, еще и подшутил:

- В 'Плейель' сегодня все пришли впервые, концерта Чайковского никто не знает, поэтому ре-шили, что это уже финал. Видишь, перед нами си-дит седой человек? Это импресарио Караяна Ми-шель Глотц. Вот и он тоже не знает - хлопает.

Мне это запало в душу - импресарио самого Ка-раяна! Караян казался мне небожителем. В антрак-те я смотрела неотрывно на этого седого человека, который был даже чем-то похож на Караяна. К тому времени они дружили уже тридцать лет. Волосы у Мишеля стояли чубом, как у Караяна, носил он, как и Караян, водолазки. Он повернулся к Альберу и жестом показал: 'Потрясающе!'

История имела продолжение. Прошло время, в 1992 году Альбер умер. Володя, человек верный и преданный, остался клиентом его бюро, которое возглавила жена Альбера Лили. Опыта она не имела никакого. Ее продюсерская деятельность началась с нашей легкой руки. Однажды Альбер в глухие вось-мидесятые привез ее в Москву - элегантную жен-щину, в прошлом балерину, сходившую с ума от скуки, - и мы повели ее на спектакль Бориса Эйфмана 'Мастер и Маргарита'. Альбер хотел, чтобы она попробовала привезти на Запад какой-нибудь балетный коллектив. С ней случился шок: 'Пора пришла, она влюбилась'. Думаю, это была ее послед-няя любовь и лебединая песня. Эйфман - обая-тельный человек, такой мужчина-ребенок, которо-му нужно, чтобы его любили. Лили сошла от него с ума. Любой ее разговор с тех пор начинался с воп-роса:

- Здравствуйте, вы видели спектакли Бориса Эйфмана?

Она стала привозить его спектакли в Париж каждый год, все тумбы были обклеены фотографи-ями Бориса с какой-нибудь абстрактной балериной. Но в Европе его так и не оценили, как в США, хотя Лили проникла всюду, даже на телевидение.

Когда Альбер умер, ей досталось готовое бюро, и она чувствовала себя полноценным продюсером. Наши отношения, однако, катились под откос. Лили набрала непрофессиональную команду, взяла на работу свою дочь и некую особу, которая раньше

подвизалась при Спивакове. Мудрый Альбер рабо-тал с той дамой только по разовым контрактам, те-перь она получила власть. Ситуация складывалась тупиковая. Будучи не в состоянии организовывать Спивакову концерты и заниматься на должном уровне его гастрольной деятельностью, будучи со-вершенно незаинтересованной в продолжении его карьеры, перед каждым концертом мадам Сарфати говорила: 'У нас проблемы'. После концерта все повторялось. Оказывается, Спивакова не любит пресса. Спивакова не любит публика. Он уже не иг-рает на скрипке. Если же у него и есть какие-то концерты, то только благодаря им, благодаря тому, что они работают не покладая рук. Самое страш-ное, что он и сам стал в это верить. Это длилось года три - огромный срок. Вдруг я увидела, что он теря-ет себя. Я увидела, что нет того Спивакова, который выходил на сцену, и скрипка начинала петь. Я вдруг услышала, что скрипка скрипит, что пальцы дро-жат, что смычок - жесткий. И сам он стал чужим. Я понимала, что он переживает творческий кризис. Его кризис скрипача совпал с тем периодом, когда дела у 'Виртуозов Москвы' в Испании стали идти откровенно плохо. Обвинял он во всем себя.

Он больше не мог работать с этим бюро, но боял-ся остаться без них. Я просила его уйти от этих баб, освободиться. Он отвечал:

- Кто будет мне делать концерты, кому я ну-жен?

Как-то перед выступлением он сказал мне фра-зу, от которой я буквально захлебнулась:

- Оставь меня, я на финишной прямой! Доиг-рываю последние пассажи.

Спивакову было пятьдесят лет. Он уже не иг-рал больших концертов, его не приглашали. 'Вир-туозы' медленно чахли, раз от раза он играл ма-ленькие сольные концертики. Лили оказалась в Европе беспомощной, но отпускать его не хотела.

Все время прижимала к ногтю. В агентстве была своя политика. Платили очень нечестно и плохо, принося деньги в конверте и никогда не показы-вая контрактов. Все дошло до дикого конфликта. Я требовала от г-жи Сарфати, чтобы она работала с моим мужем, как он того заслуживает, либо не работала вовсе. На что она отвечала, что мое мес-то - кухня, котлеты, пеленки и дети (Аня только родилась).

- Не учите меня моей профессии, - говорила

она.

Наконец дошло до того, что Володя и сам убедил-ся в их профессиональной беспомощности и жад-ности. Они увидели, что он склоняется на мою сто-рону, и стали откровенно хамить. Последней кап-лей, после чего Володя ушел из бюро, был следую-щий инцидент. Мадам Сарфати заявила, что с 'Вир-туозами Москвы' больше работать не станет, но со Спиваковым будет продолжать. После последнего концерта 'Виртуозов' организовывался ужин, на который Володе пришел пригласительный факс: 'Ты, конечно, приглашен, но без жены. Лили Сар-фати'.

Я понимала, что расчет сделан тонкий. Его не хо-тят там видеть, но если он откажется прийти без жены, мадам Сарфати соберет оркестр, как и слу-чилось, и выступит:

- Я бы продолжала с вами работать, но Спива-ков такой нехороший человек, а жена его такая мразь, что из-за этого мы с вами расстаемся.

Володя не пошел. Меня не удивило, что в оркест-ре многие восприняли ее версию как правдивую. Заключительный аккорд был такой: на концерте она прислала Володе в артистическую цветы - как назло, огромный букет лилий. Володя не выносит лилий, у него аллергия. Я сразу отправила букет за дверь. Когда Лили увидела свой букет где-то на сту-ле в коридоре, обиде не было предела.

Володя ушел из бюро. Вернулся домой и сказал:

- Я ушел, я свободен. Теперь у меня много вре-мени. Есть импресарио в Америке, Германии и Ита-лии, но концертов у меня будет гораздо меньше.

Я открыла 'Желтые страницы'. В памяти высветился тот концерт пять лет назад и имя: Мишель Глотц. Я знала, что его фирма называется 'Musicaglotz'. В Париже масса замечательных имп-ресарио, у которых в активе гораздо больше звезд, чем у Глотца. Но я искала именно его.

- Здравствуйте, я жена господина Спивакова. Можно ли поговорить с господином Глотцем, - сказала я секретарше.

- Подождите минуту, - ответила она.

- Мой муж завтра уезжает в Соединенные Штаты, если возможно, назначьте мне встречу се-годня - либо через два месяца.

Через десять минут она перезвонила, чтобы ска-зать:

- Месье Глотц ждет вас немедленно.

Потом выяснилось, что в бюро происходило сле-дующее: секретарша сказала, что звонит жена Спи-вакова и просит о встрече. Правая рука Глотца Те-реза Дарас, вместе с которой тридцать пять лет на-зад они создали бюро, выронила чашку:

- Мишель, ну что вы молчите! Вы понимаете, кто вам звонит? Вы же этого всегда хотели и ждали!

Он принял нас мгновенно.

И Володя испугался этой встречи. Может быть, еще и потому, что голос Мишеля не всегда всем приятен, в особенности когда его не знаешь. В об-щем, мой муж побрился, надел белую рубашку, гал-стук и от волнения схватил какие-то статьи и био-графии, чего никогда не делает.

Мишель тоже волновался. Он потом признался мне:

- Я никогда не мог забыть того концерта Чай-ковского. Господь знает, скольких скрипачей я слы-

шал в своей жизни, но когда он начал играть, я по-думал: что-то ненормальное, наверное, подзвученная скрипка. Так не бывает, наверное, сонаризированная. Я знаю акустику 'Плейель', я слышал тут тысячу скрипачей. Я никогда не слышал такого зву-ка. Не в моих правилах уводить артистов у коллег. Но как я тогда позавидовал Альберу! Он, который обычно возит цирки и мюзиклы, даже не понимал, что у него в руках.

Мишель потребовал, чтобы Володя все рассказал ему, как доктору, и испугал:

- Я возьму вас с одним условием: вы будете иг-рать концерты как нормальный скрипач. Что вы мне говорите, будто не играете ничего, кроме Чай-ковского! Вы не играете Брамса, Прокофьева, Сибелиуса, Шостаковича? А из Моцарта - один кон-церт? Я знаю, вы все это играли. Куда это делось? Вы будете это играть. Ваши 'Виртуозы Москвы' меня не интересуют, дирижерские концерты я вам буду доставать, но после того, как я снова по кирпи-чику восстановлю то здание, которое называется: скрипач Владимир Спиваков. После Каллас и Караяна меня меньше всего заботит реноме. Мне хочет-ся работать с теми артистами, в которых я верю. В вас я верю.

Я по гроб жизни благодарна Мишелю за то, что он, фактически своим упорством, верой, тем посы-лом, который умеет передать артисту, вдохнул в Спивакова новые силы. Он дал ему возможность заиграть снова. Без Мишеля бы это не случилось. Перед каждым концертом он приходит и говорит Володе 'toy-toy-toy', 'merde' и по-итальянски 'boca lupo' (буквально 'в пасть волку') - эквива-ленты нашего 'ни пуха ни пера'. Недавно Володя сказал:

- В те годы, когда другие скрипачи прекращают играть, я только начинаю. Это полностью заслуга Мишеля.

Он сразу нашел множество приглашений в заме-чательные оркестры. За пять лет Володя восстано-вил весь свой репертуар крупной формы, выучил несколько новых концертов. Получил контракт на запись цикла 'Спиваков играет концерты XX века'. Сделал несколько сольных программ. Нача-лась работа, не шоу, - то есть то, к чему он имеет прямое призвание, а ведь до встречи с Мишелем Володю на Западе стали сбрасывать со счетов. Это дико и не дико. Чтобы там ни говорили, он в первую очередь скрипач. В России он играл и играет сольных концертов значительно меньше, чем за границей. Большой зал Консерватории действует на него как плаха. Он боится взойти на этот костер.

О Мишеле можно говорить бесконечно. Начи-нал как пианист. Брал уроки у Маргариты Лонг. По-том переквалифицировался и стал вести музыкаль-ные передачи на радио, потом стал музыкальным продюсером в фирме звукозаписи. У него абсолют-нейший слух. Он знает всю музыку мира. Он из последних могикан, из породы людей, какими были Сол Юрок, Сэмюэль Ниффельд, возивший впервые Володю в Америку. Лет десять назад Мишель напи-сал очень интересную книгу 'Как открывать богов. Профессия- импресарио'. Практически, он вы-учился этой профессии с нуля, поставил на ноги со-зданное им бюро. В одной из передач о Марии Кал-лас я видела интервью с ним, молодым и самоуве-ренным. В том интервью он рассказывал о приезде Каллас в 'Метрополитен'. И я поняла, что имел в виду один из старых музыкальных агентов, когда говорил:

- Ты знаешь, почему мы ненавидим твоего Глотца? В то время когда он был правой рукой Караяна и властвовал над 'Deutsche Gramophone' и на Зальцбургском фестивале, он достал всех организа-торов концертов. Он диктовал, кто с кем будет иг-рать и записываться.

На тех, кто мало знает Мишеля, он производит впечатление человека самоуверенного и не очень любезного. Когда он был молод, у него были силы и власть, которыми он пользовался. Сейчас он поте-рял такое безграничное влияние. Люди либо не принимают его, либо перед ним преклоняются.

Мишель - человек глубоко порядочный, он не способен на низменные интриги. Зато способен на вспышки гнева, не прощает предательства. В Ми-шеле покоряет (и Володя не исключение) его зна-ние музыки. Для него небезразлично ощущение му-зыканта на сцене. На первом плане для него - ар-тист, а потом уже товар-деньги-товар. Как-то госпо-жа Сарфати мне сказала:

- Для того чтобы быть импресарио, не важно знать музыку. Важно уметь продавать.

У Мишеля абсолютно другая психология, я пони-маю, что она не вписывается в систему координат, поскольку на мировом рынке артиста большей час-тью используют как товар. Талант эксплуатируется и краеугольным камнем становится гонорар, пре-стиж, шумиха. Для Мишеля главное - самочув-ствие артиста. Он может взбеситься, если артист отменяет концерт, не потому, что теряет на этом деньги, а потому, что артист не берет новую высоту или проявляет трусость. Когда бывают неудачный концерт или неважная критика, у Мишеля в запасе полный карман анекдотов и баек.

- Плохая критика? Тебя это волнует? Это долж-но волновать меня - я импресарио. Я его продаю. Его больше сюда не пригласят? А мне насрать! Ни на одного артиста не бывает только хорошей крити-ки.

Одна из его любимых историй о том, как в Ла Скала освистали Марию Каллас. Она очень плохо видела, но, естественно, на сцену выходила без оч-ков. Контактных линз тогда не было. Мария вышла на сцену, зал был забит поклонниками Ренаты Ти-

бальди, и ей кинули пучок моркови. Думая, что это букет, она подняла его, кланяясь. Но, уже поняв, что это морковь, она понюхала пучок, как букет роз, и продолжала раскланиваться, как будто ничего не случилось.

Очень смешной эпизод касался какого-то крити-ка, который получил ответ от Макса Регера на свою статью: 'Дорогой господин, я пишу вам, чтобы со-общить, что сижу и читаю вашу статью в самом ма-леньком помещении моего дома, догадайтесь, в ка-ком. Сейчас ваша статья перед моими глазами, но через минуту она будет под моей задницей'. Этот анекдот Мишель мне всегда напоминает, а я посвя-щаю его нескольким московским критикам из раз-ряда 'инномабиле'.

Его истории о годах, проведенных рядом с Караяном, с пианистом Алексисом Вайзенбергом (с которым у него был страстный роман и которого Мишель поднял на огромную высоту), удивитель-ны. Он пережил с Алексисом драму. В какой-то момент волнение пианиста перед выходом на сце-ну переросло в паранойю. Он записал массу дис-ков, выступал с самыми известными дирижерами, но постепенно его самокритичность, граничащая с самоедством, дошла до того, что он стал бояться выходить на сцену и не мог найти в себе силы по-бороть волнение. Я была свидетелем, как Мишель с присущим ему умением вселять надежду и под-держивать огонь попытался совершить это с Алексисом, но проиграл. Года четыре назад в не-большом сборном концерте в Париже было объявлено возвращение великого Вайзенберга. Лет десять он не выступал, только занимался с утра до ночи. За кулисами я увидела картину: Алексис в теплом синем пальто, шарфе, перчат-ках, лицо - цвета мела, вокруг суетился Мишель, еще бледнее. Он кричал:

- Что такое! В этом зале нет горячей воды!

Прибежала ассистентка с горячим чайником. Оказалось, что нужно не заварить чаю, а согреть руки пианисту. Никогда не видела, чтобы руки гре-ли чуть ли не крутым кипятком. Я сидела в ложе и видела между роялем и крышкой лицо артиста. Это было то состояние, когда пальцы музыканта не по-падают на клавиши - такая его бьет дрожь. Когда колено мелко-мелко дрожит, стопа не может на-жать на педаль. Когда человек в столбняке. А ведь лет пятнадцать назад это был великий пианист! Вскоре он уехал в турне в Японию и на генеральной репетиции упал в обморок.

Я знаю, у некоторых артистов боязнь сцены до-ходит до абсурда. У одного колоссального пианиста начинается безумная рвота, другая очень известная пианистка усвоила, что надо опрокинуть чуть-чуть коньячку и точно знает свою дозу. Каждый борется по-своему - с помощью гипнотизеров и психоана-литиков. Есть и те, кто не волнуется. Таким был Иегуди Менухин. Есть пример Ростроповича, о ко-тором я думала, что он не волнуется никогда, пока не провела с ним день с утра и до концерта. Он объяснил мне тогда просто и честно причину своего волнения, чем полностью меня покорил.

Мишель, безусловно, невероятная поддержка и подспорье артистам, которых он любит. По-русски он знает пару фраз типа 'большой русский бор-дель', которую употребляет, если я не могу найти вовремя нужную бумагу. Он очень трогателен в ка-ких-то своих сентиментальных привязанностях. У него есть такая мужская сумочка с ручкой сбоку, которую ему в свое время подарил Караян, или кеп-ка, подаренная Озавой, которую он очень любит, или браслет - подарок Каллас, который он не сни-мает с руки. Он весь обвешан мемориальными по-дарками. Как-то показал содержимое сумки. Там идеальный порядок: сигареты, зажигалка, блокнот, записная книжка, таблетки от головной боли, от

расстройства желудка, для сна, беруши, духи, зубо-чистки, - в общем, вся жизнь. Аптека, косметичес-кий салон, офис-бюро. Под конец вытащил малень-кий пузыречек мужских диоровских духов:

- Если я сижу в опере или на концерте, а рядом от кого-то воняет, я втыкаю этот пузырек в ноздрю с той стороны, с которой пахнет...

Дома мы ласково называем его Мими, как назва-ла его Анька, когда ей было два года. Грозный Ми-шель Глотц превратился в тихого Мими. Для меня он как отец, как старший брат, я ему благодарна за все.

ДОЧЕНЬКИ-ДОЧЕНЬКИ

УСТРИЦЫ

Когда родилась наша младшая дочь Аня, Володя был в Италии. Позвонил мне в роддом, и первое, что сказал:

- Твою мать, опять девка!

Это, конечно, было приятно. Через пять дней я вышла из госпиталя, встречать меня приехали Лена Ростропович и подружки - Лена, Элиза. Дети приготовили всё дома, безумно расстроенные, что опять родилась сестра. Володя должен был в день моей выписки лететь из Италии в Амстердам. Дома все было чудно организовано - комнатка, кроватка, всякие мелочи. Я вернулась домой, как в сказке, - подруги продумали всё до мельчайших деталей: пеленки, распашонки, зайчики, мишки. Володя позвонил мне утром:

- Ну вы с Ленкой вечером дома?

- Нет, мы идем на дискотеку! Конечно, мы дома - я только что из больницы.

- Я долечу до Амстердама и сам тебе позвоню.

Тогда у него не было мобильного телефона. Вдруг часов в одиннадцать раздается звонок снизу в домофон. На очень ломаном французском с португальским акцентом меня спрашивают:

- Это мадам Спиваков? Откройте, это флорист, вам прислали цветы.

Машинально нажимаю на кнопку, соображая, что все, кто хотел прислать цветы, давно сделали это, еще пока я была в роддоме. Какой флорист в одиннадцать часов вечера? Девочки выскочили в прихожую:

- Мама, кто это? Разбойники?

Смотрю в глазок, поднимается освещенный лифт, спиной появляется Спиваков в кепке и вытаскивает чемодан. У меня наступает эйфория, я открываю дверь и кричу детям:

- Папа, папа!

Он входит с огромным подносом устриц. Он знал, что в последнее время мне безумно хотелось устриц. Первая моя дурацкая реакция:

- У меня даже ужина нет.

- Я знал, - отвечает он.

Впервые за много лет Володя отменил концерт.

КАТЯ

Катюша родилась 17 ноября 1984 года в Москве. Накануне за неделю ко мне прилетела из Еревана мама, а Володя, волнуясь, что ему семнадцатого уезжать в Германию на гастроли, решил доверить меня квалифицированным докторам, которые, в свою очередь, перестраховываясь, решили упечь меня в больницу заранее. Но поскольку чувствовала я себя отлично, в больницу ложиться отказалась, пообещав, что лягу в день отъезда мужа и буду ждать сколько останется - дней пять по всем подсчетам, 16-го вечером я тихо говорила со своим огромным животом, не зная, кто там - он или она:

- Ну пожалуйста, родись побыстрее, чтобы мне не пришлось там валяться одной много дней!

И вот 'оно' зашевелилось, вняв моим уговорам, 17-го рано-рано. Однако везти меня заранее в этот день Спивакову не хотелось, в его планы входили утренние занятия, сборы нот и только потом, часов в двенадцать - роддом перед аэропортом.

- Кончайте паниковать! - строго сказал он нам с мамой. - Мне говорили, что обычно схватки длятся долго, особенно у первородящих. Мне надо повторить концерт Баха, сложить ноты, найти сувениры для немцев!

Мама все-таки уговорила его не тянуть. Пожертвовав Бахом, наспех собрав ноты, он отвез меня

в роддом, где его выпихнули из приемной палаты, вручив ему мои часы, обручальное кольцо и одежду:

- Заберите это все, вдруг с ней что случится, мы за золото ответственности не несем!

Учитывая, что я была абсолютно здорова, не понятно, что имелось в виду!!

О том, что родилась дочка, Спиваков узнал перед вылетом, позвонив из Шереметьева в роддом. Вернулся же в Москву, когда Катерине было сорок дней и вид у нее был уже весьма презентабельный.

Сейчас это кажется смешным, но тогда о знаменитых памперсах в Москве мало кто слышал, а учитывая, что советские граждане преследовались законом за покупки в магазинах 'Березка', доступ к гениальному изобретению человечества - памперсам - был между сложным и абсолютно невозможным. Поэтому счастьем оказалось, что папа наш ездил за границу, и не один, а с оркестром! Закупив упаковок тридцать, мой муж рассовывал их всем 'Виртуозам' - и на таможне складывалось впечатление, что весь оркестр состоит сплошь из отцов грудных детей.

ТАНЯ

Вторая наша дочь Татьяна родилась 19 апреля 1988 года на месяц раньше срока. Она и сейчас такая непоседа. Как всегда, вся жизнь у нас от концерта до концерта. Так и тогда, 18 апреля Володя прилетел в Москву, и я собиралась побыть с ним в блаженстве вдвоем неделю до очередных гастролей. Но поздно ночью ему пришлось везти меня в роддом. В дороге он взгрустнул: раньше срока, наверное, опять девка. Точно! Рано утром мне вручили маленький мой комок - вторую дочку, тихую, черноглазую и чернобровую,

с тонкими чертами лица. Она была другая, не такая, как пышная белокожая Екатерина. Спиваков каждый день приходил к роддому и пытался языком мимики и жеста что-то мне объяснить, а я в окне пятого этажа ничего не понимала. В палате было человек двенадцать, потолок протекал, между кроватями сновала какая-то кошка, но оттуда, 'с воли' запрещалось передавать что бы то ни было, даже носки - под страхом инфекции!

Как потом выяснилось, инфекция гуляла по роддому в виде всяческих 'стафилококков' и без передач от родных, но - положено так положено. Как-то медсестра тихо мне сказала:

- Ой, нам так хочется на вашего мужа посмотреть, пусть придет в субботу, врачей после обеда не будет, мы вам устроим свидание на кухне. И девочку ему покажем.

В записке я назначила Володе свидание. Он пришел в субботу в белой рубашке, в длинном синем пальто, выбритый и надушенный. На больничной кухне пахло вареной капустой. Я предстала перед ним в стирано-латаном байковом больничном халате неопределенного цвета. Бледная, кое-как причесанная, в дырявых казенных тапочках и с завернутой в стручок методом жесткого пеленания Танькой на руках. По его взгляду я поняла, что такой он видит меня впервые и совершенно растерян. Настолько, что даже боится ко мне подойти. Свидание было недолгим. Писать письма и махать друг другу из окна романтичнее. По крайней мере, в тогдашних условиях наших роддомов. Но Бог любит троицу. И мне на роду, видимо, было написано иметь трех дочерей.

АНЯ

Как же я жалела, что в момент рождения третьей, Ани, Володя был на гастролях! Жалела на уровне чисто женского кокетства, потому что глубоко убеждена -

есть минуты, в которые женщина должна быть одна. Роды - именно этот случай. Но зато после! Особенно в этот, третий раз. Аня родилась в Париже. Оказалось, что в роддом надо уходить со специальным чемоданчиком. Список его содержимого прилагается в женской консультации: две ночные рубашки, пеньюар, одежда для новорожденного, свои тапочки, белье, носки, туалетная вода, зеркальце, увлажняющий крем, мыло, шампунь, легкая косметика, крем для рук, расческа, заколка. Все это можно, нужно, необходимо брать с собой, чтобы чувствовать себя женщиной, а не животным. И инфекции вроде при этом не предвидится никакой! Так что, родив Аню, я часами могла заниматься своим туалетом. Но для кого? Только для любимых подруг, навещавших меня ежедневно. Также в палату забегали то фотограф, предлагавший снять новорожденную для первого фотоальбома, получаемого при выписке, то кинооператорша-частница, снимавшая на видео первый день жизни младенца под сладенькую музыку, то косметолог, готовая сделать маме маску, массаж, маникюр. Все это казалось мне сном и поражало грустным контрастом с моим предыдущим опытом деторождения в той далекой Москве восьмидесятых.

МОЙ РЕКВИЕМ

В тюрьму, в больницу или на необитаемый ост-ров я возьму с собой томик стихов Анны Ахмато-вой. А лучше - полное собрание ее сочинений. А если можно, вообще все, что ею и о ней написано. Ахматова - это первое и самое сильное потрясение от поэзии. 'Заболела' я ею лет в пятнадцать, и с тех пор болезнь эта приняла хроническую форму.

Еще в институте мечтала когда-нибудь прочи-тать ее 'Реквием': он тогда был опубликован пол-ностью только на Западе. Мечта эта в общем-то сбылась, хотя не сразу и не в полной мере. Дело было так.

Созданный в 1986 году Фонд культуры СССР со-брался организовать первый в истории современ-ной России благотворительный концерт. Надо за-метить, что понятие 'благотворительность' было напрочь забыто в советские времена. Как тогда вы-яснил мой муж, даже слово 'благотворительность' отсутствовало в толковых словарях. Программа первого благотворительного концерта рождалась на кухне за пирожками у Иветты Вороновой, секрета-ря Фонда культуры, основавшей впоследствии Фонд 'Новые имена'. Иветточка, как мы ее назы-вали, обладает врожденным талантом PR-менедже-ра, способностью сводить нужных людей в нужное время. Итак, долгими вечерами Володя Васильев, Екатерина Максимова, Спиваков со мной и еще не-сколько человек продумывали, каким будет первый благотворительный концерт. Главная идея родилась сразу - 'Премьера премьер', то есть все, что будет исполняться, - исполняется впервые в таком каче-стве.

Я предложила включить в программу концерта ахматовский 'Реквием', только что опубликован-ный у нас. И для меня выбор актрисы был ясен с са-мого начала: Алла Демидова. Только она. Я подари-

ла ей свою мечту от чистого сердца, хотя думаю, что Демидова до сих пор об этом не подозревает. Надо сказать, что у меня с ней никогда не складывалось дружеских отношений, порой даже казалось, что она меня избегает. В любом случае, мысли предло-жить себя в этот проект и возникнуть не могло. Бу-дучи по натуре человеком очень в себе неуверен-ным, я бы в жизни не решилась на подобную на-глость. К тому же в 1987 году моя актерская 'карье-ра', начинавшаяся весьма стремительно в Армении еще до моего замужества, благополучно буксовала, и тогда уже я начинала задумываться, что писать в анкетной графе 'профессия' - актриса или домо-хозяйка.

Итак, мы позвонили Демидовой, и она приняла идею 'Реквиема' с восторгом. Композицию придумал Володя: это было очень удачное в смысловом и эмоци-ональном плане сочетание поэзии Ахматовой с куска-ми из Камерной симфонии Шостаковича (квартет 'Памяти жертв фашизма и войны') и 'Страстями по Матфею' Баха. В конце, когда Ахматова видит себя памятником: 'И пусть с неподвижных и бронзовых век как слезы струится подтаявший снег, и голубь тю-ремный пусть гулит вдали, и тихо идут по Неве кораб-ли', - вступала скрипка одиноким пронзительным голосом. Слезы у слушателей и музыкантов возника-ли как катарсис, как очищение.

'Реквием' стал одним из актерских триумфов Демидовой. Ее мощный драматический талант был оправлен, как дорогой камень, изумительным со-провождением оркестра и очень удачным костю-мом - Василий Катанян подарил Алле костюм Лили Юрьевны Брик, сшитый Ивом Сен-Лораном. С 'Реквиемом' Демидова потом часто выступала в концертах 'Виртуозов' в России и на Западе.

Помню, через три месяца после землетрясения мы ездили с концертами в Ленинакан. Поездка эта

врезалась в память настоящими, жизненными, а не театральными эмоциями. Знать о горе - одно, ви-деть его своими глазами - совершенно другое. Когда-то 'Виртуозы' выступали в Ленинакане, и об этом был снят очень красивый фильм: Володя на фаэтоне едет мимо фонтана, мальчик играет на зур-не, сияет солнце. На этот раз режиссер с армянско-го телевидения придумала, что они смонтируют кадры современного приезда на развалины со счас-тливыми кадрами прошлого. По ее замыслу, Володя должен был выйти из автобуса со свечой и подойти к разрушенному фонтану. Как далек был этот по-становочный эффект от реального накала страстей в тот момент! В разрушенный Ленинакан постоян-но наведывались комиссии с членами правитель-ства - приезжали, обещали и уезжали. Поэтому когда жители увидели черную 'Волгу', на которой ехали Демидова, Образцова и Соткилава, они выс-кочили на площадь с камнями, крича: 'Зачем вы приехали?' Кто-то объяснил, что это артисты и бу-дет концерт. В ответ раздались крики: 'Нам не нуж-но музыки, нам нужен хлеб, деньги и новые дома'. Воинствующая, голодная толпа, живущая в ваго-нах...

Артистам приходилось буквально пробираться в единственное уцелевшее здание Театра драмы. Люди на площади настолько отчаялись, что им было все равно - Спиваков, Образцова... На концерт со-бралась уцелевшая часть интеллигенции. Когда на сцену вышел армянский ребенок и стал играть на дудуке, я впервые увидела своего мужа плачущим на сцене. Зурна считается народным инструментом радости, а дудук - скорби. (Это сейчас, после фильма 'Гладиатор', дудук стал модным инстру-ментом.) Две девочки из Центра детского творче-ства подарили малюсенький синий коврик с крас-ным клоуном - его соткала их погибшая подруга девяти лет. Алла Демидова тоже была потрясена, от

волнения забыла половину текста, перескочив с се-редины сразу на финал. После концерта она спра-шивала:

- А что за заминка была в середине в оркестре?

Оказалось, она совсем была не в силах вспом-нить, что происходило на сцене.

В 1992 году Володя решил исполнить 'Реквием' на фестивале в Кольмаре на французском и рус-ском языках. И предложил выступить мне. Впер-вые! 'Реквием' очень хорошо переведен, что случа-ется редко, в издательстве 'Minuit' ('Полночь'), Я сама сделала композицию, соединив русский текст с французским (в финале - 'Опять поми-нальный приблизился час', - например, перевод очень ритмичный и можно было чередовать рус-ские и французские строки). Как известно, сапож-ник всегда без сапог. Для жены у Спивакова време-ни на репетицию все не находилось. На 'Реквием' мне отвели полчаса за день до выступления. На сце-не во время репетиции сидели те, старые 'Виртуо-зы', вынужденные мне аккомпанировать. Когда я вышла читать на репетиции, спина не ощутила ни-какой поддержки, муж мой нервничал и торопился, параллельно настраивали звук, перешептывались, я ничего не успевала понять. 'Виртуозы' - 'зуб-ры' - всем своим видом старались показать, на-сколько выступление со мной для них вроде обязаловки. 'Подумаешь, жена шефа', - чувствовала я спиной их мысли.

Короче, месье Ламбер, который до сих пор ра-ботает на фестивале и отвечает за техническое ос-нащение собора Святого Мэтью, видя мое отчая-ние, разрешил ночью после концерта прийти и по-работать самой, разобраться с акустикой, с про-странством. Получив огромный ключ от средневе-ковой церкви, я действительно пришла ночью, на-шла свои точки в зале, освоилась. На следующий день мне снова дали полчаса с оркестром на гене-

ральную репетицию, и я, собравшись, уже не обра-щала внимания на шепотки сзади. Судя по реакции французов, выступила я достойно. Сразу после этого концерта у меня завязалась дружба с прези-дентом Ассоциации музыкальных критиков Антуаном Ливио. Он тут же пригласил меня на интервью на радио, убеждал, что исполнение 'Реквиема' надо обязательно повторить. Даже придумал про-ект, о котором я до сих пор мечтаю, но осуще-ствить пока не могу из-за того, что он очень труден в реализации.

Готового костюма к 'Реквиему' у меня не было. Я тогда была худенькой и щуплой, а хотела чувство-вать себя грузной женщиной, окаменевшей от скорби. По физическому ощущению мне хотелось быть тяжелой. Помог Слава Зайцев. Я нашла у него не платье, а черный плащ из толстой суровой ткани. Сшитый трапецией, в пол, с большим рукавом рег-лан, он очень укрупнял сценический силуэт. Я нем-ного с ним играла: поднимала воротник, убирала руки в карманы. Естественно, в жизни я этот плащ никогда не носила.

Хотя я поняла, что с исполнением 'Реквиема' справилась, лица музыкантов за моей спиной на со-хранившейся фотографии говорят о том, что стена принципиального неприятия там стояла повыше, чем знаменитая тюремная в 'Крестах'. Это было испытание. Еще огорчило странное ощущение, что с мужем мне на сцене неуютно. Конечно, это субъективно. Может быть, просто он в меня тогда не верил. Или еще сильнее, чем за себя самого, вол-новался. Но знаю и то, что насколько с ним ком-фортно солистам, настолько мне было некомфорт-но. Я решила, что вместе с ним больше не выйду на сцену никогда и если что-то и буду делать, то только сама.

...Правда, время часто изменяет даже твердые убеждения и клятвы, которые даешь сам себе. Се-

годня, когда я дописываю эти главы, Володя неожи-данно сказал мне:

- У нас с тобой в жизни случилось необыкно-венное совпадение: наступила вторая зрелость. Мне за пятьдесят, а я вдруг начал учить концерт Берга, к которому в молодости даже не думал подступиться, и не просто учить - я практически закончил но-вую, свою редакцию этого концерта. А ты стала пи-сать, и главы, которые ты мне прочитала, очень меня трогают.

Мы ехали в этот момент по ночному Парижу, и я чуть не заплакала. Может, если очень захотеть и много работать, мне доведется еще когда-нибудь выйти с ним на сцену?!

'СЛАДКАЯ ЖИЗНЬ' ОТ ПАРАДЖАНОВА

Однажды в Тбилиси я читала 'Реквием' Ахмато-вой (правда, ничего не помню, так как жутко волно-валась). Это было на открытии нового концертного зала, выступали 'Виртуозы', Женя Кисин. Гия Кан-чели в единственный свободный вечер повел нас знакомиться с Параджановым. Потом мы должны были идти на спектакль Тбилисского театра марио-неток Резо Габриадзе.

Про Сергея Параджанова я много слышала. Один из моих фильмов снимал оператор Алик Явурян, мой очень близкий друг, работавший на его последнем фильме 'Ашик-Кериб'. Он был лучшим оператором Армении, внешне - просто родной брат Шона Кон-нери, красивый, умный, интеллигентный. Раньше я его боялась и на 'Арменфильме' обходила стороной, мне казалось, что я ему как актриса не нравлюсь. На пробах меня колотило от ужаса. Я знала: Явурян во время проб смотрит в камеру три минуты, и, если ак-триса его не вдохновляет, ей не суждено сниматься в картине. Но у нас сложилось взаимопонимание. Фильм 'Чужие игры' получился дрянной, но мне важно было работать: это происходило сразу после смерти моего отца, я искала в съемках возможность отвлечься от своих переживаний. Володя все время гастролировал, мама была в чудовищном состоянии, дочери Кате был год. Я взяла ребенка с собой и пол-года снималась в Ереване. Явурян во время наших съемок несколько раз приезжал от Параджанова, с которым они придумывали последний фильм, и рас-сказывал невероятные вещи. Например, как он, про-голодавшись с дороги, залез с разрешения 'гостеп-риимного' хозяина в холодильник и не обнаружил там никакой еды - только круглую коробку, полную пузырьков валерьянки. Наслушавшись таких исто-рий, я мечтала встретиться с этим человеком.

Мы оделись и при полном параде пришли в ста-рый тбилисский дворик. Параджанов сидел на бал-коне на втором этаже, в халате, и приветствовал нас, глядя сверху:

- Какие красивые люди идут по лестнице! В воздухе запахло 'Шанелью'!

Таковы были его первые слова. Дальше все напо-минало действие параджановских фильмов. В от-крытые двери квартиры входили и выходили раз-ные люди - молодой красавец Феб, игравший Ашик-Кериба, женщина Соня лет под шестьдесят, которую Параджанов хотел выдать замуж.

- Соня идет с тортами, она меня кормит. По-смотри, какая красавица! Найди ей жениха!

Это был сплошной поток сознания, фейерверк!

Смотрел попеременно на Вову и на меня, гладил его по руке и вопрошал:

- Ты знаешь, почему ты такой красивый, а я - нет? Потому что ты в костюме, а я в халате. Давай поменяемся?

Отвел Гию Канчели в сторонку и зашептал:

- Слушай, что ты со мной делаешь? Я не знаю, кто мне больше нравится - он или она. Посмотрел на меня внимательно:

- Кто тебя снимал в том историческом фильме, в 'Ануш'?

- Марат снимал, Варшапетян, - отвечаю.

А за спиной Параджанова как раз случайно сто-ит брат недавно умершего Марата (про него хозяин сказал: 'Пусть этот подозрительный армянин по-ставит чайник').

- Бедный, бедный Марат! Неталантливый был человек!

Параджанов мог быть разным - злым и не-справедливым тоже. Василий Катанян в своей книжке 'Прикосновение к идолам' как раз об этом написал. Марат ведь был талантливейшим че-ловеком.

- Давай я тебя сниму, - продолжал Параджа-нов.

- Не бойся! Можно я ее сниму? - это уже к Вове, который тут же сидит.

- В следующей картине я тебя сниму. Как тебя там на 'Арменфильме' серной кислотой до сих пор не облили? Эти армянские актрисы такие ревни-вые! Потом опять к Гие: - Как она мне нравится, как нравится! И он мне тоже нравится. Давай его разденем, посмотрим, там мускулы или что?

Пришлось по настоянию хозяина раздевать Спи-вакова до пояса.

Рассказывает сон:

- Иду я в баню на Майдан, и мой банщик Сэрж ходит мне по спине. И вдруг у него нога провалива-ется и он спрашивает:

- Сэреж, что там у тебя? Я отвечаю:

- Рак. (Параджанову недавно сделали опера-цию после того, как у него обнаружили рак легко-го.)

Начинает причитать:

- Ах, я скоро умру! Посмотри, какой у меня шрам тут. Вообще я сейчас пойду лягу и буду уми-рать. Сначала только чаю попьем.

Потом стал показывать свои коллажи. А я слы-шала о них от своего друга, который работал у Сен-Лорана, и видела подарки Параджанова, фотогра-фии. Реакция Параджанова была неожиданной:

- Сен Лоран? Жулик твой Сен-Лоран! Ты зна-ешь, что они со мной сделали? Приехали, отобрали у меня коллажи и говорят: мы тебе заплатим или хо-чешь - пришлем вещами. Я дал. Мои коллажи сто-ят миллионы. Знаешь, что они прислали? Ящик. От-крываю. Кто-то умер, они с него сняли все костю-мы, даже не отдали в химчистку и прислали мне, чтобы я это носил. Подумаешь, Сен-Лоран!

И вот так весь вечер.

Показывает фотографии жены и сына, ковры, коллажи. Вова украдкой смотрит на часы, так как собирается в театр к Габриадзе. А я не хочу ухо-дить, потому что не могу оторваться от Параджано-ва. Не хочу. У меня возникает предчувствие, что эта встреча - первая и последняя. Наверное, с тех пор я не хожу на спектакли Резо Габриадзе. Я и тот спектакль не помню, как будто я его не видела, так как вечер в театре лишил меня продолжения обще-ния с Параджановым.

Он читал свои записки, мы пили чай.

- К сожалению, нам пора, - говорит Володя.

- Куда ты идешь? Везде скучно, оставайся здесь. Там неинтересно, посиди со мной. Когда мы уходили, он спросил:

- Что мне тебе подарить? Что ты хочешь? В этом доме все старое!

Сначала разломил гранат и говорит:

- Ешь, давай с руки ешь!

А на мне - белое платье, главная задача - не за-капать его. Побежал к серванту, вытащил какую-то гэдээрошную синюю пузатую сахарницу с рестав-рированной крышкой. Вся она была какой-то косо-бокой, видимо, из бракованной серии. Но Параджа-нов умел все превращать в, как бы сейчас сказали, перформанс, в факт искусства. Он взял сахарницу и, размочив в чае кусок сахара, приклеил его внут-ри на дно: 'Чтобы твоя жизнь была сладкой'. И вот уже спустя больше пятнадцати лет я держу эту са-харницу у себя на кухне среди дорогих сердцу по-дарков и никогда не мою ее - берегу кусочек саха-ра, приклеенный Параджановым. И еще он подарил мне фотографию: Параджанов стоит, вытянув руку так, как будто держит на ней белые домики на скло-не горы на заднем плане. И улыбается.

НЕВСТРЕЧА С БУЛАТОМ

Булат Окуджава написал к Володиному пятиде-сятилетию стихи-посвящение. И спустя некоторое время Володя ему ответил. В его день рождения 12 сентября мы были в Париже, ожидая прибавления семейства: Анечка, наша младшая дочь, родилась 1 октября, буквально через две недели после юбилея. Володя не хотел отмечать его в Москве, так как во-обще не любит пышных сборищ. Я сделала Володе сюрприз - заказала ужин в ресторане, который для него был символом Франции. Он всегда мечтал, 'когда будут деньги', пригласить всех в 'Максим'. Приехали наши близкие и преданные друзья из Ис-пании, Америки и Москвы и даже Ростропович, ко-торый успел прилететь в последнюю минуту. Нака-нуне нам привезли несколько писем и поздравле-ний. Среди бумаг находился манускрипт, который написал Окуджава, - замечательные, очень груст-ные стихи, посвященные Володе. Из всех поздрав-лений они потрясли меня больше всего. И его тоже. Спустя буквально месяц Володя был в Зальцбурге, позвонил мне и попросил включить факс, по кото-рому и переслал мне свои стихи-ответ: 'Путеше-ствие дилетанта из Зальцбурга в Вену'. Володя очень редко пишет стихи. Они начинались так же, как у Булата, но каждая строчка как бы переклика-лась с теми стихами. Мы нашли способ переслать ответ Окуджаве, и я знаю, стихи ему очень понра-вились.

К сожалению, Булат Окуджава в нашей жиз-ни - это, как писала Ахматова, 'невстреча'. Или полувстреча. Они с Володей практически были не-знакомы, то есть формально знакомы, конечно, были, но возможности общаться, делиться чем-то они не имели. Оглядываясь назад, понимаешь, что самое драгоценное - время, проведенное вместе с очень интересным человеком. Как-то мы встрети-

лись с Булатом Окуджавой в Париже в доме Люси Каталя. Она - очень известная женщина, работаю-щая в издательстве 'Альбан Мишель'. В ее дом нас привела Зоя Богуславская. Жена Окуджавы Ольга очень торопилась в тот вечер его увести, общение не складывалось, Володя хотел с ним поговорить, я тоже надеялась услышать что-то необыкновенное. Но не получилось.

Булат умер в июне, и за полгода до этого в Мос-кве был концерт, на котором 'Виртуозы Москвы' впервые исполняли 'Раек' Шостаковича. Так сло-жилось, что в Большом зале сошлось множество официальных лиц - в партере одновременно си-дели Наина Иосифовна Ельцина, Чубайс, Лужков со всей своей командой из мэрии. Это было неза-долго до выборов 1996 года, уже разразился скан-дал с Коржаковым, стенка шла на стенку. (Спива-кова часто обвиняют в том, что на его концертах появляются лица, взаимоисключающие друг друга. Я же не могу закрыть дверь ни перед кем и всегда в меру своих сил достаю билеты всем без исключе-ния. Например, Бари Алибасов со всей 'На-на' од-нажды тоже появился у нас. Накануне мы позна-комились на концерте Пендерецкого, выяснилось, что Алибасов его обожает и понимает его музыку как никто. Для него Пендерецкий или Шенберг - космос, великая музыка. Я не видела ничего кри-минального в том, что он захотел, чтобы его 'маль-чики' послушали Моцарта. Правда, потом появи-лись статейки, что 'Спиваков и 'На-на' - одной крови'.)

Я считаю, что музыка - идеальное средство соединить и примирить всех. Референт Наины Иосифовны передал мне ее пожелание увидеться с Владимиром Теодоровичем после концерта и просьбу организовать чай в правительственной ложе. Я, естественно, позвала туда всех - и Луж-кова с его 'хлопцами', и Чубайса с его пленитель-

ной, тургеневского типа женой Машей. Зная при-вычку Спивакова 'отходить' от концерта очень долго, сначала стоя в мокром фраке и принимая поздравления, потом медленно переодеваться, когда уже остались только свои, на что уходит ми-нут сорок пять, я понадеялась занять и развлечь гостей в правительственной ложе, но это было не-возможно - все сидели по углам и молчали. Офи-цианты отчаялись - гости отказывались пить и есть. В воздухе как будто 'повис топор'. Мне ста-ло ясно - положение может спасти только Спи-ваков.

Я рванула в артистическую, крича сразу всей очереди:

- Ради Бога, извините, он сегодня не сможет ни с кем говорить.

Быстро переодела Володю в свитер на голое тело, и мы побежали. В тот момент, когда я выхва-тила его из артистической, я увидела, что в середи-не очереди стоит Булат. Эта встреча в канун Нового года, после концерта в консерватории, как вспышка в памяти, которая никогда не угаснет: он - в толпе, Володя к нему кинулся, они обнялись, крепко, быст-ро, в последний раз. Если бы знать, что в после-дний...

Мы убежали с обещанием позвонить. Даже не сообразили пригласить его с собой. Потом я так ру-гала себя, думала, а что, собственно говоря, доро-же? У меня на сердце это осталось каким-то грузом вины. Остались два стихотворения, свидетельству-ющие о перекличке между их душами. Они пре-красно почувствовали друг друга. Муж всегда возит эти стихи в футляре скрипки.

Я безумно жалею, что мне не довелось знать Бу-лата Шалвовича ближе. Ведь вся моя юность связа-на с его поэзией. Окуджава для меня равноценен Пастернаку или Мандельштаму. С пятнадцати лет у меня была его пластинка 33 оборота, на конвер-

те - портрет с сигаретой, такой коричневый да-герротип. Как только закрою глаза и вижу эту пла-стинку, вспоминается очень дорогой мне отрезок жизни - конец школы, начало института, наши поездки в колхоз, в деревню Княжево под Волоко-ламском, когда мы, студенты ГИТИСа, согревались у костра и пели 'Виноградную косточку'. Все его песни - 'О московском муравье', 'Прощание с новогодней елкой', 'Опустите, пожалуйста, синие шторы'... - великая поэзия. Он пел ее под музы-ку, и второго такого трубадура эпохи не было - философа, поэта, музыканта. Наверное, я не оди-нока в этой любви. И я безмерно горжусь стихами Окуджавы, посвященными Спивакову. Володя сам - человек щедрый, но в то же время он со-всем не избалован вниманием и щедрым отноше-нием к себе. Ему мало посвящено произведений, но то, что ему посвящено - дорогого стоит. И сти-хотворение Булата в этом ряду. Для меня эти стихи очень важны.

ОТЪЕЗД

Владимиру Спивакову

С Моцартом мы уезжаем из Зальцбурга. Бричка вместительна. Лошади в масть. Жизнь моя, как перезревшее яблоко, тянется к теплой землице припасть. Ну а попутчик мой этот молоденький радостных слез не стирает с лица: он и не знает, что век-то коротенький, он все про музыку, чтоб до конца.

Времени не остается на проводы... Что ж, они больше уже не нужны - слезы, что были недаром ведь пролиты, крылья, которые Богом даны?

Ну а попутчик мой только и верует жару души и фортуне своей, нотку одну лишь нащупает верную - и заливается как соловей.

Руки мои на коленях покоятся,

горестный вздох угасает в груди...

Там, позади - 'До свиданья, околица!'...

и ничего, ничего впереди.

Ну а попутчик божественной выпечки,

не покладая усилий своих,

то он на флейточке, то он на скрипочке,

то на валторне поет за двоих.

1994 г. Булат Окуджава

ПУТЕШЕСТВИЕ ДИЛЕТАНТА

Булату Окуджаве

С Моцартом мы уезжаем из Зальцбурга, Бричка вместительна, лошади в масть. Сердце мое - недозрелое яблоко - К Вашему сердцу стремится припасть. Молодость наша - безумная молния, Вдруг обнажившая Землю на миг. Мы приближаемся к царству безмолвия, Влево и вправо, а там - напрямик. Вместе мы в бричке, умело запряженной, Вместе грустим мы под звон бубенца, Смотрим на мир, так нелепо наряженный, Праздник, который с тобой до конца. Медленней пусть еще долгие годы Бричка нас катит дорогой крутой, Пусть Вас минуют печаль и невзгоды, Друг мой далекий и близкий такой! Музыка в Вашей поэзии бьется,

Слово стремится взлететь в облака, Пусть оно плачет, но лучше - смеется. И над строкою не дрогнет рука...

В. Спиваков

По пути из Зальцбурга в Вену. 7 октября 1995 г.

КУРЬЕЗ

Самый смешной, необыкновенный да и абсурдный отпуск - наше незабываемое первое лето в Ялте в 1983 году. Мы с Володей знакомы еще только четыре месяца, безумно влюблены, и он приглашает меня на месяц в Ялту. Мы неженаты, счастливы, свободны! Родительское осуждение (ехать отдыхать с мужчиной, будучи незамужем!) не остановило меня.

И вот мы приезжаем в гостиницу, с нами - любимые старые Володины друзья Гриша и Аня Ковалевские. Володе заказан 'люкс', Ковалевские - в обычном номере. В гостинице 'Ялта' 'люксы' располагались справа от лифта, остальные номера - слева, а в центре, естественно, денно и нощно несла вахту дежурная по этажу! Абсурд ситуации заключался в том, что в те годы запрещалось ночевать и вообще проживать в одном номере разнополым персонам, не связанным узами брака, а точнее - без штампа в паспорте. То есть мужчина с мужчиной имели право спать в двуспальной кровати без всякого 'штампа', женщина с женщиной - тоже, а вот мужчина с женщиной - ни за что!

Итак, в 'люксе' официально значились Спиваков и Ковалевский, а в обычном номере Ковалевская и Саакянц. В общем, все по закону. Меня мало волновала вся эта чепуха, хотя нас предупредили, что по ночам регулярно устраивают проверки подозрительных номеров. Сразу по прибытии я вышла на балкон, вокруг - волшебное море, вдали - Аю-Даг, в душе - счастье, рядом - любимый... Через несколько минут созерцательного блаженства в номер влетел Ковалевский с лукавыми огоньками в глазах:

- Ребята, я все устроил, этажная дама 'заряжена', сегодня живите спокойно.

Ключевой фигурой нашей жизни в гостинице, от которой зависел наш покой, была дежурная по

этажу. Но дежурные менялись практически ежедневно! Так что, договорившись с первой посредством флакона духов, Гриша не осознал, что ему придется проделывать сие каждый день. Надо сказать, Григорий, по природе талантливый артист, комедиант, присматривался к каждой следующей дежурной и всякий раз разрабатывал новый подход. Одну можно было подкупить косынкой, чтобы не настучала, что заслуженный артист РСФСР спит в одной постели с невестой, а не с другом детства, другая любила шоколад, третья мечтала об автографе проживающего в той же гостинице эстрадного венгерского певца и т.д. И вот в один 'прекрасный' день Григорий появился на пороге с кислой миной:

- В общем, меня послали. Сегодняшняя - старая мымра, ничего ей не надо, короче, ребята, я - пас, сегодня спим по 'прописке'.

В результате пришлось провести ночь как полагалось по правилам гостиницы. Не знаю, как уж там устроились Спиваков с Ковалевским, мы с Аней всю ночь просидели в шезлонгах на балконе, болтая и давясь от хохота. Самое необыкновенное, что к мужикам нашим и вправду часа в три ночи пришли блюстители порядка, постучали, прошлись по номеру, проверили документы и ушли ни с чем.

Когда же спустя неделю приближалось дежурство нашей 'любимой' мымры, Гриша разузнал, уж не знаю как, что она обожает пить чай! Солидная коробка английского чая - и наши с Аней планы снова провести ночь на террасе с сигаретой, семечками и девчоночьим шушуканьем рухнули навсегда!

НАШ БДТ

Дружба оркестра 'Виртуозы Москвы' с Боль-шим драматическим театром началась, когда Воло-дя познакомился сразу со всей труппой на гастро-лях в Ялте. Мы дружили со всем БДТ, с его ядром. Наш БДТ - это прежде всего Георгий Александро-вич Товстоногов, Евгений Алексеевич Лебедев, Вла-дислав Игнатьевич Стржельчик. Помню, тем летом после концерта 'Виртуозов Москвы' в Ялте, куда я не поехала, потому что недавно родилась Катька, Володя позвонил мне безумно воодушевленный:

- Тут такая компания, весь театр БДТ на гастро-лях. Я со всеми перезнакомился.

Эта удивительная дружба длилась годы.

Когда музыканты приезжали в Ленинград, в БДТ часто изменяли репертуар, чтобы в свободный день 'Виртуозы' посмотрели тот спектакль, который они еще не видели. А после спектакля весь театр ос-тавался и 'Виртуозы' играли на малой, верхней сцене БДТ сжатый концерт в одном отделении из нового репертуара.

У нас была особая дружба с секретаршей Тов-стоногова Ириной Шимбаревич - Шимбой, как все ее называли. Она любила всех 'Виртуозов Мос-квы' вместе и Володю отдельно. Шимба, когда 'Виртуозы' отправлялись обратно в Москву, про-вожала нас на вокзале и бежала за поездом, пока перрон не кончался. Володя кричал из окна:

- Остановись, сумасшедшая!

Завязалась огромная дружба с семьей Товстоно-гова и Лебедева. Лебедев был женат на сестре Геор-гия Александровича Натэлле, и в доме у них царил матриархат. Соединенная из двух, квартира управ-лялась ею. До сих пор у ее изголовья стоят рядом две фотографии - брата и мужа. Злые языки ут-верждают, что Георгий Александрович так и не об-завелся семьей из-за сестры. Не знаю, правда ли

это. В семье, в быту он был счастлив и самодостато-чен. Натэлла обладала потрясающим качеством - она сумела полностью обеспечить бытовой ком-форт для этих двух мужчин, создать очаг и уют. У них на кухне было особое пространство, которое так и называлось - очаг. Там все было выложено камнем, висел рисунок под Пиросмани, стояли гру-зинские кувшины. У нас до сих пор хранится рог, подаренный мне Георгием Александровичем в Па-риже. Другой же, в серебре, висел у них над очагом. У Натэллы всегда был накрыт стол - вечером, пос-ле репетиции, спектакля. Главным в этой семье был театр, а не дети и семейные отношения. Это была именно театральная семья.

Мое знакомство с Евгением Алексеевичем Ле-бедевым произошло еще раньше, в 1981 году. Я в-первые снималась на 'Арменфильме' в картине 'Лирический марш' - совершенно безумной, с диким количеством актеров. На эпизод пригласили Лебедева. Зачем? Не знаю. Зато потом уже, позна-комившись поближе с самим Лебедевым, я поняла, зачем ему нужно было сниматься на 'Арменфиль-ме'. Он обожал работать, к тому же любил Кавказ, Грузию, Армению. Приехать на двое суток в Ере-ван, отработать и уехать с двумя огромными кор-зинами зелени, помидоров, перцев, абрикосов было в его духе.

Так вот, во время тех знаменательных съемок я 'прилепилась' к Лебедеву и засыпала его вопроса-ми. Никогда не забуду, как он сказал мне, что сыг-рать можно все. 'Хочешь, я тебе сейчас сыграю солнце?' И он тут же показал этюд: солнце просы-палось (открывался один глаз, потом другой), потом проснулось, потом солнце вышло погулять (взлета-ли брови), потом солнце влюбилось, полетело, по-том пошло на вечернюю прогулку, потом чего-то выпило и его немножко сморило, а потом солнце подумало, что пора бы уже лечь соснуть (и у него

опускалась одна бровь за другой). Этот этюд стоил многих занятий по мастерству актера.

Когда дружба в бэдэтэвцами окрепла, мы каждое лето встречались в Крыму: Товстоногов, Лебедев и Натэлла отдыхали в Ялте в пансионате 'Актер', а мы - в гостинице 'Ялта'. (Володя обожает Ялту, чеховские места, для меня с Ялтой связаны самые светлые воспоминания о первых годах нашей со-вместной жизни, о первых совместных каникулах.) Они приходили к нам в гостиницу, мы ужинали на террасе, а потом шли их провожать. Доходили до 'Актера', я обычно- с Евгением Алексеевичем, который мне что-то рассказывал. Его любимая хох-ма была:

- Ты знаешь, как я разбудил Натэллу среди ночи: 'Натуся, я должен тебе сказать очень важную вещь, которая меня мучает'.

- Ну что, Женя? Я спать хочу!

- Наш сын Лешка - не от тебя!

За разговорами мы доходили до пансионата 'Ак-тер'. Теперь они провожали нас. Мы ходили туда-обратно бесконечно. Помню, как-то Натэлла с Ле-бедевым ушли спать, Товстоногов со Спиваковым проводили меня в 'Ялту' и Володя пошел в послед-ний раз провожать Товстоногова. Я ждала мужа до начала второго ночи, заволновалась, пошла к панси-онату, там все уже было заперто, темно. Подошла к номеру Товстоногова с окнами к морю, на первом этаже, заглянула со стороны балкона и увидела: си-дит Гога в семейных трусах до колен и с традицион-ной сигаретой и рассуждает с моим мужем о Мей-ерхольде, Таирове, Михаиле Чехове, Прокофьеве, Шостаковиче. Оттащить Володю от Гоги было не-возможно.

Володя с Георгием Александровичем были в чем-то очень похожи. Все время друг друга доставали вопросами, проверяли друг на друге свои методы. Товстоногов спрашивал:

- Как вы достигаете того, чтобы музыканты как один брали пиццикато, и даже на них не смотрите?

Володя отвечал, что нужно быть правдивым на сцене - тогда тебе верят. Гога тоже говорил своим актерам:

- Мы в жизни все время врем. Хотя бы на сцене нужно говорить правду.

Товстоногов очень любил фразу: 'Это такая мэ-тафора'. В нем была высокородная грузинская эле-гантность. Он и Натэлла всегда говорили с харак-терным акцентом. Конечно, они - пиросманиевские персонажи. Он - с огромным агатовым перст-нем, с вечно дымящейся сигаретой с мундштуком, пепел с которой стряхивается на брюки соседа, стол, всё вокруг. Любимый анекдот Товстоногова звучал так: 'Чем отличается Париж от мужчины?' Далее следовала пауза, он стряхивал пепел направо на соседа, потом налево и говорил удовлетворенно: 'Париж - всегда Париж'.

Последняя моя встреча с ним произошла в 1988 году. Я летела из Рима одна и встретила в аэропорту Георгия Александровича, который возвращался из какой-то поездки с артистами БДТ без Натэллы и Лебедева. Меня потрясло, как сильно он постарел. Не помню, о чем мы говорили, я вела его к самоле-ту, так как все артисты были нагружены своим хо-зяйством. Гога переживал, что потеряли его чемода-ны с подарками, немножко заговаривался. Я увиде-ла вдруг действительно совсем старого человека. А ведь еще несколько месяцев назад он был муже-ственным, интересным.

Товстоногов великолепно чувствовал форму, темпоритм. Помню спектакль 'На всякого мудреца довольно простоты'. Партитура постановки была прописана вся, от первого звука, каждый такт му-зыки, каждая пауза. Мне не хватает во многих ре-жиссерах того, что было в нем. Кажется, он мог бы быть гениальным дирижером большого симфони-

ческого оркестра. Когда персонаж Лебедева, гемор-роидальный старик, бесконечно долго усаживался в кресло, все бились в истерике от смеха, и зал облег-ченно вздыхал, когда скетч заканчивался тем, что Евгений Алексеевич наконец в это кресло усажи-вался. Пробуксовок в спектакле у него не было, все режиссерские трюки прятались за актерской рабо-той. Средние актеры, не солисты, играли замеча-тельно. Научить среднего актера играть - это доро-гого стоит. Фрейндлих, Лебедев - недосягаемы, но сложить мозаику из актеров разной степени даро-вания мог только Товстоногов. Он делал все так, как надо, попадая 'в масть'. Как Пушкин стихи писал. Его спектакли становились квартирой, в которую хотелось войти и жить.

Спектакли же с Лебедевым - все потрясения. 'История лошади', 'На всякого мудреца...', 'Виш-невый сад' у Льва Додина в Малом драматическом театре. Сам додинский спектакль мне не нравился категорически, но Лебедев в роли Фирса совершен-ством своего рисунка, своей гениальностью на-столько наэлектризовывал, намагничивал его, что не откликнуться было невозможно. Ну а 'Холстомер' - это шедевр шедевров, все в нем гениально.

Мы очень дружили и со Стржельчиками. Они жили в том же доме, что и Товстоноговы. Сейчас остались две вдовы - Людмила и Натэлла, и они держатся друг за друга. Лебедев и Стржельчик были диаметрально противоположными натурами. Говорят, между ними существовала подспудная ревность. Поскольку Лебедев был членом семьи Ге-оргия Александровича, казалось, ему достаются лучшие роли и все лавры. Но это не так. Для Товсто-ногова главное было - искусство: если бы Лебедев не был гением, будь он мужем сестры, сватом, бра-том, это бы ничего не решило.

Стржельчик с Лебедевым очень разные по своей актерской натуре, по индивидуальности. Владислав Игнатьевич был артистом во всем и всегда. Он и в жизни был необыкновенно ярок и артистичен. Мы отдыхали как-то раз вместе в Ялте, провели фантас-тическое лето. Стржельчик ходил на пляж в ориги-нальном, коротком, до колена, японском кимоно - огромные, красные с золотом разводы на ярком-си-нем фоне. Был галантен, дам всегда пропускал впе-ред. Вечером, когда мы расходились, пел: 'Доброй ночи вам, сеньоры, доброй ночи, доброй ночи'. Его жена Людмила, женщина пленительной красоты, носила длинные свободные платья из тонкого бело-го батиста, на голове - чалму. Пара выглядела очень артистично.

По театру о нем ходили всякие сплетни, шушу-кались, что он не пропускает ни одной хорошень-кой женщины. Но Людмилу он обожал. У Стржель-чиков царили уют и педантичный порядок. Накрах-маленные салфеточки, шикарный фарфор, все по-добрано по цветам... Им было дано, что называется, искусство жить - art de vivre. Они умели жить кра-сиво. Владислав Игнатьевич любил, чтобы нигде не было ни пылинки, и Людмила была фантастической хозяйкой: стекла блестели так, как будто их нет, зеркала сияли, в них можно было войти. В Петер-бурге было много красивых домов, но дом Стржель-чиков отличался тем, что там все было изысканно. Старинные вещи - все неслучайные, никакого хла-ма.

В работе Стржельчик был педант, как и в жизни. Он не мог позволить себе опоздать на репетицию, ужасно гневался, когда кто-то приходил с недоучен-ной ролью, забывал реплики, неточно следовал ре-жиссерскому рисунку. Отношение к делу, для него священному, неизменно оставалось скрупулезно-педантичным. Он всегда был в форме, всегда в голо-

се (профессионал не может позволить себе поса-дить голос, выпить накануне спектакля).

Однажды он вдруг забыл на сцене кусок текста и даже не понял, что забыл. Это был четкий симптом болезни. Страшный диагноз-приговор - рак мозга. Он не знал, но, может быть, догадывался. Сгорел Владислав Игнатьевич очень быстро. Детей у них никогда не было. Для Людмилы он составлял смысл ее жизни, в которой все подчинялось его интере-сам. И так до сих пор.

В свое время Стржельчик с Володей решили сде-лать композицию по новелле Стефана Цвейга 'Вос-кресение Георга Фридриха Генделя' из цикла 'Звездные часы человечества'. Он ее исполнил в Москве совершенно блестяще. После Володя рабо-тал с французским и итальянским актерами, но ког-да читал Стржельчик, было ощущение, что новелла написана про него. По фактуре он очень подходил к образу Генделя. Вначале огромный человек, испо-лин, которого инсульт приковал к кровати, силой воли и жизненной энергией побеждающий бо-лезнь. Проявив чудовищную волю, продиктован-ную желанием творить, композитор создал великую ораторию 'Мессия' и после этого погрузился в глу-бочайший сон. Вызванный доктор решил, что это снова инсульт, но, когда подбегал к дому, слуга крикнул с балкона:

- Он встал, а теперь ест. И аппетит у него как у полдюжины крючников!

Помню, как Гендель Стржельчика сочинял 'Ал-лилуйю', нанизывая каждую ноту, как бусы. Как оратория вырастала на глазах зрителей. Стржель-чик работал в непривычном для него жанре. Но к выступлению, длящемуся от силы двадцать пять - тридцать минут, относился так же серьезно, как к спектаклю. Он мечтал играть Генделя снова, но так и не успел.

Еще у нас была мечта - сделать 'Ромео и Джу-льетту' Шекспира. Я была совсем молоденькой, неопытной, но он успокаивал: 'Ты не бойся, я тебе все поставлю'. Нам виделась сценическая компози-ция с музыкой либо Чайковского, либо Прокофье-ва. Я больше склонялась к Чайковскому, Володя - к Прокофьеву. Стржельчик должен был читать за всех, кроме Ромео, - за автора, за отца Лоренцо, за других персонажей. Мы начинали, пробовали, но не успели довести идею до конца.

Думаю, с ним было невероятно легко коллегам на сцене. Он из тех актеров, кто строго подчинялся логике. Ольга Андровская говорила, что артисты должны на сцене взаимодействовать по принципу 'петелька-крючочек'. Есть артисты, играющие бле-стяще, но они не видят, не чувствуют партнера во-обще. Они вроде бы смотрят партнеру в глаза, но между ними - стена, которую ничем не пробьешь. Владислав Игнатьевич был фантастическим партне-ром, чувствовал партнера, шел от него. В их спек-такле с Алисой Фрейндлих 'Этот пылко влюблен-ный' все строилось на блистательном партнерстве, хотя они - очень разные индивидуальности. Они дружили, Стржельчик был крестным Алисиного внука. Что они выделывали на сцене! Этот спек-такль Владислава Игнатьевича я видела последним и не могу забыть его.

Красивый, крупный человек, Стржельчик оде-вался безупречно. Всегда выглядел подчеркнуто элегантно. В то же время от этого аристократа все-гда шло невероятное человеческое тепло. Напри-мер, Товстоногов был безумно интересным, притя-гивал к себе. А со Стржельчиком я всегда чувство-вала теплоту: он открыт, он готов слушать, искрен-не интересуется всем, что ты ему скажешь.

Стржельчика отличала бурная, кипящая общи-тельность. Помню, в Ялте мы с ним устраивали су-масшедшие, далекие заплывы вдвоем. Я словно и

сейчас его вижу. Он все время носил перстень, на котором были выгравированы его инициалы 'ВС'. Перстень теперь у нас, Люля недавно в память о на-шей дружбе подарила его Володе после концерта, поскольку их инициалы совпадают.

Недавно мы ездили с ней на кладбище. Там стоит очень благородный, красивый памятник - белая мраморная плита и на ней профиль Владислава Иг-натьевича. Зимой было много снега, но потеплело и начало подтаивать. Мы приехали, положили цветы и, когда уже уходили, увидели, что кусочек тающей льдинки стал стекать по щеке барельефа, как слеза. И Люля подошла, рукой вытерла, сказала:

- Плачет, мой родной.

Я застала годы такой любви Людмилы и Владис-лава Игнатьевича, что хотелось спеть 'Голубок и горлица никогда не ссорятся, дружно живут' и сыг-рать на арфе. Он всегда смотрел на нее горящими глазами и всем приходящим в дом гостям тут же бе-жал показывать ее портрет:

- Посмотрите, это Люля, когда я ее встретил. Моя Люлечка, когда я женихался.

В Москве у меня стоит портрет, сделанный фо-тографом Валерием Плотниковым. Алиса Фрейнд-лих сидит в резном кресле, а Стржельчик стоит, на-клонившись над ней, - шикарный мужик вне воз-раста, красоты необыкновенной.

Не обошлось и без внутренних 'трещин'. Порой ему казалось, что его не всегда ценят, что он не ра-ботает полноценно, может больше играть. Я думаю, это было не так. Таковы естественное недовольство артиста самим собой либо разновидность кокет-ства. Невзирая ни на что, он оставался верным Большому драматическому театру и Товстоногову до последнего дня. В любом театре есть интриги, фавориты, подводные течения, но БДТ был уника-лен. При Товстоногове это был живой театр. Тов-стоногов оставался в суждениях человеком и рез-

ким, и жестким. Например, не нашел в себе сил признать в Сергее Юрском ученика. Говорил: 'С уходом Юрского БДТ потерял выдающегося актера, а Москва приобрела плохого режиссера'.

Понимаю, люди по-разному переживают уход близких. Натэлла - натура реалистичная и муже-ственная, мне кажется, она не живет прошлым. Че-ловек очень верующий, она хранит это прошлое в себе. Из комнаты Лебедева она сделала маленький музей, где выставила все его скульптурные рабо-ты - он делал клоунов, целую коллекцию театраль-ных персонажей. Дом Товстоноговых-Лебедева - настоящий музей. А Людмила, по-моему, живет только прошлым. Она все время возвращается мыс-лями и чувствами к годам совместной жизни с Вла-диславом Игнатьевичем. Поскольку нет детей и внуков, ей остаются только воспоминания.

Казалось, БДТ будет существовать вечно. Теперь я приезжаю в Петербург и встречаю только этих двух пожилых женщин - Натэллу и Людмилу. Они теперь, как две щепочки, прибитые друг к другу по-током. Мне сложно назвать их старушками, потому что для меня они - подруги.

Наша дружба с бэдэтэвцами продолжалась и после смерти Георгия Александровича. Помню, как Лебедев прилетел на тысячный концерт 'Виртуо-зов'. Ирина Шимбаревич позвонила с Ленинград-ского вокзала: 'Мы едем'. И в нашу квартиру на улице Неждановой вошел Евгений Алексеевич Ле-бедев с доской, на которой был отлитый из бронзы барельеф Товстоногова - нам в подарок. Евгений Александрович - художник-самородок. Он потря-сающе лепил, делал фигуры из глины, из бронзы, рисовал...

После смерти Георгия Александровича я не могу ходить в этот театр. Как в родной дом, где теперь

живут другие люди. Второго Товстоногова не будет. Я болела БДТ. Помню посиделки в его кабинете после спектаклей с бесконечным кофе, продолжав-шиеся до двух-трех часов ночи у них дома. К сожа-лению, ничего не записывала тогда, жила в каком-то своем коконе. Вроде бы, если так любишь театр и стремишься им жить, - иди и живи. Но я тогда смущалась. Мне казалось, я там лишняя без Володи. Мы общались много, но не так много, как мне бы хотелось.

Есть фотография, где мы все хохочем - Володя, Гога и я, совсем девчонка, - дорогая мне часть про-шлого.

'Я ВЕРНУЛСЯ В МОЙ ГОРОД...'

Анатолий Александрович Собчак - тот человек, которого мне очень не хватает. После моего отца та-кого чувства утраты, пожалуй, еще не было. Я поня-ла, насколько я его любила, насколько глубоко мы были связаны, только когда его не стало. Мы позна-комились давно, он не был мэром, только депутатом Верховного Совета. Чуть позже, в 1992 году, я по-знакомилась и сразу же подружилась с Людмилой. Я тогда училась в Сорбонне, а она как-то прилетела в Париж. В то время мы со Спиваковым купили ма-ленькую квартиру в Париже, в кредит, ее нужно было срочно ремонтировать. Оставив детей на свою святую мать, я отправилась присматривать за ремонтом квартиры и совершенствовать свой французский, который знала с детства. Курсы, со-зданные специально для иностранцев, уже имею-щих некоторое знание языка, назывались 'Язык и цивилизация Франции'. Я, тридцатилетняя, окуну-лась в студенческую среду. Пребывать в этой ат-мосфере было очень интересно. Жизнь в ремонти-руемой квартире тоже напоминала студенчес-кую - с раскладушкой и табуреткой вместо мебе-ли. В Сорбонну может прийти любой человек в лю-бом возрасте. Хочешь - просто слушай лекции, хо-чешь - защищай диплом. За эти несколько меся-цев я по-настоящему узнала Париж. Я без конца моталась в Испанию к детям, виделась с Володей между его поездками, но в основном жила в Пари-же одна. Исходила его пешком весь. Тогда я поняла, что это мой город - единственный, где я не ощу-щаю ностальгии по Москве. В Париже каждый мо-жет найти себе любимое место, квартал, угол и бу-дет чувствовать себя так, как будто там родился.

В 1992 году открывалась выставка Бернара Бюффе, посвященная Санкт-Петербургу, и на вернисаж как раз приехала Людмила. Мой друг, советник

Бернара Бюффе, попросил сопровождать его в аэропорт, чтобы встретить жену Собчака. Мы встретились с ней во второй раз и как-то сразу друг к другу 'прикипели'. Началась дружба семьями. Когда мы приезжали в Петербург на концерты, в семь утра на вокзале стоял мэр города, хватал и нес

чемоданы.

Собчак был мужчина великолепный, блестящий, импозантный, обладающий необыкновенным умом, умением красиво говорить... настоящий харизматичный трибун. Понимаю, почему он всех так раз-дражал. Он резко отличался от серой массы депута-тов-политиков. Дело было даже не в высоком росте и голубых глазах, а в бесконечном обаянии. Собчак был не мужиком, а именно мужчиной. Это огром-ная разница.

Среди депутатов он всегда оставался белой воро-ной. Анатолий Александрович был гораздо больше, чем просто политик, чем мэр. Ведь по существу его очень любили в городе. Когда он умер, это стало по-нятно. Не ценили, не понимали при жизни, но лю-били. Народ- это масса, поддающаяся влиянию. В 1996 году все были уверены в том, что он победит на выборах. И если бы многие его сторонники не поленились приехать в день выборов с дачи, если бы они только представили себе, что может полу-читься, Яковлев никогда бы не победил. Никто не мог представить, что Собчака обойдет его безликий

зам.

С того момента Петербург для меня лично поте-рял свое лицо. Почему при Собчаке туда так вдруг хлынули иностранцы? Питер с его магией Эрмита-жа, Павловска, каналов, дворцов всегда привлекал Европу. Если Горбачев вернул человеческое лицо Советскому Союзу, Собчак вернул городу, мэром которого являлся, европейское лицо и его настоя-щее имя - Санкт-Петербург. И сам стал его симво-лом. Его упрекали за то, что он носит фрак, ходит на

балы, знает иностранные языки, за то, что он обая-телен и красив, что его обожают Маргарет Тэтчер и Жак Ширак. Когда Собчака не стало, я видела, как реагировали на это люди на Западе.

Я знала, как он жил. Семья занимала маленькую трехкомнатную квартиру на Мойке. Вся эта разду-тая история, когда его унизили и приписали зло-употребления, омерзительна. Его квартира: гости-ная, выходящая на Мойку, заставленная мебелью, спальня, в которой стояли кровать и письменный стол, а все пространство между ними было завалено книгами (Собчак работал там же, где и спал), ма-ленькая комната-пенал дочки Ксюши. Еще была не-большая кухня, заставленная гжелью, - всё! Это была квартира мэра Петербурга. Когда ему удалось обменять по всем правилам (не получить, не постро-ить) квартиру за стенкой, в результате чего образо-валась квартира не в 60 кв. м, а в 120, из этого разду-ли Бог весть что! А ведь даже после 'расширения' любой мэр любого цивилизованного города, попади он в эту квартиру, был бы удивлен скромными ее размерами. И когда Собчака начали унижать и тра-вить, для меня самым ценным было то, что он ни на секунду не потерял достоинства. Он ничего не оспа-ривал, ни перед кем не оправдывался, не пытался себя обелить. И никуда уезжать при новом мэре не собирался, продолжая ходить по этому городу с вы-соко поднятой головой. Правда, люди уже не рас-ступались, как раньше.

Незадолго до выборов 1996 года Собчак написал книгу 'Жила-была коммунистическая партия'. Ее презентация была назначена в Париже через два дня после выборов. Выборы он проиграл. Когда они с Людмилой прибыли в Париж, мы первым делом побежали к ним в гостиницу, пытаясь его успоко-ить.

- Я не считаю это катастрофой. Я же боролся за демократию - вот и результат.

100

Презентация книги происходила в Русском цен-тре на рю де Буасьер. Я приехала к Ростроповичам, не знавшим о презентации, и мы пришли вместе. Был Миша Шемякин. Тогда в Париже еще не было ощущения крушения.

Собчак стойко переносил поражение. Что же творилось в душе - известно только близким дру-зьям. Особенно обидно, что после поражения мно-гие двери для него закрылись, многие телефоны пе-рестали отвечать, люди, стоявшие в очереди, чтобы подойти к нему, когда он был у власти, вдруг оказа-лись очень заняты, чтобы просто посмотреть в его сторону. Это было гадко и стыдно.

Помню, спустя несколько месяцев после того, как Собчак проиграл выборы, мы ехали на 70-летие Галины Павловны в тот дом, который был куплен Ростроповичем и Вишневской в Питере в эпоху Собчака. Из Москвы прилетело высокое началь-ство. Естественно, на праздник был приглашен и новый губернатор. Мы остановились в Питере у Собчаков, поэтому ехали на торжество вчетвером. За лето острота выборных страстей притупилась. Но я понимала, как ему трудно 'держать спину'. Торжественный, в смокинге, когда все расселись, он вскочил и произнес блистательный первый тост - красивый, длинный, качественный, с цита-тами из Мандельштама и Маяковского. Никто не давал никакого знака. Но наперекор всему ему нужно было встать первым. В этом была его наи-вность и вызов. Не мэр, но хозяин в городе, Собчак запомнился очень ярко в тот момент. Только когда началась открытая страшная травля, он принял ре-шение уехать. Не надо забывать, что если бы в мо-мент путча 1991 года Питер скатился на сторону ГКЧП, как бы все могло обернуться для всей стра-ны. Собчак повел себя так мудро, что в Петербурге не пролилось ни кровинки, никто не пострадал. Пи-тер стоял насмерть, поддерживая Ельцина и демок-

101

ратию. Когда в Москву в октябре 1993 года ввели танки, я была в Петербурге. Мы сидели с Людмилой на кухне, у нее всегда чисто, уютно и очень вкусно.

- Видишь, мои именины - а муж даже не вспомнил, - пожаловалась она.

В час ночи вошел ~оля - бледный как полотно. На завтра был назначен митинг, его вынуждали вызвать ОМОН. Люда умоляла его не поддаваться на провокации:

- Пусть коммунисты кричат 'Долой Собча-ка!' - ты не должен отвечать. Отмени свое реше-ние, не вызывай ОМОН. Завтра мы все пойдем на концерт.

И он все отменил. На другой день на концерте он сказал:

- Эти две женщины остановили меня от одного из самых необдуманных шагов, который я мог бы совершить.

Людмила его безумно любила.

Как-то раз в Питер приезжали 'Виртуозы', на концерт которых Толя прибежал после какого-то заседания. 'Как, ты без букета?'- изумилась Людмила. Послали за букетом.

- Ланичка, тебе нравится? - он всегда называл ее Ланей.

- Жуткий букет, я не понесу такой.

Тогда Анатолий пошел вручать букет сам. Тем временем привезли второй букет, но и его Ланичка забраковала. Мэр сам вынес и второй букет. Тогда уже на 'бисах' Володя посадил Собчака прямо в оркестр и сказал в зал:

- Я хочу сыграть венский вальс, потому что с та-ким мэром, как Собчак, Петербург 'обречен' по культурному уровню превзойти Вену.

Анатолий сидел в этот момент в оркестре и све-тился от радости.

Он не раз приезжал к нам на фестиваль в Кольмар, просто как гость. Относился к Володе как к

102

другу. Володя очень это ценил и любил его. На фес-тивале он уже освобождался от груза всех своих за-бот, ходил в шикарных шелковых рубашках, в свет-лых бежевых штанах, у них с Людмилой просто был медовый месяц. Когда началась травля, она со свой-ственными ей энергией и здравым смыслом (мно-гие обвиняют ее априори, как жену известного че-ловека, осмелившуюся самой быть личностью) при-везла его в Париж. Тогда фактически она спасла его. И оказалось, что в Париже в качестве беглеца он никому не нужен, кроме близкого друга Володи Рейна, еще нескольких человек и нас.

31 декабря 1997 года Людмила позвонила и ска-зала:

- Мы с Толей в Париже, хотим поздравить вас.

- Где вы встречаете Новый год? - поинтересо-валась я.

- Мы посидим вдвоем.

- Никаких посидим. Немедленно к нам.

Они жили буквально напротив в квартире друга. Неженатый друг иногда заезжал туда со своей не-вестой, и тогда Анатолий Александрович надевал кепку, шел гулять по Парижу и заходил ко мне. Случалось это еженедельно. Три года, проведенные им в Париже в вынужденной ссылке, мы общались довольно часто. Итак, первый его Новый год в из-гнании они оказались у нас. Я даже не ожидала, что для него это будет таким счастьем, не отдавала себе отчета, насколько они в Париже одиноки, насколь-ко им вдруг некуда идти. Последние три Новых года в жизни Собчака мы встретили вместе.

Когда мы переезжали с одной квартиры на дру-гую, он пытался мне помочь, потаскать вещи. Я го-ворила, что для этого есть грузчики. Тогда он очень забавно сторожил вещи, приглядывал за грузчика-ми, за детьми, за коробками. У него была, что назы-вается, 'зеленая рука' - очень любил растения, за-нимался садом на даче под Питером. У меня, как ни

103

странно, ничего не растет дома, хоть я очень люблю цветы в горшках. Наверное, я не умею за ними уха-живать. Увидев длинный балкон в новой квартире, Толя точно решил, что нужно делать - посадить карликовые елочки. И каждый раз, приходя в гости, он появлялся на пороге с очередной туей в горшке. Когда ему бывало одиноко, он звонил мне:

- Добрый вечер!

До сих пор я как будто слышу его голос с хрипот-цой в телефонной трубке. Я приглашала его посмот-реть русские программы по телевизору, поесть гречневой каши. Очень любил моих девочек, осо-бенно Таню.

- Татьяна у тебя будет действительно смерть мужикам.

Катьку считал красивой, но 'слишком умной и несколько надменной'. Просто она держалась с ним серьезнее.

Он садился на кухне, долго рассуждал: его мучил вопрос, в чем же он неправ, в чем ошибся. Все раз-говоры сводились к России. Я называла его 'отцом русской демократии'.

- Какая вы, сударыня, недобрая, - смотрел он на меня.

Иногда мы ходили с ним в театр. Раньше всегда было ощущение, что он куда-то несется - стреми-тельный, нетерпеливый, в полете. А после, в его опальные годы в Париже, я понимала, что времени у него навалом. Он старался загрузить себя делами, гулял пешком километры. Мне казалось, что ему са-мому обидно от того, что время проходит попусту. Ощущение невостребованности было мучительно.

Помню, как летом 1999-го он сообщил, что уез-жает в Россию:

- Мне можно возвращаться.

И был необыкновенно счастлив, был уверен, что его ждет новый взлет. Свеженький экземпляр по-следней книжки 'Двенадцать ножей в спину' он

104

подарил мне в Москве. А потом был Новый год, с 1999 на 2000, когда Ельцин объявил о своей отстав-ке. Анатолий Александрович позвонил:

- Мы с Ланичкой прилетели в Париж, потому что наша дочка с друзьями решила встречать Но-вый год здесь и сагитировала нас.

У Людмилы традиция: заранее готовит записоч-ку, карандаш, спички, бокал шампанского. Надо в полночь написать желание, сжечь, кинуть в шам-панское и выпить залпом. Они пришли оба сияю-щие, блестящие в прямом смысле. На нем были се-рый с блеском пиджак и серебряная бабочка, на Людмиле - неимоверно блестящая блузка. Сооб-щили, что идет год железного Дракона, надо быть во всем серебряно-металлическом. Все были счаст-ливы, Собчак не отрываясь сидел у телевизора. В тот момент ему подарено было второе дыхание в его политической судьбе. Это стало для него - че-ловека, чувствовавшего себя невинно ошельмован-ным, - главным, хотелось взять реванш. Собчак в тот вечер буквально светился от гордости за Пути-на: 'Володя никогда, ни в чем меня не предал. Я в него верю'. Никто не подозревал, что ему остава-лось меньше двух месяцев жизни.

Смерть Собчака была страшным шоком, хотя многие быстро оправились. В том числе город. Раз-ве можно забыть всенародное покаяние на похоро-нах, речи, специально выпущенный в день его смерти номер газеты 'Петербуржец' с его портре-том. И это море людей на панихиде на кладбище.

Осталось много вещей и воспоминаний, с ним связанных. Даже маленький шрамик на лбу моей Таньки, которая однажды от восторга по поводу его прихода так скакала в кровати, что упала и разбила себе лоб. Иконка, с которой он не расставался в Па-риже, - мне ее отдала Людмила. И последний пода-рок на Новый год - очаровательная шкатулочка из тисненой кожи для украшений. И календарь, кото-

105

рый он повесил на стенку, так и провисел у меня весь 2000 год. Мы с ним выпили на брудершафт в новогоднюю ночь, но он все равно продолжал цере-монно называть меня на 'вы'. У меня тоже язык не поворачивался сказать ему 'ты'.

Смерть Собчака - естественная и неестествен-ная, в чем-то я воспринимаю ее как убийство. И мысль эта меня не покидает. Он похоронен рядом с Галиной Старовойтовой. Когда случилась траге-дия с ней, Анатолий сходил с ума - они очень дру-жили. В тот момент у него в Париже брали беско-нечные интервью, он оказался очень востребован-ным. По возвращении в Петербург Толя отказался сразу ехать домой из аэропорта.

- Сначала я поеду к другой даме, - сказал он Людмиле, пояснив: - Мы едем к Галине.

Он стоял над могилой Старовойтовой, глядел в пространство и вдруг произнес:

- Какое чудное место! Людмила одернула его:

- Толя, что ты говоришь, что здесь может быть чудного - это же кладбище!

Но он, будто не слыша, опять повторил:

- Какое место!

Как будто сам себе его выбрал.

106

'УЧИСЬ КРАСОТЕ'

Валентина Голод была очень большим моим дру-гом, несмотря на огромную разницу в возрасте. По силе и самобытности характера эту женщину мож-но сравнить с Лилей Брик или Мурой Будберг, 'же-лезной женщиной'. В ней удивительно сочетались эксцентричность, аристократизм, тонкость, широ-та, энергия и авантюризм. Если прибавить к этому собственные ее фантастические рассказы о прожи-той жизни, получился бы увлекательнейший роман. Она была одним из самых известных коллекционе-ров в Ленинграде, своеобразным питерским достоя-нием. В свое время у городских властей даже роди-лась идея сделать из ее квартиры музей быта Петер-бурга XVIII века. Идея не осуществилась, и это, по-моему, к лучшему, ибо главной достопримечатель-ностью квартиры была сама хозяйка, без нее все показалось бы лишь жалкой декорацией.

Хотя о светской жизни в советские годы речи быть не могло, по сути своей Валентина была имен-но светской женщиной. Происходила она из бояр-ского рода Сомовых, с детства свободно говорила по-французски, по-немецки. Родственники ее жили и живут во Франции. Она так много придумывала о своей юности, что ее образ был окружен мифами. В паспорте стоял год рождения 1905-й, но мне она

рассказывала:

- Ты же понимаешь, ребенок, что меня специ-ально папа состарил, чтобы меня не забрали в ли-цей.

Многие считали, что лет ей гораздо больше. Но по мне даже 1905 года было вполне достаточно. Ког-да Валентина родилась - никому точно не извест-но, умерла в 1999 году. Факты ее биографии пута-ются: в рассказах ее присутствовали и Железноводск, и Баку, и Ленинград, и Париж. После ее смерти в бумагах была найдена фотография ма-

107

лышки с надписью: 'Вале - 1 годик. 1899 годик'. А на Серафимовском кладбище обнаружили удиви-тельную деталь: рядом с памятником мужа - плита, на которой выбито: 'Валентина Голод. Родилась в 1916 году, умерла -'. Плиту Валя заготовила зара-нее. Валюша вообще обожала мистификации, густо опутывая ими всю свою биографию.

Володя знал ее задолго до нашего знакомства и, приезжая в Питер, часто к ней заходил. В частнос-ти, всегда советовался с ней, прежде чем купить ка-кую-нибудь антикварную вещь. Особенно хорошо она разбиралась в бронзе, стекле, меньше - в жи-вописи. Когда мы познакомились с Володей, он пригласил меня на свой концерт в Ленинград, пре-дупредив, что накануне концерта мы пойдем в гос-ти к одной его подруге. 'Ты увидишь, какой это дом'. Привел меня в дом на углу Некрасова и Вос-стания, в совершенно разбитый ленинградский двор, где полностью сохранилось ощущение, что бомбежки были вчера. По обваливающейся лестни-це поднялись на второй этаж. Дверь открыла жен-щина. Мне даже не пришло в голову тогда гадать о ее возрасте. Прямая, как струна, высокая, с очень короткой стрижкой (волосы рыжие), на высоких каблуках, в длинном бордовом платье марокканско-го силуэта. Когда мы вошли в прихожую, она при-близилась ко мне, чтобы рассмотреть. Лукаво взгля-нула на Володю:

- Боже мой, какой 'угод', - она очень смешно картавила. В этой интонации слово 'урод' было взято в очень жирные кавычки.

Я совершенно обомлела от убранства гостиной. Павловская мебель красного дерева, коллекция изумительных миниатюр на стене, бесподобная дворцовая люстра рубинового стекла с перьями из жемчужного бисера. Много позже я знала квартиру наизусть и могла сама водить по ней экскурсии. У Вали было две комнаты, коридор, тамбур перед

108

спальней, который она называла 'переходик', и кухня. Все сделано ею 'от' и 'до': цвет стен, обоев, шторы, подбор ткани. Как она умела создавать не-что из ничего - отдельная история. Она стала на-крывать на стол: красное богемское стекло, наряд-ная скатерть, серебряные приборы. Володя сказал: - Смотри и учись красоте. Мне был 21 год.

Хозяйка дала мне разложить вилки, и когда они вдвоем с Володей удалились на кухню, я услышала ее заговорщицкий шепот: 'Немедленно женись, го-ворю тебе'. Тут я поняла, что меня привезли на смотрины. Я потом шутила, что Володя привел меня на экспертизу, как раньше, прежде чем купить, приносил скульптуру или вазочку, чтобы Валентина сказала - стоит брать или нет. Так это и происхо-дило: ей приносили вещь, она внимательно ее рас-сматривала и говорила: 'Берем'.

Мы сразу подружились. Настолько, что в день нашей свадьбы Володина мама, верная себе, не при-сутствовала на бракосочетании, но Валентина при-летела из Петербурга в юбке выше колена, на очень высоких каблуках, в идеальных капроновых чулках. На свадьбу она привезла мне шесть бокалов руби-нового стекла. К сожалению, все уже давно разби-лись - она сама учила меня, что вещами надо обя-зательно пользоваться. Тетка-регистраторша в ЗАГСе решила, что одна мама - моя (мы очень похожи), а Валентина - мать Спивакова. Все к ней кинулись с восторгом и криками: 'Какой у вас сын! Спасибо вам за вашего сына!' И она согласилась считать нас своими детьми. Мы так и называли ее - нашей пе-тербургской мамой.

Валентина была трижды замужем, часто говори-ла мне:

- Ребенок, у меня было три мужа и куча любов-ников.

109

Еще она говорила, что долгие годы нанизывала мужчин, как бусы на нитку. Произносила это легко, так что звучало не вульгарно! Я никогда не задумы-валась, сколько ей было лет, потому что она каза-лась моложе многих моих подруг - по образу мыш-ления, по взглядам на жизнь. У нас была одна зна-комая, юная женщина замужем за пожилым чело-веком. Она была так внешне старомодна и придер-живалась настолько устаревшего стиля, что Валя, старше ее лет на тридцать, безуспешно призывала:

- Ниночка, душечка, да срежьте вы наконец эти букли к чертовой матери.

Незадолго до ее кончины друг Валентины Сер-гей Осинцев устроил в ее честь бал в Юсуповском дворце. Мы как раз оказались в Питере, но на бал не попали - в тот вечер у Володи был концерт. Валюша же сообщила мне по телефону:

- Доча, представляешь, какая чушь! Чтоб устро-ить побольше шуму, по городу распространили слух, что мне 100 лет и бал- в честь этой даты. Чушь какая! К тому же там будет показ мехов, и я должна пройтись в шубе. Неудобно отказать, но предлагают демонстрировать шиншиллу, а я всю жизнь ненавижу этот мех!

Валентина учила меня, как накрывать стол, как одеваться. У нее были невероятные украшения - все считали, что это драгоценности от Фаберже, а они были сделаны по ее собственным эскизам. Час-то к старому бриллиантовому кольцу она подбирала гарнитуры из фианитов или к старинному нату-ральному сапфиру - сапфиры, искусственно выра-щенные. Все на ней смотрелось будто из Эрмитажа.

Последний муж Валентины Наум Голод был зна-менитым художником Театра Ленинского комсомо-ла. Говорят, у него были золотые руки. Она находи-ла остов от люстры, рисовала ему эскиз, а он подби-рал детали - и люстра готова. Сама она чем только

110

не занималась: во время блокады снимала кинохро-нику, работала художником-оформителем витрин в

Гостином дворе.

Часто Валюша хитрила. Она была настолько кре-ативна, что отрыв на какой-то барахолке перламут-ровую коробочку на ножках без крышки, она вна-чале обтягивала ее изнутри голубым шелком, затем находила в своих запасах (у нее было множество за-пасов - накладочек, пуговиц, вышивок) накладочку, расчихвостив перламутровый кошелечек, делала из него крышку, которую мастера в Эрмитаже об-рамляли бронзой с тем же рисунком, какой был на ножках, из какой-то запонки делала замок. И в ита-льянскую книгу о ее коллекции эта шкатулка попа-ла как подлинная вещь XVIII века. А создавался ра-ритет при мне. И был не единственным 'воссоздан-ным' шедевром. У нее была пара каменных зверу-шек от Фаберже. Потом она накупала к ним явного новодела. Чтобы подколоть, кто-нибудь спрашивал ее, старинные ли это вещи.

- Какая разница, - отвечала Валентина, - главное, чтобы было красиво.

Она всегда покупала по принципу 'нравится - не нравится'. Коллекция миниатюр, развешенная по стенам, у нее была самая крупная, совершенно фантастическая. Она была председателем Обще-ства ленинградских коллекционеров.

Я думала: неужели ей не страшно жить в одино-честве? А она перед сном подходила к камину и гла-дила, целовала мраморного пупса на каминной пол-ке. В этих предметах заключалась ее душа. Она все-гда учила меня определять вещи. Например: как уз-нать, хорошая бронза или плохая? Погладить ладо-нью: если мягкая, ласковая - хороша, если колет-ся - гадость!

При Валиной любви к старине она открыла не-мало молодых художников, ходила по мастерским,

111

откапывала таланты, начинала их пропагандиро-вать. Она первой увлеклась стеклянными яйцами, которые делали петербургские мастера. У меня бла-годаря ей собралась немалая коллекция. Представи-тели аукциона 'Сотбис' как-то приехали в Ленин-град и увидели в ее квартире эти яйца всех цветов (а она еще умела все расставить так, что каждая вещь выглядела уникально, коллекционно). Валя открыла прекрасного резчика камей Петра Зальцмана. Сей-час он живет в Лондоне, и у него покупают изделия королева и фирма 'Cartier'. Тогда он был никому не известен и Валя, взяв его камею 'Летний сад', по-бежала к Б.Б.Пиотровскому в Эрмитаж и убедила, что надо немедленно купить у художника его уни-кальную работу. Ее слушались. Она была автори-тетным нештатным консультантом самых солидных музеев.

Дружба ее была властной и ревностной. Иногда меня это тяготило. Однажды Валентина не на шутку обиделась на меня, узнав, что я собираюсь родить второго ребенка. Как же так, терять свою жизнь ради детей. Для нее детей не существовало - это был здоровый эгоизм. Сама была счастлива, что у нее нет детей! Хотя меня всегда называла дочкой.

У нее на кухне на ярко-красных стенах были развешены картины современных художников - Овчинникова, Белкина. От одной работы Белкина, 'Маскарад', я сходила с ума. Увидев написанный им портрет одной своей приятельницы, я стала спе-циально приезжать из Москвы позировать. Помню, как происходили сеансы: Валя не оставляла нас ни на секунду. Как заказчик, она восседала рядом с мольбертом, первой смотрела на холст. Дыма она не выносила, и художнику каждые десять минут при-ходилось выбегать покурить на лестничную клетку. Она диктовала все: глаз не такой, нос не этот. Порт-рет получился именно таким, каким должен был

112

быть, поскольку художника все время отвлекали. Мне вообще не везет с портретами. Очень хороший армянский художник рисовал мой портрет, и в ночь перед тем, как он должен был его закончить (оста-валось нарисовать только глаза), мой папа получил первый инфаркт. Я так и не пошла больше в мастер-скую, мне было страшно: на мольберте стоял порт-рет, где было все мое - волосы, овал лица, брови, красное платье, а вместо глаз - провалы.

Валентина относилась ко мне с ревнивым внима-нием:

- Что ты наденешь? А что я надену? Накрась

мне глаза, научи, как это делается.

Когда долго не выезжала за рубеж, говорила:

- Ребенок, что-то я поизносилась, мне пора в

Париж.

Когда кончались духи 'Опиум', начиналась тра-гедия.

От нее исходил поразительный заряд молодой энергии. С ней можно было говорить обо всем. Од-нажды мы с ней находились вдвоем в нашей париж-ской квартире, когда один поклонник прислал мне огромный букет, штук пятьдесят, темно-вишневых роз. Я довольно холодно отреагировала - ну при-слал и прислал. Но что творилось с Валей! Она лико-вала, расценивала это как свою собственную побе-ду. Расставляла цветы по вазам, восхищалась:

- Посмотри, какая красота! Как я люблю, когда ЗА НАМИ ухаживают!

Как-то раз в Ленинград приехал Морис Дрюон с женой. Получилось, что два дня я была их гидом. Обаяла я его рассказом о тех килограммах макула-туры, трудов Брежнева и Ленина, которые я сдала, чтобы прочитать его 'Проклятых королей'. Валя Голод устраивала у себя прием в его честь и пригла-сила Собчака, который сказал, что, если будет Сати, он обязательно приедет. К тому моменту мы уже

113

подружились и питали друг к другу нежные чув-ства. После спектакля в Мариинском театре мы от-правились к Валентине, а он появился со своими за-местителями после какого-то телеэфира. Все ели блины с икрой, я переводила, и Анатолий Александ-рович вдруг сказал Валентине:

- Правда, Сати прелесть?

И Валя, обычно мной восхищавшаяся, промолча-ла. Когда Собчак уехал, я поняла, в чем дело:

- Тебе не кажется, что это хамство, когда за сто-лом сидят три женщины, делать комплименты од-ной?

В этом была вся Валя.

Валентина умирала несколько раз, и каждый раз воскресала, как птица Феникс. Однажды пришли ее грабить. Она никому не открывала, а тут вдруг от-крыла какой-то юной девочке, которая якобы про-изводила перепись населения, пережившего блока-ду. А за дверью кроме девушки был еще молодой человек, ударивший Валю по голове. Неопытные грабители не учли, что в дальней комнате находи-лась домработница, а Валя, падая, схватилась за кнопку сигнализации, связанную с милицией. Их взяли сразу.

Лет за десять до смерти у нее обнаружили рако-вую опухоль, она лежала в больнице, где к ней при-шел врач с 'предложением':

- Вы смертельно больны. Хотите умереть без боли и мучений? Завещайте мне картину Рокотова - и я сделаю для вас все.

У нее действительно был уникальный Рокотов. Валентина обещала:

- Я подумаю, голубчик.

Сама же быстро умудрилась связаться с другом, созвонившимся с ее родственниками во Франции, сделала - в те годы, лежа в больнице! - себе визу, ее на носилках довезли до самолета, вывезли в Па-

114

риж, прооперировали, и оказалось, что огромная опухоль была доброкачественной. Она прожила еще десять лет. Врач в Петербурге намеревался ее

просто убить.

Что касается наследства, Валентина немножко сама себя перехитрила. Вокруг нее ходили хорово-дом все музеи - Павловск, Петергоф, Гатчина, Эр-митаж. Все надеялись, что она завещает коллекцию одному из музеев. Она же без конца переписывала завещание. На ее вопрос: 'Ведь мое последнее заве-щание действительно, а предпоследнее нет?' - ее нотариус отвечал: 'Валентина Михайловна, в ва-шем случае я бы ставил на документах час'. Как-то я приехала в Питер, ей было так плохо, что мне ка-залось, я с ней прощаюсь.

- Ребенок, принеси мне верхний ящик моего комода, - попросила она.

Там хранились все ее драгоценности. Тяжелен-ный ящик красного дерева лежал у нее на коленях, и Валя, взяв в постель зеркало, примеряла серьги. Обсуждала, с чем сочетается то или иное колье, как надо бы подправить третье. Мне показалось, что и на этот раз она выкарабкается. Потом она позвони-ла мне в Москву с просьбой забрать ее портрет в овальной раме. На этом портрете она изображена молодой с голыми плечами и недописанной рукой. Художник умер, не закончив портрета. Она всегда говорила, что хочет завещать нам этот портрет, по-тому что знала, что коллекцию растащат, а портрет за ненадобностью выкинут. В результате она умер-ла, когда нас не было в России. Несмотря на то что все знали о нашей ближайшей дружбе с Валенти-ной Михайловной, о ее кончине нам никто не сооб-щил. Может, боялись, что на правах ближайших друзей мы станем претендовать на что-то из ее кол-лекции. Кроме пары мелочей, подаренных при жиз-ни, у меня не осталось ничего. Жаль только тот пор-трет.

115

Ленинградские чиновники предлагали устроить аукцион из тех вещей, которые не являлись музей-ной ценностью - стилизованных драгоценностей, безделушек, - то есть оценить их в комиссионном магазине и выставить на продажу. Тот, кому это до-рого, пусть покупает. Но я отказалась покупать вещи Валентины Михайловны за ту цену, которую назначит комиссионный магазин. Кому досталась вся ее уникальная коллекция - неважно. Говорят, что все по описи сдано в хранилище.

Теперь, когда ее не стало, Петербург без Вален-тины для меня опустел. Я приезжаю и понимаю, что нет больше моей маленькой квартиры на Восста-ния.

Для меня так странно, что я больше не наберу ее телефон и не услышу:

- Доча, ты где, когда ты приедешь?

В последние годы она очень сдала, но по-прежне-му держалась. Плохо видела, поэтому пудрила нос в три раза больше, чем надо, все равно оставаясь женщиной.

- Говорят, что жемчуг оживает на коже моло-дых девушек. Какая чушь. Посмотри, у меня за два месяца он уже сияет, - говорила она, встречая меня в ночной рубашке с ниткой жемчуга на шее.

Я так и вижу ее сидящей у стола красного дере-ва, раскладывающей свой пасьянс.

В последний раз, когда я позвонила ей, трубку поднял участковый, охранявший квартиру:

- Валентина Михайловна в больнице. Я позвонила в больницу, она говорила очень сла-бым голосом. На вопрос, что ей привезти, ответила:

- Клубнику. - И добавила: - Со сливками.

Прощаясь в больнице, я понимала, что больше мы с ней не увидимся.

В Париже Валя жила у меня в комнате с белыми стенами. Мы вечерами, выпив красного вина, чита-ли друг другу стихи. Причем у Вали была масса сти-

116

хов собственного сочинения. Когда она уезжала, я проводила ее до машины, а потом, вернувшись, на-шла на кухне записку с ее стихами:

Вы забыли, вы, верно, не помните,

Мы вчера еще были на 'ты',

В нашей маленькой беленькой комнате

Не боялись вдвоем темноты.

А теперь мне так скучно под золотом

Бесконечного яркого дня.

Мы на две половины расколоты:

Я без вас, но и вы без меня.

117

ПЕЧАЛЬНЫЕ СТРАНИЦЫ

СВАДЬБА, КОТОРУЮ Я НЕ ПОМНЮ

Первое свидание мой будущий муж назначил мне 19 апреля у памятника Пушкину (Спиваков тоже не всегда оригинален). С тех пор мы всегда празднуем эту дату, а не день свадьбы, который не заслуживает того, чтобы заострять на нем внимание. Недавно вспомнили, что из тех, кто был на нашей свадьбе, кроме моей мамы и моей двоюродной сестры, осталось совсем немного друзей. Как говорят: 'Иных уж нет, а те далече'. С нами до сегодняшнего дня только Гриша и Аня Ковалевские. Моя двоюродная сестра Таня - больше чем сестра, чем подруга. Мне повезло - нечасто люди имеют такую родную сестру, как моя Татьяна. С годами Танино присутствие стало мне необходимо, как воздух.

Даже моего папы на свадьбе не было. Мы с Володей решили пожениться срочно, я была на третьем месяце беременности Катей. До этого Спиваков все медлил. Он бы рад был жениться, но его мама считала, что артист должен быть свободен и вообще не родилась еще та, которая достойна ее гениального сына. В этом случае мама неоригинальна, и я была не первой в такой роли. Незадолго до своей смерти моя свекровь передала мне фотографии свадьбы Володи с первой женой. Раньше она мне боялась их показать, не зная, как я отреагирую. А мне они безумно дороги. На одной из них на обороте написано: 'Вовочка женился в 20 лет в отсутствии родителей'. Это весьма характерно.

На нашей свадьбе Володина мама все-таки присутствовала - не в загсе, а уже дома. Предложение Володя сделал мне по телефону: он позвонил из Сибири с гастролей, и я сказала ему, что в ГИТИСе у меня прошло предварительное распределение, на меня пришел запрос из Ереванского театра русской драмы,

118

куда я и собиралась отправиться работать. Через два месяца я заканчивала институт, оставаться в Москве не могла из-за прописки. Я ненавидела это слово, так как одним из доводов людей, меня не принимавших, было то, что я, дескать, как каждая вторая провинциалка, любой ценой хочу выскочить замуж за москвича. А я не хотела, так как знала, что в Ереване, имея багаж московского театрального образования и четыре главные роли в кино, буду одной из первых актрис своего поколения. Я была уверена в себе, понимая, что в Армении у меня будет все: театр, телевидение и киностудия 'Арменфильм'.

- Никуда ты не поедешь. Ты останешься в Москве, я хочу, чтобы у нас была нормальная семья, - сказал Спиваков по телефону. - Детали обсудим.

Мы выбрали майский день, когда Володя оказался проездом в Москве. Мой папа был на гастролях в Югославии.

- Подумаешь, свадьба - это формальность. Приедет твой папа, мы все вместе посидим, - убеждал меня Володя.

Теперь уже я думаю, может, действительно свадьба - это формальность, особенно когда вслед за пышной свадьбой люди с годами отдаляются и нередко еще 'пышнее' разводятся. Но теоретически, имея такую возможность, надеюсь 'отыграться' на свадьбах своих дочерей. Чтобы было все как положено: кольца, фата, длинные платья. Разве что маршем Мендельсона могу пожертвовать.

Вообще свадьба наша получилась скомканная. Директор 'Виртуозов Москвы' Роберт Бушков, в те годы руководивший всей творческой и личной жизнью Спивакова, имевший генеральную доверенность на все, в том числе на женитьбу и развод, сказал мне при подаче заявления:

119

- Нечего тебе менять фамилию.

Видимо, он был уверен, что этот брак продлится недолго. Но я очень любила Роберта Бушкова и верила ему. Он был моим взрослым другом, мне обидно, что в жизни мы разошлись. Он называл меня 'Сатисфакция'. Единственный тост, который произнес на свадьбе этот солидный, сильный человек, не нашедший других слов, звучал так:

- Ну, будем все здоровы.

Вообще, все сидели притихшие, боясь вспышки гнева родственниц жениха.

Перед свадьбой мы с Володей поехали в лесочек рядом с нашим домом на Юго-Западе и фотограф Гена Андреев сделал несколько снимков: получилось черно-белое фото, по жанру - что-то в стиле 'Рабы любви'.

Еще от свадьбы у меня осталось воспоминание: когда открывали шампанское, пробка рванула так, что облило картину Григорьева, висевшую на стене. Ее пришлось реставрировать, а пятна на потолке сохранились до нашего переезда.

ЛИЗА

Когда мы только стали встречаться, Володя познакомил меня со своей мамой. Помню первый ужин у нее и как она внимательно на меня смотрела. И, гладя меня по руке, говорила:

- Я счастлива, что Вовочка встретил такую девочку. Какие у тебя красивые руки...

В общем, ощущение мгновенной, легкой победы, блестяще сданного экзамена не покидало меня весь путь назад домой. Мы ехали по ночной Москве, светила огромная круглая луна, хотелось, чтобы так было всегда. Горько это сознавать, но очень скоро все изменилось.

120

Володя будто бы стиснялся своих чувств и на мои вопросы отвечал уклончиво:

- Не думай, что маму так легко покорить. У меня еще есть сестра - это совсем другое. Она скоро вернется с дачи... Это очень непросто...

- Да что непросто? - недоумевала я.

А он знал. И не мог, не хотел меня огорчать. С возвращением Володиной сестры Лизы все действительно 'скисло': мама очень сухо говорила со мной по телефону, Лиза вообще наотрез отказывалась со мной общаться. Я сделала попытку, шаг навстречу: приехала к ней, попросив выслушать меня, уверенная, что при желании все можно понять. Но у Лизы желания слушать меня не было. Дверь захлопнулась. Я словно проснулась после недолгого счастливого сна.

Папа всегда учил меня: прежде, чем осуждать, попытаться встать на позицию оппонента, 'влезть в его шкуру' и понять мотивы его действий. Короче, представить, что ты - это он. Суть Лизиного неприятия самого факта моего существования - в обстоятельствах ее жизни. Долгие годы она была не замужем, Володя - не женат. Если прибавить к этому, что с детства они были обожающие друг друга брат и сестра, что Володя называл ее в письмах 'любимая кукла моего детства', что многие годы в его жизни не было женщины важнее и ближе, ей показалось, что я отнимаю у нее брата. Ей было тридцать, Володе - тридцать восемь. Никакие доводы, что брат влюблен и хочет наконец попытаться во второй раз создать семью, ее не убеждали. А моя наивная уверенность, что она может, не теряя брата, обрести во мне сестру, - тем более. Горько, но весь этот конфликт, принимавший подчас уродливые, экстремальные формы, длился восемнадцать лет с небольшими паузами. Например, когда Лиза вышла замуж и ждала ребенка, мы вдруг начали общаться. Я тоже ждала вторую дочку. Лизина Саша родилась

121

18 января, моя Таня - 19 апреля. Помню, как держала на руках ее трехмесячную Сашеньку за пару дней до Танечкиного рождения...

Перескачу через все эти годы, многие из которых сейчас больно вспоминать, потому что ничего нельзя исправить. Потому что ее больше нет. Лизы нет. Она умерла 24 июля прошлого года. Умирала долго, мучительно... Мы вновь начали общаться только в последние месяцы ее жизни, когда я знала, что она уходит. А она чувствовала, но, конечно, не хотела до конца верить и боролась, как могла.

Мы общались в эти месяцы как с чистого листа, никогда не вспоминая прошлого, не говоря о серьезном, скользя над обидами, уклоняясь от объяснений... Но бывают несказанные слова, которые врезаются в память, оставляя там метки. Всякий раз в это жаркое, сумасшедше красивое парижское лето, проделывая путь до ее больницы за рулем автомобиля, я мысленно говорила с Лизой, понимая, что никогда не произнесу этих слов вслух. Я сожалела о тех невозвратимых годах, испорченных враждой, глупыми амбициями, сожалела об издерганных нервах единственного любимого человека - моего мужа и ее брата. Я мысленно утешала ее, умоляя быть сильной. И еще, поднимаясь на лифте в госпитале и подходя к дверям ее палаты, старалась) 'сделать лицо', чтобы она не прочла в моих глазах все, что я уже знала от врачей. Мне хотелось кричать от бессилия, хотелось даже, чтобы снова воцарилась вражда - пусть она меня ненавидит, но только не надо умирать, не сейчас, не так! Мне хотелось говорить всем вокруг, как надо беречь друг друга. Ведь все мы - сильные, смелые, решительные, полные убеждений, гнева, веры, нашей правды, - в сущности, такие ранимые и крошечные перед лицом смерти. Лиза, как же так случилось, что мы прожили восемнадцать лет, так и не узнав друг друга?! Когда-нибудь, может быть,

122

я смогу написать обо всем поподробней. Сейчас еще рано, все это слишком свежо и очень больно. Лизино лицо все время стоит у меня перед глазами...

Ее Сашке четырнадцать лет, как и моей Татьяне. Может, Господь дал мне возможность восполнить пробел длиной в восемнадцать лет через Сашу, через мое с ней общение? Не знаю. Но когда в день Лизиной кончины Саша, которую я не видела семь лет, спросила, буравя меня серыми Лизиными глазами:

- А ты будешь любить меня, как мама? - я почувствовала, что теперь у меня четыре дочки, что она - мой ребенок и люблю я ее так же, как и моих дочерей. Знаю, когда-нибудь Сашенька все это поймет. 'Времени надо дать время' - как говорит французская пословица.

123

МУЗЫКА, ВИТАМИНЫ И НИ КАПЕЛЬКИ НЕФТИ

Иегуди Менухин всегда был для меня мифом. Дело в том, что у папы было два бога - Хейфец и Менухин. С детства помню их фотографии у нас в книжном шкафу за стеклом. Знакомство с Менухиным было для меня равноценно знакомству с жи-вым Пикассо или Лоуренсом Оливье. Впервые я увидела его в Москве, когда Менухин приезжал на концерты в 1987 году. Помню, как они вдвоем с Викторией Постниковой вышли на сцену - он та-кой маленький, сухонький, а она - пышная и круп-ная, с длинными волосами. Она вела его под руку (он тогда неважно ходил, хотя всю жизнь был по на-туре живчик, занимался йогой, стоял на голове, прыгал). В зале тогда кто-то сострил: 'Пукирев. "Неравный брак"'. Потом, когда Менухин играл концерт Баха для трех скрипок с Игорем Ойстрахом и Валерием Ойстрахом, придумали еще одну ужас-но злую шутку. Менухин тогда выступал после ин-сульта, из-за которого вскоре перестал играть вов-се: тряслась правая рука, и он не мог ровно вести смычок. 'Шутка' звучала так: 'Концерт для отца, сына и Святого духа'.

А спустя год мы, приехав в Мюнхен, останови-лись в отеле 'Four Seasons' , где жил и Менухин. Папы моего тогда уже не было в живых, а его кумир ужинал с нами в ресторане отеля. Я помню это не-вероятное ощущение, что сам Менухин сидит ря-дом со мной. Я совершенно потерялась. Нам подали черный рис - такой длинный, неочищенный. Я впервые его видела и к блюду даже не прикосну-лась. Иегуди говорил на всех языках - немецком, английском, польском, французском и даже рус-ском, поскольку у него были русские корни. И он меня по-русски спрашивает:

124

- Ты это не ешь? Можно я его возьму? Обожаю черный рис.

Когда я увидела Менухина, который 'клевал', наклонившись набок, черный рис из моей тарелки, помню, у меня перехватило горло от ощущения, ка-кая я счастливая: сам Менухин ест из моей тарелки черный рис!

Пути Спивакова и Менухина часто пересека-лись. Первая встреча произошла очень давно, когда Спиваков играл концерты в пользу школы Менухи-на. Концерт этот запомнился тем, что Володя нака-нуне сломал палец на ноге (счастье для скрипача - сломанный палец на ноге, а не на руке), потому весь концерт он играл, стоя в одном ботинке, другая же нога была забинтована. Потом они оказались вмес-те в жюри конкурса Паганини в Генуе. Менухин, будучи председателем жюри, прилетел ко второму туру. После утреннего прослушивания он позвал Спивакова и предложил пройтись:

- Пойдем погуляем, покушаем, а заодно ты мне расскажешь, что тут происходит, кто интригует. Тебе я доверяю.

Во время той прогулки он то и дело заходил в ма-газинчики в поисках фляжки для виски, как потом выяснилось, для любимой жены.

В 1992 году Иегуди приехал и выступил на фес-тивале Спивакова в Кольмаре. И сразу же Володя объявил, что следующий фестиваль в 1993 году бу-дет в честь Менухина. Накануне они с Башметом играли в Страсбурге 'Симфонию-концертанте' Моцарта, Менухин дирижировал. Юрий Рост сде-лал потрясающие фотографии, и перед тем, как он начал снимать, Иегуди закричал:

- Подождите, я должен причесаться, моя Дайана не любит, когда я непричесан.

Его любовь с Дайаной была необыкновенной. Она написала о нем блестящую книгу 'Подруга скрипки', одни из лучших мемуаров, которые я чи-

125

тала. В этой паре роли распределялись так: она - больная, он - здоровый. У нее были проблемы с бедром, легкими, сердцем, позвоночником. В оте-лях Дайана либо спала, либо выходила со своей не-изменной фляжкой виски, опираясь на трость. Дай-ана в молодости была балериной, еще во времена Нижинского танцевала в Дягилевских балетах. Стройная, сухая, с ярко накрашенными губками, несколько резкая, но в то же время - ужасно прав-дивая. Когда я говорила ей комплименты по поводу ее книги, она ответила так:

- Я написала ее, чтобы читать было забавно. Надо писать легко. Что вспоминать о том, как у меня умер ребенок, которого я родила? Кому это интересно, кроме меня? Не хочу, чтобы меня жале-ли.

Она вспоминала, как Менухин всегда говорил, что его первая жена была его первой ошибкой. И заключала:

- Надеюсь, что я не стала второй.

Он ее обожал, бегал за ней, семеня. Когда она приехала на фестиваль в Кольмар, он, до того ласко-во общавшийся со всеми, охотно раздававший авто-графы, агрессивно реагировал на любые попытки остановить его, если он шел с Дайаной.

Есть замечательная история о том, как они од-нажды проходили паспортный контроль и она на-писала в графе 'профессия' - 'раба'. На вопрос пограничника:

- Мадам, что вы написали, как это понимать? - она гордо и недобро ответила:

- Раба! Вот мой муж. Разве можно быть женой этого человека, женой скрипача, и не быть рабой?

В финале кольмарского фестиваля Спиваков придумал сюрприз: они с Менухиным сыграют пье-су Гершвина. Иегуди сказал Володе:

- Я не могу играть, я давно не занимался, у меня дрожит рука.

126

Но Спиваков был непреклонен, он достал Мену-хину скрипку, ноты, и они начали репетировать. Каждый день они приходили в наш номер, садились в ванной, плотно закрывали двери, надевали сурди-ны и, чтобы никто не услышал, начинали готовить свой сюрприз. Наконец на третий день, достигнув определенного совершенства, они перешли в ма-ленькую комнату, где Володя располагался на кро-вати, Иегуди - на стуле. И вдвоем они продолжали колдовать над партитурой.

Концерт, в котором Менухин в последний раз играл на скрипке, к счастью, снимало наше телеви-дение. Пьеса Гершвина называлась 'Somebody Loves Me' - 'Кто-то любит меня'.

Что безумно подкупало в нем - Иегуди был спо-собен открыто, щедро, откровенно восхищаться чу-жим талантом. Он сознавал свое величие и пони-мал, что он был за скрипач. Когда ему что-то не нра-вилось, был жесток, мог сказать, что это отврати-тельно. Но когда видел талант, пусть даже неболь-шой, то не скупился на похвалы. Когда Менухин го-ворил: 'Marvelous! Fantastic!', он дарил человеку крылья. То же сейчас я вижу в моем муже, и меня это восхищает.

Я вышла замуж за молодого, яркого, блестящего скрипача, представителя своего поколения и героя своего времени, но вот на последнем фестивале в Кольмаре Лоран Корсиа, новая французская звезда, сказал:

- Так уже никто не играет.

Мне было приятно, но и взгрустнулось - Спива-кова уже ассоциируют с другим временем. Моло-дые дышат в спину, а он этого в принципе не боит-ся. Володя внутренне человек абсолютно свобод-ный и поэтому великодушный. Он, например, не бо-ится выйти на сцену дирижировать Вадиму Репи-ну - первому скрипачу нового поколения, глубоко-

127

му, стильному, тонкому, виртуозному, с идеальным вкусом.

Иегуди был великодушным, широким, простым. Да, он знал, что он гениальный скрипач и плохой дирижер.

- Я не дирижер, - говорил он, - я просто не могу жить без музыки. Я выхожу на сцену, потому что мне необходимо общаться с музыкой.

Мне же было очень обидно, когда я замечала в оркестрантах, даже в 'Виртуозах Москвы', кото-рых Володя старался правильно настроить, пренеб-режение к Иегуди как к дирижеру. К примеру, ни один из оркестров, приглашенных на юбилей Ростроповича, не хотел играть с Менухиным. А ведь когда этот человек выходил на сцену, от него исхо-дил свет. И какое счастье было присутствовать при этом! Он действительно был как Святой дух - что-то вроде голубя, которого изображают на чаше.

Я помню, как Менухин всегда восхищался поста-новкой рук Спивакова. У Володи действительно уникальная постановка правой руки, об этом все го-ворят. Как-то в Москве Спиваков играл Пятый кон-церт Моцарта, дирижировал Менухин. И вот в ка-денции, помню, Володя тянет ноту - он может тя-нуть сколько угодно, - но даже у него смычок 'кончается', а Иегуди стоит за пультом, смотрит за-вороженно и никак не дает вступления оркестру. Потом он сказал Володе:

- Ты меня прости, я засмотрелся - как это ты так ведешь смычок, что он получается у тебя таким длинным? Я так не могу.

В Кольмаре на фестивале солисты готовятся к выступлению в часовне за собором Святого Мэтью, где проходят концерты. Как-то раз Менухин меня сильно напутал - зайдя перед концертом в часов-ню, я увидела, что он лежит на полу прямо у подно-жия распятия. Оказалось, он расслаблялся по-йоговски. В другой раз я застала его скачущим - это

128

была разминка. Иегуди вообще очень следил за сво-им здоровьем и всегда пил витамины - В12, В6, С, Е. Специальные, швейцарские. Как-то за ужином он ужаснулся:

- Володя, ты не пьешь витамины? Подумай о себе и своих детях.

На следующее утро Менухин уехал и оставил нам в рецепции письмо, сохранившееся у меня, и пакет со всеми своими витаминами, которые нельзя нигде купить, кроме Швейцарии и Лондона. Он все-гда писал первую фразу по-немецки: 'Lieber Volodya', затем следовал, текст по-английски или по-французски, а заканчивал по-русски: 'Целую, твой Иегуди'. В письме были подробные поясне-ния, какой витамин, когда и сколько надо прини-мать - до обеда, после обеда и так далее, У меня со-хранилось еще одно его письмо, которое он написал Бернадетте Ширак с просьбой помочь семье Спива-кова с французскими документами. Это было еще до нашего отъезда в Испанию. Я не отправила его, а после смерти Иегуди нашла в бумагах. То, как он написал о Володе, говорит об их удивительном вза-имопонимании.

Вообще, Менухин был человеком парадоксаль-ным. Он мог быть глубоким и игривым, реалистом и мечтателем, философом, поэтом, только не ханжой и не занудой. С ним никогда не бывало скучно. По-мню, его однажды спросили:

- О чем вы мечтаете? Он ответил:

- Я мечтаю, чтобы на планете не осталось ни капли нефти, человечество платит за нее слишком дорого.

Последний раз мы встретились в круизе, органи-зованном Андре Борошем, основателем фестиваля в Ментоне. Володя участвовали в нем семь раз. 'Музыкальный круиз' по Средиземному морю проходил на корабле 'Мермоз'. На сорок первом

129

круизе, после смерти Андре, все прекратилось. Публика там собиралась очень богатая, любящая классическую музыку, в возрасте от пятидесяти до ста двух лет. На каждой второй дамочке там была надета 'Оружейная палата', и за те деньги, которые публика платила за круиз, 'артистов подавали в меню'. Сначала недолгий, неутомительный кон-церт, потом ужин по всем правилам французской гастрономии, потом снова концерт и вечерняя ту-совка на палубе. Днем, если артист рискнул выйти к бассейну, его облепляли старушки. Но этот круиз дал нам множество друзей на последующие годы жизни, а также мы посетили много стран, куда про-сто так поехать нет времени. Марокко, например, куда я с тех пор очень хочу вернуться. Но корабль был такой старый, что сейчас его отогнали в какой-то порт и переделали в казино. Все испытывают по этому круизу сильную ностальгию.

И с Менухиным в последний раз мы виделись именно там. Дайана болела, он приехал один. На стоянке в Греции в античном амфитеатре концерт Мендельсона играл французский скрипач Давид Грималь. Был ветер, ноты куда-то уносились, в пер-вом ряду на стуле перед всеми сидел Менухин. Иг-рал скрипач средне, а потом подошел к маэстро и спросил его мнение. Менухин пригласил его к себе в каюту и разнес в пух и прах. Давид вышел крас-ный и возмущенный. Но если сам Менухин гово-рит: 'Здесь плохо, а здесь катастрофа', - скрипач должен быть счастлив - у него есть к чему стре-миться. Как можно было этого не ценить?

На другой день Менухин дирижировал, а Володя играл концерт, который состоялся во время оста-новки корабля в Венеции в знаменитой церкви Скуола Сан-Рокко, где все фрески написаны Тинторет-то. Менухин сказал в тот день:

- Володечка, ты играешь как ангел!

130

Это был мистический день: жара, туман как мо-локо, так что ничего не видно в двух шагах, и при этом льет горячий дождь. Менухин всегда отправ-лялся на концерт уже одетым, в лакированных туф-лях с репсовыми бантиками, в темном или светло-голубом смокинге, белой рубашке и бабочке. Нам подогнали вапоретто, мы с Иегуди сели позади, а Володя - впереди, так как он всегда волнуется и его лучше не отвлекать. Темная вода, дождь, ту-ман - и мы вдвоем с Менухиным на сиденье в за-крытой гондоле. Спрашиваю:

- Иегуди, ты волновался когда-нибудь, только правда?

- Ни-ког-да, - отвечает мне Менухин. - Я жил нетерпением наконец выйти на сцену, вынести скрипку, начать играть и чувствовать это единение с музыкой и публикой. Я никогда не волновался, у меня всегда было ощущение счастья, что я доживу до той секунды, когда смогу выйти и начать играть.

Его тонкий резной профиль словно светился на фоне темной плещущейся воды. Таким я и храню его в памяти. И очень по нему скучаю.

131

'ПОТОМУ ЧТО Я - БЕРНСТАЙН!'

Впервые Володя играл с Бернстайном в начале восьмидесятых годов в Зальцбурге. В день рожде-ния Моцарта они играли его концерт. Сначала Спи-вакова долго не выпускали на фестиваль, не давали визу. Помню, он просидел в министерстве культу-ры до часа ночи в ожидании паспорта. Пил чай то с вахтером, то со сторожем. Паспорт привезли толь-ко ночью после звонка от Бернстайна. В конце кон-цов Володя все же уехал.

Вернулся он безумно воодушевленный, привез аудиокассету с записью и рассказывал, что его по-трясло, как репетировал Бернстайн. Сначала при-шел послушать Володину репетицию с пианистом. Старого концертмейстера Бернстайн останавли-вал во вступлении несколько раз. Пианист робко заметил, что он же не оркестр и не ему играть на концерте. Но Бернстайн заявил, что он не может слышать такого вступления, поскольку это его раз-дражает. Володя жутко перенервничал, ожидая, что же будет, когда начнет играть он сам. Но Берн-стайн слушал его внимательно, закрыв глаза, прак-тически не останавливая. Волнение отступило, по-тому что он почувствовал: Бернстайну понрави-лось.

Они стали разбирать темпы, началась первая ре-петиция с оркестром. В одном месте Бернстайн спросил, почему Володя так тихо играет тему. Воло-дя ответил, что хотел бы слышать гобои. 'Интерес-ная мысль, надо записать (а при нём всегда сидела куча ассистентов, один с полотенцем, другой с партитурой, третий с карандашом), выделите, пожа-луйста, пианиссимо'.

Потом в финале Бернстайн попросил солиста сыграть какие-то безумные штрихи - всё наобо-рот. В перерыве Володя спросил маэстро, почему. Тот ответил: 'Because I am old and my name is

132

Leonard Bernstein'*. Володя знал, что он-то сыграет, но что оркестр может не потянуть, и действитель-но, когда дело дошло до финала, в оркестре нача-лась полная неразбериха. Бернстайн заявил:

- У меня все получается, у солиста - тоже, зна-чит, у вас тоже должно было получиться, господа.

Возражений никаких не возникло.

Концерт, видимо, был редкий и незабываемый. Когда я дала послушать запись своему папе, он, слу-шая, плакал и сказал:

- У тебя гениальный муж, я только боюсь, что он все разменивает себя.

Мой отец считал, что Володе нужно больше выс-тупать соло, нежели придумывать всякие смешные штучки с 'Виртуозами Москвы'. Он, конечно, был прав.

Володя с Бернстайном очень подружились, ни-когда в жизни он не чувствовал себя на сцене с ди-рижером так комфортно. 'У меня было ощущение, что расправились крылья и я парю, как птица. То есть я набрал высоту и просто лечу. Так звучал ор-кестр, такие были аккомпанемент, атмосфера и на-строение, что я не играл, а парил. Меня посетило такое ощущение счастья и одновременно отчаяния, что я прибежал в артистическую, заперся и плакал. Когда я немножко успокоился и закончилось вто-рое отделение, пришел Бернстайн. Он сказал мне слова, которые я даже сам себе не могу повто-рить - мне неловко повторять то, как он охаракте-ризовал мою игру'.

Володя попросил Бернстайна подарить ему что-нибудь на память. Маэстро стоял с дирижерской палочкой. И он отдал ее Володе:

- Может быть, пригодится.

Это обыкновенная палочка, с нее облезает бе-лый лак, пробковую ручку Володя, вовсе не масте-

* Потому что я стар и мое имя - Леонард Бернстайн (англ.).

133

ровитый человек, много раз подклеивал. Ей уже 17 лет. И Володя с тех пор всегда дирижирует палоч-кой Бернстайна.

Потом они встречались неоднократно, музици-ровали. Когда 'Виртуозы Москвы' в конце восьми-десятых гастролировали в Израиле, Бернстайн, бывший там же, пришел на репетицию и обещал, что они обязательно сделают что-нибудь вместе с Володиным оркестром.

Я же познакомилась с Бернстайном совсем неза-долго до его смерти в 1989 году. Мы были в Нью-Йорке с маленькой Катей, которая, как водится, за-болела. У нее поднялась высоченная температура. Вечером Бернстайн дирижировал в Линкольн-цент-ре оркестром Нью-Йоркской филармонии, и нам оставили билеты. Мы в последние минуты бежали под дождем на концерт, благо было недалеко.

Не могу забыть того ощущения электричества, которое исходило от Бернстайна-дирижера - ка-кое-то свечение, электрический ток от кончика па-лочки, от спины, от жеста. Я такого никогда не встречала, мне даже казалось, это плод моей фанта-зии. Мне доводилось видеть многих мастеров, каж-дый из которых был по-своему уникален: Лорин Маазель, Клаудио Аббадо, Евгений Светланов, Юрий Темирканов. Но в Бернстайне было что-то магическое. Казалось, что спина - гуттаперчевая, без позвонков. Любой жест был самой музыкой, ко-торая исходила из кончиков пальцев, палочки, спи-ны. В программе были 'Ромео и Джульетта' Проко-фьева и Чайковского, 'Франческа да Римини' Чай-ковского.

Мы пошли за кулисы. К Бернстайну стояла длин-ная-длинная очередь. Я выглянула из-за чужих спин и увидела человека в майке, с полотенцем на шее, в ковбойских сапогах, с бокалом виски. С каждым он обстоятельно разговаривал. Сразу пахнуло родным Большим залом Консерватории. Он - из тех артис-

134

тов, которому приятно общение после концерта. Видно было, что не все визитеры - знакомые. На Западе такое нечасто встретишь, даже считается неприличным. Максимум - придет парочка своих людей. Когда наши иностранные знакомые стесня-ются зайти к Володе после концерта, я порой даже настаиваю: если к артисту после концерта никто не зашел, это очень тяжело пережить.

Подошла наша очередь. Бернстайн не знал, что Володя женат. Поэтому на меня даже не взглянул поначалу. Притянул к себе Вову, стал его обнимать, потом схватил за руку, целуя тыльную сторону ла-дони, приговаривал: 'Gold hands'*. Я стояла и дума-ла, как жаль, что нет фотоаппарата. Тут Володя представил меня:

- Ленни, познакомься, это моя жена. Бернстайн скривил мину, посмотрел оцениваю-ще, разочарованно спросил:

- Ты разве женат?

Володя предложил ему сыграть большой кон-церт. Тот отказался:

- Видишь, какая у меня подагра на руках?

Действительно, суставы были изуродованы бо-лезнью. Он стал покусывать эти шишки, приговари-вая:

- Видишь, какая гадость? Давай так: в первом отделении я дирижирую - ты играешь Моцарта, во втором - наоборот. И еще что-нибудь придумаем.

Хотели сделать это в Вене, в Зальцбурге. Но вскоре Бернстайн умер.

Мы вышли из зала, перешли под дождем пло-щадь и отправились в китайский ресторан. Я помню то ощущение блаженства и счастья, когда ты пони-маешь, что этот момент с тобой останется навсегда. Что это не просто посиделки, дружеский ужин, а что-то особенное. Разговор, естественно, шел о му-

* Золотые руки (англ.).

135

зыке. Бернстайн говорил только о музыке - его ни-чего больше не интересовало. 'Моя религия - это музыка', - говорил он о себе. Теперь эта площадь в Нью-Йорке, этот квадрат, который мы пересекали практически под одним зонтом, носит его имя. Он присматривался ко мне (я тогда еще очень неважно говорила по-английски):

- Как тебя зовут?

- Сати.

- Что такое Сати, это связано с Эриком Сатй?

- Нет, сокращенное от армянского имени Сатеник.

- А что такое Сатеник?

- В переводе означает янтарь.

- Володечка, ты не зря на ней женился.

Ведь Бернстайн - в переводе янтарь.

Для меня эта встреча незабываема. Для Володи же, я знаю, из всех музыкальных встреч эта была номер один по значимости и по полученному заря-ду. Володя вовсе не фетишист, это мне больше свойственно привязываться к дорогим мне предме-там и возить их за собой. Но палочка Бернстайна, палочка с патиной времени для Володи талисман. Если он не может ее найти, начинается дикая пани-ка. Намоленная палочка.

136

ЗАПАХ ЖЕНЩИНЫ

Знакомство наше происходило постепенно. Во-лодя много исполнял произведений Родиона Щед-рина, они дружат и любят друг друга давно. В нача-ле восьмидесятых 'Виртуозы Москвы' в увеличен-ном составе сыграли 'Кармен-сюиту'. Потом они исполняли в концертном варианте 'Даму с собач-кой' во Франции на фестивале. 'Виртуозы' играли, Майя танцевала. В спектакле всегда присутствовала собака (шпиц), и с ней на сцене было немало хло-пот. Собака постоянно убегала и однажды рванула за кулисы. Майя, пританцовывая, пошла за ней, поймала собаку и стала гулять с ней между музы-кантами, как между кустами.

Кто-то может позволить себе называть ее 'Уми-рающего лебедя' вечно живым лебедем - люди любят низвергать богов, смеяться над бывшими ку-мирами. Меня же всегда восхищают талант и то, как человек умудряется побеждать время. Плисец-кой вообще дано связывать воедино прошлое и на-стоящее. Рядом с нами существуют еще проводни-ки былого. Если вспомнить, когда Майя начинала танцевать и уже была королевой, - это же совер-шенно другая эпоха. Есть фотографии Плисецкой с Шагалом, Спесивцевой.

Я схожу от нее с ума, когда ее вижу. Я знаю, сколько ей лет, но не могу осознать этого, когда с ней общаюсь. Она настолько женщина, женщина во всем - нежная, вздорная, сексуальная, скан-дальная - разная. Я понимаю, как она кружила го-ловы, как в нее влюблялись. На фотографиях Ри-чарда Аведона она настолько хороша, что, кажется, с такой улыбкой она могла бы и не танцевать вовсе. Необыкновенная ее шея, осанка, стать создают по-разительный контраст с какой-то сермяжной прав-дой, присущей ее натуре. Для меня она - существо эпохи Ренессанса. В ней заключена необыкновен-

137

ная гармония. Как и для человека Ренессанса, для нее важны физическое здоровье, любовь, красота. Ни в одной балерине нет такого эротизма, как в Майе. Французы называют это 'чувственным эро-тизмом'.

Майя может быть резкой и в то же время очень нежной и трогательной. Она - редчайший брилли-ант, которому место в Алмазном фонде. Заработав для России немало славы и денег, Майя никогда не была меркантильной. Многие годы они живут в Мюнхене в съемной квартире. Скромная обстанов-ка, масса книг и нот, на кухне - клееночка в жел-тую клетку. Быт Майю, в принципе, никогда не вол-новал. Как-то к ее дню рождения я купила картинку Эрте, понравившуюся мне в Дрюо, - балеринку в розовом платье. Майя отреагировала своеобразно:

- Начну наконец собирать живопись. У меня нет никаких коллекций.

Майя - человек абсолютно не от мира сего. Они с Щедриным обожают свой дом на хуторе в Литве, в Тракае. Там она ходит в сапогах по грибы, сама их солит. А в Москве - квартира, о которой я все вре-мя вспоминаю, когда слышу сюиту, написанную Щедриным для 'Виртуозов'. Одна часть в ней на-зывается 'Тараканы по Москве'. Он писал, навер-няка думая об этом доме на Тверской напротив гос-тиницы 'Минск'. Дом роскошный, но насквозь весь прогнивший, с теми самыми тараканами.

Всю жизнь Майя живет только своим делом. Вне балета ее ничего не интересует. Лет двенадцать на-зад мне довелось стоять в кулисе, когда она танце-вала 'Лебедя'. В принципе я знаю, что балет - ис-кусство, которое смотрят издали. Вблизи, по идее, смотреть нельзя. Видишь не красоту, а работу - тя-желое дыхание, пот, слышишь стук пуантов. Так вот, на выступлении Майи в Париже в театре Пьера Кардена 'Espace Cardin' я стояла буквально в пяти метрах от нее. Меня потрясло, что вблизи я не уви-

138

дела швов. Линии плавно перетекали одна в другую, один жест предварял другой. Все казалось просто, движения были рассчитаны, не было ничего лишне-го. Ее танец настолько чист, что его можно смотреть с любого расстояния.

Потом мы стали чаще видеться. Она прилетала с Щедриным на исполнение 'Музыки для города Кетена'. В этот период она вдруг оказалась не звездой Майей Плисецкой, а женой композитора Щедрина, чем очень гордилась. Не знаю, какова была их се-мейная жизнь на протяжении многих лет, но все те годы, что я их наблюдаю, мне кажется, они абсо-лютно дополняют друг друга. Щедрин - отдельная история. Это мудрая, взвешенная личность. Майя - пламя, а он, наверное, - вода. Вода силь-нее всего, она точит камень и тушит пламя. Мне ка-жется, у Майи есть какой-то комплекс по поводу того, что в России Щедрина слишком часто называ-ли мужем Плисецкой. Ее восхищение Родионом, как она называет его - Родей, безгранично. За мужа она готова перегрызть глотку. Он действи-тельно неординарный. Его партитуры можно вста-вить в рамку и повесить на стенку - такой красоты и стройности написанное им от руки. Это даже не почерк, а каллиграфия. Щедрин настолько красиво укладывает музыку на бумаге, что этим любуешься. С Майей у меня была неделя близкой-близкой дружбы. Бежар пригласил ее в Париж в 1995 году танцевать в балете по японской легенде 'Курасука'. Майя выступала с его труппой и Патриком Дю-поном. Приехав, она сразу позвонила. Только что вышла ее книжка по-французски. Майя не говорит ни на одном языке, кроме русского. Была очень воз-мущена тем, как в 'Галлимаре' издали книгу - весь тираж был плохо сброшюрован. К ее приезду приурочили презентацию книги, а она переруга-лась со всеми - не так перевели, не так склеили, не ту фотографию поставили. Она просила меня про-

139

честь на французском. Я всю ночь сверяла, переве-дено было шикарно. Тут она успокоилась.

Я стала ходить к ней на репетиции. Понимая, что мне с ней безумно интересно, она тоже не хотела со мной расставаться. Родион в Париж еще не приле-тел. По окончании репетиции мне надо было идти в школу за старшими дочерьми, и Майя вызвалась пойти со мной.

- Майечка, вы устали.

- Нет, а что мне делать, я в Париже одна, знаю весь Париж, но никуда не хожу, потому что не гово-рю по-французски.

И я иду с ней в школу и думаю: 'Надо же, Майя Плисецкая идет со мной забирать детей из школы'. В осеннем пальто, в ботиночках, ноги наверняка бо-лят. Встретив девочек, возвращаемся домой. Майя говорит:

- Танька - моя, ноги шикарные, отдавай в ба-лет.

Катьку же, старшую, наоборот, сразу отбракова-ла. Забегая вперед, скажу, что у старшей сейчас ножки хоть куда! Потом ей понадобилось зайти в косметический магазин за ночным кремом. У меня неподалеку маленькая парфюмерная лавка. Куча народу, на нас никто не обращает внимания. Майя, потеряв терпение:

- Ты им скажи, пожалуйста. Я этого никогда не делаю, но ты скажи, что обо мне написано в сегод-няшнем номере 'Фигаро'. А я пока сяду.

Они страшно засуетились - пришел большой клиент. Мы вышли с огромной сумкой. Майя взяла все предложенные кремы Эсте Лаудер. Меня тро-нуло, что эта женщина, которая, по идее, может по-зволить себе все, что душа пожелает, смутившись, предупредила меня:

- Ни слова мужикам о том, сколько все это сто-ило. Договорились?

140

Вернулись домой довольные, она попросила меня подписать на коробках по-русски, что когда мазать - утром, вечером, под грим, смывать и так далее. Наутро, обсуждая давешние покупки:

- Майя Михайловна, по-моему, мы все славно

купили?

- Да, крем потрясающий.

- Вы думаете, они все-таки действуют? И тут она сказала:

- Знаешь, лицо как газон. Бывает старый, но ухоженный, а бывает старый и неухоженный. Вот и думай, что лучше.

Она - богиня. Но в работе - ученица. Жалует-ся:

- Мне так неудобно в этом парике, да еще с зо-лотой пудрой на лице. Предлагаю:

- Скажите Бежару, что вам неудобно в парике,

хотя пудра - очень эффектна.

- Чтобы я Бежару сказала, что ты, он же поста-новщик! Думаешь, сказать? А может, не надо? Пой-дем к нему, переведешь? Но, с другой стороны, го-ворить Бежару, что мне что-то не нравится в его по-становке, не могу. Не буду говорить.

Придя ко мне в тот вечер, мы славно поужинали: отбивные, салат, красное вино. Позвонил Родион: любовное объяснение на час, сетования на парик, жалобы, опять любовь. Майя, разговаривая, прилег-ла на мою кровать. Я отошла вымыть посуду, а когда вернулась, обнаружила, что она спит. Сложила ножки в ботиночках и спит. От самого сознания, что великая Плисецкая спит на моей кровати, под-ступили слезы. Я осторожно накрыла ее пледом. Потом она проснулась и говорит:

- Как мне твоя Танька нравится. Дай-ка я ей по-дарю свои пуанты.

И вытащила из сумки, а у нее всегда с собой куча ее балетных туфель, тапочки, в которых она танце-

141

вала 'Чайку'. И надписала их. Теперь они у нас в семье хранятся.

Ту неделю мы с ней не расставались. Я пошла с ней к Кардену. В молодости он, видимо, был страст-но в нее влюблен. И вот мы сидим у него в рестора-не, Карден осыпает Майю комплиментами: 'Divine! Magnifique!' А она только улыбается:

- Что он мне сказал? Переведи!

Элегантность в ней потрясающая, врожденная. Что бы она ни надела - черный свитер и черные брюки, все будет хорошо.

- Зачем мне парикмахерская, я сама покрашу волосы.

В другой раз прихожу к ней в гостиницу, а у нее фотокорреспондент из 'Фигаро' - молоденькая девочка в клеенчатых штанах, которая хочет снять ее в свитере с широкими рукавами в движении. Майя кружится, взмахивает руками, а та снимает. А Майя все кружится и, улыбаясь, говорит мне:

- Ты представляешь, как у нее жопа вспотела в этих штанах. Ну можно в таких ходить?

В один из вечеров Карден пригласил нас в 'Мак-сим'. Майя обязательно хотела, чтобы я пошла с ней, поскольку приехал русский продюсер, кото-рый собирался снимать фильм о царе Федоре Иоанновиче, и ей хотели предложить роль царицы. И вот Майя после генеральной репетиции, быстро со-бравшись, как гимназистка, побежала со мной в 'Максим'. К счастью, Карден сразу раскусил, что эти 'известные артисты' и 'продюсеры' были обыкновенными русскими проходимцами. Но ужи-нать все-таки пришлось. Я не знала, как Майю отту-да увести, когда напившиеся продюсеры нависли над ней: 'Пиши автограф: Петру Ивановичу'. Она оказалась такой беззащитной.

К счастью, на другой день приехал Родион: при-ближалась премьера балета Бежара. Перед спектак-лем она говорила:

142

- Конечно, там будет весь Париж. Всем же ин-тересно посмотреть, что я в свои годы еще могу!

Когда надо сыграть звезду, тут Майе нет равных! Она входит и делает свой неповторимый жест!

А тот замечательный эпизод, когда Володя с ней танцевал на концерте в консерватории! Никто ни о чем не догадывался. Щедрин просто позвонил ска-зать, что они будут на концерте. И Володя поинте-ресовался, где они сидят. Их места оказались в шес-том ряду. Когда он объявил бис - 'Прогулку' Гершвина - и спрыгнул в партер, я перепугалась. Он любит иногда найти в зале знакомого и начать свою игру. Я этого жутко боюсь. (Однажды он пошутил со мной, так я чуть не лишилась сознания. Я сразу столбенею, становлюсь тупой, неостроумной, Мы как-то опаздывали на поезд, а он играл на бис польку Штрауса 'Тик-так', в ней есть такая пауза, где как будто тикают часы. И вдруг в этой паузе Спиваков обращается ко мне со сцены: 'Сатюш, уже пора? Мы что, опаздываем на поезд?') Когда он свернул в проход не в мою сторону, а направо, у меня от сердца отлегло, и я услышала, как он гово-рит: 'Майечка, потанцуем?' Но как она нашлась! Встала, не спеша, царственно, поплыла и даже продирижировала финалом.

Она выходила на своем творческом вечере в Большом театре в платье от Кардена с зеленым по-ясом, которому, как она потом мне призналась не без гордости, тридцать лет. Представляете, трид-цать лет в одном весе! Что меня в Майе покоряет - она живет в режиме балерины, оставаясь абсолют-но нормальным человеком. Сказала мне как-то по-разительную вещь:

- Я всю жизнь была лентяйкой, очень мало танцевала. Может быть, поэтому я себя и не изно-сила. Молодые балерины затаскивают свое тело до изнеможения. Я не докручивала фуэте, ну и что?

143

И балетов я могла станцевать гораздо больше. В мо-лодости я себя страшно за это ругала.

Еще она колоссальная актриса. Ее Бетси в 'Анне Карениной' - потрясающая. И в фильме 'Вешние воды' Эфроса, и в фильме 'Чайковский у нее от-личные роли. В чем заслуга Майи? Она всегда стре-милась расширить свои возможности, понимая, что не дотанцевала свое, а биологический, эмоциональный возраст ее был гораздо моложе физического. Благодаря союзу Плисецкой и Щедрина в XX веке родились 'Кармен-сюита', 'Конек-Горбунок', 'Анна Каренина', 'Чайка', 'Дама с собачкой'- целый балетный репертуар!

А еще Майя открыла мне один из своих малень-ких женских секретов: редкие духи 'Бандит'. Ког-да-то эти духи ей подарила Эльза Триоле. С тех пор Плисецкая душится только ими. Теперь 'Бандит' нельзя найти практически нигде, кроме нескольких магазинов в мире. Но у меня до сих пор хранится флакончик, подаренный Майей. Аромат их столь же неповторим и незабываем, как и она сама.

144

ТРИ СКОРЛУПКИ УМЕНЬЯ, ПЯТЬ ЛАДОШЕК ВДОХНОВЕНЬЯ

Когда мы только начали совместную жизнь с Володей, по Москве пошел шум. Моя свекровь - человек словоохотливый - интенсивно обсуждала свои радости и печали с подругами и знакомыми. Главной темой было (помимо того, что я 'актерка из Армении') то, что я не умею готовить. 'Вы представляете, она же актриса, студентка! У Вовочки недавно была язва, Света (имелась в виду Светлана Безродная, с которой Спиваков перед этим жил лет семь в гражданском союзе) - изумительный кулинар. Я была спокойна! А теперь он попадет в Боткинскую, она же ему устроит заворот кишок. Она ведь ничего не умеет готовить!'

Это была правда. Мои бабушки никогда не подпускали меня к плите. Я могла плюхнуть на сковородку яичницу-глазунью - и только. Но надо было пытаться, и первое свое блюдо не забуду никогда. Я решила сварить мужу бульон. Что может быть проще, казалось мне. Купила курицу, запихала в кастрюлю, залила водой. Когда Володя пришел домой, к ужину был подан густой бульон синего цвета. Я не выпотрошила курицу! Следующий опыт - приготовление котлет. Навертела мяса, слепила котлеты и пожарила. А он взял их с собой в поезд. Представляю, как потешались музыканты; снаружи котлеты были жесткие и пригорелые, а изнутри - сырые.

Помогать мне по хозяйству приходила старушка Нюра, которую в свое время нашел еще отец Володи Теодор Владимирович. Маленькая сухонькая Нюра в молодости работала такелажницей, поэтому даже в старости таскала ящики, переставляла мебель. Она

145

шикарно готовила, и первые кулинарные уроки я получила у нее. У Нюры не было рецептов - все приблизительно, на глаз, я так и готовлю до сих пор.

- Значить так, - говорила она, - берешь три скорлупки воды, щепоть соли, пять ладошек муки.

Она научила меня печь блины. Сейчас все, включая детей, стонут: 'Когда ты испечешь блинчики?' Она научила меня готовить котлеты по-настоящему, взбивая фарш. Затем были еще освоены щи-борщи, рагу, оладьи, кулебяки и тефтели. Я была уверена, что научусь готовить лучше всех, даже... Светланы Безродной. Видимо, в генах моих это сидело. Обе бабушки готовили великолепно, толкаясь и покрикивая друг на друга на узкой ереванской кухне.

Постепенно я изучила пристрастия Володи и довольно быстро это все освоила, Похоже, что на свою голову, ибо теперь он отказывается ходить в рестораны. В поездках вынужден это делать, но зато во время отпуска отыгрывается. Обычно на юге Франции, где мы отдыхаем последние годы, все живут так: днем закусывают на пляже, а ужинают в приморском ресторане. Я даже представить себе этого не могу. Допустим, пойдем куда-нибудь, а Володя вместо довольного причмокивания заявляет: 'Рыбу ты готовишь в тысячу раз лучше, а картошка эта с твоей не сравнится'. Мне, конечно, приятно. Но весь отпуск стоять у плиты...

Во Франции не принято, чтобы хозяйка готовила сама: когда гостя приглашают на обед домой, это означает совершенно исключительное к нему отношение; а я действительно все делаю сама. За восемнадцать лет пришли навыки быстрой готовки. Единственное, чего не умею, - печь пироги и торты (Спиваков их и не ест). Впрочем, может быть, научусь.

146

У меня есть свое меню, которое я варьирую. Вообще-то, главное - не четкое соблюдение но бумажке всех позиций, а импровизация и вдохновение. Когда-то мне предлагали сделать книгу рецептов. Но для этого надо точно знать, сколько граммов чего класть, а я не знаю. Валю на глаз. Я свободно 'общаюсь' с армянской кухней, русской, мексиканской, средиземноморской - французской, итальянской, испанской. Люблю смешение стилей. Честное слово, получается очень вкусно.

147

СУХОЙ ПОРОХ

Есть люди, наделенные даром превращать в праздник каждую проведенную рядом с ними ми-нуту. Мстислав Ростропович и Галина Вишневс-кая - из их числа. Знаю, эти два необыкновенных человека достойны отдельной главы каждый - и все же не могу даже мысленно их разделить, пред-ставить одного без другого. Слава и Галина - целая планета, и мне посчастливилось на ней бывать.

Оглядываясь назад, поражаюсь, как много в на-шей с Володей жизни связано с этими людьми!

Несмотря на резко негативное отношение Мстислава Леопольдовича к любому упоминанию его имени в российской прессе и на телевидении в последние несколько лет, я все же осмелилась сде-лать о нем передачу, свою маленькую телезарисов-ку на канале 'Культура'. Кроме всего прочего, я ре-шила, что коль скоро появилась такая возможность, я выскажусь относительно хамства и вседозволен-ности нашей 'великой музыкальной критики'. После чего немного получила от Славы по мозгам в телефонном разговоре, но, как писала великая Цве-таева, 'от тебя и хула - похвала'. На Славу невоз-можно обижаться. Ведь знать, просто знать, что он есть и что можно ему позвонить и, если повезет, за-стать его дома, услышать в трубке: 'А-а-а, Сатишенька, привет!' - уже великое счастье.

Слава и Галина сыграли в моей жизни важную роль, особенно когда у меня с Володей сложились трудные взаимоотношения, как это, наверное, бы-вает в любой семье: каждая супружеская пара в оп-ределенный момент проходит через кризис. Часто рядом не бывает людей, которые могут дать настоя-щий совет, напутствие и, исходя из личного опыта, не принимая ни одну сторону, увидеть главное. Как ни странно, такими людьми оказались именно Рост-ропович и Вишневская, а ведь, на первый взгляд,

148

наши проблемы не должны были их волновать. Но когда слухи понеслись быстрее событий, первыми, кто отреагировал, были Слава и Галина. Это, види-мо, их свойство - мгновенный, реактивный ответ на события, будь то мир или отдельная семья. Так же он вскочил и улетел в Москву во время путча, не задумываясь о последствиях, о том, что будут гово-рить, о том, нужно ли его появление в Белом доме, о том, как перенесет это его семья. Он действовал, повинуясь интуиции. Обостренная интуиция - одна из характерных черт гениальности, она исхо-дит от высшего разума. Так же и тут: в период на-шего разлада многие близкие мне люди отстрани-лись, праздно наблюдая, вычисляя будущие собы-тия. А Ростроповичи появились сразу, звонили нам обоим: Слава пытался по-мужски, по-отечески со-ветовать Володе и переживал, Галина сразу приня-ла сторону женщины. Она как-то сразу меня встряхнула. А с Володей долгие годы была на но-жах: с ее точки зрения, он вел себя не по-мужски. И высказала это, как только она может высказать, Галина Павловна орала по телефону так, что Слава часто потом со смехом говорил, когда впоследствии она звала нас в гости:

- Что ж ты их зовешь? Ты так на него наорала, я не представляю, как он после этого придет.

В этом вся Галина. Она очень конкретная, у нее четкие позиции по отношению к людям.

Если Ростропович в силу чувствительности натуры способен поддаться влиянию или хотя бы внешне пойти на компромисс, чтобы не обидеть кого-то (не знаю, случается ли ему действовать по принципу лжи во спасение, но он может попытаться обойти острый угол, чтобы смягчить какую-то ситуацию), то Гали-на - прямая. Она не поддается никакому влиянию.

За это многие ее не любят. Она может быть рез-кой. Но знаю, когда трудно, первой, как ни странно, рядом будет Галина Павловна. Без лишних слов.

149

Раньше, когда я оказывалась в Париже в одино-честве, Галина часто приглашала меня к себе, мы долго сидели вечерами, говорили, и каждый раз я выходила от нее с необыкновенным зарядом энер-гии, интереса к жизни, ощущением соприкоснове-ния с огромным миром. Как личность Галина Пав-ловна - гигант.

Не было бы Вишневской, не было бы, наверное, сегодня того Ростроповича, который есть. Не надо забывать, что у нее была в России блестящая карье-ра. Думаю, она была единственной настоящей при-мадонной в советском Большом театре. Никогда не забуду, как она однажды обронила:

- Что хотела моя левая нога - то в Большом те-атре и делали. Хотела я поменять цвет костюмов, потому что мне не нравилось, как они сочетались с обивкой мебели в спектакле 'Травиата', - меняли.

Когда они пришли расписываться в загс, все зна-ли, что она - Вишневская, а фамилию Ростропович никак не могли правильно записать.

Помню, как-то раз, придя к ней вечером, я заста-ла Галину в очень приподнятом настроении. Она усадила меня в маленьком кабинете на диван и ска-зала:

- Хочу дать тебе послушать запись со спектакля 'Аида' в Большом театре - мне это раздобыли в архивах Радиофонда.

Это была запись 50-х годов спектакля с блестя-щим составом: Мелик-Пашаев, Лисициан, Вишнев-ская, Анджапаридзе. Галина надела на меня науш-ники и удалилась. Я просидела почти два часа как завороженная. Особенно меня потрясло то, что за-пись была живая, не для диска, без купюр. Как она пела! Надо это услышать, чтобы понять. Когда, про-слушав, мы с Галиной сели ужинать, как обычно, погруженные в мягкую тишину и приглушенный свет ее парижской столовой, она посмотрела на меня лукаво и как-то грустно:

150

- Ну?! Обалдела? Кто сейчас так поет в Боль-шом? Я сама не представляла даже, что могла так петь! Славе тут сказала: 'Сядь, пожалуйста, найди полчаса, сядь и послушай певицу, которую ты рань-ше часто слушал и очень редко слышал!'

Я понимаю, насколько ей было сложно принять решение об отъезде. Она поступила, как может по-ступить только великая женщина, не думая о том, что приносит жертву. Она не высчитывала. Просто видела, что ее гениальный муж находится в России в творческой резервации, становится жалким, ли-шен элементарной работы. Видела, как его не пус-кают на сцену, отчуждают от музыки, от оркестра, начинают травить. Она поняла - надо действовать.

Вишневская оставила сцену в самом расцвете: 'Никто никогда не вспомнит моего творческого за-ката'. На Западе многие иностранцы, не видевшие ее в Большом театре, воспринимали первым делом его - как гения, жертву тоталитарного режима и борца за права человека. А она стала просто 'мадам Ростропович'. Для такой артистки и певицы, как Вишневская, это было непросто, но она выдержала все с огромным достоинством. Мало кто знает, что первые контракты на Западе и первые заработан-ные там деньги были ее. Уже потом развернулась его грандиозная концертная и дирижерская дея-тельность. У меня к Галине Павловне необыкновен-ная любовь, почитание и в чем-то преклонение. Она - человек вовсе не княжеских кровей. Но у нее железная воля, и в ней есть то, что называется 'порода'. Она невозможно, царственно красива. Глаза - изумрудные.

С Ростроповичем у меня связан замечательный эпизод. Он наконец решился приехать к нам на фе-стиваль в Кольмар, причем выступил там совершен-но бесплатно. Помню, после 'Хованщины', кото-рой он дирижировал в Большом театре, на приеме он расчувствовался, обнял нас и говорит:

151

- Ребятки, я вас так люблю. Черт с вами, приеду я в этот ваш Кольмар.

Мы думали, сгоряча пообещал и забыл. А он ни-когда ничего не забывает. Через неделю мы встре-тились в Париже:

- Я вас жду завтра в восемь утра. Посмотрим планы, поймем, какой день у меня свободен.

Энергия у него совершенно необыкновенная. Недавно признался:

- Стал стареть, мне теперь для того, чтобы хо-рошо себя чувствовать, нужно хотя бы часа три но-чью поспать. Раньше я мог вообще не спать ночами. Я ловлю кайф, когда наступает утро, солнце вот-вот взойдет, а у меня постель неразобранная - это зна-чит, что пока все спали, я прожил эти часы - успел позаниматься, почитать, что-то написать.

Росторопович может до трех ночи пребывать в обществе, а в восемь утра встретить вас - свежий, в рубашечке с жилеточкой, дающий интервью. Его жизнь рассчитана по минутам. В голове - компью-тер. В кабинете - полнейший бардак, в котором он один может разобраться. В эту святая святых он ни-кого не пускает. И чемоданы свои он собирает толь-ко сам. На специальных подставках стоят три рас-крытых чемодана - в Америку, Японию и, предпо-ложим, Лондон. Во время разговора с вами он вста-ет, вспоминает что-то, бежит, достает пару галсту-ков, партитуры, закидывает это все в один из чемо-данов. Потом возвращается. Вскоре снова вспоми-нает, что надо добавить в другой чемодан.

Итак, Ростропович приехал в Кольмар на двое суток. Все настолько перед ним благоговели, что бо-ялись к нему подойти. Ехал он на машине с тогдаш-ним послом России во Франции Юрием Алексееви-чем Рыжовым, замечательным нашим другом. Тор-жественно вернул мне билет, который мы ему выс-лали:

- Видишь, я вам сэкономил на билете.

152

Позвонила Лена - отцу срочно нужно для стра-ховки сделать анализ крови. В семь утра я, догово-рившись в лаборатории, поехала с ним. Хозяин ме-дицинской лаборатории приоделся, привел жену в полном макияже, детей, дымились горячие булочки и кофе. Медсестра на нервной почве никак не мог-ла попасть в вену.

- Лапуля, ты меня коли, не бойся.

Они попросили его прислать диск, Ростропович взял адрес и прислал! Он не забывает мелочей. И дарит такое тепло, что люди сразу начинают счи-тать его своим другом и называть Славой. После концерта, когда спрашивают, где найти Славу, Га-лина часто шутит: 'Идите на звук поцелуев'.

После анализа крови он попросил меня отвезти его куда-нибудь постричься. Молоденькая заспан-ная парикмахерша его не узнала. Я сидела рядом, наслаждаясь историями, которыми он фонтаниру-ет. К сожалению, ни одну не могу припомнить, ос-талось только ощущение неземного счастья. Она быстро его постригла, взяла с нас 78 франков, денег у Славы не было, заплатила я, но он потом всунул мне их со словами:

- Еще не хватало, чтобы я за твой счет стригся. Ты меня, пожалуйста, не унижай.

А девушка до сих пор так и не знает, кого она стригла!

По мере приближения концерта Ростропович становился все серьезнее и серьезнее. Днем у него была репетиция, потом мы вернулись в гостиницу за какими-то бумагами. У него в номере у кровати лежал целый иконостас - маленькие иконки, кото-рые он повсюду возит с собой.

- Ты знаешь, как играл на виолончели мой отец? Некоторые вещи, которые я помню, я никог-да не смог сыграть так, как он!

Часа за полтора до начала я отвезла его на кон-церт. Ему принесли подиум, он отметил, где встав-

153

лять шпиль. Потом сел разыгрываться в часовне за собором, где проходят концерты. Принесли чай.

- Не уходи, посиди еще, - попросил он.

- Почему вы такой бледный? Вам нехорошо?

- Нет-нет, я просто волнуюсь.

- Вы волнуетесь? Не может быть! Вы что, бои-тесь?

- Да, я очень боюсь. Чем дальше, тем больше и больше. Я боюсь плохо играть.

- Вы не можете плохо играть!

- Могу, и к сожалению, иногда приходится этим пользоваться. А я не хочу этим пользоваться, давать себе спуску.

- Отчего же вы волнуетесь?

- С каждым годом все труднее отстаивать свое имя, и мне стыдно перед композитором, даже пусть это будет Гайдн.

Это было сказано так искренне, без грамма по-зерства, без пафоса, без всякого наигрыша. Я по-нимала, что в этот момент где-то между ключица-ми у него клокотал страх выйти на сцену и сыграть не так и что он не хочет себе этого позволять. В мо-мент выхода на сцену гений подобен простому смертному. Мне кажется, как бы он не играл сей-час, суть не в том, чтобы сыграть пассаж блестяще, как двадцать лет назад. У него бывают такие вспышки и откровения, что понимаешь: человек говорит в этот момент с Богом. Никому не удастся так играть на виолончели, заставить ее так звучать, что ты чувствуешь, как погружаешься в нирвану. Когда он играет Баха, он как бы выстраивает вок-руг себя невидимую стену, и эта стена отделяет его от зрителей. Он играет 'Сарабанду', а мне кажет-ся, что из его темечка выходит луч прямо в небо. За одно его выражение лица, за звук, которым он иг-рает Баха, можно все отдать.

После концерта в Кольмаре, часа в три ночи пос-ле ужина, он сказал Володе фразу, которая показа-

154

лась мне очень важной, поскольку ее сказал его старший друг Слава:

- Старик, оркестр, 'Виртуозы' - это замеча-тельно. Но прежде всего ты - скрипач. Я хочу по-советовать тебе: держи порох сухим. Чтобы в 'кар-мане' всегда было несколько готовых концертов. И что бы ни случилось, разбегутся твои оркестран-ты или нет, ты мог бы играть концерты. Взял в руки скрипку - и поехал. И тебе никто не нужен.

Это был главный совет Ростроповича - Спива-кову.

С тех пор я заходила к нему после концертов со словами:

- Мстислав Леопольдович, а порох-то сухой.

- Сегодня подсушил, - отвечал Слава. Наутро, очень рано я зашла за ним перед завтра-ком и застала его моющим ванну в номере.

- Ты хочешь, чтобы пришли горничные и сказа-ли, что Слава Ростропович - русская свинья? - парировал он мои аргументы, что скоро горничная все приберет.

Еще помню, как в 1991 году он приехал на Пер-вый Сахаровский конгресс в Москву. И сразу с са-молета - в Большой зал на репетицию. Это было его первое выступление с 'Виртуозами'. Сверху из окна артистической было видно, как он бежит от памятника Чайковскому и катит виолончель. В при-стройку Большого зала, где проходила репетиция, набилось очень много народу. Слава был в ударе. Шел процесс репетиционного кипения. Он что-то пел, дирижировал. В перерыве сказал мне:

- Сбегай принеси мне чего-нибудь пожрать, иначе мне некогда - нам с Вовцом еще пахать и па-хать, а заодно (тут он вынул из сумки абсолютно скомканный фрак и рубашку) - отгладь.

Мне не привыкать гладить фрак. Одним больше, одним меньше. Дома были приготовлены котлеты и грибной суп. Я побежала домой (благо мы жили тог-

155

да напротив БЗК на улице Неждановой). Отгладив моим дорогим артистам фраки, брюки и рубашки (всё в двух экземплярах) и обвесившись сумками с термосом, кастрюльками и элементарной посудой, мы с моей подругой Леной понеслись назад в зал. В артистической толпились фотографы и телевизи-онщики. Спиваков нервно брился, Слава схватил банку с супом, не обращая внимания на мои попыт-ки сервировки:

- Лапуля, не разводи мне тут ресторан - таре-лочки, салфеточки...

У меня сохранилась фотография: Спиваков бре-ется, Ростропович рубает суп из банки, а я в середи-не - молоденькая, расфуфыренная, но совершен-но обалдевшая.

Забавных эпизодов со Славой связано множе-ство. Одна история произошла во время знаменито-го музыкального круиза. Был концерт в Греции, в амфитеатре в Дельфе. Играл польский оркестр, очень слабый, с венгерским дирижером - просто никаким. Слава шел на репетицию очень печаль-ный. Комментировал:

- Он меня сейчас будет втягивать в себя, делать клизму по-йоговски. Ты не знаешь, что такое клиз-ма по-йоговски? Йог садится голой жопой в лужу и усилием воли втягивает в себя воду.

Тогда родилась идея в этот слабейший ор-кестр внедрить музыкантов-солистов. Это был уникальный случай. Все артисты, присутствовав-шие на корабле, дружно сели в оркестр поддер-жать Славу. Эксперимент удался. Оркестр зазву-чал колоссально! На третьем пульте первых скрипок сидел Спиваков, на втором пульте аль-тов сидел Башмет, на втором у флейт - Рампаль, Стерн и Аккардо сидели на вторых скрипках, го-боист Бург тоже на третьем пульте... С такой 'группой поддержки' Слава сыграл в тот раз концерт Дворжака.

156

Ростропович не может играть хорошо или плохо. Ростропович - гений. К таким, как он, должны быть применимы иные мерки. Это счастье - быть совре-менником гения. Почему мне так и обидно за все, что произошло в Москве, когда его стали унижать статьями после премьеры в Самаре оперы Сергея Слонимского 'Видения Иоанна Грозного', в кото-рую он вложил столько сил и энтузиазма. Он гово-рит, что не обиделся. Но, конечно, это не так. Когда какая-то гнида выползает и поднимает голос на само-го Ростроповича, это напоминает мне басню 'Слон и моська'. В таком тоне возмутительно писать о ком бы то ни было. Эти молодые люди ходили пешком под стол, а он уже гениально играл. Ведь жизнь в стране могла сложиться иначе. Не будь Горбачева, наши журналисты никогда не получили бы той сво-боды слова, которой так цинично стали пользовать-ся. Возвращение Ростроповича в феврале 1990 года объединило всех. Не было события более важного в Москве. И вместо того чтобы ходить за ним и запи-сывать каждое слово, снова устроили безобразную травлю. Понятно, что он больше не хочет выступать с концертами в России. Возможно, нельзя было реа-гировать - не 'царское' это дело. Но, может быть, он и прав. Ростропович дорожит своим здоровьем и временем и едет туда, где его ждут. А мы снова от-бросили себя на много лет назад, лишившись его.

На примере Ростроповича можно говорить уже о тенденции последних десяти лет во взаимоотно-шениях музыкантов и людей, получивших право называться 'музыкальными критиками'. Чем ярче и популярнее музыкант, тем непреодолимей жела-ние его 'обгадить'. За некоторые статьи, за изощ-ренный издевательский тон надо просто бить мор-ду, поскольку цивилизованные методы воздействия на этих псевдопрофессионалов не подействуют. Главным же редакторам газет определенно импони-рует такой тон: чем скандальнее статья, чем боль-

157

нее 'ударили под дых' артиста, тем лучше газета продается.

Музыка ведь вообще искусство субъективное, так что поди знай, как кто играет. Понятно одно: критики наши играют без правил. Единственный вы-ход - старая народная мудрость: 'Собака лает - ка-раван идет!' Но это - легко сказать. Мне как мало кому известно, насколько ранимы и беззащитны ар-тисты. При этом замечу: критик - профессия зави-симая. Артист без критика как-нибудь проживет, а критик без артиста? Если не будет ни скрипача, ни концерта, ни билетов для журналистов (бесплатных, конечно), на каком материале вечером после кон-церта и сытного ужина критику оттачивать свой 'не-повторимый стиль'? Музыкальные критики, моли-тесь на артистов, берегите их, они вам необходимы и для славы, и для хлеба насущного. Нет, правда, стоит лишь вспомнить имена музыкантов, на которых ре-гулярно спускали и спускают собак разъяренные критики: Караян, Каллас, Маазель, Горовиц, Мути, Кисин... Неплохая компания!

Не думайте, что я отвлеклась. Пишу и все думаю о Мстиславе Леопольдовиче. Мой великий, дорогой друг, если вы когда-нибудь прочтете этот 'опус', вспомните, как однажды показали мне листок бума-ги, хранящийся в футляре вашей виолончели. На нем твердым Галининым почерком переписано сти-хотворение Пушкина: 'Поэт, не дорожи любовию народной...' Помните? 'Ты сам - свой высший суд'. Все остальное - суета. А о том, как тяжело ус-нуть после концерта, как не успокоить ни руки, ни биение собственного сердца, как звуки не хотят умолкать в воспаленном мозгу, как музыка не от-пускает вас, раба своего, писать не буду - оттого что знаю все это слишком глубоко, не понаслыш-ке. - и поэтому вряд ли смогу подобрать нужные слова...

158

ДРАКА В ПАРИЖЕ

Это случилось вечером того дня, когда на концерте в Париже я впервые увидела издалека Мишеля Глотца, еще не зная, какую важную роль сыграет этот человек в нашей с Володей жизни. Был канун Пасхи, апрель 1989 года. После концерта Юрий Темирканов, который дирижировал концертом, с женой и мы с Володей поехали к Ростроповичу. Они были на службе в церкви на рю Дарю, а потом ждали нас. Слава тогда собирался в Россию, но как дирижер Вашингтонского оркестра. Галина же заявила:

- Ноги моей там не будет! Чтобы я поехала?

Никогда!

В этом вся она. Вообще, Слава - человек экспансивный, когда волнуется, становится совершенно белого, землистого цвета, а стоит понервничать Галине, как кровь приливает к лицу и она начинает пылать. Кажется, если прикоснешься - можно ошпариться.

Я была совершенно очарована их домом и оказанным нам приемом. Будучи человеком сентиментальным, я лишь с годами научилась скрывать свои переживания. К трогательным моментам начинаешь относиться с осторожностью.

- Галина Павловна, сегодня один из самых счастливых дней в моей жизни, - сказала я.

О, если бы я знала, что ждет нас потом!

Как водится у Ростроповичей, если сидишь, то сидишь допоздна. Наутро мы улетали в Москву часов в семь. И Галина Павловна приговаривала:

- Ну, уже надо досидеть.

Мы вышли часа в два, Слава отговорил нас вызывать такси, потому что наш отель 'Рафаэль' находился на авеню Клебер, совсем близко от их дома. Сейчас, зная парижские расстояния, я это прекрасно понимаю.

159

Слава пошел нас провожать в рубашке и жилеточке. Когда до отеля уже оставалось метров двести, он подмерз. Мы поцеловались, обнялись, распрощались, и Слава побежал домой, а мы перешли улицу и тихо двинулись по направлению к отелю. Концерт в Париже завершал Володино турне по Европе, уже были получены деньги, которые наличными нужно было везти в Госконцерт. Естественно, в те годы, как все артисты, он возил деньги с собой. На плече у него висела скрипка, я несла концертный костюм, вдвоем мы еще волочили портплед. Шли не спеша, и Володя рассуждал, какое это хорошее состояние, когда сыграешь удачный концерт. У нас было блаженное чувство: идем ночью по Парижу, я - на высоченных каблуках, он в - бежевом плаще.

Я вдруг увидела, что на углу стоят трое - негр и два араба. Стоят и курят. Когда мы поравнялись с ними, я боковым зрением заметила их резкое перемещение. Они подали друг другу сигнал тихим свистом и в секунду преградили нам дорогу. Негр, очень высокий, спортивный молодой парень, стоял в центре, арабы - по бокам. Он спросил Володю:

- Do you have money? Володя ответил по-русски:

- Я не понимаю, я - русский артист. Тот переводит вопрос на французский, спрашивает меня:

- Ты тоже русская?

Вова снова 'не понимает'. Они обступили нас и оттеснили к какой-то запаркованной машине. Все произошло в считанные доли секунды. Один из арабов тряс каким-то удостоверением, пытаясь запугать нас тем, что он якобы из полиции. Володя прижал к груди скрипку. Негр размахивается, и я вижу, как в лицо моего мужа летит огромный кулак. Поскольку боксерские навыки у Володи сохранились, хоть он

160

и занимался боксом в восемнадцать лет, он уходит от удара. Но, отскочив назад, спотыкается о бордюр тротуара и падает на спину. Скрипка летит дугой в сторону. Я инстинктивно упала на асфальт, прикрывая собой скрипку. Лежа, вижу, как негр насел на Володю и бьет его, мне даже показалось, что я увидела мелькнувший нож. Я чувствовала себя как в кошмарном сне, когда все настолько явно, что хочешь проснуться и не можешь. Мелькнула мысль: 'Его сейчас убьют!' И туг же я начала дико орать. Теперь, шутя, он рассказывает:

- Моя жена орала, как сто армянских женщин. Я же слышала свой крик словно со стороны. Потом этот кошмар преследовал меня долго.

Они там дерутся, причем негр бьет Володю ногами, один араб пытается заткнуть мне рот, второй - на шухере. Вдруг вижу, что Володя, улучив момент, когда противник подустал, неожиданно вскакивает и, размахнувшись, сильно бьет негра прямо в середину морды, и уже тот отпрыгивает, схватившись за нос. А мой муж, как Евгений Леонов в фильме 'Джентльмены удачи', идет на него на полусогнутых, только что не кричит: 'Пасть порву, моргалы выколю!' Спиваков не пользовался в тот момент такими литературными выражениями. Он орал выразительным русским матом. Это было так страшно, я никогда его таким не видела: артист, только что отыгравший концерт Чайковского, побывавший в гостях у Ростроповича. шел на бандита, как настоящий урка. Слава Богу, они были не вооружены. Им, похоже, просто не хватало на наркотики. Они не представляли, сколько могли бы поиметь. Володя сказал потом, что у него возникла мысль отдать им все деньги, чтобы они от нас отстали. Но вторая мысль была: 'Что же завтра будет в Госконцерте? Поди рассказывай, что негры деньги отняли'. Негр, заливаясь кровью, отозвал своих свистом, они всё побросали и скрылись. За все время

161

драки не проехало ни одной машины - субботняя ночь, очень респектабельный район. У меня зуб на зуб не попадал от страха, а Вова вошел в роль, схватил меня за загривок:

- Что ты орешь, дура! Мы победили, Сачок, вставай!

Он иногда называет меня Сачок, потому что, когда мы только начали встречаться, я как-то раз прогуляла в институте пару лекций, чего обычно не делала.

Ноги у меня были совершенно ватные, каблук сломан. Спиваков шел в азарте:

- Они разбежались! Я его избил! Я выбил ему зуб!

Мы появились на пороге шикарного отеля 'Рафаэль'; открыл изумленный швейцар: Володя в разорванном плаще, с расцарапанным виском, окровавленными руками.

- Месье Спиваков, что случилось?

- На нас напали.

- Давайте вызовем полицию.

- К черту полицию. Что я буду им доказывать! Мы пошли в номер. Володя стал умываться.

- У тебя кровь, - говорю я ему.

- Это не моя, это негритянская кровь, - отвечает.

Средний палец у него распух от удара. Володя умылся, переоделся в белую маечку, спокойненько улегся в огромную кровать, взяв, как он любит перед сном, кусочек яблочка, и открыл как ни в чем не бывало газету. А я стала курить одну сигарету за другой, не могла остановиться. Он посмотрел:

- Ты знаешь, во сколько нам вставать? А я представляла себе, что полчаса назад его могли убить. Троих сразу, одним ударом!

- Вова, я тобой горжусь! - это было мною сказано очень искренне.

- Я же специально это все организовал, неужели ты не поняла, что это подставные люди, что Слава знал, когда мы туда придем? - дразнил меня Спиваков.

162

Кстати, надо было позвонить Ростроповичу. - Да-да, алло, - отвечает низким голосом Галина Павловна.

- Слава нормально дошел?

- Всё в порядке.

- А вот нас чуть не убили.

Ее голос сразу взлетает на колоратуру. Слава хватает трубку и со свойственным ему чувством юмора резюмирует:

- А, Сатишка, так это ты орала? А я решил, какие-то французские проститутки беснуются.

Наутро, когда мы улетали в Москву, Володя с трудом дышал. Из аэропорта мы поехали в Институт Склифософского. Оказалось, что у него сломано два ребра. Володя еще месяц ходил в корсете.

163

ПОЧТИ ОБИДНО

С Юрием Хатуевичем Темиркановым отноше-ния всегда складывались очень странно. Для меня это - старая рана, которая зажила, но иногда дает о себе знать. Быть без вины виноватыми перед людь-ми, с которыми, казалось, контакт и взаимопонима-ние были полными, обидно. Так случилось с Темир-кановым.

Володя дружил с ним давно, много лет они игра-ли вместе. Записали концерт Чайковского, концерт Брамса, двойной концерт Брамса и концерт Проко-фьева - одну из лучших Володиных записей и во-обще одно из лучших исполнений этого произведе-ния.

Темирканов - человек необыкновенно яркий, артистичный. С ним всегда приятно находиться в компании, общаться, наблюдать за ним. Дирижер он фантастический. У Темирканова чувственная манера, от него исходит нервный заряд. Под влия-ние, под магию этого человека попадают все - ор-кестр, солист, публика.

Как часто бывает в жизни многих больших арти-стов, на каждого крупного художника, как правило, приходится своя 'инномабиле'. У Юрия Хатуевича, к сожалению, тоже существует такая 'инномаби-ле', которая полностью подчиняет его волю и ра-зум.

Однажды произошел странный инцидент, кото-рый, к счастью, был замят. Но тогда еще была жива покойная супруга Темирканова Ирина. Она очень любила Володю, отношения были невероятно теп-лыми еще с самой юности. Когда оркестр 'Виртуо-зы Москвы' жил в Испании, должен был состояться концерт в Питере. И вдруг нам сообщили, что Юрий Хатуевич выступил по радио и объявил, что своей волей художественного руководителя Ленин-

164

градской филармонии он отменяет концерт 'Вирту-озов Москвы', потому что 'Спиваков со своими му-зыкантами, гуляя по Мадридам и Парижам, не-сколько оторвался от нашей действительности и за-был, сколько получают музыканты в России'. Для точности надо сказать, что Спиваков в России за концерты либо ничего не получает, либо его гоно-рар составляет сумму, в несколько раз меньшую, чем на Западе. Но, как говорил Шаляпин, бесплатно только птицы поют, нет ничего зазорного в том, что артист за свои выступления получает деньги.

Когда Володя услышал об этом заявлении, то по-раженный несправедливостью обвинения, решил: 'Хорошо, я не поеду'. Начались перезвоны. Звони-ла Ирина, говорила, что Юрия захлестнуло, он не то хотел сказать, его спровоцировали. Пришла теле-грамма: 'Прошу сделать все возможное, чтобы кон-церт состоялся. С ув. Темирканов'. Но Володя не поехал, и года два они не общались.

В 1997 году в Риме планировалось выступление Темирканова, солистом пригласили Спивакова. Желание творческого общения у них, несмотря ни на что, сохранилось. Мы приехали, все проис-ходило замечательно: они вместе ужинали, обеда-ли, сыграли несколько концертов. В результате Спиваков пригласил Темирканова на фестиваль в Кольмар. Вскоре умерла его жена Ирина. Пока фестиваль готовился от 'инномабиле' поступали противоречивые сведения: то Темирканов не хо-чет выступать с тем оркестром, который ему предлагался, то он нездоров, то она не знает о его планах. Офис Кольмара забрасывал их факсами. Наступила осень. Подошла пора печатать про-граммы фестиваля, а ответа от Юрия Хатуевича не было. В конце концов 'инномабиле' сообщила по телефону, что Темирканов вообще не располо-жен выступать будущим летом в Кольмаре, он не-

165

здоров, отменил все концерты. Тогда мы пригла-сили другого дирижера.

Случайно мы встретились в Мадриде весной, жили в одной гостинице. Володя совсем недавно по-лучил Страдивари, сразу пригласил Темирканова в помер, стал показывать возможности скрипки. Юрий Хатуевич охал, восторгался звучанием. Сели пить кофе.

- Ну, когда же вас можно будет затащить к нам па фестиваль, почему же вы всё не едете? - спросила я.

- Как, я же приеду через два месяца, - ответил он.

Для тех, кто вращается в музыкальном мире, очевидно, что за два месяца до начала фестиваля не-возможно внести изменения в программу, напеча-тать новые афиши. 'Инномабиле' в тот момент улыбалась улыбкой, средней между улыбкой Джо-конды и анаконды. Володя начал убеждать Темирка-нова, что тот перепутал - он всегда желанный гость на фестивале, но сам же и отказался от учас-тия. Все - в изумлении. И тут вступила эта дама:

- Юрий Хатуевич не отказывался. Разве он го-ворил вам лично, что не хочет выступать с тем орке-стром? Разве у вас есть его письменный отказ? И учтите, пока нет официального факса с отка-зом - пока это не зафиксировано на бумаге, - ни-чего не решено.

Меня это научило на всю жизнь: в деловых отно-шениях - даже с близкими людьми - всегда нуж-ны официальные документы. И ещё - я поняла: не зря в мировой литературе существуют персонажи, подобные Яго. Действительно есть люди, которые сильно и негативно воздействуют на других. В су-хом остатке получается зло.

Зачем ей надо было нас ссорить - это другой разговор. Но ей это мастерски удалось. Темиркано-

166

ву, который не заглядывает в свои гастрольные пла-ны, она говорила, что он едет на фестиваль к Спива-кову. Сама же выставила нас в невыгоднейшем све-те, как будто мы сначала пригласили его, а потом кинули.

Дальше - больше. Не успели мы доехать до Па-рижа, пришел возмущенный факс на имя Спивако-ва от английского импресарио Юрия Хатуевича (с которым нас просили не связываться, дабы все пе-реговоры шли напрямую), требовавшего объяснить изменения в расписании Темирканова. Уже год, дескать, как в его планах стоит выступление на фес-тивале у Спивакова, и вдруг они узнают от его лич-ного секретаря, что Спиваков отказывается от при-сутствия Темирканова. Я понимала, что ситуация тупиковая. Даже позвонила ей, но на том конце по-весили трубку.

На осень были запланированы концерты в честь шестидесятилетия Темирканова. В рамках этого празднества стояли концерт 'Виртуозов Москвы' и сольный концерт Спивакова. Я знала, что в день его выступления Юрий Хатуевич был в Питере. Позво-нила ему сама. Он всегда держался со мной чрезвы-чайно мило:

- Здравствуйте, моя красавица.

- Я так счастлива, что весь Питер вас чествует. Надеюсь, вы придете на Володин концерт.

- Ты знаешь, сегодня дети из школы при кон-серватории играют концерт в Малом зале, мне не-удобно не пойти туда.

- Неужели вы можете отказать женщине? - спросила я.

- Такой, как ты, не могу.

- Тогда пообещайте мне подойти хотя бы к бисам, а если не успеете - приходите ужинать с нами в 'Европейской'. Я очень вас прошу. Мне очень надо вас видеть.

167

Мне казалось, я смогу объяснить ему все недора-зумения. Наивная, я все еще думала, что можно что-то объяснить словами. Он обещал прийти. Когда за-канчивался концерт Володи, все дети-школьники, отыгравшие свой вечер в Малом зале, толпились за кулисами. Они не хотели упустить шанс послушать Спивакова. Но Темирканов так и не пришел... Мне показалось, это трусость, непростительная для столь большого артиста.

168

ДИАГНОЗ СЕЛЬСКОГО ЭСКУЛАПА

Как-то раз Володю пригласили играть сольный концерт под Бордо. Жить он должен был в частном доме, точнее - в старинном замке у человека, организующего выступление. Нельзя сказать, что концерт был левый, но полуофициальный. Володя приболел перед концертом, принимал антибиотик. Позвонил мне уже оттуда (я должна была прилететь на другой день), рассказал, как все забавно в этом замке. Голос был какой-то странный; вдруг, прощаясь, Володя произнес:

- Ты помолись за меня. Я очень удивилась и призадумалась. На следующий день я приехала; хозяин встречает меня.

- Как себя чувствует мой муж?

- Слава Богу, сегодня намного лучше. Вчера мы вовремя вызвали врача и выиграли один день лечения. До концерта еще день, так что, надеюсь, стоять он сможет. А вчера с трудом ходил.

У меня начинает колотиться сердце.

- Врач осмотрел его ноги и определил болезнь. Это подагра.

- Какая подагра?

- Это так страшно! Эти распухшие ноги. Но у вашего мужа прекрасный эксклюзивный массажист - моя жена.

Чувствую, как мне становится дурно.

- И еще я скажу вам - вы будете ревновать. У него подружка, она сегодня спала в его кровати. Ее зовут Мадлен. Больше я вам ничего не скажу.

Я понимаю, что потихоньку схожу с ума. Приезжаю в огромный замок - старый, малоухоженный. Встречает мадам Кер - изношенная жизнью тощая француженка со злобным выражением лица. С утра до

169

вечера у нее на глазах были намалеваны стрелочки, а все остальное в доме - в полном беспорядке. Пианист Сергей Безродный встречает меня в полном ужасе:

- Мы летим в самолете, и Володя нахваливает мне туфли, купленные в Испании, - шикарная мягкая кожа, дешевые. Перед посадкой попытался надеть туфли - не может, ноги, видно, отекли. А вечером в замке вообще стоять не мог - ноги так распухли.

Я бегу к Володе на второй этаж, невзирая на предостережения мадам Кер, что он, дескать, отдыхает. И застаю такую картину: в огромной высоченной кровати под балдахином весь в подушках лежит Спиваков. Ноги его - огромные, красные - возвышаются над подушками. Рядом с ним лежит кошка Мадлен, на плече сидит попугай, а рядом стоит какая-то баланда, называемая супом из овощей. Он смотрит на меня очень жалостливо.

Я ничего не понимаю. Замок имеет зловещий, доисторический вид, все ходят чуть ли не со свечами. Он рассказывает мне эту историю - про самолет, про распухшие ноги, - и добавляет:

- Такой смешной случай: я лег в эту кровать на втором этаже, пришел сельский доктор, а я не могу встать с кровати и спуститься к нему на первый этаж. Месье Кер сообщает это доктору, а доктор не может подняться на второй этаж - у него астма.

Ну просто чистый Мольер! Спивакова взяли на руки и снесли вниз к сельскому эскулапу. Тот осмотрел ноги и поставил диагноз: подагра. А подагры, оказывается, не может быть на двух ногах одновременно у человека моложе пятидесяти лет, который никогда не пил вина. В один день ей взяться неоткуда. Доктор же прописал лекарство от подагры, говорили, что очень эффективное, правда, с побочным действием: тошнотой и головокружением.

170

Мадам Кер, ревностно ухаживавшая за моим мужем, поставила раскладушку в гардеробной в его спальне, сказав:

- Вы будете спать тут.

Я не понимала, что делать: в замке комнат восемьдесят, царит полное запустение. Я решила позвонить в Париж, отменить концерт к чертовой матери, вызвать 'скорую помощь'.

- Нет, я буду играть, как Перельман, - меня вынесут и посадят.

- Но ведь Перельман болен полиомиелитом с детства. А у тебя - отек, аллергия или, самое страшное, почки. Зачем тебе нужен этот концерт?

- Мне хочется послушать Бетховена.

Спивакова рвет, он с трудом сползает с кровати, прыгает, как Маугли, на четвереньках, на плече сидит отвратительный попугай, по кровати ползает кошка, периодически приходит мадам, начинающая мять ему

пятки.

Я понимаю: ситуация фантасмагорическая, я не в силах что-либо изменить. Пытаюсь дозвониться до Парижа под замечания окружающих, что в буржуазные дома после девяти не звонят, а время уже к одиннадцати. Ложусь спать на узкой кроватке в полной темноте. Рядом - свечка и спички. Просыпаюсь от того, что кто-то гладит меня по руке. Володя сидит у меня на кровати, гладит мою руку и что-то мычит. С трудом я понимаю, что это означает 'надо ехать'. Показывает на распухший язык, и я понимаю, что он задыхается. Натыкаюсь в темноте, пытаясь запалить свечу, на его руку - она вся отекла. Я несусь по замку, нахожу хозяина, вытаскиваю его, раздетого, из кровати, заставляю ехать в ближайший госпиталь. Там боятся что-либо предпринимать, так как не могут диагностировать болезнь.

171

Слава Богу, я дозвонилась до Парижа и организовала карету 'скорой помощи'. Их 'ситроен' домчал нас из деревушки округа Бордо в Париж. Оказалось - тяжелейший приступ аллергии с отеком Квинке. Володя попал в больницу на неделю. Несчастье заключалось в том, что аллергия потом возвращалась каждые десять дней в течение лет пяти. Врачи говорили, что это могло быть следствием самолечения антибиотиком. Мы много лет жили под страхом, потому что приступы разной степени тяжести повторялись. При этом Спиваков ни разу не отменил ни одного концерта!

172

НЕВСТРЕЧА С АЛЬФРЕДОМ

3 августа 1998 года в парижском аэропорту я увидела в газете 'Liberation' некролог. Статья назы-валась 'Реквием по Шнитке'. У меня опустились руки. Я испытала что-то сродни тем чувствам, кото-рые не давали мне покоя после смерти Булата Окуд-жавы. Еще одна не-встреча нашей жизни. Этот ге-ниальнейший человек отразил сегодняшний день, он его чувствовал, видел ядро, суть вещей. Он ощу-щал дисгармонию, какофонию этого общества, уродство души под маской. Прочитав заголовок не-кролога, я подумала: Шнитке сам мог бы написать 'Реквием' по нашему веку, который был на исходе в момент его смерти. Он оказался композитором, вобравшим в себя весь двадцатый век.

Я знала, что Шнитке давно болел. Но все же пока был жив, в глубине моей души таилась надежда, что когда-нибудь они сойдутся - Шнитке и Спиваков. Володя очень любит современную музыку. Не всех авторов. Но к Шнитке он прикасался трепетно, и это всегда было блестяще.

Часто у жены бывает гораздо больше обид за мужа, чем у него самого, Володя был знаком со Шнитке, но никогда не ходил к нему 'пить чай' и никогда не принадлежал к клану людей, называв-ших себя 'кругом Шнитке'. Есть музыканты, в чис-ле которых Гидон Кремер и Юрий Башмет, для ко-торых Альфред Шнитке действительно много напи-сал. Мстислав Леопольдович Ростропович или Ген-надий Николаевич Рождественский, с которым Шнитке связывала большая личная дружба, также были первыми исполнителями многих его произве-дений. Отчасти этой дружбой я объясняла причину нашего необщения (Рождественский женат на пер-вой жене Володи, пианистке Виктории Постнико-вой, и разрыв этот происходил небескровно). Ощу-

173

щение было такое, что Шнитке сторонится Спива-кова.

Моя единственная встреча со Шнитке произош-ла в начале 1990 года во время того самого обеда в честь королевы Испании в Морозовском особняке.

За столом мы сидели напротив Шнитке и его жены Ирины. Весь обед мы общались и перегляды-вались с ней, не зная, когда можно будет закурить. Начать первыми было неловко, но как только коро-лева достала портсигар, мы с облегчением вздохну-ли и вытащили свои зажигалки. Помню, тогда Воло-дя подошел к Шнитке и спросил:

- Альфред, может быть, когда-нибудь вы что-то напишете если не для меня, то для моего оркестра? Тот ответил:

- Я подумаю.

До этого Володя исполнял его 'Сюиту в старин-ном стиле' для скрипки и фортепиано и прелюдию 'Памяти Д.Д.Шостаковича'. Впоследствии Володя переложил эту сюиту для камерного оркестра. Спи-ваков попросил однажды у Шнитке разрешения до-бавить в одном месте аккорд клавесина, повторив его еще три раза. Шнитке долго думал, и Володя на свой страх и риск прибавил эти два такта. Когда вышла запись, Шнитке сказал:

- Вы были правы, этого действительно не хвата-ло.

Впоследствии из этого невинного диалога и исто-рии с двумя тактами клавесина выросла обида. Как-то раз Шнитке позвонил очень обиженный:

- Мне передали, что вы давали интервью по ра-дио, в котором говорили, что я попросил вас перело-жить и исполнить мою 'Сюиту в старинном стиле'. Я никогда никого ни о чем не просил!

Володя сказал:

- Альфред, вы меня неправильно поняли. Един-ственное, что я мог сказать, что я исполнил с орке-

174

стром сюиту, а у вас попросил разрешения дописать три аккорда.

Шнитке, кажется, не очень поверил. Было ясно, что его кто-то хорошо 'накрутил'. В этой ситуации с интервью Володя не стал оправдываться и пере-убеждать Альфреда. Отношения их совсем сошли на нет, тем не менее Володя часто исполнял в кон-цертах его сочинения.

Потом мы уехали на Запад, Альфред жил в Гер-мании и в то время уже очень сильно болел. На од-ном из концертов фестиваля Шлезвиг-Гольштейн, транслировавшемся по всей Германии, Володя ис-полнял сонату для скрипки и камерного оркестра, написанную Шнитке еще в 1963 году. Спивакова вдруг позвали в антракте к телефону. Звонил Шнит-ке из Гамбурга:

- Я хотел вам сказать: я только что слушал свою сонату в вашем исполнении - это воплощенная мечта композитора!

Альфред говорил медленно, затрудненно произ-нося слова. Володя был потрясен. Шел 1993 год. А в 1994 году на фестиваль в Кольмар пришел запрос Спивакову от какого-то камерного английского ор-кестра с просьбой разрешить первое исполнение только что написанного произведения Шнитке, по-священного ему. Они хотели исполнить его на фес-тивале в Великобритании, посвященном шестидеся-тилетию композитора. Но поскольку право 'первой ночи' принадлежит Спивакову и 'Виртуозам', ко-торые этот опус еще не исполняли, они обращались к нему с этой просьбой. На что Володя сказал:

- Я знаю эту путаницу - 'Виртуозов Москвы' всю жизнь на Западе путают с 'Солистами Моск-вы'. Наверняка это что-то, написанное для Башмета. Ответьте, что Шнитке мне никогда ничего не по-свящал, поэтому ни разрешать, ни запрещать я ни-чего не могу.

175

Мы встретились с Башметом на музыкальном круизе на корабле 'Мермоз', это был очередной период нашего примирения. Я всегда старалась их соединить, сделать так, чтобы они общались. Нео-бязательно дружить и пить водку с утра до ночи, иг-рать в бильярд и вместе гоняться за бабами. Можно просто выходить вместе на сцену.

Как-то мы с Юрой сидели на палубе, и я попро-сила телефон Ирины Шнитке, чтобы узнать, как Альфред, и прояснить себе немного эту кольмарскую историю с английским оркестром. Вдруг Шнитке действительно что-то написал? Юра под-нял меня на смех:

- Не звони, не позорься, не унижайся. Мне не хочется, чтобы ты подставляла Вовку. Во-первых, Альфред никогда в жизни ничего для него не писал. Поверь мне, уж я-то знаю. Как ты не понимаешь, Спиваков - это не музыкант Шнитке, не герой его романа. Это два разных полюса. Володя - попу-лист, он работает на массы. Альфреду это противно. Идеал скрипача для него - это Гидон. А Гидона и Володю невозможно поставить на одну доску, они разные во всем. Я знаю, как работает Альфред. Если он пишет что-то для кого-то, он много раз звонит, советуется, контактирует с музыкантом. Когда он заканчивает, присылает первый вариант произведе-ния со своей надписью сверху на титульном листе. Мне же посвящено столько сочинений, я знаю, что говорю. Альфред пишет только для тех, кто ему дей-ствительно дорог. Мы и так все стоим у него в оче-реди годами - и Гидон, и я, и Слава Ростропович. Мой тебе совет, выкинь это из головы, зачем Вову травмировать.

Хоть меня эти пассажи и резанули, больше к этой теме я не возвращалась.

Вскоре после смерти Шнитке в 1998 году я полу-чила в Париже очередные бумаги от Издательства

176

Сикорского, где издано несколько Володиных пере-ложений. Они очень скрупулезно, по-немецки, го-дами перечисляют скромные авторские гонорары на счет. Что меня вдруг дернуло? Зная, что они из-датели музыки Альфреда Шнитке, я позвонила ди-ректору Издательства Сикорского и спросила, су-ществует ли какое-нибудь произведение этого ком-позитора, посвященное Спивакову или 'Виртуозам Москвы'?

- Конечно, существует посвященное Владими-ру Спивакову, изданное в 1994 году, произведение для скрипки, тромбона, тенора, ударных инстру-ментов и камерного оркестра. Оно есть в нашем ка-талоге, называется 'Пять фрагментов по картинам Иеронима Босха'. Мы только удивлялись, почему ваш муж никогда его не исполнял.

- Дело в том, что мой муж не знал о существо-вании этого произведения.

Директор издательства немедленно прислал нам запись исполнения с того английского фестиваля и ноты. Когда в Париж вернулся Володя, он увидел пакет на столе. В ответ на его вопросительный взгляд я сказала:

- Это тебе привет с того света - от Альфреда.

Он открыл партитуру, изданную Сикорским, на которой черным по белому было написано: 'Влади-миру Спивакову'.

Произведение - совершенно удивительное. Для меня - шок, потрясение. Не концерт, не соната. Скрипка в нем - ведущий голос, а тенор - как му-зыкальный инструмент, которому отдана функция слова. Шнитке использовал стихи Эсхила и Райзнера. Во втором фрагменте тенор поет о том, что ля-гушка рождается весной, а умирает зимой и век ее короток, живет она в болоте. А человек приходит на эту землю, и когда он уходит, то воспаряет к Богу. Сам триптих Иеронима Босха называется 'Сад на-слаждений' - там совершеннейшее смешение:

177

рай, ад. Я бы многое отдала, чтобы понять, что побу-дило композитора обратиться к этим источникам и написать такое произведение. И почему именно его Шнитке посвятил Спивакову? Почему мы не знали о нем четыре года? Володя считает - между звон-ком Шнитке после его исполнения сонаты тогда в Германии и этим посвящением есть прямая связь. Иногда музыканты могут понять друг друга без слов, без объяснений. И даже подавать друг другу знаки из разных, несоприкасающихся миров.

178

СОЮЗ СКРИПКИ И АЛЬТА

Я давно хотела написать о Башмете. Точнее, на-писать Башмету. Часто после очередной обиды - а их было немало, после очередной сплетни, раздутой до неимоверных масштабов, я хваталась за каран-даш, чтобы выплеснуть все, что душило, не давало покоя, накатывало, как волна.

Взаимоотношения Спивакова и Башмета давно превратились в музыкальном мире Москвы в некий фельетон с бесконечным продолжением, их конф-ликт был на протяжении более десяти лет предме-том нездорового любопытства и всяческих спекуля-ций.

Тень этого конфликта следовала за нами повсю-ду, став неким обязательным атрибутом. И только очень узкому кругу людей было известно, как тяже-ло оба переживают эту глупую размолвку, возник-шую из ничего. И как оба боятся, не решаются, мед-лят сделать шаг навстречу, будто по инерции про-должая играть роли, написанные для них кем-то третьим.

Думаю, все дело в огромном взаимном притяже-нии Башмета и Спивакова. Ведь недаром говорят: от любви до ненависти... Володя старше Юры на де-сять лет. Башмет вспоминает, как был потрясен, когда, играя еще студентом в консерваторском ор-кестре на панихиде по Ю.И.Янкелевичу, слушал Спивакова, исполняющего концерт Гайдна. Как заплаканный Спиваков, справившись с волнением, вел звук так, что рука даже не дрогнула, как Юре тогда открылось очевидное - вот так должен зву-чать струнный инструмент! Потом очень скоро они стали выступать вместе: становление Юры совпало с самым началом взлета 'Виртуозов Москвы'. Как-то, немного выпив, Юра сказал мне:

- Как я должен чувствовать себя, если по теле-видению до сих пор показывают запись концерта,

179

где я сижу в оркестре у Вовы, а я уже давно шеф своего собственного оркестра?

Ему всегда казалось, что, признанный всем ми-ром, он не снискал признания у старого друга, что Спиваков не ценит его, не сознает его истинной значимости. Могу сказать, что Володя считал Баш-мета гениальным альтистом, первым в мире еще за-долго до того, как об этом заговорили везде. Может, просто не умел этого высказать. Всё комплексы, комплексы... Ведь это только с виду большие артис-ты - люди, уверенные в себе. В душе они все - большие дети, большие маленькие мальчики!

Тогда, давно, когда только возникли 'Виртуозы Москвы', Спиваков с Башметом играли 'Концерт-ную симфонию' Моцарта для скрипки и альта, уникальное произведение с умопомрачительной по красоте второй частью. Их дуэт считался луч-шим во всем мире. Да это так и было. Где только не переиграли они 'Симфонию-концертанте'! Нико-му не удавалось достичь в ней такого полного еди-нения двух инструментов. Помните, как у Цветае-вой: 'Мы спаяны блаженно и тепло, как правое и левое крыло'. Часто, шутя, они играли, отвернув-шись, стоя спиной друг к другу: все равно возника-ло впечатление, будто звучит один двухголосый инструмент.

Так продолжалось многие годы. Кто, когда и в какой момент начал вбивать клинья в этот союз? Что послужило поводом, что стало причиной их вза-имоотдаления? Трудно сказать. Поводов было мно-го, а людей вокруг, словно получавших наслажде-ние от ухудшения взаимоотношений между Воло-дей и Юрой, еще больше. Вокруг обоих вились те самые 'инномабиле', норовя внести свою лепту, сыграть свою 'неоценимую' роль в разжигании войны. Хотя порой казалось, что дружба между дву-мя большими артистами по-прежнему незыблема.

180

Помню, в 1990 году, когда пала Берлинская сте-на, Мстислав Ростропович пригласил на два ново-годних концерта в Берлин Юру и Володю. Эти кон-церты транслировались по телевидению, записыва-лись на видео. Ростропович играл сам, а также ди-рижировал солировавшим Спивакову и Башмету. 30 декабря в Берлине царила совершеннейшая эй-фория - первый Новый год после падения стены. Люди гуляли, пьяные от счастья, с воздушными ша-рами. 31-го концерт был пораньше, и Слава пригла-сил нас справить Новый год у себя в отеле 'Кемпинский'. После концерта мы вернулись в нашу го-стиницу, имея час в запасе, и я предложила:

- Вовочка, давай погуляем вдвоем, смотри - на улицах огни, тепло.

Город был похож на освещенную квартиру без стен, где празднуется какая-то невероятная свадь-ба: все в легких пальто и туфлях гуляли по улицам, засыпанным обломками стены. Но Володя сказал:

- Я должен позаниматься, у меня через два дня концерт. Я умоляла:

- Через три часа - Новый год, какие занятия?

Пришлось пойти гулять одной. По молодости лет я даже чуть-чуть обиделась, хотя и знала уже, что человек не умеет отдыхать, получать удовольствие от жизни вне музыки. Вернувшись, застала его за-вязывающим перед зеркалом галстук.

- Ты только Славе и Юре не говори, что я зани-мался сейчас, - попросил он. - Они же меня под-нимут на смех.

- Ладно, не скажу, - пообещала я.

Я помню тот Новый год, когда Слава сам накрыл праздничный стол: грибочки, селедочка, семга, во-дочка. Он не позволил Галине ничем заниматься, с утра сбегал все купил. На столе стоял фарфоровый домик с красной крышей, засыпанной снегом, с го-ревшей внутри свечкой. Мы были вшестером -

181

Галя со Славой, Юра с Наташей, мы с Володей. И такая атмосфера возникла среди нас, что каза-лось: самое главное происходит сейчас, в эти мину-ты, что мы - одни на свете, что узы эти никогда не разбить, что этот маленький горящий на столе игру-шечный домик - центр вселенной, начало начал.

Но таких эпизодов было крайне мало. В основ-ном же, заняв стратегические позиции во главе сво-их оркестров, каждый из них все эти годы старался как будто доказать другому свою самодостаточ-ность. Окружающие подыгрывали, аплодировали, перемывали кости, очень преуспевая в последнем. В общем нашем кругу возникло некое негласное правило: куда приглашали Башмета, туда не звали Спивакова - и наоборот. Я сильно это переживала, понимая, как это все нелепо, как они оба себя об-крадывают, но все мои попытки их помирить окан-чивались тотальными провалами. Так же страдала от их необщения пара очень близких друзей, осо-бенно Гриша Ковалевский, не раз получавший и от Юры, и от Вовы за свои миротворческие демарши. В основном же ситуация дошла до точки невозвра-та.

И вот, недавно встретив меня в ресторане 'Пушкинъ' (дело было в конце марта 2001 года, 1 апреля начинался фестиваль, посвященный столетию Большого зала Консерватории), Юра предложил Володе выступить с ним на открытии фестиваля, конечно же, с 'Симфонией-концертанте'. К счас-тью, Спиваков был на гастролях. К счастью, потому что уровень того фестиваля настолько не соответ-ствовал престижу зала и солистов, принимавших в нем участие, что многие из них не могли потом скрыть своего разочарования. Володя же, узнав о предложении Башмета, сделал ответный шаг: при-гласил Юру сыграть вместе, 2 октября 2001 года, то же произведение в том же зале в один из вечеров фестиваля 'Владимир Спиваков приглашает...'.

182

По мере приближения этой даты все друзья кре-стились, стучали по дереву, дули на воду, плевали через плечо по три раза! Сенсация с пол-оборота была в общем-то прогнозируема: билеты на 2 октяб-ря разошлись задолго до начала сезона. Обидно только, что в основном шли не на Моцарта, не на Башмета со Спиваковым, а на объявленное переми-рие. В 'лучших' традициях жанра, была одна пред-концертная репетиция, прерывавшаяся установле-нием телекамер, журналистами, чаем, перекуром. Но встретились Юра с Володей так, будто расста-лись вчера, хотя и не виделись несколько лет. Я вдруг поняла, почему их даже иногда путают: при полной внешней и внутренней несхожести, эти двое очень похожи. Сочетание хулиганства и серьезности, азарта и собранности, легкости и глубины...

Когда оркестр уже сидел на сцене, а публика, за-таив дыхание, готовилась увидеть, наконец, 'лю-бимцев', последние очень долго не выходили - то ли разыгрывались, то ли просто решили пошутить. Народ же в зале и на сцене, особенно те, кто был в курсе ситуации, пребывал минут семь в предобморочном состоянии: вдруг эти двое опять поругались и концерта не будет?

Наконец они вышли на сцену, уже не те, что две-надцать лет назад, - вышли два не очень молодых 'мальчика', два мудрых человека, у каждого из ко-торых за плечами уже не одна потеря, не одно пере-живание. И стало ясно, что главное отличие боль-ших музыкантов от остальной части человечества заключается в том, что им доступно возвышаться над суетой. Оказалось, эти двое могут сказать друг другу все, что захотят, звуками, не произнеся ни слова, спросить, ответить, упрекнуть, обнять, по-нять, простить. Так это и случилось. Спиваков и Башмет играли в тот вечер так, как будто были одни в этом зале, в этом мире.

183

В тот момент в мыслях своих я жгла все те письма, что в свое время не смогла или не успела написать Башмету. Потому что знаю, как легко сломать человеческие отношения и как трудно их построить. Еще труднее - сохранить. Когда закончился долгий ужин после концерта, отзвучали тосты, разошлись гости, далеко за полночь я наблюдала забавную идиллическую картину: за огромным опустевшим столом сидели, прижавшись головами друг к другу, Володя и Юра и о чем-то шептались долго-долго. Надеюсь, что не в последний раз. Война окончилась, господа!

184

МАЭСТРО ИЗ ДАВЫДКОВА

Помню, во время гастрольного тура 'Виртуозов Москвы' по Германии, кажется, это было в конце 80-х годов, мы с Володей сидели в холле одного из очередных отелей. И вдруг к входу подъехал лиму-зин, из которого вышел человек в странном наряде: на нем была вязаная лыжная шапочка, старый-ста-рый синий тренировочный костюм, как из 'Воен-торга'. Все это дополнялось обувью, похожей на голландские сабо. Он стал вытаскивать из багажни-ка сначала чемодан, а потом - рыбацкие снасти.

- Смотри, это Светланов, - сказал мне Володя.

В то время я еще не была с ним знакома, а посе-му не могла знать, что Светланов - заправский ры-бак. Это его вторая страсть - после музыки.

Отношения Светланова с Володей проходили разные этапы. Одно время он был очень обижен, потому что несколько музыкантов из Госоркестра ушли к Спивакову в момент создания 'Виртуозов Москвы'. Но человек он не злопамятный, хотя обидчивый. И очень поддается чужому влиянию. К сожалению, временами это влияние бывает не са-мым позитивным. Может быть, в молодости было иначе, но с годами, как это часто случается с талант-ливыми людьми, он оказался беспомощным и со-вершенно неприспособленным к жизни. Весь груз принятия решений лежит па его жене, Нине Алек-сандровне. Мы стали общаться со Светлановым в тот период, когда напрямую с ним говорить уже было нельзя. Нужно было общаться с Ниной Алек-сандровной, а она, так и быть, передавала ему то, что сочтет нужным. Если она вас допустит до Евге-ния Федоровича - эго большое достижение. По-дойти к нему можно, но говорить - только в ее присутствии. Нина - человек, мягко говоря, непро-стой, довольно субъективный в своих оценках и рабски преданный Светланову. Но из-за этой своей

185

преданности она часто неспособна отличить правду от неправды, разумное от неразумного. Отношения у меня с ней никогда не складывались, да я и не стремилась, чтобы сложились, хотя это мешало мо-ему общению с выдающимся музыкантом. К Свет-ланову у меня всегда было чувство нежности, сме-шанной с восхищением, чего я выразить никогда не могла, поскольку не имела такой возможности. Од-нажды я пришла за кулисы после концерта в Моск-ве. Когда мы с Володей подошли к дверям артисти-ческой, появилась Нина Александровна и сказала:

- Проходи, Володечка. А вам нельзя - он го-лый, - и пихнула меня в грудь.

Поскольку это был период, когда Володя очень много и тесно сотрудничал со Светлановым, мне показалось, с ее стороны не совсем прилично вы-талкивать из артистической не случайную поклон-ницу, а жену коллеги. Тем более что видеть полуго-лого артиста после концерта мне доводилось не раз: ничего принципиально нового! Это была моя пер-вая и последняя попытка подойти к Евгению Федо-ровичу и выразить ему все, что я чувствую.

А чувствовала я всегда после его концертов нео-быкновенное душевное обновление. Когда он дири-жирует - это такая мощь, что не задаешь себе воп-роса, как это происходит, просто следуешь за этим огромным потоком, сметающим все на своем пути. У него всегда очень четко вырастают кульминации в музыке. В его исполнении 'Поэма экстаза' Скря-бина - ни с чем не сравнима. Или когда он дири-жирует симфонии Малера... Кстати, на Западе ему не давали дирижировать Малера, там бытует мне-ние, что русский дирижер должен дирижировать русскую музыку - Чайковского, Мусоргского, но не западных композиторов. Впервые во Франции Светланов продирижировал Малера на фестивале в Кольмаре. Володя дал ему карт-бланш, приехали импресарио, продюсеры, все увидели этот фейер-

186

верк. Когда оркестр стал впоследствии пинать Свет-ланова, я вспомнила, как ко мне подошла на том концерте одна виолончелистка, раскрасневшаяся от восторга, и сказала:

- Все-таки какой же у нас шеф! Замечатель-ный!

Похвала от самих оркестрантов дорогого стоит. Оркестрантов вообще ничем нельзя удивить. Те, кто, к примеру, изо дня в день видели перед собой Караяна, Аббадо, привыкают, им кажется - это нормально.

Наша встреча в Кольмаре была связана с очень забавной историей. Когда наконец мы получили со-гласие на приезд Светланова на фестиваль, надо было выполнить множество мелких и крупных ус-ловий агентов маэстро. Комната в гостинице долж-на была быть с абсолютно светонепроницаемыми шторами, окна надо было чуть ли не заклеить чер-ной бумагой, чтоб ни один луч света не проникал, так как он не переносит дневного света. Комната Нины Александровны должна быть точно под его, чтобы, проснувшись, он мог постучать палкой и она бы тут же явилась на зов. По меню были требова-ния, сильно отличающиеся от французских правил и распорядков. Хозяйка нашей гостиницы, этакая Мирандолина, лично следящая за каждым номером, суетилась изо всех сил. В этом отеле каждый номер носит имя композитора, кто-то живет в 'Бахе', кто-то в 'Генделе', в 'Вагнере'. Хозяйкой продумано все до крючка и мыльницы, она - немка, обожаю-щая порядок. Светланов приехал уставший и тут же удалился к себе. Стояло жаркое лето. И в речушке, текущей под окнами гостиницы и называемой Ма-ленькой Венецией, дико квакали лягушки. У них был какой-то брачный месяц, пора любви, в кото-рой они объяснялись друг другу. Крики раздава-лись душераздирающие, нечеловеческие. Вова ска-зал:

187

- Ты увидишь, в каком настроении он встанет завтра. Я знаю его характер - может развернуться и уехать.

Всю ночь хозяйка гостиницы бегала по берегу с огромным сачком, пытаясь поймать лягушек и го-няя их. Всю ночь мы не спали, с ужасом прислуши-ваясь к лягушачьим серенадам.

Наутро Светланов спустился к завтраку в благо-душнейшем настроении, в сиреневой шелковой ру-башечке, тихо попросил себе чаю. На осторожный вопрос, как он спал, отвечал:

- Замечательно.

Тогда я задала прямой вопрос:

- Неужели вам не мешали лягушки?

- Ну что вы! Сатенька, я обожаю эти звуки. Вы знаете, у меня с лягушками связаны ностальгичес-кие воспоминания. - И, нежно посмотрев на свою супругу, добавил:

- Дело в том, что, когда я сбежал к своей Ниноч-ке, она жила в селе Давыдково, где протекала река Сетунька. Так там всю ночь квакали лягушки.

Мы не успели придумать, что специально заказа-ли ему лягушек.

Очень скоро у них со Спиваковым сложился по-трясающий творческий союз, такой тесный, что Светланов часто отдавал Володе оркестр - и слу-шал, как Володя дирижировал. Тогда он впервые ус-лышал переложение для оркестра 'Детского альбо-ма' Чайковского, и, едва отзвучала последняя пьеса 'Вечерняя молитва', в тишине раздался скрипучий, надтреснутый голос Светланова:

- Браво!

Когда он приезжал на фестиваль и втягивался в фестивальную жизнь, вел себя как свой, родной. Музыканты все равны: кто генерал, кто солдат - не разбирают. Однажды в кольмарской синагоге была специальная акция, всех попросили надеть кипу. Видели бы некоторые злопыхатели, упрекавшие

188

Светланова в антисемитизме, как он покорно надел кипу, сел в первый ряд зрителей и прослушал весь

концерт.

Евгений Федорович приезжал на Кольмарский фестиваль с оркестром четыре года подряд, К сожа-лению, мы начали получать прямые упреки от кор-пораций, дающих деньги, в прессе стали подни-маться недовольные голоса, синдикат французских артистов написал петицию о том, что летом Фран-цию заполоняют музыканты из Восточной Европы, в то время как многие французские дирижеры и музыканты сидят без работы. Светлановскому Гос-оркестру не повезло - он был выбран в качестве примера, хотя никто не отрицал его профессио-нальных преимуществ. Мы же не являемся хозяева-ми фестиваля, поэтому по окончании последнего концерта фестиваля Володя подошел к Евгению Фе-доровичу в артистической. Тот сидел, накинув по-лотенце, с вопросом в глазах. Конфликт Спивакова с офисом Сарфати уже назрел, они, конечно, напе-ли Светланову, что мы выгоняем его с фестиваля, что мы 'выжали его, как лимон', что 'Спиваков на имени Светланова поднял престиж фестиваля, а те-перь, максимально использовав его, хочет выкинуть оркестр и Светланова'. Володя объяснял, что обя-зан хотя бы раз пригласить французский оркестр и сделать паузу, и казалось, Светланов воспринял это нормально. Но, как выяснилось, дико надулся. На-чалась обида, которую невозможно было никак нейтрализовать - вместо общения со Светлановым пришлось бы вступать в объяснения с Ниной, но с ней часто кажется, что говоришь на разных языках. К тому же, настроенный против нас 'инномабиле', Светланов не хотел даже подходить к телефону, когда звонил Володя. Спиваков переживал разрыв очень болезненно, но, в конце концов, он не тот че-ловек, который выясняет отношения, тем более что его совесть была чиста. Несколько лет мы не обща-

189

лись. Ситуация усугубилась еще тем, что директор Госоркестра Георгий Агеев захотел уйти от Светла-нова. Мы с ним учились вместе в институте, и од-нажды в разговоре Георгий сказал, что уходит, по-скольку не имеет возможности обсуждать планы напрямую с художественным руководителем орке-стра и устал быть мальчиком на побегушках. Ему предложили сразу несколько мест, но моя 'вина' в том, что я посчитала: лучшего директора 'Виртуо-зам Москвы' не найти.

Наши взаимоотношения со Светлановым полно-стью разладились - до того момента, когда 28 де-кабря 1999 года им с Володей вместе вручали в Кремле ордена 'За заслуги перед Отечеством'. Светланов приехал один, опоздав. Вручение было историческое, так как два дня спустя Ельцин сооб-щил о своей отставке. Все было очень забавно. Бо-рис Николаевич вышел к микрофону и сразу стал шутить.

- Мне тут написали спич - видите, толстый. - Потом хитро подмигнул: - Мы сейчас его побоку, и я скажу своими словами, потом всех награжу. Се-годня только Президент без награды. Обычно как было: вас награждали - и нас награждали. Вот в этом замечательном зале. Вы помните, на что он был раньше похож? Он был похож на кишку. Сна-чала награды, потом выпьем по фужеру шампанско-го. - Тут опять хитро подмигнул: - Потому что протокол говорит: только по одному фужеру, а больше мне - ни-ни. Потом все разойдемся по ин-тересам. Сейчас я надену очки, для журналистов. - Он начал позировать - так лучше (сделал гримасу) или так (сделал другую). - Сняли? Ну, с Богом! Уходите, - бросил Ельцин журналистам и телеви-зионщикам.

Мы все смеялись, видя, что он в ударе. После на-граждения, когда все стали чокаться, мы с Володей развернулись, чтобы подойти к Евгению Федорови-

190

чу. Видимо, эта мысль возникла у нас параллельно, потому что он сам уже шел нам навстречу. Прижав Володю к сердцу, со слезами на глазах Светланов

сказал:

- Давай поклянемся друг другу, здесь, в этом святом зале, что мы никогда друг друга не покинем, никогда не сделаем ничего дурного. Я за тобой сле-жу, ты держись. Ты - большой музыкант, запомни.

Фотографа сюда!

Он обнял нас, и два орденоносца стали фотогра-фироваться.

После того как Евгений Федорович ушел из сво-его оркестра из-за назревшего конфликта, первое, что сделал Володя, поднял трубку и позвонил Светланову:

- Евгений Федорович, Российский нацио-нальный оркестр в вашем распоряжении.

Правда, опять пришлось говорить это не ему лично, а сперва Нине Александровне.

- Не говорите, - возражала она, - нам сказа-ли, что ни одного русского оркестра Светланову больше не предоставят.

Володя выдержал паузу:

- Во-первых, Нина Александровна, я бы мечтал поговорить с Евгением Федоровичем лично, а во-вторых, я могу отвечать за тот оркестр, которым ру-ковожу я. Так вот, до тех пор, пока им руковожу я, он всегда в распоряжении Евгения Федоровича.

Мы получили очень трогательный факс от Светланова. В прошлом году они уже планировали поез-дку Светланова с РНО в Японию, но тот заболел. Я очень надеюсь, что все получится. В конфликте с Госоркестром, на мой взгляд, вина не дирижера, а его окружения, влиявшего на него самым негатив-ным образом, не понимая, к чему это приведет.

Конечно, он был очень обижен тем, что ему не дали возможности ответить и высказаться. В любом конфликте между коллективом и лидером винова-

191

ты обе стороны. Нельзя обвинять оркестр, взбунто-вавшийся против нищенского существования, и нельзя обвинять большого художника, наивно дове-рившегося недобросовестным людям. За последние годы его убедили в том, что 'оркестр подождет'. Он отказывался от поездок, отказывался приглашать талантливых дирижеров. И великий оркестр очу-тился в вакууме, потерял возможность выступать. Светланов был за них в ответе, потому что без него оркестр не был востребован. Музыканты играли на похоронах, разгружали вагоны, жили в нищете. Коллектив взорвало изнутри, потому что все равно быт определяет сознание. Когда ты голоден, ника-кой авторитет не поможет. Когда Евгений Федоро-вич спохватился, было поздно уже обращаться к ор-кестру напрямую. Они переступили грань взаимо-понимания.

Светланов - музыкант-гигант, вписавший от-дельную страницу в историю русской музыки! Он записал всю русскую музыку, создал ее звучащую энциклопедию. И все равно мне кажется, что его до конца не оценили, не использовали весь его потен-циал. Ни у нас в России, ни в мировых масштабах.

Мое первое впечатление от него: задолго до лич-ной встречи, в юности, я увидела Светланова на эк-ране телевизора. Отлично помню этого человека в водолазке. Он вдруг протянул руку к экрану и ска-зал, обращаясь ко всем:

- Не спешите выключать телевизор.

И я погрузилась в его рассказ. Меня потрясло, что можно так просто и точно говорить о классичес-кой музыке.

192

'СКРИПКА И НЕМНОЖКО НЕРВНО...'

У каждого скрипача особые отношения со скрипкой. Мой папа говорил: 'Моя первая жена - это скрипка'. Многие музыканты воспринимают скрипку как любовницу. По-французски скрип-ка - существительное мужского рода. Но мне ка-жется, скрипка - женщина, и отношения с ней если не эротические, то чувственные. Недаром не-которые части инструмента называются голова, грудь (верхняя дека). Когда необходим ремонт, вставка, говорят, что у скрипки инфаркт. У скрип-ки бывает свой характер, свои болезни, настрое-ния, она обижается, бывает счастлива, реагирует на эмоции скрипача, может быть капризной или послушной, в зависимости от того, как к ней отно-сятся.

Володя говорит, что, если в его отсутствие кто-то прикоснется к его скрипке, в ней нарушается моле-кулярный состав. Поэтому никто никогда ее не тро-гает.

Я убеждена, что скрипка - существо одушев-ленное. Со скрипками происходят мистические ис-тории и загадочные приключения. Скрипка - это загадка. Когда создают скрипку (пусть даже совре-менные мастера), непонятно, как из какого-то ку-сочка дерева получается инструмент с таким голо-сом. Володя всю свою скрипичную карьеру сделал на итальянской скрипке мастера Гобетти из Вене-ции. У Володиной Гобетти был 'инфаркт' - встав-ка из современного дерева на верхней деке. Замеча-тельный французский скрипичный мастер Этьен Ватло говорил, осматривая ее со всех сторон:

- Она не должна звучать, не понимаю, почему она вообще звучит.

А она звучала в руках Володи фантастически. Один старый питерский мастер как-то сказал:

193

- Вовочка, с тобой хорошо продавать скрип-ки - любая кастрюля через три минуты начинает звучать.

Это правда - у Спивакова уникальный звук, и не я это придумала; редкий дар владения звуком, способность извлекать свой особенный звук. Ду-маю, из-за Гобетти он отчасти перестал в свое вре-мя обращаться к концертам крупной формы. Когда его спрашивали, почему он прекратил играть Брам-са, он отвечал, что не может добиться на ней того, что хотел бы услышать. Она не могла дать тот звук, к которому он стремился. Допустим, у балерины есть определенные физические возможности - в силу природных данных она что-то может станце-вать, а что-то - нет. Так и скрипка. Володя как-то 'химичил', используя свои профессиональные сек-реты, скрипка задыхалась и, что странно, хуже все-го чувствовала себя именно в Венеции, у себя на ро-дине. Она кашляла, скрипела, шамкала, как будто у нее начинался дикий ларингит и катар. Вела она себя там омерзительно.

Володя всегда говорил, что денег купить Стради-вари у него не будет никогда и что свою жизнь скрипача он уже прожил. Иметь Страдивари - это мечта любого скрипача. Он считал, что она неосу-ществима - и Бог с ней. Брать из государственной коллекции он не хотел, хотя ему предлагали. Счи-тал, что скрипка должна жить с музыкантом, при-надлежать ему. Он вообще в чем-то собственник: не любит снимать квартиры, предпочитает купить, не любит брать вещи напрокат - предпочитает иметь свои.

У меня всегда была мечта, что появится кто-то, который или купит, или подарит, или даст Спивако-ву в пожизненное пользование настоящую скрип-ку. Но мечта оставалась мечтой. Однажды он гото-вил концерт Брамса в Мюнхене. Приехал очень из-вестный коллекционер скрипок со странным име-

194

нем Модерн, позвонил Володе, попросил разреше-ния показать инструменты из своей коллекции. Приехал и - выложил у нас на кровати пять-шесть уникальных скрипок: Гварнери дель Джезу, Стра-дивари. Одну из Страдивари Володя взял, заиграл на ней первую фразу концерта Брамса - помню, я вышла из номера, потому что у меня перехватило горло от острого чувства несправедливости. Я поду-мала о том, что скрипка стоит таких денег, каких у нас никогда не было и не будет, купить эту скрипку нам некому. И она будет храниться в каком-то бан-ке или попадет в руки какому-нибудь японцу, кото-рый станет выводить на ней пассажики один быст-рее другого. Еще я думала о том, что эти драгоцен-ные скрипки были сделаны для того, чтобы звучать, соприкасаться с руками великих исполнителей, вибрировать вместе с кровью, текущей по жилам скрипача. В скрипке заводится жучок. Скрипки стареют и сыреют, если на них долго не играют. Как жемчуг, который умирает, если не соприкаса-ется с женской кожей. Только скрипки умирают значительно быстрее, чем жемчуг, который мертве-ет спустя 300 лет. А скрипку, если на ней не поигра-ют лет тридцать, надо восстанавливать и восстанав-ливать.

Настоящая скрипка - такой раритет, что стано-вится наилучшим вложением денег. Если Давид Фе-дорович Ойстрах в свое время мог себе позволить купить Страдивари, то для поколения Володи (из сорока лет карьеры тридцать приходились на рабо-ту на Советский Союз и Госконцерт) это было недо-ступно. Так что коллекционер собрал скрипки и ис-чез.

Порой случалось, что Володя брал у кого-то ши-карный инструмент - и откладывал. Один итальян-ский скрипач имел аж две превосходные скрипки, но у него была очень богатая жена. В этом Спивако-ву не повезло, Я часто плакалась нашему импреса-

195

рио Мишелю Глотцу, что, мол, вот бы купить Володе скрипку!

Однажды, три года назад, он играл в Париже концерт Чайковского с 'Оркестром де Пари'. И на концерт пришел Володин старший сын Саша, кото-рому сейчас 31 год. Он скрипач, очень дружит с Ва-димом Репиным и многими музыкантами. С ним был знакомый, с которым они зашли за кулисы. Знакомый - звали его Эдуард - оказался милым человеком, музыкантом, давно эмигрировавшим из Латвии, и одним из самых крупных торговцев скрипками на сегодняшний день. Вместе с неким американцем, который скупает отличные инстру-менты, он создал фонд и продает скрипки. Через его руки проходит все лучшее. Конечно, такие скрипки должны иметь сертификат. На аукцион они выходят только при наличии двух сертифика-тов авторитетнейших экспертов (если имеется в виду Страдивари, то это либо лондонский скрипич-ный мастер Бир, либо парижский - Этьен Ватло, живая легенда).

Эдуард говорит:

- Маэстро, я потрясен вашей игрой, но скрипка у вас - дерьмо.

Я даже как-то замялась.

- Хотите, завтра я принесу вам показать насто-ящий инструмент?

Назавтра он привозит три инструмента, каждый из которых звучит превосходно, но один - фено-менально. И тут меня начинает колотить, мои мозги мучительно напрягаются. Как же так, надо же что-то придумать! Володя поиграл, потом всех усадил пить чай:

- Вы очень славный парень, вы мне нравитесь, но у меня нет таких денег. Мне негде взять двух с половиной миллионов долларов.

На другой день Володя уехал, а я позвонила Эду-арду:

196

- Эдик, прошу вас, не продавайте эту скрипку. Я буду искать деньги. Он ответил:

- Я сразу понял, что с вами можно иметь дело.

Я попросила, прежде чем начну обращаться к людям, заручиться сертификатом Этьена Ватло. Эдуард согласился поехать к Ватло. Ватло - снай-пер. Он уникально чувствует, как и что наладить - как чуть-чуть подвинуть душку, чтобы скрипка заз-вучала божественно. У него в мастерской - кол-лекция фотографий всех великих скрипачей, начи-ная от Жинет Неве и заканчивая Анн-Софи Муттер, которая называет его 'мой доктор'. Он трога-тельно носится с каждым инструментом, сейчас, правда, уже меньше. Определяет он скрипку так: сидя в одном углу комнаты, он по появившемуся фрагменту угадывает все - мастера, дату, место со-здания. Руки Ватло затряслись, он сказал:

- Это 'Страд', 1712 или 13-й год. Дайте сюда. В это время он сделал две скрипки, одну из которых я держал в руках. Видимо, это вторая.

Как он это делает? Непонятно! Эдуард был по-трясен. Он действительно принес Страдивари 1712 года. Причем в дате на этикете 2 переправлено на 3 - видимо, мастер делал скрипку два года. Дата пишется внутри, это видно в прорези эфы под под-ставкой. Называется пергамент или бумажка, на ко-торой чернилами пишется дата, - 'этикет', она на-клеивается изнутри на нижнюю деку. Столько было фальшивых этикетов - несметное количе-ство. Скрипка оказалась в идеальном состоянии. Она называлась 'Хримали' (или 'Гржимали') и, наверное, принадлежала скрипачу, написавшему для скрипки 'Этюды Гржимали'. Он выступал в России, и возможно, скрипка эта тоже когда-то по-бывала в России. Но это доподлинно не известно. Она долго лежала в каком-то банке, кто на ней иг-рал - неясно.

197

Мы вышли от Ватло, сели с Эдиком курить на rue de Rome, где располагаются все скрипичные масте-ра в Париже.

- Ну что, теперь надо искать два с половиной миллиона, - сказал он.

- Ты понимаешь, что, когда на ней поиграет Спиваков, она будет стоить три?

Но у меня и двух с половиной не было. Тогда я позвонила своему дорогому Пласидо в Испанию, че-ловеку очень богатому, который, я знала, хотел бы попробовать вложить деньги в скрипки. Как извест-но, эти вклады только растут, тем более что скрипка застрахована. Он ответил, что с двух миллионов бы не начинал.

- Нельзя ли что-нибудь за миллион?

- За миллион нельзя, - ответила я. - Спиваков всю жизнь играет на такой скрипке, что сейчас ему нужна либо эта, либо никакая другая,

Он вполне резонно возразил, что если вложить два миллиона в бизнес, они принесут не три милли-она, как скрипка, а десять. Я повесила трубку.

Потом я позвонила Мишелю Глотцу, у которого есть друзья, очень любящие музыку и Спивакова.

- Пожалуй, полтора миллиона они дадут, - от-ветил Мишель.

Я перезвонила испанцу:

- Ты согласен дать миллион?

- Ты что, за пятнадцать минут нашла недостаю-щие полтора?

- Нашла, - сказала я.

Я торговалась, мне было стыдно, меня ломало, все болело внутри. 'Господи, - думала я, - ну по-чему это так недоступно для моего мужа - челове-ка, которому сам Бог велел играть на Страдива-ри?'

Тем временем Мишель договорился с француза-ми, а когда испанский друг услышал, что они дают больше, его заело:

198

- В конце концов, я крестный твоей дочери, да-вай пополам, - заявил он.

Договорились пополам. Володя ничего не знал, в течение лета формальности были улажены. Глотц нашел адвокатов, которые оформили так называе-мое 'society' - общество, в которое входят обе се-мьи. По условиям контракта они имеют равное ко-личество своих долей. Скрипка предоставлена Спи-вакову в пожизненное пользование. А когда она вернется к владельцам, их наследники делят по рав-ным долям ту цену, которую она будет иметь на тот момент. Думаю, они не прогадали. Мишель приехал со всеми бумагами к нам на юг, где мы отдыхали в конце августа. Вышел к Володе, сидевшему у бас-сейна, посмотрел на него своими ярко-голубыми глазами (он очень похож, когда летом загорелый, на худого египетского кота с острыми ушами), обнял его за плечи и сказал:

- Послушай, когда мы вернемся в Париж, с 10 сен-тября ты будешь играть на Страдивари. Я привез все бумаги.

Володя получил скрипку за неделю до сольного концерта в театре 'Champs Elysees'.

Я помню ту сцену, когда Эдик привез к нам до-мой эту скрипку. Володя занимался на своей Го-бетти. Странное ощущение - он играл на ней не отрываясь, как бы прощаясь, все время оборачива-ясь, не звонят ли в дверь. Я стояла на балконе и увидела такси, откуда вышел Эдуард со скрипкой. Раздался звонок, Володя положил Гобетти на стол, встретил Эдика и взял Страдивари. Начал ее обыг-рывать, а у Гобетти был такой потерянный вид, как у брошенной старой женщины, которой предпочли молодую красотку. Красотку с норовом, надо ска-зать, но в решающий момент умеющую выдать все, на что она способна. Гобетти так и лежала, об-сыпанная чуть-чуть канифольной пылью, как пеп-лом. Я смотрела и думала: 'Теперь она отдохнет'.

199

Надо сказать, что Володя ни разу к ней больше не притронулся.

Это была любовь с первого взгляда. Как-то давно один американский коллекционер предложил Спи-вакову скрипку с условием, что он может брать ее в любой момент. Володя поиграл на ней дня три и вернул с запиской: 'Я понял разницу между любо-вью и страстью'. Любовь была к Гобетти, а к той он испытывал временную страсть, Чувство, возник-шее у него к Страдивари, похоже, затянулось. У му-зыкантов странные отношения с инструментами. Ростропович, сделавший всю карьеру на Сториони, купил знаменитого раненого Страдивариуса (по ле-генде, Наполеон задел его своей шпорой - поди проверь, действительно ли на ней след от шпоры Наполеона). Но в последнее время все чаще опять берется за Сториони.

Спиваков играет на Страдивари последние че-тыре года благодаря тем людям, которые не пожале-ли денег, рискнули, поверили, которые настаивают на том, чтобы нигде не упоминалось, кому эта скрипка принадлежит. Они не хотят делать себе рекламу. Старые инструменты, на которых играли великие, называются 'экс-Менухин' или 'экс-Ойстрах'. Наверное, когда-нибудь эта скрипка будет называться 'экс-Спиваков'...

200

ЧТО ТАКОЕ СЧАСТЬЕ?

Как-то Женю Кисина спросили, давно ли он зна-ком со Спиваковым. Женя ответил, прищурив глаза и как бы считая про себя, с присущей ему уверен-ностью:

- Больше половины моей жизни.

Это правда. Сейчас ему тридцать, а знаем мы его с 1984 года, когда ему было двенадцать, а на вид - лет восемь.

Впервые Володя пригласил его выступать с 'Вир-туозами Москвы' в Ереване. До этого у Жени был первый сольный концерт в консерватории и вы-ступление с оркестром под управлением Дмитрия Китаенко. Мы знали о существовании этого чудо-мальчика, Спиваков слышал его игру. И вот они вы-ступили вместе на фестивале '"Виртуозы Моск-вы" - трудящимся Армении'. За две недели про-шло двенадцать концертов, там же отметили соро-калетие Спивакова. Женя тогда был маленьким, щупленьким, с тоненькой шейкой и впалой грудью, с копной курчавых каштановых волос, нереально объемных. Как я потом выяснила, проведя с Женей много времени в поездках, он моет голову чуть ли не каждый день. Эти летящие кудри обстричь ко-ротко невозможно - за пару дней все снова обре-тает объем, как куст. Он выходил в те годы на сцену в белой рубашечке и пионерском галстуке.

Не могу сказать, как он играл. Это даже была не игра на инструменте, а разговор с Господом. Это невозможно было слушать без слез. Невозможно было думать о чем-то другом. Даже самый выдаю-щийся музыкант не может забрать всего внимания публики, бывает только какая-то вспышка, которая переносит вас в другое измерение. А Женя играл так, что в каждой ноте открывался какой-то космос: все обычное, сиюминутное забывалось, обесцени-валось и меркло. Ничего подобного в своей жизни я

201

не слышала и, наверное, не услышу. В его исполне-нии уже тогда поражала не виртуозность, не техни-ка, а необыкновенная глубина - мудрость, зре-лость не по возрасту. Ребенок словно был пришель-цем.

Историческая заслуга Жени Кисина как пианис-та XX века в том, что он раздвинул рамки возмож-ностей владения инструментом. Он поднял планку пианизма. Поколение, пришедшее через десять лет после него, даже страдает от этого. Последние годы я часто слышала суждения: 'Такой-то играет, как молодой Кисин'. Или: 'Это шикарный пианист, но не Кисин'. Он стал эталонной величиной на многие годы вперед.

В общении Женя был странным. Всегда с ним ездили мама и педагог Анна Павловна. Ему и сейчас с ними хорошо, удобно, они - его среда. Анна Пав-ловна - его неотъемлемая часть. Существует зна-менитый роман 'Трильби', откуда пошел термин 'цвингализм', о педагоге Цвингали, внушившем пе-вице, что она гениальна. Когда та выходила на сце-ну, он всегда сидел в зале. В день его смерти она пе-рестала петь. Женин случай далек от романного, но Анна Павловна на ранней стадии 'сделала' Кисина и до сих пор, как играющий тренер, все время с ним занимается. Она живет в одной квартире с Кисиными и является членом их семьи. Может быть, кого-то раздражает необходимость всегда и всюду при-глашать их вместе, платить за их перемещения, но приходится мириться. Для Жени она - талисман. И обе эти женщины - его команда. Сам факт, что человеку тридцать лет, а он не расстается с педаго-гом, - нетипичен. Не надо думать, что Женя про-сто инфантилен, что он - мальчик, которым управ-ляют. Он упрям, у него свои принципы, переубе-дить его крайне сложно. Он знает, чего он хочет, и живет так, как ему удобно. Эти люди - его родите-ли и его педагог - создали для него кокон, в кото-

202

ром он существует, и ничто не мешает ему зани-маться главным.

В детстве он был мальчиком интравертным, ма-лоразговорчивым, с недетским поведением. Пред-ставить его веселящимся без удержу было невоз-можно, поэтому, если Женя шел куда-то играть в футбол или рассказывал анекдот, это воспринима-лось как невероятное событие. Помню нашу с ним смешную первую поездку за границу. Осенью 1985 года были 'Дни культуры СССР' в Венгрии. При-гласили Ленком, 'Виртуозов Москвы' и другие творческие коллективы, Володя хотел взять с собой Кисина. А замминистра культуры Георгий Алексан-дрович Иванов сказал:

- Кисин никуда не поедет. Это ребенок не очень здоровый (почему-то считалось, что если Женя не такой, как все, он нездоров), он должен проходить школьную программу, на гастроли ему еще ездить рано. Я как замминистра культуры гово-рю: он никуда не поедет.

На что Спиваков ответил:

- А я как Владимир Спиваков говорю, что он

поедет.

Хлопнул дверью так, что посыпалась штукатур-ка, и пошел прямо к Демичеву. Надо сознаться, что Петр Нилович Демичев очень Володю любил.

- Петр Нилыч, я ручаюсь вам за него как за себя. Он должен поехать со мной. Либо не поеду я, - сказал Спиваков Демичеву.

И Кисина выпустили с нами. Он выступил с 'Виртуозами Москвы' и сыграл сольный концерт. Его игра произвела в Будапеште эффект разорвав-шейся бомбы.

Тогда ему было тринадцать лет и он собирал плюшевых мышек. Эти мышки рядком располага-лись у него на тумбочке. Каждый вечер перед сном он укладывал их спать в кроватки с одеялками. Я пошла гулять по Будапешту и увидела огромную

203

плюшевую мышь-бабушку в фартуке и очках. Ку-пила, поднялась в номер, постучала, никто не отзы-вается. Взрослые были внизу, в холле гостиницы, Женя оставался один. Вхожу, а он стоит за дверью и поглядывает исподлобья.

Я сажаю мышь на стол и говорю:

- Я принесла твоим мышкам няню.

Он подошел и долго смотрел на мышь.

Я и сейчас продолжаю воспринимать его как ре-бенка, Володя же всегда общался с ним на равных, как с другом.

Меня всегда покоряла Женина неутомимость. Он может выйти играть бисы - один, два, пять, во-семь раз. Когда был маленьким, мама с Анной Пав-ловной махали ему из зала: 'Женя, довольно!' У не-го были какие-то внутренние алгоритмы поведения. Никогда не забуду, как он играл с 'Виртуозами' в Питере в зале филармонии. Анна Павловна сидела во второй от сцены ложе, а Женя всегда отдавал цветы в зал учительнице. И тогда ему тоже подари-ли букет и он полез, карабкаясь по белым баляси-нам, обхватывая колонну, чуть ли не с букетом в зу-бах. Весь зал замер.

Это сейчас Женя Кисин стал тем пианистом, ко-торый переиграл со всеми выдающимися дириже-рами мира, последним сыграл с Караяном. Конечно, кто, как не он, этого достоин. Принимать его у себя все почитают за честь - и это правильно. И слава Богу, что его не заперли надолго под замок как 'не очень здорового мальчика'. Родись он на двадцать лет раньше - не знаю, как сложилась бы его судь-ба. Тогда, в начале восьмидесятых, крестными отца-ми его первых концертов на Западе были 'Виртуо-зы Москвы'. Они были его первооткрывателями. Потом его стали приглашать с сольными выступле-ниями. И первые импресарио появились у Жени с легкой руки моего мужа. И к Караяну впервые Женя пошел с Володей.

204

Эта встреча была знаменательной. Таких скри-пачей, как Володя, - мало. Караян согласился по-слушать Женю, а когда узнал, что он гастролирует с 'Виртуозами Москвы', пригласил их вместе с Воло-дей. И сказал Спивакову:

- В свое время я очень долго вас ждал, очень много раз приглашал вас, раза три. Все три раза мне говорили, что вы заняты.

Это было в 70-е годы, и я даже знаю, кто в Гос-концерте так отвечал на запросы Караяна. Мой муж не работал в определенных органах, а глав-ное - не возил подарков чиновникам и дамочкам из Госконцерта. Соответственно, приглашения от Караяна клались под сукно. Это было нормой. Тот импресарио, который привозил подарки лучше, по-лучал тех артистов, которых хотел. Артист, знав-ший, кому, когда и какой нужно сделать подарок, без проблем получал визу и лучшие концерты. От-куда об этом мог знать приглашавший Спивакова Караян, когда ему отвечали, что артист болен или в поездке по Сибири? Вместо него ехали другие скрипачи. Помню, как в начале горбачевской эры звонила пожилая особа, занимавшаяся паспортами, признававшаяся в любви 'Володечке', называвшая меня 'Сатенькой', и просила, чтобы он привез ей мохеровую кофточку. Все жили этим!

Мой муж - человек безумно щедрый и любя-щий делать подарки (по большей части он делает их тем, кто ему ничего не должен и ничего для него не сделал, просто по велению сердца. Я называю его Санта-Клаусом, когда он достает из чемоданов по-дарки, - он всегда помнит, кому и что хотел пода-рить), но одно дело подарки, другое - взятки. Взя-ток он давать никогда не умел. Не знаю, жалеет ли он, что не сыграл с Караяном. Я жалею очень.

Так вот... Спустя много лет он пришел к Караяну с Кисиным и переводил Жене с немецкого, по-скольку тот еще не владел языками. Теперь у Киси-

205

на нет подобных проблем, он настолько способный, что может выучить любой язык, даже японский. Когда Женя сыграл с Караяном, состоялось его ми-ровое боевое крещение.

Помню, мы впервые приехали в Италию. Женя был тогда своего рода 'сын полка' в оркестре. 'Виртуозы Москвы' взяли над ним шефство, купи-ли первый концертный смокинг и бабочку, у него появилась первая видеокамера. Во Флоренции, в га-лерее Уффици, где можно фотографировать карти-ны, он в задумчивости стоял у окна и снимал воды реки Арно. Эмилия Ароновна и Анна Павловна за-писывали комментарий: 'Женя снимает реку Арно'. В Милане в концертном зале выход на сце-ну - через стеклянную дверь. Когда Женя, отыг-рав в первом отделении, встал за ней, чтобы послу-шать второе, экспансивные итальянцы кинулись к этой двери за автографами.

Он очень красив на сцене. Он и в жизни красив, только немного угловат, как внезапно вымахавший ребенок, а огромные руки всегда напоминали мне руки Ван Клиберна. Вне сцены он всегда как будто скучает, не знает, чем себя занять. Например, во время одного затянувшегося застолья подошел к Анне Павловне и начал у нее на спине отрабатывать какие-то три ноты. Женя безумно остроумен. Одна из влюбленных в него девушек решила блеснуть эрудицией и написала письмо: 'Я, конечно, не Тать-яна Ларская'. На что Женька ответил: 'Простите, да и я не Лунский'.

Женя Кисин - очень педантичный и точный че-ловек в том, что касается цифр. У него феноменаль-ная память: он помнит день и час, когда впервые встретил вас. И неважно, случайное это знакомство или близкая дружба. Он вспомнит даже, в каком платье вы были в тот день. Тут же добавив, кто из великих родился в этот же день. Или под каким зна-ком Зодиака. Он мог бы быть фантастическим

206

шахматистом или астрологом. Его мозг как уникаль-ный совершенный компьютер, хранящий сведения, которые могут пригодиться или никогда не приго-дятся.

Маленьким Женя писал замечательные, иронич-ные стихи. Однажды, на гастролях в Тель-Авиве, он преподнес Спивакову поздравление с днем рожде-ния на бланке отеля с характерными ивритскими закорючками:

...Весь иудейский народ Встречает сейчас Новый год! По 'счастливому' совпадению У Вас сегодня День Рождения! Примите же сердечные поздравления

От комсомольца Кисина Евгения!

Желаю провести его счастливо

Под ярким, знойным солнцем Тель-Авива!

Здоровья, счастья Вам и оптимизма!

Желаю Вам дожить до коммунизма!!!..

12.09.88г. Тель-Авив

Женя Кисин

Приближались его 16 лет, Володя был с Женей в Японии. Когда японцы спросили Спивакова на пресс-конференции, кого он считает первым пиа-нистом на сегодняшний день, Спиваков ответил: 'Выдающийся русский пианист конца XX века - Евгений Кисин'. Японцы засмеялись. Володя при-ехал возмущенный: он просил представителей фир-мы 'Ямаха' подарить Жене рояль. Казалось бы, что им стоило! Но они ограничились какой-то элект-ронной клавиатурой.

- Я должен купить ему рояль.

- Почему ты?

- Если не я - никто не купит. Мальчик должен

заниматься на рояле.

И мы стали искать маленький рояль.

207

Здесь оказалась как нельзя более кстати наша страсть к живописи. Когда родилась Катя, Володя купил 'Ночной Париж' Константина Коровина за 1500 рублей. По тем временам - семнадцать лет на-зад - большие деньги. Человек, разбудивший в нас страсть к коллекционированию, говорил:

- Володечка, я все покупаю по ценам завтраш-него дня. И еще:

- Вещь подлинная, хотя и подписная.

Мы продали какую-то картину, добавили еще от-ложенные для других целей деньги - и собрали нужную сумму. Уезжал на Запад наш большой друг, пианист Борис Бехтерев, с которым Володя много лет играл вместе. Его отъезд был для моего мужа большой драмой. У Бори был малюсенький старин-ный 'Стейнвей'-миньон. Мы купили его, отполиро-вали, настроили. Для Спивакова было наслаждени-ем преподнести этот подарок именно так, как он срежиссировал: в день шестнадцатилетия грузчики привезли Жене рояль с запиской от Спивакова на пюпитре. Папа его рассказывал, что, когда Женя пришел, увидел рояль, прочитал записку, он даже крышку в первый момент не смог открыть - на-столько был потрясен.

Женя много выступал с 'Виртуозами', даже пару раз играл с Володей сольные концерты, когда стал постарше. К сожалению, в то же бюро Сарфати мы привели и Женю. Когда Володя ушел со скан-далом, наша 'инномабиле', чтобы отомстить нам, стала накручивать Кисина против Спивакова. Бук-вально напрямую. Ему внушали, что Володя не хо-чет его больше приглашать. И хотя Эмилия Ароновна как-то сказала мне: 'Не думайте, что, если мне что-то говорят, я в это верю, - каждый имеет свое мнение, - возникла какая-то многолетняя синкопа, пауза. Женя исчез, перестал даже вспоминать о

208

Спивакове. Показалось, что Спиваков не нужен, что это - пройденный этап.

Мы встретились с ним на ужине у общих друзей много лет спустя по счастливой случайности. Я спро-сила прямо:

- Ты вспомнил, что знаешь Спивакова полови-ну своей жизни? Как же можно так обижать его, не отвечать на его приглашения, отказываться? Ты что, стал 'великим', Женя? Обижать Володю - грех.

У Жени был шок, он подавился омаром. Но я знаю, что иногда так и надо воздействовать - шо-ковой терапией. Мне не хотелось портить восхити-тельный званый ужин в доме очень милых людей, у которых крестным внука стал Спиваков, а внуч-ки - Кисин. Но я воспользовалась моментом:

- Если ты считаешь Володю своим другом, дока-жи: приезжай играть в Москву или в Кольмар - куда угодно. Докажи, что ты все тот же. Что ты не зазнался и не вознесся к небесам. Слава проходит, а человеческие отношения остаются.

Он обещал приехать.

После восстановления наших отношений он сра-зу прислал свое расписание - концерт 11 июля 2001 года. На наш официальный запрос бюро Сарфати ответило:

- Забудьте о Кисине, это слишком дорого для вас.

Я закусила удила и спросила:

- Дорого - это сколько?

Мне помогла сориентироваться Лена Ростропович, у которой Кисин играл в прошлом году на фес-тивале в Эвиане. Нам дали цену процентов на де-сять дороже. Хорошо. Я велела нашему директору, который торгуется всегда, и правильно делает - иначе фестиваль не выживет, - на этот раз не тор-говаться. 'Деньги достанем', - решила я. И потре-

209

бовала немедленно выслать контракт, чтобы им не к чему было придраться. Мы соглашались на все их условия. Кисин должен был вернуться в Кольмар. Ведь дамы из бюро Сарфати поклялись, что Кисина Володя не увидит. Такова была их месть: двух чело-век, которых он привел в это бюро, Кисина и Светланова, от Володи отрезали - манипуляциями, инт-ригами, наветами. Когда свалилась цифра и я схва-тилась за голову, мне помог наш большой друг Ва-лентин Строяковский. Он - бизнесмен с 'чистыми руками', что бывает редко. На его вопрос: 'Что слу-чилось?' - я объяснила, что фактически теперь надо Кисина выкупать. Он сказал:

- Забудь. Я буду спонсором этого концерта. Путь это будет твоя последняя проблема. Спустя пару месяцев позвонил Кисин:

- Владимир Теодорович, я, наверное, не смогу приехать, поскольку мне говорят в агентстве, что на эти же числа я приглашен в Эвиан. Так как они при-гласили меня первыми (что было неправдой, пер-вым пригласил его Кольмар) и я играл у них в про-шлом году, я должен поехать.

Я перезвонила Лене Ростропович с единствен-ным вопросом:

- Ты опять приглашаешь Кисина ? На что получила ответ:

- Фестиваль в Эвиане заканчивается раньше, Кисин второй раз не приглашен.

Володя созвонился с Женей и дал тому 'вещдок', подтверждающий, что ему беззастенчиво врут, - а именно отпечатанную программу фести-валя в Эвиане, в которой выступление Кисина не значилось. Бюро Сарфати пришлось смириться.

Надо сказать, что, когда Володя только организо-вал фестиваль в Кольмаре, Альбер Сарфати отнесся к начинанию очень скептически и даже отказался от своих комиссионных импресарио:

210

- Я знаю прекрасно, что такое создать фести-валь во Франции. Первый же год станет последним. Разобьешь себе морду.

Он не воспринимал это серьезно. Как-то на пресс-конференции Володю спросили:

- Во Франции фестивалей - как сортов сыра. Что вы собираетесь создать? Он ответил:

- Новый сорт сыра.

Госпожа Сарфати приехала в Кольмар с Кисиным и была потрясена - собор отремонтирован, народу полно, фестиваль процветает. И она сдалась. По крайней мере, мы помирились. Я от чистого сер-дца пригласила ее ужинать после концерта Кисина, подняла за нее бокал, Володя тоже. Прежде всего как за жену Альбера, с которым нас при его жизни связывало многое...

Природные возможности Кисина плюс его тем-перамент и труд перевернули с ног на голову все за-коны постановки рук, пределов темпов, в которых можно играть. Имея в виду Горовица, он сказал как-то, что 'техника должна быть эффектной, это ее функциональное, стилистическое назначение'. Его игра не вызывает сейчас ощущения оторопи и мыс-лей о мгновении вечности - 'memento mori'. Шо-пена теперь он играет иначе, чем в пятнадцать лет. Похоже, ему скучно, потому что Шопен в плане техники не представляет для него ничего сложного. Он азартен в овладении новыми вершинами, для него это сродни рекорду в спорте. После Кисина многим пианистам сложно играть как прежде. Ду-маю, Женя еще проявит себя невероятно. Он рано начал и к тридцати годам прожил уже половину творческой жизни нормального музыканта.

Кисин - гигантский музыкант. У меня есть все его диски. Я слушаю их в одиночестве, когда мне очень хорошо или очень плохо. Я хожу на его кон-

211

церты. Особо любимые произведения - Рахмани-нов, 23-й концерт Моцарта, Лист. Конечно, Ки-син - гений и ему некого расталкивать локтями, ибо там, где он плывет, нет никого. В тридцать лет у него начисто отсутствует карьеризм. Он талант не изломанный, а гармоничный. Дай Бог, чтобы гармо-ния окружала его всегда, чтобы его охраняли любя-щие руки, крылья его ангела. Никогда не забуду, как в одном из своих первых интервью Женя Ки-син ответил на вопрос, что такое счастье: 'Счас-тье - это мгновение и вечность'.

212

ТАКИЕ РАЗНЫЕ ТАЛАНТЫ

Среди молодых скрипачей нового времени двое самых знаменитых - Вадим Репин и Максим Венгеров - олицетворяют для меня два полюса в отно-шении к творчеству, к карьере. Для Володиного по-коления музыкантов деньги никогда не стояли на первом месте. Молодые сейчас гораздо более 'зуба-стые', они рано начинают, знают себе цену и выве-шивают 'таксу', 'прайс-лист'. Когда-то совсем юный Максим Венгеров приезжал на Володины концерты. Я впервые увидела его в Питере, куда мама привезла Максима специально на концерт Спивакова. Максим еще в детстве слушал его плас-тинки, Володя в свою очередь всегда восхищался его талантом. Когда Максим стал очень известен, мы встречались в одной и той же компании на Запа-де.

По словам мамы Максима, он был бы счастлив приехать сыграть у Спивакова на фестивале. И мы пригласили его года три назад. Связались с импре-сарио и получили ответ: 'Господин Венгеров может приехать. Условия: гонорар 30 тысяч долларов, че-тыре билета на самолет в первом классе и два номе-ра "люкс" в отеле'. Мы ответили, что таких гонора-ров у нас на фестивале никто не получает. Не сек-рет, что на многих фестивалях 'делают цену': арти-сты для проектов коллег соглашаются играть за меньшую цену. Ростропович как-то сказал мне: 'У меня принцип - я не снижаю гонорара. Либо выступаю за свой гонорар, либо - благотворитель-но. Но играю, и часто...' В Кольмаре он сыграл бла-готворительный концерт: 'Старики, если я возьму свой гонорар, вы разоритесь'. Но для этого надо быть Ростроповичем. А Максиму нет еще тридцати.

Володя набрал его телефон:

- Здравствуй, Максим.

213

- Здравствуйте, маэстро.

- Твой импресарио прислал предложения, но у меня на фестивале нет таких денег. Не мог бы ты поговорить с ним, чтобы согласиться на меньшую сумму?

- Вы знаете, маэстро, у нас с импресарио такой договор: он не вмешивается в мою интерпретацию, а я - в финансовые вопросы. Если он столько про-сит, значит, я столько стою.

- Я не говорю, что ты не стоишь тридцати ты-сяч, я счастлив, что ты получаешь такие деньги. Но бывают случаи... Все-таки мы коллеги, мы - рус-ские музыканты, ты должен меня понять.

- Я не могу с ним говорить на эти темы, - отве-тил Максим

- За меня тоже Мишель Глотц просит большие деньги, но, когда предлагают маленькие, он всегда спрашивает, поеду ли я. И я часто соглашаюсь. Тем более, знаешь, на фестивале в Кольмаре можно сыграть и благотворительный концерт. Как это сде-лал Ростропович.

- Вы знаете, маэстро, сколько я сыграл в про-шлом году благотворительных концертов? Семь! Спиваков ответил:

- Я сыграл значительно больше, не буду гово-рить сколько - я их не считаю.

- Попробуйте напишите моему импресарио, может быть, я и сыграю благотворительно. Спиваков повесил трубку и подвел итог:

- Для меня этого мальчика больше не существу-ет.

Володя не обиделся. Он уже ни на кого не оби-жается. Просто он закрыл для себя тему Максима Венгерова. И думаю, что потерял больше Максим, нежели Спиваков.

Мы пересказали этот сюжет Славе Ростроповичу и другим людям. Думаю, что Максим кое-что по-

214

нял. Через некоторое время Спиваков готовился к концерту в Нью-Йорке в Avery Fisher Hall, а у Венгерова накануне должен был состояться концерт в Карнеги-холл. Недалеко от Линкольн-центра они встретились, поздоровались.

- Я видел, у вас концерт. У меня тоже, завтра. Вы придете? - спросил Максим с надеждой.

- Нет, - ответил Володя. - И не потому, что я занят, а потому, что ты меня очень надолго разоча-ровал. Я не хочу тебя слушать, я просто желаю тебе успеха.

- Маэстро, я готов приехать к вам в Кольмар и сыграть благотворительный концерт.

- Но я уже не готов тебя приглашать, - ответил Спиваков.

На этом они расстались.

Зачастую молодые музыканты думают: слава, деньги и сопутствующая суета и есть путь артиста. Это происходит еще и от недостатка культуры. Не-зависимо от того, из какой ты семьи, процесс само-образования очень важен - тогда человек стано-вится достойным, тогда с ним интересно общаться и выступать на сцене. Что такое культура? Я обожаю фразу писательницы Сельмы Лагерлёф: 'Культу-ра - это то, что остается, когда все забыто'.

Я очень люблю Вадима Репина - и как личность, и как музыканта. Из современных русских скрипа-чей он мне импонирует больше всех. А он именно русский скрипач, несмотря на то что живет то в Монако, то в Германии - как все молодые востре-бованные артисты, которые на самом деле живут в самолетах.

Вадим Репин тоже начал выступать очень рано. Как-то давно он играл с 'Виртуозами Москвы' кон-церт в Кремле. Он был похож на такой толстый шар, выкатывающийся на сцену. Подростком он

215

признавался в интервью, что выходит на сцену, как на футбол, и совсем не волнуется. Помню эти пух-лые щеки, за которые его неудержимо хотелось по-трепать. Тогда невозможно было представить, что из него вырастет красивый мужчина. А сейчас я при нем робею, подтягиваюсь, будто мне не сорок, а двадцать пять.

У Вадима широкая натура, он очень добрый. Я слышала от его приятелей, как он умеет дружить, как любит всех пригласить, угостить. Я знаю мно-гих его друзей из старшего поколения, поскольку он тянется к людям старше себя. Вадим умеет кра-сиво жить, красиво ухаживать за женщинами. Не-давно он женился на своей подруге - красавице Кэролайн. Он галантен, любезен, очень элегантно одевается - с богемным, западным шиком (в стиле Средиземноморья, в лён и фланель) - и курит сига-ры, что мне тоже нравится. Выходя в Кольмаре по утрам к завтраку в отеле 'Марешаль', я видела его, молодого человека с чуть седеющими висками, си-дящего за чашечкой кофе и сигарой, и не могла ни-как свести воедино в своем сознании этот облик с обликом пухленького сибирского паренька.

Спиваков с удовольствием дирижировал, когда Вадим играл концерт Бетховена на Кольмарском фестивале. Интересно выступать с равным. Инте-ресно, когда рядом стоит достойный музыкант. Ведь в музыке все идет от сложного к простому, с годами приходят глубина и мудрость, форма и мысль кон-центрируются и упрощаются. Либо исполнение становится простым и гениальным, либо - плоским и скучным.

Репин стал колоссальным скрипачом. Он обяза-тельный и четкий человек... Он полон сил и не ис-черпал и половины своих творческих возможнос-тей. Вадим очень умен, образован и для мальчика из Сибири - космополитичен. И все это чувствуется в

216

его игре. Он глубок, в его исполнении нет внешних дешевых эффектов, нет игры на публику, нет вир-туозности ради виртуозности, ради эпатажа. В ны-нешней точке своей карьеры скрипач Вадим Ре-пин - совершенство. И вот теперь он уже волнует-ся перед концертом.

217

БАЯРА

В жизни моей семьи есть история, которая, попади она в руки талантливого писателя, могла бы превратиться в большой увлекательный роман.

У моей бабушки была шкатулка, где хранились старые фотографии. Я с детства обожала их рассматривать, особенно любила обитый бархатом альбом с серебряными уголками, куда были вставлены толстые, овальные и квадратные, дагерротипы.

Мой дед по отцовской линии вырос в Ростове, куда его забрал из глухой армянской деревеньки дядя, вырастивший его вместо отца. Дед был сыном священника, одним из самых талантливых в этой семье. Там же в Ростове дед познакомился с моей бабушкой, которая была намного моложе его и по воскресеньям пела в церковном хоре. Он пришел на службу в армянскую церковь и заинтересовался, кто там так сладко поет. Увидев хрупкую женщину с ангельским лицом и волосами, как теперь у моей старшей дочери Кати - бесконечно вьющимися, пышными, - он немедленно на ней женился. Первый их сын умер от брюшного тифа, а спустя несколько месяцев родился мой папа.

Я особенно любила фотографии Ростова 20-30-х годов. На одной из них - девочка лет четырнадцати с белым бантом и в белых носочках, держащая на коленях моего отца - в то время трехлетнего мальчика. Я знала, что девочку звали Баяра. Это старинное армянское имя всегда вызывало во мне ассоциации с другой жизнью.

Она была дочерью дяди Арутюна, воспитавшего моего деда, и приходилась моему отцу двоюродной тетей. После бабушкиной смерти, однажды, когда мы с папой листали альбом, он обронил, что Баяра, кажется, в Америке и что он очень хотел бы ее увидеть.

218

Когда мы с Володей в 1987 году впервые поехали в Штаты, я в шутку сказала, что у меня есть в Америке родственники. Искать в Америке Баяру не имело смысла - папа к тому времени уже умер, я не знала даже ее фамилии. В апреле 1988 года родилась Таня, летом Володя поехал на фестиваль в Танглвуд недалеко от Бостона. Я провела все лето на даче у друзей, мы переписывались, так как тогда еще не было ни мобильной связи, ни возможности звонить по коду. За неделю до возвращения Володи кто-то привез письмо. 'Самое невероятное из всей поездки - я нашел твою Баяру', - писал он.

А дело было так: в его гостиничном номере раздался звонок. Очень интеллигентный голос произнес:

- Не знаю, с чего начать, мое имя вам ничего не скажет, меня зовут Баяра Манусевич.

У Володи феноменальная память, и еще он любит приукрасить действительность.

- Как это ничего не скажет? Я видел вашу фотографию.

- Как, обо мне еще кто-то помнит? Можно, я сейчас приеду?

Приехала очаровательная пожилая женщина, с порога кинулась ему на шею. 'Мы обнялись и плакали непонятно от чего', - вспоминал потом Володя.

История же такова. В 1937 году отец Баяры Арутюн, главный инженер крупного завода, был арестован. То ли за анекдот, то ли за то, что у его жены были родственники за границей, то ли потому, что сам обучался за границей. Его жена была подругой Александры Экстер, эскизы которой у них дома искусством не считались, а посему выкидывались. Люди они были очень прогрессивные, за что и поплатились. Когда его уводили, он сказал с порога, обернувшись к дочери: 'Ты только учись'. Баяре было шестнадцать лет.

219

Позже, когда мы встретились, она рассказала, что сразу после ареста отца они с матерью пошли к моему деду, но он даже не вышел к ним из комнаты. С ними разговаривала лишь моя бабушка. Баяра не обвиняла:

у деда умер первый сын, он понимал, что Зарик - его последний ребенок. В 1937 году ему было за пятьдесят. Он очень боялся за своих близких.

Баяра рано, в семнадцать лет, вышла замуж за своего учителя литературы, которого тоже забрали. Посадили и мать Баяры, но каким-то образом ей удалось списаться с родственниками в Америке, и по ходатайству жены президента Эйзенхауэра, боровшейся за освобождение жен политических заключенных, ее выпустили. Когда же немцы во время Второй мировой войны отступали, мать и дочь ушли с ними как пленные. Родственники в Германии выдавали двух женщин за наемных работниц, а по окончании войны Баяра уехала в США, закончила Бостонский университет. Теперь она - блестящий славист, профессор Гарварда.

В Америке Баяра вышла замуж за скрипача Виктора Манусевича, который был концертмейстером Бостонского филармонического оркестра. Когда оркестр впервые приехал на гастроли в СССР, Виктор навел справки и выяснил, что родственники Баяры живут в Ереване. В те годы мой отец уже стал руководителем камерного оркестра Армении.

Баяра послала письмо на имя Зарэ Саакянца в филармонию. Естественно, оно было вскрыто до того, как попало ему в руки. Его ответное письмо Баяра мне показала. Это почерк отца и не его письмо - конспиративное, закодированное. Трусом отец никогда не был, но его, известнейшего музыканта, чей оркестр знали не только во всей стране, он гастролировал и за рубежом, вызвали в первый отдел и 'посоветовали' аккуратно ответить родственнице в Америку, чтобы она оставила его в покое.

220

'Живу я очень хорошо, у меня подрастает дочь, мама здорова, пополнела, очень довольна пенсией. У меня замечательный оркестр, любимая жена, жизнь прекрасна и удивительна, я богат, счастлив, молод и верю в светлое будущее. Дорогая Баярочка, если Вы когда-нибудь захотите со мной связаться, постарайтесь найти другую оказию'.

Больше всего ее потрясло обращение на 'Вы'. Баяра поняла, что с ней не хотят видеться, и больше никогда не писала отцу.

После наступления горбачевских времен из Ереванского университета приехала группа в Гарвард. От них Баяра узнала, что Зарэ Саакянц умер год назад. В глазах у нее потемнело, потому что Зарик всегда оставался для нее тем мальчиком с глазами цвета темной вишни со старой фотографии. Но тот же человек сообщил ей, что дочь Зарэ стала актрисой, снялась во многих фильмах и вышла замуж за Владимира Спивакова - одного из самых знаменитых в России музыкантов. Баяра пришла домой и, листая программу фестиваля в Танглвуде, обнаружила концерт Владимира Спивакова. Все совпало, замкнулось. Теперь мы очень дружим, держимся друг друга.

Баяра вызывает у меня восхищение. Испытав в юности такие потрясения, она смогла подняться, не озлобиться и жить ради жизни. Написала книгу о Зинаиде Волконской, очень дружит с Вячеславом Ивановым, водила знакомство с Бродским. Сохранила блестящий русский язык, постоянно сыплет цитатам и из Ахматовой, Пастернака, Гиппиус, Она заметная фигура Гарвардского пейзажа. За последние годы Баяра перенесла четыре операции, но не сдается, до сих пор водит машину. Только вот в Россию не хочет приезжать. Недавно ее подруга Мариэтта Чудакова привезла ей все архивы, связанные с арестом ее отца. Баяра понимала, что должна их прочитать, но долго не могла

221

притронуться. Прочтя, выяснила, что отца расстреляли буквально в день ареста в кабинете следователя, узнала, как умер ее первый муж, кто писал доносы. Стало ли ей легче?

...До сих пор не могу прийти в себя оттого, что именно мой муж нашел Баяру. А когда встречаюсь с ней, всякий раз чувствую толчок в сердце - потому что в чертах ее лица узнаю своего отца

222

ПИНКАС И 'ВТОРНИК'

Еще в те годы, когда было очень сложно пригла-шать западных звезд в Москву, Спиваков старался, чтобы 'Виртуозы Москвы' выступали в концертах со знаменитостями. Гонорары этих артистов, есте-ственно, не соответствовали возможностям пригла-шающей стороны в лице Госконцерта. Спонсорских денег тогда не водилось, пятизвездочных оте-лей, где можно было достойно разместить 'звезд', - тоже. И тем не менее Володя решил при-гласить в Москву скрипача и альтиста Пинкаса Цукермана. Пинкас колебался - он ведь совсем не знал России, Володя его успокаивал и рассказывал, какая у нас замечательная публика. В общем, в кон-це концов тот согласился приехать, выступить с 'Виртуозами' и дать еще сольные концерты в Ле-нинграде и Москве.

История его визита запомнилась мне надолго. Впервые мне было ужасно обидно за мужа, и я по-нимала, что он не по своей вине выглядит смешно и

жалко.

Познакомившись с Цукерманом поближе, я по-няла, что музыкант он безусловно одаренный, но капель крови на сцене не роняющий, нормальный, профессиональный скрипач. Родился и вырос в Из-раиле, его рано заметили, карьера складывалась славно. Человек абсолютно благополучный, уме-ренный во всем. Меня его игра оставляла равно-душной.

Гастроли начинались в Ленинграде. Цукерман приезжает с женой Тьюздей (у нее смешное имя, Tuesday по-английски- вторник). Гостиница 'Ев-ропейская' на ремонте. Мы привыкли к старой 'Ев-ропейской' - уютной, домашней, 'своей' гостини-це, где Спивакова встречали со словами: 'Володеч-ка, мы приготовили ваши любимые вареники'.

223

В этот раз нас поселили в 'Прибалтийской' на Васильевском острове, которая считалась интуристов-ской гостиницей. Цукерман ехал по линии Госкон-церта, поэтому о валюте, естественно, не могло быть и речи. Ему выписали невероятный гонорар в рублях, превышающий гонорар всего оркестра. Хотя в переводе на доллары это, конечно, было для него немного.

Бюджет на гостиничные номера у Госконцерта был ограничен, в соответствии с ним иностранцу номер 'люкс' не полагался (пришлось бы платить валютой), а Спивакову - полагался. Нам сняли ог-ромный двухэтажный 'люкс', а им- крошечный однокомнатный номер. Увидев это, Володя немед-ленно под свою личную ответственность устроил обмен.

Мы встречали Цукермана с женой в аэропорту, я знала, что она голливудская актриса. Потом до меня дошло, что это она играла в фильме 'Однажды в Америке' с Робертом де Ниро. Там Тьюздей - ху-денькая сексапильная блондинка, в Ленинград же приехала солидная дама. Она уже давно не снима-лась, поскольку выиграла на бирже большие деньги и завершила свою актерскую карьеру. У Тьюздей, безумно толстой женщины с очень красивым лицом и довольно вздорным характером, постоянно болела спина, поэтому Пинкас нес в одной руке скрипку, в другой альт (Страдивари и Гварнери - не меньше), а под мышкой - какое-то 'седло', которое его жена подкладывала под свою громадную филейную часть, садясь в кресла.

Мы повели их ужинать - 'кавиар, водка, бли-ны' - все как положено. Первым вечером все оста-лись довольны. Наутро в наш крошечный номер по-стучал Пинкас:

- Тьюздей спит, можно, я у тебя поиграю?

224

Володя играл в ванной, он - между столом и кроватью. Вскоре Пинкас ушел. Вечером спросил, что мы делали весь день. Володя ответил, что зани-мался.

- Зачем ты столько занимаешься, ты же уже все знаешь! - недоумевал он.

Я пыталась организовать для Тыоздей экскурсии в Эрмитаж, но жену Цукермана ничего не волнова-ло - она спала.

Они замечательно сыграли концерт. Пинкас был потрясен тем, как ленинградская публика принима-ла Спивакова. Западные артисты не привыкли к цветам, а зрители несли их и несли, и Володя стоял, весь обвешанный букетами.

Катастрофа разразилась чуть позже. Мы в те годы ездили из Ленинграда в Москву 'Стрелой': вагоны СВ, чай, накрахмаленное белье - символ романтического путешествия. Я спросила директо-ра оркестра, когда мы уезжаем, и он назвал мне время, подозрительно не похожее на время отхода 'Стрелы'. Когда мы подъехали на вокзал, оркест-ранты уже были в поезде. Один из них вышел и сказал:

- Ребята, в этот туалет их пускать нельзя.

Оказалось, у нас билеты на один из ночных пас-сажирских поездов. А мы-то, когда гости спрашива-ли, почему не летим самолетом, расписывали преле-сти нашего знаменитого поезда! Естественно, за просчет дирекции пришлось отвечать Спивакову. Когда я увидела купе на четверых, где Пинкас пы-тался подсадить свою даму на верхнюю полку, а она оттуда все время сваливалась, перевешиваемая пя-той точкой, мне стало страшно. В коридоре тускло горела единственная лампочка Ильича, и я моли-лась, чтобы эта ночь поскорее прошла.

Дальше - больше. Приехали в заснеженную Москву, на дворе - декабрь. Машина Госконцер-

225

та отвезла наших невыспавшихся и несколько на-дутых гостей в отель. В то время я еще не 'руко-водила процессом' и не контролировала, все ли в порядке у гостей 'Виртуозов Москвы', всем зани-мался наш директор. Гостей отвезли в гостиницу 'Советская', которую из-за нищеты Госконцерт только и мог себе позволить. Как бы сейчас мы ни ругали новых русских, многим из них надо поста-вить памятник. Сжалившись над участью бедных артистов, они иногда дают деньги под конкрет-ную звезду, и только тогда можно принимать гос-тей с шиком. И многие из них уезжают в счастли-вой уверенности, что вся Москва - это отель 'Националь' и ресторан 'Пушкинъ'. А тогда мы, влюбленные в нашу публику и чудесный Большой зал Консерватории, не понимали, что для артис-тов, привыкших к комфорту, гостиница 'Советс-кая' - это чудовищно. Не успели мы приехать домой, зазвонил телефон. Разъяренный Пинкас кричал:

- Что делает твой муж? Занимается? Пусть при-езжает немедленно! Я в гостинице 'Савой'!

Оказалось, что его жена-кинозвезда, увидев зда-ние 'Советской' и обнаружив, что там нет room-service и буфета с горячим чаем, заявила:

- Куда ты меня привез? Я тут не останусь!

В администрации они узнали, что есть шикар-ный отель 'Савой'. Они бросились туда, а их не се-лят, потому что они иностранцы, а в интуристовс-ком отеле не принимают валюту, а про кредитные карточки вообще не знают. Мы понеслись в 'Са-вой' и застали такую сцену (одну из самых унизи-тельных в моей жизни): 'в седле' в кресле сидит Тьюздей, в холле стоит Пинкас. Он хватает толстен-ную пачку рублей, на которые оркестр мог бы су-ществовать месяц, трясет ею перед носом Спивако-ва и кричит:

226

- Что это такое? Это деньги? Да? Куда ты меня привез? Ты говорил, что можешь здесь все! Сделай немедленно!

Пачка рублей летит чуть ли не в лицо Володе, который стоит и молчит, а я пытаюсь встрять и объяснить, что виноват не мой муж, а Госконцерт и порядки в нашей стране. Кое-как Спиваков дого-ворился, их поселили в 'Савое', записав номер на Володю. В этот первый вечер Пинкас играл соль-ный концерт в Москве, где его не знал никто, так что зал рисковал оказаться полупустым. У 'Вирту-озов' была объявлена тотальная мобилизация, что-бы все пришли и каждый третий - с букетом, дабы изобразить неподдельный интерес к творче-ству Цукермана. На следующий день - концерт с 'Виртуозами'. И опять то же самое, что в северной столице: играет Спиваков - про Цукермана все забывают. Первые дни в Питере, когда Пинкас с женой были очарованы снегом, двухэтажным но-мером (если бы они знали, что и он предназначал-ся не им), взаимным общением, шармом, икрой, водкой, балалайками, - все рухнуло в тартарары. Я ничего исправить не могла. Даже замечательно сыгранный концерт не имел для Пинкаса никакого значения. Жена его пренебрегла Кремлем так же, как и Эрмитажем. Спала даже во время концерта за кулисами, где стоял диванчик. Если она и была больна, то острой формой равнодушия ко всему, кроме своей собственной персоны.

Я пыталась все сгладить тем, что после концерта пригласила их домой, напекла гору блинов. Пинкас был очень суров, лед так и не сломался. Уходя, он довольно официально и сухо попрощался с Володей. Меня обнял, наверное, за блины:

- Послушай, - сказал он мне на прощанье, - когда приедешь в Нью-Йорк, позвони мне. Там я

227

могу все. Но действительно могу, не так, как твой муж здесь.

Для меня это было унизительнее всего. С тех пор мы не общались. История с Цукерманом послужила мне большим уроком. Кто бы потом ни приезжал по нашему приглашению - звезда, не звезда, моло-дой, прославленный, - я всеми занимаюсь лично. Даже если нужно заплатить свои деньги, я делаю все, чтобы у артистов от приезда в Россию по при-глашению Спивакова оставались только приятные воспоминания.

228

АНГЕЛ ПРОЛЕТЕЛ

Певец Томас Квастхоф - явление уникальное. Само существование этого человека, вся его жизнь - действительно пример того, как человек живет, а не выживает. На его долю Богом ниспослано тяжелей-шее испытание, но он не проклинает судьбу, а благо-дарит ее за то, что жизнь просто дарована

Томас Квастхоф - жертва болезни, фактически со-зданной человечеством, точнее - научной ошибкой человечества. Болезни этой, к счастью, больше не су-ществует, потому что прекращено производство жут-кого лекарства, провоцирующего ее, - 'таледомида'. Этот препарат, созданный в 50-х годах в Германии, на-значался женщинам для понижения нервного фона во время беременности. Очень скоро было обнаружено чудовищное побочное действие - 'лекарство' пагуб-но влияло на те нервные центры позвоночника, кото-рые отвечают за нормальное развитие рук и ног ребен-ка. Родители Томаса - здоровые люди, с братом тоже все в порядке. Думаю, и сам Томас мог быть высоким красивым мужиком - у него прекрасной лепки голо-ва, выразительные черты лица, высокий лоб и неверо-ятно умные и лукавые глаза, но...

У каждого из нас есть свои детские обиды, но когда думаешь о том, что мог испытать в детстве этот человек, понимаешь, что наши обиды... ничто. Томаса сразу же отдали в школу для психически больных - считалось, что такой ребенок, как он, не должен находиться в школе с другими 'полноцен-ными' детьми. Как-то раз он сказал мне:

- Я ужасно боюсь собак. Они меня не любят, они меня боятся. Я удивилась:

- Почему?

- Потому что я не похож на человека и походка моя напоминает скорее походку не человека, а суще-ства, по разумению собаки, в чем-то ей подобного.

229

Его взаимная неприязнь с собаками - с детства. В школе-пансионате, куда его определили учить-ся, - и это была уже школа для нормальных де-тей - была странная воспитательница (видимо, с садистскими наклонностями). Детей выводят на прогулку - и она специально выпускает собаку во двор. Здоровенная псина бросается на мальчика с короткими ручками и ножками, а ему и убежать-то от нее сложно.

У отца Томаса был совершенно изумительный бас-баритон, и сын его унаследовал. Он учился му-зыке в небольшом городке, еще юношей стал рабо-тать на радио - вначале диктором, потом пробовал что-то петь. Никто не видел, какой он, но все слы-шали его голос. А потом Томас выиграл радиокон-курс.

Как-то раз ему пришлось выступить в открытом концерте. Когда он впервые появился и спел перед большой аудиторией с абсолютно невообразимым успехом, он сказал себе:

- Мне аплодируют только за то, что человек с моей внешностью может петь.

...Может быть, сначала Томасу подспудно хоте-лось доказать, что и человеку с физическими недо-статками есть место в мире артистов. И это его даже подстегивало, стимулируя двигаться вперед. Но постепенно его 'образ' и его голос стали неот-делимы для слушателей, в этом таился секрет его уникальности. И теперь, думаю, у него уже нет не-обходимости что-либо доказывать. Он победил свой недуг силой своего таланта. Он победил судьбу.

Я помню тот день, когда Томас впервые приехал к нам на фестиваль в Кольмар. Моя старшая дочь Катя (тогда ей было девять лет, гораздо меньше, чем теперь) смотрела на него совершенно завороженно. А он, ехидно улыбаясь, спросил:

- Я, наверное, тебя жутко напугал, я такой страшный.

230

- Ну что вы, вы такой красивый, такой замеча-тельный. Вообще, сегодня был лучший концерт в моей жизни.

И после этого между ними возникла невероят-ная любовь. Он все время говорил, что Катя - его главная невеста. Кстати, по части женского пола Томас вообще-то большой охотник. Он влюбляется быстро, легко, начинает ухаживать за дамами, при-чем безумно влюбляется в дам очень высокого рос-та. Смотрит на даму, произносит что-то вроде: 'О!' - и тут же любовь.

Никто никогда не сможет заглянуть в душу к То-масу и понять, что в ней происходит. Он так ценит красоту мира. Когда Томас видит красивую женщи-ну, в его глазах отражается бесконечная гамма чувств, которую трудно описать. Нормальный здо-ровый мужчина может и не заметить красавицу, бу-дет занят чем-то другим. А Томас видит все обо-стренно, он не оброс толстой кожей, у него глаза распахнуты и сердце открыто на все прекрасное, происходящее вокруг.

По натуре он человек не пафосный. Очень земной. Может растрогать вас до слез каким-то нюансом или жестом, только ему одному присущим. Он говорит просто, не любит метафор, высокопарных высказыва-ний о вечности, о судьбе артиста. Томас - просто ми-лый парень невероятного жизнелюбия.

Выпив пару бокалов вина после концерта, он, на-пример, может исполнить романсы. И 'Очи чер-ные' споет, и что-нибудь из Фрэнка Синатры - так что просто слезы катятся. И шутки Томаса, и то, как он способен заводить окружающих, - неподражае-мо. Наверное, из него мог бы получиться замеча-тельный лирический или трагикомический артист.

Понятно, что Томас из-за своего недута - чело-век, очень неприспособленный к быту. Он вынуж-ден везде ездить с кем-то - близким другом, бра-том или матерью. Какие-то элементарные физичес-

231

кие действия, которые мы выполняем тысячу раз в день не задумываясь, - сесть на стул, открыть дверь, подняться по лестнице - ему даются с неве-роятным усилием. Но он никогда не позволяет себе фиксировать внимание окружающих на своих про-блемах, наоборот, покоряет всех своим обаянием.

У многих возникает вопрос: а что было бы, если бы этим голосом обладал певец с обычным ростом? Возникало бы тогда это чувство мистики, чуда? Мо-жет, не будь этого испытания в его жизни, Томас просто не стал бы певцом, не было бы потребности так фиксироваться на своих вокальных возможнос-тях, проявилось бы что-то другое.

В Томасе, безусловно, заключена невероятная внутренняя сила. Все, что вложила в него природа, сконцентрировано в той невидимой материи, кото-рая именуется талантом. От этого человека идет мощнейшая энергия, и я думаю, что это, наверное, таинство Божье.

Слава - это терпение, талант, труд и жизнь ски-тальца. Сейчас жизнь Томаса расписана на пять лет вперед по дням и часам, он постепенно приспособил-ся к постоянным перемещениям и даже получает от них наслаждение. Странствуя, везде находит себе друзей, а когда удается некоторое время побыть дома в Германии, в Ольденбурге, преподает вокал каким-то очаровательным юным леди (у него соб-ственная небольшая школа). Как они поют, мне слы-шать не доводилось (по-моему, на этих уроках боль-шей частью поет для них он, а они, открыв рот, слу-шают), но они чаще всего недурны собой, смотрят на него абсолютно влюбленными глазами, ходят за ним, как гусыни, очень гордые. И он их всегда представ-ляет: вот, знакомьтесь, такая-то, моя ученица.

Как любую вокальную звезду, Томаса часто ок-ружают поклонники, имеющие к музыке весьма косвенное отношение. За ним, особенно последнее время, перемещается небольшая свита. В основном

232

это люди, обладающие временем и средствами, ко-торым очень хочется искупаться в лучах его славы, сказать при случае: 'Я друг Томаса Квастхофа'.

Томас всегда рассказывает о своем заболевании абсолютно без горечи, с легкой иронией и в то же самое время с невероятным чувством грусти и неж-ности по отношению к своей маме, пожилой скром-ной немке, у которой в глазах можно прочитать всю ее жизнь: что она чувствовала, ожидая ребенка, ка-кое смятение ощутила, поняв, что ее вина в том, что сын родился таким. Томас говорит:

- Вы можете себе представить, что испытывает моя мать все эти сорок пять лет? Как она корит себя за то, что принимала те лекарства, которые, возмож-но, могла бы и не принимать? Я всегда безумно жалел маму и страдал из-за того, что она страдала. И мне хо-чется думать, что, когда я выхожу на величайшие сце-ны мира и мне аплодируют восторженные зрители, она все-таки испытывает что-то вроде счастья.

С таким баритоном, как у Томаса, конечно, нуж-но петь и в 'Евгении Онегине', и в 'Дон Карлосе'. Петь - да, спеть он мог бы все, однако Томас по по-нятным причинам не решается выйти на оперную сцену в ролях Дона Филиппа или Онегина. Я знаю, ему предлагают спеть Риголетто. Он пока сомнева-ется, потому что понимает: ему не придется ничего играть в этой роли.

Он поет оратории и кантаты, реквиемы, очень хочет спеть 'Песни об умерших детях' Малера. На его век хватит. Шуберт в исполнении Квастхофа - это что-то необыкновенное, именно там голос попа-дает в 'десятку'. Когда он поет Шуберта - это боль его души, неизлечимая, которую каждый раз он приоткрывает больше и больше, так что не плакать невозможно. Мне кажется, о таком исполнении Шуберт и мечтал.

Вот он поет - и все затихает. Будто ангел проле-тел...

233

О ЧЕРНОМ СВИТЕРЕ И ЯРКИХ ВСТРЕЧАХ

Великая Габриэль Шанель говорила: 'Мода - это то, что выходит из моды'. Точно подмечено, правда? Кстати, касается это не только моды на одежду, но всего искусства в целом. Есть феномены-однодневки, а есть вечные ценности, будь то явления в музыке, живописи или моде. Так что трепета при слове 'мода' я не испытываю. Думаю, главное - это стиль, великое, непреходящее понятие. Стиль - это ключ к разрешению любой проблемы, страховка от любой ошибки. Стоит его ощутить - и наступает избавление от модных диктатов. Мне кажется, что стильный человек тот, кто не боится быть самим собой, тот, кому с собой комфортно. Только и всего.

Первая женщина, которой хотелось подражать, конечно, была моя мама. В годы моего детства в Армении одевались так же, как и во всем Союзе. То есть кто как мог. У мамы были прекрасный вкус и замечательная портниха. Мама умела носить вещи. Выступая с папой в концертах, мамочка часто позволяла себе 'вольность' по тем временам: выходила к роялю с совершенно оголенными плечами и глубоким вырезом на спине. Надо признать, что плечи и руки были точно мраморные, спина - восхитительная, но в целом эти появления считались в 60-е годы более чем смелыми. Помню, попав в Париж в 1970 году, родители на жалкие суточные умудрились привезти всем подарки. Мне был куплен волшебный красный костюм с брюками, расклешенными от колена. Но толстопопая армянская девочка в него не поместилась! Пожалуй, это было первое чувство большого 'женского' унижения, которое до сих пор хранит память: ощущение не сходящейся на бедре застежки молнии. Маме же была

234

куплена шубка из искусственного меха: черного в белую крапинку, что-то вроде лошадки, но она с таким шиком носила эту шубу, что все были убеждены: Саакянц позволил себе невиданную роскошь! Еще помню маму в белом кожаном пальто и белых брюках. Так и вижу ее, стройную, в белом пальто, затянутом по талии поясом с большой металлической пряжкой.

Так сложилось, что мне довелось встречаться, а порой и дружить с многочисленными творцами моды, ставшими уже легендой. Их имена: Ив Сен-Лоран, Ирэн Голицына, Джон Гальяно, Кристиан Лакруа, Слава Зайцев, Валентин Юдашкин. Характерно, что все они, кому подвластно несколькими росчерками карандаша устанавливать или отменять диктат моды, укорачивать или удлинять юбки, изменять силуэты, в общем, баламутить играючи умы модниц, сами остаются всегда постоянны и верны себе, больше обращая внимание на аллюр проходящих мимо женщин, нежели на 'упаковку'.

Первый модельер, с которым мне довелось познакомиться, был экзотический дядя из Филиппин, личный портной Имельды Маркое. Большой меломан, он посетил Володин концерт в Маниле и пришел в восторг. Приехав вскоре в Москву, он разыскал Спивакова и 'напросился' на ужин. Было это незадолго до нашей свадьбы в 1984 году. Я постаралась, как могла, принять его в нашей крошечной квартирке на Юго-Западе. Маленький, средних лет человек по имени Аурео Алонсо. Весь вечер они говорили с Володей, уже не вспомню о чем. Напоследок мой будущий муж попросил его сшить мне свадебный наряд. Аурео извлек из кармана маленькую рулетку и, ловко орудуя пальцами, сплошь усеянными колечками с драгоценными камнями, принялся обмерять меня с

235

головы до пят. Спустя месяц, уж не помню, с какой оказией, мне привезли загадочную огромную коробку. Не знаю, то ли Спиваков плохо объяснил, к какому событию требовался наряд, то ли Аурео 'оплакивал' решение его русского друга жениться, но в коробке, утопая в цветной шелковой бумаге, лежали пленительное платье и длиннющий, широченный шелковый шарф черного цвета. До сих пор не удалось выяснить, может, на Филиппинах выхолят замуж в черном? Платьице, впрочем, было настолько уникальным, сделанным вручную до мельчайшей кнопочки, что я с великим удовольствием надевала его множество раз. До сих пор оно переезжает со мной из страны в страну, живет то в Испании, то во Франции. И думаю, будет еще носиться одной из моих дочек (или внучек!). Еще на дне коробки от Алонсо лежала бледно-желтая мужская рубашка для Володи, с виду обычная, но когда мы ее развернули, оказалось, что во всю спину вышита на ней огромная цветная бабочка! Вот так наш филиппинский 'Диор' увидел русского скрипача. К сожалению, больше мы не встречались, и я даже не знаю, где он теперь.

В 80-х годах у меня был в Париже друг, работавший советником у Ива Сен-Лорана. Саша (француз с очень интернациональным именем Александр) был тем, кто в 1986 году привез в Москву выставку Сен-Лорана. Благодаря ему я впервые попала в волшебную страну моды со стороны кулис. Как-то Саша привел меня в ателье, где сам Сен-Лоран готовил очередную коллекцию к показу. Это было сеансом магии: почти неподвижно стоящая манекенщица-мулатка, вокруг которой в напряженной звенящей тишине передвигался движениями пантеры великий мастер. В огромных

236

очках, в черном костюме, нервно закуривая и всякий раз не докуривая, он то подкалывал булавками, то подрезал длинное платье из ярко-синего крепа. Тишина нарушалась изредка лишь храпом его любимого бульдога по кличке Мужик и шепотом закройщиц-ассистенток. Но на моих глазах из бесформенно висящей материи буквально рождался структурно четкий силуэт без единой лишней, случайной складки! Потом мы пили чай, и Сен-Лоран, говоря о парижских показах, как-то лениво и тихо заметил:

- Я ни за кем не слежу и ничего не вижу. К чему? Всё, что делают сегодня, я придумал уже давно. Я же обожаю его знаменитую формулу:

- Элегантная женщина - это женщина в черной юбке и черном свитере, идущая под руку с влюбленным в нее мужчиной.

Правда, где-то он хитро добавил:

- Но, конечно, аксессуары не возбраняются!

Мне нравится мода с точки зрения творческих идей. Я хорошо знаю Кристиана Лакруа. Его талант настолько шире и глубже моды как таковой, что его вещи плохо продаются. Кроме актрис, которые любят появляться в его вечерних платьях на пышных церемониях 'Сезара' и 'Оскара', кроме богатых невест, которые могут позволить себе заказать у него свадебный туалет, его мало покупают. Глядя на свадебные платья от Лакруа, я понимаю, что они ко многому обязывают: либо прожить долгую счастливую жизнь с одним человеком, либо сбежать в этом платье из-под венца в последнюю секунду. Это платье героини. Все, что шьет Кристиан, рассчитано на сильную индивидуальность. Его вещи настолько ярки, что заслоняют женщину, если у нее недостаточно сильный характер. Их надо уметь носить.

237

Лакруа - ужасно смешной, лопоухий мишка, которому, говорят, мама в детстве приклеивала уши скотчем. Женат на Франсуазе, которая его и 'сделала', - типичной парижанке, очень космополитичной, интересной журналистке. Он встретил ее у друзей на чаепитии, и с тех пор они не расстаются вот уже тридцать лет. Его мама сказала, что в детстве он всегда описывал женщину, на которой женится, - белокожую, рыжую, маленькую. Это портрет Франсуазы. Лакруа приехал в Париж и собирался стать музейным работником, изучал историю костюма XVIII века. Она резко переоринтировала его, как только увидела рисунки костюмов и декораций, которые делал Кристиан. Франсуаза работала пресс-агентом. Она и пристроила его сначала стилистом в Дом 'Hermes', потом в 'Jean Patou', ныне исчезнувший. А потом они встретились с Бернаром Арно, который поверил в него. И в 1983 году возник Дом моды Кристиана Лакруа, практически единственный за последние годы, созданный 'с нуля'. То есть он не пришел молодым дизайнером для обновления крови в старый Дом, а создал свой собственный. Несчастье (а может, наоборот, счастье?) Лакруа в том, что он - артист, не задумывающийся о том, чтобы сделать что-то коммерчески успешное.

Мы провели с Лакруа безумно интересных два дня, когда я снимала о нем передачу. Он заявил, что интервью будет давать только в своем любимом ресторане 'Петрель' в IX районе Парижа. Хозяин Жан-Люк - добряк, специально открывший свое заведение в понедельник утром для нашей съемочной группы. Мы поменяли скатерти, переставили всю мебель, подсвечники, аксессуары. Он все снес кротко. Ресторанчик смешной, стены обиты тканью эпохи Наполеона III, старинные вещи смешаны с имитациями.

238

На одном столе лежат три книжки и несколько орешков, на другом - розовые лепестки и гравюрки, прямо как у кого-нибудь дома. Очень вкусно. Мы снимали утром, до обеда, как раз когда привезли продукты на вечер. И в ресторане стояли корзины с рынка - с лисичками, малиной, овощами. Это было так живописно!

Кристиан приехал, одетый как бомж, в бежевом свитере и потертой джинсовой куртке. Перед съемкой я купила в его магазине кофточку - черненькую, но с большой аппликацией. Они меня потом очень ругали за самодеятельность - предлагали дать напрокат или сделать скидку, но было уже поздно. Гримироваться перед съемкой Лакруа отказался. Каждый мой вопрос он брал, как резиновый круг, и плыл с ним в открытое море. Самым интересным для меня оказалось присутствие на примерках его последней коллекции, показанной на летней Неделе высокой моды в Париже. Кристиан притащил меня в мастерскую, где я увидела что-то фантастическое. На манекенщице - платье из холстинки, то есть сделана только форма, силуэт из холста. А все стены в студии обвешаны образцами тканей, тесьмы, кружева. Он смотрит, хватает со стены кусок, прикалывает, обсуждает с ассистентами. В результате девушка обвешана тесьмой, галуном, кисточками, к юбке приколото сразу три образца. Лакруа прикладывает четвертый и начинает смеяться: 'Нет, это даже для меня too much'. Многие потрясающие ткани он делает на заказ.

Его Дому 10 лет, все эти годы при нем секретарша Лора. Атмосфера удивительная. Кристиан сам признается, что он плохой коммерсант. Лакруа не начальник, ему близки идеи артели, цехового братства. Мне всегда хотелось носить его вещи, но я как-то робела. После нашего знакомства я эту свою робость преодолела.

239

Мне очень нравится его театральность. Кстати, из всех полученных им премий ('Золотой наперсток', 'Золотая игла', 'Бриллиантовые ножницы') больше всего Кристиан гордится премией 'Мольер' за лучшие театральные костюмы сезона 1995 года к 'Федре' Расина в 'Комеди Франсез'. А сейчас он сделал костюмы к спектаклю 'Береника', в которой играла Кристин Скотт-Томас на Авиньонском фестивале. Лакруа - человек театра, но и в кино он великолепно работает. Недавно прошел фильм 'Дети века' с любимой мною актрисой Жюльетт Бинош о Жорж Санд и Альфреде де Мюссе. Придуманное Лакруа вишневое платье героини изумительно. После моей передачи о Лакруа мы часто видимся. А в Новый год Кристиан прислал мне неправдоподобно огромный букет свежих пионов и маленькое серебряное сердце на счастье. Теперь все время вожу его с собой.

Из русских модельеров я общалась со Славой Зайцевым, который шил мне крепдешиновые платьишки, когда я была беременной. Он сделал наряд из черного крепдешина в белый горошек с тремя разными воротничками. Под низ надевалась еще юбка, но можно было носить его и отдельно, как короткое. Оно трансформировалось бесконечно. Слава - чудный, добрый, светлый человек. В отечественной моде он - наш ледокол 'Ленин'. Как он пытался из жутких материалов создавать стиль и одевать советских женщин! Слава - герой. На летние концерты Володя часто надевает его рубашки со стоечкой. Помню, мы пришли на примерку: рубашки, которые должны были быть готовы через неделю, сшили за день.

В последние годы мы подружились с Валентином Юдашкиным. Его я обожаю не только как артиста, но и как друга. Пару лет назад в Париже была выставка

240

импрессионистов 'От Курбе до Матисса'. После вернисажа все отправились на ужин при свечах на корабле 'Mediterranee', плывшем по Сене. Володя, как всегда, был в отъезде, и мне пришлось тащиться одной. Но было чрезвычайно интересно - актеры, журналисты, писатели. Я надела широченные штаны от Юдашкина и топ, вышитый бисером и стеклярусом по черному тюлю. Джон Гальяно вдруг подошел, остановился, стал щупать:

- Что это?

- Не вы, - ответила я.

- Вижу, что не я, но что это?!

Вышивка - самое дорогое в высокой моде, так что мой наряд от Юдашкина был неотразим. Меня же распирала гордость за Валечку и за отчизну.

Совсем недавно я встретилась в Генуе с человеком лет шестидесяти, совершенно неизвестным широкому рынку, но прекрасно известным узкому кругу посвященных. Его имя - Андреа Одиччини. Он одевал еще Марлен Дитрих и знаменитых итальянских актрис. Он кутюрье, 'поток' его никогда не интересовал. Давным-давно у него был магазин на Fabourg St.Honore в Париже, который он закрыл. В основном он шьет на заказ. В Генуе, рядом с отелем, где мы жили, когда Володя дирижировал премьерой оперы 'Пуритане', у Одиччини огромное палаццо. Нас познакомили на премьере, и на следующий день я пошла на встречу с Одиччини. В зимней Генуе выпал такой снег, что все кривые, вымощенные булыжником улочки стали сразу напоминать рождественскую сказку. В палаццо с расписными потолками прошлого века - ателье и show-room. В год он шьет моделей шестьдесят - уникальных, созданных в единственном экземпляре. Дефиле он не устраивает, клиентки приезжают к нему

241

сами. Его безумно оригинальные вещи любит, например, Джулия Роберте. Он - модный классик.

В прошлом году мы встретились с Джоном Гальяно в доме наших очаровательных друзей Бернара Арно и Элен Мерсье. Мне казалось, что нет ничего более противоположного, чем мой муж и Гальяно, а они, как ни странно, сошлись! Сидели и разговаривали бесконечно. В жизни Джон Гальяно - человек очень эпатажный, должен все время разыгрывать шоу. Каждый день он появлялется в чем-то новом - то в майке, напоминающей разодранный американский флаг, то в парике с золотыми буклями, то в других немыслимых одежках. Во время нашей первой встречи он сидел в камуфляжной маечке - последнем писке моды - и в женских прозрачно-золотых очках. При этом Гальяно оказался человеком невероятной застенчивости. Он - испанец с Гибралтара с нереально смуглой от природы кожей и белоснежными зубами, как у породистой лошади, - таких я ни у кого не видела. Володя спросил его, как приходят идеи. Гальяно рассказал:

- Ты знаешь, к примеру, я люблю ходить по рынку и смотреть, как разложены овощи и фрукты, как сочетаются по цвету перцы с зеленью, апельсины с дынями.

Володя, в свою очередь, вспоминал, что как-то раз он услышал колокола в церкви, которые помогли ему понять темпы в первой сонате Брамса. Так они обменивались профессиональными 'секретами'.

Мы многократно уговаривали Джона приехать в Россию. И вот пару месяцев назад он позвонил мне и сообщил, что находится в Санкт-Петербурге! Удивительное совпадение: в тот же вечер я улетала в Питер на съемки. Вдобавок оба мы остановились

242

в 'Европейской'. Вечером мы тихо сидели за чашкой чая и он восторженно делился со мной впечатлениями: ему дико нравилось, что приехал он тайно, что может часами гулять, просиживать в музеях, не вылезать из Вагановского училища, где учился его 'Бог' - Вацлав Нижинский. 'В следующей жизни я буду русским и поселюсь в Санкт-Петербурге'. Снег - 'романтика', дворцы- 'сказка', картины, музеи, Мариинский театр - у Гальяно горели глаза, я впервые видела его таким восторженным. На прощанье он мне сказал:

- Ведь это вы с Володей 'виноваты', что я вырвался сюда. К тому же твой муж дал мне замечательную идею к музыкальному оформлению моего показа. Так что следующая коллекция 2002 посвящена России и немного вам двоим.

243

ВСЕ БИЛЕТЫ ПРОДАНЫ

Накануне Володиного сольного концерта в Карнеги-холл 13 мая 2000 года мы были в Нью-Йорке. Это событие - исключительное для всех музыкан-тов. Для него оно к тому же связано с особой исто-рией.

В 1977 году он тоже играл сольный концерт в Карнеги-холл. Отношения между Россией и Аме-рикой накануне холодной войны были очень напря-женные, многих людей, подавших на выезд, не вы-пускали из страны, и в Америке очень активизиро-валась Лига защиты евреев, устраивавшая всевоз-можные акции при появлении представителей СССР. Перед выступлением Спивакова у входа в концертный зал стояли пикеты, призывавшие пуб-лику бойкотировать концерт советского скрипача, 'засланного в США КГБ'. Это к тому же было нака-нуне наших ноябрьских праздников. Но тем не ме-нее зал был полон. Историю, случившуюся со Спи-ваковым на этом концерте, мне рассказывала жен-щина, с которой я теперь очень дружу, - пианист-ка Элен Арно.

В момент, когда Володя играл 'Чакону' Баха, в проход выбежал человек, метнулся к авансцене и швырнул в него предмет, разорвавшийся с диким звуком бомбы. Его ударило прямо в солнечное спле-тение. Он согнулся в три погибели, первая мысль была: 'Меня убили'. Перед глазами - красные по-теки: кровь! Володя услышал единый вскрик зала и почувствовал запах краски, химии. Как потом выяс-нилось, это была пластиковая бомба. Увидев, что скрипка и смычок залиты краской, поняв, что он жив, Спиваков подумал: 'Суки, так просто вы меня не возьмете'. Стал распрямляться и, остановив-шись лишь на долю секунды, продолжал играть 'Чакону'. В зале поднялась суета, ворвались какие-то охранники (полицейских в Карнеги-холл нет),

244

повязали 'террориста'. Когда Володя доиграл, весь зал на последних нотах встал. В антракте прибежа-ли представители Карнеги-холла, предложили по-менять рубашку, но он отказался, предпочтя остать-ся в испачканной. Событие получило огромный ре-зонанс, на другой день в каждом выпуске новостей Генри Киссинджер, бывший тогда премьер-мини-стром, извинялся перед советским артистом. В Москве Володя по возвращении получил звание заслуженного артиста, по поводу которого пошу-тил: 'Лучше бы дали заслуженного мастера спорта'.

Это событие наложило на него сильный отпеча-ток. С тех пор 'Чакона' Баха ассоциируется у Спи-вакова с угрозой. Поэтому, когда в программу сольного концерта 2000 года поставили это произ-ведение, журналисты тут же решили, что это краси-вый пиаровский ход. Надо сказать, что Спиваков, как и все советские артисты, не ездил в Штаты на протяжении десяти лет, пока длилась холодная вой-на, а вернулся уже с 'Виртуозами Москвы'.

Все годы, что мы женаты, мне мечталось присут-ствовать именно на сольном концерте мужа в Карнеги-холл. Я приложила немало усилий, чтобы кон-церт состоялся.

Прилетев в Нью-Йорк, я помчалась к залу и уви-дела, что афиша, анонсирующая концерт, заклеена полосой с надписью: 'Все билеты проданы'. Я гото-ва была запрыгать от счастья! Даже сделала фото-графию, но потом потеряла пленку.

Но вот наступает день концерта, надо уже выхо-дить на репетицию, а мой муж не может встать с постели - читает Акунина, 'Пелагею и белого бульдога'! Я тоже не нервничаю, так как читаю 'Коронацию' того же Акунина. Он говорит:

- Дочитаем и поедем. Мне осталось пятнадцать минут. Я уже утром репетировал, а вот акустику надо попробовать.

245

Вели себя, конечно, как два маньяка, но я безум-но благодарна Акунину, который в этот момент по-мог нам преодолеть стресс и справиться с эмоция-ми. Мы приехали в Карнеги-холл, обмениваясь впе-чатлениями о прочитанных романах.

В Карнеги-холл работает замечательная тетка Дейби - талисман зала - толстая негритянка с глубоким 'мясистым' голосом. Она ответственная за главную артистическую ложу. Существует це-лый церемониал: ложу открыть, принести туда воды, чаю, полотенец. Дейби очаровательна - со своей очень большой попой, прелестным лицом и бархатным голосом. Когда я ее вижу, сразу расслаб-ляюсь. Володя принадлежит к числу ее любимых артистов. Встречая его, она сразу начинает кричать: 'Hello, sweet heart!'* И настроение тут же поднима-ется.

Не успели мы приехать, прибежал служитель со словами:

- Там какой-то месье Глотц бьется в истерике у кассы.

Мишель, организовавший этот концерт на свой страх и риск, не собирался лично приезжать в Нью-Йорк. А потом решил сделать сюрприз и прилетел из Парижа за несколько часов до концерта. Спуска-юсь и вижу, как несчастный Мишель за десять ми-нут до начала концерта взывает:

- Я организовал этот концерт! Я специально прилетел! Позовите директора, откройте мне ложу!

Конечно, все устроилось.

'Чакону' Спиваков не играл. За две недели до этого концерта наши друзья Элен и Бернар Арно пришли к нам в гости в Париже и Володя, усадив их, предложил сыграть 'Чакону'. Это было незабы-ваемо! А дней за десять до концерта он вдруг сказал мне:

* Привет, солнышко! (англ.)

246

- У меня такое чувство, что я начну ее играть и остановлюсь. Мне покажется, кто-то побежит по проходу.

Накануне концерта в Карнеги-холл было одно светское событие, на котором мы встретились с Шарон Стоун. Фирма Бернара Арно LVMH - Louis Vuitton-Moet-Hennessy- купила аукцион Philips, который все эти годы был третьим аукционом после Кристи и Сотби. Происходили первые торги при новых владельцах. Чем эта продажа была уникаль-на - впервые на аукционе продавалось гигантское полотно Малевича. Я лишь умозрительно осознаю его ценность, хотя и понимаю, что в искусстве это - другая дверь. Может быть, мои интеллект или эстетическое восприятие еще не доросли до него, но этот художник не вызывает во мне трепета. Не могу не согласиться с Ильей Сергеевичем Глазу-новым, который спрашивает: 'Вам бы хотелось, чтобы вас изобразили в виде черного квадрата?' Честно говоря, нет. Так вот, на аукционе была пред-ставлена огромная работа Малевича в виде черно-красного креста. Уровень выставленной на торги живописи вообще был замечательный - Сезанн, Пикассо, Дюфи, несколько совершенно фееричес-ких импрессионистов.

И чтобы событие состоялось, 'крестной мате-рью' аукциона пригласили быть Шарон Стоун. Она возглавляет Фонд, субсидирующий исследования по созданию лекарства от СПИДа. В день аукциона часть вырученных средств, согласно договору, шла в ее Фонд. Вот она и пришла, как потом сама выра-зилась, 'поторговать лицом'. Несмотря на высокий уровень затраченных средств, на аукционе была пара накладок. Нью-йоркские критики абсолютно необъективно написали, что аукцион - яркий при-мер того, как недостаточно иметь много денег, не-плохо бы иметь и немножко вкуса. Лишний раз я убедилась в том, что пресса во всем мире одинакова.

247

До начала аукциона мы с Володей были пригла-шены в помещение, откуда можно наблюдать по мониторам за процессом продажи. Мы стояли с Элен и ее супругом, и в этот момент из лифта выш-ла Шарон Стоун с двумя секретаршами и охранни-ками. Я как-то засмущалась и отошла со своим ста-каном сока. Наблюдаю: Шарон знакомят с Володей, и она говорит:

- Hello! I'm Sharon. Он отвечает:

- I'm Vladimir Spivakov.

Она смотрит вопросительно. Он конкретизиру-ет:

- I'm Russian artist.

- Hello, Russian artist!

Ее глаз 'играет'. Потом она очень прямо подо-шла ко мне, протянула руку со словами:

- Hello! I'm Sharon*.

Узнав, что меня зовут Сати, искренне заинтере-совалась именем.

В близком общении Шарон произвела на меня совершенно феноменальное впечатление. Есть та-кое понятие - 'присутствие', так вот в ней чув-ствуется необыкновенное присутствие. Масса зна-менитостей, потрясающих актрис и певиц не излу-чают этого в реальной жизни, а в ней есть ощуще-ние того, что это она и только она - такая... Даже в коротком разговоре сразу ощущаются ее сильная индивидуальность, характер, ум.

Разговорившись с Шарон Стоун, я попыталась понять, сама ли она такая необыкновенная или это 'сделано в Голливуде'. Она отлично знает, как

* - Здравствуйте, я Шарон.

- А я Владимир Спиваков.

- Я русский артист.

- Привет, русский артист.

- Здравствуй, я Шарон (англ.).

248

войти, как заполнить вокруг себя все простран-ство.

Когда она узнала, что я была актрисой, тут же сравнила меня с какой-то американской звездой из сериала 'Друзья', заметив, что я очень на нее похо-жа. Ее секретарша, заискивая, сказала:

- Как, вы не знаете? Это очень красивая жен-щина. Если Шарон говорит, что вы на нее похожи... Она и одета была необыкновенно. Если бы кто-нибудь другой напялил на себя все это, сказали бы - сумасшедшая. А на ней все смотрелось фее-рически. Вишневое шифоновое платье в мелких оборочках, немножко цыганское, рыжие ковбой-ские сапоги и сверху огромная рыжая кашемировая шаль. На шее - коралловые бусы величиной со сливу, никогда таких не видела, на пальце - гро-мадная 'шайба' из целого коралла. Сама она - не тощая спирохета, а женщина с широкими бедрами и широкими плечами, потрясающим цветом кожи и фарфоровыми голубыми глазами. В ней нет ничего неестественного, она не молодится и не ведет себя нарочито.

Когда мы вышли в зал продаж, мне ее стало не-много жаль. Шарон очень достойно рассказала про свой Фонд, пытаясь объяснить богатым толстосу-мам и их агентам, как важно давать деньги на иссле-дования, чтобы дети не болели СПИДом. Потом на-чался аукцион и она перемещалась по рядам, пыта-ясь подогреть интерес к лотам. В первом ряду сидел почтенный отец семейства со всеми домочадцами, перед которым она присела на пол во время прода-жи бюста работы Генри Мура, играя и провоцируя его азарт.

Полотно Малевича тем временем стояло на под-рамнике под бархатным покрывалом. Думаю, что организаторы аукциона в этом эпизоде 'дали маху'. Им хотелось эффектно преподнести 'явле-ние Малевича', обставить его, как в театре. Но эф-

249

фект неожиданно возымел обратное действие. Ког-да аукцион близился к своей кульминации, к под-рамнику подошла Шарон и стала очень медленно стаскивать с полотна бархатную тряпку. Этот мед-ленный 'стриптиз' вовсе не соответствовал значи-тельности момента, тем более что Шарон не знала совершенно, куда эту тряпку девать. По этому пово-ду и разрезвились на следующий день критики из 'Нью-Йорк Тайме'. Тем не менее на цену в 15 мил-лионов долларов, за которую ушло полотно, это не подействовало.

Шарон показалась мне более убедительной, ког-да она сидела перед началом торгов и пила свой апельсиновый сок, чем когда стала 'играть Шарон Стоун'.

...Уже потом, в Москве я попала на закрытое де-филе в бутике 'Donna Karan' и меня потрясло, как Инна Чурикова по просьбе устроителей демонстри-ровала модную одежду - в чалме, с необходимой долей иронии, заводного фола. Как она ходила, вы-ставляя бедро! Во всем этом было столько артистиз-ма и темперамента, что мне вдруг пришло в голову: Инна Чурикова обыграла бы 'явление Малевича' в сто раз интереснее! У нас почему-то считается за-зорным, если известная актриса участвует в подоб-ном шоу, на Западе - нет. Но это так, к слову.

250

'Я В ТВОЮ СЕДИНУ ВЛЮБЛЕНА...'

Спиваков с молодости был жгучим брюнетом. Но когда у него появились на виске первые седые пряди (еще до нашего знакомства), его американский импресарио, влюбленный по уши гомосексуалист, произнес фразу, которая стала для Володи своеобразным кредо:

- Ты артист, и твоя публика должна видеть тебя всегда молодым.

Он отвел его в парикмахерскую, где ему подкрасили висок. Но Володя потихоньку привык к своей не меняющейся с годами черной шевелюре. Что было совершенно невинно и натурально для человека тридцати-сорока лет, к пятидесяти годам стало обузой. От краски невозможно было отказаться, особенно если человек постоянно на виду. 'Канонизированный' образ вылился в то, что он стал постоянно к себе приглядываться, волноваться, искать в других подтверждение своему пристрастию: и этот красится, и тот... В Володе есть естественный шарм, элегантность, и я вдруг поняла, что крашеные волосы превратились в его комплекс, стали чем-то вроде секрета Полишинеля или Голого короля. Все знают - и молчат.

- Если бы у тебя не было ни одного седого волоса, тебя можно было бы занести в Книгу рекордов Гиннесса. Все знают, что ты отметил пятидесятилетие, - говорила я, предлагая ему перестать краситься. Он все тормозил, все никак не решался. То концерт подпирал, то еще что-нибудь.

В тот год, когда появился контракт с РНО, первая репетиция с которым была назначена на сентябрь, я решила начать отпуск в августе с эксперимента:

- Краска закончилась, кисточка потерялась, - сказала я. - К новому оркестру с новым обликом. У тебя на это есть месяц. Время пошло.

251

Володя сопротивлялся, но ему пришлось поддаться, и поначалу он безумно страдал. Сначала парикмахерша сделала ему коротенькую стрижечку ежиком. Я смотрела на него со стороны, представляла, как это будет в идеале, и понимала, что это колоссальный пиаровский ход. Вся Москва и так пребывает в возбуждении перед его первым выходом на сцену с РНО, а тут вдруг такое: ни один имиджмейкер специально не придумает - появление седого человека с молодым, загорелым лицом.

Главную поддержку Спиваков получил от детей. Оценка дочерей решила в пользу смены облика. Они стали кричать:

- Папа, это так sexy! Тебе так идет, ты такой стильный, молодой!

Он даже имидж поменял - надел джинсы, короткую футболку. Я помню шок операторов телевидения, приехавших на первую репетицию с РНО, при виде Спивакова, вышедшего из машины. Помню и тот шорох, который пронесся по Большому залу Консерватории, когда он вышел дирижировать. Были диаметрально противоположные мнения. Например один из московских музыкальных критиков, которому в острословии не откажешь, написал, что Спиваков 'превратился из крашеного красавца в убеленного сединами мэтра'. Мне же по сердцу то, что написал Вознесенский: 'Остриженный наголо, как юный Керенский, но только красивей. Меж нас, оборзевших, лети над Россией'. Каждый увидел и воздал в соответствии со своей фантазией и степенью благородства. Для Володи, вглядывавшегося в себя по-новому, наступило дикое облегчение. У него появилось другое лицо, обозначился высокий лоб, и, мне кажется, он сразу приобрел иное качество - стал моложе красивее, современнее. Я вдруг заново влюбилась

252

в своего мужа. И даже волосы стали какими-то мягкими, с очень красивым оттенком. А самое невероятное - спустя год он вдруг понял, что ни разу не повторились приступы страшной аллергии. Он сам себя вылечил.

По поводу смены имиджа Спивакова происходило много смешных историй. Все его поклонницы от пятидесяти до шестидесяти, для которых Володя ассоциировался с их юностью и помогал им ощущать себя моложе, были настроены негативно. Когда он был брюнетом, им казалось, что они по-прежнему молоды, а теперь что же делать? Как будто у них украли мечту. Увы, быть вечно хорошеньким и молодым невозможно. И вообще мне кажется, биологический возраст - это одно, а возраст души - другое. Я даже хотела написать стихи: 'Я в твою седину влюблена...', но дальше первой строчки не продвинулась. Одностишие получилось. Ростропович, увидев его седым, сказал:

- Старик, я думал, у меня испортился телевизор, смотрю, а там ты - в негативе!

253

КАК МОЖНО СЪЕСТЬ СЛОНА?

Спиваков с Плетневым знакомы очень давно, с тех пор, как Миша учился у Флиера, с которым Во-лодя был дружен и в юности даже жил у него дома. Потом Михаил Васильевич, как теперь принято его называть, играл с 'Виртуозами Москвы' концерт Гайдна. В 1999 году мы были на гастролях в Амери-ке, Володя выступал с дирижером Полянским. Дико длинное турне чередовало концерты для скрипки Чайковского и Моцарта через день. И вот в один из свободных дней в Бостоне в нашу ма-ленькую гостиницу пришел факс из Москвы. 'Гос-подин Плетнев просит господина Спивакова сроч-но связаться с ним по таким-то телефонам'. Мы перезваниваем. Володя берет трубку, и у него вы-тягивается лицо, он замолкает и смотрит на меня совершенно обезумевшими глазами. Я тихо гово-рю ему:

- Что? Хочет позвать тебя продирижировать? Мотает головой - нет.

- Хочет с тобой сыграть?

- Нет. Володя шепчет:

- Зовет меня в оркестр.

- В качестве кого? - спрашиваю я.

Володя показывает мне один палец. Я ничего не понимаю. Короче, позвонил Плетнев и телеграфно, как он умеет, сообщил, что собирается уходить из Российского национального оркестра, полностью переключиться на сольную карьеру и посвятить себя занятиям композиторской деятельностью. Рос-сийский национальный оркестр - его детище, он долго думал и пришел к выводу, что может передать его только в руки Спивакова. Просит его над этим предложением подумать. Об этом никто пока не знает, директор готов прилететь на переговоры в любую точку мира.

254

Володя никак не мог понять - надо делать этот шаг или нет. Хоть беги к гадалке, так это было нео-жиданно. Ясно, что предложение непростое. Непо-нятно, принесет оно пользу или пойдет во вред. Мы не спали много ночей. Я высказала свое мнение:

- Это все равно, что дать человеку порулить большой машиной. Ничего по существу, кардиналь-но в жизни не изменится. Ты давно дирижируешь, но нерегулярно. Большого симфонического оркест-ра как творческой лаборатории у тебя не было. Это не принесет больших денег, может быть, и большой карьеры не принесет. (Как потом ему пророчили некоторые коллеги: 'Ты сразу разобьешь морду, тебя размажут по стене критики, доброго имени не восстановишь'.) Но у тебя есть пристань, к которой ты привязан. У тебя есть скрипка - твой порох, ко-торый всегда будет сухим. Не понравится дирижи-ровать большим оркестром, не сможешь, почув-ствуешь, что сил нет, ты уйдешь. В твоем случае всегда есть, куда вернуться. Когда видишь берег, до которого стремишься доплыть, нельзя понять сра-зу, - доплывешь ли. Просто надо плыть. Есть такая детская загадка. Ребенок спрашивает: 'Мама, как можно съесть слона?' И сам же отвечает: 'По ма-леньким кусочкам'. Надо начать, попробовать.

Так было принято это решение. Я предвидела, какой шум начнется в нашем маленьком 'датском' королевстве - в музыкальной Москве, однако шум и спекуляции превзошли все мои ожидания. Володя только приступил к первым репетициям, а у меня было ощущение, что одновременно готовится бочка с дерьмом, чтобы в нужный день вылить ее содер-жимое ему на голову. Столичные критики заранее наточили перья, и думаю, статьи о первом концерте Спивакова с РНО были готовы задолго до самого концерта. Но мне их искренне жаль. Они не учли одного обстоятельства: Спивакова можно согнуть, но не сломать, Он настолько сильный человек, за-

255

щищенный силой своего духа и своей семьей, что поток оскорбительной грязи, который полился в связи с его приходом в РНО, только еще больше за-калил его.

Единение с оркестром возникало постепенно, от концерта к концерту дирижер с оркестром учи-лись понимать друг друга. По крайней мере, те-перь Спивакова в РНО воспринимают как своего. Были люди, которые верили ему сразу, кто-то де-лал вид, а кто-то и вида никакого не делал и не ве-рил. Но всю эту массу людей нужно было приучать заново - к новому жесту, к новым музыкальным идеям. Помню, придя на первую репетицию, Воло-дя сказал:

- Дорогие друзья. Нам суждено пройти какую-то часть дороги вместе. Я постараюсь сделать все, чтобы эта дорога была для вас и для меня легкой, взаимообогащающей и приятной. И вас прошу о том же.

Но это получалось не сразу.

Первый концерт 30 сентября 1999 года был очень сложным по многим обстоятельствам. Поче-му я вспоминаю этот концерт? Володя часто на сце-не испытывает сопротивление оркестра или сопро-тивление себя самого - своих рук, нервов. Но он очень любит публику, она никогда ему не мешает. А тут вдруг ночью после концерта он сказал:

- У меня было ощущение, когда я встал спиной к залу, что сейчас в меня полетит нож или начнут кричать 'долой!'. В Большом зале сегодня была та-кая отрицательная энергия и в таком количестве, что я ее ощущал позвоночником.

Мне стало страшно. Я подумала, надо было его отговорить. Теперь я так не считаю. Хотя ему в РНО непросто.

Володя за годы работы с 'Виртуозами Москвы' привык быть в каком-то смысле хозяином в оркест-ре, по крайней мере, принимать основные решения

256

самостоятельно. Учитывая специфику РНО как част-ного коллектива, главный дирижер - фигура от-нюдь не самостоятельная. Для Спивакова же важ-нее всего в работе в любом коллективе - фактор доверия. За прошедшие сезоны полного доверия с руководством, доставшимся в наследство от Плет-нева, так и не возникло. Жаль... Но музыканты Спи-вакова приняли, и он их полюбил, сумел увлечь. Это главное. Российский национальный оркестр - но-вая покоренная Володей вершина. Знаю, не послед-няя...

ДИВА

257

На сегодняшний день Джесси Норман - един-ственная оперная дива в мире в полном смысле это-го слова. Она из тех немногих, кто, являясь знаме-нитостью и неким эталоном, продолжает оставаться в той форме и поддерживать тот уровень мастер-ства, которые многие ее знаменитые коллеги (Паваротти или Кабалье) уже начинают терять. За их именем уже нет того вокала, который был десять лет назад. Что меня потрясает в Джесси: слушаешь записи двадцатилетней давности - и нет никакой разницы с тем, как она поет сейчас. Непонятно, как ей удается поддерживать такой высокий уровень. Видимо, за счет невероятной дисциплины, профес-сионализма. Она позволяет себе петь все: джаз и спиричуэлз, вокальные циклы, оперные арии, - и все это с необыкновенным достоинством настоя-щей королевы.

Наше знакомство произошло не так, как было описано одной особой, считающей себя музыкаль-ным критиком: 'Спиваков добивался знакомства с Джесси Норман через свою соседку по парижской квартире'. Сразу представляешь себе Спивакова, выходящего в майке, с примусом в руках на кухню коммуналки, и некую соседку, выползающую в ха-лате и папильотках, приглашающую свою подруж-ку-певицу на перекур и тут же решающую глобаль-ные проблемы.

На самом деле, добиться, чтобы Джесси Норман согласилась выступать с кем-то, кого она раньше не знала и не слышала, - практически невозможно. В роли 'соседки' выступала наша большая подруга, дама в Париже известная, Ариана Дандуа, русская по происхождению (со стороны матери у нее рус-ско-грузинские корни). Ариана- женщина нео-быкновенной красоты, культуры и большого энту-зиазма. Она сохранила в себе русскую стихию, под-

258

линность чувств, авантюризм и поэтому способна на определенного рода безумства и спонтанность, которых нет во французах. Положение ее во фран-цузском высшем свете очень высоко. Владелица од-ной из самых известных антикварных галерей, она - душа и организатор многих вечеров класси-ческой музыки. Неоднократно она организовывала в Париже благотворительные вечера в помощь Биб-лиотеке нотных рукописей имени Густава Малера. К ней тянутся артисты, с ней всегда уютно и инте-ресно, многие любят быть под ее опекой. Ариана - подруга Анук Эме, Эммануэля Унгаро, Джесси Нор-ман, Томаса Хемпсона, Сейджио Озавы и многих других выдающихся артистов.

Она приезжала в Геную на премьеру оперы Бел-лини 'Пуритане', когда Спиваков впервые дири-жировал оперой. За ужином после спектакля Воло-дя поделился с ней планами предстоящего фестива-ля в Москве:

- Знаешь, у меня есть мечта - я хочу пригла-сить Джесси Норман.

Выяснилось, что Ариана не просто знает Джесси очень хорошо, но и дружит с ней. Так сложилось, что Ариана тут же набрала номер в Америке, и Джесси сняла трубку (что бывает крайне редко - она почти никогда не подходит сама к телефону).

- У меня есть ближайший друг, прекрасный му-зыкант Владимир Спиваков, который мечтает, что-бы ты приехала к нему в Россию. Я передам ему трубку - если ты можешь, договоритесь о встре-че - скоро у него концерт в Нью-Йорке.

Через две недели у Володи был концерт в Карнеги-холл. И оказалось, вскоре после этого там же должен был состояться концерт Норман. Джесси сдержала слово: она репетировала в тот день и про-сто осталась послушать Спивакова. Уже перед кон-цертом у Володи в артистической стояли от нее цве-ты - корзина белых орхидей. Я оставила ей ложу,

259

во время концерта мы не виделись, а по окончании я нашла ее уже за кулисами. Джесси тогда сказала Спивакову:

- Мне очень понравилось, у вас ясный, четкий жест - я согласна.

Они сразу же договорились о программе. Пона-чалу она собиралась исполнить другие песни Мале-ра, не те, что в конечном итоге исполнялись в Моск-ве. Сразу же были определены 'Смерть Изольды' и бисы. И госпожа Норман царственно удалилась.

Она была какая-то совершенно необыкновен-ная. Нереальная. И это запомнилось навсегда.

Нереально в ней все. При своих больших разме-рах она пластична, органична, женственна. В по-следнее время Джесси носит балахоны, скрываю-щие полноту.

В начале сентября 2001 года Джесси должна была выступать с композицией по циклу Шуберта 'Зимний путь', которую поставил ей Боб Уилсон. Они договорились встретиться со Спиваковым в Париже, чтобы пройти программу. Театр Шатле любезно предоставил нам помещение для одной-единственной репетиции. Секретарша сначала не могла найти мисс Норман, очень уставшую от пере-езда (Джесси всю ночь ехала на машине из Герма-нии), репетиция откладывалась. Потом выяснилось, что мисс Норман уже подъезжает к театру - сек-ретарша что-то напутала. Мы рисковали опоздать. Нервы, помноженные на сборы, гонку на такси, на разговоры о ее дурном характере, о плохом распо-ложении духа. Она должна была исполнять 'Зим-ний путь' с дирижером Чунгом, порепетировав с которым накануне, заявила, что петь с ним не бу-дет.

Сейчас я понимаю: это не капризы. В ней на-столько сильна ответственность перед своим име-нем, репутацией, самой собой, она настолько перфекционистка, что именно это заставляет ее быть

260

порой безжалостной. Я наблюдала за Джесси: если у нее не получаются хотя бы две ноты так, как ей бы хотелось, резко портится настроение, малейший сбой и несоответствие приводят ее в отчаяние. А все вокруг воспринимают это как вздорность прима-донны. Мы много с ней говорили на эту тему, и Норман повторила слова Марии Каллас, которая од-нажды, обрушившись на журналистов, заявила в ответ на высказывание 'Вы же богиня':

- А что вы делаете с богами? Вы же низвергаете их. Сначала возводите на пьедестал, а потом сбра-сываете. Я живой человек, а на меня все смотрят как на машину по производству чудес. Я же не могу каждый день творить чудеса.

Джесси сказала приблизительно так же:

- Я знаю, что не имею права на ошибку. На той высоте, где я нахожусь, я не имею права ошибиться ни на йоту, ни на волосок. Меня это изнуряет. Я не могу не петь и в то же время становлюсь рабой са-мой себя.

Думаю, в этих высоких требованиях к себе и стоит искать источник слухов о невыносимом ха-рактере звезды.

Несмотря на то что мы опоздали на репетицию в театр Шатле минут на двадцать, она встретила нас очень весело, сидела распевалась. Я умоляла Воло-дю не делать никаких замечаний - пусть поет как поет.

- Ну ладно, если мне что-то не понравится в темпах, могу я хотя бы это сказать? - упирался он.

Я спросила, могу ли остаться послушать, получи-ла любезный ответ: 'Да, конечно'. Володя устроил-ся с партитурой в одном конце зала, она с пианис-том - в другом. Эта репетиция запомнилась мне тем, как они сразу открыли объятья навстречу друг другу. Джесси пела так легко, что казалось, при сво-их солидных объемах она буквально порхает по этому огромному репетиционному залу. Отпев оче-

261

редной фрагмент, она говорила: 'Какая чудная му-зыка!' И так, перепархивая с одной страницы на другую, хохоча, устремляясь от рояля к стулу, где сидел Спиваков, и обратно, Джесси репетировала около часа. Под конец, когда она уже спела бисы, Володя вдруг открыл скрипку:

- Знаешь, Джесси, 'Morgen' Штрауса я тебе сам подыграю.

Она была рада, как ребенок. Когда он заиграл первые ноты, Джесси посмотрела на меня, на него, и я увидела, что у нее слезы в глазах стоят. Когда она запела, а он заиграл, я, сидя рядом, подумала: 'Это, наверное, рай. Так будет в раю'.

И тут прибежала секретарша театра Шатле с ис-каженным лицом, покрытым красными пятнами. Она кричала мне в ухо ужасным шепотом:

- Надо ей сказать!.. Это ее страна!.. Нью-Йорка нет!.. Террористы! Исламисты! Самолет! Только что передали - начинается третья мировая война!

Я ничего не поняла из похожих на бред обрыв-ков ее фраз.

- Ну дайте ей хотя бы допеть до конца, еще две-три минуты!

Джесси и Володя повернулись к нам с абсолютно блаженными выражениями лиц и по нашему виду поняли: что-то случилось. Это было 11 сентября. Мне показалось, что мир, в котором мы живем, рас-кололся. Показалось, так нелепо и странно. Что вся эта красота: ее голос, его скрипка - все, что каза-лось минуту назад самым важным, - не имеет ни-какой силы, никакого значения. Джесси стала дико кричать. Мы поднялись в офис, где по телевидению бесчисленное количество раз повторялась трансля-ция этих кадров Апокалипсиса. Джесси рыдала, как раненое животное. На вопрос, хочет ли она кому-нибудь позвонить, она ответила: 'Не знаю'. Я поня-ла, что ей даже, может быть, некому звонить. У од-ной из ее близких подруг офис находился в World

262

Trade Center, но, к счастью, в это утро она оказалась не на работе. Джесси никак нас не отпускала, дер-жа Володю за руку. А в этот день нам прислали фо-тографию иконы, написанной по заказу Володи детьми-инвалидами из Центра, которому помогает его Фонд. Они написали богоматерь с черным ли-цом и руками. Эта икона высотой почти в два метра ожидала ее в Москве. Перед репетицией 11 сентяб-ря Джесси поставила фотографию на рояль со сло-вами:

- Она будет охранять меня.

Через неделю, вернувшись в Париж, я пошла на ее 'Зимний путь'. Впечатление было необыкновен-ное. Когда она поет, забываешь обо всем. Она на-столько захватывает, невозможно думать больше ни о чем. Любой музыкант во время концерта на какое-то время отпускает внимание зрителя, и ты думаешь о своих планах на завтра или обращаешь внимание на прическу соседки. А когда на сцене Джесси Норман, меня не оставляет ощущение, что ее голос поднимает меня над землей. Такого коли-чества оттенков, нюансов и красок в голосе я ни у кого не встречала. А у нее из легчайшего воздушно-го сопрано образуется вдруг такая тонна звука - и тут же переходит в шепот, вздох. В этом голосе - шум моря, крик, ножевая рана - всё. Я даже не могу назвать ее певицей. Джесси Норман - больше чем певица. Ей подвластны тайны.

Она такая красивая, в ней столько обаяния, ко-кетства, грации, юмора! Когда она рассказывает анекдоты или смеется - это надо видеть. Как ма-ленькая девчонка! Я знала, что во Франции ее Шу-берта приняли прохладно. Увы, критика везде бы-вает не на высоте. 'А судьи кто?' На 'Зимний путь' была неважная критика, так что она была в плохом настроении. Ариана приложила массу усилий, что-бы Москва не сорвалась. Накануне отъезда у Джес-си еще не было визы.

263

- А без визы нельзя? Ну хорошо, тогда я, может быть, не поеду, - Джесси было немного страшно лететь, она понимала, что здесь очень взыскатель-ная публика и ее так ждут!

Она не пошла фотографироваться на визу - пришлось вырезать карточку из буклета и нести пе-реснимать в фотоателье! Слава Богу, мы позвонили консулу в Париж, и ей сделали визу в последний момент. Все висело на волоске до последней мину-ты. Когда я поехала встречать Джесси Норман в аэропорт, опять позвонила добрый ангел Ариана и сказала:

- Желаю удачи. Пока можно успокоиться - она уже в самолете. А дальше вручаю ее тебе.

Подготовка к ее встрече была такой, будто встречали президента страны. Количество охран-ников превышало все допустимые нормы. А они так усердствовали, что готовы были не пускать к ней и Спивакова.

Я проводила ее в отель 'Националь', куда по-просила доставить ту икону с черной Мадонной. Джесси вошла в номер. Заплакала. А на следую-щий день приехала на репетицию в дурном настро-ении, потому что плохо спала. Дисциплина ее меня потрясла. Вечером на фестивале был один из са-мых привлекательных концертов - Спиваков и Башмет играли вместе спустя пятнадцать лет, а в Большом театре Риккардо Мути, ее давний друг, дирижировал 'Реквием' Верди с оркестром Ла Скала. Она собралась было пойти на Мути, мы дос-тали билеты. В результате не пошла ни на Мути, ни на Башмета со Спиваковым. Осталась в отеле - работать и отдыхать.

Человек Джесси бесконечно одинокий, с явно не удавшейся личной судьбой, поэтому очень скрытный. Ни в одном таблоиде нельзя прочитать о подробностях ее личной жизни. Как выяснилось, даже ближайшие подруги ничего не знают.

264

Она - женщина, настолько обладающая чув-ством достоинства, что не позволит, чтобы ее жале-ли. Я знаю от близких ей людей, что она неоднок-ратно пыталась садиться на диету. Будучи с ней ря-дом, я убедилась, что ест она, как малая птичка: ни масла, ни мяса, ни сладкого, только рыбу и овощи, все отварное и диетическое. Ей, как и любой жен-щине, мешает лишний вес, она жалуется, ходит к врачам-эндокринологам. Но она такая.

Джесси - будто бы человек без прошлого. Изве-стно лишь, что, небогатая в молодости, она брала уроки вокала в Бостоне и подрабатывала бэби-ситтером. Сейчас Джесси очень помогает своей ста-ренькой учительнице пения и школе, в которой учи-лась. Но это информация закрытая. Норман очень сентиментальна, в своих спонтанных проявлениях она настоящая женщина. В единственный свобод-ный вечер в Москве, перед тем как замолчать на сутки перед концертом, как раз после генеральной репетиции (это случилось после пресс-конферен-ции, приведшей ее в бешенство, и только нежность ее к Спивакову и мое умение снять напряжение спасли положение), мы пошли все вместе ужинать в 'Пушкинъ'. Слава Богу, хозяин, мой друг Андрей Деллос, превратил банкетный зал в отдельный неку-рящий зал. В условиях ее контракта оговаривалось все, вплоть до качеств матраса и подушки, и в осо-бенности проблема курения окружающих. Все это так называемые атрибуты жизни звезды. (Она гово-рит, что сделала список своих условий для того, что-бы люди не мучились, а могли заранее подготовить-ся к встрече и четко все знали. Даже шеф-повара в ресторане предупреждают заранее, чтобы она не ждала свое блюдо больше десяти минут. Не все со-блюдается беспрекословно, и она сама уже не все помнит. Хотя курящая публика в Большом зале у нас намучилась. Я сама, спускаясь после концерта по лестнице, чтобы ехать на банкет, срывала надпи-

265

си 'Не курить!' - Джесси уехала перед нами, и я решила похулиганить. Во время ее пребывания в БЗК всех выгоняли курить на улицу под дождь. Один Спиваков курил в своей артистической: 'Она не выносит дыма, а я не могу не покурить перед концертом!') За ужином в 'Пушкине' мы обсудили ужасную переводчицу, низкий уровень музыкаль-ной журналистики в Москве, хамские вопросы. Джесси немножко расслабилась, стала пародиро-вать акцент Атланты, где она родилась. Потом ее подруга достала два очень оригинальных янтарных ожерелья, купленных в каком-то московском са-лоне, с тем чтобы Джесси выбрала, какое ей боль-ше понравится. Она приложила одно, второе и ре-шила:

- Думаю, я оставлю себе оба. Пойди завтра купи себе еще!

Женщина! До мозга костей.

Мы как-то остались с ней наедине.

- Мне очень интересно узнать, как ты с ним по-знакомилась. Расскажи мне все в деталях.

Когда меня журналисты спрашивают о знаком-стве со Спиваковым, я говорю 'нет', потому что не-возможно снова и снова повторять одно и то же, но как я могла отказать Джесси Норман? Во время рассказа ее глаза моментально наполнялись слеза-ми. В ней это сочетается - простота и осознание своего высокого предназначения. Как Жанна д'Арк, наверное, слыша голоса, всегда знала, что ей суждено спасти Францию, так и Джесси всегда по-нимала, что ее предназначение - петь. Сложись ее личная жизнь иначе - может быть, другой была бы и ее карьера. Но пока это настолько покрыто мра-ком тайны, что если когда-то она напишет воспоми-нания - это будет бестселлер.

После ее пения я словно заболела. Не могу нико-го слушать. Наверное, глупо. Но пока не могу. Не-давно я была на концерте одного знаменитого пев-

266

ца, у которого есть все - слава, голос, опыт. Он пел Малера и не тронул ничего, кроме моих ушей. Бла-гополучный счастливчик. Для того чтобы петь так, как Джесси Норман, надо, мне кажется, столько вы-страдать, обладать такой внутренней красотой!

Мне показалось, что за всей этой массой тряпок, тела, кожи прячется душа маленькой негритянской девчушки, открывшей в себе Божий дар и несущей его в ладонях, словно боясь уронить. Некоторые вещи она поет так, что не веришь, что это голос жи-вого человека.

Приехав в Москву, Джесси Норман выполнила свое обещание - дала открытую репетицию, кото-рая в чем-то, может быть, даже была лучше концер-та. Публика собралась другая. На концерте Джесси запретила фотографировать. И вот когда отзвучали последние звуки бисов, я вдруг поняла, что этот мо-мент останется незапечатленным. Пока они со Спи-ваковым кланялись, я бросилась в ложу, где были спрятаны консерваторские фотографы, протащила их сквозь толпу. Охранник бросился ко мне со сло-вами:

- Госпожа Спивакова, нельзя!

- Можно, теперь можно, она уже ничего не мо-жет отменить!

Я встала рядом с ними, чтобы она поняла, что фотографы - не чужие. После концерта она сна-чала не сказала, будет ли давать автографы. По-том минут сорок переодевалась, отдыхала. А ког-да решила: 'О'кей, давайте, фотографы, автогра-фы' - осталось человек пять, остальные разош-лись.

- Как, это уже все? - она была явно разочаро-вана, что поклонники с программками так быстро

иссякли.

- Извини, Джесси, но полторы тысячи, которые томились у дверей твоей артистической, не дожда-лись.

267

Во время званого ужина в ресторане 'Кумир' она, которая все понимает, произнесла короткую речь:

- Будучи американкой, дочерью той страны, в которой множество людей делают свой выбор - финансово поддерживать искусство, - я очень приветствую, что в России появился этот фести-валь. Это значит, что есть люди, поддерживающие искусство, и я благодарю вас за это и особенно за то, что вы поддерживаете этого человека, - тут Джесси погладила Спивакова по голове. - Я наде-юсь, что у этого фестиваля будет продолжение. Лично я себя уже на него снова пригласила.

На ужине она была очаровательна, разрешала себя фотографировать, болтала. А перед отъездом сказала мне:

- Твой муж - необыкновенный человек. Он так отличается от всего нашего музыкального мира, от псевдовеликих дирижеров, считающих себя ге-ниями. Его отношение к музыке, понимание музы-ки, его тонкость меня так покорили, что я готова приехать когда угодно, чтобы выступать с ним. Я его полюбила.

Теперь мы перезваниваемся. Мы с Володей дей-ствительно не можем забыть тот концерт. Все зна-ют, что у Джесси Норман необыкновенно высокий гонорар. Но по сути: как и чем измеряется гениаль-ная певица Джесси Норман и соразмерно ли вооб-ще наслаждение от ее искусства с денежными зна-ками?

268

ПИСЬМО МОЕМУ МУЖУ

Володенька!

'Когда-нибудь я начну наконец писать о тебе!' Сколько раз я уже говорила это, сколько раз суета, неумение собраться, донести до бумаги все, что за-полняет душу, мысли, быт, усталость и лень отдаля-ли меня от этой минуты. Записать, не откладывая.

Нет, потом, не сейчас.

А иногда, ты знаешь, я просто боюсь начать пи-сать о тебе.

Боюсь, потому что мне кажется, если начну пи-сать, задохнусь от слез, от слов, от нежности и вдруг покажется, что это - итог, что дальше - ни-чего.

Передо мною сейчас две фотографии: ты в день нашей свадьбы и ты - сегодня. Я помню и не по-мню, вернее, уже не знаю (и знала ли вообще?) тебя тогдашнего, а сегодня... С тех пор как твое сегод-няшнее лицо водрузилось моей собственной рукой (в виде фотографии в серебряной рамке) на пись-менный стол - пришел покой.

Говорят, когда уходит молодость, человек обре-тает то лицо, которое заслужил своей жизнью. Ка-кое прекрасное у тебя лицо сегодня. В нем - все, что я так люблю в тебе: глубина, нежность, муд-рость, дурачество, сила, незащищенность. У тебя высокий лоб, такие молодые, ласковые глаза и со-всем белые волосы. Я, закрыв глаза, могу на ощупь скользить пальцем по носу, зная расстояние от пе-реносицы до бровей, могу гладить еле видные вес-нушки, дотронуться до твоих губ - даже когда ты где-то там, в Кельне, в Челябинске или в Токио.

Я знаю на ощупь каждую мозоль на кончиках пальцев твоей левой руки - эти мозоли, необходи-мые скрипачу, натертые тысячами прикосновений к струнам, тысячами попыток снова и снова дока-зать самому себе... Кажется, что еще доказывать?

269

Никто не знает этого мученического, тревожно-го взгляда, порой мелькающего между ресниц, ког-да ты открываешь футляр со скрипкой.

Тысячеразовый, каждодневный ритуал.

Сколько раз я слышала эту фразу:

- Два дня не играл, уже руки как ноги, пальцы деревянные, я все завалю...

И как нечасто ты зовешь меня счастливым, не-терпеливым голосом:

- Послушай, правда хорошо звучит?

И я лечу, и сажусь рядом, и могу слушать всегда и еще столько же!

Уже нельзя посчитать, сколько вообще ты сыг-рал концертов: можно, наверное, заполнить этой непрерывной музыкой недели, месяцы, годы.

Как я знаю температуру твоих рук минут за де-сять перед концертом - эти десять влажных леды-шек вместо пальцев. И нервно прикуриваемая сига-рета, и невозможность с первого раза попасть за-понкой в манжет...

Я хочу для тебя только одного - дороги, которой не видно конца, которая идет вверх и дальше, даль-ше, и чтобы время тебя не подгоняло...

Я благодарю тебя за счастье сопричастности ко всему, что есть - ты.

Я часто подшучиваю над твоей привычкой осна-щать цитатами из классиков каждый твой рассказ, но не могу сейчас не прервать сама себя словами из любимого твоего Булата Окуджавы:

Не оставляйте стараний, маэстро, Не убирайте ладони со лба...

7 янв. 2002

270

СОДЕРЖАНИЕ

НЕ ВСЕ - НЕ ВСЁ ..................................................................5

ЕРЕВАН - ВИДЕНИЕ............................................................?

СКРИПАЧ НА КРЫШЕ .......................................................20

ОТ 'ВИРТУОЗОВ' ДО 'ВИРТУОЗОВ' ............................ 22

О НАСТОЯЩЕЙ КОРОЛЕВЕ, ПРИНЦАХ И ДРУГИХ ..41

МИМИ ....................................................................................52

ДОЧЕНЬКИ-ДОЧЕНЬКИ.................................................... 63

МОЙ РЕКВИЕМ....................................................................68

'СЛАДКАЯ ЖИЗНЬ'

ОТ ПАРАДЖАНОВА ...........................................................74

НЕВСТРЕЧА С БУЛАТОМ .................................................. 78

КУРЬЕЗ ...................................................................................84

НАШ БДТ................................................................................86

'Я ВЕРНУЛСЯ В МОЙ ГОРОД...' ...................................... 97

'УЧИСЬ КРАСОТЕ'........................................................... 106

МУЗЫКА, ВИТАМИНЫ

И НИ КАПЕЛЬКИ НЕФТИ................................................ 123

'ПОТОМУ ЧТО Я -БЕРНСТАЙН'! .............................. 131

ЗАПАХ ЖЕНЩИНЫ ......................................................... 136

ТРИ СКОРЛУПКИ УМЕНЬЯ,

ПЯТЬ ЛАДОШЕК ВДОХНОВЕНЬЯ ................................. 144

СУХОЙ ПОРОХ.................................................................. 147

ДРАКА В ПАРИЖЕ ............................................................ 158

ПОЧТИ ОБИДНО ............................................................... 163

ДИАГНОЗ СЕЛЬСКОГО ЭСКУЛАПА............................ 168

НЕВСТРЕЧА С АЛЬФРЕДОМ .......................................... 172

СОЮЗ СКРИПКИ И АЛЬТА ............................................ 178

МАЭСТРО ИЗ ДАВЫДКОВА ........................................... 184

'СКРИПКА И НЕМНОЖКО НЕРВНО...' ..................... 192

ЧТО ТАКОЕ СЧАСТЬЕ? .................................................... 200

ТАКИЕ РАЗНЫЕ ТАЛАНТЫ.............................................212

БАЯРА ...................................................................................217

ПИНКАС И 'ВТОРНИК' ..................................................222

АНГЕЛ ПРОЛЕТЕЛ............................................................. 228

271

О ЧЕРНОМ СВИТЕРЕ И ЯРКИХ ВСТРЕЧАХ ...... 234

ВСЕ БИЛЕТЫ ПРОДАНЫ ........................................ 243

'Я В ТВОЮ СЕДИНУ ВЛЮБЛЕНА...' ........ 250

КАК МОЖНО СЪЕСТЬ СЛОНА? 253 ДИВА..................................................257

ПИСЬМО МОЕМУ МУЖУ................................268

Cam Спивакова

He всё

Редактор Е.Д. Шубина

Младший редактор О.В. Решетникова

Художественный редактор С А. Виноградова

Технолог С.С. Басипава

Компьютерная верстка обложки и блоков иллюстраций В.М. Драновский

Оператор компьютерной верстки М. Е. Басипова

П. корректоры В.А. Жечков, С.Ф. Лисовский

Издательская лицензия ? 065676 or 13 февраля 1998 года Подписано в печать 18.08.2000. Формат 84x108/32 Гарнитура Балтика. Печать офсетная Объем 8,5 поч. л. Тираж 5 000 экз. Изд. ?1808. Заказ ?1154

Издательство ' ВАГРИУС '

129090, Москва, ул Троицкая, 7/1

Получить подробную информацию о наших книгах и планах,

авторах и художниках, истории издательства,

ознакомиться с фрагментами книг,

высказать спои пожелания и задать интересующие вас вопросы

вы можете, посетив сайт издательства в сети

Интернет: http://www.vagrius.com; http://www.vagrius.ru

E-Mail - vagrius@vagrius.com

Отпечатано во ФГУП ИПК 'Ульяновский Дом печати' 432980, к Ульяновск, ул. Гончарова, 14

Оптовая торговля:

Эксклюзивный дистрибьютор издательства ООО "ИКТФ Книжный Клуб 36'6"

г. Москва, Рязанский пер., д.3, 5 этаж

Офис: тел./факс: [095) 26.5-13-05, 267-29-69, 267-28-33, 261-24-90

Склад: тел.: (095) 523-25-56, 523-92-63; тел./факс: 523-11-10

Мелкий опт, (095)265-81-14

E-mail: club366@aha.ru

Интернет: http://www.club366.ru

Переписка: 107078, г. Москва, а/я 245,

ООО "ИКТФ Книжный Клуб Зб'б"

Оператор для магазинов Москвы КОРФ "У Сытина"

125183, г. Москва, проезд Черепановых, д. 56 Тел./факс: (095) 154-30-40 Е - mail: shop@kvest.com Интернет: http://www.kvest.com

Фирменный магазин "З6'6-Книжный Двор"

г.Москва, Рязанский переулок, д. 3 Тел. (095) 265-86-56

update 10.09.02

Фото

Это было давно... Он - в жизн. Я - в роли

Моя мама Аида Аветисова, обладающая редким даром не любить свои фотографии - даже эту!

Мой отец Зарэ Саакянц: скрипка, ноты, улыбка...

Мне один год, мамины бусы - отвлекающий маневр: 'чтобы ребенок не вертелся перед объективом'

Володин папа Теодор Спиваков: врач, красавец, умница и добряк. Безумно жаль, что я его не знала, он умер в 1977 году

Юрий Исаевич Янкелевич - уникальный мастер, воспитавший целую плеяду скрипачей: Спивакова, Третьякова, Школьникову... Моего отца, кстати, тоже

Володина мама Екатерина Осиповна

Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка, что такое темный ужас зачинателя игры (Н. Гумилев)

'Виртуозы Москвы' - оркестр единомышленников, 80-е годы

Наша свадьба, без 'Мендельсона', без фаты, но все-таки в белом

Мы, или Спиваков и его 'гарем'

Аня обожает позировать (говорят, что в маму)

'Итак, она звалась Татьяна...'

Катя с папой в редкие минуты летнего отдыха

Алла Демидова в разрушенном Спитаке

Колонный зал Дома союзов, 1987 год. Алла Демидова и 'Виртуозы' исполняют композицию: 'Реквием' Анны Ахматовой на музыку Шостаковича и Баха

Моя 'Ануш' и мой нелегкий 'Реквием' на фестивале в Кольмаре. ('Виртуозы' явно 'сопереживают')

Перед концертом. Спиваков бреется, Ростропович 'подкрепляется', я волнуюсь...

С Галиной Павловной и Мстиславом Леопольдовичем на корабле 'Мермоз'

Репетиция с Майей Плисецкой

С Майей и Родионом Щедриным всегда интересно и радостно

'Виртуозы Москвы' в роли национального испанского достояния. 1991 год

С королевой Испании Софией. На заднем плане И.С.Иванов, тогда посол СССР в Испании

Сестра короля принцесса Пилар и ее муж - герцог Луис Бадахос

Справа - наследник испанской короны принц Филипп, слева - наш друг и покровитель Пласидо Аранго

СПИВАКОВ ЛЮБИТ И УМЕЕТ ШУТИТЬ!

в роддом, где его выпихнули из приемной палаты, вручив ему мои часы, обручальное кольцо и одежду:

- Заберите это все, вдруг с ней что случится, мы за золото ответственности не несем!

Учитывая, что я была абсолютно здорова, не понятно, что имелось в виду!!

ТАНЯ

208

Спивакове. Показалось, что Спиваков не нужен, что это - пройденный этап.

Мы встретились с ним на ужине у общих друзей много лет спустя по счастливой случайности. Я спро-сила прямо:

Он обещал приехать.

- Забудьте о Кисине, это слишком дорого для вас.

Я закусила удила и спросила:

- Дорого - это сколько?

МЫ ОЧЕНЬ ЛЮБИЛИ НАШИХ ПИТЕРСКИХ ДРУЗЕЙ

С Анатолием Александровичем Собчаком

Валентина Михайловна Голод. В ней удивительно сочетались аристократизм и авантюризм, душевная тонкость и широта

Одна из редких встреч с Булатом Окуджавой

Одна из многих встреч с Г.А.Товстоноговым

Фотография, подаренная нам Сергеем Параджановым

Союз скрипки и альта (такими Башмета и Спивакова мало кто помнит)

Виктор Третьяков, Гидон Кремер, Юрий Башмет после концерта Спивакова (так и хочется добавить: 'Ребята, давайте жить дружно!')

Иегуди Менухин. Дорогой, любимый, незабвенный...

Евгений Светланов в Кольмаре: он, кажется, действительно любил Спивакова тогда...

Альфред Шнитке - наша невстреча

Юрий Хатуевич Темирканов: 'Скажите, почему?..'

Пианист Евгений Кисин (еще 'наш Женечка')

Божественная и земная Джесси Норман

Леонард Бернстайн любил Володю всегда!

Томас Квастхоф - необыкновенное чудо

Знакомство с Шарон Стоун (слева) состоялось в Нью-Йорке. Справа - моя подруга Элен Арно

С Леной и Марком Зильберквит: дружба, ставшая хронической

То ли друг, то ли брат - Гриша Ковалевский

Легенда нашей семьи, моя тетя Баяра

Сестра Володи - Лиза

'Не оставляйте стараний, маэстро, Не убирайте ладони со лба...'

Перемена 'имиджа' - перемена участи. Перед первым концертом с РНО

Наши ангелы-хранители, поклонники володиного таланта, благодаря которым мечта о 'Страдивари' стала реальностью

С Мишелем Глотцем - другом-импресарио

МНЕ ДОВЕЛОСЬ ВСТРЕЧАТЬСЯ, А ПОРОЙ И ДРУЖИТЬ С ТВОРЦАМИ МОДЫ

С Пьером Карденом

С Кристианом Лакруа (второй слева) и его женой Франсуазой

Филиппинский 'Диор' - Аурео Алонсо

Джон Гальяно

Слава Зайцев

Валентин Юдашкин

Фотографироваться у Влада Локтева опасно: можно заболеть 'нарциссизмом'

Ах, как хочется и в жизни быть всегда такой, как в его объективе!

'Мне посчастливилось общаться и дружить с воистину легендарными людьми...' - так начинает свое повествование Сати Спивакова. И среди них - Г. Вишневская и М. Ростропович, М. Плисецкая и Р. Щедрин, И. Менухин и Л. Бернстайн, Б. Окуджава и С. Параджанов, Г.Товстоногов и Е.Светланов, А. Шнитке и А. Собчак... О встречах и беседах с ними -первая книга автора и ведущей телепередачи 'Сати', жены всемирно известного скрипача и дирижера Владимира Спивакова.

update 10.09.02