Электронная версия книги: Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || yanko_slava@yahoo.com || http://yanko.lib.ru || Icq# 75088656 || Библиотека: http://yanko.lib.ru/gum.html || Номера страниц - внизу

update 28.03.08 АНОНС КНИГИ

Nicolas Witkowski

UNE HISTQIRE SENTIMENTALE DES SCIENCES

Никола Витковски

СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ

ИСТОРИЯ НАУКИ

Москва 2007

УДК 001 ББК 20г В54

Перевод с французского Дмитрия Баюка

Ведущий редактор серии Екатерина Владимирская

Художественное оформление и макет серии Антон Ходаковский

В54

Витковски Н.

Сентиментальная история науки / Никола Витковски; пер. с фр. Д. Баюка. - М: КоЛибри, 2007. - 448 с. - (Мелкоскоп)

ISBN 978-5-97820-037-7

Французский журналист и издатель Никола Витковски, профессор физики и соавтор увлекательной антологии знаменитых научных мифов 'Ванна Архимеда' (1996 г.), стремится изменить общепринятый взгляд на историю науки. Однажды он принялся выяснять, чем были на самом деле увлечены - а иногда и одержимы - классики мировой науки, люди, чьи имена знакомы нам по школьным учебникам и хрестоматиям.

Результат оказался удивительным и в то же время ожидаемым: в основе важных научных открытий подчас лежат детские игры, впечатления юности, романтические порывы, поэтическое воображение. Ньютон мастерит занятные машинки, Вольтер методично отпиливает головы улиткам, Мопертюи бесстрашно пересекает Лапландию, попутно соблазняя местных девиц, дедушка Чарльза Дарвина сочиняет стихи о половой жизни растений, а сам Дарвин удивленно наблюдает за поучительными превращениями дикарей с Огненной Земли... История науки полна забавных и трогательных сюрпризов -стоит только взглянуть на нее под неожиданным углом.

УДК 001 ББК 20г

ISBN 978-5-97820-037-7

Электронное оглавление

Электронное оглавление. 3

Оглавление. 5

Предисловие Об эффекте тауни. 7

Бернар Палисси. от теории к практике. 9

Приливная волна на Дордони. 12

Уильям Гильберт, ФИЛОСОФ МАГНЕТИЗМА.. 13

Чары алмаза. 15

Совершенное Ничто, или Со всей строгостью. Иоганн Кеплер. 16

Затаи дыхание. 19

Мумии Пейреска. 23

Две обезьяны, хватающие входящих за одежду. 23

Сэр Гарвей, жаба и колдунья. 25

Магическое лицо. 25

Рукодельник Ньютон. 29

Два живых голубя, разрезанных пополам. 29

От кровотечения. 29

От ожогов. 29

От газов. 30

От укуса бешеной собаки. 30

Как ловить голубей. 30

Дени Папен: котел для мифа. 30

Клич парохода. 32

Тихий ангел пролетел. Никола Фацио де Дюийе. 36

Тринг-тронг-свинг. 37

Бэкон по-лапландски: Пьер Луи Моро де Мопертюи. 37

Как быть счастливой? - вот секрет... 41

Ломоносов, или Замороженный герой. 42

Мала искра в вечном льде. 44

Ладзаро Спалланцани, натуралист в аду. 47

Слизни Вольтера. 47

Луиджи Гальвани, или Праздник лягушки. 49

Наэлектризованная Элоиза. 52

Дедушка Дарвина. 56

Любови треугольников. 56

От фигуры к фигуре: Лихтенберг, Хладни и другие. 57

Американец, открывший Христофора Колумба. 60

Франклин и Румфорд - американцы в Париже. 60

Перо Бойля. 63

'Зеленые пальцы' и горячее сердце, или Три жизни ЭМЕ БОНПЛАНА.. 64

Призыв четырех миллионов американцев. 66

Безудержные взлеты Этьена Гаспара робертсона. 71

Воздушные шары Наполеона. 71

Жан-Батист Био: человек и метеорит. 75

Маленькая тучка. 75

Ханс Кристиан Эрстед, или Немыслимый эксперимент. 79

Будь у меня ангельские крылья. 79

Наука Эдгара По. 82

Шахматы, в научном мире. 83

Ада Лавлейс, или Душа машины.. 86

Три тела на двоих. 86

Прирученный Дарвин. 87

Эволюция каноэ. 90

Поезд для Кристиана Доплера. 93

Метеогадания. 93

Мягкие шестеренки Джеймса Максвелла. 97

Молекулы и Он. 97

Мыльные пузыри в ночи: Жозеф Плато. 98

Игрушки Бодлера. 101

Романтическая геометрия Леопольда Гюго. 102

Тайны иксов и игреков. 105

Магическая формула Якоба Бальмера. 108

Микроскопическая страсть: Рамон-и-Кахаль. 108

Ода протоплазме. 111

Д'Арси Томпсон: пространство видов. 112

Дух мух. 115

Чарльз Вильсон, физик в тумане. 116

Молния в капле росы.. 118

Кристиан Биркеланд, электромагнитный ПРОРОК.. 122

Солнце-Творец. 122

Альфред Вегенер, замороженный герой - 2. 123

Художник от геологии. 126

Марсианин среди нас: Лео Сцилард. 127

Как остановить прогресс. 130

Омар Хайям: о красавицах, ВИНЕ И УРАВНЕНИЯХ.. 131

Человек, который не изобрел пенициллин. 136

Кроманьонец-астрофизик. 136

Библиография. 138

Иллюстрации. 141

Предисловие Об эффекте тауни

То была, конечно же, совсем другая жизнь: вместе с проводником-индейцем Мануэлем и другом-ботаником мы обследовали глухой уголок экваториального леса в поисках редких растений. Мы поднимались на рассвете, затачивали мачете в дыму от сырых дров, опасно вязли и скользили на утопающих в грязи тропинках (вот так и учишься передвигаться крошечными шагами). Потревоженные слепозмейки внезапно появлялись из рыхлой сердцевины поваленных деревьев, робкие лани разбегались при нашем приближении, в чаще мелькали ревуны и странные молчаливые птицы, зачастую попадавшие к нам на вертел. По берегам искрящихся ручейков, словно бегущих из садов Эдема, рыжие муравьи возводили баррикады. Величественные конусы серого гранита стражами вечности возвышались над океаном растительности.

Мой друг-ботаник (подобно одному из персонажей этой книги, Эме Бонплану) разыскивал растения, из коих можно было бы извлечь вещества, представляющие интерес для фармацевтики. В частности, конечной целью нашей экспедиции было мифическое дерево тауни - для посвященных Brosimum acutifolium, - сок которого, по слухам, играл ключевую роль в инициации шаманов. Говорят, действие его таково: после лихорадки и болезненных судорог 'будущий шаман ощущает появление у себя за спиной духов дерева в разных обличьях: одно из них - это всегда ягуар, а второе, возникающее реже, - гигантская гусеница. Эти существа обнаруживают свое присутствие дыханием, прикосновениями, а ягуар еще и рычанием'. После долгих часов утомительного перехода, в кружении своем по лесу повинуясь Мануэлю, мы нашли тауни. Ствол дерева, очищенный от коры метра на три, свидетельствовал о его частом использовании в фармацевтических целях. Мануэль, сам побывавший в свое время шаманом, утверждал, что, глотая сок, начинаешь 'думать, как стрела' и 'видеть ягуара'. Взволнованный как многообещающими перспективами научного открытия, так и надеждами на новые яркие ощущения, я терпеливо ожидал, когда по надрезанному стволу потечет сок. При виде мутной жидкости, окрасившейся спустя несколько секунд в кирпично-красный цвет, мой энтузиазм поос-

тыл. Смиренно отказавшись от мысли отведать тауни, я удовольствовался тем, что немного пожевал кусочки коры, затем набил ими трубку и закурил, с единственным и почти незамедлительным эффектом - тяжелой сонливостью, не имевшей ничего общего ни со стрелами, ни с ягуаром. Да и химический анализ, произведенный впоследствии, не обнаружил никакого ягуарогенного алкалоида.

Теперь мои экспедиции -иного рода. Вместо путешествий в экваториальные леса я совершаю погружения в кондиционированный аквариум, именуемый Французской Национальной библиотекой, близ станции метро Тольбьяк, на опушке символического электрифицированного леса, где тщетно было бы подстерегать тапира. Однако на подходах к зданию - исключительно скользких - мне пришлось вспомнить о полученных в сельве Амазонки навыках передвижения мелкими шажками, а неуверенная навигация от книги к книге, по воле каталогов и указателей, приводила порой (две ошибки в шифре - словно три удара мачете под водой) к сюрпризам, удивительно похожим на глыбы гранита или ягуаровое дерево. Сфера истории науки, к которой я ныне пытаюсь приобщиться, схожа с тропической сельвой тем, что туда редко ступает нога человека. Лишь кое-где проходят через нее наезженные безопасные автострады, и туристы не спешат их покидать. Маршрут ограничен всего

несколькими смотровыми площадками, всегда одними и теми же, откуда можно увидеть скульптурные лики героев познания, похожие на американских президентов в национальном мемориале на горе Рашмор, вырубленные в гранитных утесах. Перспектива такого путешествия весьма привлекательна: оно экономит бездну времени и сил желающим в двух словах понять, о чем толкует наука, однако порождает слишком упрощенные и даже мифологические представления, каталог которых мне довелось как-то составить вместе с одним товарищем по экспедиции¹. На долю тех, кого не удовлетворяют цветные картинки и почтовые открытки, остаются полевые исследования. Положившись на зыбкую интуицию тела и духа, побуждающую выбрать ту, а не иную тропинку, подняться к вершине или пройти вдоль ручья, можно стать одновременно и игрушкой случая, и участником 'сентиментального путешествия' без заранее определенной цели. По пути случается наткнуться на другие статуи, поскромнее, утопающие в буйных зарослях, или после трудного восхождения насладиться новым, неожиданным видом на прославленные монументы, рискуя попасть в не менее коварную ловушку, чем та, куда угодили Роджер Торнхилл и Ева Кендэлл в фильме 'На север через северо-запад'.

¹ Свен Ортоли, Никола Витковски. Ванна Архимеда. (Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, прим. автора).

Добытое мною во время этих погружений в историю науки - может ли оно, как и сок тауни, иметь какой-то терапевтический эффект? Таковому, вероятно, способствует сама композиция книги, в которой есть рассказы и о неизвестных, и о мало известных выдающихся людях. Первые - об ученых, преданных забвению и заклейменных бесполезными всего лишь за то, что слишком далеко забрели в романтические или метафизические дебри, а то и просто увлеклись чистой страстью, помешавшей им приобщиться к научным добродетелям, - составляют мощное противоядие от губительных последствий ползучего позитивизма, позволяющего ленивым умам тешить себя мыслью, что история науки - это история истины. Вторые - о тех, кому по чистой случайности не возвели памятников, - также представляют определенный интерес в качестве слабительного: если история этих 'героев научного прогресса' у кого-то вызовет колики, то разоблачающие миф пояснения помогут переварить ее. В любом случае есть шанс, что эффект тауни даст о себе знать. Будем надеяться, что проявятся не столько его снотворные свойства, сколько галлюциногенные (при этом отсутствие гигантских гусениц и ягуаров компенсируется изобилием лягушек и улиток, дикарей и воздушных шаров, церквей, мумий и метеоритов), усугубленные еще и крайней странностью вещества, природу которого не удается выяснить никакими научными методами.

Почему же тогда привычная история науки, та самая, что мертвым грузом отягощает научные сочинения и впрыскивает в школьные учебники чуть ли не смертельную дозу транквилизатора, - почему же она такая скучная? Наверное, потому, что эта история абсолютно не поддается никакому упрощению: надо либо рассказывать обо всем, а вовсе не только об одной науке, либо ограничиться ущербным изложением лишь одной, собственно научной стороны исследовательской жизни, исключив из нее (или отбросив, как собрание анекдотов) все остальное - именно то, что делает ее понятной. Задача изложенной ниже сентиментальной истории - представить ученых прошлого в их целостности, а следовательно, и сложности, стирая, по возможности, границу между тем, что относится к истории науки, и тем, что к ней не относится. И тогда обнаруживаются новые связи, неожиданными голосами откликается эхо: выясняется, что кто-то - почти наш современник - придерживался образа мыслей, бытовавшего в XVII веке или даже в эпоху Возрождения; идеи, с которыми, казалось бы, навсегда покончило Просвещение, вновь обретают жизненную силу, а на некий текст почтенного возраста проливается неуловимый свет поразительных озарений.

Этот художественный флер вряд ли одобрят те, кто хочет видеть в истории науки историю триумфа Разума и объективного познания. Зато, быть может, любопыт-

ным дилетантам, тяготящимся организованными экскурсиями по автострадам, помянутым выше, интересно будет мелкими шажками продвигаться по скользким тропинкам, соединенным порой зыбкими мостами из лиан. Переходя от одной главы к другой, среди текстов и иллюстраций, взятых из первоисточников, они встретятся со слепым пионером кинематографа, с неполиткорректными натурфилософами, с кулинарным гением Дени Папена, с Мопертюи, отправленным в нокаут, с врачом-хирургом, вспарывающим животы жабам и изучающим половые органы ведьм, с Ньютоном, развлекающимся изготовлением воздушных змеев с хлопушками, с Вольтером, рубящим головы улиткам, и со скромным швейцарским учителем, открывшим волшебную формулу для сердца атомов. От наименее гениальных идей Леонардо да Винчи к самым плодотворным идеям ученых-романтиков они проследят очертания научной мысли и измерят головокружительную глубину, в которую уходят ее поэтические, мистические и магические корни¹.

¹ На последнем конгрессе Французского токсикологического общества в июне 2002 года группа химиков объявила, что в соке тауни обнаружено психотропное вещество и идентифицирована его молекула: это 5-гидроксидиметилтриптамин. Концентрация его ничтожна - 25 миллиграммов на литр.

Бернар Палисси. от теории к практике

Первые же попытки преобразовывать природу наткнулись на противодействие ее законов. На протяжении сорока лет после того, как в 1578 /оду инженер Луи дe Фуа повернул реку Адур в новое русло, она упрямо откалывалась покидать старое - понадобилось еще два века, чтобы оно окончательно скрылось под песком. Управление водой - как питьевой, так и той, что при/одна для навигации, - имело для первых ученых огромное значение еще задолго до того, как водоемы сами по себе стали служить неиссякаемым источником вдохновения и бесчисленных аналогий.

Бернар Палисси (1510-1590), божественный вандейский гончар, прятался еще в юбках своей матушки, когда Леонардо да Винчи (1452-1519) умирал в замке Кло-Люсе, опекаемый королем (отсутствовавшим, правда, непосредственно в момент смерти¹). Зато он вполне мог повстречаться с молодым инженером Луи де Фуа (1535-1604), построившим восхитительный маяк на острове Кордуан - в открытом море, напротив мыса Грав, закрывающего вход в Жиронду. От Леонардо до Бернара, а потом от Бернара до Луи европейский интеллектуальный пейзаж менялся незаметно, сохраняя, однако, определенные 'пути фильтрации', если пользо-

¹ Гений масштаба да Винчи мог умирать только по-королевски. Однако в день его смерти Франциска I в замке Кло-Люсе не было.

ваться терминологией технических словарей будущего. Один путь - это старая и солидная теория четырех стихий, которая вовлекает воду и землю в метафизическую игру, а другой - стремление использовать имеющиеся знания на практике. Поглощенный изображением на холсте своих знаменитых и таких волнующих светотеней, служащих нам настоятельным напоминанием о зыбкой грани, что отделяет Средние века от эпохи Возрождения, Леонардо только и мечтал о том, как бы заключить побольше военных и гражданских контрактов: одна небольшая крепость или удачно поставленный шлюз на реке позволили бы ему класть в шпинат побольше масла¹.

Хорошо известно, что вода завораживала Леонардо. Его сочинение 'О движении и измерении воды' состоит из 566 фрагментов, а различные его 'кодексы' (лейстерский, атлантический и т. п.) таили до поры до времени бесчисленные рисунки поразительной сложности, изображающие водные потоки, водопады, наводнения. Предчувствуя, по-видимому, что вихревое движение жидкости еще долго будет озадачивать математиков (и действительно, уравнения механики жидкостей мы научились решать только с помощью самых мощных компьютеров, да и то для этого приходится использовать весьма грубые приближения), он сумел классифицировать

¹ Шпинат, происходивший из Азии, кажется, был введен в европейский обиход как раз в XV веке.

вихри в движении воздуха под крыльями птиц и в пенном следе позади корабля. К рекам он питал, разумеется, особую слабость¹. В эпоху, когда люди вознамерились повернуть реку Арно, любые знания о воде имели стратегическую важность. Но если выполненные Леонардо чертежи дамб, шлюзов и водяных мельниц представляются нам на удивление современными, то его теория рек была настолько архаичной, что на ней стоит остановиться отдельно. Ее можно понять только после небольшого отступления о неоплатонических идеях относительно макрокосма и микрокосма. Поскольку, как хорошо известно всякому, кто учился в университете XV века, человек аналогичен космосу в целом, то всякому минералу соответствует какое-то растение, всякому растению - орган человеческого тела, а органу человеческого тела - планета Солнечной системы; список можно продолжать до бесконечности. Например, тело Земли должно находится в точном соответствии с телом человека. Коли так, то как же не увидеть, что кровообращение должно быть связано с обращением воды в реках, а сменяющие друг друга ветры представляют собой дыхательную систему планеты?

Леонардо видел в реках подобие лопнувших на поверхности земной кожи кровеносных вен, устремляю-

¹ Так же, как к ним питал слабость Джеймс Максвелл (см. гл. 'Мягкие шестеренки...').

щих воды к морю, чтобы вернуть их в огромную систему подземного кругообращения, в которой вода переносится от морского дна к горным вершинам так же, как человеческая кровь переносится по телу от ног к голове. Что до его представлений о динамике воздуха и воды, они были типично аристотелевскими: птица летит потому, что ее поддерживают потоки воздуха, которые она привела в движение своими крыльями, а рыба плывет из-за того, что вода быстро смыкается позади нее... За пределами этих странностей, в то время общепринятых, Леонардо оставался теоретиком, ощущавшим значительно большую свободу в общении со своим дневником, чем на деле. Одно из его гидравлических соображений заставило бы подскочить Бернара Палисси: 'Самую большую реку можно поднять на самую высокую гору, воспользовавшись принципом сифона'. Палисси, ни ногой не ступавший в университет, зато ежедневно обеими ногами топтавшийсяся в глине, подготавливая ее для своих гончарных нужд, прекрасно знал, что вода не будет подниматься так легко и что, во всяком случае, в сифоне она не потечет выше уровня источника. Он также знал, что тому, у кого нет спонсора, надо жить со своих изобретений и не раздавать первому встречному своих рецептов: цена на технические знания тогда поднималась. Глава 'Воды и фонтаны' его 'Восхитительных бесед' (Discours admirables, 1580) - это один

из первых трактатов по прикладной гидравлике. Не задерживаясь на описании родников и рек, он предлагает ряд технических приемов, позволяющих использовать артезианские колодцы, отводить воду с одного места на другое или создавать искусственные источники - как в оздоровительных, так и в идеалистически-утопических целях. Далее Палисси представил свой план райского сада, где восстанавливалась бы задуманная 'божественным Фонтанщиком' гармония, включающая реки и волшебные акватические гроты ('Устрояешь над водами горние чертоги Твои', - говорится в 104-м псалме¹). Гармония, в которой вода играет двойную роль: делает созданных им керамических рыбок неотличимыми от настоящих и сохраняет охлажденным вино.

Читатель словно видит, как Бернар и Леонардо спорят друг с другом. В самом деле: по форме 'Беседы' представляют собой диалог Теоретика и Практика, причем несчастный Теоретик немного туповат и все время терпит поражение. Его многочисленные упреки ('Ты плохо понял мои доводы! Мне за тебя стыдно... Ты надеешься удивить меня таким образом? Ты не очень-то хорошо подумал об этом!' ) несколько однообразны, но они служат для создания ткани повествования, в которой шокирующие заявления изящно сплетены с вполне здравыми. Рецепт устроения на вершине холма родника, представляющего собой

¹ Псалом 103:3 по принятой РПЦ нумерации. (Прим. перев.).

водосток, оканчивающийся глиняным резервуаром, где должна собираться вода, вполне практичен. Но тут же выясняется, что дождевая вода 'живительна', так как в противном случае 'жабы и лягушки, часто падающие с дождями, не могли бы рождаться на воздухе' (на дожди из лягушек, истинное происхождение которых объясняется действием смерчей, ссылался в XIX веке и Архимед Пуше, знаменитый противник Пастера и сторонник теории самопроизвольного зарождения жизни). Дважды Палисси категорически противоречит да Винчи и берет на себя роль первопроходца: по части юмора (посещая источники Спа, Палисси не находит в них никаких чудесных свойств, помимо способности 'рождать поток денег из кошельков приезжих') и в утверждении, что вода в реки попадает не из моря, а от дождей. К тому же если микрокосм действительно имеет место, то для него пришлось воспользоваться 'малопригодными поделками': в нем присутствуют, например, 'ручные помпы' (снабженные 'язычками'), пользу которых Палисси оспаривает, а надежность подвергает сомнению. Не только невозможно, утверждает он, воспроизвести 'в большом объеме то, что с их помощью можно сделать в малом' (предчувствует ли он здесь факт, который будет объяснен только в XVII веке и заключающийся в том, что помпа не может поднять воду на высоту более примерно десяти метров из-за атмосферного давления?), но к тому же 'необходимо всегда

иметь рабочих к ним в придачу'. Эти самые рабочие и их новые машины уже тогда, в XV веке, начали возникать вокруг 'грандиозных проектов', служивших первыми ростками того, что намного позже превратилось в Big Science. 'Хитроумный' Луи де Фуа, родившийся в Париже, но работавший при испанском дворе, может служить символом перехода от теории к практике, поскольку шагал в авангарде всех технических новшеств. Как часовщик он изготовил для королевы приспособление 'со звонком и будильником' (за что получил пенсию в 350 экю ежегодно против 200 для Тициана); как механик создал гидравлическую машину, обслуживавшую весь Толедо; как архитектор принял участие в сооружении Эскуриала. Он равно далек как от артистизма да Винчи, так и от утопического изобретательства Палисси; Луи де Фуа был человеком дела. Нетрудно себе представить, как он отстаивал в яростном споре с байоннскими буржуа в 1572 году выгодные для себя условия контракта по отведению местной реки Адур. За сто с небольшим лет до того свирепая буря заблокировала ее устье, и река нашла себе новое русло, проточив его позади приморских дюн среди сосен и пасущихся на побережье испанских лошадок, чтобы вывести к морю на 30 километров севернее у Капбретона; еще через 10 лет очередная буря вынудила Адур отклониться еще на 10 километров к северу и достичь Порт-Альбрета (зовущегося теперь

Вьё-Буко - Старым устьем)¹. Чтобы вернуть свою непоседливую реку при помощи 'дамбы [в 300 метров!²] доброй плотницкой работы, которую надобно будет укрепить каменной стеной', жителям Байонны пришлось заплатить Луи де Фуа 'скромную' сумму в 30 000 ливров, выросшую со временем из-за ряда технических неудач и наводнений, грозивших поглотить город. Де Фуа потребовалось более шести лет работы, чтобы направить реку в прежнее русло, после чего он самозабвенно принялся за свой шедевр: маяк на острове Курдуан, фантастический ласточкин Вавилон (несколько обезображенный, увы, более поздними пристройками) и первый исторический памятник, после собора Парижской Богоматери, взятый в 1862 году под охрану государства.

Повернув реку и укротив море, Луи де Фуа примется за осмотр парижских фонтанов: став камердинером и архитектором Генриха IV, он возьмет на себя их реставрацию. Возвращение к источникам, относительно которых нам, увы, никогда уже не узнать теорий великого инженера: в отличие от да Винчи и Палисси, де Фуа оставил только контракты, номенклатуры закупок и счета...

¹ Небезынтересен также трогательный роман Фернана Ло 'Человек, похитивший реку' (1938), в котором юная обитательница Ланд, покинутых рекой, попадает под чары Луи де Фуа (Fernand Lot. L'homme qui vola le fleuve. Bordeaux: Auberon, 1995).

² В квадратных скобках здесь и далее прим. автора.

Приливная волна на Дордони

Потомки не вдаются в детали. Они вознесли да Винчи до облаков и низвергли де Фуа в бездну забвения. Если самого горемыку Палисси судьба не пощадила (он умер в Бастилии за исповедание протестантской веры), то его посмертная слава находится где-то между этими двумя крайностями и подвержена сильным колебаниям в зависимости от того, насколько высок курс научного героизма. Когда в XIX веке она достигла апогея, Палисси стал объектом целой кампании по его канонизации как мученика науки. Поль-Антуан Кап в предисловии к своему изданию полного собрания сочинений Палисси в 1844 году рубил с плеча:

Без сомнения, прекрасно видеть художника, мужественно преодолевающего сложности своего искусства; но не менее прекрасно и созерцание человека низкого происхождения, лишенного возможности получить должное воспитание и образование, но все же способного бросить на окружающий мир проницательный взгляд естествоиспытателя и философа, постичь тайны природы, познать начала вечных истин, отринуть общепринятые заблуждения своих современников и предвосхитить большую часть открытий, которые проложат дорогу к будущему и к славе более просвещенным векам.

Чтение раздела 'Восхитительных бесед', озаглавленного 'О приливной волне на реке Дордонь', вполне могло бы побудить Капа к большей осторожности в высказываниях. Ибо, едва закончив обсуждение действительно новаторских приемов изолирования и сохранения источников питьевой воды, Палисси прибегает к объяснениям, которые понравились бы Леонардо да Винчи. Объясняя приливную волну, возникающую (и притягивающую серфингистов в наши дни) в устье Дордони, он отвергает мысль, что одних только приливов и отливов достаточно для ее появления (если бы это было так, поясняет он, приливная волна возникала бы в устье всех рек), и твердит о существовании подземного канала, соединяющего Гаронну и Дордонь. Именно прилив, поднимающийся сперва в Гаронне, сжимает воздух в канале и провоцирует 'вздыбливание водяной горы в сторону Либурна'! Остается изящество текста, благодаря которому 'Беседы' Палисси все так же восхитительны через четыре века после их написания:

[Приливная волна] возникает в одно мгновение и бежит по воде иногда весьма далеко, а иногда совсем близко; и когда водяная гора начинает свое движение, она опрокидывает все лодки, встреченные на пути; и потому жители, обитающие вдоль реки, едва завидев вздымающуюся волну, сразу начинают кричать со всех сторон: 'Берегитесь волны! Берегитесь волны!', и лодочники, которым

случается оказаться в тот момент на реке, спешно покидают ее, дабы спасти свои жизни.

Палисси был бы счастлив узнать, что приливная волна на Дордони, как и цунами или сейсмические приливы, не похожа на обычные волны и что исчерпывающее объяснение механизмов ее образования (не привлекающее, впрочем, никакого подземного канала) было дано только в конце XIX века.

Уильям Гильберт, ФИЛОСОФ МАГНЕТИЗМА

Чтобы объяснить притяжение или отталкивание полюсов магнита, Уильям Гильберт говорит о прививке одного черенка к другому, удачной или неудачной. Так искусство садовода приходит на помощь физике, и магнитное 'поле' находит свою первую аналогию в 'живительной силе', заставляющей растения тянуться вверх... Впоследствии ученые увидят в магнетизме оккультную силу, удерживающую планеты на орбитах.

Когда в XVI веке образованные люди и маги стали составлять списки явлений странных, загадочных, недоступных познанию и, следовательно, относящихся к 'чудесам', магниту всегда отводилось в этих списках первое место. Он самостоятельно распознает тела одной с ним природы, передает некоторым веществам свои магнетические свойства и действует на расстоянии, невзирая ни на какие препятствия. Даже подушка, учит нас англичанин Уильям Гильберт (1544-1603), не является преградой: 'Если положить магнит под голову спящей женщины, не знающей об этом, то он сбросит с постели прелюбодейку'. Суеверие это не ново; Джамбаттиста делла Порта пишет о том же в своей 'Натуральной магии', ставшей бестселлером эпохи. Во французском переводе 1680 года мы читаем: '[Магнит, будучи положен] под голову спящей

женщины, понудит ее, если она чиста, заключить мужа в нежные и страстные объятия, но в ином случае, словно движима могучею рукой, она будет сброшена с кровати'. Новое в случае Гильберта, выпускника Кембриджа, ставшего известным лондонским врачом, в том, что он рассказывает эту нелепицу, а также иные ей подобные (см. Приложение), с единственной целью: заявить, что он не желает увеличивать 'океан тех книг, что утомляют и мучают всех образованных людей'.

И действительно, его главное произведение 'О магните' (De Magnete, 1600) из-за склонности автора к сомнениям и привычки ссылаться на эксперимент заметно выделяется среди аналогичных трудов того времени, зачастую состоящих из сомнительных обрывков без цитат. Каждый раз, когда Гильберт выдвигает идею или описывает новый опыт, он без ложной скромности помечает это в маргиналии звездочкой того или иного размера. В 98 разделах его книги можно насчитать 178 маленьких звездочек и 21 большую, обозначающих достойные внимания новшества. Сие замечательное сочинение подводит итог многолетним опытам, как утверждает автор, тративший собственные средства на двойную жизнь: практикующего врача и физика-экспериментатора. Например, находя у делла Порты (между рецептом по истреблению блох и рецептом по истреблению скорпионов: поплевать сверху и т. п.), что натертая

железная игла на поверхности алмаза поворачивается к северу, он спешит проверить это 'при помощи 70 превосходных алмазов, в присутствии многочисленных свидетелей, используя большое разнообразие игл и с соблюдением всех предосторожностей'. Результат отрицателен, и прежняя симпатия между магнитом и алмазом отправляется на дальнюю полку остывать и ждать лучших дней. В 'Путешествиях Гулливера' (1726) летающий остров Лапута, возведенный на алмазном основании, приводится в движение управляемым магнитом необычайной силы, также вставленным в алмазную структуру. Во французском языке слова aimant (магнит) и diamant (алмаз) имеют общее происхождение: от греческого άδαμάς; - очень твердое железо (или другой подобный материал). Так что французское слово aimant не имеет никакой связи с глаголом aimer - любить, хотя такая связь казалась бы логичной, если принять во внимание способность магнита притягивать и склонность древних философов все объяснять через универсальные симпатии.

Но все же был ли Уильям Гильберт выдающимся предтечей современной науки? Некоторые из идей, которыми изобилует его De Magnete, имели в дальнейшем заметные последствия в науке. Различение между 'электрическими' (введенный им термин!) и магнитными телами, точное определение и измерение земного магнитного поля, попытка использовать магнитное накло-

нение для определения широты в открытом море - все это обнаруживает поистине современный подход. Попытка объяснить вращение Земли или даже прецессию равноденствий с помощью магнитных полей, напротив, выглядит безосновательной. Она заставила подскочить крайнего рационалиста лорда-канцлера Фрэнсиса Бэкона (1560-1626), являющегося, помимо прочего, апостолом экспериментальной науки. 'Из магнита [Гильберт] высосал целую философию...' - иронически заметил он, высмеивая философские крайности, к коим может привести стремление 'все магнетизировать'. Другие читатели (возможно, не такие рационалисты) лучше воспримут идеи Гильберта и попытаются их развивать. Кеплер увидит в 'магнетической душе' Солнца и планет причину их взаимного притяжения, а Ньютон станет внимательно изучать гипотезу своего кембриджского предшественника, чтобы потом отринуть ее. Так что, как это ни удивительно, магнетизм 'а-ля Гильберт' - скорее забытый прообраз теории всемирного тяготения, чем источник теории магнетизма.

Однако Гильберту нельзя отказать в интуиции: он предчувствовал понятие поля. Orbis vittutis¹, присутствующий, по его словам, вокруг магнита, в точности соответствует нашему магнитному полю; Гильберт даже

¹ Мир добродетели (лат.), однако Гильберт подразумевает здесь некую 'область качества'. (Прим. перев.).

описывает его силовые линии, перемещая вдоль них магнитную стрелку. Тем не менее он отказывается говорить о магнитной 'силе', действие которой сам же и наблюдает. Он полагает, что, если электрические тела производят силу ('посредством эманации от электрической жидкости естественных флюидов'), то магнетические тела действуют иначе: через свою 'форму'. Причина в том, что 'тело, притягиваемое электрическим [телом], не изменяется последним; оно остается таким же, каким было до того, не получая ни малейших добавок к своему качеству (virtus), тогда как магнит притягивает к себе магнетические субстанции, которые тут же получают добавку своей действенности, причем не только поверхностной, но также и их внутренние части, их самое ядро'. Так что если бы магнетический флюид существовал, то был бы 'исключительно тонким и разреженным, чтобы смочь проникать внутрь железа'. Не имея такого удобного посредника, как сила, Гильберт вынужден приписать магнетизм некой 'форме' (он называет ее также 'душой', словом, не имевшим в то время исключительно религиозного значения, каковое оно приобрело впоследствии) - 'первой, коренной, или астральной'. Так же и всякое светило (Гильберт упоминает Солнце и Луну) обладает своим особым магнетизмом, Земля же притягивает только 'земные' магниты, имеющие сходную с ней 'магнетическую форму'.

Придирчивость такого выборочного магнетизма кажется забавной. Гильберт, путем замысловатого рассуждения, ухитряется найти подтверждение своей идее даже в результатах своих опытов, чтобы на их основании освободиться от древних идей: 'Она [магнитная природа] не происходит от всего неба и не создается благодаря симпатии, влиянию или скрытым качествам; не происходит она и от какой-либо особой звезды'. Кто-то мог бы заключить, что Гильберт не исправляет ошибку, а заменяет ее новой. Но это не так: хотя его магнетическая форма сохраняет античные корни, у нее новые достоинства. В главе IV второй книги трактата De Magnete автор показывает, как его идея позволяет объяснить исчезновение магнитных свойств железа при нагревании (выше температуры, которую теперь называют 'точкой Кюри' - примерно 700°С) и повторное намагничивание при охлаждении:

'Огонь разрушает магнитные силы в камне не потому, что он отрывает от него какие-нибудь главные притягивающие части, а потому, что стремительная сила пламени, разрушая материю, искажает форму целого <...> Ведь подобно тому, как вода под влиянием мороза в окружающем ее воздухе переходит в лед, меняя свою природу, так и железо, раскалившееся от огня, охваченное сильным жаром, имеет нарушенную, искаженную форму, почему оно и не притягивается магнитом, и теря-

ет эту каким-либо образом приобретенную притягательную силу; когда же оно, как бы возрожденное, пропитывается магнитом или землей или когда воскресает его форма, не угасшая, а [только] возмущенная, нарушенная...'¹

Дело в том, что утрата нагретым железом магнитных свойств, а потом их возвращение при охлаждении сегодня также объясняется изменением формы: переупорядочением стенок между микроскопическими смежными областями (называемыми соответственно 'стенками Блоха' и 'доменами Вейсса'), внутри которых царит спонтанное намагничивание. Но ни Пьер Кюри, ни Поль Ланжевен, ни Пьер Вейсс - авторы современной теории магнетизма, - кажется, никак не воспользовались потрясающими прозрениями Гильберта. К тому же его книга 'О магните' никогда не переводилась на французский язык. Но мы можем себя порадовать, воображая, что бы подумал старый лондонский врач, окажись он среди нас, о судьбе своей 'магнетической формы' (хотя слово 'форма' с тех пор утратило некоторые свои старые значения и приобрело несколько иной смысл), а также об электромагнитном объединении, ясно продемонстрировавшем, хотя и наперекор его идеям, что электричест-

¹ Цит. по кн.: Вильям Гильберт. О магните, магнитных телах и о большом магните - Земле / Перевод с латинского А. И. Доватура. М: Изд-во АН СССР, 1956. (Прим. перев.).

во и магнетизм - это две грани одного и того же взаимодействия, переносчиками которого служат частицы, именуемые 'виртуальными фотонами' и заменившие его 'спиритуальные флюиды'. Но, вне всякого сомнения, Гильберт знал, что его экспериментальная работа навеки обеспечит ему место в скрижалях истории науки. Вскоре после его смерти друг Шекспира поэт Джон Драйден написал: 'Гильберт будет жить до тех пор, пока магнит будет притягивать'.

Чары алмаза

'[Высказывают] подозрение по поводу магнита, не создан ли он коварно злыми демонами. Или - будто, если положить его под голову спящей женщины так, чтобы она об этом не знала, он сбрасывает с постели прелюбодейку. Или - будто магнит своим дымом и чадом приносит пользу ворам, как будто этот камень возник ради воровства. Или - будто он открывает запоры и замки, как об этом бредит Серапион. Или - будто железо, притянутое магнитом и положенное на весы, ничего не прибавляет к весу магнита, как если бы тяжесть железа поглощалась силой камня. Или то, что передают Серапион и мавретанцы, - будто в Индии существуют какие-то изобилующие магнитом морские скалы, которые извлекают все гвозди из приставших к ним кораблей и останавливают суда. Эту сказку не обходит молчанием и Олаф Великий: по его словам, на севере есть горы, обладающие такими силами притяжения, что при постройке кораблей приходится употреблять деревянные гвозди, иначе при прохождении близ магнитных скал железные гвозди были бы вырваны из дерева. Или - будто белый магнит может заменить любовный напиток. Или - будто, как необдуманно говорит Гали Аббас, если держать его в руке, он вылечит боли в ногах и судороги. Или - будто он делает человека приятным для государей или красноречивым, как вещал Пикторий. Или - будто, как учит Альберт Ве-

ликий, есть два рода магнита, один принимает направление на север, другой - на юг. Или - будто железо направляется к северным звездам, так как ему сообщена сила полярных звезд, подобно тому как за солнцем следуют растения, например подсолнечник. Или, как утверждает астролог Лука Гаврик, - будто под хвостом Большой Медведицы имеется магнитный камень; он хочет наделить магнитом и планету Сатурн, как он наделяет ее сардониксом и ониксом, а также Марс, который он одновременно наделяет алмазом, яшмой и рубином, так что магнит оказывается под властью двух планет. Кроме того, он говорит, что магнит принадлежит знаку Девы, окутывая такого рода ученым математическим покровом глупости, от которых становится стыдно. Или - будто на магните следует вырезывать изображения Медведицы, когда Луна обращена на север, для того чтобы магнит, будучи подвешен на железной проволоке, воспринял свойства небесной Медведицы, о чем упоминает Гавденций Мерула. Или - будто магнит притягивает железо и направляет его к северу потому, что у медведя он выше званием, чем железо, как пишет Фицин и повторяет Мерула. Или - будто днем он имеет такую силу притягивать железо, ночью же - имеет слабую или, скорее, совсем ее не имеет. Или - будто кровь козла восстанавливает это свойство, когда оно увядает и засыпает, как пишет Руеллий. Или - будто кровь козла освобождает магнит от чар алмаза, так

что угасшая сила от смачивания козлиной кровью оживает вследствие вражды между этой кровью и алмазом. Или - будто магнит ограждает женщин от злого умысла и обращает в бегство демонов, как об этом бредит Арнольд де Вилланова. Или - будто он может примирить с женами их мужей или возвратить мужьям их жен, как об этом учит наставник в пустословии француз Марбодей. Или - будто магнит, хранимый в рассоле из рыбы прилипалы, обладает силой извлекать золото, упавшее в самые глубокие колодцы, согласно сообщению Целия Калканьини. Подобным вздором и сказочками пошлые философы забавляются сами и кормят жаждущих познать таинственное читателей и невежд, пробавляющихся нелепостями. Однако, после того как в дальнейшем изложении будет раскрыта исследованная благодаря нашим трудам и опытам природа магнита, скрытые и недоступные причины такого действия магнита станут ясными, доказанными, очевидными и объясненными. Вместе с тем исчезнет всякий туман, и всякие корни заблуждений будут вырваны и выброшены; будут заложены и вновь появятся основы славной философии магнита, для того чтобы праздные домыслы больше не вводили в заблуждение высокие умы'.

(О магните. Кн. I. Гл.I)¹

¹ Цит. по: Гильберт. О магните..., с. 28-29.

Совершенное Ничто, или Со всей строгостью. Иоганн Кеплер

Эти рисунки шестиугольных кристаллов снега или инея, по-видимому, самые старые из известных; они появились в 'Отчетах' Парижской академии наук в середине XVII века благодаря Жану-Доминику Кассини, директору Парижской обсерватории. Любое послание небес в ту эпоху интересовало астрономов. И снег в том числе, поскольку немецкий астроном и астролог Иоганн Кеплер показал, что это - увлекательный объект исследования.

Всего лишь одного имени достаточно, чтобы заставить побледнеть адептов позитивизма, довести до инсульта сторонников теории линейного научного прогресса и вызвать приступ кашля у приверженцев священного 'научного метода': Иоганн Кеплер (1541-1630). Еще при жизни его рассматривали как явление, не поддающееся классификации, а в историю он вошел как символическая фигура, олицетворяющая трудность определения истоков современной науки. О нем написано бессчетное количество исследовательских работ, а после Артура Кеслера не перечесть и биографических романов, авторы которых избрали Кеплера своим героем. Как подобный персонаж, хранитель рукописей датского астронома Тихо Браге, занимавшего до Кеплера место императорского астронома при дворе Рудольфа II, фанатичный приверженец астро-

тетраэдр вынужден играть роль 'посредника'). Он также предназначает по одной сфере каждой планете в соответствии с протяженностью ее орбиты; самую большую из известных ему - сферу Сатурна - он описывает вокруг куба, в который вписывает сферу Юпитера, она в свою очередь описывает тетраэдр, содержащий вписанную сферу Марса, и так далее до Меркурия. Это первая известная попытка (смелая, изящная и вполне последовательная... но ошибочная) объяснить размеры орбит, по которым движутся планеты Солнечной системы, но отнюдь не последняя: закон Бода в XIX веке указал размеры несколько точнее, хотя был не менее далек от истины.

И все же этот странный геометрический объект навсегда останется незаменимым, ибо предлагает математическую картину мира и демонстрирует могущество - ограниченное, но какое (что подчеркнуто в заглавии книги) таинственное! - символа и аналогии. Незабвенной останется и ирония, о которой нам никогда уже не узнать, выражает ли она триумф или отчаяние той живой загадки, какой был Иоганн Кеплер. 'Я играю с символами и никогда не забываю, что это всего лишь игра. Символы ничего не доказывают', - так завершил он свою книгу. Но для того исторического момента, на закате мира аналогий, лежащих в основании мышления в эпоху Возрождения, 'плотная упаковка' кристаллов льда в снежинках и эллиптическая форма орбит - разве это не лучший новогодний подарок, какой только можно было предложить ученым будущего!

Затаи дыхание

'Славному придворному советнику его императорского величества, господину Иоганну Маттею Ваккеру фон Вакгенфельсу, золотому рыцарю и прочая, покровителю наук и философов, моему благодетелю'

После такого посвящения в 'Шестиугольных снежинках' начинается удивительная литературная игра вокруг понятия Ничто (nihil), которая уже сама по себе дает представление о познаниях, чувстве юмора и проницательности Кеплера:

Мне доподлинно известно, сколь сильно ты любишь Ничто. Для того чтобы размышления о ничтожном доставили тебе удовольствие, оно должно быть и малым, и почти неощутимым, и малоценным, и наименее протяженным, то есть быть почти Ничем. В природе встречается великое множество таких вещей, но между ними имеются различия. Вспомни хотя бы об одном из атомов Эпикура: такой атом и есть Ничто¹ <...>

Далее Кеплер упоминает о песчинках и пылинках, слишком прочных, или искрах, слишком грубых, о ветре ('но если он и продается <...> то на бумаге и словах') и дыме ('для умозрительного рассмотрения он не подхо-

¹ Цит. по кн.: И. Кеплер. О шестиугольных снежинках / Пер. Ю. А. Данилова. М.: Наука, 1982. (Прим. перев.).

дит, поскольку беспорядочен и бесформен'), затем переходит к капле воды или вина, а потом и к подкожному клещу, 'совсем крохотной твари'. Но клещ не лишен души и может ползать.

Стану ли я предлагать тебе душу, если отказываюсь тебе дарить даже неодушевленную каплю? <...> Погруженный в подобного рода размышления, я перехожу мост, терзаемый стыдом за свою невежливость: ведь <...> я оставил тебя без новогоднего подарка. И тут мне подворачивается удобный случай: водяные пары, сгустившись от холода в снег, выпадают снежинками на мою одежду, все, как одна, шестиугольными, с пушистыми лучами. Клянусь Гераклом, вот вещь, которая меньше любой капли, имеет форму, может служить долгожданным новогодним подарком любителю Ничего и достойна быть предложенной математиком, не обладающим Ничем и не получающим Ничего, поскольку снежинки падают с неба и подобны звездам.

<...> Итак, прими сей дар, который очень походит на Ничто, и сделай серьезную мину, а если ты благоразумен, затаи дыхание, чтобы и впрямь не оказаться ни с чем.

После этого Кеплер переходит к вещам вполне серьезным:

Но шутки в сторону - займемся делом. Поскольку всякий раз, когда начинает идти снег, первые снежинки имеют форму шестиугольной звезды, то на то должна

быть определенная причина. Ибо если это случайность, то почему не бывает пятиугольных или семиугольных снежинок?

И совсем не удивительно обнаружить тот же вопрос ('почему только шесть небесных сфер, а не пять или семь?') в основе всей его грандиозной работы по построению пифагорейской космологии.

Мумии Пейреска

Рынок мумий был очень оживлен в XVII веке. Аптекари готовили из них микстуры, эрудиты рылись в них с увлечением, а власть имущие покупали саркофаги с надеждой на благодатное захоронение в их столь божественном соседстве. Эти две прибыли в Во-ле-Виконт к генеральному контролеру Фуке, но не принесли ему счастья, - возможно, то был первый пример 'проклятия мумии'-...

'[Минути] привез также две мумии, тела умерших, прекрасно, однако, сохранившиеся и очень древние: одна мумия удивительно большая и целая, просто восхитительная; насколько можно судить по ее убранству, она была когда-то принцем'. Автор этих слов - Пьер Гассенди (1592-1655), гостивший у своего близкого друга Никола Клода Фабри Пейреска (1580-1637), счастливого обладателя двух бесценных редкостей, коими являлись египетские мумии. Что касается Теодора Минути, то он был посланником, способным отыскивать в Каире или других местах восточные чудеса, которые Пейреск собирал в своем небольшом сельском замке, красовавшемся римской черепицею и сотнями высаженных рядами фруктовых деревьев, близ деревни Бельжантье у подножья горы Сент-Бом.

зем любопытства, желающим насладиться и внешним видом необычного объекта, и созерцанием его 'зрением духа'. Подобному созерцанию тогда еще не мешали никакие классификации, застывшие намертво с тех пор, как знания разделились на маленькие феоды, владельцы которых ревниво оберегают свои привилегии.

Две обезьяны, хватающие входящих за одежду

Сидней Эрве Офрер приводит в книге ' Мумия и буря' развернутое описание кабинета редкостей 'Бертье, уроженца Лиона', сделанное в XVII веке путешественником Жаном Коппеном, побывавшим в Каире проездом. Речь идет о настоящем кладе для любителя 'курьезов' того времени: это одно из мест, откуда происходили все те предметы и животные, что вызывали восторг европейцев и питали нараставшую египтоманию; в таких пещерах Али-Бабы выковывалась значительная часть западных фантазий:

У входа в его жилище несколько ступеней вели в аллею, где виднелись набитые соломой чучела мертвых крокодилов, невообразимо жутких <...>

Немного далее справа находилась ступенька, позволяющая подняться на обширную квадратную площадку со стороной в двенадцать-тринадцать футов, вроде птичьего двора; у входа туда сидела индийская курица, встречающая его криками и словно служащая стражем. Дверь, закрывающаяся только задвижкой, не столь высока, как проем, и поверх нее виден двор, куда я поостерегся входить из-за сновавших там животных, так как большинство из них были маленькие крокодилы и ящерицы вчетверо крупнее тех, что можно увидеть во Франции; но сеньор

Бертье заставил их всех скрыться в небольших загонах, устроенных по краям двора наподобие заячьих нор. Там же он мне показал клетки с ужами и змеями <...> Оттуда мы прошли в обширную комнату, наполненную всевозможными чудесами пустыни и Красного моря; там я лицезрел высушенных животных, камни редких цветов, украшенные древними фигурами и иероглифами; там же находились старинные идолы египтян из зеленой глины, совершенно замечательные рокайли с ракушками <...>

Я не могу забыть двух обезьян из восточной Индии, висящих по обе стороны двери, совсем иного цвета, чем те, что обычно встречаются. Они не упускали случая ухватить входящего за одежды, не причиняя ему никакого вреда, а только пугая.

Мы вышли, и сеньор Бертье проводил меня в другую комнату, где в огромном сундуке, обклеенном по краю бумагой, копошились две или три тысячи живых скорпионов, которым бумага не позволяла вылезти наверх, поскольку они не могли за нее уцепиться.

Я спросил его о причине какого-то шума, доносящегося сверху <...> он мне принес на руках жуткое животное, немного напоминающее ящерицу. Его туловище походило на ботинок с четырьмя лапами, а огромный хвост был покрыт мелкой чешуей, исщербленной, словно зубья пилы <...>

Еще там был хамелеон, живущий воздухом, если только он не ловил каких-то мошек <...> В заключение сеньор Бертье показал мне небольшое мертвое животное, имевшее голову петуха, две ноги и хвост, покрытый множеством складок. Он сказал, что это у него настоя-

щий василиск. Этот заслуженный и одаренный человек недолго оставался в великолепном Каире после моего отъезда. Он отправился со всеми своими редкостями к великому герцогу Тосканы, предложившему ему пенсию в 200 дукатов, о чем я узнал только несколько лет спустя, когда он умер.

Сеньор Бертье подарил мне необработанные изумруды, камни бирюзы и многие редкости с Красного моря; также получил я клинки дамасской стали и жемчужины причудливой формы. К тому же я купил золотой пудры и множество другого; среди прочего - псалтирь из самых прекрасных, какие мне только встретились в Египте, и кожу крокодила семи метров в длину.

Сэр Гарвей, жаба и колдунья

Английский врач Уильям Гарвей, прояснивший механизмы кровообращения, обожал ставить опыты. Со скальпелем в руках, он был готов к любому эксперименту. Здесь он показывает королю Карлу I сердце недавно убитого оленя, но он мог также вскрыть живот вашего любимого питомца, чтобы выяснить, что тот ел. Лицо сэра Гарвея, каким оно запечатлено на этой картине, подтверждает достоверность его изображения в нижеследующей главе.

Имя Уильяма Гарвея (1578-1657) заставляет вспомнить о выдающемся достижении в истории медицины, сочинении De motu cordis ('О движении жил и крови', 1628), в котором впервые с неоспоримой логикой изложена схема движения крови и точно описаны функции вен, артерий и сердечной мышцы. Гарвей стоит у истоков как эмбриологии - со своей шокирующей формулой ex ovo omnia ('все [живое возникает] из яйца'), - так и экспериментального метода в целом. Но было бы ошибкой видеть в нем одинокого рационалиста в мрачный век: Гарвей верил в кровообращение в том числе и потому, что Аристотель учил о совершенстве кругового движения, а в его сочинениях можно найти немало проявлений ренессансного герметизма - для него сердце оставалось 'солнцем микрокосма'. Старший

доказывать невозможность существования 'домашнего демона', испытывая его смертью, само по себе - поразительный пример расцвета экспериментального метода в XVII веке. До такой степени, что можно заподозрить: автор если и не сочинил рассказ целиком, то по меньшей мере здорово его приукрасил, чтобы представить себя храбрее, чем он был на самом деле. Уильяма Гарвея, во всяком случае, не упрекали в чрезмерном бахвальстве (он искупил вину, завещав все свое имущество Королевской коллегии медиков при условии, что доход будет использован на 'проникновение в тайны природы и из-учение их'). К тому же он так жестоко страдал от камня в почках, что вполне заслуживает сочувствия. На исходе сил он принял большую дозу опия, которая, согласно единственному упоминающему об этом факте документу, его не убила, а, напротив, освободила от камней... Вылечиться, пытаясь покончить с собой, - вот вершина искусства врачевателя!

Магическое лицо

Это анонимное письмо, адресованное некому 'глубокочтимому преподобному отцу' и датированное Страстной пятницей не то 1685, не то 1686 года, опубликовано в Gentleman's Magazine за 1842 год.

Я припоминаю, как слышал с удивлением, от людей к тому же весьма ученых, что колдуньи не существуют и не могут существовать. В частности, доктор Гарвей убедил себя в этом при помощи небольшого эксперимента. Я познакомился с ним за границей, мы часто виделись и много спорили о натуральной философии, и наши споры чаще всего приводили к взаимному согласию. Однажды я спросил его мнение о колдовстве, существует ли таковое. И он мне ответил, что в него не верит. Тогда я спросил, что привело его к этому убеждению. И он мне рассказал, как во время поездки с королем в Ньюмеркат [Ньюмаркет¹] услышал про некую женщину, жившую в стоящем особняком доме на краю пустоши и имевшую репутацию колдуньи; он пошел к ней в одиночку и застал ее дома. Поначалу она встретила его очень враждебно; но когда он ей сказал, что и сам колдун и пришел с ней поговорить об общих делах, она сразу ему по-

¹ Гарвей действительно сопровождал короля Карла I в его поездке в Ньюмаркет в феврале 1636 г.

вать, а если нет - то по возможности образумить. Имя короля и слово 'арестовать' обрадовали ее несказанно, и доктор, обозванный всеми бранными словами и посланный ко всем чертям, наконец удалился. Он рассказал всю эту историю королю, чем весьма развлек его за ужином.

Рукодельник Ньютон

Как вырвать с корнем дуб при помощи соломины (наверху справа, торчит из листвы), волоса (сверху) или простым дуновением (наверху слева)? Джон Уилкинс (1648), один из любимых писателей маленького Исаака Ньютона, все понял про силу шестереночного умножителя. И хотя его реальный эксперимент был бы обречен на провал из-за невозможности избежать трения и упругих деформаций, он прекрасно иллюстрирует, что такое 'мысленный эксперимент', который иной раз многократно умножает силу ума.

История науки, как и история вообще, любит изображать гениев вундеркиндами. Наполеон ребенком чертил на переменах треугольники, а девятнадцатилетний Паскаль собирал своими 'золотыми руками' первую вычислительную машину 'паскалину' в тот самый год, когда родился Ньютон - 1642-й, блестяще сыграв роль Моцарта в математике. Эта тенденция в последнее время модифицировалась - теперь предпочитают подчеркивать трудности гениев в социальной адаптации (дескать, Эйнштейн получал в школе плохие отметки, а это совсем не так). Но она определенно доминировала в XVII веке, когда маленький Ньютон, приехав с фермы в Вулсторпе, протирал свои короткие штанишки на лавках школы Грэнтхема (Линкольншир).

нием книги Брюстера 'Чудеса природы, о которых нужно знать всем ребятам' (Natural Wonders Every Child Should Know). По прошествии нескольких веков страсть к научным исследованиям, похоже, вырастает из любви к все тем же 'чудесам'.

Два живых голубя, разрезанных пополам

Глава под названием 'Причуды' (Extravagants), из книги 'Тайны природы и искусства' Джона Бейта (2-е издание, 1635), представляет собой, кроме всего прочего, сборник по народной медицине. Четыре следующих отрывка дают представление о ее содержании.

От кровотечения

Найдите в мае черную жабу и высушите ее между двумя кусками черепицы, положите в маленький мешочек и повяжите на шею пациенту.

От ожогов

Чтобы уменьшить жжение, очень мелко нарубите лук и приложите его на место ожога. Чтобы вылечить ожог, возьмите полфунта бараньего жира, столько же бараньих экскрементов, четверть фунта мякоти бузины; обжарьте, отожмите и кладите под пластырь на обожженный участок.

От газов

Возьмите девять красных улиток, положите их между двумя кирпичами так, чтобы они не могли выпасть или выскользнуть, и пеките на углях или в печи до тех пор, пока они не превратятся в порошок. Возьмите этот порошок и смешайте его с белым вином; пациент должен его пить по утрам, просыпаясь. Девять улиток рассчитаны на восемнадцать дней, то есть по одной на два дня.

От укуса бешеной собаки

Возьмите соленой воды и протрите рану. Затем согрейте вина из Бордо, добавив в него немного Митридата, и дайте выпить пациенту; затем возьмите двух живых голубей, разрежьте их пополам и приложите к кистям рук пациента, если он был укушен за руку, или к ступням, если он был укушен за ногу.

И если вы не умеете ловить живых голубей, Джон Бейт поможет:

Как ловить голубей

Вскипятите опару в хорошем вине, добавьте туда ячмень. Дайте застыть и разбросайте крошки по земле, тогда птицы, которые прилетят их клевать, станут настолько хмельными, что не смогут взлететь. Делать это лучше зимой, когда выпадает много снега.

Дени Папен: котел для мифа

Первый эксперимент Джеймса Уатта с кипящим чайником.

Даже непонятно, что в этом рисунке больше озадачивает: подпрыгивающая ли крышка кипящего чайника, то ли что на рисунке изображен Джеймс Уатт, а вовсе не Дени Папен, писавший об этом явлении, то ли тревожно-строгий взгляд дамы... Подумаем же о том, что у великих изобретений нет родины и что ролью женщины в научном открытии нельзя пренебрегать (см. гл. '...Праздник для лягушки' и '..Душа машины').

В 1712 году в Лондоне в полном забвении скончался человек, общества которого когда-то домогались крупнейший ученые Европы. По утверждениям Шарля Кабана, на похоронах творился кошмар: 'В то время как кредиторы ссорились из-за скудных пожитков иностранца, похоронная процессия, сопровождаемая жалкой горсткой французских эмигрантов, провожала в последний путь до общей могилы бренные останки того, кто придумал новый рычаг, способный сдвинуть мир'.

Вообще Архимеды плохо кончают, но на этого, несмотря на самые благоприятные обстоятельства в начале карьеры, просыпались худшие из возможных неприятностей. Конечно, самой большой неудачей для него было то, что он и не родился таким

богатым, как Бойль или Гюйгенс, и не стал таким невежественным, какими они предпочитали видеть своих помощников, нанимаемых для проведения экспериментов, но оказался где-то посередине, в общественном слое, не имевшем в XVII веке какого-либо определенного статуса.

Дени Папен был тринадцатым ребенком в буржуазной протестантской семье из Блуа. Поначалу он стал изучать медицину, проявив на медицинском факультете Анжерского университета не по годам зрелый интерес к механике и к способам хранения трупов. Выдающиеся способности к ручной работе привлекли к нему внимание одного влиятельного священника, который порекомендовал его Христиану Гюйгенсу, 'изобретателю маятниковых часов' - так того обычно представляли при знакомстве.

Голландский ученый Гюйгенс, один из столпов Королевской академии наук, получавший королевскую ренту в 1200 ливров (что хотя и меньше, чем рента Корнеля, но не уступало ренте Кассини), расположился в Королевской библиотеке, где руководил проведением своих опытов. Именно там блестящий молодой специалист образца XVII века Дени Папен познакомился с вакуумным насосом, проводя оставшиеся необнародованными исследования по консервации продовольствия. К вящему

важно другое. Как писал один из более поздних биографов Папена: 'Отныне и навеки он останется в народной памяти, которая любит, когда вещи оказываются величественно просты, как котел'. И в самом деле, блистательный инженер в конце концов обрел свое место в пантеоне науки. У Ньютона - его яблоко, у Шредингера - его кот, а у Папена - котел.

Клич парохода

Эмиль Гуже, специалист по патриотической литературе и поучительным рассказам для женских школ-интернатов, довел народный миф о Папене до высшей степени совершенства. В эпонимической поэме, написанной александрийским стихом в 1880 году, он возносит хвалы славному изобретателю, воскрешая легенду, согласно которой Папен построил пароход. Но, оказавшись в руках лодочников Везера, обеспокоенных судьбой своего промысла ('Мы знаем, Папен: ты на нас глядишь свысока / И хочешь, коварный, лишить нас последнего хлеба куска'), он отступает перед угрозой гибели в той самой стихии, которой обязан своей славой ('В воде, Папен, ты встретишь смерть!'), и переживает крайнее унижение, наблюдая, как гибнет его творение, разбиваемое на куски обезумевшей толпой. Описанию этого трагического инцидента предшествует не менее волнующий рассказ о самом открытии, в котором слово получает пар... пока ему не затыкает рот призрак прогресса.

Баю-баю для пара поет кипяток.

Обжигаясь, боясь раскаленных углей,

Вырывается пар из железных щелей, -

'Эй, тюремщик, - кричит он, - ты мне объясни,

К чему этот хомут, головешки, огни,

Пар, людей полюби. Стань дыханьем земли!

Назавтра человек, природу изменя,

Найдет, как оседлать кипящего коня.

О, конь железный мой! Под натиском твоим

Преграды все падут и превратятся в дым.

<...>

И ты заржешь: 'Ура! Да сгинет рабский труд!

Рабочие теперь свободу обретут!'

И грива на ветру полощется, как флаг

Уже иных небес. И отступает враг.

А люди, увидав сквозь зарева пожар,

Как из твоих ноздрей струится белый пар,

Как тает в синеве он, радугой горя,

'Час братства наступил!' с надеждой говорят.

¹ Здесь и далее, за исключением особо оговоренных случаев, стихи приводятся в переводе В.С.Кирсанова.

Тихий ангел пролетел. Никола Фацио де Дюийе

Ангел и демон. Неизвестный художник, автор этого портрета, прекрасно передал истинную (и двойственную) натуру Никола Фацио дe Дюийе. Пожираемый, как и его покровитель Исаак Ньютон, вселенским любопытством, он предпочитал тень религиозного фанатизма свету Разума. Эта дилемма жива по сей день, что хорошо известно руководителям сект, которые предпочитают искать своих адептов в научной среде.

100

Едва научившись читать и писать, Исаак Ньютон понял, что анаграмма его имени указывает на богоизбранность: в самом деле, никто не может отрицать, что Isaacus Newtonus дает Ieova sanctus unus¹. Он тут же сделал из этого должные выводы и с рекордной скоростью изучил современную ему математику, изобрел попутно дифференциальное исчисление и определил основную силу, управляющую нашей Вселенной, - всемирное притяжение, или гравитацию. Зато, со своим знаменитым 'гипотез не измышляю', он отказался искать причины гравитации: очевидное божественное происхождение этой силы, равно как и ее первооткрывателя, не требовало никаких дополнительных объяснений.

'Был этот мир великой тьмой окутан. Да будет свет! - и вот явился Ньютон'², - пропел на смерть боже-

¹ Святой и единый Иегова (лат.).

² Перевод С. Маршака.

101

ственного физика поэт Александр Поуп, после чего ученые и историки не пожалели сил, чтобы скрыть лишние неясности в его слишком уж многосторонней личности. Для потомков Ньютон останется гением, чрезвычайно набожным, но пропустившим через фильтр научного рационализма всю натуральную философию своего времени. Несколько позднейших биографических открытий, и прежде всего знаменитый чемодан, проданный с аукциона (экономисту Джону Мейнарду Кейнсу) в 1930-е годы, приоткрыли наконец завесу тайны. Математические работы Ньютона оказались всего лишь верхушкой айсберга, состоящего из дерзновенных алхимических и теософских исследований. Несколько десятилетий ученых изысканий показали, что Исаак пытался на дне своих реторт отыскать микроскопические проявления того самого закона, действие которого он открыл в космическом масштабе, и что его кропотливое перекраивание Священного Писания имело целью выявление того смысла, который передавался из поколения в поколение копиистами и экзегетами. Бесспорно, Ньютон был магом, или, по словам Кейнса, 'последним из магов', и для него Вселенная представляла собой 'тайну, поддающуюся расшифровке при использовании чистого разума в отношении определенных мистических знаков, разбросанных Богом в мире, чтобы предложить эзотерическому братству своего рода охоту за философским сокровищем'.

102

108

как говорится в посвященной ему статье из L'Histoire littéraire de Genève, был быстро забыт 'историей той самой науки, которую так заботливо культивировал'. Конечно, судьба Фацио - всего лишь один из множества примеров того, как мистические соблазны подкарауливают исследователя, 'истребителя туч', согласно Виктору Гюго (см. Приложение к гл. 'Романтическая геометрия...'). А планетологу он скорее напомнит тот маленький спутник Юпитера, что наречен Ио, на поверхности которого космические зонды видели мощные серные вулканы. Феноменальные приливные силы колоссального соседа непрерывно месят Ио, словно кусок теста, постепенно выдавливая из него содержимое. Фацио мирно угас полубезумным и парализованным в возрасте восьмидесяти девяти лет, более чем полвека спустя после своей встречи - то ли чудесной, то ли роковой - с избранником Бога и истории науки.

109

Тринг-тронг-свинг

Большой поклонник магических знаков, Никола Фацио все же позволял себе некоторые сомнения в отношении воображаемого языка его друзей-пророков, когда те находились в трансе. По некоторым свидетельствам, слова звучали как-то вроде 'тринг-тронг-свинг-сванг-хинг-ханг...'. Это, должно быть, нравилось Фацио как лингвисту: он объяснял, что неартикулированные слова и звуки могут обнаруживать скрытый божественный Закон и что Святой Дух вполне способен снизойти до самовыражения в таком виде. К концу своей жизни он со страстью занялся истолкованием своих снов, в которых видел множество библейских пророчеств. Даже если бы доктор Фрейд углядел в них нечто другое и если бы кто-то сегодня обнаружил в нижеследующем предзнаменование эпидемии коровьего бешенства, почтенная давность должна предохранить этот сон от всяких аналитических поползновений: какой в них был смысл в начале XVIII века?

Прошлой ночью мне снилось, будто я смотрю в окно и вижу поле, где пасутся быки и коровы, некоторые из них чудовищных размеров - примерно двадцати - двадцати пяти футов в длину. И среди них одна взбесившаяся: она рогами подбрасывала в воздух теленка на высоту

110

трехэтажного дома. Эта корова была намного больше обыкновенных коров, но все же куда меньше тех быков, о которых я только что говорил. Какой-то человек с вилами на длинном шесте пришел ее утихомирить, и я видел, как вилы втыкаются в ее бока. Корова некоторое время сопротивлялась, пытаясь опрокинуть его, но человек брал верх, держась на расстоянии при помощи вил. В конце концов он вынудил ее опустить голову к земле.

111

Бэкон по-лапландски: Пьер Луи Моро де Мопертюи

На лыжах, на пироге, на санях от полян к заснеженным вершинам - путешествие из Торнио в Kummuc и обратно не было для Мопертюи и его спутников (и спутниц) увеселительной поездкой. А комаров и вовсе на картах не рисуют.

112

Некоторым персонажам в истории науки как будто самой судьбой было предначертано прожить жизнь - если взглянуть на нее в исторической перспективе - искупительной жертвы. О Пьере Луи Моро де Мопертюи (1698- 1759), уроженце Сен-Мало, сыне купца-дворянина (золотой герб на зеленом фоне), биографы сообщают, что он был невыносимым избалованным мальчишкой, выросшим в спесивого академика, и что принципом наименьшего действия, обычно ему приписываемым, стало можно пользоваться только после того, как его очистили от всей метафизической шелухи, которую Мопертюи вокруг него наплел. Но все это пустяки по сравнению с тем, что ему пришлось вынести от своих современников, в том числе от Вольтера, которого он вдохновил на самые желчные страницы 'Кандида' и 'Микромегаса'.

113

А ведь именно ему принадлежит честь измерения во льдах Лапландии протяженности одного градуса по меридиану. Столь необузданная враждебность к нему, да еще и отличающаяся подобным постоянством, должна иметь какие-то причины. Почему этот неистовый бретонец, которого природа наделила невысоким ростом, но 'глазами, полными огня', очаровывавший женщин мелодичными аккордами гитары, вызывал такую ненависть?

По меньшей мере, ему нельзя отказать в том, что он был истинным представителем эпохи Просвещения. Молодой драгунский капитан, он сумел найти кратчайший путь от кафе 'Прокоп' до Академии наук (располагавшейся на той же улице), где быстро поменял скромную скамеечку астронома на почетное кресло геометра, подпертое сопутствующей (но опять же довольно скромной) пенсией. Он в равной степени чувствовал себя в своей тарелке и в академии, и в светских салонах, не лез за словом в карман и обладал широким кругозором. Его первые научные сочинения касались математики (их он писал с голоса базельского математика Иоганна Бернулли), астрономии, а также скорпионов, саламандр и формы музыкальных инструментов... Пока в 1728 году во время краткой (три месяца) поездки в Англию он не открыл для себя физику Ньютона. По возвращении из Лондона он засунул за ворот своей до крайности карте-

114

123

друг, мою шпагу, а мои часы с гранатом и мой попугай пусть достанутся мадам Бернулли. Магнитный камень и мою малую астролябию передайте, пожалуйста, месье де ла Кондамину'. Прощальный поклон из Лапландии в Перу. Только эти двое узнали - не из уравнений, а ценой своего здоровья, - что попадание из одной точки в другую кратчайшим путем достигается не наименьшим действием, а максимальным героизмом.

Как быть счастливой? - вот секрет...

ГОСПОЖЕ МАРКИЗЕ ДЮ ШАТЛЕ

ПО СЛУЧАЮ ЕЕ СВЯЗИ С ГОСПОДИНОМ

МОПЕРТЮИ

Ваш дар открыл нам сто чудес,

но мой талант вы отмели,

и потонул в луче с небес

сноп искр, который не смогли

увидеть вы, и он исчез.

Тогда колосс Мопертюи

(не спорю - с правом или без)

затмил безделицы мои.

Дар вечных истин - он в крови

у мудрецов, он дар небес,

но все ж каков их смысл и вес,

подумай, цену назови!

Чего бы ни коснулись вы,

там знанья вспыхивает свет,

но в этом море синевы

среди блистательных побед

и вам не скрыться от судьбы -

как быть счастливой? - вот секрет,

и, не найдя на то ответ,

ученым стать нельзя, увы!

Вольтер.

125

Около 1735 года уже знаменитый Вольтер и его 'прекрасная подруга' Эмилия дю Шатле, которая девочкой прыгнула на колени Фонтенелю, принимали у себя Мопертюи как мессию. Замок Сирей, где они жили, стал даже на время цитаделью ньютонианства в Европе - на то самое время, пока 'философский бал' здесь правил Декарт. Сначала Вольтер умолял Мопертюи исправлять его скромные научные сочинения, затем и Эмилия, будущая переводчица ньютоновских 'Начал', познала с новоиспеченным членом Парижской академии некоторые тонкости всемирного притяжения: 'Мой милый наставник, как же я была огорчена, видя Вас отправляющимся в Сен-Мало в то время, когда я Вас ждала в Сирее. Надежда на Ваш будущий приезд необходима мне, чтобы смягчить страдание от крушения надежды увидеть Вас сейчас'. Вольтер думал, чем бы отравить их идиллию, и послал Эмилии эти скорбные стихи, в которых свет сердца спорит со светом разума. Что же до Мопертюи, то он, порхая от одного приключения к другому, покинул неутоленную Эмилию (однажды она даже устроила ему сцену у дверей Академии, - она, которая, несомненно, была вполне достойна в них войти) ради Лапландии.

Вольтер тоже утешился. Когда его итальянский друг Альгаротти, также популяризатор идей Ньютона, предпринял экспедицию на Крайний Север, Вольтер ему написал:

126

Ужель сумели Вы средь ледяной метели

в подножье снежных гор наметить параллели,

по струнам проводя рукой заиндевевшей,

заставить лопарей внимать сказаньям вещим.

<...>

А я пока Вас жду в краю, что нету краше,

там мой меридиан, в Сирее, - там вдали,

смиреннейший адепт науки звездной вашей,

я вижу лишь одно - планету Эмили.

127

Ломоносов, или Замороженный герой

Точно под Северным полюсом проходит... хребет Ломоносова, - недалеко от хребта Менделеева, знаменитого химика-классификатора. Россия, как всякая другая страна, прячет в воду своих научных героев, по своему вкусу переписывая их историю; но она хотя бы возмещает им ущерб горными цепями.

128

Горы подо льдом... Хребет Ломоносова, единственная горная цепь, проходящая точно через Северный полюс по дну Северного ледовитого океана, - это достойная иллюстрация к истории великой личности, чье имя он увековечил. Русские горы. Михаил Ломоносов (1711 - 1765), преданный после смерти почти полному забвению и внезапно воскресший сто пятьдесят лет спустя в образе национального героя, хорошо их знал. Причины его воскресения были сугубо идеологическими: СССР требовались ученые. В 1936 году газета 'Правда' окрестила его 'славным сыном русского народа', потом он стал 'сибирским Лавуазье', а в 60-е годы вышло в свет более трехсот посвященных ему публикаций. Конечно, Ломоносов воплощал идеальные качества социалистического героя (беден, русский по национальности,

129

патриот и враг царизма), однако более глубокий анализ показывает парадоксальность этого выбора.

Скромное происхождение Ломоносова легко установить, несмотря на то что его отец-судовладелец неплохо зарабатывал на жизнь под Архангельском. Удаленность этого края не должна создавать иллюзий: хотя его отделяют от просвещенной Европы тысячи лье, через его порты шла активная торговля. 'Русопятость' героя тоже не вызывает сомнений. Что до прочего, известно: таланты юноши, сумевшего за рекордное время выучить латынь, проявились очень рано и привели его через Москву и Киев в Санкт-Петербург, к дверям Академии (тогда еще единственной, основанной Петром I), имевшей своими членами исключительно иностранных ученых и не ждущей ничего хорошего от этого блистательного мужика и записного пьяницы. Лучший прием ждал его в немецком городе Марбурге у Христиана фон Вольфа (1679- 1754), одного из наставников Канта. Благодаря ему Ломоносов познакомился с сочинениями Декарта, Ньютона, Лейбница, он же представил Ломоносову его будущую жену Елизавету Цильх. Пройдя посвящение в экспериментальную науку, Ломоносов стал интересоваться всем. Он сразу воспринял идею 'Великого часовщика', распропагандированную Бойлем и Ньютоном, но для смазки этих часов, если по-

130

134

мыслить, оказавшись в изоляции от основных интеллектуальных течений Запада. Ломоносов стал предтечей кинетической теории газов, Дмитрий Менделеев (1834-1907) - понимания структуры атомов, Владимир Вернадский (1863-1945) - идеи биосферы... Познает ли русская душа когда-нибудь секрет обширного синтеза?

135

Мала искра в вечном льде

Ломоносов не только надолго оказался в непростительном забвении, но и впоследствии его долго воспринимали исключительно как литератора, полностью игнорируя его научные работы. Сам же он вовсе не проводил различия между этими двумя родами деятельности, без колебаний украшая свои научные статьи поэмами изысканного стиля. Восторженный комментарий Пушкина: 'С каким огнем он говорит о науке, о Просвещении!' Отрывок из его 'Утреннего размышления о Божием величестве' (1743) дает тому пример, достойный Виктора Гюго, тем более удивительный, что подробные телескопические наблюдения поверхности Солнца стали возможными только в конце XIX века...

Когда бы смертным толь высоко

Возможно было возлететь,

Чтоб к Солнцу бренно наше око

Могло приближившись воззреть,

Тогда б со всех открылся стран

Горящий вечно Океан.

Там огненны валы стремятся

И не находят берегов,

Там вихри пламенны крутятся,

Борющись множество веков;

136

Там камни, как вода, кипят,

Горящи там дожди шумят.

А его 'Вечернее размышление о Божием величестве при случае великаго севернаго сияния' в свою очередь ставит интересные вопросы ('Как может быть, чтоб мерзлый пар / Среди зимы рождал пожар?') и достигает поэтического самоуничтожения высочайшей пробы:

Песчинка как в морских волнах,

Как мала искра в вечном льде,

Как в сильном вихре тонкий прах,

В свирепом как перо огне,

Так я, в сей бездне углублен,

Теряюсь, мысльми утомлен!¹

¹ Цит. по кн.: Ломоносов М. В. Собрание сочинений в 12-ти томах. Т. 8. М.; Л.: 1959.

137

Ладзаро Спалланцани, натуралист в аду

Без головы у меня тело,

И это по вине Вольтера,

В канаве мне конец настал,

И в этом виноват Лазар.

Такие куплеты в стиле Гавроша вполне бы могли петь отверженные улитки, обезглавленные во имя науки Вольтером. Но он всего лишь повторил опыты Ладзаро Спалланцани по ампутации - опыты, объекты которых не ограничивались только брюхоногими.

138

'Ступни Буфо уже совершенно обуглились, но он продолжал крепко сжимать Марину в объятиях'. Буфо - это жаба. Жаба, откровенно проявляющая к своей партнерше Марине слепую - можно даже сказать, самозабвенную - страсть на глазах ученого по имени Спалланцани, методично сжегшему Буфо заднюю левую лапу прежде, чем перейти к правой. 'Вчера я отрезал ногу Bufo marinus, и он еще тринадцать часов оставался живым и прижимался к своей самке', - объяснял своей подруге Лауре натуралист, безжалостные действия которого в конце концов исторгли из груди жабы песнь, глубокую и волнующую, но уж очень коротенькую.

- Он умер? - спросила Лаура.

- Да. <...>

- Ад, - пробормотал Спалланцани.

139

144

шла очередь лягушек и змей, зайца, собаки и... самого экспериментатора. Ученый, по сути, превратился в лабораторию и приготовился - хотя и не без опасений - сам проглотить несколько металлических капсул ('я видел, как косточки вишен, проглоченные детьми и крестьянами, потом вполне хорошо выходили через анус; благодаря этим наблюдениям мне в конце концов удалось преодолеть отвращение'), но вовремя заменил их матерчатыми мешочками. 'Я завернул в матерчатый кошель 60 гран мякоти голубя, сваренной и пережеванной. Этот кошель оставался внутри моего тела всего восемнадцать часов, но мякоть оказалась полностью переваренной'. Эти выписки из лабораторного журнала даются здесь лишь для того, чтобы показать, к каким крайностям порой приводит страсть к познанию. Переварив подобным образом жеваный хлеб, он сначала удвоил, а потом утроил толщину стенок своего 'кошеля', чтобы ослабить действие желудочного сока. И если удвоение не дало никакого результата, при утроении внутри мешочка еще оставалось немного хлеба. Вот комментарий биолога: 'Эти остатки полностью утратили вкус, хотя и сохранили свойства хлеба'. Так в эпоху, когда проходили ученые споры о 'вегетативной силе', которую Господь дал своим созданиям, кюре Спалланцани проливал свет на загадки жизни. Не утолив жажды к познанию и объективности, этот апостол 'духа наблюдений' умер в

145

1799 году богатым и знаменитым и, как говорят, не без связи на склоне лет с одной тосканской актрисой, но так и не занявшись изучением шестого чувства у летучих мышей, миграций меченосцев через Мессинский пролив и роли случая в научном открытии. Предоставим Жану Ростану вынести суждение от имени науки о многообразном наследии, оставленном этим парадоксальным героем неблагодарному просвещенному потомству: 'Он за несколько лет открыл больше истин, чем целые академии за полвека'.

146

Слизни Вольтера

В конце XVII века кюре Спалланцани был заметной фигурой в образованных кругах Европы. При посредничестве своего друга - натуралиста Шарля Бонне - он вступил в переписку с Вольтером, всесторонняя и немного беспорядочная любознательность которого касалась также и естественной истории. По правде говоря, ознакомившись с некоторыми результатами, полученными Вольтером, трудно удержаться и не помянуть куплет из песенки Эли Фрерона (1718-1776):

Что тебе за дело до небес сферической структуры?

Предоставь планетам Солнца вкруг летать!

Ты, Вольтер, рожден философом натуры,

Для чего ж ты хочешь что-то посчитать?¹

Вопреки этим мудрым советам, опыты Спалланцани с регенерацией повторялись в вогезском замке Сирей, где просвещенные дилетанты Вольтер со своей подругой Эмилией предавались научным изысканиям на беду обитавших поблизости улиток. Вот выдержка из письма Вольтера к Спалланцани (1768):

27 мая около девяти часов утра погода была очень ясная. Я отрезал головы со всеми их четырьмя антеннами двадцати слизням без раковин темно-красного цвета и

¹ Перевод Д.А. Баюка.

147

двенадцати улиткам с панцирем. Кроме того, я разрезал головы еще восьми улиткам, но между двух антенн. По прошествии пятнадцати дней у двух моих слизней появились нарождающиеся головы; они начали есть, и у них обозначились четыре антенны. Остальные тоже в неплохом состоянии. Из улиток умерло не больше половины. Они ползают, забираются на стену, вытягивают шею, но признаки новой головы наблюдаются только у одной.

<...> Чтобы голова отросла у животного довольно крупного, очевидно живого, род которого не вызывает никаких сомнений, - это неслыханное чудо, но чудо, которое невозможно оспаривать.

<...> Философы и теологи рассуждают как малые дети. Кто мне скажет, как душа - источник чувств и мыслей - помещается в четырех рогах и как душа остается в животном, когда все четыре рога отрезаются вместе с головой... Этот удивительный факт бросает нашему озадаченному любопытству намек на природу вещей, на первые принципы, которые не более нам известны, чем нравы обитателей Сириуса или древней Канопы. Достаточно лишь немного углубиться в предмет, чтобы обнаружить головокружительную бездну. Следует восхищаться и помалкивать.

Автор книги о Спалланцани Жан Ростан, знающий, что ампутация головы улитки не фатальна, если не повреждены церебральные ганглии, обнаружил у Вольтера еще три упоминания улиток:

148

Природа восхитительна во всем - от зодиака до моих слизняков.

Природа представилась решительно непостижимой, едва только я отрезал своим слизнякам головы и увидел, как они выросли снова. Со времен св. Дениса не было ничего более чудесного.

И наконец, в типично вольтеровском стиле:

Человек лучше слизня, и я не сомневаюсь, что во времена, когда все искусства совершенствуются, появится и такое искусство, которое будет давать голову человеку, ее не имеющему.

149

Луиджи Гальвани, или Праздник лягушки

Воскрешение мертвых... электрическим током. Наблюдения Гальвани позволяли думать, что 'жизненный флюид', возможно, как-то связан с электричеством, и бесчисленные эксперименты проводились ради обнаружения этой связи. Однако их результаты ограничивались потрясением зрителей, преумножением мифов о ученых безумцах, а также одновременным рождением новой науки (нейрофизиология) и нового явления в литературе (рассказы ужасов).

Пробуждение - всегда самое трудное. Подготовительная фаза не представляет труда для любого хорошего хирурга, умеющего собрать и сшить разрозненные члены. Но потом наступает момент, когда нужно выдержать пустой взгляд своего творения:

С мучительным волнением я собрал необходимые инструменты, способные создать искру, которая оживила бы бесчувственный предмет, лежавший у моих ног <...> я увидел, как открылись тусклые желтью глаза; существо начало дышать и судорожно подергиваться <...> Он приподнял полог кровати; глаза его, если можно назвать их глазами, были устремлены на меня. Челюсти его двигались, и он издавал непонятные звуки, растягивая рот в улыбку <...> На него невозможно было смотреть без содрогания. Никакая мумия,

151

возвращенная к жизни, не могла быть ужаснее этого чудовища¹.

По завету Мэри Шелли, вслед за ее сшитым и перепуганным 'Франкенштейном' (1817) появилась хромоногая мумия, оживленная электричеством. Повествование более веселое, в духе Эдгара По, но результат тот же:

Нам стоило немалых трудов обнажить край височной мышцы, которая <...> при соприкосновении с проводом не проявила, разумеется, ни малейшей гальванической чувствительности <...> как вдруг я мельком взглянул на мумию и замер в изумлении <...> глазные яблоки, которые мы все принимали за стеклянные, хотя и заметили их странное выражение, теперь оказались прикрыты веками, так что оставались видны только узкие полоски tunica albugmea².

'Разговор с мумией' (1845) оканчивается лучше, чем 'Франкенштейн', так как рассказчик на месте решает сделаться мумией, но начинается примерно так же, с той же 'гальванической' искрой, сопровождаемой запахом озона и серы и свидетельствующей о неразрывной связи жизни и электричества.

К тому моменту, когда По опубликовал 'Разговор...', молодой немецкий исследователь, почти ровесник Вик-

¹ Цит. по кн.: Мэри Шелли. Франкенштейн, или Современный Прометей / Перевод 3. Александровой. М.: 1995.

² Белки глаз (лат.).

152

тора Франкенштейна, по имени Эмиль Дюбуа-Реймон (1818-1896) уже успел опубликовать свой исторический труд, посвященный электрическим рыбам - угрям, скатам и т. д., электрические разряды которых (напряжением в сотни вольт) ошеломляют тех, кто отказывается верить в животное электричество. Он работал в лаборатории, специализирующейся на том, что мы бы сегодня назвали электрофизиологией, изучал электрические явления в биологии и интересовался главным образом реакциями мышц после смерти, продолжая (но только совсем по-новому) опыты, начатые полувеком раньше Луиджи Гальвани. К этим исследованиям Дюбуа-Реймон пришел вовсе не благодаря Мэри Шелли и Эдгару По, сочинения которых тогда были еще неизвестны в Германии, а по совету путешественника Александра фон Гумбольдта (см. гл. 'Зеленые пальцы', горячее сердце...'), проводившего гальванические эксперименты на себе, укрепляя электроды на мышце плеча, предварительно открытой скальпелем (!). Дюбуа-Реймон был не чужд романтических устремлений (однажды он написал: 'Человек- это разумное животное, которое путешествует при помощи пара, пишет при помощи молний и рисует при помощи радуги') и собирался показать, что живые существа вырабатывают - более или менее энергично - электричество. Но он же отправит в небытие романтические идеи о гальваническом электричестве, 'ответственном за возникновение жизни',

153

158

время сосуществовали в качестве двух основных механизмов, объясняющих бессознательное: 'Новая наука, способная объяснить явления лунатизма, экстаза и магнетической интуиции', возможна, если 'освободиться от месмеровских уловок, но не ограничиваться рабски комбинациями металлов Гальвани'. За Гальвани нет иной вины, кроме сопротивления французской оккупации Италии. В то время как Вольта, изобретший свой 'столб' и забывший о лягушках (впрочем, он, кажется, не делал тут большого различия, поскольку представил свое изобретение как 'искусственный электрический орган'), получил от Наполеона титул графа королевства Италии, Гальвани отправили на пенсию без пособия, он горько оплакивал свою дорогую Лючию (фрагмент эпитафии: 'Не она ли обнаружила новую силу в разделанной лягушке, когда одна рука коснулась металлического электрода, а другая - нерва?'), а потом стал объектом долгого небрежения со стороны истории науки. Вспомнили о нем физиологи в 1937 году, когда исполнялось двести лет со дня его рождения. Их поддержали фашисты Муссолини, которым был нужен безвинно пострадавший итальянский герой. Как ни странно, они сочли Гальвани предшественником Маркони в деле изобретения радио: разве его знаменитые лягушки не уловили на расстоянии искру электрода электростатической машины?

159

Наэлектризованная Элоиза

Драма 'Гальвани' в пяти актах, написанная Андро (1854), начинается (довольно скверно) примечательным монологом, в котором герой, стоя у электрической машины, задает неразрешимые вопросы, а кончается (еще хуже) битьем лейденской банки: 'Людская наука, ты всего лишь гордыня и тщета!'

Акт 1, сцена 1

Гальвани один, сидит у стола.

Возвращать жизнь мертвым! Призвать назад в бесчувственное тело божественное дыхание! Вот мысль, рвущая мозг! Мысль в сотни раз более дерзкая, чем та, что сгубила первого человека! Возвращать жизнь мертвым! Но ведь это значит - исправлять Божественное творение, значит - быть Богом самому! Однако с тех пор, как вертится Земля, ясно, что между Создателем и его высшим творением нет взаимопонимания: когда смерть наступает с достижением предела старости, с полным истощением ресурсов организма - это понятно, это всеобщий закон; но если смерть приходит в расцвете лет, на заре юности! Умереть! Умереть навсегда, вот бессмыслица, которую Бог не мог сотворить...

Поднимается.

Страшно подумать, сколько живых закапывают в землю! Когда-нибудь, ученые невежды, вы узнаете,

160

что в каждом, до срока умершем, жизнь не иссякла, а замерла.

Берет со стола книгу, читает.

'Когда тело Элоизы поместили в гробницу рядом с телом Абеляра, мертвого уже более двадцати лет, по нему вдруг словно прошла внезапная волна, и двое влюбленных заметно придвинулись друг к другу'.

И это считают чудом! Однако же нет ничего более естественного: симпатический флюид, квинтэссенция жизненного духа сохранялась на протяжении двадцати лет в теле, сраженном видимостью смерти. Но где же средство по желанию пробудить эту уснувшую жизнь? Где она прячется? Вот в чем загадка! В сердце?.. Нет, там всего лишь слепая сила, приводящая в движение машину. В голове? Нет, там всего лишь холодная воля, управляющая этим движением. Может быть, оно здесь, у диафрагмы, где мы чувствуем тяжесть, когда приходит горе, и откуда изливается всякая радость? Может быть... не более чем 'может быть' - слабый свет в кромешной тьме!

Но вот еще: электричество, которое наполняет всю Вселенную, какова его роль в этом во всем? Материальная душа, действующая без понимания, каково ее влияние на душу нематериальную, которая понимает, бездействуя? О, непостижимые тайны, навеки ль вы непостижимы?

161

Дедушка Дарвина

Что такое кошмар? У почтенного доктора Эразма Дарвина есть кое-какие идеи по этому поводу. У художника Иоганна Фюссли тоже - и он дает свой жуткий образ того, что мы называем сегодня бессознательным. Его 'Кошмар' имел феноменальный успех в конце XVIII века; очевидно, со временем его власть не утратила силы, особенно если знать, что мать Мэри Шелли, автора 'Франкенштейна', была безумно влюблена в Фюссли: от одного кошмара к другому.

162

Среди многочисленных 'династий', превративших историю науки в свою семейную историю, нельзя не упомянуть семью Дарвинов. И если основатель династии врач и ботаник Эразм Дарвин (1731-1802) был скорее натурфилософом, чем ученым, то его потомки следовали семейной традиции в более современном стиле - в стиле XIX века. Один из его сыновей, тоже врач, приходился отцом Чарльзу Дарвину, устроившему большой переполох, длящийся до наших дней, в ученой среде (см. гл. 'Прирученный Дарвин'), а у самого Чарльза был сын Фрэнсис, ботаник, и сын Джордж, математик, обнаруживший евгенические аргументы в его работах о наследственности. Если принять к сведению, что близкий друг и прозелит Чарльза Дарвина Томас Хаксли (Гексли) тоже основал знаменитую династию (от биолога

163

171

Лунного общества рассеялись в ходе жестокой антиякобинской кампании. И если сам Эразм умер в своей постели в 1802 году, то его старый друг Пристли лишился дома - сожгли во время мятежа - и был вынужден бежать в Америку, где содействовал, при Франклине и Томасе Джефферсоне, первому младенческому лепету научного сообщества, которому предстояло навязать свой стиль и свои ценности всему миру.

172

Любови треугольников

Первая часть 'Ботанического сада' Эразма Дарвина, озаглавленная 'Любови растений' (The Loves of the Plants, 1789), представляет собой странную смесь художественных, атеистических и антропоморфических вариаций на тему половой жизни растений. Поскольку способы вегетативного размножения бесконечно разнообразны, истории о тычинках и пестиках принимают иногда такой оборот, что покраснели бы и платаны Булонского леса.

Почивает Росянка, царица трясин,

на перине из мха средь берез и осин.

Ее стан - его можно сравнить с волоском -

схвачен шелковым пояском

с бахромой по краям, что свисает до пят.

А пять фрейлин двора, пять испуганных нимф

одеваются в платья - пурпур и кармин, -

их свободные складки по ветру летят.

Но, следя за движением царственных глаз,

нимфы тотчас готовы исполнить приказ...

В этой сентиментальной ботанике Дарвин видел также способ увлечь науками девушек: предельная ограниченность женского образования подвигла его на сочинение программы образовательной реформы, нашедшей преданную сторонницу в лице одной из первых фемини-

173

174

бови растений' - 'Любови треугольников' (The Loves of the Triangles). Идеи Эразма (в том числе идея электричества, которой предстояло получить важное практическое подкрепление - до изобретения батареи оставалось всего два года) в ней высмеивались, а заканчивалась поэма гильотинированием Питта в стиле Эразма:

Нож гильотин, горя нетерпеньем, упал,

в пыль голова покатилась вприпрыжку,

а распрекрасная Свобода горячо захлопала.

Случалось ли ботанике когда-нибудь оказываться так близко от политики?

175

От фигуры к фигуре: Лихтенберг, Хладни и другие

'Правильные колебания' - это металлические пластинки, немного песку, смычок и изрядное старание. У Фридриха Хладни всего этого было в достатке, и он стал первым, кто сделал звуковые колебания зримыми, воплощенными в графических образах. Их не перестающее удивлять разнообразие заставляет вспомнить слова Галилея: 'Книга природы написана на языке математики; ее буквы - это треугольники, круги и другие геометрические фигуры...'

До того как стало модно увековечивать имена доблестных первооткрывателей, называя ими разнообразные эффекты (Джоуля, Доплера, Черенкова и пр.), их давали фигурам. Обращаясь к эпохе, когда наука была гораздо более экспериментальной и наглядной, чем сейчас, мы встречаем фигуры Лихтенберга и фигуры Хладни. О первых- причудливо ветвящихся узорах, образуемых на месте электрических разрядов электростатическим порошком, приготовленным из камеди, - сегодня никто уже не помнит, несмотря даже на их важные практические применения. Вторые же, возникающие на поверхности плоских металлических пластинок, посыпанных песком, при трении смычком о край, до сих пор очаровывают своей симметричностью, позволяя 'увидеть' извлекаемый при этом звук. И никто - в первую очередь современные ученые, обманутые фундаментальным различием природы акустических и электростатиче-

177

ских явлений, - не признает их общего происхождения. Тем не менее это так, что позволяет одновременно с похвалой аналогии воздать должное этим двум незаслуженно забытым персонажам.

Георг Кристоф Лихтенберг (1742-1799) забыт в меньшей степени, поскольку занимает не последнее место в 'Антологии черного юмора' и в 'Траектории сна' Андре Бретона, изобразившего его предтечей сюрреализма. Имя Лихтенберга красуется даже на карте Луны, где ему посчастливилось стать обладателем комфортабельного кратера диаметром в 20 километров, по соседству с кратерами Лавуазье и Аристарха Поселившись в Геттингене, он оставался там безвыездно, сделав единственное исключение ради поездки в Англию, и занимался как наукой, так и литературой - каждой по чуть-чуть. Его знаменитые афоризмы можно сравнить с 'ножом без лезвия, лишенным рукоятки' - они свидетельствуют об эклектизме автора в той же мере, что и его весьма разношерстные ученые труды. Превосходный астроном, он касался понемногу геологии и исследований электричества (на пару со своим другом Вольтой), пропагандировал в Германии использование громоотводов (в одном из своих афоризмов он предлагал оборудовать ими виселицы), изготовил первые в истории неоновые лампы дневного света и ратовал в своем 'Трактате о физике' за широкое использование в преподавании наук экспериментов, до того сведенных к минимуму. Он также интересовался аэростатикой, основал 'метиологическую науку' (изучаю-

178

183

хождения. И наконец, он сделал неожиданное наблюдение: всякий специалист предлагает этому феномену объяснение, взятое из своей области знаний. Бергман, специалист по полярным сияниям, связывал метеориты с сияниями, выдающийся исследователь электрических явлений Беккариа видел в них действие молний, химик Лавуазье - газа, а астроном Галлей - звезд. Исключая один за другим очевидные и единичные эпизоды (образование кратера, возгорание дома в Дижоне и т. п.), Хладни пришел к заключению, что природное железо - это не что иное, как вещество, составляющее 'болиды и небесные огни', которые мы называем сегодня падающими звездами. Французский физик Жан Батист Био при чтении текста Хладни получит на руки все козыри, чтобы в свою очередь решительно настаивать на внеземном происхождении метеоритов (см. гл. '...Человек и метеорит'). И научное сообщество, аплодируя проницательности Био, не будет догадываться, что ее главным источником стала изобретательность двух чудаков из Геттингена. Однако ни Био, ни этим двоим не пришло в голову отполировать и протереть кислотой поверхность метеорита. А то бы они увидели, как увидел австриец Алоиз фон Видменштеттен в 1808 году, восхитительный узор из треугольников, получивший название 'фигуры Видменштеттена'.

184

Американец, открывший Христофора Колумба

Самые изящные фигуры Лихтенберга - это, конечно же, его афоризмы. Вот некоторые из них, взятые из его черновых записей.

'Американец, который первым открыл Христофора Колумба, сделал не очень удачную находку'.

'Самые опасные из ошибок - это частично искаженные истины'.

'Единственный порок очень хороших книг в том, что они, как правило, способствуют созданию множества скверных или посредственных текстов'.

'Эта психологическая теория напоминает мне ту, что хорошо известна в физике и объясняет северные сияния как отражения сельдей'.

'Дождило так сильно, что все свиньи отмылись, а все люди замызгались'.

'Мое тело - это та часть реальности, на которую способна повлиять моя мысль. Даже воображаемые болезни могут причинить ему вред. В остальном же мои гипотезы не в состоянии изменить порядок вещей'.

'Человек в наши дни до того зазнался, что придумал науку, все достижения которой - всего лишь новые ошибки и заново открытые старые'.

185

Франклин и Румфорд - американцы в Париже

Жизнь Мари-Анны Польз напоминала оперу. Четырнадцати лет она стала женой Лавуазье, воплощала идеал женщины Просвещения, равным образом умеющей организовывать приемы и вести журнал лабораторных наблюдений, невинно пострадала от Террора, когда ее семью обезглавили у нее на глазах, и опубликовала великий 'Трактат по химии'. После всего этого она снова вышла замуж - за американского физика, шпионившего в пользу англичан

и немцев.

186

В разгар XVIII века, когда Нью-Йорк был всего лишь гнилым болотом, а Белый дом - деревянной лачугой, американцы уже грезили о том, чтобы приехать в Париж. Враги англичан (не всех) и друзья Просвещения, они были здесь а priori желанными гостями. Двое из них, носившие одинаковые имена, но защищавшие совсем не одинаковые идеалы, оставили по себе очень разные воспоминания.

Только у Бенджамина Франклина (1706-1790), обессмертившего свое имя изобретением громоотвода, который поначалу никто не решался установить у себя на крыше из страха притянуть молнию¹, есть своя улица (и даже

¹ Здесь следует вспомнить удивительный 'процесс против громоотвода', который адвокат Робеспьер вел в суде:Jessica Riskin. L'avocat et le paratonnerre // La Recherche. Hors s rie. 8. 2002.

187

станция метро, если имя Франклин президента Рузвельта считать следствием популярности Бенджамина) в Париже, ставшем для него второй родиной. Посол молодой американской нации, он поселился в Пасси на полпути в Версаль, а в самом Версале его по-королевски, но в то же время по-свойски (то есть без парика) принимал любитель наук Людовик XVI. Отвлекаясь от своей типографской деятельности и франкмасонских дел, Франклин восемь раз пересекал Атлантику, чтобы передать от одной стороны другой то Декларацию о независимости (1776), то договор

о союзе с Францией (1778), то мирный договор с Англией (1783), то Американскую конституцию (1787), не забывая попутно составлять карту Гольфстрима и экспериментировать с электрической жидкостью. Прежде он зарабатывал на жизнь в своей типографии, издавая и распродавая более десяти тысяч экземпляров в год (количество отнюдь не малое, если принять во внимание уровень грамотности в XVIII веке) своего Poor Richard's Almanach¹, в переводе ставшего Almanach du bonhomme Richard². Чтиво, совершенно незаменимое в хижинах; наш Vermot³ - его далекий отпрыск. Этот забавный союз народной культуры ('кто быстро пьет, медленно платит') и бесстрашной научной любознательности (до сих пор неясно, как Франклин смог

¹ 'Альманах бедного Ричарда' (англ.).

² 'Альманах простака Ришара' (фр.).

³ Французский юмористический альманах (прим. перев.).

188

194

линяющий имена двух ее мужей, Румфорд понял, что медовый месяц будет недолгим. 'Мы живем поистине на широкую ногу <...> по понедельникам у нас обедают восемь или десять самых знаменитых из наших друзей (после чего всю неделю мы питаемся остатками этой трапезы)...' Разногласия между мужем-изобретателем, преобразившим кухню в выставочный зал, и женой, целиком посвятившей себя обществу друзей, быстро множились. Однажды вечером измученный бесконечными приемами Румфорд приказал привратнику запереть ворота парка. Наутро жаждущая мщения Мари-Анна сварила его драгоценные панталоны. Тарелки летали по образцовой кухне, развлекая весь Париж. В конце концов Румфорд предпочел развод (он признавался друзьям: 'Как же повезло Лавуазье с гильотиной!') и переехал в Отей со своей дочерью. Там он тихо и при общем безразличии угас в 1814 году (за кончиной Франклина последовал трехдневный национальный траур), не оставив по себе никакой памяти, кроме своих диковинных изобретений. Зимой он обычно прогуливался в пальто из белой шерсти, потому что этот цвет, как он утверждал, 'отражает лучи мороза'; колеса его экипажа - огромные и обтянутые каучуком - обеспечивали комфорт седока и исторгали взрывы хохота у прохожих. Мари-Анна, которую, согласно Гизо, 'больше ничто не беспокоило в ее приятном и благородном времяпрепровождении', продолжала принимать по понедельникам на протяжении еще пятнадцати лет.

195

Перо Бойля

Вопрос о природе теплоты мучил век Просвещения. Идея теплорода, гипотетической жидкости, переносящей теплоту, имела значительный успех. Ею много пользовался Лавуазье, а Никола Сади Карно (1796-1832), объясняя в 1820 году работу тепловой машины движением теплорода от источника тепла (нагревателя) к холодильнику (атмосфере), проводил сравнение с движением колеса водяной мельницы при падении воды с верхнего уровня на нижний. Румфорд между делом продемонстрировал бесполезность этой жидкости, вновь возродив старые споры о природе теплоты.

И Румфорд, и Франклин, изобретавшие эффективные нагревательные приборы и придававшие особое значение цвету своей одежды, находили источник вдохновения, рассуждая о природе тепла, в работах великих исследователей XVII века, в особенности Роберта Бойля (1627-1691) и Исаака Ньютона. Тогда природа теплоты как таковая казалась менее важной, чем ее связь со свойствами цвета, прежде всего - белого и черного. Из 'Оптики' Ньютона можно узнать, например, что цвет вещества определяется размерами составляющих его материальных частиц: в черных субстанциях они расположены 'плотнее', что приводит к большему внутреннему отражению света, откуда следует и большее

196

нагревание - эта идея недалека от современных представлений о более эффективном поглощении излучения веществами более темного цвета. Бойль в своей 'Экспериментальной истории цвета' (1663) ставил вопрос о природе черного и белого, показывая, что покрашенное в черный цвет яйцо варится быстрее и что руке теплее в черной перчатке из толстой кожи, чем в белой перчатке из тонкой... У Франклина можно найти почти то же самое рассуждение в письме 1761 года, где он объясняет, что пиво быстрее нагревается в черном сосуде. Там же он рассказывает, как в солнечный день раскладывал на снегу разноцветные образцы ткани, чтобы проверить, под каким из них снег растопится быстрее. В трактате Бойля встречается похожий эксперимент, который, бесспорно, относится к самым простым и самым красивым из всех, что только можно себе представить. Солнечным днем, говорит нам Бойль, поместите на снег белое перо с черным краем: по прошествии незначительного времени этот край, лучше удерживая тепло, чем другой, вызовет таяние снега под собой, из-за чего перо наклонится, и его черенок, как стрелка измерительного прибора, укажет количество поглощенного тепла...

197

'Зеленые пальцы' и горячее сердце, или Три жизни ЭМЕ БОНПЛАНА

Неутомимый путешественник и ботаник Эме Бонплан в Южной Америке прожил дольше, чем в Европе. Его жизнь порой походила на сочиненные автором комиксов Эрже 'Приключения Тинтина': он пострадал от 'генерала Алькасара' своей эпохи, воспылавшего завистью к его мудрости и его знаниям. У него было много жен и еще больше детей; последние дни жизни он провел, потягивая мате, приготовленный из растения, забытые секреты выращивания которого он сумел открыть заново.

198

С теми, кто приходил навестить его в последней аргентинской эстансии, престарелый дон Амадо, сиречь Эме Бонплан (1773-1858), пропускал стаканчик-другой вина из собственного винограда, напевая:

По слову Господа, друзья,

возлюбим ближних, как себя,

иных путей не зная,

с соседок начиная.

Молодится старый Бонплан, а вокруг шалят среди кур и коз его многочисленные детишки. Глядя на этого примерного семьянина, трудно поверить во все те истории, которые рассказывают о его невероятных приключениях. Его нынешняя жизнь - третья по счету. Но прошла она не менее бурно, чем две предыдущие.

199

На что может рассчитывать сын ларошельского хирурга, проведший детство в порту, среди 'тюков хлопка, ящиков и бочек, пахнущих пряностями'? Конечно же, прямая дорога ему - заниматься своей медициной, но Эме Бонплан, очарованный приключениями Робинзона Крузо и подвигами корсаров, грезил только о путешествиях. Кук и Бугенвиль были его любимыми героями, а слушая лекции Жюсье в Национальном музее естественной истории, он мечтал прожить жизнь, как ботаник Джозеф Бэнкс.

Однако конец XVIII века во Франции отнюдь не благоприятствовал дальним странствиям. Правда, грохот бонапартистских сапог предвещал экспедицию в Египет, и к ней хотели присоединиться многие молодые волки парижской науки. Но Бонплан и столь же юный немецкий барон, тоже ученик Жюсье, Александр фон Гумбольдт (1769-1859), были охвачены общей страстью к путешествиям и открытиям. С 'запахами пряностей' в душе Бон-плана перекликалось желание Гумбольдта созерцать 'прекрасные южные созвездия' и вкушать 'наивное удовольствие от проверки правильности форм некоторых континентов', знакомых по географическим картам, тысячи раз подробно изученным в библиотеке родного 'замка скуки' (Schloss Langweil) под Берлином.

200

205

И двадцать лет спустя - в то время как Чарльз Дарвин будет готовить к печати 'Происхождение видов', Дюма-сын уморит чахоткой даму с камелиями, а Бодлер примется возделывать 'Цветы зла' - Бонплан все еще будет заниматься своими травами и скакать на лошади по южной Бразилии. Он тихо и безболезненно умрет в своей постели в возрасте восьмидесяти шести лет.

206

Призыв четырех миллионов американцев

Кафе 'Черная кошка' было излюбленным местом парижских дебошей начала XIX века, и именно здесь в 1810 году Наполеон познакомился с освободителем Симоном Боливаром, залечивавшим свои любовные раны. До того, как дать свое имя Боливии, но уже успев покорить Перу, этот поклонник Наполеона озаботился судьбой Бонплана и написал безумному диктатору Парагвая, удерживавшему его в плену, страстное письмо (датированное 23 октября 1823 года)... которое не возымело никакого действия.

Ваше Превосходительство,

с ранних лет моей юности я имел честь числиться среди друзей господина Бонплана и барона Гумбольдта, чьи научные изыскания принесли Америке больше благ, чем все ее конкистадоры. Но сейчас у меня возникло чувство, что мой дорогой друг г-н Бонплан удерживается в Парагвае по неизвестным мне причинам.

Я подозреваю, что какие-то ложные обвинения бросили клеветническую тень на этого блестящего ученого и что правительство, возглавляемое Вашим Превосходительством, совершило ужасную несправедливость в отношении этого кабальеро. Два обстоятельства вынуждают меня настоятельно просить Ваше Превосходительство освободить г-на Бонплана. Первое - именно

207

я оказался причиной его приезда в Америку, поскольку именно я пригласил его поселиться в Колумбии; он уже принял решение совершить это путешествие, когда военное положение предопределило изменение его планов в пользу более безопасного Буэнос-Айреса. Второе - сей ученый муж может немало способствовать просвещению моей страны, как только Ваше Превосходительство соблаговолит его отпустить в Колумбию, правительство которой я, согласно воле народа, возглавляю.

Вне всякого сомнения, ни мое имя, ни мои заслуги перед американским народом неизвестны Вашему Превосходительству. Но если бы мне было позволено отрекомендовать себя в лучшем свете ради свободы г-на Бонплана, я бы обратился к Вашему Превосходительству с мольбой.

Соизвольте услышать, Ваше Превосходительство, призыв четырех миллионов американцев, освобожденных возглавляемой мною армией. Все они вместе со мною уповают на милосердие Вашего Превосходительства во имя всего человечества, на Вашу мудрость и справедливость по отношению к г-ну Бонплану.

Г-н Бонплан может поклясться Вашему Превосходительству, покидая управляемую Вами территорию, что оставит провинции Рио-де-ла-Платы, чтобы никоим образом не вызывать беспорядков в Парагвае. Я же между тем буду ожидать его с нетерпением друга и почтением ученика. Я готов пешком дойти до Парагвая, лишь бы освободить лучшего из людей и знаменитейшего из путешественников.

208

Я надеюсь, что Ваше Превосходительство не оставит без последствий этот настойчивый призыв, и равно надеюсь, что Ваше Превосходительство причислит и меня к своим наиболее верным и преданным друзьям, едва только справедливость по отношению к невиновному и дорогому мне человеку будет восстановлена. Имею честь оставаться покорным слугой Вашего Превосходительства,

Симон Боливар.

209

Безудержные взлеты Этьена Гаспара робертсона

210

История литературы бессовестно отказывает иным авторам, которых считает слишком популярными, в чести быть представленными потомкам (например, Эжена Сю, имевшего несчастье добиться успеха, она не числит среди серьезных писателей) Точно так же история науки порой несправедливо отворачивается от тех, кого обвиняет в смешении науки со зрелищем и рекламой Физик и воздухоплаватель из Льежа Этьен Гаспар Робертсон (1763-1837) - один из них его немногочисленные сочинения и биография изгнаны из научных библиотек и их можно найти только в собраниях, посвященных истории зрелищных видов искусства

Когда его поминают, он, должно быть, ворочается в своей удобной могиле (на кладбище Пер-Лашез, на полпути между могилами Блеза Паскаля и Джима Морри-

211

220

Для одного человека - чересчур много, но именно это разнообразие и делает его символической фигурой. Как раз в ту самую эпоху, когда научный разум Просвещения изгонял из душ демонов суеверий, Робертсон вызывал их из своих волшебных фонарей на черный экран монастырских стен. Нам всегда трудно признавать, что научный рационализм невозможен без своего иррационального довеска (который будут потом трактовать как иллюзию), что наука всегда развивается вдоль неясной границы, отделяющей свет от бездн мрака. Вот что с предельной ясностью показывает жизнь Робертсона.

221

Воздушные шары Наполеона

Первые уроки воздухоплавания Бонапарт получал в Египте, под руководством знаменитого Никола Конте (1755-1805), изобретателя карандаша и оболочки воздушного шара из прорезиненного шелка. Чтобы поразить туземцев и доказать им, что он - посланник Аллаха, Бонапарт велел муфтию Ибрагиму сказать: 'Небесный шар поднимется по моим повелениям до обители облаков, а молния упадет на землю вдоль металлической нити, когда я прикажу'.

В сражениях от воздушных шаров было мало проку, но простой народ так любил их, что, собираясь принять корону из рук папы, Наполеон потребовал у Жака Гарнерена (1770-1823), одного из крупнейших аэронавтов эпохи, изобретателя парашюта и прямого конкурента Робертсона, чтобы тот отметил событие запуском свободно летящего баллона.

16 декабря 1804 года, в тот самый момент, когда трещал огненный букет Руджьери, с паперти собора Парижской Богоматери поднялся гигантский шар, украшенный золоченой короной и надписью: 'Париж, 25 фримаря 13 года, коронация императора Наполеона его святейшеством Пием VII'. Сильный ветер подхватил его, да так, что 'на следующее утро на рассвете жи-

222

тели Рима увидели на горизонте сияющий шар'! Пересекши Альпы за одну ночь, славный баллон взмыл над Святым Петром (хозяин которого, не обладая даром билокации, находился, конечно же, в Париже) и рухнул, подскочив несколько раз на римском поле, в воды озера Браччано, откуда его с благоговейным трепетом выловили. Кажется, его видели в Ватикане висящим под сводом до самого 1814 года.

Слава этого великолепного полета была бы достойна Книги рекордов Гиннесса, если бы не одна неприятная деталь, которую не решился бы выдумать ни один сочинитель: в конце своего полета баллон Наполеона зацепился за могилу Нерона, 'оставив на углах памятника часть короны'! Слух об этом ширился, пока не достиг ушей императора, который потребовал 'с раздражением', чтобы разговоров о 'баллоне Гарнерена' больше не было.

223

Жан-Батист Био: человек и метеорит

Если бы метеор, взорвавшийся над Лэглем в апреле 1803 года, летел отвесно к поверхности Земли, образовавшиеся осколки упали бы на землю внутри круга. Но они оказались внутри эллипса, показанного на рисунке, - из этого следует, что траектория НЛО проходила по наклонной. Принимая во внимание также, что наиболее тяжелые осколки (цифрами обозначены их массы в килограммах) попали в южную часть эллипса, академик Био заключил: очевидно, метеорит, прилетевший из космического пространства, приближался к Земле с юго-востока. Это и в самом деле очевидно?

224

'Среди тех, кто прославил французскую науку, ему следует отвести место в первом ряду... на заднем плане'. Такие жесткие рамки для биографического портрета физика Жан-Батиста Био (1774-1862) задал в 1927 году академик Эмиль Пикар, исключив его из рядов молодых зубастых звезд и назначив на второстепенную роль в деле приведения науки 'а-ля франсез' к апогею начала XIX века. Отныне ему суждена участь вечного Пулидора, с тоской наблюдающего, как какой-нибудь ловкий Френель, Гей-Люссак или Араго проходит в дамки мимо него, застрявшего на Турмале¹ истории науки.

¹ Турмале- горная вершина (2115 м) высшей категории сложности, через которую проходит маршрут велогонки 'Тур де Франс'. (Прим. перев.).

225

232

способных следователей никогда не обнаруживал при раскрытии преступления, совершенного человеком, больших проницательности, смекалки и терпения, чем показал в этом деле месье Био, сумевший разгадать таинственное явление природы'.

233

Маленькая тучка

В своей 'Реляции' Жан-Батист Био учел все. Самый большой фрагмент метеорита, подобранный гражданином Эмфруа, весил 8 кг 560 г, падая, пробил дыру в 0,5 м и 'отбросил землю на расстояние более чем в 4 м 86 см'. Не менее точны и детали, касающиеся семьи свидетелей:

Отец возвращался из Лэгля со своей женой и невесткой. Вдруг они услышали над головой гром невероятной силы, сопровождаемый гулом, какой сильный огонь производит в печной трубе. В небе почти не было облаков, если не считать маленькой черной тучки и еще нескольких, вполне обычных; во всяком случае - ничего похожего на грозу. Грохот, казалось, исходил от тучки и сменялся то свистом, то жужжанием. Все трое были чрезвычайно напуганы. Молодой женщине сделалось дурно, а отец не решался заговорить. Ужасный грохот длился всего несколько минут. Подойдя к дому, они увидели собравшихся соседей и решили, что в их отсутствие случилось какое-то несчастье. Но когда они приблизились, им показали глыбу, только что извлеченную из земли. Отец немедленно ее взвесил.

Вернувшийся с работы в поле сын сообщил мне еще несколько подробностей: именно он и его братья первыми прибежали на шум упавшего камня и извлекли его из земли. Он обедал со своими братьями и сестрами под

234

ореховым деревом, которое мне показал. Внезапно они услышали у себя над головой раскаты страшного грома, сопровождаемого грохотом столь продолжительным, что они приготовились было к гибели. Молодой человек велел братьям лечь на землю, чтобы их не унесло. И тут совсем рядом с ними раздался чудовищный удар, словно бочка упала с большой высоты, как они выразились. Они побежали к месту удара, находившемуся от них по другую сторону изгороди, и увидели этот камень, ушедший так глубоко в землю, что оттуда появилась вода.

235

Ханс Кристиан Эрстед, или Немыслимый эксперимент

На этой гравюре хорошо видно: электрический ток, проходя по проводнику, привел в движение стрелку компаса... Однако не существует ни одного реалистического изображения великого открытия Кристиана Эрстеда, и это не случайно: Эрстед едва заметил незначительный эффект, который больше никто не увидел и который его заинтересовал по соображениям исключительно метафизического порядка.

236

В истории науки не сосчитать случаев, когда принципиально важные эксперименты задумывались, исходя из 'неправильных' предпосылок. Идея эксперимента, принесшего славу датскому натурфилософу Хансу Кристиану Эрстеду (1777-1851), зиждилась на априорных рассуждениях, которые едва ли можно признать приемлемыми. Сам автор никогда не потрудился их в должной мере прояснить, оставляя окутанным метафизическим туманом, от коего закашлялась вся ученая Европа, свой опыт восхитительной простоты: проходящий по проводнику электрический ток заставляет отклониться стрелку находящегося поблизости компаса. Движение стрелки неожиданно обнаружило сходство между током, текущим по проводнику, и магнитом!

237

В сущности, речь шла ни много ни мало о рождении новой науки, лежащей в основе всех современных технологий, - электромагнетизма. Попросту говоря, ноябрьским днем 1820 года глазам изумленного датчанина явился электромотор. Только вот... так ли уж он был изумлен?

Словно в подтверждение важности этого эксперимента, в литературе предлагается множество версий относительно обстоятельств, в которых он проводился. Классическая версия (Эрстед во время одной из своих лекций в университете Копенгагена по чистой случайности заметил отклонение стрелки и немедленно сделал из этого надлежащие выводы) появилась в академической элогии (1863), произнесенной Эли де Бомоном: '...затем, схватив соединительный провод, по которому шел ток от батареи, он положил его на компас. Стрелка? Все это видят... Стрелка начинает двигаться. Вопрос решен! Эрстед увенчал величайшим открытием усилия всей своей жизни!' То же самое (и с теми же многоточиями) мы встречаем в 'Истории науки' Пьера Руссо (1945): 'Соединив два полюса [батареи] проводом, он заметил, что прохождение тока через этот провод совпадает с отклонением компаса, помещенного под ним... Наблюдение повергло его в глубочайшее недоумение'. Пастер и тот внес свой вклад в эту антологию, доба-

238

245

никаких шансов оказаться за его пределами, и с чего было ее там искать? Так, на почве не обоснованных научно идей философ в погоне за духовностью осуществил первое в истории физики объединение взаимодействий.

Так что история Эрстеда служит примером не столько эвристической роли интуиции, сколько ослепления, вызываемого порой модными теориями. В самом деле, некоторые теории могут оказаться более истинными, чем другие, но есть также и более плодотворные - вовсе не обязательно те же самые. Последние работы Эрстеда столь же парадоксальны, как и те, что сделали его знаменитым. Он экспериментировал со сжимаемостью воды, потому что не верил в существование атомов, и со звуковыми волнами - потому что удивительные 'фигуры Хладни' (см. гл. 'От фигуры к фигуре') не могли не очаровать этого неисправимого эстета и не подтолкнуть его к придумыванию новых аналогий.

Его скандальное открытие было сначала плохо принято во Франции и не намного лучше в Англии, зато прославлялось в Дании. Эрстед был назначен советником короля и объявлен достойным 'последователем Тихо Браге'. Он действительно смог возродить датскую науку, и она воздала ему по заслугам. Добрый гений, отец восьми детей и покровитель поэтов

246

(Андерсен был одним из его ближайших друзей), он незадолго до смерти получил право отметить свой юбилей факельным шествием, во время которого ему вручили золотое кольцо с брильянтами, а также - за неимением острова для строительства на нем лаборатории - служебные помещения в королевском дворце Фридрихсберга.

247

Будь у меня ангельские крылья

Эрстед считал, что прекрасное находится в соответствии с разумным. По его мнению, не бывает 'открытия' в науке, а есть приведение в соответствие нашего разума с явлениями природы посредством 'нашего внутреннего чувства, сообразно собственному познавательному направлению'. Раздел 'Физика прекрасного' в его работе 'Дух в природе' (1852) представляет собой гимн тому, что пребывает в гармонии с разумом. Но Эрстед чувствовал потребность во имя симметрии добавить и раздел 'Уродливое в природе'. Там говорится о летучих мышах, которых мы не можем считать красивыми из-за смешения в них черт, характерных для птиц и для млекопитающих, и лебедях - неуклюжих и смешных на суше, но величественных в воде из-за симметричного отражения (вероятно, в этом примере как-то подразумевается гадкий утенок Андерсена). Наконец, Эрстед здесь упоминает (никого не называя по имени) уродство некоторых ангелов:

Художник часто использует крылья, чтобы обозначить способность богов или ангелов перемещаться в пространстве. Поскольку крылья указывают на эту способность, они значимы для воображения. Но часто художники - и, насколько автор может припомнить, такового

248

не было ни у кого из художников античности - изображают крылья настолько большими и расположенными таким образом, что воображение должно было бы их воспринять как действительный орган, которым обладает данное существо. Такое существо утрачивает свой сверхъестественный характер - оно хочет быть естественным, а становится противоестественным. В соответствии с законом природы у позвоночных животных крылья не могут образовываться иначе, нежели в ходе специфического развития органов движения <...> Воображение, знакомое с этим законом природы, будет, следовательно, шокировано фиктивным изменением в формировании человека. Всякий, кто знает, какие мускулы были бы необходимы для управления этими новыми органами движения и сколь значительные изменения конституции они предполагают, почувствует, что такая модификация, имей она место в действительности, преобразовала бы представленную фигуру в создание, совершенно не похожее на человека. Автор предлагает эту сложность, следующую из зоологии, как тему для размышлений художникам и знатокам живописи.

Эрстед не довел свое рассуждение до конца. Проделай он это со всеми необходимыми расчетами, оказалось бы, что ангел весом в 80 килограммов должен был бы иметь размах крыльев 12 метров. Это уж точно слишком много, особенно когда приходится складывать крылья за спиной, чтобы уместиться на картине.

249

Наука Эдгара По

Великий любитель науки и виски Эдгар По сочинил целую историю про мумию и электричество. А про звездное небо (которое можно видеть в окно) он придумал научную теорию, в которой ночная темнота объясняется колоссальным размером Вселенной. Так что наука и поэзия иногда прекрасно уживаются.

250

Даже если бы кто и захотел, ему было бы совсем не просто распутать, где у Эдгара По (1809-1849) наука, а где - его творческое воображение. Его рассказы представляют машинерию высочайшей точности, стихи его по большей части скрупулезно рассчитаны, не оставляя места ничему случайному, а его большое 'научное' эссе 'Эврика' - это терпеливо дистиллированный эликсир из науки, метафизики и поэзии. Большой поклонник Кольриджа и Байрона, По выстроил в цепочке своих новелл бесподобную романтическую науку, в которой слышится неподражаемый сарказм отчаявшегося, до глубины души тронувший обоих его французских переводчиков - Бодлера и Малларме.

Кто знает, к чему привело бы Эдгара По более благоприятное детство? К чему привела бы его склонность к

251

256

же не верил в бесконечную Вселенную, но предлагал в 'Эврике', 'поэме в прозе', посвященной Гумбольдту, другое решение: 'Единственный способ объяснить существование пустот, которые находят наши телескопы в неисчислимых количествах, - это предположить невидимый задний план [По также говорит о 'золоченой клетке' Вселенной], находящийся на столь значительном расстоянии, что никакой луч оттуда не в состоянии достичь нас'. Опираясь на конечность скорости света, он первым дает 'современное' решение старого парадокса. Как Гете, нашедший межчелюстную кость, которую ни один анатом не замечал, По побил всех космологов на их собственном поле, покинув наезженную колею. Парадокс черной ночи мы нынче понимаем в контексте более сложном, в рамках новых космологических теорий, что ничуть не умаляет заслуг По. Вот комментарий историка науки Эдварда Харрисона: 'Эврика' представляет собой очень важный и очень интересный вклад в космологию <...> и содержит в себе первое предчувствие решения формально правильного'.

А вот поясняющее замечание британского астронома Артура Эддингтона (1882-1944), подтвердившего одно из космологических предсказаний Эйнштейна:

По не мог выглядеть в глазах исследователей своего времени иначе как эксцентриком. Однако же 'Эврика' вовсе не была ни чудачеством, ни творением повредив-

257

шегося рассудка. Это, я думаю, сочинение человека, стремящегося примирить науку своего времени с самыми возвышенными философическими и духовными устремлениями <...> Одаренный математическим умом, он не мог полагаться на приблизительные формулы.

Теоретическая канва 'Эврики' - объяснение космологической эволюции в терминах гравитационного притяжения и 'истечения' (божественного) - не имела такого успеха, как разрешение парадокса черной ночи. Но завершающий гимн творению отзывается, быть может, вовсе не эхом Большого взрыва (Big Bang), а последним эхом 'ощущений', ставших ключевой идеей Просвещения: 'Все существа обладают <...> способностью переживать удовольствие или страдание; но полная сумма их ощущений в точности равна совокупному Счастью, по праву принадлежащему Божеству и сосредоточенному в Нем самом'. Странная приверженность своеобразной 'арифметике счастья', уже провозглашавшейся другим американцем, Бенджамином Франклином. Тот считал, что сумма удовольствий и страданий в мире, как и сумма положительных и отрицательных электрических зарядов, в точности равна нулю.

258

Шахматы, в научном мире

В 1769 году при венском дворе появилось очаровательное создание венгерского барона Вольфганга фон Кемпелена - 'Турецкий шахматист'. Этот громоздкий автомат, все отсеки которого (один за другим) демонстратор открывал перед каждой партией, располагался на сцене на почтительном расстоянии от публики. Добровольный противник играл за отдельным столиком, и его ходы демонстратор повторял на шахматной доске автомата. Сам 'турок', сидя и дымя трубкой, после паузы, то длинной, то короткой, хватал фигуру и угловатым движением передвигал ее под негромкое жужжание шестеренок. Тем, кто видел автоматы Вокансона (1709-1782), искусно воспроизводящие всевозможные биологические функции (человек, играющий на флейте, испражняющаяся утка), создание фон Кемпелена казалось тем более замечательным из-за того, что 'турок', первая думающая машина, разгромил наголову самых выдающихся игроков эпохи (известно всего о двух его поражениях). Сам Кемпелен преуменьшал способности своего творения, но оно оскандалило в Париже в 1782 году Бенджамина Франклина, прекрасного шахматиста (и хвастуна по части месмеризма), обыграло Наполеона в 1809-м, потом Чарльза Бэббиджа

259

в 1819-м. 'Турок' был выкуплен (по очень высокой цене: 30 тысяч франков!) принцем Эженом де Боарнэ, который впоследствии уступил его в аренду одному венгру (жившему в Вене) по имени Мельцель, так никогда и не расплатившемуся по контракту. Спасаясь от суда, в 1825 году он бежал в США, прихватив машину с собой. Эдгар По работал тогда журналистом в 'Южном литературном вестнике' (Southern Literary Messenger) в Ричмонде (Вирджиния) и присутствовал на одном сеансе, после чего написал рассказ - яркое свидетельство его чудесных аналитических способностей - 'Шахматист Мельцеля' (1836). Машина погибла во время пожара в Филадельфии (родном городе Франклина) в 1854 году. Шаг за шагом По сумел восстановить механизм фальсификации, но он был не первым: его анализ в основных моментах повторял анализ Карла фон Виндиша (1783) и, даже в большей степени, Ричарда Уиллиса, изложенный в 'Опыте анализа автоматического шахматиста господина Кемпелена' (1820). Уиллис сделал решающее наблюдение, что иногда машина требовала вмешательства человека каждые семь ходов, а иногда - лишь один раз за шестьдесят три хода... 'Mentis gratissimus error'¹, - заключил он. Сейчас известны имена всех основных шахматистов, обладающих незаурядным талантом (и миниатюрным сложением), которые

¹ Благодатнейшая ошибка ума (лат.).

260

прятались в двойном дне 'турка': поляк Боровский, потерявший на войне ноги; французы Муре и Шлумбергер; была еще одна девушка, имя которой осталось неизвестным. След, оставленный 'турком', оказался столь глубок (см. 'Шахматист' Жана Древиля, 1938), что первый крупный успех, достигнутый компьютерами на пути имитации человеческого поведения, - это именно победа шахматного компьютера Deep Blue над одним из сильнейших шахматистов мира Гарри Каспаровым в 1996 году. Кемпелен был самым настоящим первопроходцем, особенно если учесть, что другое направление его исследований - синтез человеческой речи - стало в наши дни самым обычным делом. Даже если звуки, производимые его говорящей машиной, снабженной многочисленными свистками и язычковыми тростями и приводимой в движение локтями, были едва слышны, как жаловался Гете, у которого была возможность ее послушать...

261

Ада Лавлейс, или Душа машины

Ада Лавлейс (Ловелас) - дочь лорда Байрона - знаменита тем, что сумела довольно точно описать возможности компьютера тогда, когда еще никаких компьютеров не было. Она могла бы также претендовать на роль предтечи нейрофизиологии, поскольку предлагала использовать свое тело как 'молекулярную лабораторию', дабы изучить 'математику нервной системы'. Славное начинание, но с тех пор практически никем не подхваченное.

262

'Она подвержена страстям? Надеюсь, что боги ей дали все, кроме поэтического дара - одного безумца в семье довольно'. По ней томился лорд Байрон (1788- 1824) на смертном ложе в маленьком греческом городке Миссолонги, по своей дочери Аде (тогда девятилетней), едва ему знакомой и бывшей, согласно Андре Моруа, 'самым воображаемым из его творений'. Она умерла столь же молодой, как и он сам, и при обстоятельствах едва ли менее трагических. И хотя имя Ада встречается в 'Паломничестве Чайльд Гарольда' ('О Ада, единственная дочь моей души и моей крови!'), а потом еще раз по ту сторону Атлантики в 'Тамерлане' Эдгара По, оно нам лучше знакомо по названию алгоритмического языка, созданного американским оборонным департаментом. Именно потому, что дочь

2бЗ

поэта Байрона осталась в истории науки - справедливо или нет - доброй феей, склонившейся к колыбели первого компьютера.

Всего лишь склонившейся, - скажут историки математики, подчеркивая эфемерность ее вклада... и забывая о непреклонной логике мифического мышления, с давних времен умевшего находить для себя пищу в бескрайних полях науки: компьютер - 'механический мозг', самая человечная из машин, - требовал для своего зачатия двоих. И если никто не оспаривает отцовства Чарльза Бэббиджа (1792-1871), кембриджского профессора и изобретателя 'аналитической машины' на перфокартах, то его подруге Аде, эксцентричной любимице Фортуны, посягнувшей на знание математики, отводят лишь роль романтической музы. Объявляя себя 'Великой жрицей машины Бэббиджа', Ада и в самом деле была чем-то большим, нежели просто символической фигурой викторианских салонов. Значительные научные притязания побудили ее к общению с цветом британской науки, а потом, обманувшись в своих надеждах, она увлекалась месмеризмом, до того как спустила часть полученного наследства на скачках.

Жизненный путь далеко не типичный, но прекрасно иллюстрирующий, какое место занимала наука в британском обществе начала XIX века. Несмотря на неко-

264

270

непосредственно произошедшей от ткацкого станка, проклятого теми, кого защищал ее отец. Страсть та же, но машина незаметно переместилась по другую сторону зеркала. По иронии судьбы именно Чарльз Диккенс, певец борьбы с засилием машин, уступил последней воле леди Лавлейс и пришел прочитать у ее изголовья несколько страниц своей последней книги...

271

Три тела на двоих

Чарльз Бэббидж нашел в лице Ады исключительную пропагандистку своего изобретения. Говорила ли она об аналитической машине, что 'возможности ее механизмов столь обширны, что она станет правой рукой любого специалиста по абстрактной алгебре', или о способности машины 'ткать алгебраические идеи так же, как станок Жаккара ткет цветочки и листики', - Ада умела находить ясные и точные слова. Объясняя, что машина Бэббиджа работает не только с числами, но и с абстрактными связями между понятиями, Ада ссылается на 'фундаментальные отношения между звуками в науке о гармонии и музыкальной композиции', которые сделают возможным 'научное сочинение сколь угодно сложных и продолжительных музыкальных произведений'. Невзирая на неслыханный апломб девушки ('Я думаю, что обладаю уникальным сочетанием качеств, обрекающих меня, как никого другого, на обнаружение в природе скрытой реальности...'), Бэббидж признавался в искренних дружеских чувствах к своей 'повелительнице чисел', о чем свидетельствует небольшая записка, объявляющая о его приезде, датированная 9 сентября 1843 года:

272

Моя дорогая леди Лавлейс !

Отчаявшись дождаться появления у меня свободного времени, я решил бросить все и отправиться в Эшли, захватив с собой достаточно бумаг, чтобы забыть об этом мире, всех его заботах и, если удастся, его бесчисленных шарлатанах - словом, обо всем, кроме Повелительницы чисел.

Живете ли Вы сейчас в Эшли? Не отвлечет ли Вас мой приезд от Ваших дел? Я приеду в среду, или в четверг, или в любой другой день, если Вам так будет удобнее. Сворачивать я должен буду в Тоунтоне или в Бриджуотере? При Вас ли Арбогаст [автор книги 'Об исчислении производных']? Я хотел привезти несколько книг, посвященных этой чудовищной проблеме - проблеме трех тел, которая почти так же темна, как и знаменитая De Tribus Impostoribus¹. Так что если Арбогаст у Вас, я привезу что-нибудь другое.

С Богом, моя дорогая и достопочтенная толковательница.

Ваш, как никогда,

Ч. Бэббидж.

¹ 'О трех обманщиках' (лат). Книга о Моисее, Иисусе Христе и Магомете, приписываемая Фридриху II Гогенштауфену (1194-1250).

273

Прирученный Дарвин

Фуэгия Баскет, Джемми Баттон и Йорк Минстер - три 'дикаря' из Патагонии, привезенные в Лондон капитаном Фиц-Роем. В левом ряду: Фуэгия Баскет в 1833 г., Джемми Баттон в 1834 г., Йорк Минстер в 1832 г.; в правом ряду: жена Джемми Баттона в 1834 г., Джемми Баттон в 1833 г., Йорк Минстер в 1833 г. После того как их постригли, причесали и одели с иголочки, они тотчас приспособились к жизни в викторианской Англии. Но едва оказавшись у себя на родине, они вернулись к своим старым повадкам. Это заставило Чарльза Дарвина, свидетеля означенных превращений, погрузиться в пучину раздумий.

274

'Как хорошо я помню первого подстреленного бекаса! Мое возбуждение было так велико, что я не мог перезарядить ружье - слишком тряслись руки'. У Чарльза Дарвина (1809- 1882) всегда были проблемы с животными. Человек, доказавший генетическое родство людей и животных и раскрывший немало тайн эволюции биологических видов, посвятил свою юность охоте и рыбной ловле. В своей автобиографии он сообщает нам, как ему нравилось морить солью мотыля, как приходилось топить щенков (несмотря на любовь к собакам), но утаивает (так как это на всю жизнь осталось самым большим из пережитых страхов), что чуть было не лишил глаза своего маленького племянника, когда из-за дефекта в патроне пуля при выстреле ушла вбок. В Кембридже он часами тренировался с ружьем у зеркала, целясь в отражение, а когда наступала осень, отправлялся в фамильное поместье Майеров и,

275

чтобы обуться утром побыстрее, оставлял свои охотничьи сапоги наготове у кровати. 'Не думаю, чтобы кто-нибудь даже в самом святом деле проявлял большее рвение, чем я, убивая птиц'. Увидев, с какой страстью его сын охотится за знаменитой куропаткой (и потом подробно об этом рассказывает), доктор Роберт Дарвин забеспокоился: 'Ты не занимаешься ничем, кроме охоты, собак и ловли крыс. Так ты станешь позором семьи'.

Роберт не верил собственным словам. Потому что Чарльз занимался отнюдь не только охотой на птиц; он их еще коллекционировал и классифицировал, так же как жесткокрылых насекомых, камни и растения, причем в таких количествах и настолько хорошо, что слухи о юном натуралисте распространились и за пределами графства. Он с жадностью набросился на естественную историю (однажды, случайно повстречав трех редких жуков, он взял по одному в каждую руку, а третьего засунул в рот), и одно из обнаруженных им насекомых даже удостоилось упоминания в ученом журнале. По этому поводу Дарвин утверждал, что никакой поэт не получил бы большего удовольствия, чем он, прочитав слова 'поймано Ч. Дарвином, эсквайром', но тут же добавил, что никогда бы не был так глуп, чтобы променять 'свои ранние дни, проведенные в охоте за куропатками, на геологию или любую другую науку'. Отправляясь в кругосветное путешествие на знаменитом 'Бигле' (1832-1836), главная задача которого заключалась в картографировании береговой линии Южно-

276

281

Дарвин интуитивно уловил глубинное единство человеческой природы, вопреки всем представлениям о расах, дикости и цивилизации ('Живя на борту 'Бигля' вместе с туземцами с Огненной Земли, я не переставал изумляться многочисленным мельчайшим чертам их характера, ярко демонстрировавшим, насколько наши души похожи'), и важность биологических факторов, определяющих поведение как человека, так и животного. Это и привело его, не без некоторых метафизических отклонений, к желанию разрушить древние барьеры креационизма и к способности увидеть явную общность между шимпанзе и королем Англии. Тем не менее Дарвин не перестал быть ученым позитивистом и моралистом. Но, перечисляя в своем 'Журнале' три 'наиболее интересных зрелища', увиденных им во время путешествия, он называет тропический лес, руины Консепсьона (чилийского города, разрушенного землетрясением) и 'дикаря с Огненной Земли' - Джемми Баттона, вновь ставшего дикарем в то самое время, когда Дарвин перестал быть варваром¹.

¹ Важность Джемми Баттона в мыслительном генезисе Дарвина была совсем недавно осознана Ричардом Кейнсом (см.: Richard Keynes. Fossils, Finches and Fuegians. Harper & Collins, 2002) и, даже в большей степени, Ником Хейзивудом (Nick Haziewood. Savage, Survival, Revenge and the Theory of Evolution. Sceptre, 2000), который показывает Джемми и его людей уничтожающими в 1867 году миссионеров, в то самое время как Дарвин подписывал чек на 5 фунтов для Южноамериканского общества миссионеров...

282

Эволюция каноэ

Обитатели Огненной Земли не часто приводили в восторг оказавшихся здесь мореплавателей. Бугенвиль (в своем 'Кругосветном путешествии') увидел их 'маленькими, уродливыми, худосочными и невыносимо вонючими. Они ходят почти голыми, пользуясь только одеждой из шкур, настолько маленьких, что в них невозможно даже завернуться, шкуры же им служат крышами лачуг и парусами пирог. Их женщины безобразны, и мужчины, кажется, не сильно их почитают'. 'Журнал' Дарвина, написанный семьюдесятью годами позже, удивительно схож в оценках, что заставляет с еще большим уважением отнестись к просветительской попытке Фиц-Роя:

Это были самые несчастные и мерзкие создания из когда-либо виденных мною <...> Мужчины центральных племен обычно носят шкуру выдры или какой-то лоскут, размером не превосходящий носовой платок и едва достающий до низа спины. Он крепится шнурком через грудь, и в зависимости от направления ветра его можно передвигать к тому или иному боку. Но те огнеземельцы, которых мы увидели в каноэ, были практически голыми, а вполне зрелая женщина с ними была голой абсолютно. Лил дождь, и дождевая вода, смешиваясь с морскими брызгами, струилась по ее телу <...> Это были несчастные бесформенные создания, с лицами, испачканными белой краской, с кожей, измазанной

283

грязью и жиром, со спутанными волосами, издающие неприятные вопли и совершающие угловатые движения <...> муж для жены то же, что жестокий хозяин для работящего раба¹.

Капитан Кук, в свою очередь, писал, что их язык напоминает звуки, издаваемые при полоскании горла... Более свежей - но и более спорной - представляется параллель, проведенная Дарвином между 'высшими духовными способностями', животным началом и эволюцией каноэ:

Очень немногое здесь могло привести в действие высшие духовные способности: какая тут пища воображению, какая работа рассудку для сопоставлений, суждений и решений? Чтобы снять раковину с утеса, не требуется даже хитрости, этой низшей умственной способности. Ловкость здешних туземцев можно уподобить в некоторых отношениях инстинкту животных, потому что она не совершенствуется опытом; даже каноэ, самое замысловатое их произведение, ничуть не изменилось за последние двести пятьдесят лет, с тех пор как его впервые описал Дрейк.

Великий Дарвин упустил прекрасную возможность увидеть здесь предпосылки к своей будущей теории эволюции, поскольку плавательные средства, используемые

1 В этой и следующей цитате французский перевод автора книги представляет собой авторский коллаж соответствующих фрагментов 'Журнала' и 'Дневника'. (Прим. перев.).

284

в приморской области, являются плодом забытого опыта (возникая из случайных попыток, подверженных безжалостному отбору моря) по использованию материалов и форм, наилучшим образом адаптированных к специфике местных условий в том, что касается ветра и волн. То, что Дарвин плавал на 'Бигле', еще не сделало его моряком.

285

Поезд для Кристиана Доплера

От голландского музыкально-железнодорожного эксперимента по проверке эффекта Доплера не осталось почти ничего, за исключением этой почтенной фотографии. Несмотря на шум и тряску паровоза 'Шарп Робертc Геркулес', разогнавшегося более чем до 70 км/ч., проверка прошла успешно. В конце этого пути - радары жандармов и 'Большой взрыв' космологов...

286

Фризские коровы, собравшиеся вдоль дороги Утрехт - Маарсен в тот морозный октябрьский день 1844 года, были вне себя от удивления: как, сегодня нет поезда? О, да вот же он! Только без обычных вагонов, а на единственной открытой платформе трясутся какие-то люди, причем некоторые из них пытаются играть на трубе. По возвращении на вокзал Утрехта вся группа признала свою неудачу, но ее руководитель Кристоф Бейс Баллот (1817-1890), профессор физики в университете, пообещал повторить эксперимент весной.

3 июня 1845 года. На этот раз погода хорошая. Иными словами, уточняет Бейс Баллот, температура 20,8 °С, а давление 750,8 мм рт. ст. Все готово: линия, соединяющая Утрехт с Маарсеном, перекрыта в научных целях по приказу министра внутренних дел, трое музыкантов,

287

расположившись в открытом вагоне, настраивают свои корнет-а-пистоны, и несколько групп наблюдателей, обладающих абсолютным слухом и снабженных карандашом и блокнотом, распределены вдоль путей через четко определенные интервалы. Как только поезд разовьет свою максимальную скорость в 70 км/ч., музыканты заиграют в унисон и что есть мочи, чтобы перекрыть шум локомотива, ноту ля, а наблюдатели вдоль путей будут стараться оценить в половинах и четвертях тона ее искажение, возникающее из-за движения поезда. Но чем проще принцип, тем сложнее его проверить. Бейс Бал-лот собрал не менее четырнадцати человек и поделил их на четыре группы: три - вдоль путей на расстоянии 400 метров одна от другой, а четвертая - в самом вагоне. Две основные трудности: во-первых, инструменты должны быть точно настроены, во-вторых, играть нужно начать вовремя, не слишком далеко, но и не слишком близко от слушателей, чтобы они смогли распознать отклонение в одну восьмую долю тона, но чтобы при этом им не мешал шум локомотива. Эксперимент будет повторен еще раз через два дня с немного измененными правилами (на всякий случай), с другой скоростью поезда и другими музыкальными инструментами (трубами), так же придирчиво настроенными, и даст результат, ожидаемый всем миром - а точнее, не ожидаемый никем. Проверка, проводимая с такими затратами, была

288

292

себя моряк, наконец, знает закон Бейса Баллота, согласно которому стоящий лицом к ветру¹ почувствует понижение давления воздуха слева и повышение справа. Но для объяснения этого явления достаточно учесть вращение Земли, эффект Доплера здесь ни при чем...

¹ Для Северного полушария; для Южного - наоборот.

293

Метеогадания

Пастор и сын пастора Кристоф Бейс Баллот иногда путал науку и предсказания. В любопытном сочинении, датированном 1847 годом, 'Периодические изменения температуры, обусловленные природой Солнца и Луны', анализируя вечную неразрешимую проблему влияния звезд на климат, автор проповедует о 'предвидении [sic] погоды':

Чернь все еще верит в непосредственное воздействие божественного на метеорологические явления - мнение, исключающее возможность всякого предсказания, так как Провидение не укладывается ни в какие наши расчеты: оно посылает дождь или засуху, грозу или штиль, изобилие или бесплодие <...> Но, рассматривая эти явления как инструменты божественной благодати или божественного гнева, человек опускается до уровня индейцев, постоянно осмеиваемых нами со времен лунного затмения, предсказанного Колумбом как знак гнева их богов и воспринятого ими как таковой! Никто в просвещенной Европе не трепещет при виде затмений. Никто не сомневается в их соответствии с точностью до минут предсказаниям астрономов. Не абсурдно ли, что столько людей пугается при виде метеора, или полярного сияния, или шаровой молнии, тогда как тысячи других взирают с жалостью и чувством превосходства на их пустые страхи, однако сами пытаются молитвой

294

отвести дождь или бурю? Словно эти явления не были тоже упорядочены мудрым и всеблагим Господом...

Почти полтора века спустя после этих прекрасных слов и несмотря на появление суперкомпьютеров, метеорология почти не утратила своего божественного характера в силу непредсказуемости погоды, а молитва остается одним из методов управления ею, ничуть не худшим, чем все прочие.

295

Мягкие шестеренки Джеймса Максвелла

Эта схема вовсе не из трактата по пчеловодству, а из основополагающей статьи Джеймса Максвелла по электромагнетизму. Между большими шестиугольными вихрями, символизирующими магнитное поле, вращаются маленькие шарики, представляющие электрический ток. Так что ток порождает магнитное поле (шарики увлекают за собой шестиугольники), а изменение магнитного поля вызывает электрический ток (шестиугольники создают 'поток' шариков).

296

'Покажи, как это работает' (Show me how it doos - произносить с шотландским акцентом). До чего любопытен этот Джеймс! Его биограф Мартин Голдман рассказывает нам, что он любил наблюдать за небольшой речкой, протекавшей по фамильному поместью, 'изучая абстрактные фигуры, вымываемые ею в каменистом русле, или завитки пены и воронки водоворотов при подъеме воды'. Письмо мадам Максвелл подтверждает увлечение мальчика течением воды ('Он также интересуется скрытым движением реки <...> тем, как вода из пруда проходит сквозь стену по узкому каналу, попадает в реку Орр, а потом течет до моря') и другим течением, еще более таинственным, что находится в проводах, идущих от звонков до кухни: он брал за руку отца и тащил его от стены к стене, показывая ему отверстия, сквозь кото-

297

рые проходят провода. Сам отец, завороженный изобретательностью не по возрасту сообразительного сына, вовсе не был ученым, но его предок Джон Клерк, видимо, сумел передать вирус любопытства и ему, изучавшему анатомию у Германа Бургаве (1668-1738), обладателя самого замечательного кабинета редкостей в Европе. Шотландия - от Джеймса Уатта (см. гл. 'Дедушка Дарвина') до Джеймса Хаттона, основателя геологии, и Д'Арси Томпсона (см. гл. '...Пространство видов') -никогда не скупилась на людей со смекалкой. Но этот крошка Джеймс, бегающий по готическим залам фамильной усадьбы, явит один из лучших примеров постоянства детских увлечений в истории науки. Храня образ растекшейся ручейками реки, он подступится со своими объяснениями к взаимодействию токов (электрических) и полей (магнитных), представив их струями и водоворотами, чтобы превратить в три простых уравнения то, что прежде требовало пространных трактатов. Физика в своем извечном стремлении к уравниванию подобного сделала маленького Джеймса равным юному Исааку, тоже мастеру на все руки (см. гл. 'Рукодельник Ньютон'), и Альберту Эйнштейну, специалисту, напротив, по мысленным экспериментам. Другая Максвеллова страсть понравилась бы Гальвани (см. гл. 'Праздник лягушки'): это лягушки, которых он прятал у себя во рту, чтобы внезапно выпускать, пугая своих родителей!

298

307

до странного близок игре дьяболо, в которой Максвелл был непревзойден; он использовал и усовершенствовал под названием 'зоетроп' свой детский фенакистоскоп (см. гл. 'Мыльные пузыри в ночи...'), чтобы наглядно представить движение его вихрей. Но все же история Максвелла, умершего в возрасте сорока восьми лет от стремительно развившегося рака, завершается полным воплощением мечты о симметрии и единстве, берущей свое начало в изумлении ребенка, завороженно наблюдающего за течениями и водоворотами реки Орр.

308

Молекулы и Он

Будучи глубоко верующим человеком, Максвелл все же не внес своего вклада в викторианскую научную поэзию, восхищенно воспевающую красоту природы. Немного раздраженный 'научным натурализмом' и выспренностью своего коллеги Джона Тинделла (1820-1893), он написал 'Спектроскопическую оду в стиле Тинделла':

В микромире пространств я зажат.

Эмпирейских огней полыханье -

мириады молекул дрожат,

обоюдным зажаты желаньем.

В сшибке атомов, в вечной борьбе

мне видна на экране оттуда

спектра линия D, и для магния - В,

и зеленое таллия чудо.

Но его проза бывала обычно более благоразумной. Об этом свидетельствует, например, этот фрагмент из 'Рассуждения о молекулах' 1873 года, в которой Максвелл не обходит молчанием и знаменитую метафору, что все мы - 'звездная пыль':

Только свет звезд, и ничто иное, открывает нам существование их - таких далеких одна от другой, что никакая иная форма сообщения между ними никогда не станет мыслимой; этот свет - единственное свидетельство существования удаленных миров, показывающее нам, что

309

они состоят из молекул абсолютно идентичных тем, которые мы находим на Земле. Молекула водорода, будь она на Сириусе или на Арктуре, колеблется всегда с одной и той же частотой. Каждая молекула во Вселенной несет в себе метрическую систему столь же надежно, как эталон метра в Парижском архиве [бюро мер и весов] или двойной 'царский локоть' карнакского храма.

<...> Точное сходство всех молекул одного и того же типа сообщает им характер тварной вещи, не позволяя думать о них как о вечных или самопроизвольно зародившихся.

Тут мы оказываемся, следуя по пути строго научному, очень близко от того места, где Наука должна остановиться - но не потому, что Наука не может изучать внутренние механизмы молекулы, не умея разложить ее на более мелкие элементы, и тем более не потому, что ей возбраняется изучать организм, части которого она не способна воссоздать. Но если пытаться проследить историю материи, наука останавливается, констатируя, с одной стороны, что все молекулы были созданы, а с другой - что они возникли в процессах, которые мы бы назвали природными...

Мы знаем, что природные причины модифицируют и даже буквально разрушают все земные структуры или те, что относятся к Солнечной системе. Но если по прошествии веков случаются катастрофы, если другие катастрофы будут случаться на небесах и если новые структуры возникнут на месте руин, оставшихся от старых, молекулы, из которых они будут строиться, - эти

310

кирпичики вселенской материи, - навсегда останутся теми же самыми и полностью идентичными. Сегодня они такие же, какими были вчера, - совершенные в числе, мере и весе; и благодаря этим неуничтожимым и неизменным чертам, присущим молекулам, мы понимаем, что эти достоинства, особенно ценимые среди людей, как то: точность меры и справедливость действия - принадлежат нам, поскольку являются существенными атрибутами образа Его [Him], сотворившего в начале не только небо и землю, но и материю, из которой небо и земля были созданы.

311

Мыльные пузыри в ночи: Жозеф Плато

Как гласит легенда, Жозеф Плато, изучавший свойство зрительной задержки глаза, сжег свою сетчатку, когда смотрел прямо на солнце. Можно считать, что прежде, чем ослепнуть, он изобрел кино. Потом чужими глазами он смотрел на мыльные пузыри и пришел к топологическим теориям, недоступным для зрячих.

312

'Я не пренебрегаю никаким опытом, сколь бы детским он ни казался на первый взгляд. Я думаю, что игры маленьких мальчиков заслуживают того, чтобы их изучали философы'. Эту мудрую сентенцию естествоиспытателя Роберта Бойля (1627-1691), любившего развлекаться с мыльными пузырями, бельгийский физик Жозеф Антуан Фердинанд Плато (1801 - 1883) усвоил при обстоятельствах, которые не имели никакого отношения к детским играм.

Вопрос о визуальном восприятии - один из тех, что сыграли роль двигателя в развитии физики. Ибн аль-Хайтам уже в X веке поставил его во вполне современной формулировке, а Исаак Ньютон, дабы достичь в нем ясности, решил разобраться с палочками и колбочками позади глазного яблока Жозеф Плато хотел проверить свои предположения отно-

313

сительно зрительной задержки и смотрел прямо на солнце в течение двадцати пяти секунд... На протяжении нескольких дней после этого он не видел вообще ничего, однако потом зрение вернулось... чтобы пропасть навсегда через четырнадцать лет, в 1843 году. Это заставляет думать, что наступившая слепота на самом деле была следствием воспаления глаз и не имела никакого отношения к опасному эксперименту... Будучи уже профессором университета Гента, этот ослепший Прометей смог заняться изданием своего труда 'Опыт общей теории, купно объясняющей зрительные образы, последующие за созерцанием цветных объектов, и образы, сопровождающие такое созерцание'. Анализируя существующие теории, он с исключительной убедительностью показал, что мгновенная экспозиция цветового пятна вызывает на сетчатке ощущение пятна дополнительного цвета, сменяющееся пятном исходного цвета, потом опять дополнительного и т. д., - с каждым разом все слабее и слабее. По его собственным словам, 'когда сетчатка подвергается воздействию лучей какого-либо цвета, она противится этому действию, стараясь вернуться к нормальному состоянию со все возрастающей силой. Поэтому, если она внезапно освобождается от воздействия, то возвращается в нормальное состояние колебательным движением'. Говоря шире, он поднял в своем 'Опыте...' вопрос о зрительной задержке, что превращает его в одного из предтеч (практически забытого) кинематографии.

314

320

пых: француза Луи Антуана и русского Якова Зуева. Математик Алексей Сосинский, заинтересовавшись этим совпадением, утверждал, что у незрячего ощущение пространства, будучи по сути тактильным, куда глубже, поскольку не ограничивается двумя или тремя измерениями. Он пришел к выводу, что наиболее глубокие математические структуры, например топологические, являются врожденными, тогда как поверхностные (линейные) структуры - благоприобретены: 'Так, слепой, став зрячим, не отличает поначалу квадрат от круга, он видит только их топологическую эквивалентность. Напротив, он сразу видит, что тор (например, автомобильная камера) не является сферой. Мы же, со своим стремлением абсолютизировать видимое, часто представляем себе мир слишком поверхностно...' Так что чарующие открытия Плато вписываются в долгую традицию, которая пока далеко не исчерпана: кафедра, которую когда-то занимал Саундерсон, занята сейчас необычным существом - астрофизиком Стивеном Хокингом, который видит и слышит, но общаться может только при помощи речевого синтезатора. В конце концов, слепота благотворна только для математиков. Когда Плато окончательно потерял зрение, его друг Фарадей отправил ему эти строки, написанные слепым поэтом:

Пусть светом пространство заполнится то, что внутри вас, Пусть дух излучает тот свет, своих сил не жалея...

Игрушки Бодлера

Бодлер в 'Кукольной морали' (1869) признавался в страсти к игрушкам и в своем 'восхищении их особой статуарностью, которая своей сияющей чистотой, ослепляющим сполохом цветов, напором жестов и решительностью форм так отчетливо представляет идею детства во всей его красе'. Но кто знает, какой бы из него вышел популяризатор науки? Его описание фенакистоскопа, прибора, созданного Плато и способствующего 'развитию у ребенка воображения, вкуса к чудесному и удивительному', позволяет о том судить:

Допустим, что какое-то движение, например танцора или жонглера, разделено и дано как последовательность некоторого количества состояний; допустим, что каждое из этих состояний - пусть их будет для определенности двадцать - представлено фигурой танцора или жонглера, нарисованной у края вырезанного из картона круга. Закрепите этот круг и еще один такой же с двадцатью одинаковыми окошками, расположенными на равных расстояниях друг от друга, на общей оси, сочлененной с ручкой, за которую держитесь, словно загораживаясь от огня. Двадцать маленьких фигурок, изображающих последовательность положений одной-единственной фигуры в ее движении, отразятся в зеркале перед вами. Заставьте круги быстро вращаться. Все двадцать окошек сольются в кольцо, и вы увидите в зеркале, как два-

322

дцать отдельно стоящих фигур будут выполнять одна за другой одно и то же движение, повторяя его с фантастической точностью. Каждая фигурка выигрывает от присутствия девятнадцати других. На самом же круге ни одна из них не видна из-за его быстрого вращения; но в зеркале, видимая через окошко во втором круге, она неподвижна, она выполняет все движения, распределенные между двадцатью. И таких сценок можно создать бесконечное множество.

323

Романтическая геометрия Леопольда Гюго

В этой серии 'кристаллоидов' не место для сферы! Леопольд Гюго не выносил сфер, он их изгнал и обвинил во всех грехах: геометрические тела без граней не имеют права на существование в 'гюгомоидальной' геометрии, интересной не столько с чисто геометрической точки зрения, сколько в сочетании с обильной литературой, которую она породила.

324

1 июня 1885 года. Весь Париж на похоронах великого Виктора Гюго. От Триумфальной арки до Пантеона бесконечная молчаливая процессия следует за катафалком, окруженным эскадроном всадников. Среди членов семьи и племянник Виктора, граф Леопольд Гюго (1828- 1895). У него на перевязи огромная корзина из ивовых прутьев, с которой он наотрез отказывается расставаться. Когда кортеж поравнялся с мостом Согласия, Леопольд покинул толпу, чтобы подняться по ступеням Национальной ассамблеи. И цокот лошадиных копыт на какое-то мгновение потонул в хлопанье крыльев: Леопольд выпустил из корзины сто пятьдесят голубей! Тысячи изумленных глаз устремились к небу.

Все пришедшие проводить в последний путь Виктора присутствовали, не зная того, и на последнем публич-

325

ном акте Леопольда. До самой своей смерти он не создал больше ничего, словно его деятельность была неразрывно связана с творчеством дяди. В прошлом ученик Горация Берне, переводчик Министерства общественных работ (департамента статистики и железных дорог), Леопольд прекратил все занятия живописью и скульптурой (на Салоне 1877 года был выставлен его мраморный 'Электрион, дух земного электричества', а Музей Виктора Гюго хранит папку его рисунков) и больше не появлялся на заседаниях Французского математического общества, одним из первых членов которого являлся. Ибо был математиком. Он даже потихоньку от всех провел реформу геометрии. Все началось с пристрастия к археологии. Из краткого сообщения Академии мы узнаем, что Леопольд обнаружил античные додекаэдры (из бронзы) в музее Шалон-сюр-Сона и различные египетские полиэдры (из слоновой кости) в Британском музее. Но этот любитель полиэдров и кристаллов быстро заметил, что не хватает целого класса тел, промежуточного между полиэдрами (с плоскими гранями) и квадриками (поверхностями второго порядка, как сфера или эллипсоид), - полиэдров с изогнутыми гранями! Леопольд их окрестил 'кристаллоидами', классифицировал, вычислил для каждого площадь поверхности и объем. Эквидомоид составлен из сферических двуугольников, эквитремоид напоминает крышу пагоды, а парадомо-

326

331

вые детали), привлекшая несколько десятилетий спустя специалистов по теории фракталов. Такие бесконечно изломанные кривые наверняка очаровали бы Леопольда, утверждавшего, что 'фетишизм округлых форм делает геометрию одноглазой'. Очевидная недостаточность математического образования никак бы не позволила ему основать новую геометрию, но тем не менее его 'математическая литература' оказалась совершенно новаторской. Его стиль строился на разрывах ритма, на нарушениях непрерывности, внезапных переходах с языка на язык. Он кажется идеальным воплощением им же самим описанных кристаллоидов, вряд ли на что-нибудь годящихся с точки зрения науки, но совершенно неподражаемых с точки зрения эстетики, парящих, словно странные кристаллоидальные пузыри, в высоком математическом небе.

332

Тайны иксов и игреков

Если наступательная поэзия племянника с течением времени стала казаться утомительной, то поэзия дяди Виктора ничуть не утратила своей магии. В стихотворении 'По поводу Горация' из сборника 'Созерцания' (1856) он восстает против нелепостей образования - как филологического, так и естественнонаучного, - которые должен был сносить в шестнадцать лет в классе риторики. 'Педанты-неучи, профаны-педагоги, / я ненавижу вас, безжалостные доги', - бросал он в лицо постылым преподавателям, способным обречь 'любого юношу - пусть с разумом блестящим' на копирование пятисот стихов Горация. Отрывок, посвященный математике, замечательно описывает немое насилие, в которое может превратиться преподавание естественных наук...

Так глотку я трудил. Подобный монолог

На протяженье дней и изменяться мог.

Я чувствовал, что я по стилю не безгрешен,

Хоть прав по существу; но был так безутешен,

Что проклинал Безу, Тюэта и других.

Ведь кроме бремени заданий их штрафных,

Я математики был жертвой постоянной.

Ребенок, рвавшийся к поэзии желанной,

О твердолобую жестокость палачей

333

334

из мрака выгребают, как руду,

расчеты и другую ерунду.

Вот вам число, что целый мир вместило,

сомненье, что расчислить нет надежды,

и вниз летят куски того, что прежде

фронтоном неизведанного было!

336

Магическая формула Якоба Бальмера

Эти четыре светлые полоски - все, что остается от луча света, испускаемого пламенем горящего водорода, после прохождения через стеклянную призму. Подчиняются ли они какому-нибудь простому математическому закону? Позволит ли одна и та же формула рассчитать положение каждой из них? Когда сакральная архитектура и нумерология приходят на помощь физике, весь мир утомленно закрывает глаза, но не Якоб Бальмер - ему подсказывают готические храмы...

Ни одному разумному историку науки не пришло бы в голову ставить на одну доску Иоганна Якоба Бальмера (1825-1898), скромного школьного учителя из Швейцарии, и Нильса Бора (1885-1962), нобелевского лауреата, отца нобелевского лауреата и духовного отца целого поколения европейских физиков. Но сама история соединила их имена, самым бесцеремонным образом предопределив рождение Бора в том самом году, когда Бальмер опубликовал формулу, заставившую научный мир задохнуться от изумления. Формулу, которую означенный Бор смог объяснить двадцать восемь лет спустя.

Якоб Бальмер был отцом многодетного семейства, посвятившим всю свою жизнь одному и тому же базельскому пансионату для девиц, где преподавал (одну и ту же?) математику. Ему принадлежат всего три научных публикации,

337

но оставшиеся неопубликованными рукописи свидетельствуют о широте его научных интересов. Здесь и тексты о состоянии здоровья рабочих, этюд о воображаемом храме Иезекииля, работы по теории перспективы, музыкальная критика, спектроскопические измерения и портрет Кеплера (см. гл. 'Совершенное ничто...'). Пройденный им путь - от церкви до музыки, от математики к физике под пристальным взором Кеплера, крупного специалиста по гармонии сфер, - прозрачен, как вода в горном ручье. Когда в 1882 году в Базеле начали реконструировать старую церковь, Бальмер был уже практически на пенсии и поэтому мог полностью отдаться своей пифагорейской страсти, измеряя, например, пропорции сакрального здания. Отношения ширины к высоте, ширины к длине и длины клироса к длине нефа оказались соответственно 2 : 7, 3 : 7 и 5 : 9. 'И что?' - спросят недоверчивые. Оказывается, Бальмер тогда держал в уме небольшую загадку, загаданную ему его другом физиком Хагенбахом. Спектр водорода (его свет, видимый сквозь стеклянную призму) состоит из четырех лучей, подчиняющихся, очевидно, некоему правилу. Это правило можно выразить численно: 6562, 4860, 4340 и 4101 - для значений длин волн этих лучей в стомиллионных долях сантиметра. Таким образом, излучение водорода описывается четырьмя длинами волн, численные значения которых на протяжении двух лет день и ночь крутились в голове старого профессора.

338

342

историческом пути нечто не менее загадочное - тот же атом, в святилище которого спрятан церковный клирос? В отличие от Кеплера и Бальмера, Бор не ходил к мессе, но, как и Бальмер, он читал Шиллера и Гете. Никакого отношения? Отношение... Пропорция... Вот слово, которое не стоит произносить в присутствии Бальмера! Во всяком случае, история атома будет старательно обходить истинные мотивы Бальмера и повторно предаст забвению - во имя Научного Разума - мистические истоки его догадки. Она предпочтет заниматься более понятными и менее затруднительными вопросами, вроде отношения Бора к знаменитой формуле Бальмера: почему же он утверждал, что в первый раз увидел ее в 1913 году, хотя обязательно должен был познакомиться с ней во время учебы в университете? Сам Бор дал ответ в одном из поздних интервью, прибегнув к яркой зоологической метафоре, которая вдохновила спустя много лет Хорхе Луиса Борхеса на рассказ об инкском принце, заключенном в одной темнице с ягуаром и внезапно сообразившем, что пятна на шкуре хищника - это письмена Бога¹: 'На формулу Бальмера смотрели как на узоры на крыльях бабочки; они восхитительны, но за ними не скрывается никакого фундаментального закона биологии'. Бор смотрел на формулу Бальмера... И тогда еще ее не видел.

¹ Речь идет о новелле X. Л. Борхеса 'Письмена Бога' из сборника 'Алеф' (1949). (Прим. перев.).

343

Микроскопическая страсть: Рамон-и-Кахаль

Нейроны под микроскопом Рамона-и-Кахаля прорастали, словно фасоль. Вместе с ними множились вопросы о том, как в этой стран -ной растительности, где циркулирует электрический флюид, о котором пришлось задуматься после Гальвани, может рождаться мысль, воображение, любовь? Ответ заставит себя ждать...

344

Хотя познание двигалось практически одновременно в двух противоположных направлениях - к бесконечно большому и к бесконечно малому, - картины, открывшиеся взору при помощи телескопа в начале XVII века, повлияли на изменение представлений о мире в гораздо большей степени, чем картины, увиденные в микроскоп. Если луны Юпитера и горы на Луне в одночасье взорвали космологические концепции, отделяющие 'подлунный' человеческий мир от 'неба' в истинном, собственно божественном смысле, то обнаружение Антонием ван Левенгуком (1632-1723) мини-букашек в капле воды никоим образом не повлекло за собой революции. Без сомнения, в этом следует видеть эффект гибриса¹, приобретенного нами в ходе нескольких мил-

¹ От греческого слова ύβρις., гордыня. (Прим. перев.).

345

лионов лет эволюции: находясь на 'верхушке' эволюционного дерева, мы гораздо охотнее представляем себя головой достающими до звезд, чем вязнущими в тине живущих внутри нас микроорганизмов. Но если во времена Левенгука его исследования вызывали легкие приступы тошноты на фоне общего безразличия, то в XIX веке они стали подпитывать неутолимое любопытство биологов в отношении нашего внутреннего микрокосмоса.

О том свидетельствовали и блестящие глаза этого тощего каталонского студента, склонившегося над микроскопом. Хотя, по правде говоря, блеск в глазах можно было бы списать и на счет малярии, подхваченной во время бурного периода службы в армии на Кубе. В 1880 году, два века спустя со времен Левенгука и в эпоху, когда великие испанские профессора-медики считали использование микроскопов излишним, Сантьяго Рамон-и-Кахаль (1852-1934) испытал потрясение.'Наконец-то!' - должно быть, воскликнул его отец, деревенский лекарь в арагонской глухомани, все воспитательные ухищрения которого до сих пор оканчивались мучительным провалом. Конечно, в детстве Сантьяго был весьма непоседливым маленьким горцем ('Я прыгал как кузнечик, лазал как обезьяна, бегал как газель', - писал он в своей монументальной автобиографии Recuerdos de mi vida¹),

¹ Воспоминания о моей жизни (исп.).

346

353

ласть - природы разума. В частности, объем мозга ему представлялся менее существенным фактором, нежели богатство развившихся в процессе обучения сплетений нейронов. Но свои теоретические спекуляции он сам называл 'пируэтами'. Учитывая акробатические таланты мальчишки-горца, нам приходится сожалеть, что он не дал большей свободы своей склонности к пируэтам.

354

Ода протоплазме

С умилением оглядываясь на увлечения юности, Кахаль в своей автобиографии возвращается к сумбурным статьям, написанным им в 1880-е годы для журнала La Clinica. В них он находит те приметы пылкой любознательности по отношению к сокровенным тайнам жизни, 'которые тщетно было бы искать в первых работах исследователей наших дней - осторожных, бесстрастных, полных благоразумия и ожиданий вознаграждения'. Именно страстью проникнуты его статьи, где мерцательные реснички превращаются в поля ржи, колышущиеся от ветра, а дендриты нейронов - в щупальца гигантского кальмара, улавливающего физико-химические силы, где 'строгая архитектура яйцеклетки хранит секреты органической формы, ее протоплазму, туманностью обволакивающую зародыши бесчисленных миров, появление которых суждено для будущих циклов'. Этой самой протоплазме Кахаль посвятил и свой бессмертный шедевр, на много лет опередивший фантазии Герберта Уэллса и теорию панспермии, объясняя происхождение жизни внеземными причинами:

Утешением [нам в ожидании неминуемой смерти] может служить то соображение, что даже если отдельная клетка или индивид погибает, человеческий род и, прежде всего, сама протоплазма - нетленны <...> Срав-

355

356

сердце нашей планеты, а ее поверхность будет являть лишь скорбные останки и безжизненный прах! Страшный день, ужасающая пустыня, ночь бездны, которая пожрет вместе со светом Вселенной свет разума! Но нет! Это невозможно! Когда наша несчастная планета израсходует весь свой внутренний огонь и превратится в ледяную бесплодную пустыню, а умирающее и краснеющее Солнце станет пытаться ее поглотить, протоплазма достигнет вершины своей эволюции. Венец Творения, безвозвратно оставляя убогую колыбель, где прошло его младенчество, устремится к иным мирам и начнет торжественное шествие по Вселенной!

357

Д'Арси Томпсон: пространство видов

Будьте осторожны: внимательно посмотревший на эти рисунки не забудет их никогда! Увы, поздно: вы их уже видели... и навсегда теперь запомните, что получить из двузуба (сверху) рыбу-луну можно простым искривлением пространства, хотя это явно различные виды. В эпоху генетики 'теория преобразований' Д'Арси Томпсона (1917) по-прежнему интригует и по-прежнему не имеет удовлетворительного биологического объяснения.

358

Д'Арси Вентворт Томпсон - тот самый случай, когда уместно говорить о 'неизвестной знаменитости'. 'Знаменитости' - потому что всякий ученый от математика до биолога знает его имя и видит в нем одного из создателей той науки, что продолжает развиваться на обочине других наук и под их влиянием, - морфогенетики, или науки о формах, пришедшей на смену 'морфологии', основанной Гете. 'Неизвестной' - потому что никто его не читал; те немногие, кто полюбопытствовал заглянуть в его монументальный труд (1116 страниц) 'Рост и форма' (1917 - первое издание, 1942 - дополненное и переработанное), удовольствовались разглядыванием иллюстраций. Но в голове у каждого, где-то на задворках нейронной сети, навсегда запечатлелось изображение из вышеназванного сочинения, состоящее из двух

359

частей. На первой - силуэт двузуба, именуемого также еж-рыбой, наложенный на декартову координатную сетку. Вторая часть показывает ту же самую рыбу на сетке, растянутой, как эластичная ткань: горизонтальные прямые изогнуты, вертикальные расходятся - и исходный двузуб превращается в рыбу-луну (Orthagoriscus mola)... Мастеров 'морфинга' - компьютерной технологии, позволяющей растянуть тыкву в морковку, - такое превращение удивит, конечно, гораздо меньше, чем первых читателей книги в 1917 году. И они не будут задаваться вопросом, мучившим всех тех, кто тогда увидел хоть раз этот рисунок: не осуществляется ли переход от одного вида животных к другому простой деформацией пространства?

Теория преобразований, представленная этим знаменитым рисунком, нанесла ощутимый удар по чувству биологического здравого смысла, и специалисты по биологии развития не пожалели сил, чтобы объяснить, почему два столь далеких друг от друга вида, как еж-рыба и рыба-луна, демонстрируют такую неожиданную геометрическую близость.

Язык современной биологии, построенный на самых проверенных догмах биохимии и воцарившийся после того, как были тщательно выметены последние остатки дедовской описательной зоологии, язык, в котором всякий живой организм представлен посредством ли-

360

365

ему крайне рассеянно, к тому же, как подчеркивал сам Д'Арси, 'они считали, что кристалл и клетку разделяет пропасть'. А физические силы - они не делают различий между живой и неживой материей.

'О росте и форме' - книга целой жизни, и она (как и работы Жана Анри Фабра, которые Д'Арси превозносил до небес) стала кульминацией 'биологии взгляда', полагающейся на наблюдение, полное терпения и симпатии, в деле выявления тайн живой природы. Полная противоположность практикуемому сегодня, невзирая на издержки, 'общегенетическому' подходу, от которого с нетерпением ждут - вот только схлынет на него мода - новых ответов на вопросы старого шотландского пифагорейца.

366

Дух мух

Достоинства книги Д'Арси Томпсона - в равной степени следствие глубины его анализа и исторических экскурсов, на которые он не скупится. Старая проблема формы пчелиных сот пронизывает всю историю науки, начиная с времен Вергилия и Паппа Александрийского (III век). И вот - немного меда:

Кеплер (первым давший точное описание наблюдений за пчелиными сотами): 'Пчелам дана душа, и потому они способны к геометрии'.

Реомюр: 'Будучи убежден, что пчелы делают основания ячеек пирамидальной формы, вполне достойной предпочтения, я подозревал, что причина тому, или одна из причин, лежит в их решении экономить воск'.

Сам Д'Арси писал по поводу этого принципа экономии:

Тот факт, что и Папп ссылается на принцип экономии, совершенно замечателен. Он означает <...> что Папп определенно предчувствовал тот принцип минимума, который обрел свою высшую форму в принципе наименьшего действия, а до того служил основанием всей физики XVIII века, был обобщен Лагранжем (после работ Ферма), вдохновил Гамильтона и Максвелла и появился вновь в самых последних сочинениях по волновой механике.

367

Фонтенель, вечный (он прожил сто один год) непременный секретарь Академии, писал по поводу углов (109°28' и 70°32), измеренных между стенками в основании сот: 'Чудо в том, что определение этих углов значительно превосходит силы общей геометрии и относится к новым методам, основанным на теории бесконечности. Но, в конце концов, знать ее пчелам - это было бы слишком, избыток их славы для нее гибелен. Надо подняться до Бесконечного разума, заставившего их слепо следовать его указаниям, не поверяя им того света, который позволил бы им совершенствоваться и усиливаться самостоятельно и который делает честь нашему Разуму'.

Дарвин: 'Естественный отбор не мог привести к большему архитектурному совершенству, ибо постройка каждой секции улья, насколько мы можем видеть, является образцом совершенства по части экономии работы и воска'.

В заключение Д'Арси приводит длинную цитату из Бюффона, 'подходы которого сопоставимы с собственными исследованиями [Томпсона]':

'Хваленые пчелиные соты, столь многих приводившие в восхищение, дают мне еще один довод против этого энтузиазма и этих восторгов. Их форма, кажущаяся нам такой геометрически правильной, <...> всего лишь механический и весьма несовершенный результат естественных сил, нередко обнаруживаемый в природе, даже

368

в ее самых грубых произведениях; кристаллы и многие другие камни, некоторые соли и т. п. постоянно принимают, по мере роста, эту форму'. Бюффон приводит в пример чешуи кошачьей акулы, стенки второго желудка жвачных животных, семена некоторых цветов, поверхность кипящей воды... 'Следовало бы увидеть больше сознания у мух, чьи сооружения еще более правильны <...> но этого не хотят видеть или же не сомневаются в том, что правильность, большая или меньшая, зависит исключительно от числа и от формы, но вовсе не от разума этих мелких тварей; чем более они многочисленны, тем больше равных сил противодействуют друг другу и тем больше возникает, по механическому принуждению, геометрической правильности и видимого совершенства в их творениях'.

369

Чарльз Вильсон, физик в тумане

Физик Чарльз Вильсон поначалу так же 'прогуливался над морем облаков', как персонаж картины Каспара Давида Фридриха (1818). Очарованный атмосферными явлениями, Вильсон хотел воспроизводить облака в лаборатории... и преуспел, нечаянно создав один из наиболее мощных методов регистрации элементарных частиц. За что нежданно-негаданно получил Нобелевскую премию.

370

Сентябрь 1894 года, вершина Бен-Невис, самая высокая точка Шотландии. Трое молодых людей, погонщик и два тяжело груженных мула вышли на узкое каменистое плато, где притулилась скромная металлическая будка. Метеорологическая обсерватория Бен-Невис, расположенная на высоте 1344 метров прямо над озером Лох-Несс, особенна тем, что с момента ее возведения здесь десятью годами раньше она первой в Европе встречает атлантические циклоны. К тому же каждую осень, пока персонал в отпуске, она принимает студентов-добровольцев, желающих вкусить прелести опасных осенних бурь. В этом году трем студентам из Кембриджа особенно повезло: атмосфера была так сильно наэлектризована, что у них вставали дыбом волосы, их дорогу наверх украшали огни святого Эльма, а в довершение всего - высоко над их

371

головами, в саму обсерваторию, ударила молния. Достигнув цели, они обнаружили сгоревший телеграфный аппарат и облако дыма, заполнившего все помещение. На протяжении следующих дней горы не скупились на подобные развлечения для студентов, один из которых оказался особенно впечатлительным. Утопая в осеннем тумане, двадцатипятилетний Чарльз Томсон Рис Вильсон не уставал восхищаться радугами, гало, коронными разрядами и глорией, именуемой еще привидением Брокена: падающий из-за спины свет отбрасывает тень на плотные слои тумана, отчего она кажется непропорционально увеличенной и окруженной ореолом разноцветных огней... Эти явления имели почти мистическое воздействие на сына овцевода из Гленкорса, 'настолько потрясенного красотой мира', что он решил понять природу их всех, а для того научиться 'воспроизводить их в лаборатории'. Подобные желания в те времена возникали гораздо чаще, чем может показаться сегодня. В XIX веке 'морфологическая' наука (противоположность 'аналитической'), которой занимались и Гумбольдт и Максвелл, опиралась на солидный эстетический фундамент. Гете, заклятый враг аналитического подхода, в своем 'Очерке метеорологической теории' (1825) превозносит до небес работы англичанина Говарда Льюка, автора морфологической теории превращений облаков, от которой до наших дней дожила только номенклатура: кучевые, слоистые и перье-

372

376

щее в результате резкого падения давления воздуха из-за взрыва, получило название 'облака Вильсона'. И задолго до того, как 'туманная камера' превратилась в пузырьковую камеру, ставшую начиная с 1950-х классическим детектором физики элементарных частиц, Вильсон получил Нобелевскую премию 1927 года. Метеорологическое происхождение его камеры, кажущееся не только слишком экзотическим, но даже идущим вразрез с основным направлением научного прогресса, особенно принимая во внимание сомнительные романтические идеи Вильсона, мало подходящие для позитивного воспитания умов, будет умышленно обходиться молчанием в 'континентальной' истории науки. О 'метеорологическом следе' в истории камеры Вильсона с ясностью говорится только в его собственной статье, опубликованной в метеорологическом журнале Weather ('Погода') и посвященной обсерватории Бен-Невис, закрытой навсегда в 1904 году. Вильсон писал: 'Вся моя научная работа, вне всякого сомнения, выросла из опытов, которые мне захотелось поставить после пребывания в Бен-Невисе в 1894 году'. И добавлял, подчеркивая ряд удивительных совпадений, сопровождавших появление шотландского тумана в физической лаборатории: 'Есть ли нужда говорить, что результаты всех этих опытов были бы весьма ничтожными, если бы не одновременное открытие электрона, Х-лучей и радиоактивности?'

377

Молния в капле росы

Романтическая поэтизация грозы Вильсоном в стиле 'Буря и натиск', вполне вероятно, происходила из английской литературы XIX века, изобилующей описаниями чудес природы. Книга Брюстера 'Чудеса природы' заставляла грезить целые поколения будущих британских ученых, как и 'Вселенная' Архимеда Пуше (переведенная с французского на английский в 1870 году) или весьма сумбурная книга хранителя Геологического музея Лондона Роберта Ханта 'Поэзия науки' (ее второе издание вышло в свет в 1849-м). К тайне грозы Хант добавил и тайну электрического заряда водяной капли, найденную им у Фарадея, но без точных вычислений, которые привели его к подобному выводу...

Явления Реальности гораздо более удивительны, чем даже фантомы воображения. Истина представляется еще более странной, чем выдумка. И все же немало открытий науки, которые не могли бы свершиться с помощью одного только разума, стали возможны благодаря поэтическим раздумьям.

Мы трепещем, когда над нашими головами разражается гроза. Поэт упоминает об этом ужасе, желая напитать неистовством свои стихи. Художник изображает Повелителя Гроз, а романист облекает молниями своих

378

демонов. Эти забавные фантазии всегда были отрадой человечества, в них заключено чудо; но разве его меньше в простой капле росы, сверкающей всеми своими красками на лепестке цветка, или в слезинке, дрожащей на концах ресниц, если знать, что в прозрачности одной капли заключено такое же количество электричества, какое высвобождается при разряде молнии?

Кристиан Биркеланд, электромагнитный ПРОРОК

Этот человек - вовсе не герой комиксов Эрже профессор Калькулюс, а норвежский профессор Биркеланд, первым объяснивший механизм полярных сияний. Здесь он воспроизводит интересное атмосферное явление вокруг своей миниатюрной модели Земли, намагниченной и находящейся под высоким напряжением. Однако ему не довелось купаться в лучах всеобщего признания, и он предпочел удалиться в Египет, мечтая о котором и в Норвегии носил на голове феску.

380

Незаконченная рукопись, испещеренная формулами, и немного порошка веронала на донышке стакана. Вот и все, что медики нашли 16 апреля 1917 года в комнате токийского отеля, где пятидесятилетний Кристиан Биркеланд решил окончить свои дни. Накануне смерти он объявил, что скрывается от британских спецслужб, охотящихся за его шкурой. Этой фатальной паранойей увенчался целый букет расстройств, последствия которых Биркеланд, великий исследователь-одиночка, ощутил очень рано. Студентом он блистал в университетах Осло и Женевы, а в Париже сам Пуанкаре руководил его исследованиями по электродинамике. С тех пор он сохранял глубокое понимание французской культуры (большую часть своих статей и книг он писал по-французски)

381

и воспоминания о приступах мигрени и ужаса, приковывавших его к постели на много дней подряд. Из всех последовательно испробованных средств только смесь виски с вероналом помогала ему заснуть, несомненно способствуя ухудшению его психического состояния.

За двадцать лет до смерти молодой и полный энтузиазма профессор физики без труда собрал команду студентов-добровольцев, готовых сопровождать его в первой экспедиции. По причинам скорее личного, чем научного или политического характера Биркеланд выбрал себе место работы там, где часто бывают полярные сияния. Эти явления оставались загадочными, но казались каким-то образом связанными с активностью Солнца - светила, которое под влиянием прочитанных в детстве древнеегипетских мифов он благоговейно почитал. Кроме того, в контексте борьбы за освобождение от могущественного шведского соседа и защитника (такого осторожного национализма придерживались и некоторые современники Биркеланда, в том числе метеоролог Бьеркенс и знаменитый путешественник Нансен) любой прогресс в изучении полярных сияний мог бы служить во благо норвежского дела. В 1897 году в конце изнурительного путешествия за полярный круг в район Каафьорда члены экспедиции установили

382

388

ло его единственного сотрудника, а вскоре и вообще всех связей с научным сообществом. В 1917 году датский консул в Каире сумел убедить Биркеланда, к тому времени уже очень ослабшего, вернуться вместе с ним через Японию, ибо морские пути в Европу были слишком опасны. Вот почему человек, объяснивший природу полярного сияния, угас в Стране восходящего солнца.

389

Солнце-Творец

Как и многие другие ученые, которым посчастливилось высказать какую-то новую идею, Биркеланд пытался все объяснить при помощи своей теории. Пример тому можно найти в сопровождавшей демонстрацию его электромагнитной терреллы публичной лекции 'Сотворение Солнечной системы и других миров во Вселенной', которую он прочитал в Осло в присутствии норвежского короля Хокона:

Чтобы представить себе расстояния, которые я хотел смоделировать при помощи этой камеры [внутри которой находилась террелла], представьте себе наше Солнце размером с песчинку диаметром в один миллиметр. Тогда наша Земля окажется невидимой глазу пылинкой на расстоянии десяти сантиметров от нее. Самая близкая к нам звезда, Альфа Центавра, будет удалена на двадцать километров. В такой-то немыслимой пустоте и происходит рождение небесных тел. Вся видимая нами материя, включая и наши собственные тела, нашу Землю, другие планеты, Солнце, Солнечную систему и все прочие звездные системы, - одним словом, вся материя состоит из атомов, выбрасываемых из нашего Солнца и других звезд электрическими силами. Эти атомы конденсируются, образуя частицы вещества. В свою очередь эти частицы соединяются, чтобы образовывать

390

небесные тела и, наконец, планеты, со всем, что на них находится. Из этого следует, что всё, являющееся материей, все живые существа Вселенной связаны друг с другом.

<...>

Мне кажется, что новые миры возникают в пространстве чаще, чем новые человеческие существа рождаются на Земле. У каждого мира своя eclair de nuit¹, свой момент просветления, когда разумные существа своими мыслями и открытиями вступают в борьбу с невежеством. Эти моменты проходят, не оставляя следа, а потому миры должны умирать еще чаще, чем на Земле умирают люди, иначе говоря, число их рождений и смертей превосходит воображение.

Эта теория рождения материи из электромагнитного излучения не нашла в дальнейшем никакого подтверждения; зато те современные космологи, что рассуждают о 'вселенных-пузырях', рождающихся одна из другой во все ускоряющемся ритме, могли бы признать Биркеланда одним из своих предшественников.

¹ Ночная вспышка (фр.).

391

Альфред Вегенер, замороженный герой - 2

Не счесть тех, кто претендует - по праву или нет - на открытие знаменитой теории дрейфа континентов. Один из первых среди них (1858) - автор книг для детей Антонио Снидер-Пеллегрини, ясно показавший, что Атлантический океан существовал не всегда. Конечно же, возникновение его Пеллегрини приписывал библейскому потопу, но дело тут всего лишь в точке зрения: разделение двух континентов привело к потопу либо же было вызвано им.

392

Одна из главных причин, по которым люди проводят исследования, как научные, так и все прочие, - это удовольствие (или лучше сказать: головокружение?) от парения во времени. Какой трепет вызывает биология со своими вымершими динозаврами или физика с картинами рождающихся новых солнц во время мифического Большого взрыва десятки миллиардов лет назад! С таким космическим размахом непросто состязаться, но есть в этой физической бесконечности что-то, уж не знаю что, чересчур теоретическое, не позволяющее в полной мере ее ощутить, а время существования видов, какие-то жалкие десятки миллионов лет в лучшем случае, несколько огорчает своей скупостью. О нет. Наука, которая куда лучше прочих кружит голову глубиной времени, - это, бесспорно, геология. Захудалый гранит

393

с легкостью покрывает своим возрастом миллиард лет, и достаточно просто посмотреть под ноги, чтобы представить себе фантастические пейзажи, исчезнувшие задолго до того, как тут закопошились первые колонии бактерий. При условии, конечно, наличия должного воображения и известного поэтического чувства. Именно таков был Рудольф Тепфер, написавший в своих 'Женевских новостях' (1861):

Вот что мне нравится в этой науке. Она безбрежна и туманна, как всякая поэзия; как у всякой поэзии, у нее свои тайны, она полна ими, она ими питается, не поглощая их. Она не поднимает покрова над ними, она лишь позволяет ему колыхаться или ненароком приоткрыться чуть-чуть, чтобы пропустить неожиданный ослепительный луч.

Таким был - значительно позже - и антрополог Клод Леви-Строс, обозначивший в своих 'Печальных тропиках' (1955) линию раздела между двумя различными геологическими пластами:

Порой случаются чудеса: из одной неприметной щели бок о бок появляются две травинки двух разных видов, каждая выбрав наилучшую для себя почву; и в тот же миг два аммонита в горной породе сворачиваются в по-разному сложные фигуры, на свой лад свидетельствуя о прошествии нескольких десятков тысячелетий. Так внезапно сплавляется время с пространством: мно-

394

гообразие живого запечатлевает в сем моменте и длит вечно разнообразие времен. Мысль и чувство проникают в новое измерение, где каждая капля пота, каждое сокращение мышцы, каждый вздох становится символом истории, движение которой воспроизводится моим телом, а смысл - охватывается моей мыслью. Я чувствую себя омытым самым насыщенным пониманием, в сердце коего время и место вопрошают и отвечают друг другу на общем языке.

Наконец, таким был и самый знаменитый фантазер в новейшей истории геологии - Альфред Вегенер (1880-1930). Этот немецкий метеоролог и полярник относит к 1910 году момент просветления, который сделал его звездой и отцом теории 'дрейфа континентов'. Вначале был лишь слабый свет, изливаемый атласом, подаренным ему ко дню рождения; он тогда впервые обратил внимание на поразительное сходство очертаний берегов Южной Америки и Африки. Два континента казались сделанными специально для того, чтобы уложиться рядом друг с другом, плотно сомкнувшись, как две детали равенсбургской головоломки. Особенно это заметно, если рассматривать не сами нынешние береговые линии, а очертания тектонических плит, задающих их истинные границы. Но все противилось этой хрупкой догадке. Геология и палеонтология полностью соглашались с теорией 'континентальных мостов', соеди-

395

400

сификации. Не имея возможности объяснить, что четыреста двадцать миллионов лет назад Юньнань был островом, расположенным неподалеку от Богемии, Депра оказался исключен из научного сообщества приговором 'суда чести'. И если Вегенер был поэтом, то Депра стал романистом, сменив молоток на перо: его первая книга 'Собаки лают...', в деталях описывающая его скандальное отлучение, вышла в свет в 1925 году, а за ней последовали и другие. Отобранный для Гонкура в 1931 году, Депра с 'Другой расой' ухитрился перехватить премию Азиатской Франции (а это 25 000 золотых франков!) у молодого автора 'Королевского пути' Андре Мальро... но после этого сорвался со скалы в Пиренеях в 1935-м. Как ни уникален этот случай в истории науки, недавно Французское геологическое общество полностью реабилитировало Депра. История Вегенера показывает, что наука движется вперед за счет смены теорий (новая теория побеждает, когда вымирают ее противники, говорил немецкий физик Макс Планк); история же Депра показала, что иногда наука может двигаться вперед вопреки инстанциям, которым поручено ею руководить, хотя это и намного сложнее. И обе эти истории подчеркивают особый статус геологии, чьи догмы были так же незыблемы, как и основания континентальных платформ, пока Вегенер не показал, что... а все-таки они дрейфуют.

Художник от геологии

Первая книга Депра 'Собаки лают...' (издательство 'Альбен Мишель', 1925) принесла ему успех, от которого в верхах должны были заскрежетать зубами. Но в ней описания одиозных манипуляций прогнивших администраторов сопровождаются восхитительными признаниями в любви к геологии...

<...> Со страстью он изучал эти горы с их сложной складчатостью, присовокупляя к своей любви к свободной жизни любовь к науке. Он получал двойное наслаждение от созерцания природы - исходя из рескиновской эстетики, он видел проявления ее силы и ее красоты: величественную архитектуру горных хребтов, переменчивость раскинувшихся над ними небес, неисчислимое разнообразие склонов, проблески горных потоков сквозь густую листву. Будучи аналитиком, привычным к тому, чтобы, разобравшись с причинами, уступить место своему синтетическому дару, он любил объять единым всеохватным взором последовательное развертывание могущественных преобразований, поднявших из небытия эти горы, такие царственные и надменные.

Что за чудесные контрасты! Внизу у подножья широкое речное ложе, скрытое в тропической растительности, уходящее вместе с рекой Красной в сторону Тонкина, утопающего в удушливых влажных лесах. Час спуска, и он будет посреди разросшегося кустарника, в трех-

402

метровой траве джунглей или под серебристым сводом, с которого свисают лианы. А позади него, за высокими барьерами Лу-ку и Ко-ку, простираются умеренные возвышенности Юньнань, словно козырек у крыши мира, приставленный и к Тибету, и к Альпам Ссу-Чвана, где растут дубы и туи, кедры и низкая горная трава, где среди ив поют тенистые ручьи, данники больших величественных озер, в пронзительном животворящем воздухе, под ослепительным светом высот.

И тут же мы находим прямой намек на старую дилемму ученого и художника, которую Депра понял, как никто другой:

Надо признать, что за редким исключением так называемые люди науки мыслят и пишут, как мелкие лавочники... и презирают искусство в его высшем смысле <...> я признаю имя ученого только за человеком, обладающим синтетическим умом, но не за жонглером фактами, копошащимся в своем крошечном исследовательском углу... К сожалению, большинство людей науки именно таковы. Редкие птицы воспаряют ударом крыла, чтобы узреть весь горизонт <...> Мир, разве он не похож на великое произведение искусства... Научное объяснение - всего лишь удобное соглашение, принятое всеми... оно само по себе - художественный образ.

403

Марсианин среди нас: Лео Сцилард

Эта карта исторического центра Будапешта немного напоминает карту, нарисованную Био (см. стр. 224). Но на ней обозначены не места падения фрагментов метеорита, столкнувшегося с Землей, а места, где жили и учились венгерские 'марсиане', которые, как, например, Лео Сцилард (родился в 15, ходил в лицей 16 и похоронен на кладбище 20), способствовали замечательному прогрессу науки в XX веке.

Итальянский физик Энрико Ферми (1901-1954) обожал задавать вопросы в развернутой форме.

Во Вселенной - миллиарды звезд. Многие из этих звезд окружены планетами, на некоторых из которых есть вода в жидком состоянии, и атмосфера. Там синтезируются органические соединения; а из них формируются самовоспроизводящиеся системы. Простейшее живое существо эволюционирует благодаря естественному отбору и усложняется, пока не возникают мыслящие создания. Следом появляются цивилизация, науки и технологии. Отдельные представители цивилизации начинают путешествовать к другим планетам и другим звездам, и наконец вся галактика оказывается колонизованной. Народ, так чудесно эволюционировавший, должен был бы за-

405

интересоваться таким приятным местом, как наша Земля. Если все именно так и происходит, инопланетяне должны были уже высадиться на Земле. И где же они?

Ответ Лео Сциларда (1898-1964) - венгерского коллеги и друга Ферми, тоже поселившегося в Чикаго эмигранта, вместе с которым они построили первый в истории атомный реактор, - стал знаменитым: 'Они уже среди нас; они утверждают, что зовутся венграми'.

Венгры - марсиане? Надо признать, что гипотеза их внеземного происхождения по крайней мере объяснила бы загадку венгерского языка, относящегося к одной из самых маленьких лингвистических групп на нашей планете. Но кроме того, она бы объяснила и уникальное явление в истории науки: с 1905 по 1930 год поразительное количество будущих знаменитых писателей и ученых протирали свои штанишки на школьных скамьях Будапешта. Тот же феномен, хотя и в меньшей степени отразившийся на науке, повторился в том же месте в годы Второй мировой войны. Нобелевский лауреат по медицине 1937 года Альберт Сент-Дьердьи (1893- 1986) пытался объяснять биологические процессы на молекулярном и атомном уровне ('Создатель, конечно же, не остановился на молекулах только для того, чтобы избавить биологов от изучения квантовой механики'). Спрятавшись в багажнике автомобиля, он из-

406

413

избежание нагнетения страха он требовал, чтобы бомба была продемонстрирована, но не использовалась. Увы, Рузвельт, всегда прислушивавшийся в тревожных вопросах ко мнению Сциларда, в апреле 1945 года умер, и ястребы Пентагона расправили крылья. Сциларда заподозрили в симпатии к коммунистам, и отныне он стал персоной нон грата для американских властей. После Хиросимы он оставил физику, посвятив себя занятиям биологией и ремеслу писателя-фантаста.

Big Science¹? 'Это не тот род физики, который я люблю. Мне даже кажется, что это и не физика вовсе'. Биология? 'В ней не настало еще время, когда исследователь может сидеть в своей ванне и ждать излияния новой теории'. Вот почему Сцилард, лелея амбициозный план взяться за изучение 'теоретической биологии', занялся сначала созданием аппарата, гарантирующего стабильный рост бактерий (хемостата), а потом погрузился в изучение памяти, старения и 'эволюции в пробирке' - области, в которых он работал бок о бок с Френсисом Криком, Максом Дельбрюком и другими первыми молекулярными биологами. А в своих первых занятных маленьких новеллах, затрагивающих вопросы анабиоза и разума у дельфинов, Сцилард обнаруживает талант утописта (см. Приложение), не жалея сил в борьбе за мир и разоружение. К

¹ Большая наука (англ.).

414

своим странным пристрастиям и откровенности он добавляет последнее качество - чувство юмора (смешанное с горечью от осознания невозможности предотвратить драму), как о том свидетельствует его последняя версия истории 'марсиан':

Космический корабль, прибывший с Марса, приземлился в Будапеште около 1900 года. Вскоре он покинул Землю, но из-за перегрузки наименее талантливых марсиан пришлось оставить.

415

Как остановить прогресс

В рассказе 'Фонд Марка Гейбла' (1963) Сцилард путешествует из эпохи в эпоху, позволяя себя замораживать на несколько столетий. Он встречает миллиардера, сбитого с толку успехом его банка спермы (созданный через несколько лет банк, обещавший 'нобелевских детей', был завален заявками) и озабоченного разумным вложением своих денег. Поскольку миллиардер не желает каким-либо образом содействовать прогрессу науки, 'и без того слишком быстрому', рассказчик дает ему несколько советов, как его можно замедлить. Вот этот рецепт:

<...> Вы могли бы создать фонд с годовым бюджетом в тридцать миллионов долларов. Неимущие исследователи могли бы просить пособия при условии, что их заявки окажутся убедительны. Организуйте десять комитетов, по двенадцать ученых в каждом, пусть они рассматривают эти заявки. Назначьте в комитеты наиболее активных ученых из своих лабораторий. Самых великих ученых сделайте президентами с гонорарами по пятьдесят тысяч долларов в год. Учредите двадцать премий по сто тысяч долларов за лучшие научные публикации года.

Как же это замедлит прогресс?

<...> Сначала лучшие ученые перестанут работать в лабораториях, занятые рассмотрением заявок на пособия. Потом неимущие научные работники станут нацеливаться

416

на решение только тех проблем, которые почти наверняка сулят им пригодные для публикации результаты. Вполне возможно, что на несколько лет научная продукция неизмеримо возрастет. Но, исследуя только очевидное, наука быстро иссякнет. Она превратится в своего рода салонную игру. Некоторые темы будут считаться интересными, а другие - нет. Исследования станут вопросом моды. Те, кто будет ей следовать, получат деньги, а остальные - нет. Они очень быстро научатся следовать моде.

После этого рассказчик со спокойной совестью может вернуться в свой холодильный контейнер, где планирует провести в анабиозе еще два века.

<...> Если мистер Гейбл преуспеет и сумеет притормозить наступление наук, дав общественной морали их нагнать, то, может быть, жизнь в нашем мире через пару веков станет вполне сносной.

Этот финал заставляет вспомнить 'Разговор с мумией' Эдгара По (см. гл. '...Праздник лягушки'), заканчивающийся так:

По совести сказать, мне давно поперек горла встала эта жизнь и наш девятнадцатый век. Убежден, что все идет как-то не так. К тому же мне очень хочется узнать, кто будет президентом в 2045 году. Так что я вот только побреюсь и выпью чашку кофе и <...> пусть меня забальзамируют лет на двести¹.

¹ Перевод И. Бернштейн. Цит. по кн.: Эдгар Аллан По. Рассказы. Стихотворения. М.: Эксмо, 2006.

417

Омар Хайям: о красавицах, ВИНЕ И УРАВНЕНИЯХ

Хотя эта рукопись (Аль-Хазини) датируется XIII веком и представляет собой перевод сочинения Птолемея, она прямо связана с астрономическими увлечениями Омара Хайяма. Подлинность его знаменитых четверостиший, рубай, установлена отнюдь не точно, и с уверенностью ему можно приписывать только авторство сочинений по алгебре и астрономии.

418

По части мудрости наша западная культура сильно отстала от персидской и арабской. И неспроста. Школьникам рассказывают о битве при Пуатье, где остановили сарацин, или об изгнании мавров из Аль-Андалуса и захвате горы Тарик (Джабаль аль-Тарик, известной нам как Гибралтар), о преследовании их до самого Иерусалима. Однако тщательно стараются избегать разговоров о могущественной цивилизации, возникшей между двумя эрами - эпохой Древней Эллады и, естественно, нашей, - что веками процветала от Багдада до Самарканда и от Исфагана до Марракеша и культивировала мудрость и науку. О чуде арабской культуры большинству людей неизвестно почти ничего, кроме трогательных миниатюр с изображениями газелей, доверчиво берущих пищу из рук прелестных гурий, или изнеженных

419

султанов, пробующих лепестки засахаренных роз. Эти образы датируются в лучшем случае началом XIX века - тем самым временем, когда в Европе появились первые переводы 'Рубайят' (четверостиший) Омара Хайяма из Нишапура (1048-1131) и 'Тысячи и одной ночи'.

И если в подлинности сказок 'Тысячи и одной ночи' почти никто не сомневался, авторство 'Рубайят' всегда вызывало подозрения: специалисты признают Хайяма автором от силы двух сотен четверостиший, тогда как приписывают ему в шесть раз больше. Тому есть две веские причины: в XI веке в Персии сочинять такие стихи, открыто нигилистические и антиклерикальные, было опасно, и уж лучше было сразу списать их на Хайяма. С другой стороны, заново открытые на Западе, они вызвали такую волну энтузиазма, что их первые поклонники, не раздумывая, смешивали в одном издании подлинные стихи с поддельными¹. К этим фальсификаторам относился и поэт Байрон ('Когда читаю стих, что написал Хайям, / жалею, что его не написал я сам - / всего четверка строк, а столько мысли там, / что не дано иным двенадцати строкам').

¹ История западных подделок рассказана в предисловии к английскому изданию 'Рубайят' (1923), озаглавленном Life's Echoes ('Отзвуки жизни') и подписанном псевдонимом Tis True!, то есть Это Правда.

420

425

Кому ученость помогла достичь иных высот,

Кто понял, как и почему возник небесный свод,

Тот, сам себе создав свой мир, как на небе, живет,

Там все вверх дном, там все в одном, не жизнь - водоворот!

Но счастье, увы, закончилось вместе с правлением султана. Хайям промолчит еще почти четверть века, не оставив нам повода связать его молчание с религиозными или политическими причинами. До нас дойдут только сотни его четверостиший, пришедшихся настолько кстати, что даже их подтвержденная подлинность не имеет большого значения. Достаточно знать, что тысячу лет назад Омар Хайям де Нишапур (да благословит Господь его благочестивую и беспокойную душу!) осмелился написать:

Когда вселенную настигнет день конечный,

И рухнут небеса, и Путь померкнет Млечный, -

Я, за полу схватив Создателя, спрошу:

'За что же ты меня убил, владыка вечный?'¹

¹ Перевод И. И. Тхоржевского.

426

Человек, который не изобрел пенициллин

Художники утверждают, что пятна засохшей краски на старой палитре так же красивы, как и самые совершенные полотна. Простейший живой организм, сколь бы убогим или экзотическим он ни представлялся в окуляре микроскопа, обнаруживает в себе мир столь же богатый и сложный, как тот, что нам привычен. После того как ван Левенгук рассматривал своих амеб со смесью страха и отвращения, зачарованность видом микробов, пережитая Пастером, прозвучала прелюдией к созданию вакцин и биотехнологий. А во времена еще менее давние наблюдение за некоторыми вполне обычными бактериями привело Рене Дюбо (1901 - 1982) к открытию антибиотиков и построению концепции планетарной экологии. Ни больше ни меньше. Может быть, это и есть тот самый род единства, о котором грезили мысли-

427

тели Ренессанса, когда склоняли на все лады бесчисленные связи между микрокосмом и макрокосмом?

Среди добрых трех десятков книг (в том числе - получившая Пулицеровскую премию) и порядка трехсот научных статей одна из первых работ Дюбо, не фигурирующих в агиографии, посвящена Пастеру. В ней чувствуется глубокое молчаливое согласие, возникающее, может быть, из-за того, что оба не были медиками, оба начинали с конкретных задач (один - брожения пива, другой - агрономии) и оба пришли к выводу о необходимости глобальной науки, переступающей через дисциплинарные границы, лоббистские интересы и превратности политической жизни. Когда Дюбо читает Пастера, сама история начинает заикаться - не повторяясь, однако. Взлет пастеровской карьеры захватывает его внимание:

Фибрин наших мышц, альбумин нашей крови, желатин наших костей, карбамид нашей мочи, древесина растений, сахар их плодов, крахмал их семян... должны постепенно превращаться в воду, аммиак и угольную кислоту с тем, чтобы элементарные компоненты этих сложных органических соединений могли быть вновь употреблены растениями, еще раз переработаны и использованы для питания новых существ, подобных тем, которые их породили, и так в бесконечном и беспрерывном коловращении на протяжении веков.

Рассуждение об этом цикле органической материи Дюбо находит и в посмертном письме Лавуазье, веком

428

433

ента на развитие болезни, так и Дюбо пришел к мысли, что лечить надо не самого человека, но человечество в целом как жертву окружающей его индустриальной среды, им же самим и созданной.

Его выступление было решающим при создании в 1973 году организации ПНЮ (Программа ООН в защиту окружающей среды) и принятии ее знаменитых лозугов: Think globally, act locally!, Trend is not destiny или еще Will the future¹! Он также составил список самых тяжелых проблем, стоящих перед человечеством. Пункты этого списка включены теперь в повестку дня всех правительств планеты: ядерная угроза, безработица и связанная с ней дегуманизация, гибель тропических лесов и ее климатические последствия, перенаселение, загрязнение и экономия энергии. Незадолго до смерти этот глубоко верующий человек, предлагавший объединить 'пессимизм разума с оптимизмом воли', основал Rene Dubos Center for Human Environments (Центр Рене Дюбо по изучению среды обитания человека), который теперь присуждает очень престижную премию Дюбо. Первыми лауреатами были... Флеминг, Флори и Чейн за открытие пенициллина! Восхитительная у Дюбо манера отдавать должное!

¹ 'Думай глобально, действуй локально'; 'Тенденция - не судьба'; 'Да будет будущее!' (англ.).

434

Кроманьонец-астрофизик

Самому Дюбо довелось пострадать не от пневмококка, а от палочки Коха: его первая жена умерла от туберкулеза. В своих 'Похвалах жизни' именно с этим событием он связывает возникновение интереса к влиянию окружающей среды на распространение болезней. Вскоре он показал, что туберкулез - это типичная болезнь индустриальной революции, когда значительная часть населения вынуждена за короткий срок поменять сельскую жизнь на жизнь в городе.

С этого момента я убежден в необходимости отказаться от мысли, будто человеческие существа столь хрупки, что не могут обойтись без лекарств и постоянной терапии. Медицине надо научиться распознавать способности человеческой натуры и поощрять их проявление в наших условиях жизни.

Эта новая наука <...> противоположна господствующим доктринам, в том числе доктрине Клода Бернара, согласно которой человеческое тело адаптируется к новым условиям посредством гомеостаза, возвращаясь в исходное состояние. Тело адаптируется, но очень часто - модифицируясь при этом. Вся история биологических наук - тому подтвержение.

Тут Дюбо возвращается к Пастеру и находит у него описание странного эксперимента, проведенного в Шко-

435

ле изящных искусств: посадив под стеклянный колпак птицу, Пастер продемонстрировал ее способность адаптироваться к постепенному снижению концентрации кислорода в воздухе, отпустив ее на свободу, прежде чем она задохнулась. Поместив другую птицу под тот же самый колпак, он вызвал ее практически немедленную смерть...

Ведя цивилизованную жизнь, мы утратили способность жить на природе и воспринимать мир так, как его воспринимали доисторические люди каменного века. По прошествии тысячелетий истории цивилизации некоторые европейцы в XVII и XVIII веке решили вернуться к примитивной жизни в диких и пустынных районах Америки. Их называли трапперами. Вместо того чтобы оставаться у побережья и обрабатывать землю, эти европейцы занялись, как в каменный век, собирательством и охотой. Будь то в Канаде, Скалистых горах или Сьерра-Неваде, большинство этих людей несколько лет спустя приспособились к новому образу жизни - научились выслеживать добычу и жить в единстве с природой.

Урок их ясен. Все эти способности сохранены в нас и могут пробудиться, если обстоятельства потребуют. Точно так же и кроманьонец обладал всеми нашими интеллектуальными возможностями. Если бы один из них сегодня вернулся на нашу землю, он вполне мог бы стать хоть астрофизиком! Мы сохраняем в себе те способности, которые атрофировались из-за нашей цивилизованной жизни.

436

Библиография

Pierre Grenand, Christian Moretti, Henri Jacquemin. Pharmacopées traditionnelles en Guyane. Montpellier: Editions de l'ORSTOM, 1987.

Sven Ortoli, Nicolas Witkowski. La Baignoire d'Archimede. Petite mythologie de la science. Seuil, 1996.

Amin Maalouf. Samarcande. P.: Lattes, 1988.

Ahmed Djebbar. Une histoire de la science arabe. P.: Seuil, 2000;

Roshdi Rashed, Ahmed Djebbar. L'oeuvre algebrique d'al-Khayyâm. Alep, 1981.

Ernst Gombrich. The Form of Movement in Water and Air // Studies in the Art of the Renaissance, III. Ithaca: Cornell University Press, 1976.

Marie-Dominique Legrand. Les fontaines d'apres la Récepte veritable et les Discours admirables de Bernard Palissy // Sources et Fontaines du Moyen Age a l'epoque baroque. Honoré Champion, 1998.

Claude Grenet-Delisle. Louis de Foix. Horloger, ingénieur, architecte de quatre rois. Federation historique du Sud-Ouest, 1998.

Emmanuel Lehret. Les Infidelites de l'Adour. CNAM, 1990.

437

Fernand Lot. L'homme qui vola Ie fleuve (1938). Bordeaux: Auberon, 1995.

William Gilbert. De magnete (1600). Basic books, 1958.

Gérard Simon. Kepler, astronome astrologue. Paris: Gallimard, 1979.

Alexandre Koyré. Du monde clos a l'Univers infini. Paris: PUF, 1962.

Gerald Holton. Thematic Origin of Scientific Thought. Cambridge: Harvard Univ. Press, 1973.

Fernand Halyn. La structure poétique du monde: Copernic, Kepler. Paris: Seuil, 1987.

Arthur Koestler. The Sleepwalkers, a history of man's changing vision of the universe. London: Hutchinson, 1959.

Johannes Kepler. L'Etrenne / Trad. R. Halleux. Paris: CNRS-Vrin, 1975.

B. Pen-in et P. labeling. Les dendrites // La Recherche. 1991. Vol. 22.

Jean de La Fontaine. Ëpître à M. Fouquet //Œuvres diverses.

Pierre Paul Rubens. Correspondence. Anvers: Ch. Ruelens, 1887.

Nicolas Fabri de Peiresc. Memoire sur les Mommyes.

Pierre Gassendi. Peiresc. Belin, 1992.

Sidney H. Aufrere. La Momie et la Tempête. Nicolas-Claude Fabri de Peiresc et la curiosité égyptienne en Provence au début du 17^e siècle. Avignon: A. Bartelemy, 1990.

Paolo Rossi. Le cœur et la generation // La Naissance de la science moderne en Europe. Paris: Seuil, 1999.

Geoffrey Keynes. The Life of William Harvey. Clarendon Press, Oxford University Press, 1966, 1978.

William Stukeley. Memoirs of Sir Isaac Newton's Life. 1752

438

Gerard Simon. Les machines au XVII^e siècle: usage, typologie, résonances symboliques // Revue des sciences humaines. 1982- 1983. No. 186-187.

Richard Westfall. Newton. Paris: Flammarion, 1994.

Charles Cabanes. Denys Papin. Paris, 1935.

Steven Shapin. Invisible Technicians // A Social History of Truth. Chicago: The University of Chicago Press, 1994.

Denis Papin. La Manière d'amollir les os et de faire cuire toutes sortes de viandes en fort peu de temps et à peu defrais... Paris, 1682.

Denis Papin. Nouvelle Manière pour lever l'eau par la force du feu. Paris, 1707.

Charles Armand Klein. Denis Papin. Illustre savant blèsois. C. L. D. Chambray, 1987.

Richard Westfall. Newton... op. cit.; Frank E. Manuel. A Portrait of Isaac Newton. Da Capo, 1968; Loup Verlet. La Malle de Newton. Paris: Gallimard, 1993; John Fauvel et al. Let Newton Be. Oxford: Oxford University Press, 1988.

Betty Jo Teeter Dobbs. The Foundations of Newton's Alchemy. Cambridge University Press, 1975

John Maynard Keynes. Newton, le dernier des magiciens // Alliage. 1995. Vol. 22.

Betty Jo Teeter Dobbs. The Janus Faces of Genius. Cambridge University Press, 1991.

Daniel Vidal. Le Malheur et son Prophète. Inspirés et sectaires en Languedoc calviniste 1685-1725. Payot, 1983.

Maupertuis. Relation d'un voyage au fond de la Laponie... (1733).

Maupertuis. La Vénus physique (et Lettre sur le progrès des sciences). Paris: Diderot, 1997.

Francis Bacon. La Nouvelle Atlantide (1627). Gamier-Flammarion, 1995.

439

Irina Gouzevitch. La Russie est la patrie des éléphants // Pnina Abir-Am (dir.). La Mise en mémoire de la science. Éditions des archives contemporaines, 1998.

Mikail Vassilievitch Lomonossov on the Corpuscular Theory. Boston: Harvard University Press, 1971.

В. N. Menchoutkin. Russia's Lomonosov, Chemist, Courtier, Physicist, Poet. Princeton University Press, 1952.

Rubem Fonseca. Bufo et Spallanzani. Grasset, 1985.

Resultati di esperienze sopra la riproduzione della testa nelle lumache terrestri (1782-1784).

Lazzaro Spallanzani e la biologia del settecento // Biblioteca della rivista di storia delle scienze medicale e naturalli. 1982. Vol. XXII.

Jean Rostand. Les Origines de la biologie expérimentale et l'Abbé Spallanzani. Fasquelle, 1951.

Mary Shelley. Frankenstein ou le Prométhée moderne (1818). Paris: Gamier-Flammarion, 1979.

Über saure Reaktion des Muskels nach dem Tode, 1846.

Desmond King-Hele. Erasmus Darwin, A Life of Unequalled Achievement. De la Mare, 1999.

Anne Vincent-Buffault. Histoire des larmes. Rivages, 1986.

Erasmus Darwin. A Plan for the Conduct of Female Education in Boarding Schools. 1797.

Ann B. Shteir. Cultivating Women, Cultivating Science, Flora's Daughter and Botany in England, 1760-1860. Baltimore: John Hopkins University Press, 1996.

Jérôme Cardan. Ma vie. Belin, 1991.

Lichtenberg. Aphorismes / Traduction de Marc de Launay. Findakly & Alexandre, 1986.

Jessica Riskin. L'avocat et le paratonnerre // La Recherche. Hors série. 8. 2002.

440

Claude Pohien. Benjamin Franklin. Payot, 2000.

Claude Anne Lopez. Le Sceptre et la Foudre. Benjamin Franklin à Paris. Mercure de France, 1990.

Guizot. Madame de Rumford. Crapélet, 1841.

René Champeix. Savants méconnus, inventions oubliées. Dunod, 1966:

G. I. Brown. Count Rumford. Sutton, 1999.

Philippe Foucault. Le Pêcheur d'orchidées. Seghers, 1990/

Nicolas Hossard. Aimé Bonpland... L'Harmattan, 2001.

Florence Trystram. Aimé Bonpland en Argentine // Les Naturalistes français en Amérique du Sud. Comité des travaux historiques et scientifiques, 1995.

Etienne Gaspard Robertson. Mémoires récréatifs, scientifiques et anecdotiques. Tome 1. Cafe-Clima, 1985.

Françoise Levie. E. G. Robertson. La vie d'un fantasmagore. Montréal: Le Préambule, 1990.

Etienne Gaspard Robertson. La Minerve, vaisseau aérien. (2^e édition: Vienne, 1804; réimpression: Paris, 1820).

Terry Castle. The Female Thermometer. Oxford University Press, 1995.

Dupuis-Delcourt. Des ballons dans les fêtes publiques. 1846.

Emile Picard. La vie et l'ceuvre de J.-B. Biot. Séance publique annuelle de l'Institut. Paris, 1927.

Maurice Daumas. Arago. La jeunesse de la science. Belin, 1987;

François Arago. Histoire de ma jeunesse. Christian Bourgois, 1985.

Jean-Baptiste Biot. Recherches sur plusieurs points de l'astronomie égyptienne. Paris,1823.

Jean-Baptiste Biot. La vérité sur le procès de Galilée. Paris, 1858.

441

Jean-Baptiste Biot. Relation d'un voyage fait dans le département de l'Orne, pour constater la réalité d'un météore observé a L'Aigle le 6 floréal an 11 (imprimé par ordre de l'Institut). Paris, thermidor an XL

John L. Heilbron. Electricity in the 17th and 18th Centuries. Berkeley University Press, 1979.

Johann Wilheim Ritter. Fragments posthumes tirés des papiers d'un jeune physicien (Vademecum à l'usage des amis de la nature). Premières Pierres, 2001.

K.Jelved, A. D.Jackson et O. Knudsen (dir.). Selected Scientific Works of H. С. Oersted. Princeton University Press, 1998.

Edgar Allan Poe. Contes, essais, poèmes / Trad. Robert Laffont. Paris: Bouquins, 1989.

Stephen Jay Gould. Les Quatre Antilopes de l'Apocalypse. Seuil, 1995.

Edward Harrison. Le Noir de la nuit. Seuil, 1990.

Georges Walter. Enquête sur Edgar Allan Poe. Phébus, 1998.

John L. Heilbron. From Horsehair to Lightning Rods // Nature, 1999. N. 401, 23 September.

André Maurois. Byron. Le livre moderne illustré, 1930

Alison Winter. A Calculus of Suffering // C. Lawrence et S. Shapin (dir.). Science Incarnate. The University of Chicago Press, 1998.

L. F. Menabrea. Sketch of the Analytical Engine Invented by Charles Babbage // Bibliotheque universelle de Geneve. Vol. 82.

Dorothy Stein. Ada, A Life and a Legacy. MIT Press, 1985.

Doris Moore. Ada, Countess of Lovelace: Byron's Legitimate Daughter. Murray, 1977;

Betty Toole. Ada, the Enchantress of Numbers. Strawberry Press, 1992.

442

James A. Secord. Electricity and the Creation of Life in Victorian England // D. Gooding, T. Pinch, S. Schaffer (dir.). The Uses of Experiment. Cambridge University Press, 1989.

Louis François Antoine Arbogast. Du Calcul des Dérivations. Strasbourg: Levrault, 1800.

Charles Darwin. Autobiographie. Belin, 1985.

Nora Barlow (ed.). The Autobiography of Charles Darwin, 1809-1882.(1958).

John Bowlby. Charles Darwin. PUF, 1990.

Charles Darwin's Beagle Dairy, ed. R. D. Keynes, 1988

Le Voyage de Gonneville et la Découverte de la Normandie par les Indiens du Brésil / Etude et commentaire de Leyia Perrone-Moisés. Chandeigne, 1995.

Richard Keynes. Fossils, Finches and Fuegians. Harper & Collins, 2002

Nick Haziewood. Savage, Survival, Revenge and the Theory of Evolution. Sceptre, 2000

Akustiche Versuche auf der Niederländischen Eisenbahn, nebst gelegentlichen Bemerkungen zur Theorie des Hm. Prof. Doppler; vom Dr. Buijs Ballot zu Utrecht // Annalen der Physik und Chemie. 1845. Bd. 11.

Alex Eden. The Search for Christian Doppler. Springer, 1992.

Martin Goldman. The Demon in the Aether. Paul Harris Publishing, 1983.

Alexei Sossinsky. Nceuds. Genese d'une théorie mathématique. Seuil, 1999.

Robert Louis Stevenson. La Flûte de Pan. 1876.

Martin Gardner. Great Essays in Science. Oxford University Press, 1997.

443

Charles Ford. Joseph Plateau, pionnier oublié. Service dés archives du Centre national de la cinématographie, 1983.

Leopold Hugo. La Théorie des cristalloïdes élémentaires. Gauthier-Villars, 1867.

Raymond Queneau. Un Hugo géomètre // Bords. Hermann, 1963.

André Blavier. Les Fous littéraires. Éditions des Cendres, 2000.

Benoît Mandelbrot. Les Objets fractals. Flammarion, 1975.

Heinz Balmer. Johann Jakob Balmer, notice biographique. Société d'histoire de Bâle, 1961.

Hagenbach. Naturwissenchaft. 1921. Bd. 9. S. 451.

Dominique Proust. L'Harmonie des sphères. Seuil, 2001.

Jacob Balmer. Notiz über die Spektrallinien des Wasserstoffs // Annalen der Physik. 1885.

Niels Bohr, His Life as seen by his Friends and Colleagues / Edited by S. Rozental. Elsevier, 1967.

John L. Heilbron, Thomas Kuhn. The Genesis of the Bohr Atom // Historical Studies in the Physical Sciences. 1969.

John L. Heilbron. The Sun in the Church. Harvard University Press, 1999.

Jorge Luis Borges. L'Aleph. Gallimard, 1967.

L'Origine des formes (numéro spécial dirigé par N. Witkowski) / La Recherche. Hors série, 305. Janvier 1998.

D'Arcy Thompson. Forme et Croissance. Seuil, 1994.

Ruth D'Arcy Thompson. D'Arcy Wentworth Thompson. The Scholar Naturalist. Oxford University Press, 1958.

Goethe. La Forme des nuages, suivi de Essai de théorie météorologique. Premières Pierres, 1999.

Richard Hamblyn. The Invention of Clouds. Picador, 2001.

444

P. Galison, A. Assmus. Artificial Clouds, Real Particles // The Uses of Experiment / D. Gooding, T. Pinch, S. Schaffer (dir.). Cambridge University Press, 1989.

C. T. R. Wilson. A Theory of Thundercloud Electricity // Proceedings of the Royal Society, 1956.

С. Т. R. Wilson. Ben Nevis 60 Years ago // Weather. P. 10-1954. Vol. 309.

Lucy Jago. The Northern Lights. Hamish Hamilton, 2001.

Martin Schwarzbach. Wegener, le père de la dérive des continents. Belin, 1985.

Nicolas Witkowski. L'honneur retrouvé de Jacques Deprat // Sciences et Avenir, Juillet 1991.

H. E. LeGrand. Drifting Continents and Shifting Theories. Cambridge University Press, 1991.

George Marx. The Voices of the Martians. Akademiai Kiado, Budapest, 1997; 'Fizikai Szemie', volume 49, 5, mai 1999.

P. M. Harmon. The Natural Philosophy of James Clerk Maxwell. Cambridge University Press, 1998.

Leo Szilard. Über die Entropie Verminderung in einem Thermodynamischer System bei Eingriffen intelligenter Wesen // Zeitschrift im Physik, 1928.

René Dubos. Louis Pasteur, franc-tireur de la science. La Découverte, 1995.

Jean-Paul Escande. II faut rendre à Dubos... // Les Cahiers de Science et Vie. 56, avril 2000.

Wai Chen. Comment Fleming n'a pas inventé la pénicilline. Les Empêcheurs de penser en rond, 1996.

Ronald Hare. The Birth of Penicillin. Allen & Unwin, 1970.

The World of René Dubos. Henry Holt, 1990.

445

Иллюстрации

Стр. 8. Кадр из фильма Альфреда Хичкока 'На север через

Стр. 66. Роберт Ханна. 'Уильям Гарвей демонстрирует Карлу I свою теорию кровообращения' Royal College of Physicians, London, UK/The Bridgeman Art Library

Стр. 100. Портрет Никола Фацио де Дюийе работы неизвестного художника.

Bibliothèque de Genève, Département iconographique

Стр. 138. Таблица регенерации головы улитки. Из работы Ладзаро Спалланцани Promodo di un opera da imprimersi sopra la riproduzioni animali, 1768

446

Стр. 162. Иоганн Генрих Фюссли. 'Кошмар' Photo AKG, Paris

Стр. 370. Каспар Давид Фридрих. 'Странник над облаками' Hamburger Kunsthalle, Hamburg, Germany/The Bridgeman Art Library

Стр. 380. 'Кристиан Биркеланд'

Прочие иллюстрации предоставлены издательством SEUIL.

Серия 'Мелкоскоп'

Никола Витковски

СЕНТИМЕНТАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ НАУКИ

Директор издательства С Пархоменко

Главный редактор В Горностаева

Редакторы Н Богомолова, Е Владимирская

Технический редактор Л.Синицына

Корректор Н. Усольцева

Компьютерная верстка Т. Коровенкова

ООО 'Издательская Группа Аттикус'

обладатель торгового знака 'КоЛибри'

119991 г Москва, 5-й Донской проезд, д. 15, стр. 4

Подписано в печать 30 05 2007

Формат 84x100 ¹/₃₂ Бумага офсетная

Гарнитура 'Petersburg' Печать офсетная

Усл. печ. л. 21,84 Тираж 5000 экз. Заказ ?

Отпечатано в Венгрии при участии фирмы Интерпресс

interpress@interpress.eu

ПО ВОПРОСАМ РАСПРОСТРАНЕНИЯ ОБРАЩАТЬСЯ

В Москве: ООО 'Издательская Группа Аттикус'

тел (495) 933-76-00, факс (495) 933 76-20

e-mail sales@machaon net

В Санкт-Петербурге: Филиал 'Аттикус СПБ'

Тел /факс (812) 783 52-84, (812) 335-11-67

Е mail machaon-spb@machaon net

В Киеве: Издательство 'Махаон - Украина'

Тел (044)490-99 01,(044)494-25-37

e-mail machaon@machaon kiev ua

update 28.03.08 АНОНС КНИГИ