Жак Деррида
О грамматологии
Перевод с французского и вступительная статья Наталии
Автономовой
AD MARGINEM
Сканирование: Янко Слава
yanko_slava@yahoo.com
| | http://www.chat.ru/~yankos/ya.html | Icq# 75088656
23.04.01
Издание
осуществлено при поддержке института "Открытое общество" (Фонд
Сороса) в рамках мегапроекта "Пушкинская библиотека"
This edition is published with the support of
the Open Society Institute within the framework of "Pushkin Library"
megaproject
Коллекция "Философия по краям" Серия "1/16"
1/16
Jacques
Derrida
De la grammatologie
LES EDITIONS
DE MINUIT
Жак Деррида
О грамматологии
Перевод с французского и вступительная статья Наталии
Автономовой
AD MARGINEM
Художественное оформление - Андрей Бондаренко
Данное
издание выпущено в рамках программы Центрально-Европейского Университета "Translation Project" при поддержке Центра по развитию
издательской деятельности (OSI - Budapest) и Института "Открытое общество. Фонд
Содействия" (OSIAF - Moscow)
Издание осуществлено в рамках программы "Пушкин"
при поддержке Министерства иностранных дел Франции и посольства Франции в
России
Ouvrage realise le cadre du programme d'aide a
la publication Pouchkine avec le soutien du Ministere des Afiaires Etrangeres
francais et de 1'Ambassade de France en Russie
ISBN 5-93321-011-0
© Editions de Minuit. Paris, 1967 ©
Издательство "Ad Marginem". Москва, 2000
Грамматология:
основные понятия
Восполнение, восполнительность
Грамматология:
шаг за шагом Часть первая.
Письмо до письма
Глава первая. Конец книги и начало письма
Глава вторая. Лингвистика и грамматология
Глава третья. Грамматология как позитивная наука
Алгебра: таинства и прозрачность
Часть вторая. Природа, культура, письмо
Глава первая.
Насилие буквы: от Леви-Стросса к Руссо
Письмо и эксплуатация человека человеком
Глава вторая.
Это опасное восполнение
Из круга вон выходящее. Проблема метода
Глава третья.
Генезис и структура "Опыта о происхождении языков"
Письмо: зло политическое и зло лингвистическое
Эстамп и двусмысленности формализма
Глава четвертая. От восполнения к истоку: теория письма
Алфавит и абсолютное представление
Другие о Деррида (продолжение споров)
Деррида:
реконструкция деконструкции
Неразрешимости: лексико-семантические
Неразрешимости: синтаксические
Неразрешимости: перформативно-прагматические
Другие мыслительные координаты?
Общий фон: европейское и французское
Грамматология - во Франции и у нас
Трудности специфические: терминология
Письмо, прото-письмо (ecriture, archi-ecriture)
Членораздельность, артикуляция (articulation
Восполнение, восполнительность (supplement, supplementarite)
Представление, репрезентация (representation)
Собственный, собственность, собственно, свойственный,
свойство (propre, propriete, proprement)
Некоторые нетерминологические слова частого употребления
Глава 1. Конец
книги и начало письма
Глава 2.
Лингвистика и грамматология
"Наружа"(lе dehors) и "нутрь"(lе dedans)
Глава 3. О
грамматологии как позитивной науке
Алгебра: таинства и прозрачность
Ребус и соучастие (перво)начал
Часть 2. Природа, культура, письмо
Глава 1. Насилие
буквы: от Леви-Стросса к Руссо
Письмо и эксплуатация человека человеком
Глава 2.
"Это опасное восполнение..."
Из круга вон выходящее (l'exorbitant). Проблема метода
Глава 3. Генезис
и структура "Опыта о происхождении языков"
Письмо: зло политическое и зло лингвистическое
Важный спор: об "экономии" сострадания
Начало спора и построение "Опыта"
Эстамп и двусмысленности формализма
Это "простое движение перста". Письмо и
запрещение инцеста
Глава 4. От
восполнения к истоку: теория письма
Алфавит и абсолютное представление
Писать "О" Деррида. Роман Ганжа
Содержание
Наталия Автономова. Деррида и грамматология..................................................
7
Жак Деррида. О грамматологии
Предварение...................................................................................................... 111
Часть первая. Письмо до письма
Экзерг.................................................................................................................115
Глава первая. Конец книги и начало письма.........................................................
119
Программа.......................................................................................................119
Означающее и истина.......................................................................................124
Записанное бытие.............................................................................................134
Глава вторая. Лингвистика и грамматология.....................................................
144
Наружа и нутрь.................................................................................................
147
Наружа сеть нутрь.............................................................................................
164
Трещина...........................................................................................................
192
Глава третья. О грамматологии как позитивной науке.................................
204
Алгебра: таинства и прозрачность........................................................................
205
Наука и имя человека.........................................................................................
215
Ребус и соучастие (перво)начал
......................................................................... 223
Часть вторая. Природа, культура, письмо
Введение в "эпоху
Руссо"............................................................................237
Глава первая. Насилие буквы: от Леви-Стросса к Руссо..............................
241
Война имен
собственных............................................................................
248
Письмо и
эксплуатация человека человеком.............................................
263
Глава вторая.
"...Это опасное восполнение"
............................................. 291
От
ослепления к восполнению...............................................................
294
Цепочка
восполнении ................
.......................................................... 306
Из круга вон
выходящее. Проблема метода............................................... .....
312
Глава
третья. Генезис и структура
"Опыта о происхождении языков"....... 320
I. Место "Опыта"..................................................................................
320
Письмо
- зло политическое и зло лингвистическое................................ 323
Актуальный
спор: "экономия" Сострадания..............................................
327
Первый спор и
построение "Опыта"
.................................................................. 354
II. Подражание............................................................................................
359
Интервал
и восполнение..........................................................................
359
Эстамп
и двусмысленности формализма..................................................
365
Оборот письма..................................................................................................
387
III. Членораздельность..................................................................................
403
"Это движение
палочки..." ..................................................................................403
Запись
(перво)начала..........................................................................................
419
Невма................................................................................................................
425
Это "простое
движение перста". Письмо и запрещение инцеста.............................
435
Глава четвертая.
От восполнения к истоку: теория письма.......................... 452
Первометафора................................................................................................
454
История
и систем письмен...............................................................................
468
Алфавит
и абсолютное представление...............................................................
485
Теорема и театр...............................................................................................
496
Восполнение
(перво)начала.................................................................................
508
Перед читателем - книга, очень нелегкая для чтения. Тема ее обозначе-на
заглавием - "О грамматологии". Граммато-логия - наука о письме, о
предмете, которого нет: есть конкретные знания о разных видах пись-менности, но
нет знаний о письме в абстрактном и философском смыс-ле слова. Предлог
"о" (французское "de"
еще менее определенное - не-что из области грамматологии) выражает суть
подхода: предмет (тем более отсутствующий) не берется прямо, мы блуждаем
"вокруг да око-ло", обходим с разных сторон то место, где он должен
(был бы) или мог бы, по нашему мнению, находиться. В книге высказывается
парадоксаль-ный тезис: письмо возникло раньше речи, раньше языка. На этих стра-ницах
мы постараемся прояснить смысл этого парадокса.
Конечно, были свои причины, по которым письмо стало главным ге-роем
толстой книги. Их много, и они разные. Одна из причин связана с тем, о чем
сейчас много говорят: это разрастание, разбухание слоя посред-ников, а также
умножение форм деятельности, порождаемых затруднен-ной коммуникацией в обществе.
Приходится вводить много промежуточ-ных звеньев, чтобы люди могли понять друг
друга. Это стало заметно и в обыденной жизни, и в познании. Казалось, не
осталось ничего прямо и непосредственно данного, наличного, несомненного. Где
только ни ис-кали новые опоры: в очевидностях обыденного человеческого существо-вания,
в механизмах бессознательной психики, в мельчайших фактах по-знания, в самой
жизненной стихии. Одним казалось важным целиком очистить сознание, с тем чтобы
увидеть механизм его работы в действии, другим, напротив, как можно полнее
учесть все наслоения культурной жиз-ни и социальные предпосылки, которые
никогда не позволяют надеять-ся на чистые данные сознания. В результате те
основные направления ев-ропейской мысли, для которых наука и познание были
важными предметами (рационализм с опорой на исходные интуиции и эмпиризм с
опорой на чистые научные факты), разочаровались в своих программах и пришли, по
сути, к общей теме - к посредникам и предпосылкам по-знания, без которых ничто
"очевидное" и "достоверное" невозможно.
Прошло уже немало времени с тех пор, как философам стало ясно; подобно
тому, как в XIX веке главной проблемой для философии была
[8]
проблема сознания, так в XX веке на это место претендует язык: само-достаточный
субъект стал "учеником текста". Само слово "язык" пони-мается
при этом достаточно широко: это и естественный язык, и языки науки и культуры,
и язык как способ человеческой связи. Без языка, без осознания его роли было бы
невозможно, по сути, ни одно философское построение в аналитической или
герменевтической философии, у Хай-деггера или Витгенштейна. Уже в 1943 году,
когда над Парижем кружи-ли бомбардировщики, вышла в свет книга Сартра
"Бытие и ничто", а в далеком Нью-Йорке, в Школе свободных
исследований, встретились Роман Якобсон и Клод Леви-Стросс, и эта встреча стала
историческим событием, предвестником французского структурализма 50-60-х годов,
основанного на перенесении методов исследования языка на такие со-циальные
предметы, как мифы, системы родства, маски, различные ус-тановления и
механизмы, факты истории идей. Французский структу-рализм был научной
программой, а не философией, но его цели соответствовали главным интересам
современной философии, ищущей новые модели значения и понимания.
Общая картина умонастроений во Франции 60-х годов определялась
различными темами, сосредоточенными вокруг "конца философии".
Выражалось это по-разному: и как призыв перейти от теории к полити-ческой
практике (марксисты и сартровцы), и как призыв строить науч-ную философию
("теоретический антигуманизм" Альтюссера) на мес-те идеологических
конструкций, и как подведение итогов эпохи господства имперского западного
разума (в мире заканчивалась эпоха ко-лониализма) и критика
"этноцентризма", сопровождавшаяся широким интересом к "экзотическим"
объектам. Деррида отвечает на эти запро-сы к философии двояко: широкомасштабной
и все более расширявшей-ся критикой всех "центризмов" европейской
мысли и вместе с тем - спо-койной и совсем не революционной радикальностью (в
этимологическом значении слова - укорененность) мысли о том, что принадлежность
эпохе не обязательно есть признак рабства, равно как и попытки из нее выйти -
не обязательно есть признак свободы. Деррида был с самого на-чала замечательно
точен в обозначении сомнительного и несомненно-го: ограниченность (тупик)
метафизики не есть конец философии - можно строить любые проекты критики
разума, однако уже одна толь-ко необходимость формулировать эту критику в языке
обрекает ее на про-вал, с чем не могут не считаться самые новаторские начинания.
Эти ус-тановки по-своему преломляются в проекте грамматологии Деррида1.
1 Эта фамилия, конечно же,
не склоняется!!! Деррида (род. в 1930 году в местеч-ке Эль-Биар вблизи города
Алжира) - выходец из алжиро-еврейской семьи, ко-торой позднее пришлось
иммигрировать во Францию. Может быть, это его "аутсайдерское"
положение дало начало тому нестандартному пути, который прокладывался книгами и
преподаванием - в престижных, но необычных пре-подавательских местах - при
явной его несовместимости с традиционным уни-верситетом. С середины 70-х годов
он систематически посещал Америку с докла-дами и лекциями, в чем тоже
выражалась его маргинальная позиция.
Поначалу Деррида хотел быть писателем, потом -
философом. Впервые он обратил на себя внимание в 1966 году в Балтиморе на
коллоквиуме с имениты-ми французскими участниками. В следующем году он издал в
Париже три кни-ги ("Голос и явление", "Письмо и различие",
"О грамматологии"), о которых за-говорили; потом еще три
("Рассеяние", "Границы философии", "Позиции"), о
которых заговорили еще громче; далее писал и печатался обильно и непрерыв-но -
за 40 лет 40 книг. В 1980 году он удостоился посвященного ему коллоквиу-ма в
Серизи-ла-Салль ("Цели человека"); это повторилось в 1992
("Переход гра-ниц") и в 1997 ("Автобиографическое
животное") годах. Сейчас имеет статус главной нестандартной знаменитости в
западном философском (или литератур-но-философском) мире.
[9]
Книга "О грамматологии" (1967) вышла почти одновременно с
дру-гими работами Деррида - "Голос и явление" и "Письмо и
различие": из заглавий видно, что все они во многом перекликаются и
поясняют друг друга. Книга появилась в ближайшем соседстве с такими знаменитыми
произведениями, как "Слова и вещи" Фуко и "Ecrits" Лакана,
с "Кри-тикой и истиной" Барта, который еще в 1953 году ("Нулевая
ступень письма") пользовался категорией письма для выяснения специфики но-вых
подходов в литературоведении и литературной критике. В плеяде структуралистов и
постструктуралистов Деррида стоит как человек со сво-ими темой, предметом и
подходом. Своей эмпирией стали для него фи-лософские и литературные тексты,
точнее, этим предметом стали неси-стемное в философских текстах и те
художественные тексты, которые заостряют нашу способность видеть эту
несистемность. Своим способом работы с текстами стала для него деконструкция -
разборка и сборка - философской традиции западной разума. Именно в книге
"О грамма-тологии" была впервые развернута - и концептуально, и
эмпиричес-ки-та стратегия деконструкции, которая потом оказалась преоблада-ющей
в его творчестве.
Таким образом, очевидно, что отношение Деррида к
структурализ-му было очень непростым. На страницах этой книги Деррида жестко
трактует Соссюра и Леви-Стросса, показывая неувязки и противоречия их концепций
и даже упрекая их (что случается у него крайне редко) - в
"ненаучности", вторгаясь тем самым на "чужую" территорию. И
од-новременно с этим он видел в структурализме естественный и необхо-димый жест
- критическое беспокойство культуры по поводу языка. И потому в рассматриваемой
нами книге широко присутствует класси-ческий структуралистский материал (от
Соссюра до Леви-Стросса), но прочерчиваются также и тенденции, идущие ему
наперекор. При этом постструктуралистичность Деррида во многом определялась его
фено-
[10]
менологической закваской: его диссертация
была посвящена гуссерлевской феноменологии (она была опубликована только в 1990
году), а ран-ние замыслы предполагали исследование литературы как идеального
объекта. Тем самым в Деррида сложилось свое проблемное напряже-ние -
структуралистское внимание к языку спорило в нем с феномено-логическим призывом
к обнаружению доязыковых интуиции как осно-вы строгого знания: в данном случае
его внимание к языку было чрезмерным для феноменолога, а способ анализа -
слишком "ненауч-ным" для структуралиста. Но в его творчестве были и
другие влияния: Ницше и Хайдеггер, Фрейд и Левинас, толкование священных
еврейских книг и авангардистская литература - все это так или иначе участвовало
в образовании проекта деконструкции.
"О грамматологии" - книга стилистически неоднородная: в ней
есть элементы эссеистического, источниковедческого, традиционно философ-ского,
комментаторского, игрового стиля. Правда, на фоне некоторых будущих
экспериментально-литературных работ она покажется чуть ли не академической по
стилю и приемам изложения. В этой работе мож-но видеть элементы
психоаналитического комментария (в нем есть об-щие психоаналитические темы -
сон, желание, вытеснение и даже суб-лимация), структуралистские (язык) и
постструктуралистские (до-язык и вне-язык) темы и средства. Семантически -
исходный парадокс (письмо до языка) поддерживается целым рядом других
парадоксов. Синтакси-чески - много крайностей. Есть фразы длиной по две с
половиной стра-ницы, а есть - с рваным синтаксисом: фраза буксует, не хочет
выстра-иваться, и ее приходится заново начинать, чтобы как-то продолжить. Любое
слово в принципе может приобрести статус понятия и одновре-менно - ритмически
повторяющегося лейтмотива. В тексте много ци-тат и цитатных перекличек.
Важен в нем и принцип осторожности: он обычен у французских авторов,
но в данном случае мощно усилен. Оговорки типа "так назы-ваемый"
могут относиться к чему угодно - от вполне осязаемых вещей до абстрактных
понятий (вроде "так называемый XVIII век"). Это, ко-нечно, связано с
подкопом под установившиеся смыслы и под при-вычные предпосылки этих смыслов.
Иногда, переводя, хотелось со-кращать эти "так называемости"
("своего рода структурализм", "некоторого рода
феноменология"). Отметим сразу же неизбежно ос-лабляемый в русском
переводе оттенок сослагательности, активно ис-пользуемый в описаниях
экспериментальных предметов (у Руссо - "почти язык", "почти
общество"). В тексте огромное количество субъ-ективирующих оговорок типа
"как нам кажется..." Много слов в ка-вычках - это значит, что все слова
чужие и значат не то, что в слова-ре, а что именно - неизвестно.
[11]
Сначала предполагалось, что Деррида напишет небольшое вступле-ние для
данного русского издания, однако от этой мысли пришлось от-казаться. Неизбежная
ретроспективная модернизация стала бы еще од-ним - и притом очень трудным -
посредником между читателем и текстом. Нам показалось лучше следовать принципам
собственного под-хода Деррида к Соссюру, изложенным в данной книге: намерения
Сос-сюра, говорил Деррида с подчеркнутой резкостью продуманной пози-ции, его не
интересуют, а интересует лишь текст. А потому и мы прежде всего обратимся
непосредственно к тексту книги. Презумпция непони-мания и попытка
самостоятельно разобраться представляются более уместными, чем презумпция
мнимого диалога без тяжелой предваритель-ной работы.
Именно поэтому нам представляются неверными и обреченными на неуспех
попытки "следовать букве и духу" Деррида: для нас - людей другой
культуры, других мыслительных привычек и читательского опы-та- это почти
неизбежно оборачивается подражанием, неосуществимы-ми перевоплощениями.
Наверное, более важно сейчас читать, стараясь думать о том, что читаешь, а
потом внятно написать о том, что удалось (или же не удалось!) понять. К такой
внятности мы и стремились, ко-нечно по мере сил. И если читатель захочет
проработать книгу целиком (а может быть, даже и с карандашом в руках), он
сможет сам наметить (или продолжить) цепочки и ряды сплетающихся терминов - и
на ма-териале данного текста, и на других текстах, развертывая, укрепляя, обо-гащая
и свой концептуальный язык, и свои возможности понимания.
Эта книга - перевод текста "О
грамматологии"; и эта вступительная статья посвящена в основном
представляемой работе, хотя и с некото-рыми выходами вовне: она ни в коей мере
не претендует быть общим очер-ком творчества Деррида. Поскольку тема
деконструкции и принципы де-конструктивной работы были впервые запечатлены
именно в "О грамматологии", после нее легче будет следить за
развертыванием дер-ридианских тем в других работах. В данной статье несколько
разделов:
чем? (основные понятия) что? (основное содержание)
как? (отклики и оценки) для чего? (смысл проекта) исследует Деррида. И вдобавок
к это-му - несколько слов о трудностях перевода книги.
Самому Деррида очень не хочется, чтобы его
описывали " как объект". Поэтому сам он никогда не даст разрешения на
какое бы то ни было опи-сание собственной концепции в форме констатации и в
третьем лице единственного числа (типа "S
есть Р"). Каждое слово, термин, понятие
[12]
он обставляет бесконечными оговорками
запретительного свойства:
это не понятие, не термин, не метод, не операция,
не акт... Примени-тельно к каждому слову-понятию Деррида фактически строит
запреще-ние его абстрактного использования: так, скажет он нам, метафизики
"как таковой", философии "как таковой" или скажем,
деконструкции "как таковой" не бывает (по-французски это как бы
запрет на употреб-ление определенного артикля, т. е. во всех трех упомянутых
случаях - артикля "lа").
Все это мы должны как-то учитывать, но должны ли мы понимать все это
буквально и верить всему сказанному на слово? Например, ес-ли Деррида где-то
сказал, что он снял оппозицию "логического" и "ри-торического"
(или метафорического), можно ли считать такое утверж-дение само собой разумеющимся
и даже не задавать себе вопроса о том, как это вообще возможно или что стало бы
с философией, если бы это действительно было возможно? Несмотря на все
вышеприведенные от-рицания, мы все же полагаем, что у Деррида есть понятия,
которые со-вершают свою понятийную (а не только акробатическую или танцеваль-ную,
вслед за Ницше) работу - ничуть не хуже, чем другие философские и нефилософские
понятия. Во всяком случае, теперь, по прошествии 30 лет после выхода книги,
такое отношение представляется нам оправ-данным.
Многие понятия "О грамматологии" возникли под влиянием Гус-серля,
Гегеля и Хайдеггера, а кроме того, Фрейда, Ницше, авангардной литературы. Но
самое важное влияние - это, конечно, Гуссерль, преж-де всего - как
исследователь проблемы внутреннего чувства времени. Из того, что настоящее
(налично-сущее, живое-настоящее) не является в са-мом себе неделимым ощущением,
но уже расчленяется на "уже не" и "еще не", вытекает весь
человеческий опыт, немыслимый без переживания вре-мени с его расщепленностью,
различенностью, промедлением прошлого и запаздыванием будущего. Добавим к этому
ряд понятий Фрейда, фик-сирующих неосознанное сбережение впечатлений
(непонятных, непри-ятных или просто невыносимых для человека) в виде
"следов" (ср. "след мнесический", "пролагание
пути", "последействие" - Деррида часто пользуется этими
фрейдовскими понятиями в их немецком варианте).
Отдельный вопрос - о влиянии иудаизма на Деррида. Прежде всего тут
можно и нужно было бы говорить о влиянии Левинаса, который яр-ко сопрягает две
мощные мыслительные традиции - иудейскую и хри-стианскую, греческую. Левинас
был одновременно и толкователем свя-щенных еврейских книг, и учеником Гуссерля
и Хайдеггера, причем эти источники проблемных влияний напряженно, но гармонично
в нем со-существовали. Иудаизм был для него некоей трансисторической стихи-ей,
а Греция - непреходяще живым элементом любой европейской мыс-
[13]
лительной традиции. В частности, его учение о
смерти и, шире, тема бесконечного в конечном не только подхватывали
традиционные запад-ные подходы, но и шли против них путями Торы, откровения, и
одно-временно Талмуда как искусства бесконечной экзегетики и повторения одного
и того же в бесконечно варьирующихся контекстах.
Если мы к тому же настроим себя на такое обращение со словом, ко-торое
было характерно для европейского литературного авангарда от Малларме до Бланшо
(с игрою слов - синонимов, омонимов, метафор, метонимий, других тропов и фигур,
различных звуковых ассоциаций), то в результате мы получим некоторое
представление о внешних пара-метрах стиля Деррида. Мы не будем даже пытаться
показать весь кор-пус понятий Деррида. Попробуем лишь прояснить некоторые
основные понятия данной книги и тем самым наметить путь к ее чтению, предо-ставив
читателю возможность самому достроить намеченные понятий-ные ряды, заметить
новые подстановки и взаимодействия понятий. На страницах "О
грамматологии" мы встречаем десятки понятий: противо-поставленных и
взаимопереплетающихся.
Деконструкция - это латинский перевод греческого слова
"анализ". Слово это у всех на слуху - по крайней мере в России.
Деконструируемые понятия - это те, которые Деррида находит в философской тради-ции
западной мысли: например, сущность, явление, цель, онтология, ме-тафизика,
наличие... Деконструирующие понятия - различного происхождения. Это могут быть
и такие понятия (главное среди них - знак!), которые находятся внутри традиции,
но выходят за ее рамки, позволяя нам переосмыслить всю проблематику означения,
и обычные понятия, взятые в особом повороте (письмо).
Здесь мы начинаем с "деконструируемого" и переходим к
"деконструирующему", хотя при желании можно было бы строить
понятийные ряды и в обратном порядке. А как нужно, как "правильно"?
Деррида очень любит "путать" и "озадачивать" читателя. Вы
хотите знать, как меня читать, - говорит он интервьюерам в
"Позициях", - все равно: можете начать с "Письма и
различия", а в центр этой книги вставить "Грамматологию", а
можете начать с "Грамматологии", а "Письмо и различие"
вставить как набор иллюстраций наряду с очерком о Руссо. А если рас-ширить
перспективу, то можно представить себе все три работы 1967 го-да как одно общее
вступление к еще не написанной работе или же как эпиграф - но уже к тому, чего
вообще никогда не удастся написать. Так на наших глазах меняется угол зрения и
масштаб рассмотрения текстов.
Вместе с изменением утла зрения меняется и вид концепции. Преж-де чем
перейти к обсуждению основных ее понятий, попробуем еще раз зафиксировать то
состояние сознания, для которого эти понятия значи-мы, и наметить некоторые
связки между ними. Например, так.
[14]
Жизнь усложнилась, от человека до истины дотянуться
все труднее, между ними - расширяющийся слой посредников, наросший в языке.
"Наличие", область данного и несомненного, отступает в бесконечную
даль. Между ним и нами вытягивается ряд ступеней, каждая из которых доно-сит до
нас только "след" предыдущей. Этот ряд такой длинный, что даже за
ним, на горизонте, мы отчаиваемся предполагать окончательное нали-чие, а
предполагаем лишь ступени-следы, сгущающиеся за нашей спиной в "прото-след".
Ступень от ступени, след от следа отличается "различи-ем". Общую
индивидуализирующую функцию этих различий мы называ-ем "различАнием".
Способ ее осуществления мы называем "письмом" или, скорее,
"прото-письмом" (слова "письмо" и "прото-письмо" -
это по-стоянно обыгрываемая метафора: ведь письмо - это расчленение потока речи
на слова, звуки и буквы, а здесь имеется в виду сам принцип расчле-нения,
артикулирования). Неполнота каждого следа связана с тем, что мир перед нами
предстает не в бытии, а в становлении. А точнее, одно-временно и во времени
становления, и в пространстве расчлененного рас-положения, или
"разбивки". Каждая частица этого мира соотносится не только с собой в
прошедшем и будущем, но и со своими соседями в син-хронно-настоящем. Эта
двоякая соотнесенность называется "восполне-нием": каждая неполнота
стремится к полноте, но никогда ее не дости-гает, ибо чем больше добавляется
извне, тем больше изымается из как бы наличного. Так как единое и полное
наличие растворилось во множест-венности следов и она бесконечна, то эта
бесконечность не может быть центрирована, иерархизирована,
"логоцентрична": отношение между от-дельными ее неполнотами
определяется не логикой самотождественно-го разума, а логикой
несамотождественного восполнительства, побужда-емого сперва потребностью, а по
миновании потребности - воображением.
Конечно, Деррида воспротивился бы такой суммарной
картине его представлений и заявил бы, что никакой суммарной картины у него
нет; тем не менее она все же возникает, и при взгляде со стороны мы можем
исходить только из нее. А при взгляде изнутри, конечно, для Деррида глав-ное -
не итоговая картина, а процесс работы: ему важно, чтобы вязкая толща
языка-посредника, в которой барахтается человек, не затверде-ла, и он старается
разбить ее трещинами, расчленить и перерасчленить. От этого - намеренная
парадоксальность его терминологии: "след" (неизвестно чего),
"письмо" до языка (потому что сквозь толщу посред-ников звучащая речь
не доходит, и письменная становится важнее); от него же - демонстративная
нестандартность стиля, напряженно стремя-щегося выговорить языком нечто
отрицающее язык.
И все же постараемся вычленить в этом процессе, как бы приоста-новив
его, отдельные понятия и рассмотреть их поодиночке. Все пере-численные ниже
понятия берутся только из данной книги.
[15]
Способ бытия всего, что существует (и в онтоло-гическом,
и в антропологическом смысле). Это огромная по силе и объ-ему абстракция,
придуманная Деррида. Истоки ее прежде всего хайдеггеровские. Однако ее можно
считать собственным понятием Деррида, концептуальным артефактом, поскольку
ничто в предшествующей тра-диции не может сравняться с приписываемой наличию содержательной емкостью. Для Деррида
наличие - это опорное понятие всей западной метафизической традиции. Эта
сверхмощная абстракция предполагает такие характеристики, как полнота,
простота, самотождественность, са-модостаточность, сосредоточенность на том,
что в современном фило-софском языке называется "здесь и теперь"
(настоящем как вечно при-сутствующем), нередко - данность сознанию.
Фактически в тексте книги этим общим именем могут быть обозна-чены
события, относящиеся к разным понятийным рядам. Понятие на-личия пересекает
материальное и идеальное, эмпирическое и трансцен-дентальное, рациональное и
иррациональное, сенсуалистическое и рациональное и т. д. Атрибут наличия будет
равно соотносим с поняти-ями Спинозы и Гуссерля, средневековых мистиков и
современных струк-туралистов. В широком плане равно наличными будут и
интеллектуаль-ные очевидности разума, и сенсорные данные, и жизнь в целом.
Наличие и наличность (иногда речь идет о накапливаемых количе-ствах)
могут быть представлены в разных формах: как нечто просто на-личное
(аристотелевский "стол"); самоналичное (точнее, наличное пе-ред самим
собой (present a soi) - тут уже Деррида фактически фиксирует некоторую
несамотождественность, выход за пределы самодостаточно-сти) - таковы субъект,
самосознание, когито; со-наличное (Я и дру-гой).
Способ данности, предъявленности наличия в рам-ках западной
философской традиции в целом. Подобно "наличию",
"логоцентризм" - это не реально употреблявшееся в классической фило-софии
понятие, но ретроспективно построенный образ умопостигаемости, преобладающий в
западной философской традиции.
Рассмотрим оба корневых элемента этого составного слова. "Ло-гос"
по-гречески это разум, слово и, реже, пропорция. Преобладаю-щим является первое
значение, но для Деррида явно важнее второе - тут он следует одновременно и
Евангелию от Иоанна, и современному структурализму "Центризм"
предполагает иерархию: для Деррида на-личие центра - это помеха
беспрепятственной игре взаимозамен меж-ду элементами внутри структуры[1]1. Центрация
- это такой способ иден-
1 Derrida J.
La stmcture, le signe et le jeu dans le discours des sciences humaines. In:
L'ecriture et la difference. P., Minuit, 1972, p. 402-428.
[16]
тификации или самоидентификации чего бы то
ни было, при котором выделенный фрагмент вещи рассматривается как ее
средоточие, и все стягивается к нему, как к ядру, основе. Для Деррида (как и
для его фран-цузских современников) главное в "логоцентризме" - это
логос как "слово", или даже логос как "звук" (фония), и
только потом - как уче-ние, знание, разум.
Иначе говоря, мысль, данная в слове и выраженная в звуке, стано-вится
опорой самоотождествления и гарантией самодостаточности лю-бых образований
человеческого сознания. Отметим тут две важные ве-щи: 1) что в греческом слове
"логос" звук начисто отсутствует, поэтому Деррида иногда приходится
усложнять свою конструкцию, предъявляя ее как фоно-логоцентризм; 2) что русский
язык, по чистой случайнос-ти, тут очень помогает Деррида: "логос" и
"голос" так близко созвучны, как им не удается быть во французском
языке. Слово и звук непосред-ственно являют нам жизнь человеческой души,
нарушая все критерии внутреннего и внешнего, близкого и далекого: даже если нам
кажется, что наш голос идет откуда-то извне, он на самом деле выступает как
первое и самое непосредственное проявление нашего душевного состо-яния.
Как и в случае с понятием наличия, сказанное не означает, что все
философы многовековой традиции пишут только в логоцентрических по-нятиях: в их
текстах может не быть ни "логоса", ни "голоса" как тако-вых,
но все равно фактически предполагается, что через какое-то чис-ло опосредующих
звеньев эти тексты и понятия можно свести к этой логосно-голосной основе.
Поэтому тезис о логоцентричности западной культуры и западной философии
провозглашается как нечто абсолют-ное и непроблематичное, а отдельными формами,
так или иначе своди-мыми к логоцентризму, оказываются и онто центризм, и
телеоцентризм, и особенно - теоцентризм. Знаковость и теоцентричность -
особенно с момента соединения греческой мысли с христианством - выступают почти
как синонимы. (Позднее к этому списку "центризмов" - онто-тео-телео-фоно-
и проч. Деррида добавит и психоаналитический "фалло-центризм" под
влиянием лакановской концепции фаллоса как главного означающего.) Тут возможны
и разные другие кентавры и гибриды, вро-де онто-теологии, онто-телеологии и
проч.; в любом случае и начала и концы, и причины и цели - все это, устремляясь
к умопостигаемости, должно быть представлено в логоцентрической форме.
Дисциплина, оформляющая проблематику наличия
и логоцентризма в единое целое. В
философский словарь нам лучше не смотреть: метафизика в данном случае не
означает ни учения о бытии в противоположность учению о познании, ни метода
познания, противо-положного диалектическому учению о противоречиях. Метафизика
пред-
[17]
стает здесь прежде всего в своем
этимологическом смысле - как после-физика. Нам известно, что рождение
метафизики потребовало огром-ной умственной работы; нужно было отвлечься от
чувственно-данного, например, в зрительном "виде" увидеть незримый
(видимый лишь ум-ственному взору) эйдос, а в руке, держащей палку, угадать
возможность "хватания" (понятие, поятие) вещи умом. Потом люди забыли
и об ис-ходных чувственных впечатлениях, и о самой работе метафорического
переноса: им стало казаться, что они всегда находились в после-физи-ке и что ее
понятия само собой подразумеваются. В качестве такого са-мо собой
подразумевающегося богатства метафизика сохранила многие понятия (тело-душа,
вещь-идея, означающее-означаемое, явле-ние-сущность), которые имеют вид
оппозиций, но на самом деле все-гда предполагают уже достигнутое первенство
второго - "послефизического" (духовного, душевного, сублимированного,
бестелесного). Общая форма оппозиции, которую утверждает западная метафизика, -
это оп-позиция чувственного и умопостигаемого. Понятия метафизики для Деррида -
это основной объект расчленения, деконструкции.
Нам важно понять, что метафизика - это именно некое дисципли-нарное
пространство, топос, место. Все, что относится к области налич-ного и дается
нам в логоцентрическом модусе (как логос-голос), может быть увидено, схвачено,
переработано - деконструировано - только в определенном пространстве. Отсюда -
множество пространственных метафор, метонимий, других тропов, с помощью которых
Деррида ко-свенно пытается наметить для самого себя и показать нам и способы
движения мысли в метафизике, и главное - возможность поставить это движение под
вопрос.
Вот лишь некоторые из этих объектов и вместе с тем приемов декон-струкции:
"наружа" и "нутрь", по сю сторону и по ту сторону,
превзойдение, пропасть, рисковать, действовать, как контрабандист (исподтиш-ка),
выслеживать добычу, как охотник (точнее, охотничья собака, которая имеет тонкий
нюх на добычу), составить план местности, топтаться по сю сторону
метафизического загона, ограды, предела (cloture),
но так близ-ко к забору, что уже, кажется, начинает виднеться что-то и по ту
сторону ограды... Постоянно подразумевается и явно требуется "двойное
прочте-ние", "двойная наука", "двойная игра": читать
как бы внутри метафи-зики и читать, обращая внимание на трещины-расселины (или,
напро-тив, на то, что выпирает на общем фоне). Пусть каждый сам продолжит эту
увлекательную работу, выбрав из общего перечня способов обраще-ния с
метафизикой то, что ему больше подходит.
Нам же стоит только помнить самое главное - неуместность "рево-люционных"
порывов: никакими наскоками нам не удастся разрушить западноевропейскую
метафизику, да собственно и незачем это делать, ес-
[18]
ли у нас ничего, кроме нее, нет, и неясно,
может ли еще быть. Вопрос о принадлежности или непринадлежности какой-либо
концепции или понятия к метафизике возникает для Деррида с навязчивой неотвязно-стью.
Деррида часто говорит, что в этих вопросах он не хочет и не мо-жет судить,
"рубить с плеча", но все равно нередко - судит.
Разумеется, и речи быть не может о том, чтобы всё в текстах запад-ной
философской традиции покорно укладывалось в наличие, лого-центризм или
метафизику. Они полны противоречий, нестыковок, "симптомов" всякого
рода - от психоаналитического до поэтическо-го, - которые свидетельствуют о
том, что что-то тут не так ("прогни-ло" или всегда хромало). Деррида
явно сомневается в возможности ког-да-либо выйти из метафизики, и потому даже
свое самое знаменитое понятие - "различАние" (differAnce) - он уверенно назовет "метафи-зическим"
понятием ("РазличАние", 1968)[2]2. И все равно
он строит свою программу на "борьбе" с метафизикой, на выявлении
генеалогии ме-тафизических понятий и обобщает эту работу-борьбу словом
"деконструкция".
Один из лучших путеводителей по программе деконструкции - "Письмо
японскому другу"[4]4. Тут
говорится о том, что по сути главный вопрос деконструкции - это вопрос о
переводе. Само по-нятие деконструкции было введено именно в "О
грамматологии"[5]5, хо-тя
тогда Деррида еще не думал, что оно станет лозунгом, установкой це-лого
направления исследований. Поначалу он просто пытался получше перевести немецкие
понятия Destruktion и Abbau,
найти для них хоро-шие французские эквиваленты. То, что получалось при
переводе, звуча-ло слишком разрушительно, и Деррида продолжал поиск уже по фран-цузским
толковым словарям. В одном из них он даже встретил более уместное значение
(разборка целого для перевозки на новое место), по-куда в словаре Бешереля не
нашел наконец то, что искал. Искомая деконструкция имела или хотя бы
подразумевала и негативный, и конст-руктивный смысл: так,
"деконструкцией" оказывались при переводе
2 Derrida J.
La difference. In: Marges - de la philosophie. P., Minuit, 1972, p. 12.
3 Конечно, Деррида скажет
нам, что говорить о деконструкции вообще - нельзя:
можно лишь обращаться к отдельным
формам, проявлениям, контекстам деконструктивной работы. Деконструкция -
повсюду, но во множественном числе: не Деконструкция, а де конструкции... Они
по-разному осуществляются в филосо-фии, юриспруденции, политике, они могут
"принимать форму" тех или иных техник, правил, процедур, но в
сущности ими не являются, хотя до известного предела Деконструкция доступна
формализации. Ср., в частности. Points de sus-pension. Entretiens. Pres. par Е, Weber, p.
368.
4 Derrida J.
Lettre a un ami japonais. In: Psyche - Inventions de 1'autre. P., Galilee, p.
387-394.
5 Ibidem, p. 388.
[19]
слом и переделка иностранного слова, а
"конструкцией" - воссоздание этого слова на родном языке.
Очевидно, что Деконструкция требует одновременно и
структура-листской, и постструктуралистской методики. Структурализм предпо-лагает
разбор наличных целостностей (социальных, культурных) и затем сборку структур
как совокупностей взаимодействующих элементов. Постструктурализм требует выхода
за пределы структур, он ищет в струк-турированном неструктурное. Одним из путей
выхода за пределы струк-тур было рассмотрение того, как данная структура была
построена, вы-явление "генеалогии" образующих ее понятий. В этом
последнем смысле Деконструкция вовсе не будет разрушением, хотя она и требует
подве-шивания, приостановки действия, перечеркивания всех традиционных понятий
(слова "перечеркивание" или "похеривание" - наложение бук-вы
"X" при гашении марки - следует понимать буквально: слово не вы-марано,
его можно прочитать под перечеркивающим его знаком).
Деконструкция, по мысли Деррида, не должна быть ни
анализом (в ней нет сведения к простейшим элементам), ни тем более - синтезом
(хотя некоторые критики, например Р. Гаше, видят результат деконструкции в
создании неких прото-синтезов на инфраструктурном уровне). Это не критика (в
обыденном или в кантовском смысле слова), не метод (хотя в США критики склонны
считать деконструкцию методологией чтения и интерпретации), не акт, не
операция. Деррида стремится уйти в трактов-ке деконструкции от субъектно-объектных
определений: Деконструкция - это не стратегия субъекта, а "событие"
или, в конце концов, тема, мотив, симптом чего-то иного - какой-то другой
проблемы - тут Деррида, как обычно, уходит от ответа. Что же касается
деконструкции как события, то очевидно, что само по себе событие деконструкции
произойти не мо-жет: для того чтобы оно состоялось, нужны усилия, стратегии,
средства.
Часто под деконструкцией понимается такое обращение
с бинарны-ми конструкциями любого типа (формально-логическими, мифологи-ческими,
диалектическими), при котором оппозиция разбирается, угне-таемый ее член
выравнивается в силе с господствующим, а потом и сама оппозиция переносится на
такой уровень рассмотрения проблемы, с ко-торого видна уже не оппозиция, но
скорее сама ее возможность (чаще - невозможность). Критики много спорили о том,
удается ли Деррида "снимать", разбирать бинарные оппозиции западной
культуры или он лишь меняет знаки, эмансипируя униженные элементы оппозиций. Чи-татель
сможет судить об этом сам, прочитав книгу, где дается множест-во ярких примеров
разборки оппозиций. Итак, Деррида предлагает нам понять деконструкцию не
вообще, но лишь в конкретном ее осуществ-лении, т. е. в цепочке взаимозамещений
между понятиями, ряды кото-рых открыты в бесконечность.
[20]
Понятия деконструирующей группы поначалу добываются
как резуль-таты деконструкции, но затем уже и сами могут применяться как ее
сред-ства и орудия. Мы остановимся здесь на нескольких наиболее важных
понятиях, а именно: след (прото-след), различие (различАние) и письмо (прото-письмо).
Понятия следа, письма, различия уже использовались в философии, психоанализе,
лингвистике, но были усилены Деррида, пре-вращены им в новые концептуальные
инструменты. Каждое из этих на-званных понятий окружено веерами (или продолжено
в рядах) других, более конкретных понятий: например, разверткой понятия
"след" бу-дут и "метод" (букв.: путь), и тропинка-пикада, и
механизм письма как сохранения следа путем нацарапывания (по-гречески писать и
значит "ца-рапать")...
Эти три понятия - "след", "различие" и
"письмо" - резко противо-положны по смыслу "наличию" и
"логоцентризму", хотя между ними нет логического отрицания и они не
образуют бинарных оппозиций. Так, в противоположность наличию "след" и "различие"
заведомо лише-ны полноты и самодостаточности (они суть воплощенное неналичие
или антиналичие); в противоположность логоцентризму
"письмо" (и тем более - прото-письмо) основано на отказе от единства
звука и смысла.
Общая форма неналичия, находящая свое выраже-ние в
такого рода множественной соотнесенности всего со всем, при которой задача
определения того, что именно с чем соотнесено, стано-вится неразрешимой. След
(тем более самостирающийся) - главная фор-ма неналичия, и потому понятно, что
устранение, редукция следа - об-щая тема метафизики. В рамках той картины
(мира), которую предлагает нам Деррида, нет ничего наличного - простого,
полного, "здесь и те-перь" доступного, самотождественного и
самодостаточного. Деррида нагружает след полным набором взаимно противоречивых
предикатов: след не наличествует и не отсутствует; он и наличествует, и
отсутствует; он столь же (весьма двусмысленное уточнение) наличествует, сколь и
отсутствует. След равно относится и к природе, и к культуре. Он пред-шествует
всякой мысли о сущем и неуловим в простоте настоящего, на-личного,
тождественного. Движение являет и скрывает след: он неуло-вим в простоте
настоящего. Но по сути след есть удержание другого внутри тождественного, и
потому нам необходимо вырвать след из клас-сической схемы мысли.
Чтобы понять, что такое след (и прото-след), попробуем в порядке
эксперимента встать на иную - не привычную и не "наивную" - точку
зрения. Попробуем увидеть предметы не готовыми и ставшими, а толь-ко
становящимися, а сами пространственно-временные координаты, в которых нам так
или иначе даются все предметы, - не заранее заданны-ми, а тоже лишь
складывающими в процессе восприятия. Тогда, пожа-
[21]
луй, станет немного яснее, как в
бесконечном переплетении элементов, фрагментов, частей, узлов и сочетаний (живого
и неживого, природно-го и культурного, физического и психического) искомый
смысл отсту-пает и дается лишь как след (бывшего или не бывшего), но и след ухо-дит
куда-то в бесконечность, обрекая любой поиск первоначала на неудачу
Возможны
различные конкретные формы следа. След может быть "мо-тивированным"
(например, психический отпечаток внешнего впечатле-ния), "условно
мотивированным" (например, слово "стол" при отсут-ствии стола,
который я только что видел, а сейчас не вижу). Но могут быть и следы с утерянной
мотивацией: это усложненные цепочки сле-дов, неизвестно к чему относящихся.
Наконец, можно вообразить и во-обще не мотивированный след. Назовем его
прото-следом: в этом слу-чае абсолютная первичность следа заведомо исключает
возможность первичности чего бы то ни было другого (именно след вечно первичен)
и тем самым стирает след (который не может быть первичным и само-достаточным).
Вопрос о следе у Деррида свидетельствует об огромном влиянии пси-хоанализа:
главное здесь - такие понятия Фрейда, как "последействие" (Nachtraglichkeit), "пролагание путей" (Bahnung). Следы памяти и "про-ложенные
следы" в работе психики часто оказываются аффективно на-груженными (см. в
книге цитату из Мелани Кляйн как иллюстрацию пси-хологической нагрузки опыта
письма и чтения в культуре и в жизни индивида).
Помимо Фрейда другими предшественниками мысли Деррида о сле-дах были,
по его собственному признанию, Ницше, Хайдеггер, Гус-серль, Левинас, биологи,
психологи, причем каждый подчеркивал в следе - свое. Особенно важной здесь оказывается
феноменологическая концепция внутреннего восприятия времени: время как бы
растянуто между прошлым и будущим - в опыте "удержания" прошлого и
"пред-восхищения" будущего. Однако феноменологическая установка ока-зывается
бессильной перед следом. Она полагается на дословесные ин-туиции и не
улавливает, например, того бессознательного (или пред-сознательного) опыта,
который Фрейд закрепил в понятии "по-следействия": смысл любого опыта
не дан человеку прямо, он строит-ся не в настоящем, а в будущем, обращенном в
прошедшее, он развер-тывается постепенно, на других "сценах"; но в
любом случае для того, чтобы этот сложный, как бы заторможенный, но, по сути,
очень труд-ный и интенсивный процесс мог происходить, требуется, чтобы следы
опыта надежно сохранялись.
Помочь нам разобраться со следом может знак - эта пятая колонна в
метафизике - то, что, всецело принадлежа метафизике, позволяет нам
[22]
ее деконструировать. В каком-то смысле след
- это знак в динамике. И ес-ли вначале был знак (а не вещь, не референт, не
интуиция), то это лиш-ний раз показывает, что вначале был след. Однако помимо
явных сле-дов - словесного знака, замещающего вещь в ее отсутствие, или письма
как нацарапанного следа речи, есть и другой след, о котором уже упо-миналось, -
Деррида называет его прото-следом. Это конструкт, артефакт, указание
на то, чего вообще не было в вещной форме: это общий прин-цип
артикулированности и расчлененности, на основе которого только и могут далее
появляться тождества и различия, наличия и неналичия. Таким образом, если ранее
мы представляли себе хотя бы какое-то на-чало (начало начал), до которого
простирается пустота, преодолеваемая усилиями креационистских теологий, то
теперь о началах не может быть и речи. Нет ни хороших, ни плохих начал - ни
начала как акта творе-ния, ни пришествия зла в нечто неизбывно благое (и это
уже показыва-ет нам стержень спора Деррида с Руссо и его теорией возникновения
язы-ка и письма).
Напомним, что конкретных примеров следа на страницах этой кни-ги -
множество: так, это и общий рельеф местности, и поломанная те-леграфная линия
(в главах о Леви-Строссе), и борозда, оставляемая плу-гом на пашне, и
бустрофедон (тип вспашки, похожий на способ письма: доходя до края поля или
страницы, мы поворачиваем вспять). Все эти следы прочерчивают, артикулируют
пространство и время человеческой жизни и становятся средствами их постижения.
Как увидеть различие? Это значит увидеть в на-личном
неналичное, а в тождественном - нетождественное. Достаточ-но сосредоточиться на
настоящем, и мы увидим трещины, свидетельст-вующие о том, что настоящее и
наличное не тождественны самим себе, отличны от самих себя, внутренне
дифференцированны: в них "еще" со-храняется прошлое, но
"уже" предначертывается будущее.
Итак, различие - это противоположность наличию как тождеству и
самодостаточности. Можно полагать, что изначальность различий, различенность -
это следствие антропологической конечности человека, не-совпадения бесконечного
и конечного, de jure
и de facto,
вещи и смыс-ла. Человек занимает промежуточное место в общей структуре бытия.
От животного его отличает нереактивность, сдерживание непосредственных
побуждений, превращение физиологических потребностей во влечения, которые не
могут удовлетворяться тут же на месте, а в известном смыс-ле, и вообще не могут
удовлетворяться. От Бога его отличает неспособ-ность к непосредственно
интуитивному, прямому усмотрению смысла бы-тия вообще и собственной жизни -
событий, поступков, текстов - в частности. Творец Вселенной не имеет различия
между творимым бы-тием и смыслом бытия, они для него едины. Человек, и даже
самый
[23]
творческий, в этом смысле - не творец, а
постигатель Вселенной. Тем самым различие, различенность дважды, с двух разных
концов выходит на первый план - как промедленность в сравнении с животными реак-циями
и как отсроченность смыслов в общем - сложном и опосредован-ном - процессе
означения[6]6.
Понятие различия, если отвлечься от его богатой философской ис-тории,
внятно начинающейся с differentia specifica Аристотеля, более не-посредственно навеяно
у Деррида (и у других современных француз-ских авторов), по-видимому, прежде
всего Гегелем и Соссюром. Первый момент - это расщепление диалектической пары
противоположностей тождество/различие,
разнесение самодостаточных полнот и дифферен-цирующихся) следов по разным
регистрам и выведение различия на первый план. В остальном выяснение отношений
Деррида с Гегелем и диалектикой в "общей" и "частной" форме
- это достаточно запутан-ный вопрос, в котором ясен только абсолютный отказ
Деррида от иде-ологии "снятия" (между прочим, Деррида предложил
переводить Aufhebung на французский язык как relever). Второй момент - это от-ношение Деррида к
понятию различия в его структуралистском (соссю-ровском) истолковании. Как
известно, для лингвистического структу-рализма, а затем и для структуралистской
мысли, перенесенной в другие области гуманитарного познания, различие - это
всегда системное смыслоразличающее качество: те различия, которые не являются
смыслоразличающими, вообще не входят в систему. Так вот, именно эти
внесистемные и несмыслоразличающие различия и абсолютизирует постструктурализм
в целом. Это имеет отношение и к пониманию раз-личия у Деррида.
Однако этими спецификациями понятие различия у Деррида не огра-ничивается.
Он вводит еще одну операцию, которая радикально усили-вает различие и
закрепляет сложное и опосредованное отношение чело-
6 Впоследствии Деррида
повернется к проблеме различия не только со стороны философии, но и со стороны
этики и политики. Какой бы привычный (или не-привычный) нам социальный предмет
мы ни взяли (национальное государство, демократия и даже Новый интернационал),
во всех этих случаях противоречие между единством и множественностью делает
вопрос о философском и реальном статусе этих образований -
"неразрешимым". И потому "плюрализм" оказыва-ется столь же
бесполезной стратегией, как и гомогенное "единство". По сути, нам
нужна не множественность как таковая, а гетерогенность, которая предполагает
различие, расчлененность, разделенность - как условия
установления отношений между людьми. Опасны единства, которые
принимают вид однородных органи-ческих целостностей, - внутри их нет места для
ответственного решения, а ста-ло быть, нет места для этики и политики. Но если
взглянуть на все это шире, то и чистые единства, и чистые множественности в
равной мере оказываются име-нами опасного, нежизненного состояния, именами
смерти.
[24]
века к смыслам. Она названа словом
"различАние" (differAnce): на слух
это понятие не отличается от обычного difference (различие) и выявля-ет свое своеобразие только в письменном виде.
Этот неологизм, или неографизм, Деррида трактует как нечто сходное с греческим
средним за-логом - вне антитезы активности и пассивности[7]7. РазличАние
- это условие формирования формы, условие означения. Позитивные науки могут
описывать только те или иные проявления различАния, но не раз-личАние как
таковое, хотя процессы и состояния, связанные с различАнием, имеют место
повсюду. РазличАние лежит в основе оппозиции на-личия и отсутствия, в основе
самой жизни.
РазличАние предполагает двоякую деформацию пространства и вре-мени как
опор восприятия и осознавания. А именно, различАние - это промедленность,
отсроченность, постоянное запаздывание во времени и отстраненность, смещение,
разбивка, промежуток в пространстве. Выше у нас шла речь о том, что наличие
представляет собой единство "здесь и теперь", настоящего момента и
данного места, И это единст-во разбивается различАнием - его временной аспект
промедляется, а его пространственный аспект - включает "разбивку",
"интервал", от-странение. При этом оба типа деформаций - и временные,
и простран-ственные - взаимодействуют и переплетаются. В слове
"различАние" слышатся, таким образом, разные значения: различаться,
не быть тож-дественным; запаздывать (точнее, отсрочиваться во времени и отстра-няться
в пространстве); различаться во мнениях, спорить (франц. differend).
Вслед за Гуссерлем здесь особенно важно именно взаимосоотнесен-ное
становление пространства и времени, это становление-временем пространства и
становление-пространством времени. В отличие от Гус-серля, который отступает к
своим первичным доязыковым интуициям, Деррида стремится не к первоначалу, а
туда, где происходит отстране-ние-отсрочивание всего в человеческом мире, где
разрастаются подста-новки и замены. Однако в итоге эта конструкция отсрочивания
и отстра-нения выступает не как результат, а как условие - как то, раньше чего
ничто другое невозможно.
Общая артикулированность, членораздель-ность в работе психики,
сознания, культуры (письмо в обычном смыс-ле слова редко встречается на
страницах этой книги; лишь иногда речь идет о культурно-исторических формах
письменности). Если след был прежде всего опровержением самодостаточности наличия, а различие - опровержением его
самотождественности, то письмо (и прото-пись-
7 Греческий средний залог,
на который часто ссылается Деррида, это не активность, обращенная на другого, и
не пассивность, претерпеваемая от другого, но актив-ность, обращенная на себя,
и пассивность, претерпеваемая от себя.
[25]
мо) - это в первую очередь опровержение
логоцентризма как тождест-ва логоса и голоса в западной культуре. Собственно
говоря, это преодо-ление наличия следом и различием уже создает возможность
письма, которое определяется полным набором отрицательных характеристик:
оно не зависит ни от наличия, ни от отсутствия, ни
от причин, ни от це-лей; оно выступает как опровержение любой диалектики,
теологии, те-леологии, онтологии и т. д. В данной книге вся западная культура
трак-туется как отображение того или иного состояния письменности, а появление
науки, философии, познания вообще - как следствие распро-странения
фонетического письма. Характернейшая черта западной ме-тафизики - это забвение
или унижение письма по причинам познава-тельного (несущественное, вторичное),
морального (подмена, маска), политического (замена личного участия
представительством) свойства.
Почему Деррида выбирает именно письмо - этот вопрос уже вста-вал перед
нами. Среди современников Деррида понятие письма развер-нуто использовалось,
например, Бартом. К тому же именно Барт пред-ложил создать дисциплину под
названием артрология (суставоведение), которая бы изучала членоразделы любого
типа в культуре: так что если бы этот термин уже не был использован,
грамматологию стоило бы, на-верное, назвать "артрологией".
Артикуляция, приведение к членораздель-ности, членоразделение - это общее
условие любого человеческого опы-та. В этом смысле нанесение следов - это тоже
вид артикуляции. Так, в проблематике письма следы и различия концептуально
обогащают друг друга. В "О грамматологии" мы найдем всевозможные типы
письма - нарезки, насечки, гравировки и другие типы нанесения следов, уста-новления
артикуляций - со(рас)членений. На одном только примере руссоистской теории
возникновения языка мы можем проследить раз-личные этапы и стадии превращения
чистой вокализации в членораз-дельную речь, а они предполагают постепенное
наращивание артикулированности: руссоистский идеально-певучий язык, напомним,
рождается на юге, однако на пути к северу в нем увеличивается число согласных и
так до уже заметных глазу нацарапываний собственно письма в каком-то прочном и
сохранном материале.
Если устный, речевой знак - это знак вещи, то письмо - это "знак
знака": графический знак замещает устный знак в его отсутствие. Но это
лишь одна сторона дела. Для Деррида важно не столько собственно пись-мо,
сколько именно письмо в широком смысле слова, объемлющее лю-бую
"графию" (ср. хорео-графия, спектро-графия, рентгено-графия) или даже
просто любую про-грамму (по-гречески: пред-писание), а кро-ме того, связывающее
письмо с другими близкими понятиями - грам-мой, грамматологией,
грамматографией, графологией, графией, графи-кой. Но и это еще не все: важнее
письма в широком смысле (то есть
[26]
любой записи, осуществляемой в любом
материале) оказывается некое прото-письмо: уже не сама запись, а лишь ее
возможность - условие любой дискурсивности, любой расчлененности, любой
артикулированности - как речи, так и письма, а также любого движения.
Таким образом образуется и укрепляется более фундаментальный уровень
условий возможности артикуляции: прото-письмо, прото-след и различАние
оказываются отчасти синонимичны и в любом случае со-членимы. В основе всех трех
операций - перехода от письма к прото-письму, от следа к прото-следу и от
различия к различАнию - лежат сходные процессы отступания на следы и
квази-обосновывающий ход мысли. Именно поэтому, согласно Деррида, во всех этих
случаях и не скла-дываются простые бинарные оппозиции - только с измененным
акцен-том на ранее униженном члене оппозиции. Так, мы не должны тракто-вать
"след" (даже и самостирающийся) - как простую оппозицию наличию,
"различие" - как простую оппозицию тождеству, "письмо" - как
простую оппозицию речи (или в целом логоцентризму).
Деррида строит иную картину. Обратим внимание: наличие и лого-центризм
остались позади, достигнуты и укреплены некие новые пози-ции -
"след", "различие", "письмо"; однако и с этих
новых позиций он опять уходит - в иные пространства и времена. В самом деле,
след ото-шел на позиции прото-следа, различие - на позиции различАния, пись-мо
- на позиции прото-письма. Установлена круговая оборона сложно достигнутых
позиций дифференцирующей мысли по отношению к мыс-ли, ориентированной на
самодостаточность и самотождественность. Так, прото-след есть отступание на
такие позиции, с которых можно видеть как наличие, так и отсутствие.
Прото-различие (различАние) есть отсту-пание на такие позиции, на которых можно
видеть и тождество, и раз-личие. Прото-письмо есть отступание на такие позиции,
с которых мож-но видеть как речь, так и письмо в узком смысле слова. Однако вся
эта конструкция не должна, по идее, превратиться в новый бастион - во-круг
метафизики или анти-метафизики: тут нам надлежит увидеть в дей-ствии сам
принцип артикуляции любых содержаний сознания и психи-ки, механизм ритмического
расчленения опыта, новых возможностей означивания в рамках иначе прочерченных
координат пространства и вре-мени.
А теперь мы переходим к последнему из отдельно вводимых здесь по-нятий
- понятию восполнительности: оно занимает совершенно особое место в этой книге.
Оно взято из нефилософских текстов Жан-Жака Руссо, но это не частное понятие:
оно обозначает у Деррида особую ло-гику, отличную от логики тождества.
Общий механизм функционирова-ния всех указанных выше понятий и
осуществления всех процессов, к
[27]
которым они имеют отношение. В самом деле:
что такое различАние в действии? Каким образом все наличное теряет или вновь
обретает свою определенность? Как осуществляется постижение отсроченного,
промедленного, взвешенного? Как следы и их сочетания складываются в те или иные
осмысленные конфигурации? Как работа психики на уровне про-то-письма
наполняется конкретным содержанием? Как живет это содер-жание внутри знания и
за пределами знания? Ответ: по логике воспол-нения, восполнительности.
Понятие восполнения для Деррида одновременно и общее, и уникаль-ное.
Взятое из Руссо и прежде всего опирающееся на конкретные и да-же интимные
смыслы жизни героя Руссо, оно становится логическим опе-ратором уникальной и
почти беспредельной мощности. Восполнение - это общий механизм
достраивания/доращивания всего в природе и куль-туре за счет внутренних и
внешних ресурсов, соотношение которых не предполагает ни механического
добавления извне, ни диалектического раскрытия предзаданных внутренних
возможностей путем разрешения противоречий. Если бы мы поместили понятие
восполнения сразу по-сле понятий наличия, логоцентризма, метафизики и де
конструкции, то сразу увидели бы, как система самодостаточных и
самотождественных определений сдвигается с места, как каждое из них оказывается
несамо-достаточным и несамотождественным, а под ними обнаруживаются сле-ды,
выводящие к механизмам построения всего, что вообще происходит с человеком и в
жизни, и в культуре.
Какова логика восполнения? Его часто уподобляют добавке, избыт-ку по
отношению к некоей уже готовой и цельной тотальности. Одна-ко, это неверно:
если бы это было так, то восполнение было бы "ничем", полнота и
цельность наличествовали бы и без него. Но восполнение - не "ничто",
а "нечто": если имеется восполнение, значит, целое уже не есть целое,
а нечто, пронизанное нехваткой, внутренним изъяном. Вос-полнение в этом тексте
Деррида выступает в разных контекстах как структурное правило, игра, порядок,
цепь, структура, система, закон, правило, логика, структурная необходимость,
графика, механизм, стран-ный способ бытия (предполагающий одновременно и
избыток, и не-хватку) и даже целая "эпоха".
"О грамматологии" - целая энциклопедия конкретных форм
воспол-нения и самого механизма восполнительности. Восполнение необходи-мо на
всех этапах человеческой жизни, поскольку человек и все его объ-екты по разным
причинам дефектны. Ребенок рождается незрелым, и для него восполнениями
различного рода нехваток будут и материнская за-бота, и кормилицыно молоко, а
немного позже - и руководство опыт-ного наставника (чтение книг, воспитание
добродетелей). Однако, по Руссо, ущербен и взрослый человек. Из-за того что
земля вращается, в
[28]
каждом месте на земле (кроме разве что
умеренной по климату Фран-ции, наиболее располагающей для развития любых
человеческих способ-ностей!) чего-то недостает. Кроме этих природных причин
есть и собст-венно человеческие основания для необходимости восполнении.
Психика, сознание, воображение строятся не только как механизмы постижения
существующего, но и как схемы компенсации недоступного, построе-ния программ
будущих действий. Так, человек, который боится людей, восполнит нехватку
общения наукой, составлением гербария, прогулка-ми на природе, уйдет с головой
в писательство.
Всеобщая восполнительность обеспечивает и органическую выжи-ваемость
(на севере людям нужны тепло, огонь, на юге - вода, прохла-да), и
психологическую выносимость жизни (каждому из нас нужны различные замены или
компенсации незаменимого). Так, герой Руссо в "Исповеди" восполняет
природную робость в отношениях с женщина-ми пылким воображением и практикой
онанизма, а его знаменитая по-друга Тереза выступает как почти мифический
посредник, медиатор между природным и культурным: она позволяет избавиться от
зла она-низма (культура побеждает природу), но вместе с тем выступает как при-родная
компенсация общественной фальши и лицемерия; однако Тере-за не способна стать
успешным посредником и заменой - она не заменяет ни "маменьку", ни
общество, ни людское признание.
Онанизм соединяет в себе яд и лекарство, недуг и лечение. Онанизм
полезен как защита от болезней, как сублимация влечения к недоступ-ной женщине,
как возможность обладать в своем воображении всеми жен-щинами сразу, наконец,
как средство выживания душевно хрупкого че-ловека, наделенного безмерной
способностью испытывать любовь (полнота переживаний всех восторгов любви была
бы для героя, по его собственному признанию, губительна). Однако онанизм вреден
как рас-трата природных сил, как повод для переживания вины, как психоло-гическая
фрустрация и т. д. Иначе говоря, трата и бережливость, гибель и спасение,
отсроченное наслаждение и немедленное эрзац-удовольст-вие оказываются почти
неотличимыми.
Понятийный аппарат восполнения и восполнительности у Руссо-Деррида
очень развлетвлен: это однокоренные слова с частично разошедшимися значениями: supplementaire, supplementarite, suppleance, suppleant
и др. В словарном значении supplement предполагает
дополнение и замену, однако механизм осуществления этих операций у Деррида, по
сути, отрицает как дополнение, так и замену (ничто не приходит лишь извне, и
ничто не вытесняет исходное полностью). Кроме того, у Дер-рида введен ряд
частичных синонимов, связанных с добавлением (addi-tion, s'ajouter) и заменой (substitut, remplacer).
При переводе понятий этого ряда нами была введена архисемема, построенная на
более широ-
[29]
кой (латинской, а не французской) основе, -
как некоторое этимоло-гическое упражнение в духе языковых игр самого Деррида.
Фактически весь смысловой ряд понятия supplement таков: приложение (минималь-ная связь между элементами), добавление
(несколько большая связь между элементами), дополнение (увеличение полноты в
том, к чему не-что прибавляется), восполнение (компенсация исходной нехватки),
под-мена (краткое или как бы нечаянное использование извне пришедшего вместо
изначально данного), замена (полное вытеснение одного другим).
Читатель может проследить работу механизма
"восполнительности" по текстам Руссо. В самом деле (здесь и далее
страницы оригинала - 208), знак выдает себя за нечто самодостаточное, а на
самом деле лишь вос-полняет скудость и
убожество речи; (209) материнская забота невоспол-нима,
ибо она достаточна и самодостаточна; (210) задача воспитания - восполнить нехватку природных сил и подменить природу;
(211) дети быстро научаются командовать взрослыми, чтобы таким образом восполнять то, чего им не хватает (свои
слабости); (212) разум человека восполняет
(недостающие для жизни и выживания) физические силы; (334) жест служит восполнением речи, с ее скудостью и
недостатками; (339) развитие языков подчиняется закону восполнительности и замены (например, напевные
интонации стираются новыми артикуляциями, чувства восполняются идеями); (369)
огонь восполняет нехватку природного
тепла; (397) язык восполняет наличие,
т. е. отстраняет-отсрочивает его, одер-жимый желанием вновь соединиться с ним;
(397) слово "восполнять" оп-ределяет сам акт письма; (412) письмо -
это констатация отсутствия ве-щи, одновременно и зло, и благо, тот запас,
который всегда прорабатывает истину феноменов, производит и восполняет ее; (412) разум еще не на-столько
развился, чтобы своей мудростью восполнить
природные поры-вы; (210) детство взывает к восполнению
в ситуации природной нехват-ки; системы воспитания перестраивают все здание
природы восполнениями; (208)
восполнение добавляется (s'ajoute) как полнота, обо-гащающая собой другую полноту;
(215) онанизм выступает как опасное восполнение,
которое обманывает природу; (225) в Терезе герой Руссо на-шел восполнение, в котором нуждался; (228) реальное
(le reel)
может ос-мысляться лишь по зову восполнения и на основе следа и т. д. и т. п.
Деррида совершает работу, не сделанную Руссо. В самом деле, Рус-со
пользовался этим понятием, но не владел всеми его ресурсами и по-тому часто
соскальзывал в область наличия, метафизики. Что же каса-ется Деррида, то для
него оно, по сути, стало ведущим в общем ряду орудий деконструкции. Это понятие
большого объема, сохраняющее, однако, свое конкретное содержание. А потому
разбираемая нами кни-га, в которой оно вводится и широко прорабатывается,
занимает особое место в ряду работ Деррида. Так, подобно платоновскому
"фармакону",
[30]
руссоистское восполнение ("опасное
восполнение") это и лекарство, и угроза. Подобно маллармеанскому
"гимену", оно указывает и на ин-тимный личный опыт, и на те области
жизни, которые связаны с края-ми, пределами, порогами, головоломными
переплетениями внутренне-го и внешнего. Однако supplement вмещает и потенциально содержит в себе все это,
тогда как другие понятия деконструктивных рядов чаще все-го указывают лишь на
те или иные отдельные возможности общей ло-гики (или графики)
восполнительности.
Восполнение входит и в более сложные конструкции, где оно вска-рабкивается
на метауровень (восполняющее добавление, восполняю-щее приложение, восполняющая
замена и пр.). Это непосильное бремя для разума - как помыслить структуру,
выходящую за рамки языка и механизмов метафизики? Восполнение сводит с ума, ибо
не может быть помыслено разумом, будучи его условием, - тут мы уже видим то,
что потом ярко разовьется у Деррида, - невозможность помыслить принцип
устроения системы внутри самой системы. Для разума парадокс состо-ит в том, что
тут он должен помыслить свое другое, себя как не-себя. Это, как говорит Руссо,
"почти непостижимо для разума". И потому слепо-та к восполнению,
неспособность увидеть и постичь его - структурный закон метафизического
мышления. Запечатлеть движение, динамику механизма восполнительности в
классической логике тождества невоз-можно. Руссо не способен помыслить восполнение:
точнее, он хочет превратить его в простую добавку (!) - чего-то благого или
(чаще) зло-го. Восполнение - это изначальная парадоксальность:
"изначальное до-полнение" или, иначе, "существенная
случайность".
В любом случае, как мы видим, все понятия у Деррида заданы так, что
между ними имеются переходы и переправы. "След",
"различие", "пись-мо", "прото-след",
"различАние", "прото-письмо" и конечно воспол-нение,
восполнительность - образуют почти синонимический ряд. Чи-татель сам увидит в
последней трети книги, что восполнительность почти всегда выступает как синоним
различАния с его способностью промед-ления и отстранения. Например, протекание
времени можно осмыс-лить в терминах следа, письма, различАния, восполнения:
каждое из понятий этого ряда может быть описано в терминах всех других, высту-пая
как то, что подменяет, или как то, что подменяется. Так, промедление-отстояние
в реализации человеческого желания наиболее весомо характеризует различАние, но
может быть отнесено и к следам, и к письму в широком смысле слова.
А можно сказать и иначе, используя более привычную
нам теперь тер-минологию: след, различие, письмо - это три хронотопики, три
узла-со-членения пространства и времени, притом каждое со своим собствен-
[31]
ным, весьма своеобразным обоснованием (для
следа - это прото-след, для письма - прото-письмо, для различия - различАние).
Все эти по-нятия сплетаются в единую ткань, образуют единый текст. Подчас ка-жется,
что Деррида с маниакальной терпеливостью описывает разными словами одно и то
же, однако то же самое было на самом деле различе-но уже одной только
помещенностью в различные контексты.
Наши ряды только намечены; вокруг каждого понятия гнездятся де-сятки
других, контрастных или родственных. Читатель, если захочет, продолжит эти
ряды: он увидит, как (перво)начало - понятие вполне "ме-тафизическое"
- разрывается между традиционным смыслом ("проис-хождение") и тем
дерридианским началом, которое есть либо "уже име-ющаяся копия", либо
вообще полная невозможность повторения; он убедится в том, что все попытки
мысли удержать наличие на путях пред-ставления
(ре-презентации) оборачиваются абсолютным различием и несоизмеримостью в рамках
новых контекстов, что "собственное" и "свойственное" (в
каком-то смысле - истинно наличное) дрейфуют в сторону следов и различий, т. е.
своей собственной невозможности, и мно-гое другое. Однако при всех этих
ограничениях хочется думать, что на-чало построению некоей открытой системы понятий деконструкции все же было здесь
положено.
Теперь оглянемся на то, что же у нас в итоге получилось. Мы стро-или
общий ряд понятий книги как цепочку так или иначе переходящих друг в друга
смыслов, чтобы не потерять общую нить рассуждения. Но если посмотреть на все
это шире, с более отстраненной точки зрения, мы увидим две несоизмеримые проекции,
две различные картины - на одной будут преобладать наличия и полнбты, а на
другой - следы и раз-рывы. Возникает законный вопрос: где истина, а где
фантасмагория? И где, между ними, деконструкция? В одном случае наличие
истинно, а разрывы и различия иллюзорны, а в другом, напротив, - наличия
фантасмагоричны, а следы и различия - реальны. Однако оба эти мира ока-жутся
несамодостаточными: так герой Руссо, живший среди сущностей и наличий,
интуитивно прозревает неналичное, а читатель (и даже сам автор), перебравшись в
мир следов и различий, тут же начинает испы-тывать ностальгию по покинутому
миру наличия.
В начале своего творческого пути Деррида опровергал центральность и
иерархичность как таковые, однако уже тогда, по сути, он отрицал не только
центрированную структуру, но и лишенную центра (и стало быть, беспредельную)
игру знаков. При этом Деррида намекал на нечто тре-тье - на "игру
мира", на то, что снимало бы оппозицию между жесткой центрацией и
свободной игрой. Так в дальнейшем движение мысли Деррида вводит в действие
"необходимые, но невозможные" предметы, со-бытия или состояния,
которые, с одной стороны, не подчиняются ло-
[32]
гике
тождества и наличия, а с другой - кладут предел бесконечным зна-ковым
замещениям, и к этому мы еще вернемся.
А теперь посмотрим, как выявленные выше понятия
развертывают-ся в конкретном содержании книги.
В первойчасти книги ("Письмо до письма"), рассказывает
Деррида, бу-дут введены основные приемы и понятия, а во второй ее части
("При-рода, культура, письмо") они будут опробованы на примере
"эпохи Рус-со" (точнее - малоизвестного и при жизни Руссо не
опубликованного текста "Опыт о происхождении языков"). При этом эпоха
выступает как "текст", а ее исследование - как "чтение".
При чтении не следует пользоваться привычными категориями истории идей (и
прежде всего - истории философии), но как именно нужно читать
"иначе", мы зара-нее не знаем. А поскольку проблемы чтения возникают
лишь в самом процессе чтения, эта работа навсегда останется незавершенной.
Наше внимание сразу направляется к тем аспектам проблемы, кото-рые
Деррида называет этноцентрическими и логоцентрическими. Если взять историю
западной цивилизации, то в ней особая роль фонетиче-ского письма (алфавита)
повлияла на все - на философию, науку, куль-туру. Стать специальным
размышлением о письме призвана наука Грам-матология. Ее положение неустойчиво:
она рождена метафизикой, но стремится от нее освободиться. Да и сама
европейская метафизика не-устойчива: она постоянно утыкается в свои пределы,
хотя и не кончает-ся. На протяжении всей книги Деррида с редкой для него
систематич-ностью различает "замкнутость", определенность (cloture) метафизики и ее конец (fin): первая очевидна, а второй, быть может, вообще никог-да
не наступит. Чтобы подступиться к метафизике, внедриться в нее, нам понадобится
традиционное понятие знака: это и краеугольный ка-мень метафизики, и мощное
орудие ее "деконструкции".
В последнее время на первый план все чаще выходит пись-мо: любая
фиксация следов (кинемато-графия, хорео-графия), любая программа (или
"пред-письмо") выступают как письмо или запись в широком смысле
слова. Тем самым прежний идеал фонетического пись-ма, никогда, по сути, и не
реализовавшийся, отступает. Долгое время казалось, что интимная наперсница духа
- это речь, а письмо есть лишь
[33]
ее внешнее условное изображение. Мы
начинаем замечать письмо на фо-не обшей инфляции языка, когда его функции
размываются (и языком называют действие, мысль, сознание, бессознательное,
опыт). В ны-нешней ситуации обнаружилось, что всякий знак (и устный, и письмен-ный)
есть лишь знак знака, след следа, означающее означающего, зве-но в бесконечной
цепи отсылок, никогда не достигающей означаемого. Тем самым все стало письмом -
или даже прото-письмом (archi-ecriture), общим условием артикуляции. Как правило,
мы не замечаем это необыч-ное "письмо", и это вполне естественно, так
как оно затмевается зву-ком и его особой ролью в процессе говорения, восприятия
речи.
Вопрос о письме неразрывно связан с вопро-сом об означающем. Раньше
считалось, что означающее и истина исклю-чают друг друга: означающее есть нечто
внешнее, вторичное, а истина - нечто глубокое и подлинное. В традиционной
концепции знака воспро-изводилась эта двойственность внешнего и внутреннего,
означающего и означаемого, чувственного и умопостигаемого. Однако такое понима-ние
оказалось невечным, и сейчас мы думаем о знаке иначе. Отныне письмо не хочет
быть внешним придатком к логосу, смыслу, истине. Од-нако это его неподчинение
не подразумевает разрушения или деструк-ции: скорее, оно нацелено на
"деконструкцию", т. е. на выявление и по-каз исторической генеалогии
понятий (и прежде всего понятия истины) от досократиков до Хайдеггера. Знаковый
момент связи мысли со зву-ком и звукоизвлечением всегда играл тут важную роль.
К какой бы трак-товке знака мы ни обратились - в особенности с того момента,
когда хри-стианство соединилось с греческой мыслью, - всегда две стороны знака
(означаемое и означающее) образовывали оппозицию: лучшее, ценное vs внешнее, вторичное, падшее.
Еще Гегель заметил: человеческое ухо воспринимает не просто ко-лебания
звучащего тела, но его "душу", точнее, первичную идеальность самой
воспринимающей души. Но это относится не просто к звуку, но к звучанию
человеческого голоса, к особому механизму "слушания соб-ственной
речи" (s'entendre parler: французский глагол entendre означа-ет и слушание, и понимание), посредством которого субъект,
"слушая и понимая", строит самого себя. И этот механизм выводит нас к
еще од-ному важному понятию - наличия и наличности (presence). Наличие - это наиболее общая форма всего
того, что дается нам через звук, дается непосредственно и полно. Так, вещь
"налична" взгляду человека в ка-честве эйдоса (субстанции, сущности);
мгновение времени выступает как нечто "налично-настоящее"; cogito, сознание, субъективность "на-личны самим
себе" или, можно сказать, "самоналичны", Я и "другой"
- "соналичны" и т. д. Когда все сущее выступает как наличие, это,
собст-венно, и есть наиболее яркое выражение логоцентризма, характерного
[34]
для всей западной философии. И в этом
смысле от логоцентризма не сво-боден даже Хайдеггер.
Мы не отказываемся от всех этих понятий (и прежде
всего понятия знака), ибо они для нас - средство всколыхнуть то наследие,
частью ко-торого они являются. Работая с этими понятиями, мы движемся околь-ными,
потаенными тропами. Мы не ищем особой независимой позиции, которая позволяла бы
смотреть - допустим, на знак - сверху или же со стороны, и не стремимся
разрушить знак (без него неизвестно что оста-лось бы от нашей культуры), но
пытаемся выяснить, что же, собствен-но, в знаке и других смежных с ним понятиях
было детерминировано ме-стом и временем их возникновения и существования.
Отныне письмо внедряется и в порядок бытия. Раньше
казалось, что вся западная традиция строится на одной общей очевидности:
порядок означаемого и порядок означающего разнород-ны. И потому означаемое
(мысль, вещь, реальность, бытие) ни при ка-ких обстоятельствах не может быть
означающим. Ницше подошел к этому вопросу иначе. Хайдеггер считал, что Ницше,
вместе с Гегелем, остался внутри метафизики, и был не прав: ведь Ницше пытался
укре-пить свободу означающего по отношению к любым сущностям и пото-му считал
чтение, письмо, текст первичными по отношению к смыслу и истине. Если мы
пройдем вместе с Ницше путем его размышлений о бытии, то в какой-то момент мы
сами увидим, как его текст поворачи-вает против метафизики ее же собственные высказывания
(и тогда Хай-деггер, который всегда опирался на мысль, покорную голосу бытия,
окажется, напротив, пленником традиционных представлений об исти-не и логосе).
Таким образом, хайдеггеровская постановка вопроса о
смысле бытия неоднозначна: Хайдеггер взывает к голосу бытия, но признает этот
го-лос беззвучным, бессловесным, а-фоничным. Хайдеггер находится под властью
метафизики, но захвачен порывом к освобождению, причем одно - и это важнейший
парадокс - невозможно без другого. Казалось бы, Хайдеггер полностью отвергает
динамику знака (и в этом - он сто-ронник метафизики), однако бытие у него не
явлено, а сокрыто (и это удар по метафизике наличия), а конкретные языки,
ставящие опыт бы-тия в связь со словом "быть", тем самым впускают в
универсальную проблему бытия игру различий. Хайдеггеру остается прибегнуть к
ком-промиссу; он пишет слово "бытие", перечеркивая его крестом. Этот
знак мешает нам читать, но не вымарывает написанное напрочь. И тог-да
оказывается, что смысл бытия - не трансцендентальное означаемое, а некий след.
[35]
Если в предыдущем разделе речь шла главным
образом о философских предпосылках рассуждений о письме, то в данном случае в
центре вни-мания - вопрос об условиях возможности науки о письме. (Понимание
письма здесь скользит по всему спектру значений - от системы пись-менности как
традиционного предмета лингвистики до прото-письма.) Как уже отмечалось, не
философия с метафизикой определяют место письма, а письмо определяет место
философии и метафизики. Ведь и са-ма идея науки родилась в определенную эпоху
развития письменности - когда фонетическое письмо стало восприниматься как
образец для дру-гих типов письма. Современная философия подчеркивает важную
роль письма в построении идеальных объектов (Гуссерль), а также в осмыс-лении
истории, требующей письменной фиксации опыта.
Таким образом, наука о письме неразрывно связана с
истоками, кор-нями научности, с началом истории как опыта и как знания. Но как
по-строить такое знание о письме, которое не было бы подчинено ни ис-тории
философии, ни философии истории? Традиционные позитивные науки не интересуются
вопросом о письме, ибо это помешало бы их соб-ственному движению. Вопрос о том,
что есть письмо, неизбежно вста-ет
перед грамматологией. Может ли помочь грамматологии лингвисти-ка? Чтобы
ответить на этот вопрос, Деррида обращается к Соссюру, который строит концепцию
языка как системы: в ее основе лежит осо-бым образом понимаемое взаимодействие
внутреннего и внешнего.
У Соссюра язык по сути своей не зависит от пись-ма
как способа изображения речи. Устное слово (единство звука и смыс-ла, голоса и
понятия или, в соссюровской терминологии, означающего и означаемого) - вот
единственный предмет лингвистики. Говоря о пись-ме, Соссюр подразумевает прежде
всего письмо фонетическое. Письмо для него - это система произвольных и
условных знаков, а потому "ес-тественное", пиктографическое
изображение - это вообще не письмо, а идеографическое изображение - лишь
отчасти письмо. Но почему Соссюр наложил на себя такие ограничения?
Дело в том, что соссюровская концепция возникла в
период станов-ления лингвистики как самостоятельной дисциплины. Если счесть
пись-мо лишь внешним изображением, то это не помешает строить внутрен-нюю
систему языка как самодостаточную и замкнутую. Правда, Соссюр понимает, что,
хотя письмо чуждо внутренней системе языка, все равно полностью отвлечься от
него нельзя: эта техника опасна, и с ней нужно Уметь обращаться. Именно поэтому
он и посвящает "второстепенному" письму одну из самых важных глав в
начале своего "Курса общей линг-вистики". Однако обрисовать
внутреннюю систему языка, якобы не свя-
[36]
занную с письмом, - это лишь полдела, нужно
научиться беречь ее от вторжений извне. Соссюр не просто считает письмо
второстепенным, он обличает его как проповедник и моралист: вторгаясь извне,
письмо оскверняет душевную чистоту, извращает естественные отношения меж-ду
речью и письмом, приводит к маскировке и обману.
И все же, почему объект науки определяется так, что из него исклю-чается
система письма - универсальное явление, присущее любому язы-ку? И можно ли
называть общей лингвистикой дисциплину, которая не разобралась со своими
внутренними и внешними проблемами? Если письмо - явление всеобщее, значит, оно
не чуждо системе языка; ведь любой языковой знак можно представить как знак
знака, а тем самым и как письменный знак. Но тогда придется отказаться от
взгляда на письмо как простое изображение языка. Стало быть, Соссюр не в состо-янии
помыслить письмо и тем самым дать определение предмета линг-вистики в целом. Но
концепцию Соссюра можно прочитать и иначе, подчеркнув в ней все то, что
фактически отводит письму почетное ме-сто среди других форм языковой
деятельности.
Соссюр знаменит своим тезисом о произволь-ности и немотивированности
знака (и устного, и письменного), Одна-ко именно эта идея заведомо исключает
тезис о вторичности письма и не позволяет вывести его за пределы языковой
системы. К тому же в са-мом принципе буквенного письма полностью отсутствует
отношение естественной образности в каком бы то ни было смысле. Значит, если мы
хотим быть последовательными, нам придется выбирать: либо тезис о
произвольности знака, либо тезис о письме как изображении речи (или, иначе, о
вторичности письма). Соссюр накапливает противоречи-вые доводы с маниакальным
упорством фрейдовского сновидца: он хо-чет устранить письмо, а для этого все
резоны хороши.
Пытаясь понять суть языка как предмета лингвистики, Соссюр фак-тически
отказывается от звука и от якобы естественной связи звука со смыслом.
Материальный звук не принадлежит языку, хотя и является ма-териалом для
построения языковой системы. Что же касается языково-го означающего, то оно
бестелесно, так как создается только различия-ми. Выход из этих затруднений
Деррида видит в трактовке языка вообще как письма, т. е. следа, различия.
Опять-таки речь идет даже не о пись-ме, а о прото-письме: оно никогда не станет
объектом науки, посколь-ку само управляет познавательным отношением как
таковым. Но если опыт прото-письма недоступен в рамках конкретных наук, то как
же мы до него добираемся? Путем многочисленных феноменологических ре-дукций,
ставя под сомнение и "региональные" сферы опыта, и даже всю
совокупность опыта в целом. Конечно, трансцендентальный ход мыс-ли никак не
согласуется с деконструкцией, но как иначе избежать опас-
[37]
ности наивного объективизма? Итак, мы все
же вынуждены прибегать к трансцендентальному ходу мысли, вычеркивая понятие
трансценден-тальности, но не забывая при этом, что вычерки - это
опознавательные метки на путях будущих размышлений. На помощь прото-письму мы
вы-зываем прото-след, который показывает, что никакого "первого"
следа вообще не существует, что до первоначальных интуиции добраться не-возможно,
так что само понятие феноменологической редукции в дан-ном случае - это лишь
набор слов ("момент дискурса"). Тем самым мы упираемся в вопрос о
статусе феноменологии применительно к обсуж-даемой нами проблематике: всеобщая
форма трансцендентального опы-та (живое настоящее) есть инстанция наличия и угроза всем следам, но у Гуссерля
есть свои возможности мыслить след, и их стоило бы извлечь из его текстов
(среди них главное - то, что позволяет мыслить артику-ляцию, членораздельность
опыта).
В начале опыта пространства и времени лежит прото-письмо различия,
ткань следа, которые формируют любой опыт (в том числе и опыт единства -
например, телесной самотождественности). Различие артикулирует, подготавливает
почву для сочленений (в том числе двух расчлененных цепочек - звуковой и
графической). Мысль о следе и о письме берет средства у феноменологии, но
строится иначе. Она учитывает разбивку (espacement) или, иначе, сорасчлененность про-странства и времени, а также
взаимопревращения одного в другое, на-пример, временное становление
пространства и пространственное ста-новление времени. Разбивка, как и
прото-письмо, нам прямо не дана, она неналична, неосознанна. Но она становится
механизмом становле-ния, построения, конституирования субъекта.
Разбивка первична по отношению к бессознательному или созна-нию, и это
лишний раз показывает нам, что путь к означению не про-ходит через то, что
может быть наличным, явленным, феноменологиче-ски данным: он, напротив, ведет
через то, что выступает как прерывность, различие, различАние. Письмо как
артикуляторная способность рас-щепляет в языке все то, что хочет быть
континуальным, и вместе с тем сочленяет все то, что кажется разорванным.
И все же: откуда берется вопрос о следе, да и само это слово? След - первоначало
смысла, а смысл, в свою очередь, строится на путях по-следействия (Nachtraglichkeit, apres-coup). След есть нечто записанное независимо от способа
записи: это протофеномен памяти, который следует мыслить до всех
противопоставлений (например, природы и культуры). След (и прото-письмо вместе
с ним) выступает как такое наличие, в которое уже вписано неналичие, и потому
он оказывается первичной возможностью и речи, и письма как артикулированных
форм языка.
[38]
Грамматология была так или иначе
затребована, вызвана к жизни лого-центризмом, а значит, условие ее возможности
есть одновременно и ус-ловие ее невозможности. Собственно говоря, Грамматология
не может быть наукой, но мы обсуждаем ее так, как если бы она могла ею быть.
Спрашивается, где и как след превращается в письмо, где и как одни гра-фические
системы сменяются другими?
Возьмем XVIII век: ведь он пытал-ся ценить и то, и другое - и тайное,
и аналитически-прозрачное. С кон-ца XVII века и в течение всего XVIII века было
много дискуссий о пись-ме. Они шли поэтапно. Первым на очереди оказалось
преодоление теологического предрассудка
(письмо дано людям богом), который заве-домо исключал интерес к конкретной
истории письма. Вторым, уже по-сле открытия незападных видов письма, стало
преодоление "китайско-го предрассудка", который заставлял видеть в
китайском письме с его "условностью и искусственностью" идеальный
философский язык.
Декарт (об этом свидетельствуют, например, его соображения о про-екте
всеобщего письма) уже понимал, что письмо не дается интуиции и требует
расшифровки: стало быть, сам факт письма уже подрывал осно-вы картезианской
очевидности. Какими бы ни были конкретные про-екты универсального языка (у
Лейбница, например, не было явных вы-сказываний о звуке, зато было прямое
отношение к китайскому языку как якобы философски образцовому), в них всегда
присутствовало по-нятие абсолютного простого. Китайское письмо было
"европейской галлюцинацией", поскольку реальный китайский язык и
китайское письмо никого не интересовали, а преувеличенное восхищение иерог-лифическим
письмом не позволяло отнестись к нему как к объекту ис-следования. Отец Кирхер,
например, так восхвалял древнеегипетские иероглифы (за их возвышенность,
абстрактность, символичность), что это мешало ему реально приняться за
расшифровку. Однако Фрере (при-менительно к китайскому языку) и Уорбертон
(применительно к древ-неегипетскому языку) разорвали порочный круг. Так, Фрере
пришлось открыто заявить, что китайцы никогда не имели того совершенного фи-лософского
языка, который хотел бы найти у них Лейбниц. Теоретиче-ское поле мало-помалу
расчищалось, так что Шамполиону было куда прийти со своими реальными
расшифровками.
Но часто теоретические понятия не помогали, а мешали расшифровкам. И
тут возникал порочный круг: чтобы изме-нить теоретические понятия, нужно было
изменить очевидности, лежа-щие в их основе. Все платили дань
инструменталистскому предрассуд-ку, согласно которому язык есть орудие мысли, а
письмо - лишь приставка
[39]
к этому орудию. Из него исходили и лингвистика, и
метафизика, и ис-тория письма: все они основывались на плохо проработанном
понятии знака, предполагающем оппозиции сознания и бессознательного, абст-рактного
и конкретного, души и тела. В результате наука о письме на-копила массу
сведений, но их теоретическое осмысление оставалось робким и ненадежным.
Грамматология поставила важнейший для всех
гуманитарных наук во-прос - об имени человека и о статусе человека. Если
понятие человека едино, тогда различия между письменными и бесписьменными
народа-ми должно отойти на задний план. Прото-письмо
есть у всех народов, а про-грамма - и
вообще у всего существующего (от амебы до логоса и да-лее - до кибернетических
устройств и электронных каталогов). При-вычное нам антропологическое равновесие
связано с письмом мануально-виэуальным (рукой для глаза). Однако оно постепенно
разрушается, так что можно представить себе человека будущего, который, лежа на
боку, лишь нажимает на кнопки остатками передних конечностей. Линейное фонетическое
письмо постепенно одержало верх над всеми другими ви-дами письма. Так, оно
вытеснило "мифограмму", в которой все аспек-ты письма (искусство,
религия, экономика, техника) сливались в един-ство, оно помогло учету и
накоплению в хозяйствовании, оно стало схемой линейного (по прямой или по
кругу) понимания истории, пре-обладающего в европейском сознании. Но сейчас
эпоха господства линейного письма и соответствующей ему модели мысли
заканчивает-ся повсюду - в литературе, философии, науке, а это, в свою очередь,
пред-полагает новую организацию пространства и времени.
А что если назвать нашу дисциплину не
грамматологией, а графологией? Только это не будет архаическое га-дание по
почерку, а современное знание, вооруженное психоанализом, социологией,
историей. Тогда индивидуальная графология займется осо-бенностями пишущего, а
культурная - соотношениями между индиви-дуальной и коллективной манерами или
стилями письма. Вопрос о пси-хологических нагрузках процессов чтения и письма и
о первичном конструировании объектов (по Меляни Кляйн, "хороших" или
"плохих") решает психоанализ, а феноменология в лице Гуссерля
напоминает нам о том, что построение идеальной объективности невозможно без
повто-рения, закрепления, а значит и письма. Тем самым выявляется важная
особенность процесса означения: психологические нагрузки процесса письма
непрозрачны для сознания, однако именно они обеспечивают энергией само
построение идеальной объективности.
Вопросы истории письма, процесс его постепенной
фонетизации и линеаризации лежат в корнях и основаниях всех наук. Однако стоит
по-мнить, что чисто фонетическое письмо невозможно в принципе: в раз-
[40]
личных видах письма фонетические или
нефонетические элементы пись-ма смешаны в разных пропорциях. Вопрос об истоках
фонетического письма касается начал и развития всех сфер нашей жизни, и потому,
пытаясь расчленить переплетенные корни различных дисциплин, пред-метов, видов
деятельности, сплетение их корней, мы вновь приходим к тому, о чем у нас уже
шла речь, т. е. к понятию прото-письма.
Почему эта эпоха для нас пример, образец? Преж-де
всего потому, что Руссо занимает в истории логоцентризма важное ме-сто между
Платоном и Гегелем. Он по-своему формулирует и опорный для западной метафизики
мотив наличия, и свои сомнения в его надежнос-ти. Сначала в истории философской
мысли наличие возникало в форме эйдоса, сущности: затем в форме представления
или субстанции, наделен-ной самосознанием: от Декарта и до Гегеля можно
говорить о логосе как голосе и самоналичии (субъективность оказывается в
известном смысле синонимом слушания-понимания - s'entendre parler
- собственной ре-чи). Что же касается Руссо, то у него - своя модель наличия:
это самона-личие субъекта в чувстве, чувствующее cogito. Редукция письма происхо-дила все время, но
лишь Руссо сделал ее темой своих размышлений. Этот путь к Руссо намечает для
нас Леви-Стросс, для которого Руссо - подлин-ный основатель современной
этнологии. А попутно встает и вопрос о структурализме, который господствует
ныне в западной мысли и тоже претендует на преодоление метафизики и
логоцентризма, хотя на самом деле - причем не в мелочах, а в главном - остается
в их власти.
Нам важно понять, в какой мере принадлежность Руссо
да и самого Ле-ви-Стросса к метафизике ограничила их научные результаты. Вот
Леви-Стросс радуется структурной аналогии между фонемой и терминами родства: а
как можно радоваться этой скудной общности структураль-ных законов? К тому же
Леви-Стросс нечеток в вопросе о природе и культуре. В "Элементарных
структурах родства" он кладет различие меж-ду природой и культурой в
основу рассуждения, а в "Первобытном мы-шлении" говорит о сведении
культуры к природе. Эти колебания в трак-товке соотношения природы и культуры
свидетельствуют о том, что Леви-Стросс одновременно и сохраняет привычную
систему понятий, и ведет деконструктивную работу.
Война имен собственных. Урок письма в "Печальных
тропиках" Ле-ви-Стросса - это эпизод этнологической войны, столкновение, с
кото-
[41]
рого начинается общение между народами и
культурами. Речь идет о намбиквара, которых этнографы нередко описывали как
народ отсталый, агрессивный, жестокий. Однако и они - полноправные представители
человеческого рода, так как владеют языком и знают запрещение инце-ста.
Леви-Стросс традиционно считает этот народ бесписьменным -намбиквара не умеют
ни писать, ни рисовать, только чертят волнистые узоры на своих погремушках. Но
Деррида с этим заведомо не согласен:
всякое общество, которое умеет "стирать имена
собственные", т. е. впи-сывать обозначения в разветвленные системы
классификационных раз-личий, уже владеет письмом (как механизмом артикуляции
социальной жизни и собственного сознания). Иначе говоря, само выражение
"бес-письменное общество" для Деррида бессмысленно.
Леви-Стросс рассказывает нам о том, что индейцы
скрывают свои име-на, а белые называют их условными кличками. Однажды ему
довелось стать свидетелем игры девочек, которые, поссорившись, из мести выда-ли
ему имена друг друга. Этнограф воспользовался ссорой детей и вы-ведал у них
имена взрослых, содержавшиеся в секрете. Узнав об этом, взрослые наказывают
детей, источник информации иссякает, а этноло-га мучат стыд и угрызения
совести. Все зло идет извне, по-руссоистски восклицает Леви-Стросс: именно
иностранец нарушил естественную атмосферу невинной игры, где, несмотря на ссоры
детей, царило чувст-во сопричастности целому.
По Деррида, это суждение Леви-Стросса ошибочно:
структура наси-лия проявляет себя даже в первобытном состоянии, и вовсе не
иностра-нец вносит ее в изначально благое общество. Даже если оставить в сто-роне
реальное насилие в жизни намбиквара, насилием можно считать уже вписывание
уникального (имена) в общую систему различий. Од-нако по сути ничего
уникального, собственного никогда и не существо-вало, а от века начавшаяся
работа прото-письма всегда и везде делала любое самоналичие лишь мечтой или
фикцией или, иначе, чем-то воз-можным лишь при условии раздвоения, повторения,
записи. А потому леви-строссовское превознесение добродетелей намбиквара столь
же неуместно, как и прямо противоположная оценка, явно преувеличива-ющая их
агрессивность, жадность, злобность: это две стороны медали, два варианта единой
морализаторской позиции.
Урок письма - это урок в Двояком смысле: с одной
стороны, научение аборигенов письму, а с дру-гой - урок, извлеченный самим
этнологом из этой процедуры. Леви-Стросс приносит туземцам бумагу и карандаши и
показывает, как ими пользоваться. Большинство присутствующих только чиркают
каранда-шами по бумаге и вскоре забрасывают непонятное и скучное занятие. Но их
вождь более проницателен, он догадывается о властной роли пись-
[42]
ма: во время процедуры обменов и дарений он
притворяется перед сво-ими соплеменниками, будто что-то записывает, а затем
проверяет по за-писям правильность совершаемых операций, подтверждая перед свои-ми
соплеменниками свою собственную властную позицию.
Эта история похожа на притчу. Но Деррида не согласен
почти ни с чем из того, что Леви-Стросс говорит о письме: так, утверждая, что
не-олит не знал письма, Леви-Стросс понимает письмо слишком узко; под-черкивая
эксплуататорский смысл письма, Леви-Стросс не проводит различий между иерархией
и господством и др. Чрезмерно обобщая эм-пирические доводы, этнолог на деле
остается замкнутым в традициях рус-соизма и утопического социализма XIX века;
используя какие-то под-ручные инструменты (марксистские, фрейдистские) и
занимаясь, как и индейцы, "самодельщиной", он думает, что строит
науку.
Порицая письмо, Леви-Стросс неизменно
превозносит живую речь, а вот Руссо наряду с похвалами высказывает и сомнения в
ее достоинствах. И вообще, Руссо возвеличивал не реальную речь, но лишь такую,
како-вой она должна была бы быть, но
никогда не была и быть не могла. Имен-но поэтому и потребовалось письмо: ведь
оно позволяет восполнить, восстановить то, что ускользнуло от речи. Известный
исследователь Рус-со Ж. Старобинский считает, что Руссо вынужден писать, чтобы
преодо-леть непонимание, раскрыть собственные достоинства, показать себя в
истинном свете. Не доверяя на слово всем этим объяснениям, Деррида хочет
показать нам, что же собственно происходит в процессе письма:
в общем, это работа различАния, т. е. такой
отсрочки и откладывания, без которых невозможно никакое человеческое желание,
обреченное на промедление и неутолимость.
Итак, мы должны одновременно осмыс-лить жизнь Руссо, его теорию
письма, его письменную практику Для это-го среди всех понятий Руссо Деррида
выбирает то, что лучше всего ему подходит, - восполнение (supplement). Так, письмо восполняет нехват-ки и
ограниченности речи, оказываясь одновременно и помощью (до-бавка к речи), и
угрозой (насилие над языком). Два главных значения восполнения - добавка и
подмена: они то чередуются, то совмещают-ся, то допускают вторжение чего-то
чуждого извне, то, напротив, пред-полагают всегда-уже данность чуждого как
своего собственного. Нали-чие (природное, материнское) должно было бы быть
самодостаточным;
материнская забота "невосполнима". И все
же последующее воспитание восполняет ограниченности природы, оно организует для
ребенка, у ко-торого не хватает ни умственных, ни физических сил для жизни,
систе-
[43]
му подмен, компенсаций, замен-дополнений. Если
посмотреть шире, эта система компенсаций и восполнении охватывает всю жизнь
общества. Вот человек, увлеченный ботаникой: а все потому, что он не умеет го-ворить
с людьми. А вот другой - он слеп к природным сокровищам, рассыпанным на
поверхности земли, и лезет в ее недра ради богатства и роскоши, ослепляя себя -
и реально, и символически - долгой под-земной работой. Восполнение опасно и
"почти непостижимо" для ра-зума.
Руссо использует слово "восполнение"
("это опасное восполнение", говорит он о мучающей его практике
онанизма), но не вполне владеет его ресурсами. Как читать его текст, какую
истину в нем искать -психо-аналитическую, биографическую, метафизическую? И
жизнь, и письмо Руссо принадлежат единой текстовой ткани: можно сказать, что
(опас-ное) восполнение и находится в природе, и не находится в природе - оно
вклинивается в природу через расщелину между непорочностью (Руссо не непорочен)
и девственностью (Руссо остается девственным). И авто-эротическое восполнение,
и письмо равно опасны для жизни: письмо разрушает живую речь, онанизм разрушает
природные силы, и оба блуж-дают вдали от природных путей.
В более широком смысле слова онанизм как опыт
необходимого восполнения не ограничивается периодом человеческой незрелости, но
становится навязчивым переживанием и скрытой осно-вой всего здания значений.
Восполнение не наличествует и не отсутст-вует, оно не есть воздержание и не
есть наслаждение: оно всегда лишь строится и никогда не достраивается - это и
есть структура, "почти не-постижимая" для разума.
Для разума непостижимо все то, что начинается не с начала, а с
середины, с посредника. А пото-му наша главная задача - построить такую схему,
которая позволила бы нам это помыслить. Традиционный комментарий лишь удваивает
текст, ничего к нему не добавляя. Другие подходы, которые выводят текст к ка-ким-то
внетекстовым реальностям (метафизической, психологической, биографической и
пр.), нам тоже не нужны. Выходить нам некуда, ибо внетекстовой реальности
вообще не существует - и вовсе не потому, что нас не интересует
"реальная" жизнь Руссо или его героев, а потому, что У нас нет иного
доступа к этой реальности, кроме текста. Эта "реальная" жизнь всегда
оказывается для нас лишь письмом, то есть совокупнос-тью артикуляций между
заменами, подменами, восполнениями и ком-пенсациями. Чистого означаемого нет,
но существует целый ряд маневров, посредством
которых означающее притворяется означаемым.
Текст Руссо о происхождении языков был выбран фактически ради понятия
"восполнение", но обосновать наш выбор мы не можем: он
[44]
оказывается "из круга вон
выходящим" (exhorbitant). Это может
также значить: внешний по отношению к логоцентрической эпохе, позволя-ющий
деконструировать ее целостность. Но не преувеличено ли наше внимание к Руссо?
Отнюдь: опыт Руссо бесценен, поскольку он указы-вает нам на главные места
артикуляций, узлов связей или различий вну-три своей эпохи. Постигая эти связи,
мы идем эмпирическим путем, пользуемся ограниченным материалом, не имеем ничего
очевидного, начинаем движение там, где случайно оказались, и идем наугад. Мы ру-ководствуемся
не методом, а чутьем (или даже "нюхом"), но это может оказаться
надежней трансцендентальной интуиции.
Все виды восполнения внеположны для
метафизики: ведь наличие, по определению, самодостаточно и не должно ни в чем
нуждаться. Тем вре-менем разрастаются добавки, подстановки, замены: речь
добавляется к интуиции; письмо добавляется к живой речи; мастурбация - к так на-зываемому
нормальному сексуальному опыту; культура - к природе;
зло - к невинности; история - к первоначалу и пр. В
рамках метафизи-ки или логоцентризма восполнительность невозможна, но мы постара-емся
помыслить ее и все то, что с ней связано, иначе.
В "Опыте" голос про-тивопоставляется письму, как свобода -
рабству: устный язык - это соб-ственность всего народа, а письмо уже
свидетельствует о рассеивании на-рода и тем самым - о превращении его в раба. И
эта тема - развитие языка как симптом политического и социального упадка -
характерна для все-го XVIII века.
Вопрос о датировке "Опыта" до сих пор остается нерешенным:
мож-но ли считать эту работу ранней, зрелой, промежуточной? По этому по-воду
выдвигались различные гипотезы: 1) написание текста растянулось на несколько
лет, и некоторые важные главы перерабатывались позже; 2) "Опыт" - это
развернутое примечание ко "Второму рассуждению" (1755) (Дерате); 3)
между этими работами пролегает резкая грань (Старобинский): в "Опыте"
преобладает гоббсовская война всех против всех ("одинокий человек,
затерянный на земле"), а во "Втором рассужде-нии" - сострадание
к ближнему как всеобщее свойство человека. При-мирить между собой все подходы
никак не удается. Этому мешает трак-товка сострадания в главе об образовании
южных языков: она требует выбора.
В решении этого вопроса Деррида использует схемы и цепочки вос-полнении
и изъятий: не следует брать понятие сострадания само по се-
[45]
бе - нужно поместить его в ряд
взаимозаменяемых понятий и соотне-сти этот ряд с другими понятийными рядами.
Для начала напомним, что мысль о сострадании как естественной добродетели
человеческого серд-ца возникает и в "Опыте", но, кроме того, в нем
проводится тема во-ображения как силы, пробуждающей человека к состраданию (а
также к совершенствованию) и начинающей тем самым историю человека и культуры.
Деррида вычленяет в текстах Руссо два ряда терминов: с од-ной стороны -
животное состояние (потребность, интерес, чувствен-ность); с другой -
человеческое состояние (страсть, воображение, речь, свобода, способность к
самосовершенствованию). Как мы видим, че-ловека отличают не столько
мыслительные способности, сколько вооб-ражение, свобода и способность к
самосовершенствованию. Все терми-ны внутри рядов могут дополнять и замещать
друг друга. При этом воображение выполняет свою особую, восполнительную
функцию, од-нако, пробуждая в человеке скрытые силы, оно может принести и поль-зу,
и вред, так как способно нарушить природное равновесие между же-лаемым и
возможным. Таким образом, именно через опосредующее звено воображения Деррида
приходит к выводу о том, что концепция сострадания в главном не меняется от
"Опыта" к крупным сочинени-ям; именно это соображение определяет его
позицию в вопросе о да-тировке "Опыта" (Деррида тут фактически
принимает позицию тех уча-стников спора, которые считают, что "Опыт"
первоначально был длинным примечанием к "Рассуждению", затем был
переписан в каче-стве ответа Рамо и, наконец, в 1763 году в последний раз
переработан с разделением на главы: см. конец параграфа "Начало спора и
постро-ение "Опыта"").
Руссо считал: сначала были напевная речь и
человеческая свобода, потом - нарастание согласных и артикуляций, т. е.
катастрофа, которая несет с собой рабство, уничто-жение маленького
демократического полиса. По Руссо, сущность ис-кусства - естественность,
подражание, мимесис. В неодушевленных ис-кусствах внешними средствами воспроизводятся
внешние же явления, в живых, одушевленных искусствах (например, в пении)
внешнее путем подражания становится выражением внутреннего. Так и эстамп - это
ис-кусство, рожденное подражанием (оттиск сохраняет некоторые черты ори-гинала).
Но одно дело подражание как общий принцип искусства, а Другое - разрастание
формальных техник подражания. Эту ошибку фор-мализма Руссо видит у Рамо,
который стремился вывести музыкальную гармонию из природы, рассчитав ее на
основе резонанса звучащего те-ла. Рамо забыл, что в музыке главное - интонация,
мелодия с ее гибки-ми периодами, а не гармония, которая и сама не способна
подражать природе, и мешает мелодии проявить свои способности к подражанию (к
тому
[46]
же гармония в музыке - это явление
локальное, европейское или даже североевропейское).
По Руссо, становление языка имеет свою географию. Языки не развиваются
линейно: они совершают обороты и ритмически повторяют природные процессы. Языки
рождаются на юге, скорее от "страсти", чем от
"потребности", и потому южные языки, в отличие от северных, более
живые, чистые, одухотворенные. Однако абсолютного различия между южными и
северными языками нет: в страсти есть по-требность, а в потребности есть
страсть, а потому в каждом языке есть и то, и другое. А вот письмо уж точно
рождается на севере; холодное, скуд-ное, рассудочное - оно стирает голосовую
интонацию, прокладывает борозды расчленений. Этот конфликт между силой
интонации и четко-стью артикуляции для Руссо главный. Он думает, что письмо и
артику-ляция - это болезни языка, но фактически показывает, что и то, и дру-гое
существует в языке изначально.
Немой, бессловесный знак был проявлени-ем свободы, а возникновение
системы бесконечных отсылок и кругово-рота знаков есть выражение рабства - эта
мысль у Руссо повторяется ре-френом. Вот поэтический пример немого языка: когда
девушка, не говоря ни слова, рисует тень возлюбленного, то на конце ее палочки
возника-ет образ - одновременно и продолжение ее собственного тела, и почти
наличие тела возлюбленного. Однако жест ограничен средой видимос-ти и на
большом расстоянии теряет свою действенность. И тогда он за-меняется речью.
Речь вызывает в нас особое чувство - подчас более ос-трое, чем само наличие
предмета (вид страдающего человека не так трогает нас, как его рассказ). Звук
насильственно проникает в нас (от зри-мого можно отвернуться) и доходит до
самых глубин души. Но как раз это насильственное внедрение голоса вовнутрь
заставляет Руссо уме-рить похвалу страсти. И тогда возникает ностальгия по
скромному об-ществу потребностей - обществу до общества и языку до языка. Нему-дрено,
что в конце "Опыта" немое, бессловесное общество трактуется так, что
его трудно отличить от животных сообществ, а образ языка жи-вотных, в свою
очередь, одушевляется мифом о языке, свободном от символа, нехватки, подмены,
добавления, мифом о жизни, лишенной различАния и артикуляции.
С артикуляции, членораздельности, начинается язык. Она устанавливает
слово, но и угрожает ему - первоначальному слову как "почти пению".
Чем язык рациональнее, тем менее он музы-кален, чем лучше он обозначает
потребности, тем хуже выражает стра-сти. Руссо хотел бы представить это как
роковую случайность, но опи-сывает ее как неизбежность. Ведь "голоса
природы невнятны": это хриплые, нечленораздельные, гортанные звуки.
Артикуляция отрывает
[47]
язык от крика и нарастает с использованием
согласных: иначе говоря, язык рождается в процессе собственного вырождения.
Желание Руссо найти чистое и абсолютное первоначало неизменно: в сослагательном
наклонении Руссо описывает мифическую стадию языка - когда он уже порвал с
жестом, с животной потребностью, но еще не стал вырождать-ся в рассудочный
механизм. Именно этот непрочный предел между "еще не" и "уже
не" выступает как процесс одновременного рождения язы-ка и общества.
Однако, поскольку восполнительность это условие воз-можности чего бы то ни было
в обществе, Руссо вынужден постоянно описывать, как бы вопреки своей воле,
схему восполнения (отстранения и отсрочивания) этого первоначала. Не забудем,
однако, что письмо есть лишь другое имя этой структуры восполнительности.
И Руссо не справляется с этой сложностью: он либо стремится под-чинить
механизм восполнительности единству желания, допускающе-го несовместимые вещи,
либо пытается расчленить противоречие на не-противоречивые подструктуры,
полагая по одну сторону все членораздельное (язык, общество), а по другую - все
слитное (интона-ция, жизнь, энергия). Однако и в слитном, и в разъятом виде
структура восполнительности вновь заявляет о себе. Тем самым и вопрос об исто-рической
принадлежности текста Руссо (включен ли он в метафизиче-скую традицию или
выходит из нее) обречен оставаться неразрешимым, хотя чаша весов явно кренится
к метафизичности.
Итак, Руссо пытается нащупать пределы между криком и ре-чью, между
языком и доязыком, между природой и обществом. Один та-кой пример идеальной
вокализации - язык младенцев, который пони-мают лишь кормилицы. Другой пример -
"невма" как слитная речь без разбивки, нечленораздельное пение, обращенное
к богу и не оставляю-щее следа. Сосредоточиваясь, насколько можно, на этих
идеальных наличиях и "безъизъянных полнотах, Руссо не хочет видеть
проблему в общем виде: для него членораздельность, артикулированность - это
лишь местная особенность, тогда как в языке как таковом ей ничто не
предшествует. И действительно, если считать первоначалом языков юг и страсть,
то остается рассуждать лишь об упадке языков, а не о разнополюсности их
формирования и функционирования.
Если бы земля не начала в какой-то момент вращаться, золотой век
варварства никогда бы не закончился, так как пастушеская жизнь вполне
соответствовала природной лени. Бог, коснувшийся перстом оси земного шара,
изменил лик земли, и это событие запустило в действие механизм
восполнительности. В роли до-страивающего, компенсаторного элемента на севере
появились огонь и тепло, а на юге, напротив, прохлада источников. Все описание
Руссо строится на том едва уловимом пределе, где общество уже образовалось,
[48]
но еще не начало вырождаться, где язык уже возник,
но пока еще оста-ется чистым пением, общность между людьми уже имеет место, но
со-глашений и условностей пока еще нет, народ уже есть, но еще не наста-ло
время отчуждающего представительства. Руссо описывает не сформировавшееся
общество, но некое "почти" общество, самый момент рождения, наличие
как событие. Зарождаясь, общество тут же отсрочи-вается и откладывается, начало
общественной жизни выступает как на-чало упадка, юг (абстрактное место начала)
сдвигается к северу, вступают в действие знаки и письмо - а это лишь другое имя
различАния, отст-ранения и отсрочки.
Но почему все же Руссо не решился опубликовать свою
теорию письма: стыдился своей некомпетентности или "пустяшности"
самой проблемы, - впрочем, можно ли считать пустяком то, в чем видится
опасность? На-верное, он пытался скрыть интерес к письму от самого себя. Ведь
пись-мо - странное явление: восполнение здесь выступает как изъятие, при-родный
механизм нарастания членораздельности "естественным образом" приводит
к деградации языка - и Руссо не может это принять.
В XVIII веке было много споров о начале языка: что
первично - пря-мое обозначение, которое потом уступает место метафоре, или
наобо-рот метафора, которая потом упрощается до прямого обозначения? Кондильяк,
которого Руссо очень ценил, усматривал начало языка в первометафоре, но считал,
что ее порождает не поэтическое воображе-ние, а нечеткость наших представлений.
У Руссо концепция изначаль-ной языковой образности строится на иных основаниях:
когда человек в испуге называет другого человека, маячащего вдали, великаном,
то это можно назвать "прямым" обозначением-только не предмета, а
самой эмоции страха (наши чувства - в этом Руссо следует Декарту - никог-да не
обманывают нас).
В главах IX и Х "Опыта" показаны три типа
общества, три языка и три письма : дикарское (главный персонаж - охотник,
главный вид письма - пиктограмма), варварское (главный пер-сонаж-пастух,
главный вид письма - идео-фонограмма), гражданское (главный персонаж -
землепашец, главный вид письма - алфавит). Впрочем, иногда эти соотношения
сбиваются, так что, например, граж-данское общество может иметь письмо
варварского типа. Охотник ри-сует животных, а пастух уже записывает слова, но в
любом случае лож-но было бы думать, что где-то и когда-то мы соприкасаемся с
вещью непосредственно: уже в пиктографическом образе сама вещь отсутству-ет, а
цепочка подмен и сдвигов уже пришла в действие (ведь недостаток
[49]
восприятия побудил к действию внимание, недостаток
внимания вызвал к жизни воображение, а воображение позволило построить образ).
Идеальное пространство геометрической объективности, по Гуссер-лю (к
этой теме, как мы видим, Деррида обращается многократно), воз-никает в
определенный момент развития письменности. Ранее жизнен-ное пространство
сосредоточивалось вокруг собственного жилища, и следовательно, эти пространства
были разнородны и несоизмеримы. Техника письма сформировала обобщенное
социальное пространство. И соответственно, новая трансцендентальная эстетика
должна была бы отныне опираться не только на идеальные объекты математики и
вооб-ще на уже сложившиеся объекты: она должна была бы искать свои объ-екты
повсюду или строить их самостоятельно (Гуссерль справедливо упрекал Канта в
том, что тот исходил из уже существующих объектов ес-тественной науки и
заведомо заданных познавательных способностей). Что же касается нашего
пространства-времени, то это пространство-время следа.
Чтобы идеально представи-тельствовать, образ должен был бы
самостираться и становиться как бы самой вещью, однако этого никогда не
происходит. Конечно, различные системы письмен постепенно наращивают
возможности отчуждения (образа от вещи, графики от образа и пр.), достигающего
наиболее вы-сокого уровня в фонетическом письме. Чистая пиктография (изобрази-тельность)
и чистая фонография (формальная представленность) - это две идеи разума,
пронизывающие всю метафизическую традицию.
Итак, вся история письма заключена между двумя полюсами всеобщности -
пиктограммой и алгеброй, соотнесенными как естественное и искусственное. Но
есть и такие виды письма, в ко-торых умозрительная аналитика сочетается с
наглядностью. Таково все-общее письмо науки, или "теорема" (греч.:
"акт рассмотрения"): на нее достаточно взглянуть, чтобы сделать
вычисление. Напротив, театр (греч. "место смотрения", т. е.
"теорема" и "театр" - однокоренные слова) не дает нам такой
возможности прочитывания: актер выражает не свои мнения, а чужие, а кроме того,
на сцене подчас вообще нечего видеть (привилегированные зрительские скамьи в
театрах XVIII в. располага-лись прямо на сцене, так что зрители становились не
только предметом изображения (в пьесе), но и зрелищем).
Руссо осуждает театр: он не похож ни на народный праздник, даю-щий
выход эмоциям, ни на народное собрание, непосредственно выра-жающее
общественную волю. Однако не только на сцене, но и вообще нигде невозможно
уловить и сохранить наличие, которого все время ищет Руссо. Круговорот
восполнительных замещений всегда-уже на-чался: смена времен года, север, зима,
смерть, воображение, представ-
[50]
ление, желание - в этом ряду замен наличие
отделяется от себя, расчле-няется, замещается. Метафизика хотела бы все это уничтожить,
отдать предпочтение сиюминутному, налично-настоящему, но встроенный в человека
механизм воображения возбуждает желание, вырывается за рамки
налично-настоящего, которое дает трещину и впускает иное. Аб-солютная
уникальность и полнота наличия допустимы лишь во сне во-ображения.
Итак, Руссо не смог помыслить члено-раздельность
как письмо до речи и внутри речи: он принадлежит к ме-тафизике наличия и потому
мечтает о простой внеположности смерти по отношению к жизни, зла - к добру,
представления - к наличию, оз-начающего - к означаемому, письма - к речи.
Однако, мечтая о мета-физической полноте, Руссо так или иначе описывал эту
странную восполнительность - череду замен, расчленений, изъятий. А потому
концепция Руссо свидетельствовала и о глубокой укорененности в сво-ей эпохе, и
о замечательной чуткости к "совершенно иному", запечат-ленной в его
письме.
Отношение Деррида к другим и других к Деррида -
вопрос неисчерпа-емый. Здесь будет идти речь, да и то бегло, лишь о нескольких
персона-жах - как философах, так и нефилософах - из числа тех, что так или ина-че
разбирались в "О грамматологии" (очевидно, что такие "значимые
другие", как Платон, Гегель, Кант, Рикер, Левинас требуют отдельного
рассмотрения - в общем очерке о творчестве Деррида).
Где в истории начало деконструкции? Может быть, в
Европе XVIII ве-ка или даже в древней восточной философии? Насколько уместен
был замысел и насколько реализован ее проект? Спектр оценок тут огро-мен - от ученых
споров до клише средств массовой информации, от ди-фирамбов до сатира[8]1. Для одних
де конструкция - это "благая весть", не-обходимая для оживления наших
культурных институтов, для поддержания традиции как "живого" события;
это-де сама ответствен-ность в действии - право задать любой вопрос и
сомневаться в истине
1 Перечни различных, иногда
взаимоисключающих мнений о Деррида представ-лены, например, в книге: Caputo J. D. Ed. Deconstruction
in a nutshell. A conversa-tion with Jacques Derrida. Fordham UP, 1997. Наиболее полный обзор позиций см. в: Schultz W.
Jacques Derrida: an annotated primary and secondary bibliography. N.Y.-Lnd.,
1992.
[51]
любого тезиса. Для других деконструкция - это
нигилистический жест мысли, ведущий к разрушению традиций и институтов,
верований и ценностей (так, Деррида с его безответственной игрой по принципу
"все сгодится" - противник Просвещения, а в вину деконструкции можно
поставить что угодно - от подрыва философского образования в амери-канских
университетах до националистических войн в Центральной Ев-ропе). А третьи
комментируют: Деррида действительно не "просвеще-нец", так как не
берется осуждать человеческие предрассудки; он сборщик утильсырья,
"старьевщик" (rag picker), подбирающий то, что осталось не-востребованным в
крупных синтезах и конструкциях, в том числе и в Про-свещении (ведь оно
отвергло, например, литературу и веру), - так что если постараться, то можно
увидеть в Деррида и глашатая Нового Про-свещения и, если угодно, чуть ли не
неопознанного Мессию.
Более профессиональное обсуждение строится вокруг
несколько иных вопросов. Нередко высказывается мнение о том, что
деконструктивная критика современной философии Деррида не удается (например, в
отношении Хайдеггера, Гуссерля, Соссюра); в частности, неубедитель-ной оказывается
трактовка наличия (Бриджес), критика опыта как фун-дамента наличия (Гроссберг).
В общем, Деррида не смог выйти за пре-делы метафизики (Абель); да и искать этот
выход лучше было бы на других путях (например, не через Соссюра, а через Пирса
с его концеп-цией естественных знаков как основы восприятия и мышления)
(Барноу). Проект деконструкции в целом было бы полезно рассмотреть на более
широком фоне французских имен и течений (Сартр, Мерло-Понти, Барт, Рикер, Фуко,
Лиотар), одновременно задавшись вопросом о том, можно ли деконструировать саму
деконструкцию, нужно ли считать ее проект философским или метафилософским.
Если перейти к количественным оценкам, мы увидим,
что для мно-гих исследователей проект деконструкции представляется "не
успеш-ным" или "не очень успешным" (среди них - Марголис и
Жанико), реже выносилась оценка - "отчасти успешно" (Рорти) или
"весьма ус-пешно" (Капуто, Норрис, Гаше, Меркиор). Однако тут,
пожалуй, следу-ет вспомнить, что Деррида и не обещал освободиться от
метафизики; де-конструкция в лучшем случае жалит, как Сократ-овод (Марголис),
или же "натурализует метафилософию", как некогда Фрейд (Рорти).
Проект Деррида "был бы успешным", если бы не излишества стиля (Г.
Шапи-ро), разрушающего содержание. Как раз наоборот: именно необычный стиль
обеспечивает эффективность деконструкции (Соллерс, Кофман). Некоторые критики
уклоняются от обобщающих суждений, подрасчленяя Деррида на более раннего
(серьезного, академического) и более-по-зднего (игрового, анархического); иные,
напротив, подчеркивают един-ство самого проекта деконструкции и его
осуществления. Когда
[52]
применительно к нашему материалу мы
сосредоточиваемся на соотно-шениях между деконструкцией и лингвистикой
(семиотикой), мнения критиков делятся примерно пополам; одни защищают Соссюра
(Деррида не понял его тонкостей и сложностей), другие подчеркивают право-ту
Деррида. Может ли яркий философ быть неумелым лингвистом (Леман, Мешонник)?
Далее мы приведем лишь несколько обобщенных примеров контрастных мнений, ни в
коей мере не претендуя на исчер-пывающий перечень позиций.
Вот, например, суммарное изложение негативного взгляда на
дерридианский разбор нефилософских героев - Руссо, Сос-сюра, Леви-Стросса - в
"О грамматологии" (конкретные позиции подроб-но перечислены в
библиографическом справочнике Шульца). Деррида счи-тает правомерным говорить о
лингвистике Руссо, однако ни исторические предпосылки идей Руссо о языке, ни
сопоставление этих идей с совре-менными его не интересуют: Руссо для него - это
скорее повод показать свою методологию. Многое в лингвистике Руссо представляло
собой поч-ти мифическую конструкцию (например, ссылки на провидение и дру-гие
сверхъестественные причины в объяснении природы и языка, прин-цип построения
типологии языков). Эти теории - своего рода "антропологический роман XVIII
века", но к позитивному знанию они имеют мало отношения. Не получается ли
так, что феноменологическое требование историчности исключает внимание к
реальной истории идей?
Далее, и в Соссюре, и в Руссо для Деррида важно не
собственное содержа-ние их концепций, но их "метафизические
предпосылки". Но при этом по-нятия вырываются из контекста теоретической
системы и тем самым заве-домо отдаются метафизике. Руссо, например, утверждает,
что образный язык родился первым, а прямой, собственный смысл был обнаружен
последним. Комментируя это утверждение, Деррида не прибегает ни к проверке, ни
к обсуждению и поспешно переходит к своей трактовке имени собственного и вообще
проблемы "собственного". А в итоге руссоистские построения и леви-строссовская
этнология оказываются будто бы равно фиктивными.
Известно, что Леви-Стросс перенес лингвистический структурализм в
этнологию, но для Деррида это установление общности структурных законов -
скудный результат! Для него важнее тезис о синонимичнос-ти письма и общества:
но ведь если повсюду видеть письмо, то значе-ние самого этого термина полностью
выветривается. Деррида высмеи-вает, и подчас справедливо, Леви-Стросса за
расплывчатое использование "марксистских" доводов, за выводы на
скудной эмпирической основе, за скачки в доказательствах, за грубые упреки в
адрес философий субъ-ективности. Но вся беда в том, что для Деррида вообще не
важна суть научного проекта Леви-Стросса: потому он и обсуждает лингвистику
Руссо и этнологию Леви-Стросса как однопорядковые явления.
[53]
Что же касается Соссюра, то и он нужен Деррида прежде всего для
демонстрации приемов деконструкции. Хотя Деррида и утверждает, что его
интересуют не намерения Соссюра, а лишь его текст, оказывается, что Деррида,
напротив, не столько читает текст Соссюра, сколько вы-читывает его намерения (в
том числе и бессознательные), а в результа-те приписывает Соссюру, как потом и
Руссо, сновидную логику, бесчув-ственную к противоречиям, упрекая его в
ненаучности (редкий для Деррида упрек).
Фактически во всем, что изучает Соссюр, Деррида интересует толь-ко
понятие письма. Соссюр для него - пример упрочения метафизики через сохранение
понятия знака (метафизического по определению). Но ведь Соссюр не только
указывает на двойственность означаемого и означающего, обнаруживая тем самым
свою традиционность и "мета-физичность", но и подчеркивает их
единство. А когда Соссюр в чем-то сомневается (порой говорит, что означающее не
имеет отношения к зву-ку, порой утверждает, что это явление мысле-звуковое), то
Деррида бе-рется самостоятельно решать соссюровский вопрос, прямо утверждая,
что по причинам метафизического свойства Соссюр не мог не абсолю-тизировать
речь и звук. Однако если развести в языке его субстанцию (зву-ковая) и его
функционирование (дифференциальное, различительное), то соссюровские сомнения
насчет важности или неважности звуковой субстанции перестанут быть апорией,
которую усматривает здесь Дер-рида. Но поскольку Деррида прежде всего
интересует борьба голоса и письма, он оставляет без внимания все то, что идет
наперекор этой глав-ной мысли, - например, соссюровское понятие знака как
смыслоразличителя (понятие, заметим, вполне "гравматологическое",
дифферен-циальное, никак не связанное со звуковой субстанцией языка).
Конечно, отношения между речью и письмом очерчены у Соссюра нечетко,
его определение письма невнятно, он нередко оказывался плен-ником современной
ему психологии (трактуя, скажем, означающее как "акустический
образ"), но он не так наивен, как может показаться из очер-ка Деррида.
Далее утверждается, что для Соссюра (как представителя метафизической позиции в
отношении к знаку и письму) письмо "бес-полезно" и даже
"опасно". Но ведь тезис об опасности письма выдви-гается Соссюром не
столько в философии языка, сколько в педагогике (речь идет о догматическом
акценте на орфографию). Можно ли ста-вить это педагогическое ворчание по поводу
написания и произноше-ния слов на тот же уровень, что и платоновскую филиппику
против письма в "Федре"? Если Соссюр и Руссо, Соссюр и Платон
сопостав-ляются по единственному общему признаку - метафизичности, то ре-альная
история познания теряет свои конкретные очертания и вмеща-ет несоизмеримые
вещи.
[54]
В тексте есть место, где
Деррида, разбирая доводы Соссюра, перехо-дит от тезиса "язык похож на письмо"
к тезису "язык есть разновидность письма". Но ведь если понимать
письмо в обычном смысле слова, то это высказывание бессмысленно (письмо может
быть чем-то вроде языка, а не наоборот), а если письмо понимается широко (как у
Деррида), тог-да это высказывание тавтологично (письмо как различительность
вооб-ще есть основа любой системы). Защитники Соссюра недовольны: Дер-рида
каждый раз добивается от Соссюра того решения, которое нужно ему в рамках его
общей стратегии, но стоит ли тратить столько сил, что-бы обойтись без истины?[9]2
Представляется, что в отношении Деррида к
структурализму есть мо-мент романтической демонизации, свойственной
феноменологическим и экзистенциалистским подходам: для него структурализм - это
наступ-ление, тотальное, повсеместное (в философии и науке), на живое много-образие
и сведение его к мертвым структурам (именно из-за этой своей вездесущести
структурализм и не может стать объектом истории идей). Сна-чала Деррида
предъявляет к структурализму невыполнимые требования (синтез структуры и
значения), а потом говорит, что объект критики этим требованиям не
соответствует. Получается даже, что структуралистская литературная критика для
него едва ли не синоним "нетворческой" крити-ки: она не умеет
обнаруживать, утрачивая, и показывать, утаивая. Стало быть, лучшим учителем для
таких бескрылых структуралистов оказыва-ется Ницше: ему удается выбраться за
пределы метафизики именно пото-му, что он высоко ценит образ
философа-художника, для которого исти-на - это метафора, скрывающая волю к
власти, или иллюзия, забывающая о своей иллюзорности. Вслед за Заратустрой
философ-художник стремит-ся преодолеть чувство тяжести, осуществлял свою мысль
в полете и танце.
Несмотря на устойчивое непризнание Деррида в ад-министративно-академических
структурах, никогда не было недостатка в поклонниках "всеобъемлющего
жеста" этого глашатая новой эры в фи-лософии. Левинас утверждал, что
философская значимость высказыва-ний Деррида порождает и чисто литературный
эффект - дрожь, трепет, "поэзию Деррида". Сара Кофман призывала сжечь
все то, чему мы ра-нее поклонялись, чтобы войти в новый храм: "неслыханное
и невидан-ное" письмо Деррида запрещает нам все привычные подходы. С тех
пор прошло уже много времени. Однако эта реакция изумления, лишающе-го дара речи,
встречается и сейчас. Яркий пример такого поэтического дифирамба дает нам
сторонник и последователь Деррида Ж.-Л. Нанси[10]3.
2 По другому, правда, поводу
в "О грамматологии" говорится: сказал бы "истина", если бы
не обязан был не доверять этому слову (De la grammatologie, p. 163-164).
3Nancy
J. -L. Sens
elliptique. In: Derrida. Revue
philosophique de la France et de l'etranger. PUF, ? 2, 1990, p. 325-347.
[55]
Проследим теперь логику этого панегирика. Сначала
Нанси извиня-ется перед читателем: он должен, но не может писать о Деррида:
писать о его работах (корпусе текстов) - это все равно что писать на его собст-венном
теле, осуществляя насилие (по-французски тело
и текст (cor-pus)
омонимичны, а предлог sur равно может
значить и "о", и "на"). Да-лее этот образ насилия по
ассоциации наводит на мысль об исправительных колониях и о татуировке
(нацарапывание рисунка на ко-же лишает ее упругости, а тело - плотной замкнутой
поверхности). На-низывание образов и звуковых ассоциаций (се corps perdu
- a corps perdu - accord perdu)
вводит тему тела, испещренного метками и над-писями; оно уже не охраняет душу,
да и само превращается в след. От-сюда - тезис о невозможности опыта, его себе
нетождественности: смысл опыта всегда в нехватке, в различАнии, он всегда
отсрочен. Жизнь смыс-ла, жизнь текста - не в закрытой книге, а в книге,
раскрытой читателем, который держит ее в руках (подразумевается, что этот
читатель прежде всего сам Деррида, который одновременно и пишет, и читает книгу
сво-им читателям). Дальнейшее развитие темы уже можно предвидеть: "сию-минутность"
и "настоящность" смысла (его - le maintenant) - это ру-ки, держащие раскрытую книгу (mains tenant).
Но не пытайтесь выразить эту смысловую отсроченность, это различАние в
понятиях: это - за-прос, призыв, просьба, соблазн, мольба, повеление,
ликование, это страсть. Это поэтическое заклинание: pensee de l'origine:
de la fin: de la fin de l'origine; cette fin s'entamant dans
1'origine: 1'ecriture ("мысль о (перво)начале: о конце: о
конце, уже пронизанном (перво)началом: о письме").
Ностальгическая страсть философа - стремление к
центру, основе, наличию. Но она оборачивается страстью к письму: коснуться
центра - значило бы коснуться следа, прочерченного и стушеванного одновремен-но.
Омонимичность "смысла" (sens)
и "ощущения" (sens) позволяет
развертывать этот образ дальше: физическое прикосновение и постижение смысла
становятся синонимами. Письмо, взыскующее смысла, пишет-ся на коже, на
оксюморной поверхности - одновременно и гладкой (как пергамент или звук
голоса), и покрытой царапинами и татуировками. Та-кое
"эпидермическое" письмо подражает телесным жестам, конвульси-ям,
танцам, безумию. Деррида записывает это немыслимое наличие "по-терянного
тела". Но смысл все равно остается недоступным, поскольку опыт письма
сдвигает, искажает, изменяет все смыслы. В цепочке созву-чий (la - au-dela - au-dela de Derrida lui meme - "там - по ту сторону - по ту сторону самого
Деррида"), в корпусе текста философия, заклиная бытие, приводит в движение
тело, состоящее из "плоти, сил, страстей, техник, влечений": это тело
динамично, энергетично, экономично, по-литично, эротично, эстетично; оно и
есть, и не есть все это. А искомое
[56]
новое наличие не имеет смысла, но зато оно само
есть смысл - и его за-кат, и его возврат. Этот текст Нанси - имитация
поэтического стиля Деррида: пусть читатель сам решит, не звучит ли он пародией.
В результате оказывается, что практически
одно и то же в Деррида вызывает восторг одних читателей и возмущение других. В
самом деле, что перед нами - ранее невиданное письмо, открывающее новые гори-зонты
смысла, или доморощенная лингвистика, которая падает в ямы этимологии,
застревает в цитировании целых словарных статей, слепо следует звуковым
ассоциациям, фактически предпочитая научному язы-кознанию того самого Карла
Абеля, которым поневоле вдохновлялся Фрейд, когда научной лингвистики еще не
было и в помине? Включе-ние в тексты фрагментов поэтической речи (короткие
именные фразы, нагнетание образов, рифмованные смыслы, которые эхом отзываются
друг на друга) иллюстрирует речь "желания". Поэтизация философско-го
языка, использующая средства Лотреамона, Малларме, Арто или Соллерса,
показывает нам весь набор риторических средств, отсылая при этом не к
аргументам, а к той мифопоэтике, из которой некогда вышла фи-лософия. Свершение
философии посредством поэзии и свершение по-эзии посредством философии
складываются в обобщенное писательст-во (ecrivance),
и смысл этого нового единства нам все время приходится разгадывать.
Видно, что отношение Деррида к Ниц-ше -
особенное. Это проявляется, например, в его полемике с Хайдег-гером по поводу
Ницше, где Деррида храбро бросается на Хайдеггера, к которому относится в целом
очень почтительно. Так, Хайдеггер счита-ет Ницше метафизиком, а Деррида
возражает: сами вы метафизик, а вот Ницше, слава богу, нет! Причем чтобы
доказать это, не нужно мучить Ниц-ше проверками на более умную онтологичность.
Достаточно оставить Ницше в покое, и тогда за него будет говорить его текст,
который ска-жет нам, что Ницше сумел освободить знак и письмо от подчинения на-личию
и истине. Тем самым Ницше провозглашается деконструктором до деконструкции.
Однако, судя по тексту "О грамматологии", Дерри-да рассматривает
Ницше очень выборочно (например, умалчивает о те-ории происхождения языка и о
трактовке креативности стиля у Ницше), хотя и берет у него темы, мотивы,
ориентации. В "О грамматологии" он говорит о Ницше в подчеркнуто
сослагательном наклонении (быть мо-жет, из боязни подойти к нему слишком
близко?). В "Шпорах" (1978) этих сомнений у Деррида уже нет, налицо
полное доверие письму Ниц-ше, хотя деконструкция проникает глубже и за внешней
мизогинией Ницше Деррида выявляет его интерес к женщине.
[57]
Деррида близок к Ницше, но он не ницшеанец. Ницше выводит свои понятия
из внутриязыковой игры, из интуиции, из образа, из нервного возбуждения,
наконец. Любое понятие - это результат переноса и заб-вения уникальности этого
опыта: под видимостью логического тожде-ства скрывается нетождественное. Язык в
концепции Ницше и язык са-мого Ницше формируются на основе неязыкового опыта,
эстетического по своей природе. И потому для него воля к художественной власти
над текстом глубже и первичнее любой научной логики. Язык, обработан-ный
человеком ради социальной пользы и удобства общения, становит-ся гробницей
силы. Итак, космогония Ницше - это хаос сил, которые несут и поддерживают
человека, а изначальный язык - эквивалент жи-вой силы, формирующей эстетическое
состояние тела, некое равнове-сие или неравновесие сил. Письмо не стремится
сообщить мысль: по-средством афоризмов, концентрирующих энергию, оно передает
темп, модуляции, страсть, личное начало - все то, что вообще не может быть
записано. Но все равно письмо остается бескровной копией живого голоса и
страсти (и тут Ницше ничем не отличается от Платона или Руссо).
Деррида не разделяет фундаментальных установок Ницше, его при-страстия
к дифирамбу, гимну или песне (для скептичного Деррида язык неизлечим: ему
никогда не вернуться к гимнической поэзии, которая на все лады выпевает свое
утвердительное "да"). Что же касается дерридианской цепи означающих,
то она не имеет никакого отношения к кос-мическим и физическим силам мира: это
-логика бесконечных замен, смещений, восполнении. Деррида берет у Ницше лишь
принцип пере-ворачивания метафизических оппозиций и "жесткого"
отношения к языку (напряжения, расширения, сжатия и др.). И все же вопрос о
степе-ни близости Деррида к Ницше остается открытым: разве нам не случа-лось
видеть Деррида почти "дионисийцем", строящим собственные мифы?
Феноменология для Деррида - главная стихия мысли, живая среда
заимствования понятий, самое раннее и самое сильное фи-лософское влияние.
Феноменология - это средство вернуться к корням философского вопрошания, начать
с чистой доски, заново увидеть мир, показать, как реальность является нам в
дотеоретическом (но не наив-ном) опыте, подвесить все ответы на фундаментальные
вопросы и сде-лать очищенные очевидности сознания основой подлинной науки. Все
ранние работы Деррида так или иначе навеяны Гуссерлем. Во введении к "Происхождению
геометрии" (1962) и в "Голосе и феномене" (1967), как затем и в
"О грамматологии", осуществляется деконструкция гуссерлевской теории
значения. Стержневой для Деррида в "Логических ис-следованиях"
Гуссерля является оппозиция между выражением и указа-
[58]
нием. Гуссерль возвышает выражение (голос,
восприятие) за счет инди-кации, указания, обозначения.
Если для Гуссерля, верившего в осуществимость феноменологической
редукции, важно поскорее добраться до знака чисто экспрессивного, вы-разительного,
способного явить нам чистую интуицию или внутренний монолог, то Деррида,
напротив, настаивает на принципиальном смеше-нии (или даже неразличимости)
первоначальной выразительности и от-сылочной указательности. Всякий знак для
него уже включен в процесс различАния (отстранения-отсрочивания), так что сама
возможность чи-стого внутреннего логоса изборождена и подорвана цепочками
следов и замен-восполнений. Для Гуссерля услышать собственный голос значило
уловить биение пульса собственной мысли. Но Деррида лишает этот вну-тренний
монолог, не опосредованный знаками, статуса очевидности и тем самым ставит под
вопрос все здание феноменологических понятий: в вы-разительности всегда есть
момент указательности, а в голосе - момент пись-ма, соотнесенности с чем-то
"нечистым" и эмпирическим.
Для Деррида ни Гуссерль, ни Хайдеггер не выходят из
рамок мета-физики. Их феноменология, как он считает, оставалась в рамках проти-вопоставления
наличия и отсутствия, поскольку язык фактически оста-вался не анализируемой
предпосылкой. Стало быть, задача Деррида опять-таки заключается в том, чтобы
через анализ языка и письма по-казать иллюзорность и неочевидность наличия,
введя в действие процесс различАния - отступления, промедления, смещения.
Однако само по-нятие различАния было навеяно чтением Гуссерля (оно вводит
со-расчлененность процессов динамического становления пространства - временем,
а времени - пространством).
В "О грамматологии", "Письме и различии",
"Полях философии" Деррида читает Хайдеггера, уже учитывая свой опыт
чтения Гуссерля: найти первоначало значения невозможно. Это понимает и Хай-деггер:
для него образ крестообразного вычеркивания (это значит: нечто есть и не есть)
- это единственно возможный способ обозначить нали-чие. Вся западная философия
(традиционная метафизика) отошла от мыс-ли о бытии, сосредоточившись на сущем,
а теперь мы должны выйти из очерченной таким образом метафизики и вернуться к
мысли о бытии. Знак "бытие" - это след, который обозначает наличие
только через его отсутствие, так что бытие формируется и обнаруживается под
знаком сле-да. Этот вопрос о неналичном и самостирающемся следе как своего рода
безосновной основе приобретает для Деррида первостепенное значение.
Феноменология, по Хайдеггеру, должна помочь нам вспомнить это - оживить
вопрос о бытии, переориентироваться с традиционной метафи-зики на
фундаментальную онтологию. Деррида следует Хайдеггеру в от-казе от традиционной
метафизики, но расходится с Хайдеггером и в трак-
[59]
товке бытия, и в анализе главного парадокса
человеческого существова-ния - бытия-к-смерти как невозможности всех дальнейших
возможно-стей. Тема смерти возникает и в "О грамматологии" и прежде
всего - при-менительно к Руссо и его трактовке человеческого состояния в
отличие от животного состояния: человека отличает от животного наличие вооб-ражения
и знание о своей смерти. Со временем тема смерти притягива-ет Деррида все
сильнее, смыкаясь с темой языка: онтологическая конеч-ность человеческого
существования и парадокс значимого высказывания об этом в языке ("Я мертв!")
разрушают наши понятийные орудия.
По Хайдеггеру, человека отличает от животного
наличие языка. Од-нако хайдеггеровский понятийный язык, определяя человека как
бытие-к-смерти, не способен вместить и концептуализировать смерть, поскольку в
мире наличии она невозможна и непредставима - а это значит, этот язык не
способен отобразить наиподлинно человеческое. Деррида пе-реводит смерть в
другую плоскость - следов и различающих процессов. Сама знаковость -
возможность знака (как неналичия веши) и есть оп-ределенное отношение к смерти,
выраженное в культуре (вспомним, что, по Деррида, всякая графема имеет смысл
завещания, да и ссылки на Тота в связи с ритуалом письма), подобно тому, как
устранение зна-ка в метафизике было попыткой устранить мысль о смерти[11]4.
4 Среди последних работ тема
смерти наиболее ярко представлена у Деррида (меж-ду прочим, по контрасту с
Хайдеггером) в книге "Апории".
Что же касается темы
"Хайдеггер и Ницше", важной для определения пози-ций грамматологии,
то она надолго осталась значимой для Деррида. Она была од-ной из важнейших тем
во время встречи ("несостоявшегося диалога") Деррида с Гадамером.
Хотя это событие произошло много позже, уже в 80-е годы, о нем сто-ит
упомянуть, хотя бы кратко, уже сейчас, поскольку оно тонко оттеняет разли-чие
позиций герменевтики и деконструкции. Казалось бы, и Деррида, и Гадамер - оба
постхайдеггерианцы, оба противники трансценденталистских программ, претендующих
на свободу от языка. Стало быть, им есть что обсуждать! И тем не менее диалога
не получилось. "Малые" различия оказались более важными, чем эти
"большие" общности. Ведь Гадамер ставит во главу угла
"живой" язык, диа-лог, а Деррида - письмо, уже пронизанное
отсутствием; Гадамер ищет в разгово-ре проявления смыслов и относится к
пониманию как событию, а Деррида во-обще не ставит вопроса о понимании; Гадамер
подчеркивает единство значений, роль традиции и поиска истины текстов, а
Деррида делает акцент на "неразре-шимости" значений, неясности и
многозначности самого понятия значения;
Деррида видит в деконструкции
самодостаточное дело, а Гадамер - только нача-ло общего движения к
истине/значению; Гадамер стремится обратить метафизи-ку к речи и собеседованию,
а для Деррида диалог невозможен - возможны, в лучшем случае, "торги"
(negotiation).
Гадамер разделяет хайдеггеровскую
трактовку Ницше как метафизика, а Дер-рида, напротив, подчеркивает в Ницше все
то, что сопротивляется метафизике: словом, в этом споре Гадамер ближе к
Хайдеггеру, а Деррида - к Ницше. Гадамер выступает против позднего Хайдеггера с
его уходом в поэтический язык и видит в Деррида сторонника этого
"поэтического" Хайдеггера. Однако Деррида отвер-гает такую трактовку:
поздний Хайдеггер ему не близок, и он вообще пытается читать Хайдеггера через
Гуссерля, т. е. через проблематику знака (а не живого разговора).
[60]
Вопрос, который поставил Деррида в связи с работой
Фуко "История безумия в классический век", имеет принципиальное значе-ние
для всей философии[12]5. В тексте
"О грамматологии" он прямо не ста-вится, но, по сути, постоянно подразумевается.
Это вопрос о языке, о статусе философского сомнения, о критике разума и об
иррациональ-ном. Фуко притязает построить "историю безумия" как
такового и тем самым - критику разума. Это должно быть именно безумие "в
чистом виде", безумие, не схваченное разумом, а не история наших знаний о
бе-зумии (например, история психиатрии). С точки зрения Деррида, зада-ча,
поставленная таким образом, заведомо неразрешима, а претензии мысли быть вне
(над) философским разумом - неосуществимы.
Само обращение Фуко к декартовской гипотезе безумия как предель-ной
проверке возможностей разума Деррида считает неуместным. "Ги-перболически"
мощный жест сомнения в очевидностях бодрствующе-го и здорового сознания был не
примером философской работы с безумием, а тщательно продуманным мыслительным
экспериментом. Правда, для Декарта в нем еще сохранялся элемент риска, а в наше
вре-мя, для Фуко, даже риска в подобном жесте не осталось - разум укре-пился,
создал свои институты, основал больницы, тюрьмы и приюты, отделил от себя
неразумие, сделал знание силой. И с этого момента возможна лишь речь о безумии (но не речь самого
безумия), я она спо-собна лишь подтверждать
права рациональной мысли и ее институтов: как только мы открываем рот, чтобы
произнести свое слово или сужде-ние, права разума уже подтверждены. Это -
повтор картезианского же-ста в XX веке, неуместная надежда на прорыв всей
системы в каком-то одном месте, забвение языка, в котором мы вынуждены вообще
все формулировать. Жесткое разделение разума и неразумия уже произо-шло, и
потому теперь мы можем лишь выбирать свою позицию: на сто-роне разума и его
институтов речь безумия не слышна, а на стороне бе-зумия не существует
авторитета разума, а стало быть, не возможны ни история, ни познание.
Итак, Деррида считает мыслительный жест Фуко непреложно классичным
(что для Фуко, разумеется, оскорбление). Фуко резко ответит Дер-рида: все это
лишь "риторическая педагогика", для которой ничего, кро-ме текста, не
существует. Но суть спора от обмена колкостями не исчезает; критика разума (или
человека) в любой форме неизбежно требует за-крепления в естественном языке,
который насыщен метафизическими и антропоцентрическими значениями. Сколько бы
мы ни критиковали разум, сама языковая практика постоянно будет вновь
восстанавливать разрушенную почву: "антигуманистическая" риторика
Фуко тщетна,
5 Cogito et histoire de la folie. In: Derrida J.
L'ecritureet la difference. P.,
1967, p. 51-98.
[61]
покуда он находится на дискурсивной почве, где
невозможно двигать-ся против истинностных притязаний разума.
Вопрос о языке и разуме, четко поставленный
Деррида, остается без ответа. Однако в устах Деррида он подчас приобретает
парадоксальное звучание. Разве вся деконструктивная работа, которая
апологетически относится к образу философа-художника, не притязает в конечном
сче-те на то же самое - на высказывание в языке поэтического, несистем-ного,
хаотического (и тем самым - безумного)? Конечно, и материал, и средства для
этой работы у Фуко и Деррида разные. То, что для Фуко бы-ло проходным,
эпизодическим материалом (поэтические тексты), ста-ло для Деррида опорным. И
еще одно тут важно - избранная Деррида деконструктивная позиция, которая
позволяет ему уходить от любого определения его собственной позиции, всегда
имея средства для фик-сации и классифицирования другого. Любопытно, что тех
"других", кто притязает на то, чтобы выйти за рамки метафизики
(например, того же Фуко), он осаживает указанием на то, что это все равно
невозможно, а тех "других", кто хочет остаться в рамках традиции
(Гадамер, Серл, каж-дый по-своему), - указанием на то, что любое повторение уже
означа-ет изменение, а потому любых традиционалистов уже давно можно ра-зыскивать
где-то на полях де конструкции.
Психоанализ для Деррида - это при-вилегированный материал,
ибо в нем есть все (наука, поэзия, биография, институты), но все границы
сдвинуты и поставлены под вопрос. У Дер-рида много работ о Фрейде (и о Лакане)[13]6. С точки
зрения грамматологической главное достижение Фрейда - это доказательство
невозмож-ности чистого восприятия чего бы то ни было в жизни индивида и в
культуре вследствие дифференциального характера "письма", т. е. про-цессов
сдерживания, отсрочивания, сохранения, экономии. Психоана-литическая метафора
письма - это фрейдовский "волшебный блокнот", в котором невидимо
сохраняются разные слои записи. В данном случае специфика речевого ("живым
голосом") общения больного с психоана-литиком Деррида не интересует: самое
главное для него - это следы па-мяти, сберегающие неосознанное переживание для
последующей его обработки, а также графические записи сновидений, подобные
языко-вым, - именно они позволили Фрейду по-новому взглянуть на привыч-ное
соотношение сознания и бессознательного.
6 Среди них
"Freud et la scene de l'ecriture", in: L'ecriture et la difterence,
p. 293-340; "Speculer - sur Freud" и " Le facteur de la
verite", in: La cane postale: de Socrate a Freud et au-dela. P.,
Flammarion, 1980; "Resistances" и "Etre juste avec
Freud. L'histoire de la folie a 1'age de la psychanalyse" (последнее - явная перифраза заглавия кни-ги Фуко "История безумия в классический век" и продолжение полемики с Фу-ко о разуме и безумии), in:
Resistances - de la psychanalyse, Galilee, 1996, p. 15-50 ч 90-146); "Pour l'amour
de Lacan", ibidem, p. 51-72 и др.
[62]
Многие психоаналитические темы были первостепенно
важными для деконструкции (как уже отмечалось, это прежде всего темы следа,
пролагания путей, последействия). Однако особый, почти притчевый смысл имела
для Деррида фрейдовская тема игры - той неироничной и неве-селой игры для
выживания, для совладания с утратой, с символической кастрацией, которую вел
внук Фрейда Эрнст. Пытаясь скрасить свое оди-ночество в отсутствие матери, он
подолгу забавлялся с катушкой на ни-точке: забрасывал ее как можно дальше (с
криком "Fort!") и потом радо-стно извлекал на свет
божий (с криком "Da!"). Эта игра
Эрнста - свободная и несвободная одновременно - балансирует на грани
удовольствия и са-моотрицания: забрасывая катушку под кровать и теряя ее из
виду, Эрнст рискует потерять контроль над ситуацией, но уже в следующее мгнове-ние
вновь наслаждается своим символическим богатством.
Деррида видит в этом аналогию писательской ситуации: мы вынуж-дены
отдать свой текст в руки неизвестных истолкователей, но кто же откажется от
своей власти добровольно? Ведь и при обычном, здоровом ритме потерь и обретений
"обеспечение власти" над своей интеллекту-альной собственностью -
утопия. Символически прирученное одино-чество Эрнста печальным отблеском
ложится и на судьбу его знамени-того деда. Мы видим, как Фрейд стремится
предвидеть будущее, сохранить свою власть над своими творениями, их прочтением,
судьбой созданной им Школы: ведь он дал
всему этому свое имя. Однако в ситуации текс-тового рассеяния, запаздывания
всех смыслов и потому невозможнос-ти "точного", тождественного
повторения эти надежды несбыточны. Обращение Деррида к фрейдовской биографии в
"Почтовой открытке" показывает, как далеко он отошел к этому моменту
(начало 80-х годов) от мысли о текстовой реальности как границе исследования;
впрочем, эта мысль с самого начала не была однозначной. Наряду с фрагмента-ми
текстов в интерпретацию вторгаются и биографические факты - точ-ки опоры вне
текста, из которых иногда оказывается удобнее задавать вопросы и психоанализу,
и самой философии.
Отношение Деррида к Жаку Лакану, его психоаналитической и фи-лософской
концепции, совершенно особое. Задним числом описывая свое восприятие
лакановского психоанализа, Деррида утверждает, что "Ecrits" Лакана могли бы стать наилучшим объектом
деконструктивной работы. Вряд ли где-либо еще, кроме как у Лакана, можно найти
столько разно-плановых тем, свидетельствующих как о традиционно метафизической
установке, так и о явно деконструктивной чувствительности мысли. В са-мом деле,
ранний Лакан был приверженцем Сартра с его темами отчуж-дения и подлинности,
хайдеггеровской концепции истины (и как соот-ветствия знания вещи, и как
"несокрытости"), кожевовских прочтений Гегеля. Сама установка на
обретение "полной" (или полноналичной)
[63]
речи в результате психоаналитической работы, темы
логоса, слова, ис-тины как условия развертывания логики означающего, голоса как
орудия этой логики - все это, казалось бы, так и просилось под скальпель
деконструкции.
Однако далеко не все в Лакане соответствовало идеальной модели
деконструируемого объекта. Да и сам Лакан подчеркивал, что еще до вся-кой
дерридианской грамматологии он открыл роль "инстанции буквы" в
психоанализе[14]7. Деррида
протестует: какая там грамматология, он и не собирался строить грамматологию
как позитивную науку, а стало быть, говорил лишь о ее невозможности. Лакан, как
мы видим, иначе (и, быть может, более правильно) понял замысел грамматологии,
но спорить о смысле проекта и значении термина "грамматология" нам
сейчас нет смысла. Важнее то, что в концепции Лакана действительно был (и по-сле
"Ecrits" лишь усиливался) акцент
надифференциальности, на "пись-ме", и тем самым намечался поворот,
который Деррида, в память о Хай-деггере, называет Kehre.
В самом деле, уже в "Ecrits"
первая сцена - это размышления об "Украденном письме" Эдгара По, и
обсуждаются здесь явления, кото-рые свидетельствуют не столько о полноте речи,
обретающей себя в пси-хоанализе, сколько о механизмах отсутствия, замещения,
навязчивого повторения. Цепь означающих во всей ее материальности прорисовы-вается
все ярче, одерживая верх над любым означаемым. Хотя Лакан называет рассказ По
"вымыслом", оставляя без внимания саму тексто-вую ткань и
сосредоточиваясь на разгадке смысла, неустранимость пись-ма здесь уже заявляет
о себе. Весь текст строится на двусмысленной ана-логии между буквой и письмом
(и то и другое по-французски - lettre).
Но что же тогда остается от лакановской доктрины истины? Имеет ли письмо свой
собственный смысл или оно лишь наделяется смыслом, приходит ли оно в пункт
назначения или теряется в пути? Для Деррида, письмо приходит и не приходит
(скорее - не приходит) к адресату.
Лакан был полной противоположностью Деррида хотя бы в одном - он
предпочитал говорить устно и мало писал - так что теперь, после его смерти,
вопрос об издании его сочинений, несмотря на наличие закон-ных наследников,
периодически приводит к скандалам и преследованию пиратских публикаций записей
его семинаров. Деррида же человек су-губо письменный, даже когда говорит. Но он
по-прежнему считает се-бя "прилежным слушателем" Лакана и
предпочитает скорее быть "вме-сте с Лаканом", нежели идти
"против" него. А поэтому и тема - Лакан как объект деконструкции -
осталась скорее возможностью, чем реали-зацией. Но полностью оставить в покое
психоаналитическую ситуацию
7 Resistances - de la psychanalyse,
p. 71.
[64]
с ее противоречивыми претензиями на полноту истины
и на игру озна-чающих Деррида тоже не может. Приемлемое решение приходит само
собой; Деррида как бы самоустраняется и предоставляет психоаналити-ческой
ситуации самой себя деконструировать: ведь она уже многое уме-ет, осознавая
себя практикой повтора, письма, работы означающего.
Приходится здесь кратко сказать также о сопостав-лении
и противопоставлении Деррида и англо-американской аналити-ческой философии, которая
для него покамест не существует. В 80-х го-дах полемика с Остином и Серлом
будет играть свою роль в разработке проблемы апорий, или
"неразрешимостей", о которых пойдет речь в сле-дующем разделе.
Островной и континентальный стиль философствования во многом
антагонистичны. Но и островной, британский, не един, хотя идеал высокого
профессионализма сближает между собой все его разновиднос-ти. Некоторые
аналитики ориентируются на Витгенштейна, который считал, что философы напрасно
подпадают под чары метафизики и пользуются жаргоном, противоречащим правилам
обыденного языка и здравого смысла. Другие предпочитают Фреге, который
утверждал, что нам нужна не обычная логика с опорой на обыденный язык, а
професси-ональная логика с опорой на лингвистическую философию. Поскольку и для
тех, и для других философия прежде всего требует дисциплиниро-ванного усилия по
прояснению значимости высказываний, постольку все, что делает Деррида, для них
в принципе несерьезно.
Британцы видят в континентальной мысли смешение границ меж-ду
философией и смежными дисциплинами (литературой, историей идей) и тем самым -
угрозу философии как "аргументативной дисцип-лине". Рорти из-за
океана смеется на такими "блюстителями чистоты философии", тем более
что ей все равно уже пришлось отказаться от своих территориальных притязаний в
целом ряде областей. При этом ехид-ные критики напоминают: Виттгенштейн считал,
что лучше промол-чать о том, о чем нельзя сказать внятно, а вот Деррида думает,
что об этом лучше написать... Больше всего споров возникает вокруг теории рече-вых
актов Остина и Серла (претендующего на роль законного наслед-ника и
продолжателя идей Остина).
Излагаем спор со стороны Серла: Деррида неверно прочитал теорию
речевых актов Остина. Установка Деррида - не замечать ясных вещей и хвататься
за текстовые мелочи, на которые серьезная философия не об-ращает внимания.
Например, Деррида находит у Остина метафоры и параболы - но ведь это вовсе не
основание для того, чтобы поставить под сомнение язык как средство коммуникации
или же способность контекста определять значение речевых актов! Или еще:
Деррида заяв-ляет, что "подпись'' автора под своим произведением ничего не
значит,
[65]
поскольку она не позволяет контролировать будущие
истолкования его произведений, но ведь из этого не следует, что она совершенно
услов-на. Деррида не обращает внимания на элементарные процедуры фило-софского
рассуждения, цитирует того или иного автора так, чтобы за-путать исходное
намерение, и подчеркивает при этом одну убийственную для философии мысль:
вследствие специфики функционирования язы-ка, обеспечить тождественное
повторение какого бы то ни было выска-зывания невозможно, а стало быть, анализ
исходных перформативных установок бессмыслен при перемене контекстов
рассуждения.
Излагаем спор со стороны Деррида: Серл передергивает доводы - ни-кто
не отрицал, что повторяемость речевых актов - это условие комму-никации и
неотъемлемое свойство языка. Просто Серл тщетно пытает-ся оборонять от внешних
посягательств то, что считает своей собственностью: его трактовка подписи, как
ему кажется, позволяет ему считать себя единоличным обладателем как собственных
текстов, так и текстов Остина. Мы, разумеется, должны пытаться уловить
намерение автора, но не забудем, что это - эмпирическая установка психологиче-ского
типа, которая не может стать основой теории (в данном случае, те-ории речевых
актов). Теория не должна исходить ни из моего понима-ния намерений автора, ни
из авторской уверенности в том, что он понимает то, что написал. А если Серл
думает иначе, значит, он высту-пает как наследник европейской мысли,
декартовских - ясных и отчет-ливых - идей, а вовсе не как ниспровергатель
метафизики (на-что он, как и всякий аналитик, разумеется, претендует).
"Строгость" серловского анализа - это лишь преувеличенная уверенность
в своем праве из-начально отделять "серьезное" от
"несерьезного".
Так, Серл утверждает, что он разработал концепцию
Остина и рас-крыл ее потенциал, но это самозванство: на самом деле Остин (а не
Серл!) бывал подчас по-настоящему чутким к текстовой ткани выска-зывания, к тем
мелким деталям, которые становятся отправными точ-ками деконструктивных
прочтений. Ведь могут быть и другие виды "стро-гости" или
"серьезности", такие приемы для выявления уловок
"бессознательного означения", при которых нам не помогут никакие
априорные критерии и протоколы.
Вряд ли можно свести эту полемику к ритуальному
обмену колкос-тями между двумя несоизмеримыми культурами философствования
(Норрис): в любом случае Деррида по-своему тоже "серьезен" -ведь он
пытается продумать забытые философией проблемы, связанные с ее тек-стуальностью.
Между серловской Калифорнией (место американской ана-литической философии),
остиновским Оксфордом (место лингвистиче-ской философии) и дерридианским
Парижем (амбивалентное место новых интерпретаций) прорисовывается странный
треугольник! В "Поч-
[66]
товой открытке" (1980) виден всевозрастающий интерес
Деррида к Ок-сфордской школе, Остину и Райлу. Импонирует ему в них отсутствие
скуч-ной профессионализированной этики, открытость к соблазнам метафорики, а также
тонкий интерес к разнообразным ситуациям высказывания (цитирование, упоминание,
рассказ, призыв и пр.). "Почтовая открыт-ка" Деррида - это
одновременно письмо и неписьмо, письмо всем или письмо одному единственному
адресату Именно эта неоднозначность позволяет включить в реальную
коммуникативную игру самой жизни все важные темы философии - от означения до
истины. Не движение по за-мкнутому кругу с ясной целью надежной доставки в
нужное место, но скитания изгнанника логоцентрической традиции - такова судьба
пись-ма у Деррида. Возможности означения бесконечны, и у нас не может быть
уверенности в том, что хотя бы какая-то из наших трактовок истинна.
Может быть, это будет слишком сильно
сказано, но возникает впечат-ление, будто у Деррида практически нет Другого и
других. Или скорее так: Другое есть, а других - нет. У экзистенциалистов другой
- исчадье ада ("ад - это другой"); у примитивных народов другой -
вообще не че-ловек или "немой", лишенный языка (неслучайно "немец"
- значило чужеземец): именем "человек" называлось только собственное
племя; у Левинаса другой -добрый, безоговорочно принимаемый, а у Деррида?
Возникает впечатление, что Деррида печется о Другом на таком уровне, где
отношение с реальными другими оказывается невозможным. Его книги напоминают
бесконечные диалоги с самим собой, где мысли из-быточно повторяются каждый раз
в новом месте, тогда как в ситуации, хотя бы отдаленно напоминающей
диалогическую, он оказывался неспо-собным вести диалог. Он всегда говорит по
писанному тексту, и эта са-мозамкнутость - одна из причин удивительной
последовательности в ре-ализации собственного проекта, который начинался мощно,
но постепенно ссыхался. Видимо, ему важна письменность, писанность - поскольку
речь, которую он обвиняет в метафизической мощи, гораздо быстротечнее или
незаметнее.
Иногда его сравнивают с Сократом. Если с "реальным" - это
стран-но, а если с апокрифическим, который пишет двумя руками на средне-вековой
миниатюре, причем под диктовку Платона, - то отчего бы и нет? Вот только Сократ
был добродушный экстраверт, а Деррида - замкну-тый интроверт, который пишет,
пишет... Текст - это броня от общества. Он признавался, что всегда испытывал
чувство тревоги в официальных педагогических учреждениях, притом что по отзывам
всех, проходивших у него историю философии, он был блистательным
преподавателем.
[67]
Впрочем, почему "был"? Он и сейчас, уже
преподавая самого себя, ве-ликолепный преподаватель. Его устные выступления
звучат как писаные книжки; раньше он собирал их в объемистые тома, а сейчас
чаще изда-ет, не накапливая, - малым жанром.
Однако в его более поздних работах подход к другому укрепляется.
Правда, он приобретает вид перехода к "абсолютно другому" - по фор-муле
"изобретение другого"8 (или, иначе, inventer pour ne pas trahir). Это оттеняет новую грань в деконструкции: она
нацелена на другого как уникального, идиоматичного, неповторимого, тайного
(Деррида игра-ет тут словами "секретный" и "секреторный",
отдельный, отделивший-ся), открытого абсолютно новому, тому, что в силу этой
своей выделенности не имеет законных гарантий и потому сопряжено с насилием и
риском.
В любом случае "общительности", социального и политического
темперамента у Деррида изначально было немного. Когда на коллокви-уме в Серизи
(1980), и на других дискуссиях (преимущественно с евро-пейцами и американцами)
ему бросили упрек в отсутствии программы политической философии, он сам, а еще
больше его соратники (Нанси и Лаку-Лабарт) постарались быстро заполнить лакуну,
сформулировав политические позиции деконструкции9. Однако это не значит, что все соглашались
с самим этим упреком: пусть у Деррида нет явной полити-ческой программы, зато у
него есть ( и всегда была) неявная, но заведо-мо "нетотализирующая"
политическая программа (Норрис).
Когда в 80-е годы философские контакты Деррида расширились и в
дискуссию вступили герменевты, представители критической теории (Хабермас и
Адорно, неизменно критиковавшие современную француз-скую философию за
беспринципность, за отсутствие разумного подхо-да и практико-политического
интереса) и аналитические философы, перед сторонниками Деррида и им самим
возникла необходимость обо-роны сразу на несколько фронтов. Одним требовалось
показать, что Деррида не иррационалист (в частности, его метафоры - это не
замена понятий, а одно из концептуальных средств философии) и что он не
безразличен к сообществу, этике, политическим вопросам. Другим тре-бовалось
показать, что Деррида не является противником анализа, хо-тя и осуществляет его
на другом уровне и другими средствами. И все
8 Ср. :
"Psyche, Invention de l'autre". In: Psyche - inventions de l'autre.
9 По-видимому, ответом
Деррида на критику со стороны сторонников философии социального консенсуса
(Хабермас) или адептов теории речевых актов можно считать проработку особых
объектов (это, например, справедливость, вера, дар, дружба, гостеприимство),
которые выделяются среди других парадоксальных, апоретических объектов тем, что
поддерживают своей притягательной невозмож-ностью социальный мир и человеческие
взаимодействия.
[68]
же - как найти какую-то объединяющую
позицию, если, например, для Деррида практически любое высказывание метафорично
(а скажем, для Дэвидсона - никакое и никогда)? А если сменить уровень готовых
утверждений на уровень намерений (интенций), то можно ли сказать, что Деррида
по крайней мере стремится сказать то, что он "имеет в ви-ду"? А если
стремится (Фуллер), то разве он не мог бы сказать то, что хотел сказать, более
ясно и четко? А если не мог, то что же собственно он имел в виду такого, чтобы
сказанное им стало наиболее адекватным способом передачи сообщения? А может
быть, просто дело в том, что ху-дожник в Деррида одержал победу над ученым, так
что и наши анали-тические беспокойства тут ни к чему?
Может ли деконструкция стать общим набором
инструментов зна-ния и практики? Скорее, не может. Может ли она применяться в
других областях знания, кроме философии и литературы? Да, она использует-ся в
таких областях, как искусство, право, лингвистика, психология, со-циология,
театр, теология, архитектура (причем подчас даже больше, чем в философии). Если
судить по числу защищенных о Деррида дис-сертаций (данные на начало 90-х
годов), то они относятся к 20 академи-ческим областям, хотя философских
диссертаций среди них в 20 раз меньше, чем литературоведческих (первых к началу
90-х годов по биб-лиографическому указателю Шульца числилось 20, а вторых около
240). Другие области применения деконструкции - это образование, язык, ки-но,
феминизм, теология, история, политология, социология, психоло-гия, музыка,
массовые коммуникации, антропология, инженерное де-ло и даже экономика.
Деррида основал деконструкцию как широкое,
международное, меж-дисциплинарное "дело" (интеллектуальное
предприятие), оказавшее значительное влияние на многие области. Отсутствие
согласия среди представителей различных философских традиций по отношению к Дер-рида
вполне понятно. Например, известно, что американские филосо-фы (в отличие от
американских литературоведов) уделяют мало внима-ния Деррида, а те, кто им
интересуются, обычно судят о нем отрицательно, за исключением маленькой группы
соратников. И причины этого, по от-зывам самих американских сторонников
Деррида, связаны не только с различием "континентальной" и
"островной" (аналитической, англо-аме-риканской) философии, но и с
тем, что философия в США - это неболь-шая область, в которой континентальная
философия занимает совсем уж маленький отсек. Кроме того, на восприятие той или
иной фигуры часто влияют цепные реакции небескорыстных оценок - со стороны
людей, которые и сами претендуют на влияние.
В целом заслуживает внимания тот факт, что изучение
творчества Деррида и "феномена Деррида", несмотря на обилие
литературы о нем,
[69]
очень неполно. Никто не захотел или не смог
дать общего представле-ния о Деррида. Из истории мы знаем, что одной из лучших
форм рабо-ты в философии были именно работы умных критиков - когда, напри-мер,
Аристотель писал о Платоне или Спиноза - о Декарте. Среди пишущих о нем, сетует
один из критиков, нет покамест людей ранга Жильсона или Кассирера. Хотя шаги в
этом направлении делаются (ср. Лаку-Лабарт, Лиотар, некоторые немецкие критики,
яркие англо-аме-риканские исследователи - Норрис, Гаше, Харвей, Беннингтон),
такой альтернативной по отношению к Деррида философии, учитывающей сделанное
им, пока не сложилось. И - что самое главное - даже самые проницательные
критики Деррида не смогли или не захотели дать об-щий образ философии Деррида,
показав ее пределы и границы - хотя бы на сегодняшний день.
Наверное, даже Деррида хочет быть понятым. Во всяком случае, че-го бы
он ни хотел субъективно, "объективно" он может оказаться либо в
истории философии (истории идей), либо нигде. Можно не сомне-ваться в том, что
Деррида займет в ней свое место, но наверняка не то, что предназначали ему
поклонники, призывавшие нас сжечь все, чему мы ранее поклонялись, чтобы войти в
новый храм. По-видимому, и Ниц-ше, и Гегель входят в историю мысли одинаково -
либо своей собствен-ной системой понятий, либо жестом отрицания чужой системы
поня-тий. Но для того чтобы этот отрицательный жест мог запечатлеться и
сохраниться, ему придется подчиниться тем или иным приемам систе-матизации.
Итак, мы проследили основные понятия грамматологии, их сцепления в
тексте, некоторые реакции Деррида на других и других - на Деррида. А теперь мы
хотим понять: зачем нам эта книга - здесь и теперь? Для этого нам нужно будет
подытожить то, что мы увидели и, хочется наде-яться, поняли из Деррида, и затем
попытаться истолковать полученную картину с более общих позиций.
Мы уже много раз видели, как Деррида пытается ускользнуть от всех
возможных определений (единицы, с которыми он имеет дело, - не по-нятия, не
объекты, не методы, не акты, не операции и т. д.). В конеч-ном счете мы к этому
привыкаем и разъяснений у него самого больше не спрашиваем. Главная его
операция заключается в том, чтобы взять за-
[70]
вершенное и систематизированное и выявить в этом
незавершенное и несистематизированное. Р. Гаше, один из наиболее тонких и
благожела-тельных исследователей деконструкции, считает целью Деррида поиск
"инфраструктуры несистематичностей философской мысли": они в принципе
не образуют единств и остаются лишь квазисинтезирующими конструкциями1
(прото-след, различАние, восполнение-замена - все это примеры подобных конструкций).
Вопрос о том, что именно и как разбирается при
деконструкции, двусмыслен: система или не система - это во многом зависит от
точки зрения (извне или изнутри). Деррида, как уже отмечалось, либо отказы-вается
определять свое место, либо определяет его "неразрешимым" об-разом, а
именно: деконструкция как структурированная генеалогия фи-лософских понятий
есть нечто "наиболее внутреннее", но построенное "из некоей
наружи"2. Главное - система, открытая к источнику нераз-решимостей
и подпитываемая им. Эта принципиальная оксюморность фактически позволяет ему
занимать любую позицию - систематическую или несистематическую, внешнюю или
внутреннюю. Важно выявить нечто скрытое, запрещенное и построить генеалогию
этого заинтересо-ванного подавления (в этом проекте есть явный
психоаналитический аспект).
Как приступить к работе, с чего начать? Это может
быть какая-то яр-кая деталь, а может быть очевидная (или только подозреваемая)
неувяз-ка в самой систематизированной мысли. Однако где именно следует
внедряться в текст, чтобы за системой увидеть несистемное, никогда не ясно.
Соответственно, и метод работы оказывается произвольным и не-предсказуемым:
чтобы уловить и использовать все "случайности" (или "необходимые
возможности") означения, приходится использовать во-енные (стратегические)
или охотничьи (обманные) приемы. Для опре-деления тех мест, где деконструкции
стоит внедриться и развернуться, Деррида пользуется, собственно говоря, даже не
методом (систематичес-ким набором процедур, употребляемых с определенной целью),
а чуть-ем, интуицией, "нюхом" (flair).
А это значит, что выбор не подлежит ни обсуждению, ни доказательству, ни
опровержению. Деррида движется сам и призывает нас двигаться украдкой.
Обмануть, сделать вид, будто при-нимаешь те понятия и условия, которые нам
навязаны, осуществить раз-ведку на местности (в логоцентрической метафизике),
чтобы лучше по-нять, где и как можно попытаться пойти на прорыв. Заглавие
раздела, посвященного методу, - exhorbitant, а это предполагает чрезвычайность, чрезмерность, отсутствие
систематичности, т. е. метода.
1 Gasche R.
The Tain of the Mirror. Derrida and the Philosophy of Reflection. Cambr. Mass.,
Lnd., 1986.
2 Derrida J.
Positions. P., Minuit, 1972, p. 15.
[71]
В целом деконструкция - это разборка концептуальных оппозиций, поиск
"апорий", моментов напряженности между логикой и ритори-кой, между
тем, что текст "хочет сказать", и тем, что он принужден оз-начать.
Текстовые операции, которые совершают и автор, и читатель, сли-ваются в
незавершенное движение, которое отсылает и к самому себе, и к другим текстам:
остается учиться читать тексты по краям и между строк, т. е. там, где, кажется,
ничего не написано, но на самом деле на-писано все главное для Деррида. Именно
в метафорах, примечаниях, неожиданных поворотах в аргументации, т. е. именно
"на полях" текс-та, и работают эти будоражащие силы означения3.
Однако дело ведь не в том, заметить или не заметить несистемное, а в
том, что с ним дальше делать: вовсе отказаться от поиска системности или
строить из несистемного систему, покуда хватит сил. К тому же противополож-ность
системного и несистемного во многом совпадет с противоположнос-тью ставшего и
становящегося. Ни то ни другое не даны нам в чистом виде:
за любой системой всегда будут маячить несистемные
остатки, в нее не во-шедшие, а в любой хаотической картине какие-то фрагменты
начнут скла-дываться в нечто более упорядоченное. Этот спор системного и
несистем-ного ярко разыгрался в отношениях структурализма и постструктурализма.
Деррида подчеркивает парадоксальность, апорийность огромного
количества философских и нефилософских слов, понятий, ситуаций, событий. Среди
них есть случаи, когда внутренне противоречивая семан-тика видна, так сказать,
невооруженным глазом. Но есть и случаи ме-нее очевидные, в которых Деррида
выявляет неявное, а подчас, возмож-но, и преувеличивает
"неразрешимость" выявленного. Как известно, логики считают некоторые
виды "неразрешимостей" рядовым явлени-ем: таковы, например, все
сверхобщие понятия, которые определяются только друг через друга (материя - то,
что не есть сознание, а сознание - то, что не есть материя); таковы ряды
перечислений (первый, второй и т. д., в которых "второй"
парадоксальным образом выступает как условие возможности первого); таковы
реляционные понятия (типа младший, старший); таковы акты самореференции4. Мы
рассмотрим несколько
3 Сходна с этим и установка
Барта: для него важна не структура, а структурация, не логика, а взрывы,
толчки, вспышки, сам акт означивания, в котором беско-нечные ассоциативные
цепочки имеют общеэротический, а не познавательный смысл. Тезису об означении
как "взрыве" вторит - по логике конвергенции, а не влияния - и
поздний Лотман: главное в литературе - взрыв как взгляд в запре-дельное
пространство (но нам нужно иметь философское понятие взрыва).
4 Известны лингвистические
сложности самообозначения, возникающие, в ча-стности, в силу того, что субъект
высказывания-акта (enonciation) и субъект вы-сказывания-результата (ёnоnсё)
систематически не совпадают. Различные фор-мы апорийности одновременно
присутствуют в обозначении пограничных ситуаций, особенно смерти.
[72]
типических случаев дерридианских апорий,
сгруппировав их в три клас-са - лексико-семантические, синтаксические,
прагматические.
Они возникают в тех слу-чаях, когда двусмысленные
или многозначные слова не могут быть све-дены к однозначности.
Но посмотрим внимательнее - действительно ли они "неразреши-мы"?
Например, греческое слово "фармакон" означает нечто отклоня-ющееся от
нормального уровня здоровья (как физического, так и духов-ного), а потому оно
может обозначать и яд, и лекарство, а кроме того, метафорически, и козла
отпущения. В общем виде это случай контра-стной структуры значения с
отсутствующей (нейтрализованной) середи-ной, и таких примеров среди явлений
языка и культуры можно найти сколько угодно. Скажем, героем в романтической
поэзии может быть ли-бо святой, либо демон, злодей - но никогда не
"нормальный мещанин". В этом смысле "романтический герой"
сходен с платоновским "фармаконом". Или возьмем "гимен"
Малларме. Можно ли считать семанти-ку этого слова "неразрешимой",
если при введении в контекст она так или иначе проясняется? Так, в учебнике по
гинекологии нам будет за-ведомо ясно, что речь идет о девственной плеве, но
зато в поэтическом тексте потенциальных значений наверняка будет значительно
больше, нежели то, что описывает Деррида. И это различие контекстов диктует
различное обращение со словом: в поэтическом тексте задействовано все
многообразие оттенков значения каждого слова, а в учебнике господст-вует
установка на однозначность и терминологичность. Иначе говоря, представляется,
что жизнь слов в культуре устроена либо гораздо слож-нее, либо гораздо проще
того, что нам предлагается.
Семантику Деррида, кажется, не любит - из-за обшей неприязни к
проблеме референции; прагматика была занята жестко определенными позициями (в
частности, философов-аналитиков); оставался синтак-сис, синтагматика. Однако
вряд ли можно сказать, что Деррида разви-вал область языкового синтаксиса, ибо,
погружаясь в этимологические или словарные изыскания, он предпочитал
"рассеиваться" в миражах ас-социаций любого типа - смысловых или
чисто звуковых, "случайных". Однако в этом мареве отсылок всегда
присутствовал и акт именования, дающего предмету новое рождение.
Уже в эссе "РазличАние" Дерри-да приходилось доказывать свою
непричастность "негативной теоло-гии". Однако если о негативной
теологии можно спорить, то негатив-ная семантика у него уж точно есть: это игры
двойных (или многократных) отрицаний, при которых логическое отрицание нередко
само себя уп-раздняет. К примеру, след описывается как то, что не наличествует
и не отсутствует; и наличествует, и отсутствует; столь же наличествует, сколь
[73]
и отсутствует, и т. д. Когда Деррида говорит, что
ни одно понятие мета-физики не может описать след, и накапливает отрицания (не
видимый, не слышимый, ни в природе, ни в культуре), его язык все равно спосо-бен
указать на не-первоначальное только с помощью слова "первона-чало",
хотя бы и перечеркнутого5.
Пути синтаксического развертывания негативной
семантики ведут нас к мифу, фольклору. Вот пример древней загадки: мужчина не
муж-чина камнем не камнем убил не убил на дереве не на дереве птицу не пти-цу.
У этой загадки есть разгадка: евнух комом земли попал в летучую мышь, сидевшую
на кусте. Но в нашем случае разгадок не будет. Слова разбухают и
интериоризируют весь словарь: так, любой "тимпан" будет одновременно
означать все, включая гидравлическое колесо. А мысль бук-сует: по сути, любой
фрагмент текста у Руссо, Соссюра, Платона, если разглядывать его в
увеличительное стекло и вне контекста, будет по-рождать неразрешимости.
Применительно к грамматологии они покамест почти не
проявляют себя, но в дальней-шем будут занимать все более важное место. Письмо
часто порождает дву-смысленности, которые нельзя устранить обращением к
контексту или к намерениям автора. Так, в речи Деррида на двухсотлетии американ-ской
Декларации независимости6 ("Мы, представители США, собрав-шиеся
от имени народа этих колоний, торжественно заявляем, что эти объединенные
колонии являются и должны являться свободными неза-висимыми штатами")
рассматриваются перформативные акты именова-ния
себя в качестве представителей какой-то социальной общности и подписи под учреждающим документом. Что
легитимирует речь первых представителей народа? Как соотносится момент
установления закона с самой ситуацией политического представительства? Как
понять сам пе-реход от до-общества без конституции к новому политическому поряд-ку?
Это ставит особые вопросы юридического высказывания - как в ре-чи, так и на
письме: одни исследователи считают, что все юридические утверждения сводимы к
констатациям о положении дел, другие утверж-дают, что логически перейти от
деклараций к реальному учреждению социального института невозможно из-за
порочного круга - чтобы иметь взаимные обязательства, нужно, чтобы союз уже был
заключен. Для Дер-рида в известном смысле все речевые акты
"неразрешимы". И потому
5 О том, что доверять операторам
отрицания было бы наивно, нас уже давно пре-дупреждали; чем больше мы отрицаем
что-либо, тем больше у психоаналитика оснований считать, что как раз отрицаемое
"истинно": недаром у Фрейда про-блема отрицания и отрицательного
суждения о состоянии сознания и состоянии реальности - одна из сложнейших.
6
Declarations d'independance. In: Otobiographies. L'enseignement de Nietzsche et
la politique du nom propre. P., Galilee, 1984, p. 13-32.
[74]
требуются скачок, акт веры, некое "необходимое
лицемерие", чтобы обеспечить политическое, военное, экономическое
действие, вводящее какой-то новый порядок.
Наверное, мы могли бы разбить
перформативные парадоксы на части и подчасти и преодолеть апорийную ситуацию
ступенчатостью суждений (мы, здесь собравшиеся, объявляем себя представителями
несуществую-щего государства; мы, здесь собравшиеся, представители еще не
сущест-вующего государства, объявляем это государство существующим, и т. д. - покуда
новое государство не будет объявлено свободными штатами), но Деррида этого не
делает. Однако, даже если принять, что часть представлен-ных Деррида апорий и
разрешаются логическими средствами, все равно - проработав в них и логическое и
нелогическое, мы становимся более чув-ствительными к несистемным
"остаткам" - ко всему тому, что обычно выбрасывают за борт как
третьесортную логику или вообще нелогику
Из чего состоит набор (не)логических средств Деррида? Посмотрим
сначала, чем мы обычно располагаем: формаль-ная логика позволяет нам разводить
контексты и уточнять смыслы; ди-алектическая логика - искать и разрешать
противоречия, а при осмыс-лении развития - осуществлять "снятие"
(удержание низшего в высшем); мифологическая (и отчасти структуралистская)
логика показывает, как строить бинарные оппозиции (близкий-далекий,
сырой-вареный) и находить посредников между членами этих оппозиций; тернарные
схе-мы манят нас своим особым подходом, но, кажется, чаще всего сводят-ся к
бинарным. А что есть у Деррида? К формально-логическому рас-членению своих
апорий он не прибегает; диалектический путь отрицает (особенно за идеологию
"снятия"), хотя его взаимоотношения с Гегелем - вопрос сложный и
требующий отдельного рассмотрения; мифологиче-скую логику использует лишь как
материал для деконструкции.
А что остается? То, что можно было бы назвать
взаимоналожением гетерогенных элементов без "поглощения",
"переваривания" низшего высшим. Эти приемы работы похожи на пластику
наклеивания, аппли-каций, коллажей, а ее результаты напоминают палимпсест
(когда старую запись можно расшифровать под новой), на хайдеггеровские перечер-кивания
без вымарывания; на связь поверхностей в ленте Мебиуса (ее концы склеены так,
что внутреннее и внешнее плавно переходят друг в друга), на внешне абсурдные
эшеровские картинки. Один из самых глав-ных механизмов, которые Деррида находит
у своих героев, а затем пре-вращает в концептуальный инструмент - это механизм
восполнений-изъ-ятий: он предполагает уже не бинарные противопоставления, а
некие сериально-градуальные схемы развертывания значений (нарастание или
убывание качеств по схеме от "прибытия нового извне" до "подмены
ис-
[75]
ходно данного прибывшим"; мы представили
соотношение природы и культуры у Руссо по схеме:
приложение-добавление-дополнение-вос-полнение-замена-подмена). Итак, мы
сталкиваемся здесь с разнообраз-ными квазипространственными формами
конфигурирования мысли-тельных элементов. Свои средства Деррида берет из
словесной художественной практики; из невербальной пластической практики; из
материала, не использованного логикой (мелочи, "обманки", софиз-мы);
из психоаналитического материала и схем; из материализованной языковой
метафорики в текстах различного типа. Учет телесной плас-тики (при наличии
аналогий и параллелей между жизнью мысли и жиз-нью тела) нередко позволяет
по-новому взглянуть на мыслительные про-цессы, учесть общие механизмы сбора и
объединения впечатлений, их обработки и проч. В этой палитре есть и новые
представления невеще-ственного и нематериального как образного, и выходы за
пределы представимого.
Концептуальные единицы, используемые Деррида, можно
назвать поэтико-терминологическими7. Соответственно, в
каж-дом конкретном случае, в контексте фразы или абзаца и, разумеется, в разных
работах (более академичных или более экспериментальных) ак-центы и общие
пропорции "образного" и "концептуального" будут раз-личными.
В принципе тут встает вопрос о философском языке как тако-вом, о его специфике
среди других языков культуры и о его исторической судьбе. Судя по той картине,
которую рисует Деррида, можно предпо-ложить, что во всяком философском тексте,
где общие понятия осно-ваны на дематериализации вещественных и перцептивных
значений слов, скрыты два забвения: первоначального прямого значения слова, а
также самого процесса метафорического переноса. Тем самым "стира-ние"
первоначал становится неосознаваемой сутью философии: чувст-венное непременно
должно быть побеждено интеллигибельным. Хотя в философских текстах сохраняются
мощные метафоры8 (такие, как Солн-це, свет у Платона, Аристотеля,
Декарта: свет - знание, темнота - не-вежество), в целом забвение о происшедшем
метафорическом перено-се превращает метафору в понятие, стирает ее философским
желанием обобщать, интериоризировать, "снимать".
В принципе в философский язык входит многое из
того, что отно-сится к языковой семантике вообще, а генезис языковых значений
во мно-гих случаях предполагает акты метафоризации, которые протекают
по-разному в зависимости от того, что подвергается переносу и какова
7 Agamhen G.
Pardes. L'ecriture de la puissance. In: Derrida. Revue philosophique de la
France et de 1'etranger. PUF, ? 2, 1990, p. 135.
8 Derrida J.
La mythologie blanche. La metaphore dans le texte philosophique. In: Marges de
la philosophie. P., Minuit, 1972, p. 247-324.
[76]
направленность этого процесса. Вся история
философии была в той или иной мере логичной или риторичной; она была
одновременно и текс-том, написанным в определенной манере или стиле, и
рассуждением, в принципе отделимым от стиля и манеры (иногда - почти
безболезнен-но, иногда - с трудом). Наверное, термин "забвение"
слишком мягок, и Деррида скажет скорее "подавление" или
"вытеснение". Во всяком слу-чае, труд отрыва мысли от мифа и от
метафоры был огромной работой, а не удовольствием, в отличие от наших нынешних
игр возврата в мета-форические слои языка. При этом возникавшая наука
стремилась пре-дельно отдалиться от метафоры, хотя ей это и не удавалось, а
искусство не забывало об истоках (даже Вольтер пишет сочинения на философские
темы прозрачным языком прозы, а стихи или трагедии - в образцовой риторической
манере). А уже после этого главного отрыва от мифа и выработки понятийного
языка философия в разные периоды и в разных своих течениях видела эти колебания
взаимоотношений стиля и содер-жания по-разному. В истории философии и науки
были периоды отри-цательного отношения к метафоре и были периоды, когда в
метафоре видели главное средство человеческой мысли: сейчас преобладает осо-знание
эвристической роли метафоры.
Деррида сейчас иногда воспринимают как персонаж из поздней со-фистики,
когда расцвела риторическая игра, пытавшаяся вытеснить фи-лософию. Разумеется,
он против этого возражает: он строит не метафо-рический дискурс, а метафору
метафоры, выясняет и изобличает механизм вытеснения риторического и
метафорического в истории философии от греков до наших дней. Но тут Деррида не
был первым: уже Валери, на которого он ссылается, показал, что философия есть
прежде всего "род письма", род литературы, близкий к поэзии, и тем
самым - стал как бы деконструкционистом до деконструкционизма. Валери писал и о
роли образного языка в философии, о неконтролируемых семантических сдви-гах и
забытых метафорах в составе философских понятий. То, что все это говорит поэт,
вполне естественно, но то, что это берет на вооружение фи-лософ,
свидетельствует о своего рода эстетическом повороте в филосо-фии. По-видимому,
он возникает потому, что философия имеет новые интуиции, но не имеет
собственных средств для их выражения: она долж-на их создать или найти где-то
вовне. В данном случае "литература", "поэзия" и
воспринимается как такое "вовне", которое затребуется "из-нутри".
Можно полагать, что для философа внимание к стилю и мане-ре письма может быть
лишь первым шагом: следующий так или иначе потребует включения
рефлексивно-критического сознания и более же-сткой когнитивной дисциплины.
В классической, недеконструктивной интерпретации метафора в на-ши дни
предстает как общий механизм познания и сознания, предпо-
[77]
лагающий вторжение синтеза в сферу анализа,
образа - в сферу поня-тия, единичного - в сферу общего. Конечно, метафора не
справляется с обычными коммуникативными задачами, она произвольна при иден-тификации
субъекта, туманна при уточнении предиката. Однако акт ме-тафорического переноса
имеет важнейшее значение для построения языковых значений, для развития средств
омонимии, синонимии, по-лисемии (при этом в науке метафора предстает как
начальная стадия исследования, в поэзии - как цель и результат). Роль метафоры
в фи-лософском мышлении, по-видимому, определяется самой возможнос-тью
построения "невидимых миров", выработкой средств широкой со-четаемости
(универсализация) и тонкой семантики (индивидуализация) и, вообще, таким
механизмом апелляции к воображению, который име-ет концептуальные результаты.
Что же касается пределов ее значимос-ти, то они естественным образом будут зависеть
от того, как определит себя философия по отношению к таким областям, как наука
и поэзия. Большинство споров о метафоре оказываются невразумительными из-за
того, что оппоненты размещают метафору в разных местах смысло-вого и
семиотического пространства (ближе к референтам или к подра-зумеваемым смыслам,
к процессам генерализации или индивидуализации смысла и др.), и потому эти
позиции остаются несоизмеримыми, хотя их можно и нужно было бы пытаться
взаимоувязать. Вне зависимости от того, трактуется ли метафора как языковая,
неязыковая, находящая-ся на грани между лингвистическим и внелингвистическим,
текстовым и внетекстовым, это позволило бы нам прояснить общий механизм ин-теллектуальной,
эмоциональной, перцептивной работы - на той стадии, когда он еще не
предполагает разведения результатов на разнооформленные отсеки культуры. Тогда
яснее предстанут вторичные тяготения и слияния (например, нынешние скрещения
философии и литературы: они могут быть поняты не сами по себе, но лишь на фоне
взаимодействий философии и риторики в разные периоды истории культур.
Важная часть средств, употребляемых Дерри-да,
заимствуется по аналогии из современных пластических искусств. Ра-нее
пространство и время предполагали какие-то четкие координаты (близкое-далекое,
внешнее-внутреннее, верхнее-нижнее), в которых фиксировались предметы
созерцания, восприятия, постижения. А теперь и сами предметы, и те
пространственно-временные координаты, в ко-торых они даются, теряют свою
устойчивость. Возникают новые воз-можности их соотнесения: они обнаруживаются в
разрядках, разбивках, промежутках, интервалах, артикуляциях, а также в Других
заметных и не-заметных переходах пространства и времени Друг в друга.
Современные эксперименты с пространством в самых
разных обла-стях культуры были, по сути, отсроченным ответом на ту проблему, в
ко-
[78]
торую некогда уперся Кант, который исходил
из невозможности прост-ранственного представления внутреннего опыта и потому -
из невозмож-ности теоретических гуманитарных наук (например, знания о душе или
теоретической психологии). Современные искусства и соответствую-щий им опыт
мысли изменили представления о внутреннем и внешнем, сделали внутреннее
пространственно представимым в гораздо большей степени, нежели это когда-либо
казалось возможным. Предлагаемые нынче схемы обоснования знания уже, как
правило, не требуют внут-реннего очищения содержаний сознания, их возгонки к
сущностям: они исходят из постоянного достраивания и доращивания образов,
предме-тов, из постоянных сдвигов в самих координационных сетках. Коль ско-ро
ни цель, ни средства, ни предметы, ни пути мысли заранее не опре-делены, ее
топология, пространственное развертывание оказывается почти сказочным: пойди
туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что. Ку-да ни повернешься - все сплошь
заколдованные места: думая, что уда-ляемся от них, мы вновь к ним приближаемся,
а надеясь вернуться, ни-когда не попадаем туда, откуда вышли; таким образом
возникает как бы двойное движение, парадоксальным образом включающее
приближение и отдаление.
Плотный строй текстовых ассоциаций по сходству (метафор) и по
смежности (метонимий) создает это непривычное пространство дейст-вий мысли и
языка. Архаика и архисовременность, фольклор и гипер-текст в нем уравниваются:
ни там, ни тут нет ни начал, ни концов; ни центра, ни периферии; ни
определенного входа или выхода; нет ни от-правных пунктов, ни пунктов
назначения, и мы вообще забыли, куда едем, только какие-то промежуточные
станции мелькают... Может быть, от-сюда - исключительная избыточность текста Деррида;
подчас он с ма-ниакальной настойчивостью повторяет почти одно и то же (такие
поня-тия, как след, письмо, различАние, восполнение нередко описываются почти
одинаковыми словами), но это именно не одно и то же - посколь-ку записано в
разных контекстах. Эти различающе-уравнивающие ме-ханизмы позволяют навести
интертекстуальные мосты между любыми произведениями - сплошь вторичными,
состоящими из подлинных или мнимых цитат, отсылок, реминисценций, в которых
всякое слово - чу-жое, но все чужое может войти в твой текст.
Четкой границы между мыслью и бытием, природой и культурой не
существует, достраивание и подмены имеют место везде. Как действует мысль?
Собирает все разнородное, просеивает, отбирает сходное и пр. Но все это -
материал, который не схватывается синтезом, тем более - мгно-венным, для этого
нужны отстранение в пространстве и отсрочка во вре-мени. При этом человеческое
сознание по сути своей гетерогенно и пред-полагает разные операции: как
действия с дискретными элементами
[79]
(текстами как цепочками сегментов), так и
взаимоналожение смыслов в одновременности. Можно предположить, что в любом
случае схемы те-ла и сознания связаны между собою теснее и интереснее, чем мы
рань-ше думали, а потому их новые взаимодействия могут породить и новые мыслительные
абстракции, и новые пластические формы.
Современный сдвиг антропологической проблематики заключается в
осмыслении во-площенности рефлексивного сознания и одухотво-ренности телесного.
Это звучит архаично, но содержит радикально но-вое понимание основ человеческой
жизни и понятийных схем ее по-стижения. Важно не только сознание как
рефлексивная способность, не только интуитивный акт, но и жизнь сознания,
укорененного в теле (те-ле индивида и теле культуры). Наверное, именно это и
показывает нам абстракция прото-письма: интуиция не оставляет следов, а письмо
на-царапывает следы. Но для того чтобы понять это, нам нужна такая эм-пирия,
которая бы сопротивлялась "возгонкам" и "сублимациям", ко-торая
сохранялась бы в виде следов, не теряя своей энергии, в конечном счете
"поддерживающей" любые философские абстракции. Ткань текста, письмо
плетется в результате челночного движения между рефлексив-ным и эмпирическим,
трансцендентальным и телесным9.
Оппозицией активного и пассивного Дер-рида практически не пользуется,
но все же можно утверждать, что ди-намическая позиция ему ближе. Означение в
динамике порождает нео-жиданные эффекты взаимоналожений, о чем уже говорилось.
Даже те термины, которые имеют более или менее точный смысл, в силу отсроч-ки и
отстранения все равно поглощаются и размываются новым контек-стом. Все
случается "не вовремя" и не на своем месте и поглощается маревом
чуждых резонансов. И это, наверное, вполне реалистическая ме-тафора того, как
вообще происходит означение в человеческом интер-текстуальном мире.
Большая эпистемологическая сложность, связанная с этой познава-тельной
динамикой, - "почти-немыслимое" как предмет мысли. Так, поч-ти непостижимым для разума было особое
душевное и телесное состо-яние любви у героя Руссо. Почти-общество,
почти-язык
- что делать с этой "незавершенностью"? Достроить объекты
до новых опознаваемых состояний или, напротив, урезать их до прежних
опознаваемых состо-
9
Парадоксально-пространственный оттенок имеют почти все главные понятия Деррида:
письмо, след, различАние, восполнение (как достраивание-изъятие). Сре-ди новых
понятийных мест, недавно обнаруженных, - "хора" (площадь) из
"Тимея" Платона - такая открытость, которая, как считает Деррида,
подрывает всю платоновскую систему; такое пространство, к которому не относятся
никакие определения (не умопостигаемое, не чувственное, но оба сразу), - это
вмести-лище гостеприимства, дружбы и дара как событий.
[80]
яний (так, руссоистское "почти-общество"
можно и достроить до пол-ноценного общества, и урезать, вернув назад в природу).
Главные сред-ства для наших мыслительных экспериментов - технологические (до-страивание)
и биологические (прививки и выращивание): они по-разному использовались в
формализме, структурализме и постструктурализме, что заслуживало бы отдельного
изучения.
А пока мы находимся в пределах грамматологии, эти невозможные объекты
только-только начинают появляться. Наряду с "почти-обществом",
"почти-языком" как внешними парадоксальными структурами, па-радоксальное
чувство нахождения между жизнью и смертью испытал герой Руссо на острове
Сен-Пьер. Но не только реальные и психологи-ческие травмы нужны для того, чтобы
войти в область парадоксальных объектов. Достаточно одного человеческого
воображения, позволяюще-го человеку совершенствоваться, не достигая
совершенства, для того чтобы все необходимое в человеческом мире оказалось как
бы невозмож-ным. Это балансирование на грани возможного и невозможного, невоз-можного,
но необходимого, становится чертой философии, которая не боится зияний, трещин
и пределов. Со временем у Деррида нарастают (и числом, и весом) эти новые
"предметы" - вера, смерть, дар, дружба, сообщество, справедливость.
Все они предполагают такую форму "неразрешимости", которая
по-вернута к сообществу, к отношениям между людьми. Например, дар - это парадоксальное состояние и для
дарителя, и для получателя; оно ис-ключает благодарность, признательность,
необходимость возврата и отдаривания - осознанные или неосознаваемые. Если в
традиционных обществах дарообмен предполагал непрерывные цепочки отдариваний,
то в данном случае дар отличается как раз тем, что останавливает кон-вейер
замещений. Точно также и акт гостеприимства
должен быть аб-солютным и безусловным, он должен быть даром, чтобы вообще -
быть. Но где в человеческом мире абсолютность и безусловность? Здесь инте-ресна
сама идиома Деррида "pas d'hospitalite" - одновременно и шаг (жест) гостеприимства, и невозможность
гостеприимства в абсолютном и безусловном смысле10.
Далее это смерть
(традиционная философская тематика): как возмож-на моя смерть и высказывание о
ней? Здесь парадокс раздваивается: од-но дело - ситуация умирающего, в которой
он выступает, едва ли не впервые за всю свою жизнь, как единственный,
уникальный и незаме-нимый (подмены возможны только в сказках); другое дело -
ситуация остающихся в живых: они принуждены к работе скорби, к отделению
("секретированию") от себя тех сторон жизни, которые были связаны с
умер-
10 De
1'hospitalite (A. Dufburmantelle invite J. D. a repondre). P., Calmann-Levy,
1997, р. 129.
[81]
шим, к обучению жизни без умершего: эта работа, по
определению, незавершима и сугубо индивидуальна, хотя и важна для любого
человека, поскольку не только смерть, но и другие значимые утраты (символиче-ская
кастрация, лишение) предполагают подобного рода усилия.
Возьмем справедливость: она
путает карты любого расчета и подсче-та (отмщений или воздаяний) и тоже может
быть описана только как "дар". Справедливость всегда неравна самой
себе, неоднородна и несамотождественна: она требует постоянного превзойдения
задаваемых за-коном условий и потому никогда не осуществляется полностью. Стало
быть, суждение о справедливости не может быть теоретическим: оно требует от нас
каждый раз заново изобретать условия справедливости". Конечно, поначалу мы
считаем и рассчитываем, следуем правилам, за-конам и обычаям, но в какой-то
момент все это в нас должно остано-виться - чтобы могло наступить состояние, в
котором должен совершить-ся акт другого порядка значимости.
Сродни справедливости - вера. Деррида различает религию и веру,
как и Киркегор, для которого вера (в отличие от религиозного учения)
парадоксальна. Подобно справедливости и дару, она предполагает ради-кально
деконструктивный жест, который равно относится ко всем рели-гиям (по крайней
мере монотеистическим - иудаизму, христианству, ис-ламу). Парадоксальным
образом вера вообще нерелигиозна, она не может быть полностью определена
никакой конкретной религиозной позици-ей, текстом, системой, институтом, и
именно в этом смысле она абсо-лютно универсальна. А без веры (ибо ведь и каждый
речевой акт есть обет, обещание, свидетельство), без акта доверия другому -
никакое общест-во невозможно. Философия "на пределе", философия с
помощью пре-дельных понятий обязана помыслить это: вся сложность в том, чтобы
по-том соотнести с этими ее мыслями этику и политику, демократические
институты, всю социальную жизнь. Политика, мораль и право - все это не имеет
права экономить на сомнениях, на апориях; они - условие их осуществления.
Итак, мы выявили отдельные системные фрагменты в несистемной ткани
текстов и наметили набор концептуальных средств, с помощью ко-торых ведется
деконструктивная работа. Мы заметили, что статус объ-ектов Деррида многообразно
особый - либо это были необъективируе-мые объекты в классическом смысле слова
(условия возможности объектов, которые сами не объективируются); либо
недозревшие объ-екты, подлежащие восполнению-достраиванию; либо различного рода
неразрешимости, которые в своей заостренной форме ("невозможное, но
необходимое") парадоксальным образом смыкаются с самыми тра-
11 Force de loi. P., Galilee, 1994.
[82]
диционными для философии объектами - вроде
тех, с которых когда-то начинал Сократ. Постараемся теперь рассмотреть все это
в более об-щем горизонте умонастроений, где складывался и проект деконструкции.
Если оглянуться на почти столет-нюю историю развития европейской
философии, то можно увидеть, что с некоторых времен философы стали заботиться
не столько о продол-жении общего дела, сколько о ниспровержении всего того, что
было до них. Все они ниспровергают предыдущее (как метафизику), а потом и сами
попадают под шквал очередных ниспровержений. Чем больше фи-лософия становилась
не общим делом мысли, а стремлением к неповто-римости личной манеры, тем ближе
она подходила к искусству и даль-ше отходила от науки. Как и раньше, философия
ощущает и внутреннюю потребность переосмыслений, и вызов извне, со стороны
современной жизни, науки, искусства, социальной практики. То и другое
смыкаются:
чтобы хорошо опровергать предыдущее, нужно найти
точку опоры, а где ее искать - внутри и/или вовне?
Были периоды, когда философия имела четкое представление о сво-их
возможностях, исходя из определенного набора антропологических способностей
человека. Кант мог смело проводить разграничительные линии между наукой,
искусством, этикой, сферой свободного сужде-ния - и все потому, что он знал,
как именно чувственность обобщает дан-ные внутреннего и внешнего опыта в формах
пространства и времени, рассудок подводит этот опыт под общие понятия, разум
имеет дело с бо-лее высокими синтезирующими принципами, применение которых к
недозволенным объектам неизбежно приведет к апориям и т. д. Как известно, Кант
считал свою схему универсальной, хотя строил ее в со-ответствии с опытом
естественных наук своего времени и сам был не толь-ко философом, но и ученым.
Однако теперь эти представления пошат-нулись: кто, что, чем и как познает,
какой результат получает и чем может его обосновать? Это предполагает и новый
взгляд на мыслительный ап-парат, и новые представления о возможном предмете
познания.
По целому ряду причин (среди них - сопряжение высоко аналитичного
наследия картезианства с немецкими глубинами познавательного синтеза) во
Франции происходили многие интереснейшие мыслитель-ные эксперименты последнего
столетия. В общей лаборатории прора-батывались и наследие феноменологии (когда,
вслед за Хайдеггером, Сартр применил феноменологические процедуры к свободе,
Мерло-Понти - к телу, Рикер - к значению, а Деррида обобщил их, поставив
[83]
под вопрос сам феноменологический ход
мысли), и экзистенциалист-ский проект, и схемы теоретического антигуманизма, и
неорационали-стическая идея "эпистемологических разрывов" в познании,
и яркие поэтические эксперименты со словом, которое пытались вырвать из сферы
влияния "агрессивного" разума. Особенностью французской культурной
ситуации 50-60 годов было отсутствие чего-либо равноцен-ного европейской
философии науки (неопозитивизму, логическому по-зитивизму). Когда
субъективистские схемы индивидуального выжива-ния исчерпали себя, возник
общественный запрос на научную философию. Именно в этой ситуации французский
структурализм, ко-торый был не философией, а методологической тенденцией,
связанной с распространением лингвистических методов на другие культурные
объекты, прогремел как новейшая научная философия и идеологичес-ки сплелся с
лозунгами "теоретического антигуманизма".
Леви-Стросс, Лакан, Фуко, Барт - на разных полях показали и за-острили
значимость языковой доминанты культуры. Но этот период со-циальной
затребованности "научной философии", роль которой по сов-местительству
выполнял структурализм, быстро прошел. Вряд ли можно сказать, что он исчерпал
себя, хотя поток социальных эмоций после 1968 года хлынул в совсем другие дела
(из науки - в этику и политику). В 70-е годы, в противоположность 60-м, все уже
забыли об оппозиции науки и идеологии, ранее столь значимой, а "новая
философия" нача-ла охотиться за проявлениями "репрессивного"
разума в близкой и даль-ней истории. Научный проект структурализма перестал
быть массово интересным, хотя свою плодотворность он сохраняет и поныне -
посколь-ку в гуманитарном познании многие области и поныне даже не описа-ны по
единообразным основаниям и не систематизированы, не говоря уже об отсутствии
общей теории объекта, так что линнеевской работы в гуманитаристике хватит еще
как минимум на столетие, хотя совре-менная мода этого и не поддержит.
Полный отказ от прежнего пафоса науки и научности привел к рос-ту
антисциентистских умонастроений, когда во главу угла ставилось все
неструктурное и нелогичное (аффекты, потоки, телесность, динамика),
сосредоточиваясь вокруг "желания", привнесенного в философию пси-хоанализом,
но сублимированного в ней до общеэротического опыта жизни тела и души. Обшей
установкой постструктуралистских концеп-ций, формой смешанного
телесно-духовного удовольствия стало на-слаждение чтением и письмом как
универсальными процедурами куль-туры: начался период массового писательства,
когда каждый волен творить ("писать"), присваивая себе что угодно
чужое, в формах внежа-нровой полуимпровиэации - эссе. И это интертекстуальное
простран-ство стало своего рода амортизационной подушкой, смягчающей удары
[84]
реальности (все равно непостижимой),
стимулирующей полеты вообра-жаемого ("во сне и наяву") и операции
символического мышления. Це-лью становится такое затрудненное письмо, которое
не способствует коммуникации, а наоборот, затрудняет ее: этот принцип
современного искусства стал в философии модой, хорошим тоном, а потом и привыч-кой.
Обоснованием этой манеры был призыв не поддаваться языку, ко-торый лепит из нас
то, что хочет, подмять его под себя любой ценой и оставить свой след, пусть и
самостирающийся, среди других следов. Эта интертекстуальная сфера разрасталась
как бы сама по себе - тексты про-дуцируют тексты о текстах (метатексты), а
потом складываются в ги-пертексты с цитатами, подменами, карнавалом...
Конечно, интерес к "несистемным"
философиям не был уникальным для Деррида: увлечение Ницше, например, было почти
всеобщим. Но вопрос от этого не снимается: если главные европейские философы не-системности
(будь то Киркегор, Ницше или экзистенциалисты) имели для этого свои основания
(болезнь, безумие или бомбы над головой), то как быть со страстью к
несистемности в 60-70 годах? Требовалось пе-ревести личную уязвленность в общую
уязвимость, найти общезначимые формы отчета о своем опыте. По-видимому, именно
борьба с языком, призыв к затрудненным коммуникациям - в философии, как в искус-стве
- стали одним из таких обоснований. И все же сейчас, как можно думать,
завершается относительно цельный период в развитии европей-ской философии, а
потому вновь возникает потребность в том, чтобы го-ворить, думать, действовать
иначе. Как при этом, не справляя модных поминок по философии, соотнести в ней
понятие и образ, логическое и риторическое, понять ее универсальные критические
функции в но-вой ситуации?
Наверное, памятуя о том, что каждое явление
культуры складывает-ся в своем контексте и воспринимается на своем фоне:
поскольку лю-бое сочетание ранее несовместимых элементов рано или поздно начи-нает
восприниматься как естественное и даже банальное, постольку индивидуальные
стили в искусстве часто развиваются от усложненнос-ти к классической простоте.
Срок, отпущенный в философии (пусть не повсеместно, но там, где литературная
функция захлестнула в ней по-знавательную) на чисто литературное ее инобытие,
кажется, подходит к концу. В любом случае стоит помнить, что никакого
"снятия логичес-кого и риторического" (о чем говорят критики - кто с
радостью, кто с тревогой) не происходит, и если бы такое было возможно, это
постави-ло бы под вопрос всю философию. К счастью, Деррида не кашевар, а
дистинктивист. Даже если подчас он бывает невнятен, он не потакает не-внятности
в принципе. Да, он действительно провозглашал единство (почти до слияния)
философии и литературы - в тот период, когда ему
[85]
важно было отмежеваться от философской
традиции и догмы. А теперь он скорее подчеркивает, что никогда не смешивал
философию с лите-ратурой и всегда четко различал их. Деррида много работал как
худож-ник и наслаждался этим. Но главная ценность того, что он сделал, за-ключается
для нас все же не в поэтической игре словами, а в разведке "дологических
возможностей логики".
С момента выхода "О грамматологии" прошло более 30 лет. Это
достойный срок жизни любого худо-жественного направления или мыслительной школы
- предел, за кото-рым нужны новые импульсы и радикальные пересмотры всего, что
уже было сделано. Когда художники призывали читать философию как по-этический
текст, это было ново и интересно. Когда философы прини-мались читать свои
тексты как "литературу", это тоже было ново и ин-тересно. И этот угол
зрения дал много нового материала из жизни значений и смыслов. Кажется, что
Деррида нарыл, настроил и оставил в подвешенном состоянии множество интересных
текстовых конфигу-раций: запасники музея этих виртуальных реальностей
переполнены, а сроки хранения - ограничены. Что с ними делать дальше?
В студентах ходят теперь едва ли не внуки тех, кто когда-то стоял на
баррикадах. Экзотика словесных игр для них не новость, а вчерашний день, и
потому она их не интересует. Ныне во Франции студенты-фило-софы начинают
обращаться к собственной истории и эпистемологии науки, к англо-американским
когнитивистским разработкам. Но все это продолжает оставаться притягательной
моделью для зарубежья - аме-риканского, где деконструкция разветвилась на
несколько самостоя-тельных направлений, почти не затрагивающих философию, и
отчасти европейского, а также для некоторых трудно развивающихся стран (Дер-рида
очень популярен в Индии, Латинской Америке).
Перед русским читателем стоит непростая задача. История грамматологии
- это не его история, даже если популярные журналы уже, ка-жется, все
разобъяснили про Деррида - и про его галстуки, и про его га-строномические
привычки. Если открыть любой литературный, искусствоведческий, популярный
журнал - постмодернистский "дискурс" бьет в глаза, ослепляет и
оглушает. Сам Деррида - человек сильный и гордый, но сейчас его хочется
защитить: не столько от западных крити-ков, сколько от тех российских
продолжателей, которые склонны молить-ся на очередную икону, не пытаясь понять
ее смысл, контекст, истори-ческую уместность. Однако слова, рожденные
концептуальным опытом эпохи "пост-модерна", - это не наши слова. Наш
социальный опыт от-носится скорее к "прото-модерну", по крайней мере
для нас важнее бы-ло бы обсуждать проблемы догоняющей модернизации, нежели
громить чужие концептуальные постройки. Собственная историческая и культур-
[86]
ная специфика - это наследство, с которым
приходится считаться: про-сто перескочить непройденные этапы нельзя, а вот
проработать и про-мыслить, при желании, - можно12.
Тут приходится учитывать и различие социальных ситуаций - рос-сийской
и условно западной. На Западе постмодернные состояния (тут следовало бы
различать отношение философии к пост-модерну и пост-модернизму, отношение
постмодернизма, т. е. различных современных практик в искусствах и литературе,
к философии и, наконец, саму фи-лософию постмодернизма) весомы, но не
всеобъемлющи: они возникли на фоне другой - "нормальной" (или в
широком смысле слова - впол-не "рациональной") работы с философией в
лицее, в университете, на фоне достаточно успешно функционирующих (пусть даже и
догматиче-ских, школярских) институтов. Иначе говоря, вся философская жизнь от
постмодернистских "жестов" не прерывается, более того, сама уме-стность
этих жестов прямо зависит от воспроизводства того, против че-го провозглашается
протест: если бы в средних школах Франции не учи-ли "нормальной"
философии, тогда аудитория потенциальных читателей деконструктивистских текстов
поредела бы. Если не будет воспроизво-дящейся философской традиции, нечего
будет деконструировать. Это, разумеется, не отменяет того, что эксперименты
Деррида в культуре бы-ли далеки от критериев академической приемлемости и
проводились им на свой страх и риск (не случайно, что он так и не был выбран
про-фессором во Франции).
Так или иначе, он защищает и философию как предмет - когда ее пытались
упразднить в лицеях, и философию как институт, хотя и не-традиционный, создавая
в Париже Международный философский кол-леж, по-новому определяющий свои
отношения с внефилософскими областями культуры. Между прочим, та рубрика
программы, в которой теперь ежегодно объявляются курсы Деррида в парижской
Школе выс-ших исследований в социальных науках, называется "философия и
эпистемология". В нашей стране, где не было веками складывавшихся фи-лософских
институтов, где потерялись старые мировоззренческие скрепы, амплитуда колебаний
маятника многое сметает на своем пути в пользу постмодернизма, затребованного
модой или рынком.
Насчет грамматологии некоторые российские исследователи рапор-товали:
заявка на новую дисциплину не была выполнена, потому что она была невыполнима.
Да и сам Деррида убеждал читателя в том, что никакой дисциплины он создавать не
собирался и написал-де книжку про грамматологию, чтобы показать, что
грамматология невозможна.
12 Об этом нам уже случалось
писать в заочной дискуссии с американскими пост-модернистами, проведенной
журналом "Вопросы литературы": см. Автономова
Н. Важна любая
ступень. "Вопросы литературы". 1990, ? 5.
[87]
Я имела возможность спросить у него, что он сейчас об этом думает, но
не стала этого делать: мало ли что он нам скажет, задним числом пере-осмыслив
сделанное. В любом случае ясно, что писать толстую книгу для того, чтобы
показать невозможность написать ее, - не стоило бы. Ког-да Деррида говорит, что
грамматология не является и никогда не смо-жет стать наукой, он исходит из
исторически заданного критерия науч-ности, который принимает за вечный и
универсальный. Тут нужно было бы сказать иначе: не является "наукой"
в том смысле слова, в каком по-нятие науки употреблялось до сих пор.
Более того, в том, что некоторые воспринимают как провал, можно видеть
и победу: все дело в том, чтобы заново вглядеться в "подвешен-ное" и
"изъятое" из старых системных контекстов и увидеть в этом ма-териале
новые мыслительные возможности. Историческая ограничен-ность метафизики,
напомним, это для Деррида не конец философии. Да и сама мысль о том, что любой
протест против разума может формули-роваться только в формах разума, это все же
не выражение деконструктивистского скепсиса, а констатация некоей
антропологической неиз-бежности. Деррида - самый рациональный из всех радикальных
нерационалистов. Хитроумный Одиссей не может желать того, чтобы фи-лософия была
слепой к своим интересам, выходящим за рамки знания, но не может защищать и
тех, кто поспешно на каких бы то ни было ос-нованиях отвергает разум: безумие
подстерегает нас на каждом шагу, и потому нужно быть бдительными и беречь
мысль.
Конец ли это или начало? Или, может быть, пока намек на новый способ
определения разума и его границ? Возможно, мы видим тут фор-мирование какого-то
нового, пока еще не существующего предмета мыс-ли - многомерность языковых
обнаружений философии - для схваты-вания которого у нас нет дискурсивных
средств, а есть пока лишь тонкие наблюдения над связями языка, литературы,
философии. Когда люди го-ворят, что предмет Деррида никогда не станет научным,
они берут фе-номенологическую картинку научности с полновесно наличным объек-том,
тогда как наш денотат - оксюморный (прочерченно-неясный). Парадоксальная,
нерассудочная логика подводит нас к пределам более широкой разумности,
включающей интуитивное, вымышленное, фан-тастическое.
Итак, этап постановки под сомнение всего и вся об-новил взгляд на вещи
и принес пользу, которую - в ином случае - мож-но было бы веками ждать от более
корректных и педантичных операций с языком. В результате этого коллективного
эксперимента было прора-ботано коллективное "пространство" мысли о
языке и субъекте. Опы-ты с языком в поэзии открыли нам (или построили для нас)
новые про-странства для мыслительной работы. И вместе с тем они доказали - от
[88]
противного - что философия не сводится к
тому, что от нее остается при ее литературном прочтении. И это действительно
важный результат.
Что с нами всеми будет в философии, как сложатся ее отношения с
другими пограничными и более отдаленными областями культуры - знают, наверное,
только пророки. Сейчас можно, наверное, только га-дать о том, можно ли было в
рамках деконструктивного проекта более "синтетично" учесть обе опоры
знания - опытную (знание о конкрет-ных формах письма) и априорную (письмо как
интеллектуальная кон-струкция), понять членораздельность как критерий и условие
любой ин-теллектуальной работы. Сейчас задним числом, но и с пожеланием на
будущее, можно сказать, что стоило бы, наверное, более гостеприимно пустить на
свою территорию и теоретическую лингвистику, и философ-скую риторику Жерара
Женетта, и некоторых исследователей современ-ного искусства.
А иначе то, что мы видим, есть скорее отчужденность философии и наук,
несмотря на призрачную видимость противоположного (эта тема уже не
формулируется, как некогда у Сноу, как противоположность двух культур -
естественной и гуманитарной: и линии связи, и линии разде-ла проходят иначе и
прочерчиваются менее жестко). Философия собст-венными силами не справляется
(хотя и думает, что справляется) с историко-культурной эмпирией. Желая стать
современной, актуальной, она берет (как Деррида для анализа проблемы
гостеприимства) на равных и войну в Чечне, и коллизии Софокловой
"Антигоны". Но эмпирия либо сопротивляется таким вольным
концептуализациям, либо тянет филосо-фию к более традиционным ходам, нежели
сама же в иные моменты ей подсказывает (вроде нового понимания
пространственности). Филосо-фия ищет новую эмпирию, но в результате ее
"творческая" вольность съедает то потенциальное "научное"
содержание, которое - при иной кон-фигурации сил в культурном пространстве -
могло бы ее обогатить.
Но за всем этим маячит новая познавательная перспектива. Дерри-да не
берется определять ее, но глухо ссылается на что-то вдали - неда-ром
деконструкция подается в конечном счете как тема, мотив, симп-том какой-то иной
огромной задачи. Деррида часто отсылает нас вперед ("об этом позже",
говорит он, но это "позже" так и не наступает), ма-нит и
подталкивает. И это правильно - дистанция между ныне достиг-нутым (или не
достигнутым) и в принципе искомым огромна. И если не бояться старых слов, можно
сказать, что вся эта работа, которая неред-ко выглядит как бессмысленная,
ерническая, насмешливая, издеватель-ская, некоммуникабельная, нарочито
дразнящая людей других фило-софских традиций, может стать путем для другой
мысли, способной на концептуальное использование всего того, что уже было
добыто в мо-дусе игровом, но покамест этого сделано не было.
[89]
А теперь оглянемся назад - туда, где мы пытались
построить связ-ные изображения того, что получилось в ходе деконструкции и
анализа деконструкции: одно строилось под знаком наличия; другое - под зна-ком
различия. Относительно места самого Деррида было очевидно, что в "О
грамматологии" он больше сочувствует деконструирующему жес-ту мысли, хотя
позже и заявит о "ностальгии" по наличию. Сейчас, уже выходя за
пределы "О грамматологии", можно сказать, что Деррида - не там, где
наличия и метафизическая серьезность, но и не там, где иг-ровые подмены сметают
все опоры. Его место скорее там, где с трудом построенное различительное и
различающее пространство дает свои из-воды: где возникают
"прото-письмо" как извод письма, "прото-след" как извод
следа, "различАние" как извод различия. Однако все эти
"прото-следы" не были пределом деконструкции.
Открыв все шлюзы и породив всеобщий поток расчленений и
деиерархизаций, деконструкция начинает теперь высматривать среди этого
всеобщего потопа то, что составляет минимальные необходимые условия
человеческого выживания в культуре, - то, что на самом деле не подда-ется никаким
играм, подменам и стираниям. И мы уже собрали немало новых предметов - таких,
как вера, дружба, сообщество, гостеприимст-во, дар, справедливость: они
образуют уже совсем другой ряд, нежели ряд оборотней, толкования которых не
знают границ и умножаются от любой близкой и дальней ассоциации в тексте.
Правда, в итоге получи-лось нечто странное - традиционалистское и даже
архаическое изумле-ние перед некоторым набором вечных и неизбывных человеческих
тем. По-видимому, при этом происходит и уточнение критического мотива де-конструкции:
так, важно не просто отрицание целостностей, но именно органических, склеенных
целостностей, не просто иерархий, а репрес-сивных иерархий, и не просто центров
(центр необходим человеку как точка притяжения к невозможному), но догматически
стабилизирующих центров, прекращающих всякое движение. Таким образом,
деконструк-ция предстала как поиск того невозможного, что удерживает человека в
человеческом состоянии, а парадокс парадокса обнаружился в том, что самое
неразрешимое и самое традиционное где-то смыкаются,
Когда Деррида прямо спрашивают, можно ли говорить о его фило-софии, он
чаще всего отвечает "нет". Подобно тому, как не существует ни
деконструкции вообще, ни метафизики вообще, но лишь отдельные конкретные случаи
работы с ними, точно так же нет и философии Дер-рида
- ни вообще, ни в частности (ни la philosophie, ни une philosophie). А что же тогда, собственно, есть? Есть
некий опыт: Деррида так и гово-рит - "не моя философия, а мой опыт"13. Слово
"опыт" предполагает и
13 Ср.: Points
de suspension. Entretiens, p. 373.
[90]
путешествия, и испытания, и пересечения с
жизнями других людей. Опыт многое может, но он обязательно упирается во
что-нибудь невоз-можное...
Наверное, следует рассматривать книгу Деррида как отчет о его чи-тательских
сомнениях и размышлениях над современной философией. Такие сомнения знакомы
каждому читателю; сверять их необходимо и полезно. Но, делясь сомнениями,
трудно удержаться от желания внушить читателю собственные сомнения и никакие
иные. Читатель должен сам почувствовать, где сомнения философа переходят в
эстетское любова-ние языковыми красками или в риторику властителя дум. А после
это-го он волен сосредоточиться на одном, другом или третьем или же, по мере
сил и умений, сочетать разные отношения к тексту.
Мы видели, сколько у Деррида тончайших поворотов и оттенков мысли в
бесконечно варьирующихся контекстах, сколько у него умст-венного блеска со
всеми его интеллектуальными ассоциациями и эти-мологическими перетолкованиями.
Но пусть художественный блеск и все соблазны яркого стиля не закроют от нас ход
мысли - умной, хит-рой, сильной, светской, - наверняка способной сделать больше
того, что нам пока показали. В своей "Грамматологии" Деррида, как
когда-то Ле-ви-Стросс перед намбиквара, преподал нам урок письма - урок тонко-го
аналитизма, членораздельности и артикулированности. И за этот урок внятности -
пусть даже и от противного - мы не можем не быть ему бла-годарны.
Мысль не выходит пустой после своих деконструктивистских упраж-нений,
она становится более четкой и упругой. Уже сейчас несомнен-но, что эстетическое
(в широком смысле слова) переосмысление разу-ма даст нам очень много, если
после всех своих глубоких погружений разум сможет вновь обрести концептуально
значимую форму Но тогда в памяти останется и проект Грамматологии - "науки
о письме" как ос-нове любой артикуляции, как искомой и обретаемой
человеком внятно-сти и членораздельности мысли, заданной его местом между
животным и божественным. Урок чтения и письма нужен всем - не только забы-тым богом
намбиквара, но и русским, и французам. Читать и писать нельзя научиться раз и
навсегда - каждая эпоха требует от нас нового усилия. Без мыслительной
гимнастики, без гибкости всех суставов и со-членений мысли, способной и к
погружению в неизведанное, и к внятно-му отчету обо всем понятом, ничто в
человеческом мире не удержится.
Предупреждаем читателя, что каждый раз при
первом упоминании тер-минологически значимого слова (т. е. слова, которому мы
даем русский
[91]
эквивалент и придерживаемся его на
протяжении всей книги) оно при-водится в скобках по-французски. В дальнейшем
французские эквива-ленты приводятся в тех случаях, когда термин, имеющий
устойчивый эк-вивалент, почему-либо переводится необычным, не объясненным в
комментариях образом. В некоторых случаях французские эквивален-ты даются и
окказионально, безотносительно к терминологически вы-держиваемым словам.
Для начала несколько замечаний о лингвисти-ческих
трудностях, не являющихся специфическими для перевода имен-но данной книги. Вся
она целиком связана с языковой проблематикой, и потому при ее переводе
неизбежно возникают проблемы, обычные в тех случаях, когда языки оригинала и
перевода имеют различное коли-чество опорных терминов для обозначения языковой
деятельности (так, во французском таких терминов три (langue/langage/parole), а в рус-ском - два (язык/речь)). Больше всего
трудностей возникало с француз-ским "langage".
При переводе соссюровской концептуальной трехчленки из "Курса общей
лингвистики" (langue, langage, parole)
langage по-русски принято передавать как
"речевая деятельность". Однако при переводе данной работы этот
эквивалент подходит лишь в редких слу-чаях. Не помогают, а порой даже вводят в
заблуждение, и французско-русские словари, где первым и главным значением langage объявляется "речь"... Если
переводить langage как "речь" (что нередко делают
авто-ры работе Деррида), то в большинстве контекстов получается бессмыс-лица
("инфляция речи", "речь как философская проблема" и др.).
По-этому хочется сказать переводчикам, особенно молодым: глядя в словарь, не
верьте глазам своим! Ведь французское "langage" - это самое общее и абстрактное слово среди всех, имеющих
отношение к языковой дея-тельности (и языковой способности), подобно русскому
слову "язык";
стало быть, перевод его на русский язык как
"речь" заведомо сужает смысл, иногда психологизирует его.
Этот термин имеет свою особую судьбу В нынеш-нем своем звучании он
существует во французской философии примерно 30 лет - примерно столько же,
сколько и сама книга "О Грамматологии". В русском языке он остается
практически непереводимым и лишь транс-литерируемым. Во Франции в 50-е годы его
употребляли только в значе-нии "публичное выступление". В 60-е годы
это слово стало быстро пре-вращаться в модный термин, который постепенно
вытеснил и "текст", и "теорию", и стилистически окрашенную
речь и др., так что уже в начале 70-х годов это слово становится симптомом
стушевывания жанровых гра-
[92]
ниц. Прежде дискурс
был языком, которому доступна реальность, который притязает как-то
ей соответствовать; дискурс в
сочетаниях faire un discours еще притязал на соотнесенность с логосом,
тогда как в современном дис-курсе эти смыслы принципиально отсутствуют. Ныне
это слово может зна-чить почти все что угодно: терминологическую четкость оно
имеет, пожа-луй, лишь в социолингвистическом направлении analyse du discours, выясняющем определенные социальные
закономерности функциониро-вания текстов в обществе. В русском языке иногда
пытаются различать дискурс (американоязычная версия по-русски предполагает
ударение на первый слог) и дискурс (франкоязычная версия с ударением на второй
слог) в значениях соответственно "сверхфразовое единство" или
"социаль-но-упорядоченный механизм порождения речи", однако такое
разведе-ние, воспринимаемое лишь на слух, не может быть последовательным и
продуктивным. Но сейчас нам забавно вспоминать об исторической не-давности ныне
столь привычного дискурса: во всяком случае, ранний Дёр-ряда, вопреки всем
позднее закрепившимся смыслам, называет дискурсом "живое осознанное
представление текста в опыте пишущих и читающих".
Приводить цитаты из существующих в рус-ском переводе произведений
(Соссюра, Гегеля или Руссо) не представ-лялось возможным: не потому, что тот
или иной перевод был "неправиль-ным", а потому, что Деррида читает
этих авторов "по-своему". Так, в одном из значимых мест в Соссюре
русский переводчик развивает те ас-социации, которые вытекают из понимания mot как "речи", а Дерри-да - из понимания mot как "слова" (например, он говорит далее
о гра-фическом и устном слове как различных "атомарных единицах", что
применительно к mot как "речи" заведомо исключено).
Или пример с supplement Руссо: в русских переводах это слово либо
переводится как "замена", либо просто исчезает как единое
слово-термин, что входит в противоречие с мощной нагрузкой этого термина у
Деррида. Приводить соответствующие русские цитаты, каждый раз указывая, что и
почему бы-ло нами в них изменено, значило бы непомерно утяжелять изложение.
Поэтому общий принцип отношения к цитатам был такой: мы старались сохранить в
них то, на что можно было опереться, не указывая каждый раз разночтений и
потому не давая ссылок.
Указания на цитируемые работы давались в той сокращенной фор-ме, в
какой они присутствуют у Деррида: так, применительно к Руссо это могут быть
соответственно "Опыт" ("Опыт о происхождении языков, а также о
мелодии и музыкальном подражании"), "Эмиль" ( "Эмиль, или О
воспитании"), "Рассуждение" ("Рассуждение о том,
способствовало ли возрождение наук и искусств улучшению нравов"),
"Второе рассуж-дение" ("Рассуждение о происхождении и основаниях
неравенства меж-ду людьми"), "Викарий" или иногда "Символ
веры" ("Символ веры са-
[93]
войского викария"), "Прогулки"
("Прогулки одинокого мечтателя") и др. При этом в цитатах, приводимых
внутри основного текста книги, название произведений и справочные сведения
даются по-русски, а в по-страничных сносках - на иностранных языках, хотя речь
идет в обоих случаях об одних и тех же изданиях, которыми пользуется Деррида.
Трудности с переводом "О грамматологии"
начинаются с самого первого слова. Так, уже в воспри-ятии главного понятия всей
книги - "письмо" - русскоязычный чита-тель будет заведомо лишен
некоторых важных смыслов французского эк-вивалента. Так, если для француза ecriture - это И письмо, и письменность, и писание
(священное), то библейские ассоциации в русском "письме" начисто
отсутствуют, а культурно-исторические присутствуют лишь при обсуждении
различных типов письменной графики.
Для перевода французского ecriture иногда
предлагается у нас слово "письменность". Однако это решение
неприемлемо, причем по целому ряду причин. Среди них: 1) потеря общего
концептуального контекста:
"письмо" у Деррида соседствует с
"письмом" у Барта или Делеза; где кон-кретно-исторические виды
"письменности" вообще не подразумевают-ся; 2) невозможность сохранить
за словом ecriture (в случае перевода его как "письменность") единый
русский термин и соответственно раздроб-ление его на "письмо" в
философском смысле (общий принцип арти-куляции содержаний) и
"письменность" в культурно-историческом смысле; 3) невозможность
связать композиционно-значимые эпизоды текста с главной темой книги: это
"урок письма", "сцена письма" - но, разумеется, не
"письменности"; 4) тесная и постоянно подразумеваемая связь
"чтения" и "письма" как процедур постмодернистского обраще-ния
со словом; 5) орфоэпические критерии: предпочтение отдавалось бо-лее короткому
слову, особенно в тех случаях, когда необходимо вводить и однокоренные слова,
отягощенные приставками (прото-письмо), и др. В тексте "О
грамматологии" есть несколько случаев, когда слово "пись-менность"
было бы уместнее, но как и всегда, разовые предпочтения не могут быть
основанием для общего выбора термина.
Термин "archi-ecriture" у нас, как правило, переводится
"архи-письмо". Однако в русском языке (как, впрочем, и в современном
француз-ском) значения единого греческого "архэ" разошлись, и в
результате "архи" ("самый", "главенствующий") и
"архе" ("начальный", "древ-ний") стали разными
словами. Стало быть, писать "архи" - при пере-даче хода мысли,
отступающей на свои следы, или же сдвига от просто "письма" к
"archi-ecriture" - было бы неуместно, и мы решили остано-
[94]
виться на более нейтральном варианте
"прото-письмо"1. Возникает впе-чатление, что Деррида часто
играет этимологическими смешениями зна-чений "архи" (командный) и
"архе" (начальный), но мы не следуем этой игре. Кстати сказать,
некоторые русские исследователи, почувствовав не-уместность
"архи-письма", иногда пишут "архЕписьмо" (это обоснован-но
по смыслу, но неуклюже в языковом отношении: так же неуместно выглядело бы,
например, написание "архИологический" из сколь угод-но ярких
контекстно-ассоциативных побуждений).
Этот термин, опору всей де конструкции, у нас теперь часто вообще не
переводят: либо транслитерируют русскими буквами, либо просто пишут латиницей.
И это естественный соблазн, поскольку определить разницу между обычным difference и необычным differAnce можно только на
письме. Однако мы решили подкрепить зри-тельное различие слуховым и предложили
свой вариант: различие, раз-личение (difference), и различАние (differance). Этот
последний термин передает смысловую динамику дерридианского неографизма (хотя
Дер-рида любит подчеркивать, что самой антиномии активности и пассив-ности у
него нет, динамика ему все равно ближе). Чтобы время от вре-мени напоминать
читателю о конкретном содержании этого термина, мы иногда приводили его полную
смысловую развертку: "различАние как отстранение-отсрочивание" (т. е.
откладывание в пространстве и про-медление во времени).
Русские переводчики немало мучились над переводом слова "dif-ferance";
среди предложенных вариантов есть и различие-разлиШие, и различение-
разлУчение, и просто различие-различЕние (последний ва-риант был бы совсем не
плох, если бы не стертая семантика слова "раз-личение": слово
"differAnce" необычно и потому обязано резко выделять-ся в тексте),
так что в наших переводческих страданиях мы не одиноки!
- разделение, расчленение,
рассосредоточение, расположение в пространстве. Через смысловую близость с
"про-межутком", "интервалом" устанавливается связь между
пространствен-ными и временными значениями: в этом смысле "разбивка"
часто
1 Кстати сказать, элемент
"archi"
встречается еще в целом ряде французских тер-минов, и во всех этих случаях он
переводится нами как "прото"- (прото-синтез, прото-след, прото-насилие).
Почти синонимичны всем этим понятиям с "archi" те же самые понятия с
"originaire"
(у нас соответственно первосинтез, первослед, первонасилие). Эти пары
варьирующихся понятий (прото-след и первослед; про-то-синтез и первосинтез;
прото-наличие и первонасилпе) не имеют в оригинале четких смысловых различий.
По-видимому, возникновение параллельных схем терминообразования обусловлено
языковыми истоками: в одном случае гречес-ким, в другом - немецким (так,
французские термины с originaire возникают нередко при переводе немецкого Ur-). В любом случае читатель
может быть спо-коен: мы последовательно переводили (archi-) как
"прото-", a
originaire - как "перво-".
[95]
выступает как своего рода условие любых
операций с пространством, а также со(рас)членения пространства со временем,
подкрепляя этим про-странственно-временной смысл differAnce. В русских работах
о Дерри-да иногда используется латинизм "спасиализация". Однако у
Деррида термин spacialisation, в отличие от espacement, встречается редко; мы пе-реводим его
"опространствливание" (а соответственно spacialite - "пространственность").
В подавляющем большинстве контекстов употребления слова es-pacement
в "О грамматологии" значение артикуляции, расчленения про-странства
безусловно преобладает над значением пространственной вме-стимости. Так,
разбивка - это синоним пунктуации (пауза, пробел, интервал); это природное и
культурное явление (тропинки в тропиках; разделение на слова при письме); хотя,
разумеется, невма предполагает особую вокализацию без разбивки, все равно уже в
пении действует ин-тервал, этот "суровый закон разбивки", а язык тем
более требует разбив-ки и размещения в пространстве: он просто обречен на
разбивку, посколь-ку людское рассеяние никогда не преодолевается; благодаря
разбивке в наличие внедряется интервал и происходит расчленение на представле-ние
и представляющее; разбивка - это артикуляция образов, которая ка-сается
пространства в живописи и времени в музыке; разбивка - это па-уза между
желанием и наслаждением и т. д.
Главные варианты пе-ревода этого термина - членораздельность,
артикуляция, реже: расчле-нение, сочленение, узел. В языке, например, дело идет
о "членораздель-ной" речи, но когда имеется в виду развитие языка,
можно сказать, что тут напевная интонация сменяется "артикуляцией"2.
Знамени-тый термин, взятый Деррида у Руссо. В русских переводах Руссо
на его месте, как уже отмечалось, стоит либо слово "замена", либо
ничего не стоит, поскольку оно не было терминологическим ни для Руссо, ни - ес-тественно
- для его русских переводчиков. У Деррида оно может озна-
2 Большие трудности
возникали из-за отсутствия в русском философском языке традиции перевода
феноменологических терминов; эта традиция только сейчас начинает
вырабатываться. В данном случае дело осложнялось дополнительным культурным и
концептуальным преломлением: речь идет о немецкой феномено-логии в ее
французской интерпретации. Однако даже в тех случаях, когда опре-деленная
традиция перевода имелась в культуре, это подчас ничем не могло помочь ни нам,
ни читателю. Как известно, "О грамматологии" - это текст о дру-гих
текстах, прежде всего - Руссо. Казалось бы, Руссо - это не французская фе-номенология:
он уже успел прочно войти в русскую культуру, и стало быть, нам есть на что
опереться. Однако применительно к тому, что Деррида считает важ-ным в Руссо,
чтение этого автора по-русски оказывается бесполезным, посколь-ку то, что было
важно для Деррида, не тематизировалось автором и не сохраня-лось переводчиками.
[96]
чать настолько разные вещи, что оказывается
фактически непереводи-мым. С одной стороны, оно обозначает интимный опыт Руссо,
связан-ный с мастурбацией (так, в "Исповеди" Руссо говорит о dangereux sup-plement, т. е. о грехе и опасности этой практики,
причем эта фраза становится заглавием важного раздела в "О
грамматологии"). С другой стороны, оно обозначает у Деррида особую логику,
неподвластную ло-гике исключенного третьего. Найти такое слово, которое
годилось бы и для обозначения интимного опыта, и для предельных обобщений в ло-гике
"нетождества", практически невозможно. В общем смысле под sup-plement
Руссо имеет в виду разнообразные процессы, связанные с пере-ходом от природы к
культуре, от доязыкового состояния - к языку или, вообще, с таким агрессивным
вторжением извне, которое нарушает из-начальную полноту и безмятежное тождество
природы. Однако логика самого Деррида иная: природная полнота и чистота - это
миф, а то, что кажется "вторгающимся извне", на самом деле изначально
присутству-ет в природе (у Деррида это относится не только к природе, но и к лю-бым
процессам в человеческом мире).
В списке вариантов терминов supplement и supplementarite, предло-женных переводчиками и исследователями
Деррида, чаще других встре-чаются следующие:
- дополнение, дополнительность:
возникающая при этом ассоциация с "принципом дополнительности" Нильса
Бора либо неуместна, либо ограниченно уместна; к тому же тут часто путают complement, complementaire" - (это ближе к боровской дополнительности) и supplement, supplementaire, что далеко не одно и то же[15]3;
- прибавка, прибавочность
(неуместные политэкономические ассо-циации),
- добавка - слишком
конкретное слово;
- приложение (слишком узкий
по смыслу термин).
За неимением лучшего нам пришлось остановиться на слове "вос-полнение",
завидуя переводчикам на те европейские языки, которые здесь могли ограничиться
калькой. Это слово имеет достаточно широ-кое и нейтральное значение и позволяет
образовать более абстрактное понятие - восполнительность - хотя и непривычное,
но не нагружен-ное неуместными ассоциациями. Конечно, приходится сожалеть о
том, что корневой элемент в этом слове - "полнота": в принципе, это
не тот смысловой обертон, которого просит деконструкция. Однако тот же ко-рень
"полнота" и в русском "дополнении", и конечно, во
франко-латин-ском sup-plement. He
забудем и о том, что позиция этого слова в книге
3 Проблематику дополнительности Н. Бора применительно
к деконструкции рас-сматривает в своей монографии "Complementarity..." А. Плотницкий.
[97]
неоднозначна: у Руссо оно существует в мире
наличии и полнот, но ухи-тряется вырваться в другой мир и другую логику.
В данном случае мы не только не отступаем от столь любимого Дер-рида
этимологического принципа, но даже усиливаем его, обращаясь через голову
существующих различий к исходному латинскому корню. В самом деле, supplement - это стержень группы однокоренных слов,
смысл которых в современном французском языке отчасти разошелся:
это supplementaire, supplementarite, о которых уже шла речь, далее - suppleance, suppleant
(заменитель, сменщик), а также suppleer
(может озна-чать и добавление, и замену). Контексты употребления этих слов в
той или иной степени покрываются введенным нами термином "восполне-ние".
Есть такие случаи, когда передаваемый смысл требовал бы полной развертки всех
возможных замен и сдвигов (приложение, добавление, до-полнение, восполнение,
замена, подмена), но обычно преобладает ка-кое-то одно значение из этого ряда.
Не забудем, что Деррида пользуется целым рядом частичных сино-нимов к
"supplement": для них мы и зарезервируем
соответственно "за-мену" (substituer, remplacer) и "добавку",
"добавление" (ajouter, additionner).
Мы видим, что подбор эквивалентов есть столь же дело интуиции, сколь и
расчета. Любое интуитивно принимаемое решение всегда может быть оспорено или
подтверждено целым рядом общезначимых критери-ев и потому в принципе должно
обсуждаться. Отсюда и своя мораль. Идеальных решений практически не бывает.
Всегда можно назвать та-кие контексты, в которых больше подходило бы другое
слово. Однако разовая уместность никогда не является основанием для выбора обще-го
термина: выбор эквивалента, который сохраняется как терминологи-ческая единица,
требует "системного подхода": учета всех смысловых кон-текстов
употребления слова, его синтаксических и морфологических возможностей (и прежде
всего способности образовывать другие слова оттого же корня), сравнительной
орфоэпической простоты и пр. Соче-тание интуиции с возможностью анализа делает
перевод близким как на-уке, так и искусству.
Выбор русских эквивалентов для presence
(pre-sent)
потребовал долгих размышлений. В русском языке в данный мо-мент имеют хождение
два слова - "наличие" и "присутствие". Деррида
подчеркивает, что французское presence
- это перевод двух немецких по-нятий, преднамеренно сближавшихся Хайдеггером, а
именно Anwesenheit (наличие вообще) и Gegenwartigkeit (наличие во временном смысле - на-стоящий
момент)[16]4. Мы выбрали
русский термин "наличие" (наличный),
4 Marges -
de la philosophie, p. 75.
[98]
так как оно интуитивно кажется нам менее
казенно-бюрократическим, чем "присутствие", а кроме того, легче
образует составные слова. Одна-ко есть и другие мнения: один блестящий
переводчик уверял, что Деррида не любит слово "presence" именно из-за некоторых казенно-бюро-кратических
контекстов его употребления во французском языке (но ведь мы-то переводим не на
французский, а на русский). В любом слу-чае, это лишний раз показывает, что
индивидуальные вкусовые ассоци-ации могут резко расходиться, и потому одной
интуиции при переводе недостаточно. Что касается усиленного варианта
"наличного" - etant-present, то мы переводим его как
"налично-настоящий" и полагаем, что это лучше, чем
"сущий-присутствующий" - вариант, неизбежный для тех, кто выберет
"присутствие", но решит быть терминологически по-следовательным.
Слово "presence" -
главное из "деконструируемых". На нем держат-ся и многие другие. Это
"самоналичная речь" (parole presente a soi), са-моналичие субъекта (la presence a soi du sujet),
определение сознания (или субъективности) как "самоналичия cogito" (presence a soi du cogito)
и др. Конечно, а soi точнее было бы переводить "перед самим собой"
(но ни в коем случае не "в себе", что иногда встречается).
Постараемся за-помнить это: "самоналичный" (самоналичное cogito) означает нечто вроде "находящийся перед
самим собой - как бы в рефлексивной по-зиции". Прежде чем остановиться на
"наличии", позволяющем нам, по-видимому, удержать наибольшее
количество смысловых контекстов, не раздробив термина, мы испытывали и другие
варианты ("перед-собой-поставленность",
"к-себе-повернутость" и даже "на-себя-обращенность"). И
разумеется, были такие отдельные случаи, в которых "при-сутствие"
было бы лучше "наличия" (например, интенциональность как
"соприсутствие" себя и другого), но это опять же не могло быть осно-ванием
для выбора общего эквивалента.
Нередко встречались сочетания слов "наличие",
"наличный" с pleine и pleinement (полный, полно): в качестве
прилагательного это дало нам "полноналичный". В некоторых случаях
"наличие" играло с "налично-стью" - не обязательно
"денежной", но имеющей накопительно-коли-чественные характеристики.
Во всех подобных случаях возможность со-хранения игры смыслов
(наличие/наличность) представлялась еще одним, хотя и малым, доводом в пользу
"наличия", а не "присутствия".
Для Деррида (точнее для Руссо) язык - это основа, от которой
протягиваются нити во все другие области. Пример такой зависимости и
параллелизма - это представле-ние (representation) языка посредством письма и представительство (representation) как делегирование полномочий в социальной
структуре. В переводе "Курса общей лингвистики" Соссюра representation приме-
[99]
нительно к языку обычно переводят как
"изображение" языка. Однако в тех случаях, когда на первый план
выходила аналогия между языко-выми и социальными процессами, мы сохраняли и
применительно к изображенному на письме языку термин "представление",
чтобы подчерк-нуть этот важный смысловой параллелизм языкового и социального.
Переводится как "происхождение" во всех классических и
традиционных контекстах (в частности, в заглавиях ра-бот Руссо и Кондильяка и в
описании их концепций). Переводится как "(перво)начало" применительно
к собственной мысли Деррида, имею-щей явно антигенетический смысл. Слово
"(перво)начало" крепче дер-жит абсолютный и непереходный смысл, а
слово "происхождение" бо-лее явно требует дополнения. Иногда
предлагается вариант "исток", но он, пожалуй, излишне конкретен и опять-таки
требует дополнения: сло-во "исток" использовалось нами для перевода
"source".
Помимо основных значений ("собствен-ность",
"свойство", "собственный смысл"), можно выделить два глав-ных
контекста употребления этого термина: "propre" в противопостав-лении "figure" значит "прямой, точный" (в противопоставлении
"образному"), a "propre" в противопоставлении "commun" (noms communs) подразумевает собственное имя (в
противоположность имени на-рицательному). Ср.: le propre du nom - собственное свойство имени; 1е sens propre n'existe pas - прямого смысла не существует.
Это семантическое поле представлено четырь-мя парами понятий
(однокоренных и неоднокоренных). Мы использова-ли следующие варианты перевода:
наружа-нутрь (dehors/dedans),
внут-ренний-внешний (interieur/exterieur), внутриположность-внеположность (interiorite/exteriorite), интериоризация-экстериоризация (interiorisation/exteriorisation). Потребность в неологизмах "наружа-нутрь" была обус-ловлена
головокружительным использованием их в качестве существи-тельных ("наружа
в наруже наружи", "наружа подражает нутри" и т. д.), а также
неоднократным их применением в сильной, независимой позиции - в заглавии
разделов. Вопреки своему обыкновению мы приняли латинскую версию последней пары
понятий ("интериоризация-экстериоризация") как уже достаточно
привычную в русской переводной литературе.
-
один из любимых глаголов Деррида. В его семанти-ке соединяются два важных
момента: агрессивное начало, разрыв с пре-дыдущим (так хирург вскрывает
полость, приступая к операции) и об-реченность на осуществление, неумолимо
приводящее к концу (если
[100]
дирижер взмахивает палочкой, значит,
симфония будет сыграна): ина-че говоря, в начале действия уже содержится его
конец, в рождении - смерть. Нашим главным эквивалентом было
"починать" (реже - над-резать). Вот примеры с глаголом entamer: структура восполнения сводит с ума,
поскольку оно не является ни наличием, ни отсутствием и почи-нает и наше
удовольствие, и нашу девственность (222); восполнительность всегда и уже
починает наличие (233) и др.
Сюда же относится группа слов, обозначающих различные военные хитрости
(aventure, contrebande, leurre - риск, уловки, обман) - вполне в
соответствии с заявленным Деррида отношением к логоцентризму и метафизике.
Слово "контрабанда" нередко используется в значении "исподтишка,
скрыто, неявно" (например, Леви-Стросс описал нечто en contrabande, т. е. не отдавая себе в этом отчета). Деррида ведет себя с западной
метафизикой так же, как Леви-Стросс с девочками из племе-ни намбиквара, которых
он настраивал друг против друга, чтобы выве-дать у них имена взрослых: Деррида
обманывает метафизику, чтобы улов-ками выведать генеалогию ее понятий (имен),
даже если она о них забыла или не хочет раскрывать свои тайны.
При переводе часто используемых Деррида слов с разрушительной
семантикой мы старались выдерживать следующие эквиваленты: стирать (effacer), стушевывать (obliterer), вычеркивать (raturer, biffer).
В слове "стушевывать" есть и момент забвения (забывание собственных
имен,. включение их в систему классификации как механизм становления язы-ка),
и, момент "похеривания". В группе отрицательных слов dislocation переводилось как "распад"; degradation - "упадок" (понижение ран-гом), depravation (в основном применительно к истории,
обществу, язы-ку)-как "порча".
У Деррида переводческая работа соизмерима с работой
деконструкции: вспомним, как он искал аналог деконструкции в "Письме
японскому другу" и в конце концов нашел его в переводе. Всякий перевод - а
не только Шиллер в переводе Жуковского - разрушителен для оригина-ла, однако
правила в этой разрушительной работе должны быть систе-матически выдержаны.
Текст типа "Глокая куздра штеко булданула бокра и курдячит бокренка"
- это не просто выдуманный Л. Щербой пример: именно такой вид имеют
промежуточные стадии работы по пе-реводу с тех языков, которые только-только
начинают расшифровы-ваться. Иногда именно так выглядят и переводы с
непроработанными в языке смысловыми единицами (диссеминация, спасиализация,
де-презентация и проч.).
[101]
Среди русских переводов современной западной
философской лигературы наметились две крайности: либо уход в русскую этимологию
слов, что при массивном использовании делает перевод неудобочитае-мым,
неоправданно затрудненным для мысли, либо построение таких тек-стов, которые
выглядят как транслитерация иностранного текста в рус-ском алфавите. Мы
стремились построить текст на русском языке, т. е. сделать перевод не только с
языка на язык, но и с культуры на культуру В процессе перевода было интересно
наблюдать жизнь смыслов, кото-рая в родном языке остается незаметной. И потому
одна из важных со-временных задач - это перевод вторгшихся в русский язык, но
не пере-варенных им терминов (в конце концов даже абстракция вне логики - это
отвлечение, аргумент - это довод, проект - замысел, анализ - раз-борка). В меру
возможного мы пытались передавать "аудио-фоническую систему" как
"устройство, позволяющее слышать звук"; "мануально-визуальное
письмо" - как "письмо рукой для глаза"; "оральность"
(не в психоаналитическом смысле) - как "работу голоса" и др.
Мы вовсе не призываем возрождать шишковские общества защиты
словесности, поскольку иностранные слова неизбежно входят в язык; од-нако в
связи с огромным объемом нынешних заимствований во всех сферах жизни от всех
нас - носителей языка, читателей и переводчиков - требуется поддержка языка, забота
о его роли, силе, концептуальном статусе (во французской культуре периодически
принимаются меры для защиты от внедрения упрощенного англо-американского, и
даже если результаты не соответствуют чаяниям, нужно делать в этом направлении
все что можно). Пробелы в проработке тех или иных содержаний (со-циальных,
политических, финансово-экономических, философских) мешают пользоваться родным
языком, как мы сейчас видим и на соб-ственном примере, и на примере коллег из
бывших советских респуб-лик и бывших социалистических стран.
Сейчас нам важно осмыслить перевод как значимую культурную де-ятельность,
как развитие русского философского языка, а не как об-ласть откровений для
избранных. Иначе говоря, требуется разрабатывать не столько "поэтику"
перевода, сколько "науку о переводе", о его труд-ностях и
закономерностях. Если бы каждый переводчик поделился ре-зультатами своего труда
с читателями и коллегами, дал себе и им отчет в том, почему он выбрал одни
термины и отверг другие, которые тоже продумывал, это позволило бы сделать наши
переводы более осмыслен-ными. Перевод слов и перевод мыслей - не одно и то же:
требуется не только находить слова, но и сохранять и определять понятия, даже
ес-ли это определение в принципе уходит в бесконечность.
Возиться с переводом приходится долго, часто на свой страх и риск. Ни-кто
из нас никогда не знает, какие эквиваленты (иногда - неологизмы) за-
[102]
крепятся в языке, какие будут забыты или
заменены другими словами. Но в любом случае последовательная проработка своего
варианта становится честной проверкой шансов и возможностей того или иного
элемента, той или иной составляющей русского философского языка. И потому любой
публикуемый перевод должен быть "шедевром" - не "лучшим на все
вре-мена" (в переводе такого просто не бывает), а тем, что стало к данному
мо-менту "лучшим образцом моей работы, который я предъявляю в гильдию,
коллегам по ремеслу" (chef-d'oeuvre
в его средневековом понимании).
И последнее. Ни один перевод никогда не бывает
совершенным, и ни один перевод никогда не переводит абсолютно все в оригинале.
Весь вопрос в том, что выбрать и как удержать то, что будет выбрано. Если мы
выберем десяток значимых терминов и последовательно проведем их через весь
русский текст, то наш читатель не будет плавать среди неяс-ных довербальных
смыслов; он сможет работать с понятиями, выражен-ными в его родном языке. А
потому мы ставили во главу угла передачу гибкой и сложной мысли, жертвуя, в
случае необходимости, несмыслонесущими стилистическими красотами. Наверное, это
сейчас важнее и для русского читателя, и для русского философского языка.
Я бы хотела выразить мою огромную
благодарность Шарлю Маламуду, Маргерит Деррида, Ивону Бресу и особенно -
Михаилу Леоновичу Гаспарову за неоценимую научную помощь и неизменную человече-скую
поддержку. Я признательна Администрации Дома наук о человеке (Париж),
соответствующим отделам Министерства культуры и Минис-терства иностранных дел
Франции, а также Посольства Франции в Моск-ве за их участие и содействие в этой
работе.
L'origine de la geometric de Husserl. Paris, Presse univ. de France,
1962.
La voix et le phenomene. Introduction au probleme du
signe dans la phenomenologie de Husserl. Paris, Presse univ. de France, 1967.
L'ecriture et la difference. Paris, Seuil, 1967.
De la grammatologie. Paris, Minuit, 1967.
La dissemination. Paris, Seuil, 1972.
Marges - de la philosophie. Paris, Minuit,
1972.
4 Источники расположены по
годам, а внутри одного года - по алфавиту назва-ний книг в перечне работ
Деррида и фамилий авторов - внутри общего библио-графического списка.
[103]
Positions. Paris, Minuit, 1972.
Glas. Paris, Galilee, 1974.
L'archeologie du frivole. Lire Condillac. Paris,
Denoel-Gontier, 1976.
Eperons. Les styles de Nietzsche. Paris, Flammarion,
1978.
La verite en peinture. Paris, Flammarion, 1978.
La cane postale: De Socrate a Freud et au-dela. Paris,
Aubier-Flammarion, 1980.
D'un ton apocalyptique adopte naguere en philosophie.
Paris, Galilee, 1983.
Otobiographies. L'enseignement de Nietzsche et la politique
du nom propre. Paris, Galilee, 1984.
Parages. Paris, Galilee, 1986.
Schibboleth - pour Paul Celan. Paris, Galilee, 1986.
De 1'esprit Heidegger et la question. Paris, Galilee,
1987.
Psyche: Invention de 1'autre. Paris, Galilee, 1987.
Ulysse gramophone. Deux mots pour Joyce. Paris,
Galilee, 1987.
Memoires pour Paul de Man. Paris, Galilee, 1988.
Signeponge. Paris, Seuil, 1988.
Du droit a la philosophie. Paris, Galilee, 1990.
Le probleme de la genese dans la philosophie de
Husserl. Paris, Presse univ. de France, 1990.
Limited Inc. Evanston, Northwestern University Press, франц. изд. : Paris, Galilee, 1990.
Donner le temps. I. La fausse monnaie. Paris, Galilee,
1991.
L'autre cap. Paris, Minuit, 1991.
Points de suspension. Entretiens. Pres. par E. Weber.
Paris, Galilee, 1992.
Khora. Paris, Galilee, 1993.
Passions. Paris, Galilee, 1993.
Saufle nom. Paris, Galilee, 1993.
Spectres de Marx. L'Etat de la dette? Le travail du
deuil et la nouvelle Inter-nationale. Paris, Galilee, 1993.
Force de loi. Paris, Galilee, 1994.
Politiques de 1'amitie. Paris, Galilee, 1994.
Mal d'archive: une impression freudienne. Paris,
Galilee, 1995.
Apories. Mourir - s'attendre aux "limites de la
verite". Paris, Galilee, 1996,
Le monolinguisme de 1'autre. Paris, Galilee, 1996.
Resistances - de la psychanalyse. Paris, Galilee,
1996.
Adieu - a Emmanuel Levinas. Paris, Galilee, 1997.
Cosmopolites de tous les pays, encore un effort!
Paris, Galilee, 1997.
De 1'hospitalite (A. Dufourmantelle invite J. D. a
repondre). Paris, Calmann-Levy, 1997.
Demeure. Maurice Blanchot. Paris, Galilee, 1998.
Donner la mort. Paris, Galilee, 1999.
[104]
Оu commence et comment Unit un corps enseignant
/ Politiques de la philosophie. Paris, Grasset, 1976, p. 55-98.
Les antinomies de la
discipline philosophique. Lettre preface / La greve des philosophes. Ecole et
philosophie. Paris, Osiris, 1986, p. 9-31.
"Y a-t-il une langue
philosophique?"//Autrement, ? 102, 1988.
L'autre nom du College // Rue Descartes 7: Logiques de 1'ethique. Paris,
Albin Michel, 1993, p. 9-28.
Foi et savoir. Les deux
sources de la "religion" aux limites de la simple raison / La
religion. Seminaire de Capri sous la-dir. de J. Derrida et G. Vattimo. Paris,
Seuil, 1996.
Derrida with his replies //
Revue intemationale de philosophie. ? 3, 1998.
Шпоры: стили Ницше. Пер. А. Гараджи // Философские науки. 1991. ? 3-4.
Письмо японскому другу// Вопросы философии.
1992. ? 4,
Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия. М., Ad Marginem, 1993.
Э. Гуссерль. Начало геометрии. Введение Жака
Деррида. Пер. В. Маяцкого / М., Ad Marginem, 1996.
Позиции. Пер. В. Бибихина. Киев, 1996.
Эссе об имени (Страсти, Кроме имени. Хора). Пер. Н.
Шматко. СПб., Алетейя,1998.
Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики. Пер. Сухотина А. М., переработанный
Холодовичем А. А. / Труды по языкознанию. М., Прогресс, 1977.
Руссо Ж.-Ж. Опыт о происхождении языков, а также о мелодии и музыкальном
подражании. Пер. Е. М. Лысенко /
Руссо Ж. -Ж. Избранные сочинения. I, M., Госуд. Изд-во художественной литературы,
1961.
Руссо Ж.-Ж. Избранные сочинения в трех томах. М., ГИХЛ, 1961[18]5.
Finas L., Kofman S.,
Laporte R., Rey J.-M. Ecaits. Quatre essais a propos de Jacques Derrida. Paris, Fayard, 1973.
5 Еще раз напоминаем, что мы
приводим построчные ссылки на те издания оригиналов, которыми пользуется
Деррида, а не на какие-либо русские переводы.
[105]
Jacques Derrida // L'Arc / Ed. С. Clement. 1973. ? 54.
Les fins de I'homme. A partir du travail de Jacques
Derrida / Eds. Lacoue-Labanhe Ph., Nancy J.-L. Paris, Galilee, 1981.
Culler J. On Deconstruction. Theory and Criticism after Structuralism.
Ithaca, N. Y, Cornell University Press, 1982.
Ryan M. Marxism and deconstruction. A critical articulation.
Baltimore, London. The Johns Hopkins University Press, 1982.
Displacement. Derrida and after/Ed. KrupnickM., Indiana University Press, 1983.
Norris C. The deconstructive Turn. London, Routledge, 1983.
Fekete J. The Structural Allegory: Reconstructive Encounters with the
New French Thought. Minneapolis, 1984.
Kofman S. Lectures de Derrida. Paris, 1984.
Magliola R. Derrida on the Mend. Indiana, Purdue Research Foundation, 1984.
Taking Chances. Derrida, Psychoanalysis and Literature / Eds. Smith J.,
Kerrigan W. The Johns Hopkins University Press, 1984.
Stalen H. Wittgenstein and Derrida. Nebraska University Press, 1984.
Hermeneutics and Deconstruction / Eds. Ihde D., Silverman H. N. Y. State
University Press, 1985.
Marx after Derrida // Diacritics, a
review of contemporary criticism / Ed. S. P. Mohanty, winter 1985.
Megill A. Prophets of Extremely Nietzsche, Heidegger, Foucault, Derrida.
California University Press, 1985.
Gasche R. The Tain of the Mirror. Derrida and the Philosophy of
Reflection. Cambr. Mass., London, 1986.
Harvey I. E. Derrida and the
Economy of Difference. Indiana University Press, 1986.
Llewelyn J. Derrida on the Threshold of Sense. Macmillan, 1986.
Melville S. Philosophy besides Itself: On Deconstruction and Modernism.
Minneapolis, 1986.
The Philosophy of Jacques Derrida // The Journal
of the British Society for Phenomenology. 1986. Vol. 17. ? 3.
Deconstruction
and Philosophy / Ed. J. Sallis. Chicago, London, 1987.
Hermeneutics and Deconstruction: Gadamer and Derrida Dialogue. Univ. of Notre
Dame Press, 1987.
Norris C. Derrida. London, Fontana Press, 1987.
Derrida// Confrontation. 1988. Cahiers 19.
Strozier R. M. Saussure, Derrida
and the metaphysics of subjectivity De Gruyter, 1988.
Derrida
and Deconstruction / Ed. H. J. Silverman. N. Y, London, Routledge, 1989.
Dialogue and Deconstruction. The Gadamer-Derrida Encounter. N. Y. State
University Press, 1989.
[106]
Redrawing the lines.
Analytic Philosophy, Deconstruction, and Literary Theory. Minneapolis, 1989.
Derrida
// Revue phi/osophique de la France et de
I'etranger / Ed. C. Malabou. Paris. 1990. ?2.
Forrester J. The seductions of Psychoanalysis. Freud, Lacan and
Derrida. Cambr. University Press, 1990.
Bennington G., Derrida J. Jacques Derrida. Paris,
Seuil, 1991.
Jacques
Derrida. La deconstmction de la philosophie // Magazine
litteraire.Mars 1991.
?286.
Schultz. W. Jacques Derrida: an
Annotated Primary and Secondary Bibliography N.Y.-London,1992.
Gasche R. Inventions of Difference. On Jacques Derrida. Cambr.
(Mass.), London, Harvard University Press, 1994.
Plotnitsky A. Complementarity: Antiepistemology after Bohr and
Derrida. Durham; London; Duke University Press, 1994.
Le
passage des frontieres. Autour du travail de Jacques Derrida. Paris, Galilee, 1994.
Steinmetz R. Les styles de Derrida. Bruxelles, De Boeck, 1994.
Zima P. La deconstmction. Une
critique. Paris, 1994.
Farrel F. B. Subjectivity, Realism and Postmodernism. Cambridge
University Press, 1996.
Deconstruction in a
Nutshell. A Conversation with Jacques Derrida / Ed. J. D. Caputo. Fordham
University Press, 1997.
Norris C. Against Relativism.
Philosophy of Science, Deconstmction and Critical Theory. B. Blackwell, 1997.
Siscar M. Jacques Derrida.
Rhetorique et philosophie. Paris, Harmattan, 1998.
Ferrie C. Pourquoi lire Derrida?
Essai d'interpretation de I'hermeneutique de Jacques Derrida. Paris, Ed. Kime,
1998.
L'ammal
autobiographlque. Autour de Jacques Derrida. Paris, Galilee, 1999 (Actes
du colloque tenu a Cerisy-la-SalleJuillet 1997).
C.Malabou et J.Derrida. La contre-allee. Ed. La
Quinzaine litteraire-Louis Vuitton,1999.
Sollers Ph. "Un pas sur la
lune" // Tel quel. ? 39. Automne 1969.
Meschonnic H. L'ecriture de Derrida / Le
signe et le poeme. Paris, Gallimard, 1975, p.401-492.
Spivak G. C. Translator' Preface / Derrida
J. Of Grammatology.
Baltimore, 1976, p. IX-XC.
Culler J. Jacques Derrida /
Structuralism and Since: from Levi-Strauss to Derrida / Ed. J. L. Sturrock,
1979.
Descombes V. Le meme et 1'autre.
Quarante-cinq ans de philosophie francaise (1933-1978). Paris, Minuit, 1979.
De Man P. Blindness and Insight.
Essays in the Rhetoric of Contemporary Criticism. 1971, 1983 // Theory and
History of Literature, vol. 7 (cf.
[107]
p. 102-142: The Rhetoric of
Blindness: Jacques Derrida's Reading of Rousseau). New Haven, 1983.
Agamben
G. Pardes. L'ecriture de la puissance // Derrida. Revue philosophique de la France el de I'elranger. Presseuniv. de France. ? 2. 1990,
p. 131-145.
Bernei
R. Derrida et la voix de son maitre // Derrida. Revue phiiosophique de la France et de I'elranger. Presse univ. de France. ? 2. 1990,
p. 147-166.
Haar
M. Lejeu de Nietzsche dans Derrida // Derrida. Revue philosophique de la France el de I'elranger. Presse univ. de France. ? 2. 1990,
p. 205-227.
Nancy
J.-L. Sens elliptique //
Derrida. Revue philosophic/He de la France et de
l'etranger. Presse
univ. de France. ? 2. 1990, p.
325-347.
Автономова H. С. Философские проблемы структурного анализа в гуманитарных науках. M.,
Наука, 1977, 158-178.
Автономова H. С. Язык и эпистемология в концепции Деррида // Критический анализ
методов исследований в современной западной философии. Москва, ИФАН, 1986, с.
63-82.
Филиппов Л. И. Грамматология Ж. Деррида // Вопросы
философии. 1978. ?
1.
Гараджа А. В. Критика метафизики в неоструктурализме (Деррида). M., 1989.
Вайнштейн О. Б. Деррида и Платон: деконструкция логоса //Arbor Mundi. 1992. ? 1, с.
50-72.
Рорти Р. От иронической теории к приватным
аллюзиям: Деррида / Случайность. Ирония. Солидарность. M., Русское
феноменологическое общество, 1996, с.160-179.
Соколов Б. Г. Маргинальный дискурс Деррида. СПб., 1996.
Ильин И. Постструктурализм, деконструктивизм,
постмодернизм. M., "Интрада", 1996 (с. 10-50).
Наталия Автономова, 1999 г.
В первой части этой
книги, "Письмо до письма"1, дается общий очерк некоторой
теоретической схемы (матрицы). Здесь намечают-ся исторические вехи и
предлагаются критические понятия.
Они подвергаются проверке во второй части -
"Природа, куль-тура, письмо". Это - проверка на примере, хотя, строго
говоря, са-мо понятие примера здесь неприменимо. Чтобы обосновать наш вы-бор и
показать необходимость того, что ради удобства мы называем примером, нам
приходилось действовать терпеливо и неспешно. Речь идет о чтении того, что
можно было бы назвать "эпохой" Рус-со. Точнее, это лишь подступ к
чтению: потребности анализа, слож-ность проблем и сама суть нашего замысла
позволяют нам ограни-читься небольшим и малоизвестным текстом под заглавием
"Опыт о происхождении (origine) языков"*. Мы должны будем объяснить, почему этому
тексту уделяется такое важное место. Наше чтение ос-танется незавершенным и по
другой причине: оно будет не демон-страцией нового метода, но скорее попыткой
выработать, несмотря на все возникающие при этом трудности, сами проблемы
критиче-ского чтения, тесно связанные, в свою очередь, с главным замыслом
нашего очерка. Наше толкование текста Руссо непосредственно за-висит от тех
рискованных соображений, которые мы выдвигаем в пер-вой части. Требуется, к
примеру, чтобы при этом чтении можно бы-ло отвлечься (хотя бы в основном) от
традиционных категорий истории, т. е. истории идей и истории литературы, но
прежде всего ис-тории философии.
А в остальном нам, конечно же, приходилось
соблюдать тради-ционные нормы или по крайней мере стремиться к этому За словом
1 В ней развиваются идеи очерка, опубликованного в
журнале "Critique" (decembre 1965 -janvier 1966). Поводом для его написания
послужили три важные публикации: М. V.-David, "Le debat sur les ecritures et l'hieroglyphe aux XVIIe et XVIIle siecles" (1965) (DE); A. Leroi-Gourhan, "Le geste et la parole" (1965) (GP); "L'ecriture et la psychologie des peuples" (Actes d'un colloque (1963) (EP).
*
Способы цитирования и ссылок объяснены во вступительной статье. Подстрочные
примечания со звездочкой, равно как и большинство вставок в квадратных скобках,
принадлежат переводчику, нумерованные подстрочные примечания - Деррида.
[112]
"эпоха" мы видели и структурный
образ, и историческую целостность, хотя значение этого слова и не исчерпывается
этими двумя опреде-лениями. Тем самым наше внимание было сосредоточено на этих
двух важнейших моментах, которые мы стремились взаимоувязать, настойчиво
обращаясь при этом к вопросу о тексте, о его историче-ском статусе, о его
собственном времени и пространстве. Вся эта минувшая эпоха была устроена как
текст - в том смысле слова, ко-торый нам еще предстоит определить. А стало
быть, она поддается нашему чтению, обладает значимостью и действенностью
модели, прерывает линейное время и временную линию. Именно это мы и стремились
показать, откликаясь на руссоистские декларации од-ного современного этнолога.
1.
Тот,
кто воссияет в науке письма, воссияет, подобно солнцу.
Писец (ЕР, р. 87)
О, Шамаш (бог солнца), своим светом ты озираешь весь мир
как клинопись.
Ibid.
2. Эти три вида письма
точно соответствуют трем различ-ным состояниям людей, образующих народ.
Изображение предметов подобает дикарям, знаки слов и высказываний - варварам,
буквенное письмо - цивилизованным народам.
Ж.-Ж.Руссо. "Опыт о происхождении языков "
3. Буквенное письмо в себе
и для себя наиболее разумно.
Гегель. "Энциклопедия "
Предназначение этого тройного экзерга не
только в том, чтобы при-влечь внимание к этноцентризму,
который везде и всегда управлял понятием письма. Или же к тому, что мы назовем логоцентризмом. Метафизика
фонетического письма (например, буквенного) по су-ти своей была - по
загадочным, но важным причинам, непонятным с позиций простого исторического
релятивизма, - самым первым и самым мощным этноцентризмом, который ныне
навязывает себя всему миру и управляет в рамках единого порядка:
1) понятием письма - в мире,
где выработка фонетического пись-ма сопряжена с сокрытием собственной истории
письма как тако-вого;
2) историей метафизики,
которая, несмотря на все различие под-ходов - от Платона до Гегеля (включая
даже Лейбница) и даже от до-сократиков до Хайдеггера, - всегда видела
(перво)начало истины
*
Редкое греч. слово; здесь в значении "эпиграф" (примеч. пер.).
[116]
как таковой в логосе. История истины,
история истинности истины всегда была - за исключением одной метафорической
уловки, ко-торую нам нужно будет учесть, - принижением письма, его вытесне-нием
за пределы "полной" речи;
3) понятием науки или
научности науки, которое всегда относи-ли к области логики; понятие это всегда
было философским, хотя на-учная практика неустанно оспаривала империализм
логоса, с самого начала и все настойчивее обращая внимание, например, на нефоне-тическое
письмо. Ясно, что такое ниспровержение никогда не вы-рывалось за рамки системы
высказываний, внутри которой сложи-лись и проект науки, и условности любого
нефонетического обозначения1. Иначе и быть не могло. Правда, в нашу
эпоху оказы-вается, что в тот самый момент, когда фонетическое письмо - исто-рическое
начало и структурная возможность философии как науки, условие эпистемы -
распространяется на всю мировую культуру2, оно уже не отвечает запросам науки, ее
последним достижениям. Это несоответствие изначально побуждало к движению.
Однако лишь теперь оно может проявиться как таковое, а мы можем вплот-ную им
заняться, не пытаясь переводить эту новизну в такие обоб-щающие понятия, как
изменение, объяснение, накопление, револю-ция или традиция. Значимость этих
понятий ограничена системой, распадающейся на наших глазах: они характеризуют
различные сти-ли исторического движения, которое имеет смысл - как, впрочем, и
само понятие истории - лишь внутри логоцентрической эпохи.
1 Ср., например, понятия
"вторичной обработки" или "символизма вторичной интенции" в
работе: E.Ortigues. "Le discours et le symbole", p. 62, 171. "Математи-ческая
символика - это условное письмо, письменная символика. Само выраже-ние
"математический язык" - натяжка или аналогия. В действительности алго-ритм
- это "характеристика", ряд письменных знаков. Выяснить его значение
можно лишь посредством языка, который задает не только звучание этих знаков, но
и аксиомы, определяющие их значение. В крайнем случае можно, конечно, рас-шифровать
и неизвестные знаки, но это всегда уже предполагает некоторое зна-ние, мысль,
сформированную речью. Следовательно, математическая символика - это в любом
случае результат вторичной обработки; она заведомо предполагает поль-зование
языком и возможность четко определить все условности такого употреб-ления. Тем
не менее математический алгоритм выражает формальные законы сим-волизации,
синтаксические структуры независимо от тех или иных конкретных средств
выражения". Об этих проблемах см. также: G.-G. Granger. "Pensee
formelle et sciences de 1'homme", p. 38 sq. и особенно р. 43, 50
sq. ("Renversements des rap-ports de la langue orale et de
1'ecriture").
2 Во всех работах по истории
письменности внимание уделяется проблеме введе-ния фонетического письма в тех
культурах, где оно отсутствовало. Ср., например, ЕР, р. 44 sq. или "La
reforme de 1'ecriture chinoise" в "Linguistique, Recherches
internationales a la lumiere du marxisme", ? 7, mai-juin 1958.
[117]
Этот экзерг не только намекает на то, что наука о
письме нахо-дится в плену метафоры, метафизики и теологии3, и не
только ука-зывает, что эта наука - грамматология4 - везде в
мире делает реша-ющие усилия для своего освобождения. Усилия эти неизбежно
оказываются слабыми, разрозненными, едва заметными: это связа-но и с их
смыслом, и с их обстоятельствами. Нам хотелось бы преж-де всего предупредить,
что, даже если наше предприятие будет не-обходимым и плодотворным, даже если
ему посчастливится преодолеть все технические и эпистемологические препятствия,
все теологические и метафизические помехи, и теперь еще его сковы-вающие, - все
равно наука о письме, возможно, никогда не будет со-здана как таковая и под
этим названием. Ведь она никогда не смо-жет определить единство своего проекта
и своего объекта. Она не сможет построить свое собственное рассуждение о методе
и очертить свои границы. И на это есть существенные причины: дело в том, что
единство той области, к которой относятся ныне самые различные понятия науки и
письма, в принципе, более или менее явно, но не-изменно определяется
историко-метафизической эпохой, ограни-ченность
(cloture) которой нам уже видна. (Не будем пока
говорить о ее конце.) Понятие науки и
понятие письма - а тем самым и науки о письме - имеют для нас смысл лишь в том
мире, где уже наличе-ствует хотя бы
какое-то представление о знаке (далее будет сказано:
где наличествует само понятие знака), а также об
отношениях меж-ду речью и письмом. Это отношение - несмотря на его привилеги-рованный
статус, на его необходимость, на всю широту той облас-ти, которой оно
управляло, прежде всего на Западе вот уже несколько тысячелетий, - вполне четко
определено: так вот теперь оно впол-не может разрушиться, изобличив свои
пределы.
Быть может, неспешные размышления и тщательные разыска-ния вокруг
всего того, что покамест называется письмом, не оста-
3 Мы имеем здесь в виду не
только те "теологические предрассудки", которые в тот или иной
момент, в том или ином месте исказили или даже подавили теорию письменного
знака в XVII и XVIII вв. Далее мы будем говорить об этом в связи с книгой
М.-В.Давид. Эти предрассудки суть лишь наиболее яркое и наиболее чет-кое,
исторически определенное проявление некоей предпосылки, которая была устойчивым,
существенным элементом и составной частью истории Запада, а значит, и всей
метафизики, даже если она считает себя атеистической. 4 Грамматология:
"Рассуждение о буквах, алфавите, делении на слоги, чтении и письме" (Littre). Насколько нам известно,
в наши дни это слово было использо-вано для обозначения проекта современной
науки лишь в работе: I. J.Gelb. "A Study of Writing: The Foundations of Grammatology", 1952 (в переиздании
1963 г. подза-головок был снят). Несмотря на упрощенные систематизации и
спорные гипо-тезы относительно моногенеза или полигенеза различных видов
письма, эта кни-га вполне соответствует традиционным критериям истории
письменности.
[118]
навливаясь пред вратами науки о письме и не
отвергая ее в порыве мракобесия, позволят ей, напротив, как можно полнее
раскрыть свою позитивность; быть может, все это суть движения мысли, че-стной и
внимательной перед лицом неминуемо настающего (a venir) мира, который уже являет себя за оградой (cloture) нашего знания. Будущее можно предчувствовать
лишь как некую абсолютную опас-ность. Ведь оно полностью порывает со
сложившимися нормами, и потому оно может явить себя, показать себя лишь в чудовищном облике. Этот настающий мир,
который поколеблет значимость зна-ка, речи и письма, этот мир, к которому уже
сейчас тяготеет наше предбудущее (futur anterieur), еще не создал себе экзергов.
Сократ,
который не пишет. Ницше
Проблема языка, как бы ее ни понимать, никогда не была
такой, как все. Но сегодня, как никогда, она как
таковая заполонила собою весь мировой горизонт самых различных
исследований и самых раз-нородных (по цели, методу, идеологии) речей.
Свидетельство этому -обесценение самого слова "язык" (langage), доверие к которому изоб-личает
небрежность словаря, желание соблазнить по дешевке, пас-сивное следование за
модой, авангардистское сознание, за которым скрывается невежество. Эта инфляция
знака "язык" есть инфляция знака как такового, инфляция как таковая,
абсолютная инфляция. Однако при этом она сама есть знак, прямой или косвенный,
а кри-зис есть симптом. Он как бы невольно указывает на то, что наша
историко-метафизическая эпоха должна определить целостность сво-его проблемного
горизонта именно через язык. И не только потому, что все отнятое желанием у языковой
игры вновь вступает в игру, но и потому, что сама жизнь языка при этом
оказывается в опасности и он - бессильный, одинокий в безбрежных просторах,
вновь бро-шенный в свою конечность как раз в тот момент, когда его границы
начинают расплываться, - теряет уверенность в себе, лишаясь той поддержки,
которую прежде дарило ему окаймляющее его и выхо-дящее за его пределы
бесконечное означаемое.
И вот, в результате медленного, еле
ощутимого, но неуклонного движения все то, что уже в течение по крайней мере
двадцати сто-летий собиралось и наконец собралось воедино под именем языка (langage), ныне начинает менять свое пристанище и
получает имя письма. В силу этой еле уловимой необходимости понятие письма как
будто уже начинает выходить за рамки языкового пространст-ва: оно обозначает
уже не частную, производную, вспомогательную форму языка вообще (языка как
общения, отношения, выражения, означения, смыслообразования и проч.), оно
обозначает уже не
[120]
внешнюю оболочку и не зыбкое удвоение
главного означающего, не означающее означающего.
Таким образом, во всех смыслах этого сло-ва можно было бы сказать, что письмо
переполняет язык и выхо-дит за его рамки. И дело тут не в том, что слово
"письмо" переста-ло обозначать "означающее означающего";
скорее, в причудливом свете обнаружилось, что само "означающее
означающего" уже пе-рестало быть случайным удвоением, убогой вторичностью.
Напро-тив, "означающее означающего" описывает самодвижение языка -правда,
лишь в его (перво) начале, но уже и тут чувствуется, что (перво)начало это,
структурированное как "означающее означающего", устраняется и
самостирается в ходе собственной выработки. Озна-чаемое здесь всегда уже
функционирует как означающее. Вторичность, которую всегда считали признаком
письма, на самом деле относится ко всякому означаемому как таковому - причем
это про-исходит "всегда-уже" (toujours deja), с самого начала
игры. Нет ни одного такого означаемого, которое бы ускользнуло из
той игры оз-начающих отсылок, которая образует язык, - разве что ненадолго.
Возникновение письма есть возникновение игры; ныне игра обра-щается на саму
себя, размывает те границы, из-за которых еще бы-ла надежда как-то управлять
круговоротом знаков, увлекает за со-бой все опорные означаемые, уничтожая все
плацдармы, все те укрытия, из которых можно было бы со стороны наблюдать за по-лем
языка. В конечном счете все это означает разрушение понятия "знака" и
всей его логики. И не случайно, что такой выход
из бере-гов происходит одновременно с расширением понятия языка и
раз-мыванием его границ. Как мы увидим, это безбрежье и это размы-вание границ
означают одно и то же, представляют собой одно и то же явление. Получается, что
западное понятие языковой деятель-ности (langage)
(все то, что связывает это понятие в целом - если отвлечься от его
многозначности и от узкого и спорного противо-поставления речи (parole) и языка (langue)
- вообще с производст-вом звуков и слов, с языком, голосом, слухом, дыханием,
речью) ока-зывается ныне лишь прикрытием или маской первописьма1 - более
фундаментального, нежели то письмо, которое до этого превраще-ния казалось лишь
"восполнением речи" (supplement a la parole)
1' Первописьмо здесь не
означает хронологического первенства. Это известный спор:
можно ли утверждать вслед за
Мещаниновым, Марром, Лоукоткой, что письмо "предшествует фонетическому
языку"? (Этот тезис содержался в первом издании "Большой Советской
Энциклопедии", но затем был отвергнут Сталиным. Об этом споре см.: V. Istrine. "Langue
et ecriture", в "Linguistique", op. cit., pp. 35, 60. Спор шел также вокруг положений П.
ван Гиннекена [Р. van Ginneken].
См.: J. Fevrier. Histoire de
1'ecriture, Payot, 1948-1959, p. 5 sq.). Далее мы попытаемся показать, почему понятия и
предпосылки этого спора вызывают у нас сомнения.
[121]
(Руссо). Одно из двух: либо письмо никогда
не было простым "вос-полнением", либо нужно срочно построить новую
логику такого "восполнения". Эта неотложность будет руководить нашим
дальней-шим чтением Руссо.
Такая маскировка - не историческая случайность, которой мож-но было бы
радоваться или не радоваться. Она была абсолютно не-обходима - необходимостью,
не оспоримой ни перед каким судом. Преимущество звука (phone) не есть следствие выбора, которого можно было бы
избежать. Оно отвечает определенному моменту в "экономии" - "жизни",
"истории" или "бытия как самосоотнесен-ности".
"Слушать собственную речь" (s'entendre parler)*
через посред-ство звуковой субстанции, которая дается как означающее - не-внешнее,
не-мирское, а следовательно, не эмпирическое и не случайное, - это система,
которая непреложно господствовала в те-чение целой эпохи и даже породила идею
мира, возникающего из раз-личения между миром и не-миром, "нутрью" (dedans) и "наружей" (dehors), идеальным и неидеальным, всеобщим и невсеобщим,
транс-цендентальным и эмпирическим и т. д.2
И вот эта тенденция в пору своего неровного и неверного успе-ха,
видимо, устремлялась - как к цели (telos)
- к тому, чтобы свес-ти письмо к его вторичной, инструментальной функции, к
роли пе-реводчика полной и полноналичной речи (parole
pleine et pleinement presente)
(это значит: речи, наличной для самой себя, для своего оз-начаемого, для
'другого', - все это суть условия самой темы нали-чия вообще), к технике на
службе языка, к роли передатчика и ис-толкователя недоступной истолкованию изначальной
речи.
Техника на службе языка: мы говорим не о сущности техники, ко-торая
была бы нам заранее знакома и могла бы помочь нам понять,
например, что есть письмо в узком, исторически определенном смыс-ле
слова. Напротив, мы полагаем, что определенный тип вопрошания о (перво)начале и
смысле письма предшествует определенному типу вопрошания о (перво)начале и
смысле техники или по крайней мере совпадает с ним. Вот почему понятие техники
никогда не смо-жет прояснить для нас понятие письма.
Получается, что язык (то, что называют языком) и в начале и в конце
своем был лишь моментом, способом (существенным, но ог-раниченным), явлением,
аспектом, разновидностью письма. И за-ставить нас забыть об этом, обмануть нас он мог, лишь пустившись
*
Французский глагол "entendre" означает одновременно "слушать" и
"пони-мать". 2 Эту проблему
мы рассматриваем в "La voix et le phenomene" (PUF, 1967).
[122]
в свои рискованные затеи. Впрочем, авантюра
эта недолгая. Можно считать, что она совпадает с той историей, которая в течение
трех ты-сячелетий связывала технику с логоцентрической метафизикой. И вот
теперь она, кажется, начинает выдыхаться,
и примером тому - смерть книжной цивилизации, о которой ныне столько говорят и
которая проявляется прежде всего в судорожном разбухании библиотек. Од-нако эта
смерть книги, несомненно, возвещает (а в некотором роде и всегда возвещала) не
что иное, как смерть речи (так называемой "полной",
'цельной' (pleine) речи) и новое изменение в истории письма,
в истории как письме. Возвещает заранее, за несколько ве-ков - таковы здесь
масштабы; при этом необходимо учесть специ-фику качественно неоднородного
исторического времени - ускоре-ние здесь так быстро и своеобразно, что по
ритмам прошлого ничего не вычислишь. "Смерть речи" - это здесь,
конечно, метафора: преж-де чем говорить об исчезновении речи, нужно задуматься
о ее новой ситуации, о ее подчиненном месте в структуре, где она более не игра-ет
командной роли.
Утверждая, что понятие письма шире понятия языка и
объемлет его, мы, конечно, должны исходить из какого-то определения язы-ка и
письма. Если не попытаться обосновать это определение, мы и сами попадем в
лавину инфляции, о которой уже шла речь: ныне она захватила и слово
"письмо", причем вовсе не случайно. В самом деле, уже давно, то тут,
то там, в силу очень глубокой необходимос-ти, проявившейся на уровне жеста и
мотивов (отметить оскудение этой необходимости легко, а определить ее
(перво)начало - трудно), "языком" (langage) стали называть действие, движение, мысль, ре-флексию, сознание,
бессознательное, опыт, аффективность и др. А теперь стали называть все это и
многое другое словом "письмо". Так, этим словом обозначаются не
только физические жесты буквен-ной, пиктографической или идеографической
записи, но и вся це-лостность условий ее возможности; им обозначается сам лик
озна-чаемого по ту сторону лика означающего; все то, что делает возможной
запись как таковую - буквенную или небуквенную, даже если в про-странстве
распределяется вовсе не голос: это может быть кинемато-графия, хореография и даже
"письмо" в живописи, музыке, скульп-туре и др. Можно было бы также
говорить и о "спортивном" и даже "военном" или
"политическом" письме, подразумевая под этим при-емы, господствующие
ныне в этих областях. Слово "письмо", та-ким образом, относится не только
к системе записи, которая здесь вторична, но и к самой сути и содержанию этих
видов деятельнос-ти. Именно в этом смысле современный биолог говорит о письме и
о про-грамме ("пред-письме")
по поводу простейших информацион-
[123]
ных процессов в живой клетке. Наконец, и
все поле кибернетичес-кого программирования -
независимо оттого, ограничено оно в прин-ципе или нет, - тоже выступает как
поле письма. Далее, если пред-положить, что кибернетическая теория способна
искоренить в себе все те метафизические понятия, посредством которых прежде про-тивопоставлялись
машина и человек3 (включая такие, как душа, жизнь, ценность, выбор,
память), то и тогда она должна сохранить -во всяком случае, пока не обнаружится
ее собственная историко-метафизическая принадлежность - понятие письма, следа,
граммы или графемы. Прежде чем предстать как нечто человеческое (со всеми
отличительными признаками, которые всегда приписывались человеку, и всей
соответствующей системой значений) или нечто не-человеческое, грамма или графема
обозначали элемент - про-стой, но не упрощенный (element
sans simplicite). Элемент (стихия или же неразложимый атом) прото-синтеза (archi-synthese)
как та-кового, который не поддается определению внутри системы метафи-зических
противоположностей и, следовательно, не может быть на-зван опытом вообще, а тем самым и (перво)началом смысла вообще.
Нечто "всегда-уже" предвещало возникновение этой ситуации.
Почему же ее начинают признавать как таковую
лишь теперь, post factum?
Этот вопрос можно было бы разбирать бесконечно долго. Ограничимся несколькими
замечаниями, чтобы пояснить наш под-ход. Мы уже упоминали о теоретической математике, а математиче-ское
письмо - не важно, понимаем ли мы под ним определенную чув-ственно
воспринимаемую графию (что предполагает уже определенную самотождественность, а
значит, и идеальность фор-мы, вследствие чего нередко употребляемое выражение
"чувствен-но воспринимаемое означающее" оказывается по сути
абсурдным), или же некий идеальный синтез означаемых, или же след операций на
каком-то другом уровне, или же, в более глубоком смысле, пере-ход от одних к другим, - в любом случае
никогда не имело ничего общего с письмом фонетическим. В культурах,
использующих так на-зываемое фонетическое письмо, математика - не просто
анклав. Впрочем, об этом упоминают все историки письменности: при этом они
отмечают несовершенства буквенного письма, которое так дол-го считалось самым
удобным и "самым разумным"4. Этот анклав - такое место, в котором
практика научного языка изнутри и все глуб-
3' Как известно, Винер, например, отнес к области
"семантики" слишком грубое и общее противопоставление живого и
неживого, но продолжал при этом назы-вать части машины "органами
смысла", "органами движения" и др. 4
Ср., например, ЕР, р. 126,148,355 etc. Якобсон в "Essais de linguistique generale" (tr.fr., p.l 16) рассматривает этот
вопрос с других позиций.
[124]
же оспаривает и сам идеал фонетического
письма, и скрытую за ним метафизику (метафизику как
таковую), и, в частности, философ-скую идею эпистемы, а также идею
истории, глубинно с ней связан-ную, хотя на определенном этапе общего пути их
стали разрывать и противопоставлять. История и знание, historia и episteme,
всегда и везде - а не только в области этимологии и философии - суть не что
иное как обходные маневры: их цель - переприсвоение (reappropriation) наличия.
Однако и за рамками теоретической математики
развитие ин-формационных практик
намного расширяет возможности "сообще-ния": оно перестает быть
"письменным" переводом с какого-то язы-ка, переносом означаемого,
которое в целости и сохранности вполне могло бы быть передано устно.
Одновременно с этим все шире рас-пространяются звукозапись и другие средства
сохранения устного язы-ка и его функционирования в отсутствие говорящего. Это
измене-ние вместе с теми переменами, которые произошли в этнологии и истории
письменности, показывает, что фонетическое письмо, ме-сто великой
метафизической, научной, технической, экономической авантюры Запада, имеет свои
границы в пространстве и во времени и что эти его границы обнаруживаются как
раз в тот момент, когда оно силится навязать свои законы тем областям культуры,
которые до сей поры им не подчинялись. Однако эта неслучайная взаимосвязь
кибернетики и "гуманитарных наук" о письме свидетельствует о пе-ревороте
еще более глубоком.
"Рациональность" (от этого слова,
быть может, придется отказать-ся по причине, которая обнаружится в конце этой
фразы), - та ра-циональность, которая управляет письмом в его расширенном и
углубленном понимании, уже не исходит из логоса; она начинает работу деструкции
(destruction): не развал, но подрыв, де-конструкцию (de-construction) всех тех значений, источником которых был ло-гос. В особенности это
касается значения истины. Все
метафизиче-ские определения истины и даже то указанное Хайдеггером определение,
которое выводит за пределы метафизической онто-теологии, так или иначе
оказываются неотделимыми от логоса и от разума как наследника логоса, как бы мы
его ни понимали - с точ-ки зрения досократической или философической, с точки
зрения бесконечного божественного разума или же антропологии, с пози-ций
до-гегелевской или после-гегелевской эпохи. Внутри логоса ни-
[125]
когда не прерывалась изначальная сущностная
связь со звуком (phone). Показать это
было бы несложно, и мы постараемся далее это сделать. Определение сущности
звука - в той или иной мере неяв-ное - было непосредственно близко к тому, что
в "мысли" как ло-госе имеет отношение к "смыслу":
вырабатывает, добывает, выска-зывает, "собирает" его. Если, например,
для Аристотеля "звуки, произносимые голосом (ta en te fone),
суть символы состояний ду-ши (pathemata tes psyches),
а написанные слова - символы слов, про-износимых голосом" ("Об
истолковании" 1, 16а3), то, стало быть, го-лос, порождающий первичные символы, близок душе сущностно и
непосредственно. Голос порождает первичное означающее, но сам он не является
лишь одним означающим среди многих других. Он обозначает "состояние
души" (etat d'ame), которое, в свою очередь, отражает или отображает
(reflete ou reflechit) вещи в силу некоего естественного
сходства. Между бытием и душой, вещами и эмоци-ями устанавливается отношение
перевода или естественного озна-чения, а между душой и логосом - отношение условной символиза-ции. И тогда первичная условность, непосредственно связанная
с порядком естественного и всеобщего означения, предстает как уст-ная речь (langage parle).
А письменная речь (langage ecrit) выступает как изображение условностей,
связывающих между собою другие условности.
"Подобно письму,
которое не одинаково у всех людей, не одинаковы и Слова, произносимые устно,
тогда как состояния души, выражения которых суть первознаки
(semeia protos), а также вещи, образами
которых являются эти состоя-ния, у всех людей одинаковы" ("Об
истолковании" 1,16а. Курсив наш).
Поскольку душевные эмоции суть естественные
выражения ве-щей, они образуют своего рода всеобщий язык, который способен
самоустраняться. Это - стадия прозрачности; иногда Аристотель без всякого
ущерба опускает ее5. Во всяком случае, голос ближе всего к означаемому,
т. е., строго говоря, к смыслу (помысленному или пе-
5 Это показывает П. Обанк ("Le ргоbleme de
1'etre chez Aristote", p. 106 sq.). В этом замечательном, вдохновляющем нас исследовании
говорится: "Верно, что в других текстах Аристотель определяет символ как
отношение языка к ве-щам: "Невозможно пользоваться в разговоре самими
вещами , так что вместо ве-щей нам приходится использовать их имена в качестве
символов". Посредст-вующее звено (состояние души) в данном случае
устраняется или по крайней мере остается в стороне, однако это подавление
вполне законно, поскольку со-стояния души ведут себя как вещи, что и позволяет
нам непосредственно заме-нять одно другим. Напротив, прямая подмена вещи именем
невозможна..." (р. 107-108).
[126]
режитому), а не строго говоря - к вещи.
Если взять за точку отсче-та неразрывную связь голоса с душой или мыслью об
означенном смысле, т. е. с самой вещью (в основе этой связи может лежать ари-стотелевский
жест, о котором только что говорилось, или же жест сред-невековой теологии,
определявшей res как вещь, сотворенную на основе ее эйдоса,
ее смысла, мыслимого в логосе или в бесконечном божественном разуме), тогда
любое означающее, и прежде всего письменное, окажется чем-то вторичным и
производным. Оно все-гда выступает как подсобный прием, как способ изображения
и не имеет никакого созидательного (constituant) смысла. Таким обра-зом, эта вторичность и производность (derivation) есть (перво)начало понятия
"означающего". Понятие знака всегда предполагает раз-личие между
означаемым и означающим, даже если - как у Соссюра -это лишь две стороны одного
листа бумаги. Тем самым это понятие остается наследником логоцентризма и
одновременно фоноцентризма - абсолютной близости голоса и бытия, голоса и
смысла бы-тия, голоса и идеальности смысла. Гегель хорошо показал это уди-вительное
преимущество звука в ситуациях идеализации, выработки понятия, самоналичия (presence a soi) субъекта.
"Это идеальное,
духовное движение, проявляющее в звуке как бы простую субъективность и душу
тел, ухо воспринимает теоретически, подобно тому как глаз воспринимает форму
или цвет, заставляя внутреннее содержание предметов становиться нашей внутренней жизнью" ("Эстети-ка",
III, I)... Однако ухо не
помещает себя в практическое отношение к объ-ектам, [и потому] оно [способно]
воспринять результат этого внутреннего колебания тела, выявляющего и
передающего не материальный образ, но первичную идеальность самой души" (ibid.).
То, что говорится о звуке
вообще, тем более относится к фонии (phonie),
в которой неразложимый акт слушания собственной речи (s'entendre parler) приводит субъект в состояние самовозбуждения и
обеспечивает его самосоотнесенность внутри некоей идеальной сти-хии.
Мы уже чувствуем, что фоноцентризм совпадает с историйной (historiale) определенностью смысла бытия вообще как
наличия (pre-sence)
- вместе со всеми теми определенностями более низких уров-ней, которые, в свою
очередь, зависят от этой общей формы, именно в ней складываясь в систему, в
историйную цепь (наличие вещи для взгляда как eidos; наличие как субстанция-сущность-существова-ние (ousia); наличие временное как точка (stygme) сиюминутности или настоящности (nun): самоналичность когито, сознание, субъек-
[127]
тивность, соналичность себя и другого,
интерсубъективность как интенциональное явление Эго и проч.). Иначе говоря,
логоцент-ризм идет рука об руку с определенностью бытия сущего как налич-ности.
Поскольку этот логоцентризм присущ и мысли Хайдеггера, постольку она остается в
пределах онто-теологической эпохи, вну-три философии наличия, т. е. философии
как таковой. Все это, ви-димо, свидетельствует о том, что очертить замкнутость
эпохи еще не значит выйти за ее пределы. Те или иные проявления принадлежно-сти
или непринадлежности к этой эпохе почти незаметны, ошибить-ся слишком легко, и
потому жесткие суждения тут неуместны.
Таким образом, в эпоху логоса письмо принижается до
роли по-средника при посреднике и мыслится как (грехо)падение (chute) смысла в чувственную внеположность (exteriorite). К этой же эпохе относится различие,
причудливый разрыв между означаемым и оз-начающим, их "параллелизм" и
одновременно - внеположность, хотя и несколько приглушенная. Эта принадлежность
к эпохе есть нечто исторически организованное и упорядоченное. Различие меж-ду
означаемым и означающим глубоко и неявно соотнесено со всей целостностью
великой эпохи, заполненной историей метафизики, а более явно и систематично
связано с определенным ее периодом, ов-ладевшим богатствами греческой мысли:
это период христианской веры в творение и бесконечность. Сама эта принадлежность
к эпо-хе существенна и неустранима; невозможно сохранить стоическую или же
более позднюю средневековую противоположность signans и signatum - как удобный прием или как "научную
истину", - не вы-явив метафизико-теологические корни этой оппозиции. Из
этих корней вырастает (что, впрочем, и само по себе немало) не только различие
между чувственным и умопостигаемым вместе со всем тем, что ему подчиняется, т.
е. с метафизикой как таковой, с метафизи-кой в ее целостности. В
самоочевидности этого различия не сомне-ваются, впрочем, даже самые
проницательные лингвисты и семиологи, для которых научный труд начинается там,
где кончается метафизика. Вот, например:
"Как четко установила
современная структуралистская мысль, язык - это система знаков, а лингвистика -
составная часть науки о знаках, семиоти-ки
(или, по Соссюру, семиологии).
Средневековое определение знака (aliquid stat pro aliquo), возрожденное нашей эпохой, и
поныне значимо и продук-тивно. Так, определяющий признак всякого знака вообще и
любого языко-вого знака в частности - это его двойственность; любая языковая
единица имеет две стороны и два аспекта: один - чувственный, другой - умопости-гаемый,
с одной стороны, signans (соссюровское означающее), с другой сто-
[128]
роны, signatum (означаемое). Эти две
составляющие языкового знака (и во-обще любого знака) неизбежно предполагают
друг друга и взывают друг к другу"6.
Эти метафизико-теологические корни глубоко, хотя и
незамет-но, пронизывают и другие почвенные отложения. Так, семиологи-ческая
"наука", или, точнее, лингвистика, может опираться на раз-личие между
означающим и означаемым, т. е. на саму идею знака, лишь сохраняя различие между
чувственным и умопостигаемым, а вместе с тем - в еще более глубоком и потаенном
месте - и отсыл-ку к означаемому как "имеющему место" и
умопостигаемому еще до своего "(грехо)падения", до изгнания во
внеположность посюсторон-него чувственного мира. Своей чисто умопостигаемой
гранью озна-чаемое отсылает к абсолютному логосу и устанавливает с ним непо-средственную
связь. В средневековой теологии этот абсолютный логос был бесконечной
творческой субъективностью: умопостигае-мая грань знака всегда была повернута к
слову и лику божьему.
Конечно, речь не идет об "отказе" от этих понятий: они
необхо-димы, так как без них - по крайней мере пока - мы вообще ничего не в
состоянии помыслить. Речь идет лишь о том, чтобы выявить си-стематическую и
историческую соотнесенность тех понятий и жес-тов мысли, которые нередко
считают возможным безболезненно разделить. Знак и божество родились в одном и
том же месте и в од-но и то же время. Эпоха знака по сути своей теологична.
Быть мо-жет, она никогда не закончится.
Однако ее историческая замкну-тость (cloture)
уже очерчена.
Отказываться от этих понятий не стоит, тем более что без них не-возможно
поколебать наследие, частью которого они являются. Вну-три этой ограды (cloture), на этом окольном и опасном пути, где мы
постоянно рискуем вновь обрушиться туда, где деконструкция еще и не начиналась,
необходимо ввести критические понятия в круг ос-мотрительного, выверенного
дискурса, обозначить условия, обсто-ятельства и границы их действенности,
твердо указав на то, что и са-ми они принадлежат той машине, которую способны
разладить (deconstituer), а тем самым - и на тот пробел, сквозь
который про-свечивает пока еще безымянный свет, мерцающий по ту сторону ог-рады
(cloture). Понятие знака здесь занимает особое
место. Мы по-казали его принадлежность к метафизике. Однако нам известно, что
6 R.Jakobson. "Essais de linguistique
generale", tr. fr., p. 162. Об этой проблеме, о тра-диционном подходе к понятию знака
и о своеобразии соссюровского вклада в его рассмотрение см. Ortigues,
op.cit., p. 54 sq.
[129]
тема знака вот уже почти сто лет длит агонию
традиции, которая стремилась освободить смысл, истину, наличие, бытие и т. д.
от все-го того, что связано с процессом означения. Усомнившись (как мы это и
сделали) в самом различии между означаемым и означающим или, иначе, в идее
знака как такового, нужно сразу же уточнить, что мы не исходим при этом из
некоей наличной истины, предшеству-ющей знаку, существующей вне его или над ним
в месте, лишенном каких бы то ни было различий. Скорее напротив. Нас интересует
как раз то, что в понятии знака, которое всегда существовало и функ-ционировало
лишь внутри истории философии (наличия), опреде-ляется - в системном и
генеалогическом плане - этой историей. Именно поэтому понятие деконструкции и
особенно сама деконст-руктивная работа, ее "стиль" по самой своей
природе всегда вызы-вают недоразумения и упорное непонимание (meconnaissance).
Внеположность означающего - это внеположность
письма как та-кового [языку]; далее мы попытаемся показать, что языковой знак
не существует до письма. Без этой внеположности разрушается са-ма идея знака.
Так как вместе с ней разрушается и наш мир, и наш язык, а ее очевидность и
значение сохраняют, даже в момент изме-нений, всю свою несокрушимую силу, было
бы нелепо считать - ис-ходя из того что идея знака принадлежит определенной
историчес-кой эпохе, - что теперь пришла наконец пора "перейти к чему-то
другому", избавиться от знака - как термина и как понятия. Чтобы правильно
понять этот наш жест, следовало бы по-новому осмыслить такие выражения, как
"эпоха", "границы эпохи", "историческая ге-неалогия"
и прежде всего - уберечь их от всех видов релятивизма.
Так, внутри этой эпохи чтение и письмо, выработка
или истол-кование знаков, вообще текст как знаковая ткань выступают как не-что
вторичное. Им предшествуют истина или смысл, уже созданные логосом и в стихии
логоса. Даже если вещь ("референт") и не свя-зана непосредственно с
логосом бога-творца, в котором она пона-чалу была высказываемым и
умопостигаемым смыслом, в любом случае означаемое имеет непосредственное
отношение к логосу как таковому (конечному или бесконечному) и опосредованное
отно-шение к означающему или, иначе, к внеположности письма. Когда нам кажется,
что дело обстоит не так, это значит, что метафоричес-кое опосредование уже
проникло в это отношение и притворилось непосредственностью: ср. письмо истины
в душе ("Федр", 278а) в про-тивоположность дурному письму (письму в
"собственном", обыден-ном смысле слова, письму
"чувственному", "пространственному"), книга природы и
божественное письмо, особенно в Средние века. Все то, что выступает здесь в
качестве метафоры, подтверждает
преиму-
[130]
щество логоса и обосновывает
"собственный" (рrорrе) смысл, при-даваемый тогда письму, а именно:
письмо - это знак, означающий некое означающее, которое, в свою очередь,
означает вечную исти-ну, вечно мыслимую и высказываемую в непосредственной
близос-ти к наличному лотосу. Здесь есть заслуживающий внимания пара-докс:
естественное и всеобщее, умопостигаемое и вневременное письмо обозначается
метафорой. Что же касается письма чувствен-но данного, конечного и проч., то
оно именуется письмом в собст-венном смысле слова; оно мыслится в связи с
культурой, техникой, артефактом - как орудие человека, как уловка конечного
существа, случайно обретшего плоть. Конечно же, метафора эта остается за-гадочной
и отсылает к "собственному" смыслу письма как первометафоры. Этот
"собственный" смысл пока еще немыслим для тех, кто об этом говорит.
Дело, следовательно, не в том, чтобы переиначить собственный и переносный
смыслы, но в том, чтобы увидеть в "соб-ственном" смысле письма
метафоричность как таковую.
В работе Э. Р. Курциуса "Европейская литература и латинское
средневековье" есть прекрасная глава "Символизм книги"; в ней
содержится множество примеров той эволюции, которая приводит от
"Федра" к Кальдерону, "производя переворот" (tr. fr., p. 372) в си-лу "почтения к книге" (р.
374). Представляется, однако, что за этим важным изменением кроется глубинная
непрерывность. Как и у Пла-тона с его истиной, записанной в душе, письмо в
Средние века по-нимается метафорически - как нечто естественное,
вечное и всеоб-щее, как система обозначений истины: именно оно признается здесь
во всем своем достоинстве. Как и в "Федре", ему по-прежнему про-тивопоставляется
некое падшее письмо. Стоило бы написать исто-рию этой метафоры, в которой
божественное письмо или письмо самой природы постоянно противопоставляется
человеческой за-писи - трудоемкой, конечной и искусственной. Стоило бы четко
разграничить этапы этой истории, размеченной, словно вехами, по-добранными
здесь отрывками на тему божественной книги во всех ее видоизменениях (речь
может идти о природе или законе, по су-ти - о природном законе).
Раввин Елеазар говорил:
"Если бы все моря стали чернильными, а все боло-та - тростниковыми, земля
и небо - пергаментными, а все люди - писцами, то и тогда они не исчерпали бы
Тору, как я ее понимаю: она бы умалилась разве что на ту каплю, которую уносит
с собой кисточка, обмокнутая в мо-ре"7.
7 Цит. по: E.Levinas
в
"Difficile liberte", p. 44.
[131]
Галилей:
"Книга природы написана на языке математики".
Декарт:
"...читать великую книгу мира".
Клеанф выступает в
"Диалогах..." Юма от имени естественной ре-лигии:
"И
эта книга природы заключает в себе более важную и необъяснимую за-гадку, чем
какая-либо речь или разумное рассуждение".
Бонне:
"Мне казалось более
достойным философа предположение о том, что наша земля - это книга, которую
Высшее Существо даровало для чтения более могучим умам, нежели наши; углубляясь
в нее, они изучают бесконечно многие и разные черты его божественной
мудрости".
Г. Г. фон
Шуберт:
"Этот язык образов и
иероглифов, который служит Вышней Мудрости во всех ее откровениях роду
людскому, который так близок языку Поэзии и ко-торый в нашем теперешнем
положении напоминает скорее метафорику сна, нежели прозу яви, - не является ли
он истинным языком высших сфер? Нам кажется, что мы проснулись, а на самом деле
мы погружены в тысячелетний сон или хотя бы в его дальние отголоски, в которых
мы улавливаем разве что несколько отрывочных и темных слов Божьего языка,
подобно тому как спя-щий улавливает речи окружающих".
Ясперс:
"Мир
- это рукопись Другого, недоступная всеобщему прочтению и рас-шифровываемая
лишь экзистенцией".
Нельзя не обратить внимание на глубокие различия в
трактовках одной и той же метафоры. Решающий разрыв возникает в тот момент
истории этих трактовок, когда одновременно с науками о природе строится
определение абсолютного наличия как самоналичия, как субъективности. Именно в
этот момент возникают великие рацио-
[132]
налистические системы XVII века. Отныне осуждение
падшего, ко-нечного письма принимает другую форму, которую мы видим и по-ныне,
а именно изобличается отсутствие самоналичия. Тем самым становится понятнее,
почему "руссоистский" момент, о котором речь пойдет далее, стал для
нас своего рода образцом. Руссо повто-ряет платоновский жест применительно к
другого рода наличию:
речь идет о самоналичности в чувстве, в чувствующем
когито - там, где одновременно записан божественный закон. С одной
стороны, письмо - как нечто изображенное, падшее, вторичное, установлен-ное,
письмо в собственном и узком смысле слова - подвергается осуждению в
"Опыте о происхождении языков" (оно "обессилива-ет" речь;
"судить о гении" по книгам - значит "пытаться писать портрет
человека с его трупа"). Письмо в обыденном смысле слова - это мертвая
буква, носитель смерти, душитель жизни. С другой сто-роны (и это изнанка того
же самого), письмо в метафорическом смысле слова - естественное, божественное,
живое письмо - вся-чески почитается: ведь оно равнозначно (перво)началу всех
ценно-стей, голосу сознания как божественному закону, сердцу, чувству и т. д.
"Библия - это самая
возвышенная из всех книг ... но все же это лишь кни-га... искать божественный
закон следует вовсе не на этих разрозненных стра-ницах, но в сердце человека,
где Его рука удостоила этот закон записать" ("Письмо к Верну").
"Если бы естественный
закон был записан лишь в человеческом разуме, он был бы бессилен управлять
большею частью наших действий. Однако он за-печатлен неизгладимыми буквами в
сердце человеческом... и оттуда он взы-вает к человеку..."
("Состояние войны").
Естественное письмо непосредственно связано
с голосом и ды-ханием. Его суть не в грамматологии, а в пневматологии. Это -
свя-щенное письмо, непосредственно близкое к священному внутрен-нему голосу в
"Символе веры [савойского викария]", к голосу, который мы слышим, лишь
вновь погружаясь в самих себя: это пол-ное и подлинное наличие божественной
речи в нашем внутреннем чувстве:
"Чем больше я
погружаюсь в себя, чем больше я к себе прислушиваюсь, тем больше я читаю эти
слова, записанные в моей душе: будь праведен и ты бу-дешь счастлив... Эти
правила я не вывожу из принципов высокой филосо-фии, а нахожу в глубинах моего
сердца, где они неизгладимыми буквами за-писаны самой природой".
[133]
Многое можно сказать по поводу
того, что природное единство голоса и письма выступает здесь как предписание. Прото-речь (archi-parole)
есть письмо, поскольку она есть закон. Естественный, при-родный закон.
Первоначальная речь в своей сокровенной самона-личности воспринимается как
голос другого и как заповедь.
Итак, возможно хорошее и дурное письмо: хорошее и естествен-ное письмо
- это божественная запись в душе и в сердце; извращен-ное и искусственное
письмо - это техника, изгнанная в телесную вне-положность. И это - внутреннее
изменение платоновской схемы:
письмо души и письмо тела, письмо "нутри"
и письмо "наружи", письмо сознания и письмо страстей - подобно голосу
души и голо-су тела ("Сознание - это голос души, страсти - это голос
тела" ("Символ веры [савойского викария]"). Мы должны постоянно
об-ращаться к тому "голосу природы", "священному голосу
природы", который слит с божественной записью и предписанием, мы долж-ны
беседовать с ним, вести диалог, пользуясь его знаками, ставить вопросы и искать
ответы между строк.
"Было сказано, что
природа раскрывает нашим очам свое великолепие, с тем чтобы предложить в нем
текст для наших обсуждений... Поэтому я закрыл все прежние книги. Есть только
одна книга, открытая всем взглядам, и это - книга природы. По этой великой и
высокой книге я учусь чтить и сла-вить ее творца".
Следовательно, хорошее письмо
всегда уже схвачено, охвачено (comprise)
- как то, что должно быть понято (compris)
внутри приро-ды или естественного закона - сотворенного или несотворенного, но
в любом случае мыслимого внутри некоего вечного наличия. А зна-чит, оно
схватывается (comprise) внутри какой-то целостности, поме-щается
в какое-то пространство, в книгу. Сама идея книги - это идея целостности
(конечной или бесконечной) означающего. Целостность означающего как таковая
возможна лишь при условии, что ей пред-шествует установленная целостность
означаемого, которая оберегает ее записи и знаки, оставаясь при этом идеальной
и от нее независи-мой. Такая идея книги, постоянно отсылающая нас к некоей
природ-ной целостности, глубоко чужда смыслу письма. Она обеспечивает эн-циклопедическую
защиту теологии и логоцентризма от вторжения письма, от его афористической
энергии и, как будет показано далее, от различия как такового. Отделяя текст от
книги, можно сказать, что разрушение книги, ныне возвещающее о себе во всех
областях, обнажает поверхность текста. Это насилие необходимо - как ответ на
другое, ничуть не менее необходимое насилие.
[134]
Успокоительную очевидность, в рамках
которой некогда сложилась и поныне живет западная традиция, можно
сформулировать так: по-рядок означаемого никогда не одновременен порядку
означающего, в лучшем случае он выступает как его изнанка или чуть сдвинутая,
на один вздох, параллель. Стало быть, знак должен быть единством неоднородного,
поскольку означаемое (смысл или вещь, ноэма или реальность) не является в себе
самом означающим, или, иначе, сле-дом,
или, во всяком случае, его смысл никак не соотнесен с возмож-ностью следа.
Формальная сущность означаемого есть наличие,
а его близость к логосу как звуку (phone)
есть привилегия наличности. И это неизбежный ответ на вопрос, что есть знак, на
вопрос о сущ-ности знака - "ti esti". "Формальную сущность" знака можно
опре-делить лишь на основе наличия. Избежать такого ответа можно бы-ло бы,
только отказавшись от самой формы этого вопроса и постановив, что знак вычерка
- это единственная вещь, которая не поддается называнию и ускользает от
вопроса, учреждающего фило-софию как таковую: "Что это есть?.."8
Заострив такие понятия, как истолкование, перспектива, оценка, различие, а
также все те "эмпиристские" или нефилософские моти-вы, которые на
протяжении всей западной истории неизменно тер-зали философию и отличались тем,
по-видимому, неисправимым, не-достатком, что возникали именно в ее поле, Ницше
вовсе не остался (вместе с Гегелем, как думалось Хайдеггеру) просто внутри метафи-зики: он внес мощный вклад
в освобождение означающего от его зависимости, производности по отношению к
логосу и от связанно-го с ним понятия истины или первичного означаемого, как бы
мы его ни трактовали. Чтение, а стало быть и письмо, порождение тек-ста, были
для Ницше актами "изначальными"9 (причины такого за-
8 Эту тему мы пытаемся
раскрыть в другом месте ("La voix et le phenomene").
9 Все это вовсе не значит,
что в результате простого переворачивания [терминов и понятий] означающее
должно было бы стать основоположным или первич-ным. Утверждение о
"первенстве" или "первичности" означающего было бы не-приемлемо,
абсурдно и нелогично внутри той самой логики, которую оно закон-но стремится
уничтожить. Означающее de jure не
может предшествовать означаемому, но без такого предшествования оно перестает
быть означающим, а означающее "означающего" лишается возможности
иметь означаемое. Следо-вательно, мысль, которая провозглашается в этой
невозможной формуле, не бу-дучи в состоянии в ней уместиться, должна искать
других средств самовыраже-ния. И она несомненно сможет их найти, только если
усомнится в самой идее знака как "знака чего-то", навсегда
привязанного к тому, что подвергается здесь сомне-нию, если разрушит всю
систему понятий, упорядоченных вокруг понятия зна-ка (означающее и означаемое,
выражение и содержание и т. д.).
[135]
кавычивания прояснятся позже),
предварительными по отношению к смыслу и вовсе не были обязаны этот смысл
открывать или пере-писывать, а сам смысл отнюдь не являлся истиной, явленной в
первостихии, не являлся наличием логоса в виде topos
noetos, в виде умопостигаемого места,
божественного промысла или априорной необходимости. Чтобы спасти Ницше от
прочтений хайдеггерианского типа, ни в коей мере не следует пытаться
восстановить или разъяснить какую-то менее наивную "онтологию",
выявить более глубокие онтологические интуиции, которым доступна первоистина,
основоположность (fondamentalite),
скрытая видимостью эмпиристского или метафизического текста. Это было бы полным
иска-жением язвительной мысли Ницше. Напротив, следовало бы подчеркнуть "наивность" этого
прорыва, который не позволяет вы-рваться за пределы метафизики, не может
подвергнуть ее решитель-ной критике
без использования - в определенном смысле, в текс-те
определенного типа и стиля - тех самых высказываний, которые, будучи
прочитаны внутри корпуса философских текстов (т. е., по Ницше, плохо прочитаны
или вовсе не прочитаны), всегда были и будут банальностью, бессвязными знаками
абсолютной принадлеж-ности к метафизике. Пожалуй, не стоит спасать Ницше от
хайдеггеровского прочтения, но, напротив, нужно каким-то образом рас-крыть его
для такого прочтения, безоговорочно поддержать такое истолкование или уж хотя
бы обеспечить эту поддержку до того мо-мента, покуда содержание его дискурса не
потеряет всякий смысл для обсуждения вопроса о бытии, покуда его форма не
обнаружит вновь свою абсолютную странность, а его текст не начнет наконец
взывать к другому типу чтения, более подходящему для его письма, свиде-тельствуя,
что Ницше написал именно то, что он написал. А напи-сал он, что письмо
вообще (и прежде всего - его собственное пись-мо) вовсе не было изначально
подчинено логосу и истине. Что это порабощение произошло
в ту эпоху, смысл которой нам предстоит деконструировать. Если бы устремиться в
этом направлении (и толь-ко в этом случае, ибо при ином порядке чтения
ницшеанское нис-провержение оказывается догматическим и, подобно всем перево-ротам,
остается в плену у той самой метафизики, на ниспровержение которой оно
претендует, - доводы Хайдеггера и Финка по этому во-просу и в этом порядке чтения неопровержимы), то оказалось бы,
что хайдеггеровская мысль не только не поколебала инстанцию логоса и истины
бытия, но, напротив, вновь ввела их в качестве "primum signatum"
(первоозначаемое), в качестве означаемого в некотором ро-де
"трансцендентального" (в Средние века говорили, что трансцен-дентальное
как таковое - ens, unum,
verum, bonum
или сущее, еди-
[136]
ное, истинное, благое - есть "primim cognitum",
"первопознанное"). Это трансцендентальное означаемое скрыто
предполагается всеми категориями и значениями, всей лексикой и синтаксисом,
любым языковым означающим; оно отлично от всех этих моментов, хотя и открыто
пред-пониманию через любой из них; оно не сводится к каким-либо историческим
определенностям, но, напротив, опреде-ляет их возможность и тем самым
распахивает историю логоса и са-мо существует лишь в логосе, ибо до логоса или
вне логоса оно - ни-что. Лотос бытия, "Мысль, покорная Голосу Бытия"10 - это
первая и последняя опора знака, различия между signans и signatum. Транс-цендентальное означаемое нужно для
того, чтобы различие между оз-начаемым и означающим могло хотя бы где-то быть
абсолютным и неустранимым. И вовсе не случайно, что мысль о бытии, как и мысль
об этом трансцендентальном означаемом, проявляется преимущест-венно в голосе
или, иначе, в словесном языке. Слышать собствен-ный
голос (la voix s'entend) (именно это, конечно, и называется созна-нием)
так близко от Я, в котором означающее полностью стерто, - это чистое
самовозбуждение: оно необходимо принимает времен-ную форму и не ищет вне себя,
в мире или в "реальности", никако-го означающего, никакой субстанции
выражения, чуждой своей соб-ственной стихии. Это уникальный опыт: стихийное
самопорождение означаемого внутри Я, но вместе с тем - поскольку речь идет об
оз-начаемом как понятии - в стихии идеальности или всеобщности. Не-мирской
характер этой субстанции выражения создает эту идеаль-ность. Этот опыт стирания
означающего в голосе не есть обычная иллюзия, поскольку он выступает как
условие самой идеи истины;
далее будет показано, в чем этот опыт оказывается
заблуждением. Это заблуждение есть сама история истины, и его нелегко
преодолеть. В границах (cloture) этого опыта
слово как таковое переживается как простейшее и неразложимое единство
означаемого и голоса, поня-тия и прозрачной субстанции выражения. Этот опыт
следовало бы рассматривать в его предельной чистоте - и вместе с тем в рамках
условий его возможности - как опыт "бытия". Слово "быть"
(или, во всяком случае, слова, обозначающие в различных языках смысл бытия)
должно было бы считаться одним из немногих "первослов" (Urwort11),
трансцендентальным словом, обеспечивающим возмож-ность словобытия (etre-mot)
для всех других слов. Это слово высту-пает как нечто пред-понимаемое в любом
языке, в языке как тако-
10 Послесловие к работе
"Was ist Metaphysik", p. 46. Инстанция голоса
преобла-дает также в анализе Gewissen в "Sein und Zeit" (p. 267 sq.). 11 Ср. "Das
Wesen der Sprache" и "Das Wort" в "Unterwegs zur Sprache"(1959).
[137]
вом, и - как говорится в начале "Бытия и
времени" - лишь такое пред-понимание позволило бы поставить вопрос о
смысле бытия вообще, вне любых региональных онтологии и любой метафизики:
это вопрос, который кладет начало философии (ср.
"Софист") и сам отдается в ее власть. Это - вопрос, который повторяет
Хайдеггер, под-чиняя ему всю историю метафизики. Хайдеггер неустанно напоми-нает
нам, что смысл бытия, конечно же, не сводится ни к слову "бы-тие", ни
к понятию бытия. Однако, поскольку вне языка, вне словесного языка этот смысл -
ничто, постольку он связан если и не с тем или иным словом, не с той или иной
системой языков, то, во всяком случае, с возможностью слова как такового в его
неразло-жимой простоте. Нам, кажется, остается лишь выбрать одну из двух
возможностей: 1) Имеет ли современная лингвистика - или, иначе говоря, наука об
обозначении, разбивающая единство слова и поры-вающая с его претензией на
неразложимость, - отношение к "язы-ковой деятельности" (langage)? Хайдеггер, наверное, усомнился бы в
этом. 2) И наоборот, нельзя ли сказать, что все то, что столь глубо-ко
продумывается под именем мысли или вопроса о бытии, уже со-держится в старой
лингвистике слова, которая при этом невольно ис-пользуется? Невольно - ибо эта
лингвистика, стихийная или систематизированная, непременно должна была принять
общие предпосылки метафизики. Почва у них одна.
Заведомо ясно, что построить альтернативу этому
нелегко. С одной стороны, хотя современная лингвистика целиком оста-ется в
рамках традиционной системы понятий и, в частности, про-стодушно пользуется
словом 'быть' и всем тем, что с ним связано, однако то в ней, что направлено на
деконструкцию единства слова вообще, уже не может быть описано по образцу
вопросов, постав-ленных в самом начале хайдеггеровского "Бытия и
времени", - как онтическая наука или региональная онтология. Поскольку
вопрос о бытии неразрывно связан с пред-пониманием слова "быть" (хотя
и не сводится к нему), постольку лингвистике, которая трудится над
деконструкцией установленного единства этого слова, нет нужды дожидаться - de jure
или de facto
- постановки вопроса о бытии: она и без этого способна определить свою область
и порядок своих за-висимостей.
Ее область уже не являлась бы просто онтической, а границы со-ответствующей
онтологии - региональными. Но нельзя ли отнести то, что мы здесь говорим о
лингвистике или, скорее, о работе, кото-рая может совершаться в ней или с ее
помощью, также и к любому другому исследованию, - именно потому что оно в итоге
низверга-ет основные слово-понятия (concept-mots) онтологии и прежде все-
[138]
го - бытие? Помимо лингвистики, этот прорыв
[метафизического фронта] могли бы сейчас осуществить и психоаналитические иссле-дования.
В четко очерченном пространстве такого прорыва эти "науки" уже
более не подчиняются вопросам
трансцендентальной феноменоло-гии или фундаментальной онтологии. Пожалуй, можно
сказать, сле-дуя порядку вопросов, впервые поставленных в "Бытии и
времени", и заостряя проблемы гуссерлевской феноменологии, что этот про-рыв
происходит не в самой науке, что все то, что будто бы случает-ся в рамках
какой-то онтической области или региональной онто-логии, не принадлежит им по
праву и заведомо отсылает к самому вопросу о бытии.
С другой стороны, именно вопрос о
бытии Хайдеггер ставит пе-ред метафизикой. А вместе с ним - и вопрос об истине,
о смысле, о логосе. Неустанное размышление над этим вопросом не позволяет нам
вновь обрести уверенность. Напротив, оно колеблет ее в самом основании - хотя в
вопросе о смысле бытия это труднее, чем кажет-ся. С порога ставя под сомнение
любую определенность бытия, со-крушая все опоры онто-теологии, такое
размышление - не меньше, чем самая современная лингвистика - разрушает единство
смысла бытия, т. е., в конечном счете, единство слова.
Именно так, воззвав к "голосу бытия", Хайдеггер напоминает,
что этот голос безмолвен, бессловесен, беззвучен, изначально афоничен (die Gewahr der lautlosen Stimme verborgener Quellen...). Перво-источный глас не внятен слуху.
Этот разрыв между первосмыслом бы-тия и словом, между смыслом и голосом, между
"голосом бытия" и phone, между
"призывом бытия" и членораздельным звуком - раз-рыв, который
одновременно и подтверждает осноповоложную ме-тафору, и обличает осуществляемый
ею метафорический сдвиг, хо-рошо передает двусмысленность хайдеггеровской
позиции по отношению к метафизике наличия и логоцентризму Этот разрыв пленен
метафизикой, но рвется на волю. И одно невозможно без другого. Этот бросок
вовне удерживает его в границах метафизики. Вопреки высказанным выше предположениям,
следовало бы напом-нить, что смысл бытия никогда не был для Хайдеггера просто
"оз-начаемым". Не случайно ведь, что он вообще не пользуется этим
термином: бытие для него неподвластно динамике знака, причем это утверждение
может свидетельствовать как о его приверженнос-ти классической традиции, так и
о недоверии какой-либо метафи-зической или собственно профессиональной теории
означения. В то же время смысл бытия не является, говоря буквально, ни
"первич-ным", ни "основоположным", ни "трансцендентальным"
- будь то
[139]
в схоластическом, кантовском или же
гуссерлевском смысле. Выяв-ление бытия как "выходящего за рамки"
категории сущего, откры-тость фундаментальной онтологии - все это необходимые,
но лишь преходящие моменты. Уже во "Введении в метафизику" Хайдеггер
отказался от проекта онтологии и от самого этого слова12. Необхо-димое,
изначальное и неустранимое утаивание смысла бытия, его сокрытие в самом цвете
наличия, отход, без которого не было бы и самой истории бытия (как целиком исторической и вместе с тем бы-тийной); упорство Хайдеггера, для которого
бытие как история по-рождается лишь логосом, а без него оно - ничто; различие
между бы-тием и сущим - все это
показывает, что по сути своей ничто не ускользает от динамики означающего и что
в конечном счете разни-ца между означаемым и означающим - нулевая. Если отнестись к это-му утверждению о
броске вперед, о превзойдении, без упреждаю-щей дискурсивной подготовки, то нас
может отбросить назад. Поэтому необходимо прежде пройти
через вопрос о бытии - как он был по-ставлен Хайдеггером и только им
одним - перед онто-логией и за ее пределами, а в конечном счете строго
помыслить эту странную неразличенность и правильно ее определить. Хайдеггер
иногда напо-минает нам о том, что "бытие", общие формы его схватывания
в синтаксисе и лексике (как они предстают в западной лингвистике и философии)
не есть первичное, абсолютно неразложимое означае-мое, что оно по-прежнему
укоренено в системе языков и историче-ски определенной "способности к
означению" (signifiance) - прав-да,
с необычным акцентом на раскрытости и сокрытости, в особенности когда речь идет
о "преимуществах" "третьего лица един-ственного числа настоящего
неопределенного времени" и "неопре-деленной формы глагола".
Западная метафизика как ограничение смысла бытия полем наличности предполагает
господство опреде-ленной языковой формы13. Спрашивать о том, с чего началось это
гос-
12 Пер. G.Kahn, p. 50.
13
"Introduction a la metaphysique" (1935), tr. fr., р. 103:
"Все это устремляет нас к
тому, с чем мы столкнулись при нашей первой попыт-ке определить опыт бытия и
его истолкования у греков. Внимательное изучение обычного истолкования
инфинитива "быть" показывает, что смысл слова "бы-тие" и
его понимание направляются единообразным и вполне четко определен-ным горизонтом.
Короче: мы понимаем отглагольное существительное "Sein" на основе
инфинитива, который, в свою очередь, отсылает к форме "есть" во всем
ее многообразии. Определенная и конкретная глагольная форма "есть",
третье лицо единственного числа изъявительного наклонения настоящего времени,
на-ходится на особом положении. Мы понимаем бытие не по отношению к "ты
есть", "вы есть", "я есмь" или "они были
бы", хотя все это столь же полноправ-ные, как и "есть", формы
глагола "быть". Невольно, как если бы у нас не было никакой другой
возможности, мы уясняем инфинитив "быть" на основе "есть".
[140]
подство, вовсе не значит вновь поднимать на
щит трансценденталь-ное означаемое; это значит ставить вопрос о том, что
создает нашу историю, порождает саму трансцендентальность. Хайдеггер напо-минает
нам об этом, когда в "К вопросу о бытии" (Zur Seinsfrage) он, по той же самой причине, пишет слово "бытие",
перечеркивая его крестом (kreuzweise Durchstreichung). Это не "чисто отрицательный
знак" (р. 31), это последняя возможность письма некоей эпохи. Вы-черкнутое
трансцендентальное означаемое в его наличии стирается, оставаясь доступным
прочтению, разрушается, выявляя само поня-тие знака. Это "последнее
письмо", огранивающее онто-теологию, метафизику наличия и логоцентризм, выступает
одновременно и как "первописьмо".
Признавая - не на подступах, но в самом поле зрения хайдеггеровской
мысли и ведущих к ней путей, - что смысл бытия не есть некое трансцендентальное
или транс-эпохальное означаемое (даже если внутри определенной эпохи оно всегда
скрыто), но уже - в не-коем неслыханном смысле - некий означающий след, мы тем
самым утверждаем, что важнейшее понятие различия между онтическим и
онтологическим не позволяет нам мыслить все сразу
и одновременно: сущее и бытие, оптическое и онтологическое,
"онтически-онтологическое" как бы выводятся
из различия, а также из того, что далее будет названо различАнием (differAnce): это "экономия" отсрочива-ния и
одновременно отстранения (differer).
Онтически-онтологическое различие и его обоснование (Grund) в "трансценденции Здесь-бытия" (Dasein) (Vom Wesen des Grundes, p.
16) не является абсолютно изначальным. РазличАние как таковое еще
"изначальное", хотя его нельзя было бы назвать ни "(перво)
началом", ни "основанием", так как эти понятия по сути своей
принадлежат к истории онто-теологии, т. е. к системе, стирающей различия. Во
всяком случае, понять различие изблизи можно лишь при одном условии: нужно
сначала определить его как онтически-онтологическое различие, а уже по-том
стереть это определение. Этот проход через стертое определение, этот оборот письма - непреложны. Мысль, которая
должна проне-сти весь груз нашего вопроса (временно назовем его историйным
В результате
"бытие" приобретает вышеуказанное значение, которое напомина-ет о
греческой трактовке сущности бытия (estance de 1'etre); а отсюда - та его оп-ределенность,
которая вовсе не обрушивается на нас невесть откуда, но издавна управляет нашим
историческим здесь-бытием. Тем самым наше изучение всего того, что определяет
значение слова "быть", ясно и недвусмысленно приводит к тому, чем оно
собственно и является, а именно к размышлению о (перво)начале нашего скрытого
про-исхождения (pro-venance)" Конечно, здесь нужно было бы привести все
рассуждение, подводящее к этому выводу.
[141]
historiale) через столько незаметных опосредований, - неярка и не-проста. Но именно посредством
этой мысли мы попытаемся далее связать различАние с письмом.
Колебания в этих мыслях (в данном случае - Ницше и Хайдег-гера) не означают их
"бессвязности": они свойственны всем после-гегелевским концепциям и
самому переходу от одной эпохи к дру-гой. Движения деконструкции не требуют
обращения к внешним структурам. Они оказываются возможными и действенными, они
могут поражать цель лишь изнутри структур, в которых они обита-ют. Как бы обитают, поскольку полноправное обитание
исключало бы всякие сомнения. Итак, деконструкция с необходимостью осу-ществляется
изнутри; она структурно (т. е. без расчленения на отдель-ные элементы и атомы)
заимствует у прежней структуры все страте-гические и экономические средства
ниспровержения и увлекается своей работой до самозабвения. Это выразительно
подчеркнул тот, кто начал ту же самую работу в другом месте общего пространства
обитания. В наши дни это самое распространенное занятие, и пото-му мы должны
уточнить его критерии и правила.
Эта игра увлекала уже Гегеля. С одной стороны, он несомненно под-вел итог философии логоса в целом. Он
определил онтологию как абсолютную логику; он собрал воедино все то, что
ограничивает бы-тие как наличность; он предписал наличию эсхатологию явленноcти
(parousia), самодавления (proximite a soi) бесконечной субъектив-ности. Именно поэтому ему
пришлось подчинить, принизить письмо. Критикуя лейбницевскую характеристику,
формализм рассудка и математическую символику, он делал, по сути, одно и то же:
ниспро-вергал вне-себя-бытие логоса в чувственной или же интеллектуаль-ной
абстракции. Письмо и есть это забвение себя, экстериоризация (exteriorisation), противоположность интериоризирующей
памяти, воспоминанию (Erinnerung), которое
раскрывает историю духа. Имен-но это говорилось и в "Федре": письмо
есть одновременно и способ запоминания, и власть забвения. Естественно, что
гегелевская кри-тика письма умолкает перед буквенным письмом. Алфавит как фо-нетическое
письмо - это рабство, унижение, вторичность ("Буквен-ное письмо изображает
звуки, которые уже являются знаками, или знаки знаков" ("aus Zeichen der Zeichen",
"Энциклопедия", 459), но вместе с тем это наилучшее письмо, письмо
духа: его способность самостушевываться перед голосом, блюсти идеальную
внутриположность (interiorite) звуковых
означающих, возвышая пространст-во и зрение, делает его письмом истории,
письмом бесконечного ду-ха, соотнесенного с самим собой в своей речи, в
процессе своего формирования:
[142]
"Из сказанного также
следует, что самый способ, каким мы научаемся читать и писать, используя
буквенное письмо, нужно рассматривать как еще недо-статочно оцененное,
бесконечное образовательное средство (unendliches Bildungsmittel), поскольку оно влечет внимание
духа от чувственно-конкрет-ного к более формальному - к звучащему слову и его
абстрактным элемен-там - и тем самым делает нечто весьма существенное для
обоснования и расчищения почвы внутреннего в субъекте"
("Энциклопедия", 459).
В этом смысле оно является снятием (Aufhebung) других видов письма, в особенности письма
иероглифического и лейбницевской характеристики, которые ранее были единым
жестом подвергнуты критике (и теперь, заметим, понятие Aufhebung - главное понятие истории и телеологии - явно
или скрыто господствует почти во всех историях письма). А Гегель продолжает
свое рассуждение:
"Достигнутая привычка
впоследствии уничтожает своеобразие буквенного письма - как обходного пути (Umweg) в интересах наших глаз -
через слы-шимость, также приводящую к представлениям: тем самым это буквенное
письмо превращается для нас в иероглифическое, так что при пользовании им нам
уже не нужно... посредничества звуков" (там же).
Именно поэтому Гегель вторит
лейбницевским похвалам в адрес нефонетического письма. Глухие и немые тоже
могут им пользовать-ся, говорил Лейбниц. Гегель:
"Если не считать этого
навыка, превращающего буквенное письмо в иерог-лифы и остающегося в силе (курсив наш) как способность
к абстракции, приобретенной этим упражнением, иероглифическое чтение само по
себе есть глухое чтение и немое письмо (ein taubes Lesen und ein stummes Schreiben). To, что дано слуху во
времени, и то, что дано взгляду в простран-стве, имеют каждое свое собственную
основу и прежде всего - одинаковую ценность; однако в буквенном письме есть
лишь одна-единственная основа:
в силу определенного
упорядоченного отношения язык, доступный зрению, является лишь знаком для
языка, доступного слуху; посредством речи разум выражает себя непосредственно и
безусловно " (там же).
Однако письмо в его нефонетическом аспекте предает
самое жизнь. Оно угрожает одновременно дыханию, духу, истории как от-ношению
духа к самому себе. Оно завершает, парализует, ограничи-вает их. Обрывая
дыхание, поражая бесплодием или сковывая порыв духовного творчества повтором
буквы, комментарием или экзегезой, это
письмо, стесненное в пространстве и предназначенное лишь для
[143]
избранных,
выступает как сам принцип смерти и различия в станов-лении бытия. Это письмо
относится к речи, как Китай к Европе:
"Только
застойности" китайской духовной жизни подходит иероглифиче-ский язык этого
народа. Этот род книжного языка, кроме того, может быть уделом лишь
незначительной части народа, считающей себя исключитель-ной носительницей
духовной культуры... Иероглифический письменный язык требовал столь же
застойной философии, какой является культура ки-тайцев вообще" (там же).
Если этот нефонетический момент угрожает истории
жизни ду-ха как самоналичию в дыхании, это значит, что он угрожает субстан-циональности,
или, иначе говоря, метафизике наличия, сущности (оusia). Прежде всего - в форме существительного.
Нефонетическое письмо разбивает имя на части. Оно описывает отношения, а не на-звания.
Имя и слово, эти единства дыхания и понятия, стираются в чистом письме. В этом
отношении Лейбниц - такой же нарушитель спокойствия, как китаец в Европе:
"Эта ситуация -
аналитическая запись представлений в иероглифическом письме, которая прельстила
Лейбница, заставив его в конечном счете оши-бочно предпочесть это письмо
буквенному письму, - противоречит основ-ной потребности языка как такового -
потребности в именах... Любое раз-личие в анализе должно было бы порождать
другой способ образования име-ни существительного при письме" (там же).
Горизонт абсолютного знания - это стирание письма в
логосе, воз-вращение следа в явленность, переприсвоение различия, свершение
того, что в другом месте15 было названо метафизикой собственного
(рrорrе).
И однако все, что Гегель осмыслил в этой перспективе, - за ис-ключением
эсхатологии - можно заново прочесть как размышление о письме. Гегель размышлял
и о неустранимости различия. Он реа-билитировал мысль как память, порождающую
знаки. Кроме того, он заново ввел, как мы постараемся показать в другом месте,
сущностную необходимость записанного следа в философский, т. е. со-кратический
дискурс, который всегда пытался без этого обойтись: по-следний философ книги
стал первым мыслителем письма.
14 Dem Statarischen - слово из древненем.
языка, переводившееся как "неподвижный", "статичный" (cf. Gibelin, p.255-257).
15 'La parole
soufflee' в
'L'ecriture et la difference" (Ed. du Seuil, 1967).
Письмо есть лишь
изображение речи; нелепо придавать больше значения образу, чем предмету.
Ж.-Ж.
Руссо. "Неизданный отрывок из наброска о языках"
Понятие письма должно было бы определить
проблемное поле на-уки. Могут ли, однако, ученые определить само это понятие,
отвле-каясь от всех тех историко-метафизических предпосылок, которые мы вкратце
обрисовали выше? И прежде всего, что значит "наука о письме", если
установлено:
1) сама идея науки рождается в определенную эпоху письма;
2) задача, идея, проект науки о письме были помыслены и сфор-мулированы
в языке, заранее предполагающем определенные - с точки зрения структуры и цели
- отношения между речью и пись-мом;
3) в силу этого наука о письме была связана прежде всего с по-нятием и
с опасными приключениями фонетического письма, в ко-тором видели цель (telos) любого письма - хотя, например, матема-тика,
всегда считавшаяся образцом научности, все меньше на него походила;
4) понятие общей науки о письме
родилось, и притом вовсе не слу-чайно, в определенную эпоху мировой истории
(где-то к началу XVIII века) и в определенной системе отношений между
"живой" ре-чью и записью;
5) письмо - это не только вспомогательное средство на службе науки и
ее возможный объект, но прежде всего, как напомнил нам, в частности, Гуссерль в
"Происхождении геометрии", - условие воз-можности идеальных объектов
и, следовательно, научной объектив-ности. Прежде чем стать объектом познания,
письмо выступает как условие эпистемы;
6) сама историчность связана с возможностью письма - письма как
такового, независимо от тех конкретных его форм, которые да-ли повод для долгих
дискуссий о бесписьменных народах, не имею-щих истории. Прежде чем стать
предметом истории - исторической науки, - письмо открывает нам саму область
истории как истори-
[145]
ческого становления. Причем одно (немцы
скажут - Historic) пред-полагает другое (Geschichte).
Таким образом, наука о письме должна была бы искать свой пред-мет
где-то в самих корнях научности. История письма должна была бы обернуться к
началу историчности. Наука о возможности науки? Наука о науке, только уже не в
форме логики, а в форме грамматики? История возможности истории,
которая уже не была бы ни архео-логией, ни философией истории, ни историей
философии?
Традиционные, позитивные
науки о письме способны лишь по-давить подобный интерес. До определенного
момента это подавле-ние было даже необходимым условием развития позитивного
знания. Онто-феноменологический вопрос о сущности, т. е. о (перво)начале
письма, находился в плену философствующей логики; сам по се-бе он мог лишь
парализовать и обесплодить историческое и типоло-гическое исследование фактов.
Следовательно, мы не собираемся сравнивать весомость этого вопроса о
предпосылках суждения (pre-judicielle) - жесткого, необ-ходимого и в известном
смысле несложного вопроса о праве - с мо-щью и действенностью тех позитивных
исследований, которые те-перь развертываются перед нашими глазами. Никогда еще
вопрос о происхождении и системе различных видов письма не был предме-том столь
глубоких, обширных, основательных исследований. Поскольку вопросы в некотором
смысле вообще невесомы, речь тем более не идет о том, чтобы сравнить вес
данного вопроса и соответ-ствующих научных открытий. И все это потому, что его
вытеснение оказало реальное воздействие на само содержание исследований,
затрагивающих в данном случае преимущественно проблемы опре-деления и проблемы
начала (commencement).
Грамматология, как и любая другая дисциплина, не может избе-жать
вопроса о сущности своего предмета как вопроса о (перво)начале: "Что есть
письмо?" - значит "где и когда возникает письмо?". Обычно на
этот вопрос отвечают с излишней поспешностью. Эти от-веты формулируются с
помощью некритически принимаемых поня-тий и в рамках якобы самоподразумеваемых
очевидностей. Вокруг этих ответов каждый раз строится типология и обсуждаются
пер-спективы различных видов письменности. Все работы по истории письменности
выглядят одинаково: с помощью классификаций фи-лософского и телеологического
типа на каких-нибудь нескольких страницах разрешаются все спорные проблемы, а
затем следует из-ложение фактов. Таким образом возникает контраст между теорети-ческой
зыбкостью реконструкций и историческим, археологиче-ским, этнологическим,
философским богатством сведений.
[146]
(Перво)начало письма,
(перво)начало речи - эти два вопроса трудно разделить. Специалисты в области
грамматологии, которые по образованию обычно бывают историками, эпиграфистами,
архе-ологами, редко связывают свои исследования с современной наукой о языке. И
это тем более удивительно, что лингвистика выступает сре-ди других "наук о
человеке" как яркий пример научности, с которым все охотно и единодушно
соглашаются.
Но может ли грамматология de jure
ожидать от лингвистики сколь-ко-нибудь существенной помощи - той, которую она de facto
поч-ти никогда не стремилась получить? Не видим ли мы, напротив, в самом
процессе становления лингвистики как науки некоего мета-физического предубеждения
насчет отношений между речью и пись-мом? И не мешает ли это предубеждение
построению общей науки о письме? А если его устранить, не перевернет ли это с
ног на голо-ву всю картину, в которую мирно вписалась наука о языке? И если это
произойдет, то ко благу или ко злу? К слепоте или к прозрению? Таков второй
вопрос, который нам хотелось бы здесь наметить. На-илучшим примером для
уточнения этого вопроса нам послужит про-ект Фердинанда де Соссюра и его
тексты. Чтобы единичность при-мера не мешала обобщенности нашего рассуждения,
мы будем время от времени позволять себе некоторые [критические] замечания по
его поводу.
Итак, лингвистика стремится быть наукой о языке.
Оставим по-ка в стороне все те неявно принимаемые решения, которые легли в
основу подобного проекта, а также все вопросы о (перво)начале этой науки: она
настолько плодотворна, что эти вопросы кажутся излиш-ними. Исходя из наших
интересов, отметим, что обычно лингвис-тика считается наукой потому, что она
строится на основе фоноло-гии.
Фонология, как теперь часто говорят, придает лингвистике научность, а
лингвистика, в свою очередь, служит эпистемологиче-ским образцом (modele) для всех гуманитарных наук. Поскольку лингвистика
осознанно и систематически ориентировалась на фо-нологию (Трубецкой, Якобсон,
Мартине), осуществляя тем самым соссюровский замысел, мы и будем пока
рассматривать в основном именно концепцию Соссюра. Можно ли применить наше
рассужде-ние и к более явным формам фонологизма? Мы затронем и этот во-прос.
Лингвистическая наука определяет языковую
деятельность (langage) - или, иначе, свою область объективности
- в конечном слу-чае и в сущности (простой и неразложимой) как единство звука,
языка и логоса (phone, glossa
и logos). Это определение de jure
пер-вично по отношению ко всем тем возможным разграничениям, ко-
[147]
торые возникли в терминологических системах
разных школ (язык/речь, код/сообщение, схема/употребление, лингвистика/ло-гика,
фонология/фонематика/фонетика/глоссематика). Даже если бы мы стремились
ограничить звуковые явления областью чувственно воспринимаемого, условного
означающего (в строгом смысле сло-ва это невозможно, так как формальные
тождества, вычленяемые в общей массе ощущений, уже являются идеальными
сущностями, не сводимыми к чувственным восприятиям), все равно нам пришлось бы
признать, что то непосредственное привилегированное единст-во, которое
обосновывает саму возможность означения (signifiance) и действие языка, уже заведомо выступает как членораздельное един-ство
звука и смысла в фонии (phonie). По отношению к
этому един-ству письмо всегда предстает как нечто производное, чуждое, част-ное,
внешнее, вторящее звуковому означающему. Письмо - это "знак знаков",
говорили Аристотель, Руссо и Гегель.
Однако сам замысел общей лингвистики как науки остается в этом смысле
противоречивым. Явно говорится (как о чем-то само со-бой разумеющемся) о
подчиненном положении грамматологии, об историко-метафизической приниженности
письма как орудия на службе полной, изначально устной речи (langage pane).
Однако дру-гой жест (не будем называть его высказыванием, поскольку он не
столько проговаривается, сколько осуществляется без слов и запи-сывается без
речей) открывает путь общей грамматологии, в кото-рой лингвистика-фонология
выступает лишь как одна из подчинен-ных и ограниченных областей. Проследим у
Соссюра это напряженное отношение между жестом и высказыванием.
В соответствии с западной традицией,
которая не только в теории, но и на практике (и притом согласно самому принципу своей практики) уп-равляет
отношениями между речью и письмом, Соссюр понимает письмо лишь в узком и производном
значении. Узком - поскольку письмо для него это вполне рядовая модификация
языка (langage), сущ-ность которого, как якобы показывают
факты, всегда остается сво-бодной от какого-либо отношения к письму. "Язык
имеет устную традицию, независимую от письма" ("Курс", с. 46).
Производном -поскольку письмо выступает как представитель (representative), как означающее первичного означающего,
как представление самона-личного голоса, как непосредственное, естественное и
прямое обо-значение смысла (означаемого, понятия, идеального объекта или че-
[148]
го угодно еще). Соссюр пользуется
традиционным определением письма, которое уже у Платона и Аристотеля свелось к
модели фо-нетического письма и словесного языка. Напомним аристотелевское
определение: "Звуки, произносимые голосом, суть символы состоя-ний души, а
написанные слова - символы слов, произносимых го-лосом". Соссюр:
"Речь и письмо - это две различные системы зна-ков: второе существует с единственной целью изображения первого"
("Курс", с. 45. Курсив наш). Несомненно, что это представительст-во (determination representative) присуще самой идее знака: оно не есть результат выбора или оценки
или же какая-то особая (ргорге) психологическая или метафизическая предпосылка
мысли Соссю-ра: оно описывает или, скорее, отображает структуру определенного
типа письма, а именно фонетического письма, которым мы пользу-емся и в стихии
которого эпистема вообще (наука и философия) и лингвистика в частности нашли
свое законное место. Правда, следо-вало бы говорить здесь не о структуре, а о модели:
не столько о по-строенной и хорошо отлаженной системе, сколько об идеале, скры-то
направляющем ее функционирование, которое фактически всегда выходит за рамки
фонетики - фактически, но также и по существен-ным причинам, о которых мы еще
будем неоднократно говорить.
Фонетическое письмо - это мощный эмпирический факт: он оп-ределяет всю
нашу культуру и всю нашу науку, вовсе не будучи обыч-ным, рядовым явлением.
Однако оно не обусловлено сущностной не-обходимостью абсолютного и всеобщего
характера. Именно на основе фонетического письма Соссюр строит свой проект и
определяет предмет общей лингвистики: "Предмет лингвистики не есть сочета-ние
слова письменного и слова устного; слово устное -
вот единст-венный ее предмет" (с. 45. Курсив наш).
Ответ Соссюра был предопределен самой формой вопроса. Тре-бовалось
выяснить, какого рода слово является предметом лингви-стики и каковы отношения
между словом письменным и словом уст-ным как ее атомарными единицами. Так вот,
слово (vox) - это уже единство смысла и звука,
понятия и голоса, или, говоря более стро-гим языком самого Соссюра, означаемого
и означающего. Понача-лу, впрочем, эти термины должны были относиться только к
устно-му языку (langue), к лингвистике в узком смысле слова, а не
к семиологии ("Мы предлагаем сохранить слово знак
для обозначения целого, заменив понятие
и акустический образ соответственно на
оз-начаемое и означающее"; с. 99). Стало быть, слово уже есть некая ус-тановленная единица,
следствие того "таинственного факта, что "мысле-звук" (pensee-son)
уже предполагает расчленения" (с. 156). Даже если считать, что и слово, в
свою очередь, членораздельно, ар-
[149]
тикулированно, даже если оно предполагает
другие расчленения -все равно: как только встает вопрос о соотношении между
речью (parole) и письмом в свете неделимости единиц
"мысле-звука", от-вет всегда оказывается наготове. Письмо
"фонетично", его место -"наружа", его роль - внешнее изображение
языка (langage) и выше-упомянутого
"мысле-звука". С самого начала оно вынуждено опе-рировать уже
установленными единицами значения, в построении которых оно не принимало
никакого участия.
Быть может, нам возразят, что письмо не только не опровергает, но,
напротив, подтверждает лингвистику слова. До сих пор мы как будто предполагали,
что лишь излишнее доверие языковой едини-це, называемой "словом",
мешало уделять должное внимание пись-му и что, стало быть, лишив слово его
безусловных привилегий, со-временная лингвистика станет менее подозрительно и
более внимательно относиться к письму. Андре Мартине приходит, одна-ко, к прямо
противоположному выводу В своей работе "Слово"1 он
показывает, что нынешняя лингвистика с неизбежностью приходит если и не к полной
отмене самого понятия "слово", то, во всяком случае, к более гибкому
его использованию, при котором слово свя-зывается с более мелкими или же более
крупными единицами (монемами или синтагмами). Подкрепляя и обеспечивая в
некоторых об-ластях лингвистики расчленение речи (langage) на слова, письмо оказывалось бы тем самым
поддержкой традиционной лингвистике со всеми ее предрассудками. При письме
слово образовывало бы своего рода "заслон".
"То, что может сказать
о слове современный лингвист, хорошо показывает общий пересмотр традиционных
понятий, совершенный за последние трид-цать пять лет функционализмом и
структурализмом, которые стремились поставить изучение и описание языков на
научную основу В некоторых
1 In 'Diogene', 51, 1965. По словам
А.Мартине, нужна 'смелость', чтобы 'ре-шиться на отказ от самого термина
'слово', если окажется, что ему невозможно дать всеобщезначимое определение'
(р. 39)... 'Современные исследования сви-детельствуют о том, что семиология не
нуждается в слове' (р. 40)... 'Составите-ли грамматик и лингвисты издавна
знали, что анализ высказывания можно про-должить и за пределами слова, не
углубляясь при этом в фонетику, т. е. в такие отрезки речи, как слог или
фонема, не имеющие никакого отношения к смыс-лу" (р. 41). "Здесь мы
говорим о том, что заставляет настоящего лингвиста усом-ниться в самом понятии
слова: разве он может принять традиционные способы написания, не убедившись
прежде, что они точно воспроизводят подлинную структуру языка, которую они
призваны передавать?" (р. 48). В итоге А.Марти-не предлагает заменить
"в лингвистической практике" понятие слова понятием
"синтагмы", "наименьшей группы знаков", назвать их
"монемами".
[150]
прикладных областях
лингвистики, например в исследованиях, связанных с машинным переводом, главное
внимание уделялось письменной форме языка (langage). Вследствие этого могло
показаться, будто расчленения вну-три письменного текста имеют основополагающее
значение и что исходить из устного высказывания для понимания подлинной природы
человеческо-го языка (langage) якобы необязательно. Ныне нам особенно важно вывести
исследование за рамки непосредственных видимостей и структур, привыч-ных
исследователю. Слово - это заслон, который нередко мешает видеть подлинно
фундаментальные черты человеческого языка (langage)".
С этими предостережениями нельзя не согласиться.
Однако ведь они требуют критического внимания лишь к одному типу письма, а
именно к фонетическому письму, которое эмпирически соотносит-ся с определенными
расчленениями, свойственными обыденному устному языку (langue). Точно так же соответствуют стихийной язы-ковой
практике и приемы машинного перевода. За рамками этой модели и этого понимания
письма все доводы Мартине следовало бы, по-видимому, переосмыслить: ведь они
остаются в плену того сос-сюровского ограничения, которое мы и стремимся
выявить.
В самом деле, Соссюр ограничивает свое рассмотрение двумя си-стемами
письма как изображения устной речи: либо они изобража-ют слова - синтетически и в целом, либо они
представляют - в фо-нетической форме -
те звуковые элементы, из которых состоят слова:
"Существуют две системы письма:
1) идеографическое письмо,
при котором слово изображается одним зна-ком, не зависящим от образующих его
звуков. Этот знак представляет слово в целом, а тем самым - и выражаемое этим
словом понятие. Классический пример такой системы - китайская письменность;
2) система, обычно
называемая "фонетической": она стремится воспроизве-сти цепочку
звуков, образующих слово. Фонетические системы письма бы-вают как слоговыми,
так и буквенными, то есть основанными на неразложи-мых элементах речи.
Впрочем, идеографические
системы письма легко переходят в системы сме-шанного типа: некоторые
идеограммы, утратив свое первичное значение, становятся изображением отдельных
звуков" (с. 47).
По сути своей такое ограничение, согласно Соссюру,
можно обос-новать понятием произвольности знака. Коль скоро письмо опреде-ляется
как "система знаков", значит, "символического" (в соссюров-ском
смысле), образного письма не существует : письма
нет там, где графика выступает как естественное изображение, сходное с тем,
[151]
что, собственно говоря, даже не обозначено, но представлено, нари-совано и т.
д. Понятие пиктографического, или естественного, пись-ма у Соссюра
противоречиво. Учитывая обнаружившуюся теперь не-надежность понятий
пиктограммы, идеограммы и т. д., а также неопределенность границ между
пиктографической, идеографиче-ской, фонетической системами письма, мы понимаем
теперь не толь-ко то, что соссюровское ограничение необоснованно, но и то, что
об-щая лингвистика должна отказаться от целого ряда понятий, унаследованных от
метафизики (нередко - через посредство психо-логии) и сгруппированных вокруг
понятия произвольности [знака]. Все это обрушивает на нас - уже за рамками
противопоставления при-роды и культуры - новую оппозицию physis и nomos,
physis и techne:
ее роль в конечном счете - представить историчность
как нечто вто-ричное, производное (deriverl'historicite), парадоксальным образом признать права
истории, производства, институтов и т. д. как нечто по форме произвольное, а по
сути своей - натуралистическое. Но ос-тавим пока этот вопрос открытым: быть
может, жест, учредивший ме-тафизику, уже был включен в понятие истории и даже в
понятие вре-мени.
Помимо этого Соссюр вводит и другое мощное ограничение:
"Мы ограничимся
рассмотрением фонетических систем письма, и в частно-сти той, которая
употребляется в наши дни и имеет своим прототипом гре-ческий алфавит" (с.
48).
Эти два ограничения кажутся тем
более оправданными, что они возникают в определенный момент и в ответ на
наизаконнейшее из требований: лингвистика может быть наукой лишь при условии,
что ее область строго ограничена, что она представляет собой систему,
упорядоченную сообразно с внутренней
необходимостью, и что в не-котором смысле эта структура оказывается замкнутой.
Трактовка письма как изображения, представления (le concept representativiste) облегчает дело. Если письмо есть лишь
"изображение" языка, значит, его вполне можно исключить из
внутреннего строя системы (допу-стим, что в языке есть "нутрь"): ведь
устранение образа не наносит ущерба реальной системе. Выбирая тему
"изображения (representa-tion) языка посредством письма", Соссюр сразу
заявляет, что пись-мо "само по себе не зависит от внутренней системы"
языка (с. 44). Внешнее/внутреннее, образ/реальность, представление/наличие -такова
старая сетка понятий, призванных очертить область науки. И какой науки! Науки,
которая уже не соответствует традиционно-му понятию эпистемы; в силу
своеобразия этой научной области
[152]
(впервые именно в ней проявившегося)
возникающий в ней "об-раз" превращается в условие
"реальности": их отношение уже нель-зя мыслить в рамках простого
различия и безоговорочной внепо-ложности "образа" и
"реальности", "нутри" и "наружи",
"явления" и "сущности" - со всей необходимо вытекающей
отсюда системой оппозиций. Платон, по сути, говорил почти то же самое об отноше-ниях
между письмом, речью и бытием (или идеей). Однако его тео-рия образа, живописи
и подражания была тоньше, критичнее и пыт-ливее той теории, которая
господствовала в момент рождения соссюровской лингвистики.
Эта полная сосредоточенность на фонетическом письме вовсе не случайна:
она отвечает требованиям "внутренней системы". Фонетическое письмо в
принципе обязано блюсти и оберегать це-лостность "внутренней системы"
языка, даже если обеспечить это фактически и не удается. Соссюровское ограничение никак нельзя считать удачным
научным ответом на требование "внутренней си-стемы". И это научное
требование, и эпистемологические требова-ния вообще уже заведомо предполагают и
возможность фонетичес-кого письма, и внеположность любой "системы записи
"ее внутренней логике.
Но не будем упрощать: Соссюра тоже волнуют эти проблемы. А иначе зачем
бы он стал уделять столько внимания внешнему яв-лению, изгнанной образности,
наруже, двойнику? Почему "нельзя отвлечься" от того, что уже было так
или иначе отвлечено, абстра-гировано от языковой "нутри"?
"Итак, хотя письмо
само по себе и чуждо внутренней системе языка, все же полностью отвлечься от
него нельзя: ведь это та техника, с помощью кото-рой непрестанно изображается
язык; исследователю надо знать ее достоин-ства и недостатки, а также отдельные
опасности, которые возникают при об-ращении с ней" (с. 44).
Таким образом, оказывается, что
внеположность письма [по от-ношению к языку] того же рода, что и у домашней
утвари [по отно-шению к человеку]; к тому же это весьма несовершенное орудие и
опасная, даже пагубная, техника. Теперь мы лучше понимаем, поче-му Соссюр
посвящает этому внешнему изображению не беглые за-метки на полях или в
приложении, но большую главу почти в самом начале "Курса".
Недостаточно обрисовать внутреннюю систему язы-ка: нужно уберечь (или же
восстановить) ее понятийную чистоту, спасти ее от порчи, от опасной,
вероломной, постоянной угрозы со стороны того, что Соссюр всячески стремится
представить как "внеш-
[153]
нюю" историю, как ряд случайностей,
врывающихся в язык откуда-то извне в
самый момент "записи" (с. 45) (можно подумать, будто пись-мо
начинается и кончается записью!). Письмо как зло вторгается извне (греч. exoten), как говорится в "Федре" (275а). Письмо
как за-раза (или угроза заразы) - вот что обличает женевский лингвист то-ном
моралиста-проповедника. Эта интонация имеет свое значение:
кажется, будто во времена поиска современной наукой
своей неза-висимости и научности еще жива потребность в процессах над ере-тиками.
Эта нота слышна уже в "Федре": объединяя эпистему и ло-гос общими
условиями возможности, Платон обличает письмо, видя в нем вторжение
искусственной техники, особого рода взлом, архе-типическое насилие: вклинивание
"наружи" в "нутрь", оскверне-ние душевной внутриположности,
живого самоналичия души в ис-тинном логосе, речи как самовспоможения. Поток
страстных доводов Соссюра обрушивается не только на теоретическое заблуждение
или нравственную ошибку, но и на скверну, на пятно греха. Грех неред-ко
определяли (например, Мальбранш и Кант) как извращение ес-тественных отношений
между душой и телом в страсти. Что касает-ся Соссюра, то он обличает извращение
естественных отношений междуречью и письмом. И это не простая аналогия: письмо,
буква, чувственно воспринимаемая запись всегда рассматривались в запад-ной
традиции как тело и материя, чуждые духу, дыханию, слову и ло-госу Проблема
души и тела несомненно вторична по отношению к проблеме письма, однако она
снабжает ее метафорами.
Письмо - это чувственная материя, искусственная
внеположность, или, иначе, "одеяние". Гуссерль, Соссюр, Лавель порой
отвергали об-раз речи как одеяния мысли. Но разве хоть кто-нибудь когда-нибудь
усомнился в том, что письмо - это одеяние речи? Для Соссюра пись-мо - это
одеяние извращенности и порока, личина разложения и при-творства, маска, из
которой хорошая речь должна изгнать злых духов:
"письмо скрывает язык от взоров: оно его не
одевает, а рядит" (с. 51). Странный "образ". Кажется, что если
письмо предстает как "образ", внешнее "изображение", то
такое представление не случайно. "Наружа" вступает с
"нутрью" в связь, не ограничиваясь, как обычно, чи-стой
внеположностью. Смысл наружи всегда отлагается в нутри: он -пленник,
заключенный вне наружи, и наоборот.
Таким образом, задача науки о языке - обнаружить естествен-ные, т. е. простые и первичные
отношения между речью и письмом, или, иначе, между "нутрью" и
"наружей". Она должна была бы вновь обрести свою вечную молодость и
первозданную чистоту - еще до всякой истории, до (грехо)падения, извратившего
отношения меж-ду наружей и нутрью. Получается, что отношения между знаками
[154]
языка и графическими знаками по-своему естественны, и напоми-нает нам об этом не кто
иной, как теоретик произвольности знака. Согласно тем историко-метафизическим
предпосылкам, о которых шла речь выше, между смыслом и чувствами поначалу
должна была бы существовать естественная
связь; именно она и переходит затем от смысла к звуку: "Естественная
связь, - говорит Соссюр, - един-ственно истинная, - связь звуковая" (с.
46). Эта естественная связь означаемого (понятия или смысла) со звуковым
означающим долж-на была бы обусловливать то естественное отношение, которое под-чиняет
письмо (зримый образ) речи. Именно это естественное от-ношение и было извращено
первородным грехом письма:
"Графический образ в конце концов заслоняет
собою звук... и есте-ственное соотношение оказывается перевернутым" (с.
47). Мальбранш объяснял первородный грех невнимательностью, искусительным
удобством и ленью, короче, ничтожно малой малостью (rien) - "рассеянностью" Адама, единственно
виновного перед лицом без-винного божественного глагола: он не сделал никакого
усилия, не со-вершил никакого действия, поскольку ничего
и не произошло. В слу-чае с письмом тоже была сделана уступка удобству, т. е., как всегда, техническому
устройству, - в ущерб естественному побуждению:
"Прежде всего,
графический образ слов поражает нас как нечто прочное и неизменное, более
пригодное, нежели звук, для обеспечения единства язы-ка во времени. Пусть эта
связь поверхностна и создает в
действительности мнимое единство, все
же ее гораздо легче схватить, чем естественную связь, единственно истинную, -
связь звуковую" (с. 46. Курсив наш).
А разве то, что "графический
образ слов поражает нас как нечто прочное и неизменное, более пригодное, нежели
звук, для обеспе-чения единства языка во времени", не является вполне
естественным? В самом деле, плохая - "поверхностная",
"мнимая", "легко схваты-ваемая" - природа обманом
уничтожает хорошую природу - ту, что объединяет смысл со звуком, образуя
"мысле-звук". Соссюр здесь ве-рен традиции, которая всегда связывала
письмо с роковым насили-ем политического института. У Руссо, например, речь шла
о разры-ве с природой, об узурпации: эта узурпация связана с теоретической
слепотой к естественной сущности языка и, во всяком случае, к ес-тественной
связи между "установленными знаками" голоса и "чело-веческим
первоязыком", "криком природы" ("Второе рассужде-ние").
Соссюр: "Однако графическое слово столь тесно переплетается со словом
звучащим, чьим образом (image) оно является, что в кон-це концов графическое
слово узурпирует главенствующую
роль"
[155]
(с. 45. Курсив наш). "Письмо есть лишь
изображение речи; нелепо при-давать больше значения образу, чем предмету".
Соссюр: "Когда го-ворят, что нужно так-то и так-то произносить данную
букву, то зри-тельный образ (image) принимают за оригинал...
Чтобы объяснить эту нелепость,
добавляют, что в данном случае речь идет об исключении в произношении" (с.
52)2. Нас отталкивает и вместе с тем привлека-ет здесь именно это
переплетение образа и вещи, графии и фонии, порождающее зеркальный эффект
перевертывания и извращения, когда речь, в свою очередь, кажется зеркальным
отражением пись-ма, которое "узурпирует главенствующую роль".
Представление сплетается с представляемым вплоть до того, что говорят, как
пишут, а мыслят так, будто представляемое есть лишь тень или отражение
представляющего. Это - опасная близость, пагубное соучастие меж-дуотражением и
отражаемым, поддавшимся нарциссическому соблаз-ну. В этой игре изображений
исходная точка становится неуловимой. Есть вещи, есть поверхность воды, есть
отражения на воде, беско-нечные отсылки одного к другому, а самого источника
больше нет. Нет простого (перво)начала. Ибо все отраженное оказывается раз-двоено
уже в самом себе, а не только в своем
образе. Отражение, об-раз, двойник - все это, повторяя, расщепляет. В начале
отображе-ния лежит различие. То, что может видеть себя, уже не едино в себе, и
потому добавление к (перво)началу [его] изображения, а к вещи -[ее] образа
следует [парадоксальному] правилу "один плюс один рав-но (как минимум)
трем". Итак, историческая узурпация и теорети-ческая нелепость, в силу
которых образ приобретает права реально-сти, свидетельствуют о забвении простого (перво)начала. Это мы
2 Продолжим эту цитату,
чтобы почувствовать тон и эмоцию, одушевлявшие те теоретические высказывания, в
которых Соссюр порицает письмо: "Другой вы-вод заключается в том, что чем
хуже письмо выполняет свою функцию, тем усерд-нее люди пытаются на него
опираться; составители грамматик изо всех сил ста-раются привлечь внимание к
способам записи речи. Психологически все это легко понять, хотя последствия
этого прискорбны. То, как употребляются слова "произносить",
"произношение", лишь подкрепляет это заблуждение и перево-рачивает
закономерное и реальное соотношение между письмом и языком. Ког-да говорят, что
нужно так-то и так-то произносить данную букву, зрительный об-раз принимают за
оригинал. Для того чтобы oi произносилось wa, нужно, чтобы оно
существовало само по себе; в действительности же существует само по себе лишь
wa, которое обозначается на письме через оi".
Вместо того чтобы поразмы-шлять над столь странным высказыванием о самой возможности подобного тек-ста ("существует лишь wa, которое обозначается на письме как оГ),
Соссюр про-должает: "Чтобы объяснить столь странное явление, добавляют,
что в данном случае дело идет об исключении в произношении букв о и t; но такое объясне-ние тоже неверно, потому
что оно подчиняет язык правописанию. Получается, будто при этом нарушаются
законы правописания: но разве графический знак является нормой"?(Р. 52.)
[156]
видим и у Руссо, и у Соссюра. Вряд ли это
смещение можно считать анаграмматическим: "В конце концов люди забывают,
что говорить они научаются раньше, чем писать, и естественное соотношение
оказывается перевернутым" (с. 47). Насилие забвения. Письмо как
мнемотехническое средство восполняет хорошую, стихийную па-мять и означает
забвение. Именно это говорил Платон в "Федре", сравнивая письмо с
речью как hypomnesis с mneme,
помощника па-мяти с живой памятью. Забвение значит опосредование и выход ло-госа
за свои пределы. Если бы не было письма, логос остался бы внутри себя. Письмо
искажает естественное, первичное, непосред-ственное самоналичие смысла перед
душою в логосе. Насилие пись-ма порождает бессознание (inconscience) души. Деконструировать эту традицию -
вовсе не значит перевернуть ее, доказав невиновность письма. Это значит
показать, почему никакого насилия письма из-вне над невинностью языка (langage) вообще не происходит. Суще-ствует,
скорее, некое первонасилие письма, поскольку язык (langage) уже изначально является письмом - в том
смысле, который здесь по-степенно будет прояснен. "Узурпация" уже
началась. Ощущение правоты и правильного пути проявляется в мифологическом
эффек-те возврата.
"Науки и искусства" предпочли поселиться именно в том месте,
где осуществляется это насилие, их "прогресс" освятил забвение и
"порчу нравов". Соссюр как бы строит из текста Руссо анаграмму:
"Литературный язык еще более усиливает
незаслуженную значи-мость письма.... тем самым письмо узурпирует главенствующую
роль, на которую не имеет права" (с. 47). Когда лингвисты совершают в этой
связи теоретическую ошибку, попадают впросак, то на
них ло-жится вина, и прежде всего - нравственная:
они поддались игре во-ображения, чувствам, страсти, попали в
"ловушку", уступили "влия-нию письма" (там же), этой
привычки, этой второй натуры. "Язык (langue)
имеет устную традицию, не зависимую от письма и прочную в ином смысле, хотя
влияние письменной формы [языка] не позво-ляет нам заметить это". Таким
образом, мы вовсе не слепы к зримо-му, но ослеплены им, обольщены письмом.
"Первые лингвисты со-вершали здесь ошибку, как до них ошибались и
гуманисты. Даже Бопп, например... Его последователи попали в ту же
ловушку". Уже Руссо обращал этот упрек составителям грамматик: "Для
граммати-стов искусство речи (parole)
- это почти то же самое, что искусство письма"3. Как обычно, под "ловушкой"
подразумевается искусст-
3 Эта рукопись опубликована
издательством 'Pleiade' под заглавием 'Prononciation' (t. II, р. 1248). Считается, что этот
текст был создан около 1761 г. (см. заметку издателей 'Pleiade'). Только что
приведенная нами фраза - последняя в отрывке, опуб-ликованном в 'Pleiade'. Она
отсутствует в неполном издании этой группы заме-ток, опубликованных Streckeisen-Moultou под заглавием 'Fragment d'un Essai sur les langues" и "Notes detachees sur le meme sujet" в: "CEuvres inedites de J.-J. Rousseau", 1861, p.295.
[157]
венный прием, выдающий себя за нечто
естественное. Именно по-этому в "Курсе общей лингвистики" речь прежде всего идет о письме как о внешней,
чуждой системе. Это - необходимая предпосылка:
чтобы восстановить естественное в себе, нужно
сначала уничтожить эту ловушку. Далее мы читаем:
"Нужно как можно
скорее заменить искусственное естественным; но это не-возможно, поскольку звуки
языка изучены плохо; [вне своих графических изображений звуки становятся
расплывчатыми, что порождает потребность в обманчивой опоре письма]. Именно
поэтому первые лингвисты, ничего не знавшие о физиологии произношения, то и
дело попадали впросак; рас-статься с буквой значило для них потерять почву под
ногами; для нас же это первый шаг к научной истине" (с. 55. Начало главы о
фонологии).
Для Соссюра поддаться
"влиянию письма" - значит поддаться страсти.
Именно страсть в полном смысле этого слова изучает и об-личает здесь Соссюр как
моралист и психолог старой закалки. Как известно, страсть - наш тиран и
поработитель: "У филологической критики есть один недостаток: она рабски
привязана к письменно-му языку и забывает живой язык" (с. 14).
"Тирания буквы", говорит в другом месте Соссюр (с. 53). Эта тирания в
основе своей есть власть тела над душой, страсть - это страдание и болезнь
души, моральное извращение, это патология.
Обратное воздействие письма на речь "по-рочно", говорит Соссюр,
"это - патология в собственном смысле сло-ва (proprement)" (с. 53). Перевертывание
естественных отношений породило порочный культ буквы-образа: это - грех
идолопоклонни-чества, "суеверное пристрастие к букве", говорит Соссюр
в "Анаграм-мах"4, где ему, впрочем, нелегко доказать, что
'фонема предшеству-ет любому письму'. Извращение искусственности порождает
чудовищ. Письмо, как и все искусственные языки, оторванные от живой ис-тории
естественного языка, - это тоже уродство. Природа здесь из-меняет себе.
Лейбницева характеристика или эсперанто - случаи того же порядка. Подобные
проекты настолько раздражают Соссю-ра, что он пускается в плоские сравнения:
"Человек, который взду-мал бы построить язык, неизменный даже для будущих
поколений,
4
Этот текст опубликован Ж.Старобинским в 'Mercure de France' (lev. 1964).
[158]
напоминал бы курицу, высиживающую утиное
яйцо" (с. 111). Сос-сюр защищает не только природную, естественную жизнь языка, но и естественные,
привычные навыки письма: нужно защитить саму стихию жизни. Так, научные
требования и вкус к точности неумест-ны в отношении к обычному фонетическому
письму. Рациональный подход здесь принесет смерть, разорение, уродство. Вот
почему сле-дует отделять обычную орфографию от особой системы лингвисти-ческой
транскрипции и не допускать умножения числа
диакритиче-ских значков:
"Стоит ли заменять
фонологическим алфавитом существующую орфогра-фию? Этот интересный вопрос может
быть здесь затронут лишь вскользь; по нашему мнению, фонологическим письмом
должны пользоваться только лингвисты. Прежде всего, едва ли возможно заставить
всех - и англичан, и немцев, и французов - принять единообразную систему Кроме
того, алфа-вит, применимый ко всем языкам, был бы перегружен диакритическими
значками; не говоря уже об удручающем виде хотя бы одной страницы тако-го
текста, совершенно очевидно, что в погоне за точностью такое письмо не столько
способствовало бы чтению, сколько затрудняло и сбивало бы с тол-ку читателя.
Эти неудобства не могли бы быть возмещены достаточными преимуществами. За
пределами науки фонологическая точность не очень нужна" (с. 57).
Пусть нас правильно поймут. Мы согласны, что мысль
Соссюра обоснованна, и не подвергаем сомнению (на том
уровне, на котором об этом идет речь) истину его слов, произнесенных с особой интона-цией. В
явной форме критика отношений между
речью и письмом не развернута, и потому опровергаемый Соссюром предрассудок
традиционной лингвистики и обыденного опыта так и остается сле-пым
предрассудком: ведь лежащую в его основе общую предпосыл-ку разделяют и
обвиняемые, и прокурор.
Нам же хотелось бы здесь объявить о пределах и предпосылках того, что
кажется само собой разумеющимся и очевидным. Эти пре-делы уже начали
прорисовываться. В самом деле, почему в проекте общей
лингвистики, касающемся внутренней системы как
таковой язы-ка как такового, границы изучаемой области проводятся
так, что письмо, при всей его значимости и фактически универсальности5, про-
5 По видимости, в отрывке
под заглавием 'Prononciation' Руссо более осторожен:
'Анализ мысли осуществляется речью
(parole),
а анализ речи - письмом; речь представляет мысль посредством условных знаков, а
письмо таким же образом представляет речь; стало быть, искусство письма есть
лишь опосредованное представление мысли - по крайней мере в том, что касается
голосовых языков - единственных языков, которыми мы пользуемся" (р. 1249.
Курсив наш). Но это лишь кажущаяся осторожность: хотя Руссо, в отличие от
Соссюра, и не считает возможным говорить о системе как таковой, понятия
опосредования и "голосового языка" не позволяют решить проблему Нам
еще придется к этому вернуться.
[159]
сто исключается как нечто вообще внеположное, как некая особая система - система, в принципе (или по крайней мере согласно свое-му
заявленному замыслу) требующая отрыва
от устного языка (langue)? Принципиальное
заявление, благое намерение и историческое на-силие речи, грезящей о полноте
самоналичия и переживающей се-бя как возврат к самой себе; так называемый язык
(langage) как са-мопорождение живого слова, язык,
способный, по Сократу сам себе быть опорой, этот логос, который считает, что он
сам себе отец, и воз-носится над писаной речью, бессильной и беспомощной,
неспособ-ной отвечать на вопросы и "всегда нуждающейся во вспоможении от
отца" (tu patros aei theitai boethu, "Федр" 275d), - все это может возникнуть лишь из первичного
разрыва и отлучения, что обрекает его на скитания, слепоту, скорбь. Так называемый
язык (langage) ос-тается речью (parole), которая ошибочно притязает на воплощение
жизненной полноты и возмущается "своей неспособностью защи-тить себя"
(dunatos men amenai eauto)
иначе как изгнанием 'друго-го' (и прежде всего своего другого) вовне, низ-вержением его в пись-мо. Однако при
всей его значимости и даже универсальности (фактически достигнутой или искомой)
фонетического письма как некоей особой модели не существует: сам его принцип в
строгом смысле слова неосуществим. Прежде чем поставить далее вопрос о
коренной, априорно необходимой неверности письма, отметим мно-гочисленные ее
проявления в математической записи, в пунктуа-ции, в принципе разбивки (espacement) как таковом, которые в пись-ме трудно
считать мелочами. Необходимость разбивки так называемой живой речи при письме
изначально ставит ее перед лицом собст-венной смерти.
Наконец, "узурпация", о которой говорит Соссюр, или, иначе,
насилие, в результате которого письмо смещает собственное (пер-во)начало,
подменяет то, что должно было бы породить и себя и его, - такое низложение
власти не могло быть случайным недора-зумением. Эта "узурпация"
указывает на некую глубинную сущностную возможность, которая несомненно уже
присутствует в речи (pa-role), и потому к ней стоило бы прислушаться и, быть
может, даже положить ее в основу [рассуждения].
Соссюр противопоставляет систему устного языка (langue) сис-теме фонетического (буквенного) письма как
конечной цели (telos)
[160]
письма вообще. С точки зрения этой
телеологии, любое вторжение в письмо нефонетического элемента можно считать
случайностью, временным кризисом, причем такой подход правомерно было бы
рассматривать как проявление западного этноцентризма, доматематического
примитивизма и доформалистского интуитивизма. Хотя такая телеология и отвечает
некоей абсолютной необходимости, в ней приходится усомниться. Явно и изнутри
побуждает нас к этому ис-тория с "узурпацией". Почему, собственно,
"ловушка" или "узурпа-ция" стали возможны? Отвечая на этот
вопрос, Соссюр не выходит за рамки расхожих схем психологии страстей и
воображения. И это лучше всего объясняет, почему вся лингвистика как составная
часть семиологии оказывается у него во власти психологии и под ее над-зором:
"Определить место семиологии-дело психолога" (с. 33). Ут-верждение о
наличии сущностной "естественной" связи между зву-ком (phone) и смыслом, о преимуществах определенного порядка
означающего (которое в силу этого превращается в главное означа-емое всех
означающих) явно противоречит другим уровням соссю-ровского рассуждения и
зависит от психологии сознания как инту-итивного осознавания. В самом деле,
Соссюр совершенно не задумывается о сущностной возможности отсутствия интуиции.
Как и Гуссерль, Соссюр телеологически определяет отсутствие интуи-ции как кризис. С точки зрения гуссерлевского
интуитивизма, пус-тая символика письменной записи (например, в математической
графике) тоже оказывается тем, что отдаляет нас от ясной
очевидно-сти смысла, от полноты наличия означаемого в своей истине, порож-дая
тем самым возможность кризиса. И это - кризис логоса. Одна-ко у Гуссерля эта
возможность сохраняет связь с самой истиной и с идеальной объективностью,
порождение которой, по сути, требует письма6. Из текста Гуссерля ясно видно, что
негативность кризиса -не простая случайность. Но тогда стоило бы усомниться в
самом по-нятии кризиса, в том, что связывает его с диалектическим и телео-логическим
определением негативности.
С другой стороны, при попытках понять "узурпацию" и проис-хождение
"страсти" обычно приводят поверхностный довод насчет прочности и
постоянства записи. Мало того, что этот до вод ложен, - в любом случае он
требует пояснений, выходящих за рамки психо-логии. Внутри психологии нельзя
объяснить ни отсутствие того, кто [пишет] и ставит свою подпись под написанным,
ни отсутствие пред-мета. Письмо и есть имя этих двух отсутствии. Ведь если
объяснить узурпацию сохранностью (duree)
письма, прочностью (durete) его
6 Cf.
'L'origine de la geometrie".
[161]
субстанции, не возникнет ли при этом
противоречия с тем, что в другом месте утверждалось насчет устной языковой
традиции как "независимой от письма и прочной в ином смысле" (с. 46)?
Если бы эти два вида "прочности" имели одинаковую природу, но при
этом устный язык (langue) был бы прочнее
и самодостаточнее, тогда (перво)начало письма, его "влияние" и его
предполагаемая "пагубность" остались бы необъяснимой загадкой.
Получается, что Соссюр стре-мился одновременно и показать, как письмо искажает
речь, обли-чая зло, наносимое письмом речи, и вместе с тем подчеркнуть неиз-менную
и естественную самодостаточность языка. "Язык (langue) не зависит от письма" (с. 45) - вот истина
природы. И однако эта природа уже осквернена - тем, что врывается извне и
меняет при-роду изнутри, отрывая ее от самой себя. Но это сама природа откло-нилась
от природы (se denaturant), отклонилась от себя,
естественным образом вобрав свою "наружу" в свою "нутрь";
это - катастрофа, естественное,
природное событие, которое потрясает природу, или уродство,
отрыв природы от самой себя. Функция, которую в руссо-истском рассуждении
выполняет, как мы далее увидим, катастрофа, здесь отдается уродству Приведем
целиком заключение гл. VI из "Курса" ("Изображение языка
посредством письма"), которое сле-довало бы сопоставить с текстом Руссо о
"произношении":
"Однако тирания буквы
заходит еще дальше: подчиняя себе массу говоря-щих, она тем самым может влиять
на язык и менять его. Это случается лишь в высокоразвитых, литературно
обработанных языках, где письменные тек-сты играют важную роль. В такой
обстановке зрительный образ может со-здавать ошибочные произношения. Примеры
этого, собственно говоря, па-тологического явления часто встречаются во
французском языке. Так, фа-милия Lefevre (от латинского faber "кузнец")
писалась двояко: по-народно-му и просто - Lefevre, по-ученому и этимологически - Lefebvre. Вследствие смешения в
старинной графике букв v и и,
Lefebvre стало читаться Lefebure, с буквой b, которой никогда не было в этом слове, и с
буквой и, которая по-явилась в нем по
недоразумению. Между тем теперь эта форма произносит-ся именно так" (с.
53-54).
Спрашивается: в чем тут зло? В чем именно
заключается тот ин-терес к "живой речи", который противодействует
"вторжению" пись-ма, заведомо заставляет видеть в устойчивом
воздействии письма деформацию и агрессию? Какой запрет при этом нарушается? В
чем здесь кощунство? Почему нужно оберегать родной язык от воздей-ствия письма?
Почему это воздействие оказывается насилием, а пре-образование - деформацией?
Зачем лишать родной язык истории,
[162]
или, иначе, вырабатывать свою историю как
нечто естественное, са-мозамкнутое и привычное, укрытое от внешних воздействий?
Чем объясняется наше желание наказать письмо за какое-то чудовищное
преступление, зачем помещать его в "особый раздел" научного тру-да и
держать тем самым на расстоянии? Соссюр замыкает проблему деформаций,
порождаемых письмом, в своего рода лингвистический лепрозорий. Продолжая наше
чтение, мы убеждаемся в том, что Сос-сюр отнесся бы отрицательно даже к тем
невинным вопросам, ко-торые мы поставили выше (ибо в конце концов Lefebure - это сов-сем не плохо, это занятная игра). Оказывается, что это
вовсе не "естественная игра", и все рассуждение звучит
пессимистически:
"Вероятно, такие деформации будут случаться
все чаще и чаще, и все чаще и чаще будут произноситься лишние буквы". Как
и у Руссо, при-чем в том же самом контексте, во всем виновата столица: "В
Пари-же уже говорят "sept femmes", произнося звук t". Странный пример. Исторический разрыв - ибо
именно историю следовало бы остано-вить, чтобы защитить язык (langue) от письма, - будет со временем лишь
увеличиваться:
"Дармстетер предвидит
день, когда будут произносить даже обе конечные буквы слова vingt, что является поистине
орфографическим уродством. Эти
звуковые деформации относятся,
конечно, к языку, но они не вытекают из его естественного
функционирования, они вызываются чуждым языку, вне-языковым
фактором. Лингвистика должна их изучать в особом
разделе - это случаи тератологические
(с. 54. Курсив наш).
Мы видим, что понятия прочности, постоянства и
длительнос-ти, с помощью которых можно мыслить отношения между речью и письмом,
слишком размыты и открыты для всевозможных некрити-ческих применений. Они
требуют более внимательного и тщатель-ного анализа. Это же относится и к тем
доводам, согласно которым "у большинства индивидов зрительные восприятия
гораздо четче и устойчивей, нежели слуховые восприятия" (с. 49). Такое
объяснение "узурпации" не только эмпирично по форме, но и
проблематично по содержанию, оно связано с метафизикой и старой физиологией
чувственных способностей, которую наука постоянно опровергает, а также с опытом
языка и собственного тела (corps propre) как язы-ка. Это объяснение неосмотрительно
превращает зримость (visibilite) в
чувственно данную, простую, сущностно значимую стихию пись-ма. Трактуя слышимое
как ту естественную среду, внутри
которой язык должен естественным образом
разделять и расчленять установленные знаки, действуя по собственному произволу,
такое объяснение по
[163]
видимости утверждает возможность
естественного отношения меж-дуречью и письмом, а на деле устраняет ее. Ведь в
этом объяснении перепутаны часто используемые понятия естественного и установ-ленного,
тогда как их нужно было бы с самого начала сознательно расчленить. И - что
особенно важно - это объяснение в итоге про-тиворечит важнейшему утверждению о
том, что "сущность языка (langue)
не связана со звуковым характером лингвистического зна-ка" (с. 21). Мы еще
вернемся к этому утверждению, в котором вид-на изнанка соссюровских
опровержений "иллюзий письма".
Что означают эти пределы и предпосылки? Прежде всего то, что
лингвистика не может быть общей, если
она определяет свою "нару-жу" и свою "нутрь" на основе определенных лингвистических моде-лей, если она
не различает сколько-нибудь строго сущность и фак-ты по степени их общности.
Система письма как таковая не является чем-то внешним по отношению к языковой
системе как таковой, если, конечно, мы не считаем, что граница между внешним и
внут-ренним проходит внутри внутреннего или же вне внешнего, откры-вая тем
самым внутреннее пространство языка вторжению сил, чуж-дых языковой системе. На
этом же основании письмо как таковое не является "образом" или
"изображением" языка как такового, ес-ли, конечно, не пересмотреть
природу образа, его логику и функци-онирование в системе, из которой его хотели
бы устранить. Письмо является знаком знака лишь в том случае, если мы отнесем
это к лю-бому знаку - и тогда это было бы глубокой истиной. Если всякий знак
отсылает к другому знаку и если "знак знака" означает письмо, тог-да
становятся неизбежными некоторые следствия, на которых мы позже остановимся.
Соссюр видел, не видя, знал, не будучи в силах осознать, - и в этом он был
наследником всей метафизической тра-диции - что определенный образец письма
необходимо, хотя и вре-менно, укрепился (при всей своей принципиальной
несостоятельно-сти, фактической недостаточности и постоянной насильственности)
в качестве орудия и приема изображения (representation) языковой системы в целом; что глубинность этого процесса с его
уникальным почерком дала возможность помыслить внутри
языка такие понятия, как знак, техника, представление (representation), язык. Именно в си-стеме языка, связанной
с фонетико-алфавитным письмом, возник-ла логоцентрическая метафизика,
определявшая смысл бытия как на-личия. Этот логоцентризм, эта эпоха полной речи всегда заключала в скобки, приостанавливала, подавляла - причем по весьма
важным причинам - всякое свободное размышление о происхождении и ста-тусе
письма, всякую науку о письме, не похожую на технологию
и ис-торию техники, в свою очередь
опиравшиеся на мифологию и ме-
[164]
тафорику естественного письма. Именно этот
логоцентризм, огра-ничивший ложно построенной абстракцией внутреннюю систему
языка как такового, мешает Соссюру и большинству его последова-телей7 дать полное
и четкое определение "цельного и конкретного предмета лингвистики"
(с. 23).
И наоборот, как уже было выше показано, именно в тот момент, когда
прямо о письме речь не идет, когда кажется, что эту пробле-му можно вообще
заключить в скобки, Соссюр высвобождает поле для общей грамматологии. Отныне
она не исключается из общей лингвистики, напротив - она призвана господствовать
над нею как своей составной частью. И тогда мы замечаем, что письмо - из-гнанник,
скитающийся за пределами лингвистики - всегда тайно преследовало язык (langage) как изначальная и самая сокровенная его
возможность. Оказывается, что в соссюровский дискурс вписа-но нечто
невысказанное - само письмо как (перво) начало (origine) любой языковой деятельности (langage).
При этом начинает про-рисовываться глубинное, хотя и непрямое объяснение
"узурпации" и "ловушки", осуждаемых в гл. VI: это
объяснение перевернет все -даже саму форму вопроса, на который был дан слишком
скорый от-вет.
Тезис о произвольности
знака (название неудачное, и не только по тем причинам, которые признает сам
Соссюр8) не допускает резкого раз-граничения между языковым знаком и
графическим знаком. Ясно, что он подразумевает лишь необходимость отношений
между опре-деленными означающими и определенными означаемыми внутри претендующего на естественность
отношения между голосом и смыс-
7 "Означающая сторона
языка - это совокупность правил, по которым упорядо-чивается звуковая сторона
речевого акта". Troubetzkoy.
"Principes de phonologie", tr. fr., p. 2. В "Phonologic et
phonetique" (это первая часть
"Fundamentals of language", включенная в "Essais de
linguistique generate", p. 103) Якобсон и Халле строго и по-следовательно защищают соссюровский фонологизм в противоположность "ал-гебраическому" подходу Ельмслева.
8 Р. 101.И дело тут не только
в сомнениях, сформулированных самим Соссюром:
тезису о 'произвольности знака'
можно противопоставить целую систему внутрилингвистических доводов. Ср.: Jakobson. "Ala recherche de 1'essence du
langage", "Diogene", v. 51, et Martinet.
"La linguistique synchronique", p. 34, Однако эта критика не
затрагивает (да и не претендует на это) глубинного замысла Соссюра, связанного
с прерывностью и немотивированностью знака - его структуры или даже его
происхождения.
[165]
лом вообще, между порядком звуковых означающих
и содержани-ем означаемых ("природная связь, единственно истинная, - связь
звуковая"). Лишь отношения между определенными означающими и определенными
означаемыми можно считать произвольными. Вну-три "природного"
отношения между звуковыми означающими и их означаемыми как таковыми отношение между каждым определен-ным
означающим и каждым определенным означаемым являлось бы
"произвольным".
С того момента, как вся целостность определенных
знаков, уст-ных и тем более письменных, начинает рассматриваться как некое
немотивированное установление, требуется исключить всякое от-ношение
естественной субординации, всякую естественную иерар-хию между означающими или
порядками означающих. Хотя "пись-мо" означает запись и прежде всего
прочное установление знака (таково единственное неразложимое ядро понятия
письма), письмо вообще покрывает все поле языковых знаков. В этом поле может да-лее
обнаружиться определенный вид установленных "графических" означающих
в узком и производном смысле этого слова, упорядо-ченных определенным
отношением к другим установленным озна-чающим и, следовательно,
"записанных", даже если они являются "звуковыми". Сама идея
установления знака и, следовательно, его произвольности немыслима до
возможности письма и вне его гори-зонта. А это просто значит - вне горизонта
как такового, вне мира как пространства записи, как открытости к созданию и
пространст-венному распределению
знаков, к упорядоченной игре их
различий, да-же если эти различия - "звуковые".
Сохраним на время эту оппозицию природы и установления,
physis и nomos
(что означает также распределение и разделение в соот-ветствии с законом): размышления о письме должны были бы
поколе-бать ее, хотя она и встречается везде - в частности, в лингвистическом
дискурсе - как нечто само собой разумеющееся. И тогда мы неиз-бежно придем к
выводу, что лишь так называемые естественные
зна-ки, которые Гегель и Соссюр называли "символами", не входят в
область семиологии как грамматологии. И тем более не входят они в лингвистику
как раздел общей семиологии. Таким образом, тезис о произвольности знака
непрямо, но решительно опровергает заяв-ления Соссюра, изгоняющего письмо
куда-то во внеязыковую тьму. Этот тезис учитывает конвенциональное отношение
между фоне-мой и графемой (в фонетическом письме - между фонемой как
означающе-означаемым и графемой как чистым означающим) и тем са-мым не
позволяет одному быть "образом" другого. Для того чтобы исключить
письмо [из языка], оно должно было быть лишь "внеш-
[166]
ней системой", "образом",
"представлением", "изображением", внешним отблеском
языковой реальности.
Не столь существенно, по крайней мере в данном случае, что бук-венное
письмо родственно идеографическому. Этот важный вопрос много обсуждается
историками письменности. Дело в том, что в син-хронической структуре и в самом
принципе построения буквенно-го-и вообще фонетического - письма полностью
отсутствует от-ношение "естественного" образа, подобия или
причастности, "символическое" отношение в гегелевско-соссюровском
смысле слова, "иконическое" отношение в пирсовском смысле слова.
Значит, во имя тезиса о произвольности знака нужно отказаться от
соссюровского определения письма как "образа" языка и тем са-мым -
его естественного символа. Прежде всего фонему как тако-вую вообще невозможно представить в воображении, и ничто
зримое не может быть на нее похоже. Но
это еще не все - высказывание Сос-сюра о различии между символом и знаком (с.
101) остается для нас загадкой: как можно одновременно и считать письмо
"образом" или "изображением" языка, и видеть в языке и
письме "две различные системы знаков" (с. 45). Ведь собственное
свойство (1е рrорrе) зна-ка заключается как раз в том, чтобы не быть образом. В
ходе процес-са, показанного Фрейдом в "Толковании сновидений", Соссюр
на-капливает противоречивые доводы в пользу нужного ему решения: он устраняет
письмо. На самом деле, даже при так называемом фо-нетическом письме
"графическое" означающее отсылает к фонеме лишь внутри многомерной
сетки, которая связывает данное означа-ющее, как и любое другое означающее, с
другими письменными или устными означающими внутри "целостной" (или,
иначе, открытой ко всевозможным смысловым нагрузкам) системы. Исходить нуж-но
именно из этой возможности целостной системы.
Следовательно, Соссюр не мог, по сути, считать письмо "обра-зом",
"изображением", "представлением" устного языка (langue), символом, хотя он и нуждался в этих неадекватных
понятиях, что-бы выдвинуть тезис о внеположности письма [языку]. Из всего это-го
приходится заключить, что целый слой его рассуждений, да и сам замысел гл. VI ("Изображение
языка посредством письма") вовсе не были научными. При этом мы имеем в
виду прежде всего не за-мысел или намерение самого Фердинанда де Соссюра, но
скорее ту некритическую традицию, наследником которой он выступает. К ка-кой
дискурсивной области относится это странное использование до-водов, это упорное
желание, которое вырабатывается каким-то полусновидным (quasi onirique)
образом (впрочем, скорее оно само проясняет сновидения, нежели наоборот) и с
помощью весьма про-
[167]
тиворечивой логики? Каким образом эти
доводы связываются со всем множеством других теоретических рассуждений на
протяже-нии всей истории науки? Или, лучше сказать, каким образом они осу-ществляют
внутреннюю проработку самого понятия науки? Лишь когда этот вопрос будет наконец
изучен (если это вообще когда-ни-будь произойдет), когда будут определены - вне
психологии как та-ковой (и науки о человеке как таковой) и вне метафизики (будь
то "марксистской" или "структуралистской") - понятия,
нужные для такого построения доводов, когда мы будем в состоянии учесть уров-ни
общности и взаимной пригнанности этих понятий, - лишь тог-да мы сможем строго
поставить вопрос о принадлежности какого-либо текста (теоретического или иного)
к более общему целому:
здесь мы рассматриваем соссюровский текст только
как яркий при-мер в рамках более общей ситуации, еще не располагая всеми нуж-ными
понятиями. Для этого у нас есть свое оправдание: данный при-мер наряду с
некоторыми другими (например, трактовкой понятия письма вообще) уже дает нам
надежное средство для де-конструкции самой
крупной целостности, а именно понятия эпистемы и логоцентрической
метафизики, внутри которой были выработаны все западные методы анализа,
объяснения, чтения или истолкования, не приведшие, однако, к постановке
коренного вопроса о письме.
А теперь нам нужно понять, что письмо есть нечто более внешнее по
отношению к речи (parole), чем мы раньше
думали, ибо оно не яв-ляется ни ее "образом", ни ее
"символом", и вместе с тем что оно есть нечто более внутреннее по
отношению к речи, которая и сама по себе уже является письмом. Еще до
какой-либо связи с насечкой, гравиров-кой, рисунком, буквой или вообще с
означающим, которое всегда от-сылает к другому означающему, им обозначенному,
понятие графии уже предполагает установление следа
как общую возможность всех означа-ющих систем. Отныне мы будем стремиться
постепенно освободить эти два понятия из плена классического дискурса, где они
неизбежно по-началу томятся. Это потребует большого труда, хотя заранее ясно,
что наши усилия не приведут к полному и совершенному успеху.
Установленный след "немотивирован", но и не вполне произво-лен.
Когда мы говорим о немотивированном следе, это вовсе не зна-чит, как и в случае
со словом "произвольный" у Соссюра, "что оз-начающее зависит
лишь от свободного выбора говорящего субъекта" (с. 101). У него просто нет
никакой "естественной связи" с означа-емым в реальности. Разрыв этой
"естественной связи" ставит под со-мнение скорее понятие
естественности, нежели идею связи. Вот по-чему само слово "установление"
не следует поспешно истолковывать в системе традиционных противопоставлений.
[168]
Невозможно помыслить установленный след, не
осмысляя само удержание различия в той структуре отсылок, где различие появля-ется
как таковое, допуская определенную
свободу вариаций между полными терминами. Отсутствие другого "здесь и теперь", другого
трансцендентального наличия, отсутствие другого
начала мира как та-кового, представшего в виде неустранимого отсутствия внутри
на-личности следа, - все это не метафизическая формула, замененная научным
понятием письма. Эта формула не только оспаривает ме-тафизику как таковую, но и
фиксирует структуру "произвольности знака", - в тот момент, когда
сама ее возможность начинает мыслить-ся безотносительно к вторичной и
производной оппозиции между природой и условностью, символом и знаком и проч.
Эти оппози-ции имеют смысл лишь на основе самой возможности следа. "Не-мотивированный"
знак предполагает такой синтез, в котором "сов-сем иное" могло бы
заявить о себе как таковом без упрощений, тождеств, подобий или непрерывных
переходов - через то, что им не является. Заявить
о себе как таковом: в этом и заложена вся ис-тория, начиная с того,
что метафизика считает "не-живым", вплоть до "сознания",
учитывая также всевозможные уровни живых орга-низмов. След, которым отмечено
отношение к другому, возможен во всем поле сущего, определенного метафизикой
как налично-сущее (etant-present) на основе скрытого движения следа. След
нужно по-мыслить до мысли о сущем. Однако движение следа по необходимо-сти
скрыто, оно скрывает себя. Когда другой заявляет о себе как та-ковом, он
представляет себя, скрываясь. Это не теологический тезис, как может поначалу
показаться. "Теологичен" лишь определенный момент в целостном
движении следа. Еще не став полем наличнос-ти, поле сущего структурируется
сообразно различным (генетичес-ким и структуральным) возможностям следа.
Презентация другого как такового, т. е. сокрытие этой его
"как-таковости" всегда уже на-лицо и затрагивает все структуры
сущего.
Вот почему "немотивированность" переходит из одной структу-ры
в другую в тот момент, когда "знак" проходит этап
"символа". Лишь в определенном смысле и в определенной структуре
"как-та-ковости" можно сказать, что в так называемом символе,
который, по Соссюру, интереса для семиологии покамест не представляет, еще нет
немотивированности. Общая структура немотивированного следа связывает общей
возможностью, расчленимой лишь в абстракции, структуру отношения к другому,
движение овременения и язык (langage)
как письмо. Не отсылая к "природе", немотивированный след всегда
предстает как нечто ставшее. По правде
говоря, немотивиро-ванного следа не существует: след бесконечно выступает лишь
как
[169]
свое собственное
становление-немотивированным (devenir-immotivee). На языке Соссюра это значит (хотя сам он
этого и не говорит), что не существует ни символа, ни знака, но лишь
становление сим-вола знаком (devenir-signe du symbole).
Тем самым подразумевается, что
след относится одновременно и к природе (он не является ни метой, ни естественным
знаком, ни зна-ком-указателем в гуссерлевском смысле), и к культуре - нечто фи-зическое и вместе с тем
психическое, биологическое и духовное. Именно след дает возможность становления
знака немотивирован-ным (devenir-immotive du signe), а вместе с ним и все последующие оппозиции между
physis и ее другим.
В своем проекте семиотики Пирс
уделяет больше внимания, не-жели Соссюр, неизбежности этого
становления-немотивированным. В терминологии Пирса следовало бы говорить о
становлении сим-вола немотивированным,
поскольку понятие символа играет здесь ту же роль, что у Соссюра - понятие
знака, противопоставленного сим-волу:
"Символы растут. Они
рождаются из других знаков, особенно иконических, или из смешанных знаков, в
которых есть черты как иконических знаков, так и символов. Мы мыслим только с
помощью знаков. Эти ментальные знаки имеют смешанную природу: та их часть,
которая представляет собой символ, называется понятием. Если человек строит
новый символ, это дела-ется посредством мыслей, содержащих понятия. Таким
образом, новый сим-вол может вырасти только из других символов. Omne
symbolum de symbolo"9.
Пирс одновременно выдвигает два по видимости
несовместимых требования. Было бы ошибочно жертвовать одним ради другого.
Следовало бы признать укоренение символического (или, по Пир-су,
"произвольности знака") в не-символическом, в порядке уже су-ществующего
связного означения: "Символы растут. Они рождают-ся из других знаков,
особенно иконических, или же из смешанных знаков..." Однако эта
укорененность не должна подрывать струк-турное своеобразие символического поля,
самозаконность его обла-сти, его разработки: "Таким образом, новый символ
может вырасти только из других символов. Omne symbolum de symbolo".
Однако в обоих случаях генетическая укорененность отсылает один знак к
другому Не существует такой лишенной означения поч-вы (le sol de non-signification) - понимаем ли мы ее как неспособ-ность к
означению (insignifiance) или же как интуицию непосредст-
9"Elements
of logic", II, р. 302.
[170]
венно-наличной истины, - которая,
простираясь вширь, станови-лась бы основанием этой укорененности на уровне,
более глубоком, нежели уровень игры и становления знаков. Семиотика больше не
за-висит от логики. А логика, по Пирсу, - это семиотика: "В своем на-иболее
общем смысле логика, как, надеюсь, мне удалось показать, есть лишь иное
название семиотики (semeiotike), -
quasi-необходимого или формального учения о знаках". Логика в традиционном
или "собст-венном" смысле слова, неформальная логика, которая
подчиняется значению истины, располагается на одном из уровней этой семиоти-ки,
причем вовсе не основоположном. Как и у Гуссерля (правда, эту далеко ведущую
аналогию сразу же следует ограничить и вообще при-менять осторожно), самый
низкий уровень - уровень обоснования возможности логики (или семиотики) -
соответствует проекту "Grammatica speculativa" Фомы Эрфуртского, ошибочно приписыва-емому
Дунсу Скоту. И Гуссерль, и Пирс прямо на нее ссылаются. В обоих случаях речь
идет о разработке формального учения об ус-ловиях, которым должен удовлетворять
дискурс, чтобы иметь смысл, чтобы "означать" (vouloir-dire)
нечто, даже если этот дискурс ложен или противоречив. Общая морфология такого
означения10 (Bedeutung,
meaning) независима от какой-либо логики истины.
"Семиотика как наука
имеет три разновидности. Первую Дунс Скот называ-ет "grammatica specuiativa". Мы могли бы назвать
ее чистой грамматикой. Ее цель -
определить, что должно быть истинным в representamen, которым должен пользоваться
каждый научный разум, чтобы он мог иметь какое-ли-бо значение (any meaning). Вторая - логика в собственном
смысле слова, Это наука о том, что должно быть quasi-необходимо истинным
применительно ко всем representamina, для того чтобы каждый научный разум мог иметь
какой-либо объект, т. е. высказывать истину Иначе говоря, логика в собственном
смысле слова есть формальная наука об условиях истинности представлений. Третью
разновидность я назову - в подражание Канту, который сохранял ста-рые
ассоциации слов, придумывая имена для новых понятий, - чистой рито-рикой. Ее задача - определить
законы, по которым в каждом научном разуме один знак порождает другой и
особенно - одна мысль порождает другую"11.
Пирс далеко продвинулся в сторону того, что выше
было назва-но де-конструкцией трансцендентального означаемого, которое в
какой-то момент обязательно ставит жесткую границу отсылкам от
10 Мы переводим "Bedeuten" как
"vouloir-dire"; см. обоснование такого перевода в "La Voix et le phenomene".
11
"Philosophical writings", ch. 7, p. 99.
[171]
знака к знаку. Мы отождествили логоцентризм
и метафизику нали-чия с настойчивым, мощным, упорным и неустранимым желанием,
направленным на это означаемое. Что же касается Пирса, то он видит в
бесконечности отсылок критерий знаковой системы. То,
что почи-нает (entame) движение означения, тем самым делает
его непрерывным. Сама вещь есть знак. Такое высказывание было бы неприемлемо для гуссерлевской
феноменологии, которая в своей "основе основ" вы-ступает как наиболее
решительная и вместе с тем наиболее критич-ная реставрация метафизики наличия.
Разница между феноменоло-гией Гуссерля и феноменологией Пирса фундаментальна,
поскольку она затрагивает понятия знака и проявления (manifestation) наличия, отношений между повторным и
первичным показом (re-presentation et la presentation originaire) самой вещи и тем самым - понятие ис-тины.
И в этом Пирс ближе к изобретателю слова "феноменология": фактически
Ламберт стремился "свести теорию вещей к теории зна-ков". Согласно
пирсовской "фанероскопии", или "феноменоло-гии", проявление
(manifestation) как таковое не обнаруживает на-личия
чего-либо, но лишь выступает как знак. В "Принципах феноменологии" мы
читаем, что "идея проявления (manifestation) есть идея знака"12. Таким образом, не существует такой
феноменальнос-ти, которая бы редуцировала знак или репрезентант, чтобы тем са-мым
предоставить обозначенной вещи право блистать в своем само-наличии. 'Сама вещь'
и есть всегда уже representamen, чуждый
простоте интуитивной очевидности. Representamen может функци-онировать, лишь возбуждая интерпретант, который, в свою
очередь, "сам становится знаком, и так до бесконечности".
Самотождествен-ность означаемого непрестанно скрывается и смещается. Собствен-ное
свойство (propre) representamen - быть самим собою и другим, самопорождаться в виде структуры отсылок
и отдаляться от самого себя. А значит, собственное свойство representamen в том, чтобы не быть своим (propre), не быть абсолютно близким самому себе (рrоре, proprius). Иначе говоря, представленное (represente) всегда уже есть representamen. Тем
самым знак определяется как
"нечто
такое, что заставляет нечто иное (его интерпретант) отсылать к не-коему
объекту, к которому точно так же отсылает и оно само (его объект), так что
интерпретант, в свою очередь, сам становится знаком, и так до бес-конечности... Если ряд следующих друг за
другом интерпретантов замыкает-ся, это свидетельствует по меньшей мере о
несовершенстве знака"13.
12 Р. 93. Напомним, что Ламберт противопоставлял феноменологию
алетиологии. 13 "Elements of logic", 1.
2, р. 302.
[172]
Следовательно, если имеется смысл, значит, уже не
существует ни-чего, кроме знаков. Мы мыслим
только посредством знаков. А это, в свою очередь, приводит к
разрушению самого понятия знака - в тот самый момент, когда, как, например, у
Ницше, его требования на-чинают восприниматься как нечто абсолютно правомерное.
Можно было бы назвать игрой отсутствие
трансцендентального означаемо-го, свидетельствующее о бесконечности игры, о
сотрясении онто-те-ологии и метафизики наличия. Неудивительно, что толчок,
вызвав-ший это сотрясение, изначально набирал силы в метафизике, однако он был
открыто назван таковым как раз в ту
эпоху, когда, отказав-шись от связи лингвистики с семантикой (характерной для
европей-ской лингвистики от Соссюра до Ельмслева) и тем самым выведя про-блему
значения (meaning) за рамки своих исследований, некоторые
американские лингвисты стали настойчиво обращаться к игре. Здесь следовало бы
понять, что письмо есть игра в языке. (В "Федре" (277е) порицается
именно письмо как игра - paidia, причем ее
ребячество противопоставлено серьезной и строгой взрослой (spoude) речи). Эта игра, понимаемая как отсутствие
трансцендентального означа-емого, не есть игра в
мире, хотя именно так ее определяла, чтобы ее с-держать (contenir), философская традиция, а также теоретики иг-ры (или же те, кто,
следуя Блумфильду, но идя дальше него, связы-вают семантику с психологией или с
какой-либо другой региональ-ной дисциплиной). Чтобы радикально помыслить игру,
нужно прежде всего серьезнейшим образом исчерпать онтологическую и транс-цендентальную
проблематику, спокойно и строго проработать во-прос о смысле бытия, о бытии
сущего и трансцендентальном (перво)начале мира - мирского мира, действенно и
последовательно пройти критическим путем гуссерлевского и хайдегтеровского
вопрошания, до конца сохранив действенность и осмысленность постав-ленных ими
проблем. И пусть при этом они будут отмечены знаком вычерка, ибо иначе понятия
игры и письма, к которым мы далее об-ратимся, останутся в плену своей
ограниченности, внутри эмпиристского, позитивистского или метафизического
дискурса. При этом парад держателей таких речей, возражающих против
докритической традиции и метафизической спекуляции, был бы лишь мир-ским
изображением их поведения. Таким образом, прежде
всего сле-дует помыслить игру мира,
а уж потом пытаться понять различные формы игры в мире14.
14 Очевидно, что эти темы
Хайдеггера навеяны Ницше (ср. "La chose", 1950. tr. fr., в
"Essaiset conferences", p. 214 sq. "Leprincipederaison",
1955-1956, tr.fr., p. 240 sq). Ср. также Fink ("Lejeu comme symbole du monde",
1960), а во Франции К. Axelos
("Vers la penseeplanetaire", 1964, атаюке
"Einfuhrung in ein kunftiges Denken", 1966).
[173]
Итак, с самого начала мы оказываемся внутри
становления- не-мотивированным символа. По отношению к этому становлению оп-позиция
диахронии и синхронии производна. Она не смогла бы должным образом управлять
грамматологией. Немотивированность следа должна ныне пониматься как действие, а
не как состояние, как активное движение, связанное с устранением мотивации, а
не как за-ранее заданная структура. Став наукой о "произвольности
знака", на-укой о немотивированности следа, наукой о письме до речи и в ре-чи,
грамматология смогла бы охватить обширнейшую область, а лингвистика, отвлекаясь
от всего постороннего, смогла бы очертить внутри этой области свое собственное
пространство, учитывая те пределы, которыми Соссюр ограничивал внутреннюю
систему, и за-ново изучая эти ограничения применительно к каждой отдельной си-стеме
речь/письмо, встречающейся в мире и в истории.
Посредством подмены, причем не только словесной, следовало бы
переименовать в программе "Курса общей лингвистики" семиоло-гию в грамматологию:
"...мы назвали бы ее
[грамматологией]... Поскольку она еще не существует, нельзя сказать, какой она
будет; но она имеет право на существование, а ее место определено заранее.
Лингвистика - только часть этой общей науки:
законы, которые откроет
[грамматология], будут применимы ив лингвисти-ке" (с. 33).
Такая подмена нужна не только для того,
чтобы придать теории письма размах и способность противостоять
логоцентрическому по-давлению и лингвистическому захвату В результате этой
подмены сам проект семиологии сможет освободиться от всего того, что в нем, не-смотря
на широкую применимость семиологической теории, оста-валось во власти лингвистики и видело в ней цель и
опору. Хотя се-миология была более общей и
всеохватной, чем лингвистика, она по-прежнему подчинялась законам одной из
своих областей. Лингвис-тический знак оставался для семиологии основным
примером знака и господствовал в ней в качестве знака-образца и
порождающей мо-дели ("patron").
"Следовательно, можно
сказать, что знаки, целиком произвольные, лучше других реализуют идеал
семиологического подхода; вот почему язык - самая сложная и самая
распространенная из систем выражения - является вместе с тем и наиболее
характерной из них; в этом смысле лингвистика может слу-жить моделью (patron general) для всей
семиологии в целом, хотя язык - это лишь одна из многих семиологических систем" (с.
101. Курсив наш).
[174]
Впоследствии, пересмотрев
порядок зависимостей, предписан-ный Соссюром, и как бы перевернув отношения
между частью и це-лым, Барт, по сути, осуществил замысел "Курса":
"В общем, отныне
необходимо признать саму возможность когда-нибудь взять и перевернуть
высказывание Соссюра: лингвистика не является час-тью, хотя бы и
привилегированной, общей науки о знаках, скорее семиоло-гия является частью
лингвистики"15.
Этот последовательный переворот, подчинивший
семиологию 'транслингвистике', заставил лингвистику понять, что исторически она
была подчинена логоцентрической метафизике, для которой фак-тически не
существует и не должно - не должно было бы - сущест-вовать иного смысла, кроме
'именованного'. Она была подчинена так называемой "письменной
цивилизации", в которой мы живем, цивилизации так называемого
фонетического письма, цивилизации логоса, в котором смысл бытия, его цель,
определяются как явленность (parousia).
Осуществленный Бартом переворот плодотворен и необхо-дим для описания самого факта означения и его миссии в границах этой
эпохи и этой цивилизации, которая распространяется на весь мир и тем самым
встает на путь, который приведет ее к гибели.
А теперь попробуем выйти за рамки формальных и структурных
соображений. Поставим вопрос конкретно и изнутри: почему, соб-ственно, язык
является не только чем-то вроде письма, тем, что "можно сравнить с
письмом", как любопытно выражается Соссюр (с. 33), но именно
разновидностью письма? Или, скорее, посколь-ку речь здесь не идет о
протяженностях и о границах, почему сама возможность языка основывается на
более общей возможности пись-ма? Показать это значило бы тем самым понять и
пресловутую "узур-пацию", которая не могла быть лишь несчастливой
случайностью. Ведь она предполагает наличие общего корня и тем самым исклю-чает
"образное" подобие, производность, мысль как изображение. Таким
образом мы вернулись бы к ее подлинному смыслу, к ее из-начальной возможности,
к той по видимости невинной дидактиче-ской аналогии, которая позволила Соссюру
утверждать:
"Язык есть система
знаков, выражающих понятия, а следовательно, его можно
сравнивать с письменностью, с азбукой для глухонемых, символиче-скими
обрядами, формами учтивости, военными сигналами и т. д. Он толь-ко наиважнейшая
из этих систем" (с. 33. Курсив наш).
15
"Communications", 4, р. 2.
[175]
Не случайно, что через сто
тридцать страниц, объясняя, что зву-ковое
различие есть условие лингвистической значимости
("взятой в ее материальном аспекте"16), Соссюр вновь обращается к письму, чтобы
извлечь из этого полезный урок:
"Поскольку такое же
положение вещей наблюдается в иной системе знаков, а именно в письменности, мы
можем привлечь ее для сравнения в целях луч-шего уяснения этой проблемы"
(с. 165).
Далее следуют четыре раздела, в которых
доказательства строят-ся на схемах и материале, связанных с письмом".
Итак, опять нам приходится противопоставлять Соссюра ему же самому.
Прежде чем быть или же не быть 'записанным', 'представ-ленным', 'изображенным'
в некоей 'графии', лингвистический знак уже предполагает некое первописьмо (une ecriture originaire). Затем мы непосредственно обратимся уже
не к тезису о произволь-ности знака, но к другому утверждению, которое Соссюр
считает его необходимым следствием, а мы - его обоснованием: это тезис о различии как источнике лингвистической значимости".
16 "Подобно
концептуальной стороне значимости, и материальная ее сторона об-разуется
исключительно из отношений и различий с другими элементами языка. В слове важен
не звук сам по себе, а те звуковые различия, которые позволяют отличать это
слово от всех прочих: именно они являются носителями значения... любой сегмент
языка может в конечном счете основываться лишь на своем не-совпадении со всем
остальным" (р. 163).
17 "Поскольку такое же
положение вещей наблюдается в иной системе знаков, а именно в письме, мы можем
привлечь ее для сравнения в целях лучшего усвое-ния этой проблемы. В самом
деле:
1) знаки письма произвольны; нет никакой связи между
написанием, напри-мер, буквы t и
звуком, ею обозначаемым;
2) значимость букв чисто отрицательная и дифференциальная:
в почерке од-ного и того же человека буква t
может выглядеть по-разному, если при этом со-блюдается единственное условие:
написание знака t не должно
смешиваться с на-писанием l, d и прочих букв;
3) значимости в письме имеют силу лишь в меру их взаимного
противопос-тавления в рамках определенной системы, состоящей из ограниченного
количе-ства букв. Это свойство, не совпадая с тем, которое сформулировано в п.
2, тес-но с ним связано, так как оба они зависят от первого. Поскольку
графический знак произволен, его форма несущественна или, лучше сказать,
существенна лишь в пределах, обусловленных системой;
4) средство изображения знака совершенно для него
безразлично, так как оно не затрагивает системы (это вытекает уже из первого
свойства): я могу писать бук-вы черными или красными чернилами, вырезать их
выпуклыми или вогнутыми и т. д. - все это никак не сказывается назначении
графических знаков" (р. 165-166). 18
"Произвольность и цифференциальность суть два взаимосоотнесенных
свойст-ва" (р. 163).
[176]
Каковы, с точки зрения грамматологии, следствия
интереса к этой теме, ныне столь широко известной (о ней Платон неоднократ-но
говорит в "Софисте")?
Поскольку различие как таковое, по определению, никогда не является
чувственно данной полнотой, постольку необходимость различия противоречит
ссылкам на естественную звуковую сущ-ность языка. Но она противоречит
одновременно и мысли о якобы естественной вторичности, зависимости графического
означающе-го. И это выводимое Соссюром следствие фактически восстает про-тив
предпосылок построения внутренней системы языка. Отныне ему приходится
отказаться от того, что ранее позволяло ему устра-нять письмо: от звука и его
"естественной связи" со смыслом. На-пример:
"Сущность
языка (langue),
как мы видим, не связана со звуковым характе-ром лингвистического знака"
(с. 21).
И
в абзаце, посвященном различию:
"К тому же звук,
элемент материальный, не может сам по себе принадлежать языку (langue). Для языка он вторичен:
это лишь используемый языком ма-териал. Вообще, все условные значимости
характеризуются именно этим свойством не смешиваться с чувственно осязаемым
элементом, который служит им лишь опорой... В еще большей степени это можно
сказать об оз-начающем в языке, которое по своей сущности отнюдь не является
чем-то звучащим; означающее в языке бестелесно, и его создает не материальная
субстанция, а исключительно те различия, которые отграничивают его аку-стический
образ от всех прочих акустических образов" (с. 164). "И понятие, и
звуковой материал, заключенные в знаке, имеют меньше зна-чения, нежели то, что
есть вокруг него в других знаках" (с. 166).
Без такой редукции звуковой материи решающее для
Соссюра разграничение между языком и речью не могло бы быть сколько-ни-будь
строгим. То же относится и к противопоставлениям, отсюда вы-текающим, таким,
как код и сообщение, схема и употребление и проч. А вот заключение:
"...фонология же (и мы на этом настаиваем) для науки о языке - лишь
вспомогательная дисциплина, которая и затра-гивает только речь" (с. 56).
Речь, следовательно, черпает из того ис-точника письма (записанного или не
записанного), каковым являет-ся язык, так что именно здесь следует осмыслить
соучастие двух форм "устойчивости". Редукция phone подчеркивает это соучастие. То, что Соссюр
говорит, например, о знаке вообще, и то, что он "подтверж-
[177]
дает" посредством письма, относится
также и к языку: "Непрерыв-ность знака во времени, связанная с его
изменением во времени, есть принцип общей семиологии: этому можно было бы найти
подтверж-дения в системе письма, в языке глухонемых и т. д."(с. 111).
Редукция звуковой субстанции, таким образом, не только позво-ляет
четко разграничить фонетику, с одной стороны (и тем более акустику или
физиологию органов речи), и фонологию - с другой. Она превращает фонологию во
"вспомогательную дисциплину". И здесь указанный Соссюром путь выводит
тех, кто считает себя его последователями, за пределы фонологизма. Якобсон,
например, счи-тает невозможным и неправомерным пренебрежение звуковой суб-станцией
выражения. Он также подвергает критике глоссематику Ельмслева, которая требует
отвлечения от звуковой субстанции и реально от нее отвлекается. В уже
приводившемся тексте Якобсон и Халле заявляют, что "теоретическое
требование" исследования ин-вариантов, которое заключало бы в скобки
звуковую субстанцию (как эмпирический случайный момент), оказывается:
1) неосуществимым, поскольку,
как "подчеркивает Эли Фишер-Йоргенсен", "звуковая субстанция
должна учитываться на всех эта-пах анализа". Можно ли, однако, считать это
"тревожным противо-речием", как полагают Якобсон и Халле? Нельзя ли
просто учесть его как фактический пример, что и делают феноменологи, которые
всегда нуждались в зримом наличии некоего эмпирического содер-жания как образце
при анализе сущности, по праву от этого содер-жания независимой?
2) неправомерным, поскольку
нельзя считать, что "в языке фор-ма противоположна субстанции, как
постоянная величина - пере-менной". В процессе этого второго
доказательства вновь появляют-ся едва ли не дословные соссюровские формулировки
по поводу отношений между речью и письмом; порядок письма - это порядок
внеположного, "случайного", "добавочного",
"вспомогательного", "паразитичного"(с.
116-117. Курсив наш). В своих доводах Якобсон и Халле ссылаются на
обстоятельства фактического появления пись-ма - обыденного, вторичного:
"Лишь после того, как мы овладели устной речью, можно научиться читать и
писать". Даже если бы это высказывание обыденного здравого смысла можно
было строго до-казать, что сомнительно (поскольку в каждом понятии тут заключе-на
огромная проблема), то и тогда нужно было бы еще убедиться в его значимости для
данного рассуждения. Даже если бы мы могли легко представить себе это
"после", даже если бы мы хорошо пони-мали, что собственно мы думаем и
говорим, утверждая, что мы на-учаемся писать лишь после
того, как овладеваем устной речью, - до-
[178]
статочно ли всего этого для того, чтобы сказать:
все, что 'после', -паразитично? И что такое паразитичность? Не заставляет ли
нас именно письмо пересмотреть логику паразитичности?
В другой части своей критики Якобсон и Халле напоминают нам о
несовершенстве графического изображения; это несовершенство связано с
"фундаментальным несходством структур букв и фонем":
"В буквах никогда не
воспроизводятся полностью те различительные при-знаки, на которых строится
система фонем, и никогда не учитываются структуральные отношения между этими
признаками" (с. 116).
Выше мы поставили вопрос: разве глубинное
несходство между графическим и звуковым элементами не исключает производности
одного из другого? Не относится ли упрек в неадекватности графи-ческого
изображения лишь к обычному буквенному письму, на ко-торое глоссематический
формализм по сути своей и не опирается? Наконец, если согласиться с
представленными таким образом дово-дами фонологизма, придется также учесть, что
они противополага-ют "научное" понятие речи обыденному понятию
письма. Нам бы хотелось показать, что письмо невозможно устранить из общего опы-та
"структуральных отношений между этими признаками". А это, ра-зумеется,
требует пересмотра понятия письма.
Наконец, если Якобсон в своем анализе идет за Соссюром, то не
относится ли это прежде всего к Соссюру как автору гл. VI? До ка-кого момента
Соссюр мог бы поддерживать тезис о нераздельности материи и формы - этот
важнейший довод Якобсона и Халле (с. 117)? Этот вопрос можно было бы повторить
и по поводу Мартине, кото-рый в этом споре буквально
следует гл. VI "Курса"19. И только ей, по-скольку он отделяет
мысли, выраженные в гл. VI, от той части 'Кур-
19 Эта приверженность
соссюровской позиции находит свое текстуальное выра-жение:
1) в критическом изложении проекта Ельмслева ("Au sujet des fondements de la theorie linguistique de L.Hjelmslev", в "Bulletin de la societe de Linguistique de Paris", t. 42, p. 40): "Ельмслев
следует собственной внутренней логике, заявляя, что письменный текст имеет для
лингвиста ту же значимость, что и устный, по-скольку выбор субстанции здесь не
важен. Он отказывается даже признать, что субстанция речи первична, а
субстанция письма производна. Однако стоило бы, наверное, указать ему на то,
что, за исключением некоторых патологических слу-чаев, все люди умеют говорить,
но лишь немногие умеют писать, а также на то, что дети научаются говорить
раньше, чем писать. Таким образом, мы бы не стали
на этом настаивать" (курсив наш).
2) в "Elements de linguistique generale", где доводы,
приводимые в главе о зву-ковом характере языка, дословно повторяют доводы из
гл. VI "Курса": "Мы науча-емся говорить раньше, чем читать:
чтение - это двойник речи, но никогда не
наоборот". (Курсив наш. Это высказывание представляется нам в
высшей степени спор-ным, причем даже на уровне обыденного опыта, который имеет
для этих доводов силу закона.) А.Мартине заключает: "Изучение письма есть
дисциплина, отлич-ная от лингвистики, хотя практически и дополняющая ее.
Лингвистика отвлека-ется от способа написания слов (р. 11). Мы видим, как
функционируют эти поня-тия - "присоединение"
и "отвлечение": "Письмо
и наука о письме чужды лингвистике, но в какой-то мере связаны с ней, а можно
сказать и иначе: они находятся внутри лингвистики, но не затрагивают ее
сущности. Находясь "вовне", они не затраги-вают целостности языка как
такового в его чистой изначальной самотождествен-ности, в его самобытности, а
находясь "внутри", не имеют права на независимость в практическом или
эпистемологическом смысле слова. И наоборот.
3) в "Le mot" (op.cit.) мы читаем: "Чтобы понять реальную природу челове-ческого
языка, всегда следует исходить из устного высказывания" (р. 53).
4) наконец, и в особенности, в "La
double articulation du langage" в "La linguistique synchronique", p.
8 sq. и 18 sq.
[179]
са', где речь о преимуществах звуковой субстанции
уже не идет. Объ-яснив, почему "мертвый язык с совершенной
идеографией", равно как и общение, использующее обобщенную систему письма,
"не могло бы быть реально самостоятельным" и почему все же "подоб-ная система представляет
собой нечто столь своеобразное, что ста-новится понятно стремление лингвистов устранить ее из области своей науки"
("Синхроническая лингвистика", с. 18, курсив наш). А. Мартине
подвергает критике тех, кто, до известного предела сле-дуя Соссюру,
сомневается, однако, в звуковой природе лингвисти-ческого знака:
'Многим захочется
попытаться подтвердить правоту Соссюра, полагавшего, что "сущность языка
не зависит от звукового характера лингвистического знака", и пойдя дальше
учителя, объявить, что лингвистический знак не обязательно является звуковым'
(с. 19).
Но как раз здесь речь идет не о том, чтобы
"пойти дальше" учи-теля, но о том, чтобы следовать его учению и
развивать его. А ина-че мы окажемся в плену всего того, что в гл. VI серьезно
ограничи-вает формальные или структуральные исследования и противоречит
наиболее бесспорным достижениям соссюровского учения. Однако, отказавшись
"идти дальше" учителя, не окажемся ли мы среди тех, кто просто до
него не дорос?
Мы полагаем, что письмо в обобщенном виде - это не
просто по-нятие внутри системы, которую еще только предстоит изобрести, не
просто гипотеза или будущая возможность. Напротив, мы считаем, что устный язык
уже заведомо включен в область такого письма. Правда, это предполагает новое
понимание письма, которого у нас пока еще нет. А если у нас нет такого
обновленного понятия и если
[180]
система письма предстает перед нами как
дело будущего или просто как рабочая гипотеза, значит ли это, что лингвист
должен отказать-ся от осмысления этой гипотезы, от ее включения в свои
теоретиче-ские размышления? Хотя многие лингвисты de facto
так и поступа-ют, можно ли теоретически, de jure, обосновать это? Мартине, по-видимому, считал, что
это возможно. Выдвинув гипотезу о чис-то "дактилологическом" языке,
он заявляет:
"Необходимо признать,
что между этой "дактилологией" и фонологией на-лицо полный
параллелизм как на синхроническом, так и на диахроническом уровне и что,
следовательно, можно использовать в первой терминологию, обычно используемую во
второй, - за исключением, конечно, тех случаев, когда эти термины относятся к
звуковой субстанции. Ясно, что если мы не стремимся
исключить из области лингвистики системы, подобные тем, что мы гипотетически
вообразили, то нам нужно изменить традиционную тер-минологию, относящуюся к
артикуляции означающих, дабы избежать, вслед за Луи Ельмслевом, который ввел
термины "кенема" и "кенематический" вместо
"фонема" и "фонология", какой-либо ссылки на звуковую
субстанцию. В любом случае понятно, что
большинство лингвистов не реша-ются полностью перестроить все здание
традиционной терминологии ради . единственного теоретического преимущества -
возможности включить в об-ласть своей науки чисто гипотетические построения.
Для того чтобы они со-гласились на подобный переворот, нужно было бы
убедить их в том, что в рам-ках существующих лингвистических систем им совсем
не обязательно изу-чать звуковую субстанцию единиц выражения" (с. 20-21.
Курсив наш).
Итак, мы не сомневаемся в значении доводов
фонологизма, пред-посылки которых мы попытались показать выше. Если принять эти
предпосылки, тогда покажутся нелепыми попытки заново ввести письмо в поле
устного языка, в саму систему этой вторичности и производности. А если бы это
удалось, то мы и этноцентризма не из-бежали бы и, кроме того, перепутали бы все
межевые знаки внутри той области, где он вполне правомерен. Ведь дело не в том,
чтобы вер-нуть законные права письму в узком смысле слова или перевернуть,
казалось бы, очевидный порядок зависимостей. Против фонологиз-ма нечего
возразить, если мы сохраняем обыденные понятия речи и письма, из которых
сплетается плотная ткань его доводов. В этих по-вседневных обыденных понятиях к
тому же живет и прошлая исто-рия, и в этом нет противоречия: границы между ними
едва различи-мы, но от этого они становятся еще более непроницаемыми.
Скорее приходится предположить, что "производность" письма
как реальный и полновесный факт возможна лишь при одном усло-
[181]
вии, а именно, что "первичного",
"естественного" и прочего языка никогда не существовало, что он
никогда не был чем-то цельным, свободным от письма, напротив - что он всегда
уже был письмом. Или прото-письмом (archi-ecriture) - мы хотели бы здесь
указать на его'необходимость и очертить это новое понятие, продолжая назы-вать
его письмом, поскольку по сути оно связано с расхожим (vulgaire) понятием письма. Письмо смогло укрепиться
лишь посколь-ку прото-письмо скрывалось, а речь стремилась изгнать своего
другого, своего двойника, всячески преуменьшая различия между ним и собой. Мы
упорно называем эти различия письмом, посколь-ку в процессе истории как
подавления именно письмо стало обозна-чением различия, вызывающего наибольший
страх. Оно предстало как прямая угроза желанию живой речи, как то, что изнутри
и изна-чально ее починало (1'entamait).
Различие, как мы постепенно уви-дим, не может мыслиться без следа.
Хотя понятие прото-письма вызвано к жизни темами "произ-вольности
знака" и различия, оно не может и никогда не сможет стать предметом науки. Прото-письмо нельзя свести к
форме нали-чия. Ведь именно она
управляет любой объективностью объекта и лю-бым познавательным отношением. Вот
почему все то, что мы поста-раемся увидеть и понять, продолжая чтение
"Курса", как "шаг вперед", колеблющий некритические
утверждения гл. VI, никогда не приведет нас к новому "научному"
понятию письма.
Относится ли это и к алгебраизму Ельмслева, который несомнен-но сделал
наиболее строгие выводы из этого шага вперед?
В "Началах общей грамматики" (1928) Ельмслев, анализируя уче-ние,
изложенное в "Курсе", отделяет принцип фонологизма от прин-ципа
различия, выявляя понятие формы, позволяющее отличать формальное различие от
звукового различия даже внутри "устного" (с. 118) языка. Грамматика
независима как от семантики, так и от фо-нологии (с. 118).
Эта независимость является главным принципом глоссематики как
формальной науки о языке. Ее формальность предполагает, что "между звуками
и языком нет никакой необходимой связи"20. Эта фор-мальность сама является условием
чисто функционального анали-за. Понятие языковой функции и чисто языковой
единицы - глоссемы - исключает, таким образом, не только рассмотрение
субстанции выражения (материальной субстанции), но и субстанции содержа-ния
(нематериальной субстанции). "Так как язык есть форма, а не
20 "On the Principles of
Phonematics", 1935, "Proceedings of the Second International Congress
of Phonetic Sciences", p. 51.
[182]
субстанция (Ф. де Соссюр), глоссемы, по
определению, независи-мы от субстанции, будь то нематериальной (семантической,
психо-логической и логической) или же материальной (фонической, гра-фической и
т. д.)"21. Чтобы понять функционирование языка, его игру,
требуется заключить в скобки субстанцию смысла и (в числе про-чего) субстанцию
звука. Единство звука и смысла здесь было бы, как мы уже предположили выше,
успокоительным концом игры. Ельмслев считает понятия схемы или игры
языка наследием Соссюра, его фор-мализма и его теории значимости (valeur). Хотя он предпочитает сопоставлять лингвистическую
значимость скорее с "меновой сто-имостью в экономических науках",
нежели с "чистым логико-мате-матическим значением", он ставит предел
этой аналогии:
"Экономическая
стоимость (valeur), по определению, имеет две грани: по отношению к конкретным
суммам денег она выступает как постоянная ве-личина, а по отношению к
определенному количеству товара, служащего ей эталоном, - как переменная. В
лингвистике, напротив, нет ничего такого, что соответствовало бы эталону. Вот
почему для Соссюра наиболее точным образом грамматики оказывается игра в
шахматы, а не экономика. Языковая схема - это, в конечном счете, всего лишь игра"22.
В "Пролегоменах к теории языка" (1943)
Ельмслев вводит в дей-ствие оппозицию выражение/содержание, заменяя ею различие
оз-начающее/означаемое: оба термина этой оппозиции могут рассма-триваться и с
точки зрения формы, и с точки зрения субстанции. Тем самым Ельмслев подвергает
критике идею языка, естественным образом связанного со звуковой субстанцией
выражения. Было бы ошибкой считать, как это до сих пор делалось, что
"субстанция вы-ражения устной речи должна состоять исключительно из
"звуков".
"Как показали прежде
всего Э. и К. Цвирнер, при этом упускалось из виду, что речь всегда чем-то
сопровождается, что некоторые ее компоненты могут подменяться жестами и что в
действительности, подчеркивают эти авторы, в "естественной" речевой
деятельности участвуют не только так называемые органы речи (гортань, рот и
нос), но также почти все поперечнополосатые мышцы. Более того, при иных внешних
обстоятельствах привычная нам субстанция жестов-и-звуков может быть заменена
любой другой субстанци-ей. Так, одна и та же языковая форма может быть
представлена и посредст-
21 L.Hjelmslevel
H.J. Uldall. "Etudes de linguistique structurale organisees au
sein du Cercle linguistique de Copenhague" (Bulletin 11, 35, p. 13 sq.). 22 "Langue et parole" (1943) в
"Essais linguistiques", p. 77.
[183]
вом письма, как это
происходит при фонетической или фонематической за-писи, и посредством так
называемой фонетической орфографии, как, на-пример, в датском языке. Здесь мы
видим "графическую" субстанцию, ко-торая воздействует исключительно
на зрение и не требует - для своего вос-приятия и понимания - перевода в
фонетическую "субстанцию". И эта гра-фическая "субстанция"
преполагает использование самого разного матери-ала"23.
Отказываясь от понятия "производности"
субстанций, их выво-димости из звуковой субстанции выражения, Ельмслев выносит
эту проблему за пределы поля структурального и собственно лингвис-тического
анализа:
"Кроме того, мы
никогда не узнаем наверняка, что первично, а что производно, поскольку открытие
буквенного письма скрыто в предыстории чело-вечества (Б. Рассел совершенно
прав, подчеркивая, что мы не можем окон-чательно установить, что именно -
письмо или речь - было древнейшей формой языкового выражения), так что
утверждение о том, что письмо ос-новано на фонетическом анализе, это лишь одна
из возможных диахрониче-ских гипотез: ведь оно вполне могло бы основываться и
на формальном ана-лизе языковой структуры. Однако в любом случае, как считает
современная лингвистика, диахронические соображения не имеют значения для
синхро-нического описания" (с. 104-105).
X. И. Ульдалль прекрасно
показал, что глоссематическая крити-ка стала возможной одновременно и благодаря
Соссюру, и вопреки ему, и что, как уже предполагалось выше, "Курс общей
лингвисти-ки" одновременно и открыл, и замкнул собственное пространство
грамматологии. Показывая, что Соссюр не развил "все теоретичес-кие
следствия своего открытия", он пишет:
"Это еще более
удивительно, если учесть, что практические выводы из все-го этого большей
частью уже были сделаны, причем на целые тысячелетия
23
"Omkring sprogteoriens grundlaeggelse" (p. 91-93) (tr. angl.
"Prolegomena to a the-ory of language" (p. 103-104).
Ср. также "La
stratification du langage" (1954) в "Essais linguistiques"
("Travaux du cerele linguistique de Copenhague", XII, 1959). Здесь уточняются замысел и
тер-минология графематики, или науки о
графической субстанции выражения (р. 41). Предлагаемая для этого сложная
алгебра должна устранить ту путаницу, к кото-рой подчас приводит неясность
соссюровской терминологии в вопросе о разли-чии между формой и субстанцией (р.
48). Ельмслев показывает, как "одна и та же форма выражения может
проявляться посредством различных субстанций -звуков, письменных знаков,
сигналов флажками и проч." (р. 49).
[184]
раньше Соссюра: ведь лишь
понятие различия между формой и субстанци-ей позволяет объяснить, как речь и
письмо могут существовать одновремен-но, будучи различными формами выражения
одного и того же языка. Если бы одна из этих двух субстанций - поток воздуха
или поток чернил - была неотъемлемой частью языка, переходить от одного к
другому в рамках одно-го и того же языка было бы невозможно"24.
Несомненно, что Копенгагенская школа открывает
целое поле для исследований: отныне внимание будет уделяться не только чистой
форме, свободной от какой-либо "естественной" связи с субстанци-ей,
но также всему тому, что на различных уровнях языка зависит от графической
субстанции выражения: тем самым возникает возмож-ность нового, строго
очерченного описания этих аспектов языка. Ельмслев признает, что "анализ
письма вне звука еще не был пред-принят" (с. 105). Сожалея о том, что
"чернильная субстанция не удо-стоилась столь же пристального внимания
лингвистов, как и воздуш-ная", Х.Й.Ульдалль определяет границы этой
проблематики и подчеркивает взаимозависимость различных субстанций выраже-ния.
Прежде всего он показывает это на примере правописания, где ни одна графема не
изображает голосовую интонацию (для Руссо это свидетельствовало о нищете письма
и его опасности для людей) и ни одна фонема не соответствует разбивке на слова
при письме (с. 13-14).
Признавая специфику письма,
глоссематика не только находит средства описания графической
стихии, но и показывает доступ к стихии литературной
- точнее, к тому в литературе, что непремен-но использует
графический текст, связывающий игру формы
с опре-деленной субстанцией выражения. Если в литературе есть нечто не-сводимое
к голосу, эпосу или поэзии, то его можно уловить, лишь строго вычленяя связь
между игрой формы и графической
субстан-цией выражения. (Тем самым нельзя не признать, что "чистая лите-ратура",
в которой ценится именно эта ее несводимость (irreductibilite) ни к чему другому, опасна тем, что может тоже
ограничить игру, ско-вать ее. Впрочем, само желание сковать игру непреодолимо.)
Этот
24
"Speech and writing", 1938, in "Ada linguistica", IV, 1944,
p. 11 sq. Здесь
Ульдалль ссылается также на исследование: Joseph Vachek. "Zum Problem der geschriebenen Sprache" ("Travaux du Cercle linguistique de Prague" VIII, 1939), - подчеркивая
"различие между фонологической и глоссематической точками зрения".
Ср. также: Eli Fischer-Jorgensen.
"Remarques sur les principes de 1'analyse phonemique" в
"Recherches Structurales", 1949 ("Travaux du Cercle linguistique
de Prague", vol.V, p. 231 sq.); B.
Siertsema. "A study ofglossematics", 1955 (особенно гл. VI), и Hennings
Spang-Hanssen. "Glossematics" в "Trends in European
and American lin-guistics". 1930-1960,1963,p.147sq.
[185]
интерес к литературе ярко проявил себя в
Копенгагенской школе25, развеивая руссоистское и соссюровское
недоверие к художественной словесности. В свете этого интереса углубляется и
замысел русских формалистов, особенно ОПОЯЗа, которые, сосредоточившись на
литературности литературы, обращали главное внимание на звуко-вую сторону
литературы и на те формы, где она преобладает. Преж-де всего - на поэзию. То,
что в истории литературы и в структуре ли-тературного текста как такового не
было связано со звуком, требовало другого объяснения, нормы и условия
возможности которого наи-более четко выявила именно глоссематика. Она, пожалуй,
лучше всех других подходов была оснащена для исследования чисто графи-ческого
слоя в структуре литературного текста и в истории станов-ления словесности из
буквенности, особенно в ее "модернности".
Безусловно, это открыло новую область плодотворных исследо-ваний,
ранее не возможных. И однако в первую очередь нас интере-сует здесь вовсе не
параллелизм и не вновь обретенное равенство между различными субстанциями
выражения. Как мы уже видели, нельзя сказать, будто звуковая субстанция
лишилась своих былых при-вилегий в пользу графической субстанции, способной к
таким же под-менам. При всей своей освобождающей силе и убедительности глос-сематика,
однако, пользуется обыденным понятием письма. Несмотря на всю свою новизну и
самобытность, "форма выражения", соотне-сенная с графической "субстанцией выражения",
остается строго ограниченной. Она во многом зависит от прото-письма, о котором
шла речь, и целиком производна от него. Прото-письмо действует не только внутри
графической, но и внутри неграфической формы и субстанции выражения. Оно
создает не только общую схему свя-зи формы с любой субстанцией, графической или
иной, но и опре-деляет динамику знаковой функции, связывающей содержание и
выражение - как графическое, так и иное. Этой теме не было мес-та в систематике
Ельмслева.
Дело в том, что прото-письмо как динамика различАния, как не-разложимый
прото-синтез, открывающий возможность овременения, отношения к другому, а также
языка, является условием всякой язы-ковой системы и потому не может быть ее
частью, объектом внутри ее области. (Это вовсе не значит, что реально оно
находится где-то еще, в каком-то другом месте, которое можно было бы
определить.) Понятие прото-письма ни в чем не могло бы обогатить научное, по-
25 Причем на уровне общей
программы - уже в 'Prolegomenes' (tr. angl., p. 114-115). Ср. также: Ad.Stender-Pelersen. 'Esquisse d'une theorie structurale de
la litterature"; и Svend Johansen. "La
notion de signe dans la glossematique et dans 1'esthetique", в
"Travaux du Cercle linguistique de Copenhague", vol.V, 1949.
[186]
зитивное и "имманентное" (в
ельмслевском смысле) описание са-мой системы. Основатель глоссематики непременно
оспорил бы его необходимость, так как он целиком и вполне правомерно отвергает
все те внелингвистические теории, которые не исходят из непре-ложной
имманентности языковой системы26. Он увидел бы в этом по-нятии обращение к
опыту, от которого теория призвана избавлять-ся". И он не смог бы понять,
почему нужно называть "письмом" нечто неизвестное и столь отличное от
того, что всегда так называ-лось.
Мы уже приступили к обоснованию самого этого слова и прежде всего -
необходимой взаимосвязи между понятием прото-письма и подвергнутым им
деконструкции расхожим понятием письма. Мы про-должим эту работу Что же
касается понятия опыта, то оно приводит к недоразумениям. Как и все
используемые здесь понятия, оно принад-лежит к истории метафизики, так что пользоваться
им можно, лишь одновременно "вычеркивая" его. Слово "опыт"
всегда обозначало оп-ределенное отношение к наличию - сознательное или
неосознанное. Во всяком случае, мы обязаны, подвергая дискурс всевозможным ис-кривлениям
или сжатиям, исчерпать все ресурсы понятия опыта, с тем чтобы добраться, путем
деконструкции, до его глубинной основы. Это единственная возможность избавиться
одновременно и от "эмпириз-ма", и от "наивных" критиков
опыта. Например, тот опыт, от которо-го, по мнению Ельмслева, "теория не
должна зависеть", это еще не весь опыт. Ведь он связан с фактами из
определенной области (истории, пси-хологии, физиологии, социологии и т. д.) и
соответственно учреждает какую-то частную, региональную науку, которая занимает
строго внеш-нюю позицию по отношению к лингвистике. Совершенно иначе об-стоит
дело с опытом прото-письма. Заключение в скобки определен-ных областей опыта
или же всей естественной целостности опыта должно вывести нас в область
трансцендентального опыта. Этот опыт становится нам доступен лишь при условии,
что вслед за Ельмслевом мы сначала выявляем своеобразие языковой системы и
избавляемся от
26 'Omkring',
р. 9 (tr.
angl. 'Prolegomena', p, 8).
27 Р. 14. Это не мешает Ельмслеву
"смело назвать" свой главный принцип "эмпи-рическим" (р.
12, tr. angl., р. 11). "Однако,-добавляет он,-мы полностью готовы
отказаться от этого слова, если эпистемологическое исследование покажет, что
оно здесь неуместно. С нашей точки зрения, это терминологический вопрос, ко-торый
не нарушает самого принципа". Здесь мы видим лишь пример термино-логического
конвенционализма системы, которая, заимствуя все понятия из ис-тории метафизики
(форма/субстанция, содержание/выражение) и одновременно стараясь держаться от
нее на расстоянии, считает тем не менее возможным ней-трализовать всю ее
историческую нагрузку посредством деклараций о намерени-ях, предисловий и
кавычек.
[187]
всех чуждых ей наук и метафизических
размышлений, а потом ставим вопрос о трансцендентальном (перво)начале самой
этой системы как системы объектов науки и соответственно изучающей ее
теоретической системы: в данном случае - той объективной и
"дедуктивной" систе-мы, которой стремится быть глоссематика. В
противном случае сциентистский объективизм, или, иначе говоря, другая
метафизика, не-замеченная или непризнанная, начинает угрожать важнейшим
достижениям формализма, который блюдет самобытность своего объ-екта,
"имманентной системы своих объектов". Все это мы нередко ви-дим на
примере Копенгагенской школы. Именно для того, чтобы из-бежать этого наивного
объективизма, мы и обращаемся здесь к трансцендентальности, которую в иных
случаях подвергаем сомне-нию. Как мы полагаем, можно остаться на пороге
трансцендентальной критики, а можно выйти за ее пределы. Сделать так, чтобы
запредель-ное не возвращалось, чтобы угнездиться в допороговом, значит при-знать
в изгибах этой дороги необходимость определенного пути (раrcours). Этот путь должен оставить свою борозду в тексте.
Без этого следа самый что ни на есть сверх-трансцендентальный текст сведется к
простому содержанию своих выводов и станет до неразличимости по-хож на
докритический текст. Нам предстоит построить и осмыслить за-кон этого сходства.
Когда мы говорим о вычеркивании понятий, мы имеем в виду нанесение меток,
опознавательных значков в местах бу-дущих размышлений. Например,
трансцендентальная начальность (archie)
во всей ее значимости должна сначала дать нам почувствовать свою необходимость
и лишь потом поддаться вычеркиванию. Поня-тие прото-следа призвано учесть и эту
необходимость, и этот вычерк, а потому оно противоречиво и в логике тождества
неприемлемо. След - это не только исчезновение (перво)начала, он означает также
- в рам-ках нашего рассуждения и на всем протяжении нашего пути, - что
(перво)начало вовсе не исчезло, что его всегда создавало (и создает) воз-вратное
движение чего-то неизначального, т. е. следа, который тем са-мым становится
(перво)началом (перво)начала. Отныне, чтобы вы-рвать понятие следа из
классической схемы, которая требует, чтобы оно выводилось из первоначального
наличия или отсутствия следа, и превращает его в эмпирическую пометку, нужно
обратиться к перво-начальному следу или же к прото-следу. Однако мы знаем, что
это понятие разрушает это имя и что если все начинается со следа, то ни-какого
"самого первого следа" не существует28. Таким образом, фено-
28 Что касается этой критики
понятия (перво)начала вообще (эмпирического и/или трансцендентального), то мы в
другом месте попытались дать схему ее до-водов ('Introduction a 1'origine de la geometric de Husseri", 1962, р. 60).
[188]
менологическая редукция и гуссерлианская
отсылка к трансценденталь-ному опыту становятся лишь простыми моментами
дискурса. В той ме-ре, в какой понятие опыта вообще и трансцендентального опыта
у Гус-серля в частности остается во власти темы наличия, оно участвует в
устранении следа. Живое Настоящее (lebendige Gegenwart) есть всеоб-щая и абсолютная форма
трансцендентального опыта, к которой нас отсылает Гуссерль. Все то, что в
описаниях овременения оставляет в не-прикосновенности простоту этой формы и ее
господство, указывает как будто на принадлежность трансцендентальной
феноменологии мета-физике. Однако при этом действуют и силы, направленные на
разрыв. В начальном овременении и динамике отношения к другому, как их опи-сывает
Гуссерль, ситуация непоказа (non-presentation) или отказа от показа (de-presentation) столь же "изначальна", как и показ (presenta-tion).
Вот почему мысль о следе не может ни порвать с
трансценден-тальной феноменологией, ни полностью редуцироваться к ней.
Здесь, как и в других случаях, ставить проблему в терминах выбора, заставлять
дру-гих (или считать самого себя обязанным) отвечать отказом или согла-сием,
мыслить принадлежность как соучастие, а непринадлежность как свободу слова -
все это значило бы смешивать весьма различные уровни, пути и стили. При
деконструкции начальности (archie) выбор вообще
неуместен;
Таким образом, мы признаем, что пройти через понятие протоследа
необходимо. Но каким образом эта необходимость может вы-вести нас за пределы
языковой системы? И почему путь от Соссю-ра к Ельмслеву не позволяет нам
обойтись без первоследа (trace originaire)?
Потому, что путь через форму
есть путь через отпечаток (empreinte). Мы лучше поймем смысл различАния вообще,
если яснее увидим единство этих двух путей.
В обоих случаях следует исходить из возможности нейтрализации звуковой
субстанции.
С одной стороны, звуковой элемент, термин, полнота, называ-емая
чувственно данной, могут проявиться лишь через различие и противопоставление,
которые придают им форму. Таково
наиболее очевидное значение призыва к различию как редукции звуковой
субстанции. Здесь сама явленность различия и его функциониро-вание предполагают
первосинтез, которому не предшествует ничто абсолютно простое. Таков и должен
быть первослед. Без удержания опыта времени в некоей мельчайшей единице, без
следа, удержи-вающего другое как 'другое в самотождественном', - не могло бы
появиться никакое различие, никакой смысл. Речь, таким образом, идет здесь не
об уже установленном различии, но о чистом
движе-
[189]
нии, порождающем различие - еще до
какой-либо содержательной определенности. Чистый
след есть различАние. Он не зависит ни от какой чувственно
воспринимаемой полноты - слышимой или зри-мой, фонической или графической.
Напротив, он есть ее условие. Хотя он и не существует,
хотя он никогда не был налично-сущим вне
какой-либо полноты, его возможность de jure предваряет все то, что называют знаком
(означаемое/означающее, содержание/вы-ражение и проч.), понятием или действием,
движением или чувст-венной данностью. РазличАние, стало быть, столь же
чувственно, сколь и умопостигаемо; оно дает возможность сорасчленения зна-ков
внутри одного и того же абстрактного порядка (например, зву-кового или
графического текста) или же между двумя различными порядками выражения. Оно
дает возможность членораздельной ре-чи и письма в обыденном смысле слова,
обосновывая метафизиче-ское противопоставление между чувственным и
умопостигаемым, а затем - между означающим и означаемым, выражением и содер-жанием
и проч. Если бы язык уже не был в каком-то смысле пись-мом, вторичная
"система записи" как таковая была бы невозмож-на, а традиционная
проблема отношений между речью и письмом вообще бы не возникла. Конечно,
позитивные науки об означении могут
описать лишь сам факт различАния и его
воздействие, те оп-ределенные различия
и наличия, которым они дают место. Наука о различАнии как таковом, о его
воздействии - равно как и о (пер-воначале наличия как такового, т. е. о своего
рода отсутствии (перво)начала - невозможна.
РазличАние - это процесс формирования формы.
Однако, с дру-гой стороны, оно есть
за-печатленное бытие отпечатка (1'etre imprime de 1'empreinte).
Как известно, Соссюр различал "акустический образ" и сам производимый
звук (с. 98). Он считал правомерной своего ро-да феноменологическую "редукцию"
акустики и физиологии как наук в момент возникновения науки о языке.
Акустический образ -это структурированная явленность звука (1'apparaitre du son), кото-рая ни в коей мере не сводится к
являющемуся звуку (le son apparaissant). Для Соссюра означающее - это именно акустический об-раз, а
означаемое, конечно же, не вещь (ибо вещь подвергается редукции самим действием
языка и его идеальностью), но именно "концепт" (понятие,
малоподходящее для данного случая), или, ско-рее, идеальность смысла. "Мы
предлагаем сохранить слово "знак" для обозначения целого и подставить
на место понятия и акустиче-ского образа соответственно означаемое и означающее".
Акустический образ есть слышимое (entendu)
- не слышимый звук, но сама слы-шимость звука (1'etre entendu du son). Она имеет структуру феноме-
[190]
на и принадлежит к порядку радикально
отличному от порядка ре-ального звука в мире. Расчленить это хрупкое, но столь
важное ге-терогенное образование можно лишь путем феноменологической редукции.
Эта редукция, следовательно, необходима при любом ана-лизе слышимости - не
важно, направляется ли он лингвистическим, психоаналитическим или каким-либо
иным интересом.
Что касается "акустического образа", структурированной
явленности звука, "чувственной материи", обжитой
различАнием и напол-ненной им, - всего
того, что Гуссерль называл структурой hyle/morphe, отличной от какой-либо мирской реальности, то
Соссюр называет ее "психическим образом": "Этот последний
[психический образ] яв-ляется не материальным звуком, вещью чисто физической,
но пси-хическим отпечатком этого звука, представлением, которое дают нам о нем
наши органы чувств; акустический образ имеет чувствен-ную природу, и мы
называем его "материальным" именно в этом смысле, а также по
контрасту со вторым, более абстрактным членом ассоциативной пары -
понятием" (с. 98). Хотя слово "психический" здесь, пожалуй, и не
подходит (разве что использовать его с феноменологической осторожностью),
своеобразие определенного мес-та при этом четко выделяется.
Прежде чем очертить его, отметим, что речь здесь вовсе не обя-зательно
идет о том, что Якобсон и другие лингвисты опровергали как "менталистскую
точку зрения":
"Согласно наиболее
старому представлению, которое восходит к Бодуэнуде Куртенэ, но живо и поныне,
фонема есть воображамый или интенциональный звук, противоположный действительно
издаваемому звуку, как "психо-фонетический" феномен -
"физиофонетическому" факту. Это психический эквивалент
интериоризированного звука"29.
29 Ор. cit., p.
111. Ельмслев
выражает те же сомнения: 'Любопытно отметить, что лингвистика, которая издавна
настороженно относилась к любым проявлениям 'психологизма', в данном случае -
до какой-то степени и в определенных пре-делах - возвращается к 'акустическому
образу', а также к "понятию" Ф. де Сос-сюра - все это, конечно, при
условии, что само слово "психологизм" толкуется в строгом
соответствии с вышеизложенным учением, в котором обе стороны лингвистического
знака выступают как явление "всецело психическое" ("Cours", p. 28). Однако это скорее
частичное совпадение систем обозначения, нежели реальное подобие. От терминов,
введенных Соссюром, и их истолкова-ния, данного в "Курсе", пришлось
отказаться, поскольку они приводят к двусмыс-ленностям, а повторять старые
ошибки не стоит. К тому же мы не уверены, что предлагаемый здесь подход можно
считать психологическим: дело в том, что пси-хология - это дисциплина,
определение которой оставляет желать много лучше-го" ("La stratification du langage", 1954, в "Essais linguistiques", p. 56). В "Langage et parole" (1943) Ельмслев поднимает ту
же самую проблему: "женевский мэтр, возможно, вполне осознавал многие
тонкие моменты, но по неизвестной нам причине не считал нужным на них
останавливаться" (р. 76).
[191]
Хотя такое понимание
"психического образа" (в духе дофеноменологической психологии
воображения) исходит из менталистских установок, его можно было бы защитить от
якобсоновской крити-ки если уточнить: 1) что для сохранения этого понятия не
обязатель-но утверждать, что "внутренняя речь - за исключением ее внешних
и избыточных моментов - сводится к различительным чертам": 2) что
сохранять слово "психический" нет смысла, если оно обозна-чает лишь реальность другой природы - внутреннюю, а не внешнюю
ре-альность". Здесь гуссерлевская поправка необходима: она преобра-зует самые
предпосылки спора. Будучи реальной (в смысле reell, а не real) составляющей переживания, структура hyle-morphe
не являет-ся реальностью (в смысле Realitat).
Что же касается интенционального объекта, например содержания образа, то оно не
принадлежит реально (в смысле reell) ни к миру, ни к переживанию: это нереаль-ная
составляющая переживания (composante non-reelle du vecu).
Пси-хический образ, о котором говорит Соссюр, не обязан быть внутрен-ней
реальностью, копирующей внешнюю реальность. Гуссерль, который в "Идеях
I" подвергает критике понятие "портрета", пока-зывает в
"Кризисе" (с. 63 cл.), как феноменология должна преодо-левать
натуралистическую противоположность между "внутренним опытом" и
"внешним опытом" - оппозицию, на которой строятся психология и
гуманитарные науки. А значит, нужно сохранить раз-личие между являющимся звуком
и звуком как явленностью (арраrаitrе du son), чтобы избежать пагубной, но столь обычной путани-цы,
причем это в принципе можно сделать, если "не стремиться преодолеть антиномию
между неизменным и меняющимся, припи-сывая первое - внутреннему опыту, а второе
- внешнему опыту" (Якобсон, там же, с. 112). Различие между неизменным и
меняю-щимся уже более не отделяет друг от друга две области, оно расчле-няет
каждую из них изнутри. А это, в свою очередь, указывает на то, что сущность phone нельзя непосредственно осмыслить на основе тек-ста
мирской науки, психо-физио-фонетики.
Учитывая эти уточнения, необходимо далее признать, что имен-но в
особой области отпечатка и следа, в области овременения пе-реживания, которое
не осуществляется ни в мире, ни в каком-либо "ином мире" и является
столь же звуковым, сколь и световым, пред-стает как во времени, так и в
пространстве, - проявляются разли-чия между элементами, или, скорее, различия
сами порождают эле-менты, выявляя их как таковые и слагая из них тексты,
цепочки, системы следов. Эти цепочки и системы можно очертить лишь в тка-ни
этого следа или отпечатка. Новое различие между являющимся и явленностью (между
"миром" и "переживанием") есть условие
[192]
всех других различий, всех других следов:
оно уже является следом. Можно ли
сказать, что это последнее понятие абсолютно и право-мерно
"предваряет" любую физиологическую
проблематику, связан-ную с природой отпечатка (энграммы), или любую метафизическую проблематику, связанную со
смыслом абсолютного наличия, след которого тем самым поддается расшифровке? След есть фактичес-ки абсолютное (перво)начало смысла
вообще. А это вновь и вновь озна-чает, что абсолютного (перво)начала смысла
вообще не существует. След - это различАние, которое раскрывает акт
явления и означе-ния. Сорасчленяя живое и неживое в целом, след, будучи
(перво)на-чалом всякого повторения, (перво)началом идеальности, одновре-менно
идеален и реален, умопостигаем и чувствен, выступает и как прозрачное
означение, и как непрозрачная энергия, так что ни
одно метафизическое понятие не может его описать. И поскольку он воз-никает
раньше, чем какие бы то ни было разграничения между об-ластями чувственного
восприятия, предшествуя как звуку, так и цве-ту, имеет ли смысл устанавливать
"естественную" иерархию между, например, слуховым отпечатком и
зрительным (графическим) отпе-чатком? Графический образ нельзя увидеть, а
акустический образ нельзя услышать. Различие между цельными единицами голоса не-слышимо.
А различие внутри самой надписи незримо.
Наверное, вам хотелось
найти такое слово, которое одновре-менно обозначало бы и различие, и
артикуляцию, членораз-дельность. Листая словарь Робера, я, кажется, его нашел,
ес-ли принять и игру слов, и двусмысленность. И слово это - brisure: "Разбитая,
разломанная часть. Ср. брешь, излом, взлом, щель, обломок. - Сочленение на
петлях двух частей предме-та в столярном, слесарном деле. Открывающиеся ставни.
Ср. сочленение, сустав".
Роже Лапорт (из письма)
(Перво)начало опыта пространства и времени,
это письмо разли-чия, эта ткань следа, позволяет различию между пространством и
временем обрести форму и проявиться как таковому в единстве опы-та (опыта
"тождества", переживаемого на основе "самотождествен-ности"
собственного тела). Собственно эта расчлененность (articu-lation)
и позволяет цепочке графических знаков ("зрительной" или
"осязательной", "пространственной") вытянуться в линию и
тем са-
[193]
мым состыковаться с цепочкой устной речи
("звуковой", "времен-ной"). Именно из этой начальной
членораздельности, артикулиро-ванности мы и должны исходить. Различие - это
расчленение, чле-нораздельность (articulation).
Именно это и говорит Соссюр, вопреки тому, что
утверждается в его главе VI:
"Следовательно, вопрос
об органах речи - вопрос второстепенный в про-блеме речевой деятельности.
Положение это можно
подкрепить, определив, что мы понимаем под члено-раздельной речью (langage articule). По-латыни articulus - это "составная
часть", "член(ение)", подразделение в последовательности вещей;
в отно-шении речевой деятельности членораздельность может означать либо чле-нение
звуковой цепочки на слоги, либо членение цепочки значений на зна-чимые
единицы... Придерживаясь этого второго определения, можно было бы сказать, что естественной для человека является не речевая
деятельность (langage parle),
а сама способность создавать язык, т. е. систему дифференци-рованных знаков,
соответствующих дифференцированным понятиям" (с. 26. Курсив наш).
Понятие "психического отпечатка"
сущностно сопряжено с по-нятием членораздельности. Если бы между являющимся
чувствен-ным восприятием и переживаемой явленностью ("психическим от-печатком")
не было различия, тогда был бы невозможен и тот временной синтез, который
позволяет различиям появиться в цепи значений. Коль скоро "отпечаток"
неразложим (irreductible), зна-чит, речь изначально пассивна;
однако понять, что же собственно оз-начает такая пассивность, невозможно с
помощью внутримирских метафор. Эта пассивность предполагает и определенное
отношение к прошлому, к тому, что всегда-уже-здесь находится, которое невоз-можно
полностью подчинить, побудить к наличию оживлением (перво)начала. То, что мы не
можем достичь абсолютной, живой очевид-ности первоналичия, отбрасывает нас к
абсолютному прошлому Именно это и должно было бы позволить нам называть следом
то, что неуловимо в простоте налично-настоящего (present). Конечно, на это можно было бы возразить, что в неразложимом синтезе
овременения предвосхищение (protention) столь же
необходимо, как и удержание (retention).
И эти два измерения, не складываясь в един-ство, причудливо предполагают друг
друга. И то, что предвосхища-ется, и то, что удерживается в следе, равным
образом лишают насто-ящее, наличное (present)
его самотождественности. Это несомненно. Однако если поставить во главу угла
предвосхищение, мы рискуем
[194]
стереть нечто неразложимое и
всегда-уже-здесь находящееся, а вме-сте с тем и основоположную пассивность,
называемую временем. Помимо этого, указывая на абсолютное прошлое, след
заставляет нас мыслить такое прошлое, которое невозможно понять как изме-ненное
настоящее, как настоящее, отошедшее в прошлое (un present passe). Поскольку прошлое всегда
означало скорее настоящее, ото-шедшее в прошлое, постольку абсолютное прошлое,
сохраняющее-ся в следе, вовсе не стоило бы, строго говоря, называть
"прошлым". Вот еще одно слово, которое следовало бы вычеркнуть, тем
более что причудливое движение следа в равной мере и возвещает, и напоми-нает:
различАние различает, т. е. отсрочивает-отодвигает (differance differe).
Столь же осторожно, пользуясь таким же вычерком, можно сказать, что след
пассивен и в своем отношении к "будущему". По-нятия настоящего, прошедшего и будущего, все то, что в понятиях вре-мени и
истории традиционно предполагает их очевидность, наконец, само метафизическое
понятие времени как такового - все это не может адекватно описать структуру
следа. Деконструкция простого наличия (presence)
не ограничивается учетом горизонтов потенци-ально настоящего, т. е.
"диалектики" предвосхищения и удержания, которую пытаются отыскать в
самом средоточии наличия, вместо того чтобы охватить его этой диалектикой. Дело
не в том, чтобы усложнить структуру времени, сохраняя его основоположную одно-родность
и последовательность и показывая, например, что насто-ящее, отошедшее в прошлое
(present passe),
и настоящее, перекиды-ваемое в будущее (present futur), изначально создают, в процессе расчленения этой
однородности и этой последовательности, форму живого настоящего. Это
затруднение, в общем-то уже описанное Гуссерлем, держится, несмотря на
решительную феноменологичес-кую редукцию, на некоей очевидности, опираясь на
линейный, объ-ективный, мирской подход. Сиюминутное Б (le maintenant В) это не что иное, как удержание сиюминутного А и предвосхищение сию-минутного
В. Несмотря на всю вытекающую отсюда игру взаимодей-ствий, при которой каждый
из трех данных моментов воспроизво-дит в себе всю эту структуру, эта модель
последовательности не позволяет, например, сиюминутному Х вторгнуться на место
сию-минутного А и не допускает, чтобы вследствие промедления, непри-емлемого
для сознания, наличный опыт определялся бы не тем на-стоящим наличием, которое
непосредственно ему предшествует, а тем, которое возникает задолго до него. Это
- проблема запаздывающе-го воздействия или последействия (nachtraglich), о котором говорит Фрейд. Временность
последействия не доступна феноменологии со-знания или наличия, и потому мы
вправе оспаривать такие обозна-
[195]
чения, как "время",
"сиюминутность", "преднастоящее" (present anterieur),
"промедление" применительно ко всему тому, о чем здесь идет речь.
В наиболее общем
виде эта огромная проблема формулируется так:
является ли временность, описанная
трансцендентальной, или пре-дельно "диалектической", феноменологией,
той почвой, которую лишь несколько видоизменили бы, скажем, те структуры
временно-сти, которые можно было бы назвать бессознательными? Или же са-ма
феноменологическая модель - как ткань, сотканная языком, ло-гикой,
очевидностью, глубинной надежностью, - создана по чуждой ей мерке, которая к
тому же - и в этом первейшая трудность - во-все не от мира сего? Не случайно
ведь трансцендентальная феноме-нология внутреннего сознания
времени, столь пекущаяся о том, что-бы заключить в скобки космическое время,
обязана - будучи сознанием и даже внутренним сознанием - переживать время, при-частное
мирскому времени. Разрыв между сознанием, восприятием (внутренним и внешним) и
"миром" оказывается, пожалуй, вовсе не-возможен, даже в более мягкой
форме редукции.
Таким образом, лишь в некоем совершенно особом смысле мож-но сказать,
что речь находится в мире и укореняется в той пассив-ности, которую метафизика
именует чувствительностью (sensibilite) как
таковой. Поскольку у нас нет такого неметафорического языка, который можно было
бы противопоставить здесь языку метафори-ческому, приходится, как призывал
Бергсон, громоздить антагони-стические метафоры. "Желание, выраженное в
чувственной фор-ме" - так Мен де Биран, хотя и с несколько иной целью,
именовал речь, состоящую из гласных звуков. То, что логос был поначалу ка-ким-то
образом запечатлен и что этот отпечаток стал письменной опо-рой языка, - все
это означает, конечно, что логос не есть творческая деятельность, неделимая и
полновесная стихия божественной речи и проч. Однако мы не сделали бы ни шага в
сторону преодоления ме-тафизики, если бы сосредоточились лишь на новых темах
"возвра-та к конечности", "смерти Бога" и проч. Именно эту
систему поня-тий и эту проблематику и нужно деконструировать. Они принадлежат к
той самой онто-теологии, которую они оспаривают. РазличАние отлично от
конечности.
По Соссюру, пассивность речи проявляется прежде всего в ее от-ношении
к языку. Отношение между пассивностью и различием пол-ностью сливается с
отношением между основоположной бессозна-тельностью
речевой деятельности (langage), укорененной в
языке (langue), и разбивкой
(пауза, пробел, пунктуация, интервал как тако-вой и проч.) как (перво)началом
означения. Лишь потому что "язык
[196]
есть форма, а не субстанция" (с. 169)
речевая активность неким па-радоксальным образом может и должна постоянно
черпать из этого источника. Однако язык является формой лишь потому, что в нем
"нет ничего, кроме различий" (с. 166). Разбивка
(заметим, что это слово означает сорасчлененность пространства и времени, становление
пространства временем и становление времени пространством (le devenir-espace du temps et le devenir-temps de 1'espace) всегда есть невос-принятое, неналичное и
неосознанное как таковое - если мы еще
мо-жем использовать это выражение в нефеноменологическом смысле, ибо здесь мы
пересекаем границу феноменологии. Прото-письмо (archi-ecriture) как разбивка не
может быть нам дано как таковое, в
феноменологическом опыте наличия. Оно отмечает момент мертво-го времени в наличии живого настоящего,
в общей форме всякого на-личия. Это безвременье (le temps mort)
оказывает свое воздействие. Вот почему мысль о следе вынуждена заимствовать
дискурсивные ресурсы у феноменологии письма, но никогда с ней не сольется. Фе-номенология
письма столь же невозможна, как и феноменология знака вообще. Никакая интуиция
не может действовать там, где ""про-белы" становятся
значимыми" ("Preface" к "Coup de des").
Быть может, теперь нам легче понять, почему Фрейд сопоставлял работу
сновидения скорее с письмом, чем с речью, причем скорее с иероглифическим,
нежели с фонетическим письмом30, а также по-нять, почему, по Соссюру, язык
"не является функцией говорящего субъекта" (с. 30). Все эти
высказывания - независимо от мнения их авторов - не следует понимать в духе
простого переворачивания ме-тафизики
наличия или сознающей субъективности. При любом по-нимании субъекта можно
сказать, что письмо как нечто отличное от субъекта одновременно и создает, и
разрушает его. Письмо в прин-ципе не может мыслиться посредством категории
субъекта: как бы ни изменялась эта категория при наделении субъекта сознанием
или же бессознательным, все равно длинная нить истории привязывает ее к
субстанциональности наличия, не нарушаемой никакими акци-денциями, или к
тождеству собственности (ргорге) в наличной са-мосоотнесенности. Как известно,
нить этой истории пересекает гра-ницы метафизики. Определение Х как субъекта
никогда не может быть чистой условностью, жестом, безразличным по отношению к
письму.
Итак, разбивка как письмо есть становление субъекта отсутству-ющим и
бессознательным (le devenir-absent et le devenir-inconscient
30 С этих позиций мы
попытались прочитать Фрейда ('Freud et la scene de 1'ecriture' в 'L'ecriture et la difference"). При этом
выяснилась взаимосоотнесенность между понятием следа и структурой отсрочивания,
"про-медления", о которой шла речь выше.
[197]
du sujet).
В противовес этому отклоняющемуся движению эманси-пация знака порождает и
желание наличия. Нельзя сказать, будто это становление (или это отклонение)
происходит вследствие собствен-ного выбора субъекта или его пассивного согласия
на это. Подобно отношению субъекта к собственной смерти, это становление есть
не что иное, как само конституирование субъективности - причем на всех уровнях
организации жизни или, иначе, "экономии"
смерти. Все графемы по сути своей - завещания31.
Изначальное отсутствие субъекта письма означает также отсутствие вещи или
референта.
В горизонтальном измерении пространственной разбивки - ко-торое, по
сути, тождественно тому, о чем мы до сих пор говорили, и не противопоставляется
ему как поверхность глубине - нет смысла даже говорить о том, что разбивка
рассекает, что она падает (или сталкивает нас) в бессознательное, ибо до этого
отсечения и этого падения бессознательное - вообще ничто. Таким образом, означе-ние
формируется лишь во впадине различАния - прерывности и сдержанности, растраты и
сбережения того, что не может быть яв-
31 Эта тема нередко
присутствует в мифологических системах. Среди других при-меров назовем Тога,
египетского бога письма, упоминаемого в "Федре", изобре-тателя этой
технической премудрости, аналога Гермесу, выполняющего важную роль в похоронном
ритуале. Он был проводником мертвых, вел счет грехов и бла-гих поступков перед
последним судом. Он выполнял также роль секретаря-заме-стителя, силой
захватившего главное место - царя, отца, солнца, их видящего ока. Например:
"Как правило, глаз Гора превращался в глаз луны. Луна, как все, что
касается астрального мира, очень интересовала египтян. По легенде, луна была
сотворена богом-солнцем, чтобы было кому заменять его ночью: именно Тота Ра
назначил на эту важную роль сменщика. В другом мифе содержится попытка
объяснить лунные фазы периодической борьбой между Гором и Сетом. Во вре-мя
такой битвы глаз Гора был вырван [из глазницы] Сетом, однако в конечном счете
Сет, потерпевший поражение, был обязан вернуть победителю похищен-ный глаз;
согласно другим вариантам того же мифа, глаз вернулся самостоятель-но или же
был доставлен Тотом. Как бы то ни было, Гор с радостью вновь обна-ружил свой
глаз и, подвергнув его очищению, вернул его на прежнее место. Египтяне называли
этот глаз oudjat или "находящийся в добром
здравии". Мы уви-дим, что этот глаз играл важную роль в религиозном обряде
похорон, в легенде об Озирисе и в церемонии жертвоприношения. Позже к этой
легенде добавилась другая часть, связанная с солнцем: рассказывали, что
властелин вселенной при рождении мира по какой-то неизвестной причине явился
безглазым. Он прика-зал Шу и Тефнуту принести ему глаз. Однако посланцы так
долго не возвраща-лись, что Ра пришлось вставить себе глаз. Пропавший глаз, в
конце концов при-несенный Шу и Тефнутом, был сильно рассержен, увидев, что его
место занято. Чтобы успокоить его, Ра превратил его в змея-урея и прикрепил на
лбу как сим-вол собственного могущества, поручив ему защищать его от
врагов". Глаз проли-вал слезы (remyt), из которых произошли люди (remet); таким образом, как мы
видим, мифическое происхождение людей основано на простой игре слов {Jacques Vandier. "La
religion egyptienne", PUF, p. 39-40). Мы сопоставим этот миф о за-мене с
историей глаза у Руссо (ср. ниже).
[198]
ленным. Настал момент, когда письмо - эта
трещина в языке, эта пре-рывность - нанесло удар по непрерывности,
этому излюбленному предрассудку лингвистики. Отказываясь от него, фонология
долж-на отказаться от коренного разграничения между речью и письмом и тем самым
отказаться даже не от самой себя, но, скорее, от фонологизма. Для нас в этой
связи очень важно мнение Якобсона:
"Поток устной речи,
физически непрерывный, столкнулся при возникнове-нии теории коммуникации с
ситуацией "гораздо более сложной" (Шеннон и Уивер), нежели в случае
конечного множества прерывных элементов, изображающих речь на письме. В
результате лингвистического анализа устная речь была представлена в виде конечного
ряда мельчайших единиц инфор-мации. Эти предельные дискретные единицы, или,
иначе, "различительные признаки", сгруппированы в единовременно
существующие "пучки", или "фонемы", которые, в свою
очередь, нанизываются друг на друга и образу-ют последовательности. Таким
образом, очевидно, что форма в языке (langage) имеет зернистую структуру и может
быть описана в виде квантов"32.
Эта трещина означает, что знак как единство
означающего и оз-начаемого не может возникнуть в полноте наличного, в
абсолютном наличии. Вот почему не существует полной речи, независимо от то-го,
стремимся ли мы восстановить ее посредством психоанализа или же вопреки
психоанализу. Прежде чем подумать о редукции или вос-становлении смысла полной
речи, претендующей на истину, следо-вало бы поставить вопрос о смысле, о
(перво)начале смысла внутри различия. А это - место проблематики следа.
Почему именно следа?
Что заставило нас выбрать это слово? Мы уже приступили к ответу на этот вопрос.
Однако и сам этот вопрос, и сущность ответа на него все время должны
сдвигаться. Коль скоро слова и понятия приобретают смысл лишь в сцеплениях
различий, зна-чит, обосновать свой язык, свой выбор терминов можно лишь в ка-ком-то
определенном месте, посредством определенной историчес-кой стратегии. Такое
обоснование в принципе не может быть полным и окончательным: оно зависит от
соотношения сил и учитывает ис-торические обстоятельства. Итак, наш выбор был
постепенно навя-зан нам и тем, о чем уже говорилось, и рядом факторов,
относящихся кдискурсу эпохи. Само слово "след" уже указывает на ряд
современ-ных дискурсов, с которыми приходится считаться. Дело не в том, чтобы
принимать их целиком. Однако, поскольку слово "след" на-дежно
сообщается с ними, это позволяет нам не углубляться в то, что
32
'Linguistique et theorie de la communication' (op. cit., p. 87-88).
[199]
уже доказало в них свою действенность. Так,
мы сопоставляем поня-тие следа с тем понятием, которому уделялось главное
внимание в по-следних работах Э. Левинаса и в его критике онтологии33: речь идет
об отношении к "он-ости" (illeite)
как к инаковости прошлого, ко-торая никогда не была (и в принципе не может
быть) пережита в фор-ме наличия - изначальной или же измененной. Хотя сам
Левинас это-го и не делает, мы соотносим это понятие с хайдеггеровским
проектом, и тогда - уже за пределами хайдеггеровского рассуждения - оно со-трясает
онтологию, которая в своем внутреннем движении опреде-ляла смысл бытия как
наличие, а смысл языковой деятельности (langage)
- как непрерывную полноту речи. Конечная цель этого очерка - поставить под
вопрос все то, что мы, кажется, понимаем под близо-стью, непосредственностью,
наличием (эту близь, эту свойствен-ность, эту частицу "на-"). Эта
деконструкция наличия проходит че-рез деконструкцию сознания и, следовательно,
через неустранимое понятие следа (Spur),
появившееся у Ницше и Фрейда. Наконец, и во всех областях науки, особенно в
биологии, это понятие представ-ляется ныне важным и необходимым.
Коль скоро след, этот прафеномен "памяти", который необходи-мо
помыслить еще до противопоставления природы и культуры, жи-вотного и
человеческого и т. д., включен в процесс означения, он вы-ступает как нечто
заведомо записанное - независимо от того, записывали его или нет и в какой
именно "чувственно воспринима-емой", "пространственной"
(как говорится, "внешней") форме или стихии. Прото-письмо как
первичная возможность речи, а затем и собственно "графии", как место
"узурпации", обличаемой от Пла-тона и до Соссюра, сам этот след есть
открытие изначальной внепо-ложности как таковой, загадочное отношение одного
живого суще-ства к другому существу, нутри к наруже, или, иначе, разбивка.
Наружа, "пространственная" и "объективная" внеположность,
на-столько привычная и знакомая, что кажется самим образцом при-вычности как
таковой, никогда не могла бы нам явиться без грам-мы, без различАния как
овременения, без неналичия другого, вписанного в самый смысл наличия, без
отношения к смерти как к конкретной структуре живого настоящего (lebendige Gegenwart).
А ина-че метафора была бы под запретом. Наличие-отсутствие следа, то, что
следовало бы назвать даже не его двусмысленностью, но его иг-рой (поскольку
слово "двусмысленность" предполагает логику на-
33 Ср., прежде всего, "La trace de 1'aulre" в "Tijdschrift voor filosofie", sept. 1963, a также наш очерк "Violence et metaphisique" о мысли Э. Левинаса
в "L'ecriture et la difference".
[200]
личия даже тогда, когда начинает ей
сопротивляться), несет в себе проблемы буквы и духа, тела и души - всего того,
что было выше на-звано изначальным сродством. Все дуализмы, все теории бессмер-тия
души или духа, все монизмы - спиритуалистские или материа-листические,
диалектические или обыденные - образуют единую тему метафизики, вся история
которой неизбежно стремилась к ре-дукции следа. Подчинение следа полноте
наличия, обобщенной в ло-госе, принижение письма за счет речи, грезящей о своей
полноте, -таковы жесты, требуемые онто-теологией, определяющей археоло-гический
и эсхатологический смысл бытия как наличия, как явленности, как жизни без
работы различАния: это лишь иное название смерти, метонимия истории, в которой
имя Божье держит смерть на расстоянии. Вот почему это движение начинается в
форме пла-тонизма, а завершается метафизикой бесконечности. Лишь беско-нечное
существо может устранить различие в наличии. В этом смыс-ле имя Божье, по
крайней мере то, что упоминается в системах классического рационализма, есть
имя неразличенности как тако-вой. Лишь позитивная бесконечность может
осуществить снятие следа, "сублимировать" его (недавно было
предложено переводить гегелевский термин Aufhebung
как "сублимация": как бы ни оцени-вать такой перевод, сама эта
аналогия любопытна). Таким образом, не следует говорить о "теологическом
предрассудке", возникающем то здесь то там одновременно с вопросом о
полноте логоса: логос как сублимация следа неизбежно теологичен. Теологии бесконечности все-гда оказываются
логоцентричными, независимо от того, предпола-гают ли они сотворенность или
нет. Спиноза говорил, что разум, или логос, есть непосредственный
бесконечный модус божественной суб-станции, и даже называл его в "Коротком
трактате" ее вечным сы-ном. Именно к этой эпохе, "завершившейся"
у Гегеля теологией аб-солютного понятия как логоса, относятся и все
некритические понятия, принимаемые лингвистикой в силу того, что ей приходит-ся
поддерживать - как может наука избежать этого? - соссюров-ское решение о
вычленении "внутренней системы языка".
Именно эти понятия - образ или представление, чувственное и
умопостигаемое, природа и культура, природа и техника и проч. -сделали
возможным устранение письма. Они хорошо согласуются со всей системой
метафизических понятий и особенно с натуралисти-ческими, объективистскими
определениями, вытекающими из раз-личения наружи и нутри.
И прежде всего с "расхожим понятием времени". Мы заимству-ем
это выражение у Хайдеггера. Оно используется в конце "Бытия и
времени" и подразумевает понимание времени в терминах прост -
[201]
ранственного движения или сиюминутности и
господствует в фило-софии - от "Физики" Аристотеля до
"Логики" Гегеля34. Это поня-тие, определяющее всю
классическую онтологию, не есть результат философской ошибки или теоретического
недочета. Оно находится внутри истории Запада как целостности, внутри того, что
связыва-ет западную метафизику с техникой. Далее мы увидим, что это по-нятие
определенным образом соотносится с линейным письмом и линейным пониманием речи.
Конечно, эта линейность неразрывно связана с фонологизмом: он может возвысить
голос лишь постоль-ку, поскольку ему подчиняется линейное письмо. С этой точки
зре-ния можно было бы истолковать всю соссюровскую теорию "линей-ности
означающего":
"Акустические
означающие располагаются лишь на линии времени; их эле-менты следуют друг за
другом, образуя цепочку. Это свойство немедленно проявляется, как только их
изображают на письме... Означающее, будучи по природе рассчитано на слух,
развертывается только во времени и характери-зуется признаками времени: а) оно
обладает протяженностью и б) эта протя-женность имеет лишь одно - линейное -
измерение"35.
В этом вопросе Якобсон решительно отмежевывается от
Соссю-ра: он заменяет однородность линии структурностью музыки, "му-зыкальным
аккордом"36. Вопрос здесь заключается вовсе не в соссю-ровском
утверждении временной сущности речи, но в понятии времени, которое лежит в
основе этого утверждения и этого анали-за: это время, мыслимое как линейная
последовательность, как 'сле-дование" (consecutivite). Эта модель единовластно господствует в
"Курсе", однако в "Анаграммах" Соссюр, по-видимому, уже не
столь в ней уверен. В любом случае ее ценность представляется ему про-блематичной,
и этот нерешенный вопрос рассматривается в ниже-следующем весьма интересном
отрывке:
"То, что образующие
слово элементы следуют друг за другом, -
есть истина, которую не следовало бы считать в лингвистике чем-то очевидным и
пото-му неинтересным; напротив, именно эта истина заранее задает главную опору
любого полезного размышления о словах. В той чрезвычайно специ-ализированной
области, которую нам приходится здесь рассматривать, лишь основоположный закон
человеческого слова вообще позволяет далее
34 Позволим себе отослать
читателя к очерку "Ousia и Грамма" (в печати): это примечание к примечанию из
"Sein und Zeit".
35 Р. 103. Ср. также все, что относится к "гомогенному
времени", р. 64 sq.
36 Op.cit., p. 165. Ср. также уже упоминавшуюся
статью в "Diogene".
[202]
ставить
вопросы, связанные, например, с наличием или отсутствием следо-вания37.
Это линейное понятие времени,
таким образом, теснее всего свя-зывает современное понятие знака с его
историей. Ведь в конечном счете само понятие знака, а также разграничение,
подчас натяну-тое, между его означающей и означаемой сторонами, вписано в ис-торию
традиционной онтологии. Само наличие паралеллизма или со-ответствия между этими
сторонами или планами ничего здесь не меняет. Тот факт, что это разграничение,
поначалу возникшее в сто-ической логике, оказалось необходимым для связности
схоластиче-ской тематики, подчиненной теологии бесконечности, не позволя-ет
считать его, как это теперь делается, простой условностью или полезным
заимствованием. Выше мы уже приводили это соображе-ние, а теперь его основания
еще более проясняются. Означаемое (signatum)
всегда отсылало к вещи (res) как к своему
референту, как к сущему, сотворенному или, во всяком случае, изначально
помысленному и высказанному, или просто к тому, что в принципе могло бы быть
помыслено и высказано в вечно настоящем божественного логоса, или, точнее, его
дыхания. Если отношение означаемого к речи конечного существа (не важно,
сотворенного или несотворен-ного: в любом случае находящегося в мире) было опосредовано озна-чающим (signans), то его отношение к божественному логосу,
кото-рый мыслил его как наличие и бес-следность, было непосредственным. Для современной лингвистики
означающее это - след, а означаемое - смысл, в принципе доступный постижению в
полноте наличия ин-туитивного сознания. Означаемое, изначально отличное от
означа-ющего, не рассматривается как след: оно по праву может быть тем, каково
оно есть, и не испытывая потребности в означающем. Про-блему отношений между
лингвистикой и семантикой следует ставить на глубинном уровне этого
утверждения. Эта отнесенность к смыс-лу мыслимого означаемого, возможность
которого не связана с ка-ким-либо означающим, сохраняет, как уже говорилось,
зависимость от онто-тео-телеологии. Таким образом, именно идею знака следо-вало
бы деконструировать здесь в ходе размышления о письме, ко-торое бы совпадало,
как это и должно быть, с требованием онто-
37 Mercure de
France, fev. 1964, р. 254. В
предисловии к этому тексту Ж.Старобин-ский сопоставляет его с музыкальным
произведением: " Чтение этого текста тре-бует другого темпа (и другого
ритма), так что в конечном счете мы выходим за пределы систем
"следования" (consecutivite), свойственных обычному языку. Можно было бы,
конечно, сказать "свойственного обычному пониманию" вре-мени и языка.
[203]
теологии, преданно вторя всему тому, что она говорит, и одновре-менно колебля, казалось бы, самые прочные ее
очевидности38.
Эта потребность возникает в тот момент, когда след
затрагивает знак в целом, обе его стороны. Означаемое изначально и по сути
своей (а не только для разума конечного и сотворенного существа) является
следом и всегда уже находится в положении
означающего -вот то по видимости невинное высказывание, внутри
которого ме-тафизика логоса, наличия и сознания должна осмыслить письмо как
свою смерть и свою надежду
38 Чтобы показать
необходимость этой "деконструкции", мы выбрали прежде все-го тексты
Соссюра - не только потому, что Соссюр и сейчас господствует в со-временной
лингвистике и семиологии, но и потому, что его позиция представля-ется нам
пограничной: он находится одновременно и внутри метафизики, подлежащей
деконструкции, и вне понятия знака (означающего/означаемого), которым он
по-прежнему пользуется. Ознакомившись с работой Р.Годеля (R.Godel, "Les sources manuscrites du cours de linguistique generale", 1957, p. 190 sq.), мы те-перь лучше
понимаем, сколько у Соссюра было при этом колебаний, бесконеч-ных сомнений - в
особенности по поводу различия между двумя "сторонами" зна-ка и его
"произвольности". Кстати сказать, тот самый текст "Курса",
на который нам приходится здесь ссылаться, может оказаться в один прекрасный
день под сомнением - в свете тех неизданных работ, которые в настоящий момент
подго-тавливаются к публикации. Мы имеем в виду прежде всего
"Анаграммы". В ка-кой мере Соссюра можно считать ответственным за тот
текст "Курса", который был подготовлен к печати и издан уже после его
смерти? Этот вопрос не нов. Вряд ли стоит уточнять, что по крайней мере здесь
он для нас не так важен. Тот, кто вникнет в суть нашего проекта, не удивится
тому, что нас мало интересова-ли собственные мысли самого
Фердинанда де Соссюра: нас интересовал скорее тот текст, который, начиная с
1915 года, играет всем нам известную роль в сис-теме прочтений, влияний,
непониманий, заимствований, опровержений и пр. Все, что можно было (и что
нельзя было) прочесть под заглавием "Курс общей лингвистики", было
для нас важно, а вот скрытый "подлинный" замысел Фердинандаде Соссюра
- совершенно неважен. Если бы оказалось, что за этим тек-стом стоит другой -
ведь мы всегда имеем дело только с текстами - и что этот Другой текст исказил
первый в каком-то определенном смысле, то и тогда этот довод сам по себе не
смог бы опровергнуть наше прочтение первого текста. Ско-рее наоборот. Впрочем, саму
эту возможность издатели "Курса" уже предвидели (см. конец первого
предисловия).
При каких условиях
возможна грамматология? Основное условие -в том, что ее вызывает к жизни
логоцентризм. Однако это условие возможности превращается в условие
невозможности. Ведь оно спо-собно поколебать и само понятие науки. Графематика
или грамма-тография не должны были бы притворяться науками: их цель долж-на
была бы лежать вне круга грамматологического
знания.
Не отваживаясь следовать
этой гибельной необходимости и вре-менно подчиняясь традиционным нормам
научности, повторим наш вопрос: при каких условиях возможна грамматология?
При условии, что мы
знаем, что такое письмо и как упорядочи-вается все многоголосие этого понятия.
Где возникает письмо? Ког-да оно возникает? Где и как след, письмо как таковое,
общий корень речи и письма усыхают в "письмо" в обыденном смысле
слова? Где и когда осуществляется переход от одного письма к другому, от пись-ма
вообще - к письму в узком смысле слова, от следа - к графии, от одной
графической системы - к другой, а в области графического кода от одного
графического дискурса - к другому и пр.?
Где и как
возникает ?..
Это вопрос о (перво)начале. Хотя ведь (перво)начала, т. е. простого
(перво)начала, не существует: размышление о следе должно было бы уже научить
нас тому, что вопрос о (перво)на-чале приносит с собой всю метафизику наличия.
Не отваживаясь здесь следовать этой гибельной необходимости, но продолжая зада-вать
вопрос о (перво)начале, мы должны разграничить в нем два уровня. Словами
"где" и "когда" могут начинаться эмпирические во-просы: в
каких местах и в какие моменты письмо впервые возника-ет в истории и в мире?
Ответом на эти вопросы должен быть поиск и исследование фактов: это - история в
обыденном смысле слова, которой и поныне занимаются почти все археологи,
эпиграфисты, исследователи доисторических времен, изучающие различные ви-ды
письменности, распространенные в мире.
Однако вопрос о
(перво)начале сразу же смешивается с вопросом о сущности. Можно сказать, что он
предполагает постановку онто-феноменологической проблемы в строгом смысле
слова. Требуется
[205]
выяснить, что есть письмо, чтобы ставить вопрос о том,
где и ког-да оно начинается, уже понимая, о чем идет речь и в чем состоит суть вопроса. Что такое письмо? Как
узнать, что перед нами - письмо? Ка-кого рода уверенность сущностного порядка
должна направлять эм-пирическое исследование? Причем направлять его de jure,
поскольку существует некая необходимость de facto, в силу которой
эмпириче-ское исследование соскальзывает в рефлексию о сущности1. Она не может обойтись без "примеров", не может
начать - как того требо-вала бы логика трансцендентальной рефлексии - с некоего
de jure удостоверенного начала (commencement), и сама эта
невозможность указывает на вычеркнутую (перво)начальность (l'originalité)
следа,
т. е. на корни письма. Размышление о следе показало, что он не может оставаться
в плену онто-феноменологического вопроса о сущности. След есть ничто, он не
есть сущее, он выходит за рамки вопроса: что это
есть? - и при случае делает
его возможным. В данном слу-чае нельзя полагаться на оппозицию de facto и de jure, ибо она приме-нима только к вопросу: что это
есть? - в каких бы формах - мета-физических, онтологических, трансцендентальных
- он ни ставился. Не отваживаясь следовать этой гибельной необходимости в вопро-се
о прото-вопросе: что это есть? - останемся в поле грамматологи-ческого знания.
Письмо целиком исторично,
а потому одновременно и естествен-но и удивительно, что научный интерес к
письму всегда облекался в форму истории письма. Однако наука требовала также,
чтобы чи-стое описание фактов (допустим, что такое выражение осмысленно)
направлялось той или иной теорией письма.
Нередко не знают (или же недооценивают) тот факт,
что XVIII век в своем стремлении учесть оба эти требования стал переломным. По
вполне глубоким и серьезным причинам XIX век оставил нам тяж-кое наследие
иллюзий и упорного непонимания (méconnaissances), и от этого прежде
всего пострадало все то, что относится к теориям знака, созданным в конце XVII
и в течение XVIII века2.
1 Об этих трудностях, связанных с эмпирическим изучением
происхождения пись-ма, см.: М.
Cohen. "La grande invention de l'écriture", 1958. T. I., p. 3 sq. Вместе с
"Histoire de
l'écriture" de J. G. Février( 1948-1959)
это во Франции наиболее важные работы об общей истории письма. Ср. посвященное
им исследование М. V.-David
в "Critique", juin 1960.
2 М. В.-Давид предлагает свое объяснение этой ситуации. "В
самом деле, после неумеренных восторгов вокруг фактов языка (начиная с Гердера)
в мысли XIX века возникла пустота. Как ни странно, этот век великих расшифровок
хранил мол-чание насчет той долгой подготовительной работы, которая им
предшествовала, всячески выказывая свою нелюбовь к проблемам, связанным со
знаками... Зна-чит, требовалось заполнить пустоту, восстановить
преемственность... Лучшим средством для этого были... тексты Лейбница, в
которых речь шла, причем под-час одновременно, о китайском письме, о проектах
универсального письма, о множестве возможных соотношений письма и речи...Однако
в том, что касается знаков, мы страдаем не только оттого, что XIX век был слеп
к этой проблеме. То обстоятельство, что мы пользуемся буквенным письмом, мощно
способствует нашим заблуждениям насчет тех или иных аспектов письма как
деятельности (текст взят из "ЕР", р. 352-353).
[206]
Следовательно, нам нужно
заново перечитать то, что дошло до нас в столь запутанном виде. Мадлен В.-Давид
- во Франции ее острый ум неизменно одушевлял историческое изучение письма
зорким ин-тересом к философской проблематике3 - собрала в своей ценной работе немало важных документов
- свидетельств страстного спо-ра, разгоревшегося в Европе в конце XVII века и
продлившегося в течение всего XVIII века. Это слепяще яркий, но непонятый симп-том
кризиса европейского сознания. Первые замыслы "общей исто-рии письма"
(это выражение принадлежит Уорбертону и датирует-ся 1742 годом") возникли
в такой обстановке, когда собственно научной мысли приходилось преодолевать как
раз то, что побужда-ло ее к действию: предрассудки отвлеченного умствования и
идео-логические предубеждения. Научная работа осуществляется этапа-ми, так что
задним числом можно восстановить всю ее стратегию. Прежде всего она устраняет "теологический "предрассудок: именно
так Фрере некогда характеризовал миф о первоначальном естест-венном письме,
данном людям богом, а Блез де Виженер трактовал древнееврейскую письменность: в
своем "Трактате о цифрах или способах тайнописи" ( 1586) он утверждал,
что эти "древнейшие бук-вы были начертаны собственным перстом господа
Бога". Этот тео-логизм, по сути представлявший собой во всех своих формах,
явных или скрытых, нечто большее и нечто иное, нежели просто предрас-судок, был
главным препятствием для всякой грамматологии. Он был несовместим с любой
историей письма. И прежде всего это от-носится к истории письма у тех, кого он
поражал слепотой: речь идет о древнееврейском или греческом алфавите.
Историческая сти-хия науки о письме оставалась тем самым как бы невидимой - и
прежде всего для тех, кто мог бы осмыслить историю других пись-менностей.
Неудивительно, что необходимость децентрации всегда
3 См., в частности, "Les
dieux et le destin en Babylonie" (PUF, 1949), атакже ее мно-гочисленные статьи в "Revue
philosophique", "Bulletin de la société linguistique de
Paris", "Critique", "Journal de psychologie",
"Journal asiatique". M. В.-Давид была ученицей и переводчицей Б. Грозного. 4 DE, p. 34 sq.
[207]
возникала тогда, когда
достоянием чтения становились (devenir-lis-ible) незападные виды
письменности. История алфавита становит-ся возможной лишь после того, как
осознается принципиальная множественность систем письма,
обладающих своей историей (не-зависимо от того, можем ли мы дать ее научное
описание).
Эта первая децентрация
сама себя ограничивает. Она уступает место новой центрированности - на той
внеисторической почве, которая подобным же образом примиряет логико-философскую
точ-ку зрения (логико-философская ослепленность: фонетическое пись-мо) с теологической
точкой зрения5. Это так называемый
"китайский" предрассудок: все философские проекты всеобщего письма и
всеоб-щего языка, как-то: пазилалия, полиграфия, пазиграфия, - выдви-нутые
Декартом, а конкретно реализованные А. Кирхером, Уилкинсом6, Лейбницем и др., побуждали видеть в открытом тогда
китайском письме образец философского языка, изъятого из истории. Такова была,
во всяком случае, роль китайского письма в проектах Лейбни-ца. С его точки
зрения, именно условный, искусственный характер китайского письма, чуждого
голосу, отрывает его от истории и об-ращает к философии.
То философское
требование, которым руководствуется Лейбниц, многократно формулировалось и до
него. Он следовал прежде всего Декарту. А Декарт в ответе Мерсенну, который
послал ему проект (ав-тор его неизвестен) с шестью предложениями относительно
универ-сального языка, сразу же высказал свое недоверие этому проекту7.
Он с презрением отвергает
некоторые предложения как попыт-ку "получить доход от наркотиков",
"расхвалить свой товар". К то-му же у него "дурное мнение о
слове "arcanum": "как только я вижу в каком-то предложении слово
"arcanum", у меня немедленно воз-никает о нем дурное мнение".
Возражая против этого проекта, он фак-тически использует - мы это еще увидим8 - те доводы, которые по-том сформулирует Соссюр:
"...неудачное
сочетание букв нередко порождает неприятные, невыносимые для слуха звуки:
разнообразные механизмы словоизменения, сложившиеся
5Те, кого называли
"кантонскими иезуитами", стремились вскрыть западные (иудео-христианские
и египетские) влияния в китайском письме. Ср. V. Pinot.
"La Chine et la formation de l'esprit philosophique
en France (1640-1740)", 1932, и DE, p. 59 sq.
6 Athanase Kircher. "Polygraphia nova et universalis
et combinatoria arte détecta"; John Wilkins. "An
essay towards a real character and a philosophical language", 1668.
7
"Lettre à Mercenne", 20 nov. 1629. Ср. также L. Couturatet L. Léau. "Histoire
de la langue universelle", p. 10 sq.
8
Supra, p. 57.
[208]
в
языковой практике, нужны именно для того, чтобы этого избежать; что же касается
вашего автора, то он не сможет устранить этот недостаток в своей всеобщей
грамматике для всех народов, ибо то, что легко и приятно для на-шего языка,
оказывается грубым и невыносимым для немцев, и т. д.".
К тому же этот язык
потребовал бы от нас выучить "древнейшие слова" всех языков, а это
"слишком обременительно".
Правда, их можно
передавать и "в письменной форме". Декарт вынужден признать это
преимущество:
"Что
касается древнейших слов, то каждый человек может взять их из свое-го языка, и
это будет не так уж сложно, хотя при этом понять нас смогут лишь наши
соотечественники. Если же мы воспользуемся письмом, тогда тот, кто захочет нас
понять, должен будет отыскать все слова в словаре, и это будет слишком
обременительно, чтобы стать повседневным делом... И пото-му вся польза от этого
изобретения, насколько я могу судить, ограничивает-ся письмом: а именно, нужно
будет издать толстый словарь на всех тех язы-ках, с которыми мы ищем
взаимопонимания, и представить в нем общие знаки всех древнейших слов - так,
чтобы они соответствовали не слогам, а смыслу (введя, например, общий знак для
aimer, amare и philein); тот, кто раздобыл бы этот словарь и постиг его
грамматику, смог бы, переходя от зна-ка к знаку, истолковывать написанное на
своем языке. Однако эта система годится лишь для чтения тайн и откровений;
впрочем, перебирать все слова в словаре станет лишь бездельник, так что я не
вижу в этом большой поль-зы. Но, быть может, я ошибаюсь".
С глубокой иронией, в
которой, пожалуй, больше глубины, чем иронии, Декарт находит для этой возможной
ошибки другую причи-ну, нежели недостаток очевидности, внимания или волевой
порыв: он видит здесь ошибку чтения. Значимость
системы языка или пись-ма не мерится аршином интуиции, ясности или отчетливости
идей, очевидностью наличия объекта. Система сама требует расшифровки.
"Но,
быть может, я ошибаюсь; все равно мне хотелось написать вам все то, что пришло
мне в голову по поводу этих шести предложений, которые вы мне прислали - с тем
чтобы вы сами, увидев это изобретение, могли сказать, правильно ли я
расшифровал его замысел".
Глубина иронии увлекает
автора дальше, чем хотелось бы ему са-мому. Углубляясь,
ирония уходит в подосновы картезианской очевид-ности.
[209]
А после этого, в качестве
дополнения и постскриптума, Декарт просто описывает лейбницевский проект. Он
видит в нем философ-ский роман: написать такой роман может только философия,
кото-рая всецело зависит от этого умения, однако по той же самой при-чине ей
никогда не удастся "найти применение этому языку".
"Изобретение
этого языка зависит от истинной философии, поскольку без нее невозможно ни
перечислить все человеческие мысли, ни упорядочить их, ни просто отличить их
друг от друга, сделав их тем самым ясными и про-стыми, что, на мой взгляд,
является самым главным секретом достижения подлинной науки... Итак, я считаю,
что такой язык можно построить, равно как и создать науку, от которой он
зависит: с ее помощью крестьяне могли бы судить об истине вещей лучше, чем ныне
это делают философы. Однако не надейтесь когда-либо найти ему применение: для
этого потребовались бы большие изменения в порядке вещей, весь мир должен был
бы стать земным раем, что можно предположить разве что в стране литературного
вымысла"9.
Лейбниц прямо ссылается на это письмо и на тот аналитический принцип, который в нем
формулируется. Этот проект предполагает
9 Нужно восстановить контекст этой цитаты: "Впрочем, я
считаю, что к этому мож-но было бы добавить одно изобретение, необходимое для
построения древней-ших слов этого языка и для определения знаков, из которых
они составлены, - так чтобы этому языку можно было научиться очень быстро путем
упорядочива-ния, т. е. путем наведения такого же порядка в мыслях, могущих
возникнуть в че-ловеческом уме, какой уже естественным образом сложился в
области чисел; по-добно тому, как за один день можно научиться называть все
числа до бесконечности и писать их на незнакомом языке (а для этого требуется
бесконечное множество разных слов), точно так же можно поступить и с другими словами,
необходимы-ми для выражения всего того, что может прийти людям в голову. Если
бы такой язык удалось построить, то он несомненно тут же распространился бы в
мире, по-скольку есть немало людей, которые охотно потратили бы пять или шесть
дней на обучение языку, понятному всем людям. Однако я не думаю, что ваш автор
об этом подумал: во-первых, потому что сам он ничего подобного не предлагает, а
во-вторых, потому что изобретение такого языка зависит от истинной филосо-фии,
без которой невозможно ни перечислить все человеческие мысли, ни рас-положить
их по порядку, ни просто отделить одну от другой, сделать их ясными и простыми
- а это, на мой взгляд, главная тайна построения настоящей науки. Если бы
кто-нибудь мог показать нам те простые идеи, из которых человеческое
воображение строит все мыслимые предметы, и если бы все другие люди согла-сились
с этим, тогда бы я, пожалуй, осмелился надеяться на построение универ-сального
языка, достаточно простого в обучении, произношении и написании и самое главное
- способного помочь людям в их рассуждениях: этот язык мог бы изобразить все
предметы так ясно, что ошибиться в наших суждениях об этих пред-метах было бы
почти невозможно; но покуда слова нашего языка обладают лишь неясными
значениями, человеческий ум может лишь свыкнуться с ними, хотя по-нять что-либо
совершенным образом он все равно не в состоянии. И все же я по-лагаю, что такой
язык возможен..."
[210]
расчленение всего и вся
на простые идеи. Это - единственный путь, позволяющий заменить рассуждение
исчислением. В этом смысле универсальная характеристика в принципе зависит от
философии, однако ее можно строить и не дожидаясь, пока философия достиг-нет
совершенства:
"Хотя
этот язык и зависит от истинной философии, он не зависит от степени ее
совершенства. Стало быть, этот язык можно построить, даже если филосо-фия еще
несовершенна: он будет развиваться по мере развития человеческих наук. А пока
он будет нам волшебным помощником - и в использовании то-го, что нам известно,
и в поисках того, чего нам пока не хватает, и в изобре-тении средств для этого,
но особенно - в искоренении противоречий в самих предметах рассуждений. Ведь
рассуждать и исчислять - это одно и то же"10.
Как известно, все это не
единственные поправки к декартовской традиции. Аналитизм Декарта опирается на
интуицию, тогда как аналитизм Лейбница отсылает нас за пределы очевидности, к
по-рядку, отношению, точке зрения11.
Характеристика
"бережет ум и воображение, пользоваться кото-рыми нужно умело. Вот главная
цель этой великой науки, которую я привык называть Характеристикой. Алгебра,
или Анализ, состав-ляют лишь небольшую ее часть, поскольку именно опадает слова
язы-кам, буквы - речам, цифры - Арифметике, ноты - Музыке; имен-но она учит
нас, как закрепить наше рассуждение, оставляя на бумаге небольшое количество
доступных зрению следов, с тем чтобы вновь исследовать их на досуге; наконец,
именно она учит нас, как рассуж-дать с малыми затратами, используя знаки вместо
вещей и тем са-мым давая свободу воображению"12.
Несмотря на все различия между проектами
универсального язы-ка или письма, выдвинутыми в эту эпоху (в особенности в том,
что касается истории и языка13), во всех них
неизбежно и непреложно ис-пользовалось понятие абсолютно простого. Было бы
несложно по-казать, что это понятие всегда отсылает к теологии бесконечности и
к логосу или бесконечному божественному разуму14. Вот почему
10 "Opuscules et fragments inédits de Leibniz", éd.
Couturat, p. 27-28.
11 Cf. Y. Belaval. "Leibniz critique de Descartes", особенно p. 181 sq.
12 "Opuscules et fragments inédits
de Leibniz", p. 98-99.
13 Cf. Couturat. "Histoire de la langue universelle", (p. 1-28). Y.Belaval, op. cit., p. 181 sq. et DE, ch. IV.
14 Ср., например, среди многих других текстов, "Monadologie", разделы 1-3, а также 51. Мы не ставим себе целью, да и не имеем
возможности доказать нали-чие внутренней связи между характеристикой и
теологией бесконечности у Лейбница. Для этого нужно было бы исчерпывающим
образом изучить содержание это-го проекта. Сошлемся по этому вопросу на уже
упоминавшиеся работы. Вслед за Лейбницем, который в своем письме напоминает о
связи между существовани-ем бога и возможностью универсального письма, мы
сказали бы, что "это - вы-сказывание, которое невозможно доказать, не
объясняя подробно оснований ха-рактеристики": "Однако в данный момент
мне достаточно отметить, что основания моей характеристики суть одновременно
доказательства бытия Божьего, посколь-ку простые мысли являются составными
частями характеристики, а простые фор-мы - источниками вещей. Итак, я утвеждаю,
что все простые формы взаимосов-местимы. Это высказывание я не смог бы
доказать, не объясняя подробно основания характеристики. Если, однако, принять
это объяснение, то из него следует, что божественная природа, объемлющая все
безоговорочно принимае-мые нами простые формы, возможна. А выше мы уже
доказали, что, если Бог воз-можен, он существует. Следовательно, он существует.
Что и требовалось доказать". ("Lettre à la princesse Elisabeth", 1678). Имеется существенная
связь между возможностью онтологического доказательства и возможностью
характеристики.
[211]
лейбницевский проект
универсальной характеристики (которая по сути своей не имеет отношения к
звуку), вопреки видимости и не-смотря на всю его привлекательность для нашей
эпохи, ни в чем не нарушает логоцентризма. Напротив, универсальная
характеристика, как и ее критика у Гегеля, подтверждает логоцентризм, возникает
внутри него и благодаря ему. Здесь мы имеем в виду именно сопри-частность этих
двух противонаправленных движений. В определен-ную историческую эпоху
существовало глубокое единство между те-ологией бесконечности, логоцентризмом и
своего рода техницизмом. Первописьмо - или, иначе, до-фонетическое или
мета-фонетическое письмо, которое мы пытаемся здесь помыслить, ни в коей мере
не означает, что механизм "идет дальше" речи.
Логоцентризм - это
этноцентрическая метафизика в изна-чальном, а не "релятивистском"
значении этого слова. Он связан с историей Запада. Хотя Лейбниц ссылается на
китайскую модель в изложении своей Характеристики, эта модель порывает с
логоцен-тризмом лишь по видимости. Дело не только в том, что эта модель дает
лишь некое доморощенное представление о китайском пись-ме15, но и в том, что вслед за похвалами китайскому письму в
нем обнаруживаются недочеты и возникает необходимость поправок. Лейбниц считает
китайское письмо произвольным и, стало быть, не-зависимым от истории. В свою
очередь, он связывает эту произ-вольность с такой чертой китайского письма, как
его не-фонетич-ность. Кажется, будто это письмо было "изобретением
глухого" ("Новые Опыты"):
"Говорить
- это значит подавать членораздельные знаки своей мысли. Пи-сать - это значит
делать то же самое линиями, остающимися на бумаге. Со-
15 Cf. DE, ch. IV.
[212]
относить
их с голосом необязательно, как показывает китайская иероглифи-ка"
("Opuscules", p. 497).
В другом месте читаем:
"Быть
может, существуют такие искусственные языки, которые всецело ос-нованы на
выборе и полностью произвольны, как это приписывают китай-скому языку, а также
языкам Георгия Дальгарно и покойного господина Уил-кинса, епископа
Честерского"16.
В письме отцу Буве (1703)
Лейбниц проводит различие между египетским письмом - доступным простым людям,
данным в чув-ственном восприятии, аллегорическим, и китайским письмом - фи-лософским
и интеллектуальным:
"...китайские
иероглифы, быть может, более философичны и, кажется, построены на более
интеллектуальных соображениях, связанных с чис-лами, порядком и отношениями;
таким образом, мы видим здесь лишь отдельные черты, не стремящиеся к сходству с
какими бы то ни было те-лами".
Впрочем, это не мешает
Лейбницу провозгласить возможность та-кого письма, по отношению к которому
китайское письмо было бы лишь черновым наброском:
"Этот
тип исчисления мог бы одновременно дать нам нечто вроде универ-сального письма,
которое обладало бы преимуществами китайского, по-скольку каждый человек
понимал бы его в своем собственном языке, и вме-сте с тем бесконечно превзошло
бы китайский, потому что ему можно было бы научиться всего лишь за несколько
недель, соотнося между собою знаки сообразно порядку и связям вещей, тогда как
у китайцев имеется бесчислен-
16 "Nouveaux essais", III, II, 1. В 1661 году Дальгарно опубликовал "Arssignorum, vulgo universalis et lingua philosophica". Относительно Уилкинса (Wilkins) см. вы-ше Couturat, op.cit., и DE, passim. Письмо и язык,
возникшие в результате про-стого установления и полного произвола, могли бы
возникнуть в качестве систе-мы лишь сразу и целиком. Именно это - задолго до Дюкло, Руссо и
Леви-Стросса (см. ниже) - считал вполне вероятным Лейбниц: "Голиус,
знаменитый матема-тик и великий знаток языков, полагал, что их язык искусствен,
т. е. что он был изобретен сразу и целиком каким-то глубоким умом, чтобы
наладить общение по-средством слов между различными народами, населявшими ту
великую страну, которую мы называем Китаем, хотя этот язык уже мог измениться в
результате долгого употребления" (III, I, 1).
[213]
ное
множество иероглифов сообразно множеству вещей, так что у них вся жизнь уходит
на то, чтобы вполне овладеть письмом"17.
Понятие китайского письма
функционировало таким образом как своего рода европейская
галлюцинация. И в этом не было ничего неожиданного:
напротив, это отвечало насущной потребности. А гал-люцинация эта
свидетельствовала не столько о невежестве, сколько об упорном непонимании. Во
всяком случае, ее никак не затрагива-ло знание о китайском письме -
ограниченное, но все же вполне ре-альное.
Одновременно с
"китайским предрассудком" тот же самый эф-фект заинтересованного
ослепления вызвал и "иероглифистский предрассудок". Непонимание,
которое, казалось, порождалось этно-центристским презрением, приняло вид
преувеличенного восхище-ния. Мы еще не выяснили окончательно, насколько
подобная схе-ма необходима. От нее не свободен и нынешний век: каждый раз,
когда происходит бурное и шумное ниспровержение этноцентризма, на заднем плане
сенсации потихоньку совершается усилие, на-правленное на то, чтобы укрепиться
изнутри и извлечь из этого свою собственную выгоду. Так, удивительный отец
Кирхер положил весь свой талант на то, чтобы открыть Западу египтологию18, однако при этом получалось так, что само превосходство
"возвышенного" пись-ма не допускало его научной расшифровки. В связи
с его работой "Prodromus coptus sive aegyptiacus" (1636) М.В.-Давид
пишет:
"Эта
работа до некоторой степени выступает как первый манифест египто-логических
исследований, так как автор определяет здесь природу древне-египетского языка,
уже располагая средствами для этого открытия(а). Одна-ко в этой книге проект
расшифровки иероглифов полностью отвергается. Ср. "Lingua aegyptica restituta".19
Такое непонимание,
вызванное ложным уподоблением, в дан-ном случае не связано, как у Лейбница, с
рациональностью и расче-том. Оно мистично:
"Иероглифы,
- говорится в "Prodromus", - это, конечно, письмо, но оно не состоит
из букв, слов и определенных частей речи, которыми мы обычно
17 "Die philosophische Schriften", éd. Gerhardt, T. VII, p. 25 и DE, p. 67. По всем этим проблемам см. также R. F. Merkel. "Leibniz und China", в "Leibniz zu
seinem 300 Geburtstag", 1952. Насчет перепески
Лейбница с Буве по поводу китайской мыс-ли и письма см. р. 18-20 и Baruzzi. "Leibniz", 1909, p. 156-165. 18 DE, ch. III. 19 DE, p. 43-44.
[214]
пользуемся.
Иероглифы - это гораздо более совершенное письмо, более возвышенное, более
абстрактное, это письмо, которое - посредством искус-ного нанизывания символов
или чего-то подобного - разом (uno intuitu) предлагает уму мудреца некое сложное
рассуждение, высокие понятия или же величайшую тайну, скрытую в лоне природы
или Божества20".
Таким образом, рационализм
и мистицизм оказываются сопри-частными друг другу. Письмо 'другого' оказывается
каждый раз на-гружено своими собственными схемами. То, что можно было бы
назвать, вслед за Башляром, "эпистемологическим разрывом", осу-ществляется
прежде всего благодаря Фрере и Уорбертону. Можно проследить за той тщательной
работой, которая позволила им осво-бодить от этих местных предрассудков в одном
случае - китайский, в другом - древнеегипетский язык. Относясь к Лейбницу и
самому проекту универсального письма с большим уважением, Фрере, од-нако, камня
на камне не оставляет от лейбницевского представле-ния о китайском письме:
"Китайское письмо вовсе не является тем совершенным философским языком, в
котором нечего больше же-лать... Ничего подобного у китайцев никогда не было"21.
Однако и Фрере не
свободен от иероглифистского предрассуд-ка, который так яростно обличает
Уорбертон в своей критике отца Кирхера22. В ней немало апологетизма, но это вовсе не исключает ее
действенности.
Именно внутри расчищенного этой критикой теоретического
по-ля начинают применяться - сначала аббатом Бартелеми, а затем Шамполионом -
научные приемы расшифровки. Так рождается сис-тематическое изучение отношений
между письмом и речью. Главная трудность здесь заключалась в том, чтобы
исторически осмыслить и
20 "Prodromus", p. 260, cit. et trad, par Drioton (cf. DE, p. 46). О полиграфических проектах А. Кирхера см. "Polygraphia nova et universalis ex combinatoria
arte dé-tecta", 1663. О его отношениях с Луллием, Бехером, Дальгарно, Уилкинсом, Лейб-ницем
см. DE, p. 61 sq.
21 "Réflexions sur les principes généraux de l'art
d'écriture, et en particulier sur les fonde-ments de l'écriture
chinoise", 1718, p. 629. См. также "Essai sur la chronologie générale de
l'Ecriture": в этой работе рассматривается
"иудейская история" "без того ре-лигиозного благоговения,
которое внушает Библия" (DE, p. 80 sq.).
22 "Essais sur les hiéroglyphes des Egyptiens, où l'on voit
l'Origine et le Progrès du Langage et de l'Ecriture, l'Antiquité
des Sciences en Egypte, et l'Origine du culte des animaux, avec des
Observations sur l'Antiquité des Hiéroglyphes Scientifiques, et
des Remarques sur la Chronologie et sur la première Ecriture des
Chinois" 1744. Таково французское заглавие фрагмента "The divine legation of Moses" (1737-1741).
Да-лее мы рассмотрим влияние этой работы на
Кондильяка, Руссо и авторов "Эн-циклопедии".
[215]
одновременно
систематизировать упорядоченное сосуществование изобразительных, символических,
абстрактных и звуковых элемен-тов23 в рамках единого
графического кода.
Вступила ли грамматология
на надежный путь науки? Как извест-но, приемы расшифровки неустанно и ускоренно
развивались24. Однако общая история
письменности, в которой забота о система-тичности классификаций всегда
направляла даже самое простое описание, надолго оставалась под влиянием
теоретических понятий, не соответствующих важнейшим научным открытиям. Тех
откры-тий, которые должны были бы поколебать самые прочные основа-ния нашей
философской системы понятий, всецело упорядочен-ной в определенную эпоху
отношений между логосом и письмом. Все важнейшие истории письма начинаются
изложением проекта, основанного на классификации и систематизации. Однако в
наши дни к области письма можно было бы отнести то, что Якобсон не-когда сказал
о языках, начиная с шлегелевского типологического под-хода:
"Проблемы
типологии в течение долгого времени имели спекулятивный до-научный характер. В
то время как генетическая классификация языков дела-ла гигантские шаги вперед,
время для типологической классификации еще не наступило" (там же, с. 69).
Систематическая критика
понятий, которыми пользовались ис-торики письменности, может всерьез взяться за
обличение негибко-сти или недостаточной дифференцированности теоретического ап-парата
лишь после того, как будут вскрыты ложные очевидности, лежащие в основе самой
этой работы. Действенность этих очевидно-стей связана с тем, что они
принадлежат к самому глубокому, самому древнему и, по видимости, самому
естественному и неисторичному слою нашей системы понятий, наиболее успешно
скрывающихся от критики именно потому, что этот слой поддерживает, питает и фор-мирует
ее: это сама наша историческая почва.
Во всех историях или общих типологиях письма мы
подчас встре-чаем признания, подобные тому, которое делает П. Берже в первой
23 DE, р. 126-131.
24 Cf. E. Doblhofer. "Le déchiffrement des
écritures", 1959, et EP, p. 352.
[216]
крупной "Истории письма в античности",
появившейся во Франции в 1892 году: "Чаще всего факты не соответствуют
разграничениям... верным лишь в теории" (с. XX). Речь шла ни много ни мало
о раз-граничениях между фонетическим и идеографическим, слоговым и буквенным
письмом, между образом и символом и т. д. То же отно-сится и к
инструменталистскому и техницистскому понятию пись-ма, вдохновленному фонетической
моделью, хотя соответствовать этой модели оно могло бы лишь в иллюзорной
телеологической пер-спективе, разрушаемой уже самыми первыми контактами с
незапад-ными видами письменности. Этот инструментализм так или иначе
подразумевается повсюду. Однако его наиболее последовательную формулировку со
всеми вытекающими из нее выводами мы находим у М. Коэна: раз язык есть
"орудие", значит, письмо есть "пристав-ка к этому орудию"25. Нельзя лучше выразить внеположность пись-ма по отношению
к речи, речи по отношению к мысли, означающе-го по отношению к означаемому как
таковому. Предстоит еще выяснить, какую цену платит метафизической традиции
лингвисти-ка, или грамматология, которая в данном случае выдает себя за марк-систскую.
Однако ту же дань платят повсюду, и свидетельства то-му - логоцентрическая
телеология (это плеоназм); оппозиция природного и установленного; игра различий
между символом, зна-ком, образом и др.; наивное понятие представления;
некритически принимаемая оппозиция чувственного и умопостигаемого, души и тела;
объективистское понятие собственного (propre) тела и разно-образия
функций органов чувств (когда "пять чувств" рассматрива-ются как
особые приспособления в распоряжении говорящего или пишущего); оппозиция между
анализом и синтезом, абстрактным и конкретным, сыгравшая важнейшую роль в
классификациях Ж. Фев-рье и М. Коэна, а также в споре между ними; само понятие
поня-тия, мало проработанное традиционной философская рефлексией; ссылка на
сознание и бессознательное, необходимо требующая бо-лее осторожного применения
этих понятий и более внимательного отношения к исследованиям на эту тему26; понятие знака, редко и ма-
25 Op. cit., p. 2. М. В.-Давид критикует этот инструментализм в своих уже упоминав-шихся
здесь работах. Инструментализм с его исключительной зависимостью от ме-тафизики
нередко порождает в лингвистике такие определения сущности языка, в которых
язык уподобляется функции, хуже того - функции, чуждой содержанию язы-ка и его
носителю. Это предполагается самим понятием "орудия". Так, А. Мартине
принимает и подробно развивает определение языка как "орудия",
"средства" и т. д., хотя "метафорическая" природа этого
определения, признаваемая и самим автором, должна была бы заставить его
усомниться в этом определении и заново поставить вопрос о смысле
инструментальности, о смысле функционирования и функциони-ровании смысла. (Cf. "Eléments de linguistique
générale", p. 12-14, 25.)
26 Ср., например, М. Cohen, op. cit., p. 6.
[217]
ло освещаемое в
философии, лингвистике и семиологии. Соперни-чество (если оно вообще
допускается) между историей письма и на-укой о языке подчас переживается скорее
как вражда, нежели как со-трудничество. Так, по поводу проведенного Ж. Феврье
важнейшего различия между "синтетическим" и "аналитическим"
письмом, а также по поводу понятия "слова", играющего при этом
главную роль, автор замечает: "Проблема эта - лингвистическая, и мы не бу-дем
здесь ее рассматривать" (там же, с. 49). В другом месте Феврье так
обосновывает отсутствие связи с лингвистикой:
"[Математика]
- это особый язык (langue), который не имеет никакого от-ношения к языку обычному (langage), это
разновидность универсального языка; математика показывает (и это - моя месть
лингвистам), что обычный язык совершенно не способен выразить некоторые формы
современного мышления. И тогда-то письмо, ранее не признанное, перестает быть
слугою языка и само занимает его место" (ЕР, р. 349).
Можно было бы показать,
что все разделяемые здесь предпосыл-ки и все выдвигаемые здесь оппозиции
образуют единую систему: можно переходить от одной из них к другой внутри одной
и той же структуры.
Таким образом, теория
письма нуждается не только во внутринаучном и эпистемологическом освобождении
(в духе Фрере и Уорбертона), не затронувшем, правда, самые основы обсуждаемого
здесь со-бытия. Теперь возникает потребность в таком исследовании, в котором
"позитивное" открытие и "деконструкция" истории метафизики,
всех ее понятий подверглись бы взаимному контролю и тщательной проработке. Ведь
без этого любое эпистемологическое освобожде-ние останется иллюзорным и
ограниченным: оно дает лишь неко-торые практические удобства или понятийные
упрощения, надстро-енные над незыблемыми, не затронутыми критикой основами. И в
этом ограниченность замечательных исследований Гелба (I. J. Gelb, op. cit.): несмотря на все его достижения, на сам проект построения научной
грамматологии, использующей единую систему простых, гибких, удобных в
употреблении понятий, несмотря на отказ от не-адекватных понятий (таких, как
"идеограмма"), большинство выше-перечисленных понятийных оппозиций
продолжают спокойно ра-ботать и здесь.
Однако на основе новейших
работ в этой области можно пред-ставить себе, какой должна стать в будущем
широко понимаемая грамматология, если она откажется от заимствования понятий
дру-гих гуманитарных наук или - что почти то же самое - традицион-
[218]
ной метафизики. Об этом
можно судить по богатству и новизне ин-формации, а также ее истолкования, хотя
ее понятийное осмысле-ние - даже в этих новаторских работах - остается робким и
нена-дежным.
А это, по-видимому,
означает, что, с одной стороны, грамматология не должна быть одной среди многих
гуманитарных наук, а с дру-гой
стороны, она не должна быть рядовой региональной
наукой.
Она не должна быть одной среди многих гуманитарных наук, по-скольку
ее главный вопрос - это проблема имени человека. Выявить
единство понятия человека - это несомненно значит отказаться от старого понятия
"бесписьменных" народов или же народов, "ли-шенных
истории". А. Леруа-Гуран хорошо показывает, что отказ на-звать другого человека
человеком и отказ признать, что люди из дру-гого сообщества тоже умеют писать,
- это, по сути, единый жест. На самом же деле у так называемых бесписьменных
народов нет лишь письма в узком смысле слова, а вовсе не письма вообще. Отказ
назвать тот или иной способ записи "письмом" - это
"этноцентризм, кото-рый ярче всего характеризует донаучное представление о
человеке": он одновременно приводит и к тому, что 'во многих человеческих
группах единственным словом для обозначения членов своей собст-венной этнической
группы оказывается слово "человек"' (GP, 11, р. 32 et passim).
Однако было бы
недостаточно обличить этноцентризм и опреде-лить единство человеческого рода
через способность к письму. А. Ле-руа-Гуран вовсе не связывает единство
человека и общность его судь-бы с определенными навыками письма: скорее он
трактует определенный этап или узел (articulation) истории жизни - или то-го,
что мы называем различАнием, - как историю граммы. Леруа-Гу-ран не обращается к
тем понятиям, которые обычно используются для выделения человека среди других
живых существ (инстинкт и разум, отсутствие или наличие речи, общества,
экономики и т. д.); вместо этого он говорит о программе. Конечно, трактовать
это понятие сле-дует в кибернетическом смысле слова, однако и саму кибернетику
можно осмыслить лишь на основе истории возможности следа как единства двойного
движения - предвосхищения и удержания. Это дви-жение выходит далеко за рамки
возможностей "интенционального со-знания". Оно порождает грамму как
таковую (в соответствии с но-вой структурой не-наличия) и несомненно делает
возможным появление систем письма в узком смысле слова. Начиная с "генети-ческой
записи" и "коротких цепочек" программ, управляющих по-ведением
амебы, вплоть до выхода за пределы буквенного письма к порядку логоса и homo
sapiens, сама возможность граммы структури-
[219]
рует движение ее истории
сообразно уровням, типам, строго своеоб-разным ритмам27. Однако мыслить их без наиболее общего понятия граммы -
неустранимого и неотъемлемого - невозможно. Согласно смелой гипотезе А.
Леруа-Гурана, речь идет об "освобождении памя-ти", о вынесении вовне
- всегда уже начавшемся, но все более на-стойчивом - следа, который, начиная с
элементарных или "инстинк-тивных" программ поведения вплоть до
создания электронных каталогов и считывающих устройств, расширяет область
различАния и возможность создания запасов: эта тенденция одновременно, еди-ным
движением, и учреждает, и стирает так называемую сознающую субъективность, ее
логос, ее теологические атрибуты.
История письма строится
на основе истории граммы - ряда ри-скованных перипетий в отношениях между лицом
и рукой. Здесь, опять-таки из предосторожности, мы уточним, что историю письма
невозможно объяснить на основе того, что нам, казалось бы, изве-стно о лице и
руке, о взгляде, речи и жесте. Напротив, требуется по-тревожить это привычное
нам знание, оживить на основе этой ис-тории смысл руки и смысл лица. А.
Леруа-Гуран описывает медленное преобразование моторики руки, в результате
которого аудио-фони-ческая система высвобождается для речи, а взгляд и рука -
для пись-ма28. Во всех этих описаниях
трудно избежать механистического, тех-ницистского, телеологического языка -
причем как раз в тот момент, когда требуется обнаружить (перво)начало и
возможность движе-ния, механизма, techne и вообще ориентации. По правде говоря,
это не просто трудно, но, по сути, невозможно ни в каком типе речи. Раз-личие
между разными типами речи (discours) касается лишь спосо-ба их
обитания внутри системы понятий, которая обречена на раз-рушение или уже
разрушена. Внутри этой системы понятий (но уже как бы без нее) следует
попытаться воссоздать единство жеста и сло-ва, тела и языка, орудия и мысли, не
дожидаясь того момента, ког-да проявится своеобразие того или другого, и не
допуская, чтобы эти глубинные единства приводили к смешению всего и вся. Не сле-дует
смешивать эти самобытные значения в кругу той системы, где они
противопоставляются. Чтобы помыслить историю этой систе-мы, нужно найти выход
за орбиту ее смыслов и значений.
Таким образом, мы приходим к следующему
представлению об anthropos: это хрупкое равновесие,
связанное с письмом рукой для глаза (manuelle-visuelle)29. Это равновесие находится
под угрозой по-степенного разрушения. Нам уже известно, что "никакое
сущест-
27 Cf. GP, II, p. 12 sq., 23 sq., 262 sq. 28 I, p. 199 sq. 29 P. 161 sq.
[220]
венное изменение",
которое привело бы к появлению "человека бу-дущего", которого и
человеком-то назвать трудно, "не может про-изойти без утраты функций руки,
зубов и, следовательно, способно-сти к прямохождению. Беззубое человечество,
которое стало бы жить лежа, нажимая на кнопки остатками передних конечностей, -
этот образ не так уж невероятен"30.
Угроза этому равновесию -
это одновременно и помеха линейно-сти символа.
С этим связано традиционное понятие времени и вся организация мира и языка.
Письмо в узком смысле слова - прежде всего фонетическое - укоренено в том, что
предшествовало нели-нейному письму. Это прошлое и нужно было победить, и эта
побе-да стала техническим достижением, обеспечившим большую надеж-ность и
размах накопления в опасном и тревожном мире. Но все это невозможно было
сделать раз и навсегда. Начались
война и вытесне-ние всего, что как-то сопротивлялось линеаризации. И прежде все-го
того, что Леруа-Гуран называет "мифограммой", а именно пись-ма,
символы которого были многомерными: смысл тут не подчинен последовательности,
порядку логического времени или же необра-тимой временности звука. Эта
многомерность не парализует исто-рию в ее сиюминутности, скорее она
соответствует иному слою ис-торического опыта, так что можно, напротив,
рассматривать линейное мышление как редукцию истории. Правда, в этом последнем
случае нам, видимо, придется пользоваться другим словом, так как слово
"история" всегда связывалось с линейной схемой развертывания на-личия
и предполагало сведение конечного наличия к изначальному наличию - при движении
по прямой линии или же по кругу. По той же самой причине многомерная
символическая структура не может быть дана одномоментно. Одномоментность
соотносит между со-бой два абсолютно настоящих момента, две точки или инстанции
на-личия, и остается линеарным понятием.
Понятие линеаризации гораздо
действеннее, точнее и уместнее гех понятий, которые обычно используются для
классификации раз-личных видов письма и описания их истории (пиктограмма, идео-грамма,
буква и пр.). Обличая сразу несколько предрассудков, в осо-бенности вокруг
соотношений между идеограммой и пиктограммой и так называемого графического
'реализма', Леруа-Гуран напоми-нает нам, что в мифограмме едино все то, что
затем распадается в ли-нейном письме, а именно техника (особенно графическая),
искус-ство, религия, экономика. Чтобы найти доступ к этому единству, к
30 Р. 183. Ср. также: H. Foci/lon. "Eloge de la main"; Jean Brun. "La main et l'esprit". Впрочем, нам случалось называть эпоху письма эпохой отказа от прямохождения ("Force et signification" и "La parole soufflée") в:
"L'écriture et la différence".
[221]
этой особой структуре
единства, следует снять почвенные наслоения "четырех тысячелетий линейного
письма"31.
Линейная норма никогда не
могла утвердиться целиком и пол-ностью по тем же причинам, которые изнутри
ограничивали графи-ку фонетического письма. Теперь мы их знаем: эти границы
возник-ли одновременно с возможностью того, что, собственно, они ограничивали;
они давали начало тому, конец чего отмечали; их име-на - сдерживание,
различАние, разбивка. Выработка линейной нор-мы, таким образом, давила на эти
границы и оставляла свои отпе-чатки на понятиях символа и языка. Следует
помыслить одновременно процесс линейного упорядочивания, который Леруа-Гуран
описы-вает на большом историческом материале, и якобсоновскую крити-ку
линейности у Соссюра. "Линия" - это лишь одна из моделей, хо-тя и
имеющая свои преимущества. Она стала (и
осталась) образцом выше всякой критики. Если принять, что линейность речи
неразрыв-но связана с расхожим мирским понятием временности (однород-ной,
подчиненной форме данного момента и идеалу непрерывного движения по прямой
линии или по кругу) - понятием, которое, по мнению Хайдеггера, определяет
изнутри любую онтологию от Ари-стотеля до Гегеля, то тогда размышление о письме
и деконструкция истории философии становятся неотделимыми друг от друга.
Загадочная модель линии есть то, что философия как
раз и не мог-ла увидеть, всматриваясь широко открытыми глазами внутрь своей
собственной истории. Эта тьма немного рассеивается в тот момент, когда
линейность - не утрата и не отсутствие, но скорее способ вы-теснения
многоразмерной символической мысли32 - несколько
ослаб-ляет свое давление, ибо иначе оно становится тормозом научно-тех-нической
экономики, которую она долгое время поддерживала. Собственная возможность
линейного письма издавна была структур-но соотнесена с возможностью экономики,
техники и идеологии. Эта соотнесенность проявлялась в процессах тезавризации,
накоп-ления капиталов, развития оседлости, иерархизации, формирова-ния
идеологии классом тех, кто умеет писать или же имеет писцов в своем
распоряжении33. Дело не в том, что
массовое распростране-
31 Т. I, ch. IV. Здесь автор
показывает, в частности, что "письмо так же не может возникнуть на пустом
месте, как сельское хозяйство не может возникнуть без предыдущих
подготовительных этапов" (р. 278), и что "идеография предшеству-ет
пиктографии" (р. 280).
32 Пожалуй, так можно истолковать некоторые замечания Леруа-Гурана
о "поте-ре многомерного символического мышления" и о мысли,
"отклоняющейся от ли-нейного языка" (I. р. 293-299).
33 Cf. ЕР, р. 138-139. GPI, р. 238-250. "Развитие первых городов
совпадает не только с появлением человека, способного управляться с огнем...
одновременно с металлургией рождается письмо. И это не простое
совпадение..." (I, р. 252). "Именно в момент возникновения аграрного
капитализма возникают и нужные для этого средства, например письменное счетоводство;
именно в момент иерар-хизации общества возникают первые генеалогические
записи" (р. 253). "Появ-ление письма - не случайность: линейная
система записи мысли вызревает в те-чение тысячелетий в системах
мифографических изображений и возникает одновременно с металлом и рабством (cf.
chapitre VI). Ее содержание не случай-но" (II, р. 67, ср. также р.
161-162).
Хотя
в наши дни эта структурная соотнесенность между накоплением и пись-мом шире
известна и лучше описана, о ней знали уже давно, и среди прочих -Руссо, Кур де Жеблен
(Court de Gebelin), Энгельс и др.
[222]
ние нелинейного письма
прерывает эту структурную соотнесен-ность - совсем наоборот. Однако оно глубоко
преображает ее при-роду.
Конец линейного письма -
это конец книги34, даже если еще и сегодня
именно в виде книги так или иначе собираются воедино но-вые формы письма -
литературного или теоретического. Впрочем, речь идет не столько о том, чтобы
собрать под обложкой книги не-изданные письмена, сколько о том, чтобы наконец
прочитать в этих томах то, что издавна писалось между строк. Вот почему начало
не-линейного письма потребовало перечесть все прежде написанное -
34 Линейное письмо "создало - в ходе многих тысячелетий и
притом независимо от его роли хранителя коллективной памяти, но просто в
результате своего одно-мерного развертывания, - такое средство анализа, которое
породило философ-скую и научную мысль. Отныне, как можно себе представить,
мысли будут хра-ниться не только в книгах с их недолгим преимуществом -
быстротой и удобством пользования. Обширная "магнетотека" с
электронным управлением сможет в ближайшем будущем мгновенно предоставлять нам
заранее подобранную ин-формацию. Чтение сохранит еще свою значимость в течение
нескольких веков, хотя его значение для большинства людей ослабнет, однако
письмо (понимаемое здесь как линейная запись), вероятно, скоро исчезнет: его
заменят диктофонные аппараты с автоматической распечаткой текстов. Следует ли
видеть во всем этом возврат к тому состоянию, когда рука еще не была порабощена
фонетикой? Мне кажется, что речь идет об одной из сторон общего процесса -
постепенного от-мирания функций руки (р. 60) - и о новом
"освобождении" человека. Что же ка-сается долговременных воздействий
всего этого на формы рассуждения, на воз-врат к размытой и многомерной мысли,
то их пока предсказать невозможно. Пожалуй, научной мысли будет неудобно
вытягиваться в типографскую строку, и потому несомненно, что если бы мы могли
делать книги так, чтобы содержа-ние различных глав постоянно было у нас перед
глазами, то это было бы важным преимуществом и для авторов, и для читателей. В
любом случае очевидно, что ес-ли научная мысль ничего не потеряет с
исчезновением письма, то различные формы философии и литературы от этого
изменятся. Об этом вряд ли стоит со-жалеть, поскольку напечатанный текст
сохранит те странно архаичные формы мыс-ли, которыми люди пользовались в период
буквенного письма; что же касается новых форм, то они будут относиться к
старым, как сталь - к кремню: тут дело не в том, что одно орудие острее
другого, но в том, что одно из них удобнее дру-гого в употреблении. Письмо
уйдет в инфраструктуру, не меняя функциониро-вания разума, - подобно переходу,
который должен был бы свершиться на не-сколько тысячелетий раньше". (GP, II, р. 261-262. Ср. также ЕР, "Conclusions").
[223]
но уже в другой
организации пространства. Проблема чтения - это сейчас передний край науки
именно потому, что мы находимся сей-час в подвешенном состоянии (suspens) между двумя эпохами пись-ма. Коль скоро мы начинаем писать, и писать
по-новому, мы долж-ны учиться иначе читать.
Вот уже более века мы
наблюдаем это неспокойство философии, науки, литературы; все происходящие в них
перевороты должны трактоваться как сотрясения, мало-помалу разрушающие линейную
модель. Или, иначе, эпическую модель.
То, что нынче требует осмыс-ления, уже не может быть линейной записью,
внесенной в книгу: в противном случае мы уподобимся тем, кто преподает
современную математику с помощью конторских счетов. Это несоответствие нель-зя
назвать современным (moderne), но теперь оно выдает себя
силь-нее, чем когда-либо раньше. Доступ к многомерности и нелинейной
временности не означает простого сведения к "мифограмме": на-против,
рациональность, подчиненная линейной модели, раскрыва-ется тем самым как иная
форма и иная эпоха мифографии. Мета-ра-циональность и мета-научность, которые
тем самым возвещают о себе в размышлениях о письме, уже не могут ни замыкаться
в науке о человеке, ни соответствовать традиционному понятию науки. Еди-ным
движением они пересекают человека, науку и линию.
И тем более очевидно, что
остаться в рамках какой-либо регио-нальной науки это
размышление уже не может.
Возьмем для примера
графологию. Пусть это будет новая графоло-гия, оплодотворенная социологией,
историей, этнографией, психо-анализом.
"Как
индивидуальные следы обнаруживают духовные особенности пишу-щего, так
национальные следы должны в какой-то мере позволить нам рас-крыть особенности
коллективного духа народов"35.
35 "La XXII Semaine de
synthèse", коллоквиум, содержание которого отражено
в книге "L'écriture
et la psychologie des peuples", прошел под
знаком этой мысли (Marcel Cohen. "La grande invention de l'écriture et son
évolution"). Однако содер-жательные
выступления на этом коллоквиуме выводят нас за рамки "графоло-гии".
Трудность и преждевременность этой задачи признает и сам Коэн: "Оче-видно,
мы не можем строить графологию различных народов, это было бы слишком тонкой и
трудной задачей. Однако можно предположить, что различия в письме обусловлены
не только техникой записи, но и чем-то еще..." (р. 342).
[224]
Хотя проект такой
культурной графологии вполне имеет право на существование, она может возникнуть
и сколько-нибудь успешно развиваться лишь после прояснения некоторых общих и
фундамен-тальных проблем: какова сорасчлененность индивидуальной и кол-лективной
манеры письма, графии, графического "дискурса" и "ко-да",
рассматриваемых не сточки зрения интенции означения или же денотации, но с
точки зрения стиля и коннотации; сорасчленен-ность (articulation)
графических
форм и различных субстанций, раз-личных форм графических субстанций (или
веществ, как-то: дере-во, воск, кожа, камень, чернила, металл, растения) или
орудий (резец, кисточка и т. д.); какова сорасчлененность технического, экономи-ческого
или исторического уровней (например, в момент создания графической системы и в момент возникновения графического сти-ля - a они не
обязательно совпадают); границы и смысл стилисти-ческих вариаций внутри
системы; всевозможные внутренние нагруз-ки графин с ее собственной формой и
субстанцией.
И с этой последней точки зрения следовало бы
признать опреде-ленные преимущества психоаналитических исследований. Так как
психоанализ затрагивает проблемы первичного конституирования объективности и
значимости объекта - мы имеем в виду построение хороших и плохих объектов как
категорий, не выводимых из фор-мальной теоретической
онтологии и из науки об объективности объ-екта вообще, - он не
является обычной региональной наукой, хотя и считает себя, судя по его
названию, частью психологии. То, что он держится за это название, конечно, не
случайно и свидетельствует об определенном состоянии критики и эпистемологии.
Однако, да-же если бы психоанализ и не достигал вычеркнутой
трансцендентальности прото-следа, если бы он оставался мирской наукой, все рав-но
сама его общность обеспечивала бы ему командную роль по отношению ко всякой
региональной науке. Здесь мы, конечно, име-ем в виду работы Мелани Кляйн и ее
последователей. Например, очерк "Роль школы в либидинальном развитии
ребенка"36, в кото-
36 Этот текст датирован 1923 годом и включен в "Essais de psychanalyse", fr. tr.,
p. 95 sq. Мы выделили в нем нижеследующий отрывок:
"Когда Фриц писал, строки письма представлялись ему дорогами, а буквы -
путешественниками, которые ехали по этим дорогам на мотоцикле, на перьевой
ручке. Например, буквы "i" и "е" ездили вместе на мотоцикле, которым обычно
управляла буква "i", причем они любили друг друга так нежно, как в реальном мире не
бывает. Так как они всегда ездили вместе, они стали настолько похожи друг на
друга, что их почти невозмож-но было различить: начала и концы "i" и
"е" стали почти одинаковыми (он имел в виду строчные буквы латинского
алфавита), и лишь в середине "i" была черточ-ка, а в середине
"е" - кружок. Про буквы "i" и "е" готического алфавита он
го-ворил, что они тоже ездили на мотоцикле, хотя и другой марки, нежели
латинские буквы: при этом у готического "е" был маленький квадратик
на месте кружка у "е" латинского. Буквы "i" были
проворными, умными, важными, у них были ко-пья и пики, они жили в гротах,
разделяемых горами, садами, воротами. Они изо-бражали пенис, а их путь -
коитус. Буквы "1" были глупыми, неловкими, лени-выми, грязными. Они
жили в подземных гротах. В городе, где жили буквы "1", пыль и обрывки
бумаги скапливались на улицах; в своих "отвратительных" домишках они
смешивали краску, купленную в стране букв "i", с водой; они сами пили
эту смесь и продавали ее под видом вина. Им было трудно ходить, они не умели ко-пать
землю, потому что держали лопату задом наперед, вверх тормашками. По-видимому,
буква "1" изображала кал. Различные фантазмы касались также и дру-гих
букв, Так, на месте двойного "s" он всегда писал только одинарное -
покуда, анализируя один фантазм, нам не удалось объяснить это затруднение и
устранить его. Одно "s" - это был он сам, а другое "s" -
его отец. Они должны были вмес-те отправиться в путешествие на моторной лодке,
так как перьевая ручка была од-новременно и лодкой, а тетрадка - озером. Его
"s" благополучно уселось в лод-ку, принадлежавшую другому
"s", и быстро отплыло от берега. Вот почему он не хотел писать два
"s" вместе. Частое использование им простого "s" на месте
уд-военного "s" объясняется так: пропуск "s" означал, что
"у кого-то отрывали нос". Таким образом, эта ошибка была вызвана
желанием кастрировать отца и исчезла в результате истолкования". Мы не
можем здесь привести все подобные приме-ры, анализируемые М. Кляйн. Обратим
внимание еще на один отрывок, имею-щий более общее значение: "У Эрнста,
как и у Фрица, как я заметила, трудности с письмом и чтением - основой всей
дальнейшей работы в школе - связывались с буквой "i" с ее простым
начертанием ("подъем" и "спад"), которое фактически лежит в
основе любого письма (в сноске говорится: "Во время собрания Берлин-ского
Психоаналитического Общества г-н Pop проанализировал некоторые дета-ли
китайского письма и его психоаналитического истолкования. В последовавшей затем
дискуссии мною было показано, что древнее пиктографическое письмо как основа
нашего письма еще живет в фантазмах каждого ребенка, так что различ-ные черточки,
точки и пр. в нашем современном письме суть упрощения, возни-кающие в
результате сгущения, смещения и других процедур, посредством кото-рых нам
даются наши собственные сны и неврозы, - "упрощения древних пиктограмм,
следы которых сохранились в индивиде"). Символическое сексуаль-ное
значение перьевой ручки проявляется во всех этих примерах... Мы видим, что
символический сексуальный смысл перьевой ручки расширяется на весь акт пись-ма
и даже получает разрядку в этом акте. Подобным образом либидинальное зна-чение
чтения проистекает из символической нагрузки процесса чтения и работы глаза.
Другие элементы, связанные с теми или иными сторонами влечения, тоже, конечно,
участвуют в этом процессе: так, при чтении мы "подглядываем через от-верстие",
а при письме проявляем эксгибиционистские, агрессивные и садистские
наклонности; символическое сексуальное значение перьевой ручки, возможно, свя-зано
с оружием и держащей его рукой. Заметим еще, что чтение более пассивно, а
письмо - более активно, и что различные фиксации на догенитальных стадиях
организации играют важную роль в возникновении затруднений при той или иной
деятельности" (fr. tr., p. 98). Ср. также работы таких авторов, как
Ajuriaguerra, Coumes, Denner, Lavonde-Monod, Perron, Stambak (L'écriture
de l'enfant), 1964. 37 Cf. Husserl.
"L'origine de la géométrie".
[225]
ром с клинической точки
зрения разбираются внутренние нагрузки процессов чтения и письма, построения и
использования цифр и проч. Так как конституирование идеальной объективности не
мо-жет обойтись без письменного означающего37, никакая теория та-
[226]
кого конституирования не
может пройти мимо внутренних нагрузок процесса письма. Эти нагрузки не просто
остаются непрозрачным элементом в идеальности объекта, но и позволяют
идеальности вый-ти на свободу. Они придают силу, без которой объективность вооб-ще
не была бы возможна. Мы отдаем себе отчет в серьезности тако-го утверждения и в
чрезвычайной сложности задачи, встающей в этой связи и перед теорией
объективности, и перед психоанализом. Однако потребность в решении этой
проблемы соразмерна ее труд-ности.
Историк письма
сталкивается с этой потребностью в своей рабо-те. Его проблемы можно ставить
лишь на уровне оснований всех на-ук. Размышления о сущности математики,
политики, экономики, религии, техники, юриспруденции и пр. внутренне связаны с
ос-мыслением сведений из истории письма. Стержень, скрепляющий все эти области
размышлений в некое фундаментальное единство, - это общий интерес к процессу
фонетизации письма. У этого процес-са есть своя история, которая затрагивает
все способы письма, хотя обращения к понятию истории недостаточно, чтобы
разрешить эту загадку. Это понятие возникает, как известно, в определенный мо-мент
процесса фонетизации письма и предполагает ее по самой сво-ей сути.
Каковы наиболее свежие,
надежные, заслуживающие доверия сведения на этот счет? Прежде всего
обнаружилось, что по причи-нам структурного и сущностного характера чисто
фонетическое пись-мо в принципе невозможно и что процесс замены нефонетическо-го
письма фонетическим продолжается и поныне. Разграничение между фонетическим и
нефонетическим письмом, сколь бы закон-ным и необходимым оно ни было, остается
чем-то вторичным и про-изводным по отношению к тому, что можно было бы назвать
неко-ей основоположной синергией или синестезией. А из этого следует не только
то, что фонетизм никогда не был всевластным, но также и то, что он всегда уже
начал прорабатывать немое означающее. Та-ким образом, "фонетический"
и "не-фонетический" - это не чис-тые качества определенных систем
письма, но скорее абстрактные признаки неких типических элементов - более или
менее много-численных, более или менее влиятельных - внутри означающей си-стемы
как таковой. Значимость этих элементов связана, впрочем, не столько с
количественным распределением, сколько с их струк-турной организацией.
Клинопись, например, это одновременно и идеограмматическое и фонетическое
письмо. Тут невозможно даже от-нести каждое графическое означающее к тому или
иному классу, поскольку клинописный код действует то в одном, то в другом ре-
[227]
гистре. По сути, каждая
графическая форма может иметь двойную значимость
- идеографическую и фонетическую. А ее фонетическая значимость может
быть простой или сложной. Одно и то же означа-ющее может иметь одно или
несколько звуковых значений, оно мо-жет быть гомофонным
или полифоническим. К
этой общей сложнос-ти системного порядка добавляются еще категориальные
определители, бесполезные при чтении фонетические дополнения, а также весьма
непоследовательная пунктуация. Р. Лаба показывает, что понять систему вне ее
истории невозможно38.
Это относится к любой
системе письма и не зависит от того, что подчас поспешно трактуется как степень
его разработки. Например, в структуре рассказа, представленного пиктограммой,
изображение вещи, скажем тотемный знак, может получить символическую зна-чимость
собственного имени. С этого момента такое изображение ста-новится способом
именования и может приобретать в других цепоч-ках определенное фонетическое
значение39. Оно может стать
сложным, многоуровневым образованием, не доступным - при его непосред-ственном
использовании - эмпирическому осознанию. Выходя за рамки актуального сознания,
структура этого означающего действу-ет не только на обочинах виртуального
сознания, но и в законах бес-сознательного.
Как мы видим, имя, и особенно так называемое
собственное имя, всегда включено в цепочку или систему различий. Оно может
стать называнием лишь в составе изображения. Собственный смысл име-ни (le propre du nom) подлежит разбивке независимо от того, связа-
38 "L'écriture cunéiforme et la civilisation
mésopotamienne", EP, p. 74 sq.
39 A. Mélraux. "Les primitifs, signaux et symboles, pictogrammes et
protoécriture". Вот один из примеров
того, что А. Метро называет "наброском фонетизма": "Так, вождь
племени шейен, который называет себя
"Черепаха-следующая-за-своей-женой", будет представлен в виде
персонажа, над которым изображены две черепахи. "Маленького человека"
можно узнать по детскому силуэту над его головой. Та-кое изображение
собственных имен не представляет никаких трудностей, поку-да речь идет о
конкретных вещах, однако писцу приходилось ломать голову при передаче
пиктографическим образом отвлеченных идей. Так, чтобы передать имя человека,
которого зовут "Большая-Дорога", индеец Оглагла использовал следу-ющее
сочетание символов: параллельные линии со следами ног наводят на мысль о
"дороге", а птица неподалеку от дороги изображает понятие скорости
как свой-ства "хороших дорог". Ясно, что лишь тот, кто уже знает
имена, соответствую-щие этим символам, сможет их расшифровать. При этом рисунки
будут иметь мне-мотехнический смысл. Возьмем в качестве примера собственное имя
"Хорошая-Ласка". Из пасти животного, нарисованного в реалистической
мане-ре, выходят две волнообразные линии, которые обычно символизируют поток ре-чи.
Поскольку этот знак обычно означает "хорошая речь", предполагается,
что читатель обратит внимание лишь на прилагательное "хороший" и
забудет о ре-чи". ЕР, р. 10-11.
[228]
но ли оно изначально с
изображением вещей в пространстве или же включено в систему звуковых различий
или социальной классифи-кации, явным образом не зависящую от пространства в его
обычном понимании. Метафора прорабатывает собственное имя. Собствен-ного (propre) смысла не существует, но его "видимость" играет важ-ную
роль: как таковую ее и надо анализировать в системе различий и метафор.
Абсолютная явленность (parousia) собственного смысла (propre) как самоналичия логоса в голосе, в абсолютном "слушании
собственной речи" (s'entendre parler) должна иметь
место - как функ-ция, отвечающая непреложной, но относительной необходимости,
-внутри объемлющей ее системы. А это вновь ставит перед нами во-прос о месте
метафизики или онто-теологии логоса.
В проблеме ребуса с
трансфером все эти трудности собраны воеди-но. Изображение вещи в пиктограмме
может иметь и фонетическую значимость, что вовсе не устраняет
"пиктографическую" отнесенность к предмету, которая никогда не была
чисто "реалистической". Оз-начающее дает трещину, разветвляется в
систему: оно одновремен-но отсылает (по крайней мере) и к вещи, и к звуку. Вещь
сама по се-бе уже есть совокупность вещей или же цепочка различий "в
пространстве"; звук, который также вписан в эту цепочку, может стать
словом, и тогда мы получим идеограмматическую или же син-тетическую запись,
которую нельзя разложить на отдельные элемен-ты, однако звук может быть и
атомарным элементом, входящим в со-четания с другими элементами, и тогда мы
имеем дело с письмом, внешне похожим на пиктографическое, а по сути -
фонетико-аналитическим, вроде алфавита. То, что нам ныне известно о письме ацте-ков
в Мексике, кажется, использует все эти различные возможности.
"Так,
собственное имя Теокалтитлан расчленяется на несколько слогов, со-ответствующих
ряду изображений: губы (tentli), улица (otlim), дом (calli), зуб (tlanti). Вся процедура
заключается в том... чтобы передать имя персо-нажа, изображая те предметы или
те существа, которые входят в состав его имени. Ацтеки еще ближе подошли к
фонетическому письму. Они научи-лись изображать отдельные звуки, прибегая к
настоящему фонетическому анализу"40.
Хотя Бартель и Кнорозов в своих работах о глифах
майя не при-ходят к взаимно согласованным результатам и крайне медленно про-двигаются
вперед, наличие фонетических элементов становится те-перь почти очевидным и
здесь. То же относится и к письменам
40 ЕР, р. 12.
[229]
Острова Пасхи41. В данном случае мы не только сталкиваемся с
пикто-идео-фонографическим письмом: внутри этих нефонетических структур -
двусмысленных и сверхдетерминированных - могут воз-никать метафоры,
подхватываемые и развиваемые, как ни странно это звучит, настоящей графической риторикой.
Эти сложные структуры
обнаруживаются ныне в письменах так называемых "первобытных народов",
а также в тех культурах, кото-рые считаются "бесписьменными". Однако
нам давно уже извест-но, что в состав китайского или японского письма - в
основном не-фонетического - очень рано были включены и фонетические элементы.
Конечно, в этой общей структуре господствовала идеограм-ма или алгебра, а это
показывает, что мощный поток цивилизации развивался вне какого-либо
логоцентризма. Письмо вовсе не реду-цирует голос как таковой, но лишь включает
его в свою систему:
"Это
письмо в той или иной мере прибегало к использованию звуков, при-чем в
некоторых его знаках важно было именно их звучание, независимо от их
изначального смысла. Однако это фонетическое использование знаков никогда не
распространялось настолько широко, чтобы в принципе изме-нить китайское Письмо,
перевести его на путь фонетической записи .. По-скольку письмо в Китае не достигло фонетического
анализа языка, оно ни-когда не рассматривалось как более или менее верная копия
речи, и потому графический знак - символ реальности, столь же уникальной и
самобыт-ной, как и оно само, - смог во многом сохранить свои первоначальные при-вилегии.
Вряд ли есть основания думать, что устное слово в древнем
Китае было менее действенно, чем письмо,
однако можно предположить, что его власть отчасти затмевалась
властью письма. Напротив, в тех
цивилизациях, где письмо достаточно рано эволюционировало в сторону слогового
письма или же алфавита, именно слово прочно сосредоточило в себе всю мощь ре-лигиозного
и магического творчества. И в самом деле, в Китае мы не видим той высочайшей
оценки речи, слова, слога или гласной, которая свойствен-на всем великим древним
цивилизациям - от средиземноморского бассейна до Индии"42.
Вряд ли можно не согласиться в целом с этим
анализом. Отме-тим, однако, что "фонетический анализ языка" и
фонетическое пись-мо предстают как нормальный "итог", как
исторический телос, в виду которого китайское письмо - словно корабль,
державший курс
41 ЕР, р. 16. А. Метро кратко подытоживает результаты исследований,
проведен-ных Бартелем в работе "Grundlagen zur Entzifterung der
Osterunselschrift".
42 J. Gernet. "La Chine,
Aspects et fonctions psychologiques
de l'écriture" в ЕР, р.32, 38 (курсив наш). Ср также М. Granel. "La pensée chinoise", 1950, ch. I.
[230]
на гавань, - так и не
достигло цели. Можно ли считать, будто ки-тайское письмо - это какой-то
неудачный алфавит? Ведь Ж. Жер-не объясняет "первоначальное влияние"
китайского письма его "символическим" отношением к "реальности,
стольже уникальной и самобытной, как и оно само". Разве не очевидно, что
никакое оз-начающее, независимо от его субстанции и формы, не обладает
"уни-кальной и самобытной реальностью"? Означающее с самого начала
предполагает возможность своего собственного повторения, своего образа или
подобия. И в этом - условие его идеальности, то, что де-лает его означающим,
позволяет ему функционировать в качестве оз-начающего, связывает его с
означаемым, которое, по тем же самым причинам, никогда бы не могло стать
"уникальной и самобытной ре-альностью". С того самого момента, как
возникает знак (т. е. изна-чально), у нас нет никакого шанса встретить где-то
"реальность" в чистом виде, "уникальную" и
"самобытную". В конце концов, по ка-кому праву мы предполагаем, что
речь "в древности", еще до рож-дения китайского письма, могла иметь
тот смысл и значение, кото-рое мы придаем ей на Западе? Почему, собственно,
речь должна была "затмеваться" письмом? Если мы хотим попытаться
понять, прора-ботать то, что - под именем письма - больше разделяет людей, чем
другие приемы записи, не следует ли нам избавиться наряду с дру-гими
этноцентристскими предрассудками и от своего рода графиче-ского моногенетизма,
который преобразует все различия в отрывы и опоздания, случайности и
отклонения? Не следует ли разобрать-ся с этим гелиоцентрическим понятием речи?
С уподоблением ло-госа солнцу (как благу или же смерти, которую нельзя увидеть
пе-ред собой), царю или отцу (благо или умопостигаемое солнце уподобляются отцу
в "Государстве", 508с)? Каким должно быть пись-мо, чтобы угрожать
этой системе аналогий в самом ее уязвимом, тай-ном средоточии? Каким должно
быть письмо, чтобы затмевать Бла-го и Отца? Не пора ли прекратить считать письмо
затмением, которое внезапно скрывает славу Слова? А если затмение хотя бы
отчасти не-обходимо, то не следует ли иначе взглянуть
на само соотношение те-ни и света, письма и речи?
Что здесь значит это
слово - 'иначе'? Прежде всего то, что не-обходимая децентрация не может быть
философским или научным действием как таковым, поскольку дело идет о том, чтобы
- найдя доступ к другой системе связи между речью и письмом - разрушить
обосновывающие категории языка и саму грамматику эпистемы. Ес-тественная
тенденция теории (того, что объединяет философию и на-уку в эпистеме)
заставляет их скорее заделывать дыру, нежели ломать забор (clôture).
Естественно,
что более мощный и резкий удар здесь
[231]
наносят литература и
поэзия; естественно также, что при этом (на-пример, у Ницше) затрагивались и
колебались трансцендентальный авторитет и бытие как главная категория эпистемы.
И в этом - смысл работ Феноллозы43, оказавшего, как
известно, большое влияние на Эзру Паунда и его поэтику; эта неискоренимо
графическая поэтика наряду с поэтикой Малларме впервые подорвала глубинные
основы западной традиции. Гипнотизирующее воздействие китайской иде-ограммы на
письмо Эзры Паунда обретает здесь все свое историй-ное (historiale)
значение.
Как только встает вопрос
об истоках фонетического письма, его истории и судьбе, мы замечаем, что этот
процесс совпадает с разви-тием науки, религии, политики, экономики, техники,
права, искус-ства. Истоки этих процессов и начала этих исторических областей
сорасчленяются вовсе не так, как этого требовало бы строгое опре-деление границ
каждой отдельной науки посредством абстракции, -об этом следует помнить и быть
осторожным. Это сплетение, соуча-стие всех (перво)начал можно назвать
прото-письмом. В нем раство-ряется миф о простоте (перво)начала. Этот миф
связан с самим по-нятием (перво)начала - с повествованием о (перво)начале, с
мифом о (перво)начале, а не только с первобытными мифами.
То, что доступ к письменному знаку дает священную
силу, обес-печивающую существование в следе и познание общей структуры все-ленной;
то, что все духовенство, независимо от того, обладало ли оно политической
властью, возникло одновременно с письмом и
43 Последовательно изучая одну задругой логико-грамматические
структуры За-пада (и прежде всего весь список аристотелевских категорий) и
показывая, что правильное описание китайского письма не допускает таких
категорий, Фенол-лоза напоминает нам, что китайская поэзия была, по сути своей,
видом письма. Он отмечает, например: "Если мы стремимся к точному описанию
китайской поэзии, нам следовало бы... избегать западной грамматики с ее
строгими языко-выми категориями, с ее предпочтением имен существительных и
прилагательных. Нам следовало бы постоянно искать или по крайней мере все время
держать в со-знании отзвук глагола в каждом имени. Избегая глагола
"быть" ("есть"), нам сле-довало бы вместо него обратиться к
сокровищнице ранее отвергнутых глаголов. В большинстве переводов эти правила не
соблюдаются. Построение обычной фразы с переходным глаголом опирается на тот
факт, что в природе одно дейст-вие обусловливает другое, а потому и причина и
объект - это, по сути, глаголы. Например, наша фраза "чтение обусловливает
письмо" была бы передана на ки-тайском языке с помощью трех глаголов.
Такая форма была бы равнозначна трем развернутым высказываниям, использующим
прилагательные, причастия, безлич-ную форму глагола, сослагательное наклонение.
Вот один из примеров: "Если не-кто читает, это учит его писать".
Другой пример: "Тот, кто читает, становится тем, кто пишет". Прибегая
к сгущению первой формы, китаец написал бы так: "Чи-тать обусловливает
писать". "L'écriture
chinoise considérée comme art poétique", tr. fr. в "Mesure", oct. 1937, ? 4, p. 135.
[232]
использовало власть письма; то, что военная
стратегия, баллистика, дипломатия, сельское хозяйство, сбор налогов, уголовное
право свя-заны в своей истории и в своей структуре с возникновением пись-ма;
то, что происхождение письма всегда описывается схемами или цепочками мифем,
которые весьма сходны в самых различных куль-турах, а рассказы об этом всегда
имеют запутанный вид и зависят от распределения политической власти и от
семейных структур; то, что возможность накопления и создание
политико-административных учреждений всегда зависели от писцов, которые были
ставкой в мно-гочисленных войнах и выполняли некую необходимую функцию -
независимо от того, какие группы людей, сменяя друг друга, ее осу-ществляли;
то, что, несмотря на все смещения, неравномерности развития, игру постоянств,
промедлений, размываний и пр., остает-ся нерушимой связь между идеологическими,
религиозными, науч-но-техническими и другими системами и системами письма, в ко-торых
видят нечто большее и нечто иное, нежели просто "средства
коммуникации" или носителей означаемого; то, что сам смысл вла-сти и
вообще эффективности, всегда связанный с письмом, мог про-явиться как таковой -
т. е. как смысл и как овладение (посредством идеализации) - лишь одновременно с
так называемой "символиче-ской" властью; то, что экономика - денежная
или доденежная - и письменное исчисление родились одновременно; то, что не
сущест-вует права без возможности следа (или, как показывает Леви-Брюль, без
записи в узком смысле слова), - все это отсылает к некоей об-щей глубинной
возможности, которую не могут помыслить как та-ковую ни одна конкретная наука,
ни одна абстрактная дисциплина44. В самом деле,
нам нужно разобраться здесь с этой некомпетент-ностью
науки, которая также есть некомпетентность философии, замкнутость (clôture)
эпистемы.
Это не призыв вернуться к донауч-ной или недо-философской речи. Напротив. Этот
общий корень, который не является корнем, но скорее сокрытием (перво)начала,
41 Бессмысленно даже пытаться пересказать здесь бесконечную массу
сведений, со-держащихся в перечисленных ниже работах. Начнем с тех авторов, работы
кото-рых снабжены большой библиографией: J. Février, M. Granet, M. Cohen, M. V.-David, op. cit. Ср. также A. Métraux, op. cit., EP, p. 19 (ср. выступления: G. Dierterlen, p. 19 и M. Cohen, p. 27); J. Gernet, op.
cit., p. 29, 33, 37, 38, 39,
43; J. Sainte Fare Garnot. "Les
hiéroglyphes, évolution des écritures
égyptiennes", EP, p. 57, 68, 70; R. Labat, op.
cit., p. 77, 78, 82, 83; O. Masson. "La civilisation égéenne", "Les
écritures Cretoises et mycéniennes", EP, p. 99. E. Laroche. "L'Asie mineure, les Hittites, peuple à double
écriture", EP,p. 105-111, 113. M. Rodinson. "Les sémites et
l'alphabet", "Les écritures sud-arabiques et
éthiopiennes", EP, p. 136-145. J. Filliozat. "Les écritures indiennes. Le monde indien et son système
graphique'. EP, p. 148. H. Levi-Bruhl. "L'écriture et le droit",
EP, p. 325-333. См. также EP, "Confrontations et conclusions", p. 335 sq.
[233]
и не является общим,
поскольку он приводит к общему лишь посред-ством упорной и достаточно
разносторонней работы различения, это безымянное движение самого различения, которое мы из страте-гических
соображений назвали следом, запасом или
различАнием, может быть названо
письмом лишь внутри определенной историче-ской замкнутости
(clôture), т. е. в пределах науки и философии.
Построение науки или
философии письма - это необходимая и трудная задача. Однако подойдя к этим
пределам и неустанно повто-ряя свои доводы, мысль
о следе, различАнии и запасе должна также указывать вовне, за
пределы поля эпистемы. Вне тех "экономиче-ских" или стратегических
отсылок к слову "мысль", которым Хайдеггер ныне считает возможным
называть похожее, хотя и не тождествен-ное превзойдение всякой философемы,
мысль для нас здесь - слово совершенно нейтральное: это пробел в тексте, это,
по необходимос-ти, неопределенное свидетельство настающей эпохи различАния. В не-котором смысле, "мысль "здесь ничего не
значит (ne veut rien dire). Как и всякая
открытость, это свидетельство обращено своей видимой гра-нью внутрь ушедшей
эпохи. Эта мысль ничего не весит. В игре сис-темных взаимодействий она есть
именно то, что никогда ничего не ве-сит. "Мыслить" - это занятие, за
которое мы, конечно, даже еще и не принялись: мыслить - это значит починать эпистему резцом своего письма.
Если бы эта мысль
осталась в пределах грамматологии, она
и по-ныне была бы замурована и обездвижена наличием.
"У
нас есть орган, соответствующий слуху, это - голос; но у нас нет органа, соответству-ющего
зрению, так что цвета мы воспринима-ем не так, как звуки. Вот лишнее средство
раз-вивать наше первое чувство, взаимно упражняя и активный, и пассивный его ор-ган".
"Эмиль"
Если принять традиционную
организацию чтения, можно было бы наверное сказать, что здесь фактически была
предложена своего ро-да двойная сетка - историческая
и систематическая. Допустим,
что мы принимаем эту оппозицию - ради удобства, поскольку, надо ду-мать,
причины нашего ей недоверия теперь уже вполне понятны. Поскольку нам предстоит
исследовать нечто такое, что на том же языке и с тем же недоверием мы называем
"примером", придется те-перь обосновать наш выбор.
С какой стати придавать
"эпохе Руссо" значимость "образца"? В чем особые заслуги
Жан-Жака Руссо в истории логоцентризма? Что означает это имя собственное?
Каковы отношения между этим име-нем собственным и теми текстами, которые были
им подписаны? Мы здесь лишь приступаем к ответу на эти вопросы или, скорее, к
ис-следованию, ограниченному самой их постановкой. Эта работа бу-дет
развертываться постепенно. И потому ее нельзя заранее обосно-вать в
предисловии. Начнем, однако.
Если история метафизики
есть история определения бытия как наличия, если ее авантюра сливается с
авантюрой логоцентризма, ес-ли она всецело строится на сведении на нет следа,
то труды Руссо, как нам представляется, занимают - между "Федром"
Платона и "Энциклопедией" Гегеля - свое совершенно особое место. Что
зна-чат эти три точки отсчета?
Между началом и
философским завершением фонологизма (или логоцентризма) был четко прорисован
мотив наличия. Этот мотив
[238]
претерпел внутренние
изменения, о чем ярче всего свидетельствует момент уверенности в картезианском
когито. Тождество наличия, открытое власти повтора, поначалу сложилось в
"объективной" фор-ме идеальности эйдоса, или субстанциональности
сущности (ousia). Эта объективность отныне принимает форму
представления, идеи как модификации самоналичной субстанции, наделенной
сознанием и уверенностью в себе в самый момент этой самосоотнесенности. В наи-более
общем виде овладение наличием порождает некую бесконеч-ную уверенность. Власть
повторения, необходимость которой га-рантировалась эйдосом, или сущностью (ousia), казалось, приобрела некую абсолютную независимость. В процессе чистого
самовозбуж-дения идеальность и субстанциональность самосоотносятся в стихии res
cogitans. Сознание есть опыт чистого самовозбуждения. Оно счи-тает себя
непогрешимым, и если аксиомы естественного света
дают ему эту уверенность, отвергая наущения Злого Гения, и доказывают существование
Бога, значит, они выступают как сама стихия мысли и самоналичия. Божественное
происхождение этих аксиом не нару-шает этого самоналичия. Бесконечная
инаковость божественной субстанции не вторгается как стихия опосредования или
непрозрач-ности в прозрачную самосоотнесенность или чистое самовозбужде-ние.
Бог есть имя и стихия того, что обусловливает возможность аб-солютно чистого и
целиком самоналичного самопознания. Бесконечный божественный разум есть другое
имя логоса как само-наличия - от Декарта и до Гегеля, несмотря на все различия
мест и времен в структуре этой эпохи. А логос может быть бесконечным, са-моналичным,
порождающим самого себя как чистое
самовозбуждение лишь посредством голоса. Голос
- это особый порядок означающе-го, в котором субъект, отказываясь от своей
самозамкнутости (de soi en soi), но не нуждаясь во
внешних заимствованиях, находит такое означающее, само произнесение которого
его возбуждает. Таков по крайней мере опыт, или сознание, голоса - слушания
собственной речи (s'entendre parler). Этот опыт
переживается и пересказывается как устранение письма или тяготения к
"внешнему", "чувственно-му", "пространственному"
означающему, нарушающему самонали-чие.
Иначе говоря, внутри этой
метафизической эпохи, между Декар-том и Гегелем, Руссо был несомненно
единственным или же пер-вым, кто сделал редукцию письма - эту глубинную
предпосылку це-лой эпохи - темой систематических размышлений. Он повторяет
начальное движение "Федра" или трактата "Об истолковании",
-правда, на основе новой модели наличия: а именно на самоналичии субъекта в сознании или в чувстве. То,
что он устранял с большей
[239]
страстью, чем кто-либо
другой, должно быть, гипнотически воздей-ствовало на него и мучило его больше,
чем кого-либо другого. Де-карт изгнал знак - особенно письменный знак - за
пределы коги-то, за пределы ясной и отчетливой очевидности: коль скоро
очевидность есть самоналичие идеи в душе, следовательно, знак за-нимает здесь
лишь второстепенное место и относится скорее к об-ласти чувственности и
воображения. Гегель вновь приспосабливает чувственный знак к движению Идеи. Он
критикует Лейбница и вос-хваляет фонетическое письмо в горизонте логоса как
абсолютного самоналичия и самососредоточенности в единстве слова и понятия.
Однако ни Декарт, ни Гегель не пытались бороться с проблемой пись-ма. Местом
этой борьбы и этого кризиса стало то, что мы называем XVIII веком. Причем не
только потому, что он восстанавливает в правах чувственность (sensibilité), воображение и знак, но и потому, что подходы
лейбницевского типа пробили брешь в броне логоцентрической самоуверенности.
Требовалось выявить то, что в этих по-пытках построения универсальной
характеристики сразу же огра-ничивало силу удара и размеры пробитой бреши. Еще
раньше Гегеля Руссо со всей ясностью осудил универсальную характеристику - не
потому, что ее обоснование было теологическим и требовало скло-ниться перед
бесконечным разумом или божественным логосом, а потому что она исключала голос.
Сквозь это осуждение прочитыва-ется энергичнейшая реакция,
связанная с защитой фонологизма и логоцентрической метафизики в
XVIII веке. Считалось, что эта угроза исходит от письма. Эта угроза неслучайна
и по-своему даже упоря-дочена: она смогла объединить в единую историческую
систему про-екты пазиграфии, открытие
неевропейских видов письма или, во вся-ком случае, серьезные успехи в области
их расшифровки и, наконец, само
понятие общей науки о языке и письме. Всему
этому и объявля-ется война. "Гегельянство" - это самый красивый шрам,
вынесен-ный из этой войны.
Имена авторов или учений
не имеют здесь существенного значения. Они не указывают ни на тождества, ни на
причины. Не сто-ит думать, будто слова "Декарт", "Лейбниц",
"Руссо", "Гегель" и другие - все это имена авторов
произведений, инициаторов движе-ний или сдвигов. Для нас они указывают прежде
всего на имена про-блем. Хотя мы покамест и позволяем себе рассуждать об этой
исто-рической структуре на примере текстов философского или литературного типа,
это делается вовсе не для того, чтобы именно в них обнаружить начало, причину или
внутреннее равновесие этой структуры. Однако, поскольку мы вовсе не думаем, что
эти тексты представляют собой просто-напросто результаты действия структу-
[240]
ры, как бы мы ее ни
понимали; поскольку мы полагаем, что все по-нятия,
предложенные выше для осмысления сорасчлененности речи и исторической
целостности, замкнуты пределами метафизики, кото-рые мы и ставим здесь под
сомнение; поскольку других понятий мы не знаем, а выработать новые
не сможем, пока наше рассуждение не вый-дет из метафизического тупика (clôture); поскольку изначальная и не-обходимая - и de facto, и de jure - стадия в развитии этой пробле-матики
заключается в том, чтобы проанализировать внутреннюю структуру этих текстов как
симптомов; поскольку это единственное условие для определения их самих во всей
их метафизической при-надлежности - постольку мы и извлекаем из всего
вышеперечис-ленного доводы для вычленения фигуры Руссо, а внутри руссоизма
-теории письма. Впрочем, эта абстракция является неполной и пред-варительной.
Далее мы рассмотрим эту проблему в разделе, посвя-щенном "вопросу о
методе".
Помимо изложения всех
этих весомых предварительных обос-нований необходимо упомянуть и другие наши
побуждения. Дело в гом, что господствующий сейчас в западной мысли и особенно
во Франции тип дискурса - назовем его "структуралистским" - оста-ется
в плену (мы имеем в виду целый слой в этом многоуровневом образовании) тех
самых метафизики и логоцентризма, которые при этом поспешно объявляются уже
"преодоленными". В качестве при-мера мы избрали тексты Клода
Леви-Стросса, чтобы исходя из них проникнуться побуждением к чтению Руссо, и
все это - по несколь-ким причинам: во-первых, потому что эти тексты
содержательны, ин-тересны с теоретической точки зрения, побуждают к дискуссиям,
а кроме того потому, что в них отводится большое место теории пись-ма и теме
верности наследию Руссо. Стало быть, они будут здесь не только экзергом.
Начать ли мне с разговора о письме? Нет, мне
стыдно забавляться такими безделицами в со-чинении о воспитании.
"Эмиль, или О воспитании "
Представляется,
что письмо способствует прежде всего эксплуатации людей и лишь по-том - их
просвещению... Письмо и веролом-ство идут к ним рука об руку.
"Урок письма
" в "Печальных тропиках "
Метафизика - это
образцовая система защиты против угрозы пись-ма. Что же, собственно, связывает
письмо с насилием? Чем должно быть насилие, чтобы нечто в нем становилось
своего рода следом? И почему этот вопрос возникает в той цепочке связей,
которая сближает Леви-Стросса и Руссо? К трудности обоснования этого су-жения
исторической перспективы добавляется другая трудность: что есть наследование в
порядке дискурса и текста? Если, следуя опре-деленным условностям, мы здесь
называем дискурсом актуальное, живое,
осознанное представление текста в
опыте пишущих и чита-ющих, и если текст постоянно выходит за рамки этого
представле-ния всей системой своих ресурсов и своих собственных законов, то
разработка генеалогического вопроса выходит далеко за рамки на-ших нынешних
возможностей. Как известно, метафора, которая могла бы безошибочно показывать
генеалогию текста, пока еще ос-тается под запретом (interdite).
К
вопросу об исторической принад-лежности текста - с его синтаксисом и лексикой,
с его разбивкой, пунктуацией, пробелами, полями - нельзя подойти прямолинейно:
ища причину во взаимовлиянии, в простом накоплении слоев или точной
взаимоподгонке заимствованных элементов. Хотя в тексте все-гда содержится
определенное представление о собственных корнях, они не прорастают вглубь, за
пределы пространства представления,
[242]
и никогда не касаются
почвы. И это несомненно разрушает их кор-невую
сущность, хотя и не отменяет самой необходимости в их уко-реняющей функции. Говорить об этом
бесконечном переплетении кор-ней, об их укоренении в других корнях, о
принуждении к этому корневому укоренению, о многократных возвратах в одни и те
же точ-ки, о повторах старых сцеплений, о спутывании и обвивании кор-нями друг
друга, говорить, что текст - это лишь корневая система, -это значит, конечно,
противоречить и понятию системы, и схеме корня. Это противоречие - не чистая
видимость: оно приобретает противоречивый, или "нелогичный", смысл
лишь внутри замкнутой конфигурации - истории метафизики, внутри корневой
системы, ко-торая уходит далеко в глубину и пока еще не имеет имени.
Итак, самосознание
текста, очерченная область дискурса, в ко-торой формулируется определенное
генеалогическое представление (например, своего рода "XVIII век" и
то, как Леви-Стросс его стро-ит), не сливаясь с генеалогией как таковой,
играет, как раз в силу этой неслитности, организующую роль в структуре текста.
Даже если бы здесь можно было говорить о ретроспективной иллюзии, она не бы-ла
бы простой случайностью, теоретическим мусором; необходимо было бы учесть и ее
необходимость, и ее позитивные воздействия. Текст всегда имеет разные возрасты,
и чтение должно с этим считать-ся. Генеалогическое представление о себе самом
уже есть представ-ление самопредставления: например, "французский XVIII
век" (ес-ли нечто подобное вообще существует) строится как представление о
собственном происхождении (provenance) и наличии.
Можно ли сказать, что
игра этих соответствий, столь явная в тек-стах антропологии и
"гуманитарных наук", целиком развертывает-ся внутри "истории
метафизики"? Может ли она хоть в каком-ни-будь месте сломать ее ограду (clôture)? Вот самый широкий горизонт проблем, которые будут далее
рассматриваться на нескольких при-мерах. Им можно дать имена собственные (это
имена держателей речи - Кондильяк, Руссо, Леви-Стросс); или же имена нарицатель-ные
(это понятия анализа, происхождения, (перво)начала, природы, культуры, знака,
речи, письма и т. д.).; наконец, это имя нарица-тельное имени собственного.
Фонологизм, как внутри
лингвистики, так и внутри метафизики, есть, несомненно, устранение или
принижение письма. Но это так-же и авторитет науки, в которой видят модель всех
наук, называемых гуманитарными. И в этих двух смыслах структурализм
Леви-Стросса есть фонологизм. Все то, с чем мы уже имели дело, говоря о линг-вистических
и фонологических "моделях", не позволяет нам обой-ти структурную
антропологию, на которую фонология как наука
[243]
оказывает свое
воздействие, и притом открыто провозглашаемое: об
этом свидетельствует, например, работа "Язык и системы родства"1, в которой следовало бы внимательно изучить каждую
строчку.
"Рождение
фонологии перевернуло эту ситуацию. Оно не только обновило лингвистические
перспективы: столь мощное преобразование не было ограни-чено какой-либо частной
дисциплиной. Фонология неизбежно играет по отно-шению к социальным наукам ту
обновляющую роль, какую ядерная физика, например, сыграла по отношению ко всей
совокупности точных наук" (с. 39).
Если бы мы хотели
разрабатывать здесь вопрос о модели, нам
следовало бы вычленить все те "как" и "подобно", которыми
изо-билует доказательство, допуская и упорядочивая аналогию между фо-нологией и
социологией, между фонемами и терминами родства. "Удивительная
аналогия", - говорит Леви-Стросс, однако исполь-зование всех этих
сравнений быстро убеждает нас в том, что речь, по сути, идет о прочной, но
скудной общности структуральных за-конов, явно преобладающих не только в
рассматриваемых системах, но равным образом и во многих других областях:
образцовая фоно-логия - это рядовой пример, а не направляющая модель. Однако в
этой области вопросы были поставлены, возражения сформулиро-ваны, и поскольку эпистемологический фонологизм, придающий от-дельной
науке значение образца, предполагает лингвистический
и метафизический фонологизм,
громкий голос которого заглушает письмо, мы попытаемся прежде всего
познакомиться именно с этим
последним.
Итак, Леви-Стросс писал о
письме. Правда, мест, непосредст-венно посвященных письму, у него немного2, но это во многих смыс-лах замечательные страницы: они
прекрасно написаны и поражают нас, формулируя - в парадоксальном и современном
виде - упор-но повторявшееся Западом проклятие, провозглашая то устранение
письма, посредством которого - от "Федра" до "Курса обшей линг-вистики"
- Запад строил и узнавал себя.
Есть и еще одна причина, по которой нам нужно
перечитать Ле-ви-Стросса. Если, как мы уже убедились, можно помыслить пись-
1 В "Anthropologie structurale". Ср. также "Introduction à l'œuvre de
Mauss", p. XXXV.
2 Прежде всего см. "Tristes tropiques", a в них целиком
гл. XVIII "Leçon
d'écriture"; теоретическая суть
этого текста передается во второй из бесед с К.Леви-Строссом (G. Charbonnier. "Entretiens avec Claude
Lévi-Strauss": "Primitifs et civilisés"). См. также
"Anthropologie structurale ("Problèmes de méthode et
d'enseignement", осо-бенно главу, в которой говорится о "критерии подлинности", р. 400). Наконец,
косвенно об этом речь пойдет в "La pensée sauvage", в
разделе с привлекательным заглавием "Le temps retrouvé".
[244]
мо, только лишив доверия,
как якобы самоподразумеваемой оче-видности, всю систему различий между physis и ее 'другим' (вот этот ряд "других": искусство, техника,
закон, установление, общество, немотивированность, произвольность и пр.), а
также всю ту систе-му понятий, которой она подчиняется, - то нам необходимо
самым внимательным образом проследить неспокойный ход мысли учено-го, который
на разных этапах своих размышлений то берет это раз-личие за основу, то
приводит нас к той точке, где оно стирается: "Противоположность между
природой и культурой, на которой мы ранее настаивали, имеет, как нам теперь
кажется, скорее методоло-гическую значимость"3. И в самом деле, разве Леви-Стросс не шел все время лишь
от одной точки, где стирается это различие, к дру-гой? Уже в "Элементарных
структурах родства" ( 1949), где преобла-дает проблема запрещения инцеста,
различие допускалось, но лишь между сторонами этого шва между природой и
культурой. Отчего обе становились еще менее понятными. Было бы рискованно
решать вопрос о том, является ли сам этот шов - запрещение инцеста - странным
исключением в прозрачной системе различий, "фактом", с которым, по
Леви-Строссу, "нам пришлось бы тогда столкнуться" (с. 9), или,
напротив, (перво)началом различия между природой и культурой, внесистемным
условием системы различий. Это условие становится чем-то парадоксальным,
"скандальным" (un scandale) лишь в том случае, если
мы стремимся понять его внутри системы,
условием которой оно является.
"Допустим,
что все, что есть в человеке всеобщего, относится к порядку природы и
отличается стихийностью, а все, что подчиняется норме, принад-лежит культуре и
выступает как относительное и частное. Таким образом, нам приходится тогда
столкнуться с фактом или даже с совокупностью факт тов, которые в свете
предыдущих определений выглядят как нечто парадок-сальное, скандальное...
поскольку запрещение инцеста совершенно недву-смысленно представляет в
неразрывном единстве те два признака, в которых мы узнали противоречивые
свойства двух взаимоисключающих порядков: оно является правилом, которое -
единственное среди других социальных правил - обладает в то же время и
свойством всеобщности" (с. 9).
Однако эта парадоксальная, "скандальная"
ситуация возникла лишь в определенный момент анализа: а именно, когда, отказав-шись
от "реального анализа", в принципе не способного показать нам
различие между природой и культурой, мы перешли к "идеальному
1 "La pensée sauvage", p. 327, ср. также р. 169.
[245]
анализу",
позволившему нам определить "двойной критерий нормы и всеобщности".
Таким образом, лишь доверие самому этому разли-чию между двумя типами анализа
придает скандалу скандальный смысл. Но что означало это доверие? Оно осознало
себя в виде пра-ва ученого пользоваться теми "орудиями метода", в
которых он пред-полагает наличной "логическую значимость" в
устремлении к "объ-екту", "истине" и пр., ради которых
наука и делает свое дело. Вот первые (почти самые первые) слова из
"Структур":
"
...мы начинаем понимать, что разграничение между естественным и обще-ственным
состоянием (нынче мы сказали бы - между естественным и куль-турным состоянием),
хотя и не имеет приемлемого исторического содержа-ния, все же обладает
логической значимостью, вполне надежно обосновыва-ющей его применение в
качестве методологического орудия современной социологии" (с. 1).
Мы ясно видим:
"Значимость, прежде всего методологическая", понятий природы и
культуры, от "Структур" и до "Первобытного мы-шления", не
претерпевает эволюции, не подвергается переоценке. То же самое можно сказать и
о понятии "методологическое орудие": уже в "Структурах"
четко заявлено то, что Десять лет спустя нам ска-жут о "самодельщине"
(bricolage), об орудиях как "подручных сред-ствах",
сохраняемых по принципу "это всегда может пригодиться". "Подобно
самодельщине в технике, мифическое мышление может достичь в интеллектуальном
плане блестящих и непредвиденных ре-зультатов. Вместе с тем нередко отмечался
мифопоэтический харак-тер самодельщины" (с. 26 cл.). Следовало бы
задуматься: мыслит ли себя этнолог как "инженер" или скорее как
"самоделыцик" (bricoleur)? "Сырое и
вареное" есть не что иное, как "миф о мифологии" ("Пре-дисловие",
с. 20).
Однако стирание границы
между природой и культурой - от "Структур" до "Первобытного
мышления" - не было результатом од-ного и того же жеста. В первом случае
речь шла скорее о бережном отношении к своеобразию этого скандального шва. Во
втором слу-чае - о его редукции, хотя и с заботой о том, чтобы не
"растворить" специфику анализируемого материала:
"...было
бы недостаточно, если бы человечество в целом поглотило отдель-ные человеческие
общества; это первое его действие порождает и другие, ко-торые Руссо (с его
"обычной прозорливостью", только что отмеченной Ле-ви-Строссом) вряд
ли согласился бы принять с такой же готовностью; они выпадают на долю точных и
естественных наук, которые должны вновь вве-
[246]
сти
культуру в природу и в конечном счете - жизнь в совокупность ее физи-ко-химических
условий..." (с. 327).
Одновременно и сохраняя,
и устраняя унаследованные понятий-ные оппозиции, эта мысль, как и мысль
Соссюра, оперирует край-ностями: то остается внутри некритически принимаемой
системы по-нятий, то, напротив, теснит преграды (clôture)
и
трудится на ниве деконструкции.
Наконец, последняя цитата
необходимым образом подводит нас к этому вопросу: почему мы говорим о
Леви-Строссе и Руссо? Эта связка должна быть обоснована постепенно и изнутри.
Однако мы уже знаем, что Леви-Стросс не только вторит Жан-Жаку, чувствует себя
наследником его сердца, восприемником его, так сказать, тео-ретического порыва.
Он нередко говорит о себе как о современном ученике Руссо, он видит в нем
учредителя, а не только пророка со-временной этнологии. Можно было бы привести
сотню текстов во славу Руссо. Вспомним, однако, главу о "Тотемизме
изнутри" в кон-це "Тотемизма сегодня": в ней говорится о
"воинствующей одушев-ленности" этнографией, об "удивительной
прозорливости" Руссо, ко-торый, будучи "более тонок умом, чем
Бергсон", "еще до открытия тотемизма" "проникает в то, что
делает возможным тотемизм как та-ковой" (с. 147), а это:
1) сострадание, этот основоположный аффект, столь
же изна-чальный, как и самолюбие: он естественным образом объединяет нас с
другими и прежде всего, конечно, с человеком, но также и со. всяким живым
существом;
2) изначально метафорическая, ибо связанная, по
Руссо, со стра-стью, сущность нашего языка. Такое истолкование Руссо
Леви-Строссом можно обосновать "Опытом о происхождении языков",
который мы постараемся далее внимательно прочитать: "Поскольку первы-ми
побуждениями, заставившими человека говорить, были страсти (а не потребности),
его первыми выражениями были тропы. Образ-ный язык возник первым". Именно
в "Тотемизме изнутри" "Второе рассуждение" Руссо
определяется как "первый трактат по общей ан-тропологии во французской
литературе". В нем Руссо почти в совре-менных терминах ставит главную
проблему антропологии, а имен-но проблему перехода от природы к культуре"
(с. 142). А вот часто повторяющаяся похвала: "Руссо не только предвосхитил
этноло-гию - он ее основал. Прежде всего - практически, написав "Рассуж-дение
о происхождении и основаниях неравенства между людьми", где ставится
проблема соотношения между природой и культурой: в нем можно видеть первый
трактат по общей этнологии; а затем - те-
[247]
оретически, с
замечательной ясностью и краткостью разграничив собственный объект этнолога и
объект моралиста или историка: "Когда мы хотим изучать людей, нужно
смотреть вокруг себя, но чтобы изучать человека как такового, нужно научиться
смотреть вдаль: сначала нужно наблюдать различия, чтобы потом обнаружить общие
свойства" ("Опыт о происхождении языков", гл. VIII)"4.
Это открыто
провозглашаемый (déclaré) воинствующий
руссо-изм. Он навязывает нам тот общий вопрос, который более или ме-нее
непосредственно будет направлять все наше чтение. В какой ме-ре принадлежность
Руссо к логоцентрической метафизике и философии наличия - мы уже увидели эту
принадлежность, а ее об-разцовую фигуру обрисуем позже - задает границы
научного рассуж-дения? Можно ли сказать, что она с необходимостью удерживает в
своих границах и науку этого этнолога и теоретика современной эт-нологии, и его
верность Руссо?
Если этого вопроса будет
недостаточно, чтобы побудить нашу мысль к развитию, нам придется, быть может,
вновь обратиться, на-пример:
1) к экскурсу о насилии:
не о том насилии, которое будто бы об-рушивается на
невинный язык извне, застает его врасплох, так что язык переживает эту агрессию
письма как свое случайное бедствие, пора-жение, крах, но о том изначальном
насилии языка, которое всегда-уже есть письмо. Мы ни в коем случае не станем
опровергать Руссо и Леви-Стросса, когда они связывают власть письма с насилием.
Од-нако если смотреть в корень проблемы и не считать это насилие чем-то чуждым
исходно невинной речи, тогда весь смысл высказывания о единстве насилия и
письма переворачивается: следовательно, его не нужно изымать из контекста и
рассматривать изолированно;
2) к области недосказанного по поводу метафизики
или онто-теологии логоса (преимущественно в ее гегелевском виде) как немощ-ного
сновидного усилия, как попытки справиться с отсутствием как таковым путем
редукции метафоры, ее растворения в абсолютной яв-ленности (parousia) смысла. К области недосказанного относится и первописьмо в
языке с его неустранимой метафоричностью: саму возможность первописьма нам
следует здесь помыслить еще до ка-ких-либо его риторических повторов,
справившись с неизбежным от-сутствием собственного имени. Руссо безусловно
считал, что язык
4 "Jean-Jacques Rousseau, fondateur des sciences de l'homme", p. 240. Это доклад, вклю-ченный
в том "Jean-Jacques
Rousseau". La Baconnière, 1962. Здесь мы
сталкива-емся с одной из любимых тем Мерло-Понти: работа этнолога реально осуществ-ляет то варьирование,
посредством которого воображение ищет главный инвариант.
[248]
берет свое начало в
образности, но он полагал также - и тому нема-ло свидетельств - что она
развивается в сторону собственного смыс-ла (propre).
"Образный
язык возник первым, - говорит он, добав-ляя: - А собственный смысл был
обнаружен в последнюю очередь" ("Опыт"5). Именно перед
этой эсхатологией всего 'собственного' (prope, proprius,
proximité à soi, propriété, propreté) мы и поставим
вопрос о письме (graphein).
Но как отличить на
письме человека, кото-рого называют, от человека, которого подзы-вают? Именно
туг истинная загадка точки, обозначающей звательность.
"Опыт о происхождении
языков"
Взойдем теперь от
"Печальных тропиков" к "Опыту о происхожде-нии языков" и от
преподанного "Урока письма" к уроку, в котором нам отказал человек,
которому было "стыдно забавляться такими безделицами" - письмом - в
сочинении о воспитании. Поставим во-прос более четко: можно ли сказать, что
здесь и там говорится одно и те же, делается одно и то же?
В "Печальных тропиках", которые
представляют собой одновре-менно и "Исповедь", и своего рода
приложение к "Приложению к путешествию Бугенвиля", есть глава
"Урок письма". В ней описан эпизод того, что можно было бы назвать
этнологической войной, то важнейшее столковение, с которого начинается общение
между на-родами и культурами, даже если оно не совершается под знаком гос-подства
колонизаторов или миссионеров. В рассказе об "Уроке пись-ма" звучит
тема насилия, сдерживаемого или отсроченного, иногда
5 Понятие изначально образного языка было
достаточно распространено в ту эпо-ху, в частности у Уорбсртона и Кондильяка,
оказавших на Руссо большое влия-ние. А также у Вико: в связи с "Опытом о
происхождении языков" Б.Ганьебен и М. Реймон задавались вопросом о том, не
ознакомился ли Руссо с "Новой на-укой" в бытность свою секретарем
Монтэпо в Венеции. Хотя Руссо и Вико оба утверждали, что в основе первобытных
языков лежит метафора, один лишь Ви-ко приписывал им божественное
происхождение, а Кондильяк и Руссо спорили друг с другом по этому вопросу.
Кроме того, Вико (один из немногих, если не един-ственный) считал, что письмо и
речь возникли одновременно: "Философы оши-бались, полагая, что сначала
появились языки, а потом - письмо; напротив, они родились одновременно и
развивались параллельно" (Scienza Nuova 3, I.). Кассирер с уверенностью
утверждает, что Руссо "использовал" в "Опыте" теории Вико о
языке ("Philosophie der
symbolischen Formen". I, I, 4).
[249]
неявного, но всегда
давящего и тяжелого. Его гнет чувствуется в раз-ных местах и в разные моменты:
оно затрагивает отношения, пере-данные повествованием Леви-Стросса, отношения
между индиви-дами и группами, отношения между культурами или внутри одного и
того же сообщества. О чем говорит то или иное отношение к пись-му в различных
случаях насилия?
Проникновение в мир
намбиквара. Симпатия этнолога к тем, ко-муонпосвятил, как известно, одну из
двух своих диссертаций - "Се-мейная и социальная жизнь индейцев
намбиквара"( 1948). Стало быть, проникновение в "потерянный мир"
намбиквара, "маленькой груп-пы коренных жителей-кочевников - одного из
самых примитивных племен, которые только можно встретить в мире" на
"территории, рав-ной Франции", пересеченной "пикадой"
(picada - тропа, след кото-рой "теряется в зарослях кустарника".
Нужно помыслить одновремен-но возможность пути и различия как письма, истории
письма и истории пути, разрыва, via rapta, прерванного пути, проложенного
(fracta) пути, пространства обратимости и повторения, прочерчен-ного
открытостью, отклонением и насильственной разбивкой при-роды, дикорастущего
леса. Silva - это дикорастущий лес, а что каса-ется via rupta, то она
записывается, выделяется, насильственно вписывается как различие, как форма,
навязываемая hyle, лесу, ро-ще как материи; трудно представить себе, чтобы
умение строить до-роги не давало тем самым доступа к письму). Территория
племени нам-биквара пересечена линией пикады, протоптанной коренными жителями.
Но также и другой линией - привнесенной
извне:
Это
заброшенная телефонная линия, которая "стала бесполезной сразу, как только
была проведена"; она "натянута между телеграфными столбами, ко-торые
не меняют, когда они сгнивают, падая жертвами термитов или же ин-дейцев,
принимающих характерный гул телеграфной линии за гудение цело-го улья диких
пчел".
Люди из племени
намбиквара, чья агрессивность и жестокость (действительные или мнимые) вызывают
страх у персонала теле-фонной линии, "обращают наблюдателя к тому, что он
охотно (хо-тя и ошибочно) принял бы за детство человечества''. Леви-Стросс
описывает этот биологический и культурный тип населения, чьи техника,
экономика, социальные установления и структуры родст-ва, при всей их
примитивности, безусловно делают намбиквара пол-ноправными представителями
человеческого рода, человеческого общества, достигшими "культурного
состояния". Они владеют язы-ком и знают запрещение инцеста. "Все они
- родственники друг дру-
[250]
гу; представители намбиквара
женятся преимущественно на пле-мянницах из так называемого перекрестного (croisée) рода - на до-черях сестры отца или брата матери".
Другое основание для того, что-бы, вопреки видимости, не верить в тезис о
"детстве человечества" применительно к намбиквара, - это структура их
языка. И осо-бенно - его использование. В разных ситуациях намбиквара ис-пользуют
различные диалекты, различные языковые системы. Имен-но здесь вступает в
действие феномен, который можно было бы обобщенно назвать
"лингвистическим" и который должен нас здесь интересовать в первую
очередь. Речь идет о факте, который мы не сможем истолковать вне общей системы
условий его возможности, вне его a priori; эмпирические
причины этого факта, действующие в данной ситуации, нам недоступны, а Леви-Стросс
и не стремит-ся их понять, ограничиваясь здесь простой констатацией. Этот факт
интересен в связи с тем, что было выше сказано насчет сущности или энергии graphein как изначального стирания собственного име-ни. Письмо возникает, когда
в системе происходит вычеркивание собственного имени; "субъект"
возникает с самого начала этого стушевывания, т. е. с момента появления
"собственного" (propre) на ранней заре языка. Это
высказывание по сути своей универсально и может быть построено a priori. Каким образом происходит пере-ход от этого a
priori к
детерминации эмпирических фактов - вот во-прос, на который мы не можем здесь
дать общего ответа. И прежде всего потому, что на вопросы такого типа общего
ответа, по опре-делению, просто не существует.
Таким образом, мы
отправляемся здесь навстречу этому факту. Речь
идет не о стирании самой структуры того, что мы считаем на-шими собственными
именами; речь идет не о стушевывании, кото-рое парадоксальным образом создает
изначальную возможность про-чтения вычеркнутого, но о характерном для некоторых
обществ палимпсестном, на-печатленном (en surimpression) запрете на ис-пользование
собственных имен: "Использование собственного име-ни у них
запрещено", - сообщает Леви-Стросс.
Прежде чем подойти к
этому вплотную, заметим, что запрет на собственные имена необходимо оказывается
вторичным по отно-шению к вычерку, создающему собственное имя внутри
прото-пись-ма (archi-écriture), т. е. в игре различий.
Стало быть, именно потому, что собственные имена уже не являются собственными,
ибо их вы-работка есть одновременно и их стушевывание, а вычерк, насилие буквы
изначальны и вовсе не нападают невесть откуда на некую ис-конную запись; именно
потому, что собственное имя - как уникаль-ное называние наличного уникального
существа - всегда было лишь
[251]
мифом о (перво)начальной
возможности чтения (lisibilité), прозрач-ной в
своем наличии и одновременно - стушеванной; именно по-тому, что возможность
собственного имени всегда определялась ме-стом в классификации и, значит, в
системе различий, в письме, сохраняющем следы различий, - именно поэтому запрет
стал воз-можным, смог осуществляться, а также, как мы далеее увидим, и на-рушаться.
Нарушаться - т. е. вновь забываться, возвращаться в не-собственность (non-propriété) (перво)начала.
Все это хорошо согласуется с замыслом Леви-Стросса.
В главе "Путь к общему и путь к частному" ("Первобытное
мышление", гл. VI) показано, что "собственно именование невозможно,
что осу-ществляется лишь классификация другого... или же себя самого"6. Это
6 "Таким образом мы сталкиваемся здесь с двумя крайними
типами собственных имен, между которыми существует целый ряд опосредующих
звеньев. В одном случае имя выступает как опознавательный признак при
идентификации: со-гласно определенному правилу он подтверждает, что именуемый индивид при-надлежит
к заранее заданному классу (к социальной группе в системе групп) или же
обладает от рождения определенным статусом в системе статусов. В другом слу-чае
имя выступает как свободное творение индивида, осуществляющего
акт име-нования и тем самым выражающего через
посредство именуемого некое измен-чивое состояние своей собственной
субъективности. Однако можно ли сказать, что в обоих этих случаях воистину
происходит именование? Представляется, что выбор здесь такой: либо мы идентифицируем
другого, относя его к какому-то классу, либо - под видом именования другого -
идентифицируем себя через дру-гого. Стало быть, в обоих этих случаях именование
отсутствует: мы классифици-руем другого, если даем ему имя в зависимости от
присущих ему признаков; мы классифицируем сами себя, если, не обременяя себя
каким-либо правилом, име-нуем другого "свободно", т. е. в зависимости
от наших собственных свойств. Ча-ще всего и то и другое происходит
одновременно" (р. 240). Ср. также "L'individu comme espèce" и "Le temps retrouvé" (гл. 7, 8). "Следовательно,
в каждой систе-ме собственные имена представляют собой кванты
означения, а под ними оста-ется лишь возможность
показа. И здесь мы подходим к самым корням ошибки, параллельно совершенной
Пирсом и Расселом: первый определял собственное имя как "индекс", а
второй видел логическую модель имени собственного в ука-зательном местоимении.
А значит, акт именования помещался, по сути, в некий континуум, в рамках
которого происходит незаметный переход от акта означе-ния к акту показа. Однако
этот переход - как, надеемся, нам удалось показать, -
прерывен, хотя в каждой культуре его пороги
фиксируются по-разному. В ес-тественных науках этот порог может располагаться
на уровне вида, разновидно-сти или же подвида. Таким образом здесь в качестве
имен собственных воспри-нимаются в разных случаях термины разной степени
общности" (р.285-286).
Быть может,
следовало бы, углубляя эту интенцию, задуматься о том, право-мерно ли ссылаться
на некое доименное свойство (propriété pré-nominale) чис-того
"показа", не является ли чистое указание - как нулевая ступень языка,
как "чувственная очевидность" - лишь мифом, всегда-уже стертым игрою
различий. Быть может, стоило бы отнести к знаку "собственное"
(propre) то, что Леви-Стросс в другом месте относит к собственным именам:
"При движении вниз си-стема также не достигает внешнего предела, так как
умеет трактовать качествен-ное разнообразие естественных видов как материю
символическую порядка, притом что ее движение к конкретному, особому,
индивидуальному не останав-ливается даже перед трудностью изобретения личных
имен: она спотыкается лишь на собственных именах, которые не могут быть
терминами в классифика-ции" (р. 288) (cf. aussi p. 242).
[252]
доказательство строится
на нескольких примерах запрета на упо-требление имен собственных в тех или иных
случаях. Здесь следо-вало бы, конечно, тщательно разграничить сущностную
необходи-мость устранения собственного имени и вполне конкретный запрет,
который иногда к нему добавляется, образуя с ним единый узел. И отсутствие
запрета, и наличие запрета равно предполагают эту ос-новоположную
стушеванность. Отсутствие запрета, осознание или показ собственного имени
позволяют восстановить или же вновь обнаружить неустранимую сущностную
не-собственность (impro-priété). Когда в нашем сознании имя называется
собственным, оно тем самым уже классифицируется и стушевывается в
этом самоназыва-нии. Оно
становится чем-то большим, нежели так называемое соб-ственное
имя.
Отказавшись от понимания
письма в узком смысле слова - как линейной фонетической записи, - можно
сказать, что всякое об-щество, способное вырабатывать или, иначе говоря,
стушевывать собственные имена и играть классификационными различиями, уже
владеет письмом как таковым. Таким образом, выражению "бес-письменное
общество" не соответствуют никакая реальность и ни-какое понятие. Это
выражение - этноцентрическая галлюцинация, злоупотребление расхожим, т. е.
этноцентрическим, понятием письма. Впрочем, презрение к письму вполне хорошо
согласуется с таким этноцентризмом. Но этот парадокс лишь мнимый, это -одно из
противоречий, в которых выражается и выполняется вну-треннее устойчивое
желание. Презрение к письму (буквенному) как орудию порабощения речи, грезящей
о своей полноте и само-наличии, и отказ признать письмом знаки, не являющиеся
бук-вами, - это один и тот же жест. Мы видели его как у Руссо, так и у Соссюра.
Итак, намбиквара - сюжет
"Урока письма" - это как раз один из таких бесписьменных народов. У
них нет того, что мы обычно на-зываем
письмом. Во всяком случае, об этом нам говорит Леви-Стросс: "Очевидно, что
намбиквара не умеют писать". С точки зрения эти-ко-политической это
неумение сразу же предстанет как невинность и ненасилие, нарушенные вторжением
Запада и "Уроком письма". Мы увидим эту сцену. Но чуть позже.
Ведь заявлять, что
намбиквара не умеют писать, можно лишь на основе какой-то определенной модели
письма. Позже, рассма-тривая и сопоставляя различные тексты Леви-Стросса, мы
задума-емся над тем, насколько правомерно отказывать в статусе письма тем
"пунктирным линиям" и "зигзагам" на ритуальных погремуш-ках,
которые кратко упомянуты в "Печальных тропиках". Как от-
[253]
казать в умении писать
обществу, способному стушевывать "соб-ственное", т. е. уже познавшему
насилие? Ведь письмо как стуше-вывание (oblitération) "собственного"
в игре различий есть изна-чальное насилие само по себе; чистая невозможность
"звательной точки", невозможная чистота звательности. Нельзя
устранить ту "двусмысленность", от которой Руссо хотел избавиться
исполь-зованием "звательной точки". В самом деле, наличие такой точки
в любой системе пунктуации ничего не изменит. Смерть называ-ния в абсолютном,
собственном смысле, признание в языке 'дру-гого' как чистого другого,
взывающего к другому как таковому, -это смерть чистой идиомы, именующей нечто
уникальное. Еще до появления насилия в обычном и производном смысле слова
-именно о нем и идет речь в "Уроке письма" - уже существует воз-можность
прото-письма как насилия, насилия различения, клас-сификации и системы
называний. Но прежде чем обрисовать струк-туру этих следствий прочтем сцену с
именами собственными; вместе с другой сценой, которую мы увидим позже, они
подготав-ливают нас к "Уроку письма". Она отделена от него главой с
дру-гой сценой ("В семье") и описана в гл. XXVI, названной "На
ли-нии".
"Хотя
иметь дело с намбиквара несложно - они не обращают внимания на присутствие
этнографа, на его записную книжку, на фотоаппарат, - работа осложнялась
языковыми причинами. Прежде всего у них запрещено поль-зоваться именами собственными;
чтобы идентифицировать человека, тре-бовалось поступить так же, как делали
служащие с телеграфной линии, т. е. договориться с коренными жителями насчет
прозвищ, которыми можно было бы их называть. Это могли быть либо португальские
имена (например, Хулио, Хосе-Мария, Луиза); либо прозвища (Лебре (Заяц),
Ассукар (Са-хар)). Я даже знал человека, которого Рондон или кто-то из его
товарищей окрестил Кавеньяком: он носил бородку, что редко встречается у
индейцев, которые обычно ходят безбородыми. Однажды, когда я играл с группой де-тей,
одну из девочек ударила подружка; она прибежала ко мне искать защи-ты и
принялась тайно шептать мне на ухо какие-то непонятные слова, ко-торые я
несколько раз просил ее повторить; когда же это заметила другая девочка, она
пришла в ярость и тоже подбежала ко мне, чтобы сообщить ка-кую-то важную тайну;
после некоторых колебаний и распросов я понял, в чем было дело. Первая девочка
решила из мести выдать мне имя своей обидчицы, но когда это заметила другая,
она в наказание сообщила мне имя первой. С этого момента было нетрудно, хотя и
неловко, настроить детей друг против друга и выведать все их имена. После чего
в нашем сообществе заговорщиков я без труда выведал у них имена взрослых. Но
когда взрослые
[254]
узнали
про наши секреты, детей наказали, и источник моей информации иссяк"7.
Мы не можем здесь углубляться во все сложности
эмпирической де-дукции этого запрета, однако a priori ясно, что те
"собственные имена", о запрете и раскрытии которых говорит нам
Леви-Стросс, на самом де-ле вовсе не собственные имена. Само выражение
"имя собственное" не-точно, причем по тем самым причинам, о которых
идет речь в "Перво-бытном мышлении". Запрет налагается на раскрытие
того, что функционирует в качестве
собственного имени. И эта функция есть са-мо сознание. Имя
собственное в обыденном смысле слова, в смысле со-знания, выступает (мы бы
сказали: "по истине", - если бы мы не долж-ны были опасаться этого
слова8) лишь как обозначение принадлежности, как элемент
лингвосоциальной классификации. Снятие запрета, вся эта крупная игра доносов и
обнажение "собственного" (речь идет, за-метим, как бы о военных
действиях; много чего можно было бы сказать по поводу того, что ведут эту игру
и враждуют между собою именно де-вочки) заключаются не в выдаче собственных
имен, но в разрыве по-крова, скрывающего классификацию и принадлежность [к
обществен-ной группе], вписанность в систему языковых и социальных различий.
7 Коль скоро мы читаем Руссо через эти
тексты, почему бы нам не включить в эту сцену другую сцену - из
"Прогулок"(IХ)? Вчитываясь во все подробности, мы начинаем меньше
ощущать противоположность их элементов и яснее видеть между ними строгую
симметрию. Возникает впечатление, будто Руссо раскрыл положительную,
успокаивающую сторону того отпечатка, который Леви-Стросс представляет с
отрицательной изнанки. "Мне вскоре наскучило сорить деньга-ми, чтобы
подавлять людей; я покинул моих спутников и отправился в одиноч-ку гулять по
ярмарке. Разнообразие предметов долго меня занимало. Я заметил группу из пяти-шести
савояров вокруг девчушки с дюжиной плохоньких яблок, от которых ей, видимо,
очень хотелось избавиться. Савояры и сами были бы ра-ды ей помочь, но у них на
всех было всего два или три лиарда, а на такие деньги разве много купишь? Эти
яблоки были для них садом Гесперид, а девчушка - ох-ранявшим его драконом. Эта
комедия долго меня забавляла, покуда я не поло-жил ей конец, заплатив девчушке
за яблоки и попросив ее раздать их малышам. И тогда я стал свидетелем одного из
самых приятных зрелищ, которые только мо-гут услаждать человеческое сердце,
созерцая вокруг себя радость вместе с невин-ностью малолетства. Эту радость
разделяли и прохожие, и я сам - так дешево за нее заплатив, причем моя радость
увеличивалась от сознания того, что это - ре-зультат моих трудов".
8 Как мы с самого начала предположили, слово (и понятие)
'сознание' имеет смысл лишь в границах логоцентризма и метафизики наличия. Хотя
оно и не предполагает возможности интуитивно данного или установленного
соответст-вия (adéquation),
оно по-прежнему подчеркивает в aletheia
момент видения, на-полненного и умиротворенного наличием. Именно поэтому
размышление о пись-ме не может оставаться внутри науки, т. е. в
эпистемологическом кругу. Это не может быть для нее ни высокой целью, ни
хорошим поводом для смирения.
[255]
То, что взрослые
представители намбиквара скрывали, а девоч-ки, нарушив правила, выдали
чужеземцу, вовсе не было какими-то уникальными идиомами, но скорее несущими
особую нагрузку име-нами нарицательными или "абстрактами" - если
верно (см. "Пер-вобытное мышление", с. 242), что "в системы имен
включены так-же и их "абстракты".
Понятие имени
собственного, которым Леви-Стросс пользуется в "Печальных тропиках"
как чем-то несомненным, никак нельзя назвать простым и удобным в обращении. А
значит, то же самое от-носится и к понятиям насилия, хитрости, вероломства или
угнете-ния, которые, подобно знакам пунктуации, и дальше размечают текст
"Урока письма". Как уже говорилось, насилие здесь не врывается вне-запно,
чтобы застичь (surprise) первозданную невинность в ее наго-те - в момент
обнажения тайны так называемых имен собственных. Структура насилия сложна; это
же можно сказать и о письме как структуре ее возможности.
Итак, по сути, имело
место некое изначальное насилие, которо-му нужно было дать имя. Именовать,
давать имена, которые иногда будет запрещено произносить, - таково первонасилие
языка, или, иначе говоря, вписывание в различие, в классификацию, приоста-новка
абсолютной звательности. Помыслить уникальное внутри
си-стемы, вписать его в систему - таков жест прото-письма: это
про-то-насилие, потеря "собственного" смысла (propre),
абсолютной
близости, самоналичия - по сути, потеря того, что никогда не име-. ло места,
самоналичия, которое не было реально дано, но лишь гре-зилось, всегда-уже будучи
раздвоенным, повторенным, способным явиться лишь в момент собственного
исчезновения. На основе это-го прото-насилия, запрещенного и тем самым
подтвержденного вто-рым насилием - тем, что возмещает ранее нанесенный убыток,
за-щищает, устанавливает "мораль", предписывает сокрытие письма,
стирание и стушевывание так называемых собственных имен, уже рас-членивших
"собственное" как таковое, - может в конце концов воз-никнуть (или же
не возникнуть: эта возможность - эмпирическая) и третье насилие - вместе со всем
тем, что называется обычно злом, войной, бесцеремонностью, вмешательством: оно
заключается в том, чтобы насильственно раскрыть так называемое имя собственное
или то первонасилие, которое оторвало "собственное" от собственнос-ти
(propriété) и чистой самости (propreté). Третье насилие - это, мож-но было бы сказать, насилие
рефлексии, обнажающее врожденную нетождественность, классификацию как
превращение "собственно-го" в нечто неестественное, тождество как
абстрактный момент по-нятия. Ясно, что именно на этом третичном уровне - или
уровне эм-
[256]
пирического сознания - и
должно располагаться общее понятие на-силия (система нравственного закона и его
нарушения), саму возмож-ность которого нам до сих пор никак не удается
помыслить. Имен-но на этом уровне написана сцена с именами собственными, а
затем и урок письма.
Это последнее насилие тем
более сложно по своей структуре, что оно отсылает сразу к двум нижележащим
слоям - прото-насилия и закона. Оно вырывает из безымянности первичное
именование, ко-торое, в свою очередь, уже было изъятием имени, но оно обнажает
также и то, что с тех самых пор играло роль "собственного" (propre), так называемого собственного, заместителя отсроченного собствен-ного,
того, что воспринимается социальным и моральным
сознанием как собственное, как надежная печать, удостоверяющая
самотож-дественность, как тайна.
Эмпирическое насилие,
война в обыденном смысле слова (хит-рость и вероломство девочек или, скорее, кажущиеся хитрость и ве-роломство, ибо этнолог
берет вину на себя и тем самым возвращает им невинность; хитрость и вероломство
индейского вождя, разыг-рывающего комедию с письмом, кажущиеся хитрость и вероломст-во индейского вождя,
заимствующего все свои приемы у западного пришельца) всегда мыслятся
Леви-Строссом как нечто случайное. Они
неожиданно врываются в царство невинности, в то "культурное
состояние", естественная благость
которого еще ничем не осквер-нена9.
Эта гипотеза, которую
должен подтвердить "Урок письма", под-крепляется двумя моментами, по
видимости случайного характера, которые расцвечивают изображение. Они
предвосхищают всю ми-зансцену "Урока" и выявляют в полном блеске
искусство компози-ции в этом рассказе о путешествии. Следуя традициям XVIII
века, случай из жизни, страничка исповеди, отрывок из дневника - все это умело
расположено и использовано как философский довод в спо-ре об отношениях между
природой и обществом, идеальным обще-ством и реальным обществом, а чаще всего -
между другим обще-ством и нашим обществом.
Итак, с чего начинается война имен собственных? С
приезда ино-странца, и удивляться этому не приходится. Она начинается в при-
9 Эту ситуацию трудно описать в руссоистских терминах, причем
предполагаемое отсутствие письма только осложняет дело: в "Опыте о
происхождении языков" то состояние общества и то состояние письма, которые
описывает Леви-Стросс, были бы, наверное, названы "дикостью":
"Эти три способа письма вполне точ-но соответствуют трем различным
состояниям, в рамках которых можно рассма-тривать людей, составляющих народ.
Изображение предметов подобает дикарям; знаки слов и высказываний - варварам, а
алфавит - цивилизованным народам".
[257]
сутствии (и даже из-за
присутствия) этнографа, который нарушил ес-тественный порядок и мир, ту
атмосферу сопричастности, которая обеспечивает внутреннее функционирование
хорошего общества. Дело не только в том, что служащие с телеграфной линии
навязали коренным жителям смешные прозвища, заставив их внутренне при-нять эти
клички (Заяц, Сахар, Кавеньяк); дело также и в том, что втор-жение этнографа
раскрывает тайну собственных имен и разрушает ту атмосферу невинной
сопричастности, которая царила в игре де-вочек. Именно этнолог вторгается в
девственное пространство, а именно в сцену игры, причем именно игры маленьких
девочек. Уже одно только присутствие иностранца, уже один его внимательный
взгляд непременно порождают вмешательство: нечто, сказанное так, чтобы другие
не услышали (a parte), тайна, прошептанная на ухо, различного рода
"уловки" и их сдвиги, ускорение, порыв, все уси-ливающееся ликование
в самом этом движении, покуда потом, по-сле обнаружения вины, не начнутся спад,
замедление движения -поскольку "иссяк" "источник"
[информации]: все это наводит на мысль и о танце, и о празднике - не только о
войне.
Таким образом, уже само
присутствие наблюдателя есть вмеша-тельство. Поначалу оно внешне ни в чем не
проявляет себя: ино-странец молча наблюдает за игрой девочек. То, что одну из
них "уда-рила" "подружка", - это еще не насилие, так как
целостность общей структуры отношений при этом не нарушена. Насилие проявляется
лишь в тот момент, когда происходит взлом интимности имен соб-ственных. И это
становится возможным лишь в тот момент, когда под взглядом иностранца это
пространство уже оказывается прорабо-танным, переориентированным. Взгляд
другого выявляет собствен-ные имена, прочитывает их, снимает ранее лежавший на
них запрет.
Первое время этнограф
удовлетворяется простым наблюдением. Внимательный взгляд и безмолвное
присутствие. Затем все услож-няется, искривляется, запутывается, как лабиринт:
и этнограф уже готов вступить в игру, губительную для самой игры, он готов
выслу-шать тайну и стать соучастником той девочки, которая оказывается
одновременно и жертвой, и обманщицей. Наконец, поскольку самое важное - это
имена взрослых (ведь и эпонимы, и тайну имен мож-но раскрыть, лишь проникнув
туда, где даются имена), это предель-ное разоблачение невозможно без активного
вмешательства иност-ранца, который, впрочем, признает и сам факт вмешательства,
и свою вину. Он видел, он слышал, ничего не делал, но уже умело про-воцировал
девочек, чтобы выведать настоящие имена. Вмешатель-ства еще не произошло,
обнаженная глубина "собственного" (pro-pre)
еще
блюдет свою неприкосновенность. Раз мы не можем (или,
[258]
скорее, не должны)
возлагать вину за случившееся на невинных де-вочек, значит, во всем виноват
иностранец, вторгшийся извне, ак-тивный, вероломный, хитрый, - иностранец,
который уже не огра-ничивается наблюдением и выслушиванием, но принимается
"настраивать" девочек друг против друга, развязывать им языки и вы-ведывать
драгоценные имена: ведь, как говорится в диссертации, только "взрослые
обладают именами в собственном смысле слова" (с. 39). Конечно, все это
сопровождается угрызениями совести и чув-ством сострадания, которое, по Руссо,
объединяет нас с самым чуж-дым из чужестранцев. А теперь перечитаем исповедь,
mea culpa эт-нолога, принимающего на себя всю ответственность за вмешательство,
в результате которого он получил искомое. Итак, выдав
друг друга, девочки выдали взрослых.
"Первая
девочка решила из мести выдать мне имя своего врага, но когда это заметила
другая, она в наказание сообщила мне имя первой. С этого момен-та было
нетрудно, хотя и неловко, настроить детей друг против друга и вы-ведать все их
имена. После чего в нашем сообществе заговорщиков я без тру-да выведал у них
имена взрослых".
Настоящий виновник не
будет наказан, и это налагает на его ви-ну печать непоправимости: "Но
когда взрослые узнали про наши секреты, детей наказали, и источник моей
информации иссяк".
Возникает ощущение (оно
подтверждается всеми текстами Леви-Стросса), что роль этой темы, столь близкой
автору "Печальных тро-пиков", а именно критики этноцентризма, в том,
чтобы сделать 'дру-гого' образцом изначальной и естественной доброты, обвиняя и
унижая при этом самого себя и обличая свое собственное недостой-ное бытие в
зеркале антиэтноцентризма. Этому смирению, этому обличению собственной
"недостойной" жизни, этим угрызениям совести, порождающим этнографию10, современный этнолог впол-не мог бы научиться у Руссо. Об
этом говорится в его "Женевской речи":
"Поистине,
я - это вовсе не "я", а самый слабый и униженный среди "дру-гих".
Таково открытие "Исповеди". Разве этнолог может писать что-либо,
кроме исповеди? Ведь он пишет ее, как уже было показано, от своего имени, ибо
именно в этом призвание и стимул его труда; он делает свое дело во имя своего
общества, которое посылает этнолога на поиски других обществ, дру-
10 'Поскольку Запад породил этнографов, его должны были бы мучить
сильные угрызения совести' ("Un petit verre de rhum" в "Tristes tropiques", ch. 38).
[259]
гих
цивилизаций, самых неразвитых и убогих, и все это в конечном счете лишь для
того, чтобы понять, насколько само оно "негодно"..." (с. 245).
Все это не только
позволяет этнологу, проводящему эту операцию у себя дома, занять властную позицию,
но и свидетельствует о на-следии XVIII века - во всяком случае, о некоторых
чертах XVIII ве-ка, поскольку уже и тогда у людей стали возникать сомнения на
этот счет. В неевропейских народах видели образец подспудной доброй природы,
вновь обретенную родную землю, ту "нулевую ступень", по отношению к
которой можно было бы изобразить структуру, ста-новление и особенно упадок
нашего общества и нашей культуры. Но дело не только в этом: как правило, эта
археология оказывалась одновременно телеологией и эсхатологией, мечтой о
полноте и не-посредственности наличия, останавливающего историю, о прозрач-ной
и цельной явленности (parousia), о подавлении противоречия
и различия. Миссия этнолога - как ее мог бы определить Руссо - за-ключается
именно в том, чтобы трудиться ради этой цели. Подчас вопреки философии, которая
"лишь одна" стремилась бы "возбудить" "вражду"
между "я и другим"11. И это вовсе не
насилие над словами и вещами. Продолжим чтение той же "Женевской
речи", хотя мож-но было бы найти сотню других подобных текстов:
"Руссоистская
революция, которая предопределила революцию в этнологии и стала ее началом,
предполагает отказ от обязательных уподоблений: будь то одной культуры другой
культуре или представителя данной культуры то-му образу или социальной роли,
которые эта культура стремится ему навя-зать. В обоих этих случаях культура или
индивид защищают свое право на свободу быть самими собой, а оно может
осуществляться либо за пределами человеческого - через уподобление всему
живущему и, стало быть, страдаю-щему, либо еще до принятия какой-то
определенной роли или воплоще-ния - как уподобление существующему, но еще не
сформированному. И тог-да я и другой, отныне свободные от той вражды, которую
лишь одна фило-софия стремится в них возбудить, опять сольются в единое целое.
Этот из-начальный союз, наконец-то восстановленный, позволяет им совместно
обосновать мы в противоположность ему, т. е. тому враждебному обществу, которое
человек учится отвергать на примере Руссо, научившего нас избе-гать невыносимых
противоречий цивилизованной жизни. Ведь если приро-
11 Эти же мысли неявно присутствуют и во "Втором
рассуждении": "Именно ра-зум порождает себялюбие, а рефлексия его
укрепляет, замыкая человека в самом себе, отделяя его от всего того, что
тревожит и огорчает его. Именно философия делает человека одиноким: она
позволяет ему сказать при виде страдающего че-ловека: "Погибай, если
хочешь, мне нет до этого дела".
[260]
да
отторгла человека, а общество постоянно его угнетает, то единственное, что ему
остается, - это изменить это соотношение полюсов и заняться
поис-ком общества, близкого к природе, чтобы в нем размышлять о природе общест-ва.
Таков, как мне кажется, единый и неделимый
смысл "Общественного договора", "Писем о ботанике" и
"Прогулок одинокого мечтателя"12.
В "Стаканчике
рома" суровая критика Дидро и прославление Руссо ("единственный
этнограф среди философов... наш учитель... наш брат, которого мы,
неблагодарные, не оценили; мы посвятили бы ему каждую страницу этой книги, если
бы такая почесть была достойна памяти этого великого человека")
завершаются так: "Мож-но ли сказать, что эти недостатки как таковые
внутренне присущи [общественному] состоянию - вот единственный наш вопрос. За
всеми злоупотреблениями и преступлениями нужно искать несо-крушимую основу
человеческого общества"13.
Мы обеднили бы мысль
Леви-Стросса, столь неоднозначную, ес-ли бы забыли о том, что этот вопрос
неисчерпаем. Он не только постоянно сопровождает труд ученого, но глубинно
воздействует на его содержание.
Но ведь мы упомянули еще и о другом случае. Те
самые намбик-вара, которые участвуют в сцене "Урока письма", а сами
писать не умеют, - добры: беда вторгается к ним извне (exothen, как говорит-ся
в "Федре") вместе с письмом. Стало быть, иезуиты,
миссионеры-протестанты, американские этнологи, служащие с телеграфной ли-нии -
все те, кто считал намбиквара жестокими и злобными, не только ошибались, но,
возможно, и переносили на них свою собст-венную злобу, порождая тем самым то
зло, которое они будто бы по-том видели или хотели видеть. Обратимся вновь к
концу XVII гла-вы, удачно названной "В семье". Этот отрывок
непосредственно предшествует "Уроку письма" и в известном смысле
необходим для его понимания. Но сначала нужно уточнить то, что как бы само со-бой
разумеется: хотя мы можем принять заявления Леви-Стросса о невинности и доброте
намбиквара, об "их чрезвычайной мягкости", "самом истинном
выражении человеческой нежности" и проч., лишь как утверждения
эмпирические, вторичные, относительные, усмат-ривая в них описания эмпирических
аффектов героев этой главы (т. е. как самих намбиквара, так и автора), - хотя
мы принимаем эти заявления лишь как фиксацию некоторых эмпирических отношений,
12 Р. 245. Курсив автора.
13 "Tristes tropiques", ch. XVIII. Насчет Дидро отметим мимоходом, что его суро-вые суждения
о письме и книге ни в чем не уступают суждениям Руссо. Его ста-тья о книге в
"Энциклопедии" - это яркое обличение.
[261]
то отсюда вовсе не
следует, что мы сочли бы более надежными сви-детельствами морализаторские
описания американского этнолога, об-личающего злобу, жестокость и
невоспитанность дикарей. В дейст-вительности обе эти позиции симметрично
противоположны, соразмерны и соупорядочены вокруг общей оси. Сославшись на ра-боты
зарубежного коллеги, осуждающего намбиквара за их нежела-ние бороться с
болезнями, грязь, нищету, неучтивость, за их злоб-ный и недоверчивый характер,
Леви-Стросс продолжает:
"Что
касается меня - а я знал их в те времена, когда болезни, принесенные белым
человеком, уже их истребляли, однако после вполне гуманных меро-приятий Рондона
никто не стремился их поработить, - то мне хотелось бы забыть это удручающее
описание и запомнить намбиквара так, как они пред-стают на страницах моего
дневника, в записи, набросанной ночью, при све-те карманного фонаря: "В
сумеречной саванне видны огни костров на стоян-ке. Вокруг очага, единственной
защиты от наступающего холода, за непроч-ной оградой из пальм и веток
кустарника, в спешке укрепленной с той сторо-ны, откуда дует ветер и хлещет
дождь, рядом с корзинками, наполненными бедным скарбом, составляющим все их
земное богатство, прямо на широкой земле, опасаясь других племен, столь же
враждебных и столь же всего стра-шащихся, супружеские пары лежат, крепко
обнявшись и ища друг в друге опору, утешение, единственную защиту от
повседневных трудностей и той созерцательной меланхолии, которая время от
времени овладевает душой намбиквара. Иностранец, который впервые поселяется
вместе с индейцами, не может не чувствовать тревогу и сострадание, видя перед
собой людей, со-вершенно лишенных средств к существованию, прикованных к
враждебной им земле какими-то неумолимыми катаклизмами, обнаженных и дрожащих
перед неверным пламенем костра. Он пробирается на ощупь среди зарослей
кустарника, всячески стараясь не задеть руку, плечо, грудь людей, лежащих на
земле при свете костров. Однако эта картина нищеты оживляется шепо-том и
смехом. Двое обнимают друг друга как бы в ностальгии по потерянно-му единству,
и шаги чужеземца не прерывают их ласк. В них чувствуется без-граничная
мягкость, полнейшая беззаботность, наивное и чарующее живот-ное удовлетворение
и в целом - нечто такое, что является самым трогатель-ным и подлинным
выражением человеческой нежности".
"Урок письма",
который следует за этим описанием, вполне мож-но читать как то, чем он хочет
быть прежде всего: как страницу из "за-писной книжки", набросанную
ночью при свете карманного фона-рика. Однако картина получится иная, если
видеть в этом трогательном изображении рассуждение этнолога. В основе
"Урока" несомненно лежит определенная предпосылка - тезис о доброте
или невинное-
[262]
ти намбиквара, -
необходимая для следующей за этим тезисом кар-тиной того, как насилие
вторгается в жизнь намбиквара вместе с письмом. Именно здесь проходит четкая
граница между исповедью этнографа и теоретическим рассуждением этнолога. И это
различие между эмпирическим и сущностным должно строго соблюдаться.
Как известно, Леви-Стросс
резко отзывался как раз о тех филосо-фиях, которые открыли мысли доступ к этому
различию: чаще всего это философии сознания, когито - в картезианском или
гуссерлевском смысле слова. Он резко отзывался и об авторе "Опыта о
непосредст-венных данных сознания". Леви-Стросс упрекает своих бывших учи-телей
в том, что они слишком много размышляли, вместо того чтобы изучать "Курс
общей лингвистики" Соссюра14. Однако, что бы
мы ни думали о философиях, которые тем самым подвергаются обвинени-ям или
насмешкам (в этой связи укажем лишь, что речь здесь факти-чески идет об их
призраках - из учебников, пособий или людских слухов), нельзя не признать, что
различение между эмпирической эмоцией и сущностной структурой всегда было их
главным прави-лом. Ни Декарт, ни Гуссерль никогда бы не допустили, чтобы эмпи-рическое
изменение их отношения к миру или к другому человеку считалось научной истиной,
а какая-то эмоция превращалась в посыл-ку логического рассуждения. В
"Правилах метода" (Regulae) переход от
неопровержимой феноменологической истины "я вижу желтое" к суждению
"мир желтый" - невозможен. Есть ли смысл продолжать? Во всяком
случае, очевидно, что строгая философия сознания никог-да бы не стала выводить
из определенных эмпирических данных те-зис об изначальной доброте и девственной
невинности намбиквара. С точки зрения этнологической науки такой вывод столь же
удивите-лен, сколь "удручающе" мнение недоброго американского
этнолога, о котором рассказывает Леви-Стросс. Удивительным кажется это бе-зусловное
утверждение о глубинной доброте намбиквара у этнолога, который в начале
"Печальных тропиков" противопоставляет бескров-ным фантомам философий
сознания и интуиции своих единственных истинных учителей - Маркса и Фрейда.
Все те мыслители, которые поспешно перечисляются в
начале этой книги в качестве представителей метафизики, феноменологии или
экзистенциализма, не узнали бы себя в этих своих изображени-ях. Это и так ясно.
Однако из этого вовсе не следует, что Маркс или Фрейд согласились бы с теми
рассуждениями, которые произносят-ся от их имени, - прежде всего в тех главах,
которые нас сейчас ин-тересуют. Они, конечно, потребовали бы доказательств,
услышав рас-
14 "Tristes tropiques", ch.VI. "Comment on devient ethnologue".
[263]
суждения о
"безграничной мягкости", "полнейшей беззаботности",
"наивном и очаровательном животном удовлетворении", о чем-то таком,
"что является самым трогательным и подлинным выражени-ем человеческой
нежности". Они потребовали бы доказательств и не приняли бы на веру ссылок
на "изначальный и наконец-то восста-новленный союз", позволяющий
"совместно обосновать мы в про-тивоположность
ему" (см. выше), или же на
"эту упорядоченную, как бы кристаллическую структуру, которая, как
показывают нам лучше всего сохранившиеся первобытные общества, не противоречит
че-ловеческому состоянию" (Вступительная речь в Коллеж де Франс).
Оказавшись в этой системе философского родства и генеалоги-ческих притязаний,
Руссо бы, наверное, вовсе не удивился. Разве он не требовал, чтобы ему
позволили жить в мире с философиями со-знания и внутреннего чувства, в мире с
чувствующим когито15, с тем внутренним
голосом, который, как он считал, никогда не лжет? Со-гласовать Руссо, Маркса и
Фрейда в самом себе - задача нелегкая. Но согласовать их друг с другом в
строгой системе понятий - воз-можно ли это вообще?
Никогда не будучи в силах осуществить свой замысел,
самодельщик (bricoleur) всегда вкла-дывает
в него частицу самого себя.
"Первобытное
мышление"
Его система, быть может, и ложна, однако, раз-вивая
ее, он истинно изобразил самого себя.
Ж.-Ж. Руссо. "Диалоги"
Откроем, наконец, "Урок письма". Мы
уделяем этой главе такое внимание вовсе не для того, чтобы злоупотребить
путевым дневни-ком - этим наименее научным выражением мысли. С одной сторо-ны,
и в других текстах16, в другой форме, в более
или менее сжатом виде мы находим все темы той вполне продуманной теории письма,
которая впервые была представлена в " Печальных тропиках". С дру-гой
стороны, именно в этой работе собственно теоретическое со-
15 В "Conférence
de Genève" Леви-Стросс прямо противопоставляет
Руссо тем фи-лософам, которые "исходят из cogito" (p. 242).
16 В особенности в "Entretiens" с Ж. Шарбонье,
которые не добавляют ничего те-оретически существенного к "Leçon d'écriture".
[264]
держание изложено как
комментарий к некоему "чрезвычайному происшествию", т. е. более
подробно, нежели где-либо еще. Об этом происшествии почти теми же словами
рассказывается и в начале диссертации о намбиквара, написанной семью годами
раньше. Од-нако лишь в "Печальных тропиках" вся эта система
представлена в наиболее строгом и полном виде. Нигде более мы не находим столь
четкого изложения ее необходимых предпосылок, а именно сведе-ний о природе
организма, подвергшегося агрессии письма. Вот по-чему мы так долго говорили об
описании невинности намбиквара. Лишь невинное сообщество, лишь малое сообщество
(эта руссоистская тема будет проясняться постепенно), лишь микрообщество не-насилия
и свободы, все члены которого находятся друг от друга на расстоянии
непосредственного, прозрачного, кристально ясного об-ращения, лишь сообщество,
всецело самоналичное в живой речи, мо-жет оказаться добычей в результате агрессии
извне, местом проник-новения письма, его внедрения путем "хитрости" и
"вероломства". Лишь такое сообщество может заимствовать из-за границы
"эксплу-атацию человека человеком". "Урок", следовательно,
полон и окон-чателен: в последующих текстах теоретические выводы из этого про-исшествия
будут представлены без конкретных предпосылок, когда, скажем, изначальная
невинность уже заведомо предполагается, а не
изображается, а в предыдущем тексте, т. е. в диссертации о намбик-вара,
в отличие от "Печальных тропиков", это происшествие про-сто
пересказывается без сколько-нибудь пространного размышления о смысле,
происхождении и исторической роли письма. Правда, в дис-сертации мы находим
сведения, которые были бы ценным дополне-нием к "Печальным тропикам".
"Письмо",
"эксплуатация человека человеком" - не мы навязы-ваем такой язык
Леви-Строссу. Проверим это, обратившись к "Бе-седам": "...письмо
с самого своего возникновения, по-видимому, прочно связано лишь с обществами,
основанными на эксплуатации человека человеком" (с. 36). Леви-Стросс
вполне сознательно выдви-гает в "Печальных тропиках" марксистскую
теорию письма. Он го-ворит об этом в письме 1955 года (год выхода книги),
посланном в журнал "Нувель критик"17. В ответе М. Роденсону, который крити-кует его от имени
марксизма, он сокрушается:
"Если
бы он [г-н Роденсон] прочитал мою книгу, не ограничиваясь опублико-ванными
несколько месяцев назад отрывками, он бы увидел в ней не только
17 Это письмо не было опубликовано в журнале "Nouvelle Critique". Оно
включе-но в "Anthropologie
Structurale", p. 365.
[265]
марксистскую
гипотезу происхождения письма, но и еще два исследования, посвященные
бразильским племенам кадувео и бороро, в которых я пытаюсь истолковать
надстройку в туземных обществах, основываясь на диалектиче-ском материализме,
причем новизна такого подхода в этнографической лите-ратуре, быть может,
заслуживала бы большего интереса и поддержки".
Наш вопрос,
следовательно, заключается не только в том, "как примирить Руссо и
Маркса", но также и в том, "могут ли рассужде-ния о надстройке и
осуждение - на правах гипотезы - эксплуатации человека человеком обеспечить
этой гипотезе марксистское обосно-вание". Этот вопрос имеет смысл, только
если предположить, что марксистская критика обладает своей собственной строгой
опреде-ленностью и что ее можно отличить от всех других критик нищеты, насилия,
эксплуатации и пр., например от буддистской критики. Наш вопрос, очевидно, не
имеет никакого смысла, если считать, что "между марксистской критикой... и
буддистской критикой... нет ни оппозиции, ни противоречия"18.
Прежде чем мы приступим к
чтению "Урока", необходимо еще одно предупреждение. Мы уже
подчеркнули двусмысленность той идеологии, которая потребовала соссюровского
устранения письма: глубинный этноцентризм предпочитал фонетическое письмо - то
са-мое письмо, которое способствует устранению графин и оправдыва-ет это.
Однако этноцентризм считал себя антиэтноцентризмом или же
либерально-прогрессистским этноцентризмом. Решительно от-деляя язык от письма,
ставя письмо вне речи или ниже речи (или счи-тая возможным это сделать), лелея
мнимую надежду на освобожде-ние лингвистики от необходимости пользоваться
письменными свидетельствами, люди стремятся придать статус подлинного языка,
полнозначной человеческой речи языкам всех тех народов,
которые по-прежнему называют "бесписьменными". Та
же двусмысленность свойственна и замыслу Леви-Стросса, и это вовсе не случайно.
С одной стороны, он признает
обыденное различие между речью и письмом, строгую внеположность одного по
отношению к друго-му, что позволяет сохранить разграничение между народами,
владе-ющими письмом, и бесписьменными народами. Леви-Стросс нигде не
высказывает сомнений в значимости самого этого различия. Имен-
18 "Tristes tropiques", ch. XL: "В
каждой из них содержится своя частица истины. Между марксистской критикой,
которая освобождает человека от его самых ощу-тимых оков, показывая, что
видимый смысл человеческой жизни исчезает при расширении кругозора, и
буддистской критикой, которая довершает освобожде-ние, нет ни оппозиции, ни
противоречия. Обе они делают одно и то же, только на разных уровнях".
[266]
но это и позволяет ему
помыслить переход от речи к письму как пры-жок, как внезапное пересечение
границы: это переход от устного язы-ка, совершенно свободного от письма, т. е. чистого и невинного, к язы-ку, снабженному
графическим "изображением", добавочным означающим нового типа,
несущим в себе орудие угнетения. Это "эпигенетическое" понятие письма
потребовалось Леви-Строссу для того, чтобы представить зло, эксплуатацию,
связанные с графией, как внезапный захват, как случайность, как внешнее
вторжение в об-ласть чистой и невинной речи. Вторжение внешнее и как бы случай-ное19.
Во всяком случае, этот эпигенетический тезис утверждает - на этот раз
применительно к письму - то же самое, что пятью годами раньше говорилось во
"Введении к работам Марселя Мосса" (с. XLVII): "язык мог
возникнуть лишь сразу и целиком". Конечно, немало во-просов возникает в
связи с тем отрывком, где утверждается прямая, непосредственная связь смысла со
значением, точнее с лингвистиче-ским значением, в устной
речи. Вот этот отрывок:
"Каковы
бы ни были момент и обстоятельства появления языка в иерархии животной жизни,
язык мог возникнуть лишь сразу и целиком. Способность вещей к означению не
могла складываться постепенно. Вследствие преобра-зования, изучение которого
недоступно социальным наукам и является де-лом биологии и психологии, имел
место переход от одного уровня, на кото-ром ничто не имело смысла, к другому,
на котором все стало иметь смысл". (Мысль о том, что биология и психология
способны объяснить этот разрыв, кажется нам более чем сомнительной. Далее
следует плодотворное разгра-ничение между означающим
и познающим дискурсом: лет пятьдесят назад не-кий философ сознания, забытый
еще прочнее, чем другие, строго провел его в своих логических исследованиях.)
Этот эпигенетизм, впрочем, вовсе не был наиболее
руссоистским аспектом мысли, которая столь часто опирается на "Опыт о
проис-
19 Эта тема случая затрагивается в "Race et histoire" (p. 256-271),
в "La pensée
sauvage", но особенно в "Entretiens" (p.28-29):
раскрывая образ игрока в рулет-ку, Леви-Стросс поясняет, что та сложная
комбинация, из которой возникает за-падная цивилизация с ее особым типом
историчности, связанным с использова-нием письма, вполне могла бы возникнуть и
на заре человеческого общества, и много позже, но возникла она именно в данный
момент, "на что не было ника-ких особых причин, просто так случилось. Но
вы мне скажете: "Этого недоста-точно". Далее уточняется, что речь
идет об "овладении письмом". Эту гипотезу Леви-Стросс не разделяет,
но требует "не забывать о ней". Хотя своего рода струк-турализм и не
предполагает веры в случайность (ср. "Pensée sauvage", p. 22,
291), ему приходится к ней обратиться, чтобы связать между собою структурные це-лые
в их абсолютной самобытности. Мы увидим, что и Руссо вынужден считать-ся с этой
необходимостью.
[267]
хождении языков" и
на "Второе рассуждение", где между прочим го-ворится, что
"изначальное изобретение языков должно было длить-ся бесконечно
долго".
Традиционный и
основоположный этноцентризм, который, вдох-новляясь письмом фонетического типа,
словно топором разрубает письмо и речь, тем самым трактуется и рассматривается
как антиэт-ноцентризм. Его используют для подкрепления этико-политических
обвинений: эксплуатация человека человеком действительно наблю-дается в
письменных культурах западного типа. От этого обвинения свободны общества,
владеющие только речью: она невинна и не слу-жит средством угнетения.
С другой
стороны, - и это изнанка того же самого жеста, - посто-янно
подчеркивая значение водораздела между письменными и бес-письменными народами,
Леви-Стросс немедленно устраняет его, как только его хотят использовать с
этноцентристских позиций в размышлениях об истории и ценности различных
культур. Само раз-личие между народами, которые владеют или не владеют письмом,
сохраняется, однако письмо не считается критерием историчности или значимости
той или иной культуры: этноцентризм якобы отвер-гается в тот самый момент,
когда он уже успел навязать расхожие по-нятия речи и письма и тем самым
осуществить свое глубинное воз-действие. Именно такой была и схема
соссюровского жеста. Иначе говоря, вся та освободительская (libératrice) критика, из которой Ле-ви-Стросс заимствует как
предрассудок различие между историче-скими обществами и обществами, лишенными
истории, все эти за-конные обличения остаются в полной зависимости от того
понятия письма, которое мы здесь подвергаем сомнению.
Итак, что же такое
"Урок письма"?
Это урок в двояком смысле
слова, запечатленном в заглавии. Это урок письма, поскольку речь идет о
научении письму. Вождь намбик-вара учится писать от этнографа и поначалу не
понимает, в чем тут дело, он просто подражает процессу письма, не понимая его
отно-шения к языку; или же, лучше сказать, он уже понимает глубинную
порабощающую роль письма, но еще не осознает его функцию (в дан-ном случае
второстепенную) в общении, в означении, в передаче означаемого. Однако урок
письма - это одновременно и то, чему учит нас письмо, то, что этнолог смог
извлечь из этого "происшест-вия", долго размышляя бессонной ночью о
происхождении, роли и смысле письма. Итак, научив внешним приемам письма вождя
намбиквара, который учился, не понимая, чему он, собственно говоря, учится,
этнолог наконец сам понял, чему он его научил, и извлек из письма урок.
[268]
Итак, два важных момента:
А. Эмпирический момент
восприятия: сцена "чрезвычайного происшествия".
Б. После всех дневных
забот, во время бессонницы, поздней но-чью: историко-философское размышление о
сцене письма и глу-бинном смысле дневного происшествия, о завершившейся истории
письма.
А. Чрезвычайное происшествие. Уже
в самых первых строчках различные детали свидетельствуют о том самом
этнографическом насилии, о котором говорилось выше. Во всем этом участвуют обе
стороны, что позволяет нам восстановить подлинный смысл заме-чаний насчет
"безграничной мягкости", "наивного и чарующего животного
удовлетворения", "полнейшей беззаботности", "само-го
трогательного и подлинного выражения человеческой нежнос-ти":
'...их
неприветливость, явная раздраженность вождя свидетельствовали о том, что мы
оказали на них слишком сильное давление. Ни мы, ни индей-цы не чувствовали себя
спокойно; ночь обещала быть холодной, и посколь-ку вокруг не было ни дерева,
нам, как и индейцам, пришлось улечься спать прямо на земле. Но никто не спал:
ночь прошла в вежливом наблюдении друг за другом. Вряд ли стоило продлевать эту
рискованную затею. Я угово-рил вождя, чтобы мы немедленно приступили к обменам.
И тогда случи-лось чрезвычайное происшествие, которое требует немного
рассказать о том, что этому предшествовало. Считается несомненным, что
намбиквара не владеют письмом и даже не умеют рисовать - разве что наносят пунк-тирные
или зигзагообразные линии на свои калебасы. Как и у кадувео, я, однако, раздал
им листы бумаги и карандаши. Поначалу они не знали, что с ними делать, но
однажды я увидел, что они чертят на бумаге какие-то вол-нистые горизонтальные
линии. Что это значило? По всей очевидности, они писали или точнее пытались
пользоваться карандашом так же, как и я, по-тому что не знали, что с ним
делать, а я еще не успел позабавить их своими рисунками. Для большинства этим
все и ограничилось, однако вождь пле-мени был более дальновиден. Лишь он один
несомненно понял назначение письма".
Сделаем здесь первую
остановку. Этот отрывок, подобно многим другим, как бы налагается на
соответствующий отрывок из диссер-тации о намбиквара. В ней шла речь об этом
происшествии, и для нас небесполезно вновь обратиться к этому рассказу. В
диссертации можно выделить три момента, опущенные в "Печальных
тропиках". Они для нас небезынтересны.
[269]
1. В языке этой подгруппы
намбиквара20 есть слово для обозна-чения
акта письма или, во всяком случае, слово, которое может ис-пользоваться для
этой цели. И потому возникновение этого нового умения не требует нового слова.
Эта подробность, опущенная в "Пе-чальных тропиках", упоминалась в
диссертации (с. 40, примеч.1):
"Намбиквара
из группы (а) совершенно не умеют рисовать - за исключени-ем геометрических
узоров на своих калебасах. В течение нескольких дней они и понятия не имели,
что делать с розданными им бумагой и карандаша-ми. Однако некоторое время
спустя мы как-то раз застали их за рисованием волнистых линий. Тем самым они
подражали нашим действиям с блокнотом, т. е. процессу письма, не понимая,
однако, ни его цели, ни назначения. Впро-чем, они называли акт письма
iekariukedjutu, что значит "делать лучи"..."
Вполне очевидно, что буквальный перевод слов,
которые значат "писать", на языки народов, владеющих письмом, сводят
это слово к малосодержательному жесту. Тогда получается, будто отсутствие в том
или ином языке слова для обозначения письма означает, что лю-ди, говорящие на
этом языке, не умеют писать, - и все это на том лишь основании, что они
употребляют слова типа "Скоблить", "гра-вировать",
"царапать", "сдирать", "надрезать",
"прочерчивать", "пе-чатать" и проч. Но разве слово
"писать" в своей метафорической основе могло означать что-то иное? Не
выдает ли себя этноцент-ризм как раз поспешными переводами или подстановкой
привыч-ных местных слов? Утверждать, будто какой-то народ не владеет письмом,
на том основании, что он передает акт письма словосоче-танием "делать
лучи", или отказать ему во владении речью на том основании, что он
передает говорение словами "кричать", "петь",
"вздыхать", - разве это не одно и то же? Или возьмем слово
"заикать-ся". Полагаясь на простую аналогию в способах
этноцентрической ассимиляции/исключения, напомним вместе с Ренаном, что "в
са-мых древних языках слова для обозначения чужих народов проис-
20 Речь идет о небольшой подгруппе, с которой этнолог путешествовал
только в кочевой период. Но ведь эти люди ведут также и оседлую жизнь. Во
введении к диссертации говорится: "Вряд ли стоит особо подчеркивать, что
это исследова-ние жизни намбиквара и их общества не является исчерпывающим. Мы
жили вме-сте с индейцами лишь во время кочевий, и уже одно это ограничивает
значение нашего исследования. Путешествие, предпринятое в оседлый период,
несомнен-но дало бы важнейшие сведения и позволило бы уточнить общие
перспективы. Мы надеемся предпринять такое путешествие в будущем" (р. 3).
Это серьезное ограничение приобретает, по-видимому, особенно важное значение в
связи с во-просом о письме, которое, как известно, теснее и глубже всего
остального свя-зано с оседлостью.
[270]
ходят из двух источников:
либо от слов типа "заикаться", "бормо-тать", либо от слова
"немой"21. Следует ли заключить,
что китай-цы - это народ, не имеющий письменности, на том основании, что слово
wen означает помимо письма в собственном смысле слова еще и много других вещей?
В самом деле, как замечает Ж. Жерне:
"Слово
wen означает совокупность черт, простой письменный иероглиф. Им называют
прожилки в камне или дереве, созвездия, изображенные посред-ством линий,
связывающих звезды, следы птиц или четвероногих на земле (согласно китайской
традиции, созерцание этих следов и подсказало изоб-ретение письма), татуировки
или, например, рисунки, украшающие пан-цирь черепахи. (В древнем тексте
говорится: "Черепаха - существо мудрое, наделенное особым
магико-религиозным даром, поскольку она носит на спине рисунки".) Термин
wen обозначал в более широком смысле также ли-тературу и учтивость. Его
антонимы - слова wu (боевой, военный) и zhi (гру-бая материя, еще не
обработанная и не украшенная)"22.
2. Эта
операция, которая заключается в том, чтобы "делать лу-чи", - так она
обозначается в диалекте данной подгруппы - наде-лена у Леви-Стросса
исключительно "эстетическим" значением: "Впрочем, они называют
акт письма iekaruikedjutu, т. е. "делать лу-чи", и видят в нем
эстетический интерес". Спрашивается, какова об-щая значимость такого
вывода и в чем здесь своеобразие категории эстетического? По-видимому,
Леви-Стросс не только предполага-ет, что можно выделить чисто эстетическую
значимость (что, как из-вестно, весьма спорно, причем в первую очередь против
этого нас предостерегали именно этнологи), но также и что
"собственно" письмо, для намбиквара недоступное, эстетических качеств
не име-ет. Отметим лишь саму проблему. Впрочем, даже если бы смысл по-добного
вывода и не казался нам подозрительным, нас могли бы насторожить ведущие к
этому пути. Этнолог пришел к этому выво-ду на основании фразы, услышанной в другой подгруппе: "Kihikagnere
musenne", - и означающей: "делать лучи - это красиво". Заклю-чать
на основании этого высказывания (услышанного, именно в та-ком переводе, в
другой группе (б1)), что делание лучей представля-ло для группы (a1) эстетический
и только эстетический интерес, -вот где возникают логические проблемы, на
которые мы здесь лишь указываем.
21 "De l'origine du langage", "Œuvres
Complètes". Vol. VIII, p. 90. Далее в тексте, ко-торый мы здесь не
приводим, содержится много сведений о происхождении и функ-ционировании слова
"варварский" и других близких ему по смыслу слов. 22 "La Chine, aspects
et fonctions psychologiques de l'écriture". EP, p. 23.
[271]
3. Когда в
"Печальных тропиках" Леви-Стросс утверждает, что "намбиквара не
владеют письмом... и даже не умеют рисовать, за исключением пунктирных или
зигзагообразных узоров, которые они наносят на свои калебасы", - причем
этот вывод делается на том ос-новании; что, получив от него письменные
принадлежности, они лишь рисуют "волнистые горизонтальные линии" и
что "для боль-шинства этим все и ограничилось", - то эти его заметки
слишком кратки. В диссертации ничего подобного не говорится, более того - 80
страницами ниже (с. 123) сообщается, что некоторые представи-тели племени
быстро достигают результатов, в которых Леви-Стросс видит "культурное
нововведение, вдохновленное нашими собствен-ными рисунками". Итак, речь
вовсе не идет просто об изображени-ях (ср. рис. 19, с. 123), скажем, человека
или обезьяны, но о схемах, которые описывают, объясняют, представляют
генеалогию и соци-альную структуру. И это имеет решающее значение. Теперь,
распо-лагая надежной и обширной информацией, мы знаем, что происхож-дение
письменности в обычном смысле слова почти везде было связано прежде всего с
интересом к генеалогии. Часто говорят о па-мяти и устной традиции поколений,
которые у так называемых "бес-письменных народов" уходят иногда
далеко в глубь времен. Леви-Стросс и сам упоминает об этом в
"Беседах" (с. 29):
"Мне
известно, что так называемые примитивные народы нередко отлича-ются
удивительным объемом памяти; рассказывают, например, о жителях Полинезии,
способных без запинки пересказать генеалогии, включающие дюжины поколений, но
даже такая память имеет свои пределы".
Именно этот предел почти
всюду переходят, когда появляется обычное письмо, роль которого заключается в
сохранении и допол-нительном объективирующем утверждении (objectivation
supplé-mentaire) генеалогической классификации - со всем, что из этого вы-текает.
Стало быть, народ, который умеет строить генеалогические схемы, получает тем
самым доступ и к письму в обычном смысле сло-ва, понимает его роль и оказывается
более дальновидным, нежели можно заключить из "Печальных тропиков"
("для большинства этим все и ограничилось"). Здесь происходит переход
от прото-письма к письму в обычном смысле слова. Этот переход, трудность
которого следовало бы всячески подчеркнуть, не есть переход от речи к пись-му:
он происходит внутри письма как такового. Генеалогическая ли-ния и социальная
классификация - это места швов прото-письма, условие так называемого устного
языка и письма в обычном смыс-ле слова.
[272]
"Однако вождь племени
был более дальновиден..." В диссерта-ции об этом вожде племени говорится,
что он "удивительно умен, сознательно относится к своим обязанностям,
активен, предприим-чив и изобретателен". "Это мужчина примерно
тридцати пяти лет, имеющий трех жен", "...его отношение к письму
говорит о многом. Он сразу же понял знаковую роль письма и обеспечиваемое им со-циальное
превосходство". Далее Леви-Стросс рассказывает об одном случае, и этот
рассказ почти дословно воспроизводится и в "Печаль-ных тропиках",
откуда мы его сейчас и извлечем.
"Несомненно,
что лишь он один понял назначение письма. Он попросил у меня блокнот, так что,
работая вместе, мы были одинаково оснащены. Он не сообщает мне устно те
сведения, которые я у него прошу, но чертит на бума-ге извилистые линии и
показывает их мне, как бы ожидая, что я сумею про-читать его ответ. Он и сам
наполовину поддается обману разыгрываемой им комедии: каждый раз, проводя
линию, он озабоченно ее рассматривает, словно ожидая, что значение ее вдруг
само собой прояснится, и каждый раз разочарование отображается на его лице. Но
он не прекращает своих попы-ток; между нами молчаливо подразумевается, что его
каракули имеют значе-ние, которое я будто бы расшифровываю; и тогда он почти
сразу начинает рассказывать мне, что это значит, так что мне даже не приходится
просить у него необходимых разъяснений".
Сорока страницами ниже
(с. 89) он начинает говорить - и это важ-ный момент, к которому мы еще
вернемся, - о руководящей роли письма.
"Собрав
всех вокруг себя, он вынул из корзинки лист бумаги, покрытый из-вилистыми
линиями, и притворился, будто читает. С притворным замеша-тельством он искал
глазами по списку предметы, которые я должен был от-дать ему взамен подарков:
за одно - лук и стрелы, мачете (!), за другое -жемчуг (!) для ожерелья... Эта
комедия продолжалась часа два. На что он на-деялся? Быть может, обмануть самого
себя, но скорее - поразить своих соп-леменников, убедить их в том, что товары
добывались с его помощью, что он заключил с белым человеком союз и знает его
секреты. Мы поспешили вновь отправиться в путь, так как больше всего боялись
того момента, когда все привезенные мною сокровища окажутся в чужих руках. Так
что я не стре-мился углубляться в этот инцидент, и мы отправились в путь - как
всегда в сопровождении индейцев".
Это прекрасная история.
Хочется читать ее как притчу, каждый элемент, каждая семантема которой отсылает
к какой-то известной
[273]
функции письма:
иерархизация, экономическая функция опосре-дования и накопления, причастность
квазирелигиозной тайне - сло-вом, все, что встречается в каждом феномене
письма, здесь собрано воедино, сосредоточено, организовано в структуру некоего
собы-тия-образца, короткой последовательности фактов и жестов. Вся ор-ганическая
сложность письма соединена здесь в простом фокусе притчи.
Б. Воспоминание о сцене письма. А
теперь перейдем к уроку, пре-поданному уроком. Он длиннее пересказа самой сцены
и занимает три полные страницы, хотя текст в "Беседах", где
пересказывается все наиболее важное, гораздо короче. Таким образом, в диссертации
это происшествие излагается без какого-либо теоретического ком-ментария, а в
исповеди этнолога, наоборот, именно теория пред-ставлена наиболее развернуто.
Давайте в ходе нашего
рассмотрения обратимся прежде всего к тем историческим фактам, которые
представляются неоспоримыми. В первую очередь нас интересует зазор между
фактической очевид-ностью и ее истолкованием. Наибольший зазор возникает прежде
все-го, хотя и не исключительно, между самим фактом "чрезвычайного
происшествия", хрупким и ненадежным, и общей философией пись-ма. На острие
этого происшествия держится огромное теоретичес-кое здание.
После этого
"чрезвычайного происшествия" этнолог чувствует себя очень неуютно.
Это описано такими словами, как "неудавшее-ся путешествие",
"мистификация", "плохой климат"; этнолог вне-запно
оказывается "один в зарослях кустарника, сбившись с дороги",
"отчаивается", "падает духом", "остается без
оружия" во "враждеб-ной зоне", погруженный в свои "мрачные
мысли". Затем угроза от-ступает, враждебность исчезает. Наступает ночь,
инцидент остается в прошлом, процедура обмена уже закончилась: пришло время
пораз-мыслить об истории, настал момент бодрствования и воспоминаний. "Все
еще мучаясь мыслями об этом нелепом инциденте, я плохо спал и, пытаясь обмануть
мою бессонницу, вспоминал сцену обмена".
Очень скоро выявляются
два значимых момента, связанных с этим происшествием.
1. Письмо возникает одномоментно. Оно не подготовлено.
Подоб-ный скачок доказывает, что возможность письма коренится не в ре-чи, а вне
ее. "Следовательно, письмо у намбиквара возникло вовсе не в результате
длительного научения, как можно было бы поду-мать". На каком основании
Леви-Стросс делает вывод о том, что письмо возникло позже речи (а это ему
нужно, чтобы подчеркнуть их внеположность друг другу)? На основании этого
происшествия?
[274]
Но ведь речь шла не о
первоначальном возникновении письма, но лишь о сцене подражания письму. Верно, что речь идет о письме, но
внезапным в данном случае оказывается не переход к письму, не изобретение
письма, но лишь заимствование уже существующего письма. Речь идет именно о
заимствовании, причем искусственном. По словам самого Леви-Стросса,
"символ письма был воспринят, хотя его реальность оставалась
непонятной". Известно впрочем, что все явления, связанные с распространением
письма, научением пись-му, происходят внезапно. Совсем иначе обстояло дело с
первичным появлением письма: этот процесс потребовал много труда, времени,
преодоления различных этапов. Та быстрота, с которой письмо бы-ло воспринято,
уже предполагает наличие структуры, которая дела-ет это возможным.
2. Второй значимый
момент, который Леви-Стросс выявляет в том же самом тексте о сцене письма,
связан с первым. Раз намбик-вара научились письму, не понимая его смысла, раз
вождь смог эффективно пользоваться письмом, не зная ни его роли, ни пере-даваемого
им содержания, значит, можно сделать вывод, что роль письма политическая, а не
теоретическая, что она "скорее соци-альная,
чем интеллектуальная". Это открывает и покрывает все то
пространство, в котором Леви-Стросс будет отныне мыслить письмо.
"Символ
письма был воспринят, хотя его реальность оставалась непонят-ной. Письмо
выполняло скорее социальную, чем интеллектуальную роль. Оно было нужно не для
того, чтобы узнать, запомнить или понять нечто, но для того, чтобы повысить
престиж и авторитет индивида - или какой-то его функции - за счет других. Уже в
каменном веке дикарь догадался, что это важное средство понимания, даже если
само оно и непонятно, может по крайней мере служить и каким-то другим целям".
Различая, таким образом,
"социальную" и "интеллектуальную" роль и приписывая письму
первую, а не вторую, мы фактически при-нимаем на веру весьма сомнительное
различие между интерсубъек-тивным отношением и знанием. Если верно, как мы и
предполага-ем, что письмо можно помыслить лишь с точки зрения насилия человека
над человеком, то существует ли хоть что-то, например на-ука, совершенно от
этого свободное? Существует ли такое знание или скорее такой язык, научный или
ненаучный, который не был бы свя-зан одновременно и с письмом, и с насилием?
Если ответить на этот вопрос отрицательно, как мы это и делаем, тогда попытки
выяснить своеобразие письма с помощью этих понятий не имеют смысла. Все
[275]
примеры23, которыми Леви-Стросс поясняет это положение, безус-ловно
истинны и убедительны, однако они, пожалуй, излишне убе-дительны. Те выводы,
которые они подкрепляют, выходят далеко за рамки того, что здесь называется
"письмом" (т. е. письмом в обыч-ном смысле слова). Они относятся
также и к области неписаной ре-чи. А это означает - с точки зрения связи между
насилием и пись-мом, - что письмо появляется много раньше письма в узком смысле
слова: оно возникает уже в различАнии и в прото-письме, которое открывает
возможность речи.
Таким образом, выдвинув
предположение - соответствующие доводы будут изложены далее, - что главная роль
письма заключа-ется в содействии скорее власти и порабощению, нежели
"незаин-тересованной" науке (это различие он последовательно
проводит), Леви-Стросс может теперь, на втором этапе своего размышления, раз-мыть
границу между письменными и бесписьменными народами: при этом речь идет не о
способности к письму вообще, но о вытека-ющих отсюда выводах насчет
историчности или неисторичности этих народов. Это размывание границы имеет
большое значение, так как позволяет ввести темы: а) сущностной, неустранимой
отно-сительности в восприятии исторического движения (см. "Раса и ис-тория");
б) различия между "горячими" и "холодными" (в смысле
"исторической температуры") обществами ("Беседы", с. 43 и
др.); в) отношений между этнологией и историей24.
Речь идет, таким образом, о том, чтобы, опираясь на
это будто бы четкое различие между наукой и властью, показать, что письмо не
имеет отношения к оценке исторических ритмов и типов истории: так, эпоха
массового изобретения социальных, экономических, тех-нических, политических
структур, на которых мы строим свою жизнь
23 "Во всяком случае, в течение целых тысячелетий и даже в
наше время на об-ширных территориях письмо как институт существовало и
существует и в таких обществах, члены которых большей частью не умеют писать. В
деревнях на хол-мах Читтагонга в восточном Пакистане, где я жил, люди сплошь
неграмотны, но повсюду есть свой писец, который выполняет эту роль для индивида
или для со-общества. Письмо знакомо всем, и по потребности все им пользуются,
но лишь извне, как чуждым посредником, с которым общаются устно. Писец редко вы-ступает
в группе как служащий или наемный работник: его искусство дает власть, причем
такую, что один и тот же человек может одновременно быть и писцом, и
ростовщиком: не только потому, что для этого дела ему нужно уметь читать и пи-сать,
но и потому, что он двояким образом влияет на других людей".
24 "Histoire et
ethnologie" (R.M.M., 1949 et "Anthropologie structurale", p.
23): "Эт-нологию интересуют прежде всего
неписаные свидетельства, но вовсе не пото-му, что изучаемые ею народы не
владеют письмом, а потому, что предмет ее ин-тереса отличен от всего того, что
люди обычно запечатлевают на камне или на бумаге".
[276]
и поныне, или, иначе,
эпоха неолита, не знала письма25. Что это оз-начает?
Из следующего далее
текста мы извлечем три высказывания, ко-торые хотелось бы сразу же оспорить, но
мы не будем этого делать, чтобы поскорее добраться до конечного звена в цепочке
леви-строс-совских доводов и лишь тогда начать дискуссию.
Первое высказывание.
"После
того как все критерии разграничения между варварством и цивили-зацией были
устранены, сохраняется лишь один - владение письмом или же отсутствие письма;
так, одни народы умеют накапливать свои прошлые до-стижения и все быстрее
продвигаются к поставленной цели, а другие неспо-собны сохранять свое прошлое
иначе как в индивидуальной памяти и пото-му остаются в плену вечно изменчивой
истории, навсегда лишенной (перво)начала и прочного осознания своей цели.
Однако ничто из того, что нам известно о письме и его роли в эволюции, не может
служить обоснованием подобной концепции".
Это высказывание имеет
смысл лишь при двух условиях:
1) что мы вообще не
принимаем во внимание понятие науки и ее назначения, т. е. понятие истины,
способной в принципе переда-ваться бесконечно: историческая возможность такой
истины возни-кает лишь вместе с письмом. На фоне гуссерлевских исследований
("Кризис", "Начало геометрии"), которые напоминают нам об
этой очевидности, тезис Леви-Стросса можно сохранить, если отказать-ся от
всякого своеобразия научного проекта и от ценности истины как таковой. Сама по
себе эта позиция достаточна сильна, однако она может заставить нас признать
свою силу и последовательность, лишь отказавшись от притязаний на собственную
научность. Это извест-ная схема. Фактически именно так здесь и происходит;
2) что неолитическая эпоха, породившая те глубинные
структу-ры, на которых мы строим свою жизнь и поныне, не знала ничего,
подобного письму. Дело в том, что современный этнолог понимает письмо слишком
узко. Этнология дает нам сегодня массу сведений о различных видах письма,
предшествовавших алфавиту, и о других
25 Напоминая в "Un petit verre de rhum", что "в
эпоху неолита человек уже сделал большинство открытий, необходимых для
выживания, причем письмо, по при-чинам уже известным, к их числу не
относится", Леви-Стросс утверждает, что че-ловек в те времена не был,
конечно, "свободнее, чем теперь". "Однако сама его человечность
превращала его в раба. Поскольку его власть над природой по-прежнему была
весьма ограниченной, он находил покой и в каком-то смысле свободу, утыкаясь в
защитную подушку своих сновидений". Ср. также тему "нео-литического
парадокса" в "La
pensée sauvage" (p. 22).
[277]
его системах -
фонетических или же вполне подготовленных к фо-нетизации. Изобилие этих
сведений говорит само за себя.
Второе
высказывание. Предполагая, что
все изобретения были сделаны еще до возникновения письма, Леви-Стросс
добавляет:
"
...и напротив, с изобретения письма до рождения современной науки за-падный мир
прожил пять тысячелетий, во время которых его познания ско-рее как-то
изменялись, нежели действительно увеличивались" (курсив наш).
Это утверждение могло бы
неприятно поразить нас, но постара-емся не поддаться эмоциям. Мы не думаем, что
это утверждение ложно. Но и не думаем, что оно истинно. Скорее оно отвечает -
ра-ди какой-то цели - на вопрос, не имеющий смысла26. Разве не по-дозрительно само понятие количества знаний?
Что это такое - ко-личество знаний? Как оно изменяется? Не говоря уже о науках
о порядке или о качестве, что может значить "количество наук о чис-том
количестве"? Как измерить количество? На эти вопросы мож-но ответить лишь
в чисто эмпирических терминах. По крайней ме-ре это верно в тех случаях, когда
мы не стремимся учитывать сложные законы накопления знания, что возможно лишь
при более внима-тельном рассмотрении письма. Можно утверждать и нечто противо-положное
тому, что говорит Леви-Стросс, и это не будет ни более ис-тинно, ни более
ложно. Можно, например, сказать, что за период в полвека до возникновения
"современной науки" или же за одну лишь минуту в наши дни объем
знаний увеличивается больше, чем прежде за целые тысячелетия. Это насчет роста
знаний. Что же ка-сается понятия изменчивости, то оно всецело эмпирично. В
любом случае высказывания о сущности нельзя располагать на какой-то шкале.
Третье
высказывание.
Это самое озадачивающее из всех сопостав-лений данного
параграфа. Допустим, что изобретение письма три или четыре тысячелетия назад
действительно не вызвало решающих перемен в области познания. Тем не менее
Леви-Стросс признает, что за последние два века ситуация изменилась. Прилагая
его мерки, трудно судить о том, что обусловливает такой разрыв. И однако он все
же происходит: "Конечно, без письма трудно было бы предста-вить себе
расцвет науки в XIX и XX веках, однако для его объясне-ния это условие
необходимо, но не достаточно".
26 "Ученый, - замечает Леви-Стросс, - это не тот, кто дает
истинные ответы, но тот, который ставит истинные вопросы" ("Le cru et le cuit").
[278]
Нас не просто удивляет
этот разрыв: нам хочется понять, зачем он нужен Леви-Строссу, против чего он
возражает, рассуждая об этом разрыве. Ведь никто и никогда не считал, что
письмо или запись - ибо именно о ней идет речь - есть достаточное условие науки
и что умения писать достаточно, чтобы стать ученым. А если бы мы дей-ствительно
так считали, то наши заблуждения легко бы рассеяла со-ответствующая литература.
Важно в данном случае само признание того, что письмо есть "необходимое
условие" науки, что наука не-возможна без письма, и Леви-Стросс это
признает. Но ведь трудно было бы доказать со всей необходимой строгостью, что
наука начи-нается лишь в XIX веке, а потому все его доводы разрушаются, об-наруживая
свою эмпирическую приблизительность.
По правде говоря, дело
здесь в том, что Леви-Стросс стремится поскорее покинуть эту область
рассуждений и спешит пояснить, по-чему проблема науки не дает надежного доступа
к проблеме проис-хождения и функций письма (стало быть, и мы не станем задержи-ваться
на этих доводах): "Если мы стремимся связать появление письма с некоторыми
характерными чертами цивилизации, то сле-дует идти другим путем". А именно
нужно показать, что, согласно этому озадачившему нас разграничению, возникновение
письма от-вечает скорее "социальной", нежели
"интеллектуальной" потреб-ности. На следующей же странице, стало
быть, нужно показать не только саму эту социальную потребность в письме - что
было бы про-стой банальностью, почти не затрагивающей своеобразие письма с
социологической точки зрения, - но и то, что эта социальная потреб-ность
предполагает "господство", "эксплуатацию",
"порабощение" и "вероломство".
Чтобы нам было удобнее читать эту страницу, выделим
в тексте различные уровни. Здесь автор излагает свою "гипотезу":
"Если моя гипотеза верна, следует признать, что главная роль письменного
об-щения заключается в том, чтобы содействовать27 порабощению". На первом уровне эта гипотеза
подтверждается столь быстро, что ее вообще вряд ли стоит называть гипотезой.
Эти факты нам хорошо знакомы. Известно, что власть письма издавна
сосредоточивалась в руках небольшой группы людей, касты или класса и всегда
уста-навливалась вместе с общественной иерархией или, скажем, с раз-личАнием в
сфере политики: а это означает одновременно разгра-ничение между группами,
классами и уровнями экономической, технической и политической власти, отсылку к
авторитету, к орга-
27 "Облегчить", "способствовать",
"усилить" - эти слова Леви-Стросс выбирает для изображения письма как
деятельности. Но не означает ли это, что мы тем са-мым отказываемся от
сущностного, основоположного, строгого определения?
[279]
ну накопления власти,
которая не осуществляется сразу и немедлен-но. Все эти явления возникают на
пороге оседлости с возникнове-нием запасов как (перво)началом аграрных обществ.
Тут все ка-жется настолько ясным28, что можно было
бы, наверное, до бесконечности уточнять ту эмпирическую картину, которую в
общих чертах рисует Леви-Стросс. Вся эта структура появляется в тот мо-мент,
когда общество начинает жить общественной жизнью, т. е. с начала жизни вообще,
когда на самых разных уровнях организа-ции, на самых разных уровнях сложности
возникает возможность отстранять-отсрочивать
наличие, т. е. затраты или
потребление, и организовывать производство, т. е. создавать запас как таковой.
Все это происходит задолго до появления письма в узком смысле сло-ва, однако
верно и весьма важно, что появление некоторых систем письменности три или
четыре тысячелетия назад было удивитель-ным скачком в истории жизни - скачком
тем более удивительным, что это невероятное увеличение власти различАния в
течение не-скольких тысячелетий не сопровождалось сколько-нибудь замет-ными
преобразованиями в организме. Собственное свойство (pro-pre)
власти
различАния заключается в том, что чем шире она распространяется, тем меньше она
изменяет жизнь. Если бы она стала бесконечной - а
сама ее сущность это a priori исключает, - то жизнь
стала бы бесстрастным, незыблемым вечным наличием: бес-конечным различАнием,
Богом или смертью.
Это подводит нас ко
второму уровню чтения. Здесь обнаружит-ся одновременно и конечный замысел
Леви-Стросса, к которому под влиянием его доводов поворачиваются все
фактические очевид-ности и та политическая идеология, которая под именем
марксист-ской гипотезы сплетается в единый узел с ярчайшим примером так
называемой "метафизики наличия".
Мы уже видели, что в силу эмпирического характера
исследова-ний, касающихся статуса науки и накопления знаний, все выдвину-тые
выше положения не могли претендовать на строгость: на равных основаниях их
можно было бы считать истинными или ложными. Да-же ставить этот вопрос казалось
неуместно. То же самое происходит и здесь. То, что будет названо порабощением, вполне могло бы быть названо освобождением. Как раз в момент затухания этих колебаний на значении
порабощения, когда дискурс застыл и превратился в идеологию, нам становится
совестно за наше занятие этим предме-том.
28 Ср., например, Leroi-Gourhan. "Le geste et la
parole". Ср. также "L'écriture
et la psychologie des peuples".
[280]
В этом тексте Леви-Стросс
не проводит никакого различия меж-ду иерархизацией и господством, политической
властью и эксплуа-тацией. В этом размышлении звучит нота анархизма, сознательно
пу-тающего закон и подавление. Леви-Стросс видит принуждение и порабощение в
самом понятии закона и положительного права, ко-торые трудно мыслить - на том
формальном уровне, где их обязан знать каждый, - до возникновения самой
возможности письма. По-литическая власть может быть лишь несправедливой. Это
давняя и достаточно последовательная точка зрения, однако в данном случае она
выступает как нечто само собой разумеющееся, без малейшей по-пытки поспорить со
сторонниками другой точки зрения, согласно ко-торой, напротив, общность закона
есть условие общественной сво-боды. Так, например, отсутствует диалог с Руссо,
который бы содрогнулся от доводов "ученика", определяющего закон
подобным образом.
"Хотя
письмо и не было достаточным условием для упрочения наших позна-ний, оно
оказалось необходимым для ужесточения различных форм господ-ства. Посмотрим
вокруг себя: в течение всего XIX века последовательные действия европейских
государств, направленные на введение обязательного образования, идут рука об
руку с расширением воинской повинности и про-летаризацией населения. Борьба с
неграмотностью осуществляется одно-временно с усилением контроля над гражданами
со стороны Властей. Все должны уметь читать, дабы Власть могла провозгласить:
каждый обязан знать закон"29.
В оценке этих суровых высказываний нужна
осторожность. Преж-де всего нельзя допускать их простого перевертывания. В
какой-то определенной исторической структуре (возьмем ту эпоху, о которой
говорит Леви-Стросс) развитие формальной законности, борьба с неграмотностью и
проч. несомненно могли выступать как мисти-фицирующая сила, как орудие
сплочения власти определенного клас-са или сословия - власти,
формально-всеобщее значение которой присваивалось вполне конкретной
эмпирической силой. Быть мо-жет, это сущностная неустранимая необходимость.
Однако пользо-ваться этим, чтобы упрощенно и однозначно определять закон и го-сударство,
осуждать их с этической точки зрения, а вместе с ними и распространение письма,
обязательную воинскую повинность и про-летаризацию населения, всеобщность
политических обязательств, тезис о том, что "каждый обязан знать
закон", - все это следствия,
29 Подобные высказывания часто встречаются у Валери.
[281]
которые невозможно строго
вывести из данных предпосылок. Но коль скоро такие выводы все же делаются, из
этого, видимо, следу-ет заключить, что отсутствие эксплуатации, свобода и проч.
"идут ру-ка об руку" (выражение весьма двусмысленное) с
неграмотностью, отсутствием воинской повинности, всеобщего образования и зако-на
вообще. Разве не так?
Постараемся, однако, не
противопоставлять Леви-Строссу сис-тему традиционных доводов и не искать
противоречий в нем самом (если на предыдущей странице он, по сути, связывал
насилие пись-ма с тем, что оно является привилегией меньшинства, присвоенной
писцами, и обслуживает определенную касту, то теперь, напротив, он связывает
насилие, порабощение со всеобщей грамотностью). Эта непоследовательность лишь
видимая: всеобщность как сила эм-пирическая всегда оказывается в плену какой-то
определенной эм-пирической силы - в обоих случаях утверждается одно и то же.
Должны ли мы, чтобы
разобраться в этой проблеме, выяснить, в чем смысл подчинения закону, имеющему
форму всеобщности? Это можно было бы сделать, но лучше не идти этой проторенной
доро-гой: она слишком быстро привела бы нас к тому, что овладение пись-мом есть
не что иное, как построение свободного субъекта в насиль-ственном движении
самостирания и закабаления. Это движение нельзя осмыслить в понятиях этики,
психологии, политической фи-лософии, традиционной метафизики. Оставим его в
стороне, поку-да мы не дочитали "Урок" письма до конца.
Леви-Стросс продолжает
свое рассуждение в духе анархической идеологии с оттенком антиколониализма и
антиэтноцентризма:
"От
внутринародного это предприятие переходит на международный уро-вень благодаря
сговору между молодыми государствами (их нынешние проблемы сто-двести лет назад
были нашими проблемами) и международ-ным сообществом богачей, озабоченным
угрозой его собственной ста-бильности со стороны людей, плохо владеющих
письменной речью и по-тому не способных ни мыслить посредством гибких формул,
которые можно было бы изменять по желанию, ни быть благодатной почвой для
воспитательных усилий. Получая доступ к знанию, которым перенасыще-ны библиотеки, эти
народы оказываются беззащитными перед той ложью, которая все шире распространяется
посредством печатных документов"(курсив наш).
Бережно сохраняя те
моменты истины, которые могут содержать-ся в подобных утверждениях, попробуем
пересказать этот текст. В нем мы видим - во имя свободы народов, освободившихся
от колонна-
[282]
лизма, - критику молодых
государств, вступающих в союзы со ста-рыми государствами, которые тоже
подвергаются критике (речь идет о "сговоре между молодыми государствами и
международным сооб-ществом богачей"). Это - критика определенного
"предприятия": рас-пространение письма представлено в терминах
волюнтаристской психологии, а порождаемое им политическое явление международ-ного
масштаба показано как намеренно и сознательно организован-ный заговор. Это -
критика государства как такового и молодых Го-сударств, распространяющих письмо
в пропагандистских целях - чтобы обеспечить доступность и действенность
договоров, обезопа-сить себя "от людей, плохо владеющих письменной речью и
не спо-собных (...) мыслить посредством гибких формул, которые можно бы-ло бы
изменять по желанию". Из сказанного, по-видимому, следует. что устный язык
не подлежит изменениям, во всяком случае, что он менее подвержен изменениям
"по желанию", чем письменный язык. И здесь нет никакого парадокса.
Опять-таки - мы вовсе не имеем в виду, что письмо не может играть эту роль и
фактически ее не игра-ет, однако между этим утверждением и приписыванием письму
осо-бенностей, от которых якобы полностью свободна речь, простира-ется
пропасть, через которую нелегко перебраться. Мы не будем комментировать то, что
говорится о доступе к "знанию, которым перенасыщены библиотеки", и
его однозначном определении через беззащитность "перед ложью, которая
распространяется посредст-вом печатных документов", и проч. Можно было бы
описать ту иде-ологическую атмосферу, которая и теперь
питает подобные выска-зывания. Прежде всего в них можно видеть
наследие "Второго рассуждения" ("Забросив все научные книжки...
и размышляя о пер-вичных и простейших движениях человеческой Души...".
"О чело-век... вот твоя история, как я прочитал ее, - только не в книжках,
написанных тебе подобными, которые лгут, но в природе, которая никогда не
лжет"), "Эмиля" ("Злоупотребление книгами убивает
науку...", "...все эти книги заставляют нас забыть книгу мира...",
"не нужно читать, нужно видеть". "Я прячу эти орудия их
убожества, то есть книги. Чтение - это бич детства". "Ребенок,
который читает, не размышляет" и др.), "Савойского викария"
("Я закрыл все кни-ги..."), "Письма к Кристофу де Бомону"
("Я искал истину в книгах: я нашел в них лишь ложь и заблуждение").
После этих ночных
размышлений Леви-Стросс вновь обращает-ся к "чрезвычайному
происшествию". Делает он это для того, что-бы восхвалить теперь уже
исторически обоснованную мудрость нам-биквара, у которых хватило мужества
сопротивляться письму и мистификациям их вождя. Восхвалить тех, кто смог - увы,
лишь не-
[283]
надолго - остановить
фатальный ход эволюции и "устроить себе краткую передышку". В этом
аспекте отношение этнолога к нам-бикварскому обществу безусловно
консервативное. Как будет отме-чено примерно через сто страниц, "этнограф,
который, находясь среди своих, склонен все ниспровергать и противиться
традицион-ным обычаям, становится покладистым и даже консервативным, когда
изучаемое им общество отличается от его собственного".
В заключение
рассматриваются две темы: с одной стороны, как и у Руссо, - это тема роковой
неизбежности упадка как формы про-гресса; с другой стороны - ностальгия по тем
временам, которые предшествовали этому упадку, эмоциональный порыв к островкам
сопротивления, к малым сообществам, которым временно удава-лось уберечься от
порчи (см. по этому поводу "Беседы", с. 49), свя-занной, как и у
Руссо, с письмом и расслоением единодушного на-рода, некогда объединенного
самоналичной речью. Мы еще к этому вернемся. А пока читаем дальше:
"Конечно,
жребий был уже брошен (речь идет о той роковой эволюции, в которую уже
вовлечены народы, ранее защищенные от письма: это скорее фаталистский, нежели
детерминистский тезис. Историческое сцепление мыслится в понятиях игры и
случая. Стоило бы исследовать столь частую в текстах Леви-Стросса метафору
игрока). Однако в моей намбикварской
де-ревне тугодумы оказались самыми мудрыми" (курсив наш).
Эти тугодумы, оказавшие
сопротивление и не поддавшиеся об-ману вождя, обладали скорее силой характера,
нежели душевной тонкостью, скорее сердцем и традиционным чувством достоинства,
нежели открытостью ума.
"Те,
кто отошел от своего вождя сразу после того, как он попытался разыграть перед
ними роль цивилизованного человека (после моего визита его покину-ло
большинство его сторонников), очевидно, смутно поняли, что письмо и ве-роломство
пытались проникнуть к ним при взаимном согласии. Укрывшись в более отдаленных
зарослях кустарника, они устроили себе передышку". (Этот эпизод
сопротивления пересказывается и в диссертации, с. 89.)
1. Если слова что-то
означают, если "письмо и вероломство идут к ним рука об руку", то из
этого должно вытекать, что вероломство и все связанные с ним ценности или
неценности отсутствовали в так называемых бесписьменных обществах. Чтобы
усомниться в этом, нет нужды далеко ходить, обращаясь к эмпирическим фактам
[284]
или же выстраивая
априорное или трансцендентальное отступле-ние - как во введении. Напоминая в
этом введении, что насилию не было нужды дожидаться возникновения письма в
узком смысле сло-ва и что письмо в языке всегда-уже началось, мы вместе с
Леви-Строссом заключаем, что насилие и есть письмо. Однако, если по-дойти к
этому высказыванию с другой стороны, оно приобретает совершенно иной смысл. Оно
уже более не опирается на миф о ми-фе, на миф об изначально благой речи и о
насилии или нападении как роковой случайности. Роковая случайность и есть сама
история. И дело не в том, что более или менее явно обращаясь к понятию
(грехо)падения невинной речи, Леви-Стросс тем самым принимает подразумеваемую
при этом традиционную теологию. Просто его эт-нологический дискурс строится на
понятиях, схемах и ценностях, при-частных - в силу своего происхождения и своих
системных взаимо-связей - этой теологии и этой метафизике.
Итак, мы не пойдем
обходным путем - эмпирическим или ап-риорным. Мы ограничимся сравнением
различных моментов в опи-сании намбикварского общества. Если верить
"Уроку", до знаком-ства с письмом намбиквара не знали ни насилия, ни
иерархизации, которая слишком быстро уподобляется эксплуатации. Однако, про-должая
размышления, связанные с "Уроком", вполне достаточно открыть
"Печальные тропики" или же диссертацию на любой ее странице, чтобы
увидеть во всем блеске очевидности нечто прямо про-тивоположное, а именно мы
увидим здесь общество не только силь-но иерархизированное, но и воочию
пронизанное насилием. Столь же очевидным, как и те невинные, мирные игры, о
которых шла речь в начале "Урока". Таким образом, несомненно, что
перед нами вполне продуманные предпосылки тенденциозного рассуждения.
Среди многих других
подобных отрывков - все их привести не-возможно - возьмем отрывок на стр. 87
диссертации. Здесь речь идет о намбиквара - разумеется, до появления письма:
"Вождь
должен непрерывно демонстрировать свой талант (а это легче де-лать в
предвыборной политике, нежели уже осуществляя свою власть), что-бы сохранить
свою группу и, если возможно, привлечь к себе новых сторон-ников. Племя
кочевников - это, по сути, хрупкое единство. Если вождь, пользуясь своей
властью, требует слишком многого, если он забирает себе слишком много женщин,
если он неспособен решить продовольственные проблемы в голодный период, то
возникает недовольство, когда индивиды или целые семьи откалываются от данного
племени и присоединяются к другому, родственному, в котором, как им кажется,
дела идут лучше: люди
[285]
там
сытее - благодаря открытию хороших мест охоты или собирательства, богаче -
благодаря удачным обменам с соседними племенами, сильнее - в результате
успешных войн, И когда вождь оказывается во главе слишком малочисленной группы,
не способной преодолеть повседневные трудности, оградить своих женщин от
соблазна со стороны более сильных соседей, то тогда он вынужден отречься от
власти, чтобы вместе со своими последними сторонниками вступить в союз с более
удачливой группой. Намбикварское общество, таким образом, находится в состоянии
постоянного становле-ния: группы образуются, распадаются, увеличиваются и
исчезают, так что через какие-нибудь несколько месяцев состав, численность,
сами границы между племенами меняются до неузнаваемости. Все эти преобразования
сопровождаются интригами и конфликтами, подъемами и спадами, причем весьма
быстрыми".
Здесь можно было бы
привести также целиком такие главы из дис-сертации, как "Война и
торговля", "От рождения до смерти". А так-же все, что относится
к использованию ядов, - как в диссертации, так и в "Печальных
тропиках": наряду с войной собственных имен бывает также война ядов, в
которую был втянут и сам этнолог:
"Ко
мне явилась делегация из четырех человек и угрожающим тоном потре-бовала
подмешать яд (мне для этого принесенный) в те кушанья, которыми я должен был
угостить А-6; эти люди считали необходимым как можно бы-стрее разделаться с ним
как с человеком "очень злым" (kakore) и "ни на что не
годным" (aidotiene)" (с. 124).
Приведем еще лишь один
отрывок в качестве удачного дополне-ния к идиллическому описанию:
"Мы
описали нежную дружбу в отношениях между полами, общую гармо-нию, которая царит
в группах. Но как только эти отношения меняются, на-ступает время самых крайних
решений: отравлений и убийств... Насколько нам известно, никакой другой
южноамериканской группе не свойственно столь искреннее и стихийное
проявление... бурных и противоречивых чувств, индивидуальное выражение которых
неотделимо от постоянной со-циальной стилизации" (с. 126. Разве это нельзя
отнести к любой социальной группе?).
2. Это заставляет нас
вновь обратиться к Руссо. Идеал, лежащий в основе этой философии письма,
предполагает образ сообщества, непосредственно самоналичного, лишенного различАния,
сообще-ства говорящих, в котором люди в состоянии слышать друг друга. Мы
[286]
обратимся за примерами не
к "Печальным тропикам" и не к "Бесе-дам" , их
теоретическому отголоску, но к одному из текстов из "Струк-турной
антропологии", дополненному в 1958 году ссылками на "Пе-чальные
тропики". В нем письмо определяется как условие социальной неподлинности:
"
...в этом смысле современные человеческие общества можно определить как
частичные (privatif). Наши отношения с другими людьми лишь изредка и лишь отчасти
основываются на некоем глобальном опыте - на конкретном
понимании субъекта другим человеком. Чаще
всего они складываются из кос-венных реконструкций на основе письменных
документов. Нас воссоединя-ет с прошлым не устная традиция, предполагающая живой контакт с кон-кретными
людьми, рассказчиками, священниками, мудрецами или старей-шинами, но книги: они
переполняют библиотеки,
где ученые кропотливым трудом восстанавливают образ их авторов. А в нашей
нынешней жизни мы общаемся с подавляющим большинством своих современников через
разно-го рода посредников - письменные документы или административные ме-ханизмы,
которые несомненно сильно расширяют наши контакты, но одно-временно лишают их
подлинности. Это особенно характерно для отноше-ний между гражданином и
Властями. Мы не будем играть в парадоксы, от-рицательно определяя тот огромный
переворот, который был вызван изоб-ретением письма. Однако нельзя не учесть,
что оно принесло человечеству много хорошего, но отняло у него что-то очень
важное" (с. 400-402. Курсив наш).
С этого момента миссия
этнолога приобретает этическое значе-ние: выявить в изучаемом им обществе
"уровни подлинности". Кри-терий подлинности - это отношение
"соседства" в малых сообще-ствах, где "каждый знает
каждого":
"Внимательно
рассмотрев те места, где проводится антропологическое ис-следование, мы увидим,
что антропология все больше интересуется совре-менными обществами, стремясь
обнаружить и выявить в них различные уровни
подлинности. А это, в свою очередь, позволяет
этнологу чувствовать себя как дома и в деревне, и на предприятии, и в
"соседской общине" (или по-английски - neighbourhood) большого
города, где каждый или почти каж-дый знает каждого...". "Будущее
несомненно покажет, что самый важный вклад антропологии в социальные науки заключается
во введении (впрочем, бессознательном) этого фундаментального разграничения
между двумя воз-можностями социального существования: один способ жизни
изначально воспринимается как традиционный и архаический - он свойствен прежде
всего подлинным обществам, а другой использует позже возникшие формы;
[287]
элементы
первого типа присутствуют и во втором, однако здесь группы, ко-торые не
являются вполне и совершенно подлинными, входят в более об-ширную систему,
которая сама поражена неподлинностью" (с. 402-403).
Этот текст самодостаточно
ясен. "Будущее несомненно пока-жет", таков ли на самом деле
"самый важный вклад антропологии в социальные науки". Сама модель
малого сообщества с "кристаль-но ясной" структурой, всецело
самоналичного и сосредоточенного в себе, - посреди соседствующих сообществ,
конечно, вдохновлен Руссо.
Мы постараемся проверить
это и на других текстах. А начнем, по вполне понятным причинам, с
"Опыта". В нем Руссо показывает, что социальная дистанция,
рассредоточение соседства, есть условие уг-нетения, произвола, порока.
Правительства, угнетающие свои наро-ды, делают одно и то же: разрушают наличие
и соналичие фаждан, единодушие "собравшегося народа", рассеивают
людей, держат сво-их подданных порознь, лишая их тем самым чувства сопринадлеж-ности
общему пространству речи и общения, основанного на убеж-дении. Это явление
описано в последней главе "Опыта". Теперь стали признавать, что
структура эта таит в себе двусмысленность: ее смысл можно перевернуть,
обнаружив соналичие людей и в толпе, послушно внимающей демагогическим речам.
Руссо бдительно от-мечает саму возможность такой инверсии - эти знаки нужно
уметь читать. Однако "Опыт" заставляет нас прежде всего внимательно
отнестись к структурам социальной жизни и информации в совре-менной политической
машине. Это хвала красноречию и скорее пол-ной речи, осуждение безмолвных и
безличных знаков, таких, как деньги, воззвания ("placards"), оружие и
солдаты в униформе:
"Естественно,
что языки формируются потребностями людей; они изменя-ются вместе с изменением
этих потребностей. В древности, когда убеждение было общественной силой,
красноречие было необходимостью. Но зачем оно нужно теперь, когда общественная
сила заменила убеждение? Отпала потребность в искусстве, в словесной
изощренности, в том, чтобы сказать "это доставляет мне удовольствие".
Какие речи можно теперь произносить перед собравшимся народом? Проповеди. И к
чему тем, кто их произносит, в чем-то убеждать народ, коль скоро вовсе не народ
раздает привилегии? Простонародная речь стала для нас столь же бесполезной, как
и красноре-чие. А общества приняли свою законченную форму: все, что в них еще
ме-няется, меняется посредством пушек или денег; и поскольку народу больше
нечего сказать, кроме как "давайте деньги!", это говорится с помощью
воз-званий на улицах или же солдатского постоя. Никого и не требуется для это-
[288]
го
собирать: напротив, нужно держать подданных на расстоянии друг от дру-га -
такова первая максима современной политики... У древних несложно было сделать
так, чтобы народ в общественном месте тебя услышал; там можно было говорить
хоть весь день, не испытывая от этого никакого не-удобства... А теперь
представьте себе, что кто-то держит речь по-французски перед парижанами на
Вандомской площади: даже если бы он кричал во все горло, сам крик был бы
слышен, но разобрать слова было бы невозможно... Если во Франции меньше
площадных шарлатанов, нежели в Италии, то де-ло тут не в том, что во Франции их
меньше слушают, а лишь в том, что их ре-чи здесь просто невозможно услышать...
Итак, я говорю, что любой язык, который не слышен собравшемуся народу, - это
рабский язык: невозможно, чтобы народ, говорящий на этом языке, был
свободным" (гл. XX, "Отноше-ние языков к форме правления").
Самоналичие, близость и
полная прозрачность в ситуациях лич-ного общения и в пределах слышимости голоса
- это и есть тради-ционное определение социальной подлинности: оно связано с
тра-дициями руссоизма, но также платонизма, с анархическим протестом против
Закона, Властей и Государства как такового, с мечтой утопи-ческого социализма
XIX века и, в частности, с фурьеризмом. В сво-ей лаборатории, или, скорее, в
своей мастерской, этнолог тоже ис-пользует эту мечту как одно из своих орудий.
Это орудие служит реализации упорного желания этнолога, в которое он
"всегда вкла-дывает частицу самого себя", а кроме того, выступает как
одно из его "подручных средств". Ведь этнолог стремится также быть
фрейдис-том, марксистом (в некотором роде "марксистом", ибо, как мы
по-мним, речь идет о таком "марксизме", чья критическая работа не бу-дет
ни "противоположностью", ни "противоречием" по отношению к
"буддистской критике"), его привлекает и "вульгарный материа-лизм"30.
Единственная слабость самодельщины (bricolage) - хотя, кажет-ся, в этом своем качестве и неустранимая, -
это ее полная неспособ-ность подыскать себе исчерпывающее дискурсивное
обоснование. Всегда-уже наличные орудия и понятия нельзя ни разрушить, ни за-ново
изобрести. И в этом смысле переход от желания к слову всегда теряется при
самодельщине, т. е. построении дворцов из строитель-ного мусора
("Мифическое мышление... воздвигает свои идеологи-ческие дворцы из
речевого мусора подпочвенной древности". "Пер-вобытное
мышление", с. 32). В лучшем случае слово самоделыцика может признать себя,
признав и свое желание, и свое поражение, по-
30 "Esprit", nov. 1963, p. 652. Ср. также "Le cru et le
cuit", p. 35.
[289]
будить мыслить сущность и
необходимость того, что мы застаем уже-здесь, подтвердить, что и слово,
уходящее в самую глубину почвы (discours le plus radical), и самый изобретательный
и методичный ум-ник-инженер окружены и захвачены историей, языком и проч., тем миром (поскольку "мир" ничего другого
и не означает), из которого они должны заимствовать свои орудия, дабы разрушить
старый ме-ханизм (bricole, кажется, была в прошлом
военным или охотничьим оружием, изобретенным для разрушения; да и разве кто
поверит в об-раз мирного самоделыцика?). Мысль о том, что "инженер"
полностью порывает с самодельщиной, - это наследие креационистской теоло-гии:
лишь такая теология может санкционировать строгое сущност-ное различие между
инженером и самодельщиком. Хотя инженер всегда выступает отчасти и как
самодельщик, это не должно ставить под удар какую бы то ни было критику
самодельщины, скорее наобо-рот. Но о какой критике идет речь? Прежде всего,
если различие меж-ду самодельщиком и инженером по сути своей теологично, то
само понятие самодельщины предполагает случайность падения и конеч-ности.
Следует отказаться от этого технико-теологического значения и постараться
помыслить изначальную принадлежность желания - речи, а речи - истории мира,
равно как и всегда-уже-наличие язы-ка, в котором блуждает желание. При этом,
самодельно сохраняя са-мо понятие самодельщины, мы должны помнить, что не все
виды са-модельщины хороши. Самодельщина сама себя критикует.
Наконец, ценность
"социальной подлинности" - это один из двух необходимых полюсов в
структуре нравственности как тако-вой. Этика живой речи была бы вполне достойна
уважения, при всем ее утопизме и атопизме (т. е. свободе от разбивки и от различАния как письма), ее можно
было бы уважать как само уважение, если бы она не жила за счет обмана и
неуважения к условиям своего возникно-вения, не пользовалась речью как грезой о
наличии, в котором от-казано письму и которое заказано письмом. Этика речи есть
обман якобы подконтрольного наличия.
Как и bricole (ремень), le leurre (блесна,
приманка) имеет отношение прежде всего к охотничьей практике. Это термин
соколиной охоты (по Литтре): "кусочек крас-ной кожи в виде птицы;
используется для приманки хищной птицы, когда она не возвращается сразу на
перчатку охотника". Пример: "Хозяин зовет ее, кричит, волнуется,
показывает ей обманку и руку, но все тщетно" (Лафонтен).
Увидеть в речи письмо, т.
е. увидеть в речи различАние и отсут-ствие речи, - вот начало осмысления
обманки. Не существует эти-ки без присутствия другого и, следовательно, без
отсутствия, сокры-тия, обхода, различАния, письма. Прото-письмо есть
(перво)начало
[290]
как нравственности, так и
безнравственности. Неэтическое начало этики. Насильственное начало. Как это уже
было сделано по отно-шению к обычному понятию письма, следует, конечно, со всей
стро-гостью приостановить действие (suspendre) этической
инстанции насилия, чтобы затем повторить все доводы генеалогии морали.
Как презрение к письму,
так и похвала расстоянию непосредст-венной слышимости голоса объединяют Руссо и
Леви-Стросса. Од-нако в тех текстах, которые нам теперь предстоит прочитать,
Руссо не доверяет также иллюзии полноналичной речи, иллюзии наличия
применительно к речи - якобы прозрачной и невинной. И следова-тельно, миф о
полноте наличия, оторванного от различАния и от насилия глагола, переходит в
похвалу безмолвию. В некотором смыс-ле "общественная сила" уже начала
"замещать собою (suppléer) убеж-дения".
Наверное, пришло время
перечитать "Опыт о происхождении языков".
Сколько
крика подымется против меня! Я уже слышу издали вопли той пресловутой мудро-сти,
которая непрестанно отнимает у нас са-мих себя, которая ни в грош не ставит
насто-ящее, постоянно гонится за будущим (а будущее убегает тем дальше, чем
ближе мы к нему подходим) и которая переносит нас ту-да, где нас нет, а стало
быть - туда, где нас никогда не будет.
"Эмиль, или О воспитании "
Все
бумаги, которые я собрал для восполне-ния памяти и руководствования в этой моей
работе, перешли в другие руки и уже не вер-нутся ко мне.
"Исповедь"
Мы уже не раз отмечали:
Леви-Стросс постоянно восхваляет живую речь, тогда как для Руссо это лишь одна
из тем: она строится и скла-дывается вместе с другой, прямо противоположной, -
со вновь и вновь оживающим недоверием к так называемой полной речи. В уст-ном
высказывании наличие одновременно и обетованно, и недости-жимо. Однако Руссо
возвысил над письмом лишь такую речь, како-вой она должна (или, точнее, должна
была бы) быть. Нельзя обойти вниманием наклонение и время, связывающие нас с
наличной си-туацией живого разговора. Фактически Руссо почувствовал, что и сама
речь исчезает в иллюзии ее непосредственной данности. Он увидел и
проанализировал это с беспримерной проницательностью. Получается, что искомого
наличия лишает нас уже тот самый язы-ковый жест, посредством которого мы
надеемся овладеть им. В "Жи-вом оке" Старобинский блестяще описывает
опыт "украденного во-ра": Жан-Жак отдается этому опыту в игре
зрительного образа, который "схватывает свое отражение и обличает свое
наличие"
[292]
(с. 109). Этот опыт
преследует нас с самого первого слова. В зри-тельном образе я не принадлежу сам
себе: он одновременно и созда-ет, и разрушает меня; но таков и закон языка.
Этот закон действует как власть смерти в самом средоточии живой речи - власть
тем бо-лее опасная, что она одновременно и раскрывает возможность ре-чи, и
угрожает ей.
Так или иначе признавая
эту власть, которая, учреждая речь, раз-рушает создаваемого ею субъекта, не
позволяет ему наличествовать в своих собственных знаках, пронизывает его язык
письмом, Руссо спешит скорее предотвратить ее опасность, нежели принять ее не-обходимость.
Вот почему, стремясь восстановить наличие, он разом и превозносит, и низвергает
письмо. Разом - значит расчлененным, но внутренне согласованным движением.
Постараемся не упустить из виду необычное единство этого жеста. Руссо осуждает
письмо как разрушение наличия и как болезнь речи. Но вместе с тем он восста-навливает
в правах письмо как средство овладения всем тем, что ус-кользнуло от речи. Но
разве можно это сделать иначе как посредст-вом другого, более древнего письма,
которое уже заняло это место?
Первый импульс этого
желания порождает у Руссо теорию язы-ка. Второй - царит в его писательском
опыте. Так, в "Исповеди" Жан-Жак пытается объяснить, как он стал
писателем, описывая этот переход к письму как восстановление - посредством
некоего отсут-ствия и даже преднамеренного стирания - обманутого самонали-чия в
слове. Письмо, стало быть, это единственное средство сохра-нить или даже вновь
взять слово, поскольку оно дается лишь в отказе от самого себя. Это и создает
"экономию" знаков. Впрочем, и эта эко-номия тоже обманчива, ибо она
еще ближе к самой сути этой необт ходимости обмана. Нельзя не стремиться
овладеть отсутствием, но с захваченным всегда приходится расставаться.
Старобинский так опи-сывает фундаментальный закон того пространства, в котором
при-ходится перемещаться Руссо:
"Как
преодолеть то непонимание, которое мешает ему раскрыть свою ис-тинную ценность?
Как избежать опасности стихийной речи? Каким средст-вом общения
воспользоваться? Как еще проявить себя? Выбор Жан-Жака таков: отсутствовать и писать. Парадоксальным
образом он прячется, что-бы лучше себя показать, и потому доверяется именно
письменной речи: "И я любил бы общество, как любой другой человек, если бы
не был уверен, что меня увидят не только с невыгодной для меня стороны, но и
вообще - таким, каковым я не являюсь. И потому мне больше подходит другая участь
- писать и скрываться. Если бы я не скрывался, никто и никогда не узнал бы, чего я
стою" ("Исповедь"). Обратим внимание на это удивитель-
[293]
ное
признание: Жан-Жак порывает с людьми, чтобы обратиться к ним пись-менно. На
досуге он нанизывает фразу за фразой, защищенный своим оди-ночеством"1.
Вот она - знаковая
"экономия": замена речи письмом одновре-менно подменяет наличие
ценностью: я есмь или я наличествую при-носятся в жертву ради того, каков я есмь, и того,
чего я стою. "Если бы я не скрывайся, никто и
никогда не узнал бы, чего я стою". Я от-казываюсь от моей жизни в
настоящем, от моего действительного кон-кретного существования, дабы меня
признали в идеальности исти-ны и ценности. Хорошо знакомая схема. Я борюсь с
самим собой в надежде возвыситься над моей собственной жизнью, не отказыва-ясь
от нее, и насладиться признанием людей, а письмо есть прояв-ление этой борьбы.
Таков урок письма в жизни
Жан-Жака. Эта жизнь - яркий при-мер того, что акт письма должен быть, по сути,
огромной жертвой ради наиболее полного символического переприсвоения (reappro-priation) наличия. И в этом смысле Руссо знал, что смерть не есть
про-сто "наружа" жизни. Пользуясь письмом, она порождает жизнь.
"Я начал жить, лишь когда счел себя уже мертвым"
("Исповедь", кн. VI). А поскольку эта жертва, это "литературное
самоубийство" определяется в системе знаковой экономии, не оказывается ли
ее ис-купление лишь видимостью?. Разве она не предполагает лишь сим-волическое
переприсвоение? Разве эта жертва не заключается в от-казе от наличного (présent)
и собственного (propre)
ради
более прочного овладения их смыслом на уровне идеальной формы истины - нали-чия
наличного, близости или собственности собственного? Если бы мы и в самом деле
придерживались той системы понятий (жертва, трата, отказ, символ, видимость,
истина и др.), которые позволяют определять то, что мы здесь именуем
"экономией", в терминах ис-тины и видимости и на основе оппозиции
наличие/отсутствие, то вы-вод о том, что перед нами уловки и видимости, был бы
неизбежен.
Однако ведь работа письма и "экономия"
различАния не допус-кают господства этой системы классических понятий, этой
онтоло-гии и этой эпистемологии. Напротив, они определяют их скрытые
1 "La transparence et l'obstacle", p. 154. Мы приводим выдержки
из работ истол-кователей Руссо лишь для того, чтобы обозначить заимствования
или очертить суть спора. Однако само собой понятно, что любой читатель Руссо
может ныне руководствоваться прекрасным изданием "Œuvres Complètes"
("Bibliothèque de la Pléiade"), a также
основополагающими трудами ряда исследователей (Bouchardy, Burgelin, Candaux, Derathé, Fabre,
Foucault, Gagnebin, Gouhier, Groethuysen, Guyon, Guyot, Osmont, Poulet,
Raymond, Stelling-Michaud) и в особенности Жана
Старо-бинского.
[294]
предпосылки. РазличАние
не оказывает сопротивления присвоению
и не ограничивает его извне. Сначала оно починает
отчуждение, а в заключение - и само это переприсвоение. И так - до
самой смерти. Смерть - это движение различАния в его неизбежной конечности. А
это значит, что различАние делает возможной саму оппозицию наличия и
отсутствия. Без самой возможности различАния задохну-лось бы и желание наличия
как такового. Иначе говоря, судьба это-го желания в том, чтобы оставаться
неутоленным. РазличАние вы-рабатывает то, что само же оно подвергает запрету,
делает возможным то, что одновременно оно делает невозможным.
Если признать, что
различАние есть стушеванное (перво)нача-ло отсутствия и наличия - этих главных
форм исчезновения и по-явления сущего, - то нам останется еще выяснить, не является
ли участие бытия в различающей работе мысли условием его опреде-ления в
качестве наличествующего или отсутствующего. Должны ли мы понимать различАние
как проект овладения сущим на осно-ве смысла бытия? Можно ли помыслить нечто
прямо противополож-ное? Если смысл бытия смог войти в историю лишь под эгидой
на-личия, не значит ли это, что он всегда и заведомо включался в историю
метафизики как эпохи наличия? Быть может, как раз это и хотел написать Ницше, а
Хайдеггер не сумел это у него прочитать? А именно: динамика
различения - все то, что включается в понятие различАния, хотя и не исчерпывает его, - не
только предшествует ме-тафизике, но и вообще вырывается за рамки мысли о бытии.
Мысль о бытии не говорит ничего отличного от
метафизики, даже если она вырывается за ее пределы и мыслит ее как нечто
замкнутое (dans sa clôture).
А теперь на основе этой
проблемной схемы нам предстоит помыс-лить вместе и опыт Руссо, и его теорию
письма, то согласие и то раз-ногласие, которые письменно соотносят Жан-Жака с
Руссо, обра-зуя единство этого имени собственного и одновременно расщепляя его.
Обращаясь к опыту Руссо, мы рассмотрим литературу как спо-соб вновь овладеть
наличием, т. е. природой; обращаясь к его тео-рии, мы рассмотрим обвинения в
адрес письма как свидетельства вы-рождения культуры и разрушения человеческой
общности.
Если поискать в созвездии
понятий те, что лучше согласуются с этим необычным единством двух различных
жестов, то слово "вос-полнение" (supplément)
окажется,
видимо, самым подходящим.
[295]
Ведь в обоих случаях
Руссо рассматривает письмо как опасное средство, одновременно и помощь, и
угрозу, как страшный ответ на ситуацию бедствия. Когда доступ к природе как
самодовлению (pro-ximité à soi) запрещается или
прекращается, когда речь перестает быть защитницей наличия, тогда возникает
потребность в письме. Его долг - срочно стать добавлением (s'ajouter)
к
сказанному слову. Предвосхищая дальнейшее, мы уже упоминали об одной из таких
до-бавок (addition): речь - это естественное
явление или по крайней мере естественное выражение мысли, некая установленная
форма обо-значения мысли, наиболее естественная условность, а письмо - это
добавка (s'y ajoute, s'y adjoint) к речи, которая выступает
как ее об-раз, представление. И в этом смысле письмо неестественно. Непо-средственное
самоналичие мысли в речи переводится на письме в представление, в образ.
Обращение к письму оказывается не толь-ко "странным", но и опасным.
Дело идет о техническом приеме, об искусственной и достаточно изощренной
уловке, вынуждающей речь наличествовать там, где она на самом деле отсутствует.
Это насилие над естественной судьбой языка:
"Языки
созданы для того, чтобы на них говорили, а письмо - это лишь вос-полнение (supplément) речи...
Речь изображает мысль посредством условных знаков, а письмо, в свою очередь,
изображает речь. Таким образом, искусст-во письма есть лишь опосредованное
изображение мысли".
Письмо опасно потому, что
в нем изображение прикидывается на-личием, а знак - самой вещью. В этом есть
некая роковая необхо-димость, вписанная в само функционирование знака: письмо
выда-ет себя за всю полноту слова, тогда как на деле оно лишь восполняет его слабость и недостаточность. Ведь
само понятие восполнения (оно определяет здесь образ как представление) содержит
в себе два значения, сосуществование которых столь же непривычно, сколь и
необходимо. Восполнение есть то, что добавляется (s'ajoute),
это
из-быток, полнота, которая обогащает другую полноту, наполняет ее наличностью (le comble de la présence). Оно копит и накапливает на-личность. И тем самым
искусство, techne, образ, представление, ус-ловность и проч. выступают как
восполнения природы и щедро вы-полняют эту накопительскую функцию. Эта
восполнительность так или иначе определяет все те концептуальные оппозиции, в
которые Руссо вписывает понятие природы, которое должно
было бы быть са-модостаточным.
Но восполнение восполняет
(supplément supplée), т. е. добавляет-ся лишь
как замена. Оно вторгается, занимая чужое место; если
оно
[296]
и наполняет нечто, то это
нечто - пустота. Оно способно представ-лять или изображать нечто лишь потому,
что наличие изначально от-сутствует. Будучи подменой (suppléant),
восполнение
оказывается за-местителем, подчиненным, местоблюстителем (qui
tient lieu). Будучи заменой (substitut), оно не может просто
добавиться к чему-то пози-тивно наличному как выпуклый отпечаток на
поверхности: его мес-то в структуре отмечено знаком пустоты. Ничто и нигде не
может са-монаполниться: самоосуществление требует знака, передачи полномочий.
Знак всегда выступает как восполнение самой вещи.
Это второе значение
восполнения связано с первым. В текстах Рус-со они действуют сообща, и мы
постоянно будем убеждаться в этом. Однако акценты при этом меняются. Эти два
значения по очереди стираются или подспудно стушевываются друг перед другом.
Одна-ко при этом они выполняют одну и ту же роль: идет ли речь о добав-ке или
подмене - в любом случае восполнение есть нечто внешнее
по отношению к той позитивности, к которой оно добавляется, оно
остается чуждым тому, что - уступая ему место - должно от него от-личаться. В
словарях (см. словарь Робера) указывается, что, в отли-чие от complément, supplément означает "добавление извне".
Негативность зла всегда
выступает для Руссо в форме восполни-тельности. Зло находится вне природы, вне
того, что по природе своей предстает как невинное и благое. Зло врывается в
природу из-вне - как подмена того, что должно
было бы быть самодостаточным и не испытывать никаких нехваток.
Итак, наличие, которое всегда есть нечто природное,
т. е. мате-ринское (у Руссо этот последний момент представлен более явно, чем у
кого-либо другого), должно было бы быть полностью
самодостаточ -ным. Его сущность - иное
название наличия - можно прочитать лишь через решетку форм этого условного
наклонения. Как и при-рода, "материнская забота невосполнима",
говорится в "Эмиле"2. Она невосполнима (ne
se supplée), да и не должна восполняться, она достаточна и
самодостаточна, ничто не может занять ее место, а все, что притязало бы на
такую подмену, не могло бы сравняться с нею, оставаясь лишь посредственным
паллиативом. Все это означает, на-конец, что природа невосполнима (ne se supplée), a то, что ее воспол-няет, не ею порождается: оно не
только ниже природы, но и в прин-ципе отлично от нее.
2
Editions Gamier, p. 17. Наши ссылки относятся к "Œuvres Complètes"
(Editions de la Pléiade) лишь в тех случаях, если цитируемые тексты
вошли в один из трех уже опубликованных томов. Все другие работы цитируются по
изданию Гарнье. Что касается "Опыта о происхождении языков", то мы
ссылаемся на издание Бе-лена (Belin, 1817), указывая для удобства номера глав.
[297]
И однако воспитание -
этот краеугольный камень руссоистской мысли - описывается или предписывается
именно как система за-мен, призванных восстановить в наиболее естественном виде
все здание природы. В первой главе "Эмиля" речь идет о роли такой пе-дагогики.
Хотя материнская забота и невосполнима, "лучше, чтобы младенец питался
молоком здоровой кормилицы, нежели избалован-ной матери, в случае, если кровное
родство могло бы принести но-вую беду" (ibid.). Именно культура призвана
восполнять недостат-ки природы, которые, по определению, могли возникнуть лишь
случайно, в результате отклонения природы от самой себя (un
écart de la nature). Культура здесь - это привычка: она необходима, но
не достаточна, поскольку замена матерей затрагивает "не только физи-ческую
сторону дела":
"Другие женщины и даже самки
животных могли бы обеспечить его моло-ком, которого не дает ему мать, однако
материнская забота невосполнима. Женщина, которая кормит не своего, а чужого
ребенка, - плохая мать; как же она может быть хорошей кормилицей? Она могла бы
стать ей, но не сра-зу: нужно, чтобы привычка изменила естество... " (там
же).
Здесь проблемы
естественного права, отношений между приро-дой и обществом, понятия отчуждения,
инаковости, изменения сти-хийно согласуются с педагогической проблемой подмены
матерей и детей:
"Из этого преимущества
возникает неудобство, которого вполне достаточ-но, чтобы благоразумная женщина
не решилась отдать своего ребенка кор-милице, разделив с ней или передав ей
свои материнские права, - чтобы по-том увидеть, что ее ребенок любит другую
женщину так же, или даже больше, чем собственную мать..." (там же).
Итак, уже имея в виду
тему письма, мы начинаем с замены ма-терей; и все это потому, что, как говорит
Руссо, "из этого вытекает гораздо больше следствий, нежели обычно
думают":
"Я не стал бы так на этом
настаивать, если бы не приходил в отчаяние от бес-полезного обсуждения столь
важных тем. Из этого вытекает гораздо больше следствий, нежели обычно думают.
Вы хотите заставить каждого выполнять свой первейший долг? Так начните с
матерей, и вы достигнете удивительных изменений. Все дальнейшее проистекает из
этого первичного извращения: моральный порядок колеблется, естество угасает в
человеческих сердцах..." (с. 18).
[298]
Детство - это самое
первое проявление недостаточности, кото-рая в природе взывает к восполнению.
Педагогика наиболее четко проясняет парадоксы такой восполнительности. Как
возможна при-родная, естественная слабость? Как может природа требовать сил, ко-торых
сама она не дает? Как вообще возможен ребенок?
"У
ребенка нет лишних сил - ему и своих не хватает, чтобы справиться с тем, чего
требует от него природа; а значит, нужно дать ему возможность пользо-ваться,
причем на благо, всеми теми силами, которыми он располагает. Это первая
максима. Ребенку нужно помочь, добавив (suppléer) то, чего ему не хватает - либо ума,
либо силы, если речь идет от физических потребностях. Это вторая максима"
(с. 50).
Вся организация
воспитательного процесса направляется этим не-обходимым злом, требующим
"восполнить недостатки", подменить природу. Однако прибегать к
восполнениям следует как можно мень-ше и как можно позже. "Одно из лучших
правил подлинной культу-ры заключается в том, чтобы замедлять все, насколько
возможно" (с. 274). "Предоставьте природе возможность действовать как
мож-но дольше, прежде чем вы начнете
вмешиваться в ее дела и действо-вать вместо
нее" (с. 102. Курсив наш).
Если бы не было детства, восполнение никогда не возникло
бы в природе. Иначе говоря, восполнение для человечества - это одно-временно и
счастливая возможность, и начало его упадка. Благо для человечества заключается
вот в чем:
"Растения
взращиваются земледелием, люди - воспитанием. Когда человек рождается высоким и
сильным, его рост и сила могут стать ему полезными лишь после того, как он
научится ими пользоваться; более того, ему даже не-выгодно быть высоким и
сильным, так как из-за этого люди не замечают, что ему нужна помощь; оставшись
в одиночестве, он умер бы в нищете, не успев даже осознать собственные
потребности. Мы недовольны детством и не по-нимаем, что род человеческий был бы
обречен на погибель, если бы человек поначалу не был ребенком" (с. 67).
А вот в чем угроза
упадка:
"Давая
детям способность к действию, Творец природы позаботился о том, чтобы причинить
им как можно меньше вреда, и потому ограничил их силы. Как только дети
замечают, что окружающие их люди - это своего рода ору-дия, которыми они могут
пользоваться, они начинают делать это, чтобы угождать своим склонностям и восполнять свои недостатки.
Именно так они
[299]
становятся
невыносимыми, деспотичными, докучливыми, злыми, необуз-данными; и дело тут
вовсе не в естественном духе господства, но в том, что им его прививают; ведь
не нужно много времени, чтобы почувствовать, как приятно, когда за тебя
работают другие, а тебе достаточно лишь пошевелить языком, чтобы привести в
движение всю вселенную" (с. 49. Курсив наш).
Восполнение всегда
предполагает это - пошевелить языком или заставить других работать на себя. В
нем сосредоточены и прогресс как возможность упадка, и регресс в сторону зла,
который вовсе не является естественным, но связан с властью замены, позволяющей
нам, отсутствуя, действовать, передавая полномочия другим, дейст-вовать чужими
руками. Действовать посредством письма. Эта под-мена неизменно принимает
знаковую форму. Знак, образ, представ-ляющее становятся силами,
"приводящими в движение всю вселенную", - вот в чем парадокс (le scandale).
Ущерб от этого парадокса
подчас оказывается непоправимым, и тог-да вся вселенная начинает вращаться в
обратную сторону (далее мы уви-дим, что может значит для Руссо подобная катастрофа): природа тог-да оказывается
обратной заменой (supplément) искусства и
общества. Именно в этот момент зло кажется уже неизлечимым: "Раз ребенок
не умеет излечиться, пусть хотя бы умеет болеть: одно искусство заменяет другое
и часто приносит лучшие результаты - ведь это искусство самой природы (с. 31).
Это как раз тот момент, когда природу-мать уже не лю-бят так, как должны были
бы ее любить - за то, какова она есть в своей непосредственной близости
("О природа! О мать моя! Вот я, твой един-ственный страж, нет на свете
такого человека, сколь угодно ловкого и лукавого, который бы нас
разъединил!" ("Исповедь", кн. XII), когда природа становится
подменой другой любви и другой привязанности:
"Созерцание
природы всегда влечет его сердце; этим он заменяет другие привязанности, в
которых он нуждается; правда, если бы у него был выбор, он предпочел бы самое
вещь, а не ее замену; он начинает беседовать с расте-ниями лишь после того, как
его попытки беседовать с людьми оказываются тщетными"
("Диалоги", с. 794).
То, что ботаника
становится такой подменой общества, это не просто катастрофа, но катастрофа в
катастрофе, поскольку в приро-де растение - это сама естественность, сама жизнь. Минералы от-личны от растений: это
мертвая полезная природа, угодная челове-ческой предприимчивости. Когда человек
теряет смысл и вкус к подлинным богатствам природы - растениям, - он начинает
рыть-ся в чреве своей матери, подвергая опасности свое здоровье:
[300]
"Царство
минералов не содержит в себе ничего приятного и притягательно-го; богатства
земных недр словно скрыты от взглядов человека, дабы не рас-палять его
жадности. Там они как бы отложены про запас, чтобы когда-ни-будь послужить восполнением тех подлинных
богатств, которые более но-.
ступны человеку, но наскучивают его
развращенному вкусу. Он развивает промышленность и трудится в поте лица своего,
чтобы спасти себя от нище-ты; он роется в недрах земли, рискуя жизнью и
здоровьем, ради воображае-мых благ - вместо тех действительных благ, которые
она сама ему предостав-ляла, пока он умел ими пользоваться. Он избегает солнца и дня, которых боль-ше недостоин"3.
Таким образом, человек
сам выкалывает себе глаза, ослепляет се-бя желанием рыться в недрах
матери-природы. А вот страшная ка-ра за эту ошибку, за эту, казалось бы,
нехитрую подмену:
"Он
погребает себя заживо - и правильно поступает, так как не достоин больше жить
при свете дня. Там каменоломни, кузницы, печи, целый набор наковален, молотов,
дым и огонь приходят на смену милым образам поле-вых работ. Бледные лица
несчастных, томящихся среди вредоносных паров в копях, черные кузнецы,
безобразные циклопы - вот зрелище, которое мир копей в недрах земли ставит на
место зелени и цветов, лазурного неба, влюб-ленных пастухов и могучих
земледельцев на ее поверхности"4.
Это - парадокс (le
scandale), это катастрофа. Такого восполнения не допускает ни природа, ни разум.
Ни природа, "наша общая мать" ("Прогулки", с. 1066), ни
мыслящий и даже резонерский разум ("О со-стоянии природы", с. 478).
Разве не делали они все возможное, что-бы избежать этой катастрофы, защититься
от насилия, уберечь нас от роковой ошибки? Так, насчет шахт и копей во"
Втором рассужде-нии" говорится: "...природа, можно сказать, приняла
все меры пре-досторожности, чтобы скрыть от нас эту роковую тайну" (с.
172). Не забудем, что насилие над земными недрами и самый момент ослеп-
3 "Rêveries. Septième promenade"
("Pléiade", t. 1, p. 1066-1067. Курсив наш). На это можно было бы
возразить, что в животном жизнь природы протекает еще интенсивнее, чем в
растении, однако изучать его можно лишь неживым. "Иссле-дование животных
без анатомии - ничто" (р. 1068).
4 Ibid. He пытаясь возводить это в принцип чтения, укажем в
качестве любопыт-ного примера на рассуждения Карла Абрахама о циклопе, о страхе
перед слепо-той, о глазе, солнце, мастурбации и т. д. ("Œuvres Complètes", trad. Usa Barandë.
T. II, p. 18 sq.). Напомним, что
в египетской мифологии Сет с помощью Тота (бо-га письма, считавшегося братом
Озириса) хитростью убивает Озириса (cf. Vaudier, op. cit., p. 46). Письмо - это
помощник, слуга, который разом убивает и отца, и [солнечный] свет (Cf., supra, p.
101).
[301]
ления в руднике, т. е.
металлургия, - это (перво)начало общества. Ведь по Руссо (мы будем в этом
неоднократно убеждаться), земледе-лие как признак цивилизованного общества уже
предполагает начат-ки металлургии. Это ослепление порождает нечто появляющееся
на свет вместе с обществом: а именно языки, упорядоченную замену (substitution)
вещей знаками, сам порядок восполнения. Таким обра-зом, мы движемся от ослепления к восполнению. Правда,
слепой из-начально не может видеть того, что он сам создает для восполнения
этой нехватки зрения. Неспособность видеть
восполнение есть закон. И прежде всего - это слепота к самому
понятию восполнения. Впро-чем, уловить механизм его использования недостаточно,
чтобы уви-деть его смысл. Восполнение
не имеет смысла и не улавливается ни-какой интуицией. Мы и не пытаемся здесь
извлечь его из этой диковинной полутьмы. Мы лишь говорим, что там нечто скрыто.
Разум неспособен
осмыслить это двойное вторжение в природу: то, что в природе есть какая-то нехватка, и то, что тем
самым нечто добавляется к ней. Впрочем, нельзя сказать, будто разум не в силах это помыслить, поскольку именно это
бессилие и конституирует ра-зум. Разум - это принцип тождества, это мысль о
самотождествен-ности природного бытия. Разум не может даже определить воспол-нение
как свое собственное другое, как нечто иррациональное или не-рациональное,
поскольку это восполнение естественным образом подменяет
природу. Восполнение - это образ, представление при-роды. Иначе говоря, образ
не находится ни внутри природы, ни вне ее. Тем самым восполнение опасно и для
разума, для его природно-го здоровья.
"Опасное
восполнение". Это слова Руссо из "Исповеди". Он поль-зуется ими
в контексте, ином лишь по видимости, пытаясь объяснить как раз "состояние,
почти непостижимое для разума": "Словом, меж-ду мною и самым пылким
любовником было лишь одно-единствен-ное, но весьма существенное различие,
которое и делает мое состо-яние почти непостижимым для разума" ("Pléiade", I, p. 108-109).
Считая следующий за этим
текст Руссо своего рода образцом, мы даем ему лишь предварительную оценку, не
предвосхищая всего то-го, что сможет открыть в нем будущее чтение как строгая
дисцип-лина. Никакой способ чтения, видимо, не годится для этого текста,
который мы хотели бы прочитать именно как текст, а не как доку-мент. Прочитать со
всей возможной полнотой и строгостью, причем уже по ту сторону всего того, что
в нем удобочитаемо и понятно - даже более понятно, чем ранее казалось.
Единственная наша цель - обнаружить значение, без которого не могло бы обойтись
то чтение, к которому мы призываем: речь идет об "экономии"
письменного тек-
[302]
ста, вращающегося среди
других текстов и непрестанно к ним отсы-лающего, текста, соотнесенного как со
стихией языка, так и с его упо-рядоченным функционированием. К примеру, связь
слова "воспол-нение" с соответствующим понятием вовсе не была
изобретением Руссо, не сумевшего вполне овладеть ее самобытным функциониро-ванием.
Однако она не была просто задана историей и языком, ис-торией языка. Говорить о
письме Руссо - значит стремиться понять то, что не улавливается категориями
пассивности и активности, ос-лепления и ответственности. Отвлечься от
письменного текста и ус-тремиться навстречу тому, что должен был бы означать (voudrait dire) этот текст, в данном случае тем более трудно, что
означаемое здесь - само письмо. У нас очень мало шансов найти истину, обозначенную этими текстами (истину
метафизическую или истину психологиче-скую - т. е. жизнь Жан-Жака за его
творениями): ведь если заинте-ресовавшие нас тексты что-то и означают (veulent dire), то они гово-рят нам лишь о вовлеченности, о взаимной
принадлежности жизни и письма единой ткани, единому
тексту. Именно это мы и
называ-ем здесь восполнением, или, иначе, различАнием.
Вот оно - вторжение
опасного восполнения в природу, расщепле-ние им природы, внедрение его между
естественной невинностью как непорочностью (virginité)
и
естественной невинностью как девственно-стью (pucelage):
"Одним
словом, между мною и самым пылким любов-ником есть лишь одно-единственное, но
весьма существенное разли-чие, которое и делает мое состояние почти
непостижимым для разума". Хотя следующий абзац начинается с красной
строки, именно в нем со-держится объяснение этого "единственного
различия", равно как и "состояния, почти непостижимого для
разума". Руссо продолжает:
"Я
вернулся из Италии не совсем таким, каким отправился туда, но каким в
моем возрасте никто оттуда, может быть, не возвращался. Я принес оттуда не
непорочность, а девственность. Я возмужал, мой беспокойный темпера-мент наконец
пробудился, и первый порыв его, совершенно невольный, по-верг меня в тревогу о
моем здоровье, и это лучше, чем что-либо другое, ри-сует невинность, в какой я
пребывал до сих пор. Вскоре, успокоившись, я познал это опасное восполнение -
обман природы, который спасает моло-дых людей моего склада от настоящего
распутства за счет их здоровья, силы, а иногда и жизни" ("Pléiade", I, p. 108-109).
В "Эмиле" (кн.
IV) мы читаем: "Тот погиб, кто хотя бы единож-ды познал это опасное
восполнение, эту подмену". В той же книге ставится вопрос о том, "как
осуществить восполнение, обгоняя опыт" (с. 437), о "духе",
который "восполняет телесные силы" (с. 183).
[303]
Автоэротическому опыту
сопутствует тревога. Мастурбация спо-собна успокоить ("вскоре,
успокоившись"), лишь порождая чувст-во вины, обычно связанное с этой
практикой: дети чувствуют вину и интериоризируют сопровождающую ее угрозу
кастрации. И пото-му наслаждение переживается как невосполнимая потеря жизнен-ной
субстанции, как незащищенность перед безумием и смертью. На-слаждение
достигается "за счет их здоровья, сил, а иногда и жизни". Подобно
этому в "Прогулках" говорится о человеке, который "ро-ется в
недрах земли, рискуя жизнью и здоровьем, он стремится най-ти в центре ее
воображаемые блага вместо тех действительных, ко-торые она сама предоставляла
ему, пока он умел ими пользоваться".
Речь здесь идет о
воображаемом. Восполнение как "обман мате-ри-природы" действует
подобно письму и оказывается столь же опас-ным для жизни, причем опасность эту
порождает образ. Подобно тому, как письмо обнажает кризис живой речи, ее
деградацию в "об-разе", рисунке или представлении, так онанизм
возвещает разруше-ние жизненных сил в соблазнах воображения:
"Этот
порок, столь удобный стыдливым и робким, имеет особую привлека-тельность для
людей с живым воображением, давая им, так сказать, возмож-ность распоряжаться
всем женским полом по своему усмотрению и застав-лять служить себе прельстившую
красавицу, не имея нужды добиваться ее согласия".
Эта опасное восполнение,
которое Руссо называет также "пагуб-ным преимуществом", есть соблазн: оно уводит желание с прямой до-роги,
заставляет его блуждать вдали от путей, проложенных самой природой, приводит к
потере себя, к падению и потому оказывает-ся чем-то ошибочным, греховным (skandalon). Тем самым оно раз-рушает природу. Однако греховность
разума заключается в том, что подобное разрушение природы кажется ему более чем
естествен-ным. Ведь это я сам стремлюсь избавиться от силы, данной мне при-родой:
"Соблазненный этим пагубным преимуществом, я стал раз-рушать дарованный
мне природой крепкий организм, который к этому времени вполне развился".
Известно, какое большое значение придается в "Эмиле" времени,
медленному созреванию природных сил. Все педагогическое искусство строится на
терпеливом расчете, дающем природе время, необходимое для ее работы и
свершений, ува-жающем ее ритм и последовательность ее развития. Иначе говоря,
это опасное восполнение стремительно разрушает те силы, которые природа
медленно создавала и накапливала. "Опережая" естествен-ный опыт, оно
перескакивает через этапы развития и безвозвратно
[304]
поглощает энергию.
Подобно знаку (мы убедимся в этом позже), оно позволяет обойтись без наличной
вещи и непрерывно длящего-ся бытия.
Это опасное восполнение
порывает с природой. Всякое описа-ние такого отдаления от природы театрализовано. В мизансценах
"Исповеди" речь об опасном восполнении заходит в те моменты, когда
нужно воочию показать отдаление или нечто такое, что не есть ни то же самое, ни
другое; природа отклоняется от самой себя одно-временно с матерью, или, скорее,
с "маменькой", что уже заведомо означает исчезновение настоящей
матери и ее весьма двусмыслен-ную замену. Речь идет, таким образом, о дистанции
между 'мамень-кой' и тем, кого она называет "маленьким"5. Как говорится в "Эми-ле", все зло происходит из
того, что "женщины перестали быть матерями; они больше не будут матерями,
они не хотят ими быть" (с. 18). Это как бы отсутствие как бы матери. Этот
опыт нужен, что-бы стушевать (réduire) это отсутствие и
одновременно сохранить его. Это тайный опыт
- опыт вора, которому приходится стать невидим-кой: ему нужно, чтобы мать была
невидима и сама при этом не мог-ла видеть. Нередко приводят следующие строки:
"Я
никогда не кончил бы моего рассказа, если б стал подробно описывать те
безумства, какие заставляла меня проделывать мысль о моей дорогой ма-меньке,
когда я не был у нее на глазах. Сколько раз целовал я свою постель, при мысли о
том, что она спала на ней, занавески, всю мебель в моей ком-нате - при мысли о
том, что они принадлежали ей и ее прекрасная рука ка-салась их, даже пол, на
котором я простирался, - при мысли, что она по не-му ступала. Иногда в ее
присутствии мне случалось выкидывать нелепые проделки, которые могли быть
внушены, кажется, только самой пылкой лю-
5 ""Маленький" стало моим, "маменька" - ее
именем, и мы навсегда остались друг для друга "маленьким" и
"маменькой", даже когда время почти стерло раз-ницу в наших летах. Я
нахожу, что эти два имени отлично передают весь харак-тер наших отношений,
простоту нашего обращения друг с другом и особенно связь наших сердец. Она была
для меня самой нежной матерью, никогда не думавшей о собственном удовольствии,
а всегда о моем благе; и если чувственность вошла в мою привязанность к ней,
она не изменила сущности этой привязанности, а только сделала ее более
восхитительной, опьянила меня очарованием иметь та-кую молодую и красивую маму,
которую мне приятно было ласкать; я говорю "ла-скать" в буквальном
смысле, потому что ей никогда не приходило в голову от-казывать мне в поцелуях
и в самых нежных материнских ласках и никогда в ее сердце не входило желание
злоупотреблять ими. Скажут, что в конце концов у нас все-таки возникли
отношения другого рода; признаюсь в этом; но надо по-дождать, я не могу
рассказать все сразу" (р. 106). Приведем здесь и фразу из Ж. Батая:
"Я сам "маленький", мне нет места, мне остается только
прятаться" ("Le
petit").
[305]
бовью.
Однажды за столом, в тот момент, когда она положила кусок в рот, я крикнул, что
на нем волос; она выбросила кусок на тарелку; я жадно схватил его и проглотил...6 Одним словом, между мною и самым
пылким любовни-
6 Этот фрагмент часто упоминали, но вряд ли глубоко исследовали.
Издатели "Исповеди" ("Pléiade") Б. Ганьебен и М.
Реймон имеют все основания для упор-ного недоверия "психиатрии" (см.
примеч. на с. 1281. В этом же примечании да-ется весьма полезный перечень всех
текстов, где Руссо упоминает о своих "бе-зумствах" и
"проделках"). Однако, как нам кажется, такое настороженное отношение
оправдано лишь применительно к злоупотреблениям психоанализом (а вовсе не к
любому его использованию), а также к тем случаям, когда от нас вновь требуют
комментария, вырождающегося в бессвязное повторение общеизвестных трактовок.
Следовало бы провести различие между слишком краткими и риско-ванными, хотя
подчас и полезными, работами доктора Рене Лафорга (R. Laforgue, "Etude sur J.-J. Rousseau",
в "Revue française
de psychanalyse", t. I. 1927, p. 370 sq. et "Psychopathologie de
l'échec", p. 114 sq., 1944),
который, впрочем, даже не упо-минает об интересующих нас здесь текстах, и теми
серьезными исследованиями, которые, хотя бы в принципе, способны осмыслить
психоаналитическое учение. Такова направленность прекрасных, глубоких
исследований Ж.Старобинского. Так, в его "L'œil vivant" заинтересовавший нас
здесь отрывок из Руссо приводит-ся в ряду других аналогичных примеров, взятых
большей частью из "Новой Элоизы". Среди них и отрывок об
"эротических фетишах": "То тут, то там разброса-ны твои одежды,
и моему пылкому воображению чудится, будто они утаили от взоров тебя. Вот
воздушный чепчик - как украшают его твои белокурые волосы, которые он пытается
прикрывать. А вот счастливая косынка, один-единственный раз я не буду роптать
на нее. Вот прелестное, простенькое утреннее платье во вкусе той, которая его
носит; крошечные туфельки - в них легко проскальзыва-ют твои изящные ножки. А
вот расшнурованный корсет, он прикасается, он об-нимает... дивный стан... две
нежные округлости груди... упоительная мечта... ки-товый ус сохраняет оттиск...
восхитительные отпечатки, осыпаю вас поцелуями!" (р. 115-116).
Обратил ли
исследователь внимание на необычность этих замен, на узлы (ar-ticulations) этих
смещений? Не слишком ли доверился Старобинский в борьбе с редуктивным,
каузалистским, диссоциативным психоанализом психоанализу то-талитарному в духе
феноменологии и экзистенциализма? Такой психоанализ, растворяя сексуальность в
поведении как целом, может и не заметить расщепле-ния, различия, смещения,
фиксации, посредством которых структурируется по-ведение в целом. Не исчезает
ли совсем место или же места проявления сексу-альности в том анализе целостного
поведения, который предлагает Старобинский? Ср.: "Эротическое поведение не
дано нам в отдельных деталях, это проявление целостного индивида, и именно
таким его нужно изучать. Нельзя ограничивать, скажем, эксгибиционизм
сексуальной "сферой" (неважно, ради чего это может делаться - чтобы
потом им пренебречь или, напротив, сделать его привилегиро-ванным объектом
изучения): в нем проявляется вся человеческая личность с ее фундаментальными
"экзистенциальными предпочтениями" ("Transparence et
l'obstacle", p. 210-211. Примечание отсылает нас к
"Phénoménologie de la percep-tion" Мерло-Понти). Не
возникает ли тогда опасность трактовать патологию на классический манер - т. е.
как некий "излишек", осмысляемый в "экзистенци-альных"
категориях: "С точки зрения глобального анализа окажется, что неко-торые
первичные данные сознания составляют разом и источник спекулятивно-го мышления
Руссо, и источник его безумия. Однако эти исходные данные сами по себе вовсе не
свидетельствуют о болезни. Болезнь начинается и развивается лишь вследствие
особой силы переживания этого исходного материала... Разви-тие болезни с
очевидностью, хотя и в карикатурной форме, выявляет тот фунда-ментальный
"экзистенциальный" вопрос, с которым сознание не смогло спра-виться"
(р. 253).
[306]
ком
есть лишь одно-единственное, но весьма существенное различие, кото-рое и делает
мое состояние почти непостижимым для разума..." Несколько выше говорится:
"Я чувствовал всю силу моей привязанности к ней лишь тогда, когда я ее не
видел" (с. 107).
Открытие опасного
восполнения, следовательно, упоминается наря-ду с
другими "безумствами", однако в нем есть особое преимущест-во,
и потому Руссо говорит о нем в последнюю очередь и видит в нем объяснение
состояния, непостижимого для разума. Ибо дело здесь не в переносе наслаждения
на какой-то отдельный предмет-замес-титель, но скорее в переживании этого
наслаждения, в его разыгры-вании - непосредственно
и во всей его целостности. Дело ведь не в том, чтобы целовать
постель, пол, занавески, мебель и т. д. или же "про-глатывать"
"кусок, который она положила в рот", но в том, чтобы
"располагать по своему усмотрению всем женским полом".
Можно было бы сказать,
что вся эта "театральная сцена" пред-полагает не только декорацию в
общепринятом смысле, т. е. сово-купность второстепенных деталей: важна и
пространственная лока-лизация опыта. Жан-Жак находится в доме г-жи де Варане:
достаточно близко от "маменьки", чтобы видеть ее, питая этим свое
воображение, но вместе с тем имея возможность уединиться. Заме-на (suppléance) становится возможной и необходимой именно в тот момент,
когда мать исчезает. Эта игра наличия и отсутствия мате-ри, это чередование
непосредственного восприятия и воображения требуют соответствующей организации
пространства. Руссо про-должает так:
"Пусть
прибавят к этой склонности обстановку, в которой я тогда находил-ся, живя у
красивой женщины, лелея ее образ в глубине своего сердца, по-стоянно встречаясь
с ней днем, окруженный по вечерам предметами, напо-минающими мне о ней, засыпая
в постели, в которой, я знал, она спала раньше! Сколько возбудителей! Иной
читатель, представив их себе, уже ви-дит меня полумертвым. Совсем напротив,
именно то, что должно было бы погубить меня, послужило к моему спасению, по
крайней мере на время. Опьяненный счастьем жить подле нее, пламенным желаньем
провести с ней все мои дни, я всегда видел в ней, отсутствующей или
присутствующей, нежную мать, дорогую сестру, очаровательную подругу и ничего
больше... она была для меня единственной женщиной на свете, и необычная
нежность чувств, которую она мне внушала, не оставляя моей чувственности
времени
[307]
пробудиться
по отношению к другим, предохраняла меня как от нее самой, так и от всех
представительниц ее пола".
Итак, этот опыт не был
событием, оставившим свою мету в са-мый ранний или подростковый период. Он не
только создал и укре-пил - как некая скрытая основа - все здание значений. Он
остался действенным навязчивым переживанием, в котором "наличное" по-стоянно
возобновляется и вновь строится - и так до самого конца "жизни" и
"текста" Жан-Жака Руссо. Чуть позже, чуть дальше в тек-сте
"Исповеди" (кн. IV)7 Руссо говорит
нам о "некоем случае, о ко-тором нелегко рассказать": он встретил
человека "с тем же поро-ком". Жан-Жак в ужасе обращается в бегство,
"весь дрожа", как будто он только что "совершил
преступление". "Такое воспомина-ние надолго меня от этого
излечило".
Надолго ли? К онанизму,
который позволяет самовозбуждаться, предоставляя в распоряжение отсутствующих
красавиц, Руссо при-бегал всегда и всегда укорял себя за это. В его глазах
онанизм остал-ся воплощением порока и извращения. Возбуждение, которое мы
испытываем от самого наличия другого человека, изменяет
и нас са-мих. Руссо не хочет и не может понять, что
это изменение не врыва-ется извне, но изнутри порождает человеческое Я. Он
видит в этом случайное зло, которое, вторгаясь извне, нарушает неприкосновен-ную
целостность субъекта. Но он не может отказаться от того, что позволяет ему
непосредственно наслаждаться желанным наличием другого, равно как он не может
отказаться и от языка. Вот почему и в этом смысле, так же, как говорится в
"Диалогах" (с. 800), "до кон-ца дней своих, уже в старости, он
все еще оставался ребенком".
Восстановление наличия посредством языка одновременно
и символично, и непосредственно. Над этим противоречием стоит по-думать. Речь
идет об опыте непосредственного восстановления - опыте, который, будучи опытом
и вместе с тем - сознанием, может обойтись и без мира. Самоприкосновение,
самовозбуждение притво-ряется вполне самодостаточным. Коль скоро якобы наличное
есть лишь символическая подмена другого наличия, можно возжелать наличия лишь
тогда, когда ему уже предшествует ранее начавшаяся игра замещений и
символический опыт самовозбуждения. Сама вещь не может появиться вне
символической системы, существование ко-торой предполагает возможность
самовозбуждения. Таков и опыт непосредственного восстановления:
он не допускает промедления. Он
7 Р.
165.
[308]
требует удовлетворения
сразу и на месте. А если и возникает промед-ление, то вовсе не потому, что
приходится дожидаться другого. При этом наслаждение как бы и не отсрочивается.
"К чему столько му-чений в отдаленной надежде на столь малый и столь
сомнительный успех, если можно прямо тут же, на месте..." ("Диалоги").
Однако то, что более не
отсрочивается, отсрочивается в абсолют-ном смысле. То наличие, которое дается
нам в настоящем, оказыва-ется химерой. Самовозбуждение - это чистая спекуляция.
Знак, об-раз, представление, которые восполняли отсутствующее наличие, суть
иллюзии, обман. Чувство вины, страх смерти и кастрации до-полняют, сливаясь с
ними, опыт фрустрации. Обман (donner le change): при любом
понимании этого выражения оно требует обращения к восполнению. Чтобы объяснить
нам свое отвращение к "сношению с проститутками", Руссо рассказывает,
что "склонность, которая из-менила все [его] страсти"
("Исповедь", с. 41 )8, не исчезла и в
Вене-ции, когда ему был уже 31 год: "Я не потерял печальной привычки
обманывать мои потребности" (с. 316).
Таким образом, наслаждение самой вещью - и само это действие, и его
сущность - пронизано фрустрацией. Стало быть, нельзя ска-зать, будто
наслаждение имеет сущность или же является действи-ем (eidos, ousia, energeia и
т. д.). Брезжит, скрываясь, дается, смеща-ясь, нечто такое, что, строго говоря,
нельзя назвать наличием. Таково бремя восполнения, такова выходящая за рамки
языка метафизики структура, "почти непостижимая для разума". Почти
непостижи-мая: если бы нечто было просто иррациональным, прямо противо-положным
разуму, оно бы меньше раздражало и сбивало с пути клас-сическую логику.
Восполнение сводит с ума, поскольку, не будучи ни наличием, ни отсутствием, оно
починает и наше наслаждение, и на-
8 На этих знаменитых страницах кн. I "Исповеди" Руссо
сближает первоначаль-ную практику чтения ("чтение тайком") со своими
первыми подходами к авто-эротизму. И это вовсе не означает поощрения
"грязных и непристойных" книг. Напротив, "случай так
благоприятствовал моему стыдливому характеру, что до трид-цатилетнего возраста
я ни разу не заглянул ни в одну из тех опасных книг, в ко-торых прекрасная
светская дама видит лишь то неудобство, что их можно читать только тайком"
(р. 40). Однако и без этих "опасных книг" Жан-Жак подвергает себя
другим опасностям. А вот конец абзаца: "А пока лишь отметим источник и
первую причину той склонности, что изменила все мои страсти, побудив меня к
самовоздержанию: недостаток действий обусловливался излишней пылкостью
желаний" (р. 41). Содержание и стиль этого отрывка напоминают другое место
из "Исповеди" (р. 444, ср. примеч. издателей), а также нижеследующие
строки: "Ибо читать за едой было моей прихотью, при невозможности трапезы
вдвоем и наедине. Мне не хватало в качестве восполнения как раз общества. Я
поглощал одно за другим то страницу, то кусок, и казалось, будто моя книжка
обедает вме-сте со мной" (р. 269).
[309]
ше целомудрие: "
...воздержание и наслаждение, удовольствие и му-дрость - всего этого я был
лишен" ("Исповедь", с. 12).
Как все это и в самом
деле запутанно! Символическое дается не-посредственно, наличное отсутствует,
немедленно осуществленное оказывается отсроченным, а наслаждение несет в себе
угрозу смер-ти; Однако эту систему, эту нелепую "экономию"
восполнения нуж-но дополнить еще одним знаком. Отчасти его уже можно прочесть.
Будучи страшной угрозой, восполнение оказывается также первой и самой надежной
защитой - прежде всего против самой этой угро-зы. Вот почему от него невозможно
отказаться. И сексуальное само-возбуждение, т. е. самовозбуждение как таковое,
не начинается и не кончается тем, что подразумевается под словом
"мастурбация". Вос-полнение не только способно обеспечить отсутствующее наличие с помощью его
образа: осуществляя это посредством знака как пол-номочного представителя, оно
держит отсутствующее наличие на расстоянии и управляет им. В самом деле, ведь
это наличие внуша-ет одновременно и желание, и страх. Восполнение и нарушает
запрет, и блюдет его. Все это и обеспечивает возможность письма как вос-полнения
речи, но также и речь как письмо вообще. Эта "эконо-мия" одновременно
и подвергает нас опасности, и защищает нас иг-рой сил и различий между ними.
Так, восполнение опасно как то, что несет угрозу смерти, но оно, согласно
Жан-Жаку Руссо, не опасней "сношений с женщинами". Наслаждение само
по себе - вне систе-мы символов и восполнений, то, что связало бы нас с чистым
нали-чием как таковым, если бы нечто подобное было вообще возможно, - есть лишь
другое имя смерти. Руссо так и говорит:
"Наслаждение!
Разве в нем участь человека? Ах! Если бы когда-нибудь хоть один-единственный
раз в жизни я испытал во всей полноте все восторги любви, то вряд ли мое
хрупкое существо смогло бы это перенести, я бы тог-да просто сразу умер"
("Исповедь", кн. VIII).
Если довериться этой
универсальной очевидности, всеобщему и априорному значению этого
высказывания-вздоха, то придется тут же признать, что "сношения с
женщинами" (или гетероэротизм) во-обще не могут быть пережиты (на самом
деле, или, как говорят, ре-ально) без умения стать самому себе защитой и
восполнением. Ина-че говоря, между автоэротизмом и гетероэротизмом нет жесткой
границы, но есть "экономическое" распределение функций. Лишь в рамках
этого общего правила могут вычленяться различия - в том числе и то, что
отличает Руссо. Прежде чем пытаться очертить в чи-стом виде специфику системы и
письма Руссо (на что мы здесь не
[310]
претендуем), следует
прежде всего выявить взаимные сорасчлене-ния (articuler)
всех
их структурно- или сущностно-необходимых черт на различных уровнях обобщения.
Лишь на основе вполне
определенного представления о "сноше-ниях с женщинами" Руссо вынужден
был всю свою жизнь прибегать к опасному восполнению, именуемому мастурбацией и
неразрывно связанному с его писательской деятельностью. И так - до конца.
Тереза - та самая Тереза, о которой мы можем говорить, Тереза, при-сутствующая
в тексте, та, чье имя и "жизнь" принадлежат письме-нам, которые мы
читаем, - прочувствовала все это на самой себе. В кн. XII "Исповеди",
в тот момент, когда "надо сказать все", нам по-веряется "двоякая
причина" нескольких "решений":
"Надо
сказать все: я не утаил ни пороков моей бедной маменьки, ни своих собственных;
я не должен щадить и Терезу; и каким бы удовольствием ни было для меня воздать
честь столь дорогому мне существу, я не хочу скры-вать ее недостатков, если
только невольное угасание сердечных привязанно-стей может считаться
недостатком. Уже давно стал я замечать ее охлажде-ние... Я опять попал в то же
затруднительное положение, последствия кото-рого испытал с
"маменькой", и те же самые последствия оно вызвало и у Те-резы. Не будем
искать совершенства за пределами естества; вероятно, то же самое случилось бы с
любой женщиной... Между тем мое положение было теперь такое же и даже еще хуже
из-за злобы моих недоброжелателей, толь-ко и жаждавших уличить меня в
чем-нибудь дурном. Я опасался рецидива и, не желая этим рисковать, предпочел
обречь себя на воздержание, чем под-вергнуть Терезу опасности снова стать
матерью. К тому же я заметил, что сношения с женщинами сильно ухудшают мое
здоровье. Это двоякая причи-на заставила меня принимать решения, которые я
иногда плохо выполнял; но за последние три-четыре года я выполнял их гораздо
строже" (с. 595).
В "Парижской
рукописи" после слов "сильно ухудшают мое здо-ровье" мы читаем:
"...другой сходный порок, от которого я никогда не мог избавиться, казался
мне менее вредным. Эта двоякая причина..."9
Это извращение - предпочтение, отдаваемое знаку,
защищает меня от смертельно опасных издержек. Пусть так. Однако эта явно
эгоистическая экономия функционирует в целостной системе эти-ческих представлений.
Плата за эгоизм - чувство вины. Все это пре-вращает автоэротизм в роковую
потерю, в самоизувечение. Однако это извращение, приносящее вред лишь мне
одному, не заслужива-ет особого порицания. Руссо объясняет это в нескольких
своих пись-
9 См. примеч. издателей, р. 1569.
[311]
мах. Например:
"Поскольку мои пороки вредили лишь мне одному, я и могу обнажить перед
всем светом безупречную жизнь со всеми тайнами моей души" (г-ну
Сен-Жермену, 26-2-70). "У меня много пороков, но они вредят лишь мне
самому" (г-ну Ленуару, 15-1-72)10. Таким образом,
Жан-Жак мог искать восполнения в Терезе лишь при одном условии: чтобы сама
возможность системы восполнений как таковая уже существовала, чтобы игра подмен
уже началась, что-бы в некотором смысле сама
Тереза уже была восполнением. Ведь и маменька уже была восполнением
некоей неизвестной матери, да и сама "настоящая мать", перед которой
встают в тупик все известные "психоанализы" Руссо, тоже в некотором
роде изначально была вос-полнением, даже если "на самом деле" она вовсе
не умерла в родах. Вот она - эта цепь восполнений. Само имя маменьки уже
означает такое восполнение:
"Ах,
моя Тереза, я слишком счастлив, что обладаю тобой, скромной, здоро-вой, и
избежал того, чего боялся. (Речь идет о потере "девственности" в ре-зультате
неопытности Терезы: она только призналась в этом своем проступ-ке.) Я искал
сначала просто возможности развлечься. Я увидел, что достиг большего - нашел
себе подругу. Немного привыкнув к этой превосходной девушке и поразмыслив о
своем положении, я понял, что думал только о своем удовольствии, а встретил
счастье. Взамен угасшего
честолюбия мне нужно было сильное чувство, которое наполнило
бы мое сердце. Нужно бы-ло, если уж говорить
до конца, найти преемницу "маменьке": раз мне не суждено было жить с
ней, мне нужен был кто-нибудь, кто стал бы жить с ее воспитанником и в ком бы я
нашел простоту, сердечную покорность, кото-рую она находила во мне. Надо было,
чтобы отрада честной и домашней жизни вознаградила меня за отречение от помыслов о блестящей судьбе. Ос-тавшись
совсем один, я почувствовал пустоту в сердце; но достаточно было другого
сердца, чтобы наполнить его.
Судьба отняла у меня и сделала чу-жим - отчасти по крайней мере - то существо,
ту женщину, для которой природа меня создала. С тех пор я был одинок, так как дм меня никогда не су-ществовало посредника между всем и ничем.
В Терезе я нашел восполнение, в ко-тором нуждался"11.
В этой цепочке восполнений обнаруживается своего
рода необ-ходимость - необходимость в бесконечном сцеплении звеньев, в не-
10 См. также "Исповедь" (р. 109, примеч. издателей).
11 Р. 331-332 (курсив наш). Старобинскмий ("Transparence et l'obstacle", p. 221), a также издатели "Исповеди" (р. 332, примеч. 1)
небезосновательно соотносят дан-ное употребление слова "восполнение"
с его использованием на с. 109 ("опас-ное восполнение").
[312]
отвратимом умножении
восполняющих посредников, которые и вы-рабатывают смысл того, что при этом
отодвигается-отсрочивается, а именно иллюзию самой вещи, непосредственного
наличия, изна-чального восприятия. Все непосредственное уже заведомо оказыва-ется
производным. Все начинается с посредника, и именно это ока-зывается
"непостижимым для разума".
"Для меня никогда не
существовало посредника между всем и ни-чем". Посредник - это середина,
переход, средний термин между пол-ным отсутствием и абсолютной полнотой
наличия. Как известно, Руссо настойчиво стремился устранить все то, что можно
было бы назвать "опосредствованней" (médiateté).
И
это желание он выра-жал смело, остро, предметно. Оно не нуждается в
расшифровке. И вот именно о нем вспоминает Жан-Жак, когда распутывает цепь
нанизанных друг на друга восполнений, замещающих мать или при-роду. Восполнение
находится где-то посередине между полным от-сутствием и полным наличием. Игра
этих замен одновременно и восполняет нехватку, и оставляет на ней свою мету.
Однако Руссо рассуждает так, будто уже одно только обращение к восполнению (в
данном случае - к Терезе) могло разрешить все его беспокойства по поводу
посредничества: "С тех пор я был одинок, так как для меня никогда не
существовало посредника между всем и ничем. В Терезе я нашел восполнение, в
котором нуждался". Пагубность этого по-нятия тем самым ослабляется - как
если бы удалось его урезонить (arraisonner), одомашнить,
приручить.
Это ставит перед нами
вопрос об употреблении слова "воспол-нение", о месте Руссо внутри той
системы языка и логики, которая сообщает этому слову и понятию захватывающую (surprenante) си-лу: пользуясь им, говорящий всегда может высказать
больше, мень-ше или же нечто иное по сравнению с тем, что он хотел бы сказать. Таким образом, это
вопрос не только о письме Руссо, но и о нашем прочтении. Прежде всего мы должны
дать себе строгий отчет в этом охвате или захвате (de
cette prise ou de cette surprise), в том, что писа-тель пишет, находясь внутри языка и внутри
логики, и потому его речь, по определению, не может полностью
овладеть их собственной си-стемой, законами, жизнью как таковыми. Писатель
может исполь-зовать этот язык и логику, лишь подчиняясь - в известном смысле
[313]
и до известного предела -
этой их системе. И наше чтение всегда должно иметь в виду это незаметное для
самого писателя отноше-ние между тем, чем он владеет, и тем, чем он не владеет
в схемах своего языка. Отношение это не есть количественное распределение тени
и света, слабости и силы: это означающая структура, которую должно выработать (produire) само критическое чтение.
Что значит здесь -
выработать? В поисках объяснения нам при-дется приступить к обоснованию наших
принципов чтения. Это, как мы далее увидим, отрицательное обоснование: методом
исключе-ния оно очерчивает то пространство чтения, которое у нас здесь ос-тается
пустым, или, иначе, саму задачу чтения.
Очевидно, что для
выработки означающей структуры не годится самоустраняющийся и почтительный
двойник-комментарий, наце-ленный на воспроизведение осознанного, свободного,
интенцио-нального отношения, возникающего в процессе взаимодействий между
писателем и историей, которой он причастен благодаря сти-хии языка. Конечно,
дублирующий комментарий должен иметь свое место и в критическом чтении. Если не
учитывать и не соблюдать все комментаторские правила - а это дело нелегкое и
требует полного набора орудий традиционной критики, - то без всего этого крити-ческая
работа рискует обратиться неизвестно куда и заявить неизве-стно что. Однако
комментарий, эта незаменимая предосторожность, может лишь поставить охрану при входе, но не может открыть пе-ред нами чтение.
Итак, чтение не должно
ограничиваться удвоением текста, одна-ко оно не имеет права и выходить за его
рамки, обращаясь к чему-то другому - к внешнему объекту (метафизическая,
историческая, психобиографическая и прочая реальность) или к внетекстовому оз-начаемому,
содержание которого бы возникло (или могло бы возник-нуть) вне языка, т. е., в
нашем смысле слова, вне письма как тако-вого. Вот почему те методологические
размышления по конкретному поводу, на которые мы здесь отваживаемся,
непосредственно выте-кают из общих предпосылок, изложенных выше, - об
отсутствии предметной соотнесенности или трансцендентального означаемо-го. Внетекстовой реальности вообще не существует (Il n'y a pas de hors-texte). И вовсе не потому, что нас не интересует жизнь
Жан-Жака или же существование "маменьки" или Терезы как таковых, и не потому, что у нас нет иного
доступа к их так называемому "ре-альному" существованию, кроме как
через текст; не потому, что мы не можем поступить иначе и должны помнить об
этом ограничении. Уже и всех названных причин нам хватит с лихвой, но есть и
другие, более веские основания. Как мы пытались здесь доказать, следуя пу-
[314]
теводному понятию
"опасного восполнения", так называемая ре-альная жизнь существ
"из плоти и крови" - по ту сторону того, что можно было бы назвать
сочинениями Руссо, - всегда была письмом и только письмом. Там были только
восполнения и значащие заме-ны, которые могли возникнуть лишь в цепи
отсрочивающих отсы-лок, так что "реальное" могло появиться,
добавиться и осмыслиться лишь на следах восполнения и по его призыву... И так
до бесконеч-ности, ибо в тексте мы
читаем, что всякое абсолютное наличие - природа, то, что называется
"реальной матерью", и т. д. - все это уже исчезло или же вовсе не
существовало, а смысл и язык открывают-ся нам лишь благодаря письму как
отсутствию некоего естественно-го наличия.
Хотя наше прочтение и не
является комментарием, оно должно осуществляться внутри текста, не выходя за
его пределы. Вот поче-му, вопреки видимости, определение слова
"восполнение" никоим образом не является здесь психоаналитическим,
если считать пси-хоаналитическим истолкование, уводящее нас за пределы письма к
психобиографическому означаемому или даже к общей психологи-ческой структуре,
которую мы были бы вправе отделить от означа-ющего. Такой подход подчас
противопоставляет себя традиционно-му комментарию-двойнику. Однако, по сути, он
легко с ним сочетается. Безмятежность, с которой
комментарий утверждает са-мотождественность текста, уверенность жеста,
очерчивающего его границы, - все это легко уживается со спокойной убежденностью,
со-вершающей из текста прыжок вовне, к его предполагаемому содержа-нию обок с
чистым означаемым. И в самом деле, применительно к Руссо
психоаналитические исследования в духе д-ра Лафорга спер-ва прочитывают текст
самыми традиционными методами и лишь за-тем вырываются за его рамки.
Вычитывание "симптомов" из лите-ратуры - нет ничего более банального,
школярского, наивного. Если мы не видим саму ткань "симптома", его
фактуру, то мы с легкос-тью перескакиваем к психобиографическому означаемому,
связь ко-торого с литературным означающим становится тогда чисто внеш-ней и
случайной. Другая грань того же жеста проявляется тогда, когда в общих работах
о Руссо, в привычном ансамбле, выдающем себя за синтез и точную реконструкцию
"мысли и дела" Руссо путем ком-ментария и систематизации, вдруг
появляется глава биографическо-го и психоаналитического типа о "проблеме
сексуальности у Руссо" со ссылками на его историю болезни в приложении.
Отделить означаемое от
означающего путем истолкования или комментария и тем самым уничтожить письмо
другим письмом, письмом-чтением, невозможно в принципе. Тем не менее мы пола-
[315]
гаем, что сама эта
невозможность по-разному складывается (articuler) в истории. Она не
ограничивает опыты расшифровки определенной формой или мерой, ей не нужны одни
и те же правила. Здесь необ-ходимо принять во внимание историю текста как
такового. Когда мы говорим о писателе и о том, как над ним тяготеет язык, это
относит-ся не только к писателю-словеснику. Этому захвату подчиняются и
философ, и летописец, и мыслитель-теоретик - вообще и в конеч-ном счете всякий,
кто пишет. Но в каждом отдельном случае пишу-щий включен в какую-то
определенную систему текста. Хотя чис-того означаемого и не существует, имеется
целый ряд различных отношений в зависимости от того, какая часть означающего притво-ряется нерастворимым слоем означаемого.
Например, философский текст, который фактически всегда существует в письменном
виде, со-держит - именно как нечто специфически философское - установ-ку на
самостирание перед тем обозначаемым содержанием, которое этот текст несет в
себе и преподает нам. Наше чтение должно стре-миться учесть эту цель, даже если
в конечном счете она окажется неосуществимой. С этой точки зрения и должна
изучаться любая история текстов, в том числе и история литературных форм на За-паде.
За исключением моментов резкого прорыва и моментов со-противления (осознаваемых
достаточно поздно), литературное письмо - почти всегда и почти везде, в разное
время по-разному -предоставляет себя для такого трансцендирующего
чтения, для тако-го поиска означаемого, который мы подвергаем здесь
сомнению, -не для того, чтобы просто его отменить, но чтобы понять его внут-ри
системы, увидеть которую оно не в состоянии. Философская ли-тература - это лишь
один из примеров в этой истории, но это при-мер весьма значимый. Он особенно
интересует нас в связи с Руссо, который, по весьма серьезным причинам, и
создавал философскую словесность (например, "Общественный договор" и
"Новую Эло-изу"), и одновременно предпочитал существовать в письме
литера-турном - т. е. таком, которое не исчерпывается тем или иным фи-лософским
или иным содержанием, в нем обнаруживаемом. То, что Руссо - как философ и как
психолог - сказал нам о письме вообще, неразрывно связано с системой его
собственного письма. И это нуж-но учитывать.
Вследствие этого
возникают сложные проблемы - в особеннос-ти проблемы расчленения. Вот три
примера.
1. Если наш путь при
чтении "восполнения" не является попро-сту психоаналитическим, то это
потому, что обычный психоанализ литературы начинается с заключения в скобки
литературного озна-чающего как такового. Кроме того, потому, что сама
психоаналити-
[316]
ческая теория есть для
нас лишь совокупность текстов, принадлежа-щих нашей истории и нашей культуре. А
поэтому, налагая свой от-печаток на наше чтение и наше интерпретирующее письмо,
она не является таким общим принципом или истиной, которую можно было бы изъять
из системы текста, где мы находимся, чтобы прояс-нить эту систему со стороны. В
известном смысле мы находимся внутри истории
психоанализа, точно так же, как мы находимся вну-три
текста Руссо. Как Руссо черпал из уже готового языка (который
отчасти продолжает быть и нашим языком, позволяя нам хоть сколь-ко-то понимать
французскую литературу), точно так же и мы ныне передвигаемся внутри сетки
значений, несущих на себе Печать пси-хоаналитической теории, даже если мы не
вполне ориентируемся в этой сетке и не надеемся когда-нибудь в этом преуспеть.
Но есть иная, главная
причина, почему мы не можем говорить о психоанализе Жан-Жака Руссо даже в
первом приближении. Дело в том, что такой психоанализ должен был бы заранее
выявить все те структуры, в которые включен текст Руссо, все то, что не присуще
ему самому и гнетет его всегда-уже-наличием языка и культуры - ско-рее
пристанищем, нежели продуктом письма. Вокруг неизбывной оригинальности его
письма огранизуется, развертывается, перепле-тается огромное количество
структур, исторических целостностей всех порядков. Для того чтобы окончательно
расчленить и истолко-вать их, психоанализ должен был бы объять всю историю
западной метафизики, давшей пристанище письму Руссо, а сверх того выяс-нить и
закон своей собственной принадлежности к метафизике и культуре Запада. Мы не
пойдем этим путем. Мы уже осознали труд-ность этой задачи и, хотя бы отчасти,
вероятность провала при на-шем истолковании восполнения. Мы уверены, что в этом
истолко-вании нам удалось уловить хоть что-то из настоящего Руссо, но при этом
пришлось выволочить на поверхность бесформенную массу корней, земли и почвенных
отложений.
2. Даже если допустить,
что можно строго вычленить сочинения Руссо и вписать (articuler)
их в
историю вообще, а затем в историю знака "восполнение", - все равно мы
должны были бы помнить и о других возможностях. Прослеживая, как Руссо
использует это сло-во и связанные с ним понятия, мы проходим определенный путь
внутри самого текста Руссо. Да, этот путь дает нам возможность об-щего обзора.
Но разве нет и других путей? А коль скоро вся совокуп-ность возможных путей не
исчерпана, как обосновать наш выбор?
3. Выделив заранее в
тексте Руссо особую роль знака "восполне-ние", мы приготовились
обратить преимущественное внимание (ко-торое могут счесть из круга вон
выходящим) на такие его тексты,
[317]
как "Опыт о
происхождении языков" и ряд отрывков о теории язы-ка и письма. По какому
праву? Почему мы выбираем эти короткие тексты, опубликованные большей частью
посмертно, с трудом под-дающиеся классификации, написанные неизвестно когда и
по како-му поводу?
На все эти вопросы нет
удовлетворительного ответа в рамках их собственной внутрисистемной логики. В
какой-то мере, несмотря на все теоретические предосторожности, наш выбор и в
самом деле оказывается из круга вон выходящим.
Но что же
это такое - из круга вон выходящий ?
Мы стремимся встать на
точку зрения, внешнюю по отношению к логоцентрической эпохе в целом. Из этой
внешней точки можно попытаться деконструировать эту целостность, которая
выступает и как прочерченный след, и этот крут (orbis),
который
допускает кру-говой обзор (orbita). Попытка этого выхода и этой
деконструкции хоть и подчиняется определенной исторической необходимости, но ни-как
не может полагаться на те методологические или логические опоры, которые
остались в этом кругу. Судить о стиле замкнутой це-лостности изнутри ее самой
можно лишь в рамках заранее принятых оппозиций. Этот стиль можно назвать
эмпиристским и не без осно-ваний. Выход из нее всегда радикально эмпиричен. Он
достигается блужданием мысли о самой возможности пути и метода. Неведение и
неуверенность в будущем подталкивают мысль к сознательному ри-ску. Так мы сами определяем и форму этого
эмпиризма и его уязви-мые места. Однако при этом разрушается и само понятие
эмпириз-ма. Выход за пределы метафизического круга - это попытка сойти с
круговой орбиты, с тем чтобы помыслить все классические поня-тийные
противоположности в целом и в особенности ту, в которой заключен смысл
эмпиризма. Это - противоположность философии и не-философии, или, иначе говоря,
эмпиризма, т. е. неспособнос-ти самостоятельно и последовательно хранить
связность своей соб-ственной речи, строить (se
produire) себя как истину в тот самый мо-мент, когда ценность истины оказывается
под вопросом, избегать внутренних противоречий скептицизма и т. д. Мысль об этой исто-рической противоположности между
философией и эмпиризмом сама по себе не является эмпирической, и определять ее
как эмпирическую было бы заблуждением и упорным непониманием.
Уточним это. Что может
быть из круга вон выходящим в чтении Руссо? Конечно, по отношению к
интересующей нас здесь истории привилегированное положение Руссо весьма
относительно. Если мы хотим лишь определить его место в этой истории, тогда
уделяемое ему здесь внимание действительно окажется сильно преувеличенным.
[318]
Но ведь речь идет вовсе
не об этом. Речь идет о том, чтобы прояс-нить важнейшие узлы (articulation) логоцентрической эпохи. И тут Руссо оказывается для нас
настоящим откровением. Конечно, все это означает, что мы уже и так подступили к
выходу, уже поняли, что по-давление письма составляет характерную операцию этой
эпохи, уже прочитали некоторое количество текстов (хотя и не все тексты), не-которое
количество текстов Руссо (хотя и не все тексты Руссо). Это признание в
эмпиризме можно оправдать лишь самой постановкой вопроса. Вопрос начинается с
выхода за пределы замкнутого круга очевидностей, с потрясения системы
противоположностей - а все эти движения неизбежно эмпиричны, неизбежно имеют
вид блуж-дания (errance). Во всяком случае, с точки зрения старых норм их нельзя описать
иначе. Никакого другого пути у нас нет, а посколь-ку все эти блуждающие вопросы
не являются абсолютно и насквозь первоначальными, то их, по сути, удается
настичь и охватить всю их поверхность посредством именно такого описания,
которое одновре-менно выступает и как критика. Начинать приходится там, где мы и находимся, тем более что мысль о
следе, чутьем (flair) берущая след, уже разведала и доложила нам о том,
что никакой исходный пункт не может быть обоснован бесповоротно. Там, где мы и находимся, -значит, внутри
текста, где мы, по-видимому, и существуем.
Сузим область
рассуждения. Конечно, тема восполнительности во многих отношениях не лучше и не
хуже других. Она - звено в це-пи взаимосвязей и зависит от этой цепи. Быть
может, ее можно бы-ло бы даже заменить какой-нибудь другой. Однако именно эта
тема позволяет описать саму эту цепь, цепочечное
бытие текста, струк-туру подмены, сорасчленение желания и языка, логику всех
тех поня-тийных противопоставлений, с которыми имеет дело Руссо, и в
осо-бенности роль и функцию понятия природы в его системе. Именно она говорит
нам в тексте о том, что такое текст, в письме - что та-кое письмо, в письме
Руссо - каково желание Жан-Жака и т. д. Ес-ли мы, согласно с главным тезисом
этого исследования, полагаем, что вне текста не существует ничего, тогда вот
наш окончательный довод: понятие восполнения и теория письма обозначают, как бы
в бездне зеркал (en abîme), саму текстуальную
сущность текста Руссо. Мы увидим, что эта бездна возникает не в силу случая -
счастливо-го или несчастливого. В нашем чтении постепенно сложится целая теория
структурной необходимости бездны (l'abîme): бесконечный
процесс нанизывания восполнений на всегда-уже початое
наличие включил в него пространство повторения и самоудвоения.
Изобра-жение наличия в бездне зеркал -
это не случайность; напротив, же-лание наличия возникает в бездне изображений,
в бездне изображе-
[319]
ний в изображениях и т.
д. И само восполнение выступает во всех смыслах слова как нечто из круга вон
выходящее.
Таким образом, Руссо
вписывает текстуальность в текст. Но это совсем не простая операция: она должна
перехитрить акт самости-рания [текста], так что стратегические отношения и
соотношения сил между этими двумя процессами образуют сложную картину. Эта кар-тина,
как кажется, выявляется в манипулировании понятием воспол-нения. Руссо не может
использовать все его смысловые возможно-сти одновременно. Как Руссо определяет
это понятие и тем самым позволяет и себя самого определить через
обнаруживающиеся при этом умолчания и исключения; как он видоизменяет это
понятие, трактуя его то как дополнение, то как замену, то как реальность и
вне-положность зла, то как полезного помощника, - все это не выража-ет ни
пассивности, ни активности, ни неосознанности, ни ясности авторской мысли. В
чтении нам придется не только отказаться от всех этих категорий - а это,
напомним, основополагающие категории метафизики, - но также выработать закон
такого отношения к по-нятию восполнения. Именно выработать, произвести,
поскольку мы не собираемся просто повторять то, что думал по этому поводу Рус-со.
Понятие восполнения в тексте Руссо - это как бы слепое пятно, нечто невидимое,
что одновременно и открывает поле зрения, и ог-раничивает его. Однако эта
выработка закономерности, попытка сделать невидимое зримым не выходит за
пределы текста, и думать иначе было бы иллюзией. Она заключается в
преобразованиях язы-ка, в упорядоченных обменах между Руссо и историей. Мы
знаем, что эти обмены осуществляются лишь посредством языка и текста - в том
базисном смысле, который мы теперь придаем этому слову. А то, что мы называем
выработкой, неизбежно оказывается текстом, т. е. системой письма и чтения,
относительно которых нам известно - ап-риорно, но лишь теперь, и на основе
знания, которое вовсе не есть знание, - что они соупорядочиваются вокруг своего
собственного сле-пого пятна.
Как обстоит дело с
голосом в логике восполнения - в том, что сле-довало бы, наверное, назвать его
"графикой"?
В цепи восполнений трудно
было отделить письмо от онанизма. Их объединяет по крайней мере то, что оба они
опасны. Они нару-шают запрет и порождают чувство вины. Однако, в соответствии с
"экономией" различАния, они подтверждают само существование на-рушаемого
ими запрета, обходят опасность стороной и уберегают от растраты. Вопреки, но
также и благодаря им мы все-таки вправе ви-деть солнце и удостаиваемся света,
который удерживает нас на по-верхности земли.
Откуда оно - это чувство
вины, которое сопровождает оба типа опыта? Что за глубинная виновность в них
запечатлевается и пере-дается? Чтобы понять это, необходимо сначала описать
структур-ную и "феноменологическую" поверхность обоих видов опыта и
прежде всего - их общее пространство.
В обоих этих случаях
возможность самовозбуждения (auto-affec-tion) проявляется в
чистом виде: она оставляет в мире свой след. Мирское пристанище означающего
становится неприступным. На-писанное сохраняется, и опыт самоприкосновения (touchant-touché) заставляет признать мир как нечто третье.
Внеположность прост-ранства здесь неустранима. В общей структуре
самовозбуждения, в самообеспечении наличием или наслаждением действие
самоприкос-новения приводит к обретению другого в чуть заметном зазоре меж-ду
активным и пассивным моментом действия. А наружа, обнажен-ная поверхность тела,
означает и навсегда отмечает ту разделенность, которой насквозь пронизано
самовозбуждение.
Итак, самовозбуждение
есть всеобщая структура опыта. Все живое находится во власти самовозбуждения.
Лишь существо, способное к сим-волизации, т. е. к самовозбуждению, может испытывать
воздействие дру-гого существа как такового. Самовозбуждение есть условие любого
[321]
опыта. А возможность эта
- или, иначе говоря, "жизнь" - есть общая структура, сформированная
историей жизни, структура, в которой осу-ществляются сложные многоуровневые
операции. Самовозбуждение, обращенность-на-себя или существование-для-себя,
субъективность -все это обретает силу и власть над другим в той мере, в какой самоиде-ализируется его способность к
повторению. Идеализация здесь есть процесс, в котором чувственно воспринимаемая
внеположность, ко-торая возбуждает меня или служит мне означающим, подчиняется
мо-ей способности к повторению, тому, что отныне кажется мне моей собственной
стихийной силой, все более мне подвластной.
По этой же схеме следует
понимать и голос. Голос устроен так, что всегда непосредственно слышен его
обладателю. Голос порождает такое означающее, которое, казалось бы, вообще не
попадает в мир за пределами идеального означаемого: даже получая доступ к
аудио-фонической системе другого человека, он по-прежнему прячется в чисто
внутреннем самовозбуждении. Голос не выходит во внешнее пространство, в мир,
как то, что лежит вне голоса. В так называемой "живой" речи
пространственная внеположность означающего пред-ставлялась полностью
редуцированной1. Именно с точки зрения
этой редукции следует ставить как проблему крика (отвергнутого, живот-ного,
безумного, мифически нечленораздельного), так и проблему голоса в истории
жизни.
Беседа - это общение
между двумя абсолютными (перво)нача-лами, которые, если можно так выразиться,
взаимно самовозбужда-ются, непосредственно, эхом вторя самовозбуждениям друг
друга. Но непосредственность здесь - это миф сознания. Голос и сознание го-лоса,
т. е. просто сознание как самоналичие, суть явления самовоз-буждения, переживаемого
как подавление различАния. Это явление, это
якобы подавление различАния, это ощутимое разрежение плот-ности означающего
определяют (перво)начало так называемого на-личия. Налично
то, что не подвластно процессу различАния. Нали-чие есть то, на основе
чего можно мыслить время, отменяя прямо противоположную потребность: мыслить
наличие на основе време-ни как различАния.
Эта строго формальная
структура так или иначе подразумевает-ся во всех исследованиях устройства
работы голоса (oralité) и вооб-ще - устройств,
позволяющих слышать звук (système audio-phonique), хотя поле этих
исследований обширно и неоднородно.
С того момента, как неналичие начинает ощущаться в
самом го-лосе - а это происходит с момента возникновения членораздельно-
1 См. "La voix et le phénomène".
[322]
сти и диакритичности, -
значимость письма как бы дробится. С од-ной стороны, как мы уже видели, письмо
есть усилие, связанное с символическим присвоением наличия. С другой стороны,
оно освя-щает ту невозможность обладания, которая уже привела к распаду речи. В
обоих этих смыслах письмо так или иначе уже принялось об-рабатывать
"живую" речь, обрекая ее на смерть в знаке. Однако де-ло не идет об
обреченности на смерть посредством знака как воспол-нения (signe
supplémentaire), возбуждающего уже имеющуюся возможность самоналичия.
Самовозбуждение создает это "само" (auto)
путем
его расчленения. Изъятие наличия есть условие опыта, т. е. наличия.
Языковой процесс, который
вводит в игру наличие наличного и
жизнь живущего, несомненно аналогичен "сексуальному" самовоз-буждению.
Но дело не только в этом. Они сливаются в нечто цело-стное, даже если эта
целостность внутри себя четко расчленена и дифференцирована. Различить их во
что бы то ни стало - вот жела-ние логоцентризма как такового. Последнее
средство для осуществ-ления этого желания - в том, чтобы растворить
сексуальность в трансцендентальной общности той структуры "самоприкоснове-ния",
которую могли бы описать некоторые феноменологи. Как раз посредством этого
расчленения и стремятся отличить речь от пись-ма. Подобно тому, как
"печальное преимущество" сексуального са-мовозбуждения возникает,
по-видимому, гораздо раньше того, что можно было бы назвать мастурбацией (т. е.
определенной организа-ции патологических, скрытых от постороннего глаза жестов,
пре-имущественно у детей и подростков), так и угроза письма как вос-полнения
возникает гораздо раньше того, что стремятся возвысить под именем речи.
Метафизика,
следовательно, заключается в устранении ненали-чия, в определении восполнения
как простой внеположности, как про-стой
добавки или отсутствия. Именно внутри структуры восполнитель-ности совершается
работа по устранению наличия. Как это ни парадоксально, добавка здесь
отменяется именно потому, что ее рас-сматривают как добавку в чистом виде. Добавка эта есть ничто, так как добавляется она к полноте
наличия, по отношению к которой она вы-ступает как нечто внешнее. Речь
добавляется к тому, что уже наличе-ствует в интуиции (это может быть сущее,
сущность, эйдос, усия и т. д.); письмо добавляется к живой самоналичной речи;
мастурбация - к так называемому нормальному сексуальному опыту; культура - к
при-роде, зло - к невинности, история - к (перво)началу и т. д.
Понятие (перво)начала,
или природы, есть, таким образом, лишь миф о некоей добавке, о восполнительности,
уничтожаемой самой
[323]
этой добавочностью. Это
миф о стирании следа, т. е. о некоем пер-воразличАнии (différAnce
originaire), которое нельзя назвать ни от-сутствующим, ни наличным, ни хорошим, ни
плохим. Это первораз-личАние и есть восполнительность как структура. Слово "структура" обозначает
здесь нечто неразложимо сложное, то, в чем можно толь-ко менять или смещать
игру наличии или отсутствий; метафизика мо-жет строить себя внутри структуры,
но помыслить структуру она не способна.
Перенос стирания следа
(от Платона до Руссо и Гегеля) на пись-мо в узком смысле слова - это сдвиг,
необходимость которого нам теперь становится очевидной. Письмо - это
представитель следа как такового, но не сам след. Следа
как такового не существует (суще-ствовать - значит быть, быть сущим,
налично-сущим - to on). Этот сдвиг скрывает место решения проблемы, но уверенно
указывает на него.
Желание желает внеположности наличия и неналичия.
Эта внепо-ложность есть некая матрица. Среди всевозможных способов ее пред-ставления
(внеположность природы и ее "других", добра и зла, не-винности и
извращенности, сознания и неосознанности, жизни и смерти и проч.) есть один,
который требует ныне особого внима-ния. Именно он приведет нас к "Опыту о
происхождении языков". Речь идет о внеположности господства и рабства или
свободы и не-свободы. Среди всех способов ее представления внеположность сво-боды
и несвободы имеет, пожалуй, одно преимущество. В нем с на-ибольшей ясностью
соединяется историческое (политическое, экономическое, техническое) и
метафизическое. Хайдеггер поды-тожил историю метафизики, повторяя доводы в
пользу свободы как условия наличия, т. е. истины2. А голос всегда представляется наи-лучшим выражением
свободы. Он сам по себе есть свободная речь, свобода слова, свободное
высказывание, которое не нуждается в ка-ких-то взятых извне означающих, а
потому и не может их лишить-ся. Разве самые закрепощенные и самые обездоленные
существа не имеют голоса как своей внутренней свободы? То, что относится к
гражданину, прежде всего относится к новорожденным - нагим и без-защитным перед
властью других людей. "Первые дары, которые они от нас получают, - это
цепи; первое, что они испытывают, - это
2
Здесь нужно было бы подробно цитировать "De l'essence du fondement" и "De l'essence
de la vérité" и в особенности все
то, что в них относится к интерпрета-ции понятий "Polis", "Agathon",
"Aletheia".
[324]
страдания. Коль скоро у них нет никакой другой свободы, кроме свобо-ды
голоса, как не воспользоваться им, чтобы на это посетовать?"
("Эмиль", с. 15. Курсив наш).
В "Опыте о
происхождении языков" голос противопоставляется письму как наличие -
отсутствию и свобода - рабству. В самом кон-це "Опыта" мы читаем:
"Я утверждаю, что всякий язык, который не-понятен собравшемуся народу, -
это рабский язык. Народ, говоря-щий на этом языке, не может быть
свободным" (гл. XX). Эта фраза возвращает нас на руссоистскую почву,
которую мы покинули лишь ненадолго, обратившись к леви-строссовской идеологии
"соседст-ва" (neighbourhood) или "малых обществ, где каждый
знает каждо-го" и где каждый находится от другого на расстоянии голоса:
впол-не традиционная идеология, которая видит в письме роковую случайность,
погубившую невинность природы и завершившую зо-лотой век полноналичной речи.
В заключение Руссо
говорит:
"Я
заканчиваю эти беглые размышления, из которых могут родиться и дру-гие, более
глубокие, отрывком, некогда наведшим меня на эти мысли: "Во-очию наблюдать
и показать на примерах, насколько характер, нравы и инте-ресы народа влияют на
его язык, - все это было бы достойным предметом философских занятий"
("Замечания о всеобщей и рациональной граммати-ке" г-на Дюкло, с. 2).
По-видимому,
"Комментарий"3 Дюкло вместе с
"Опытом о про-исхождении человеческих познаний" Кондильяка (1746) -
это наи-более важные источники "Опыта о происхождении языков". Мож-но
было бы даже попытаться рассмотреть "Опыт" Руссо как осуществление
"философской" программы Дюкло. Дюкло сожале-ет о
"нашей
склонности смягчать языки, делать их женственными и монотонны-ми. У нас есть
основания избегать грубости в произношении, но, я полагаю, мы совершаем
противоположную ошибку. В прежние времена мы произно-сили гораздо больше
дифтонгов, нежели нынче (так, дифтонги произноси-лись в глагольных временах,
например j'avois, j'aurois, и во многих именах, например François, Anglois, Polonois -
там, где мы нынче произносим j'avès, j'aurès, Frances, Angles, Polonès). Эти
дифтонги, однако, придавали произно-
3 Мы отсылаем читателя к изданию "Grammaire générale et
raisonnée de Port-Royal", par Arnaud et Lancelot; précédée d'un "Essai sur l'origine et les
progrès de la Langue française", par M. Petitot, et suivi du
"Commentaire" de M. Duclos с добав-ленными примечаниями. Perlet An XI, 1803.
[325]
шению
силу и разнообразие и избавляли его от монотонности, которая воз-никает отчасти
из-за нашего злоупотреблением немыми е"4.
Упадок языка - это
симптом социального и политического упад-ка (эта тема широко обсуждалась во
второй половине XVIII в.); его виновники - аристократия и капитал. Дюкло очень
точно выража-ет руссоистские темы, продолжая свое рассуждение: "То, что у
нас называется обществом, а у древних
называлось гетерией (товарище-ством), определяет ныне язык и нравы. Если слово
в течение како-го-то времени употребляется в
светском обществе, его произноше-ние смягчается"5. Дюкло считает недопустимым такое коверканье слов, их
изменение и особенно сокращение; слова нельзя обрубать:
"Эта
небрежность в произношении, связанная с нетерпеливым желанием поскорее
высказаться, приводит к изменению самой природы слов: слова кромсаются так, что
смысл их узнать невозможно. Теперь говорят "напере-кор ему и ses dents" вместо
"ses
aidants". Таких укороченных и искареженных
повседневных употреблением слов гораздо больше, чем кажется. Незаметно для нас
наш язык становится более подходящим для беседы, нежели для трибуны; именно эта
разговорность задает тон кафедре, адвокатскому крес-лу или театральным
подмосткам, тогда как у греков или римлян трибуна ос-тавалась независимой.
Специально культивируемое произношение, четкая и устойчивая система просодии
должна поддерживаться у тех народов, кото-рым приходится публично, перед
аудиторией, обсуждать существенные те-мы, поскольку оратора с четким и
немонотонным произношением будет слышно гораздо дальше, нежели того, кто такими
качествами не обладает..."
Изменение языка и произношения, таким образом,
неотделимо от политической коррупции. Тип политики, который вдохновляет Дюкло,
- это демократия в афинском или римском стиле. Язык есть собственность народа.
Язык и народ складываются в единство, ибо язык как целое существует лишь
постольку, поскольку народ собран
4 Помимо "Опыта" этому тексту эхом вторят заметки,
опубликованные издатель-ством "Pléiade" под заглавием "Prononciation" (t. II, p. 1248), а в издательстве "Streickeisen-Moultou" - под
заглавием "Fragments d'un
Essai sur les langues". В своей критике
Руссо объединяет упадок нравов, ухудшение произношения и прогресс письма. Он
приводит даже примеры прискорбных изменений, свиде-телем которых был он сам;
они возникли из-за "ошибки произношения в орга-не, в интонации, в
привычном повторении". "Вот слова, в которых я наблюдал изменение
произношения: Charolois - Charolès,
secret - segret, persécuter - perzecuter и
т. д." Все эти темы заставляют нас также обратиться к работе аббата Дю-бо (Du Bos. "Réflexions
critiques sur la poésie et sur la peinture" (1719). 5 P. 397.
[326]
вместе и
"телесно" един: "Лишь народ во плоти своей создает язык...
Народ, таким образом, - это абсолютный властелин устного
языка: он управляет целой державой, не ведая об этом"6. Чтобы лишить на-род власти над языком и над самим собой,
нужно отменить устный аспект (le parle) языка. Письмо -
это процесс рассеивания народа, телесно объединенного и уже начавшего
превращаться в раба: "Лишь народ в своей телесности имеет право на устный
язык, тогда как пи-сатели имеют право на письменный
язык. Народ, как говорит Варрон,
владеет речью, а не письмом" (с. 420).
Это единство
политического зла со злом лингвистическим и тре-бует здесь "философского
исследования". На это требование Руссо отвечает уже в "Опыте".
Проблематику Дюкло мы увидим и много позже, в более заостренной форме.
Трудность обучения языку и особенно иностранным языкам связана, как говорится в
"Эмиле", с невозможностью отделить означаемое от означающего: изменяя
слова, мы изменяем понятия, так что обучение языку должно одно-временно
передавать и всю культуру народа, которой преподаватель не владеет: она
противостоит ему как нечто уже установленное, уч-режденное до всякого образования
и обучения.
"Вы
удивитесь, что я считаю изучение языков бесполезным занятием. Я по-лагаю, что
если бы изучение языков было лишь изучением слов, т. е. образов или звуков,
посредством которых они выражаются, тогда это изучение мог-ло бы быть для детей
полезно; однако изменение знаков в языках приводит к изменению представляемых
ими понятий. А раз умы формируются по-средством языков, то и мысли окрашиваются
языковыми идиомами. Лишь разум есть нечто общее, дух же каждого языка самобытен
по форме, причем это различие вполне могло бы быть причиной или же следствием
различия национальных характеров: это предположение подтверждается тем, что у
всех народов на свете язык запечатлевает в себе упадок нравов - он сохраня-ется
или же изменяется вместе с ними" (с. 105).
Вся эта теория обучения языкам основывается на
строгом разли-чении между вещью, смыслом (или понятием) и знаком, или, как те-
6 "Лишь народ во плоти своей создает язык. Происходит это в
результате сопер-ничества бесконечного множества потребностей, понятий,
физических и духов-ных причин, которые видоизменяются и сочетаются в течение
многих веков, хо-тя при этом указать, когда именно происходят изменения в
лучшую или в худшую сторону, - невозможно. Подчас это дело прихоти; иногда это
неуловимая мета-физика, которая ускользает из размышлений и познаний тех, кто
творит ее... Письмо (я говорю о звуковом письме) вовсе не рождается, как язык,
в результа-те медленного и незаметного процесса: оно вызревало в течение многих
веков, но все равно появилось внезапно, как свет из тьмы".
[327]
перь говорят, между
референтом, означаемым и означающим. Если представляющее может оказывать
воздействие, подчас отрицатель-ное, на представляемое, если ребенок должен и
может "научиться го-ворить, только пользуясь языком", то это значит,
что "каждой вещи может соответствовать тысяча различных знаков, но каждое
поня-тие может иметь лишь одну-единственную форму" (там же).
Провозглашенный Дюкло
призыв к "философскому изучению" этого процесса глубоко отозвался в
творчестве Руссо. Этот призыв был сформулирован в "Комментарии" 1754
г. О нем упоминается в заключении к "Опыту", особенно в гл. VII, где
приводятся и другие отрывки из "Комментария". Можно ли по этим
отрывкам, которые были написаны, конечно, не раньше публикации "Второго рассуж-дения"
("Рассуждения о происхождении и причинах неравенства среди людей"),
также датированного 1754 г., с уверенностью судить о времени окончательной
редакции "Опыта"? И в какой степени можно связать эту проблему
датировки с систематизацией того, что можно было бы назвать состоянием сознания
автора? Значение, ко-торое мы придаем этому произведению, требует отнестись к
этому вопросу со вниманием.
Относительно времени
написания этого текста (малоизвестного и опубликованного уже после смерти
Руссо) наиболее авторитетные толкователи и историки редко приходят к согласию.
А когда такое со-гласие все же достигается, происходит это в общем-то по
различным причинам. Суть проблемы в конечном счете очевидна: можем ли мы
считать его работой зрелого периода? Согласуется ли его содержание с
содержанием "Второго рассуждения" и последующих сочинений?
В этом споре аргументы
внешнего характера всегда перемешива-ются с внутренними. Он длится уже более 70
лет и пережил две ста-дии. Мы начинаем здесь с более позднего и более близкого
к нам пе-риода: прежде всего потому, что именно в это время вновь возникли
сомнения по поводу тех внешних вопросов, которые ранее казались окончательно
решенными, а также потому, что и внутренние пробле-мы ставятся здесь по-новому.
Высказывания Дюкло - не единственное свидетельство,
позволяю-щее современным исследователям делать вывод о том, что
"Опыт" написан позднее "Рассуждения" или же почти
одновременно с ним. Б. Ганьебен и М. Реймон напоминают в издании
"Исповеди"7, что
7 "Pléiade" (t. I, p. 560, ? 3).
[328]
"Опыт о
происхождении языков" впервые появился в томе "Трак-татов о
музыке" Ж.-Ж. Руссо, опубликованном Дюпейру (Du
Peyrou) в
Женеве в 1781 г. - по рукописи, хранившейся у него и переданной им Невшательской
библиотеке (? 7835). Издатели "Исповеди" об-ращают наше внимание на
эту небольшую работу, "весьма примеча-тельную, хотя и малоизвестную",
и опираясь на приведенные в ней высказывания Дюкло, считают, что она написана
уже поcле "Второ-го рассуждения". "В конце концов, - замечают
они, - само содер-жание "Опыта" предполагает познания и зрелость
мысли, которы-ми Руссо в 1750 году еще не обладал". Таково и мнение Р.
Дерате8, по крайней мере о IX и X главах (наиболее
важных), в которых Рус-со объясняет "Образование южных языков",
"Образование языков Севера" и развивает темы, весьма близкие к темам
"Второго рас-суждения".
Разве не правдоподобна и не заманчива мысль о том,
что напи-сание этого текста вполне могло растянуться на несколько лет? Нель-зя
ли выявить в нем различные уровни размышления? Не были ли цитаты из Дюкло
вставлены в текст позднее? Не могли ли некото-рые важные главы быть написаны,
доработаны или же переработа-ны одновременно со "Вторым рассуждением"
или даже еще позже? Это позволило бы нам как-то примирить между собой различные
трактовки и придать вес гипотезе, согласно которой замысел "Опы-та"
(хотя и не окончательная его редакция) возник задолго до 1754 г. Так, Воган (Vaughan) по причинам внешнего характера считает, что "Опыт" был
задуман раньше "Второго рассуждения" и даже раньше "Первого
рассуждения" (1750)9.
"Опыт" тесно связан с работами о музыке. Об этом свидетельствует его
полный заголовок: "Опыт о происхождении языков, где речь идет также о
Мелодии и о музыкаль-ном Подражании". Как известно, замысел работ о музыке
возник у Руссо очень рано. Уже в 1742 г. Руссо доложил в Академии Наук свой
"Проект новой системы нотного письма". В 1743 г. появилась "Дис-сертация
о современной музыке". К 1749 г., когда было написано "Первое
рассуждение", относятся также написанные по просьбе Да-ламбера статьи о
музыке для "Энциклопедии". Именно эти статьи легли в основу
"Музыкального словаря", написанного вместе с "Опы-том" при
первой его публикации. Нельзя ли тогда предположить, что "Опыт" был
написан тогда же, даже если его переработка заня-ла потом несколько лет, в
течение которых - вплоть до 1754 г. - Рус-со менял и некоторые свои
первоначальные замыслы и некоторые
8 "Le rationalisme de Rousseau", p. 17-18. "Rousseau et
la science politique de son temps", 1950, p. 146.
9 "Political writings", I, 10, ср. также Hendel. "J.-J.Rousseau
moralist". T. I, p. 66 sq.
[329]
главы, собираясь даже,
как говорится в "Предисловии"10, сделать "Опыт" частью "Второго
рассуждения"?
Однако, несмотря на
удобство и правдоподобие этой всеприми-ряющей гипотезы, остается один момент,
вокруг которого, по вну-тренним причинам системного характера, трудно устранить
разно-гласия, отведя каждой гипотезе определенный период и оставив за ней
какую-то частицу истины. Здесь приходится делать выбор.
Речь идет о философском
содержании IX главы "Образование южных языков". Именно по поводу этой
важнейшей главы расхо-дятся мнения Р. Дерате и Ж. Старобинского. Разумеется, их
мнения по этому вопросу никогда не сталкивались прямо. Однако и тот и дру-гой
делают по этому поводу соответствующее примечание11, и про-тивостояние
их позиций может помочь нам осветить проблему.
Для Дерате то
обстоятельство, что "Опыт" должен был стать ча-стью "Второго
рассуждения", есть "наиболее достоверная гипотеза -по крайней мере
применительно к IX и X главам, где ставятся те же вопросы, что и в
"Рассуждении о неравенстве".
Старобинский, однако,
именно в IX главе находит утверждение, ко-торое кажется ему несовместимым со
"Вторым рассуждением", и на этом основании делает вывод, что мысль
Руссо претерпела изменения. Причем это могло произойти лишь между
"Опытом" и "Рассуждени-ем", поскольку после 1754 г. этот
аспект учения Руссо, как представ-ляется, уже не менялся. Стало быть, с
систематической и исторической точки зрения "Опыт" предшествовал
"Второму рассуждению". И об-наруживается это при сопоставлении места
и роли в обеих этих рабо-тах такого фундаментального чувства, как милосердие,
сострадание (pitié). Вкратце дело обстоит так:
в "Рассуждении" сострадание трак-туется как эмоция или естественная
добродетель, которая предшест-вует в человеке всякой работе мысли, а в
"Опыте" Руссо, по-видимому, считает, что это чувство не изначально и
что именно суждению пред-стоит его пробудить (пусть
это слово пока останется неопределенным).
Прежде всего напомним
концепцию "Рассуждения", поскольку она не вызывает никаких
разногласий. Здесь Руссо недвусмыслен-но утверждает, что сострадание возникло
раньше, чем работа разу-ма и мысли. И в этом - условие его всеобщности. Его
доводы, ко-нечно, направлены против Гоббса:
"Я
не боюсь противоречия, утверждая, что человеку присуща лишь одна ес-тественная
добродетель, которую вынужден был признать даже самый злоб-
10 См. ниже, р. 277.
11 Мы уже приводили это высказывание Дерате. См. также: Ж. Старобинский,
из-дание "Второго рассуждения" в "Pléiade", p. 154,
примеч. 2.
[330]
ный
хулитель человеческих добродетелей12. Я говорю о сострадании - чувст-ве, подобающем существу столь
слабому и столь греховному, как человек; эта добродетель тем более может быть
признана всеобщей и полезной для человека, что она предшествует
в человеке всякой работе мысли и является столь
естественной, что даже животные иногда обнаруживают вполне замет-ные признаки
сострадания".
Приведя несколько
примеров этого чувства из жизни людей и животных, но подразумевая прежде всего
отношение матери к ребен-ку, Руссо продолжает:
"Таково
собственное побуждение природы еще до всякой работы
мысли, та-кова сила естественного сострадания,
которое даже самые порочные нравы не в силах разрушить... Мандевиль понял, что
люди со всей своей моралью остались бы дикими зверями, если бы природа не
наделила их сострадани-ем, опирающимся на разум... Таким образом, очевидно, что
сострадание - это естественное чувство, которое, ослабляя в каждом индивиде
любовь к самому себе, способствует тем самым взаимному сохранению человеческого
рода. Именно это чувство без каких-либо
размышлений влечет нас на помощь страдающему,
именно оно в естественном состоянии человека занимает
ме-сто закона, нравов и добродетели и даже имеет
перед ними то преимущест-во, что никто не осмеливается ослушаться мягкого голоса природы"13.
Остановимся здесь, прежде чем вернуться к
перипетиям спора. Рас-смотрим систему метафор. Естественное сострадание,
которое архе-типически проявляет себя в отношении матери к ребенку и вообще
12 Речь идет о Мандевиле. См. также примечание Старобинского к
изданию "Рас-суждения" в "Pléiade", которым мы здесь
пользуемся (t. III, p. 154. Курсив наш). 13 Курсив наш. Здесь важен набор примеров, приводимых Руссо:
"Не говоря уже о нежности матерей к детям, о тех опасностях, которым они
готовы себя подверг-нуть, лишь бы быть спокойными за них, мы каждый день видим,
как лошадь от-казывается топтать ногами живое тело; животное никогда не
проходит равно-душно мимо мертвого сородича, и есть даже такие животные,
которые их "хоронят"; печальное мычание скота, который ведут на
бойню, свидетельствует о том, как поражает его это жуткое зрелище. Отрадно, что
даже автора "Басни о пчелах", ко-торый, впрочем, вынужден признать в
человеке существо чувствительное и спо-собное к состраданию, оставляют его
обычное хладнокровие и изящество стиля, когда он рисует вызывающий сострадание
образ человека, который, сидя вза-перти, видит, как дикий зверь вырывает
ребенка из рук матери, грызет своими смер-тоносными зубами его слабые члены,
разрывает когтями его внутренности. Ка-кое невероятное возбуждение испытывает
свидетель этого страшного события, которое не имеет к нему лично никакого
отношения! Какими страданиями тер-зается его душа от такого зрелища, когда он
не может прийти на помощь ни на-ходящейся в беспамятстве матери, ни умирающему
ребенку! Таково чистое дви-жение природы, предшествующее всякой работе
мысли...".
[331]
в отношении жизни к
смерти, повелевает нами мягким голосом. В этой метафоре - мягким голосом -
переносу подвергаются одновремен-но и наличие матери, и наличие природы. То,
что мягким голосом го-ворят и мать, и природа, обнаруживается также и в том,
что он - как всегда бывает в метафоре голоса у Руссо - есть закон. "Никто
не ос-меливается ослушаться ее мягкого голоса" - одновременно и пото-му,
что он мягкий, и потому, что голос природы непреклонен. Мате-ринский закон есть
голос. Сострадание есть голос. Голос по сути своей есть путь добродетели и
благой страсти - в противоположность письму, которое лишено сострадания. Иначе
говоря, порядок сост-радания "занимает место закона": он есть
восполнение к закону, ус-тановленному людьми. Так как установленный закон
восполняет не-хватку природного закона, очевидно, что лишь понятие восполнения
позволяет нам помыслить отношения между природой и законом. Эти два термина
имеют смысл только внутри самой структуры восполнительности. Власть
нематеринского закона имеет смысл лишь тог-да, когда она подменяла власть
природного закона, того "мягкого го-лоса", которого иногда хотелось
"ослушаться". Не является ли тот лишенный
сострадания порядок, в который мы вступаем, когда умол-кает мягкий
голос, всего лишь порядком письма? И да и нет. Да - по-скольку мы читаем
написанное буквально, связывая его с буквой. Нет - поскольку и письмо здесь
понимается как метафора. Значит, можно сказать, что природный закон, мягкий
голос сострадания, ис-ходит не только от матери: он вписан в наши сердца самим
Богом. Речь идет здесь о природном письме, о письме сердца, противопос-тавленном
у Руссо письму разума - письму, лишенному сострада-ния, нарушителю запрета,
который под именем природной, естест-венной привязанности связывает ребенка с
матерью и защищает жизнь от смерти. Нарушить закон, ослушаться голоса сострадания
-значит заменить природную, естественную привязанность извращен-ной страстью.
Эта привязанность - благо, поскольку она записана в наших сердцах Богом. Именно
здесь мы встречаемся с тем самым письмом - божественным или природным, - о
метафорическом пе-реносе которого говорилось выше. В "Эмиле",
описывая так называемое "второе рождение", Руссо утверждает:
"Наши
страсти - это главные орудия нашего самосохранения; попытка уничтожить их -
дело пустое, нелепое, ибо это значило бы подчинить при-роду, преобразовать
творение Божье. Если бы Бог повелел человеку изба-виться от страстей, которыми
он сам его наделил, то тем самым он вступил бы в противоречие с самим собой,
одновременно и желая, и не желая этого. Но Бог никогда не изрекал такого
бессмысленного повеленья, и в сердце че-
[332]
ловеческом
ничего подобного не записано; если же Богу угодно, чтобы че-ловек сделал то или
иное, ему нет нужды прибегать для этого к другому че-ловеку, - он говорит ему
об этом сам, он записывает это в глубине его серд-ца" (с. 246-247).
Самая первая страсть - та
самая, от которой бог не мог повелеть нам избавиться, не впадая в противоречие
с самим собой, - это лю-бовь человека к самому себе (amour
de soi). Известно, что Руссо отли-чает ее от самолюбия (amour-propre),
которое
представляет собой ее извращенную форму. Стало быть, хотя природа - источник
всех стра-стей, не все страсти естественны. "Этот источник переполняет мно-жество
чуждых ручьев" (там же). Что же касается сострадания как корня любви к
другим, то нам важно здесь отметить, что оно не есть ни сам источник, ни
вытекающий из него поток страстей, ни страсть, приобретенная человеком наряду с
другими страстями. Оно прямо и непосредственно
выводится из любви к самому себе. Оно почти
изна-чально: именно в различии между абсолютной близостью и абсолют-ным
тождеством находит свое место вся проблематика сострадания. "Первое
чувство ребенка - это любовь к самому себе, второе, произ-водное от первого, -
это любовь к тем, кто его окружает" (с. 248). Да-лее доказывается
производность этого чувства: оно вовсе не является ни отходом, ни отказом от
любви к себе, но скорее - первым и самым необходимым ее следствием. Если
сострадание и умеряет "силу люб-ви к себе" ("Второе
рассуждение", с. 156), то вовсе не противореча ей14, а скорее выражая ее окольно и отсроченно, поскольку эта
умерен-ность "способствует взаимосохранению человеческого рода" (там
же).
Нам нужно, однако,
понять, как и почему сострадание, которое восполняется законом и обществом, и
само может играть роль вос-полнения. Почему в какой-то момент оно становится -
а быть мо-жет, и изначально является - местоблюстителем культуры, тем, что
"в естественном, природном состоянии человека занимает место за-конов,
нравов и добродетели"? От какого подобия самому себе, от какого упадка оно
нас охраняет? Что оказывается одновременно и столь сходно с ним, и столь
отлично от него, что возникает сама воз-можность такой подмены?
Случайно ли, что такое восполнение, такое
естественное и еще до всякой мысли возникающее чувство, как сострадание, которое
14 Возникает вопрос, не должны ли мы в этой связи противопоставить,
как это де-лает Дерате, концепцию "Эмиля" и "Второго
рассуждения" ("...в "Эмиле" сост-радание становится
чувством, производным от любви к себе, тогда как во "Вто-ром
рассуждении" эти два принципа противопоставлены друг другу..." "Le rationalisme de J.-J. Rousseau", p. 99-100).
[333]
"способствует
взаимосохранению человеческого рода", защищает нас помимо других
опасностей от смерти и от любви? Случайно ли, что сострадание защищает человека
(homo) от саморазрушения в любовном неистовстве, так как оно защищает мужчину
(vir) от жен-ской ярости? Записанное в человеческом сердце слово божье озна-чает,
что сострадание, которое связывает ребенка с матерью, а все жи-вое - с
природой, должно защитить нас от любовной страсти, которая связывает ребенка,
становящегося мужчиной (devenir-homme de l'en-fant) ("второе
рождение"), с матерью, становящейся женщиной (de-venir-femme
de la mère). Это становление есть великая подмена. Со-страдание
охраняет человечность человека и живую жизнь, поскольку оно сохраняет мужество
человека и мужественность мужчины.
В самом деле, если
сострадание естественно, если нас влечет к са-моотождествлению с другим некое
врожденное чувство, то любовь, любовная страсть ничего естественного в себе не
заключает. Это - продукт истории и общества.
"Среди
страстей, которые волнуют человеческое сердце, есть такая пылкая и неудержимая
страсть, которая делает один пол необходимым для другого. Эта ужасная страсть
презирает все опасности, преодолевает все препятствия и в неистовстве своем
готова, кажется, уничтожить весь Род Человеческий, который она призвана
сохранять. Что станет с людьми - жертвами этой не-обузданной, грубой,
бесстыдной, безудержной страсти, готовыми постоян-но собственной кровью платить
за свою любовь? ("Рассуждение", с. 157).
За этой кровавой картиной
неявно проступает другая сцена: та, на
которой только что и в тех же ярких красках предстал мир мертвых лошадей, диких
зверей и младенцев, отрываемых от материнской груди.
Любовная страсть - это
извращение естественного сострадания. В отличие от сострадания, она
ограничивает нашу привязанность одним-единственным существом. Как всегда у
Руссо, зло принима-ет здесь форму определения, сравнения и предпочтения. Иначе го-воря - различения.
Это культурное нововведение лишает сострада-ние-естественности, сбивает с пути
его стихийное движение, его инстинктивную, неразборчивую устремленность ко
всему живому, не-зависимо от вида и пола. Ревность - метка разрыва между
сострада-нием и любовью - это не только продукт культуры в нашем обще-стве. Это
уловка сравнения, женский способ поведения, подчинение природы женщине. Все то,
что в любви обусловлено культурой и ис-торией, служит женской половине рода
человеческого и направле-но на порабощение мужчины женщиной. Это
"неестественное чув-
[334]
ство: оно возникло из
общественного обычая и было восславлено жен-щинами, обладающими сноровкой и
желанием установить власть и господство того пола, который должен был бы
подчиняться" (с. 158). В "Эмиле" говорится: "Порядок
природы предписывает женщине подчиняться мужчине" (с. 517). Здесь Руссо
описывает борьбу меж-ду мужчиной и женщиной по схеме и в понятиях гегелевской
диа-лектики господина и раба, что проливает новый свет не только на его текст,
но и на "Феноменологию духа":
"Когда
мужчина берет женщину из низшего сословия, естественный и общественный порядок
согласуются между собой, и все идет хорошо. Иначе обстоит дело, когда мужчина
вступает в союз с женщиной из выс-шего сословия и оказывается тем самым перед
альтернативой: отказ от своих мужских прав или же от чувства признательности,
неблагодарность или унижение. И тогда женщина, возжаждав власти, становится
тираном своего господина, а господин, превратившись в раба, становится смешон и
жалок. Таковы несчастные фавориты, которых азиатские правители уб-лажают и
мучают, породняясь с ними; говорят, будто ради чести спать с собственными
женами они готовы ходить перед ними на цыпочках" (там же).
Это историческое
извращение15 возникает благодаря
двойной подмене: подмене политического управления домашним правлени-ем и
подмене нравственной любви физической любовью. Естест-венно, что домом правит
женщина, и Руссо признает в ней "природ-ное дарование" к этому;
однако она обязана при этом подчиняться власти своего мужа, "как хороший
политик, добиваясь, чтобы ей приказывали то, что угодно ей самой":
"Я
жду, что многие читатели, памятуя о том, что я признаю за женщиной природный
талант к управлению мужчиной, уличат меня в противоречиях, но они ошибутся.
Между присвоением права властвовать и управлением тем, кто властвует, - большая
разница, Власть женщины - это власть мягко-сти, услужливости, любезности: ее
приказы - ласки, ее угрозы - слезы. Она должна управлять домом, как
государственный муж, добиваясь, чтобы ей
15 Как известно, Руссо собирался написать работу о роли женщин в
истории. Ви-димо, он хотел восстановить историческую истину, показав важную
роль женщи-ны, умышленно замалчиваемую историками-мужчинами, но одновременно по-казать
и некоторые отрицательные примеры, изложив свои "наблюдения над великими
людьми, позволявшими женщинам править собой (Фемистокл, Анто-ний и др.). Так,
жена Антония Фульвия подстрекала к войне, потому что не мог-ла добиться любви
Цезаря". Ср. "Sur les femmes" и "Essai sur les événements
im-portants dont les femmes ont été la cause secrète"
("Pléiade". II, p. 1254-1257).
[335]
приказывали
то, что угодно ей самой. И в этом смысле обычно лучше управ-ляется тот дом, где
у жены и хозяйки больше власти; если же она дерзает ос-лушаться голоса своего повелителя,
стремится захватить его права и коман-довать самой, то из такого непорядка
следует лишь нищета, позор и бесчес-тье" (там же. Курсив наш).
В современном обществе
естественный порядок был перевернут женщинами, захватившими власть. Такая
подмена - не рядовое зло-употребление. Это яркий пример насилия и политической
аномалии. Подобно языковому злу, о котором говорилось выше, эта подмена есть
зло политическое (прямая взаимосвязь между тем и другим бу-дет прослежена
далее). Об этом идет речь в "Письме Даламберу":
"
...не настаивая на четком различении полов и не будучи в состоянии стать
мужчинами, женщины нас превращают в женщин. Этот унизительный для мужчин
беспорядок царит повсюду; но этого нельзя допускать, особенно в таких
государствах, как наше. Правит ли монарх мужчинами или женщина-ми - это для
него вполне безразлично, при условии, что ему подчиняются; однако республике
нужны именно мужчины"16.
Мораль этого высказывания
такова: сами женщины выиграют, ес-ли в республике восстановится естественный
порядок, поскольку в извращенном обществе мужчина презирает ту женщину, которой
подчиняется: "Рабски угождая прихотям того пола, который мы должны были бы
защищать без угодничества, мы научились прези-рать его, подчиняясь ему и
оскорбляя его нашими притворными за-ботами". И во всем этом, как и всегда,
виноват Париж: "Каждая па-рижанка собирает в своей квартире гарем из
мужчин - еще более женственных, чем она сама; они на разные лады восхваляют ее
кра-соту, но не умеют выразить ту искреннюю, идущую от сердца похва-лу, которой
она заслуживает" (там же).
Тем самым мало-помалу прорисовывается
"естественный" образ женщины, как его видит Руссо: возвеличенная
мужчиной, но под-властная ему, она должна править, не будучи госпожой. Ее
должно уважать, т. е. любить на
расстоянии, необходимом для того, чтобы сберечь, а не растратить силу - как
физическую, так и политическую. Ведь мы рискуем нашим "здоровьем", не
только "когда ходим к жен-щинам" (вместо того чтобы держать их при
себе), но и тогда, когда строим общество, подстраиваясь под них. "Они
[мужчины] чувству-
16 Ed. Garnier, p. 204. Обратим
внимание на примеч. 1: автор удивляется, что "эта часто повторяемая
острота была буквально понята французскими остроумцами".
[336]
ют при интимной близости
то же, что и женщины, и даже нечто большее: ведь женщины теряют при этом лишь
свою нравствен-ность, а мы теряем одновременно и нравственность, и
здоровье" (с. 204). Таким образом, это игра не на равных, и быть может,
имен-но в этом наиболее глубокое значение игры восполнений.
Это подводит нас
непосредственно к другой форме извращенной подмены: к добавлению нравственной
любви к телесной. В любви есть нечто естественное, поскольку она служит для
продолжения и сохранения рода. То, что Руссо называет "телесной
любовью", ста-ло быть, вполне естественно, а значит, неразрывно связано с
сост-раданием. Конечно, желание не есть сострадание, однако, подобно
состраданию, оно, по Руссо, предшествует всякому размышлению. Иначе говоря,
следует "отличать в любви нравственное от телесно-го" ("Второе
рассуждение", с. 157). В "нравственном", которое вста-ет на
место природного, в социальных установлениях, в истории, в культуре - повсюду
женское коварство, в силу общественного обы-чая, управляет природным
вожделением, присваивает его энергию и обращает ее на одно-единственное
существо. Это вожделение не-законно захватывает власть:
"Телесное
желание обще для всех людей, оно влечет один пол к другому; нравственное - есть
то, что определяет это желание, сосредоточивает его ис-ключительно на одном
предмете или по крайней мере придает желанию это-го избранного предмета особую
силу" (с. 158).
Воздействие женственности
- а женственность или сам принцип женственности, заметим, вполне может
обнаружиться не только у жен-щин, но и у тех, кого в обществе называют
мужчинами (это как раз те самые мужчины, которых, по словам Руссо,
"женщины превращают в женщин"), - заключается в захвате энергии, в
обращении ее на один-единственный предмет, на одно-единственное представление.
Такова история любви. В
ней отображается другая история - ис-тория природы, которая перестает быть
природой, так как эта добав-ка к природе, это нравственное восполнение смещает
и подменяет природную силу. В этом смысле восполнение - ничто, оно лишено
собственной энергии и не может стихийно перемещаться. Это - па-разитирующий
организм, продукт воображения или представления, который определяет и
направляет силу желания. Исходя из приро-ды или природной силы невозможно
объяснить, каким образом раз-личие предпочтений, лишенное
собственной силы, тем не менее мо-жет оказывать силовое воздействие. Удивление
перед самой этой возможностью вдохновляет мысль Руссо и формирует ее.
[337]
В этой схеме уже
содержится некое истолкование истории, как ее понимает Руссо. Правда, это
истолкование ведет к другим интер-претациям, в которых обнаруживается некая
неясность. Руссо, ви-димо, колеблется между двумя прочтениями этой истории. И
нам нуж-но понять, почему так происходит. Смысл этих колебаний высветится в
наших исследованиях. В самом деле, эта извращенная подмена то описывается как
(перво)начало истории, как сама историчность, как первое уклонение от
природного вожделения, то оказывается тем, что было извращено уже в ходе самой
истории и стало не просто порчей в форме восполнительности, но именно дополнительной
порчей. Именно так можно понять описания истории общества, в котором женщина -
как объект неизвращенной любви - занимает свое соб-ственное место и сохраняет
его как нечто данное природой:
"В
древности люди проводили почти всю свою жизнь на открытом воздухе -либо
занимаясь своими частными делами, либо верша дела государственные в
общественных местах, либо отправляясь на лоно природы - в сады, к мо-рю - под
дождем или под солнцем и почти всегда с непокрытой головой. Женщины при этом не
присутствовали, хотя в случае необходимости их все-гда можно было найти; как
можно судить по дошедшим до нас источникам -фрагментам их сочинений и обрывкам
их бесед, - ни ум, ни вкус, ни сама любовь ничуть не проигрывали от такой
сдержанности" ("Письмо к Даламберу", с. 204. Курсив наш).
Есть ли, однако, различие
между порчей в форме восполнитель-ности и дополнительной порчей? Быть может,
понятие восполне-ния как раз и позволяет нам помыслить совокупность этих двух
тол-кований истолкования. Как только мы впервые отклоняемся от природы, игра
истории как некая восполнительность уже несет в се-бе начало своего
собственного упадка - восполнительность как упа-док или упадок упадка.
Ускорение, нарастание извращений в исто-рии заложены уже в самом первом
историческом извращении.
Однако понятие
восполнения - если рассматривать его, как мы это здесь и делаем, как понятие
"экономическое" - должно позволить нам высказывать нечто прямо
противоположное, не впадая при этом в противоречие. Именно благодаря логике
воспол-нения, отличной от логики тождества, умножение зла в истории
сдерживается оградами, воздвигаемыми историей. История пого-няет историю,
общество портит общество, но губительное для них обоих зло также получает некое
естественное восполнение: исто-рия и общество порождают нечто такое, что
удерживает их на краю пропасти.
[338]
Так, например,
нравственная любовь безнравственна: она несет порабощение и погибель. Однако
подобно тому, как можно сохра-нить наличие путем отсрочки, как можно отсрочить,
например, пла-ту, на время избежать губительных "сношений" с
женщинами посред-ством другой опасной силы - автоэротизма, так общество,
согласно этой экономии жизни или смерти, может возвести нравственную преграду
над бездной нравственной любви. Общественная мораль мо-жет, по сути, отсрочить
или ослабить захват энергии, предписав жен-щине стыдливость
в качестве добродетели. Стыдливость - это утон-ченный продукт
общественного развития, это поистине природная мудрость, "экономия"
жизни, в которой культура контролирует са-мое себя. (И здесь находит свое
применение все, что говорит Руссо.) Если женщины нарушают природную
нравственность телесного вож-деления, то общество изобретает тогда - хотя это
хитрость самой природы - нравственный императив стыда, который ограничивает
безнравственность (или, точнее, "нравственность", поскольку
"нрав-ственная любовь" становится безнравственной, только если она
угро-жает человеческой жизни). В "Письме к Даламберу" тема стыдли-вости
более важна, чем может показаться. Но главное место она занимает в
"Эмиле", в особенности в кн. V, в которой для нас важ-на буквально
каждая строка. Стыдливость четко определяется здесь как восполнение к
естественной добродетели. Спрашивается, поз-волят ли мужчины, чтобы их
"толкали к смерти" (с. 447) женщины, сильные числом и безудержностью?
Ведь их "безграничные желания" лишены той естественной узды, которая
останавливает самок живот-ных. У животных
"удовлетворение
потребности заглушает желание, и тогда они отталкивают самца по-настоящему, а
не из притворства. Животные поступают противо-положно тому, как поступала дочь
Августа: когда корабль нагружен, они уже не принимают новых пассажиров...
инстинкт их побуждает, но он же их и сдерживает. Что
заменило бы этот отрицательный инстинкт у женщин, если не стыдливость? ...Женщины могут перестать интересоваться мужчинами лишь тогда,
когда мужчины уже ни на что не годятся. И это восполнение оп-ределяет
"экономию" мужской жизни: "Природная невоздержанность жен-щин
погубила бы мужчин; стыдливость- вот истинная нравственность жен-щин, поскольку
она сдерживает их вожделения" (курсив наш).
Тем самым подтверждается,
что понятие природы и всю управ-ляемую им систему других понятий можно
помыслить лишь с помо-щью неустранимой категории восполнения. Хотя стыдливость
вос-полняет нехватку инстинктивной, природной узды, тем не менее и
[339]
она сама как восполнение
и вся ее мораль являются вполне естест-венными. Это продукт культуры, но его
происхождение и цель оп-ределены природой. И это предначертано богом:
"Высшее сущест-во хотело поступить с родом человеческим по совести:
наделяя мужчину безграничными стремлениями, оно одновременно дало ему закон,
чтобы управлять ими, быть свободным и владеть собой; на-деляя его безудержными
страстями, оно добавило к этим страстям разум, чтобы властвовать над ними;
отдавая женщину во власть не-умеренных желаний, оно добавило к этим желаниям
стыдливость, чтобы сдерживать их". Таким образом, бог дарует разум как
воспол-нение к природным склонностям: разум принадлежит природе и од-новременно
восполняет природу - это восполняющий разум. Все это предполагает, что природа
может испытывать внутреннюю не-хватку (se manquer à
elle-même) или - что то же самое - вырывать-ся за собственные
пределы. А Бог в качестве награды (praemium) или компенсации дает нам
восполнение восполнения: "В довершение всего, - продолжает Руссо, - Бог
вознаграждает человека за пра-вильное использование своих способностей: он дает
ему любовь к до-бродетели, если она становится правилом поведения. Все это, как
мне кажется, вполне заменяет животный инстинкт".
Руководствуясь этой
схемой, следовало бы перечитать все тексты, где культура описывается как
изменение природы, осуществляемое в науках, искусствах, зрелищах, театре,
литературе, письменности. Сле-довало бы вновь рассмотреть все эти тексты с
точки зрения структуры "нравственной любви", т. е. войны полов и
обуздывания вожделений принципом женственности. Эта война противопоставляет не
только мужчин женщинам, но и мужчин мужчинам; она имеет исторический, а не
естественный или биологический характер. Как и у Гегеля, это война сознаний и
желаний, а не потребностей и природных вожделе-ний. В чем это проявляется?
Прежде всего в том, что эту войну нель-зя объяснить редкостью самок или
"особыми периодами, в которые сам-ка упорно отказывается от самцов".
Все это, как говорит Руссо,
"сводится
к первой причине: если каждая самка допускает к себе самца лишь два месяца в
году, то выходит, что общее число самок меньше пяти ше-стых числа самцов. Ни
то, ни другое не относится к человеческому роду, где число самок превышает число
самцов и где - в отличие от всех других жи-вотных - даже у дикарей не
наблюдается чередования периодов принятия самца и отказа от него"17.
17 "Second Discours", p. 159. О взаимосвязи этих тем с близкими или контрастны-ми темами у
Вольтера, Бюффона или Пуфендорфа см. примеч. в издании "Pléiade", р.
158-159.
[340]
"Нравственная
любовь" не имеет никакого биологического обос-нования, она порождается
воображением. Падение культуры - куль-туры различения и предпочтения -
определенным образом связано с властью женщин и властью над женщинами. Каждый
раз нужно вы-яснить: кто обладает женщинами, чем владеют женщины и какой це-ной
покупается такое соотношение сил. Согласно принципу уско-рения и накопления то,
что открывает дорогу злу, подталкивает к еще худшему. Руссо мог бы сказать
вместе с Монтенем, что "наши нравы удивительно склонны к ухудшению"
("Опыты", 1, 82). Возь-мем письмо, в данном случае литературное, -
оно связано тесными узами с нравственной любовью и появляется одновременно с
ней. Однако нравственная любовь приводит к деградации письма: она расслабляет
письмо, так же как оно расслабляет мужчину. Оно вы-зывает к жизни
"великое
множество сочинений-однодневок, которые пишутся лишь для дамской забавы, не
обладая ни силой, ни глубиной и порхая между туалет-ным столиком и прилавком.
Такое письмо - это средство бесконечного изо-бражения одного и того же, но
всегда - в новом свете. Мне назовут два или три исключения из этого правила, но
тогда я назову сто тысяч примеров, его подтверждающих. Потому-то большинство
сочинений нашего века и уйдут вместе с ним, а наши потомки будут думать: как же
мало книг создал этот век, который написал их так много"18.
Не отдалило ли нас это окольное рассуждение от
нашей исход-ной задачи? Что оно дало нам для уточнения места "Опыта"
среди других сочинений Руссо?
18 "Lettre à М. d'Alembert", p. 206-207. См. также примеч. на с. 206. Оно начина-ется так: "Женщины
вообще не любят искусства, не разбираются ни в одном из них и не имеют никаких
талантов... В соединении полов один должен быть ак-тивным и сильным, а другой -
пассивным и слабым" ("Emile", p. 445).
Любопытно, что
Ницше, в целом разделявший подобные представления о женском поле, об упадке
культуры, о генеалогии морали как подчинения рабам, терпеть не мог Руссо.
Любопытно, что для него именно сострадание свидетель-ствовало о подлинном
ниспровержении культуры и порабощении господ.
В этих
сопоставлениях немало интересного. Этот путь привел бы нас преж-де всего к
сопоставлению руссоистской и ницшеанской моделей женственнос-ти: как господство,
так и соблазнение в равной мере отвергаются, поскольку они - порознь или
одновременно - принимают форму блеклой, размягчающей нежности или же
разрушительного всепоглощающего неистовства. Мы, однако, ошибемся, если будем
истолковывать эти модели в духе простого утверждения муж-ского начала. Новалис,
видимо, смотрел глубже и дальше того, что сам Руссо в начале
"Исповеди" (р. 12) называет "женственным характером":
"Философемы Рус-со суть абсолютное выражение женской философии или же
теории женского на-чала". "Encyclopédie"
tr. M. Gandillac (éd. de Minuit, p. 361).
[341]
Мы только что выяснили,
что понятие сострадания в системе опирающихся на него понятийных
противопоставлений естествен-но и фундаментально. Однако, по мнению
Старобинского, в "Опы-те о происхождении языков" этого понятия нет,
оно как бы исклю-чено. Нельзя было пройти мимо этого факта, не попытавшись
определить его место в истории мысли Руссо и в ее архитектонике:
"Значение
стихийного порыва сострадания как иррационального обоснова-ния морали Руссо
подчеркивает уже в предисловии к "Рассуждению" (ср. с. 126 и сн. 1).
В этой части "Рассуждения", как позже и в "Эмиле", Рус-со
неоднократно утверждает, что сострадание есть добродетель, которая
"предшествует всякой работе мысли". Таков итог его размышлений по это-му
поводу. Однако в IX главе "Опыта о происхождении языков" высказыва-ются
совершенно другие мысли на этот счет, что, пожалуй, позволяет пред-положить,
что этот текст - или по крайней мере данная его глава - были на-писаны до
"Рассуждения о происхождении неравенства". В "Опыте" Руссо
не допускает возможности стихийного порыва сочувствия и склоняется ско-рее к
гоббсовской идее войны всех против всех: "Они не были связаны иде-ей
общего братства и, не имея другого судьи, кроме силы, видели друг в дру-ге
врагов... Одинокий человек, затерянный на земле, зависимый от милости Других
людей, - это дикий зверь и только. Лишь просвещение развило в че-ловеке
социальные чувства. Хотя сострадание и естественно для человече-ского сердца,
оно навсегда осталось бы пассивным, если бы его не побудило к действию
воображение. Но как нам испытать чувство сострадания? Толь-ко отрешась от себя,
только отождествив себя с кем-то страдающим. Мы страдаем постольку, поскольку
считаем страдающим его, мы страдаем в нем, а не в себе... Кто не знал
размышления, тот не может быть ни добр, ни cпра-ведлив, ни милосерд. Он не
может быть даже зол и мстителен". Эта интел-лектуалистская трактовка
сострадания близка к идеям Уолластона..."
Можно ли сказать, что эти
утверждения, извлеченные Старобинским из "Опыта", несовместимы с
положениями "Рассуждения" и "Эмиля"? Вряд ли, и причем по
троякого рода причинам.
А. Прежде всего в
"Опыте" Руссо делает одну важную уступку, ко-торая определяет место
этого сочинения по отношению к "более по-здним" теориям сострадания.
Он пишет: "Сострадание, хотя оно и естественно для человеческого
сердца..." - признавая тем самым, что сострадание - это добродетель
врожденная, возникающая стихий-но и до всякого рассуждения. Та же мысль
высказывается затем в " Рас-суждении" и в "Эмиле".
Б. А иначе эта
"естественная для человеческого сердца" способ-ность оставалась бы
бездейственной: вовсе не разум, а воображение
[342]
"побуждает его к
действию". Во "Втором рассуждении" Руссо ут-верждает, что мысль
и разум могут задушить или исказить естествен-ное сострадание. Действие
мыслящего разума не одновременно со-страданию. В "Опыте" ничего
противоречащего этому не говорится. Сострадание пробуждается не разумом, а
воображением: именно во-ображение вырывает его из дремотного состояния
бездействия. Рус-со не просто разграничивает разум и воображение, что само
собой разумеется, но и кладет это различие в основу всех своих размыш-лений.
Воображение, как часто
признают, неоднозначно. Оно может сбить нас с толку, но ведь именно оно
открывает перед нами возмож-ность прогресса. С него начинается история. Без
него не существо-вало бы и способности к совершенствованию, в которой Руссо
видит отличительный признак человеческого рода. Хотя трактовка разума у Руссо
весьма сложна и запутанна", можно сказать, что в некоторых отношениях
разум - как рассудок и как способность к образованию идей - менее свойствен (propre) человеку, чем воображение и способ-ность (само)совершенствоваться. Мы
уже говорили, в каком смысле разум можно было бы назвать естественным. С другой
стороны, важ-но отметить, что животные, даже те, что наделены интеллектом, не-способны
к (само)совершенствованию. Они лишены воображения, той способности предвидеть,
которая выводит за рамки чувственно данного и наличного к тому, что нельзя
воспринять чувствами:
"У
всякого животного есть понятия, поскольку у него есть чувства, оно даже умеет
соединять эти понятия, так что в этом смысле отличие человека от жи-вотного
чисто количественное. Некоторые философы даже решили, что между людьми подчас
бывает больше различий, чем между человеком и жи-вотным. Следовательно,
характерное отличие человека от других животных лежит вовсе не в рассудке, но в
способности к свободному действию" ("Вто-рое рассуждение", с.
141).
Свобода - это, стало
быть, способность совершенствоваться: "Существует и другое особое
качество, которое отличает [человека от животного] и выступает как нечто
несомненное: это способность к (само)совершенствованию" (с. 142).
Таким образом, воображение - это одновременно и условие
со-вершенствования - оно-то и есть свобода, - и условие пробуждения в человеке
бездействующего сострадания. Оно выявляет и побужда-ет к действию эту
виртуальную способность.
19 Cf. R. Derathé. "Le rationalisme de Rousseau", в частности р. 30 sq.
[343]
1. Воображение порождает
свободу и способность к совершенство-ванию, тогда как чувственность и
интеллект, наполненные, насыщен-ные наличностью воспринимаемого, вполне
исчерпываются жест-кими понятиями. У животных нет истории, поскольку
чувственность и рассудок являются в основе своей пассивными функциями. "У
ра-зума сил немного, а потому и интерес сам по себе не так силен, как полагают.
Лишь воображение деятельно, лишь оно способно возбу-дить страсти" (письмо
принцу Вюртембергскому от 10.11.1763). А вот прямое следствие всего этого:
разум как функция интереса и потреб-ности, как техническая и исчисляющая
способность не является ис-точником языка, который тоже свойствен человеку и
выступает как условие его совершенствования. Язык порождается воображением, которое
побуждает или же возбуждает чувство или страсть. Этим рассуждением, которое
потом будет неоднократно повторяться, на-чинается "Опыт": "Речь
выделяет человека среди животных". А вот первая фраза второй главы:
"Итак, надо полагать, что первые жес-ты были продиктованы потребностями, а
первые звуки голоса исторг-нуты страстями".
Таким образом,
прорисовываются два ряда: 1) животное состоя-ние, потребность, интерес, жест,
чувственность, рассудок, разум и т. д.; 2) человеческое состояние, страсть,
воображение, речь, свобода, спо-собность к совершенствованию и т. д.
Мало-помалу
обнаруживается, что при всей сложности связей, воз-никающих в текстах Руссо
между этими терминами и требующих са-мого тщательного и кропотливого
исследования, эти два ряда обра-зуют своего рода структуру восполнительности.
Все термины второго ряда суть метафизические определения (и, стало быть, нечто
взятое из традиции и разработанное с относительной последовательностью и
тщательностью) - определения восполнительного
различАния.
Конечно же, это опасное
различАние. Ведь мы опустили главное слово из ряда восполнений - смерть. Или,
скорее, - поскольку са-ма смерть есть ничто - отношение к смерти, страдания
человека, об-реченного на смерть. Все термины ряда восполнений, способные
метонимически замещать друг друга, опосредованно именуют опас-ность вообще -
как горизонт и источник всякой конкретной опас-ности, как пропасть, откуда
доносятся все угрозы. И тогда неудиви-тельно, что во "Втором
рассуждении" понятие совершенствования или свободы дается одновременно со
знанием о смерти. То, что свой-ственно человеку, выказывается на основе двоякой
возможности -свободы и ясного предвосхищения смерти. Различие между челове-ческим
желанием и животной потребностью, между отношением к женщине и отношением к
самке определяется страхом смерти:
[344]
"Единственные
блага, которые животное знает во вселенной, суть пища, самка и отдых,
единственное зло, которого они остерегаются, - это боль и голод. Я говорю
"боль", а не "смерть", ибо животному неведомо, что такое
смерть; знание смерти и ее ужасов - одно из первых приобретений челове-ка,
оторвавшегося от животного состояния" ("Второе рассуждение", с.
143). Подобно этому ребенок становится
взрослым, впервые познав "чувство смерти" ("Эмиль", с. 20).
Продвигаясь по всему
этому ряду восполнений, мы видим, что во-ображение относится к той же цепочке
значений, что и предвосхи-щение смерти. В глубинном своем смысле воображение и
есть отно-шение к смерти. Образ - это смерть. Это высказывание можно определить
(или не определить) так: образ как таковой есть
своего ро-да смерть, а смерть как таковая есть своего
рода образ. Воображение -это способность жизни к самовозбуждению на
основе ее собствен-ного пред-ставления. Образ может пред-ставлять и добавлять
пред-ставляющее к представляемому лишь постольку, поскольку налич-ность
представляемого уже образует складку в мире, а жизнь соотносит себя со своей
собственной нехваткой и взыскует восполнения. Са-мо наличие представляемого
возникает благодаря прибавке малой ма-лости - образа как оповещения о том, что
представляемое потеряло себя в своем представителе, что оно мертво. Однако
субъекту свой-ственно стремиться к тому, чтобы вновь присвоить себе эти
представ-ления. В этом смысле воображение в его отношении к смерти есть
способность к представлению и восполнению. Как мы помним, имен-но
эти качества Руссо открыто признает в письме.
Следовательно
воображение, свобода, речь принадлежат к той же самой структуре, что и
отношение к смерти (мы говорим здесь ско-рее об отношении, нежели о предвосхищении:
для того чтобы пред-положить, что существует некое бытие-перед-лицом-смерти (être-de-vant la mort), нет нужды соотноситься с более или менее удаленным
будущим на линии времени или же в его горизонте: оно имеет струк-туру
наличности). Но каким же образом включаются сюда состра-дание и
самоотождествление со страданием другого человека?
2. Воображение, как уже
было сказано, есть условие, без которо-го не может возникнуть естественное
сострадание. Руссо ясно гово-рит об этом в "Опыте", но - вопреки
смыслу осторожной формули-ровки Старобинского - он говорит то же самое и в
других местах. Сострадание всегда выступает для него как естественное чувство
или врожденная добродетель, пробудить и выявить которую может лишь воображение.
Заметим по ходу дела: вся теория театра у Руссо осно-
[345]
вана на том, что в
представлении способность к самоотождествле-нию с кем-то (или иначе -
сострадание) соотносится со способно-стью воображения.
Если мы теперь вспомним,
что Руссо называет страх перед смер-тью ужасом (terreur)
("Рассуждение",
р. 143), получится целостная система, в которой соотнесены, с одной стороны,
понятия ужаса и сострадания, а с другой - понятия трагической сцены, представле-ния,
воображения и смерти. На этом примере становится понятна двойственность силы
воображения: она преодолевает животное со-стояние и вызывает человеческую
страсть, лишь открывая нам сце-ну и пространство театрального представления.
Она кладет начало извращению, сама возможность которого уже вписана в понятие
со-вершенствования.
Таким образом, устойчивая
схема мысли Руссо такова: сострада-ние есть врожденная склонность человека,
однако в своей естествен-ной чистоте оно свойственно не только человеку, но
всему живому. Оно "столь естественно, что даже у животных мы видим подчас его
ощутимые признаки". Лишь воображение способно пробудить в че-ловеке
сострадание, дать ему возможность пережить, высказать, представить себе
сострадание, побудить человека к (само)отождествлению с другим Я. Воображение
есть то, что очеловечивает сост-радание.
В "Опыте" утверждается именно это:
"Хотя сострадание и есте-ственно для человеческого сердца, оно навсегда
осталось бы пас-сивным, если бы его не побудило к действию воображение".
Эта ссылка на активацию, или актуализацию, сострадания посредством воображения
хорошо согласуется с другими текстами Руссо: в его работах постоянно
присутствует теория врожденности как виртуаль-ности или естественности как
непробудившейся возможности20. Эта теория,
конечно, неоригинальна, но она необходима здесь в качест-ве организующего
начала. Она заставляет мыслить природу не как нечто данное, актуально наличное,
но как некий запас. Это
понятие
20 Р. Дерате напоминает нам, что
"Дюркгейм... первым подчеркнул все значение понятия виртуальной
способности у Руссо". "Le rationalisme de Rousseau", p. 13. Cf. Durkheim. "Le Contrat social, histoire du livre". R. M. M.
Janv.-fév. 1918. Боль-шинство противоречий в системе Руссо можно было бы устранить
обращением к этому понятию виртуальной способности: эта способность как бы
запаивает все места разрывов и прежде всего - те, где общество отрывается от
природы, одно-временно состыковываясь с ней. Cf. Derathé. "Rousseau et la science
politique de son temps", p. 148. Любопытно, что эта тема виртуальности, у кого бы она ни по-являлась,
всегда оказывалась неправильно понятой. Именно это упорное непо-нимание легло в
основу проблематики врожденных идей, а также отношения Локка к Лейбницу или
Лейбница к Декарту.
[344]
"Единственные
блага, которые животное знает во вселенной, суть пища, самка и отдых,
единственное зло, которого они остерегаются, - это боль и голод. Я говорю
"боль", а не "смерть", ибо животному неведомо, что такое
смерть; знание смерти и ее ужасов - одно из первых приобретений челове-ка,
оторвавшегося от животного состояния" ("Второе рассуждение", с.
143). Подобно этому ребенок становится
взрослым, впервые познав "чувство смерти" ("Эмиль", с. 20).
Продвигаясь по всему
этому раду восполнений, мы видим, что во-ображение относится к той же цепочке
значений, что и предвосхи-щение смерти. В глубинном своем смысле воображение и
есть отно-шение к смерти. Образ - это смерть. Это высказывание можно определить
(или не определить) так: образ как таковой есть
своего ро-да смерть, а смерть как таковая есть своего
рода образ. Воображение -это способность жизни к самовозбуждению на
основе ее собствен-ного пред-ставления. Образ может пред-ставлять и добавлять
пред-ставляющее к представляемому лишь постольку, поскольку налич-ность
представляемого уже образует складку в мире, а жизнь соотносит себя со своей
собственной нехваткой и взыскует восполнения. Са-мо наличие представляемого
возникает благодаря прибавке малой ма-лости - образа как оповещения о том, что
представляемое потеряло себя в своем представителе, что оно мертво. Однако
субъекту свой-ственно стремиться к тому, чтобы вновь присвоить себе эти
представ-ления. В этом смысле воображение в его отношении к смерти есть
способность к представлению и восполнению. Как мы помним, имен-но
эти качества Руссо открыто признает в письме.
Следовательно воображение,
свобода, речь принадлежат к той же самой структуре, что и отношение к смерти
(мы говорим здесь ско-рее об отношении, нежели о предвосхищении: для того чтобы
пред-положить, что существует некое бытие-перед-лицом-смерти (être-de-vant la mort), нет нужды соотноситься с более или менее удаленным
будущим на линии времени или же в его горизонте: оно имеет струк-туру
наличности). Но каким же образом включаются сюда состра-дание и
самоотождествление со страданием другого человека?
2. Воображение, как уже было
сказано, есть условие, без которо-го не может возникнуть естественное
сострадание. Руссо ясно гово-рит об этом в "Опыте", но - вопреки
смыслу осторожной формули-ровки Старобинского - он говорит то же самое и в
других местах. Сострадание всегда выступает для него как естественное чувство
или врожденная добродетель, пробудить и выявить которую может лишь воображение.
Заметим по ходу дела: вся теория театра у Руссо осно-
[345]
вана на том, что в
представлении способность к самоотождествле-нию с кем-то (или иначе -
сострадание) соотносится со способно-стью воображения.
Если мы теперь вспомним,
что Руссо называет страх перед смер-тью ужасом (terreur)
("Рассуждение",
р. 143), получится целостная система, в которой соотнесены, с одной стороны,
понятия ужаса и сострадания, а с другой - понятия трагической сцены, представле-ния,
воображения и смерти. На этом примере становится понятна двойственность силы
воображения: она преодолевает животное со-стояние и вызывает человеческую
страсть, лишь открывая нам сце-ну и пространство театрального представления.
Она кладет начало извращению, сама возможность которого уже вписана в понятие
со-вершенствования.
Таким образом, устойчивая
схема мысли Руссо такова: сострада-ние есть врожденная склонность человека,
однако в своей естествен-ной чистоте оно свойственно не только человеку, но
всему живому. Оно "столь естественно, что даже у животных мы видим подчас
его ощутимые признаки". Лишь воображение способно пробудить в че-ловеке
сострадание, дать ему возможность пережить, высказать, представить себе
сострадание, побудить человека к (само)отождествлению с другим Я. Воображение
есть то, что очеловечивает сост-радание.
В "Опыте" утверждается именно это:
"Хотя сострадание и есте-ственно для человеческого сердца, оно навсегда
осталось бы пас-сивным, если бы его не побудило к действию воображение".
Эта ссылка на активацию, или актуализацию, сострадания посредством воображения
хорошо согласуется с другими текстами Руссо: в его работах постоянно
присутствует теория врожденности как виртуаль-ности или естественности как
непробудившейся возможности20. Эта теория,
конечно, неоригинальна, но она необходима здесь в качест-ве организующего
начала. Она заставляет мыслить природу не как нечто данное, актуально наличное,
но как некий запас. Это
понятие
20 Р. Дерате напоминает нам, что "Дюркгейм... первым
подчеркнул все значение понятия виртуальной способности у Руссо". "Le rationalisme de Rousseau", p. 13. Cf. Durkheim. "Le Contrat social, histoire du livre". R. M. M.
Janv.-fév. 1918. Боль-шинство противоречий в системе Руссо можно было бы устранить
обращением к этому понятию виртуальной способности: эта способность как бы
запаивает все места разрывов и прежде всего - те, где общество отрывается от
природы, одно-временно состыковываясь с ней. Cf. Derathé. "Rousseau et la science
politique de son temps", p. 148. Любопытно, что эта тема виртуальности, у кого бы она ни по-являлась,
всегда оказывалась неправильно понятой. Именно это упорное непо-нимание легло в
основу проблематики врожденных идей, а также отношения Локка к Лейбницу или
Лейбница к Декарту.
[346]
сбивает с толку: оно
указывает на скрытую данность, на потайное хра-нилище, но одновременно и на
резерв неопределенной силы. Так что воображение, которое выманивает эту силу из
своего убежища, приносит одновременно и пользу, и вред. "Сила нашего
воображе-ния, ее воздействие таковы, что от нее рождаются не только отдель-ные
добродетели или пороки, но также добро и зло..." ("Диалоги", с.
815-816). И если "некоторые извращенно используют эту утеши-тельную
способность" (там же), то виной тому опять же воображе-ние. Избегая
какого-либо реального внешнего влияния, воображе-ние как способность
оперировать знаками и явлениями и само извращается. Оно становится движущей
силой (sujet) извращения. Оно пробуждает эту виртуальную
способность, но идет дальше нее. Оно выявляет некую накапливающуюся про запас
силу, однако, по-казывая ей запредельное, "опережая" ее, оно
обозначает также и ее бессилие. Воображение оживляет способность к наслаждению,
но вписывает различие в пространство между желанием и возможнос-тью. Когда мы
желаем чего-то недостижимого, то (перво)начало это-го избытка и этого различия
и называется воображением. Это поз-воляет нам определить роль понятия природы
или первобытности: оно призвано поддерживать равновесие между запасом сил и
жела-нием. Такое равновесие невозможно, поскольку желание может про-будиться и
выйти из запасника лишь с помощью воображения, на-рушающего равновесие. И эта
невозможность - или, иначе говоря, природа - есть некий предел. Этика или
"человеческая мудрость", "путь к подлинному счастью",
заключается, по Руссо, в том, чтобы держаться как можно ближе к этому пределу,
уменьшая "переизбы-ток желаний по сравнению с возможностями".
"Именно
так создала его природа, которая все делает наилучшим образом. Она дает
человеку лишь такие желания, которые необходимы для его само-сохранения, а
также способности, достаточные для удовлетворения этих же-ланий. Все другие
желания она оставляет про запас в глубине его души, что-бы далее развивать их
по мере необходимости. Именно в этом первоначаль-ном состоянии возникает
равновесие между силой и желанием, и человек не знает несчастья. Как только его виртуальные способности вступают в дейст-вие, так
воображение - самая живая из них - пробуждается и опережает дру-гие.
Именно воображение расширяет наши
возможности (в и хорошем, и в дурном), возбуждает и питает наши желания
надеждой на их удовлетворе-ние. Однако предмет, который, казалось бы, находился
у нас под рукой, ус-кользает от нас, и мы не можем его поймать... Силы
иссякают, а цель остает-ся недостигнутой, и чем больше мы наслаждаемся, тем
дальше от нас счас-тье. Напротив, чем ближе человек к своему естественному,
природному со-
[347]
стоянию,
чем меньше различие между его способностями и
его желаниями, тем доступней для него счастье...
Реальный мир - ограничен, воображаемый мир - не имеет границ; если мы не можем
расширить один, сузим другой, ибо именно различие между этими мирами порождает
страданья, которые делают нас несчастными" ("Эмиль", с. 64.
Курсив наш).
Мы могли бы уже заметить:
1) что воображение, исток
различия между силой и желанием, определялось здесь как различАние
[отстранение-отсрочивание] на-личия или наслаждения или же различАние внутри
наличия или на-слаждения;
2) что отношение к
природе определяется как отрицательное рас-стояние. Дело не в том, чтобы
исходить из природы или же вновь к ней возвращаться, но в том, чтобы
редуцировать эту ее "отдален-ность";
3) что воображение,
которое пробуждает другие виртуальные способности, и само оказывается
виртуальной способностью, при-чем "самой живой" из них. Правда, эта
способность выходить за рамки природы заложена в самой природе, в природных
глубинах. Эта способность, можно сказать, держит свой запас в запасе. Это
бытие-в-природе - очень странный способ бытия восполнения, обо-значающий
одновременно и избыток, и нехватку природы в самой
природе. Подобное истолкование "бытия-в "-природе
- это один из примеров разрушения классической логики.
Будучи "самым живым
из всех" человеческих способностей, во-ображение не может быть разбужено
никакой другой способностью. Когда Руссо говорит "воображение
пробуждается", над этим стоит задуматься. Своим возникновением воображение
обязано лишь са-мому себе. Будучи воображением, оно ничего не творит. Вместе с
тем оно не допускает ничего такого, что было бы ему чуждо, что воз-никло бы
раньше него. "Реальное" не может на него воздействовать. Оно есть
чистое самовозбуждение. Воображение - это, иначе гово-ря, различАние как
самовозбуждение21.
Именно на основе этой способности воображения Руссо
опреде-ляет человека. Воображение превращает животное в человека, дает
21 Вполне понятно, что именно в этом месте можно было бы обнаружить
между Кантом и Руссо иные мыслительные связи, нежели те, что описаны в главе о
нравственности. Вся цепочка связей между движением овременения и схематиз-мом
воображения, между чистой чувственностью и самовозбуждением налично-го - все,
что настойчиво подчеркивает Хайдеггер в работе "Kant et le problème de la
métaphysique", могло бы тщательно
разведанным путем привести и в руссоистские края.
[348]
ему доступ в род
человеческий. Отрывок из "Опыта", на который мы опирались,
заканчивается так: "Тот, кто не наделен воображением, ощущает лишь себя;
он одинок среди людей". Это одиночество и эта оторванность от людей
связаны с тем, что страдание остается немым, самозамкнутым. А это означает, с
одной стороны, что оно не-способно раскрыть себя - через пробудившееся
сострадание - к страданию другого человека как такового, а с другой стороны, не
может возвыситься над собой, чтобы прийти к [мысли о] смерти. Животное обладает
виртуальной способностью к состраданию, но оно неспособно вообразить ни
страдания другого как такового, ни пе-реход
от страданий к смерти. Речь
идет об одном и том же пределе. Отношение к другому и отношение к смерти
предполагают одну и ту же открытость. Тому, что Руссо называет животным, как
раз и не хватает способности переживать свои страдания как страдания друтого и
как угрозу смерти.
Если раскрыть связь
понятия виртуальности (и всей проблема-тики силы и действия) с логикой
восполнения, то окажется - и у Рус-со, и особенно в метафизике как таковой, -
что роль этого понятия заключается в последовательном определении становления
как про-изводства и развития, как эволюции или истории, в подмене силы
(dynamis) следом, чистой истории - чистой игрой, и как отмечалось выше,
спаянности - разрывом. Иначе говоря, динамика восполни-тельности, по-видимому,
и избегает этого раздвоения, и позволяет его помыслить.
В. Стало быть, Руссо
говорит о пробуждении сострадания по-средством воображения, т. е. представления
и размышления, в дво-яком смысле слова, который, по сути, сводится к одному. В
этой же главе Руссо запрещает нам считать человека, в котором воображение еще
не пробудило сострадания, злым и жестоким. Вспомним толко-вание Старобинского:
"В "Опыте" Руссо не допускает самой воз-можности безотчетного
порыва сострадания и склоняется скорее к гоббсовской идее войны всех против
всех:
"Люди
не были связаны идеей всеобщего братства, и подчиняясь только си; ле, видели
друг в друге врагов... Одинокий человек, затерянный на земле, за-висимый от
милости других людей, был диким зверем и только..."
Руссо не говорит:
"были врагами друг другу" - он говорит: "ви-дели друг в друге
врагов". Присмотримся ближе к этому тонкому смысловому различию: оно того
заслуживает. Изначальная враждеб-ность возникает вследствие первоначального
заблуждения. Перво-
[349]
начальное мнение связано с ложным верованием, порожденным
оди-ночеством, слабостью, заброшенностью. То, что перед нами всего лишь мнение,
к тому же ошибочное, ясно видно на примере ниже-следующих трех фраз:
"Они
видели друг в друге врагов. И причиной этому
были их слабость и неве-жество. Они ничего не знали, но всего боялись,
они нападали, чтобы защитить-ся. Одинокий
человек, затерянный на земле..." (Курсив наш).
Эта жестокость связана не
с воинственностью, а со страхом. Она не способна объявить войну. Она
свойственна скорее животному ("дикий зверь и только"), живущему в
одиночку и - поскольку оно лишено воображения, а стало быть и сострадания, -
неспособному участвовать в социальной жизни, быть представителем человеческо-го
рода. Это животное, заметим, "было готово причинить другим все то зло,
которого оно опасалось с их стороны. Страх и
слабость -вот источники жестокости". Такая жестокость не
означает наличия злобности. Установка на причинение вреда приписывается другому
человеку, она коренится в том ложном представлении, согласно ко-торому именно
другой склонен причинить вред мне.
Разве этого не
достаточно, чтобы отказаться от поиска сходств с гоббсовской теорией
естественной войны, развязанной воображени-ем и разумом в их манипуляциях
агрессивностью? Но в тексте Рус-со содержится и нечто большее. В том же самом
отрывке из "Опы-та" есть еще одно высказывание, которое не позволяет
нам мыслить непробудившееся сострадание как воинственную злобу в духе Гоббса.
Как Руссо описывает этот момент (реальный или же мифический - в данном случае
неважно) или же структуру непробудившегося со-страдания? Что можно сказать о
том моменте, когда язык, вообра-жение, отношение к смерти и т. д. еще
сохраняются в непочатом за-пасе?
В этот момент, говорит
Руссо, "кто не знал размышления, тот не может быть ни добр, ни справедлив,
ни милосерд. Он не может быть даже зол и мстителен". Это верно. Но из
этого вовсе не следует, что он должен быть несправедливым и безжалостным. Он
просто нахо-дится вне этого противопоставления ценностей, так как Руссо про-должает:
"...он не может быть даже зол и мстителен. Тот, кто не на-делен
воображением, ощущает лишь себя; он одинок среди людей".
В таком
"состоянии" гоббсовские оппозиции не имеют еще ни смысла, ни
значимости. Система оценок, внутри которой движется политическая философия,
пока еще не может функционировать. Здесь лучше видно, в какой среде (нейтральной,
пустой, разрежен-
[350]
ной) эта система приходит
в движение. В ней можно говорить о чем угодно: о добре или зле, о мире или
войне - каждый раз это будет столь же истинно, сколь и ложно, и всегда
неуместно. Руссо обнажает здесь как раз нейтральное начало этико-политической
системы понятий, ее поля объективности, ее аксиологии. Стало быть, нужно
нейтрали-зовать все те оппозиции, которые избороздили классическую фило-софию
истории, культуры и общества. А пока - до этой нейтрализа-ции и этой редукции -
политическая философия вынуждена опираться на весьма наивные очевидности,
приобретенные или стихийно воз-никшие. Она постоянно рискует "повторить
ошибку тех, кто рассуж-дал о естественном состоянии, перенося в это рассуждение
мысли, относящиеся к обществу..." ("Второе рассуждение", с.
146).
В "Опыте"
осуществляется редукция особого типа. Здесь Руссо нейтрализует оппозиции путем
вычеркивания: этот вычерк позволя-ет ему утверждать прямо противоположные
значения. Это осуществ-ляется твердо и последовательно, особенно в гл. IX:
"Отсюда
- все те явные противоречия, которые мы видим в отцах народов: сколько в них
естественности и сколько бесчеловечности, какие дикие нра-вы и какие добрые
сердца... Эти варварские времена были золотым веком не потому, что люди были
объединены, но потому, напротив, что они были ра-зобщены... Люди, случалось,
нападали друг на друга при встрече, но как ред-ко они встречались! Повсюду
царила война, но на земле был мир"22.
Выбрать что-то одно, например состояние войны и
только войны, - это ошибка Гоббса, странным образом повторившего "мне-ние"
первых "людей", "видевших друг в друге врагов". И здесь
"Опыт" опять-таки ничем не отличается от "Рассуждения". Эта
ре-дукция противоречий, осуществленная в "Опыте", будет вновь под-тверждена
и в "Рассуждении", особенно в критике Гоббса. Суть этой критики
такова: Гоббс слишком быстро переходит от мысли о том, что сострадание не
дается людям от природы, что они "не связаны идеей всеобщего
братства", к выводу о том, что они злы и мститель-ны. Мы, однако, не можем
толковать "Опыт" так, как его, наверное, поспешил бы истолковать
Гоббс. Мы не можем умозаключить: кто не добр, тот зол. Об этом говорится в
"Опыте", это подтверждается и в "Рассуждении" - если
считать, что оно написано позже:
22 Таким образом, судя по "Опыту", мы не можем верить ни
в изначальное состо-яние войны, ни в золотой век. С обеих этих точек зрения
"Опыт" не противоре-чит основам руссоистской программы. В
"Женевской рукописи" (первый вари-ант "Общественного
договора", датированный 1756 г.) Руссо считает "золотой век
состоянием, чуждым человеческому роду".
[351]
"Но
не будем вслед за Гоббсом делать вывод о том, что человек по природе своей зол,
если у него нет идеи доброты, или же что он порочен, если он не знает
добродетели... Гоббс не заметил, что та же самая причина, которая не позволяет
дикарям пользоваться своим разумом на манер наших законни-ков, не позволяет им
в то же самое время, вопреки мнению Гоббса, исполь-зовать свои способности во
зло; иначе говоря, дикари не злы именно пото-му, что они не знают, что значит
быть добрыми, а от дурных поступков их удерживает не просвещение, не узда
Закона, но неразбуженность страстей и неведение порока. Столь же полезно одним
неведение пороков, сколь дру-гим - познание добродетели"23.
Можно заметить и другие
признаки того, что "экономия" сост-радания не меняется от
"Опыта" к крупным сочинениям Руссо. Ког-да воображение и размышление
пробуждают в человеке сострадание, когда на место чувственных впечатлений
встают образы, лишь тог-да мы можем вообразить и понять чувства и страдания
другого че-ловека. Однако мы не можем - да и не должны - просто испыты-вать чужое страдание как таковое. Сострадание, по
Руссо, исключает простое и полное отождествление с другим. Кажется, будто это
про-исходит по двум причинам, хотя на самом деле глубинная причина тут одна:
речь идет об особого рода "экономии".
1. Мы не можем и не
должны прямо и в полной мере чувствовать чужие страдания, поскольку подобное
отождествление (или интери-оризация) было бы опасно и разрушительно. Вот почему
воображе-ние, размышление и суждение, которые пробуждают в нас состра-дание,
ограничивают его силу, удерживая это чужое страдание на расстоянии. Мы знаем,
что это - страдание, мы жалеем страдающе-го, но из чувства самосохранения
держимся подальше от беды. Эта концепция - ее вполне можно было бы связать с
теорией театраль-ного представления - формулируется и в "Опыте", и в
"Эмиле". Здесь четко выражен парадокс отношения к другому: чем больше
мы с ним отождествляемся, тем больше чувствуем его страдание именно как его
страдание. Чужое страдание как таковое должно ос-таться чужим. Подлинное
отождествление предполагает какую-то долю не-отождествленности (non-identification). Ср. в "Опыте":
"Как
нам испытать чувство сострадания? Только отрешась от себя, только отождествив
себя с кем-то страдающим. Мы страдаем постольку, поскольку считаем страдающим
его, мы страдаем не в себе, а в нем".
23 Р. 153-154. Ср. также р. 152 и фрагмент о естественном состоянии:
"Покуда лю-ди сохраняют первоначальную непорочность, ими руководит лишь
голос приро-ды; покуда они не стали злыми, им не обязательно быть добрыми"
(р. 476).
[352]
В "Эмиле":
"Он
разделяет страдания себе подобных, но добровольно и не без удоволь-ствия. Он
наслаждается одновременно и состраданием к чужим бедствиям, и радостью от того,
что они случились не с ним; он чувствует в себе силу, ко-торая возвышает нас и
заставляет нас обращать на других тот избыток актив-ности, который не нужен для
нашего собственного благополучия. Чтобы со-чувствовать чужой беде, нужно,
конечно, знать о ней, но вовсе не обязатель-но бедствовать самому" (с.
270).
Отождествление с другим
человеком не должно разрушать нас. "Экономия" сострадания и
нравственности не должна заставлять нас отрешаться от любви к себе, тем более
что лишь эта любовь может научить нас тому, что хорошо для другого человека.
Вот по-чему максиму естественной, природной доброты "делай другому то, что
ты хочешь, чтобы сделали тебе", приходится умерять дру-гой максимой,
"менее совершенной, но, пожалуй, более полез-ной": "Делая добро
себе, наноси как можно меньше вреда друго-му" ("Второе
рассуждение", с. 156). По сути, вторая максима "замещает"
первую.
2. К тому же
отождествление посредством интериоризации вовсе не было бы нравственным.
а) Оно не признавало бы страдания
как страдания Другого. Нрав-ственность, уважение к другому предполагают, таким
образом, не-отождествленность с другим. Этот парадокс сострадания как отно-шения
к Другому выступает у Руссо как парадокс воображения и времени, т. е. сравнения. Это понятие, столь важное для Руссо,
зани-мает центральное место в IX главе "Опыта" и служит для объясне-ния
сострадания.
В опыте страдания как
страдания Другого необходимо воображе-ние, ибо именно оно открывает нам своего
рода неналичие в нали-чии: чужое страдание переживается путем сравнения,
подобно на-шему собственному неналичному (прошлому или будущему) страданию. Вне
этой структуры, которая единым жестом подводит воображение, время и Другого к
не-наличности, - сострадание не-возможно.
"Чтобы
сочувствовать чужой беде, нужно, конечно, знать о ней, но вовсе не обязательно
бедствовать самому. Если человек некогда испытал страдание или страх перед
страданием, он жалеет страдающего, но в тот момент, когда он страдает сам, он
жалеет лишь самого себя" ("Эмиль", с. 270).
[353]
Выше в этом же тексте
Руссо выявляет это единство сострадания и опыта времени - в памяти или в
предвосхищающем переживании, в воображении и при отсутствии восприятия как
такового:
"Телесное
ощущение наших страданий более ограниченно, чем кажется; лишь память позволяет
нам ощутить его продолжительность, лишь вообра-жение, распространяющее наши
страдания на будущее, воистину делает нас достойными жалости. В этом, как я
полагаю, одна из причин того, что мы слабее чувствуем страдания животных, нежели
людей, хотя общая чувстви-тельность должна была бы позволять нам отождествлять
себя и с животны-ми. Мы не жалеем лошадь на конюшне, поскольку не предполагаем,
что, жуя сено, лошадь думает о прежних побоях или о будущих тяготах" (с.
264).
б) Простое и обычное
отождествление было бы безнравствен-ным: будучи эмпирическим, оно не могло бы
осуществиться в сти-хии понятия, всеобщности, формальности. Условие
человеческой нравственности в том, чтобы через единственные в своем роде стра-дания
единственного в своем роде существа в его наличном эмпи-рическом бытии
открыться состраданию как таковому. Если это ус-ловие не выполняется,
сострадание может стать несправедливым. И тогда воображение и время открывают
нам власть понятия и за-кона. Можно было бы сказать, что уже для Руссо понятие
(или, как он говорит, сравнение) существует во
времени. Время, как скажет Гегель, есть Dasein понятия. Сострадание возникает
одновременно со словом и представлением.
"Чтобы
сострадание не выродилось в слабость, его нужно обобщить и рас-пространить на
всех людей. А это возможно лишь в той мере, в какой состра-дание согласуется со
справедливостью, поскольку справедливость более всех других добродетелей
содействует общему людскому благу. Здравый смысл и любовь к самим себе
заставляют нас жалеть весь род людской еще больше, чем своих ближних, притом
что сострадание злодеям - величайшая жесто-кость по отношению к
человечеству"24
(с. 303-304).
24 Буквальные совпадения в рамках этого единого учения о
сострадании под-тверждаются при сопоставлении нижеследующих четырех отрывков.
"Хотя со-страдание и естественно для человеческого сердца, оно навсегда
осталось бы без-действенным, если бы его не пробудило воображение. Как нам
испытать чувство сострадания? Только отрешаясь от себя, только отождествив себя
с кем-то стра-дающим. Мы страдаем постольку, поскольку считаем страдающим его,
мы стра-даем не в себе, а в нем" ("Essai").
"Так
рождается сострадание, первое чувство людской взаимосвязи, которое трогает
человеческое сердце по закону природы. Ребенок может стать чувстви-тельным и
способным к жалости, только если он знает, что другие подобные ему существа
страдают от того же, от чего и он некогда страдал, ощущают ту же боль, которую
и он ощущал, а также и другие страдания, которые он может себе пред-ставить. В
самом деле - как нам испытать чувство сострадания? Только отреша-ясь от себя,
только отождествив себя с кем-то страдающим. Мы страдаем по-стольку, поскольку
считаем страдающим его, мы страдаем не в себе, а в нем. Чувствительность
человека пробуждается вместе с его воображением и позволя-ет ему отрешиться от
себя" ("Emile", p. 261).
"Подумать
только, сколько новых знаний предполагает такая самоотрешен-ность! Как я могу
вообразить чужие беды, если у меня нет понятия о зле? Как я могу страдать, видя
кого-то страдающего, если я даже не знаю о том, что он стра-дает, если я не
вижу ничего общего между ним и мною? Кто не знал размышле-ния, не может быть ни
добр, ни справедлив, ни милосерд. Он не может быть да-же зол и мстителен. Тот,
кто не наделен воображением, ощущает лишь себя; он одинок среди людей"
("Essai").
"Найти
средства поддержания природного порядка уже значит показать, как выйти за его
пределы. Если человек ощущает лишь самого себя, в его действиях нет ничего
нравственного; нравственность появляется вместе с распространени-ем этой
чувствительности и на другие существа, когда возникают сначала чувст-ва, а
потом понятия добра и зла, которые поистине создают человека как часть рода
людского" ("Emile", p. 257).
[354]
Таким образом, в этом
вопросе взгляды Руссо не изменились. Вряд ли можно доказать какими-либо внутренними доводами, что "Опыт" с
философской точки зрения - работа менее зрелая и более ранняя. Теперь перед
нами открывается поле гипотез, связанных с внешними обстоятельствами, хотя мы и
вернемся в свое время к другим внутренним проблемам.
Для рассмотрения внешней
стороны дела мы располагаем помимо цитат из Дюкло некоторыми высказываниями
самого Руссо, и преж-де всего - важным отрывком из "Исповеди". Из
всего этого видно, что Руссо собирался поместить "Опыт" в приложении
ко "Второму рассуждению" и что он четко отделял его от своих первых
сочине-ний о музыке. В 1761 г. Руссо писал:
"Помимо
этих двух книг и "Музыкального словаря", над которым я всегда работал
урывками, у меня были и другие работы, уже готовые к публикации, и я собираюсь
выпустить их - либо порознь, либо в общем сборнике, - ес-ли бы мне когда-нибудь
довелось на это решиться. Важнейшее из этих сочи-нений, большая часть которого
пока еще находится в рукописном виде у г-на Дюпейру, это "Опыт о
происхождении языков"; я давал его читать г-ну Малербу и шевалье
Делорензи, который хорошо о нем отозвался. Я подсчи-тал, что сборник этих
произведений мог бы принести мне, с учетом всех из-держек, капитал по меньшей
мере в восемь-десять тысяч франков, каковые
[355]
я
хотел бы обратить в пожизненную ренту для себя и для Терезы, после чего, как я
уже говорил, мы бы уехали куда-нибудь к провинциальную глушь..." (с. 560).
Малерб посоветовал Руссо
опубликовать "Опыт" отдельно25. И все это
происходило как раз во время публикации "Эмиля", в 1761 г.
При взгляде со стороны
проблема кажется несложной. Можно даже сказать, что Массой уже решил ее - почти
полвека назад, в сво-ей статье 1913 г.26. Спор начал Эспинас27. Он обратил внимание на внутренние противоречия в
концепции Руссо и подчеркнул во "Вто-ром рассуждении" прежде всего
то, что противоречило "Опыту", а также статье "Политическая
экономия" из "Энциклопедии" (при-менительно к этой статье
возникают те же самые вопросы датиров-ки и ее внутренних связей со "Вторым
рассуждением"). Например, в "Рассуждении" "все факты
устраняются" ради описания идеаль-ной структуры или идеального генезиса, а
в "Опыте", напротив, есть ссылки на книгу Бытия, упоминаются Адам,
Каин, Ной, при-водятся факты из истории и мифологии. Нам, конечно, нужно тща-тельно
изучить, как именно Руссо использует эти факты (указание читателю, путеводный
пример), не ослабляет ли он их значение, как случалось порой в
"Рассуждении" (точнее, в примечаниях к "Рассуждению", среди
которых, как известно, должен был занять свое место и "Опыт").
Как бы то ни было, исходя из этого, так сказать,
противоречия, Эспинас, в отличие от Старобинского, не считает "Опыт"
более ран-ней работой. Учитывая цитаты из Дюкло, он приходит к прямо про-тивоположному
выводу: "Опыт" был написан позже "Рассужде-ния"28.
25 Ср. примеч. 3 и 4 издателей "Confessions" в
"Pléiade",
p. 560. 26 "Questions de chronologie rousseaiste", "Annales
Jean-Jacques Rousseau", IX, 1913, p. 37.
27 "Revue de l'enseignement supérieur", 1895.
28 К такому же выводу
приходит и Бодуэн (H. Baudoin. " La vie et les œuvres de Jean-Jacques Rousseau", 1891). Посвященная
"Опыту" страница этой работы позволя-ет нам представить себе, каким
было в то время прочтение Руссо и особенно его "Опыта", а также
увидеть, какой долгий путь здесь предстояло проделать. "Меж-ду
"Рассуждением о науках" и "Рассуждением о неравенстве"
следует поместить "Опыт о происхождении языков". Руссо дал ему и
другое заглавие - "Опыт о принципе мелодии". В этой работе речь идет
как о языке, так и о музыке, а кро-ме того, подробно говорится об обществе и о
его происхождении... Время созда-ния "Опыта" точно не известно, но
контекст позволяет это выяснить. Те отрыв-ки из "Опыта", в которых
Руссо говорит о пагубной роли искусств и наук, показывают, что его мнение по
этому вопросу не изменилось, хотя известно, что некоторые колебания на этот
счет у него были и во время написания "Рассужде-ния". Стало быть,
"Опыт" был создан позже. С другой стороны, нетрудно заметить, что
здесь еще нет тех смелых мыслей насчет общества, которые он пропо-ведовал в
своей книге о неравенстве (отрывок из "Письма о зрелищах" (примеч. к
гл. 1 ) нельзя считать серьезным возражением; по-видимому, это лишь позже до-бавленное
примечание). "Опыт" как таковой - это весьма своеобразная смесь ис-тинного
и ложного, робкого и новаторского. Его метод основан на гипотезах,
доказательства практически отсутствуют, рассуждения об обществе в лучшем слу-чае
банальны. Иногда кажется, что мы читаем "Неравенство": тот же стиль,
то же построение фраз, те же исследовательские приемы, та же цепочка рассужде-ний
и идей. И вместе с тем мы видим здесь такую сдержанность в выводах, такое
почтение к Священному Писанию и традиции, такую веру в Провидение, такой ужас
перед материалистической философией, что читатель чувствует себя обес-кураженным.
Итак, это работа переходная: она скорее предсказывает зло, неже-ли обнаруживает
его. Здесь посеяны добрые семена, из которых могли бы выра-сти и более разумные
мысли, если бы Руссо сумел об этом позаботиться; но, к сожалению, здесь посеяны
и семена заблуждений, которые прорастут лишь в по-следующих сочинениях. Это
яркий пример того, как нелегко правильно напра-вить свой талант и всю свою
жизнь, как логика вызова в развитии любого прин-ципа может подтолкнуть к самым
крайним выводам" (т. I, р. 323-324).
[356]
Лансон опровергает это
истолкование29 - причем на основе тех
же предпосылок, т. е. разногласий между
"Опытом" и главными со-чинениями Руссо. По причинам философского
характера, которые определяют смысл этого спора и его накал, Лансон стремится
лю-бой ценой спасти единство мысли Руссо, сложившееся в период
"зрелости"30.
Стало быть, приходится
отнести "Опыт" к работам молодого Руссо:
""Опыт
о происхождении языков" несомненно вступает в противоречие с
"Рассуждением о неравенстве". Какие доказательства приводит г-н
Эспинас в пользу того, что "Опыт" был написан позже "Рассуждения
о неравенстве", причем ненамного? Несколько ссылок на работу Дюкло,
появившуюся в 1754 г. Но какова цена этого довода, если известно, что Руссо
перерабатывал текст "Опыта" один или два раза по меньшей мере? Цитаты
из Дюкло могли войти в текст при переработке. На основании ряда позитивных
свидетельств
29 "L'Unité
de la pensée de Jean-Jacques Rousseau", in Annales, VIII, 1912, p.
I.
30 "Вот как мне представляется
творчество Руссо - разнообразное, бурное, под-верженное колебаниям, но с
какого-то момента по духу своему устойчивое и по-следовательно
развивающееся..." Противопоставляя писателя или человека, "скромного
мечтателя", его сочинениям, которые "живут своей собственной не-зависимой
жизнью", воздействуют на читателя "своими внутренними свойства-ми",
несут в себе "заряд революционного взрыва", приводят к
"анархии" и "со-циальному деспотизму", Лансон заключает: "Подлинный
Руссо весь в этом контрасте - или, скажем, противоречии - между творчеством и
человеком, и его вовсе не следует скрывать". Нужны ли здесь уточнения? И в
Руссо, и - в данном случае - в Лансоне нас интересует прежде всего все то, что
мешает "критическому" раскрытию "противоречия" между
человеком и его творчеством. Что скрывает-ся за словами "подлинный
Руссо", предполагающими некий внутренний рас-кол? Где и когда можно было
бы убедиться в том, что утверждение "это - под-линный Руссо" хотя бы
чему-то соответствует в действительности?"
[357]
я
считаю, что "Опыт о происхождении языков" был написан в тот период,
когда система взглядов Руссо еще не сложилась, и что его первоначальное
заглавие ("Опыт о принципе мелодии") было откликом на работу Рамо
"До-казательство принципа гармонии" (1749-1750). По своей тематике и
содер-жанию "Опыт" относится к тому же течению мысли, что и
"Опыт о проис-хождении человеческих познаний" Кондильяка (1746) или
"Письмо о глухо-немых" Дидро. Таким образом, я отношу переработку
"Опыта" самое позд-нее к 1750 г., т. е. к периоду между переработкой
"Первого рассуждения" и его успешной публикацией".
Трудно, однако, считать
выдержки из Дюкло более поздней встав-кой. Даже если бы фактически дело
обстояло именно так, все равно оче-видно, что весь "Опыт" в целом был
написан под влиянием "Замеча-ний об общей грамматике" Дюкло. Что же
касается его отношения к Кондильяку и Дидро, то о нем можно судить не по одной
этой работе.
Вот почему в этом споре о
хронологии, где нелегко вычленить соб-ственно внешнюю сторону дела31, нам представляется убедительным от-вет Массона Лансону.
Здесь нельзя обойтись без пространной цитаты.
Подытоживая аргументацию
Лансона, Массон пишет:
"Эти
доводы очень удачны и почти убеждают нас. Но не приводятся ли они, однако, лишь
для того, чтобы не допустить самой возможности внут-ренних
"противоречий" в Руссо. Если бы "Опыт" не
"противоречил" "Второму рассуждению", то г-н Лансон, быть
может, и не стал бы относить его в такую даль времен. Я не собираюсь здесь
разбирать внутренние отно-шения между "Опытом" и
"Неравенством": по-моему, "противоречие" между ними вовсе
не столь "очевидно", как это кажется г-ну Лансону... Ограничусь двумя
замечаниями внешнего характера, которые представля-ются мне существенными. 1)
Рукопись "Опыта о происхождении языков" находится ныне в
Невшательской библиотеке, где она хранится под номе-ром 7835 (5 сброшюрованных
тетрадей 150/230 мм, перевязанных голубой шелковой ленточкой). Она написана
прекрасным почерком и, очевидно, предназначалась для печати. На первой странице
указано: "Сочинение г-на Руссо, гражданина Женевы". Это, конечно же,
копия, сделанная Руссо в 1761 г., когда он собирался использовать это сочинение
для ответа "тому самому Рамо, который так гадко докучал [ему]"
("Письмо Малербу" от 25.09.1761). Несколько позже, наверное в Мотье,
Руссо вновь принялся за эту рукопись, пересмотрел ее, внес несколько добавлений
и исправлений (они сделаны другими чернилами, написаны другим почерком и сразу
за-метны). Эти варианты вполне заслуживали бы рассмотрения, если бы я ис-
31 Так считал и Лансон, хотя в итоге он согласился с мнением
Массона.
[358]
следовал
"Опыт" в отдельности32, так что я коснусь здесь лишь тех исправ-лений, которые дают
нам новые сведения хронологического порядка. В ко-пии 1761 г. текст образует
единое целое, это связное рассуждение, которое было разделено на главы лишь в
более поздней редакции, сделанной в Мо-тье. Следовательно, не только к XX
главе, но и к "Опыту" в целом относят-ся последние слова этого
сочинения: "Я завершу эти беглые размышления, которые могли бы породить и
другие, более глубокие, отрывком, меня к ним побудившим: "Воочию наблюдать и показать на примерах, насколько
характер, нравы и интересы народа влияют на его язык, -
все это было бы до-стойным предметом философских
занятий..." Эти строки были
взяты из книги Дюкло "Замечания об общей и рациональной грамматике"
(с.11), появившейся в первой половине 1754 г. 2) Кроме этого, у нас есть и
более строгое свидетельство самого Руссо. Около 1763 г. он намеревался объеди-нить
в одном томике три небольшие и уже готовые работы, а именно: "О
театральном подражании", "Опыт о происхождении языков",
"Левит из племени Эфраимова". Этот сборник не увидел свет, но до нас
дошел на-бросок предисловия к нему в одной из черновых тетрадей (Mss de Neuchatel, ?
7887 F 104-105).
Оставляя в стороне все, что относится к "Те-атральному подражанию" и
"Левиту", я привожу лишь то место из этого предисловия, которое
Относится к "Опыту"33: "Второй отрывок поначалу замышлялся как часть
"Рассуждения о неравенстве", которую я затем опу-стил как слишком
длинную и ненужную. Я вновь обратился к нему (снача-ла Руссо написал: я
завершил его) в связи с сочинением г-на Рамо "За-блуждения относительно
музыки" - этому заглавию полностью соответст-вует и сама работа, за
исключением двух слов, опущенных мною [в "Эн-циклопедии"]. Однако я
считал нелепым рассуждать о языках, едва владея лишь одним, и будучи недоволен
этим отрывком, решил не печатать его как недостойный внимания публики. Однако
один блестящий магистрат, покровитель и знаток изящной словесности (Малерб)
имел о нем более благосклонное мнение. Меня это, понятно, очень обрадовало, и я
решил
32 Любопытно, что большое примечание к гл. VII было добавлено позже
и что гл. VI ("S'il est
probable qu'Homère ait su écrire") была
существенно переработа-на. В первом варианте Руссо, по-видимому, предполагал,
что Гомер не умел пи-сать (р. 29-30 рукописи). Перечитывая текст, он вычеркнул
это место и добавил на полях: "N.B. "Эту глупость надобно убрать,
поскольку история Беллерофон-та в самой "Илиаде" доказывает, что
гомеровская эпоха уже знала искусство пись-ма, из чего, правда, вовсе не
следует, что творение Гомера было именно написа-но, а не пропето".
(Примеч. Массона. Исследование самой рукописи показалось нам менее плодотворным,
нежели, видимо, кажется Массону.)
53 "Я публикую этот текст в том незаконченном виде, в каком
оставил его Руссо, ибо это предисловие осталось незавершенным... Оно уже было
опубликовано А. Янсеном (A. Jansen. "J.-J. Rousseau aïs Musiker". Berlin, 1884,
p. 472-473),
прав-да, со множеством пропусков и ошибок в расшифровке, которые вообще харак-теризуют
его публикации текстов". (Выдержка из примечаний Массона.)
[359]
последовать
его суждению и выпустить в свет под прикрытием других со-чинений и этот труд,
который я, наверное, никогда не решился бы публи-ковать отдельно".
По-моему, все доводы критики бессильны перед этим свидетельством Руссо.
"Опыт" о языках, таким образом, первоначально, в 1754 г., был
длинным, развернутым примечанием ко "Второму рассужде-нию"; в 1761 г.
он стал независимым трактатом, расширенным и исправ-ленным в качестве отповеди
Рамо. Наконец, в 1763 г. этот трактат был в по-следний раз отредактирован и
поделен на главы".
Итак, мы теперь
естественным образом подошли к проблеме по-строения
"Опыта": не только времени его создания, но и его прост-ранственной
структуры. Руссо поделил текст на главы далеко не сра-зу. Чем он при этом
руководствовался? В основе постройки должен лежать ее глубинный замысел. Именно
в этой связи она нас и инте-ресует. Кроме того, нельзя смешивать смысл
постройки с ее заявлен-ным замыслом.
Перед нами двадцать глав
различной длины. Кажется, что размы-шления Руссо пронизаны постоянной тревогой
и от этого в них та-кая сила: это относится прежде
всего к вопросу о происхождении музыки и ее вырождении. Этой теме -
музыке, ее рождению и ее упад-ку - посвящены как раз главы с XII ("Начало
музыки и отношения музыки") по XIX ("Как произошло вырождение
музыки"). Если счи-тать, что именно судьба музыки - главная проблема
"Опыта", тре-буется объяснить, почему же тогда главы, в которых
непосредствен-но говорится о музыке, занимают меньше трети трактата (по числу
глав - немного больше, а по числу страниц - немного меньше), а больше нигде о
ней и речи нет. Какова бы ни была история написа-ния этого сочинения, единство
его построения от этого не умаляет-ся и никакое изменение не может быть
случайным.
Тема первых одиннадцати
глав - происхождение и вырождение язы-ка, отношения между речью и письмом,
различия в образовании се-верных и южных языков. Почему трактовка этих проблем
должна бы-ла предварять теорию музыки? По многим причинам.
1. Музыки до языка не
существует. Музыку порождает голос, а не звук. Никакие доязыковые звуки не
способны, по Руссо, начать эпо-ху музыки. В начале было пение.
[360]
Это высказывание в
системе Руссо абсолютно необходимо. Если музыка рождается в пении, если она
прежде всего должна прозвучать, огласиться, то
это значит, что она, как и всякая речь, порождается страстью - когда
потребность заменяется желанием, а воображение пробуждает в человеке
сострадание. Все дальнейшее строится на ос-нове этого первоначального
разграничения: "Можно полагать, что первые жесты диктуются потребностями,
а первые звуки голоса ис-торгаются страстями".
Так как музыка
предполагает голос, она складывается вместе с че-ловеческим обществом. Что же
касается речи, то она требует сочув-ствия как условия данности мне другого
человека именно как дру-гого. В этом смысле животные, которые лишены воображения,
а значит и сострадания, никак не относятся к Другому как таковому. Вот почему
животные не знают музыки. Все разговоры о пении у животных - это словесная
небрежность и антропоморфная проек-ция. Различие между взглядом и голосом - это
различие между ми-ром животных и человеческим миром. Воспаряя над
пространством, овладевая наружен, устанавливая общение душ, голос превозмогает
природное животное состояние. То есть превозмогает смерть в ее пространственном
выражении. Внеположность неодушевленна. Про-странственные искусства несут в
себе смерть, а животное состояние остается
неодушевленной стороной жизни. Именно пение обеспечи-вает
самоналичность жизни. В этом смысле пение естественно
для человека, но чуждо природе, которая в себе есть мертвая природа.
Те-перь мы видим, какое различие - одновременно и внутреннее, и внешнее -
пронизывает весь этот ряд обозначений: природа, жизнь, животное состояние,
человеческое состояние, искусство, речь, пе-ние. Таким образом, как мы уже
видели, животное, не имеющее ни-какого отношения к смерти, по-настоящему не
живет. Напротив, речь, устанавливающая определенное отношение к смерти, есть не-что
живое. Тем самым расщепляется наличие как таковое. "Живо-пись ближе к
природе, а музыка - к человеческому искусству. Мы чувствуем больший интерес к
одной, чем к другой, потому, что му-зыка больше сближает людей и дает им
представление о себе подоб-ных. Живопись нередко мертва, неодушевленна, она
может перене-сти нас в пустыню; но как только звуки голоса касаются нашего
слуха, они возвещают нам о существе, которое нам подобно; они яв-ляются, можно
сказать, органами души, так что если пустыню рису-ют музыкальные звуки, они
говорят вам, что вы в ней не одиноки. Птицы могут только свистеть, но лишь
человек может петь; нельзя услышать песню или симфонию, не подумав при этом:
здесь, рядом со мной, находится другое существо, способное чувствовать"
(гл. XVI).
[361]
Пение - это восход
музыки, однако оно так же не сводится к го-лосу, как голос не сводится к шуму.
В "Музыкальном словаре" Рус-со признается, что статья о пении вызвала
у него затруднения. Если пение - это "особого рода модуляции человеческого
голоса", то как определить то, что свойственно лишь ему одному? Сначала
Руссо предлагает для этого "исчисление интервалов", затем выдвигает весьма
неопределенный критерий "длительности" и затем опреде-ляет мелодию
как "подражание... звукам речи, исполненной страс-ти". Сложность
здесь в том, чтобы найти внутренние критерии по-следовательного описания. Ни
голос34, ни пение тоже не раскрывают нам свою сущность при
анатомическом описании.
Голосовые интервалы чужды
системе музыкальных интервалов. Как в "Словаре", так и в
"Опыте", Руссо ставит себе двоякую зада-чу: обозначить различие между
системой голосовых интервалов и системой музыкальных интервалов, сохранив при
этом в изначаль-ном голосе его певческие возможности. Понятие подражания безус-ловно включает оба эти
требования в их двойственности . Первая гла-ва "Опыта" отчасти
перекликается с нижеследующим отрывком из статьи о пении:
"Очень
нелегко определить, в чем говорящий голос отличается от поющего голоса. Различие между ними вполне
ощутимо, но когда мы стремимся вы-яснить, в чем, собственно, оно заключается и
где его искать, то ничего тако-го не обнаруживаем. Г-н Додар, проводивший
анатомические наблюдения, считает, что нашел истинную причину различий между
этими типами голо-са в различных положениях гортани; правда, я не уверен, что и
сами эти на-блюдения, и выводимые из них следствия достаточно надежны. Кажется,
будто звукам речи не хватает лишь длительности, чтобы стать настоящим пе-нием, и вместе с тем модуляции голоса в речи, видимо, образуют такие
ин-тервалы, которые ни в коем случае не являются гармоническими, не входят в наши музыкальные системы, не
могут изображаться нотами и, следователь-но, не являются для нас пением в
собственном смысле слова. Видимо, пение не
врождено человеку. Хотя дикари в Америке и умеют петь
(поскольку они умеют говорить), настоящий дикарь
никогда не пел. Немые не поют, посколь-ку звуки их
голоса лишены длительности; потребность исторгает из их уст лишь глухое
мычание. Я не уверен, что сам г-н Перейр со всеми его таланта-ми смог бы
извлечь из них музыкальное пение.
Дети кричат, плачут, но не по-
34 По поводу разграничения между языком животных и человеческим
языком (в "Опыте" это соответственно неспособность или же способность
к совершенст-вованию) говорится следующее: "Уже одно только это различие,
видимо, приво-дит к важным следствиям; я слышал, что его объясняют
особенностями строе-ния органов. Любопытно было бы ближе с этим
ознакомиться" (конец гл. I).
[362]
ют.
Первые самовыражения природы не заключают в себе ничего мелодич-ного, ничего
сонорного; дети учатся петь, как и говорить, на нашем приме-ре. Мелодичное,
приятное для слуха пение - это лишь робкое искусственное подражание интонациям
говорящего голоса или же голоса, исполненного страсти; крик
или стон - это не пение; однако в пении мы подражаем крикам и стонам, и
поскольку интереснее всего подражать человеческой страсти, по-стольку из всех
способов подражания самое приятное - это пение". (У Руссо подчеркнуто лишь слово "пение".)
На этом примере можно
исследовать тонкие механизмы функци-онирования понятий природы и подражания. На
многих уровнях природа предстает как почва, как низшая ступень: пройдя через
нее и выйдя за ее пределы, требуется в нее вернуться, вновь соединить-ся с ней.
Этот возврат не означает устранения различий. Различия между подражанием и тем,
чему подражают, почти нет. Голос
дол-жен превзойти природу - животную, дикую, немую, бессловесную, вопящую;
пение должно превзойти голос, изменить его. Однако пе-ние должно подражать
крику или стону. Отсюда второе, прямо про-тивоположное определение природы:
природа становится - в ко-нечном идеальном случае - единством подражания и
того, чему подражают, голоса и пения. Если бы этого единства удалось достиг-нуть,
подражание стало бы ненужным, так как единство и различие непосредственно
переживались бы в их единстве. Таково архео-те-леологическое определение
природы у Руссо. "Ailleurs" - вот имя и
место, имя отсутствующего места (non-lieu) этой природы:
другое место во времени (in illo tempore), другое место в пространстве (al-ibi).
Природное единство крика, голоса и пения - это опыт перво-зданного греческого
или же китайского языка. В статье "Голос" бо-лее широко показан все
тот же спор вокруг положений, выдвинутых Додаром и Дюкло (в статье
"Декламация у древних" из "Энцикло-педии"). Различия между
языками определяются расстоянием меж-ду говорящим и поющим голосами в системе
каждого языка, "ибо поскольку существуют более гармоничные и менее
гармоничные языки с более музыкальными или менее музыкальными интонаци-ями,
постольку в этих языках звуки голоса в речи и пении сближа-ются или удаляются
друг от друга, подчиняясь некоему единому со-отношению: раз итальянский язык
музыкальнее французского, значит, речь в нем ближе к пению, значит, легче
узнать человека по пению, если мы ранее слышали его речь. В языке всецело
гармоничном, ка-ковым был поначалу греческий язык, различие между говорящим и
поющим голосами вообще отсутствовало; одним и тем же голосом и говорили, и пели
- что, возможно, и поныне происходит в Китае".
[363]
2. Стало быть, мы пришли
к двум очевидным положениям: един-ство природы, или тождество (перво)начала,
пронизано весьма стран-ным различием, которое одновременно и починает эти
единства, и создает их. Необходимо понять (перво)начало говорящего голоса, а так-же и общества, прежде чем (и для того чтобы) установить
возможность музыки, или, иначе, поющего голоса. Однако,
поскольку в истоках все-цело-гармоничного голоса
речь и пение должны (были бы) слиться, эти "прежде чем" и "для
того чтобы" имеют, возможно, правовой или методологический смысл, но не
имеют никакой структурной или генетической значимости. Можно было бы, конечно,
попытаться придать различию между речью и пением структурную значимость: ведь,
по Руссо, одно привело к "изменению" другого. Однако
ар-хео-телеологическое понятие природы отменяет и структурную точ-ку зрения.
Ведь в начале или в идеале всецело-гармоничный голос предполагает полное
совпадение изменяемой субстанции и произ-водимых изменений. (Эта схема имеет
общую значимость и царит в любом рассуждении, где используется хотя бы одно из
нижеследу-ющих понятий - природа и ее Другой, археология и эсхатология, суб-станция
и акциденция, (перво)начало и генезис.)
Понятно, что
методологическую или правовую точку зрения нель-зя определить хоть
сколько-нибудь строго, если при этом устраня-ется различие между структурной и
генетической точками зрения. Рус-со не учитывает этого следствия, которое
наверняка сгубило не одно рассуждение.
Мы должны теперь
последовать за Руссо. Нам нужно раскрыть -применительно к вопросу о
происхождениии языка и общества -несколько понятийных оппозиций, необходимых
для одновремен-ного осмысления возможности речи и возможности пения. Они
особенно необходимы для понимания той напряженности или же то-го различия,
которое - как в языке, так и в музыке - действует ра-зом и как открытость, и
как угроза, как принцип жизни и как прин-цип смерти. Поскольку первоначальная речь должна быть благой, поскольку архео-телеология природы
языка и языка природы вме-сте с "голосом природы" убеждают нас в том,
что изначальная, иде-альная сущность речи есть само пение, постольку эти два
(перво)на-чала нельзя рассматривать порознь. Однако сам метод рассуждения
заставляет нас оглянуться назад и учесть упадок и вырождение ис-тории, а потому
лучше сначала разделить эти два вопроса и, так ска-зать, начать с конца.
Такова история. Ибо та
история, которая следует за (перво)нача-лом и добавляется к нему, - это история
разделения пения и речи. Если учесть, что различие изначально терзало
(перво)начало, то ока-
[364]
жется, что эта история,
повсюду являющая собой упадок и вырож-дение, не имела предыстории. Вырождение
как отрыв, как разрыв речи и пения, всегда-уже началось. Весь текст Руссо, как
мы увидим, есть описание (перво)начала
как начала конца, как изначального упадка. И однако, несмотря на это описание,
текст изощряется и ухитряется хотя бы косвенно представить дело так, как если
бы вы-рождение не было заранее предсказано уже в самый первый момент, как если бы зло ворвалось
откуда-то извне, неожиданно омрачив бла-гое начало. Как если бы
пение и речь, порождаемые единым жестом и единой страстью, не начали всегда-уже
отдаляться друг от друга.
И здесь мы вновь
обнаруживаем преимущества и опасности, свя-занные с понятием восполнения, а
также с понятиями "печального преимущества" и "опасного
восполнения".
Становление музыки,
прискорбное разделение пения и речи при-нимают форму письма как "опасного
восполнения": это исчисление и грамматическая упорядоченность, трата энергии и подмена. Исто-рия музыки
параллельна истории языка: ее беда - это ее графичес-кая сущность. Когда Руссо
пытается объяснить, "как произошло вы-рождение музыки" (гл. XIX), он
вспоминает печальную историю языка и его пагубного
"усовершенствования": "По мере того как язык совершенствовался,
мелодия, подчиняясь все новым прави-лам, незаметно теряла
свою былую энергию, а исчисление интервалов вставало на место гибких
модуляций" (курсив наш).
Эти подмены отдаляют
момент рождения, природное или мате-ринское (перво)начало. Забвение начала -
это и есть исчисление, ко-торое ставит гармонию на место мелодии, науку об
интервалах - на место теплоты тона. Отрыв голоса от речи позволяет "новому
пред-мету" одновременно и узурпировать материнские черты, и стать их
восполнением. А страдает от этого "напевность". Музыка оказыва-ется
тогда "лишенной" своего собственного, т. е. природного и нрав-ственного,
"воздействия": "Мелодия была забыта,
и все внимание музыкантов сосредоточилось на гармонии, все
устремилось к этому новому предмету: музыкальные
жанры, лады, гамма - все приобре-ло новый облик: движением голосов стала
управлять гармония. Хо-тя такое движение незаконно
присвоило себе имя мелодии, на самом деле в этой новой мелодии материнские черты уже неразличимы. Наша
музыкальная система постепенно стала
чисто гармонической, и неудивительно, что от этого пострадала
напевность и музыка у нас почти полностью утратила энергию. Вот каким путем пение мало-по-малу совершенно отделилось от речи, положившей ему начало; гар-монические
созвучия заставили забыть о модуляциях
голоса. В кон-це концов музыка, ограниченная чисто физическим воздействием
[365]
сочетания вибраций, лишилась того нравственного воздействия, ко-торое
она оказывала прежде, когда была вдвойне голосом
природы" (курсив наш).
Выделенные курсивом места
должны определенным образом под-спудно направлять чтение этого текста и других
подобных текстов. Каждый раз мы видим при этом:
1) что Руссо ткет свою
ткань из разнородных нитей: мгновенный сдвиг,
подстановка "нового предмета", ввод восполнения как подме-ны
призваны строить историю, т. е. постепенное становление,
шаг за шагом приводящее к забвению голоса
природы. Бурное вторжение, которое насильственно присваивает,
отрывает, лишает, описывает-ся вместе с тем как последовательный
перевод явного в скрытое, как постепенное удаление от (перво)начала, как
медленное развитие болезни языка. Руссо здесь вплетает в единую ткань оба
значения вос-полнительности - замену и прирост, описывая подмену предмета как
нехватку энергии, а выработку
заместителя - как стирание и заб-вение;
2) что в этом наречии
"вдвойне" содержатся условия возможно-сти самой этой метафоры голоса
природы: "мягкий" материнский голос, пение как изначальный голос,
напевная речь - все это соот-ветствует требованиям естественного, природного
закона. Природа говорит с нами во всех смыслах этого слова. Для того чтобы услы-шать
и понять законы, изреченные ее мягким голосом, которых, не-смотря на все искушения,
"никто не дерзает ослушаться", необхо-димо вновь обнаружить в речи ее
напевную интонацию, вновь обрести наш утерянный голос - тот, что, говоря и
слушая, слыша себя как законодателя мелодии, "был вдвойне голосом
природы".
Почему такая подмена -
подмена как восполнение - стала роко-вой? И почему она и сейчас продолжает быть
таковой? Почему она с необходимостью должна была
быть - ибо как раз таков был ее сущностный момент, ее
"чтойность" (quidditas) - именно тем, чем она
является? В каком разломе она изначально возникла?
Этот разлом не обычный,
это разлом как таковой: отсюда необ-ходимость
интервала, суровый закон разбивки. Он поставил пение под угрозу лишь для того,
чтобы существовать в нем по сути и с са-мого его рождения. Разбивка в пении -
не случайность. Или, луч-ше сказать, даже будучи случайной и побочной, падением
и воспол-нением, разбивка есть то, без чего пение в буквальном смысле слова не
имело бы места. Понятие интервала в "Словаре" входит в само
[366]
определение пения. Таким
образом, интервал есть изначальная до-бавка, существенная случайность. Как,
впрочем, и само письмо.
Руссо говорит это, сам
того не желая. Он хочет сказать, что по-бочное - побочно, случайное - случайно,
наружа - наружна, что зло есть восполнение, а восполнение есть добавка. Что
пространство находится вне времени. Что разбивка чужда мелодическому време-ни.
Говоря, что разбивка дает возможность речи и пения, Руссо хо-тел бы помыслить пространство как некую
простую наружу, через ко-торую проникают болезнь и смерть вообще, а болезнь и
смерть напевной речи в частности. Ему хотелось бы считать, что "гибкость
модуляций" и "напевность" вовсе не были всегда-уже открыты опро-странствливанию (spacialisation), геометризации, грамматическому упорядочению, нормированию,
предписаниям, словом - разуму. По-скольку ему хотелось бы стереть это
всегда-уже, он и определяет раз-бивку как некое событие, причем событие
катастрофическое. Нам придется еще не раз вернуться к этому понятию катастрофы.
Здесь же отметим, что катастрофа эта облечена в форму философского ра-зума. И
потому рождение философии в эпоху греческой трагедии -лучший пример подобной
катастрофы:
"Когда
театры приняли упорядоченный вид, там пели уже только по пред-писанным ладам, и
с умножением правил подражания язык подражания ос-кудевал. Изучение философии и
прогресс рассуждений усовершенствовали грамматику, но отняли у языка живой и
страстный тон, который придавал ему прежде такую напевность. Со времен
Меланиппида и Филоксена музы-канты, которые прежде были подчинены поэтам,
играли под их руководст-вом и как бы под их диктовку, приобрели независимость.
Именно на эту сво-боду так горько сетует Музыка в одной из комедий Ферекрата,
отрывок из которой дошел до нас через Плутарха. Таким образом, мелодия,
утрачивая тесную связь с речью, постепенно приобрела независимое существование,
и музыка отдалилась от слов. Тогда мало-помалу прекратились чудеса, кото-рые
она свершала, будучи интонацией и поэтической гармонией и наделяя поэзию такой
властью над страстями, какую впоследствии речь обрела лишь над разумом. С тех
пор как Грецию наводнили софисты и философы, там не стало ни знаменитых поэтов,
ни знаменитых музыкантов. Культивируя ис-кусство убеждения, греки утратили
искусство трогать сердца. Сам Платон, завидуя Гомеру и Еврипиду, хулил первого
и не умел подражать второму".
Затем, по закону
'восполнительного ускорения', который упо-минался выше и мог бы быть назван
законом геометрической регрес-сии, к
первой катастрофе неизбежно добавилась и другая. Можно составить почти полный
перечень тех значений, которые постоян-
[367]
но определяют образ зла и
процесс вырождения: это подмена - од-новременно и стремительная, и постепенная
- политической сво-боды как свободы живой речи - рабством, это уничтожение
малень-кого и самостоятельного демократического полиса, это перевес
членораздельности над интонацией, это преобладание согласных над гласными,
северного над южным, столицы над провинцией. Но-вая катастрофа несет нас туда
же, куда и первая, но уничтожает на своем пути все то, что первая, испортив,
сумела исправить. Обратим на это особое внимание:
"Вскоре
к влиянию философии присоединилось влияние рабства.
Греция в оковах утратила огонь, согревающий
лишь свободные сердца, и для восхва-ления тиранов уже не находила тех звуков,
которыми прежде воспевала ге-роев. Смешение с римлянами обеднило и то немногое,
что оставалось в язы-ке от прежней гармонии и интонации. Более глухой и менее музыкальный
латинский язык, перенимая греческую музыку, нанес ей ущерб. Манера пе-ния, принятая
в столице, постепенно
повлияла на пение в провинциях; рим-ские театры повредили афинским. Когда Нерон
получал свои призы, Греция уже более их не заслуживала: одна мелодия,
поделенная между двумя языка-ми, стала менее пригодной и для одного, и для другого.
Наконец грянула ка-тастрофа, которая уничтожила
достижения человеческого духа, не устранив, однако, пороки его развития.
Европа, наводненная варварами и порабощен-ная
невеждами, разом утратила свои науки, искусства и универсальное ору-дие тех и
других - гармоничный усовершенствованный язык.
Завоеватели, дети Севера,
постепенно приучили слух к грубости своего
органа речи, к резкому, лишенному интонаций голосу, шумному, но не звучному. Император Юлиан сравнивал говор
галлов с кваканьем лягушек. Все их артикуляции были гру-быми, все их звуки - гнусавыми и глухими; они могли придать
какую-то вы-разительность своему пению, лишь усиливая звучание гласных, дабы
уме-рить обилие и жесткость согласных" (гл. XIX).
Помимо той системы
оппозиций, которая пронизывает весь "Опыт" целиком (рабство/свобода в
языке и политике, север/юг, членораздельность/интонация, согласный/гласный,
столица/про-винция, самодостаточный город/демократический полис), мы видим
здесь весьма странный ход исторического процесса, как его пони-мает Руссо. Он
неизменен: исходя из (перво)начала или из центра, который разделяется и
отрешается от себя, описывается историче-ский круг, приводящий к вырождению, но
включающий в себя эле-менты прогресса и компенсирующие следствия. На линии
этого кру-га возникают новые (перво)начала новых кругов, которые ускоряют
вырождение, устраняют компенсаторные моменты предыдущего кру-
[368]
га, но вместе с тем
выявляют их истину и пользу. Именно таким пу-тем вторжение варваров с севера
починает новый круг историческо-го вырождения, разрушая "достижения
человеческого духа" из пре-дыдущего круга: роковые и разлагающие
воздействия философии сами же себя ограничивали, ибо их система становилась
своего ро-да уздой. В следующей за тем системе, или круге, эта узда исчезала. В
результате должно было произойти умножение зла, которое обре-тало свой новый
внутренний порядок, создавало новый орган рав-новесия, порождало восполняющие
компенсации (когда, например, звучание гласных усиливалось, "дабы умерить
обилие и жесткость со-гласных") и так далее до бесконечности. Это не
бесконечность го-ризонта или пропасти, продвижения вперед или падения. Это бес-конечность
повторения на необычном пути. Приходится еще больше усложнить изложенную выше
схему. Каждый новый круг починает прогрессивно-регрессивное движение, которое,
уничтожая следст-вия предыдущего периода, вновь подводит нас к природе - только
еще более далекой, древней, архаичной. Прогресс всегда заключа-ется в
приближении к животному состоянию, в упразднении того са-мого прогресса,
который вывел нас из него. В этом мы будем неод-нократно убеждаться. Во всяком
случае, это движение ("и так далее до бесконечности") вряд ли можно
было бы представить себе в ви-де линейного следа, даже весьма запутанного.
Стало быть, то, что
нельзя представить в виде линии, есть обо-рот возвратного движения (le tour de re-tour), когда он имеет вид пред-ставления. Ведь
отношение представления к так называемому первоналичию как раз и нельзя себе
представить. Представление, ре-презентация есть также де-презентация. Оно
связано с разбивкой.
Благодаря разбивке в
наличие внедряется интервал, промежу-ток, который отделяет не только различные
моменты голоса и пения, но и представляемое от представляющего. Такой интервал
предпи-сан уже самим происхождением искусства, как его определяет Рус-со.
Следуя устойчивой традиции, Руссо уверен, что сущность искус-ства - мимесис. Подражание вторит наличию, добавляясь к
нему как восполнение. Стало быть, подражание выводит наличие в
"наружу". В неодушевленных искусствах "наружа" удваивается,
становясь вос-произведением наружи в наруже. Наличие самой вещи, ее
внепо-ложность выставлены здесь напоказ, оно должно быть от-ставлено и
пред-ставлено (se deprésenter et se présenter) в наруже наружи.
В жи-вых искусствах и в особенности в пении наружа подражает нугри. Она выразительна. Она
"живописует" страсти. Метафора, которая пре-вращает пение в живопись,
невозможна, она не может оторваться от себя и выворотить наружу, в
пространство, все свои сокровенные
[369]
достоинства. Только понятие
подражания дает ей эту власть. Како-вы бы ни были различия между живописью и
пением, и то и другое занимаются вое-производством, и то и другое имеют свою
наружу и свою нутрь, в обоих случаях механизм выразительности уже начал
выталкивать страсть вовне, выставлять ее напоказ, живописать ее.
Это подтверждает
выдвинутый выше тезис: нельзя оценить роль подражания одним простым актом.
Подражание нужно Руссо: он видит в нем возможность пения и выхода из животного
состояния, однако он восхваляет подражание лишь как способ вос-производст-ва,
который ничего не добавляет к
представляемому - он просто до-бавляется к нему. В этом смысле он воздает хвалу
искусству или же мимесису как
восполнению. Правда, такая похвала может незамет-но обратиться в критику. Коль
скоро подражание как восполнение ничего не
добавляет, быть может, оно просто бесполезно? А если эта добавка к
представленному, это подражательное восполнение все же оказывается чем-то, не
опасно ли оно тогда для представляемого как целостности? Для изначальной чистоты
природы?
Вот почему, двигаясь в
системе восполнительности со слепой не-погрешимостью и сомнамбулической
уверенностью, Руссо должен одновременно делать прямо противоположное: и
обличать мимесис и искусство как виды
восполнения (бесполезные или опасные, из-лишние или даже вредные, а на самом
деле - и то, и другое), и при-знавать в них счастливую возможность человека,
выражение страс-ти, выход из неодушевленности.
Положение знака тоже отмечено этой двойственностью.
Означа-ющее подражает означаемому. Искусство - это плетение знаков. С мыслью о
том, что означение, во всяком случае на первый взгляд, представляется лишь
частным случаем подражания, пройдемся еще раз по "Эмилю".
Амбивалентность трактовки подражания прояснит для нас те отрывки из "Опыта",
где речь идет о знаке, искусстве и подражании.
Педагогика не может не
сталкиваться с проблемой подражания. Что такое пример? Следует ли учить на
примерах или путем объяс-нений? Должен ли учитель выдавать себя за образец,
предоставляя ученику полную свободу, или же, скорее, поучать и побуждать? Ве-лика
ли добродетель - стать добродетельным путем подражания? Все эти вопросы
ставятся во второй книге "Эмиля".
Речь идет прежде всего о
том, чтобы научить ребенка великоду-шию, "щедрости". А значит,
проблема знака возникает еще до того, как слово "подражание" и тема
подражания вышли на первый план. Научить ребенка подлинной щедрости - значит,
быть уверенным, что он уже не удовлетворится простым подражанием. Что это
значит -
[370]
подражать щедрости? Это
значит ставить знаки на место вещей, сло-ва - на место чувств, деньги - на
место реальных благ. Стало быть, нужно научить ребенка тому, как не подражать
щедрости, причем это обучение должно побороть сопротивление. Ребенку свойствен-но
желать сохранить свои блага, при размене отдавая ненужное (don-ner
le change): "Заметьте, что ребенка можно заставить отдать лишь те вещи,
ценность которых ему неведома, например какие-то кусоч-ки металла, которые
лежат у него в кармане и совершенно ему не нуж-ны. Ребенок скорее отдаст сто луидоров,
чем пирожное". Ребенок лег-ко отдает не те означающие, которые неразрывно
связаны с означаемыми или же вещами, но скорее обессмыслившиеся означа-ющие.
Ребенок не расстался бы так легко с деньгами, если бы он знал, что с ними
делать. "Однако попросите этого удивительного менялу расстаться с вещами,
которые ему дороги, - с игрушками, кон-фетами, вкусной едой, и мы сразу же
узнаем, сделали ли вы его по-настоящему щедрым" (с. 97-99).
Дело не в том, что
ребенок жаден от природы. Естественно, что он хочет сохранить то, что ему
нравится. Это и нормально, и есте-ственно. Порок или извращение здесь
заключались бы как раз в том, чтобы придавать значение вовсе не естественно
желаемым вещам, но означаемым, которые их подменяют. Если бы ребенок любил день-ги
ради денег, это было бы извращением, а он не был бы ребенком. Понятие детства для Руссо всегда имеет отношение к знаку. Точнее,
детство есть не-отнесенность к знаку как таковому. Но что это - знак как таковой? Знака
как такового не существует. Либо в знаке видят вещь, и тогда он не является
знаком. Либо в знаке видят просто от-сылку к чему-то другому, и тогда он тоже
не есть знак как таковой. Ребенок, по Руссо, есть имя существа, которое не
должно иметь ни-какого отношения к отдельному означающему ради него самого -как
к фетишу. Такое извращенное использование означающего не-которым образом
одновременно и запрещается, и допускается струк-турой подражания. Если
означающее перестает быть подражатель-ским, угроза извращения, конечно,
возрастает. Однако уже при подражании разрыв между вещью и ее двойником, между
смыслом и образом, дают место лжи, фальсификации, пороку.
Отсюда те колебания,
которые мы видим в "Эмиле". С одной стороны, все начинается с
подражания, ребенок учится на примерах. И здесь подражание
- это благо: оно свойственно человеку и не имеет ничего общего с
обезьянничанием. Притворщиком окажется скорее тот, кто, вслед за Локком,
предложит детям не пример, а по-учения насчет того, почему стоит быть щедрым.
Перейти от "ростов-щической щедрости" и подлинной щедрости, которая
передается
[371]
лишь примером и правильным подражанием, будет невозможно.
"На-ставники, оставьте притворство, будьте сами добродетельны и доб-ры,
дабы ваш пример сохранялся в памяти воспитанников, покуда он не проникнет в их
сердца".
Однако правильное
подражание уже в себе самом носит пред-посылки изменения. И в этом - вся
педагогическая проблематика "Эмиля". Поначалу ребенок пассивен,
поначалу пример лишь запоми-нается ему, и лишь потом он проникает в его сердце.
Иначе говоря, он может оставаться в памяти и не затрагивая сердца. Правда, мо-жет
случиться и так, что сходство между сердцем и памятью, в свою очередь, может
привести к тому, что ребенок начнет притворяться, будто действует по велению
сердца, тогда как на самом деле он ог-раничивается подражанием, используя по
памяти те или иные зна-ки. Он может ограничиться выказыванием
знаков доброты. В первом случае правильное подражание может
оказаться невозможным, во вто-ром - оно не будет использовано с благой целью.
"Вместо того что-бы немедленно требовать [от моего воспитанника] добрых
поступ-ков, я предпочитаю совершать такие поступки в его присутствии, не давая
ему возможности подражать мне и тем самым лишая его не-заслуженной
почести". "Я знаю, что подражание добродетелям по-рождает лишь
обезьяньи добродетели, что доброе дело может быть нравственным, лишь если оно
совершается ради него самого, а не по-тому, что так поступают другие. Однако в
том возрасте, когда серд-це детей еще не способно чувствовать, нужно побуждать
их подра-жать тем действиям, к которым мы хотим их приучить, - в ожидании той
поры, когда они смогут совершать их по здравому суждению и руководствуясь
любовью к добру"35.
Сама возможность подражания как будто ставит предел
естест-венной простоте. Разве двуличность не внедряется в наличие вмес-те с
подражанием? Следуя уже известной нам схеме, Руссо желал бы, чтобы правильное
подражание было естественным подражани-ем. Ведь вкус и способность к подражанию
- это свойства самой природы. Порок, двуличие, притворство - это искаженные
подра-жания: не порождение подражания, но его недуг, не его естествен-ный
результат, но чудовищная аномалия. Зло - это как бы извраще-
35 Пожалуй, стоит здесь
указать, что ту же самую проблематику примера и тож-дественные словесные
формулировки мы находим в "Критике чистого разума", но особенно в
"Метафизических элементах учения о добродетели" (1797), где
проводится различие между примером как применением практического прави-ла (Exempel)
и примером как
частным случаем "чисто теоретического представ-ления некоего понятия (Beispiel)"
(61), а также
в заметках о "Педагогике", опуб-ликованных в 1803 г.
[372]
ние подражания,
подражания в подражании. Зло - это (перво)нача-ло общества.
"Человек
склонен к подражанию, даже животное склонно к подражанию; вкус к подражанию -
это веление природы, однако в обществе он вырожда-ется в порок. Обезьяна
подражает человеку, которого боится, и не подража-ет животным, которых
презирает; она считает хорошим то, что делает суще-ство, которое стоит выше
нее. У людей же, напротив, всякого рода шуты подражают добру, чтобы унизить и
высмеять его; чувствуя свою униженность, они стремятся сравняться с теми, кто
лучше их; даже если они силят-ся подражать тем, кто вызывает их восхищение, в
самом выборе объектов виден дурной вкус подражателей. Им гораздо важнее
навязать себя другим или заставить людей рукоплескать их таланту, нежели стать
лучше или муд-рее".
В данном случае отношения
между детством, животным состоя-нием и человеком, живущим в обществе,
упорядочиваются сообраз-но структуре и проблематике, которую мы всячески
стремились пред-ставить при изучении сострадания. И это не случайно: здесь
действует тот же парадокс - нарушение тождества и отождествление с Другим.
Подражание и сострадание в основе своей едины; оба они предпо-лагают своего
рода экстаз, метафорический перенос:
"Мы
стремимся к подражанию прежде всего из желания выйти за собствен-ные
пределы" (там же).
Но вернемся к
"Опыту". Хитросплетения метафор обнаружива-ются в подражательном
характере всех искусств. Коль скоро искус-ство - это подражание, значит, все в
нем является означающим. В
эс-тетическом восприятии на нас воздействуют не вещи, а знаки:
"Изменения
в человеке происходят благодаря его чувствам, в этом невоз-можно сомневаться.
Однако, не умея разграничивать эти изменения, мы склонны смешивать их причины;
мы приписываем ощущениям то слишком большое, то слишком малое значение, не
понимая, что они зачастую влия-ют на нас не только как ощущения, но как знаки
или образы, и что их нрав-ственное воздействие имеет нравственные причины.
Подобно тому, как чув-ства, пробуждаемые в нас живописью, не вызываются только
красками, так и власть музыки над нашими душами не порождается одними лишь
звуками. Прекрасные, богатые оттенками краски услаждают взор, но это лишь чувст-венное
удовольствие. Жизнь и душу придают этим краскам рисунок и под-ражание;
изображение страстей пробуждает наши страсти; нас волнуют
[373]
представленные
предметы. Интерес и чувство отнюдь не связаны с краска-ми; те или иные черты
картины, которая трогает нас, затрагивают нас и в эс-тампе; устраните эти
черты, и краски будут бессильны" (гл. XII).
Раз искусство существует
посредством знака, а его действенность определяется подражанием, оно может
функционировать лишь в си-стеме культуры, а теория искусства выступает как
теория нравов. "Нравственное" впечатление, в отличие от
"чувственного" впечат-ления, передает свою силу знаку. Эстетика
проходит через семиоло-гию и даже этнологию. Воздействие эстетических знаков
может быть определено лишь внутри культурной системы. "Если власть ощуще-ний
над нами не вызвана нравственными причинами, то почему мы столь чувствительны к
впечатлениям, которые для дикарей - ни-что? Почему наша самая трогательная
музыка - лишь бессмыслен-ный шум для ушей караиба? Разве природа его нервов
отлична от на-шей"? (гл. XV).
Даже медицине приходится
учитывать ту семиологическую куль-туру, в рамках которой ей приходится лечить
людей. Подобно искус-ству врачевания в собственном смысле слова, врачующее
воздейст-вие искусства не есть нечто естественное, поскольку оно использует
знаки; и если лечение считать языком, то и используемые средства лечения должны
стать понятными больному через код его культуры:
"В
доказательство физического воздействия звуков приводят исцеление от укусов
тарантула. Но этот пример доказывает как раз обратное. Отнюдь не любые звуки
или арии годятся для излечения укушенных; каждому здесь требуются знакомые
напевы и привычные для слуха обороты. Итальянцу нужны итальянские мелодии,
турку понадобились бы турецкие. Каждого че-ловека затрагивают лишь привычные
ему интонации; а наши нервы воспри-нимают звуки лишь в той мере, в какой они
запечатлены в уме. Чтобы уку-шенный тарантулом начал двигаться, он должен
понимать тот музыкальный язык, на котором к нему обращаются. Говорят, кантаты
Бернье излечили от лихорадки одного французского музыканта; у музыканта любой
другой на-ции они, наверное, вызвали бы лихорадку" (гл. XV).
Руссо не доходит до мысли
о том, что и сами симптомы принад-лежат той или иной культуре, так что,
например, укус тарантула мо-жет оказывать различное воздействие в различных
культурах. Одна-ко такой вывод в принципе уже содержится в его рассуждениях.
Единственное более чем странное исключение в этой этносемиоти-ке - это кухня,
или, скорее, вкус. Руссо склонен безоговорочно по-рицать порок гурманства.
Любопытно было бы задаться вопросом,
[374]
почему: "Мне
известно лишь одно чувство, к воздействию которо-го не примешивается ничего
нравственного, - это вкус. Потому-то чревоугодие - главный порок людей, не
способных чувствовать'' (там же). "Не способных чувствовать" значит
здесь, конечно, "способных лишь ощущать", т. е. имеющих грубые,
неразвитые чувства. Поскольку виртуальность предполагает
момент перехода и смеше-ния, постепенности и сдвига в область строгих различий,
функцио-нирования таких понятий, как "пределы животного состояния",
"детство", "дикость" и проч., постольку приходится
признать, что "нравственное воздействие" посредством знаков и системы
разли-чий обнаруживается, хотя и в неявной форме, уже у животных. "Мож-но
заметить нечто подобное такому нравственному воздействию да-же у
животных". Мы уже убеждались в правомерности этих сомнений применительно к
понятию сострадания, а теперь признаем это при-менительно к понятию подражания.
"Пока
мы рассматриваем звуки лишь как сотрясения в наших нервах, мы никогда не поймем
истинных основ музыки и ее власти над сердцами. Зву-ки мелодии мы воспринимаем
не только как звуки, но и как знаки наших эмоций, наших чувств; именно поэтому
они и побуждают нас к тем движе-ниям, образ которых нам передается. Нечто
подобное такому нравственно-му воздействию можно заметить даже у животных. Лай
собаки привлекает к ней другую собаку. Когда я подражаю мяуканью моего кота, в
нем тотчас пробуждается внимание, беспокойство, подвижность. Но стоит ему заме-тить,
что я подражаю голосу его породы, он сразу успокаивается. Спрашива-ется, откуда
проистекает различие впечатлений, раз звуки, в сущности, оди-наковы и сам кот
вначале обманулся?" (Там же.)
Из этой нередуцируемости
символического порядка Руссо выво-дит следствия, направленные против
современных ему сенсуализма и материализма: "Цвета и звуки многое могут
сказать нам в качест-ве образов и знаков и лишь немногое - в качестве простых
объек-тов чувств". Тезис об искусстве как означающем тексте использует-ся
метафизикой и спиритуалистической этикой: "Полагаю, что если развить эти
мысли, мы бы избавились от многих глупых рассужде-ний о древней музыке. Но
боюсь, как бы в наш век, когда стремят-ся материализовать все действия души и
лишить человеческие чув-ства нравственности, новая философия не стала бы столь
же пагубной для хорошего вкуса, как и для добродетели" (там же).
Необходимо со вниманием
присмотреться к конечным целям оказываемого здесь знаку почтения. Согласно
общему правилу, ко-торое здесь для нас важно, парадоксальным следствием
внимания к
[375]
означающему оказывается
его редукция. В отличие от понятия вос-полнения, которое, разумеется, ничего не
означает и лишь воспол-няет некую нехватку, означающее, как об этом
свидетельствуют грам-матическая форма этого слова и логическая форма этого
понятия, означает некое означаемое. Его действенность неразрывно связана с
означаемым. Собственно говоря, в действие вступает не сама плоть знака (ибо это
- ощущение), но то означаемое, которое знак выра-жает или передает, которому он
подражает. Из критики сенсуализма у Руссо было бы, однако, ошибочно заключить,
что воздействие ис-кусства исчерпывается уровнем знаков. Мы взволнованы,
"возбуж-дены" представляемым, а не представляющим, выражаемым, а не
вы-ражающим, нутрью, которая нам показана, а не наружен этого показа (exposition). Даже в живописи изображение живо и трогательно лишь
постольку, поскольку оно подражает объекту, или, скорее, выража-ет страсть:
"Жизнь и душу придают этим краскам рисунок и подра-жание; изображение
страстей пробуждает наши страсти... те или иные черты трогательной картины
затрагивают нас и в эстампе".
Эстамп - это искусство,
рожденное подражанием; к произведе-нию искусства в собственном смысле слова
принадлежит лишь то, что может быть сохранено в эстампе, те черты, которые
могут быть воспроизведены в оттиске. И если прекрасное ничего не теряет при
репродукции, если его можно опознать по его знаку, по знаку знака или копии, то
это значит, что оно изначально, при своем создании, "продукции", уже
было по сути своей репродукцией. Эстамп - это одновременно и копия образцов
искусства, и сам образец. И если (пер-во)начало искусства - это возможность
эстампа, тогда смерть искус-ства и искусство как смерть уже предначертаны в
самый момент рож-дения произведения искусства. Принцип жизни, подчеркнем это,
сливается с принципом смерти. Вновь Руссо стремится разделить их, но вновь в
своих описаниях и в своем тексте он учитывает то, что ограничивает это его
желание или противоречит ему.
Прежде всего Руссо не
сомневается, что подражание и формаль-ные черты искусства - это его собственные
свойства (propre) и что искусство наследует - как нечто
самоподразумеваемое - вполне тра-диционное понятие мимесиса. Это
понятие использовали те фило-софы, которых, как мы помним, Руссо обвинял в
гибели пения. Это обвинение не могло быть особенно весомым, поскольку оно было
вы-сказано внутри системы понятий, унаследованных от самой этой философии, а
также от метафизической концепции искусства. Чер-та, которая как бы напрашивается
для эстампа, линия, которая са-ма себе подражает,
принадлежат всем искусствам, как пространст-венным, так и временным,
и музыке не менее, чем живописи. И там
[376]
и здесь прорисовываются
пространство подражания и подражание пространству.
"Подобно
тому как живопись отнюдь не является искусством сочетать краски приятным для
глаз образом, так музыка - это вовсе не искусство ласкать ухо приятным
сочетанием звуков. Не будь в них ничего, кроме этого, и живопись, и музыка были
бы естественными науками, а не изящными искусствами. В ранг искусства возводит
их подражание. Но что же делает живопись искусст-вом подражания? Рисунок. Что
делает таковой музыку? Мелодия" (гл. XIII).
Итак, черта (рисунок или мелодическая линия) есть не
только то, что дает возможность подражания и узнавания представленного в
представляющем. Это - сама стихия формальных различий, которая дает содержаниям
(субстанции красок или звуков) возможность про-явить себя. Одновременно с этим
она может дать место искусству
(techne) как мимесису, не превращая
его сразу же в технический при-ем подражания. Если
искусству дает жизнь эта изначальная репро-дуктивность, то главная черта этой
репродуктивноеT открывает пе-ред нами одновременно пространство исчисления,
грамматической упорядоченности, рациональной науки об интервалах и о
"правилах подражания", поглощающих энергию. Вспомним: "Чем
больше ста-новилось правил подражания, тем слабее становился его язык".
Под-ражание как бы (serait) становилось одновременно
и жизнью, и смер-тью искусства. Искусство и смерть, искусство и его смерть как
бы оказываются включенными в пространство такого изначального по-вторения, которое предполагает изменение (d'altération de l'itération) (не из санскритского ли itara происходит слово iterum?); в простран-ство возобновления,
воспроизводства, представления, или, иначе говоря, в пространство как
возможность повторения и выхода из жизни, уже вышедшей за свои пределы.
Ведь черта есть сама
разбивка; намечая образы, она прорабаты-вает как пространство в живописи, так и
время в музыке:
"Роль
мелодии в музыке - совершенно та же, что и рисунка в живописи; она наносит те
черты и образы, для которых аккорды и звуки - всего лишь кра-ски. Мелодия,
скажут мне, есть не что иное, как последовательность звуков. Это несомненно. Но
и рисунок есть не что иное, как расположение красок. Оратор пользуется
чернилами, дабы сделать свои записи, но значит ли это, что чернила - жидкость,
обладающая красноречием?" (Гл. XIII.)
Вычленяя таким образом
понятие формального различия, резко критикуя эстетику, которую можно было бы
назвать скорее субстан-
[377]
циалистской, нежели
материалистической (она уделяет больше вни-мания чувственно воспринимаемому
содержанию, нежели формаль-ной структуре), Руссо тем не менее возлагает заботу
об искусстве, в данном случае - о музыке, именно на вышеупомянутый признак -черту. Именно черта дает место как холодному
исчислению, так и правилам подражания. Сообразно логике, с которой мы теперь
уже знакомы, Руссо забегает вперед, опережая эту опасность и противо-поставляя хорошую форму плохой форме, форму
жизни - форме смер-ти, мелодическую форму
- гармонической, форму, содержанием
кото-рой является подражание, - бессодержательной форме, осмысленную форму -
пустой абстракции. Руссо выступает против
формализма, при-чем формализм для него - это материализм и сенсуализм.
Правильно понять смысл
гл. XIII "О мелодии" и гл. XIV "О гар-монии" нелегко, если
не учесть ближайший контекст их написа-ния - полемику с Рамо. В этих главах
сосредоточен и стилистичес-ки оформлен спор, развернувшийся в соответствующих
статьях "Музыкального словаря" и в работе "Исследование двух
принци-пов, выдвинутых г-ном Рамо в его брошюре "Заблуждения относи-тельно
музыки в "Энциклопедии" (1755). Однако этот контекст лишь побуждает к
осознанию некоей устойчивой и постоянной необходи-мости.
Различие между
мелодической и гармонической формами име-ет для Руссо решающее значение. Те
признаки, которые отличают их друг от друга, позволяют противопоставить их как
жизнь и смерть пения. И однако, если присмотреться к происхождению слова
"гар-мония" ("поначалу - имени собственного"), а также
"дошедших до нас сочинений древних авторов", то окажется, что
'гармонию очень трудно отличить от мелодии, если не включить в определе-ние
мелодии также ритм и метр, без которых мелодия неизбежно лишается всякой своей
определенности, тогда как гармония обла-дает
собственным своеобразием и ни от каких других количествен-ных определений не
зависит". Собственную специфику (la diffé-rence propre)
гармонии
должно отыскивать у современных авторов, для которых гармония - это
"последовательность аккордов, пост-роенная по законам модуляции".
Именно современные авторы све-ли в систему принципы гармонии в таком ее
понимании. Иссле-дуя систему Рамо, Руссо прежде всего упрекает его в том, что
он выдавал за природное то, что является чисто условным: "Я дол-жен,
однако, заявить, что эта система, при всей ее изощренности, вовсе не следует
природе, как без конца повторяет г-н Рамо: эта си-стема построена на аналогиях
и условностях, которые человек изо-бретательный хоть завтра может
ниспровергнуть ради других, бо-
[378]
лее близких к
природе" ("Словарь"). У Рамо мы видим двоякую ошибку:
преобладание искусственности и одновременно обраще-ние к природе - иллюзорное
или ложное, избыток произвольнос-ти, якобы вдохновляющейся физикой звуков.
Однако из обычной физики невозможно вывести науку о звуковых последовательнос-тях
и об интервалах, и тут доводы Руссо во многих отношениях весьма примечательны:
"Физический
принцип резонанса порождает отдельные изолированные ак-корды, он не определяет
их последовательности. Такая упорядоченная по-следовательность, однако,
необходима. Слова в словаре - это еще не пропо-ведь, а последовательность
хорошо звучащих аккордов - еще не музыка: ну-жен
смысл, нужна связь - как в музыке, так и в языке; нужно, чтобы нечто из
предшествующего передавалось последующему, дабы целое могло образовать ан-самбль,
дабы оно поистине могло быть названо единством. Сложное ощуще-ние от совершенного аккорда разрешается в
абсолютное ощущение каждого из составляющих его звуков, а также в сравнительное
ощущение каждого из интервалов между этими звуками; не существует
ничего по ту сторону чувст-венного ощущения от данного аккорда, а отсюда
следует, что связь, о которой здесь идет речь, может быть установлена лишь
посредством отношений меж-ду звуками и аналогий между интервалами; это истинный
и единственный принцип, из которого проистекают все законы гармонии и модуляции.
Коль скоро всякая гармония
образуется лишь последовательностью
совершенных мажорных аккордов, то достаточно было бы двигаться дальше
посредством интервалов, сходных с теми, что образуют данный аккорд; ибо в самом
деле, если какой-либо звук предшествующего аккорда необходимо продолжается в
последующем, тогда все аккорды оказываются в достаточной мере связан-ными, и гармония, по крайней мере в
этом смысле, будет единой. Однако по-добные последовательности не только
исключают какую-либо мелодию вместе с диатоникой как ее основанием, они никак
не приближают нас к ис-тинной цели искусства, поскольку музыка, будучи речью, должна иметь соот-ветственно свои периоды,
свои фразы, свои паузы, свои остановки, свою много-образную пунктуацию, а единообразие гармонических ходов ничего подоб-ного не
допускает. Диатонические ступени предполагают чередование ма-жорных и минорных
аккордов, причем для обозначения фразировки и пауз необходимы диссонансы. Что
же касается связной последовательности со-вершенных мажорных аккордов, то она
не допускает ни совершенного ми-норного аккорда, ни диссонанса, ни какой-либо фразировки,
а что-либо аналогичное пунктуации там вовсе отсутствует. Стремясь в своей
системе вывести из природы абсолютно всю нашу гармонию,
г-н Рамо обратился для этого к другому
своему эксперименту.. ."(Ibid. Руссо подчеркивает лишь сло-во
"гармония").
[379]
Ошибка Рамо совершается
по той же схеме, по которой, с точки зрения Руссо, оформляются
все ошибки и все исторические заблуж-дения: а именно в результате
исторического движения по кругу, эл-липсу или же какой-нибудь непредставимой
фигуре абстрактная ра-циональность или же холодная условность соприкасаются с
неживой природой, с физическим миром, и тогда своего рода рационализм сме-шивается
с материализмом или сенсуализмом. Или же эмпириз-мом - тем ложным эмпиризмом,
который искажает непосредствен-ные данные опыта. И это искажение, которое и
сбивает разум с его пути, есть прежде всего ошибка сердца. Когда Рамо
заблуждается36, его ошибки оказываются
прежде всего нравственными и уж только потом теоретическими. В
"Исследовании..." Руссо мы читаем: "Я открыто заявляю, что в
сочинении, озаглавленном "Заблуждения относительно музыки", я и на
самом деле вижу множество заблуж-дений, так что более подходящего заглавия для
этого труда и приду-мать невозможно. Однако заблуждения эти возникают не из-за
не-вежества г-на Рамо; их источник - в его сердце, и когда страсть не будет
ослеплять его, он лучше любого другого сможет судить о пра-вилах своего
искусства". Заблуждение сердца, приведшее его к пре-следованию
Руссо", может стать теоретической ошибкой, делая его глухим к тому, что
составляет саму душу музыки, а именно к мело-дии, а не гармонии, и - что еще
хуже - делая его глухим и как му-зыканта, и как музыковеда: "Я усматриваю
в "Заблуждениях отно-сительно музыки" два важнейших принципа. Первый
принцип, которым руководствовался г-н Рамо в своих писаниях и, что еще ху-же,
во всех своих музыкальных сочинениях, заключается в том, что гармония есть
единственное основание искусства, что мелодия про-изводна от гармонии и что все
огромное воздействие музыки по-рождается одной гармонией" (там же).
Заблуждение Рамо симптоматично. Оно обнаруживает
одновре-менно и болезнь западной истории, и европейский этноцентризм. Ибо
гармония, по Руссо, - это извращение музыки, которое характерно лишь для Европы
(точнее - Северной Европы), и этноцентризм за-
36 "Стремясь в своей системе вывести абсолютно всю нашу
гармонию из приро-ды, г-н Рамо обратился для этого к другому своему
эксперименту... Однако его опыт изначально ложен... Предположив, что этот опыт
истинен, мы столкнулись бы со многими затруднениями. Если, как считает Рамо,
всякая гармония выво-дится из резонанса звучащего тела, то, стало быть, ее
нельзя вывести из вибра-ций того звучащего тела, которое не резонирует.
Выводить из того, что лишено резонанса, принципы гармонии - нелепая теория, а
заставлять звучащее тело вибрировать без резонанса, будто звук не есть воздух,
сотрясаемый вибрация-ми, - нелепая физика..." 37 Ср., например, "Confessions", p. 334.
[380]
ключается как раз в возведении этого извращения в
естественный и всеобщий музыкальный принцип. В самом деле, ведь гармония, ко-торая
поглощает энергию музыки и сковывает
ее способность к под-ражанию, заключенную
в мелодии, отсутствует в тот период, когда музыка только зарождалась (in illo tempore), a также в музыке неев-ропейской (alibi). Возникает вопрос:
не использует ли Руссо в своей критике этноцентризма уже известную нам схему?
Ведь он встает при этом на позиции некоего симметричного антиэтноцентризма, а
на деле - глубинного западного этноцентризма. В особенности это относится к
тезису о гармонии как о собственно европейском зле и собственно европейской
науке38.
38 "Когда мы думаем о том, что среди всех народов на земле, у
которых есть му-зыка и пение, гармония, аккорды есть только у европейцев, причем это смеше-ние звуков кажется
им весьма приятным; когда мы думаем о том, что вселенная существует вот уже
многие века, а из всех народов, которым известны изящные искусства, ни одному
не ведома гармония; о
том, что ни одно животное, ни одна птица, ни одно существо в природе не производит
аккордов, но лишь унисон, и никакой другой музыки, кроме мелодии; о том, что ни
восточные языки, столь звучные и музыкальные, ни чуткое ухо эллина, искушенного
в стольких искус-ствах, никогда не приводило этих сластолюбивых и страстных
людей к нашей гар-монии, что
и без нее их музыка, можно сказать, творила чудеса; что и с нею, с гар-монией,
наша музыка оказывает столь слабое воздействие; что, наконец, именно северным
народам, на чьи грубые, негибкие органы сильнее действуют шум и рев голосов,
нежели нежные интонации и мелодические модуляции, было суждено сделать это
великое открытие и превратить его в главный принцип искусства как такового;
когда, скажу я вам, мы принимаем все это во внимание, нам очень трудно
избавиться от подозрения, что вся наша гармония - это лишь готское, вар-варское
изобретение, до которого мы бы никогда не додумались, если бы были более
чувствительны к подлинным красотам искусства и настоящей естествен-ной музыки.
Г-н Рамо полагает, однако, что гармония - это источник самых глав-ных красот в музыке, хотя этому
противоречат и факты, и разум. Этому проти-востоят факты - ибо музыка уже не
оказывает своего наиболее сильного воздействия, она лишилась своей энергии и
силы сразу после изобретения кон-трапункта. К этому можно добавить, что красоты
чисто гармонические - это кра-соты для изощренного ума, которые увлекают только
людей, сведущих в искус-стве, тогда как подлинные музыкальные красоты рождаются
природой; они являются и должны быть равно доступными всем людям - как
искушенным, так и невежественным.
На
все это есть причина, ибо гармония не дает никакого принципа подража-ния, посредством которого
музыка, строя образы или выражая чувства, могла бы возвыситься до
драматического или подражательного жанра как самой благород-ной и единственно
энергетической части искусства; притом что все, связанное с физической природой
звуков, доставляет нам лишь ограниченное удовольствие и имеет мало власти над
человеческим сердцем" ("Dictionnaire").
Заметим
по этому поводу, что Руссо признает здесь две вещи, которые он в иных случаях
отрицает: 1) что красота в музыке дается природой; 2) что живот-ным известно
пение - пение чисто мелодическое и вследствие этого абсолютно чистое. И это
подтверждает смысл и функцию противоречия в трактовке поня-тия природы и
животного состояния; музыка, например, становится такой, ка-кова она есть, т.
е. человеческой, и выводит нас из животного состояния лишь пу-тем гармонии,
грозящей ей смертью.
[381]
Хорошая музыкальная
форма, которая посредством изобразитель-ного подражания порождает смысл,
вырываясь за рамки ощущений, - это мелодия. Согласно принципу дихотомического
расчленения, ко-торый воспроизводится здесь до бесконечности, мы должны разгра-ничить
внутри самой мелодии принцип жизни и принцип смерти, тщательно соблюдая
расстояние между ними. Подобно тому как в му-зыке вообще существуют хорошая
форма (мелодия) и плохая форма (гармония), в мелодии тоже существует хорошая и
плохая форма. По-средством расчленения на пары противоположностей, которое
осуще-ствляется вновь и вновь по мере движения мысли, Руссо изо всех сил
стремится разделить положительный и отрицательный принципы как две чуждые друг
другу и разнородные силы. Вполне понятно, что вред-ное начало в мелодии связано
с вредным началом в музыке как тако-вой, т. е. с гармонией. Однако второе
расчленение - на хорошую и пло-хую форму в мелодии - ставит под сомнение первую
внеположность, коль скоро в мелодии уже заключена гармония:
"Мелодия
связана с двумя различными принципами - в
зависимости от того, как ее рассматривать. Поскольку она находится в плену
звуковых соотноше-ний и правил лада, ее принципом
является гармония - ведь именно гармониче-ский анализ
определяет ступени гаммы, струны лада, законы модуляции, не-повторимые моменты
пения. Согласно этому принципу, вся сила мелодии
лишь в том, что она ласкает ухо
благозвучием, подобно тому как можно ласкать глаз приятными цветовыми
сочетаниями; однако если считать ее искусством под-ражания, способным
воздействовать на душу различными образами, волно-вать сердце различными
чувствами, возбуждать или успокаивать страсти, сло-вом, достигать каких-то
нравственных результатов, которые выходят за преде-лы непосредственно
ощущаемого, нужно будет найти другой ее принцип, по-скольку иначе остается
непонятным, каким образом гармония сама по себе и все, что ею порождается,
могут оказывать на нас такое воздействие".
Что можно сказать об этом
втором принципе? Несомненно, что он должен лежать в основе подражания: в
искусстве лишь подража-ние может заинтересовать, затронуть
нас изображением природы и выражением страстей. Но что, собственно, в мелодии
подражает и выражает? - Интонация. Мы
уделили так много времени спору Рус-со с Рамо именно для того, чтобы четче
выделить это понятие. Мы не можем без него обойтись, подходя теперь к теории отношений
меж-ду речью и письмом:
"Каков
он - этот второй принцип? Как и первый, он также заложен в приро-де (курсив наш: Руссо
признает, что гармония как принцип, противореча-
[382]
щий
природе, учреждающий смерть и варварство, также заложен в природе), однако для
того, чтобы его обнаружить, нужно более тонкое, хотя и более простое наблюдение
и большая восприимчивость наблюдателя. Этот же принцип вызывает изменение
голосового тона при разговоре - в зависимо-сти от того, о чем идет речь, а
также от душевных движений говорящего. Именно интонация
в языках различных народов определяет их мелодию: именно интонация позволяет нам
говорить напевно, говорить с большей или
меньшей энергией в зависимости от того, насколько богат
интонациями данный язык. Тот язык, в котором интонация ярче выражена, порождает
бо-лее живую и страстную мелодию; те языки, в которых интонация выражена слабее, могут порождать
лишь вялую, безликую, скованную, невыразитель-ную мелодию.
Таковы истинные принципы" (курсив наш).
"Опыт" и
особенно три главы о происхождении музыки, о мело-дии и о гармонии (именно
такова последовательность их историче-ского становления) можно прочесть через
ту же систему понятий. Однако понятие восполнения на сей раз наличествует в
тексте и даже прямо называется, хотя
оно никогда и нигде у Руссо и не излагает-ся сколько-нибудь
развернуто. В данном случае нас интересует как раз это различие между
номинально наличным и тематически изло-женным.
В главе о мелодии
предлагаются те же самые определения: заме-тим, однако, что те доводы
педагогического характера, посредством которых вводятся эти определения,
всецело строятся на аналогии с пространственными искусствами, с живописью.
Требуется прежде все-го показать на этом примере, что наука об отношениях
безжизнен-на, лишена энергии подражания (таково исчисление интервалов в гар-монии),
тогда как подражательное выражение смысла (страсти, отношение к интересующей
нас вещи) есть подлинно живое содер-жание произведения. Не будем удивляться
тому, что Руссо относит рисунок к области искусства, а цвет - к области науки и
расчета от-ношений. Парадокс здесь очевиден. Рисунок выступает здесь как
условие подражания, а цвет - как естественная субстанция, игру ко-торой можно
объяснить физическими причинами и сделать предме-том науки о количественных
отношениях, науки о пространстве и о расположении интервалов по аналогии. Тем
самым обнаруживается аналогия между двумя искусствами - музыкой и живописью;
это пример аналогии как таковой. Оба
эти искусства несут в себе некое извращающее их начало, которое, как это ни
странно, заложено в са-мой природе; в обоих этих случаях извращающее начало
связано с разбивкой, с упорядоченностью интервалов, основанной на расче-те и
аналогии. В обоих этих случаях - в музыке или живописи, в
[383]
гамме цветов или в
музыкальной гамме, в гармонии тонов и оттен-ков видимого или же оттенков
слышимого - рациональное исчис-ление гармонии выступает как хроматика (в таком ее понимании, ко-торое шире
собственно музыкального значения этого слова, относящегося к гамме и басу). В
"Опыте" Руссо не пользуется этим словом, но в "Словаре" эта
аналогия от него не ускользает: "Хрома-тический" - прилагательное,
иногда используемое в субстантивиро-ванном смысле: род музыки, который
предполагает ряд следующих друг за другом полутонов. Это слово происходит от
греческого "хро-ма" (chroma), что значит
"цвет" - то ли потому, что греки размеча-ли этот род музыки красными
или же разноцветными знаками, то ли, как считает ряд авторов, потому, что
"хроматика" есть нечто сред-нее между белым и черным, то ли, как
полагают другие авторы, по-тому, что этот род музыки разнообразит и украшает
диатонику по-лутонами, которые в музыке оказывают такое же воздействие, как
разнообразие цветов в живописи". Хроматика, гамма
так же отно-сятся к (перво)началу искусства, как письмо к речи
(задумаемся над тем, что гамма есть
также имя греческой буквы, введенной в систе-му буквенной нотации в музыке).
Руссо желал бы восстановить ту бли-жайшую к природе ступень искусства, на
которой хроматизм, гар-мония, интервалы еще не были известны. Он желал бы
отменить все то, что он, впрочем, и сам уже признал, а именно что уже в мелодии
содержится гармония. Однако само (перво)начало
непременно долж-но (было бы) быть (именно таковы здесь и в других
местах граммати-ка и лексика в отношении к (перво)началу) чистой мелодией: "Пер-вые исторические
повествования, первые проповеди, первые законы были стихами: поэзию открыли
раньше прозы, как и должно было быть, поскольку
страсти заговорили раньше разума. То же происхо-дило и в музыке: поначалу не
было другой музыки, кроме мелодии, и не было другой мелодии, кроме разнообразно
звучащей речи; из интонаций складывалось пение..." (курсив наш).
Подобному тому как живопись, искусство рисунка,
приходит в упадок, когда ее сменяет физика цветов39, так и мелодия в пении бы-
39 Глава XIII "О мелодии" почти целиком посвящена
живописи. Мы должны по-дробно процитировать это замечательное место. Сейчас нам
во многих смыслах легче понять иронию автора, чем когда-либо раньше:
"Представьте себе страну, где совершенно отсутствует понятие о рисунке, но
где многие люди посвящают свою жизнь соединению, смешению и подбору красок,
полагая, будто они достиг-ли совершенства в живописи. Эти люди рассуждали бы о
нашей живописи точ-но так же, как мы рассуждаем о музыке греков. Поведай мы им
о нашем востор-ге перед прекрасными картинами и о сладостном умилении
патетическим сюжетом, их ученые мужи тотчас углубились бы в разбор, сопоставляя
их краски с наши-ми и пытаясь понять, действительно ли наш зеленый цвет более
нежен, а крас ный - более ярок; они старались бы определить, какие сочетания
цветов могут исторгнуть слезы, какие - вызвать гнев; Бюретты этой страны
подобрали бы на свалке несколько изуродованных останков наших картин, с
недоумением спра-шивая себя, что же тут примечательного в таком колорите.
И если в
какой-нибудь соседней стране начали бы овладевать линией, дела-ли наброски
рисунка, создавали образы еще несовершенные - то все это было бы сочтено
пачкотней, живописью причудливой и странной. Чтобы уберечь от нее вкус,
придерживались бы той прекрасной простоты, которая на самом деле ничего не
выражает, а лишь играет красотой оттенков, удачно раскрашенных плоскостей,
бесконечных переливов красок без единой линии.
Возможно, что
в итоге там дошли бы и до опыта с призмой. И тут же какой-нибудь знаменитый
художник построил бы целую философскую систему. "Гос-пода, - сказал бы он,
- чтобы правильно рассуждать, надобно отыскивать всему физические причины. Вот
разложение цвета, вот первоначальные цвета, вот их отношения, пропорции, вот
истинные начала удовольствия, доставляемого нам живописью. Все мудреные слова о
рисунке, представлении, изображении, обра-зе суть чистое шарлатанство
французских художников, которые полагают, будто подражание позволяет им вызвать
бог весть какие движения души, хотя мы зна-ем, что возможны лишь ощущения. Вам
рассказывают чудеса об их картинах, но взгляните на мои краски".
И Руссо
продолжает эту воображаемую речь иностранца, теоретика живопи-си, который
состоит в переписке с французским музыкантом и музыковедом, вроде Рамо:
"Французские художники, - продолжил бы он, - возможно, наблю-дали радугу;
они, быть может, наделены от природы вкусом к оттенкам красок и инстинктивным
чувством цвета. Но я показал вам истинные великие основы ис-кусства. Да что я
говорю - искусства! Всех искусств, господа, и всех наук. Ана-лиз цветов, расчет
преломлений в призме дают вам единственно точные отноше-ния, существующие в
природе, закон всех отношений. Все во вселенной есть отношение. Итак, умея
рисовать, мы умеем все: мы умеем все, если умеем под-бирать краски".
Что сказали бы
мы о художнике, настолько лишенном чувства и вкуса, что-бы так рассуждать, тупо
ограничивая физической стороной своего искусства то удовольствие, которое
доставляет нам живопись? Что сказали бы мы о музыкан-те, полном таких же
предрассудков, который усмотрел бы источник великой вла-сти музыки в одной лишь
гармонии? Мы послали бы первого раскрашивать де-ревянные панели, а второго
осудили бы сочинять французские оперы".
[384]
ла изначально испорчена
гармонией. Гармония есть изначальное восполнение к мелодии. Однако Руссо
никогда не показывает явно эту изначальную нехватку, которая делает
необходимыми добавку (ad-dition) и подмену (suppléance), т. е. наличие определенных коли-честв и определенных количественных
различий, всегда-уже прони-зывающих мелодию. Он этого не объясняет, или,
скорее, он говорит это непрямо, между строк. Читая Руссо, нужно застать его
врасплох или, как говорится в "Исповеди", за этой "тайной
работой"40. Опре-
40 Именно в этом отрывке из первой книги
объясняется, "почему я привык таить свои желания, скрываться,
притворствовать, лгать и даже красть..." (р. 32). Не-сколько выше есть
место, которое, как нам кажется, по многим причинам достой-но того, чтобы его
здесь привести: "Ремесло само по себе мне нравилось: я очень любил
рисовать, работа гравировальным резцом меня занимала; а так как в ча-совом деле
от гравера не требуется слишком много, я надеялся скоро достигнуть
[385]
деление (перво)начала
музыки в только что приведенном отрывке из "Опыта" строится так, что
противоречия или неясности не ста-новятся темой обсуждения. "Интонация
создавала пение, долгота или краткость гласных создавали размер. Так что люди
говорили столько же высотой тона и ритмом речи, сколько членораздельно-стью и
звуками голоса. Говорить и петь, сообщает Страбон, означа-ло тогда одно и то
же; это доказывает, добавляет он, что поэзия яв-ляется источником красноречия. Правильнее было бы сказать, что оба они имели один
источник и вначале были одним и тем же. Зная, как возникали
древние общества, можно ли удивляться, что первые истории слагались в стихах, а
первые законы пелись? И что стран-ного в том, что первые грамматисты подчиняли
свое искусство му-зыке и преподавали ее наравне с грамматикой?" (Гл. XII.)
Мы должны будем
сопоставить эти высказывания с другими ана-логичными высказываниями, например у
Вико. А пока нас интере-сует собственная логика рассуждений Руссо: вместо того
чтобы из этой одновременности сделать вывод, что пение уже было почато
грамматикой, что различие всегда-уже разлагало мелодию - в самих истоках ее
возможности и ее правил, - Руссо предпочитал думать, будто грамматика должна (была бы) быть включена в мелодию, до
неразличимости слившись с ней. Здесь должна (была
бы) царить полнота, а не нехватка, наличие, а не различие. Отсюда то
опасное восполнение, гамма или гармония, которое внедряется
- как добав-ка, несущая зло и нехватку, - в безгрешную и безмятежную
полно-ту. Оно врывается извне, из простой наружи. И это вполне соответ-ствует
логике тождества и принципу классической онтологии (наружа находится снаружи,
бытие бытийствует и проч.), но вовсе не логи-ке восполнительности, которая
стремится к тому, чтобы наружа бы-ла в-нутри, чтобы другое, недостаточное,
вторгалось извне, как про-стая добавка положительного к отрицательному, чтобы
сама добавка восполняла недостающее, чтобы недостаток как наружа нутри уже был
бы нутрью нутри и проч. Руссо описывает, как нехватка, добав-ляясь будто бы как
положительное к положительному, как избыток к избытку, уже починает энергию,
которая должна (была бы) остать-
в
этом деле совершенства. Быть может, я добился бы этого, если бы грубость мо-его
хозяина и чрезвычайное притеснение не отвратили меня от работы. Я крал у него
время для занятий того же рода, но имевших для меня прелесть свободы. Я гра-вировал
нечто вроде медалей, которые должны были служить мне и моим това-рищам
рыцарскими орденами. Застав меня за этой тайной работой, хозяин ис-колотил
меня, говоря, что я упражняюсь в ремесле фальшивомонетчика, так как на наших
медалях был герб республики. Могу поклясться, что у меня не было ни малейшего
представления о фальшивых деньгах и очень слабое о настоящих. Я лучше знал, как
делаются римские ассы, чем наши монеты в три су".
[386]
ся нетронутой. И
происходит это потому, что нехватка есть опасное восполнение, подмена, которая ослабляет,
порабощает, стушевыва-ет, отделяет, корежит: "Если мы хоть
тысячу лет будем высчиты-вать соотношения звуков и законы гармонии, неужто мы
сумеем сделать музыку искусством подражания? В чем, однако, заключает-ся
принцип так называемого подражания? Знаком чего является гармония? И что общего
между аккордами и нашими страстями?.. Наложив на мелодию узы, гармония отнимает у нее энергию
и вы-разительность, приглушает
страстную интонацию и подменяет ее
гармоническим интервалом, подчиняет напевы только двум ладам - мажорному и
минорному, тогда как их должно было бы быть столь-ко, сколько различных
интонаций у оратора. Она стушевывает и
уничтожает множество звуков и интервалов, не входящих в ее сис-тему. Одним
словом, гармония настолько отдаляет пение
от речи, что эти два языка вступают в борьбу, в противоречие, отнимают один у другого всякую претензию на истинность и
не могут без абсур-да объединиться в патетическом сюжете" (курсив наш:
обратим осо-бое внимание на необычную связь значений слов
"стушевывание" и "подмена").
Но что же, собственно,
Руссо говорит нам, не говоря, видит, не видя? То, что подмена (suppléance) всегда-уже началась, что подра-жание, будучи основой
искусства, уже положило конец полноте при-роды, что оно обязано быть дискурсом,
а потому оно всегда-уже оск-вернило наличие различАнием, что в природе оно
всегда выступает как восполнение (supplée) природного
недостатка, как голос, подме-няющий (supplée) голос самой
природы. Руссо говорит все это, не вы-водя отсюда следствий:
"Одна
гармония не в состоянии выразить даже то, что, казалось бы, толь-ко от нее и
зависит. Гром, журчание вод, ветры, грозы - все это трудно пе-редать простыми
аккордами. Как ни старайся, шум сам по себе ничего не говорит душе. Чтобы
предметы были понятны, они должны говорить, и всегда,
во всяком подражании голос природы должен восполняться чем-то вроде речи.
Музыкант, желающий шумом передать шум,
заблуждается; он не знает ни слабости, ни силы своего
искусства; его суждения свидетельст-вуют о
безвкусице и невежестве. Растолкуйте ему, что он должен переда-вать шум пением,
даже если требуется передать кваканье лягушек. Однако одного
подражания недостаточно: музыка должна
трогать и ласкать слух, а иначе унылое подражательство музыканта окажется
бессильным, не про-будит ни в ком интереса и не произведет никакого
впечатления" (курсив наш).
[387]
Итак, мы вновь пришли к
речи как восполнению. А также к структу-ре "Опыта" (происхождение
языка, происхождение и вырождение музыки, вырождение языка), в которой
структура языка отобража-ется не только в ее становлении, но и в ее
пространственном распо-ложении, в том, что можно было бы назвать в буквальном
смысле сло-ва ее географией.
Язык - это структура (система оппозиций между местами и
значимостями), причем определенным образом ориентированная. Играя
словами, можно сказать, что ориентированность языка
есть его дезориентированность. Можно
было бы сказать - поляризация. Ориентир
указывает направление движения, возвращает к (пер-во)началу, т. е. на восток*. Ведь лишь свет (перво)начала позволяет помыслить
запад, конец и падение, итог и исход, смерть и ночь. По Руссо, который
пользуется здесь привычной для XVII века оппози-цией41, язык как бы вращается, подобно
земле. При этом предпо-чтение не отдается ни востоку, ни западу. Точками
отсчета выступа-ют две крайние точки на оси, вокруг которых вращается (polos,
polein) земля
(эта ось называется рациональной): северный полюс и южный полюс.
Развитие языков не
прочертит линию истории и не сложится в неподвижную картину. Произойдет лишь оборот языка. И это дви-жение культуры будет
ритмически упорядочено сообразно тому, что есть в природе самого природного, а
именно вращению земли и сме-не времен года. Языки засеваются. Они
самостоятельно прораста-ют из одного времени года в другое. Разделение языков,
различия в построении языков - между системами, обращенными к северу, и си-стемами,
обращенными к югу, - это внутренняя граница, которая бо-роздит и язык как
таковой, и каждый язык в отдельности. Так по крайней мере нам кажется. Руссо хотелось бы, чтобы оппозиция меж-ду южным и
северным служила также и природной границей
между различными типами языков. Однако то, что он описывает,
не поз-воляет так считать. Это описание показывает, что оппозиция
"се-вер/юг" установлена разумом, а не природой, зависит от структуры,
а не от фактов, от отношений, а не субстанций: она прочерчивает ось отсылок внутри каждого языка. Ни один язык нельзя
назвать про-сто северным или южным, место любого реального элемента в язы-
* Непереводимая игра слов: корень слова
"ориентированность" - orient, восток (примеч. пер.).
41 В этой связи на ум приходит прежде всего Кондильяк. Ср. главу "De l'origine de la poésie" в "Essai sur l'origine des connaissances humaines".
[388]
ке не абсолютно, но лишь
различительно, дифференциально. Вот почему оппозиция между полюсами не есть то,
что расчленяет, по Рус-со, уже существующие языки: она, по сути, хотя и не
явно, предста-ет как (перво)начало языков. И этот разрыв между описанием и за-явлением
нам нужно осмыслить.
То, что мы нестрого
называем поляризацией языков, воспроиз-водит внутри каждой языковой системы
оппозицию, которая позво-ляет представить возникновение языка из того, что
языком не явля-ется, а именно оппозицию страсти и потребности, а также весь ряд
связанных с этим дополнительных значений. Любой язык - север-ный или южный -
прорывается в жизнь тогда, когда страстное же-лание превосходит телесную
потребность, когда пробуждается вооб-ражение,
которое, в свою очередь, пробуждает сострадание и приводит в движение всю цепь
восполнений. Однако в уже возникших язы-ках полярность потребности и страсти,
да и вся структура воспол-нений сохраняется внутри каждой отдельной языковой
системы: языки могут быть более или же менее близкими к чистой страсти, т. е.
более или менее удаленными от чистой потребности, более или менее близкими к
чистому языку или к чистой не-языковости. И ме-ра этой близости определяет
структурный принцип классификации языков. Так, северные языки - это скорее языки потребности, а юж-ные языки,
которым Руссо уделяет в своем описании вдесятеро боль-ше места, - это скорее языки страсти. Однако, несмотря на это опи-сание, Руссо заявляет,
что одни языки порождаются страстью, а другие - потребностью; одни
выражают прежде всего страсть, дру-гие - прежде всего потребность. В южных
краях первые речи - это любовные песни, а в северных - "первыми словами
были не "полю-би меня", а "помоги мне". Если понять эти
заявления буквально, при-дется счесть, что они противоречат и описаниям, и
другим заявле-ниям, и прежде всего тем, согласно которым язык порождается
чистой потребностью. Эти противоречия - не только видимость; они обусловлены
желанием счесть функциональное или полярное (перво)начало реальным и природным.
Руссо никак не может при-мириться с тем, что понятие (перво)начала играет лишь
относитель-ную роль в системе с множеством (перво)начал, каждое из которых
может быть следствием или ответвлением другого (перво)начала (на-пример, север
может стать югом для более северной области); ему хо-телось бы, чтобы
абсолютное (перво)начало было абсолютным югом. На основе этой схемы приходится
заново ставить вопрос о факти-ческом и должном, о реальном и об идеальном
(перво)начале, о ге-незисе и структуре у Руссо. Эта схема, конечно, сложнее,
чем обыч-но полагают.
[389]
Здесь необходимо учесть
следующее: юг - это место рождения или колыбель языков. Следовательно, южные
языки наиболее близки к детству, к отсутствию языка, к природе. Но вместе с тем
они наибо-лее близки к (перво)началу: это более чистые, живые, одухотворен-ные
языки. Напротив, северные языки дальше отстоят от (перво)на-чала, они менее
чистые, менее живые, менее пылкие. По ним можно судить о замерзании, о
приближении смерти. Однако и здесь невоз-можно представить себе ту удаленность,
которая приближала бы нас к (перво)началу. Северные языки вновь подводят к той
физической потребности, к той природе, от которой некогда отдалились южные
языки, изначально наиболее к ней близкие. И здесь мы видим тот же невозможный
рисунок, те же невероятные черты структуры вос-полнения. Хотя различие между
югом и севером, страстью и потреб-ностью и объясняет (перво)начало языков, оно
сохраняется и в уже существующих языках, так что в пределе север оказывается
южнее юга, а юг - севернее севера. Страсть в той или иной мере одушевля-ет
потребность изнутри. Потребность в той или иной мере сдержи-вает страсть
изнутри. Это полярное различие не должно было бы, стро-го говоря, позволить нам
мыслить эти два ряда понятий как просто-напросто внеположные друг другу. Однако
теперь мы знаем, почему Руссо так держится за эту невозможную внеположность.
Его текст движется между тем, что было выше названо соответственно
"описанием" и "заявлением", т. е. скорее полюсами
структуры, не-жели естественными точками отсчета.
В зависимости от
потребности, которая не ослабляет свое давле-ние и в страсти, мы видим
различные типы страсти, а значит, и раз-личные типы языков. Давление
потребности меняется от места к ме-сту (причем место определяется одновременно
и географическим положением, и временем года). Так как различие потребностей
связа-но с различием мест, невозможно отделить проблему морфологиче-ской
классификации языков, учитывающей воздействие потребно-сти на форму языка, от
проблемы места рождения языка, или, иначе, типологию
от топологии. Приходится
вместе рассматривать и (пер-во)начало
языков, и различие между языками. Продолжая наши раз-мышления о структуре
"Опыта", мы увидим, что Руссо подходит к этим двум вопросам как к
единому вопросу - причем уже после рас-суждения об определении языка как
такового и первобытных язы-ков как таковых. В гл. VIII "Общие и местные
различия в происхож-дении языков" говорится: "Все вышесказанное
применимо как к первобытным языкам в целом, так и к тем изменениям, которые
происходят с ними в процессе протекания времени, но не объясня-ет ни их
(перво)начала, ни их различий".
[390]
Каким образом место
возникновения языка непосредственно оп-ределяет собственную его специфику (propre)? В чем здесь преиму-щество того или иного места? Место - это прежде
всего природа почвы и климата: "Главная причина различий между языками свя-зана
с местностью, с климатом, в котором языки возникают, и спо-собом их
образования. К этой причине и надо обратиться, чтобы по-нять общее и
специфическое различие между языками Юга и Севера". Это высказывание
вполне соответствует начальному замыслу "Опы-та": необходимо дать естественное, неметафизическое и нетеологи-ческое
объяснение происхождения языков:
"Речь
отличает человека от животных, язык отличает одни народы от других; мы узнаем,
откуда родом человек, по его манере говорить. Обычай и потреб-ности заставляют
каждого обучиться родному языку; но почему язык его страны именно этот, а не
какой-либо другой? Чтобы объяснить это, придет-ся, пожалуй, искать причину,
которая коренится в местных условиях и пред-шествует даже нравам: речь как
самое первое общественное установление обязана своей формой лишь природным
причинам" (гл. I).
Обратиться к этим
природным причинам - значит избежать те-олого-моральной гистерологии (usteron proteron), например ошиб-ки Кондильяка. Как известно, во "Втором
рассуждении" Руссо, признавая свой долг перед Кондильяком, тем не менее
упрекает его в том, что он объясняет происхождение языков, обращаясь к нра-вам
и обществу, хотя и претендует при этом на чисто природное объяснение этого
"дара Божьего". По Руссо, Кондильяк принима-ет за нечто данное как
раз то, в чем следовало бы усомниться, а именно, что творцы языка якобы
"уже объединены в общество". И это, считает Руссо, "ошибка тех,
кто рассуждает о природном со-стоянии, перенося в него идеи, взятые из
общества". И здесь "Опыт" вполне согласуется с
"Рассуждением". До возникновения языка ни-каких социальных институтов
не существует, причем язык - это не рядовой элемент культуры, но сама стихия
социальной институци-онализации как таковой; язык не только объемлет всю
социальную структуру, но и создает ее. Ничто в обществе не предшествует язы-ку,
и причина его возникновения может быть лишь до-культурной или природной. Хотя
сущность языка определяется страстью, его причина, отличная от его сущности,
лежит в природе, и это - по-требность. Если бы мы стремились точно указать
место связи меж-ду "Вторым рассуждением" и теми четырьмя главами
"Опыта", где речь идет о происхождении и различиях языков, опираясь
на фак-ты, которые легли в основу наших доводов, нам нужно было бы пе-
[391]
речитать в первой части
"Рассуждения" любую страницу, посвя-щенную отношениям между
инстинктом и обществом, страстью и потребностью, севером и югом. И тогда мы
увидели бы, во-первых, что восполнительность есть структурное правило
("Дикарь, не по-лучивший от природы ничего, кроме инстинкта, но наделенный - вза-мен
того, чего ему не хватает - способностью сначала восполнить эту нехватку, а
потом даже возвыситься над природой, начинает с чи-сто животных
функций" (курсив наш)); во-вторых, что, несмотря на сущностную
разнородность страсти и потребности, страсть до-бавляется к потребности как
следствие к причине, как плод к зачат-ку: "Что бы ни говорили моралисты,
человеческий рассудок мно-гим обязан страстям... Страсти, в свою очередь, берут
свое начало в наших потребностях"; в-третьих, что Руссо находит место геогра-фическому, или, иначе,
структурному объяснению, которое, какой считает, можно было бы подкрепить
фактами, и что это объяснение сводится для него к различию между северными и
южными наро-дами: одни ищут восполнения к такой нехватке, от которой другие
вовсе не страдают. И когда в гл. VIII "Опыта" размышления о раз-личиях
начинаются фразой: "попытаемся идти в наших исследова-ниях путем природы;
я пускаюсь в длинное отступление по весьма спорному и вместе с тем банальному
вопросу, к которому волей-не-волей приходится всегда возвращаться в поисках
происхождения человеческих институтов", - мы вполне можем вообразить себе,
куда именно следовало бы отнести это пространное примечание: его требовал
нижеследующий отрывок из "Рассуждения" (Руссо, напомним, только что
объяснил нам, что "страсти, в свою очередь, берут начало в наших
потребностях"):
"Мне
было бы вовсе не трудно в случае необходимости подкрепить это ощу-щение фактами
и показать, что у всех народов в мире развитие Духа строго соответствует
потребностям, данным Природой и навязанным обстоятель-ствами, а следовательно и
страстям, которые побуждали людей к удовлетво-рению этих потребностей. Я мог бы
показать, что в Египте искусства воз-никли и распространились вместе с
разливами Нила на большие террито-рии. Я мог бы далее проследить успехи
искусств в Греции, где искусства раз-виваются, растут и поднимаются до небес
среди песков и скал Аттики, хотя и не могут укорениться на плодородных берегах
Евфрата. Замечу, что вооб-ще северные народы гораздо более изобретательны,
нежели южные, по-скольку без этого им труднее. Получается, таким образом, будто природа стремилась к равенству, наделяя дух той
плодоносностью, в которой она отка-зала земле" (с. 143-144. Курсив наш).
[392]
Таким образом, в природе
существует "экономия" или забота о том, чтобы упорядочить соотношение
способностей с потребностя-ми и правильно распределить восполнения и
компенсации. А это предполагает, что и сама область потребностей сложна,
расслоена, расчленена. Именно в этом смысле следует соотнести все рассмат-риваемые
здесь тексты с гл. VIII кн. III "Общественного договора". Здесь
обнаруживается влияние "Духа законов"; вся теория избытка продукта труда над потребностями
образует единую систему с типо-логией форм правления (она строится в
зависимости от "расстояния между народом и правительством") и с
объяснениями посредством климата (в зависимости от удаления или приближения к
линии от-счета"): "Таковы в каждом типе климата природные причины, с
ко-торыми можно связать форму правления, вытекающую из особен-ностей климата, и
даже сказать, какого рода население может в таком климате проживать" (т.
III, с. 415).
Теория потребностей, которая лежит в основе
"Опыта", лучше всего представлена в пятистраничном отрывке, замысел
которого несомненно тот же, что и в рассматриваемых нами здесь главах, а также
в проекте "Политических институтов"42. Здесь вычленяются три типа потребностей: те, что
"связаны с "выживанием", "поддер-жанием жизни" (пища,
сон); те, что связаны с "благополучием": "это, собственно
говоря, желания, но иногда столь неистовые, что они му-чают больше, чем
настоящие потребности" ("роскошь чувственнос-ти, изнеженности,
половые отношения и все то, что услаждает наши чувства"); наконец,
"третий род потребностей - те, что порождают-ся мнением: они возникают
позже других, но не позволяют им гос-подствовать. Для того чтобы возникли эти
последние, нужно, заме-чает Руссо, чтобы первые и вторые уже были
удовлетворены; однако можно видеть, что вторые
или вторичные потребности каждый раз -под действием силы и нужды - встают на
место первичных потребно-стей. И здесь уже есть извращение
потребностей, искажение при-родного порядка. Мы только что видели, как под
именем потребно-сти речь шла о том, что в других местах называлось страстью.
Потребность, стало быть, постоянно наличествует в страсти. Но ес-ли мы хотим
понять происхождение страсти, общества и языка, не-обходимо вновь обратиться к
глубинным потребностям первого по-рядка. В нашем отрывке определяется программа
"Опыта", которая, впрочем, несколькими страницами ниже начинает
выполняться:
42 Этот отрывок, рукописный вариант которого утерян, был
опубликован в 1861 г. стараниями Штрайкайзен-Мульту (Streickeisen-Moultou). Он
перепечатывался в "Fragments politiques", éd. Pléiade (t. III, p. 529) под заглавием "L'influence des cli-mats sur la civilisation".
[393]
"Итак,
все сводится прежде всего к выживанию, а это связывает человека с его
окружением. Он от всего зависит и становится таким, каким его принуж-дает быть
все то, от чего он зависит. Климат, почва, воздух, вода, плоды зем-ли и
продукты моря формируют его темперамент, характер, определяют его вкусы,
страсти, его работу, любые его действия". Это естественное объясне-ние
имеет значение не для тех или иных отдельных атомов культуры, а для целостного
социального факта: "Если это и не вполне верно относительно отдельных
индивидов, это совершенно несомненно относительно народов... Следовательно,
прежде чем взяться за историю рода людского, нужно было бы начать с
исследования его существования во всем его разнообразии" (с. 530).
Таким образом, всякое
объяснение через место обитания не есть нечто неподвижное. Оно учитывает
природные процессы - смену вре-мен года, миграции животных. Вся эта динамика
складывается у Руссо в странную систему, в которой критика этноцентризма орга-нически
соединяется с откровенным европоцентризмом. Эту систе-му легче понять, если
сплести в единую ткань отрывок из "Эмиля" и отрывок из
"Опыта". Мы увидим, как понятие "культура", прав-да весьма
редкое, объединяет своей метафорической силой приро-ду и общество. Как в
"Опыте", так и в "Эмиле" перемена мест и смена времен года,
перемещения людей и вращение земли - все это объясняется естественными,
природными причинами. Однако если в "Опыте" этому объяснению
предшествовала критика европейских предрассудков, то в "Эмиле" за ним
следует вполне европоцентрист-ский символ веры. Поскольку и это отречение, и
это исповедание иг-рают разную роль, занимают различное место - ибо они не
проти-воречат друг другу, - нам стоило бы рассмотреть их как единую систему. Но
сначала сопоставим эти тексты.
"Опыт":
"Большой
недостаток европейцев - склонность философствовать о началах вещей на основе
того, что их окружает. Они не преминут представить нам первых людей как
обитателей бесплодной и суровой земли, умирающих от холода и голода,
нуждающихся в крове и одежде; они повсюду видят лишь снега и льды Европы, не
ведая о том, что род человеческий, как и все живое, возник в теплых краях и что
на двух третях земного шара люди не знают зи-мы. Чтобы изучать людей, надобно
смотреть вокруг себя, но чтобы изучить человека как такового, надо научиться
смотреть вдаль; чтобы обнаружить свойства, надо сперва наблюдать различия.
Человеческий род возник в теп-лых краях и оттуда распространился в холодные
страны; здесь он умножает-
[394]
ся
и затем вновь устремляется в теплые края. От этого действия и противо-действия
происходят вращение земли и непрестанное возбуждение ее обита-телей" (гл. VIII).
"Эмиль":
"Местность,
в которой живет человек, не безразлична для его культуры;
лишь при умеренном климате люди способны полностью раскрыть свои способ-ности.
Очевидно, что климатические крайности
неблагоприятны для чело-века. Человек - не дерево,
посаженное в землю, где оно навеки остается; тот,
кто переходит из одной крайности климата в другую, принужден проделы-вать
двойную работу по сравнению с тем, кто отправляется из средней точ-ки...
Француз может жить и в Гвинее, и в Лапландии, негр же не выживет в Торнео, а
самоед - в Бенине. Представляется также, что устройство мозга при крайностях
климата менее совершенно. Ни у негров, ни у жителей Ла-пландии нет рассудочного
мышления, которым наделены европейцы. И по-тому, если я хочу, чтобы мой ученик
мог стать гражданином вселенной, я должен был бы перевезти его в умеренную
зону, лучше всего - во Францию. На севере люди потребляют слишком много
продуктов с весьма небла-годатной почвы; на юге они потребляют мало с плодородной
почвы: так воз-никает новое различие, в силу которого одни люди трудолюбивы, а
другие - созерцательны..." (с. 27, курсив наш).
В чем дополняют друг
друга эти два текста, по видимости проти-воположные? Ниже мы увидим, как
культура связана с агрикультурой, сельским хозяйством. Выясняется, что человек
как существо, завися-щее от почвы и климата, культивирует
себя: он растет, он образует об-щество, притом что "место
обитания небезразлично для человеческой культуры". Однако культура - это
также и способность изменить ме-сто обитания, раскрыться к другой культуре:
человек может смотреть вдаль, "он - не дерево, посаженное в землю",
он участвует, как гово-рится в обоих текстах, в передвижениях и коловращениях.
Следова-тельно, критика этноцентризма обоснованна, так как он замыкает нас в
одном месте и в одной эмпирически данной культуре: европеец де-лает ошибку,
если все время остается на месте, в своей стране, как де-рево в почве, и
считает себя неподвижным центром земли. Однако, по Руссо, эта эмпирическая критика
европоцентризма не должна за-слонять от нас тот факт, что именно европеец,
который неким есте-ственным образом живет как раз посередине между двумя
крайнос-тями, более способен перемещаться, раскрываясь к горизонтам и
разнообразию всеобщей культуры. Находясь в центре мира, европе-ец имеет
возможность быть одновременно и европейцем, и кем угод-
[395]
но другим. ("Лишь
при умеренном климате люди способны полностью раскрыть свои способности".)
Он делает ошибку, не используя фак-тически эту универсальную открытость.
Все эти доводы движутся
между двумя понятиями о Европе, остав-шись (или сделавшись) общепринятыми. Мы
будем изучать их не са-мих по себе, но лишь как условие всего рассуждения
Руссо. Если бы, считает Руссо, не существовало отмычек к отдельным культурам,
от-крытости к культуре вообще, подвижности и возможности вариаций в
воображении, то все эти вопросы остались бы без ответа. Или, ско-рее,
определить различие было бы невозможно. Оно могло бы вы-явиться лишь в
определенной среде, на определенной срединной ли-нии, как нечто подвижное, но
умеренное, разделяющее юг и север, потребность и страсть, согласные и интонацию
и проч. За фактичес-ким определением этой зоны умеренности (в Европе, 'лучше
всего - во Франции") как места рождения этнолога и гражданина вселенной
скрывается сущностная необходимость: можно помыслить различие лишь между различным. Однако это между-различие (entre-différence) может пониматься двояко: как новое различие или же
как доступ к не-различению. Для Руссо все это несомненно: обитатель умеренной
зо-ны должен превратить свою инаковость - устраняя или преодолевая ее в некоем
заинтересованном без-различии - в открытость челове-ка ко всему человечеству.
Успехи педагогики и этнологический гума-низм имели бы возможность возникнуть в
Европе, "лучше всего - во Франции", в том блаженном краю, где нет ни
жары, ни холода.
Из этого удобного
наблюдательного пункта легче управлять иг-рой оппозиций, порядком преобладания
крайних терминов, легче по-нять природные причины культуры. Поскольку язык -
это не эле-мент, но сама стихия культуры, постольку следует прежде всего
определить, как в языке, так и в природе, оппозиции соответствую-щих
значимостей и их взаимные расчленения. Что же, собственно, в языке должно
соответствовать преобладанию потребности, или, иначе, севера? Согласные, т. е.
членораздельность. А преобладанию страсти, или, иначе, юга? Интонация и
модуляции голоса.
Эта игра преобладаний
была бы необъяснима, если бы мы про-сто считали, что языки порождаются страстью
(гл. III). Дабы по-требность на севере могла подчинить себе страсть, нужно,
чтобы не-кое превращение или извращение уже было возможно в самом порядке
потребности как таковой - такой потребности, которая все-гда вступала в
отношения со страстью, - возбуждала, поддержива-ла, подчиняла или
контролировала ее. Таким образом, ссылка на климат во "Втором
рассуждении" и во "Фрагменте" о различиях климата просто
неизбежна. Она позволяет нам объяснить, например,
[396]
такие утверждения в
"Опыте": "С течением времени все люди упо-добляются друг другу,
но направленность их развития различна. В юж-ных широтах, где природа щедра,
потребности рождаются из страс-тей; в холодных странах, где она скупа, страсти
рождаются из потребностей, и в языках, унылых сынах необходимости, чувствует-ся
отпечаток их сурового происхождения" (гл. X).
Даже если преобладание
северного полюса над южным, потреб-ности над страстью, членораздельности над
интонацией наступало постепенно, оно
все равно имеет смысл подмены. Как
мы уже неод-нократно отмечали, постепенное стирание - это одновременно и
утверждение замены как восполнения. Человек с севера заменил "лю-би меня" на "помоги мне",
энергию - ясностью, интонацию - чле-нораздельностью, сердце - разумом.
Формально эта замена, несо-мненно, означает уменьшение энергии, теплоты,
ослабление жизни, страсти, но она выступает и как преобразование, как
решительное изменение формы, а не просто ослабление. Однако эту замену вряд ли
можно объяснить как упадок, ибо она предполагает также сдвиг и превращение,
связанные уже с совсем иной ролью потребности. При обычном
порядке (перво)начал (возникновение на юге) тезис гл. II ("О
том, что изобретение языка вызвано не потребностями, а страстями", и что
"естественное действие первых потребностей со-стояло в отчуждении людей, а
не в их сближении") имеет абсолют-но универсальное значение. Однако этот
обычный порядок пере-вертывается на севере. Север - это не просто
"отдаленное другое" юга, не просто некий предел, которого можно
достичь, исходя из единственного в своем роде южного (перво)начала. Руссо вынуж-ден
в некотором смысле признать, что север - это также и другое (перво)начало. Этим первоначалом является смерть, ибо
абсолют-ный север - это смерть. Обычно потребность разъединяет, а не спла-чивает
людей, на севере же она лежит в основе общества:
"Вместо
праздности, питающей страсти, здесь выступает
труд, который их подавляет; прежде чем жаждать
счастья, надо было позаботиться о том, что-бы выжить. Общие потребности теснее
сплачивали людей, чем это сделало бы чувство, и общество образовалось здесь
только благодаря труду; постоян-ная угроза гибели не позволяла ограничиться
языком жеста, и первыми сло-вами этих людей были не "полюби меня", а
"помоги мне".
Эти
два выражения, хотя они довольно схожи*, произносятся, однако, совсем различным
тоном; прося о помощи, требовалось не внушить какое-
* Непереводимая игра
слов, основанная на сходстве звучания "aimer-moi" и
"aider-moi" (примеч. перев.).
[397]
либо
чувство, но добиться понимания; поэтому
ясность здесь
была важнее энергии. Интонацию, которая не шла от сердца, заменили
сильными и отчет-ливыми артикуляциями, и если в форме
языка и был какой-то отпечаток ес-тественности, то он еще более способствовал
суровости" (курсив наш).
На севере страсти не
исчезают: происходит их подмена, а не от-мена. Страсти не изживаются, а подавляются тем, что встает на ме-сто желания,
- трудом. Труд же скорее вытесняет, нежели ослабля-ет силу желания. Он смещает
эту силу. Вот почему "люди с севера не лишены страсти, но она у них
другого рода": гнев, раздражение, ярость, беспокойство - все это сдвиги
южной страсти. На юге же страсть не подавляется, и отсюда - некоторая
изнеженность, неуме-ренность, которые неприемлемы для человека из областей с
умерен-ным климатом:
"Страсть
в жарких странах - это сладострастие, рожденное любовью и изне-женностью;
природа здесь столь щедро одаряет людей, что им уже почти ни-чего не остается
делать, и если у азиата есть женщины и покой, он доволен. Но на Севере, где
жители потребляют много продуктов неблагодатной поч-вы, люди находятся во власти
различных потребностей и потому легко раз-дражаются; все происходящее вокруг их
беспокоит, и с трудом выживая, они чем бедней, тем сильней привязаны к своему
скудному достоянию; прибли-зиться к ним - значит посягнуть на их жизнь. Отсюда
вспыльчивый темпе-рамент, столь быстро обращающийся в ярость против всего, что
их оскорб-ляет; самые естественные для них звуки - это звуки гнева и угроз, а
они все-гда сопровождаются сильными
артикуляциями, придающими им суровость и жесткость...
Таковы,
по моему мнению, наиболее общие природные причины разли-чия в характере
первоначальных языков. Языки Юга должны были стать жи-выми,
звучными, интонационно богатыми, красноречивыми и
часто темными из-за избытка энергии; языки Севера - глухими, жесткими, резко артикули-рованными, крикливыми,
монотонными, ясными скорее благодаря отдельным словам, нежели благодаря
удачному построению фразы. Современные
языки после стократного смещения и перестройки сохраняют кое-что из этих раз-личий..."
(Гл. X, XI. Курсив наш.)
Итак, полюс языковой
членораздельности - это север. Членораз-дельность (или, иначе, наличие различий
в языке) - это не просто отрицательное действие; она не стушевывает энергию
желания или интонации - она смещает желание, подавляет его трудом. Она во-все
не является знаком некоего ослабления - вопреки тому, что под-час кажется
Руссо: напротив, она выражает конфликт противобор-
[398]
ствующих сил, различие в
силе. Сила потребности и свойственная (propre) ей "экономия" -
та, что делает труд необходимостью, - на-правляется как раз против силы желания
и подавляет ее, разрушая пение членораздельностью.
Этот конфликт сил
отвечает такой "экономии", которая уже не ограничивается
упорядочением потребностей, но становится систе-мой силовых отношений между
желанием и потребностью. Тем са-мым взаимно противопоставляются друг другу две
силы, которые можно рассматривать и как силы жизни, и как силы смерти. Удов-летворяя
свои неотложные потребности, житель севера спасает се-бя не только от нищеты,
но и от смерти, к которой привело бы его резкое высвобождение южного желания.
Он оберегает себя от угро-зы сластолюбия. Однако он борется против одной
смертельной си-лы с помощью другой смертельной силы. С этой точки зрения,
жизнь, энергия, желание - все это находится на юге. Северные языки ме-нее
живые, менее одухотворенные, менее певучие и более холодные. Сражаясь со
смертью, человек с севера умирает несколько раньше, причем "люди
считают... что северянам, как и лебедям, не свойст-венно умирать с песней"
(гл. XIV).
Итак, письмо приходит с
севера; холодное, скудное, рассудочное, оно обращено к смерти, это верно,
посредством такого проявления силы или силового маневра, которое силится
сохранить жизнь. Чем больше в языке членораздельности, чем строже и сильнее его
арти-куляции, тем лучше язык подготовлен к письму, тем больше он в нем
нуждается. Таков главный тезис "Опыта". Исторический путь языка и
упадок, который следует за ним в соответствии со странной графикой
восполнительности, ведут нас к северу и к смерти: исто-рия стирает голосовую
интонацию или, скорее, подавляет ее, про-кладывает борозды расчленений,
расширяет власть письма. Вот по-чему опустошение, произведенное письмом, больше
дает о себе знать в современных языках:
"Современные
языки, после стократного
смешения и перестройки, сохра-няют еще кое-что из этих различий. Французский,
английский и немец-кий - это речь отдельных групп людей, помогающих друг другу
и хладно-кровно беседующих между собой, или людей вспыльчивых, которые сердят-ся.
Но служители богов, провозглашая священные тайны, мудрецы, давая законы народу,
и вожди, увлекая за собой толпу, должны говорить по-араб-ски или по-персидски43. Наши
языки в письменном виде лучше, чем в устном, и
читать нас приятнее, чем слушать. Напротив, восточные языки на письме
43 Турецкий язык относится к северным языкам (примеч. Руссо).
[399]
теряют
свою живость и пылкость; там смысл заключен в словах лишь напо-ловину, и вся
сила - в интонации. Судить о духе жителей Востока по их кни-гам - все равно что
рисовать портрет человека по его трупу" (гл. XI. Курсив наш).
Труп Востока - книга. Наш
труп - наша речь. Даже если огра-ничиться устной речью, все равно избыток
интонаций уже давно сменился избытком артикуляций, отчего язык потерял живость
и пылкость и оказался весь поглощен письмом. Его напевность уже разъедена
согласными.
Расчленение языка на
слова, хотя оно и не является для Руссо един-ственной ступенью артикуляции, уже
вычеркивает из него энергию интонации ("вычеркивает" во всех
двусмысленностях его значения -стушевывание, зачеркивание, ослабление,
подавление, - которые у Руссо наличествуют все одновременно). Северные языки
достигают ясности "скорее благодаря словам", а в южных языках
"смысл лишь наполовину содержится в словах, вся их сила - в
интонации".
Вычеркивание в конечном счете порождает восполнения.
Одна-ко, как и всегда, восполнение неполно: его недостаточно для вы-полнения
своей задачи, ему чего-то не хватает для устранения нехват-ки, оно соучаствует
во зле, которое призвано уничтожить. Потеря интонации - это зло, восполняемое артикуляцией -
"сильной", "же-сткой", "шумной", влюбом случае -
ненапевной. И поскольку пись-мо - это попытка восполнить интонацию знаками
акцентов, оно оказывается лишь маской, скрывающей смерть интонации. Письмо как
запись интонации не только скрывает язык под покровом сво-их ухищрений: оно
маскирует уже разложившийся труп языка. "У нас [современных людей] нет
никакого представления о звучном и гар-моничном языке, который говорил бы столь
же высотой звука, сколь и его качеством. Те, кто считает, будто выравнивание
интонации можно восполнить знаками акцентов, ошибаются: их изобретают лишь
тогда, когда интонация уже утеряна44 (гл. VII. Курсив
наш). Знаки акцентов, как и вообще пунктуация, - это зло письма: это не просто
изобретение переписчиков, это
изобретение тех, кто перепи-сывает тексты на чужом
для них языке; и переписчик, и читатель по сути своей оторваны от
живого использования языка. Они хлопочут вокруг умирающего слова, пытаясь его
приукрасить: "Когда римля-не начали изучать греческий язык, переписчики,
дабы показать пра-вильное произношение, изобрели знаки ударений, придыхания,
дол-
44 Слово "suppléer" встречается
и в тексте "Prononciation"
в связи с интонацией (р. 1249).
[400]
готы; из всего этого
вовсе не следовало, что эти знаки были в ходу у греков - им они были совершенно
не нужны". По понятным при-чинам личность переписчика неизбежно привлекала
Руссо. Момент переписки особенно опасен в музыке (хотя и не только здесь), как,
впрочем, и обычное письмо, в известном смысле уже являющееся пе-репиской,
подражанием другим знакам; при воспроизводстве знаков, при использовании знаков
других знаков у переписчика всегда воз-никает искушение внести добавочные
знаки, дабы лучше воспроиз-вести оригинал. Хорошему переписчику приходится
бороться с ис-кушением вставить дополнительный (supplémentaire)
знак.
Напротив, он обязан экономно пользоваться знаками. В прекрасной статье
"Переписчик" из "Музыкального словаря" Руссо с
обстоятельнос-тью словоохотливого ремесленника, рассказывающего о своем деле
подмастерью, советует "никогда не писать ненужных нот", "не ум-ножать
без необходимости число знаков"45.
Пунктуация - это прекрасный пример нефонетического
знака в письме. То, что она неспособна передать на письме интонацию и мо-дуляции
голоса, выявляет все убожество письма, ограниченного сво-ими собственными
средствами. В отличие от Дюкло46, который
по-прежнему остается для Руссо источником вдохновения, Руссо подвергает здесь
критике не столько пунктуацию как таковую, сколь-ко ее несовершенство: так,
следовало бы придумать особый знак зва-тельности, чтобы "отличить на
письме человека, которого называют, от человека, которого призывают". А
также знак иронии, поскольку, несмотря на все недоверие к письму (или, скорее,
как раз из-за это-го недоверия), Руссо стремится полностью использовать все
ресур-сы однозначности, ясности, точности. Все эти значения отрицатель-ны,
когда они ослабляют выражение страсти, но положительны, когда они позволяют
избежать беспорядка, двусмысленности, лицемерия, искажения изначальной речи и
изначального пения. "Музыкальный словарь" советует переписчикам
строго соблюдать отношения [меж-ду знаками] и четко писать сами знаки (см.
статью "Переписчик").
45 Ср. также "Projet concernant de nouveaux signes pour la musique" (1742), "La
Dissertation sur la musique moderne" (1743),
"Emile", p. 162 (см. экскурс, который начинается так: "Полагают, что
если мне нет нужды учить его читать книги, то тем более нет нужды учить его
читать ноты"), атакже J. Starobinski. "La transparence et l'obstacle", p. 177 sq.
46 Относительно ораторской интонации, которая "изменяет само
содержание ре-чи, не меняя сколько-нибудь ощутимо способ произношения",
Дюкло в заклю-чение пишет: "...мы отмечаем на письме знаками вопрос и
удивление, но как могли бы мы запечатлеть движения души и, следовательно,
ораторские интона-ции, которые лишены какого-либо знакового изображения на
письме и которые можно уловить лишь умом и чувством? Таковы, например,
интонации, выража-ющие гнев, презрение, иронию и т. д." (р. 416).
[401]
Разница между интонацией
и знаками ударений разделяет речь и письмо как качество и количество, как сила
и пространственность. "Наши так называемые акценты - это лишь гласные или
знаки их долготы, они не обозначают оттенков звука". Долгота связана с ар-тикуляцией,
причем в данном случае имеется в виду расчленение на звуки, а не на слова.
Руссо здесь учитывает то, что А. Мартине позже назовет "двойной
артикуляцией" языка (расчленения между звука-ми и расчленения между
словами). Оппозиция между "гласными" (или "голосами") и
интонацией ("разнообразием тона") с очевидно-стью предполагает, что
гласная - это не голос в чистом виде, но го-лос, уже претерпевший
артикуляционную проработку. Голос или гласные не противопоставляются здесь, как
в других местах, соглас-ным.
Вся глава VII "О
современной просодии", которая посвящена критике французских грамматистов
и играет в "Опыте" решающую роль, написана под сильным влиянием
Дюкло. Заимствования из Дюкло четко обозначены, весомы и существенны.
Значимость этой главы в общей структуре работы очень велика, и потому с трудом
ве-рится, что фрагменты из Дюкло могли быть внесены в текст позднее.
Впрочем, идет ли здесь
речь о заимствованиях? Как обычно, Рус-со включает заимствованные отрывки в
совершенно новую структу-ру. Конечно, он цитирует - и не раз - те или иные
отрывки из "За-мечаний" (гл. IV). Однако, даже и не прибегая к
цитированию, он нередко опирается на отрывки, вроде нижеследующего, в котором,
как и во многих других, мысль развивается вполне по-соссюровски (выше, с. 57).
"Предрассудки
этимологии порождают в ее скромных владениях не меньше несообразностей, чем
собственно предрассудки порождают в более серьез-ных областях. Наша орфография
- это собрание странностей и противоре-чий... И однако все попытки обозначить
просодию на письме вряд ли мож-но счесть хотя бы сколько-нибудь успешными, не
говоря уже о неопрятном зрелище страницы, испещренной значками. Есть вещи,
которым можно на-учиться только на практике: они имеют чисто органическую
природу и столь плохо осознаются умом, что их совершенно невозможно охватить
единой теорией, которая к тому же оказывается ошибочной у тех авторов, которые
стремятся об этом размышлять. Я чувствую, что понять то, что я здесь пишу,
очень трудно; все это стало бы гораздо понятнее при устной беседе" (с.
415-416).
Однако Руссо пересматривает
эти отрывки, перетолковывает их как переоценщик, и это для нас небезразлично.
Он говорит, напри-
[402]
мер, о том, что интонация
вычеркивается знаком, а речевая практи-ка
- ухищрениями письма. Устраняется скорее вычеркиванием и подменой, чем забвением,
стушевыванием, обесцениванием: "Все
просодические знаки древних, - говорит г-н Дюкло, - не годились для повседневной практики. Я
бы добавил: так они и нашли им замену". Руссо прослеживает далее историю
внесения в древнееврейский язык акцентов и пунктуации.
Таким образом, конфликт
здесь возникает между силой интона-ции и силой артикуляции. Нам необходимо
сосредоточиться на этом понятии артикуляции, членораздельности. Оно уже помогло
нам ра-зобраться с прото-письмом, которое всегда-уже пронизывает речь. Соссюр,
противореча своим собственным фонологическим прин-ципам, считал, как мы помним,
что именно способность к членораз-дельной речи, а не просто устная речь,
"естественна для человека". Однако, будучи условием речи, не остается
ли членораздельность сама по себе чем-то несловесным?
Руссо вводит понятие
членораздельности в гл. IV "Об отличи-тельных чертах первичного языка и
его изменениях, которым он должен был подвергнуться". В трех первых главах
речь шла о про-исхождении языков. Глава Vназвана "О письме".
Артикуляция есть становление языка как письма (devenir-écriture
du langage). Итак, Руссо, который хотел бы сказать, что
становление письма внезапно врывается в
(перво)начало, нападает на него, преследует его, факти-чески описывает, что это становление
письма, его вторжение изна-чально. Это становление языка как письма есть
становление языка языком. Руссо открыто заявляет то,
что он хочет сказать, а именно что
членораздельность и письмо - это не изначальная болезнь язы-ка, но при этом он описывает то, что вовсе не хотел бы говорить, а именно что артикуляция,
членораздельность и само пространство письма существуют в языке изначально.
Как и в случае подражания
- и по тем же самым глубинным при-чинам - значимость и воздействие
членораздельности двояки: это основы жизни и
основы смерти, а тем самым - двигатели прогрес-са в том смысле, который придает
этому слову Руссо. Он хотел бы ска-зать, что
прогресс двусмыслен, ибо направлен либо к
худшему, либо к лучшему и
осуществляется либо в хорошем, либо в дурном. В пер-вой главе "Опыта"
показано - на примере понятия языка животных, которым иногда пользуются и
поныне, - что естественные языки жи-вотных
исключают развитие. "Лишь человек может пользоваться ус-ловным языком. Вот
почему человек развивается, к лучшему ли, к худшему ли, а животные этого не
могут". Однако Руссо описывает и то, о чем
ему не хотелось бы говорить: а именно что это развитие
[403]
(progrès)
и в
самом деле может приводить и к
лучшему, и к худшему. Причем
одновременно. А это упраздняет как эсхатологию, так и те-леологию, подобно
тому, как различение, изначальная членораздель-ность отменяет археологию.
Все это проявляется в
обращении с понятием членораздельности (артикуляции). Нам придется пройти
долгим и окольным путем, что-бы показать это. Чтобы понять, как действуют
членоразделы, арти-куляции, "порождаемые условностью" (гл. IV), нам
придется еще раз рассмотреть понятие природы. Чтобы не попасть в само средо-точие
трудностей, которые уже были хорошо показаны многими комментаторами Руссо, мы
попытаемся пока проследить - в его гра-ницах и на его границах - использование
этого понятия в "Опыте". А оно уже и здесь вызывает тревогу.
Начнем с нескольких
простых очевидностей и выберем несколько вы-сказываний, которые при буквальном
прочтении кажутся совершен-но ясными. Мы находим их в первой главе.
Первое
высказывание. "Речь
отличает человека от животных". Та-ковы самые первые слова в
"Опыте". Речь - это также "первое со-циальное
установление". Следовательно, речь не является природ-ным явлением. Она
естественна для человека, она принадлежит его природе, его сущности, которая, в
отличие от сущности животных, не является природной.
Речь присуща человеку,
сообществу людей. Однако Руссо различа-ет язык и речь. Речевая практика для
человека всеобща, а конкретные языки - разнообразны. "Народы различаются
между собой по языку; мы узнаем, из какого края человек, лишь после того как он
заговорит. Обычай и потребности заставляют каждого обучиться родному языку; но
почему этот язык принят именно в его стране, а не в какой-либо дру-гой? Чтобы
объяснить это, придется найти причину, коренящуюся в местных условиях и
предшествующую даже нравам: речь как первое об-щественное установление обязана
формой своей лишь природным причинам". Тем самым природная причинность
языка раздваивается.
1. Речь, возможность
дискурсивной речи как таковой, будучи первым социальным установлением, должна
иметь лишь общие при-чины в природе
(например, отношения потребности и страсти).
[404]
2. Однако по ту сторону существования речи как
таковой необ-ходимо учесть, обращаясь к тем же природным причинам, и ее фор-мы ("речь как первое социальное
установление формируется лишь под влиянием природных причин"). А это
значит, что разнообразие языков объясняется физическими, географическими,
климатически-ми и прочими причинами. Это двоякое объяснение через природу
предвещает, уже в первой части "Опыта", разделение на язык как та-ковой
(langage) и отдельные конкретные языки (langues).
В
семи пер-вых главах природными причинами объясняется язык как таковой (langage) (или первобытный (primitive) язык), его происхождение
и его упадок. Начиная с восьмой главы мы переходим от языка как та-кового (langage) к конкретным языкам. Здесь общие и местные раз-личия между отдельными
языками объясняются природными при-чинами.
Как понять это объяснение
через природу?
Второе
высказывание. "Как только
человек признал в Другом су-щество чувствующее, мыслящее и подобное ему самому,
тотчас же-лание или потребность сообщить свои чувства и мысли побудили искать
для этого средства". Желание или потребность: пристанище этим двум
(перво)началам - южному и северному - уже обеспече-но. Как и во "Втором
рассуждении", Руссо не ставит вопроса о том, язык ли предшествует обществу
как его условие или наоборот. Оче-видно, он не видит в этом неразрешимом
вопросе никакого смыс-ла. Во "Втором рассуждении", столкнувшись с
огромной труднос-тью вопроса о происхождении языка и фактически отказавшись от
объяснения только через природу или только через человека, Руссо говорит
(причем все это скрыто присутствует и в "Опыте"): "Что до меня,
то, устрашившись всевозрастающих трудностей и убедившись в том, что языки
нельзя изобрести и установить средствами, нахо-дящимися в распоряжении человека
(это можно считать почти до-казанным), я решил оставить обсуждение этой трудной
проблемы то-му, кто отважился бы за нее взяться: в самом деле, что нужнее -
чтобы общество изначально было связано с установлением языка или чтобы языки
были изобретены в момент возникновения обще-ства?" (с. 151).
То же мы видим и в
"Опыте": здесь нам дается одновременно и язык, и общество - в тот
самый момент пересечения границы, ког-да естественное, чисто природное
состояние уже осталось позади, и широкое рассеяние [людей по земле] впервые потерпело
пораже-ние. Мы пытаемся уловить происхождение языка (langage)
как
раз в момент этого пересечения границы. Во "Втором рассуждении" мож-но
установить то место, где требуется примечание, - то пространное
[405]
отступление, каковым должен был стать "Опыт".
Оно находится в первой части, сразу за критикой Кондильяка и тех, кто,
"рассуждая о природном состоянии, переносит в него идеи, взятые из общест-ва".
Руссо знает, как трудно увидеть возможность происхождения языков в чисто
природном состоянии, когда люди рассеяны по зем-ле. И он побуждает нас к
прыжку: "Предположим, что первая труд-ность преодолена. Пересечем на
мгновение то огромное простран-ство, которое отделяет чисто природное состояние
от возникновения потребности в языках, и подумаем о том, как начали
образовывать-ся языки, предполагая, что этот процесс был необходимым. Но тог-да
возникает новая проблема, еще сложнее предыдущей..." (с. 147).
"Пересечем на мгновение то огромное пространство..." Но где же мы
остановимся? Не там, где общество уже существует, но там, где лишь сложились
условия его возникновения. Между чисто при-родным состоянием и этим моментом
прошли "долгие века", рас-члененные на отдельные периоды47. Однако осуществить такую пе-риодизацию далеко не просто.
Различие между всеми текстами Руссо по этому вопросу очень невелико, нечетко и
всегда сомни-тельно. К уже проведенным разграничениям придется, рискуя лишь
усложнить спор, добавить еще одно уточнение, касающееся "Опы-та" в
его отношении к "Рассуждению". Согласно "Рассуждению" и
"Опыту", естественное, чисто природное состояние отделяется от
общественного эпохой хижин. И поскольку этот период в IX гла-ве
"Опыта" назван "древним временем", было бы заманчиво пред-положить,
что естественное состояние закрепляется за каким-то определенным временем лишь
в первой части "Второго рассужде-ния", причем то, что в
"Опыте" называлось эпохой хижин, связы-валось во второй части
"Рассуждения" с периодом, наступившим после естественного состояния.
Хотя эту гипотезу нельзя назвать ложной - по сути, ее можно подтвердить большим
материалом описательного характера, - ее необходимо уточнить и усложнить. Эпоха
хижин, как она представлена в "Опыте", оказывается бли-же всего к
естественному состоянию. Говоря о тех "древних време-нах",
"когда у людей, рассеянных по земле, не было иного обще-ства, кроме семьи,
иных законов, кроме законов природы, иного языка, кроме жестов и нескольких
нечленораздельных звуков", Руссо добавляет в примечании: "Я называю
древними те времена, когда люди были разобщены, - к какому бы возрасту
человеческо-го рода ни относить эту эпоху". Фактически общества-семьи (so-ciétés familiales) здесь не то же самое, что во второй части
"Рассуж-
47 Cf. R. Derathé. "Rousseau et la science politique de son temps", p. 175.
[406]
дения"48. Эти общества-семьи, по-видимому, сближаются друг с
другом лишь в тот момент, когда - после решающего переворота, о котором речь
пойдет ниже, - начинает складываться другой тип семейных связей, допускающий
возникновение любви, нравствен-ности, речи. В этом смысле лишь самый конец IX
главы "Опыта" можно сопоставить со второй частью
"Рассуждения".
"Пересечем на
мгновение огромное пространство..." и предпо-ложим, что, еще находясь в
естественном состоянии, человек пере-живает глубокий перелом ( о нем речь
пойдет ниже), в силу которо-го он, встречая другого человека, признает в нем
себе подобного. В нем пробуждается активное сострадание, он начинает стремиться
к общению. Но ведь человек только что вышел из природы, и пото-му появление
средств общения нужно пока еще объяснить природ-ными причинами. Поначалу
человек может пользоваться лишь теми "орудиями", которые дала ему
природа, т. е. чувствами, ощущения-ми (sens).
Третье
высказывание. Следовательно,
человеку приходится сво-ими чувствами воздействовать на чувства другого человека.
"Отсю-да - установление чувственно воспринимаемых знаков для выраже-ния
мысли. Создатели языка, конечно, так не рассуждали, но инстинкт подсказал им
такую возможность". У нас есть, стало быть, два сред-ства для воздействия
на чувства другого - движение и голос. Впол-не понятно, что здесь Руссо не
задается ни вопросом о том, что зна-чит "средство" или
"орудие", ни вопросом о голосе как особом типе движения (это
обсуждается в "Эмиле", с. 160). "Движение может воздействовать
на нас непосредственно (осязание)-или опосредо-ванно (жест); в первом случае
воздействие ограничено длиной руки и потому не может передаваться на большое
расстояние, во втором случае оно простирается на длину светового луча. Таким
образом, пас-сивными органами языка для рассеянных
по земле людей могут стать только зрение и слух" (курсив наш).
Именно эта ситуация людского рассеяния, характерная
для естест-венного состояния, требует анализа языковых "орудий". Язык
мог воз-никнуть только в этой ситуации рассеяния людей. Те причины, кото-рыми
его объясняют, можно счесть "природными" лишь в той мере, в какой они
присущи природному состоянию с характерным для него рас-сеянием людей. Язык,
конечно, призван преодолеть это рассеяние, которое именно поэтому и оказывается
природным условием языка.
48 Ж. Москони показывает, что о чисто природном состоянии говорится
и в "Опы-те", но что "эпоха хижин..." трактуется в этих
двух текстах совершенно различ-ным образом". "Analyse et genèse: regards sur la théorie du devenir de l'entendement
au XVIII siècle" in "Cahiers pour
l'analyse", 4, p. 75.
[407]
Природное условие: это
значит, что изначальное людское рассе-яние, вызвавшее язык к жизни, по-прежнему
определяет и языко-вую среду, и саму сущность языка. То, что язык должен
развертывать-ся в пространстве, то, что он обречен на разбивку, - не случайная
черта языка, но печать его происхождения. На самом деле это рассеяние никогда
не уходит в прошлое: его нельзя считать до-языковым со-стоянием, которое
порождало бы язык, устраняясь с его появлени-ем. Изначальное рассеяние людей
оставляет свою мету на языке. Мы еще убедимся в этом: почвой и пространством
артикуляции, членораздельности, вводящей и устанавливающей различие, высту-пает
природное рассеяние людей или пространство как таковое.
В этой связи понятие природы
становится еще более загадоч-ным, и если мы хотим освободить Руссо от
самопротиворечий, нам понадобится много исследовательского внимания и душевных
сил.
Итак, все природное
поначалу ценится высоко, а потом обесце-нивается: изначальное - это низшее,
сохраненное в высшем. Язык жестов и голосовой язык, зрение и слух "равно
естественны". И од-нако один из них все же оказывается более естественным,
и в этом смысле - первичным и лучшим. Это язык жестов - "более простой и
менее зависящий от условностей". Конечно, и в нем есть свои ус-ловности.
Руссо далее говорит о жестовом коде. Однако этот код ближе к природе, чем
словесный язык (langue parlée). Именно по-этому
Руссо поначалу хвалит язык жестов и лишь потом - когда ему нужно доказать
превосходство страсти над потребностью - заявля-ет, что речь выше жеста.
Противоречие это, однако, лишь кажуще-еся. Естественная, природная
непосредственность - это одновре-менно и исток, и итог, причем в двояком смысле
обоих этих слов: рождение и смерть, незавершенный набросок и законченное совер-шенство.
Значит, всякая ценность определяется ее близостью к при-роде в некоем
абсолютном смысле. Однако структура самого поня-тия природы включает в себя два
полюса, и потому приближение означает здесь одновременно и удаление. Все противоречия
дискур-са Руссо становятся упорядоченными, необходимыми
и разрешимы-ми в рамках структуры понятия "природа". Еще до всякого определе-ния закона природы существует,
жестко обусловливая любое наше рассуждение, закон понятия природы.
Улаженное таким образом
противоречие ярко обнаруживается в тот момент, когда Руссо, восхваляя язык
жестов, говорит о любви. Да-лее он скажет, что именно эта страсть лежит в
основе напевной ре-чи, а пока он полагает, что ее лучше всего изображает
рисунок. Зре-ние - это самый естественный, выразительный и живой путь признания
в любви: в нем больше непосредственности и пылкости,
[408]
a значит, больше
энергии, живости, свободы. В "Опыте" Руссо справ-ляется с этим
противоречием, расщепляя его на два полюса: в нача-ле звучит похвала, а в конце
- проклятие бессловесному знаку. В пер-вой главе восславляется немой язык -
язык взгляда и жеста (который Руссо отличает от обычной жестикуляции): "Мы
говорим скорее глазам, нежели ушам". В последней главе, уже на другом
полюсе ис-тории, говорится о наивысшей степени несвободы в обществе, ос-нованном
на обмене немыми знаками: "Общество приняло свой окончательный вид: если
отныне в нем что-то и изменяется, то лишь силой пушек и золота. Народу больше
нечего сказать, кроме как "да-вайте деньги", для чего достаточно
объявлений на перекрестках или солдатского постоя".
Немой знак есть знак
свободы, когда он выражает нечто непо-средственно; и то, что он выражает, и
тот, кто выражает себя посред-ством знака, наличествуют в собственном смысле
слова (propre-ment). Здесь нет ни окольных путей, ни анонимности. Однако
немой знак становится выражением рабства, когда вся система означения
наводняется пред-ставляющим посредничеством: из-за постоянно-го круговорота и
бесконечности отсылок - от знака к знаку, от пред-ставляющего к представляющему
(représentant) - собственно (pro-pre) наличное отступает: никто больше не наличествует ни для кого - даже
для себя самого; а смыслом больше нельзя обладать, ибо не-возможно остановить
непрерывный поток бесконечного движения означения. У знаковой системы нет
наружи. Так как именно речь разверзла эту пропасть означения, в которой сама же
может погиб-нуть, было бы заманчиво вернуться к тому древнему моменту, ког-да
знак уже возник, а речи еще не было, ибо страсть, уже свободная от потребности,
но еще пока неподвластная членораздельности и раз-личию, выражает себя неслышно
- через непосредственно восприни-маемый знак:
"Хотя
язык жеста и звуковой язык равно естественны, первому научиться легче49, он
меньше зависит от условностей: наш глаз воспринимает больше предметов, чем ухо,
а зрительные образы разнообразнее и выразительнее
49 Эти доводы не характерны для Руссо. Они во многом связаны со
второй час-тью "Essai sur
l'origine des connaissances humaines" (Section première sur
l'origine et les progrès du langage) Кондильяка. Через Кондильяка Руссо отсылает нас и к Уор-бертону (op. cit.), a быть может, и к "Réflexions critiques sur la poésie et la peinture"
аббата Дюбо (1719) (ср. особенно гл. XXXV о происхождении
языков), а также к "Rhétorique"
преподобного Лами, на которого Руссо
ссылается в "Опыте". Обо всем этом см. издание "Второго
рассуждения", подготовленное Ж.Старобинским в "Pléiade" (особенно
note 1, р. 151), а также его прекрасные исследования, по-священные
знаку в "Transparence et
l'obstacle" (p. 169 sq.).
[409]
звуков,
они сообщают нам больше за меньшее время. Говорят, что любовь изобрела рисунок;
она смогла изобрести и речь, но не столь удачно. Недо-вольная речью, любовь
пренебрегает ею: у нее есть другие, более живые спо-собы выражения. Как много
сказала своему милому та, что с таким чувством начертала его тень! Разве сумела
бы она передать звуками это движение па-лочки?"
Это движение палочки,
которой она с чувством начертала ми-лый образ, неотделимо от тела. В отличие от
устного или письмен-ного знака оно не отрывается от вожделеющего тела
рисовальщицы или же от непосредственно воспринимаемого образа Другого. Конеч-но,
на конце палочки возникает некий образ, но он не вполне отде-лен от
изображаемого (représenté): тот, кто изображен на
рисунке, поч-ти лично присутствует (presque présent) в своей тени. Тень или палочка отодвинуты от него на
ничтожно малое расстояние. Рисовальщица, держа сейчас в руке палочку, почти
касается того, кто почти стал ее другим Я, и дело лишь за малым, причем эта
малая разница - зри-мость, разбивка, смерть - несомненно есть (перво)начало
знака и раз-рыв с непосредственно данным; ведь контуры означения очерчива-ются
как раз для того, чтобы наиболее решительно редуцировать непосредственно
данное. Таким образом, мысль о знаке начинает-ся от его границы, которую нельзя
считать ни природной, ни услов-ной. И эта граница, за которой знак невозможен,
за которой он уже должен был бы непосредственно предъявить нам означаемое или
вещь как таковую, необходимо
оказывается ближе к жесту или взгля-ду, нежели к речи. Идеальность звука
сущностно функционирует как способность к абстрагированию и опосредованию.
Движение па-лочки уже заключает в себе всевозможные дискурсы, однако ника-кая
речь не может его воспроизвести, не обедняя и не искажая. Пись-менный знак
телесно не представлен, но само это отсутствие предвосхищается уже в невидимом
эфире, в речевой стихии, не спо-собной подражать телесным контактам и
движениям. Жест - ско-рее жест страсти, нежели потребности, рассматриваемый во
всей чи-стоте его (перво)начала, - изначально предохраняет нас от заведомо
отчуждающей речи, уже содержащей в себе отсутствие и смерть. Вот почему в тех
случаях, когда жест не предшествует речи, он воспол-няет ее, исправляя ее
недостатки и заполняя пробелы. Движение па-лочки восполняет все виды речи,
которые - в случае большей уда-ленности - должны были бы его подменить. Эти
отношения неизменной взаимной восполнительности определяют порядок язы-ка.
Таково (перво)начало языка как оно фактически описано (но прямо не заявлено) в
"Опыте о происхождении языков" - опять-та-
[410]
ки в полном соответствии со "Вторым
рассуждением". В обоих этих текстах непосредственно наблюдаемый жест,
более естественный и более выразительный, выступает как добавка, как
восполнение к речи, которая, в свою очередь, и сама подменяет жест. Эта графика
восполнительности и есть (перво)начало языков; она отделяет жест и речь,
изначально единые в своей абсолютно непосредственной и естественной мифической
чистоте, от крика:
"Первый язык человека,
наиболее всеобщий и наиболее энергичный, - единственный язык, который был нужен
человеку еще до того, как возник-ла необходимость в чем-то убедить собравшихся
вместе людей, - это крик самой Природы... Когда мыслей у людей стало больше, а
распространяться они начали шире, когда язык стал средством более тесного
общения, люди стали придумывать все новые знаки и такой язык, который можно
было бы использовать более широко... Они начали
разнообразить модуляции голоса и добавили к этому еще и жесты: по самой своей
природе они более выразитель-ны, а по смыслу менее зависимы от того, что им
предшествует" (с. 148. Кур-сив наш).
Жест здесь не что иное,
как добавка к речи, но добавка эта
есть не искусственное восполнение, но скорее воз-врат (re-cours) к более
естественному, более выразительному, более непосредственному зна-ку. Жест более
всеобщ, поскольку он меньше зависит от принимае-мых условностей50. Однако, поскольку жест предполагает расстояние и
разбивку (espacement), некую среду видимости, он
теряет свою действенность, когда при увеличении расстояния или при каких-то
помехах видимость нарушается, и тогда жест заменяется речью. Все, что есть в
языке, предполагает подмену, причем само понятие под-мены предшествует
оппозиции природы и культуры: восполнение мо-жет быть как естественным (жест),
так и искусственным (речь).
"Однако жест может указывать лишь на наличные объекты, которые неслож-но описать, и
на видимые действия; жест не может
быть универсальна при-менимым, поскольку плохая видимость и другие помехи
делают жест беспо-лезным (к тому же жест скорее
требует внимания, нежели возбуждает его), и потому люди в конце
концов научились заменять жест
членораздельными движениями голоса, голосовыми артикуляциями: эти движения,
артикуля-ции, не соотносятся неким тождественным образом с теми или иными иде-ями,
но они способны представить любую идею посредством установленных
50 По поводу "естественного языка" детей говорится:
"К звуковому языку добав-ляется (se joint) не менее энергичный язык жестов. Этим
языком говорят не дет-ские руки, но детские лица" ("Emile", p. 45.
Курсив наш).
[411]
человеком знаков. Эта замена, однако, возможна лишь при общем
согласии, причем оно нелегко дается тем людям, грубые органы которых еще не про-шли
достаточной тренировки. Правда, еще трудней помыслить эту замену как таковую,
поскольку ведь такое единодушное согласие должно быть чем-то мотивировано, да и
речь уже была бы необходима для того, чтобы учре-дить пользование речью"
(с. 148-149. Курсив наш).
Речь возбуждает внимание,
а зрительное восприятие требует вни-мания: быть может, потому, что слух всегда
открыт и доступен воз-действию, что он пассивнее взгляда? Более естественно закрыть гла-за или перевести
взгляд в сторону, нежели помешать себе слышать то, что ты слышишь. Именно в
этой естественной ситуации, заме-тим, прежде всего и оказывается младенец.
Эта структура
восполнительности - продуманная, двусторонняя, взаимоотраженная, бесконечная -
только и может объяснить, как язык пространства, взгляд, немота (которые, как
было известно Рус-со51, все означают
смерть) порой подменяют собой речь, ибо она го-раздо более опасна отсутствием и
затратой жизненной энергии. Лю-бовь "смогла изобрести и речь, но не столь
удачно. Недовольная речью, любовь пренебрегает ею, у нее есть другие, более
живые спо-собы выражения. Как много сказала своему милому та, что с таким
чувством начертала его тень на земле. Разве сумела бы она передать звуками это
движение палочки?"
Таким образом, уже и
после изобретения языка и зарождения стра-сти желание, стремясь овладеть
наличием по уже знакомой нам схе-ме, прибегает к движению палочки, руки и
глаза, к немоте, отяго-щенной речью. Дело идет о восполняющем возврате к
наиболее естественному, а вовсе не о происхождении языка. Далее Руссо уточ-няет
это, проводя различие между жестом и жестикуляцией: жест чертит тень наличия и
безмолвно управляет первометафорой, жес-тикуляция выступает как нескромная и
неловкая добавка к речи. Это дурное восполнение. Безмолвный язык любви - это не
доязы-ковой жест, а "немое красноречие".
"Наши
жесты (жесты европейцев) означают лишь врожденное беспокойст-во характера, и не
о них я буду говорить. Только европейцы жестикулируют при разговоре: так что
вся сила их языка - в их руках; к ней они добавляют
51 "Психоанализ
скажет нам: немота во сне - это обычное изображение смерти". (Freud. "Le choix des trois coffrets"). В "Rêveries" Руссо говорит также, что безмол-вие
- это "образ смерти" (р. 1047).
[412]
и
силу своих легких - но это мало что дает. Там, где франк выбивается из сил,
произнося многословную тираду, турок вынимает на миг изо рта труб-ку, роняет
вполголоса два слова - и уничтожает противника одним изрече-нием". (В
данном случае турок выступает не как представитель Севера, по-добно своему
языку, но как человек с Востока. Мы же относимся одновре-менно и к Северу, и к
Западу.)
Значимость немого знака -
трезвость и скромность в речи, "эко-номия" речи.
"С
тех пор как мы научились жестикулировать, мы позабыли искусство пан-томимы по
той же причине, по которой, располагая многими прекрасными грамматиками, мы уже
не понимали египетских символов. То, что древние высказывали с наибольшей
живостью, они передавали не словами, а знака-ми, они не говорили, а
показывали".
То, что, собственно,
показывали древние, - постараемся это по-нять - было не вещью, а ее
иероглифической метафорой, ее види-мым знаком. Такая похвала египетской
символике может вызвать у нас удивление: ведь это хвала письму и одновременно
хвала дикос-ти, точнее - хвала тому письму, которое, как нам затем говорят, по-добает
дикарям. Дикость - это не характеристика первобытного, чи-сто природного
состояния человека, но скорее - зарождающегося общества, первоначального языка
и первых страстей. Это состоя-ние по своей структуре предшествует состоянию
варварства, кото-рое, в свою очередь, предшествует гражданскому обществу. По су-ти,
в главе "О письме" (V) египетские иероглифы определяются как наиболее
грубое и наиболее древнее письмо. Оно подобает людям, образующим народ,
находящийся на стадии дикости:
"Чем
грубее письмо, тем древнее язык. Первый способ письма состоял в изображении не
звуков, а самих предметов, то ли в прямом виде, как делали мексиканцы, то ли в
аллегорических образах, как поступали египтяне. Эта стадия отвечает языку
страстному и предполагает уже наличие какого-то об-щества и потребностей,
порожденных страстями... Изображение предметов подобает диким народам".
Иероглифический язык -
это язык страсти. Дикость наиболее близка к (перво)началу языка, связанному со
страстью. Парадокс здесь заключается в том, что дикость столь же близка письму,
как и речи, поскольку жест, который в иных случаях способен выражать
потребность, в данном случае представляет страсть. Жест - это пись-
[413]
мо не только потому, что
он, подобно движению палочки, чертит рисунок в пространстве, но и потому, что
означающее как таковое означает опять-таки означающее, а вовсе не саму вещь и
не какое-либо непосредственно представленное означаемое. Иероглифиче-ский знак
уже аллегоричен. Жест, который предваряет словесный язык, который "что-то
говорит глазам", - таково дикарское письмо.
"Откройте
древнюю историю; вы найдете в ней множество способов нагляд-ного убеждения,
которые всякий раз добиваются более надежного результа-та, чем любые речи,
которыми их можно было бы заменить.
Предмет, пока-занный до начала разговора,
волнует воображение, возбуждает любопытст-во, держит ум в напряжении и в
ожидании того, что же, собственно, будет сказано. Я заметил, что итальянцы и
провансальцы, у которых обычно жест предваряет речь, этим приемом возбуждают
внимание и привлекают слуша-телей. Но самый энергичный язык - тот, где знак
говорит все до начала ре-чи. Разве Тарквиний и Фрасибул, сшибая головки мака,
Александр, прикла-дывая печать к устам своего фаворита, и Диоген, прогуливаясь
перед Зено-ном, не говорили этими жестами яснее, чем словами? Какое сочетание
слов могло бы так же хорошо выразить их мысли?"" (Курсив наш.)
Каким образом язык жеста
или взгляда может выразить в одном случае - страсть, в другом - потребность?
"Противоречие" между этими различными текстами выражает единство
намерения и необ-ходимость ограничения (contrainte).
1. Руссо Говорит о своем
желании непосредственного наличия. Когда оно более
удачно представлено голосом, устраняющим рассея-ние людей, Руссо
восхваляет живую речь как язык страстей. Когда же непосредственное наличие более удачно представлено жестом и взглядом в
их непосредственной близости и подвижности, Руссо восхваляет самое дикое
письмо, которое вообще не является пред-ставлением устной речи, т. е. иероглиф.
2. Это понятие письма обозначает место
несообразности, некоей по-следовательной непоследовательности в системе понятий
- не только "Опыта", и не только Руссо. Эта непоследовательность
связана с тем, что единство потребности и страсти (со всей системой относящихся
к
52 Все эти примеры, похожим образом
описанные, мы находим в IV книге "Эми-ля". Здесь в духе античного
красноречия воздается хвала экономии речи: "То, что говорилось с
наибольшей живостью, выражалось не словами, а знаками, по-казывалось, а не
высказывалось. То, что мы видим, волнует воображение, возбуж-дает любопытство,
держит ум в напряжении и в ожидании того, что будет сказа-но, хотя подчас
ничего более и не говорится. Фрасибул и Тарквиний сшибали головки мака,
Александр прикладывал свою печать и т. д. Какое сочетание слов могло бы так же
хорошо передать их мысли?" (Р. 400).
[414]
ним значений) непрестанно
стирало тот предел, на котором Руссо так настаивает. Руссо заявляет о существовании этого срединного стерж-ня,
без которого обрушилась бы вся концептуальная постройка, и хо-чет помыслить его как некую отличительную
черту, однако он описы-вает его как
различАние, связанное с восполнением. А это влечет за собой в его графике
причудливое единство страсти и потребности.
Как письму удается
выявить это единство? Как может письмо, по-добно, например, состраданию,
находиться одновременно и в при-роде, и вне природы? И что значит здесь
пробуждение письма (как ранее - пробуждение воображения), если оно не
принадлежит ни при-роде, ни ее Другому?
Письмо предшествует речи
и следует за ней, оно объемлет речь. Это истинно с той единственной точки
зрения, которая нас в дан-ный момент интересует: т. е. с точки зрения структуры
"Опыта". С одной стороны, теория письма следует за генеалогией речи и
пред-лагает себя в качестве некоего восполняющего приложения. После того как
происхождение речи из страсти уже было описано, появи-лась дополнительная
возможность рассмотреть письмо как допол-нение (accessoire),
дабы
получить добавочные знания о состоянии языков. Этот заявленный Руссо проект является
исходным и направ-ляющим для всей главы "О письме". Подытожив
прогресс языков и разрастание восполнений и подстановок, которые подчиняют его
своему закону (так, новые артикуляции "встают на место" стертых
акцентов, "мысли встают на место чувств" и проч.), Руссо вводит но-вый
смысловой поворот: "Другое средство сравнения языков и суж-дения об их
древности дает нам письмо - в обратной пропорции к совершенству этого
искусства".
Однако письмо должно было
возникнуть раньше речи, порожден-ной страстью. Движение палочки и иероглиф уже
умели выразить страсть - еще до того, как страсть исторгла "первые звуки
голоса", и так как письмо будет признано потом языком потребности, мы
должны были бы сказать, что оно выражает потребность до потреб-ности. Таким
образом, при первом своем упоминании письмо еще не связано ни с какими разграничениями - даже с различАнием по-требности
и страсти. Обнаружившиеся преимущества письма
уже потребовали новой системы понятий.
Таким образом,
метафорическое (перво)начало речи пробужда-ется, открывает глаза в самом
средоточии языка, а страсть, исторга-ющая первые звуки голоса, имеет
определенное отношение к обра-зу. Зримость, вписанная в сам акт рождения
голоса, это не только акт восприятия, но и акт означения. Письмо - это канун
речи. Это об-наруживается уже в первой главе.
[415]
"Дарий,
войдя в Скифию со своей армией, получает от скифского царя ля-гушку, птицу,
мышь и пять стрел; посланец молча передает ему этот дар и удаляется. Грозная
речь была понята, и Дарий с величайшей поспешностью возвращается в свою страну.
Замените эти
символы письмом (фонетическим
письмом); чем больше в нем будет угроз, тем меньше оно устрашит. То была бы
лишь хвастливая выходка, над которой Дарий бы только посмеялся"53. Чуть ниже, после ряда примеров из
библейской и древнегреческой истории, он говорит: "Итак, речь, обращенная к зрению, убедительнее, чем речь, обра-щенная к
слуху. И вряд ли найдется человек, который не
почувствует истины суждения Горация на этот счет. Бесспорно также, что самые
убедительные речи - именно те, в которых больше всего образов, а звуковая энергия мощ-нее всего
тогда, когда звуки воздействуют, подобно цветам" (курсив наш).
Отсюда важное следствие: красноречие связано с
образом. Тем са-мым уже возвещается, что "первый язык не мог не быть
образным" (название III главы). Метафора в разговорном языке извлекает
свою энергию из того, что доступно
зрению, и из особого рода устной пикто-иероглифики. Итак, если учесть, что в
других местах Руссо свя-зывает эту зримость, пространство, живопись, письмо и
проч. с по-терей энергии страсти, с потребностями, а иногда даже со смертью, то
необходимым будет вывод о том, что преимущество
письма заклю-чается в соединении весьма разнородных или объявленных
таковы-ми ценностей. Однако Руссо не может открыто провозгласить это единство
как преимущество письма. Он может лишь тайком описы-вать все это, играя
различными элементами своих собственных рас-суждений. Впадая в противоречие с
самим собой, он помещает пись-мо обок с потребностью, а речь - обок со страстью.
В том отрывке,
51 Этот рассказ, который приводится во всех крупных работах,
посвященных ис-тории письма, дошел до нас через Клемента Александрийского и
Геродота. Рус-со, возможно, читал его в "Essai sur les hiéroglyphes" Уорбертона:
"Климент Алек-сандрийский передает нам эту историю так: "По словам
Ферекида Сиросского, Идантира, царь скифов, перед сражением с Дарием,
перешедшим Истр, послал ему вместо письма мышь, лягушку, птицу, дрот и плуг в
качестве символов". Эти дары должны были заменить собой речь или письмо;
мы видим, что здесь значе-ние выражено соединением действия и
изображения". Варбуртон приводит в примечании толкование Геродота (I.IV): "Дарий
полагал, что скифы хотели ска-зать ему этой загадкой, что они ему подарили
землю и воду и сами подчинились ему. Мышь, как он считал, означала землю,
лягушка - воду, птицу можно было сравнить с лошадью, а стрелами они показывали,
что лишаются своей власти. Од-нако Гобрий, один из тех, кто сокрушил
владычество магов, дал другое истолко-вание: "Если, говорит он, вместо
того чтобы улететь, как птица, вы спрячетесь в земле или в воде, как мыши или
лягушки, вы погибнете от этих стрел". А Геро-дот вместо копья говорит о
пяти стрелах и не упоминает о плуге... Я думаю, что доставил читателю
удовольствие, присовокупив этот комментарий Геродота к тексту Ферекида"
(р. 63-65).
[416]
который мы только что
приводили, речь, очевидно, идет о знаках стра-сти. Это подтверждается далее в
определении иероглифического письма как "языка, исполненного
страсти". Но хотя "энергия зву-ков мощнее всего, когда звуки
действуют на нас, подобно цветам", тем не менее вовсе не цвет, и не
пространство сами по себе взывают к страсти. Руссо неожиданно перевертывает
порядок доказательст-ва: одна лишь речь способна выразить или возбудить страсть.
"Но
коль скоро надобно взволновать сердце и зажечь страсти - дело обсто-ит совсем
иначе. Впечатление от последовательности речи, которая поража-ет нас удар за
ударом, создается постепенно и вызывает совершенно иное
чувство, нежели наличие самого предмета, который
можно охватить целиком с одного взгляда. Представим себе горестное состояние,
хорошо нам знако-мое. Зрелище удрученного человека вряд ли растрогает вас до
слез, но дайте страдальцу высказать все, что он чувствует, и вы разрыдаетесь.
Только таким образом и производит впечатление сцена трагедии*. Пантомима без речей нас почти не
взволнует, речь и без жестов исторгает слезы. Страстям
свой-ственны определенные жесты, но им также присущи особые интонации, и именно эти интонации вызывают у нас трепет; неразрывно связанные с голо-сом, они проникают до глубин нашего
сердца, доносят туда, помимо нашей во-ли, породившие
их движения души, и мы переживаем то, что слышим. Ска-жу
в заключение, что видимые знаки воспроизводят мысль более точно, но зву-ки
возбуждают более живой интерес".
В этом отрывке мы могли
вычленить две главные линии.
Прежде всего, звук больше
трогает, интересует, увлекает нас, по-скольку он проникает
в нас. Это - стихия внутриположного, по-скольку
сущность звука, его собственная энергия, предполагает его обязательное
восприятие. Как мы говорили выше, я могу закрыть гла-за, я могу избежать
прикосновения тел, которые я вижу и воспри-нимаю на расстоянии. Однако моя
страдательность и моя страсть (ma passivité et ma
passion) всецело открыты для "интонаций, от ко-торых нельзя спрятать
воспринимающий их орган", которые, буду-чи неразрывно связаны с голосом,
"проникают до глубин нашего сердца, доносят туда, помимо нашей воли,
породившие их движе-ния души". Звуки голоса проникают в нас насильно, это
главный путь взлома и интериоризации, взаимодействие которых происходит при
* В другом месте я говорил о том, почему притворные страдания
трогают нас больше, чем истинные. Так, смотря трагедию, рыдает и тот, кто за
всю свою жизнь не пожалел ни одного несчастного. Изобретение театра дает
прекрасный повод нашему самолюбию кичиться добродетелями, которых у нас вовсе
нет (примеч. Руссо).
[417]
"слушании
собственной речи" (s'entendre parler) в структуре
голоса и разговора54.
Это насилие голоса
заставляет Руссо умерить похвалу страсти и отнестись настороженно к этому союзу
голоса и сердца. Однако здесь есть и другое насилие, которое еще больше
усложняет эту схему. В го-лосе сама наличность предмета исчезает. Самоналичие
голоса и "слы-шания собственной речи" прячет от нас ту самую вещь,
которую ставит перед нами пространство зримого. При исчезновении вещи голос
замещает ее звуковым знаком, который, подменяя утаенный предмет, способен
проникать "до глубин нашего сердца". Единст-венный способ
интериоризации явления - это преобразование его в феномен звука (akoumène). A все это, в свою очередь, предполага-ет изначальную
синергию и синэстезию, равно как и то, что сокрытость наличия в форме предмета,
бытия оче-видного (l'être-devant les yeux), бытия подручного
(sous-la-main), устанавливает в самом (пер-во)начале речи особого рода
условность или даже ложь. Речь никог-да не дает нам вещь как таковую, но лишь
ее подобие, которое, од-нако, глубже затрагивает, сильнее "поражает"
нас, нежели сама истина. С оценкой речи связана еще одна двусмысленность. Нас
волнует не само наличие предмета, но его звуковой знак: "Впечат-ление от
последовательности речи, которая поражает нас удар за уда-ром, создается
постепенно и вызывает совершенно иное чувство, нежели наличие самого
предмета... Я уже говорил о том, почему при-творные страдания трогают нас
гораздо больше истинных..." Если театр и подвергается осуждению, то вовсе
не потому, что он, судя по его названию, есть место зрелищ, а потому, что в нем
мы принужде-ны слушать.
Этим объясняется ностальгия
Руссо по обществу потребностей, которое Руссо в иных случаях так сурово
осуждает. Это - греза о не-мом обществе, об обществе до появления языков, т.
е., строго гово-ря, об обществе до общества.
"Это
наводит меня на мысль, что не будь у нас иных потребностей, кроме те-лесных, мы
прекрасно могли бы обойтись без слов и вполне понимали бы друг друга, прибегая
лишь к языку жестов. Мы смогли бы основать общест-во, мало отличающееся от
существующего ныне, и оно даже лучше продви-галось бы к своей цели. Мы умели бы
учреждать законы, избирать вождей, изобретать ремесла, торговать, короче -
делать почти все, что мы делаем, при помощи слов. На Востоке эпистолярный язык
"салямов", не опасаясь ревнивцев, передает секреты влюбленных сквозь
стены хорошо охраняемых
64 Cf. "La voix et le
phénomène".
[418]
гаремов.
Немые слуги султана понимают друг друга и все, что им говорят знаками, так же
хорошо, как если бы то были слова".
По сравнению с этим обществом немого письма воцарение речи
представляется катастрофой, непредвиденным несчастьем. Ничто не может
обосновать его необходимость. В конце "Опыта" эта схе-ма заменяется
прямо противоположной.
Ситуация еще более
усложняется, если учесть, что язык потреб-ностей - это естественный язык и что,
следовательно, трудно най-ти надежный критерий для отличения этого немого
общества от об-щества животных. Мы замечаем, что единственное различие между
тем, в чем Руссо видит устойчивость языка животных, и прогрессом человеческих
языков не связано с каким-нибудь органом, с каким-нибудь чувством, что его
нельзя обнаружить ни в порядке зримого, ни в порядке слышимого. И вновь - эта способность подменять один орган другим, расчленять
пространство и время, зрение и голос, руку и ум - словом, именно эта
способность к построению восполнений и
есть подлинное "(перво)начало" (или не-первоначало) языков: чле-нораздельность
как таковая, расчленение природного и условного, природного и неприродного.
Именно на это стоит обратить внима-ние в конце I главы:
"Из
этих наблюдений, по-видимому, следует, что искусство сообщения мыс-лей
порождено не столько наличием органов речи, сколько свойственной человеку
способностью применять свои органы для подобной цели, и не будь у него голоса и слуха, он использовал бы для передачи
мыслей другие органы. На-делите человека какой угодно грубой
организаций, и тогда он, бесспорно, приобретет меньше идей, но если у него и
ему подобных будет какое-либо средство общения, благодаря которому один получит
возможность воздей-ствовать, а другой - воспринимать, они сумеют в конце концов
сообщить друг другу все свои мысли. У животных для такого общения имеется более
чем достаточно средств, и однако ни одно животное никогда не воспользо-валось
этим. Здесь, мне кажется, мы сталкиваемся с весьма характерным различением. Те животные, которые трудятся и живут сообща, - бобры, му-равьи,
пчелы - обладают от природы каким-то языком для взаимопонимания; в этом я
ничуть не сомневаюсь. Можно даже полагать, что язык бобров и
му-равьев весь заключается в жесте и что-то
говорит только зрению. Как
бы то ни было, все эти языки - природные, а не благоприобретенные. Животные
владеют ими от рождения; языки эти свойственны всему их роду и повсюду одни и
те же; животные не вносят в свой язык никаких изменений, никако-го прогресса.
Условный язык принадлежит лишь человеку".
[419]
Язык животных - и вообще
животное состояние - представля-ет здесь еще живой миф об устойчивости языка
животных, о его сим-волической несостоятельности, об отсутствии в нем
восполняюще-го механизма. Если рассматривать понятие
животного состояния не в его познавательном содержании, но сообразно
с его функцией, мы увидим, что оно
должно определять тот момент жизни, который по-ка еще не ведает всех тех
явлений, возникновение и игру которых мы хотели бы описать, а именно символа,
подмены, нехватки, воспол-няющего добавления и проч., - это жизнь, еще не
почавшая игру вос-полнений и одновременно непочатая этой игрой, жизнь, лишенная
различАний и расчленений.
Этот обходный путь
необходим нам для того, чтобы заново осмыс-лить роль понятия членораздельности (articulation). Она починает язык (langage), она открывает
слово как установление, рожденное страстью, и в то же время она несет угрозу
первоначальному слову -пению. Членораздельность притягивает язык к потребности
и разу-му (они соучастники) и, следовательно, оказывается наилучшим об-разом
предуготовлена к письму. Чем больше в языке членораздель-ности, чем меньше в
нем напевности, чем он рациональнее, тем менее он музыкален, тем меньше он
теряет на письме и лучше вы-ражает потребности. Язык становится северным.
Руссо хотелось бы
представить это движение как случайность. Од-нако он описывает его изначальную
необходимость. Это роковое событие в то же время является "естественным
шагом вперед". Оно не захватывает уже сложившееся пение, музыку во всей ее
полно-те. До появления членораздельности не существует, как известно, ни речи,
ни пения, ни, стало быть, музыки. Без членораздельности невозможно ни выражать
страсть, ни подражать ей. "Крик приро-ды" ("Второе
рассуждение"), "простые звуки, которые естествен-но выходят из
гортани" ("Опыт", гл. IV) - это еще не язык, по-скольку эти
звуки нечленораздельны. "Голоса природы невнятны" (inarticulées) ("Опыт", гл. IV). Условность властвует лишь над
арти-кулированностью, членораздельностью, которая отрывает язык от крика и
нарастает с использованием согласных, времен и долгот. Язык, стало быть, рождается в процессе собственного
вырождения. Вот почему при попытке истолковать
способ описания у Руссо, ко-торый
стремится не к восстановлению фактов, но к измерению раз-рывов, было бы,
пожалуй, неразумно называть нулевой ступенью или простым (перво)началом то, от
чего идет отсчет расстояний, на ос-
[420]
нове чего очерчивается
структура. Нулевая ступень или (перво)нача-ло предполагают такое простое
начало, которое якобы не является одновременно началом вырождения и может
мыслиться в форме наличия как такового - независимо от того, идет ли речь о
каким-то образом измененном наличии, прошлом событии или же о веч-ной сущности.
Чтобы говорить о простом (перво)начале, нужно бы-ло бы измерить его удаленность
по прямой линии и в одном направлении. Разве не ясно, что на уровне описаний
Руссо такого не допускает?
Обсуждение вопроса о
(перво)начале и нулевой ступени позво-ляет пояснить заявленный Руссо замысел и
вносит свои поправки во многие устойчивые или не вполне продуманные трактовки
этой те-мы. Однако, вопреки этому заявленному замыслу, рассуждение Рус-со
обусловлено сложной структурой обстоятельств, всегда прини-мающей форму
восполнения (перво)начала. Заявленный Руссо замысел тем самым не уничтожается,
но вписывается в систему, над которой он не властен. Стремление к (перво)началу
выступает как непреложная и неустранимая функция безначального синтаксиса. Рус-со
хотел бы отделить первоначальность от восполнительности. И на его стороне - все
права, предоставляемые нашим логосом. В самом деле, немыслимо и недопустимо,
чтобы нечто, называемое (пер-во)началом, было лишь точкой в системе
восполнительности, кото-рая отрывает язык от его первоначальной ситуации, от
его условно-стей, от предназначенного ему будущего, от того, чем язык должен
(был бы) быть и чем он никогда не был, ибо он мог появиться, лишь приостановив
все отношения с каким бы то ни было (перво)началом. История языка с самого
начала есть история восполнения: сперва на-чального восполнения и восполнения
(перво)начала. Обратим вни-мание на игру времен и наклонений в конце гл. IV,
где описывается идеал первоначального языка.
"Так
как голоса природы невнятны, в словах [этого языка] было
бы немно-го артикуляций; нескольких
соединительных согласных, заполняющих зи-яние между гласными, хватило бы для плавности и
легкости произноше-ния. Зато высота звуков была бы весьма разнообразна, а
различные инто-нации умножали бы число
голосовых звуков; другими источниками комби-наций явились
бы долгота и ритм. Таким образом, голосовые
звуки, их раз-личная высота, их количество - как порождения природы - оставляли
бы мало места для артикуляций как условностей; люди пели
бы, а не говорили. Большинство корневых слов возникло бы из подражания
возгласам страсти или звучанию различных предметов. Здесь непрестанно ощущалась бы оно-матопея. В
подобном языке мы нашли бы множество
синонимов, обознача-
[421]
ющих
один и тот же предмет в его различных отношениях*, но мало наречий и отвлеченных слов для выражения самих этих
отношений. Зато было бы много
увеличительных, уменьшительных и сложных слов, вставных частиц для сообщения
ритма периодам и округленности фраз, много неправильно-стей и исключений. Этот
язык пренебрегал бы грамматической
аналогией ра-ди благозвучия, ритмичности, гармонии и красоты звуков. Вместо
аргумен-тов здесь были бы изречения;
здесь убеждали бы, не
доказывая, и изобража-ли, не
рассуждая". А затем, как обычно, упоминаются иные места и времена. "В
некоторых отношениях такой язык походил бы на китайский; в иных - на греческий, в иных - на арабский.
Проследите эти мысли по всем разветвле-ниям, и вы найдете, что Платонов
"Кратил" вовсе не так смешон, как может показаться".
Та стадия, которая здесь
описана в сослагательном наклонении, это уже стадия
языка, порвавшего с жестом, с потребностью, с жи-вотным состоянием и проч.
Правда, это стадия языка, еще не испор-ченного
членораздельностью, условностью, восполнительностью. Время этого языка есть
некий предел - непрочный, недоступный, мифический - между уже и еще не: это
время рождающегося языка, подобному тому, как было время "рождающегося
общества". Ни до, ни после (перво)начала.
Понаблюдав за этой игрой
временных наклонений, продолжим наше чтение. Далее идет глава "О
письме". Уже само заглавие отде-ляет предыдущую цитату от последующей:
обратим внимание на смысл некоторых глаголов и наклонение всех глаголов:
"Кто
станет изучать историю и развитие языков, увидит, что чем однооб-разнее
становятся гласные звуки, тем больше становится согласных, при-чем исчезающие
интонации и выравнивающаяся длительность гласных восполняется
новыми грамматическими сочетаниями и
расчленениями (articulation). Но эти изменения происходят постепенно, в течение
долго-го времени. По мере того как возрастают потребности, усложняются дело-вые
связи и распространяется просвещение, язык меняет свой характер: он становится
более правильным и менее страстным, он подменяет чувст-ва мыслями и обращается
уже не к сердцу, а к рассудку. Именно из-за это-го угасает интонированность и
нарастает членораздельность; язык стано-вится более точным и ясным, но в то же
время - более растянутым, при-глушенным и холодным. Такое развитие кажется мне
вполне естествен-ным".
* Говорят, что в арабском языке есть
более тысячи слов для обозначения верблю-да, более ста - для меча и проч.
(примеч. Руссо).
[422]
Эта восполнительность
делает возможным все, что свойственно человеку: речь, общество, страсть и т. д.
Однако, что именно свой-ственно (propre) человеку? С одной стороны,
все то, возможность чего следует помыслить до человека и вне его. Человек может
воз-вестить о своем появлении лишь на основе восполнительности, ко-торая вовсе
не есть атрибут человека - случайный или же сущностный. С другой стороны,
поскольку восполнительность вообще не есть что-либо (ни наличие, ни
отсутствие), она и не может быть ни суб-станцией человека, ни его сущностью.
Она выступает как игра на-личия и отсутствия, как открытое отношение к игре,
немыслимое в понятиях метафизики или онтологии. Вот почему это свойство (ce propre) человека оказывается ему несвойственным: речь идет о
разрушении свойственного (propre) как такового, о том, что
само-довление или же чистое наличие невозможны и, стало быть, желан-ны для нас.
То, что восполнительность несвойственна человеку, не означает лишь (и притом
столь же определенно), что она вообще не есть свойство (un
propre): это означает также, что игра восполнитель-ности существует до
появления того, что называют человеком, и простирается за его пределы. Человек
называется человеком, лишь если может поставить предел, не допустить к игре
восполнительно-сти "свое другое", а именно чистоту природы, животное
состояние, первобытность, детство, безумие, божество. Приближение к этому
пределу одновременно и угрожает смертью, и манит доступом к жизни без всякого
различАния. История существа, называющего се-бя человеком,
это сорасчлененность (articulation) всех
этих
пределов. Все понятия, определяющие невосполнительность (природа, жи-вотное
состояние, первобытность, детство, безумие, божество и проч.) сами по себе не
имеют, очевидно, никакого истинностного значения. Они принадлежат - как,
впрочем, и сама идея истины -к эпохе восполнительности. Они обретают смысл лишь
в замкну-тых пределах игры.
Письмо все более
предстает перед нами как другое имя самой этой структуры восполнительности.
Учитывая, что членораздель-ность, по Руссо, дает возможность как для речи, так
и для письма (вся-кий язык обязательно является членораздельным, и чем больше в
нем расчленений, тем лучше он подготовлен к письму), мы убеждаемся в том, о
чем, по-видимому, не решался сказать Соссюр в произведе-нии, известном нам под
названием "Анаграмм", а именно что не су-ществует фонем до графем.
Или, иначе, до того, что вносит в речь сам принцип смерти.
Быть может, теперь мы
лучше понимаем позицию Руссо по от-ношению к понятию восполнения, а также
положение нашего соб-
[423]
ственного исследования.
Мало того, что Руссо помимо своей воли мыслит восполнение, что он не согласует
говоримое с тем, что он хо-чет сказать, описанное - с заявленным. Этот отрыв,
или это проти-воречие, должен быть определенным образом организован. Руссо
пользуется словом и описывает вещь. Однако теперь нам становит-ся понятно, что
мы не имеем здесь дела ни со словом, ни с вещью. Слово и вещь суть пределы
предметной отнесенности, которые мо-жет выработать и разметить лишь сама
структура восполнений.
Пользуясь словом и
описывая вещь, Руссо сдвигает и определен-ным образом искажает сам знак
"восполнения", единство означаю-щего и означаемого, сложившееся в
именах (supplément, suppléant), глаголах (suppléer, se substituer), прилагательных (supplémentaire,
sup-plétif), и вводит игру означаемых в рамки плюса и минуса, положи-тельного
и отрицательного. Однако все эти сдвиги и искажения упо-рядочены противоречивым
- и по-своему восполнительным - единством желания. Это похоже на то, что
происходит в снах, проана-лизированных Фрейдом, где несовместимые вещи
допускаются од-новременно ради выполнения желания и вопреки принципу тожде-ства
или исключенного третьего, т. е. вопреки логическому времени сознания. Не
пользуясь словом "сон", вводя другую систему поня-тий, отличную от
метафизики наличия или сознания (и противопо-ставляя сон и явь даже внутри
фрейдовского рассуждения), следо-вало бы определить пространство, в котором это
упорядоченное "противоречие" стало бы возможным, и описать его. Так
называе-мая история идей должна была бы начаться с вычленения этого про-странства
и лишь потом перейти к вопросу о сорасчленениях меж-ду этим полем и другими
полями. Конечно, все эти вопросы мы можем здесь только поставить.
Каковы они - те две
противоречащие друг другу возможности, которые Руссо хочет сохранить
одновременно? И как он это делает? С одной стороны, Руссо стремится утвердить положительную цен-ность всего, что
основано на членораздельности или образует с ней единую систему (страсть, язык,
общество, человек и проч.). Однако он одновременно утверждает и все то, что
вычеркивается самой этой членораздельностью (интонация, жизнь, энергия,
опять-таки страсть и проч.). Поскольку восполнение - это расчлененная структура
этих двух возможностей, Руссо может лишь разложить, разделить ее на две простые
подструктуры, логически противоречивые, но сохраняю-щие в нетронутой чистоте
как положительное, так и отрицательное. И однако Руссо, захваченный - вместе со
всей логикой тождества -графикой восполнительности, говорит нам нечто как бы
против сво-ей воли и описывает то, чего он не хотел бы видеть: а именно что по-
[424]
ложительное есть вместе с
тем отрицательное, что жизнь есть смерть, что наличие есть отсутствие и что
повторы восполнений не охваты-ваются никакой диалектикой - в том смысле, что
над этим поняти-ем, как обычно, властвуют наличие и его перспективы. Конечно,
эта графика восполнительности захватывает не только Руссо. Она за-хватывает
любой смысл, любую речь. И в частности, каким-то осо-бым приемом в нее
включается и само метафизическое рассуждение, внутри которого передвигаются
понятия Руссо. И когда Гегель будет говорить нам о единстве отсутствия и
наличия, небытия и бытия, эта диалектика или история по-прежнему будут - по
крайней мере при-менительно к тому уровню рассуждений, на котором речь шла о
"же-лании высказаться" (le vouloir-dire), - лишь движением
опосредо-вания между двумя полноналичными инстанциями. Эсхатологическая
явленность (parousia) - это также наличие полной речи, подытожи-вающей
все свои различия и расчленения в самосознании логоса. Следовательно, прежде
чем поставить необходимый вопрос об ис-торической ситуации текста Руссо, нужно
сначала определить все признаки его принадлежности к метафизике наличия (от
Платона и до Гегеля), ритмически расчлененной моментами наличия в самона-личии.
Следует соблюдать единство этой устойчивой метафизической традиции,
проявляющееся во всех тех признаках принадлежности, генеалогических схемах и
более сжатых причинных цепях, которые организуют текст Руссо. Необходимо прежде
всего четко понять, что это за историчность, без которой то, что могло бы быть
записано в рамках более узкой структуры, не было бы текстом и прежде всего - не
было бы текстом Руссо. Недостаточно понять текст Руссо внутри системы
мыслительных предпосылок метафизической, или же запад-ной, эпохи, которые мы
здесь скромно пытаемся обрисовать. Нуж-но также понять, что эта история
метафизики, к которой относится и само понятие истории, принадлежит к тому
целому, которое, ко-нечно, уже больше нельзя называть историей. Вся эта игра
скрытых предпосылок столь сложна, что сама попытка выяснить соотноше-ния между
теми или иными элементами этой игры и текстами - на-пример, текстом Руссо -
была бы неуместной. Все это не только трудно, но фактически невозможно, ибо
вопрос, на который мы хо-тели бы тем самым ответить, не имеет, конечно же,
никакого смыс-ла вне метафизики наличия, свойственности (du
propre) и
субъекта. Строго говоря, не существует такого текста, автором или же темой
которого был бы Ж.-Ж. Руссо. Вот из этого главного тезиса нам и ос-тается
вывести строгие следствия, не привлекая второстепенные вы-сказывания на том
основании, что их смысл и их границы уже оп-ровергнуты и оспорены в самой их
основе.
[425]
Атеперь посмотрим, как
действует Руссо в тех случаях, когда он пы-тается, например, определить пределы
возможности того, что, соглас-но его же собственному описанию, невозможно, а
именно возмож-ности естественного голоса или нечленораздельного языка. Это уже
не крик животного (до возникновения языка), но пока еще и не чле-нораздельный
язык, уже проработанный отсутствием и смертью. Между до-языком и языком, между
криком и речью, между живот-ным и человеком, природой и обществом Руссо ищет
этот "зарож-дающийся" предел и дает ему различные определения. Среди
них есть по крайней мере два определения с одинаковой функцией. Оба они имеют
отношение к детству и к Богу. И каждый раз оба взаимоис-ключающих предиката
объединяются, ибо речь идет о языке, свобод-ном от всякой восполнительности.
Модель такого
невозможного "естественного голоса" - это преж-де всего детство. В
"Опыте" она описана в условном наклонении (вспомним анализ невнятных
"голосов природы"), но она присут-ствует и в "Эмиле". Alibi (в другом месте) и in illo tempore (в другое время): здесь речь идет
не о китайце или греке, но о ребенке:
"Все
наши языки - это произведения искусства. В течение долгого времени люди пытались выяснить, существовал ли
естественный язык, общий
для всех людей. Такой язык несомненно существует: это
язык, на котором гово-рят дети до того, как они научаются говорить.
Этот язык нечленораздельный, но богатый интонациями, звучный, понятный.
Когда мы начинаем говорить на взрослом
языке, мы его полностью забываем. Понаблюдаем внимательно за детьми, и тогда мы
вновь научимся этому языку. Знатоки этого языка - кормилицы. Они понимают все
то, что говорят им младенцы, они отвечают им, они ведут с ними вполне связные
разговоры; слова, которые они при этом произносят, совершенно бесполезны: младенцы понимают не смысл слов, а интонацию, которой они
сопровождаются" (с. 45. Курсив
наш).
Говорить,
прежде чем научишься говорить, - вот тот предел, к ко-торому Руссо упорно подводит
нас своими повторами (перво)нача-ла. Этот предел есть предел
невосполнительности. Но поскольку язык уже должен существовать, необходимо
возвестить о восполне-нии еще до того, как оно осуществится, дабы нехватка или
отсутст-вие могли начаться, не начавшись. Не испытав потребности в вос-
* Невма - особые значки, предшественники
нот; ими обозначались на письме повышения или понижения голоса; в данном случае
нечленораздельное пение без слов, особый тип вокализации (примеч. перев.).
[426]
полнении, ребенок вообще
бы не заговорил; если бы он не испыты-вал страданий и нехваток, он не стал бы
звать [другого человека], он бы не заговорил. Но если бы восполнение уже
произошло, если бы оно действительно вступило в силу, тогда ребенок бы
заговорил, уже умея говорить. Но ребенок начинает
говорить, еще не научившись го-ворить. У него есть свой
язык, но этому языку не хватает способно-сти к самозамещению,
к подмене одного знака другим, одного орга-на другим; этому языку не
хватает, как говорил Руссо в "Опыте", "той свойственной человеку
способности, которая позволяет ему пользоваться для этого своими органами, а за
неимением таковых ис-пользовать для этого другие средства". Ребенок - или
понятие ре-бенка - означает существо, у которого есть всего один орган и, сле-довательно,
всего один язык. А значит, его нехватки и страдания единственны и единообразны,
они не допускают никаких подмен и замещений. Таков ребенок у Руссо. У него нет
языка именно пото-му, что у него есть один-единственный язык:
"У
него есть лишь один язык, поскольку он знаком лишь с одним страдани-ем: при
несовершенстве его органов он не отделяет одни впечатления от дру-гих, и все
его беды складываются для него в одно общее чувство страдания" (с. 46).
Ребенок заговорит тогда,
когда различные виды его несчастий станут взаимозаменяемыми, а сам он научится
незаметно перехо-дить от одного языка к другому, играть означающими. Тогда он
по-лучит доступ к порядку восполнения или собственно человеческо-му порядку: он
уже не заплачет от боли, а скажет: "Мне больно".
"Когда
дети научаются говорить, они меньше плачут. Эта перемена естест-венна: один
язык замещается другим... С того момента, как Эмиль скажет однажды: "Мне
больно", - он заплачет лишь от очень сильной боли" (с. 59).
Говорить, прежде чем
научишься говорить; детство есть благо, потому что речь есть благо и свойство (propre) человека. Итак, ребе-нок умеет говорить. Детство есть благо, потому
что умение говорить уже содержит в себе зло членораздельности. Итак, ребенок не
уме-ет говорить. Детство не благо, потому что оно уже заговорило, и дет-ство не
благо, потому что оно еще не умеет говорить, а именно уме-ние говорить есть
благо и свойство человека. Отсюда определенным образом упорядоченная
неустойчивость суждений Руссо о детстве, сближаемом (в отрицательном или в
положительном смысле) то с жи-вотным, то с человеческим состоянием. То, что
ребенок говорит, еще
[427]
не научившись говорить,
может быть обращено к его благу; однако он говорит, не научившись петь, и
потому ребенок - это уже не жи-вотное, которое не умеет ни говорить, ни петь,
но еще и не человек, который умеет и говорить, и петь:
"У
человека есть три различных голоса, а именно голос разговорный, члено-раздельный,
голос поющий или мелодический и голос страстный, интони-рованный, который
пользуется языком страстей, который одушевляет и пе-ние, и речь. Эти три голоса
есть и у ребенка, и у взрослого, однако ребенок, в отличие от взрослого, не
умеет их соединять; подобно взрослому, он умеет смеяться, кричать, жаловаться,
восклицать, стонать, но он не умеет смеши-вать модуляции одного голоса с
модуляциями других голосов. Совершенная музыка - та, которая наилучшим образом
объединяет эти три голоса. Дети к этой музыке не способны, их пение лишено
души. Их язык, как и их разго-ворный голос, лишен интонации: они кричат, но не
интонируют, и как речь их небогата интонациями, так и голос их-энергией"
("Эмиль", с. 161-162).
Членораздельность - там,
где мы ее находим, - выступает как рас-членение частей и органов тела, как
процесс различАния внутри собственного (propre) тела. Но что стирает это
различАние естест-венным выражением? Дыхание. Ведь это дыхание речи, песни, язы-ка,
хотя и нечленораздельного.
(Перво)начало и
предназначение такого дыхания лежат за предела-ми человеческого. Человек не
проходит через стадию дыхания, как про-ходит, например, через детский язык;
дыхание - это удел сверхчеловека. Его начало и его конец уводят в область
теологии, подобно голосу и про-мыслу природы. Руссо строит повторы
(перво)начала именно по этой онто-теологической модели. Образцом этого является
чистое дыхание (pneuma) и непочатая жизнь,
нечленораздельные пение и язык, речь без разбивки: это пример утопический и
атопический, но все равно вполне по нашей мерке. Мы можем назвать и определить
его. Это - невма (neuma), чистая вокализация, особая форма нечленораздельного
пения без слов. Слово это означает дыхание, вдохновленное Богом и обращен-ное к
нему одному. Такое определение дается в "Музыкальном словаре":
"Невма.
Термин, обозначающий cantus-plenus. Невма есть
нечто вроде ко-роткой концовки песнопения, которое находится в конце каждого
куплета литургии и представляет собой простое перебирание звуков без слов. Като-лики
обосновывают это весьма своеобразное пение ссылками на св. Авгус-тина, который
сказал, что человеку, не способному найти достойные слова для восхваления
Господа, вполне пристало обратиться к нему с нестройной песней восхваления:
"Ибо кому подобает обратить такое бессловесное вос-
[428]
хваление,
как не вечному существу, поскольку невозможно ни
безмолвство-вать, ни найти средства для выражения своего восторга, кроме
нечленораз-дельных звуков?" (Курсив наш.)
Говорить, прежде чем
научишься говорить и не умея ни говорить, ни молчать, - вот предел
(перво)начала и одновременно предел чис-того наличия: вполне наличного, живого,
данного в наслаждении, и вме-сте с тем вполне чистого и еще непочатого работой
различения, еще вполне нечленораздельного, не нарушенного в своем самонаслажде-нии
интервалом, разрывом, инаковостью. Этот опыт непрерывного самоналичия Руссо
приписывает только Богу или тем, чьи души настро-ены
в лад Богу. Именно это согласие, это сходство божественного и че-ловеческого
и вдохновляет Руссо, когда он грезит в "Прогулках" об опыте времени,
сведенного к наличию, "в котором наличное
длится вечно, ничем не обнаруживая длительности и не оставляя следа".
Все эти страницы стоит
перечитать: речь идет о болезни времени, наличность которого разрывается
воспоминанием и предвосхище-нием. Наслаждение протяженным и нечленораздельным
наличием - это почти невозможный опыт:
"Вряд ли есть в наших самых живых наслаждениях такой момент, когда наше
сердце поистине могло бы сказать: "Пусть это мгновение длится вечно".
Сердце - это не орган, так как оно не включено в систему различий и
расчленений. Оно не орган, поскольку оно - орган чистой наличности. Руссо
пережил опыт такого почти невозможного состояния на острове Сен-Пьер. Об этом
отрывке писали многие исследователи55, разбирая темы
приро-ды, воды, течения и проч. Лишь сопоставив этот опыт с опытом чи-стой
вокализации, чистых гласных естественного языка и невмы, мы получаем систему
четырех взаимосвязанных значений.
Наслаждение самоналичием,
чистое самовозбуждение, не затро-нутое ничем внешним, подобает лишь Богу:
"Чем
наслаждаемся мы в подобной ситуации? Ничем внешним, только са-мими собой и
своим собственным существованием; пока это состояние длится, человек
самодостаточен, как Бог".
Здесь необходимо движение,
жизнь, наслаждение временем, са-моналичие. Однако в этом движении не
должно быть промежутков, различий,
разрывов:
55 Ограничимся отсылкой к библиографии, приводимой издателями "Rêveries" в "Pléiade"
(р. 1045 sq.).
[429]
"Не
нужен ни абсолютный отдых, ни лишняя суета, нужно лишь однообраз-ное, умеренное
движение без толчков и разрывов. Жизнь без движения - это летаргия. Если
движение неравномерно или слишком быстро - оно пробуж-дает... Движение, которое
не побуждается извне, развертывается внутри нас".
Это движение и есть нечленораздельная речь, речь бессловесная; в
ней достаточно живости для разговора, достаточно внутренней цель-ности и
чистоты, чтобы не соотноситься ни с каким внешним объ-ектом и отталкивать от
себя любое гибельное различие, любую от-рицательную величину; это волшебство,
или, иначе, пение:
"Если
движение это неравномерно или слишком быстро, оно пробуждает; обращая человека
к внешним объектам, оно разрушает очарование грезы, оно отрывает нас от нашего
внутреннего мира и сразу же ввергает нас под ярмо судьбы и людей, заставляя нас
почувствовать наши страдания. Абсо-лютное молчание влечет нас к скорби. Оно
дает нам образ смерти".
Этот опыт, почти
невозможный, почти непосильный в оковах восполнительности, - тем не менее мы
его переживаем, если в на-шем сердце для этого довольно чистоты, переживаем как
восполне-ние, как воздаяние. И
в этом - различие между нашим опытом и бо-жьим опытом:
"Несчастный,
отторгнутый от человеческого общества, не способный к по-лезным и добрым
поступкам ни ради других, ни ради себя самого, может об-рести в этом состоянии
все человеческое блаженство воздаяния, которое ни судьба, ни люди не властны у
него отнять. Правда, это воздаяние получает не всякая душа и не во всякой
обстановке. Нужно, чтобы сердце было в ладу с самим собой и чтобы его
спокойствие не нарушалось никакими страстями".
Различие между богом и
нами в том, что Бог распределяет воз-даяния, а мы их получаем. Вся теология
морали у Руссо предпола-гает (причем в "Викарии" это слово часто
используется), что в силу заботы Бога о человеке его воздаяния всегда справедливы. Лишь Бог может обойтись без
тех восполнений, которые он дарует людям. Бог - это свобода от восполнений.
Невма, волшебство
самоналичия, нечленораздельный опыт вре-мени - это, иначе говоря, утопия. Такого языка - ибо речь идет именно о
языке - собственно говоря, не существует. Он не знает членораздельности,
требующей разбивки и размещения в простран-стве. До различия мест языка не
существует.
[430]
Итак, четыре главы -
"Общие и местные различия в происхожде-нии языков" (VIII),
"Образование южных языков" (XX), "Образова-ние языков
Севера" (X), "Размышления об этих различиях" (XI) - на уровне описаний
противоречат заявленной структуре "Опыта". В этих главах описывается
невозможность языка до возникновения члено-раздельности, т. е. до различия
мест. Ибо мы увидим, что эти различия между двумя полюсами языка всегда
приводят к игре членораздельно-стью, артикуляцией. Таким образом, нельзя
описать общую структуру языка или его сущность, не учитывая его топографию.
Однако имен-но это пытается сделать Руссо, рассматривая язык как таковой до во-проса
об общих и местных различиях в происхождении языков. Этим самым он надеялся
разграничить структуру происхождения языка, или, лучше сказать, происхождение
общеструктурное и происхождение местное: "Все то, что я говорил до сих
пор, относится к первобытным языкам как таковым, а также и к тем изменениям, которые
они пре-терпевают с течением времени, но не объясняет, однако, ни их проис-хождения,
ни различий между ними". Так начинается VIII глава.
Если верно, что
членораздельность, артикулированность, отны-не служит мерой местных различий и
что в языке ничто ее не пред-варяет, то можно ли из этого заключить, что в
классификации язы-ков, в их местном, географическом распределении, в структуре
их становления нет ничего, кроме игры связей, положений, отношений? Можно ли
отсюда заключить, что не существует никакого абсолют-ного, неподвижного и
естественного центра? И здесь опять мы долж-ны отделить у Руссо его описания от
его деклараций.
Руссо заявляет, что такой центр есть, так как имеется
лишь од-но (перво)начало, единственная нулевая точка истории языков. И это -
юг, теплота жизни, энергия страсти. Несмотря на явную симметрию между двумя
главами, несмотря на то описание двояко-го
происхождения языков, о котором речь шла выше, Руссо не хочет говорить о двух полюсах образования языков, но лишь
об их фор-мировании и упадке. Язык поистине складывается лишь на юге. Во-прос
об изначальном центре языка прекрасно проанализирован в средней части
"Опыта", в XX главе, которая намного длиннее и со-держательнее других
глав.
Вопреки видимости и
предположениям, Руссо постоянно избе-гает каких бы то ни было фактов. Конечно,
в "Опыте" приводится больше фактов, чем во "Втором
рассуждении". Однако фактическое содержание "Опыта" подчиняется
скорее установке на структуру: вместе с "установкой на пример"
(conscience d'exemple) оно направ-ляет феноменологическую интуицию
сущности. И это подтвержда-ется уже самыми первыми строками первого примечания:
[431]
"В
первоначальные времена* у людей,
рассеянных по земле, не было иного общества, кроме семьи, иных законов, кроме
законов природы, иного язы-ка, кроме жестов и нескольких нечленораздельных
звуков".
Выражение
"первоначальные времена" и все те признаки, ко-торые служат для их
описания, не подразумевают ни даты, ни со-бытия, ни хронологии. Можно
варьировать факты, не меняя струк-турного инварианта. Речь идет о времени до
начала времени. В любой возможной исторической структуре должен существовать
доисто-рический и досоциальный, а также и доязыковой слой, который все-гда
можно было бы так или иначе обнаружить. Людское рассея-ние, абсолютное одиночество,
немота, опыт, ограниченный дорефлексивными ощущениями, переживаемым моментом,
не за-трагивающим ни память, ни предвидение, ни воображение, ни спо-собность к
сопоставлению и рассуждению, - такова девственная почва любого социального,
исторического, языкового начинания. Обращение к фактам, к примерам и даже
событиям, далеким от (перво)начала, здесь чисто иллюзорно. Это очевидно и для
Руссо. И когда ему возражают (а он делает вид, что спорит с критиками), приводя
те или иные исторические соображения насчет правдопо-добия или со-возможности
тех или иных фактов, он ловко уверты-вается, утверждая, что при описании
происхождения факты для него ничего не значат и что он уже дал свое определение
"перво-начальных времен".
"Пусть
мне скажут, что Каин был землепашцем, а Ной - виноградарем. А почему бы и нет?
Они были одиноки, и им нечего было бояться, так что все это никак против меня
не свидетельствует; я ведь уже сказал, что имен-но понимаю под первоначальными
временами".
И здесь мы видим еще один
подступ к проблеме отношений меж-ду "Опытом" и "Вторым
рассуждением" - с точки зрения чисто при-родного состояния. До
"первоначальных времен" ничего не суще-ствовало, и в этом смысле
различий между этими текстами, строго говоря, нет. Об этом уже говорилось в
связи с веком хижин. А здесь уместно сделать некоторые уточнения.
На первый взгляд, разница
между этими двумя текстами неоспо-рима. Дикарь из "Рассуждения"
блуждает среди лесов "без промыс-лов, без языка, без дома". У варвара
в "Опыте" есть семья, хижина
* Я называю первоначальными те времена,
когда люди были разобщены, неза-висимо от того, к каким возрастам человеческого
рода мы относим эту эпоху (примеч. Руссо).
[432]
и язык, даже если он
ограничивается "жестами и несколькими не-членораздельными звуками".
Однако с точки зрения
наших интересов все эти различия несу-щественны. Руссо вовсе не описывает два
различных состояния, сле-довавшие одно за другам. Семья в "Опыте" -
это не общество. Она не уменьшает первоначального рассеяния людей. "В
первоначаль-ные времена у людей, рассеянных по
земле, не было иного общест-ва, кроме семьи..." Это означает, что семья не
была обществом. Она была, как считает Ж. Москони (см. выше),
до-институциональным, чисто природным и биологическим явлением. Она была
необходи-мым условием того процесса смены поколений, о котором речь идет также
и в "Рассуждении" ("поколения бесцельно множились"). В этой
природной среде не было никаких общественных установлений, не было и подлинного языка. Приписав ей в
качестве языка "жесты и несколько нечленораздельных звуков", Руссо
уточняет в примечании:
"Подлинные
языки не возникают к домашнем кругу, в основе их должна ле-жать некая более
общая и устойчивая условность. Дикари в Америке почти никогда не говорят у себя
дома: в своей хижине всякий хранит молчание, со своими домашними он объясняется
знаками, да и то редко, поскольку ди-карь меньше беспокоится и суетится, нежели
европеец, ибо потребностей у него меньше, а удовлетворять их он стремится
самостоятельно".
Однако уничтожить
противоречие или даже разрыв между двумя текстами еще не значит свести их тем
самым к самоповторению и вза-имоналожению. От одного текста к другому
происходит сдвиг акцен-тов, непрерывное скольжение. Отвлекаясь от вопроса о
том, что бы-ло написано раньше, а что позже, можно сказать, что при движении от
"Опыта" к "Рассуждению" увеличивается связность и
согласован-ность. "Рассуждение" подчеркивает
момент начала, заостряет и уси-ливает черты девственности в чисто
природном состоянии. В "Опы-те" Руссо хочет дать нам почувствовать начало, или, иначе, то движение,
посредством которого "люди, рассеянные по земле", по-стоянно
отклоняются - в уже зарождающемся обществе
- от чисто природного состояния. Человек здесь схвачен в самом начале пере-хода,
в момент едва уловимого сдвига от (перво)начала к генезису. Эти замыслы не
противоречат друг другу, ни один не господствует над другим; как уже
говорилось, описание чисто природного состо-яния в "Рассуждении"
подготавливает почву для перехода границы.
Как и всегда, это некий почти неуловимый предел. Не природа, не
общество, но почти-общество,
зарождающееся общество. В этот момент человек, выйдя (или почти выйдя) из чисто
природного со-
[433]
стояния (о котором в
предисловии к "Рассуждению" говорится, что оно "уже более не
существует, может быть, никогда не существова-ло и, вероятно, никогда не будет
существовать, но о котором необ-ходимо иметь как можно более строгие понятия,
чтобы судить о на-шем нынешнем состоянии"), пока еще находится и вне
общества. В этом единственное средство восстановить процесс возникнове-ния
культуры из природы. Семья, которую и Гегель считал доисто-рической, хижина,
язык жестов и "нечленораздельных" звуков - все они указывают на это
"почти". "Дикая" жизнь охотников, "варвар-ская"
жизнь пастухов в доземледельческую эпоху - вот картина это-го
почти-общественного состояния. Как в "Рассуждении", так и в
"Опыте" общество поставлено в зависимость от земледелия, а зем-леделие
- от металлургии56.
Руссо сталкивается здесь
с проблемой отношения к Священно-му Писанию. В самом деле, ведь можно
возразить, что "уже во вре-мена патриархов люди много занимались
землепашеством". Ответ на это возражение еще раз проясняет статус
исторических фактов у Рус-со. Факты, приводимые в Писании, ни в коей мере не
относятся к чисто природному состоянию. Однако, избегая четкого разграниче-ния
между структурным и эмпирическим (перво)началом, Руссо при-крывается
авторитетом Библии, из которой он заимствует общую схему, полагая, что эпоха
патриархов весьма удалена от (перво)начал:
"Все
это верно; однако не будем смешивать различные времена. Известный нам
патриархальный век весьма далек от первоначальных времен. В Писа-нии
насчитывается десять поколений кряду в те века, когда люди жили столь долго.
Что они делали, эти десять поколений? Мы ничего об этом не знаем. Они жили порознь и почти без общества, почти не говорили: могли
ли они тог-да писать? Да и при однообразии их одинокой жизни о
каких событиях мог-ли они нам рассказать?" (Курсив наш.)
К этому библейскому источнику Руссо добавляет еще
один: упадок и возврат к варварству после землепашества. В силу како-го-то
катастрофического события, которое сводит на нет движе-ние вперед и вынуждает к
повторам, структурный анализ может
56 "Discours":
"Стало быть, изобретение других искусств
было необходимо, что-бы принудить род человеческий к земледельческим
занятиям" (р. 173). "Essai": "Первые люди были охотниками или
пастухами, а не землепашцами; они владе-ли стадами, а не нивами. До появления
права собственности на землю никто и не помышлял ее возделывать. Землепашество
- это искусство, требующее ору-дий" (ch. IX).
[434]
вновь начаться из
исходной точки. А это подтверждает, что струк-турное повествование не
развивается однолинейно, но ориенти-руется на те постоянные возможности,
которые в любой момент могут вновь возникнуть в ходе циклического движения.
Почти-общественное состояние варварства может фактически существо-вать и до и
после общественного состояния, т. е. и во время него и при нем.
"Адам
умел говорить, и Ной умел говорить. Адама научил этому сам господь бог. Разделившись,
дети Ноя забросили занятия землепашеством, и общий язык погиб вместе с первым
обществом. Все это произошло, когда о Вави-лонской башне еще не было и
речи".
Поскольку люди всегда
могут вновь рассеяться по земле, по-скольку эта угроза исходит из самой сути
общества, постольку изу-чение чисто природного состояния и ссылки на природные
при-чины всегда сохраняют свой смысл. И в этом подход Руссо напоминает подход
Кондильяка, который, считая, что язык был дан Богом в готовом виде Адаму и Еве,
"предполагает, однако, что по-сле потопа двое детей разного пола долго
блуждали в пустыне, прежде чем научились пользоваться какими-либо
знаками...". "Пусть так, но весь вопрос тогда заключается в том,
чтобы выяс-нить, каким образом зарождающийся народ создает свой язык"57. Это рассуждение, этот поворот мысли уже использовался
Уорбер-гоном (Кондильяк на него ссылается), а кантовский подход, пред-ставленный
в его работе "Религия в пределах только разума", по меньшей мере
аналогичен.
Если от "Рассуждения" к "Опыту"
и наблюдается небольшой сдвиг, то речь может идти скорее о плавном движении, о
медленном переходе от чистой природы к зарождающемуся обществу. Однако это не
так просто и очевидно, ибо непрерывный переход от нечле-нораздельного к
членораздельному, от чистой природы к культуре, от полноты к игре
восполнительности - невозможен. Чтобы опи-сать рождение,
зарождающееся бытие восполнения, "Опыт" дол-жен примирить
два различных типа времени. Выход за пределы при-роды
был одновременно и постепенным и резким, и внезапным и бесконечным. Структурная
цезура режет остро, а историческое отде-ление происходит медленно, трудно,
постепенно, едва заметно. По
57 "Essai sur l'origine des connaissances humaines" (II,I. "De l'origine et des progrès du langage". Ed. A. Colin, p.
111).
[435]
вопросу об этой двоякой
временности "Опыт" и "Рассуждение" не противоречат друг
другу58.
Зарождающееся общество
подчиняется, согласно "Опыту", сво-его рода закону трех состояний.
Однако среди "трех состояний че-ловека в его отношении к обществу"
(гл. IX) или же "трех различ-ных состояний, в которых можно рассматривать
людей, составляющих народ", (гл. V) лишь в последнем человек получает
доступ к человеч-ности, становясь членом общества, т. е. человеком
общественным, земледельцем. Два предыдущих состояния (дикарь-охотник и
варвар-скотовод) относятся как бы к предыстории. Руссо интересует преж-де всего
переход от второго состояния к третьему.
Переход этот фактически
был чрезвычайно медленным, робким, непрочным, однако поскольку ничто в
предыдущем состоянии не предвосхищало последующего, генеалогия должна
обнаружить и описать здесь разрыв или переворот, решительную перемену или ка-тастрофу.
Во "Втором
рассуждении" речь часто заходит о таком переворо-те. Хотя слово
"катастрофа" используется в "Опыте" всего один раз, это
понятие здесь присутствует, причем не из-за какой-то там сис-темной неувязки,
но как нечто обусловленное всей цепочкой других понятий.
Но почему же
(перво)начало человека общественного, языков и проч. - словом, (перво)начало
самой структуры восполнений, а так-же письма - все это оказалось, как мы
увидим, катастрофой? Поче-му оно следует за катаклизмом в виде переворота,
возврата, обраще-ния вспять, прогрессивного движения в форме регрессивного?
В рамках антропогеографической проблематики и
натуралисти-ческих схем объяснения (они характерны для главы об образова-нии
языков) первой такой катастрофой оказывается уже вращение земли. Без этого
человек никогда бы не вышел из "золотого века"
"варварства". Сила разрыва или причина выхода из варварского
состояния не могла возникнуть внутри самого этого состояния. Эта
58 Хотя в "Рассуждении" больше заострен разрыв между
природным состоянием и состоянием зарождающегося общества, тем не менее здесь
много ссылок на "не-мыслимый труд и бесконечное время, затраченные на
изобретение языков" (р. 146), на "текущее время", на "почти
неощутимое изменение начального со-стояния"; "ибо чем медленнее
сменяются события, тем легче их описать" (р. 167). (Вольтер сказал, что
это "смешно". См. примеч. к изданию "Pléiade").
[436]
причина должна была быть
одновременно и естественной, природ-ной, и чуждой доцивилизационному состоянию.
Вращение земли отвечает этим двум требованиям. Об этом говорится в середине
"Опыта":
"Края
с мягким климатом, жирной и плодородной почвой были заселены раньше всего, но в
них позже всего образовались народы, так как здесь лю-ди легче могли обойтись
друг без друга и потребности, порождающие обще-ство, возникли много позже.
Предположите,
что на земле царит вечная весна; что повсюду есть вода, скот и пастбища; что
люди, выйдя из рук природы, расселились среди всех этих благ Будь так, я не
могу себе представить, зачем стали бы они отказы ваться от своей первоначальной
свободы и покидать уединенную пастуше-скую жизнь, столь отвечающую их природной
лени59, ради
рабства трудов и бедствий, неотделимых от общественного состояния.
Тот,
кто пожелал превратить человека в существо общественное, коснул-ся перстом оси
земного шара и наклонил ее над осью вселенной. Я вижу, как при сем легком движении изменился лик земли
и решилось призвание чело-веческого рода; я слышу вдали крики радости
бессмысленной толпы; я вижу, как строятся дворцы и города; как рождаются
ремесла, законы, торговля, как народы образуются, разрастаются, расходятся,
следуя один за другим, словно морские волны; как люди, собравшись в нескольких
точках своего земного обиталища, чтобы там развиваться, помогая друг другу,
превращают остальную часть мира в ужасную пустыню - достойный памятник общест-венного
единения и пользы ремесел" (курсив наш).
Природная леность человека-варвара - это не просто
один из многих эмпирических признаков наряду с другими. Это изначаль-ное
определение, необходимое для природной системы. Это и объ-ясняет, почему человек
не смог стихийно вырваться из варварского состояния и из своего золотого века:
в самом человеке не заложено принципа дальнейшего развития. Отдых естествен. В
начале и в кон-це господствует инерция. Неспокойство не могло родиться от
покоя:
59 "Непостижимо, до какой степени человек ленив по природе. Он
живет, кажет-ся, лишь для того, чтобы спать, влачить растительное существование
и пребывать в неподвижности; с трудом решается он выйти из бездействия, дабы не
умереть с голоду. Ничто так не укрепляет в дикарях приверженности к их
состоянию, как эта восхитительная леность. Страсти, побуждающие человека к
беспокойной, предусмотрительной деятельности, рождаются только в обществе.
Ничего не де-лать - первая и самая сильная страсть человека после инстинкта
самосохране-ния. Стоит посмотреть хорошенько, и мы увидим, что даже среди нас
каждый ра-ботает лишь с целью обрести отдых; итак, трудолюбие - это также
порождение лени" (примеч. Руссо).
[437]
лишь катастрофой оно
вторгается в состояние человека и соответ-ствующее состояние земли, в состояние
варварства или вечной вес-ны; оно выступает как результат действия силы,
совершенно непред-сказуемой внутри земной системы. Вот почему антропологический
атрибут лености должен соответствовать reo-логическому атрибуту инерции.
Так как катастрофа, принесшая с собой неспокойство
и разде-ление времен года, логически не могла быть результатом внутрен-него
функционирования инертной системы, то следует вообразить нечто невообразимое:
внешний толчок, совершенно чуждый при-роде. Это по видимости
"произвольное"60 объяснение
отвечает не-коей глубинной необходимости и примиряет между собою различ-ные
требования. Отрицание, (перво)начало зла, общество, членораздельная речь - все
это приходит извне. Наличие
захвачено врасплох тем, что ему угрожает. Впрочем, нужно, чтобы эта
внепо-ложность зла была ничем или почти-ничем. Иначе говоря, толчок,
"легкое движение" порождает такой переворот из ничего. Доста-точно,
чтобы сила того, кто коснулся перстом земной оси, прила-галась извне земного
шара. Сила почти нулевая одновременно есть сила почти бесконечная, поскольку
она абсолютно чужда системе, которую приводит в движение. Эта система никак ей
не сопротив-ляется, ибо силы сопротивления действуют лишь внутри земного ша-ра.
Этот толчок всемогущ, ибо он перемещает земной шар в пусто-те. (Перво)начало
зла или истории, таким образом, есть ничто или почти-ничто. Тем самым находит
свое объяснение безличность То-го, кто перстом наклонил земную ось. Это, быть может, и не Бог, ибо божественное
провидение, о котором столь часто говорит Рус-со, не может желать катастрофы и
не нуждается в случайности или пустоте для того, чтобы действовать. Однако это,
быть может, и Бог, поскольку сила зла
есть ничто, она не порождает никакого ре-ального результата. Это, вероятно, Бог, так как его красноречие и
власть бесконечны и не встречают соизмеримого с ними сопротив-ления.
Бесконечная власть: перст, наклоняющий земную ось. Это красноречие бесконечно,
ибо безмолвно; движения божьего пер-ста достаточно, чтобы привести мир в движение.
Божественное дей-ствие строится по образцу красноречивейшего знака - того, кото-рый
царит, например, в "Исповеди" и "Опыте". В обоих этих
текстах есть примеры такого немого знака: "легкое движение перста",
"ед-ва заметный знак перста"61, "движение палочки".
60 Так считает Р. Дерате ("Rousseau et la science...", p.
180). 61 Cf. J. Slarobinski. "La
transparence et
l'obstacle", p. 190-191.
[438]
И перст, и палочка здесь
метафоры. Дело не в том, что они обо-значают нечто другое. Речь идет о Боге. У
него нет рук и нет потреб-ности в каком-либо органе. Органическая
дифференциация - это че-ловеческое свойство и зло. Здесь безмолвное движение
даже не подменяет красноречия. У Бога просто нет потребности иметь уста, чтобы
говорить, произнося членораздельные звуки. Во "Фрагменте" о различиях
климата эта мысль выражена резче, чем в "Опыте".
"Если
бы эклиптика совпадала с экватором, то, быть может, никогда бы и не было
переселения людей, так как каждый человек, не будучи в состоянии вы-нести
климат, отличный от того, в котором он родился, никогда бы не поки-дал родные
края. Наклонить перстом земную ось или же сказать людям: "за-селяйте землю
и живите сообща" - суть одно и то же для того, у кого нет ни потребностей,
ни рук, чтобы действовать, ни голоса, чтобы говорить" (с. 531).
Речь,
конечно же, идет о Боге, поскольку генеалогия зла - это од-новременно и
теодицея. Катастрофическое (перво)начало обществ и языков вместе с тем
позволило разбудить скрытые, дремлющие в человеке способности. Лишь случайная
причина могла ввести в дей-ствие те природные возможности, которые не бьыи
достаточно моти-вированы изнутри, чтобы, пробудившись, устремиться к собствен-ной
цели. Телеология есть нечто отчасти внешнее - отсюда и катастрофичность
археологии. Так что между перстом, приводящим мир в движение из ничего, и тем
самовозбуждением воображения, которое, как мы видели, само пробуждается из ничего, а затем про-буждает
и все другие возможности, обнаруживается весьма сущест-венное сходство.
Воображение находится в природе, однако ничто в природе неспособно объяснить
его появление. Восполнить приро-ду может лишь игра самой природы. Кто может
сказать, находится ли природная нехватка действительно внутри самой природы, явля-ется ли природной,
естественной та катастрофа, посредством кото-рой природа отклоняется от самой себя! Природная катастрофа
под-чиняется законам, чтобы отвергнуть закон.
Нечто катастрофическое
заложено уже в том движении, которое выводит нас за рамки природного состояния,
в пробуждении вооб-ражения, которое актуализирует природные способности и,
самое главное, способность к (само)совершенствованию: этот тезис "Опы-та"
нашел свое место и приобрел философские очертания уже в кон-це первой части
"Рассуждения ".
"Доказав,
что в естественном, природном состоянии неравенство едва ощу-тимо и что его
воздействие тут почти равняется нулю, я должен теперь пока-
[439]
зать
его происхождение и развитие в делах человеческого духа. Показав, что совершенствование, социальные
добродетели и другие способности, которы-ми наделен человек как природное
существо, никогда бы не смогли развить-ся самостоятельно, что для этого было
необходимо случайное стечение мно-гих внешних причин - а они, в свою очередь,
могли бы никогда и не возник-нуть, что навсегда оставило бы человека в
первобытном состоянии, - я дол-жен теперь рассмотреть и сопоставить те
различные случайности, которые смогли усовершенствовать человеческий разум,
приведя одновременно и к порче рода людского, сделать человека злым, делая его
общительным, и на-конец привести человека и мир к тому состоянию, в котором мы
видим их сейчас" (с. 162).
То, что мы здесь называем
внешней телеологией, позволяет по-строить своего рода рассуждение о методе:
вопрос о происхожде-нии, о (перво)начале не есть вопрос о событиях или
структурах; он ускользает от простой альтернативы de
facto и
de jure, истории и сущ-ности. Переход от одной структуры к
другой - например, от природ-ного состояния к общественному - невозможно
объяснить ника-ким структурным анализом: скорее дело тут во вмешательстве
каких-то внешних, иррациональных, катастрофических событий. Случай-ность не
есть часть системы. И когда история оказывается неспособ-ной определить этот
факт или факты того же порядка, тогда фило-софия должна в свободном полете
мифической фантазии придумать фактуальные гипотезы, выполняющие ту же самую
роль, т. е. объяс-няющие возникновение новой структуры. Было бы, однако, ошибоч-но
отдать фактическую сторону дела истории, а "правовую" и струк-турную
- философии. Упрощающий характер этой дихотомии делает ее совершенно
недопустимой в качестве формы вопроса о (перво)на-чале, - вопроса, требующего
вмешательства "малых причин", "власть" которых, однако,
поистине "удивительна".
"Это
избавит меня от необходимости продолжать мои размышления о том, каким образом
временной промежуток может восполнить недостаток прав-доподобия тех или иных
событий; об удивительной власти малых, но непре-рывно действующих причин; о
невозможности разрушить те или иные гипо-тезы, даже если не удается придать им
ту же степень надежности, как и фак-там; о том, что если нам даны два реальных
факта, между которыми требует-ся найти связующие, промежуточные звенья (либо
неизвестные, либо пола-гаемые таковыми), то именно истории (если у нас есть
история) предстоит снабдить нас этими связующими фактами, а если у нас истории
нет, то оп-ределить факты, которые могли бы послужить связующими звеньями, при-звана
философия; о том, наконец, что в области событий сходство между
[440]
фактами
позволяет свести их к гораздо меньшему числу различных классов, нежели можно
предположить. Я ограничусь тем, что представлю эти пред-меты мысли на
рассмотрение моих компетентных судей, сделавши так, что-бы у обычных читателей
не возникло потребности в их рассмотрении" (с. 162-163).
Переход от природного
состояния к языку и обществу, появле-ние восполнительности лежит, таким
образом, за пределами про-стой альтернативы генезиса и структуры, de facto и de jure, истори-ческого разума и философского разума.
Руссо объясняет восполнение на основе отрицания, абсолютно чуждого той системе,
которую оно разрушило, вторгающегося в нее как нечто непредсказуемое, как си-ла
- разом и ничтожно малая, и бесконечно великая, как природ-ная катастрофа,
которая не таится ни в самой природе, ни вне при-роды и остается
не-рациональный (а не просто иррациональной, как нечто непрозрачное в системе
рациональности) - таково и долж-но быть (перво)начало разума. Графика
восполнительности несво-дима к логике: прежде всего потому, что она включает ее
как один из примеров самой себя и одна лишь может показать ее (перво)на-чало.
Вот почему катастрофа восполнительности - вроде той, что да-ла Жан-Жаку
"опасное восполнение" и "пагубное преимущество",
-оказалась, как говорится в "Исповеди", "непостижимой для
разума". Возможность разума, языка, общества, возможность
восполнения не-постижима для разума. Тот переворот,
который породил ее, невоз-можно осмыслить на основе рациональной необходимости.
Во "Вто-ром рассуждении" речь идет о "пагубной
случайности", Руссо говорит о зарождающемся варварском обществе, помещая
его между при-родным и общественным состоянием. В "Опыте" это момент
"веч-ной весны", а в "Рассуждении" - "самое счастливое
и самое продол-жительное время".
"Чем
больше мы об этом думаем, тем лучше понимаем, что это состояние менее всего
было подвержено решительным переворотам, что оно было на-иболее благоприятно
для человека и что ему пришлось выйти из него лишь по какой-то роковой
случайности, которая ради общего блага не должна бы-ла бы никогда иметь
места" (с. 171).
Итак, случилось то, что
никогда не должно было бы случиться. Между этими двумя модальностями вклинилась
необходимость от-сутствия необходимости, неумолимый рок жестокой игры. Воспол-нение
стало ответом именно этой нелогичной логике игры. В эту иг-ру играет мир. Мир
должен был уже уметь играть со своей осью для
[441]
того, чтобы простое
движение перста могло заставить его вращаться вокруг своей оси. Именно потому,
что в движении мира уже был мо-мент игры, и получилось так, что сила ничтожно
малая могла внезап-но, неким
безмолвным жестом, предоставить эту счастливую (или не-счастливую) возможность
существования обществу, истории, языку, времени, отношению к другому, смерти и
проч. Смысл добра и зла, связанных в дальнейшем с письмом, - именно в игре.
Однако Руссо этого не утверждает. Он
просто смиряется с этим, о чем симптома-тически свидетельствуют противоречия в
его рассуждениях; он при-нимает или отвергает это - но он этого не утверждает.
Тот, кто накло-нил ось земного шара, вполне мог бы быть богом-игроком, который
рискует, помимо своей воли, и лучшим, и худшим. Однако ведь во всех других
местах он является носителем промысла божьего. И этот жест со всем тем, что
подчиняется ему в мысли Руссо, выводит смысл за рамки игры - как во всякой
онто-теологической метафизике, как уже у Платона. Об этом ярко свидетельствует
у Руссо порицание ис-кусства - всякий раз, когда оно делается безоговорочным.
Коль скоро общества рождаются в результате
катастрофы, это зна-чит, что они рождаются случайно. Руссо натуралистически
рассмат-ривает библейские события: он превращает (грехо)падение в стихий-ное
бедствие. Однако тем самым он превращает игру в кости, выигрыш или проигрыш
бога-игрока в вину и (грехо)падение. Между стихий-ными бедствиями в природе и
социальным злом существует своего рода соучастие, которое, впрочем, свидетельствует
о божественном промысле. Общество создается, чтобы возместить стихийные бедст-вия
в природе. Наводнения, землетрясения, извержения вулканов, по-жары, конечно,
пугали людей, но затем заставляли их собираться вместе, чтобы "сообща
возместить общие потери". Вот "какими ору-диями пользовалось
провидение, чтобы заставить людей сблизиться". Образование обществ стало
компенсацией потерь в общей эконо-мии мироздания: общество, рожденное в
результате катастрофы, ус-миряет разбушевавшуюся природу. Эта упорядочивающая
роль обще-ства должна была предотвратить гибель людей в результате катастрофы.
Так возникает "экономия" катастрофы: она сдерживается. "С
мо-мента установления обществ эти великие бедствия прекратились или стали более
редкими: впрочем, быть может, мы выдаем желаемое за действительное, во всяком
случае, те же самые несчастья, которые вос-соединили рассеянных по земле людей,
затем вновь развеяли объе-динившихся в разные стороны"62 (гл. IX).
62 Если рассеивающая людей сила может проявиться и до и после
катастрофы, ес-ли начало катастрофы объединяет людей, а ее продолжение вновь
рассеивает их, то тогда можно объяснить внутреннюю связность теории
потребностей при всех ее явных противоречиях. До катастрофы потребность
рассеивает людей, во вре-мя катастрофы она их соединяет. "Земля кормит
людей; но после того как пер-вые потребности их разобщили, другие потребности
собирают их вместе, они на-чинают говорить и заставляют говорить о себе. Но
чтобы не оказалось, что я противоречу сам себе, прошу дать мне время, чтобы
объясниться".
[442]
Война между людьми
приводит к ослаблению войны между при-родными стихиями. Эта
"экономия" хорошо показывает, что упадок, причиненный катастрофой,
должен быть (как уже было показано в другом месте) возмещен, ограничен, упорядочен
посредством неко-торого восполнительного действия, схему которого мы обрисовали
выше. "А иначе неясно, как может сохраняться система, как может
поддерживаться равновесие. В обоих порядках природы более круп-ные виды в
конечном счете поглотили бы более мелкие, и на земле бы ничего не осталось,
кроме деревьев и диких зверей, а в конце концов все бы погибло". А затем
следует прекрасное описание тру-да человека, чья "рука" задерживает
упадок природы и "замедляет этот процесс".
Катастрофа начинает эту
игру восполнений, принося с собой ме-стные различия. Единство "вечной
весны" сменяется двойственно-стью начал, полярной противоположностью мест
(север и юг), сме-ной времен года, в которой катастрофа повторяется закономерно63; она как бы меняет место и климат данной местности
чередованием тепла и холода, воды и огня.
Возникновение языка и
общества подчиняется здесь отношени-ям восполнительности между двумя началами
или двумя рядами зна-чений (север/зима/холод/потребность/членораздельность;
юг/ле-то/тепло/страсть/интонирование) .
На севере, зимой, в
холоде потребность порождает условность и требует договоров в отношениях между
людьми.
"Здесь
обитатели должны обеспечить себя на зиму, вот они и помогают друг другу, как-то
договариваясь друг с другом. Когда кочевая жизнь становится невозможной и
суровые холода заставляют осесть в одном месте, скука так же сближает людей,
как и нужда; лапландцы, погребенные во льдах, и эски-мосы, самые дикие из всех
народов, зимой собираются в своих пещерах, а
63 В "Опыте" читаем: "Смена
времен года - это другая, более общая и более ус-тойчивая причина, порождающая
одни и те же следствия в различных климати-ческих зонах, где такая смена
происходит". Во "Фрагменте" о различиях клима-та говорится:
"Еще одно различие, которое дополняет и разнообразит предыдущее, - это
смена времен года. Их последовательность, приводящая к че-редованию различных
климатических условий внутри одного общего типа кли-мата, приучает людей к
разнообразию впечатлений, позволяет им менять место жительства, переезжать в
другие страны, где погодные условия сходны с теми, к которым они привыкли у
себя на родине" (р. 531).
[443]
летом
и знать не желают друг друга. Поднимем их развитие и просвещение на одну
ступень - и они объединятся навсегда".
Огонь восполняет нехватку
природного тепла, жителям севера приходится собираться у очага - не только для
приготовления мяса (по Руссо, человек - это единственное животное, способное
одно-временно говорить, жить в обществе и готовить себе пищу), но так-же для
танцев, для любви.
"Желудок
и кишечник человека не приспособлены для переваривания сы-рого мяса;
человеческий вкус его вообще не переносит. За исключением, быть может, одних
эскимосов, о которых я только что упоминал, даже дика-ри жарят мясо. Кроме
пользы, огонь радует глаз и согревает тело. Вид пла-мени отпугивает зверей и
привлекает человека. Люди собираются вокруг об-щего очага, устраивают
пиршества, танцуют: здесь сладостные узы привыч-ки неощутимо сближают человека
с ему подобными, и в этом грубом очаге пылает священный огонь, несущий в
глубину сердец первое чувство чело-вечности".
На юге же осуществляется
прямо противонаправленное движе-ние: оно ведет не от потребности к страсти, но
от страсти к потреб-ности. Здесь восполнение, замена - это не огонь в очаге, но
све-жесть источника воды:
"В
жарких странах неравномерно разбросанные ручьи и реки также являют-ся местом
сборищ, тем более необходимых, что людям труднее обойтись без воды, чем без
огня. Особенно нуждаются в общих водопоях варвары-ското-воды... Обилие воды
может задержать появление общества в хорошо ороша-емых местностях".
Конечно же, это движение
противоположно предыдущему, но они не симметричны. Югу отдается явное
предпочтение. Руссо при-писывает той обратимой структуре, которую мы только что
описа-ли, жесткое абсолютное начало: "род людской, возникший в жарких
странах". Тем самым обратимость накладывается на простое (пер-во)начало.
Жаркие страны находятся ближе к "вечной весне" золо-того века. Они
больше подходят к его изначальной неподвижности. Страсть ближе к (перво)началу,
а вода теснее, нежели огонь, связа-на и с первой потребностью, и с первой
страстью.
С первой потребностью,
ибо "людям труднее обойтись без воды, чем без огня". С первой
страстью - значит, с любовью, "первый пла-мень" которой родился из
"кристально чистой воды источников".
[444]
Таким образом, и язык, и
общество, первоначально возникшие в жарких странах, были абсолютно чистыми. Их
описание строится во-круг того неуловимого предела, на котором общество уже
образова-лось, но еще не начало вырождаться; на котором язык уже возник, но
пока еще остается чистым пением, чистым интонированием, не-вмой. Это уже не
язык животных, поскольку он выражает страсть, но и не полная условность,
поскольку он ускользает от членораз-дельности. В истоках такого общества нет
никакого договора, оно не требует соглашений, условностей, законов, дипломатов,
представи-телей. Это - празднество. Он сгорает в пламени наличия. Здесь, ко-нечно,
уже имеется опыт времени, однако это время чистого нали-чия, не допускающее
расчетов, размышлений, сравнений: это "счастливый век, когда ничто не
отмечало часов"64. Это время
"Про-гулок". Это время без различАния: оно не допускает никакого раз-рыва,
никакого обходного пути между желанием и наслаждением: "Желание и
наслаждение, сливаясь, переживались одновременно". Прочтем эту страницу,
несомненно прекраснейшую в "Опыте". Ее никогда не цитируют, а нужно
было бы вспоминать ее всякий раз, когда речь идет о воде и "кристальной
прозрачности"65.
"...в
засушливых местах, где воду можно было добыть только из колодцев, при-ходилось
объединяться для их рытья или хотя бы договариваться о пользовании ими. Таково,
вероятно, происхождение общества и языков в жарких странах.
У
водоемов происходили первые свидания влюбленных, возникали пер-вые семейные
узы. Молодые девушки приходили за водой для хозяйства, юноши - напоить свои
стада. Здесь взор, с детства привыкший к одним и тем же предметам, начал
замечать предметы, более привлекательные. При виде их сердце было тронуто,
неведомое влечение смягчило его прежнюю дикость, оно ощутило блаженство
разделенного одиночества, Постепенно вода стала все более необходимой в
хозяйстве, а скот чаще хотел пить; к ис-точнику спешили, а уходили от него с
сожалением. В этот счастливый век ничто не отмечало часов и ничто не вынуждало
считать их: время не имело
64 Сравним это описание празднества с
соответствующим описанием из "Lettre à d'Alembert" и
- особенно в том, что касается времени, - из "Эмиля". "Мы ста-ли
бы сами себе слугами, чтобы быть господами, каждый бы служил каждому, и время
проходило бы незаметно" (р. 440). Мы вскоре понимаем, что эти два от-рывка
не являются соположенными: возможность "сопоставления" в смысле Руссо
- это общий корень временных различий (которые, собственно, и позво-ляют
измерять время, изгоняя нас из нашего настоящего), а кроме того, разли-чия или
диссиметрии между господином и слугой.
65 См. М. Raymond. "Introduction aux Rêveries",
a также главу, которую Старобинский посвящает "La transparence du cristal" в "La transparence et l'obstacle", p. 317. Руссо ни разу не
упоминается в "L'eau et les
rêves" Башляра.
[445]
иной
меры, кроме развлечения или скуки. Под сенью вековых дубов пылкая молодежь
постепенно утрачивала прежнюю дикость, молодые люди поне-многу привыкали друг к
другу; стремясь быть понятыми, они научились объ-ясняться. Здесь совершались
первые празднества: ноги сами подпрыгивали от радости, порывистого жеста уже
было недостаточно, и голос сопровождал его страстными выкриками; желание и
наслаждение, сливаясь, пережива-лись одновременно; здесь, наконец, была
истинная колыбель народов, и из кристальной чистоты источников рождались первые
пламена любви".
Обратим внимание, что
Руссо не описывает здесь ни канун об-щества, ни уже сформировавшееся общество,
но самый момент его рождения, непрерывное событие наличия. Этому
слову следует при-дать активный, динамичный смысл. Это - наличие в действии, в
са-мопоказе. Такое наличие - не состояние, но становление наличия наличным (devenir-présent de la présence). Никакая оппозиция опре-деленных
предикатов не может строго применяться к тому, что, на-ходясь между природным и
общественным состоянием, вообще не является состоянием, но скорее - переходом,
который должен был бы продолжаться, длиться, как наличие "Прогулок".
Это уже обще-ство, страсть, язык, время, но еще не порабощение, предпочтение,
членораздельность, мера и разрыв. Восполнительность уже возмож-на, но игра еще
не началась. Празднество, по Руссо, исключает иг-ру. Момент праздника - это
момент чистой непрерывности, нераз-личАния между временем желания и временем
удовольствия. До празднества, в чисто природном состоянии, еще не существует опы-та непрерывности, а сразу после празднества
начинается опыт пре-рывности: празднество
- это модель непрерывного опыта. Все, что мы можем зафиксировать в понятийных
оппозициях, - это общест-во, возникшее на следующий день после празднества. Эти
противо-поставления уже заведомо предполагают фундаментальную оппози-цию
непрерывного и прерывного, изначального праздника и общественной организации,
танца и закона.
А что следует за
празднеством? Эпоха восполнений, расчлене-ний, знаков, представителей. Или же -
эпоха запрета инцеста. До пра-зднества инцеста не было, поскольку не было ни
запрета инцеста, ни самого общества. После празднества инцеста уже нет,
поскольку он запрещен. Именно это, как мы увидим в тексте, и заявляет Руссо. Од-нако,
поскольку он ничего не говорит о том, что же собственно про-исходит в этом
месте во время празднества, а равно и о том, в чем состоит неразличАние желания
и удовольствия, постольку можно было бы, если угодно, пополнить это описание
"первых празднеств" и снять лежащий на нем запрет.
[446]
До празднества:
"Что
же, неужели и до того времени люди рождались на земле? Неужели по-коления
сменяли друг друга без соединения двух полов и взаимного понима-ния людей?
Отнюдь нет, семьи были, но не было народов; были языки до-машнего обихода, но
не было языков народных; были браки, но любви не было. Каждая семья замыкалась
в себе и продолжала свой род только при помощи браков между родичами; дети одних
и тех родителей росли вместе и постепенно находили способы изъясниться друг с
другом; с возрастом полы разделялись; чтобы их сблизить, достаточно было
естественной склонности; инстинкт заменял страсть, привычка - предпочтение;
люди становились мужем и женой, не переставая быть братом и сестрой".
Эта не-запрещенность
инцеста прекращается после празднества. То,
что об инцесте даже не упоминается в связи с празднеством, во-все не
удивительно, если обратить внимание на другое, весьма час-тое умолчание: описывая
не-запрещенность инцеста, Руссо совер-шенно не говорит о матери, но лишь о
сестре66. И в примечании по поводу слова "сестра"
Руссо в некотором замешательстве объясня-ет, что запрещение инцеста должно было
возникнуть сразу после празднества, должно было родиться в момент рождения
человеческо-го общества, скрепить его печатью священного
закона.
"Конечно,
первым мужчинам приходилось жениться на своих сестрах. При простоте первобытных нравов этот обычай
сохранялся без помех, покуда семьи оставались обособленными, и даже после объединения древнейших на-родов.
Но закон, отменивший его, поистине священ, хотя и является человече-ским
установлением. Кто рассматривает этот закон лишь как
средство уста-новить связь между семьями, тот не видит самого важного. При близости,
неизбежно возникающей в домашнем общении между двумя полами, с той минуты, как
этот святой закон перестал бы говорить сердцу и властвовать над чувствами, среди людей исчезла бы всякая
порядочность и ужасающее падение нравов скоро привело бы к погибели рода
человеческого" (курсив наш).
66 Покуда инцест допускается, его, конечно, не существует, равно
как и любов-ной страсти. Сексуальные отношения ограничиваются потребностями
воспроиз-водства рода или же вовсе отсутствуют: это определяет положение ребенка
в "Эмиле". Однако мог ли Руссо сказать об отношениях ребенка с
матерью то же, что он говорит по поводу его отношений с сестрой? Верно, что в
"Эмиле" мать отсутствует. "Ребенок, воспитанный сообразно своему
возрасту, одинок. Он не зна-ет других привязанностей, кроме привычных; он любит
свою сестру, как свои ча-сы, своего друга - как свою собаку. Он не чувствует
пола и рода: "мужчина" и "женщина" равно ему чужды"
(р. 256).
[447]
Вообще Руссо считает
"священным", "святым" лишь голос при-роды, который проникает
в сердце, природный закон, единственно за-печатленный в сердце. В глазах Руссо
священным является лишь одно установление,
лишь одно фундаментальное условие:
это, как говорит-ся в "Общественном договоре", сам общественный
порядок, право на право, условность, которая лежит в основе всех других
условностей: "Общественный порядок - это священное право, на котором осно-вываются
все другие права. Однако это право не дается природой, оно основано на
определенных условностях" (кн. I, гл.
I, с.
352).
Не дает ли все это нам
права считать запрет инцеста, этот святей-ший закон, тем основоположным
установлением, тем социальным порядком, который поддерживает и узаконивает все
другие поряд-ки? Хотя запрет инцеста не называется и не описывается в
"Обще-ственном договоре", он занимает там свое, отмеченное прочерком
место. Считая семью единственным "естественным" обществом, Руссо
уточняет, что семья может сохраняться по ту сторону биоло-гической
необходимости лишь "посредством соглашения" (par
con-vention). Итак, семья как естественное общество - это аналогия или образ
гражданского общества: "Правитель - это образ отца, народ - это образ
ребенка; все люди, равные и свободные, отчуждают свою свободу лишь для своей
пользы". Только одно нарушает эту анало-гию: политический отец уже не
любит своих детей, между ними ле-жит стихия закона. Таким образом, первая
условность (convention), которая преобразовала
биологическую семью в общественное уста-новление, сместила образ отца. Однако,
поскольку политический отец, находясь в отдалении и воплощая абстрактный закон,
должен тем не менее испытывать удовольствия, необходимыми становятся новые
энергетические нагрузки. Они приобретают форму восполне-ния: "Все различие
заключается в том, что в семье любовь отца к сво-им детям окупает его заботы о
них, тогда как в государстве наслаж-дение властью встает на место той любви,
которую правитель уже не испытывает к своему народу" (с. 352).
Таким образом, запрещение
инцеста (святой закон, как говорит-ся в "Эмиле") трудно отделить от
"общественного порядка", от "свя-щенного права, которое лежит в
основе всех других прав". Если этот святой закон принадлежит к тому же
порядку, что и "общественный договор", то почему он даже не упоминается в самом изложении
"Об-щественного договора"? Почему он появляется лишь в
подстраничном примечании к неизданному "Опыту"?
Если поставить на это
место запрещение инцеста, можно будет сохранить связность теоретической мысли
Руссо. Он считает этот запрет священным, хотя и установленным, потому, что,
несмотря на
[448]
свою установленность, он
универсален. Это всеобщий порядок куль-туры. Руссо жертвует
этой условностью лишь при одном условии: чтобы ее можно было
представить как универсальную и рассматри-вать - будь она условностью из
условностей - как природный, ес-тественный закон. Таков и случай с данным
запретом. Он - из об-ласти того первого и единственного
соглашения, того изначального единодушия, к которому, как говорится
в "Общественном договоре", "нужно всегда вновь
возвращаться" (с. 359), чтобы понять саму воз-можность закона как
такового. В начале законов должен лежать за-кон.
В примечании к
"Опыту" этот закон не имеет отчетливого обос-нования. Его не
требуется объяснять социальными обменами, эко-номией законов родства,
обеспечиваемой им "взаимосвязью между семьями", ибо все это, хотя и
безотчетно, уже предполагает запрет. В описании того, что как раз должно
отвращать нас от инцеста, пе-ремешаны и перепутаны мораль ("ужасные
нравы") и биологиче-ские соображения ("уничтожение рода
человеческого"). Однако оба эти довода не только разнородны или даже
противоречивы (подоб-но логике "котла" во фрейдовском
"Толковании сновидений"), но просто неуместны внутри общей линии
рассуждения. Мораль, ко-торая осуждает инцест, исходит из этого запрета и
строится на его ос-нове; а биологические или естественные факторы упраздняются de facto тем, что нам говорится об эпохе, предшествующей запрету: в этой
веренице одно поколение сменяло другое. "Даже и после воссо-единения
древнейших людей... этот обычай продолжал соблюдать-ся", и этот факт,
казалось бы, ограничивающий всеобщность священ-ного закона, не останавливает
Руссо.
Стало быть, общество,
язык, история, членораздельность - все это можно назвать одним словом
"восполнительность" - рождают-ся одновременно с запрещением инцеста.
Это - трещина между при-родой и культурой. В этом высказывании прямо не
говорится о ма-тери. Но тем четче вырисовывается ее место в текстах Руссо. Ко
времени этого запрета относится и эпоха установления знаков, эпо-ха условных (conventionnelles) отношений между представляющим и представляемым.
Если учесть теперь, что
природная женственность (сама приро-да, мать или, если угодно, сестра) есть
такое представляемое или обозначаемое, которое всегда оказывается подмененным,
воспол-ненным в желании, т. е. в социальной страсти, вырывающейся за рамки
потребности, то мы увидим здесь то единственное представ-ляемое, то уникальное
означаемое, которое Руссо, восславляя свя-тость этого запрета, предписывает
заменить его означающим. Он не
[449]
только допускает, но и
требует, чтобы хотя бы в этом единственном случае
восторжествовала святая власть знака, святая неизбежность
представления. "В общем, - читаем мы в "Эмиле", - заменяйте вещь
знаком лишь в том случае, когда ее нельзя
показать, так как знак поглощает внимание ребенка и заставляет его
забыть о самой вещи" (с. 189-190. Курсив наш).
Таким образом, показать
вещь в данном случае невозможно, но эта невозможность, по Руссо, вовсе не
естественна, не имеет отно-шения к природе. Но вместе с тем она не рядовой
элемент культуры, но священный и всеобщий запрет. Это сама стихия культуры, не-объявленное (перво)начало страсти,
общества, языков; это изна-чальная восполнительность, которая в общем позволяет
подменять означаемое означающим, одни означающие - другими означающи-ми, а в
конечном счете позволяет нам рассуждать о различии между словами и вещами. Эта
восполнительность столь опасна, что пока-зать ее можно лишь косвенно, на
примере некоторых ее вторичных следствий. Ее нельзя ни показать, ни назвать:
можно лишь молча ука-зать на нее пальцем.
Сдвиг отношения к матери,
природе, бытию как основополож-ному означаемому - таково, несомненно,
(перво)начало общества и языков. Можем ли мы, однако, отныне говорить о
(перво)начале? Не является ли это понятие, вместе с понятием основоположного означаемого,
лишь функцией - необходимой, но уже включенной, вписанной в систему означения,
основанную на запрете? В игре вос-полнительности всегда есть возможность
соотнести те или иные под-мены с их означаемым, которое всегда выступает
одновременно и как означающее. Основоположное означаемое, смысл представленного
бытия, а тем более сама вещь никогда не даны нам "как таковые", вне
системы знаков, вне игры. Даже то, что мы говорим, называем, описываем как
"запрещение инцеста", не ускользает из игры. В си-стеме есть такая
точка, в которой означающее уже не может замещать-ся своим означаемым, а потому
ни одно означающее не может быть просто означаемым. Ведь на эту точку
незаменимости ориентирова-на вся система означения: именно в ней основоположное
означае-мое выступает как обетованный итог всех отсылок и скрывается как то,
что могло бы единым движением разрушить всю систему знаков. На нее указывают и
одновременно ее запрещают все знаки. Язык не есть ни запрет, ни нарушение, он
бесконечно соединяет одно с дру-гим. Эта точка не существует, она навсегда
скрыта, или, что то же са-мое, навсегда вписана в то, чего она должна (была бы)
избежать, следуя нашему неустранимому пагубному желанию. Во время пра-здника
эта точка отображается в том источнике, вокруг которого
[450]
"ноги сами
подпрыгивали от радости", когда "желание и наслажде-ние, сливаясь,
переживались одновременно". Празднество как
та-ковое было бы инцестом как таковым,
если бы эта как-таковость во-обще могла бы иметь место, если бы инцест не должен был подтверждать
запрет: до запрета инцеста не существует, после запре-та он может стать
инцестом лишь в силу признания запрета. Мы все-гда находимся либо по одну, либо
по другую сторону некоей грани-цы, празднества, (перво)начала общества, того
наличия, в котором запрет давался бы одновременно с его нарушением: это и
происхо-дит постоянно и, однако, никогда собственно
не имеет места. Все-гда кажется, будто
я уже совершил инцест.
Такое рождение общества не есть переход, это скорее
точка, чи-стый предел, обманчивый и непрочный, неуловимый. Достичь это-го
предела - значит перейти его. Именно на этом пределе общест-во зарождается и
тут же отсрочивается. Начало здесь есть начало упадка. Юг сразу же сдвигается к
северу. Воспаряя над потребнос-тью, страсть порождает новые потребности,
которые приводят к ее упадку. После-начальный упадок аналогичен пред-начальному
по-вторению. Подменяя страсть, членораздельность восстанавливает порядок
потребности. Соглашение встает на место любви. Едва воз-никнув, танец приходит
в упадок. Празднество вскоре становится вой-ной. Это видно уже у источника:
"Особенно
нуждаются в общих водопоях варвары-скотоводы, и история древнейших времен
показывает, что действительно именно там складыва-лись их союзы и возникали
распри"*.
Этот источник находится
на границе между страстью и потреб-ностью, культурой и землей. Чистая вода
отражает пламя любви, это "кристальная чистота источников". Однако
вода - это не только сердечная чистота, но и свежесть; тело испытывает жажду и потреб-ность в воде (речь идет о любом
природном теле, будь то стада или пастухи-варвары): "Без воды людям
труднее обойтись, чем без огня".
Если таково (перво)начало
культуры, тогда не существует ника-кого линейного порядка - ни логического, ни
хронологического. В этом начале початое уже изменено, уже искажено и обязано
вер-нуться в доначальность. Даже на Юге мы слышим лишь такую речь, которая уже
стала членораздельной, холодной, вновь способной вы-разить потребность. Тем
самым она возвращается на Север, или,
* См. пример того и другого в гл. XXI
"Книги Бытия" в отношениях между Ав-раамом и Авимелехом по поводу колодца в Вирсавии (примеч.
Руссо).
[451]
иначе, на юг Юга. День,
следующий за празднеством, неизменно напоминает о его кануне, а танец у
источника - это лишь неулови-мый предел их различия. Юг и Север - это не
конкретные террито-рии, но абстрактные места, которые могут возникнуть лишь во
вза-имосоотнесенности. Язык, страсть, общество не относятся ни к Северу, ни к
Югу. Они представляют собой само движение воспол-нительности, в котором полюса по очереди меняются местами, вслед-ствие чего
интонация погибает в членораздельности, вступает в об-ласть отсрочки и
разбивки. Местные различия - это не что иное, как различАние между желанием и
наслаждением. Они не только затра-гивают все разнообразие языков и задают
критерий для их класси-фикации, они суть само (перво)начало языков. Руссо не
говорит об этом прямо, но он это фактически описывает.
В том, что письмо есть
лишь другое имя этого различАния, мы теперь будем непрестанно убеждаться.
А теперь сузим угол
зрения и попробуем проникнуть в текст в том месте, где письмо названо,
проанализировано как таковое, вписано в теорию и поставлено в определенную
историческую перспективу. Главы V ("О письме") и VI ("Вероятно
ли, что Гомер умел писать"), разделенные, пожалуй, несколько искусственно,
- одни из наибо-лее длинных в "Опыте", во всяком случае после главы
об образова-нии южных языков: Мы уже говорили о переделках главы о Гомере:
нужно было восстановить (или же сохранить) связность теории в столкновении с
противоречащими ей фактами. Если пение, поэзия, эпос несовместимы с письмом,
если письмо для них - смертельная угроза, то как объяснить сосуществование этих
двух эпох? Как объ-яснить, что Гомер умел писать, во всяком случае, знал письмо
- су-
[453]
дя по эпизоду с
Беллерофонтом1 в "Илиаде"?
Руссо учитывает этот факт, но, "упорствуя в [своих] парадоксах",
стремится опровергнуть "компиляторов Гомера". Быть может, они сами
придумали эту исто-рию с письмом и задним числом навязали ее Гомеру,
осуществляя тем самым насилие над "поэмами, которые в течение долгого
времени были записаны лишь в людской памяти"? "Ведь в остальном
тексте "Илиады" слишком мало следов такого умения, и я даже решаюсь
утверждать, что одно или два [подобных] послания превратили бы всю
"Одиссею" в нагромождение глупостей и нелепостей, тогда как эта поэма
представляется весьма обоснованной и даже довольно хо-рошо построенной, если
предположить, что ее герои еще не знали письма. Если бы "Илиада" была
записана, ее бы гораздо меньше распевали".
Таким образом, нужно было
любой ценой спасти тезис, без ко-торого разрушилась бы всякая теория языка.
Отсюда и настойчи-вость Руссо, о которой мы говорили: ведь главы о письме
играют в "Опыте" решающую роль. К тому же речь в них идет об одной из
тех редких тем, которые обсуждаются в "Опыте", начисто отсутствуют во
"Втором рассуждении", а в других сочинениях Руссо не получа-ют
четкой, теоретически упорядоченной проработки.
Почему Руссо не завершил и не опубликовал свою теорию пись-ма?
Потому ли, что он считал себя несведущим в языках, как гово-рится в его
наброске предисловия? Или потому, что его теория пись-ма прямо зависит от
развиваемой в "Опыте" теории языка? А если это и не так, то не
становится ли этот довод - если счесть его впол-не осмысленной гипотезой - еще
более весомым? Или, быть может, все это происходит потому, что "Опыт"
должен был стать приложе-нием ко "Второму рассуждению"? Или же
потому, что Руссо, как сказано в "Эмиле", "стыдится" говорить
о таких пустяках, как пись-мо? Но что тут постыдного? Как нужно понимать
письмо, чтобы стыдиться говорить о нем, писать о нем, вообще - писать? И как
мож-но считать пустяком то, в чем автор "Опыта" видит смертельную
опасность?
Во всяком случае, значимость обеих этих глав,
упорное стремле-ние упрочить теорию, хитроумные попытки скрыть сам интерес к
письму - все эти знаки нельзя оставить без внимания. Таково поло-жение письма в
истории метафизики: эта тема принижена, отодви-нута, угнетена, смещена, но она
неизменно и неуклонно воздейст-вует на нас из-за дверей своей тюрьмы.
Требуется, следовательно, вычеркнуть это письмо-угрозу, которое само
вычеркивает из речи наличие того, что ей свойственно (la
présence du propre).
1 "Мне часто случалось усомниться не только в том, умел ли
Гомер писать, но так-же и в самом наличии письменности в его время. Я очень
сожалею о том, что это сомнение столь решительно опровергается историей
Беллерофонта в "Илиаде". Руссо поглощен отрицанием значимости, а тем
самым и подлинности эпизода с Беллерофонтом, и не вникает в смысл этого
эпизода: единственным упоминани-ем письма у Гомера было послание о смерти.
Беллерофонт, не ведая об этом, ве-зет с собой запись, обрекающую его на смерть.
В бесконечной цепи представле-ний желание приносит смерть окольным путем -
через письмо. "Жена Прэта, божественная Антея, познала страстное желание
соединиться с ним [Беллерофон-том, сыном Главка] узами тайной любви". Не
преуспев в этом, она угрожает му-жу: "Я погублю тебя, Прэт, если ты не
убьешь Беллерофонта, который хотел со-единиться со мной любовью вопреки моему
желанию". Царь, поняв желание Антеи, не осмеливается сам совершить
убийство. Он решается лишь написать, отсрочивая тем самым убийство, начертать
своей собственной рукою "на сложен-ных лицом друг к другу табличках
"знаки смерти" (thymophora). Он отсылает Беллерофонта в Лисию,
снабдив его этими "роковыми знаками" (semata lugra). Прочитав это
послание, непонятное для Беллерофонта, тесть Прэта, бывший ца-рем в Лисий,
должен был понять, что речь идет об убийстве носителя этих "зна-ков".
Но, в свою очередь, и он отсрочивает убийство, посылая Беллерофонта на смерть с
заданием убить непобедимую Химеру или же знаменитых Солимов и ус-траивая ему
засаду. Но из засады ничего не получается. Царю приходится, в ко-нечном счете,
отдать Беллерофонту дочь. Позже Беллерофонт лишается покро-вительства богов и
вынужден одиноко "блуждать по Ахейской равнине, терзаясь и избегая людских
путей".
[454]
Свидетельство такого
положения дел - место главы "О письме" в "Опыте". Каким
образом Руссо удается построить теорию письма из тех или иных заимствованных им
элементов? Сначала он описывает происхождение языков, или, иначе, восполнение к
первоначалу. При этом выявляется замена-добавка (suppléance
additive),
восполнение к речи. Оно вторгается в речь в тот момент, когда она приобретает
чле-нораздельность, начинает испытывать внутреннюю нехватку, когда на-певность
ее интонаций как примета первоначальности и страсти сти-рается другой приметой (перво)начала, а именно
членораздельностью. По Руссо, история письма есть история артикуляции,
членоразделе-ния. Становление языка из крика (le
devenir-langage du cri) - это дви-жение, посредством которого полнота речи
обретает себя в потере, подрыве, расколе, саморасчленении. Крик вокализуется,
когда при-ступает к уничтожению речи, состоящей из одних гласных звуков. Гла-ва
о письме помещена в то место текста, где, собственно говоря (pro-prement parler), требуется объяснить первостирание того, что составляет
собственную суть речи (le parlé du parlé), или, иначе,
голосовой ин-тонации, о которой Руссо говорит в главе о письме. Требуется
рассмо-треть одновременно и согласные - порождение Севера, - и письмо. Уже в
самом начале главы "О письме" встает вопрос о стушевывании интонирования членораздельностью
согласных, т. е. одновременно и о стирании, и
о подмене. Вот оно, это
введение:
"Кто
станет изучать историю и развитие языков, увидит, что чем однообраз-нее
становятся гласные звуки, тем больше в языке становится согласных. Ис-чезновение
акцентов и выравнивание долгот в гласных восполняется грамма-тическими
сочетаниями и новыми членоразделениями (articulations), но эти изменения требуют долгого
времени. По мере того как возрастают потребно-сти, усложняются деловые связи и
распространяется просвещение, язык ме-няет свой характер: он становится более
правильным и менее страстным, он подменяет чувства мыслями и обращается уже не
к сердцу, а к рассудку. Имен-но из-за этого ослабляются интонации произносимых
звуков и развивается их артикуляция, членораздельность; язык становится более
точным, ясным, но в то же время - более растянутым, приглушенным и холодным.
Такое развитие кажется мне вполне естественным. Другое средство сравнения
языков и опре-деления их древности - письмо, причем в отношении, обратном
совершенст-ву этого искусства. Чем грубее письмо, тем древнее язык".
Таким образом, развитие
письма - это природный, естествен-ный процесс. Это развитие разума. Становление
разума как письма -
[455]
это прогресс в виде
регресса. Но почему же этот опасный процесс является естественным процессом? Потому, разумеется, что он не-обходим. Но также и потому,
что эта необходимость проявляется вну-три языка и общества и осуществляется
теми средствами и силами, которые относятся к чисто природному, естественному состоянию. Эта схема уже
подвергалась проверке: именно потребность, а не страсть подменяет теплоту
светом, желание - ясностью, силу - точ-ностью, чувство - мыслью, сердце -
разумом, интонацию - члено-раздельностью. Естественное, природное - то, что
лежит ниже язы-ка или возникает раньше него, - продолжает действовать и внутри
самого языка, функционирует в нем уже после его возникновения, порождает его
упадок и регрессию. Естественное, природное стано-вится тем последующим,
которое захватывает высшее и сталкивает его вниз. Таково это странное время,
неописуемый след письма, не-представимая динамика его сил и его угроз.
В чем же заключаются точность и правильность
языка как при-станища письма? Прежде всего в прямоте (propriété) его значений.
Точный и правильный язык должен быть абсолютно однозначным и прямым (propre), не-метафорическим. Язык записывается, дви-жется вперед (или же назад)
по мере овладения образом, стушевывания в себе образности.
Стереть образ - значит
стереть собственное (перво)начало, ибо язык изначально метафоричен. Это
свойство язык унаследовал у своей матери - страсти. Именно метафора
прочерчивает связь язы-ка с (перво)началом. А письмо стушевывает эту черту или
эти "ма-теринские черты" (см. выше, с. 285). Именно в этой связи следова-ло
бы говорить о том, что "первичный язык не мог не быть образным" (гл.
III): эта мысль становится отчетливой только в "Опыте":
"Так
как первыми побуждениями к говорению были страсти, то первыми выра-жениями были
тропы. Образный язык родился первым, а собственный смысл был обнаружен в
последнюю очередь. Можно назвать вещи истинными имена-ми лишь тогда, когда
видишь их в подлинном облике. Поначалу люди говорили поэтическими образами, а
научились рассуждать лишь много позже".
Эпос или лирика, рассказ
или пение - в любом случае речь в древнейшие времена необходимо была
поэтической. Сущность по-эзии, первой литературной формы, метафорична. Руссо -
причем ина-че и быть не может, так что нижеследующее утверждение баналь-но, -
принадлежит к той традиции, которая определяет литературное письмо на основе
речи, наличной в рассказе или же в пении; лите-ратурность литературы для него -
это восполняющая добавка (un
[456]
accessoire
supplémentaire), закрепляющая или сгущающая поэтичес-кие образы, придающая
метафоре изобразительность. Литературность лишена своеобразия, она лишь черный
негатив поэтичности. Несмо-тря на все уже сказанное о присущей Руссо тяге к
литературе, он хо-рошо вписывается в эту традицию. Напротив, все, что можно
было бы назвать современной литературой, видит своеобразие литературы в
освобождении от поэтики, т. е. от метафорики, в том, что предстает у Руссо как
стихийный язык. Если где-то существует такое первород-ное своеобразие
литературы (что само по себе вовсе не очевидно), то оно предполагает свободу
пусть и не от метафоры, которую традиция считала непреложной, но по крайней
мере от той первобытной сти-хийности образа, которая проявляется в
нелитературном языке. Этот современный протест против образа может быть
победоносным или же, как у Кафки, - трезвым, отчаянным, глубоким: литература,
кото-рая живет за счет того, что лежит вне ее, в образах языка, поначалу ей
чуждого, была бы обречена погибнуть от возврата к своей неметафо-ричности.
"Из письма: "У этого огня я греюсь этой скорбною зимой". Метафоры
- вот то, что приводит меня в отчаяние, когда я пишу... Пись-му не хватает
самостоятельности, оно зависит от служанки, которая разводит огонь, от кота,
который сидит около печки, и даже от того бедняги, который греется у огня. Все
это играет свою роль, соверша-ется по своим собственным законам, и лишь одна
литература не на-ходит в себе поддержки и собственного места; это разом и игра,
и от-чаяние" (Кафка, "Дневник", 6 декабря 1921 г.).
"Первичный
язык не мог не быть образным": хотя это высказывание и не принадлежит
самому Руссо - он вполне мог встретить его у Вико2 и наверняка
2 По словам Вико, он понял, как возникает язык, в тот момент,
когда после дол-гих размышлений ему пришло в голову, что первые народы сплошь
"состояли из поэтов и что именно из поэзии берут свое начало языки"
(Scienza nuova, I, p. 174). Проведенное Вико разграничение между тремя
ступенями языка вполне можно было бы соотнести, сделав необходимые изменения,
со схемой Руссо. Так, язык второй ступени, на которой возникают как речь, так и
метафора, - это и есть тот первоначальный момент, когда поэтическое пение еще
не было расчленено вся-кого рода условностями. Ср.: "Человеческий язык
последовательно существовал на трех различных ступенях: а) язык первой ступени
существовал во времена жиз-ни семьями: люди, единственной организацией которых
была семья, лишь сов-сем недавно стали людьми. Язык на этой ступени был немым,
но использование различных знаков и определенных телесных жестов позволяло
установить соот-ношение с обозначаемыми представлениями; б) вторая ступень
языка - это язык героических эмблем, язык, основанный на сходствах, -
символический язык, состоящий из сравнений, живых образов, метафор, описаний
природы; эти об-разы и есть сама плоть языка, на котором говорили в эпоху
героев; в) третья сту-пень языка - это человеческий язык, составленный из
вокабул, придуманных людь-ми, из слов, смысл которых они могли установить по
своему желанию" (3, I, р. 32). Или еще: "Этот первобытный язык ни в
коей мере не следовал природе вещей; это был язык образов (большей частью
божественных), - язык, способ-ный преобразовывать неодушевленные вещи в
одушевленные существа" (3,1, р. 163). "Ища происхождение языков и
словесности, мы находим его в сле-дующем факте: первобытные языческие народы в
силу необходимости, связан-ной с самой их природой, были поэтами, они выражали
себя посредством поэти-ческих знаков. Открытие это - ключ к нашей "Новой
науке"; оно потребовало от нас долгих изысканий, способных заполнить собою
всю жизнь просвещенно-го человека" (Idea del ГОрега, 1, р. 28-29). "В
пении люди освобождаются от ве-ликих страстей... в пении могут слагаться первые
языки - но лишь под воздей-ствием бурных страстей" (3, I, р. 95, tr.
Chaix-Ruy). "По-видимому, нам удалось успешно опровергнуть общее
заблуждение грамматистов, полагавших, что проза
предваряла поэзию, а затем обнаружить единство происхождения поэзии, языков и словесности" (Livre II, De la sagesse poétique,
ch.V, 5, tr. Michelet, p. 430). Для Ви-ко, как и для Руссо,
развитие языка обусловлено развитием членораздельной ре-чи . Язык приходит в
упадок, очеловечивается, теряя свою поэтичность и свои бо-жественные черты:
"Язык богов был немым и нечленораздельным; героический язык был отчасти
членораздельным, отчасти немым; человеческий язык был, так сказать, всецело
членораздельным, состоящим одновременно из знаков и жес-тов" (3,1, р. 178,
tr. Chaix-Ruy).
[457]
видел
у Кондильяка, который, в свою очередь, наверняка позаимствовал его у Уорбертона
- необходимо подчеркнуть здесь оригинальность "Опыта" Руссо.
"Быть может, я был
первым, кто понял значение его идей", - го-ворит Руссо о Кондильяке,
вспоминая их разговор на прогулке как раз в то время, когда Кондильяк работал
над "Опытом о происхож-дении человеческих познаний"
("Исповедь", с. 347). Позиция Рус-со ближе к Кондильяку, чем к
Уорбертону. "Опыт об иероглифах", где господствует тема изначально
образного языка, оказал свое вли-яние на ряд статей из "Энциклопедии"
и прежде всего - на статью о метафоре, одну из самых содержательных. Правда, в
отличие от Ви-ко, Кондильяка3 и Руссо,
Уорбертон полагает, что первометафора "вовсе не рождается, вопреки
обычному мнению, в огне поэтическо-го воображения". "Метафору
порождает нечеткость представлений"4. Первометафора не имеет поэтического характера: она не
поется, но
3 Кондильяк признает не столько влияние Уорбертона, сколько
совпадение их идей. К тому же это совпадение, как мы увидим, далеко не полное:
"Этот раздел был уже почти завершен, когда в руки мне попался "Опыт
об иероглифах" Уорберто-на в переводе с английского: это работа, в которой
вместе царят философский дух и эрудиция. Я с удовольствием увидел, что моя
мысль об изначально образной и метафорической форме языков совпадает с мнением
автора. Мои собственные размышления привели меня к мысли, что письмо было
поначалу просто живо-писью, но я не мог понять, как возникли буквы, и этот
вопрос казался мне не-преодолимо трудным. Но это было блестяще показано г-ном
Уорбертоном: из его работы я извлек все или почти все то, о чем я говорю" (cn. XIII "De l'écriture", 127, p. 177).
4 P.195: "Можно сказать, что китайские иероглифы основаны на
сходстве, а по-скольку сокращенный способ буквенного письма родился из
иероглифов, то в нем сходство породило метафору или сходство в миниатюре, чтобы
сделать речь бо-лее плавной и изящной. Ведь люди, по свойственной им привычке к
материаль-ным вещам, всегда нуждаются в чувственных образах для передачи своих
абст-рактных идей" ("Essai sur les hiéroglyphes", t. I,
p. 85-86). "Таково подлинное происхождение образных выражений: вопреки
обычному мнению, они вовсе не рождаются в огне поэтического воображения. Еще и
теперь об этом свидетель-ствует стиль варваров в Америке - людей хладнокровных
и флегматичных. Эта флегматичность сделала их стиль лаконичным, но не могла
устранить из него об-разы. Следовательно, единство этих весьма различных
признаков ясно показы-вает, что метафора возникает по необходимости, а не по
прихоти... Как мы ви-дим, поведение человека - будь то в речи или на письме, в
одежде или в устройстве жилища - всегда было направлено на то, чтобы превратить
нужду и потребность в праздник и украшение" (р. 195-197).
[458]
выражается действием. По
Уорбертону, происходит постоянный пе-реход от языка действий к языку слов. Это
утверждает и Кондильяк. Таким образом, Руссо был единственным, кто подчеркнул
абсолют-ный разрыв между языком действия, или языком потребности, и ре-чью, или
же языком страсти. Не вступая в прямую полемику с Кондильяком, он все же
формулирует свои возражения. С точки зрения Кондильяка, "речь, сменяя язык
действия, сохраняет его качества. Этот новый способ сообщать наши мысли можно
представить себе лишь по образцу первого. Так, придя на смену резким телесным
дви-жениям, голос должен был повышаться или понижаться на четко определенные
интервалы" (II, I, 11, 13). Это моменты сходства и непрерывности
несовместимы с мыслями Руссо об образовании язы-ков и о местных различиях. И
для Кондильяка, и для Руссо север, не-сомненно, побуждает к ясности, точности,
рациональности. Прав-да, по разным причинам. Для Руссо отход от (перво)начала
усиливает влияние языка действия, а для Кондильяка - уменьшает, посколь-ку для
него все начинается в языке действия, переходящем в язык разговорный:
"Точность стиля гораздо раньше стала известна жите-лям севера. Вследствие
их более спокойного и флегматичного нра-ва они без труда отказались от всего
того, что ощущалось в языке дей-ствия. Впрочем, влияние этого способа сообщения
мыслей сохраняется надолго. И теперь еще в южных районах Азии плеоназм
считается признаком изящного стиля ( 67). (Перво)начало стиля -в
поэзии..." (с. 149).
Позиция Кондильяка более
сложная. Она должна примирить два (перво)начала: поэтическое (Руссо) и
практическое (Уорбертон). На оселке всех этих трудностей и разграничений
заостряется и мысль Руссо. История устремляется к северу, удаляясь от
(перво)начала. Хотя, по Кондильяку, этот путь был прямым и непрерывным, исто-рия
в конечном счете приводит нас куда-то в предначальную об-ласть, где нет метафор
и где царит язык потребностей и действий.
[459]
Несмотря на все заимствования
и совпадения, система "Опыта" своеобразна. Преодолевая все трудности,
Руссо упорно разграничи-вает жест и речь, потребность и страсть. .
"Итак,
надо полагать, что первые тексты были продиктованы потребностя-ми, а первые
звуки голоса - исторгнуты страстями. Следуя на этих условиях стезею фактов,
нам, быть может, придется рассуждать о (перво)начале язы-ков совсем иначе, чем
это делалось до сих пор. Дух восточных языков, самых древних из известных нам,
совершенно противоположен той дидактичности, из которой они будто бы сложились.
В этих языках нет ничего методиче-ского и рассудочного: они живые и образные.
Речь первых людей нам пред-ставляют, как язык геометров, а мы видим, что то был
язык поэтов".
Разграничение между
потребностью и страстью основано в ко-нечном счете на одном понятии
"чистого естества". С такой точки зрения оказывается, что это
предельное понятие - правовая фикция - функционально необходимо. Ведь
сущностный предикат чисто при-родного состояния - рассеяние,
а культура всегда выступает как ре-зультат сближения, соседства,
собственного (propre) наличия. Итак, потребность, которая фактически
проявляет себя до или же после страсти, сохраняет,
продлевает или повторяет то, что было при пер-воначальном рассеянии.
Потребность как таковая, независимо от порождающей ее страсти, есть чистая сила
рассеяния.
"И
это вполне естественно. Вначале было не рассуждение, а чувство. Утвержда-ют,
будто люди изобрели слова, стремясь выразить свои потребности, но мне это
представляется неправдоподобным. Естественное действие первых потреб-ностей
состояло не в сближении людей, а в отчуждении их друг от друга. Имен-но это
способствовало быстрому заселению земли; иначе род человеческий ску-чился бы в
одном уголке мира, а все остальные края остались бы пустынными".
Однако "все это не
является истинным при любых условиях", поскольку потребность, которая
возникает раньше страсти, факти-чески всегда может следовать за ней. Но идет ли
здесь речь лишь о факте, о некоем эмпирическом событии? И если принцип рассея-ния
продолжает действовать, можно ли считать его случайностью или пережитком
прошлого? По сути, потребность нужна уже для то-го, чтобы объяснить самый канун
общества, то, что предшествует его организации, но
она совершенно необходима, чтобы понять рас-пространение общества. Если бы
потребности не существовало, си-лы наличия и притяжения действовали бы
совершенно свободно, и потому для построения общества все должны были бы
находиться в
[460]
одном месте. Мы могли бы
тогда понять, как именно общество со-противляется рассеянию, но не могли бы
объяснить, почему оно распределяется в пространстве в различных формах.
Распростра-нение общества, которое может привести к распаду "собравшегося
народа", вносит тем не менее свой вклад в организацию,
т. е. в орга-ническое расчленение и разделение социального тела. В
"Общест-венном договоре" идеальные размеры города-государства - а он
не должен быть ни слишком маленьким, ни слишком большим - тре-буют определенной
протяженности и определенного расстояния между гражданами. Рассеяние как закон
разбивки - это одновремен-но чистая природа, принцип жизни и принцип смерти
общества. Та-ким образом, хотя метафорическое происхождение языка раскрыва-ется
как превзойдение потребности страстью, тем не менее принцип рассеяния ему не
чужд.
Руссо не может вместе с
Уорбертоном и Кондильяком ссылаться на непрерывный переход от языка звуков к
языку действий, который удерживал бы нас в рамках наших "нечетких
представлений". Он дол-жен объяснить все это посредством структуры страсти
и эмоциональ-ности как таковой. Он стремится выбраться из всех связанных с этим
затруднений в весьма насыщенном и сложном разделе из второго па-раграфа III
главы. Какова здесь отправная точка его рассуждения?
С его точки зрения, объяснить метафору страстью
несложно; это как бы само собой разумеется. Труднее доказать мысль действитель-но
поразительную - об изначальной образности языка. Разве здра-вый смысл и хорошая
риторика, для которых метафора - это стили-стическое смещение, не
предполагают, что вначале был прямой (propre) смысл, а из него вырос и
сформировался фигуральный смысл (la figure)? Разве образ не есть перенос
собственного смысла слов, его "перевозка"? Разве не так определяют
образ известные Руссо теоре-тики риторики? Разве не так она определяется в
"Энциклопедии"5?
5 Метафора, "как говорит г-н Дюмарсе, есть фигура,
посредством которой про-исходит [как бы] перенос собственного значения имени
(лучше сказать - слова) на
другое значение, в котором - в силу проводимого умом сравнения - обнару-живается
сходство с первым. Слово в его метафорическом смысле теряет свое собственное значение и приобретает новое,
которое возникает в уме лишь в ре-зультате сравнения между собственным смыслом
данного слова и тем, с которым его сравнивают, когда, например, говорят, что
"ложь часто рядится в одежды ис-тины"... И далее, после длинных
выдержек из Дюмарсе: "Я иногда слышал, как г-на Дюмарсе упрекают в
излишней многословности; наверное, можно было бы привести меньше примеров метафоры и более сжато их
описать; однако кто не позавидует столь счастливой многословности? При чтении
этой статьи о мета-форе автор языкового словаря не мог не поражаться
удивительной точности, с ко-торой нашему грамматисту удалось разграничить
собственный смысл слова и его образный смысл, показав, что один выступает как
основание другого..."
[461]
Итак, стремясь еще раз
показать это первоначальное фонтани-рование метафоры, Руссо не исходит ни из
здравого смысла, ни из риторики. Он не руководствуется предписаниями прямого (propre) смысла. Вставая на позицию, в которой еще нет ни теории, ни здра-вого
смысла (а они заведомо считают данной саму возможность то-го, что еще нужно
доказать), Руссо должен показать нам, как возмож-ны и здравый смысл, и
стилистика как наука. Таковы по крайней мере его цель и своеобразный замысел
его психолингвистики страстей. Од-нако, помимо своей воли и вопреки видимости,
он тоже исходит, как мы увидим, из прямого (propre) смысла. И к нему же возвращается, по-скольку именно прямой,
собственный смысл (le propre) должен
быть и началом, и концом пути. Словом, Руссо придает выражению
эмоций ту прямоту (propriété), без которой он с
самого начала согласен об-ходиться в обозначении
предметов.
Вот она, эта трудность, и
одновременно подход к ее преодолению:
"Но
здесь, я чувствую, читатель остановит меня и спросит, как может выра-жение быть
образным прежде, чем оно получит собственный; прямой (pro-pre) смысл. Ведь всякий
образ заключается лишь в переносе значения. Со-гласен, но подставьте идею,
внушенную нам страстью, на место слова, кото-рое мы употребляем в переносном
значении, и вы меня поймете. Ведь пере-носный смысл слов мы получаем, лишь
перенося также и идеи, иначе образ-ный язык ничего бы не означал".
Итак, метафору здесь
нужно понимать как процесс переноса идеи или смысла (или, если угодно, - означаемого)
до того, как они всту-пают в игру означающих. Идея - это обозначаемое, смысл,
то, что вы-ражается словом. Но это также и знак вещи, представление (repre-sentation)
предмета в уме. Наконец, это изображение (représentation) предмета,
обозначающее предмет и обозначаемое словом или вооб-ще каким-то языковым
означающим и способное также косвенно обозначать аффект или страсть. Таким
образом, Руссо ищет объясне-ния именно в этой игре мысли как представления или
изображения (idée représentative), выступающей,
сообразно контексту, то как озна-чающее, то как означаемое. Прежде чем быть
выраженной в словес-ных знаках, метафора предстает как отношение между
означающим и означаемым в порядке идей или вещей - в зависимости от того, что
связывает идею с предметом, идеей (или знаком-представителем) ко-торого она
выступает. Тогда прямой (propre) смысл будет отношени-ем
идеи к выражаемому ею аффекту. Именно
это неточное обозначе-ние (метафора) точно (proprement) выражает
страсть.
Если страх внушает мне, что передо мной не обычные люди, а великаны, тогда
[462]
означающее - как идея
предмета - будет иметь метафорический смысл, а означающее моей страсти - прямой
(propre) смысл. Если я говорю: "я вижу великанов", - то это ложное
обозначение будет точ-ным (propre) выражением моего страха, ибо я действительно
вижу великанов. В этом есть определенная истина - истина чувствующе-го когито,
подобная той, которую исследует Декарт в "Regulae": в фе-номенологическом
смысле высказывание "я вижу желтое" неопро-вержимо, ошибка возникает
лишь в суждении "мир желтый"6.
Однако то, что мы здесь
трактуем как прямое (propre) выражение восприятия и
обозначения великанов, остается метафорой, которой ничто не предшествует ни в
опыте, ни в языке. Покуда речь не идет о предметной соотнесенности, тот факт,
что "великаны" оказывают-ся прямым (propre)
обозначением
страха, не только не исключает, но даже предполагает его переносность или
метафоричность в качест-ве знака объекта. Идея-знак страсти возможна лишь в
виде идеи-зна-ка предполагаемой причины этой страсти, или, иначе, при взгляде
вовне. Такая открытость дает возможность перехода к первобытной (sauvage) метафоре. До нее не существует никакого "прямого" смыс-ла.
За ней не надзирает никакой ритор.
Следовательно, для того
чтобы найти источник метафоры и по-нять первобытную возможность перевода, нужно
вновь обратиться к субъективному аффекту, заменить феноменологический порядок
страстей объективным порядком обозначений, выражение - указа-нием. Возражая
тем, кто считает прямой (propre) смысл первичным, Руссо
приводит такой пример:
"Дикарь
при встрече с другими людьми сперва пугался. Его встревоженному воображению эти
люди представлялись более рослыми и могучими, чем он сам; он называл их великанами. Из
длительного опыта он узнавал, что мни-мые великаны не превосходят его ни силой,
ни ростом, и их телосложение переставало соответствовать той идее, которую он
вначале связал со словом "великан". Тогда он придумывал другое
название, общее и для него, и для этих существ, например человек, а название
"великан" оставлял для ложно-го образа, поразившего его воображение.
Так, образное значение возникает
6 В этом пункте учение Руссо очень близко декартовскому. Оно
выступает как обоснование природы. Чувства, данные нам природой, никогда не
обманывают нас. Напротив, наше суждение вводит нас в заблуждение и обманывает
природу. "Природа никогда нас не обманывает, это мы обманываемся".
Это отрывок из "Эмиля" (р. 237), который в авторской рукописи выгляде
иначе: "Я утверждаю: не может быть, чтобы наши чувства вводили нас в
заблуждение, ибо всегда ис-тинно, что мы чувствуем то, что мы чувствуем".
Эпикурейцев хвалят за то, что они признавали это, но ругают за то, что, по их
мнению, "наши суждения о на-ших ощущениях никогда не бывают ложными".
"Мы чувствуем наши ощущения, но не чувствуем наши суждения".
[463]
до
прямого (propre) значения, ибо страсть околдовывает наши глаза, и пер-вая идея,
ею нам внушаемая, не является истинной. То, что было сказано о словах и
названиях, можно без труда применить и к оборотам речи. Обман-чивый образ,
созданный страстью, явился нам первым, и ему соответствовал первый изобретенный
язык; затем, когда просвещенный ум познал свое первоначальное заблуждение и
стал применять продиктованные им обороты лишь для страстей, его породивших,
язык стал метафорическим".
1. В "Опыте"
описано одновременно и возникновение метафо-ры, и ее "холодное"
осмысление в риторике. Таким образом, о ме-тафоре как стилистической фигуре,
как языковом приеме или про-цедуре можно говорить лишь по аналогии, при речевых
возвратах и повторах; мы специально проходим через то изначальное смещение,
которое прямо (proprement) выражает страсть. Или,
скорее, пред-ставляет страсть, ибо слово "великан" прямо выражает
даже не ис-пуг (и здесь необходимо новое разграничение, новое вскрытие, ко-торое
дойдет до собственного (propre) смысла выражения), но
скорее "идею, которую представляет нам страсть". Идея
"великана" - это одновременно и точный знак того, что представляет
страсть, и ме-тафорический знак объекта (человек), и метафорический знак аф-фекта
(страх). Этот знак метафорический, ибо он ложен относитель-но объекта; он
метафорический, ибо он не прямо обозначает
аффект, -словом, он есть знак знака, выражающий эмоцию лишь посредст-вом
другого знака, представляющего испуг, иначе говоря, это лож-ный знак. Он может точно (proprement) представить аффект лишь посредством ложного образа (représentant) этого аффекта.
Затем эти действия могут
повторить или расчислить ритор или пи-сатель. Промежуток, отделяющий нас от
этой возможности повто-рения, отделяет в истории метафоры дикость от
цивилизованности. Естественно, что эта дикость и цивилизованность определенным
образом взаимосвязаны внутри общественного состояния, доступ к которому
открывает страсть и первоначальная образность. "Просве-щенный дух", т.
е. холодная ясность разума, повернутого к северу и влекущего за собой труп
(перво)начала, может, признав "свою пер-воначальную ошибку",
управлять метафорами, постоянно отсылая к тому прямому (propre)
и
подлинному смыслу, который ему извес-тен. На языковом юге дух страсти был в
плену метафоры: здесь по-эт вступает в определенное отношение к миру лишь
посредством своего иносказательного (impropriété) стиля. Резонер,
рассудочный писатель, грамматист - все они с хитроумным равнодушием упоря-дочивают
эти результаты иносказательного стиля. Необходимо, од-нако, перевернуть эти
отношения: поэт вступает в истинные и пря-
[464]
мые отношения с тем, о
чем он говорит, он не расстается со своими страстями. Будучи оторван от истины
объекта, он выражает себя со всей полнотой и подлинно передает (перво)начало
своей собствен-ной речи. Что же касается ритора, то он имеет доступ к
объективной истине, обличает заблуждение, рассуждает о страстях - но лишь по-тому,
что он лишился живой истины (перво)начала.
Таким образом по видимости
утверждая, что (перво)начальный язык был образным, сам Руссо сохраняет понятие
прямого, точно-го, собственного (propre) - как начало
("архэ") и как конец ("телос"). Как начало - поскольку
первоначальная идея страсти, ее первый образ (représentant)
выражены
прямо и точно (proprement). Как ко-нец - поскольку
просвещенный дух не только фиксирует собствен-ный (propre)
смысл,
но и делает это в процессе познания и в терми-нах
истины. Необходимо отметить, что в конечном
счете Руссо рассматривает свою проблему и в этих терминах. К этому подталки-вает
его наивная философия идеи-знака.
2. Случаен ли, однако, пример с испуганным дикарем?
Не озна-чает ли он, что метафорическое (перво)начало языка с необходимо-стью
ввергает нас в ситуацию угрозы, беды, заброшенности, в ужас изначального
одиночества, в тревогу, связанную с людской рассеян-ностью? Абсолютный страх -
это первая встреча с другим как Дру-гим: другим
в отличие от меня и в отличие от самого себя. Я могу от-ветить на угрозу
другого как другого (отличного от меня), лишь превратив его в другого
(отличного от него самого), изменив его в моем воображении, моем страхе и моем
желании. "Первобытный человек, встречая других людей, прежде всего пугался". Стало быть, испуг
выступает здесь как самая первая страсть, как ошибочный об-лик сострадания, о
котором уже говорилось выше. Сострадание есть сила сближения и наличия. Испуг
относился к непосредственно предшествующей ситуации, к естественному, чисто
природному со-стоянию людского рассеяния; поначалу
мы видим другого человека издали; для того чтобы подойти к нему как
к ближнему своему, нуж-но победить разделенность и страх. Издали он кажется
огромным, властным, опасным. Таков опыт маленького человека, ребенка (in-fans). Он начинает говорить лишь на основе этих искаженных, есте-ственным
образом увеличенных восприятий7. И поскольку
рассеи-
7 Обратимся еще раз к тексту Вико: "Те поэтические свойства
сказки, которые со-ставляют саму ее сущность, необходимо связаны с природой
первых людей, с их неспособностью выявить формы и свойства людей и предметов;
они должны бы-ли быть способом мышления, общим для всех людей, для целых
народов в ту эпо-ху, когда эти народы пребывали в состоянии полнейшего
варварства. Им была свойственна склонность к безмерному и постоянному
преувеличению образов от-дельных предметов. Это замечает и Аристотель:
человеческий дух, который по природе своей стремится к бесконечности,
оказывается стеснен, скован силой чувств; единственное средство показать все
то, на что он способен благодаря сво-ей quasi божественной природе, - это
воображение, увеличивающее конкретные образы. Именно поэтому у греческих, а
также у латинских поэтов образы богов и героев всегда крупнее образов людей. И
когда вновь наступают времена варвар-ства и заново начинается ход истории, тогда
на фресках и картинах, изображаю-щих Отца Предвечного, Иисуса Христа и Деву
Марию, божественные существа предстают безмерно огромными" (Scienza nuova,
3, II, p. 18; tr. Chaix-Ruy).
[465]
вающая сила никогда не
ослабевает, постольку источник испуга все-гда соотнесен со своей
противоположностью.
Кондильяк безусловно
повлиял на Руссо, и потому этот пример с ис-пуганным дикарем неслучаен. Тревога
и повтор - таков двойной корень языка, согласно "Опыту о происхождении
человеческих познаний".
Речь, правда, идет о
языке действия. То, что язык был дан людям Богом, вовсе не исключает ни вопроса
о его естественном происхож-дении, ни философских измышлений насчет сущности
этого дара. Философу недостаточно ссылок на то, что "нечто возникло сверхъ-естественным
путем". Он "считает своим долгом объяснить, как это нечто могло бы
возникнуть естественным путем". И тогда выдвига-ется, например, гипотеза о
двух детях, скитавшихся в пустыне после потопа и не умевших пользоваться
знаками8. Эти двое детей загово-рили
лишь в момент испуга - с тем, чтобы попросить помощи. Од-нако язык не
начинается с одной тревоги как таковой, или, точнее, тревога может быть
обозначена только повторением.
Это повторение называется
подражанием и располагается где-то между восприятием и размышлением. Обратим на
это особое внимание:
"Таким образом, при
помощи одного лишь инстинкта эти люди умели просить помощи и получали ее. Я
говорю "при помощи одного лишь инстинкта", по-скольку мысль еще не
участвовала в этом. Человек не говорил себе: "Я должен действовать так-то
и так-то, чтобы дать ему понять, что именно мне нужно, и
8II, I, p. 111 -112. Подобный
подход характерен и для Уорбертона (см. замечатель-ные разделы, посвященные
"Происхождению и развитию языка" (t. I, р. 48 sq.). Вот, например:
"Если судить только по природе вещей, независимо от божест-венного
откровения, которое единственно может быть надежным руководством, то нам
придется согласиться с мнением Диодора Сицилийского и Витрувия о том, что самые
первые люди в течение какого-то времени жили в пещерах и в ле-сах, как звери,
произнося лишь неясные, нечленораздельные звуки, покуда они не собрались
вместе, чтобы помогать друг другу, и не научились членораздельным звукам,
используя при этом знаки или условные общеупотребительные метки, да-бы говорящий
мог выразить те мысли, которые ему нужно было сообщить дру-гим людям. Именно
это и породило различные языки, ибо ведь каждый согла-сится, что язык ни в коей
мере не есть нечто врожденное". И однако: "...ничто не показывает с
большей очевидностью, нежели Священное Писание, что про-исхождение языка -
иное. Писание говорит нам, что Бог научил первого чело-века религии; а это, в
свою очередь, не позволяет нам усомниться в том, что он одновременно научил его
говорить".
[466]
получить
от него помощь". Другой человек не говорил себе: "Я вижу по его
действиям, что он хочет того-то и того-то, и я доставлю ему такое удовлетворе-ние".
Их обоих побуждала к действию потребность, нужда. Тот, например, кто видел
место, где он был чем-то напуган, подражал собственным крикам и дви-жениям, которые тем самым становились
знаками его испуга, дабы предупре-дить другого человека о той опасности,
которой он сам подвергался"9.
3. Труд по выработке имен нарицательных, как и
любой другой труд, предполагает охлаждение и
сдвиг страсти. Нельзя заменить имя
"великан" более подходящим именем нарицательным "человек",
покуда страх не прошел и ошибка не стала очевидной. В результате этого труда
количество нарицательных имен возрастает, а область их применения расширяется.
В этом вопросе "Опыт" непосредстве-но связан со "Вторым
рассуждением": первые существительные бы-ли не нарицательными, а
собственными именами. Абсолютно соб-ственное (le
propre) совпадает
с (перво)началом, где вещь обозначается одним знаком, а страсть - одним образом
(représentant). В этот мо-мент чем
ограниченнее были познания, тем обширнее был словарь10. Однако это верно лишь относительно категорий, что
неизбежно должно было породить множество логических и лингвистических
трудностей. Ведь существительные (например, имена собственные) вовсе не
относятся к самому изначальному состоянию языка. Су-ществительное в языке не
одиноко: оно уже представляет членораз-дельность, "расчлененность
речи". Дело не в том, что у Руссо, по-добно Вико, грамматическая категория
имени рождается чуть ли последней - после звукоподражаний, восклицаний, имен
собствен-ных, местоимений, артиклей, - но раньше глаголов. Дело в том, что имя
просто не могло появиться в отрыве от глагола. После первого этапа, на котором
речь была неделима, а каждое слово имело "смысл целого предложения",
имя возникло одновременно с глаголом. Имен-
9
II, I. 2, 3, р. 113. Мы подчеркнули здесь
только слова "напуган", "подражал". Тот же пример
приводится в главе "Происхождение поэзии": "Например, в язы-ке
действия идея испуганного человека может передаваться лишь посредством кри-ков
и движений, выражающих испуг" ( 66, р. 148).
10 "Каждый объект получал сначала особое имя, безотносительно
к родам и видам, которые еще не различались первотворцами... так что чем
ограниченнее были по-знания, тем обширнее был словарь... Впрочем, общие идеи
могли постигаться умом лишь с помощью слов, а рассудок мог схватить их лишь в
виде предложе-ний. И это - одна из причин, по которым животные не способны ни
создавать такие идеи, ни совершенствоваться в зависимости от этого...
Следовательно, что-бы иметь общие идеи, нужно уметь говорить, ибо когда
прекращается работа во-ображения, ум может функционировать лишь посредством
речи. Таким образом, если Изобретатели языка могли дать имена только тем идеям,
которые уже име-лись в наличии, то отсюда следует, что первые существительные
могли быть толь-ко именами собственными" (р. 149-150. См. также примеч.
издателей).
[467]
но первый раскол внутри
высказывания порождает речь. В ней нет другого имени, кроме собственного,
другой формы глагола, кроме инфинитива, другого времени глагола, кроме
настоящего: "Когда люди начали различать субъект и атрибут, глагол и имя,
что потре-бовало немалых усилий духа, все существительные были собствен-ными
именами, а инфинитивы11 были
единственной временной фор-мой глагола; что же касается прилагательного, то
понятие это создавалось с большим трудом, поскольку каждое прилагательное - это
абстрактное слово, а операция абстрагирования весьма сложна и
малоестественна" (с. 149).
Это соотношение между
именем собственным и инфинитивом глагола настоящего времени для нас очень
важно. А следовательно, мы расстаемся с настоящим, наличным и с собственным (propre) неким единым движением: отличая субъект от соответствующего глагола, а
позже - от прилагательного, это движение замещает имя собственное именем
нарицательным и местоимением (личным или относитель-ным), вводит классификацию
в систему различий и ставит на место безличного настоящего времени инфинитива
целую систему времен.
До этой дифференциации период "единой и
неделимой речи" со-ответствовал эпохе перехода от природного,
естественного состояния к общественному, а именно эпохе естественных языков,
невмы, вре-мени, пережитого на острове Сен-Пьер, празднеств вокруг источни-ка.
Между до-языком и языковой катастрофой, учредившей разделе-ние речи, Руссо
пытается уловить момент счастливой передышки, языковой полноты, образа,
фиксирующего мгновение перехода во всей его чистоте: это язык без речи, речь
без фразы, без синтаксиса, без расчленений, без грамматики, это язык чистого
излияния, уже по ту сторону крика, но еще по сю сторону трещины, которая
расчленя-ет и одновременно разрушает то непосредственное единство смысла, в
котором бытие субъекта слито с его действиями и его атрибутами. В этот момент
слова ("первые слова") уже имеются, но пока еще не функционируют так,
как в "уже сложившихся языках": поначалу лю-ди "придавали
каждому слову смысл целостного высказывания". Од-нако, по сути, язык
рождается лишь в развале, в разломе этой блажен-ной полноты - в тот момент,
когда мгновение как бы отрывается от своей мнимой непосредственности и приходит
в движение. Он ста-новится тогда абсолютной точкой отсчета для измерения и
описания речевых различий. Это возможно лишь с оглядкой на оставшийся на-всегда
позади, единый и неделимый язык, в котором союз "собствен-ного" с
инфинитивом настоящего времени ( le
propre-infinitif-présent)
11 "Le présent de l'infinitif (éd. 1782).
[468]
настолько тесен, что
оппозиция имени собственного и глагола в ин-финитиве настоящего времени просто
не может возникнуть.
Затем язык целиком
погружается в эту расселину между именем собственным и именем нарицательным
(давая место местоимению и прилагательному), между инфинитивом настоящего
времени и всем множеством глагольных наклонений и времен. Язык в целом
подменяет собою живое самоналичие собственного (propre),
кото-рое,
будучи своего рода языком, уже подменяло собою вещи. Язык присоединяется к наличию, восполняет его,
отстраняет-отсрочивает (diffère) его в необоримом
желании воссоединиться с ним.
Членораздельность,
артикуляция - это опасное восполнение мнимой мгновенности и хорошей речи, а
значит, и полного наслаж-дения, ибо наличие у Руссо всегда определяется как
наслаждение. На-личность - это всегда есть наличность наслаждения, а наслажде-ние
- гостеприимное приятие наличия. То, что разрушает наличие, одновременно вводит
различАние и отсрочку, разбивку между жела-нием и наслаждением. Членораздельная
речь (langage), познание и труд, беспокойный поиск знаний вводит
разбивку (espacement) между двумя
наслаждениями. "Мы не стремимся познавать, ибо желаем наслаждаться"
("Второе рассуждение", с. 143). В "Искусстве наслаж-дения"
есть афоризм, выражающий символическое восстановление наличия, замененного
прошедшим временем глагола: "Говоря себе: "я наслаждался, я вновь
испытываю наслаждение"12. Разве не в том
заключается главная задача "Исповеди", чтобы "вновь испытывать
наслаждение, когда я этого захочу"? (С. 585.)
Сам акт письма лучше
всего определяется глаголом "восполнять", "заменять" (suppléer). Это первое и последнее слово в главе "О пись-ме".
Вводный абзац мы уже прочитали. А вот последние строки:
"Мы
записываем гласные без высоты звука, а в языке с богатой интонацией именно
высота звука, акценты, оттенки всех видов придают речи наиболь-шую энергию, а
обычную фразу делают точной (propre) лишь в том
месте, где она находится. Средства,
которыми пытаются восполнить это,
удлиняют на-писанное, а при переходе из книг в речь расслабляют ее. Когда
говорят "как по писаному", то не говорят, а читают" (курсив
наш).
12Т. I,р. 1174.
[469]
Если восполнительность
есть бесконечный процесс, то письмо есть восполнение как таковое, поскольку
именно оно отмечает ту точку, где восполнение выступает как восполнение
восполнения, как знак знака, как заместитель уже означающей
речи: письмо сдвигает собст-венное (propre) место фразы, тот уникальный
момент, когда она была произнесена (hic et mine) неким незаменимым
субъектом, и кроме того, расслабляет голос. Оно отмечает место исходного повторения.
Между этими двумя
абзацами, во-первых, дается краткий анализ различных структур и общего
становления письма; во-вторых, на основе предпосылок этой типологии и этой
истории строится про-странное рассуждение о буквенном письме и об оценке смысла
и значимости письма вообще.
Несмотря на все
заимствования, эта история и эта типология у Руссо весьма своеобразны.
Уорбертон и Кондильяк
предлагают схему экономической, тех-нической и чисто объективной
рациональности. Экономический императив должен здесь пониматься в ограниченном
смысле - как необходимая экономия действия, как сокращение. Письмо
умень-шает размеры того, что
наличествует в знаке. Миниатюру мы
видим здесь не только в заглавных буквах: в более широком, переносном смысле
слова она определяет и саму форму письма. История пись-ма идет следом за
непрерывным, линейным развитием техник со-кращения. Системы письмен порождают
одна другую без сущест-венных изменений фундаментальной структуры и в ходе
однородного моногенетического процесса. Системы письмен сменяют одна дру-гую в
процессе завоевания все большего пространства и времени. Если согласиться с
проектом общей истории письма у
Кондильяка13, то окажется, что у
письма и у речи общее происхождение: их порож-дают нужда и разделенность.
Письмо продолжает язык действия. Однако необходимость в письме по-настоящему
возникает лишь в тот момент, когда общественная разделенность,
превратившая жест в речь, усиливается и приводит к отсутствию. (Это
превращение от-деленности в отсутствие (devenir-absence de la distance)
не
трактует-ся Кондильяком как разрыв, но описывается как следствие некое-го
непрерывного роста.) Задача письма теперь в том, чтобы достичь тех субъектов,
которые находятся не просто далеко, но вне поля зрения и слуха.
При чем тут субъекты! Почему письмо оказывается как бы дру-гим
названием для конституирования субъектов, а
может быть даже конституирования вообще?
Конституирования или конституции
13 См. гл. XIII ("De l'écriture") и особенно 134
"Essai".
[470]
субъекта, т. е. индивида,
который обязан отвечать за себя перед за-коном и тем самым подчиняться этому
закону?
Для Кондильяка письмо -
это и есть возможность такого субъ-екта, а также закон, управляющий его
отсутствием. Эпоха письма на-чинается тогда, когда общество распространяется,
достигая той точ-ки, в которой царят отсутствие, невидимость, неслышимость,
забвение, когда сообщество в каком-то определенном месте рассы-пается
настолько, что индивиды уже не видят друг друга, полностью выпадают из поля
восприятия друг друга.
"...Факты,
законы и все предметы человеческого познания размножаются столь быстро, что
память оказывается не в силах справиться с такой нагруз-кой; общества
разрастаются настолько, что обнародованные законы едва могут дойти до каждого
гражданина. И тогда для просвещения людей прихо-дится прибегать к новому
средству. Именно тогда и изобретают письмо: да-лее я расскажу о том, как оно
развивалось..." (II, I, 73). "Люди, способные сообщать друг другу
свои мысли звуками, почувствовали потребность в но-вых знаках, изобретение которых
позволило бы им сохранить эти мысли и сообщить их отсутствующим" ( 127).
Действие письма
воспроизводит, таким образом, действие речи, а первая запись отображает первое
слово, будучи ее изображением, ее образом. Это письмо было пиктографическим. А
вот еще один пересказ идей Уорбертона:
"Итак,
воображение поставляло им те же самые образы, которые уже были выражены
действиями и словами и которые с самого начала делали язык об-разным и
метафорическим. Естественнее всего было просто нарисовать об-разы вещей. Чтобы
выразить идею человека или лошади, изображали форму того или другой, так что
первый опыт письма был обычным рисунком"14.
Подобно первому слову, первая пиктограмма - это образ: одно-временно и
подражание, и метафорический сдвиг. Расстояние меж-ду самой вещью и ее
воспроизведением, сколь угодно точным, уже требует перевода. Первый знак можно
определить как образ. Идея имеет сущностное отношение к знаку как подмене
ощущения пред-ставлением. Воображение восполняет внимание, которое, в свою
очередь, восполняет восприятие. "Первый результат" внимания - под-
14 Обратим внимание на соответствующие места из Уорбертона (t. I,
p. 5), который, в отличие от Кондильяка, учитывает "взаимовлияние"
речи и письма. "Потребо-вался бы целый том, чтобы должным образом показать
это взаимовлияние" (р. 202). ("Sur l'impossibilité d'une écriture purement
figurative", cf. Duclos, op. cit., p. 42.)
[471]
становка в уме, при
отсутствии реальных объектов, тех восприятий, которые ими порождаются"
(I,11, 17). Что же касается воображе-ния, то оно делает возможным
"представление объекта на основе знака, например его обычного
названия". Теория происхождения всех вообще идей из ощущений, теория
знаков и метафорического языка, которая почти безраздельно главенствует в мысли
XVIII ве-ка, намечает здесь свою критику картезианского рационализма на не-зыблемом
фоне теологии и метафизики. Именно первородный грех, роль которого здесь та же,
что и роль потопа в предыдущем рассуж-дении, делает возможной и необходимой
сенсуалистическую крити-ку врожденных идей, обращение к познанию с помощью
знаков и метафор, речи или письма, саму систему знаков (случайных, естест-венных,
произвольных). "Таким образом, когда я говорю, что
у нас нет идей, которые не происходили бы из чувств, я имею в виду
лишь то состояние, в котором мы находимся после грехопадения. Если применить
это высказывание к непорочной душе или же к душе, уже отделившейся от тела, то
оно окажется ложным... Я ограничи-ваюсь, следовательно, теперешним
состоянием" (I, I, 8, с. 10).
А это означает, что даже
понятие опыта, например у Мальбранша, сохраняет свою зависимость от идеи
первородного греха. Здесь дейст-вует своего рода закон: понятие опыта,
посредством которого пытают-ся разрушить метафизику или спекулятивное мышление,
в тех или иных аспектах своего функционирования остается изначально впи-санным
в онто-теологию - по крайней мере в своем значении наличия, от неявных
последствий которого оно никогда не могло избавиться. Опыт - это всегда
отношение к полноте, будь то чувственно ощуща-емая простота или бесконечное
наличие Бога. И потому вплоть до Ге-геля и Гуссерля всегда можно видеть
сообщничество той или иной фор-мы сенсуализма с той или иной формой теологии.
Онто-теологическая идея чувственности или опыта, противопоставление пассивности
и активности образуют некий глубинно-однородный слой, скрытый внешним
разнообразием метафизических систем. Отсутствие и знак все-гда оставляют
зарубку - внешнюю, временную, неизначальную - в системе первого и последнего
наличия. Они мыслятся как случайно-сти, а не как условия искомого наличия. Знак
- это всегда знак (грехо)падения. Отсутствие всегда соотнесено с уходом,
удалением Бога.
Чтобы выйти за рамки этой
замкнутой системы, вовсе не доста-точно избавиться от "теологической"
гипотезы и теологической за-висимости (hypothèse et
hypothèque "théologiques"). Отказываясь от
теологических подпорок Кондильяка, Руссо в поисках естественно-го происхождения
общества, речи и письма наделяет аналогичной
[472]
ролью такие
понятия-подмены, как природа или происхождение ((перво)начало). Можно ли
поверить, будто в его рассуждении от-сутствует тема (грехо)падения? Можно ли
поверить в это, созерцая исчезновение божьего перста и катастрофу всей природы?
Различия между Руссо и Кондильяком всегда умещались внутри этой замкну-той
системы. Лишь внутри этой общей ограды (clôture) можно бы-ло
обсуждать вопрос о самой модели грехопадения (платоновской или же
иудейско-христианской)15.
Следовательно, первое
письмо - это писаный образ. Дело тут не в использовании живописи в миниатюре для
письма. Просто живо-пись и письмо поначалу сливались в нечто единое: это была
замк-нутая и немая система, не допускающая вовнутрь себя слово и сво-бодная от
какого-либо символического использования. Это было чистое отображение объекта
или действия. "Вероятно, живопись обязана своим происхождением потребности
в начертании наших мыслей, причем эта потребность способствовала сохранению язы-ка
действия, потому что его было легче всего запечатлеть" ( 128).
Это
"естественное" письмо есть, таким образом, единственное универсальное
письмо. Разнообразие систем письменности возни-кает, по-видимому, в тот момент,
когда граница чистой пиктогра-фии - этого простого (перво)начала - остается
позади. Кондильяк, вслед за Уорбертоном, производит или, скорее, выводит из этой
ес-тественной системы все другие типы и все другие стадии письма16. Линейное развитие всегда предполагает сгущение, причем
чисто ко-личественное. Тем самым оно затрагивает объективные характери-стики
объекта: объем и естественную протяженность. Этому глубин-ному закону
подчиняются все графические смещения и сгущения: лишь по видимости они могут от
него отклоняться.
С этой точки зрения пиктографическое письмо как
первоначаль-ный способ замены вещи одним-единственным знаком наименее
экономичен. Подобное расточительство в обращении со знаками ха-
15 А. Гуйе последовательно и глубоко исследует этот вопрос ("Nature et Histoire dans la
pensée de Jean-Jacques Rousseau". "Annales J.-J.
Rousseau". T. XXXIII, 1953-1955). Руссо колеблется в
ответе на вопрос об иудейско-христианской модели (р. 130). 16 Хотя в вопросе о моногенетичности и
"экономической" рациональности этой генеалогии Кондильяк иногда
допускает неосмотрительные суждения, в "Traité des systèmes" (1749)
(ch. XVII) его позиция достаточно выверена: "Если бы все бук-вы,
какие только были в ходу с самого начала истории, могли сохраниться до на-ших
времен вместе с ключом к их разгадке, мы смогли бы тогда гораздо лучше
разобраться в этом процессе. Однако, даже исходя из того, чем мы теперь распо-лагаем,
вполне можно построить такую систему - пусть и не подробную, но все равно
достаточно развернутую, - чтобы увидеть, каким образом порождаются различные
виды письменности. Доказательством этому служит работа Уорберто-на" (cf. DE, p. 101).
[473]
рактерно для жителей
Америки: "Несмотря на все неудобства этого метода письма, даже наиболее
цивилизованные народы Америки не смогли придумать ничего лучшего. Ничего иного
нет и у дикарей Ка-нады" ( 129). Преимущество иероглифического письма
("картинка-знак") в том, что в нем "один образ используется как
знак для мно-гих вещей". А это, в свою очередь, предполагает - как предел
пиктографического письма - возможность использовать один-един-ственный знак для
обозначения одной-единственной вещи. Но это противоречило бы самому понятию
знака и законам его функциони-рования. Определить, таким образом, самый первый
знак, обосновать всю систему знаков, выводя ее из соотношения с таким знаком,
ко-торый к тому же вовсе не является знаком, - это значило бы свести означение
к наличию. Знак тогда стал бы способом размещения и упо-рядочения наличностей в
библиотеке. Польза иероглифов - один знак для многих вещей - сводится тогда к
экономии библиотечного пространства. Именно это и поняли египтяне, "самые
смышленые". Они "первыми воспользовались тем самым лаконичным
средством, которое назвали иероглифами". "Неудобство, которое
причинили бы огромные размеры книг, заставило использовать лишь одно изо-бражение
в качестве знака многих вещей". Формы смещения и сгу-щения, которые
расчленяют изнутри египетскую систему письма, ох-ватываются этим экономичным
понятием и соответствуют "природе вещи" (или же "природе
вещей"), к которой нужно "прислушивать-ся". Главные три ступени,
или три момента, здесь таковы: часть вме-сто целого (две руки, щит и лук вместо
битвы в кириологических ие-роглифах); орудие - реальное или метафорическое -
вместо вещи в целом (глаз вместо божественной науки, меч вместо тирана); нако-нец,
аналогичная вещь вместо данной вещи (змея и пестрота ее пя-тен вместо звездной
вселенной) в иероглифах образных.
Стало быть, по
Уорбертону, именно из соображений экономии бег-лая или демотическая иероглифика
встала на место собственно иеро-глифического, или священного, письма. Философия - вот имя того, что ускоряет это
движение: изменения из соображений экономии приводят к десакрализации
означающего, к его укорачиванию и стушевыванию в пользу означаемого:
"Но
сейчас нужно сказать об одном изменении, которое вошло в начертание
иероглифических знаков благодаря изменению в предмете и способе выраже-ния.
Раньше животные или веши, которые служили средствами представле-ния,
изображались в натуральном виде. Однако с тех пор, как изучение фило-софии,
вызвавшей к жизни символическое письмо, заставило египетских муд-рецов писать
много и на разные темы, этот точный рисунок, приводивший к
[474]
слишком
быстрому росту числа книг, стал вызывать слишком много затрудне-ний. Постепенно
они стали переходить к другому типу письма,
которое можно назвать беглым иероглифическим письмом. Его
знаки похожи на китайские иероглифы; поначалу очерчивается единый контур
изображения, а в итоге он становится чем-то вроде метки.
Необходимо обратить внимание на тот естест-венный
результат, который со временем вызвало это свойство беглого письма. Я хочу
сказать, что его использование значительно уменьшило внимание к символу и
привлекло внимание к самой означаемой вещи. Вследствие этого обучение
символическому письму стало занимать меньше времени: теперь требовалось лишь
указывать на значение (pouvoir) символической метки, тог-да как раньше нужно было иметь много
знаний о свойствах вещи или живот-ного, используемых в качестве символа.
Словом, это привело данный тип письма к тому состоянию, в котором ныне
находится китайское письмо" (т. I, с. 139-140). Такое стирание означающего
постепенно приводит к возникнове-нию алфавита (с. 148). К такому же заключению
приходит и Кондильяк( 134).
Таким образом, именно
история знаний, история философии, увеличивая объемы текстов, приводит к
формализации, к сокращен-ной записи, к алгебре. Вместе с тем удаление от
(перво)начала под-рывает и десакрализует означающее, "демотизирует" и
универсализирует его. История письма, как и история науки, должна была бы
развертываться между двумя эпохами универсального письма, меж-ду двумя эпохами
простоты, между двумя формами прозрачности и однозначности, а именно между
абсолютной пиктографией, удваи-вающей целостность естественно-сущего в процессе
безудержного потребления означающих, и абсолютно формальной графией, сводя-щей
почти на нет затрату означающих. История письма и история зна-ний (или просто -
история) были бы возможны лишь между этими двумя полюсами. И если история
мыслима лишь между этими дву-мя пределами, то невозможно избавиться от
мифологии универсаль-ного письма - будь то пиктографического или же алгебраического,
- не подвергая сомнению само понятие истории. И если всегда счита-ли иначе,
противопоставляя историю прозрачности истинного языка, то делалось это лишь в
неведении тех пределов, от которых отсчитыва-лось само понятие истории -
археологическое или эсхатологическое.
Наука - то, что Уорбертон
и Кондильяк называют в данном слу-чае философией, знание (episteme),
a иногда
и знание о себе, или со-знание, предстали бы тогда как процесс идеализации -
алгебраиче-ской депоэтизирующей формализации, действие которой заключалось бы в
вытеснении - ради более успешного овладения означающим -всякого нагруженного
знака, всякого несвободного иероглифа. То, что данный процесс требует перехода
к логоцентрическому этапу, -
[475]
парадокс лишь кажущийся.
Преимущество логоса - это преимуще-ство фонетического письма, более
экономичного и, в силу опреде-ленного состояния знания, более похожего на
алгебру. Эпоха логоцентризма - это лишь один из моментов вселенского
стушевывания означающего: люди верят, будто они защищают и возвеличивают слово,
а на самом деле они оказываются в плену искусности и умело-го изображения
(techne). При этом письмо (фонетическое) вызывает презрение, поскольку оно
обеспечивает наибольшую власть, само-стушевываясь, т. е., наилучшим возможным
образом переводя озна-чающее (устную речь) в рамки более универсального и более
удобно-го времени. При этом звуковое самовозбуждение, не заимствуя ничего
извне, обеспечивает в определенный период истории мира и того, что называют
человеком, наибольшую власть, наиболее яркое самонали-чие жизни, наибольшую
свободу. Именно эта история (как эпоха: не эпоха истории, но эпоха как история)
заканчивается вместе с той фор-мой бытия в мире, которую называют знанием.
Понятие истории -это, следовательно, понятие философское и эпистемное (de l'epis-teme). Хотя оно возникло в так называемой истории философии срав-нительно
поздно, оно было ею запрошено с самого начала всей этой авантюры. Стало быть,
история - это история философии, но в не-коем ранее неслыханном смысле, не
имеющем ничего общего с иде-алистическими или, условно говоря, гегельянскими
бреднями, по ви-димости сходными. Или же, если угодно, нужно понять гегелевскую
формулу буквально: история есть не что иное, как история филосо-фии,
завершенное абсолютное знание. За эту ограду (clôture)
ничто
не может вырваться - ни наличие бытия, ни смысл, ни история, ни фи-лософия: на
это способно лишь нечто иное, безымянное, что возве-щает о себе в мысли об этой
ограде и водит нашим пером. Это -письмо, в которое философия включена как место
в тексте, ей непод-властном. Внутри письма философия выступает как побуждение к
стушевыванию означающего, к восстановлению наличия и обозначе-нию бытия во всем
его блеске. Философское развитие и философ-ская "экономия", стало
быть, направлены к стушевыванию означа-ющего - в форме забвения или же
вытеснения. Оба эти понятия равно недостаточны, независимо от того, связывают
ли их друг с другом или же противопоставляют. Во всяком случае, забвение, если
понимать его как стирание посредством конечной власти
удержания, - это сама воз-можность вытеснения. А вытеснение есть то, без чего
сокрытие не имело бы никакого смысла. Стало
быть, понятие вытеснения, как и по-нятие забвения, есть порождение философии
(смысла).
Как бы то ни было,
изъятие означающего, усовершенствование письма должны были бы освободить
внимание и сознание (знание
[476]
и самопознание как
идеализацию подвластного нам объекта) для оз-начаемого в его наличии. Оно
идеально и потому доступно. А зна-чимая истина как таковая, всегда
предполагающая наличие означа-емого
(aletheia или adequatio), не только не управляет этим движением и не предлагает
его как предмет осмысления, но сама выступает лишь как один из этапов такого
движения, хотя и обладающий некоторы-ми преимуществами. Это европейская эпоха в
становлении знаков или, скорее, сокращении знаков
- повторим это вслед за Ницше, ко-торый изымает высказывание
Уорбертона из контекста, лишая его метафизической надежности. (Правда, заметим
в скобках, стремле-ние восстановить в мысли Ницше истину
и онтологию, изначаль-ную
или фундаментальную, может привести к неправильному пони-манию пусть даже и не
всего Ницше, но по крайней мере стержневого замысла его концепции
истолкования.)
Повторяя высказывания
Уорбертона и Кондильяка за пределами их ограды (clôture),
можно
сказать, что история философии - это ис-тория прозы или, скорее, история
превращения мира в прозу (devenir-prose du monde). Философия - это
изобретение прозы. Философ го-ворит прозой. И не потому, что он изгоняет поэта
из полиса, но потому, что он прибегает к письму. Он не может не писать ту самую
философию, которую - еще не понимая самой сути своего дела и не ведая об
удобстве письма - философ долгое время считал себя впра-ве лишь проговаривать.
В главе
"Происхождение поэзии" Кондильяк говорит об этом как о факте: "И
наконец Философ, неспособный подчиниться тре-бованиям поэзии, первым отважился
писать прозой" ( 67). Речь идет о "Ферекиде Сиросском...
относительно которого известно, что он первым начал писать прозой". Письмо
в обыденном смысле сло-ва само прозаично. Оно есть проза (здесь Руссо
расходится с Кондильяком). С появлением письма отпадает нужда в ритме и рифме, призванных, по Кондильяку, запечатлевать
смысл в памяти (там же). До появления письма стих был чем-то вроде стихийно
создаваемой гравюры, письмом до письма. Отвергая поэзию, философ должен был
ухватиться за письмо в буквальном смысле слова.
Нелегко осмыслить то, что
отделяет Руссо от Уорбертона и Кон-дильяка, определить всю значимость этого разрыва. С одной сторо-ны, Руссо
как будто уточняет заимствованные им модели: генетиче-ская зависимость лишается
здесь своего линейного, каузального смысла. Он внимательнее относится к структурам систем письма в их отношениях с
социальными и экономическими системами, а так-же с образами страстей. Появление
тех или иных форм письма от-носительно независимо от ритмов истории языков.
Модели объяс-
[477]
нения у Руссо
представляются менее теологичными. "Экономия" письма соотносится с
иными мотивами, нежели потребность и дей-ствие, понимаемые единообразно,
упрощенно, объективистски. С дру-гой стороны, однако,
Руссо нейтрализует тот момент письма, кото-рый ценился в системе Варбуртона и
Кондильяка за его безусловную экономичность. Мы
уже знаем, как в его рассуждении прокладыва-ют себе путь уловки теологического
разума.
Взглянем еще раз в текст.
Лишь один-единственный раз мы увидим в рассуждениях Руссо уступку техническим и
экономическим требова-ниям объективного пространства. И делается она для того,
чтобы без огласки исправить некоторые упрощения Уорбертона и Кондильяка.
Речь идет о письме бороздами. Борозда - это линия,
которую про-черчивает землепашец: путь - via rupta - прорезывается лемехом
плуга. Борозда в земледелии, как мы помним, открывает природе путь в культуру.
Как известно, письмо появляется вместе с земледе-лием, предполагающим
оседлость.
А как действует
землепашец? Экономично. Достигая одного кон-ца борозды, он не возвращается к
началу: он поворачивает и быка и плуг и пускается в обратном направлении; так
получается выигрыш времени, пространства и энергии, улучшается обработка и
сокра-щается рабочее время. Это письмо "бычьим поворотом"
(boustro-phedon), или письмо бороздами, бьшо одним из моментов в разви-тии
линейного и звукового письма". В конце линии, пройденной слева направо,
обратное движение идет справа налево и снова наобо-рот. Почему же греки,
например, в какой-то момент отказались от такого письма? Почему же между
"экономией" пишущего и "эко-номией" земледельца образовался
разрыв? Почему пространство од-ного перестало быть пространством другого? Если
бы пространство было "объективным", геометрическим, идеальным, то
подобные различия между двумя системами насечек были бы невозможны.
Однако пространство геометрической объективности -
это объ-ект или некое идеальное означаемое, возникшее в определенный мо-мент
развития письменности. До него не существовало однородно-го пространства,
подчиненного одному и тому же типу техники и экономики. До него все
пространство упорядочивалось вокруг жили-ща и включенного в него
"собственного" (propre) тела. Правда, и внутри
того пространства, с которым соотносится одно и то же "соб-ственное"
тело, действуют неоднородные факторы, а значит, и раз-личные или даже
несовместимые экономические императивы, меж-
17 О проблеме такого письма см. J. Février et M. Cohen, op. cit. Об отношениях меж-ду письмом, "прерывным путем" и
инцестом см. "Freud et la
scène de l'écriture" в "L'écriture et la différence".
[478]
ду которыми приходится
выбирать, жертвуя одним в ущерб другому, так что возникает иерархическая
структура. Так, например, поверх-ность страницы, размер пергамента или любой
другой субстанции, на которой можно писать, распределяется по-разному при
письме и при чтении. Это различие предписывает всякий раз свою особую
"эконо-мию". В первом случае, в течение целой эпохи в развитии
техники, эта экономия должна была сообразовываться с системой действий ру-ки.
Во втором случае, хотя и в ту же самую эпоху, - с системой зре-ния. В обоих
случаях речь идет о линейном, однонаправленном дви-жении, направленность
которого в однородной среде не есть нечто безразличное и обратимое. Словом,
бороздами удобнее читать, чем писать. Зрительная экономия чтения подчиняется
закону, аналогич-ному закону земледелия. С экономией руки при письме дело обсто-ит
иначе: она преобладала в определенном месте и времени великой
линейно-звукозаписывающей эпохи. Ее волна переживает век ее не-обходимости и
продолжается в век печатных станков. Наше письмо и наше чтение все еще во
многом определяются движениями руки. Печатные машины не освободили структуру
пространства от ее не-посредственного подчинения жесту руки, орудию письма. Уже
Руссо удивлялся:
"Поначалу
греки не приняли не только финикийского алфавита, но даже и направления письма
справа налево. Позже они научились писать борозда-ми, т. е. поворачивая то
слева направо, то справа налево. Наконец, они ста-ли писать, как и мы нынче,
начиная все строчки слева направо. В этом из-менении нет ничего естественного:
письмо бороздами, безусловно, наибо-лее удобно для чтения. Меня даже удивляет
то, что оно не было принято при печатании; правда, поскольку рукой писать таким
образом трудно, это пись-мо неизбежно должно было исчезнуть с увеличением числа
рукописей".
Итак, пространство письма
не является пространством, изначаль-но умопостигаемым. Однако
оно начинает таковым становиться с са-мого
начала, т. е. с тех пор, как письмо (подобно любой другой рабо-те знаков)
начинает порождать повторы, а значит, и идеальное. Если назвать чтением этот
момент удвоения изначального письма, то мож-но сказать, что пространство
чистого чтения всегда-уже умопостига-емо, а
пространство чистого письма всегда-уже доступно чувственно-му
восприятию. Покамест наше понимание остается в
рамках метафизики. Однако невозможность попросту отделить письмо от чтения фазу
лишает эту оппозицию ее значения. Сохраняя ее ради удоб-ства, отметим, что
пространство письма есть нечто чисто чувственное в кантовском смысле слова; это
определенным образом ориентиро-
[479]
ванное пространство, в
котором левая сторона не совпадает с правой. Так что здесь приходится также
учитывать преобладание того или ино-го направления движения, ибо речь идет не
только о восприятии, но и о действии, а эти два момента не симметричны с точки
зрения воз-можностей или просто действий собственного (propre)
тела.
Итак, "бычий поворот"
лучше подходит для чтения, нежели для письма. Выбор между этими двумя
"экономическими" предписани-ями требует компромисса, который, однако,
не дает исчерпывающе-го решения вопроса, приводит к неравномерности развития и
бес-полезным затратам. Это, если угодно, компромисс между глазом и рукой. В
эпоху этого взаимодействия не только пишут, но и читают как бы вслепую,
подчиняясь порядку движений руки.
Вряд ли есть смысл
напоминать здесь обо всем том, что сделала возможным именно такая
"экономическая" потребность.
Итак, этот компромисс
между глазом и рукой уже вторичен: он возникает поздно и начинает преобладать в
тот момент, когда уже был в ходу определенный тип письма, отягощенного
историей, а имен-но линейная звукозапись. Система речи, слушания-собственной-речи,
самовозбуждения, которая, казалось бы, прекращает какое бы то ни было
заимствование означающих из внешнего мира и стано-вится тем самым всеобщей и
прозрачной по отношению к означае-мому; звук (phone), который, казалось бы,
повелевает рукой, - все это на самом деле никогда не предшествовало системе
действий ру-ки и не могло, по сути, быть ей чуждым. Звук мог представить само-го
себя как порядок и преобладание однолинейного времени, лишь видя себя и управляя
самим собой при самопрочтении. Недостаточно
сказать, что глаз и руки говорят. В своем собственном изображении (représentation) голосуже
видит себя и поддерживает себя. Понятие ли-нейного времени - это лишь способ
выражения. Эта форма следова-ния (successivité) налагается задним
числом и на звук, на сознание и на пред-сознание в определенном пространстве
записи звука, по-скольку звук голоса, по сути, всегда уже нагружен, испрошен,
затре-бован, по сути, отмечен пространственностью18.
Говоря, что форма навязывала
себя, мы, разумеется, не имеем в ви-ду модель классической
причинности. Столь часто возникавший во-прос о том, пишем ли мы, как говорим,
или говорим, как пишем, чи-таем ли мы, как пишем, или наоборот, - отсылает при
всей своей немудрености к истории или даже предыстории, уходящей гораздо дальше
в глубь времен, чем обычно полагают. Если же, наконец, учесть,
18 Обо всех этих проблемах и их последующем развертывании см. "La voix et le
phénomène".
[480]
что пространство письма
связано, как это ощутил уже Руссо, с при-родой социального пространства, а
также со структурой восприятия и динамикой технического, религиозного,
экономического и прочего пространства, тогда мы поймем всю сложность
трансцендентальной проблемы пространства. Новая трансцендентальная эстетика
должна была бы направляться не только математическими идеальными объ-ектами, но
и самой возможностью записи вообще, она не должна воз-никать как нечто
случайное в уже созданном пространстве, но по-рождать саму пространственность
пространства. Мы говорим о записи вообще, чтобы
показать, что дело идет не только о записи уже произ-несенной речи, о ее
саморепрезентации, но о вписывании в речь, о за-писи как всегда-уже
существующем вместилище. Подобное вопро-шание, несмотря на его отнесенность к
некоей форме фундаментальной пассивности, вовсе не должно было бы теперь
называться трансцен-дентальной эстетикой -
ни в кантовском, ни в гуссерлевском смыс-ле слова. Трансцендентальная проблема
пространства касается до-ис-торического и до-культурного слоя в опыте
пространства и времени как единой и всеобщей почвы всякой субъективности,
всякой куль-туры, еще до какого-либо эмпирического разнообразия, собственных
ориентации их пространств и времен. Если, однако, исходить из то-го, что запись
- это всегда вместилище, то становится необходимой, хотя и недостаточной,
гуссерлевская радикализация кантовского во-проса. Как известно, Гуссерль
упрекал Канта в том, что он исходил в своей постановке вопроса из уже
построенных в какой-то науке (ге-ометрии или механике) идеальных объектов. Уже
построенному иде-альному пространству необходимо должна была соответствовать
уже построенная субъективность (как совокупность способностей). С на-шей точки
зрения, еще очень многое можно было бы сказать о поня-тии линии, которое часто встречается в кантовской
критике. (Время как форма всех чувственных явлений - внутренних и внешних - каза-лось бы, господствует над
пространством как чувственной формой одних лишь внешних явлений; однако именно
время всегда можно представить в виде линии, и "опровержение
идеализма" опрокиды-вает этот порядок.) Гуссерлевский проект не только
заключает в скоб-ки объективное пространство науки; он должен сорасчленить (arti-culer) эстетику с трансцендентальной кинестетикой. Во всяком
случае, несмотря на кантовскую революцию и открытие чистой
(т. е. не свя-занной с ощущением) чувственности, все эти проблемы
по-прежне-му останутся в плену метафизики, покуда их рассмотрение будет опре-деляться
понятием чувственности (как чистой пассивности) и противоположным ему понятием.
Если же пространство-время, в ко-тором мы живем, есть априорное
пространство-время следа, то не су-
[481]
шествует ни чистой
активности, ни чистой пассивности. Эта пара по-нятий - как известно, Гуссерль
упорно вычеркивал одно другим - принадлежит мифу о (перво)начале необитаемого
мира - мира, не ведающего следа. Чистое наличие чисто наличного, которое можно
рав-но назвать и чистотой жизни, и чистотой смерти, - вот определение той
сущности, которая всегда надзирала за нашей постановкой тео-логических и
метафизических, но также и трансцендентальных проблем, независимо от того,
мыслятся ли они в терминах схоласти-ческой теологии, понимаются ли они в
кантовском или же послекантовском смысле. Гуссерлевский проект
трансцендентальной эстетики, восстановления "логоса эстетического
мира" (см. "Формальная логи-ка и трансцендентальная логика")
остается в плену живого настояще-го (présent-vivant) как всеобщей и
абсолютной формы опыта. Имен-но это преимущество становится препятствием и
мешает обнаружить пространство записи.
Порывая с линейным
генезисом и описывая соотношения меж-ду различными системами письма,
социальными структурами и об-разами страсти, Руссо направляет свои вопросы в
указанном выше направлении.
Три состояния человека в
обществе: три системы письма, три фор-мы социальной организации, три типа
страстей. "Эти три способа письма достаточно точно соответствуют трем
различным состояниям, в которых можно рассматривать людей, образовавших
народ..." Эти три способа различны по степени "примитивности",
"архаичности" и проч. Однако как вехи хронологического и линейного
описания они мало интересуют Руссо. Различные системы могут сосуществовать,
более примитивная может возникнуть после более утонченной.
И здесь тоже все
начинается с живописи. То есть с дикости: "Пер-вым способом письма было
изображение - но не звуков, а самих предметов..." Ограничивалась ли эта
живопись воспроизведением вещи? Соответствовала ли она этому всеобщему
прото-письму, по-вторявшему природу в неизменном виде, без малейшего сдвига и
искажения? И здесь возникает первое затруднение. Руссо, по сути, различает два
типа пиктографии: один - прямой (direct), другой - ал-легорический: "прямое
письмо присуще мексиканцам, а образное, аллегорическое - древним
египтянам". Но когда далее он говорит, что "это состояние
соответствует языку страсти и уже предполагает общество и потребности,
порожденные страстями", то не дает ни-какой правдоподобной обрисовки этого
отдельного "египетского", или же "аллегорического",
состояния. В противном случае пришлось бы сделать вывод, что какой-то вид
письма - скажем, прямая пик-тография - мог существовать в обществе, лишенном
страстей, что
[482]
противоречит предпосылкам
"Опыта". Но как представить себе пря-мое (propre),
уместное,
неаллегорическое изображение в состоянии страсти? Это ведь тоже противоречит
предпосылкам рассуждения. Эту альтернативу можно преодолеть, лишь
восстанавливая нечто не-высказанное: чистое представление без всякой метафорики
или чис-то отражательная живопись - это и есть первый образ. В нем вещь, пред-ставленная
с предельной точностью, уже не наличествует как таковая (en
propre). Сам по себе замысел буквального повторения (répéter)
ве-щи
уже отвечает определенной социальной эмоции и предполагает ме-тафоричность,
некий элементарный перенос. Вещь переносится в сво-его двойника (т. е. в сферу идеальности)
для другого, так что совершенное представление всегда-уже есть нечто другое,
отличное от того, что оно удваивает и пред-ставляет. Здесь начинается
аллегория. "Прямое" изо-бражение уже аллегорично, исполнено страсти.
Вот почему истинно-го письма не
существует. Удвоение вещи в ее изображении, во всем блеске явления, где сама
она налична как объект заботы и взгляда (gardée et
regardée) и хоть насколько-то сохранна во взгляде взирающе-го
зрителя (en regard et sous le regard), - все это
открывает нам в самом акте явленности отсутствие вещи в ее собственном смысле,
в ее исти-не. Изображение самой вещи невозможно прежде всего потому, что вещь
как таковая не существует. Но даже если допустить, что у письма бы-ла своя
первоначальная живописная стадия, все равно уже и тогда письмо подчеркивало это
отличие вещи, эту нехватку и те средства, ко-торые изначально воздействуют на
истину феномена, вырабатывая ее в процессе замен и восполнений. Изначальная
возможность образа и есть восполнение: оно добавляется, ничего не добавляя,
чтобы запол-нить ту полную пустоту, которая требует подмены. Письмо как живо-пись
- это одновременно и недуг, и противоядие в феноменах (phainesthai) или в
сущности (eidos). Уже Платон говорил, что искус-ство или техника (techne)
письма - это лекарство (pharmakon) (снадо-бье или настойка, целительное
средство или отрава). А письмо вызы-вало беспокойство уже одним только его
сходством с живописью. Письмо подобно живописи,
подобно зоографеме, которая и сама
опре-деляется проблематикой мимесиса (см.
"Кратил", 430-432); это сход-ство и вызывает беспокойство: " В
письме, Федр, я думаю, вот что ужас-но: оно поистине так похоже на
живопись" (zographia) (275d). Здесь живописное изображение - зоография
предает бытие и речь, слова и сами вещи, обездвиживая их. Эти ростки кажутся
живыми, но если обратиться к ним с вопросом, они не ответят. Зоография
смертонос-на. Равно как и письмо. Никто, и даже отец, не сможет ответить на наш
вопрос. Руссо безоговорочно согласился бы с этим. Письмо приносит смерть. Здесь
возможна была бы игра: письмо как изображение живо-
[483]
го, как образ животных,
как зоография - по Руссо, это письмо дика-рей. А дикари, как известно, - это
охотники [zogreia], ловцы живого. Письмо стало бы тогда живописным изображением
зверя, на которо-го охотятся: магической поимкой и убийством.
Другая трудность,
связанная с понятием прото-письма, в том, что здесь, казалось бы, полностью
отсутствует условность. Она воз-никает лишь при "втором способе"
письма - в эпоху варварства и идеографии. Охотник рисует животных, а пастух уже
записывает язык: "Второй способ заключается в представлении слов и предло-жений
с помощью условных знаков, а это возможно лишь тогда, ког-да язык вполне
сформировался и весь народ объединен общими за-конами, ибо здесь налицо уже
двоякая условность. Таково письмо китайцев: оно действительно рисует звуки и
говорит глазам".
Из всего этого можно
заключить, что в первичном состоянии ме-тафора не допускала никакой условности.
Таким образом, аллегория - это дикарское изображение. Для того чтобы изображать
живые суще-ства, не было нужды в каком-либо особом установлении, так что пе-реход
от природы к установлению осуществлялся как раз в метафоре. Затем прото-письмо,
изображавшее не язык, но сами вещи, смогло при-способиться к языку, а стало
быть и к обществу, пока еще не "вполне сформировавшемуся". Эта первая
стадия - всегда лишь некая зыбкая грань рождения нового: "чистая
природа" осталась позади, а общест-венное состояние еще не достигнуто. По
Руссо, мексиканцы и егип-тяне могли бы претендовать лишь на "нечто вроде
общества".
Второй способ - это
изображение звуков без расчленения на сло-ва и предложения. Его можно назвать
идео-фонографическим. Каж-дое означающее указывает здесь на звуковую
целостность и на по-нятийный синтез, на сложное глобальное единство смысла и
звука. Еще не возникло чисто фонетическое письмо (например, алфавит), в котором
видимое означающее [буква] отсылало бы к звуковым еди-ницам, лишенным
собственного смысла.
Быть может, именно
поэтому идео-фонограмма предполагает це-лых две условных связи: первую - между
графемой и ее фонемати-ческим значением и вторую - между этим фонематическим
значе-нием и его понятием. Однако в этом контексте "двоякая
условность" может также означать, хотя это и менее вероятно, нечто иное -
язы-ковую условность и социальную
условность. ("А это возможно лишь тогда, когда язык вполне сформировался и
весь народ объединен общими законами".) Потребность в установлении законов
возни-кает не потому, что надо достичь согласия относительно изображен-ных на
картине предметов и живых существ, а потому, что нужно за-крепить правила
изображения звуков и единства слов и идей.
[484]
Однако, Руссо называет
народы, у которых есть эти "общие за-коны", эта "двоякая
условность", - "варварами". Использование понятия варварства в
"Опыте" приводит нас в замешательство. Во многих местах (в гл. IV и
IX) Руссо использует его обдуманно, стро-го, последовательно: три состояния
общества, три языка, три типа письма (дикарское/варварское/гражданское;
охотник/пастух/зем-лепашец; пиктография/идео-фонография/аналитическая звукоза-пись).
Однако в других местах это слово (скорее "варварство", чем
"варварский") употребляется менее строго: оно обозначает состоя-ние
людского рассеяния, однако неясно, идет ли речь собственно о природе или уже о
семейной структуре. Во втором примечании к гл. IX "дикарями" называют
тех, чье варварское состояние затем описывается: "Применив эти идеи к
первым людям, вы поймете причину их дикости... Эти варварские времена можно
назвать золо-тым веком не потому, что люди тогда были объединены, а именно
из-за разобщенности людей... Расселившись по обширной пустыне ми-ра, люди снова
впали в состояние тупой дикости, как если бы их породила сама земля".
Семейно-варварское общество не имело язы-ка. Язык домашнего обихода - это не
язык: "Живя порознь, почти без общества, они едва могли говорить: как им
было знать письмо?" Разве эта фраза не противоречит тезису IV главы о том,
что варвары знали письмо и даже его двоякую условность?
По-видимому, это
противоречие невозможно устранить никаким комментарием. Итак, попробуем снять
его истолкованием. Оно бу-дет заключаться в том, чтобы, нейтрализовав
поверхностный слой тек-ста Руссо, проникнуть в глубины его буквального смысла и
попытать-ся обнаружить в нем те основания, по которым мы могли бы отделить
соответственно структуру графической системы от структуры соци-альной системы.
Хотя типы обществ и типы графики идеально ана-логичны друг другу, общество
гражданского типа de facto может иметь письмо еще
варварского типа. Хотя варвары едва умеют говорить и не знают письма, тем не
менее определенные черты письма обнару-живаются и в состоянии варварства.
Говоря, что "изображения пред-метов подходят дикарям, знаки слов и
предложений - варварам, ал-фавит - цивилизованным народам", мы не теряем
общее структурное начало, но, напротив, укрепляем его. В нашем обществе, где
возни-кает цивилизованное состояние, элементы пиктографического пись-ма были бы
дикарскими, а элементы идео-фонографического пись-ма - варварскими. Но кто же
будет отрицать наличие всех этих элементов в нашей практике письма?
Ибо, сохраняя сам принцип
структурной аналогии, Руссо тем не менее стремится сохранить относительную
независимость социальных,
[485]
языковых, графических
структур. Далее он скажет: "Искусство письма не зависит от искусства речи.
Оно зависит от потребностей другой при-роды, которые возникают раньше или позже
в связи с обстоятельства-ми, совершенно не зависящими от возраста народов. Эти
обстоятель-ства могли бы не возникнуть и у очень древних народов".
Таким образом, факт появления письма не был необходимостью.
Это - эмпирическая случайность, которая позволяет заключить его в скобки при
структурном или эйдетическом анализе. То, что структура, внутренняя организация
и сущностная необходимость которой нам из-вестны, фактически появляется здесь
или там, раньше или позже, всегда предполагает определенное условие и предел
структурного анализа как такового в его собственном времени. Пристальное
внимание к внутрен-ней специфике структуры всегда оставляет на волю случая сам
переход от одной структуры к другой. Эту случайность можно помыслить, как мы и
пытаемся, отрицательно - как катастрофу, или же положитель-но - как игру. Этот
структуралистский предел и его власть обеспечива-ют нам некое
этико-метафизическое удобство. Письмо в целом как возникновение новой системы
записи есть восполнение, в котором мы признаем только добавление (оно как бы набрасывается на нас врасплох, неся с собою что-то лишнее) и только вредное влияние (это нападение разбойное, со стороны, извне, когда ничто в
прошлом не предполагало его необходимости). Отвергать необходимость его
исторического появ-ления - это значит не считаться с потребностью к подмене и
видеть зло в любом добавлении, которое является извне - врасплох, неожиданно,
иррационально, случайно, и потому может быть стерто.
Таким образом,
соотношение графики и политики подчиняется слож-ным закономерностям. Обе они
должны быть облечены в форму разу-ма как процесса деградации, который,
развертываясь между этими дву-мя всеобщностями от одной катастрофы к другой, должен был бы вновь привести к полному
овладению наличием. Должен был бы: это
накло-нение и время телеологического и эсхатологического предвосхищения царят
во всех рассуждениях Руссо. Осмысливая различАние и воспол-нительность в этом
наклонении и этом времени, Руссо тем самым хо-тел бы представить их в горизонте
их окончательного стирания.
В этом смысле как в письме, так и в государстве -
покуда абсо-лютное самоприсвоение человека19 в его наличности
еще не завер-
19 Это окончательное переприсвоение (réappropriation) наличности
Руссо чаще всего называет антропологическим телосом; "Человек овладевает (s'approprie) всем,
но ему важнее всего овладеть именно самим собой ("Manuscrit de l'Emile). Но
как и всегда, этот антропологизм в сущности един с теологией.
[486]
шено, - порядок таков,
что худшее одновременно оказывается луч-шим. Чем больше мы углубляемся во
времена утраченного наличия, тем ближе к нам его обретенное время.
Итак, третье состояние:
человек общественный и буквенное пись-мо. Именно здесь наиболее ярко и весомо
закон восполняет природу, а письмо восполняет речь. И в том и в другом случае
восполнение - это представление. Вспомним здесь отрывок из
"Произношения":
"Языки
созданы для того, чтобы на них говорили, письмо же служит лишь восполнением кречи... Анализ
мысли осуществляется посредством речи, ана-лиз речи - посредством письма; речь представляет мысль посредством
ус-ловных знаков, а письмо таким же образом представляет
речь; таким обра-зом, искусство письма
является лишь опосредованным представлением мыс-ли, по крайней мере в том, что касается звуковых языков -
единственных языков, которые нами используются".
Движение восполняющего
представления приближается к (пер-во)началу, удаляясь от него. Полное
отчуждение - это одновременно и полное переприсвоение (réappropriation)
самоналичия.
Буквенное письмо как представитель представляющего, как восполнение воспол-нения
усиливает власть представления. Оно
теряет больше наличия, но и лучше его восстанавливает. Будучи в большей степени
звукозапи-сью, нежели письмо на второй стадии, оно лучше умеет самостереться
перед голосом, предоставить ему возможность быть. В политическом порядке
полного отчуждения, которое, как говорится в "Обществен-ном договоре",
осуществляется "целиком и безоговорочно", человек "приобретает
столько же, сколько потерял, приобретает больше си-лы, чтобы сохранить ту,
которая есть" (кн. I, с. 361). И все это, разуме-ется, при условии, что
выход за рамки предшествующей стадии (в пре-деле - за рамки чисто природного,
естественного состояния) удерживает его от возврата в допервоначальное (что,
впрочем, всегда возможно) и, следовательно, "что при всех недостатках
новой ситуации она чаще всего оказывается не хуже прежней" (с. 364).
Безоговорочное отчуждение
означает, таким образом, безогово-рочное представительство. Оно решительно
отрывает наличие от са-мого себя и вновь решительно ставит его напоказ перед
самим со-бой. Поскольку зло всегда имеет форму отчуждения в представлении - форму
представления в его обездоливающем облике, - постольку вся мысль Руссо есть в
известном смысле критика изображения,
[487]
представления в языке, и
одновременно критика политического представительства. Однако в то же самое
время (и в этом заключа-ется вся история метафизики) эта критика простодушно
существу-ет в рамках представления. Она предполагает одновременно, что
представление следует за изначальным наличием и восстанавлива-ет конечное
наличие. Мы не задаемся здесь вопросом о том, как об-стоит дело с наличием и
представлением в наличии. Подвергая кри-тике представление (ре-презентацию) за
потерю наличия, ожидая, что оно вновь им овладеет, превратив его в случайность
или в сред-ство, мы помещаемся среди очевидностей и последствий
различия между презентацией и ре-презентацией. Мы подвергаем критике
знак, занимая позицию среди очевидностей и последствий различия между
означаемым и означающим. При этом не осмысляется (это не удается и более
поздней критике, которая, находясь внутри послед-ствий
этого раскола, перевертывает эту схему, противопоставляя ло-гике
представляющего логику представляемого) само движение, по-рождающее различие, -
такова странная графика различАния.
Стало быть, нет ничего
удивительного в том, что третье состоя-ние (цивилизованное общество и алфавит)
описывается по тем же схемам, которые мы видим и в "Общественном
договоре", и в "Пись-ме Даламберу".
Похвала народу,
собравшемуся на праздник или в народное со-брание, неизменно выступает как
критика представительства. Уза-конивающая инстанция - как в государстве, так и
в языке (речи или письме), а также в искусствах, - это представляемое,
присутствую-щее лично - источник законности и священное (перво)начало. Из-вращение
здесь заключается как раз в сакрализации представляюще-го или означающего.
Суверенность есть наличие и наслаждение наличием. "В тот момент, когда
народ законно собирается в некое суверенное тело, прекращается всякая
юрисдикция правительства, приостанавливается исполнительная власть и личность
последнего гражданина становится столь же священной и неприкосновенной, как и
личность первого должностного лица, поскольку здесь мы на-ходим только
Представляемых, а Представителей больше нет" ("Об-щественный
договор", с. 427-428).
На всех этих уровнях сама
возможность представительства вры-вается в представляемое наличие как зло - в
добро, как история - в (перво)начало. Означающее-представляющее (signifiant-représen-tant) - это катастрофа. Оно каждый раз оказывается для
своей эпо-хи "новизной" в себе. В нем заключается сущность современности.
"Идея Представителей есть идея нового времени" - это утвержде-ние
шире границ, поставленных Руссо (с. 430). Полнота политиче-
[488]
ской свободы
обнаруживается лишь в тот момент, когда власть пред-ставителей
приостанавливается и передается представляемым: "Как бы то ни было,
выбирая Представителей, народ теряет свою свобо-ду, он перестает
существовать" (с. 431).
Итак, следует достичь той
точки, в которой исток удерживает се-бя в себе, возвращается или восходит к
самому себе в неотчуждаемой непосредственности самонаслаждения, в полной
невозможности пред-ставительства, в своей суверенности. В политическом порядке
этот ис-точник определяется как воля: "Суверенность не может быть представ-лена
по той же причине, по какой она не может быть отчуждена; она состоит, по сути,
во всеобщей воле, а воля не может себя представлять; она та же самая или
другая, середины тут нет" (с. 429). "Суверен, то есть коллективное
существо, может быть представлен лишь самим со-бой, власть может быть передана
другому, но не воля" (с. 368).
Будучи разлагающим началом, представитель не есть
представ-ляемый, а лишь представитель представляемого; он не является са-мим
собой. Будучи представителем, он уже не есть другая ипостась представляемого.
Зло, содержащееся в представительстве или в вос-полнении наличия, само не есть
ни то ни другое. Оно возникает в момент различАния, когда суверенная воля
отдает свои полномочия другому, и закон может быть записан. И тогда всеобщая
воля риску-ет стать властью, передаваемой другому лицу, частной волей,
предпочтением, неравенством. Закон может тогда заменяться декретом, т. е.
записью: в декретах, представляющих отдельных лиц, "всеобщая воля
умолкает" ("Общественный договор", с. 438). Система обще-ственного
договора, в основе которой лежит момент, предшествую-щий как письму, так и
представлению, неизбежно подвергается уг-розе со стороны буквы. Вот почему, не
будучи в состоянии обойтись без представления, "политическое тело, как и
человеческое тело, начинает умирать уже в момент своего рождения", неся э
себе самом причины собственного разрушения" (с. 424. Гл. XI кн. III
"О смер-ти политического тела" вводит все последующие рассуждения о
пред-ставительстве). Письмо есть (перво)начало неравенства20.
20 А вот другие примеры недоверия Руссо ко всему тому, что в
общественной и по-литической жизни обсуждается письменно: 1) в Венеции:
"Здесь все переговоры с каким-то невидимым правительством всегда
осуществляются с помощью пе-реписки, что требует больших
предосторожностей"; 2) "Когда хотят привести пример чего-нибудь
химерического, называют уставы Платона, но если бы зако-ны Ликурга дошли до нас
только в письменном виде, они показались бы нам еще более химерическими" ("Emile", p. 10);
3) "Я не знаю, почему так получается, но знаю твердо, что чем тщательнее учтены
действия во всех счетных регистраци-онных книгах, тем больше в них
обмана". Ж. де Местр: "Самое существенное не записывают: его нельзя
было бы записать, не подвергая опасности государство".
[489]
Это момент, в который общая воля, которая сама по себе не может
заблуждаться, уступает место суждению, которое
может привести к "со-блазнам индивидуальных воль" (с. 380).
Следовательно, необходимо от-делить суверенность как таковую законодателя от
его законотворчес-кой власти. "Когда Ликург дал своей родине законы, он
начал с отказа от царского сана... Творец законов не имеет и не должен иметь
ника-кой законодательной власти; а народ - даже если он того и пожелает -не
может отказаться от этого неотчуждаемого права" (с. 382-383). "Итак,
абсолютно необходимо, чтобы общая воля выражалась прямо, собственным голосом, без передачи этого права
другому лицу. Она и "создает закон" в той мере, в какой она объявляет себя голосом "на-родного
тела", где она пребывает неделимой; иначе она подразделя-лась бы на
частные воли, на акты правителей, на указы" (с. 369).
Однако, начиная с катастрофы, нарушившей чисто
природное, естественное состояние, возникает то движение, в котором отдаление
приводит к сближению: идеальное представительство должно было бы идеально
представительствовать. Оно восстанавливает наличие и са-мостирается как
абсолютное представление. Это движение - необхо-димо21. Телос (собственная цель) образа - в том, чтобы быть
совершен-но незаметным. Когда, достигая совершенства, образ перестает
отличаться от самой вещи, он тем самым сохраняет и восстанавлива-ет ее
изначальное наличие. Этот круговорот бесконечен: источник представления
(представляемое), (перво)начало образа может, в свою очередь, представлять
своих представителей, замещать заместителей, восполнять восполнение.
Самозамкнутое, обращенное к самому се-бе, представляющее самого себя,
суверенное наличие опять-таки есть лишь восполнение восполнения. Так, в
"Рассуждении о политиче-ской экономии" всеобщая воля определяется как
"исток и восполне-ние всех законов, к которому всегда
следует прислушиваться при от-сутствии таковых " (с. 250. Курсив наш).
Разве порядок чистого закона,
21 Вот почему Руссо скрепя сердце признает необходимость
представительства. Вни-мания заслуживают "Considérations sur le gouvernement de Pologne"; в этой рабо-те предлагается очень частая смена представителей,
дабы "подкуп стал делом до-рогостоящим и трудным"; ср. правило,
сформулированное в "Общественном договоре": "Правитель Должен
часто показываться перед народом" (р. 426); ср. также: Derathé. "Rousseau et la science politique de son temps" (p. 277 sq.).
Какой
логике следует Руссо, обосновывая необходимость представительст-ва, им самим
осуждаемую? Он следует как раз логике представительства; по ме-ре возрастания
причиняемого им зла, по мере возрастания его собственной пред-ставительности
представительство восстанавливает утаиваемое, а именно само наличие
представляемого. Следуя этой логике, "противоядие нужно извлечь из самого
зла" (Отрывок о "L'état
de la nature", p. 479); следуя этой же логике, ус-ловность
в конечном счете встречается с природой, рабство - со свободой и т. д.
("Как? Свобода сохраняется лишь при помощи рабства? Может быть. Две край-ности
сходятся". "Общественный договор", р. 431).
[490]
дающего народу свободу, а
наличию - суверенность, не есть всегда лишь восполнение естественного порядка,
когда ему чего-то недостает? И когда восполнение выполняет свой долг и
устраняет нехватку, зло исчезает. Пропасть - это расселина между
недостаточностью приро-ды и запаздыванием восполнения:
"Все постыдные беспорядки и все человеческие несчастья
случаются тогда, когда новые страсти уже по-давили естественные чувства, а
человеческий рассудок еще не на-столько развился, чтобы восполнить природные
порывы мудрыми из-речениями"22. Игра восполнений
бесконечна. Отсылки отсылают к отсылкам. Всеобщая воля, этот "божественный
голос" ("Discours sur l'économie
politique", p. 248), есть, следовательно, лишь восполнение природы.
Однако, когда происходит катастрофа и общество вырож-дается, тогда на место
этого восполнения вновь встает природа. Но это дурная природа, поскольку
"...голос долга, умолкший в сердцах, вла-стители принуждены были подменить криком ужаса или ложью явно-го интереса" (с. 253. Курсив наш).
Эта игра восполнений как
постоянная возможность катастрофы и уничтожения прогресса заставляет нас
вспомнить не только о "воз-вратах" (ricorsi) Вико. Вкупе с тем, что
мы назвали геометрической ре-грессией, она избавляет историю от бесконечной
телеологии гегелев-ского типа. В известном смысле, считая, что история всегда
может прервать свое поступательное развитие (она должна прогрессировать даже в
регрессии) и вернуться к прошлому, Руссо отказывается исполь-зовать эту
"работу смерти", эту игру различий и действие негативности для
диалектического осуществления истины в горизонте явленности. Однако все эти
высказывания можно перевернуть. Руссо не уводит в бесконечность, но строит свои
рассуждения на фундаменте провиденциалистской теологии. В ходе самоистолкования
эти его рассуж-дения самостираются на другом уровне, сводя историческое и
негативное к случайности. Они строятся в горизонте бесконечного восстановле-ния
наличия. В замкнутом поле метафизики то, что мы очертили здесь, - бесконечный
обмен "руссоистских" и "гегельянских" мест (можно было бы
привести и другие примеры) - подчиняется законам, пронизывающим все
использованные нами понятия. Формализация этих законов возможна, и она
действительно осуществляется.
Все, что было сказано
насчет политического порядка, относится и к порядку записи.
Переход к фонетическому письму представляет собой
одновре-менно и новую ступень представительства, и полный переворот в самой
структуре представления. Прямая (или иероглифическая) пик-
22 "De l'état de nature", p. 478. Ср. также "Emile", p. 70.
[491]
тография представляет
вещь или обозначает ее. Идео-фонограмма представляет собою уже некую смесь
означающего с означаемым. Она изображает язык. Все историки письма видят здесь
момент возник-новения фонетизации (например, в ребусе с переносом)23: знак, пред-ставляющий понятие вещи, более не отсылает к
понятию и сохра-няет лишь значение звукового означающего. Его означаемое - это
лишь фонема, сама по себе лишенная какого-либо смысла. Однако и до этого
расчленения и несмотря на эту "двоякую условность", представление
выступает как воспроизводство, ре-презентация как ре-продукция: оно повторяет
целиком, без разбора, всю массу озна-чающих и всю массу означаемых. Этот
синтетический характер пред-ставления есть не что иное, как пиктографический
остаток идео-фонограммы, которая "изображает голоса". Фонетическое
письмо стремится уменьшить эту синтетичность. Оно не пользуется означа-ющими,
которые имеют непосредственное отношение к означаемо-му понятию, оно расчленяет
звуки и использует означающие, сами по себе лишенные смысла. Буквы, которые
сами по себе смысла не имеют, изображают простейшие звуковые означающие,
которые при-обретают смысл лишь в определенных упорядоченных сочетаниях.
Анализ, встающий на место
рисунка и доведенный в пределе до элементов, полностью лишенных смысла, - такова
собственная ра-циональность алфавита в цивилизованном обществе. Полная безлич-ность
представителя и полная потеря собственных свойств (du
pro-pre). Культура алфавита и цивилизованный человек - это уже эпоха земледелия.
А сельское хозяйство, напомним, предполагает промы-шленность. Но как тогда
объяснить упоминание торговца, который не входит в эту классификацию по трем
стадиям и, стало быть, не имеет своей собственной эпохи?
"Третий [способ письма] заключается в
расчленении голосовых звуков на некоторое число элементарных частей, связанных
иногда только с голосом, иногда - с расчленением на гласные или соглас-ные,
посредством которых можно образовывать все мыслимые сло-ва и слоги. Этот способ
письма (он используется и у нас), наверное, был изобретен торговыми народами,
которые, путешествуя по мно-гим странам и по необходимости владея многими
языками, были
23 См. об этом supra, p. 136. Вико, который различает три
состояния, или три этапа письма, приводит в качестве примера первой стадии
письма (идеографического или иероглифического, "возникающего
стихийно", "не обязанного своим возникно-вением никаким
условностям") "пикардийский" ребус". "Вторая форма
письма то-же возникает стихийно: это письмо символическое или
эмблематическое" (гербы, знаки на оружии, "немые образы разного рода,
которые Гомер называет "семами" и которыми герои пользуются как
знаками для письма"). "Третья форма - буквен-ное письмо". (Science nouvelle, 3,1, p. 61-62, 181-182, 194, tr. Chaix-Ruy.)
[492]
вынуждены изобрести
знаки, общие для всех языков. Речь здесь идет не об изображении речи, но о ее
анализе".
Торговец изобретает
систему графических знаков, которые в ос-нове своей не связаны ни с каким
конкретным языком. Это письмо может в принципе изображать любой язык. Оно
выигрывает во все-общности, оно благоприятствует торговле и "облегчает
общение с дру-гими людьми, говорящими на других языках". Но, освобождаясь
от конкретных языков, оно идеально служит языку как таковому. В ос-нове своей
это универсальное фонетическое письмо. Его нейтраль-ная прозрачность
обеспечивает каждому языку и его собственную фор-му, и его свободу. Буквенное
письмо имеет дело лишь с чистыми представляющими, репрезентантами. Это система
фонем или, ина-че, таких означающих, означаемые которых тоже являются означа-ющими.
Тем самым бесконечно облегчается обращение знаков. Бук-венное письмо - самое
немое, поскольку оно не связано напрямую ни с каким языком. Однако, при всей
чуждости голосу, оно вернее всего ему служит и наилучшим образом его
представляет.
Такая независимость от
эмпирического разнообразия устных язы-ков подтверждает относительную
независимость становления письма. Оно не только может родиться раньше или
позже, независимо от "воз-раста народов", постепенно или же внезапно24, оно к тому же не пред-полагает развитости языка. Все это
относится скорее к алфавиту, не-зависимо от какого-либо конкретного языка,
нежели к другим его системам. Стало быть, можно взять графические знаки и
безболезнен-но перенести их за пределы культуры и языка, в которых они возник-ли.
"Хотя греческий алфавит происходит из финикийского, из этого вовсе не
следует, что и греческий язык произошел из финикийского".
Это движение аналитического абстрагирования при
обращении произвольных знаков параллельно движению денег. Деньги замеща-ют вещи
знаками вещей. Причем не только внутри данного общест-ва, но и в отношениях
между культурами, между экономическими
24 Именно так считает Дюкло: "Письмо (я говорю о звуковом
письме) вовсе не воз-никает, подобно языку, в результате медленного и почти
незаметного развития: оно давно уже существовало, прежде чем родиться, но
родилось оно внезапно, как свет из тьмы". Обрисовав историю доалфавитных
форм письма, Дюкло обраща-ется к идее "гениального открытия":
"Таково ныне письмо у китайцев; оно изо-бражает не звуки, а идеи; таковы у
нас алгебраические знаки и арабские цифры. В этом своем состоянии письмо не
имело никакого сходства с нашим нынешним письмом, покуда некий гений, глубокий
и удачливый, не ощутил, что речь, даже длинная и богатая идеями, состоит лишь из
небольшого числа звуков и остается только придать каждому звуку представляющий
его знак. Подумав, мы увидим, что это искусство, будучи раз изобретено, почти
тут же достигло своей окончатель-ной формы, что являет славу его творца...
Много легче оказалось сосчитать все зву-ки в языке, нежели обнаружить, что их
вообще можно сосчитать. Одно требут оза-рения гения, другое - простой
внимательности" (op. cit., p.421-423).
[493]
организмами. Вот почему
алфавит - это дело коммерческое. Он дол-жен быть понят внутри денежной системы
экономической рацио-нальности. Критическое описание денег - это вместе с тем и
верное изображение размышлений о письме. В обоих этих случаях вещь под-меняется
неким безличным восполнением. Как понятие сохраняет лишь то, что в разных вещах
доступно сравнению, как деньги дают несоизмеримым вещам их "общую
меру"25, превращая их в товары,
точно так же и буквенное письмо переводит в систему произвольных и общих
означающих разнородные означаемые - живые языки. Тем самым оно угрожает жизни,
которую оно же само и приводит в дви-жение. Если "знаки заставляют
пренебрегать вещами", как говорит-ся в "Эмиле"26 по поводу денег, то тогда еще большее пренебрежение
вещами возникает при использовании таких совершенно абстракт-ных и произвольных
знаков, как деньги и фонетическое письмо.
Используя одну и ту же графику, алфавит вводит,
таким образом, некую добавочную (supplémentaire) степень
представительности как признак прогресса аналитической рациональности. В данном
случае вычленяется стихия чистого (чисто произвольного) означающего, ко-торое
само по себе лишено значения. Это отсутствие значения есть негативная,
абстрактная, формальная сторона универсальности или рациональности. Значимость
такого письма двойственна. На более ар-хаической ступени письма существовала
некая естественная универ-сальность: живопись, подобно алфавиту, не связана с
каким-либо оп-ределенным языком. Будучи в состоянии воспроизвести любой
чувственно данный предмет, доступный чувственному восприятию, она выступает как
своего рода универсальное письмо. Однако его сво-бода по отношению к конкретным
языкам связана не с расстоянием, которое отделяет живопись от ее модели, но с
подражательной бли-зостью, которая привязывает живопись к модели. Под видом
всеобщ-ности живопись остается совершенно эмпирической, разнообразной,
меняющейся - подобно тем чувственно воспринимаемым индивидам,
25 "Emile",
p. 218. Здесь Руссо излагает теорию
происхождения денег, их необхо-димости и их опасности.
26 Ibid. Мы также читаем во "Fragments politiques": "Золото и
серебро - как знаки, представляющие те предметы, на которые они обмениваются, -
не имеют ника-кой абсолютной ценности... Хотя серебро само по себе и не имеет
никакой реаль-ной стоимости, по молчаливому соглашению оно приобретает ту или
иную стои-мость в каждой стране, где оно в ходу..." (р. 520); в "Considérations sur le
gouvernement de Pologne" читаем: "По
сути, деньги - это не богатства, а знаки, и не знаки нуж-но приумножать, а
представляемые ими вещи" (р. 1009). Как раз в начале XV гла-вы о депутатах или представителях в "Общественном
договоре" (кн. III) осуж-дается порабощающая власть денег: "Дайте
деньги, и вы получите оковы". Ср. также: J. Starobinski. "La transparence et l'obstacle", и примеч. 3 издателей на с. 37 "Исповеди"
("Pléiade", I).
[494]
которых она представляет
вне рамок какого-либо кода. Напротив, идеальная всеобщность фонетического
письма остается бесконечно удаленной как от звука (первое означаемое этого
письма, которое ос-тавляет на нем мету произвольности), так и от смысла,
означаемого речью. Всеобщность оказывается затерянной между этими двумя по-люсами.
Мы говорим "между двумя полюсами", поскольку, как бы-ло ранее
показано, чистая пиктография и чистая фонография состав-ляют две идеи разума.
Это идеи чистого наличия: в первом случае речь идет о наличии вещи,
представляемой своим совершенным двой-ником; во втором - о самоналичии речи. В
обоих случаях означаю-щее стремится к самоуничтожению перед лицом означаемого.
Этой двойственностью
отмечена оценка письма в рамках мета-физической традиции, начиная с Платона. К
этой истории принад-лежит и текст Руссо, вычленяя в ней особую эпоху. Будучи
более ра-циональным, более правильным, более точным, более ясным, чем все
другие формы письма, голосовое письмо соответствует более разви-той культуре. Поскольку
оно лучше других форм письма способно самостираться в случае возможного наличия
голоса, постольку оно и лучше умеет его представлять и даже позволяет ему
безболезнен-но отсутствовать. Это письмо - верного слугу голоса - нередко пред-почитают
письму, используемому в других обществах, правда, пред-почитают так же, как
предпочитают раба варвару: оно пугает, как орудие смерти.
Ибо рациональность этого
письма отрывает его от страсти и от пения, т. е. от живого (перво)начала языка.
Она развивается вместе с развитием согласных. Поскольку это письмо
соответствует наи-лучшей организации социальных институтов, оно дает средство,
поз-воляющее обойтись без суверенного наличия собравшегося народа. Тем самым
оно вновь побуждает людей к естественному рассеянию. Письмо натурализует
культуру. Оно действует как до-культурная си-ла на службе культурной
членораздельности - сила, стремящаяся стереть порожденные ей самою различия.
Политическая рациональ-ность - или рациональность de
facto, а
вовсе не та рациональность de jure, которая описана в
"Общественном договоре", - способст-вует одновременно и письму, и
людскому рассеянию.
В распространении письма,
в обучении правилам письма, про-изводстве орудий и предметов письма Руссо видит
политическое по-рабощение. Об этом же мы читаем и в "Печальных
тропиках". Не-которые правительства заинтересованы в том, чтобы язык
заглох (s'assourdisse), чтобы на нем нельзя было прямо говорить с суверен-ным
народом. Злоупотребление письмом - это политическое злоупо-требление. Или,
скорее, одно есть причина другого:
[495]
"...язык,
который совершенствуется в книгах, портится в речи. Он яснее на письме, глуше в
устной речи; синтаксис проясняется, а гармония теряется, французский язык
становится день ото дня все более философичным и все менее красноречивым, так
что вскоре он будет годиться лишь для чтения и вся его ценность заляжет в
библиотеки.
Причина
этих злоупотреблений языком, как уже говорилось в другом месте (в последней
главе "Опыта), связана с определенной формой правле-ния, при которой народу
говорят лишь о тех событиях, которые его меньше всего затрагивают, о которых
ему менее всего интересно слушать, ему чита-ют проповеди, перед ним произносят
ученые речи" (отрывок "Произноше-ние", с. 1249-1250).
Политическая децентрализация, разобщенность,
децентрация су-веренной власти парадоксальным образом требуют существования сто-лицы
как центра - места захвата власти и ее смены. В противополож-ность
автаркическим городам античности, которые были сами себе центрами и
предполагали общение "живым голосом", современная столица требует
монополии письма. Ее господство осуществляется по-средством записанных законов,
указов, литературы. Именно такую роль Руссо отводит Парижу в отрывке
"Произношение". Не надо за-бывать, что в "Общественном
договоре" суверенная власть народа счи-талась несовместимой с самим
существованием столицы. Как и в слу-чае с представительством, если уж считать
это зло неизбежным, против него нужно было найти противоядие, часто перенося
столицу из од-ного города в другой. А это все равно как если бы мы наполнили
пись-мо живым голосом: "Во всяком случае, если уж нельзя ограничить раз-меры
государства, остается еще одна возможность: чтобы не страдать от существования
столицы, нужно размещать правительство по очере-ди в каждом городе, сосредоточивая
то там, то здесь государственное управление страной"27 (с. 427). Само существование письма должно упраздниться
потому, что суверенный народ не должен
обмениваться письменными посланиями: народное собрание должно
собираться сти-хийно, без "формального созыва". А все это
предполагает такого рода письмо, которое Руссо не хотел бы читать, а именно:
для проведения собраний, "твердо установленных и регулярных", которые
"ничто не могло бы ни отменить, ни отсрочить", должен существовать и
"осо-бый день", а этот день должен был бы назначаться устно,
поскольку одна только возможность письма уже означала бы захват власти над со-циальным
телом. Где и как, однако, возникает сама эта "отмеченность" особого
дня, не является ли она возможностью письма?
27 Ср. также 'Le Projet de constitution pour la Corse', p. 911-912.
[496]
История голоса и его
письма вся заключена между двумя формами немого письма, между двумя полюсами
всеобщности, соотнесенны-ми как естественное и искусственное - пиктограммой и
алгеброй. Отношение между естественным и искусственным, или произволь-ным, само
подчинено закону "крайности сходятся". И если Руссо от-носится к
алфавитному письму с подозрением, но не отвергает его полностью, то лишь
потому, что существует и нечто худшее. Буквен-ное письмо со структурной точки
зрения - это лишь предпоследний этап этой истории. Его искусственность имеет
свой предел. Не бу-дучи связанным ни с каким конкретным языком, оно все же отсы-лает
к звуку (phone) или к языку как таковому. Будучи фонетичес-ким письмом, оно по
сути своей связано с наличием говорящего субъекта вообще,
с трансцендентальным говорящим, с голосом как самоналичием жизни,
которая слышит собственную речь. В этом смысле фонетическое письмо не есть
абсолютное зло. Оно не есть послание смерти, хотя и возвещает о ней. Поскольку
это письмо раз-вивается одновременно с увеличением числа согласных, приводящим
к "охлаждению" языка, оно уже предвосхищает застывание, нулевую
ступень речи: исчезновение гласных, письмо мертвого языка. Соглас-ные, которые
записать легче, чем гласные, суть начало конца голо-са в универсальном письме,
в алгебре:
"Нетрудно
было бы с помощью одних согласных создать язык, вполне по-нятный на письме, но
говорить на нем было бы невозможно. Кое-что от та-кого языка есть в алгебре.
Когда язык в письменной форме яснее, чем в про-изношении, это признак того, что
на нем больше пишут, нежели говорят. Возможно, именно таким был ученый язык
египтян, таковы для нас мертвые языки. А в тех видах письма, которые
перегружены бесполезными согласны-ми, письмо как будто даже предшествовало
речи, и разве можно усомниться в том, что именно таков и случай польского
языка?" (Гл. VII.)
В универсальной характеристике Лейбница письмо
стало чисто условным и порвало всякие связи с разговорным языком, и это бы-ло
абсолютным злом. Наряду с "Логикой Пор-Рояля", "Опытом"
Локка, Мальбраншем и Декартом, Лейбниц был одним из первых фи-лософов, которых
читал Руссо28. Лейбниц упоминается не
в "Опы-те", но во фрагменте "Произношение", - причем с тем
же недове-рием, как и "искусство Раймонда Луллия" в
"Эмиле":
28 "Confessions", p. 237.
[497]
"Языки
создаются для того, чтобы на них говорили, а письмо служит вос-полнением к
речи; есть и такие языки, которые существуют лишь в пись-менном виде, на
которых нельзя говорить; они свойственны только наукам и не имеют никакого
применения в обычной жизни. Такова алгебра, тако-вым был, несомненно, и тот
универсальный язык, к которому стремился Лейбниц. Вероятно, он был бы более
удобен для Философа-метафизика, чем для Ремесленника" (с. 1249).
Всеобщее письмо науки
было бы, таким образом, абсолютным от-чуждением. Самозаконность, автономия
представляющего (знака) ста-новится абсурдной: она достигает своего предела и
порывает с пред-ставляемым, со всяким живым (перво)началом, со всякой живой
наличностью. В ней и осуществляется, приходя к самоопустоше-нию,
восполнительность. Восполнение, которое не есть ни означа-ющее, ни
представляющее, вовсе не занимает места означаемого или представляемого как то
предписывают понятия означения и пред-ставления или синтаксис употребления слов
"означающее" или "представляющее". Восполнение встает на
место недостаточности, неозначенности, непредставленности, неналичности. До
него нет ничего наличного - ему предшествует лишь оно само, т. е. другое вос-полнение.
Восполнение всегда есть восполнение в восполнении. Мы стремимся взойти от восполнения к истоку, а для этого надо
прежде признать, что такое восполнение истока вообще
имеет место.
Восполнение всегда-уже
алгебраично. В нем письмо, зримое оз-начающее, всегда-уже начало отделяться от
голоса, занимая его ме-сто. Нефонетическое и всеобщее письмо науки в этом
смысле при-нимает вид теоремы. Достаточно
взглянуть на нее, чтобы сделать вычисление. Как говорил Лейбниц, "нам нет
нужды прибегать к го-лосу" ("ad vocem referri non
est necesse").
Таким
смертельно-молчаливым взглядом переглядываются со-общники - наука и политика
(точнее - современная политическая наука). "Буква убивает"
("Эмиль", с. 226).
Где в государстве найти
это утраченное единство взгляда и голо-са? В каком пространстве
можно было бы еще услышать собствен-ную
речь? Не может ли театр, объединяющий зрелище с речью, встать на
место единодушного народного собрания? "Уже давно с народом говорят лишь в
книгах, а живым голосом ему рассказывают что-ни-будь его интересующее только на
театре" ("Произношение", с. 1250).
Однако и сам театр весь
пронизан представлением, как тяжким злом. Театр - это средоточие порчи. Ведь
сцене ничто не угрожает, кроме нее самой. Театральное представление как
мизансцена, как по-
[498]
каз того, что стоит перед
нами (таков перевод немецкого Darstellung), осквернено
восполняющей пред-ставительностью. Оно вписано в саму структуру представления,
в пространство сцены. Мы не оши-бемся, если скажем, что Руссо в конечном счете
критикует не содер-жание спектакля, не представленный
в нем смысл (хотя, правда, и его он тоже
критикует), но само пред-ставление. Как и в политике, уг-роза здесь
имеет вид представительства.
В самом деле, указав на
недостатки театра, скрытые в содержании постановок, в
"представляемом", "Письмо к Даламберу" переносит об-винения
на само представление и на представляющих: "Кроме
тех воз-действий, которые оказывает театр представляемыми
на нем предмета-ми, существуют иные, столь же неизбежные
воздействия, связанные непосредственно со сценой и
с представляющими фигурами; им-то по-мянутые
женевцы и приписывают тот вкус к роскоши, украшениям и разгулу, который, как
они резонно опасаются, может возникнуть и сре-ди нас"29. Безнравственность связывается здесь с самим статусом
пред-ставляющего. Порок - это его естественная склонность. Вполне понят-но, что
человек, для которого представление - это профессия, имеет вкус к внешним и
искусственным означающим, к извращенному использо-ванию знаков. Роскошь,
украшения и разгул связаны здесь вовсе не с какими-то единичными, невесть
откуда взявшимися означающими, но с недостатками означающего, или
представляющего, как такового.
Отсюда два следствия:
1. Есть два типа
выступающих перед публикой персонажей, два типа людей, участвующих в зрелище: с
одной стороны, оратор или проповедник, с другой - комедиант. Первые двое
представляют сами себя, в них представляющее и представляемое сливаются
воедино. Напротив, комедиант рождается из разрыва между представляющим и
представляемым. Подобно букве как означающему в алфавите, по-добно письму,
комедиант не вдохновляется, не воодушевляется ника-ким конкретным языком. Он
ничего не обозначает. Он даже не жи-вет, он отдает свой голос взаймы. Он -
рупор. Конечно, различие между оратором или проповедником и комедиантом
предполагает, что первые выполняют свой долг, говорят то, что они и должны гово-рить.
Если бы они не принимали на себя моральную ответственность за свои слова, они
вновь превратились бы в комедиантов - отчасти ко-мендиантов, ибо их обязанность
- говорить то, чего они не думают.
"Оратор,
проповедник тоже показываются перед публикой собственной персоной, подобно
актеру, - могут мне возразить. Но тут большая разница.
29 Ed. Gamier, p. 168. Курсив
наш.
[499]
Оратор
появляется перед слушателями для того, чтобы говорить, а не для то-го, чтобы
играть спектакль: он представляет лишь
самого себя, играет
лишь свою роль, говорит лишь от своего имени, выражает или должен выражать
только свои мысли: поскольку человек и персонаж
здесь едины, он на своем месте; он находится в
таком же положении, как и любой другой гражданин, исполняющий свои
профессиональные обязанности. Но актер на сцене, ра-зыгрывая чужие чувства,
произнося лишь то, что ему указано, представляя
нередко какое-нибудь фантастическое существо, растворяется
и как бы исче-зает в своем герое; и при таком самозабвении то, что еще остается
от челове-ка, сразу же становится игрушкой зрителей" (с. 187. Курсив наш).
В лучшем случае актер
принимает свою роль, любит своего героя. Ситуация может быть и худшей:
"Что же сказать о тех, кто, словно бо-ясь слишком доброй славы, унижаются
до представления таких персо-нажей, на которых сами отнюдь не желали бы
походить?"
Отождествление
представляющего и представляемого может со-вершаться двумя способами. Лучший
вариант - исполнитель сту-шевывается перед лицом исполняемого (оратор,
проповедник); худ-ший вариант - это тождество демонстрируется не просто
комедиантом (представляющим, за которым нет никакого представляемого), но це-лым
обществом, целым парижским светом, который отчуждается от самого себя, а затем
ищет себя вновь где-нибудь на театре, в коме-дии, представляющей комедию этого
общества. "Именно для них ставятся спектакли. Эти люди оказываются
одновременно и пред-ставляемыми на сцене, и представителями - по сторонам; на
сце-не - они фигуры, а на скамьях - они комедианты" ("Новая
Элоиза", с. 252). Это полное отчуждение представляемого в представляющем и
есть отрицательная сторона общественного соглашения. В обоих этих случаях
представляемое вновь овладевает собой, полностью те-ряя себя в
самопредставлении. Какими понятиями можно формально определить то неуловимое
различие, которое отделяет положитель-ную сторону от отрицательной, подлинный
общественный договор от неисправимо развращенного театра и от театрального общества?
2. Означающее - это
смерть празднества. Невинное обществен-ное зрелище, хороший праздник, пляски
вокруг источника были, если угодно, театром без представления. Или, скорее,
сценой без спектакля - без театра, без
зрелища. Зримость - как в первом слу-чае теорема или здесь театр - есть то, что
оскверняет живой голос, отрывая его от самого себя.
Но что же это такое -
сцена, на которой ничего нельзя увидеть? Это место, где зритель, превращаясь в
зрелище, перестает видеть или быть видимым, поскольку в нем стирается различие
между ко-
[500]
медиантам и зрителем,
между представляемым и представляющим, между объектом, на который смотрят, и
субъектом, который смот-рит. Одновременно с этим последовательно
деконституируется це-лый ряд оппозиций. Наличие будет полным, но не как объект,
на-личный взгляду или же данный
интуиции как эмпирический индивид или же как эйдос - перед нами или против нас,
но как близость са-моналичия, как сознание или чувство самодовления (proximité à soi), подлинности (propriété). Этот общественный
праздник по форме аналогичен политическим собраниям свободного народа-законода-теля:
различие представителей при этом стирается самоналичием суверенности.
"Душевный подъем во время общественного праздни-ка имеет ту же самую
структуру, что и всеобщая воля в "Обществен-ном договоре". Описание народного ликования показывает нам лири-ческий
аспект всеобщей воли, ту ее сторону, которая надевает праздничные одежды"30. Этот текст хорошо известен. Он напомина-ет описание
празднества в "Опыте". Перечитаем это место, и мы увидим в нем то же
желание устранить всякое "представительство" во всех смыслах этого
слова: отсрочка, перепоручение (délégation), повторение
наличного в знаке или в понятии, предложение зрели-ща или отвержение зрелища:
"Как!
В республике не должно быть театральных зрелищ? Напротив, их должно быть много.
Именно в республиках они и рождаются, именно в их лоне они и блещут подлинным
праздничным блеском".
Эти простодушные,
безыскусственные зрелища устраиваются на открытом воздухе, в них нет ничего
"изнеженного", ничего "торга-шеского". Знак, деньги,
хитрость, пассивность, рабство здесь пол-ностью исключены. Никто никому не
прислуживает, никто ни для кого не является объектом. В некотором смысле, здесь
вообще не-чего смотреть:
"Но
что же представлено в этом спектакле? Что в нем показано? Если угод-но -
ничего. В условиях свободы, где ни соберется толпа, всюду царит бла-гополучие,
радость жизни. Воткните посреди площади украшенный цветами шест, соберите
вокруг него народ - вот вам и праздник. Или еще лучше: во-влеките зрителей в
зрелище, сделайте их самих актерами, пусть каждый узнает и полюбит себя в
других и все сплотятся от этого еще тесней" ("Пись-мо к
Даламберу", с. 224-225).
30
J. Starobinskî. "La
transparence", p. 119. См. также главу "La fête" (p. 114), где
Старобинский противопоставляет праздник театру, как "мир
прозрачности" - "ми-ру непрозрачности".
[501]
Следует заметить, что
такой беспредметный праздник обходит-ся без жертвоприношений, без затрат, без
игры. Даже без масок31. У него вообще
нет "наружи", хотя он и происходит под открытым небом. У него чисто
внутренние отношения с самим собой. "Чтобы каждый узнавал и любил себя в
других". В каком-то смысле он за-мкнут и ограничен, тогда как театральное
зрелище в зале оторвано от самого себя игрой и поворотами представления,
отвлечено от се-бя и разорвано различАнием, множит в себе все внешнее. На народ-ном
празднике люди, конечно, играют в различные игры, но это во-все не игра, если
понимать под этим словом в единственном числе подмену содержаний, обмен между
наличиями и отсутствиями, слу-чайность и абсолютный риск. Такой праздник
подавляет отноше-ние к смерти, что необязательно предполагалось в описании замк-нутого
театрального пространства. Во всяком случае, эти исследования могут повернуться
в обоих направлениях.
Если игра не допущена на праздник, то танец на него
допущен - как подготовка к браку в рамках бала. Этим истолкованием Руссо пы-тается
осторожно зафиксировать смысл своего текста о празднестве. Можно было бы,
наверное, извлечь из него и другие суждения. Необ-ходимо постоянно видеть в
тексте Руссо сложную, иерархическую структуру: одни высказывания в ней могут
быть прочитаны как истол-кования других высказываний, которые, до известной
степени и с из-вестными оговорками, можно прочитать и иначе. Руссо говорит А, а
затем по причинам, которые требуется понять, истолковывает А как Б.
Высказывание А, которое уже и само было истолкованием, пере-толковывается в Б.
Приняв во всем этом участие, можно, не выходя из текста Руссо, отделить А от
его истолкования Б и обнаружить в нем возможности, ресурсы смысла, которые
принадлежат самому тексту Руссо, но не были им выявлены и использованы; по
причинам, кото-рые мы при желании можем вычитать из его текста, он предпочел про-сто оборвать себя неким жестом -
ни сознательным, ни бессозна-тельным. Например, в его описании праздника есть
высказывания, которые вполне можно было бы истолковать в духе театра жестокос-ти
Антонена Арто32 или в духе понятий
праздника и суверенности у Ба-
31 Как известно, Руссо неустанно - от "Lettre à d'Alerabert" до "Nouvelle
Héloise" - обличал маску. Одна из задач
педагогики - нейтрализовать воздействие масок на детей. В самом деле, "все
дети боятся масок" ("Emile",
p. 43). Порицание пись-ма - это, конечно, косвенное
порицание маски.
32 Другие аналогичные примеры презрения к звучащему тексту - это
Корнель и Расин, которые ограничиваются "болтовней", тогда как
"англичане, которым следовало бы подражать", осмеливаются и
"показывать кое-что на сцене" ("La Nouvelle Héloïse", p. 253).
Однако эти сопоставления требуют большой осторож-ности: иногда два
тождественных высказывания бесконечно отдаляются друг от друга из-за различия
контекстов.
[502]
тая. Однако сам Руссо
истолковывает эти высказывания иначе и пре-образует игру в танец, танец - в
бал, трату - в наличие.
Но о каком бале идет
речь? Чтобы понять это, нужно прежде всего услышать эту похвалу жизни под
открытым небом. "Жизнь под откры-тым небом" - это, конечно, жизнь
среди природы, и потому она должна тысячей различных способов вести за собой
мысль Руссо - сквозь темы воспитания, прогулок, ботаники и проч. Точнее, жизнь
под открытым не-бом - это стихия голоса, свобода нестесненного дыхания. Голос,
который слышен под открытым небом, - это свободный звонкий голос, который еще
не был, на северный лад, оглушен согласными, разбит, расчленен, замкнут; это
голос, слышимый непосредственно собеседником. Жизнь под открытым небом
предполагает свободу слова, прямоту, отсутствие пред-ставителей-посредников
между живыми речами. Это стихия греческого города, "великим делом которого
была свобода". Север ограничивает возможности жизни под открытым небом:
"Ваш более суровый климат порождает больше потребностей, шесть месяцев в
году общественные ме-ста под открытым небом не могут использоваться; ваши глухо звучащие языки не слышны под открытым небом; вы
больше печетесь о своей выго-де, нежели о свободе, вы меньше боитесь рабства,
нежели нищеты" ("Об-щественный договор", с. 431). И здесь опять
сказывается отрицательное влияние Севера. Однако человек с севера должен жить,
как ему подоба-ет. Перенимать и приспосабливать южные нравы к северу - было бы
чи-стым безумием или еще худшим - рабством (там же). Стало быть, нуж-но найти в
северных зимних местах необходимую замену. Зимнее восполнение праздника - это у
нас бал для молодых девушек на выда-нье. Руссо благосклонно относится к таким
балам - без двусмысленно-стей и, по его словам, без предрассудков; то, что он
говорит о зиме, бро-сает некоторый свет и на то, что он мог думать о лете.
"Зима,
время для личного общения друзей, меньше подходит дач обществен-ных празднеств.
Но есть праздник, по поводу которого не нужно предрассуд-ков: это балы для
молодых людей обоего пола, достигших брачного возраста. Я никогда не мог взять
в толк, почему танцы и сборища, с ними связанные, внушают столько опасений: как
будто танцевать хуже, чем петь, как будто к обоим этим удовольствиям не
побуждает нас сама природа, как будто есть что-то преступное в том, чтобы люди,
намеревающиеся вступить в брак, вместе ве-селились, проводя время в пристойных
забавах. Мужчины и женщины созда-ны друг для друга. Бог желает, чтобы они
исполнили свое предназначение - и, конечно, первой и самой святой из всех
общественных связей является брак"33.
33 Р. 226. Близок к этому отрывок из "Эмиля": "
...приходит весна, тает снег, а брак остается; о нем нужно думать в любое время
года" (р. 570).
[503]
Стоило бы
прокомментировать каждое слово следующего за этим полезного и пространного
рассуждения. Главный довод его таков: жизнь под открытым небом устраняет
опасное восполнение. Нуж-но позволить "игривой и взбалмошной юности"
ее удовольствия, дабы избежать "более опасных восполнений", например
замены "за-ранее условленными тайными свиданиями собраний всего народа...
Невинная радость любит растрачиваться при свете дня; а порок дру-жен с
мраком" ('Письмо к Даламберу', с. 227). С другой стороны, телесная нагота
сама по себе менее опасна, чем обращение к озна-чающему в виде одежды, к
северному восполнению, к "искусному убранству": в нем "не меньше
опасности, нежели в абсолютной на-готе, привычка к которой заменяет силу
первоначального воздейст-вия безразличием, а может и отвращением".
"Разве не известно, что статуи и картины оскорбляют взгляд только в тех
случаях, когда одежда подчеркивает наготу и делает ее непристойной? Сила чувст-венных
впечатлений сама по себе невелика и ограниченна: лишь вмешательство
воображения, которое старается раздразнить желания, наделяет их разрушительной
мощью" (с. 232). Заметим, что для ил-люстрации опасного восполнения,
действующего посредством вооб-ражения, выбирается не восприятие, а изображение,
картина. Отме-тим также, что в примечании, вторгающемся в кульминационный
момент этой похвалы браку, Руссо, дабы не быть ложно понятым потомками, делает
одно исключение из всех своих "сумасбродств".
"Я
люблю иногда воображать, какое мнение о моих вкусах составят себе иные на
основании моих сочинений. По поводу данного, конечно, будут го-ворить:
"Этот человек без ума от танцев". А на меня они наводят скуку.
"Он терпеть не может театра". А я люблю его до безумия. "Он
ненавидит жен-щин". А уж тут меня и вовсе не трудно оправдать" (с.
229).
Итак, север, зима,
смерть, воображение, представление, возбуж-дение желаний - весь этот ряд
восполнительных значений обозна-чает не столько какое-то естественное место или
устойчивый рубеж, но скорее - периодичность. Круговорот времен года. Находясь в
по-рядке времени и подобно самому времени, они передают движение, в котором
наличие наличного отделяется от самого себя, самовос-полняется, самозаменяется
в случае отсутствия, самовырабатывает-ся в процессе самозамещения. Именно это и
хотела бы уничтожить метафизика наличия как самодовления, отдавая предпочтение
абсо-лютной сиюминутности, жизни настоящего, живому наличию. Итак, холодное
представление порывает не только с самоналичием, но и с первозданностью
настоящего как абсолютной формы временности.
[504]
Эта метафизика наличия
неизменно возобновляется и подытожи-вается в тексте Руссо каждый раз, когда
роковое восполнение, казалось бы, кладет ей предел. Скрытому наличию всегда
требуется восполня-ющее наличие. "Прекрасное лекарство от невзгод этого
мира" - это "погружение в сиюминутность", - говорит в Руссо в
"Отшельниках". Наличие первоначально, а это означает, что определение
(перво)начала всегда имеет форму наличия. Рождение - это рождение наличия. До
него наличия не существует, а с того момента, как наличие, сосредо-точившись в
себе и возвестив о себе, проламывает свою самодостаточ-ность и начинает свою
историю, начинается и работа смерти. Рожде-ние вообще записывается так, как
Руссо описывает свое собственное рождение: "Я стоил жизни моей матери, и
мое рождение было первым из моих несчастий" ("Исповедь", с. 7).
Всякий раз, когда Руссо пыта-ется уловить сущность (будь то в форме
(перво)начала, права, некое-го идеального предела), он обязательно подводит нас
к точке полно-ты наличия. Его интересует не столько наличное, налично-сущее,
сколько само наличие наличного, его сущность - в ее самопроявлении и
самосохранении. Сущность - это и есть наличие. Подобно жизни, или, иначе,
самоналичию, она есть рождение. И подобно тому как на-личие выходит за свои
собственные пределы лишь для того, чтобы вновь в них вернуться, так нечто
рождается и воз-рождается, чтобы сделать возможными все повторения
(перво)начала. И рассуждения, и вопросы Руссо возможны лишь как предвосхищение
воз-рождения и возобновления (перво)начала. Воз-рождение, воскрешение или про-буждение
при всей своей неуловимости всегда вновь переприсваива-ют полноту наличия,
возвращающегося к самому себе.
Этот возврат к наличию
(перво)начала происходит после каждой катастрофы, поскольку она переворачивает порядок жизни, не разру-шая его.
После того как Божий перст перевернул весь
миропорядок, наклонив ось земли над осью вселенной и пожелав, чтобы
"человек жил в обществе", возникла возможность и празднества у
источника воды, и удовольствия, непосредственно наличного в желании. По-сле
того случая, когда "большой датский дог" сбил
Жан-Жака с ног (см.
"Вторая прогулка") и он упал ("так
что голова моя оказалась ниже ног"), нам сначала рассказывают о самом
'происшествии', которое не было им (осознанно) пережито, а когда Руссо
пускается в объяснения по поводу того, что же, собственно, произошло в тот
момент, когда он 'очнулся', 'пришел в сознание" (тут он повторя-ется), -
это пробуждение описывается по одной схеме: как возврат к чистоте
налично-настоящего (pure présence), где нет ни
предвос-хищения, ни воспоминания, ни сравнения, ни разграничения, ни рас-членения,
ни включения в ситуацию. Воображения, памяти и зна-
[505]
ков больше не существует.
В пейзаже - телесно данном или психи-чески представленном - все приметы
естественные:
"Состояние,
в котором я был тогда, слишком странно, и я не могу не опи-сать его.
Надвигалась
ночь. Я увидел небо, звезды и какие-то ветви. Это первое восприятие было чудным
мгновением. Я ощущал себя тогда только через это. В этот миг я рождался к
жизни, и мне казалось, что я наполняю своим легким существованием все
воспринимаемые мною предметы. Все своди-лось для меня к данному мгновению, я не
вспоминал ни о чем; у меня не бы-ло никакого отчетливого ощущения своей
личности, ни малейшего пред-ставления о том, что со мной произошло; я не знал,
кто я, где нахожусь; я не чувствовал ни боли, ни страха, ни тревоги".
И как вокруг источника
воды, как на острове Сен-Пьер, радость чистого наличия - это радость движения,
течения. Это рождающе-еся наличие. (Перво)начало жизни, сходство крови с водой.
Руссо про-должает:
"Я
видел, что у меня течет кровь, но смотрел на все это, как смотрел бы на ручей,
даже не думая о том, что кровь эта все же моя. Я чувствовал во всем своем
существе дивное спокойствие и всякий раз, когда вспоминаю о нем, не могу
подыскать ничего равного этому среди всех изведанных мною на-слаждений"
(с. 1005).
Существуют ли в самом деле другие, более древние?
Ведь это на-слаждение, единственное в своем роде, в собственном смысле сло-ва
непредставимо. Таков парадокс воображения: лишь оно одно мо-жет пробудить или
возбудить желание, но вместе с тем лишь оно одно - причем по той же причине и
тем же движением - вырывает-ся за рамки налично-настоящего (présent), расчленяет его. Руссо хо-тел бы отделить пробуждение к
налично-настоящему от деятельно-сти воображения; он постоянно устремляется к
этому недостижимому пределу. Ибо пробуждение налично-настоящего немедленно
выбра-сывает или отбрасывает нас за рамки наличия, где нами "руководит...
тот живой интерес, который, позволяя все предвидеть и предусмот-реть, всегда
уводит прочь от наличия и ровным счетом ничего не значит для естественного
человека" ("Диалоги"34). Будучи функци-ей
представления, воображение есть также овременяющая функция, избыток наличия,
экономия этих излишков. Уникальность и полно-
34 Ср. также "Emile", p. 66-69.
[506]
та налично-настоящего (но
можно ли говорить тогда о наличии?) возможны лишь при сне воображения:
"Спящее воображение со-вершенно не способно растекаться на два различных
времени" ("Эмиль", с. 69). Когда появляется воображение,
возникают знаки, залоговые ценности и письма, которые хуже смерти.
"Сколько
есть торговцев, которых достаточно задеть в Индии, чтобы они за-плакали в
Париже!.. Я вижу человека - свежий, веселый, бодрый, все у него в порядке, уже
одно его присутствие внушает радость... По почте приходит письмо... и вдруг он
впадает в прострацию. Когда он приходит в себя, у него начинаются страшные
конвульсии. Безумец! Какое же зло причинила тебе эта бумага? Какой член отняла
у тебя?.. Мы более не существуем там, где мы есть, но лишь там, где нас нет.
Стоит ли так сильно бояться смерти, если то, чем мы живем, не умирает?"
("Эмиль", с. 67-68).
Сам Руссо связывает эту
цепь означений (сущность, (перво)начало, наличие, рождение, возрождение) с
классической метафизи-кой сущего как энергии, трактуя
отношения между бытием и време-нем на основе представления о настоящем моменте
как о бытии в действии (energeia):
"Уже
свободный от беспокойных надежд и постепенно, но
неуклонно освобож-дающийся от беспокойных желаний, чувствуя,
что прошлое потеряло для меня все свое значение, я попытался поставить себя на
место человека, который только-только начинает жить. Я сказал себе, что, по
сути, мы всегда лишь на-чинаем жить и что в нашей
жизни нет другой связи, кроме последовательности моментов налично-настоящего,
первый из которых всегда протекает именно сейчас. Мы рождаемся и умираем в каждое мгновение нашей жизни".
Отсюда следует - правда,
эту связь Руссо всячески старается опу-стить,
- что сама сущность наличия, коль скоро она всегда должна повторяться в ином
наличии, изначально вскрывает в самом этом на-личии структуру представления. А
если сущность и есть наличие как таковое, то не существует ни сущности
наличия, ни наличия сущ-ности. Существует игра представления, а опуская эту
связь или же это следствие, Руссо ставит игру вне игры: он избегает другого спо-соба
игры, или, как говорится в словарях, "проигрывания". А в ре-зультате
этого представление не набрасывается на наличие извне: оно живет в нем как
условие опыта, желания и наслаждения. Появ-ление внутри наличия его двойника,
его расщепление, обнаружива-ет наличие как таковое - то наличие, которое губит
наслаждение во фрустрации, заставляет его исчезнуть как таковое. Помещая пред-
[507]
ставление вовне, т. е.
помещая наружу в наружу, Руссо хотел бы пре-вратить восполнение к наличию в
простую добавку, в чистую услов-ность, стремясь тем самым избежать того, что
внутри наличия при-зывает замену и создается лишь в этом призыве, в этом следе.
Отсюда - письмо: письмо
есть скверна вновь и вновь повторяемо-го представительства, двойник, любующийся
накапливаемыми (re-gardant) наслаждениями. Литературное письмо, эти следы
"Испове-ди" выдают это удвоение наличия. Руссо осуждает в письме зло
и ищет в нем благо. Письмо символически повторяет наслаждение. И по-скольку
наслаждение всегда возникает только при повторении, пись-мо, прибегая к
повтору, тоже доставляет наслаждение. Руссо в этом не признается, но испытывает
удовольствие. Вспомним эти тексты ("Го-воря себе: "я наслаждался, я
все еще испытываю наслаждение..." "Я все еще наслаждаюсь, испытывая
те удовольствия, которых больше нет"... "Будучи весь поглощен моим
прошлым счастьем, я вспоминаю и об-думываю его, покуда не оказываюсь способен
наслаждаться им по мо-ему желанию"). Письмо представляет
(во всех смыслах этого слова) наслаждение. Оно играет наслаждением,
скрывает и вновь открыва-ет его. Письмо - это игра. Именно потому, что оно тоже
дает возмож-ность повторного наслаждения, Руссо одновременно и пишет, и по-рицает
письмо: "Я закрепляю на письме те [дивные образы], которые могут вновь
появиться во мне: каждый раз, когда я перечитываю эти строки, радость
переполняет меня" ("Прогулки", с. 999).
Этот окольный путь
показывает, что универсальная характерис-тика Лейбница - если только не
вкладывать в нее какое-то внешнее, чуждое ей желание - представляет саму смерть
наслаждения. Она до-водит до абсурда избыток представительства. Фонетическое
письмо, каким бы абстрактным и произвольным оно ни было, сохраняет связь с
наличием представленного голоса, с возможностью наличия вообще, а значит и с
наличием страсти. Письмо, которое решитель-но порывает с phone, - это, быть
может, наиболее рациональная и наиболее действенная научная машина; оно не
отвечает никакому же-ланию; оно независимо от
желаний. Оно действует как письмо, как механизм
уже в голосе. Оно - представляющее в чистом виде, без представляемого и без
всего порядка представляемого, естествен-ным образом с ним связанного. Вот
почему эта чистая условность как таковая уже более не используется в
"общественной жизни", где природа и условность всегда смешаны.
Совершенство условности достигает здесь своего противоположного полюса - смерти
и пол-ного отчуждения цивилизованной жизни. Телос письменного от-чуждения - это
для Руссо образ научного или технического письма - везде, где оно может
оказывать свое действие, т. е. даже вне специ-
[508]
альных областей
"науки" и "техники". Не случайно, что в мифоло-гии,
особенно египетской, бог науки и техники - это также и бог пись-ма; именно его
(Тота, Тэвта, Тевтоса или его греческого гомолога Гермеса - бога хитрости,
покровителя торговли и воров) Руссо по-рицает в своем "Рассуждении о
науках и искусствах" (уже Платон в конце "Федра" бранил его за
изобретение письма):
"Согласно
древней традиции, пришедшей из Египта в Грецию, бог, лишив-ший людей покоя, был
изобретателем наук*... В самом
деле, листаем ли мы анналы мировой истории или восполняем ненадежные хроники
философ-скими изысканиями, мы не находим такого (перво)начала человеческих по-знаний,
которое бы соответствовало обычно выдвигаемой идее этого (пер-во)начала...
Недостаток такого (перво)начала человеческих познаний очень сильно сказывается
на их объектах..." (с. 12).
На последних страницах
главы "О письме" даются критика и оценка письма и его истории; при
этом провозглашается абсолютная
внепо-ложность письма языку, но описывается внутриположность
самого принципа письма языку. Наружа как зло (зло, вторгающееся извне и
влекущее вовне: как тоска по родине или наоборот) содержится в са-мих недрах
живого слова и служит основой его стирания и его тяго-тения к собственной
смерти. Иначе говоря, недостаточно (да и некс-тати) показывать внутриположность
того, что Руссо счел бы внешним: скорее нужно помыслить власть внеположности
как то, что консти-туирует внутриположность речи, означаемого смысла, наличия
как такового - в том смысле, в каком мы сейчас говорим, что гибельное
удвоение-раздвоение представительства создает живое настоящее, а не просто к
нему добавляется, или, скорее, парадоксальным образом конституирует его этой
добавкой. Речь идет, таким образом, о неко-ем первоначальном восполнении, если
вообще можно использовать это абсурдное выражение, совершенно недопустимое в
классической логике. Скорее это восполнение (перво)начала, которое восполняет
недостающее (перво)начало и тем не менее не является чем-то про-изводным, это
восполнение, как говорят о монете, - подлинное.
Мы, таким образом,
понимаем, что абсолютная инаковость пись-ма
могла бы тем не менее извне воздействовать на живое слово, на его
* Здесь легко
усматривается сходство с историей Прометея; по-видимому, греки, которые
заковали его в цепи на Кавказе, думали о нем не более благосклонно, нежели
египтяне о своем боге Тэвтосе (примеч. Руссо).
[509]
"нутрь", изменять ее. Письмо, как мы
видели, имеет свою историю, и несмотря на неравномерность ее развития и игру
структурных со-ответствий, оставляет свою мету на истории слова. Будучи порожде-но
"потребностями другой природы" и "в обстоятельствах, совершен-но
не зависящих от возраста народов", притом что эти потребности могли
"никогда и не возникнуть", вторжение этой абсолютной ус-ловности
определило саму сущность истории, затронуло внутреннее единство жизни и в буквальном смысле слова заразило ее. Странная
сущ-ность восполнения - отсутствие сущности: оно всегда может оказать-ся без
места. Впрочем, в буквальном смысле слова оно никогда и не имело места, никогда
не наличествовало здесь и теперь. А иначе оно не было бы тем, чем оно является:
восполнением, заместителем, ме-стоблюстителем другого. Тем, что изменяет живую
душу языка ("Пись-мо, которое должно закреплять язык, оказывается как раз тем,
что его изменяет; оно меняет не слова, но самый дух языка"), но не имеет
ме-ста. Меньше, чем ничто, и однако, если судить по результатам, - не-что
гораздо большее. Восполнение - это ни наличие, ни отсутствие. Никакая онтология
не может помыслить его воздействие.
Подобно Соссюру, Руссо
хочет одновременно показать и внеполож-ность системы письма, и ее пагубное
воздействие, симптомы которо-го обнаруживаются в теле языка. А разве мы здесь
говорим что-либо иное? Да, говорим, показывая внутриположность внеположного,
что означает устранение этических оценок и осмысление письма по ту сторону
добра и зла; да, говорим, подчеркивая прежде всего невозмож-ность запечатлеть
движение восполнительности в классическом ло-госе, в логике тождества, в
онтологии, в противопоставлении нали-чия и отсутствия, положительного и
отрицательного и даже в диалектике, - по крайней мере если определить ее, как
всегда делает метафизика (спиритуалистическая или материалистическая), в гори-зонте
наличия и переприсвоения. Конечно, самому обозначению
этой невозможности едва-едва удается избежать языка метафизики. А в
ос-тальном ему приходится пользоваться ресурсами той логики, кото-рую само же
оно деконструирует. И тем самым попадать к ней в плен.
Нельзя видеть зло в
замещении, коль скоро известно, что и сам за-меститель уже замещен другим
заместителем. Разве не это реально опи-сывается в
"Опыте"? "Письмо замещает выразительность точностью".
Выразительность - это выражение аффекта, страсти, которая и была (перво)началом
языка, речи, которая еще раньше заняла место пения, отмеченного особым тоном и силой. Тон
и сила означают наличие голо-са: они
предваряют понятие, они своеобразны, они связаны с гласны-ми, с голосовым, а не
консонантным аспектом языка. Силой выраже-ния может обладать лишь звук голоса -
в то мгновение, когда субъект
[510]
находится здесь,
наличествует собственной персоной и выражает страсть. Когда субъекта здесь нет,
то сила, интонация, напевность теряются в по-нятии. И тогда приходится
обращаться к письму, тщетно пытаясь "вос-полнить" потерю напевности
знаками акцентов, подчиняясь всеобщ-ности закона: "Когда мы пишем, нам
приходится брать все слова в их общем значении, говорящий же изменяет их с
помощью интонации и определяет значения произвольно; он менее стеснен
требованием яс-ности, и потому речь его более энергична. Письменный язык не
может долго сохранять живость, присущую лишь разговорному языку".
Письмо, таким образом,
всегда атонально. Место субъекта в нем занято другим, оно скрыто. Устно
произнесенная фраза, которая имеет значение только один раз и остается
"уместной лишь в момент произнесения", теряет это свое место и свой
смысл при записи. "Средства, которыми пытаются восполнить эти потери,
приводят к растянутости письменного языка и, переходя из книг в речь, рас-слабляют
устное слово".
Однако Руссо мог сказать,
что "мы записываем голоса, а не зву-ки" , потому что голос отличается
от звуков как раз тем, что дает воз-можность письма, а именно согласных,
членораздельности. Они мо-гут замещать лишь самих себя. Членораздельность,
которая замещает интонацию, - это (перво)начало различных языков. Изменения,
вносимые письмом, суть нечто изначально внеположное. Оно и есть (перво)начало
самой языковой способности (langage). Руссо описы-вает все это,
не заявляя об этом прямо - он действует тайком.
Речь без согласных, или, по Руссо, речь, не
доступная письму, - это вообще была бы уже не речь35. Она располагалась бы на условной гра-нице - рядом с
нечленораздельным и абсолютно естественным криком. И наоборот - речь, которая
состояла бы из одних согласных, из чис-тых артикуляций (членоразделов), стала
бы чистым письмом, алгеброй или мертвым языком. Смерть речи - это, стало быть,
горизонт и (перво)начало языка, но такие, которые не соблюдают свои внешние
гра-
35 Руссо мечтает о нечленораздельном
языке, но описывает (перво)начало языков как переход от крика к артикуляции,
членораздельности. Согласный, который для него связан с членораздельностью, -
это становление звука языком (devenir-langue du son), фонетическое
становление природной звучности. Именно соглас-ный, можно сказать, вписывает
звук в оппозицию, позволяет ему приобрести лингвистическую значимость. Как
показал Якобсон, вопреки распространенно-му предрассудку, "при обучении
языку первая оппозиция гласных вторична по отношению к первым оппозициям
согласных; существует такая стадия в разви-тии языков, на которой согласные уже
выполняют свою смыслоразличительную функцию, тогда как единственная гласная
служит лишь опорой для согласных и материей для вариаций выражения. Таким
образом, согласные принимают зна-чение фонем раньше, чем гласные". ("Les lois phoniques du langage
enfantin et leur place dans la phonologie générale", in "Selected writings", I, p. 325.)
[511]
ницы. Как и всегда,
смерть, которая не есть ни настающее наличие, ни прошлое наличие, изнутри
прорабатывает речь как ее след, ее запас, ее внутреннее и внешнее различАние -
словом, как ее восполнение.
Однако Руссо не смог
помыслить это письмо, которое существу-ет до речи и внутри
речи. Находясь внутри метафизики наличия, он грезил (rêvait) о простой внеположности смерти по отношению к жизни, зла -
к добру, представления - к наличию, означающего -к означаемому, маски - к лицу,
письма - к речи. Однако все эти оп-позиции неустранимо укоренены в этой
метафизике. Пользуясь ими, можно действовать лишь путем ниспровержений, т. е.
подтвержде-ний. Восполнение не входит в число ее понятий. Оно оказывается столь
же означающим, как и означаемым, столь же представляю-щим, как и наличием,
столь же письмом, как и речью. Ни один из терминов этого ряда не может изнутри
этого ряда господствовать над экономией различАния или восполнительности. Руссо
грезил о том, чтобы впустить в
метафизику силу восполнения.
Что же все это значит? Не
является ли противоположность сна (rêve) и яви сама
метафизическим представлением? И чем должен быть сон, чем должно быть письмо,
если, как нам теперь известно, мож-но грезить в процессе письма? А если сцена
грезы всегда является сце-ной письма? В "Эмиле" есть одна
подстраничная сноска: в очеред-ной раз предупредив нас об опасности книг,
письма, знаков ("Зачем устраивать в голове каталог знаков, если сами по
себе они ничего не представляют?"), противопоставив "начертание"
этих искусственных знаков "нестираемым знакам" книги природы, Руссо пишет:
" ...за философию нам с важным видом выдают дурные сны. Мне скажут, что и
я тоже грежу; я согласен, однако, в отличие от других людей, я не выдаю мои
грезы за нечто реальное, предоставляя другим воз-можность определить, есть ли в
этих грезах что-либо полезное для пробудившихся от сна людей".
Коллекция "Философия
по краям" (Серия "1/16") литература / искусство / политика
Редакционный совет:
С.
Бак-Морс (США) Ф. Гваттари f (Франция)
Ж. Деррида (Франция)
Ф.
Джеймисон (США) Л. Ионин (Россия) М. Мамардашвили t (Грузия)
Ж.-Л.
Нанси (Франция) Е. Петровская (Россия) - научный
секретарь
В.
Подорога (Россия) - председатель А.
Руткевич (Россия) М. Рыклин (Россия) - заместитель
председателя М. Ямпольский (США)
Жак
Дeppuдa О грамматологии
Перевод с французского и вступительная статья Наталии Автономовой
Художник А.Бондаренко
Корректор Н.Щигорева
Компьютерная
верстка А..Бальестерос
Подписано
в печать с готовых диапозитивов 14.02.2000.
Формат
60x90 1/16. Бумага
офсетная. Гарнитура 'Ньютон'.
Печать
офсетная. Усл. печ. л. 32.
Тираж 5000
экз. Заказ ? 593.
Издательская
фирма "Ad Marginem"
113184,
Москва, 1-й Новокузнецкий пер., д. 5/7,
тел./факс 951-93-60, e-mail: ad-marg@rinet.ru
Internet: www.ad-marginem.rinet.ru
ЛР? 030870 от 10.01.99. Качество
печати соответствует качеству предоставленных диапозитивов
Отпечатано с готовых диапозитивов
на ГИПП 'Уральский рабочий' 620219, Екатеринбург,
ул. Тургенева, 13.
|
Русский Журнал / Круг чтения / Книга
на завтра |
Писать "О" Деррида. Роман Ганжа
Жак Деррида. О грамматологии / Пер. с фр. и вст. ст. Наталии
Автономовой. - М.: Ad Marginem, 2000.
Статья Н.Автономовой в данном издании Озаглавлена "Деррида
и грамматология" - Образцом здесь служит "Старик
и море" - и начинается словами: "Перед читателем - книга...". Примерно
так же начинается статья Куренного в 14-м "Логосе": "Книга...".
Концепт книги (livre) - это указание на некую
наличную и непосредственно доступную целостность, Отмеченную знаком своего
происхождения - фамилией автора. Автор - это начертание на Обложке книги - подобен
зияющей ране (blessure) на гладкой блестящей
поверхности рыбьей туши (cadavre), как след насилия и
свидетельство О смерти. Такое свидетельство тоже может сулить грядущее
наличие - в виде страховки или социальных выплат. Обладать книгой с фамилией "Деррида"
на Обложке значит Обладать Определенными гарантиями
значительности и содержательности потребляемого продукта. Подобный жест остается
внутри круга метафизики, делая "Деррида" непосредственным Означающим полноты смысла.
Илья Ильин Обыгрывает ситуацию так: "Ключевой фигурой... является
Жак Деррида". Он - Ильин - потому и склоняет фамилию "Деррида",
что это должно напоминать повороты ключа (clе). Так он пытается Открыть замок, за которым кроются
глубины непочатого смысла и нетронутого присутствия. Несколько изощреннее рыночная
стратегия Михаила Маяцкого в тексте "Там и Тогда". Название, говорящее
об Отсрочке выплаты или даже о ее невозможности, - это хороший
ход, к сожалению, не получивший развития: "Особая ситуация незнакомства русского читателя с
основным корпусом произведений... подтолкнула меня к рискованной
задаче инкорпорированного комментария... У этой книги есть много причин
не появиться. Почему ей, и в самом деле, обязательно нужно быть скорее, чем не
быть?" Заигрывание с Отсутствием и небытием лишь Оттеняет Обналичивающий жест: комментарий
восстанавливает участки текста, исцарапанные нехваткой и различАнием, ставит заплаты
и наводит мосты. Разница с предыдущими стратегиями в том, что здесь непосредственная
сила фамилии автора ставится под сомнение в виду ее двойственности: "Гуссерль/Деррида". Комментарий
призван стереть черту (ligne), достраивая последовательности
означающих вплоть до искомого осуществления полноты смысла "Там и Тогда",
которые не случайно пишутся с большой буквы - это имена собственные и называют
они абсолютно наличное здесь и теперь. Такая стушеванность знака "Деррида"
позволяет вручную устанавливать его курс, приравнивая его к таким, например, единицам,
как "мыслитель письма и различия" или "поэт почтовой карточки".
В силу этого можно теперь Отличить "реального Деррида"
от "fast-food (l'alimentation rapide)". Уже упомянутая статья Куренного называется "О трансцендентно-полиграфической
невозможности Деррида в России" и полемизирует с Маяцким. Тезис статьи таков:
Деррида в России здесь и теперь невозможен. Очевидно, речь идет о невозможности
употребления знака "Деррида" так, как он употреблялся в примерах из
предыдущего абзаца - то есть как знака завершенного и наличного смысла? Как бы
не так! Читаем: "Наш же аргумент состоит в том, что практиковать столь пристальное
внимание к графическому письму можно лишь при условии достаточно высокоразвитых
"материальных техник", гарантирующих философу беззаботное "следопытство"
и не отсылающих его к трансцендентным письму и совершенно тупиковым практикам
полиграфии или компьютерной технологии или, прости господи (Dieu m'en prеserve!), к некоторой рассеянности субъекта. Коротко говоря,
вдумчивый читатель должен быть уверен, что diffеrance есть именно diffеrance, а не случайная опечатка
в слове diffеrence, иначе Деррида невозможен. Но это и есть ситуация
здесь и теперь в России". Сам по себе этот аргумент легко Опровержим. Во-первых,
ни одна из перечисленных практик не трансцендентна письму. Та же полиграфия (polygraphie) - это многописание. Во-вторых, пример с
неологизмом подходит скорее для Франции - вот там Деррида действительно невозможен,
недаром он там так и не стал профессором. В России упомянутые словечки худо-бедно,
но привыкли переводить, и если это делается также с помощью неологизма (различАние),
то недаром там стоит большая буковка "А" - как раз для "вдумчивых
читателей". То, что хочет сказать Куренной, - это невозможность Обретения полноты смысла
под маркой "Деррида" сегодня в России, так как этому Обретению мешают всякие
противосмысленные Обстоятельства. Мы же громко заявим:
"Деррида" в России необходим именно как невозможный знаковый
эквивалент этих Обстоятельств. Все то, что упорно
сопротивляется своевременной выплате (paiement) процентов и погашению
долговых обязательств, мы и назовем "Деррида". Этот знак - не из разряда
Обеспеченных ресурсами казначейства. Он указывает на принципиальную невосполнимость любых ресурсов, играя
роль смачного ругательства при виде вспорхнувшего вверх курса американского рубля
(le dollar). Выходит, мы можем
ввести этот необычный знак в Оборот, лишь употребив его как
идиому, устойчивый оборот речи с негативным Оттенком. Впрочем, мы
упустили еще одну возможность. В немного нелепой книжке Соколова "Маргинальный дискурс
Деррида" есть замечательное предисловие. Читаем: "Сочетание академизма
исследования и авангардного исследуемого материала вводит диалогичный момент,
который вносит... шарм и живость в историко-философский процесс... Осуществляется
своеобразный перевод философского авангарда (перевод с "русского" на
русский) в традиционную систему философствования". Тогда, пожалуй, верно,
что в России без кавычек (guillemets) Деррида невозможен.
Но мечта все же лелеется - мечта о реальном присутствии в реальной России реального Деррида без кавычек.
Соколов Описывает второй приезд бескавычкового Деррида так:
"Он уже не столь заинтриговывающе интересен, не столь популярен, не столь
экзотичен. Он не продемонстрировал ничего существенно нового". И далее:
"Деррида... довольно профессионально и добротно продемонстрировал работу
деконструктивного метода. Конечно, для "экзальтированных дам" одно его
присутствие рождало ажиотаж и восторженную панику - "О!!" (выделено мною. - Р.Г.)". Итак, абсолютное
наличие тела и голоса Деррида здесь и сейчас в России Особенно ценится
"экзальтированными дамами" - вероятно, без кавычек от них Останутся всего лишь сальные
небритые мужики. Но это двойственное "О" в сочетании с рядовым
характером события - вписался таки и он в нашу систему - не Оставляет ценителям близкого
контакта никаких шансов: письмо неумолимо стирает непосредственность переживания,
Оставляя едва уловимый след невозможного наслаждения (jouissance).
|
|
Русский Журнал / Круг чтения / Книга на завтра |
|
Граммы движений Жак Деррида. О грамматологии / Пер. с фр. и вст. ст. Наталии
Автономовой. - М.: Ad Marginem, 2000.
В нашей точности
обнаружилось много неточностей. В завершенном и систематизированном - незавершенное
и несистематизированное. Письмо - попытка присвоить нечто, описав это; но оно
же - расписка в том, что это непосредственно присвоено быть не может и что в нашем
распоряжении - только знаки. Алфавит не зависим от языка, "буквенное письмо
- самое немое, поскольку оно не связано напрямую ни с каким языком";
но оно-то и представляет голос лучше всего. Членораздельность языка уничтожает
его основу - напевность; и "язык, стало быть, рождается в процессе собственного
вырождения". В языке "одни и те же" слова и для логического
обобщения, и для выражения индивидуального опыта. Всякое явление по меньшей мере
двусмысленно. Воображение дает человеку возможность совершенствоваться - и ставит
его перед лицом смерти. Научить щедрости можно не столь рассказом, сколь примером;
но обучаемый потом должен не подражать этим примерам, не подражать щедрости, а
быть щедрым. Сама точность
относительна. "Если страх внушает мне, что передо мной не обычные люди,
а великаны... если я говорю: "я вижу великанов", - то это ложное обозначение
будет точным выражением моего страха". Жесткая классификация (например
деление Руссо языков на южные и северные) невозможна, "место любого реального
элемента в языке не абсолютно, но лишь различительно, дифференциально",
северные языки только "скорее" языки потребности, а южные - "скорее"
языки страсти, и "север может стать югом для более южной области",
а каждое из первоначал может быть следствием или ответвлением другого первоначала.
Начало - и происхождение, и произвольный разрыв в цепи следов. "Есть вещи,
есть поверхность воды, есть отражения на воде, бесконечные отсылки одного к другому,
а самого источника больше нет. Нет простого первоначала. Ибо все отраженное оказывается
раздвоено уже в самом себе, а не только в своем образе". Деррида мало
что добавляет от себя, он просто говорит о возможности иного отношения. Произношение
слова влияет на его написание; но и написание оказывается влияющим на произношение;
для Соссюра это неприемлемо, для него причиной должно быть что-то одно; но почему
это обязательно так? "Возникновение письма есть возникновение игры",
Платон в "Федре" порицает письмо как игру - но чем плоха игра? Логические
неувязки - не ошибки, а неизбежные и плодотворные, живые места. Не возвеличивание
ранее подавленной стороны оппозиции, не предпочтение одной системы знаков всем
другим, но демонстрация того, как стороны перетекают друг в друга, оставаясь в
то же время сами собой. "Ставить проблему в терминах выбора, заставлять
других (или считать самого себя обязанным) отвечать отказом или согласием",
- зачем, если оппозиции не внеположны, но восполняют друг друга? Путь философии
- подведение многообразия под общие понятия - оказался обедняющим. Всякая тотальность
ущербна и нуждается в восполнении. Философия учится теперь словам "в некоторой
степени" вместо "да" или "нет", учится учитывать динамику.
"Философский текст содержит... установку на самостирание перед тем обозначаемым
содержанием, которое этот текст несет в себе и преподает нам. Наше чтение должно
стремиться учесть эту цель, даже если в конечном счете она окажется неосуществимой".
Пусть цель недостижима, но стремление-то есть. Пусть "истинного письма
не существует", пусть изображение вещи невозможно, так как все это лишь
восполнение отсутствия описываемого, вещи. Но и письмо, и изображение тем не менее
существуют - пусть и неточные, частичные. Деррида ставит под вопрос и себя. "С
того самого момента, как возникает знак (т.е. изначально), у нас нет никакого
шанса встретить где-то "реальность" в чистом виде, "уникальную"
и "самобытную" - но если непосредственность невозможна, из этого
не следует, что к ней нельзя стремиться. "Речь,
таким образом, идет не об уже установленном различии, но о чистом движении, порождающем
различие". Все неполно и переходит друг в друга. Описание чего-либо
вообще возможно лишь с учетом его альтернатив. "История алфавита становится
возможной лишь после того, как осознается принципиальная множественность систем
письма". Задача - сохранить язык и знак от окостенения. Понять текст
или событие в их текучести. Деррида вводит не понятия, а слова (различАние - как
Н.Автономова предлагает переводить differance, след, деконструкция...),
предоставляя им постепенно раскрываться по ходу текста. Термин поясняется не определением,
а употреблением. Не метод, но событие взаимодействия. "Понятие прото-следа...
противоречиво и в логике тождества неприемлемо. След - это не только исчезновение
первоначала, он означает также, что первоначало вовсе не исчезло, что его всегда
создавало (и создает) возвратное движение чего-то неизначального, т.е. следа,
который тем самым становится первоначалом первоначала". След сохраняет
прошлое - которое поэтому "не стоило бы, строго говоря, называть прошлым".
И он же предвосхищает/содержит будущее. Философия не
приравнивается к литературе, а делается проницаемой для нее. Она становится открытой
индивидуальному. "Когда дискурс застыл и превратился в идеологию, нам
становится совестно за наше занятие этим предметом", - становясь человечной,
философия вспоминает о совести. Увеличивается чуткость к воздействию на индивидуальность.
Ведь даже дать человеку имя, "помыслить уникальное внутри системы, вписать
его в систему" - уже насилие. Произвола нет - когда по поводу текста
в задоре игры или самовыражения говорится что угодно, это тоже скучный хаос неразличАния.
"Если не учитывать и не соблюдать все комментаторские правила, - а это
дело нелегкое и требует полного набора орудий традиционной критики, - то без всего
этого критическая работа рискует обратиться неизвестно куда и заявить неизвестно
что. Однако комментарий... может лишь поставить охрану при входе, но не может
открыть перед нами чтение". Открывает свобода. "Отделить означаемое
от означающего путем истолкования или комментария и тем самым уничтожить письмо
другим письмом, письмом-чтением, невозможно в принципе". Текст неисчерпаем
также и благодаря тому, что включен в контекст, указывает на необозримое множество
существующих знаков. А стремление за пределы системы, соотнесение ее с более широким
контекстом - это тоже точность. Как иначе говорить со структуралистом Леви-Стросом,
сближающим - структурно - марксистскую и буддистскую критику нищеты, не замечая
огромного различия контекстов этих критик? Тут и нужно различАние. И почему бы
философии не жить под вопросом? Теорема Геделя о неполноте любой конечной системы
аксиом не убила математику, а квантовая механика - физику. "Смерть речи
- это, стало быть, горизонт и первоначало языка... Смерть, которая не есть ни
настающее наличие, ни прошлое наличие, изнутри прорабатывает речь как ее след,
ее запас, ее внутреннее и внешнее различАние - словом, как ее восполнение".
|
|
|
|
Сегодня / Круг чтения / Политика / Новости культуры / Net-культура / Вне рубрик / Новости электронных библиотек / Антологии / Форумы / ВИФ / Архив / Авторы / Подписка / Карта / О нас / Поиск / |
|
|
|
|
|
|
Об этой книге http://www.russ.ru/krug/kniga/20000620a.html
[1] 1 Derrida J. La stmcture, le signe et le jeu dans le discours des sciences humaines. In: L'ecriture et la difference. P., Minuit, 1972, p. 402-428.
[2] 2 Derrida J. La difference. In: Marges - de la
philosophie. P., Minuit, 1972, p. 12.
[3] 3 Конечно, Деррида скажет
нам, что говорить о деконструкции вообще - нельзя: можно лишь обращаться к
отдельным формам, проявлениям, контекстам деконструктивной работы.
Деконструкция - повсюду, но во множественном числе: не Деконструкция, а
деконструкции... Они по-разному осуществляются в филосо-фии, юриспруденции,
политике, они могут "принимать форму" тех или иных техник, правил,
процедур, но в сущности ими не являются, хотя до известного предела
Деконструкция доступна формализации. Ср., в частности. Points de sus-pension. Entretiens. Pres. par Е, Weber, p. 368.
[4] 4 Derrida J. Lettre a un ami japonais. In:
Psyche - Inventions de 1'autre. P., Galilee, p. 387-394.
[5] 5 Ibidem, p. 388.
[6] 6 Впоследствии Деррида повернется к проблеме различия не только со стороны философии, но и со стороны этики и политики. Какой бы привычный (или не-привычный) нам социальный предмет мы ни взяли (национальное государство, демократия и даже Новый интернационал), во всех этих случаях противоречие между единством и множественностью делает вопрос о философском и реальном статусе этих образований - "неразрешимым". И потому "плюрализм" оказыва-ется столь же бесполезной стратегией, как и гомогенное "единство". По сути, нам нужна не множественность как таковая, а гетерогенность, которая предполагает различие, расчлененность, разделенность - как условия установления отношений между людьми. Опасны единства, которые принимают вид однородных органи-ческих целостностей, - внутри их нет места для ответственного решения, а ста-ло быть, нет места для этики и политики. Но если взглянуть на все это шире, то и чистые единства, и чистые множественности в равной мере оказываются име-нами опасного, нежизненного состояния, именами смерти.
[7] 7 Греческий средний залог, на который часто ссылается Деррида, это не активность, обращенная на другого, и не пассивность, претерпеваемая от другого, но актив-ность, обращенная на себя, и пассивность, претерпеваемая от себя.
[8] 1 Перечни различных, иногда
взаимоисключающих мнений о Деррида представ-лены, например, в книге: Caputo J. D. Ed. Deconstruction in a
nutshell. A conversa-tion with Jacques Derrida. Fordham UP, 1997. Наиболее полный обзор позиций см. в: Schultz W. Jacques Derrida: an annotated
primary and secondary bibliography. N.Y.-Lnd., 1992.
[9] 2 По другому, правда, поводу в "О грамматологии" говорится: сказал бы "истина", если бы не обязан был не доверять этому слову (De la grammatologie, p. 163-164).
[10] 3Nancy J. -L. Sens elliptique. In: Derrida. Revue philosophique de la France et de l'etranger. PUF, ? 2, 1990, p. 325-347.
[11] 4 Среди последних работ тема смерти наиболее ярко представлена у Деррида (меж-ду прочим, по контрасту с Хайдеггером) в книге "Апории".
Что же касается темы "Хайдеггер и Ницше", важной для определения пози-ций грамматологии, то она надолго осталась значимой для Деррида. Она была од-ной из важнейших тем во время встречи ("несостоявшегося диалога") Деррида с Гадамером. Хотя это событие произошло много позже, уже в 80-е годы, о нем сто-ит упомянуть, хотя бы кратко, уже сейчас, поскольку оно тонко оттеняет разли-чие позиций герменевтики и деконструкции. Казалось бы, и Деррида, и Гадамер - оба постхайдеггерианцы, оба противники трансценденталистских программ, претендующих на свободу от языка. Стало быть, им есть что обсуждать! И тем не менее диалога не получилось. "Малые" различия оказались более важными, чем эти "большие" общности. Ведь Гадамер ставит во главу угла "живой" язык, диа-лог, а Деррида - письмо, уже пронизанное отсутствием; Гадамер ищет в разгово-ре проявления смыслов и относится к пониманию как событию, а Деррида во-обще не ставит вопроса о понимании; Гадамер подчеркивает единство значений, роль традиции и поиска истины текстов, а Деррида делает акцент на "неразре-шимости" значений, неясности и многозначности самого понятия значения;
Деррида видит в деконструкции самодостаточное дело, а Гадамер - только нача-ло общего движения к истине/значению; Гадамер стремится обратить метафизи-ку к речи и собеседованию, а для Деррида диалог невозможен - возможны, в лучшем случае, "торги" (negotiation).
Гадамер разделяет хайдеггеровскую трактовку Ницше как метафизика, а Дер-рида, напротив, подчеркивает в Ницше все то, что сопротивляется метафизике: словом, в этом споре Гадамер ближе к Хайдеггеру, а Деррида - к Ницше. Гадамер выступает против позднего Хайдеггера с его уходом в поэтический язык и видит в Деррида сторонника этого "поэтического" Хайдеггера. Однако Деррида отвер-гает такую трактовку: поздний Хайдеггер ему не близок, и он вообще пытается читать Хайдеггера через Гуссерля, т. е. через проблематику знака (а не живого разговора).
[12] 5 Cogito et histoire de la folie. In: Derrida J.
L'ecritureet la difference. P., 1967, p. 51-98.
[13] 6 Среди них "Freud et la
scene de l'ecriture", in: L'ecriture et la difterence, p. 293-340; "Speculer
- sur Freud" и " Le facteur de la verite", in: La cane postale: de Socrate a
Freud et au-dela. P., Flammarion, 1980; "Resistances" и "Etre juste avec
Freud. L'histoire de la folie a 1'age de la psychanalyse" (последнее - явная перифраза заглавия кни-ги Фуко "История безумия в классический век" и продолжение полемики с Фу-ко о разуме и безумии), in: Resistances - de la psychanalyse,
Galilee, 1996, p. 15-50 ч 90-146); "Pour l'amour de Lacan", ibidem, p. 51-72 и др.
[14] 7
Resistances - de la psychanalyse, p. 71.
[15] 3 Проблематику дополнительности Н. Бора применительно к деконструкции рас-сматривает в своей монографии "Complementarity..." А. Плотницкий.
[16] 4
Marges - de la philosophie, p. 75.
[17] 4 Источники расположены по годам, а внутри одного года - по алфавиту назва-ний книг в перечне работ Деррида и фамилий авторов - внутри общего библио-графического списка.
[18] 5 Еще раз напоминаем, что мы приводим построчные ссылки на те издания оригиналов, которыми пользуется Деррида, а не на какие-либо русские переводы.
[19] * Редкое греч. слово; здесь в значении "эпиграф" (примеч. пер.).
