Сканирование и форматирование: Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || yanko_slava@yahoo.com || http://yanko.lib.ru || Icq# 75088656 || Библиотека: http://yanko.lib.ru/gum.html ||
update 14.11.07
Samuel P. Huntington
POLITICAL
ORDER
in Changing Societies
New Haven and London, Yale University Press
Сэмюэл Хантингтон
ПОЛИТИЧЕСКИЙ
ПОРЯДОК
в меняющихся обществах
Перевод с английского В.Р. Рокитянского
Прогресс-Традиция
Москва
УДК 32 ББК 60.55 Х19
Данное издание выпущено в рамках проекта 'Translation Project'
при поддержке Института 'Открытое общество' (Фонд Сороса) - Россия
и Института 'Открытое общество' - Будапешт.
Издание осуществлено при содействии отдела культуры Посольства США
X19
Хантингтон С.
Политический порядок в меняющихся обществах. - М.: Прогресс-Традиция, 2004. - 480 с.
ISBN 5-89826-194-Х
Исследование Сэмюэла Хантингтона, ведущего американского политолога, посвящено политическим и социальным особенностям процессов модернизации традиционных обществ. Автор подробно рассматривает типы исторически складывающихся политических институтов, роль политических лидеров, социальную структуру меняющихся обществ, значение политических партий в современном обществе. Книга С. Хантингтона признана одной из наиболее значительных работ в области политической науки.
ББК 60.55
ISBN 5-89826-194-X
© 1968 by Yale University
© renewed 1996 by Samuel P. Huntington
© B.P. Рокитянский, перевод, 2004
© A.B. Гордон, предисловие, 2004
© А.Б.Орешина, оформление, 2004
© Прогресс-Традиция, 2004
Электронное содержание
Сэмюэл Хантингтон и его концепция политической модернизации. А.В. Гордон
1. Политический порядок и политический упадок
Таблица 1.1. Военные конфликты, 1958-1965
Политические институты: сообщество и политический порядок
Общественные силы и политические институты
Критерии политической институциализации
Политические институты и общественные интересы
Политическая активность населения: модернизация и политический упадок
Модернизация и политическое сознание
Таблица 1.2. Душевой уровень ВНП и насильственные конфликты (1958-1965)
Таблица 1.3. Грамотность и стабильность
Социальная мобилизация и нестабильность.
Экономическое развитие и нестабильность.
Таблица 1.4. Быстрый экономический рост и политическая нестабильность
Разрыв между городом и селом: городской прорыв и 'зеленое восстание'
Политическая стабильность: гражданские и преторианские политические системы
Рис. 1. Политическая институциализация и политическая активность
Таблица 1.6. Типы политических систем
Таблица 1.7. Институциальное развитие ко времени получения независимости
2. Политическая модернизация: Америка и Европа
Тюдоровские институты и участие масс в политической жизни
Тюдоровская политика и модернизирующиеся общества
3. Политическое изменение в традиционных государствах.
Власть, институты и политическая модернизация
Таблица 3.1. Политические системы и конфигурации власти
Традиционные политические системы
Таблица 3.2. Традиционные политические системы
Таблица 3.3. Типы существующих монархий
Политическая инновация: реформа или свобода
Инкорпорирование групп: плюрализм или равенство
Дилемма короля: успех или выживание
Поддержание существующего положения вещей
4. Преторианство и политический упадок
От олигархического преторианства к радикальному: перевороты-прорывы и солдат как реформатор
Радикальное преторианство: социальные силы и формы политического действия
От радикального преторианства к массовому: вето-перевороты и военные как охранители (guardians)
От преторианства к гражданскому строю: военные в строительстве институтов
5. Революция и политический порядок
Институционные и социальные условия революции
Город и революция. Люмпен-пролетариат
Таблица 5.1. Масштабы профсоюзного движения
Революционная коалиция и национализм
Политическое развитие через революцию
Ленинизм и политическое развитие
6. Реформа и политическое изменение
Стратегия и тактика реформ: фабианство, блицкриг и насилие.
Реформы: замена или катализатор?
Таблица 6.1. Отношение к политическим переменам
Городская интеллигенция: реформа как катализатор
Крестьянство: реформа как альтернатива
Таблица 6.2. Склонность к крестьянским волнениям
7. Партии и политическая стабильность
Политическое сообщество в современном обществе
Неустойчивость государства без партий
Сильные партии и политическая стабильность
Адаптивность партийной системы
Таблица 7.2. Сила и число партий
Таблица 7.3. Партийная стабильность и число партий.
Таблица 7.5. Интитуциализованные партийные системы..
Зеленое восстание: партийные системы и политическая активизация села
Партии и разрыв между городом и деревней
Мобилизация деревни в рамках националистического движения.
Политическая мобилизация сельского населения через состязание партий: консерватизм демократии
Двухпартийное состязание и выборы с сельским уклоном.
Сэмюэл Хантингтон и его концепция политической модернизации
1. Политический порядок и политический упадок
2. Политическая модернизация: Америка и Европа
3. Политическое изменение в традиционных государствах
4. Преторианство и политический упадок
5. Революция и политический порядок
6. Реформа и политическое изменение
7. Партии и политическая стабильность
Посвящается Нэнси, Тимоти и Николасу
Содержание
А.В. Гордон
Сэмюэл Хантингтон и его концепция политической модернизации 7
Предисловие 19
1. Политический порядок и политический упадок 21
Политический разрыв 21
Политические институты: сообщество и политический порядок 28
Политическая активность населения: модернизация и политический упадок 50
Политическая стабильность: гражданские и преторианские политические системы 94
2. Политическая модернизация: Америка и Европа 109
Три варианта модернизации 109
Рационализация власти 113
Дифференциация структуры 122
Тюдоровские институты и участие масс в политической жизни 134
Тюдоровская политика и модернизирующиеся общества 145
3. Политическое изменение в традиционных государствах 151
Власть, институты и политическая модернизация 151
Традиционные политические системы 158
Политическая инновация: реформа или свобода 164
Инкорпорирование групп: плюрализм или равенство 176
Дилемма короля: успех или выживание 186
Поддержание существующего положения вещей 193
4. Преторианство и политический упадок 201
Источники преторианства 201
От олигархического преторианства к радикальному: перевороты-прорывы и солдат как реформатор 207
Радикальное преторианство: социальные силы и формы политического действия 217
От радикального преторианства к массовому: вето-перевороты и военные как охранители (guardians) 226
От преторианства к гражданскому строю: военные в строительстве институтов 244
5. Революция и политический порядок 269
Модернизация через революцию 269
Институционные и социальные условия революции 278
Город и революция 282
Интеллигенция среднего класса 291
Крестьяне и революция 293
Революционная коалиция и национализм 302
Политическое развитие через революцию 310
Ленинизм и политическое развитие 334
6. Реформа и политическое изменение 343
Стратегия и тактика реформ: фабианство, блицкриг и насилие 343
Реформы: замена или катализатор? 359
Городская интеллигенция: реформа как катализатор 365
Крестьянство: реформа как альтернатива 370
Политика земельной реформы 375
7. Партии и политическая стабильность 391
Модернизация и партии 391
Процессы партийного развития 405 Зеленое восстание: партийные системы и политическая активизация села 424
Организационный императив 449
Примечания 450
Сэмюэл Хантингтон и его концепция политической модернизации. А.В. Гордон
Имя Сэмюэла Хантингтона хорошо известно российскому читателю, но эта известность связана почти исключительно с концепцией 'войны', или, точнее, 'столкновения цивилизаций', которую американский профессор сформулировал в начале 90-х годов и которая стала предметом оживленных дискуссий в научных и общественно-политических журналах страны1. Между тем ученый приобрел известность и авторитет одного из ведущих теоретиков модернизации развивающихся стран значительно раньше. Публикуемая издательством 'Прогресс-Традиция' книга 'Политический порядок в меняющихся обществах' (впервые изданная в 1968 г.) стала классикой политологической литературы и по сию пору остается одним из важнейших трудов по проблемам власти и ее роли в реформировании и развитии современного мира.
Сэмюэл Хантингтон родился 18 апреля 1927 г. в Нью-Йорке, в 1951 г. защитил диссертацию в Гарвардском университете и до настоящего времени занимает пост профессора в этом престижном и влиятельном учебном заведении, остававшемся на протяжении всего прошлого века центром подготовки политической элиты страны. Специализируясь в области международных отношений и национальной безопасности, Хантингтон стал автором многочисленных научных трудов, среди которых, кроме 'Политического порядка в меняющихся обществах', наибольшую известность приобрели монографии 'Армия и государство: теория и практика отношений между гражданскими и военными' (1957) и 'Третья волна: демократические процессы в конце ХХ века' (1991)2. Последнее крупное сочинение, книга 'Столкновение цивилизаций и изменение мирового порядка'3 (1996), переведенная на 22 языка, включая русский, принесла ученому мировую славу.
Хантингтон - видный организатор американской науки. Он был президентом и вице-президентом Американской ассоциации политической науки, основал специальный теоретический журнал по вопросам внешней политики 'Foreign policy' (1970), возглавляет Институт стратегических исследований Джона Олина при Гарвардском университете (с 1989 г.). Хантингтон был и является научным консультантом различных правительственных агентств США, включая Совет национальной безопасности при президенте.
Хантингтон - ученый, в творчестве которого наука тесно переплетается с политикой, политология с политической технологией, теоретичес-
8
кие вопросы международных отношений с практическими задачами политики США, что придает его трудам свою специфику и особую познавательную ценность. 'Политический порядок в меняющихся обществах' представляет именно такую книгу. Это основательный пересмотр и новое обоснование политики США в развивающемся мире, и одновременно - это обстоятельная характеристика политических процессов, происходящих в нем, основанная на весомом багаже сравнительно-исторических исследований.
'Политический порядок в меняющихся обществах' подводит итог важному этапу новейшей истории, который начался по окончании Второй мировой войны и содержанием которого явился распад колониальной системы с последовавшим за ним появлением на мировой арене так называемого третьего мира в образе многочисленных стран Азии, Африки, Латинской Америки, представляющих огромное большинство человечества. По мере складывания массива новых и вновь обретших национальную независимость стран остро обозначился разрыв между их претензиями на достойное место в современном индустриально-цивилизованном мире и традиционным строем и качеством жизни их по преимуществу сельского населения (отсюда другое название третьего мира - 'крестьянские континенты'). Эти претензии нашли отражение в особой идейно-теоретической парадигме 'модернизации', т. е. 'осовременивания' стран третьего мира. Западные эксперты прогнозировали в ее рамках поступательное преобразование развивающихся стран в общества западного типа. Поэтому 'модернизация' отождествлялась нередко еще с 'вестернизацией' (от английского 'western' - 'западный').
Парадигма развивалась в многочисленных научных трудах, варьировалась в различных теориях, обосновывалась разнообразным историческим, экономическим, политическим и иным материалом, оставаясь неизменной по сути. Исходя из исторического опыта развитых стран, в программу модернизации включали экономический рост, индустриализацию, урбанизацию, превращение рыночных отношений в универсальный принцип хозяйствования, консолидацию института частной собственности и развитие на этой основе предпринимательства, распространение грамотности и новейших средств коммуникации, обособление индивида, обезличивание социальных связей, секуляризацию и выработку рационалистического мировосприятия, внедрение правового порядка и демократических форм политического устройства, создание централизованных национальных государств.
Общей слабостью теорий модернизации был дихотомизм, представление о развивающихся обществах как антиподе развитых по всей сумме
9
социально-экономических и культурно-антропологических характеристик. Различие между теми и другими обществами сводилось в ряд противоположностей: аграрные - индустриальные, перераспределяющие ограниченные материальные ресурсы и регламентирующие общественные потребности - ориентированные на неограниченный рост производства и потребностей, авторитарные - либеральные, иерархические - эгалитарные, закрытые - открытые, семейственность (преданность первичной социальной ячейке) - гражданственность (лояльность обществу и государству), 'растворенная' (стадная) личность - самостоятельный индивид, конформизм - творческая личность и т. д. Левая часть такого ряда формировала модель 'традиционного общества', правая часть - модель 'современного общества'. Между состояниями 'традиционности' и 'современности' не было видно никакого исторического пространства: подразумевалось нечто вроде вознесения развивающихся стран из своей первозданности в цивилизованные по мировым стандартам общества. Схема 'идеальной' модернизации диктовала полный разрыв государств третьего мира со своим прошлым, отказ от всякой преемственности, полное размежевание с культурной традицией.
Практика развития афро-азиатских и латиноамериканских стран в 1950-60-х гг. с жестокой очевидностью выявила слабость и даже порочность постулатов 'идеальной' модернизации, и в конце названного периода последовал их решительный и всесторонний пересмотр. Общим его направлением сделался отказ от рецептов форсированной модернизации, вдохновляемых идеей 'скачка', образом прямолинейной трассы в движении от 'традиционности' к 'современности'. На смену пришло толкование этого перехода как длительной исторической эпохи, наполненной противоречивым соединением форм нового и старого. Вместо представления о прирожденном пороке стал утверждаться конструктивный подход к 'традиционности', подразумевавший дифференциацию различных элементов традиции и возможность их частичного и избирательного использования в модернизационной стратегии.
Важное место в пересмотре заняли политические вопросы. Теоретиков модернизации по-человечески потрясла волна насилия, захлестнувшая многие районы развивающегося мира с началом движения к вожделенной 'современности'. Следовавшие здесь один за другим политические перевороты и социальные потрясения сопровождались многочисленными жертвами и отбрасывали развивающиеся страны далеко назад от идеальных целей. Обеспечение политического порядка и сохранение социальной стабильности начали осознаваться как высшие приоритеты в процессе развития. Эта установка и стала руководящей для профессора Хантингто-
10 sl
на, а важность политического порядка, поиск способов его достижения и укрепления сделались лейтмотивом публикуемой книги.
Но хотя в книге 'Политический порядок в меняющихся обществах' рассматривается проблема политической модернизации в третьем мире, было бы ошибкой считать, что ее автора интересовали только трудности развивающихся стран и просчеты американской 'политики развития' в отношении этих стран. 1960-е годы оказались очень неспокойным временем для США. Мощное движение за гражданские права афро-американского населения, акции 'Черных пантер' и экстремистских организаций праворадикального толка, демонстрации против войны во Вьетнаме, наконец, убийство президента США потрясли страну. Национальный кризис заставил многих ученых задуматься о судьбах Америки. Среди них оказалось немало теоретиков модернизации, особенно представителей так называемой социологии развития.
Характерны признания автора хорошо известной в 1960-х годах книги 'Религия в обществе Токугава' Роберта Беллы: 'Хотя моя позиция была гораздо более сдержанной, чем у других американских социологов, занятых проблемой модернизации... в большинстве моих работ примерно до 1965 г. можно заметить усилие построить некую систему, альтернативную марксизму... В известной мере это была современная апология либерального общества и попытка показать его значимость для развивающихся регионов'. Однако события середины 1960-х годов в США подорвали уверенность ученого в том, что современные западные общества должны стать идеальным образцом развития, а их опыт эталоном для третьего мира. 'Эти переживания, - пишет Белла, - заставили меня почувствовать, что проблемы американского общества, а не развивающихся обществ - самые серьезные проблемы современности'4.
Подобное движение мысли еще в большей мере должно было затронуть автора 'Политического порядка в меняющихся обществах'. Хантингтон, как очевидно из названий его предшествовавших книг5, был глубоко вовлечен в проблематику государственной политики и политической организации страны. Опубликованная в разгар глубокого общественного кризиса, затронувшего не одни США, а все страны Запада (движение 'новых левых'), книга содержала размышления не только о политическом развитии афро-азиатских и латиноамериканских обществ; и не только превратности их модернизации побуждали автора поставить во главу угла ценность политического порядка. Внимательный читатель найдет в книге немало критических замечаний о конституционном строе, общественном мнении, официальной идеологии в США и соображений о путях совершенствования политического устройства страны. Но главное: анализируя исто-
11
рический опыт США и Западной Европы одновременно с современным развитием незападных обществ, Хантингтон формулирует существенные поправки к постулатам либеральной демократии и отвергает некоторые основоположения либерализма.
Отнюдь не политическая свобода, а эффективность политического режима становится для автора 'Политического порядка в меняющихся обществах' исходным критерием модернизации страны и ее продвижения к 'современности'. 'Может быть порядок без свободы, но не может быть свободы без порядка'6, - формулирует Хантингтон свое кредо и цитирует ведущего политического обозревателя США 1960-х годов Уолтера Липпмана, который, с горечью размышляя о состоянии американского общества и смерти президента Джона Кеннеди, писал, что самая настоятельная необходимость для людей жить в управляемом обществе, 'самоуправляющемся, если это возможно, хорошо управляемом, если посчастливится, но в любом случае - управляемом'7.
Следуя критерию эффективного управления, Хантингтон оставлял в стороне один из важнейших идеологических догматов времен 'холодной войны'. В первых же строках книги он утверждает: главное в международной классификации государств не форма правления, а степень управляемости, и потому основное различие в политическом развитии проходит не между диктаторскими режимами коммунистических стран и либеральными системами Запада, а между теми и другими, с одной стороны, и большинством стран Азии, Африки и Латинской Америки - с другой. При этом Хантингтон констатирует, что эффективность коммунистических режимов зиждется на широкой общественной поддержке и убежденности большинства населения в их легитимности.
Коммунистическая система, пишет ученый, становится очень привлекательной в развивающихся странах, и это происходит не из-за того, что коммунисты продемонстрировали большие способности к ниспровержению существующего порядка. Не искусство захвата власти, а высокая способность ее удержать - основа их популярности в развивающемся мире. Именно поэтому 'кремлевская' система управления столь же часто служит образцом для подражания в ХХ в., как 'версальская', французский абсолютизм в XVII-XVIII вв. или 'вестминстерская система' (английский парламентаризм) в XIX в.8.
В развивающихся странах, считает автор 'Политического порядка в меняющихся обществах', либералистские установки слишком часто наносят вред политическому развитию. Принцип разделения властей может порождать хаос в управлении, а 'свободными и честными выборами' нередко пользуются реакционные силы для срыва проводимых преобразо-
12
ваний. Главное в политической модернизации, убежден Хантингтон, - это формирование политических институтов, способных привлечь широкие слои населения к этим преобразованиям и вместе с тем достаточно автономных, чтобы не поддаться популистскому или лоббистскому нажиму.
Как последовательный институционалист, Хантингтон размежевывается и с либералистскими, и с марксистскими подходами к власти. Он отнюдь не склонен абсолютизировать принцип представительного управления, еще меньше готов согласиться с марксистским тезисом о правительстве как 'исполнительном комитете буржуазии'. Система управления, доказывает Хантингтон, имеет не инструментальную ценность как орудие тех или иных интересов, а самоценность. Именно самоценность и автономность власти позволяют ей отстаивать общие интересы и добиваться общественного консенсуса. Очень известному (и с энтузиазмом подхваченному частью постсоветской элиты) положению 'что хорошо для 'Дженерал моторс', хорошо для страны' Хантингтон противопоставляет свое убеждение: 'что хорошо для президентской власти, хорошо для страны'9.
Отвергает Хантингтон 'минималистские' концепции роли государства в обществе. Вопреки им ученый отстаивает тезис сильной и активной власти, находя, что только такая власть отвечает потребностям развивающихся обществ. Успех модернизации зависит, по Хантингтону, от способности политической системы осуществить радикальные преобразования, которые должны охватить не только институциональную систему, но все области общественной жизни, включая сферу общественного сознания (ценности, мотивацию, поведенческие нормы, структуру личности и определение ее идентичности). Немаловажно, что власть должна преобразовать и саму себя,м рационализовав форму и природу управления.
Именно на путях рационализации и институциализации власти можно преодолеть издержки такого сопутствующего государственной власти явления, как коррупция. Хантингтон предлагает рассматривать проблему коррупции в историческом плане: коррупция, по его мнению, обусловлена определенным уровнем политического развития и традициями тех или иных обществ. То, что современными понятиями о государственной службе осуждается, поощряется нормами традиционных обществ, поскольку признается условием поддержания социальных связей или необходимым инструментом перераспределения материальных благ. Коррупция более характерна для централизованных систем имперского типа, чем для феодально-иерархических государств. Все же это универсальное социальное явление, становящееся острой политической проблемой в известные периоды истории всех стран, периоды радикальных общественных преобразований.
13
В подобных исторических условиях, свойственных переходу от 'традиционности' к 'современности', коррупцию нельзя считать абсолютным злом. Напротив, доказывает Хантингтон, она выполняет определенную функциональную роль, обеспечивая поддержку преобразований теми общественными группами, которые в противном случае могли выступить против проводящей преобразования власти. Она становится своеобразным громоотводом, поскольку там, где высока коррумпированность, высок и уровень насилия. Коррупция безусловно ослабляет эффективность управления; но главное, от чего предостерегает ученый, это форсированная борьба с ней. Такая борьба - выражается ли она в 'легисломании', фабрикации все новых и новых законодательных актов, или в 'морализации' проблемы, нагнетании общественных настроений - может принести больше вреда, чем собственно коррупция. Решение же проблемы требует поступательного развития общества, и прежде всего всестороннего совершенствования политической системы, т. е. для Хантингтона - ее институциализации.
Столь же критические замечания автор 'Политического порядка в меняющихся обществах' высказывает по поводу стратегии борьбы с бедностью. Столкнувшись с ростом нестабильности и срывами модернизации в развивающихся странах, американские чиновники-либералы сочли причиной бедность и стали выстраивать графики зависимости числа актов насилия от величины национального продукта, приходящегося на душу населения. Провозгласив бедность врагом номер один, США ориентировали на борьбу с ней свою 'политику развития'. Обоснованием ее в 60-х годах стала доктрина Роберта Макнамары, министра обороны США, а затем президента Всемирного банка. Ссылаясь на рост насилия в странах Азии, Африки, Латинской Америки, Макнамара предлагал для них нечто вроде нового 'плана Маршалла' в виде массированной финансовой и экономической помощи США и других стран Запада. Однако уже к концу 60-х годов выявилась несостоятельность этих планов.
Дело было не в несопоставимости масштабов Западной Европы и 'крестьянских континентов', а в отношении к помощи последних. Сплошь и рядом она увековечивала слаборазвитость, поощряя паразитизм отдельных слоев населения и укрепляя реакционные режимы. Не случайно здоровая часть элиты третьего мира провозгласила тогда лозунг 'торговля, а не помощь'. Иными словами, трезвые и честные деятели этих государств ждали от Запада улучшения условий для национального развития, прежде всего облегчения экспорта продукции развивающихся отраслей экономики, коротко - вклада в развитие своих стран, а не благотворительности по отношению к бедным.
14
Осмысливая провалы американской политики 'помощи развитию', Хантингтон пересматривает и некоторые положения институционализма в той форме, какая была придана ему господствовавшими в американских социальных науках экономоцентризмом и техно-экономическим детерминизмом. Можно вспомнить о знаменитой в 1960-х годах концепции 'стадий роста' Уолта Ростоу, изложение которой автор назвал 'некоммунистическим манифестом' (в пику классикам марксизма, опубликовавшим веком раньше 'коммунистический манифест', точнее, книгу 'Манифест Коммунистической партии')10. Ростоу в своей программной работе последовательно свел парадигму модернизации к изменениям в экономике, положив поступательный рост производства в основу всех сдвигов на пути от 'традиционного общества' к 'современному'. Не упоминая Ростоу, в то время помощника президента по вопросам национальной безопасности, Хантингтон отвергает точку зрения, что между экономической помощью и экономическим развитием, экономическим развитием и политической стабильностью существует прямая причинная связь. Подобную систему взглядов он объявляет 'догмой', подчеркивая ее типичность для 'американского мышления'11.
В построении альтернативной позиции Хантингтону пришлось вести свой теоретический поиск за пределами институционализма. В известной мере 'Политический порядок в меняющихся обществах' - свидетельство того, что задолго до книги, сделавшей его всемирно знаменитым, автор задумывался о возможностях рассмотрения проблем развития в рамках цивилизационного подхода. В общем направлении от институционализма структур-функционалистского толка (основоположником которого был Толкотт Парсонс) к цивилизационным теориям Хантингтон не продвинулся так далеко, как работавший одновременно с ним другой классик 'модернизации' Шмуэль Эйзенштадт12; но тем важнее отметить начало этого движения.
Оно выражено уже в самом понимании институтов не как учреждений, а как основополагающих норм социальной жизни, устойчивость которых обусловлена признанием их легитимности в сфере общественного сознания. Характерна и трактовка Хантингтоном парадигмы 'модернизации', где на первый план выступают сдвиги в сознании представителей модернизующихся обществ. Модернизация, пишет автор 'Политического порядка в меняющихся обществах', невозможна, пока люди не начинают ощущать возможность перемен. 'Прежде всего модернизация подразумевает веру в человеческую способность посредством осмысленной деятельности изменить свое природное и социальное окружение'. Сознание перемен начинает формироваться, когда люди убеждаются в возможности
15
понять общество и природу, и восприятие этой возможности превращается в убежденность, что общественная жизнь и природная среда могут контролироваться человеком в соответствии с теми целями, которые он ставит перед собой. Это предполагает 'прометеевское освобождение', преодоление фатализма в сознании, освобождение его от веры в подчиненность истории воле богов или рока13.
Так в институциональный подход Хантингтона-политолога входит миф о Прометее в его цивилизационном значении особого, 'прометеевского' типа личности, которая только и может стать субъектом 'модернизированости' ('modernity'). При этом автор 'Политического порядка в меняющихся обществах' расходится с фундаменталистскими определениями этого мифа как свидетельства исключительности европейской цивилизации. В его трактовке тот культурно-исторический феномен, процесс утверждения которого в неевропейском мире стал предметом теорий модернизации и очагом формирования которого в XVII-XVIII вв. была Западная Европа, имеет универсальное значение.
Поскольку именно эту позицию, представление об универсальности 'модернизированости', т. е. родившейся в Европе цивилизации Нового ('Modern') времени, Хантингтон пересмотрел в концепции 'столкновения цивилизаций', важно отметить, от чего отправлялся теоретик политической модернизации, обращаясь к цивилизационному подходу. Именно универсалистские элементы цивилизационного подхода проглядываются и в разработке автором 'Политического порядка в меняющихся обществах' проблематики революций. Процитировав мнение о том, что данное историческое явление - специфика Запада, он вносит знаменательное уточнение 'революция - характерный признак модернизации'14.
Затем, правда, Хантингтон проводит типологическое различение 'западной' и 'восточной' революций; но это скорее различие между социальной революцией и так называемой революцией 'сверху', или государственным переворотом. Употребление классической антиномии ареальных цивилизаций (т.е. культурно-исторических образований, закрепленных, в отличие от цивилизации Нового времени, за определенным географическим пространством, 'ареалом')15 'Запад-Восток', быть может, не случайно для будущего теоретика 'столкновения цивилизаций', но в 'Политическом порядке' это видится лишь символической данью европоцентристской традиции. И потому 'западными' для автора 'Политического порядка в меняющихся обществах' оказываются, наряду с французской, русская, мексиканская и отчасти китайская революции.
Подобные революции (Хантингтон называет их еще 'великими'), носившие, в отличие, например, от американской, глубокий социальный ха-
16
рактер (который особенно отчетливо проявлял себя гражданской войной), ученый считает скорее исключением, чем правилом для модернизации обществ. Однако этот вывод, расходящийся с постулатами марксизма, отнюдь нельзя назвать уступкой либералистскому антиреволюционаризму. Хотя социальные революции не являются для ученого фатальной неизбежностью, они становятся, по его мнению, необходимостью в определенных ситуациях. В таких случаях, констатирует Хантингтон, 'подлинно безнадежными обществами являются не те, которым угрожает революция, а те, которые неспособны ее осуществить'16.
Размышляя о предпосылках социальных революций, автор 'Политического порядка в меняющихся обществах' обращает внимание на позицию крестьянства. Это указание тоже симптоматично и очень выразительно характеризует место Хантингтона в политической науке того времени и либеральной политологии вообще. Для последней (как хорошо известно по тем трудам, что широко переводят, издают и цитируют в современной России) типично акцентирование позиции так называемого среднего класса или элит того либо иного рода. Аналогичным образом формировалось и мышление либеральных историков. Как раз в то время, когда Хантингтон писал 'Политический порядок в меняющихся обществах', в изучении Великой французской революции, роль которой в наступлении эпохи 'модерности' (Нового времени) он справедливо выделяет, произошла знаменательная смена парадигм: верх взяли 'ревизионисты', для которых именно 'революция элит' (а не крестьянские восстания или выступления городских низов) выражала сущность революции17.
Напротив, Хантингтон склонен подчеркивать ограниченность исторических возможностей городского среднего класса, если они не обретут поддержку крестьянских масс. А для участия в революции у крестьян должны быть основательные причины, и никакая пропаганда не заменит крестьянскую заинтересованность. 'Интеллигенция может найти союзника в революционном крестьянстве, но она не способна сделать крестьянство революционным'18, - утверждает Хантингтон, подчеркивая значение глубинных социальных факторов, пренебрегать которыми стало плохой традицией в современной политологии.
Роль социальных факторов ученый отмечает и при проведении глубоких реформ. По его мнению, последние представляют еще более редкое явление в истории, чем революции, а успех радикально-всеобъемлющего реформирования (российскую 'шоковую терапию' начала 90-х гг. ХХ в. можно, видимо, считать красноречивым примером) попросту невозможен. Причина в том, что силы сопротивления отдельным реформам объединяются в совместном выступлении против общего курса реформ и проводящей их
17
власти. В итоге 'политическая мобилизация захватывает не те группы, не в то время, направлена на решение не тех задач'19. Ссылаясь, в частности, на опыт российских реформ в царствование Александра II, Хантингтон доказывает, что подобные радикальные преобразования 'сверху' зачастую оказываются прологом революции вместо того, чтобы ее предупредить.
Автора 'Политического порядка в меняющихся обществах' можно упрекнуть в определенной непоследовательности. Для проведения успешных реформ, считает он, особенно нужна государственная мудрость политического руководства, тогда как в осуществлении революции на первое место выдвигается роль политической организации. 'Революционное движение - продукт революционной организации'20, - цитирует Хантингтон В.И. Ленина. Акцентирование самоценности политических институтов в конечном счете придает власти самодовлеющий характер, и это особенно заметно, когда американский политолог буквально восхищается большевизмом как организацией власти, не очень задумываясь о том, какими способами она утверждалась. Ленинская партия служит для него эталоном политической организации безотносительно и к экономическим последствиям ее деятельности, и к идеологии, которую она выражала. В экономике, пишет Хантингтон, коммунизм безнадежно устарел, марксизм как историческая теория обанкротился, идеология классовой борьбы примитивна и в смысле эффективности далеко уступает национализму. Но ленинизм - замечательная политическая теория, а созданная Лениным партия - образец организационного совершенства. Произошло это потому, что Ленин, как считает автор 'Политического порядка', перевернул учение Маркса 'вверх дном', а в построении своей партии отказался от классового подхода, придав ей черты самодовлеющего корпоративного института.
Вообще в 'Политическом порядке в меняющихся обществах' партия возводится на самую вершину политической теории и практики современного мира. 'В модернизирующемся государстве политическая организация означает партийную организацию'21, - лаконично постулирует автор в последней главе, носящей симптоматичное название 'Партии и политическая стабильность'. Такой вывод подкрепляется в книге и широко привлекаемым опытом модернизированных государств. При этом разница между однопартийной и многопартийной формами, двухпартийной структурой и системой доминирующей партии оказывается для Хантингтона чисто количественной. Важно, чтобы они справлялись со своей задачей институционализации политического порядка, обеспечивая тем самым стабильность в обществе.
Склонность Хантингтона к предельно четкому формулированию своих выводов оборачивается порой тем, что они оказываются сродни ма-
18
тематическим уравнениям. Эта склонность именно и проявилась с впечатляющей наглядностью в концепции 'столкновения цивилизаций', придав ей ту прямолинейность, которая обеспечивает соответствующим теоретическим работам широкую (и одновременно шокирующую) популярность. Читатель 'Политического порядка в меняющихся обществах', конечно, должен отдавать себе отчет в том, что за 'математизацией' политических выводов кроется предпочтение более простых теоретических моделей сложным конструкциям, призванным учитывать многогранность политической действительности.
И все-таки это не умаляет достоинств книги и ее автора. За его политическими 'уравнениями' угадываются серьезные и напряженные размышления, которые опираются на основательное изучение исторической и политической литературы, осмысление большого объема текущей информации. Решающее достоинство 'Политического порядка в меняющихся обществах' - трезвость мышления автора, не склонного поддаваться гипнозу тех или иных идеологических доктрин и научно-теоретических постулатов. Хантингтон ищет свой путь, и в оригинальности подхода заключен в конечном счете секрет поучительности его выводов.
А.В. Гордон, доктор исторических наук
Предисловие
'Политический порядок', о котором идет речь в названии книги, это желаемое, а не реальное состояние. Поэтому-то дальнейшее изложение наполнено описаниями насилия, нестабильности и беспорядка. В этом отношении данная книга напоминает те труды, которые вроде бы посвящены 'экономическому развитию', в то время как их подлинным предметом оказываются экономическая отсталость и стагнация. Предполагается, что экономисты, пишущие об экономическом развитии, отдают именно ему предпочтение; соответственно, и эта книга выросла из моей аналогичной тяги к политической стабильности. Задача, которую я перед собой поставил, состоит в том, чтобы исследовать условия, при которых общества, переживающие быстрые и радикальные социальные и экономические изменения, могут в какой-то мере достичь этого состояния. Показатели экономического развития, такие, как валовой национальный продукт на душу населения, достаточно хорошо известны и привычны. Проявления политического порядка или его отсутствия - насилие, перевороты, мятежи и другие формы нестабильности - также вполне ясны и даже измеримы. Подобно тому как экономисты имеют возможность анализировать и обсуждать - в качестве экономистов - условия и политические действия, способствующие экономическому развитию, у политологов должна существовать возможность анализировать и обсуждать - принятым в науке образом - пути и средства достижения политического порядка, сколь бы они ни расходились во взглядах относительно законности и оправданности этой цели. Подобно тому как экономическое развитие зависит, до некоторой степени, от соотношения между инвестициями и потреблением, политический порядок зависит отчасти от соотношения между развитием политических институтов и мобилизацией новых общественных сил в политику. По крайней мере, таковы рамки, которыми определяется мой подход к проблеме.
Я проводил свое исследование и писал эту книгу в Центре международных отношений Гарвардского университета. Работа была поддержана частично Центром за счет его собственных ресурсов, частично Фондом Форда путем предоставления гранта университету на исследования в области международных отношений, а частично грантом от Корпорации Карнеги, предоставленным Центру на осуществление исследовательской программы в области политической институциализации и социальных изменений. Толчком для разработки принятой в этой книге системы аргументации в целом стало полученное от профессора Роберта Даля и Совета по международным отношениям Йельского университета приглашение выступить на Чтениях памяти Генри Л. Стимсона в 1966 году. Части глав 1, 2 и 3
20
публиковались в журналах 'Уорлд политикc' и 'Дедалус' и включены в состав данной книги с разрешения издателей этих двух журналов. Кристофер Митчелл, Джоан Нелсон, Эрик Нордлингер и Стивен Р. Ривкин прочли рукопись, полностью или частично, и сделали по ее поводу ценные замечания. В последние четыре года моим размышлениям о проблемах политического порядка и социальных изменений очень помогли проницательные и мудрые суждения преподавателей Гарварда и Массачусетского технологического института, моих коллег по семинару, посвященному проблемам политического развития. В числе тех, чей вклад имел непосредственное отношение к созданию этой книги, можно назвать Ричарда Олперта, Маргарет Бейтс, Ричарда Беттса, Роберта Брюса, Аллана Э. Гудмена, Роберта Харта, Кристофера Митчелла и Уильяма Шнейдера. Наконец, на протяжении всего времени работы над книгой в качестве неоценимого помощника в исследовательской работе, редактора, машинистки, корректора и, что самое важное, начальника штаба, связывающего воедино работу всех тех, кто также исполнял эти роли, выступала Ширли Йоханнесен Левин. Я глубоко признателен всем этим организациям и лицам за их поддержку, советы и помощь. При этом за все имеющиеся ошибки и недостатки ответственность несу я один.
Сэмюэл П. Хантингтон
Кембридж, Массачусетс
апрель 1968 г.
1. Политический порядок и политический упадок
Политический разрыв
Самым важным из того, что отличает одну страну от другой в политическом отношении, является не форма правления, а степень управляемости. Демократические страны и диктатуры отличаются друг от друга меньше, чем отличаются те страны, политическая жизнь которых характеризуется согласием, прочностью общественных связей, легитимностью, организованностью, эффективностью, стабильностью, от тех, где этого всего недостает. И коммунистические тоталитарные государства, и либеральные страны Запада принадлежат к политическим системам высокой эффективности. Соединенные Штаты Америки, Великобритания и Советский Союз имеют различные формы правления, но во всех трех странах правительство управляет. Каждая из них представляет собой политическое сообщество с высочайшей степенью согласия народа относительно легитимности системы правления. В каждой из этих стран граждане и их лидеры имеют единые представления о характере общественного интереса и о тех традициях и принципах, на которых базируется жизнь данного политического сообщества. Во всех трех странах существуют сильные, гибкие, прочные социальные институты: эффективные бюрократии, хорошо организованные политические партии, высокая степень народного участия в общественных делах, работоспособные системы гражданского контроля над военными, широкое участие государства в экономике и достаточно действенные процедуры, обеспечивающие преемственность власти и регулирование политических конфликтов. Правительства этих стран располагают лояльностью своих граждан и в силу этого имеют возможность облагать ресурсы налогами, мобилизовывать рабочую силу, обновлять и осуществлять свою политику. Если Политбюро, Кабинет министров или Президент принимают решение, то велика вероятность, что посредством государственной машины оно будет проведено в жизнь.
Во всех этих отношениях политические системы США, Великобритании и Советского Союза существенно отличаются от систем управления многих модернизирующихся стран Азии, Африки и Латинской Америки. В этих странах многого недостает: продовольствия, грамотности, образования, богатства, доходов, здоровья, но многое из этого уже осознано, и прилагаются усилия по выправлению положения. Но помимо названных трудностей и в их основании лежит порок более существенный: недостаточная прочность общественных связей и недостаточно эффективная, ав-
22
торитетная, легитимная государственная власть. 'Я знаю, - писал Уолтер Липпман, - что нет ничего, в чем бы люди нуждались больше, чем в управлении, чтобы по возможности это было самоуправление, чтобы, если повезет, это управление было эффективным, но во всяком случае чтобы оно, управление, существовало'*1. Эти слова продиктованы отчаянием, которое Липпман испытывал в тот момент в отношении США. Но в гораздо большей мере они приложимы к модернизирующимся странам Азии, Африки и Латинской Америки, где общество политически расколото и где у политических институтов мало власти, еще меньше авторитета и совсем нет гибкости - где, во многих случаях, правительство просто-напросто не управляет.
В середине 50-х Гуннар Мюрдаль привлек внимание всего мира к тому очевидному факту, что богатые страны мира богатеют, абсолютно и относительно, быстрее, чем бедные страны. 'В целом, - утверждал он, - в последние десятилетия экономическое неравенство между развитыми и слаборазвитыми странами увеличивалось'. В 1966 г. президент Всемирного банка указывал на то, что при существующих темпах роста разница в национальном доходе на душу населения в США и в сорока слаборазвитых странах к 2000 г. увеличится на 50%2. Ясно, что одним из важнейших вопросов мировой экономики - может быть, самым важным - является по видимости неустранимая тенденция увеличения этого экономического разрыва. Сходная и не менее насущная проблема существует и в политической сфере. В политике, как и в экономике, разрыв между развитыми и слаборазвитыми политическими системами, между гражданскими и иными формами государственного устройства увеличился. Этот политический разрыв аналогичен экономическому и связан с последним, но ему не тождествен. Страны со слаборазвитой экономикой могут иметь высокоразвитые политические системы, а в странах, достигших высокого уровня экономического развития, политическая жизнь может при этом быть дезорганизованной и хаотической. И все-таки в ХХ в. как политическая неразвитость, так и слаборазвитая экономика характерны в первую очередь для модернизирующихся стран Азии, Африки и Латинской Америки.
За немногими исключениями, политическая эволюция этих стран после Второй мировой войны характеризовалась обострением этнических и классовых конфликтов, повторяющимися вспышками массовых беспорядков и насилия, частыми военными переворотами, нахождением у власти деспотических и неуравновешенных лидеров, часто проводивших разрушительную экономическую и социальную политику, широкомасштабной
* Цифрами обозначены примечания автора (см. с. 450-480).
23
коррупцией среди государственных чиновников, нарушением прав и свобод граждан, неэффективностью бюрократии, всеобъемлющим взаимным отчуждением городских политических групп, падением авторитета законодательных и судебных органов и фрагментацией, а подчас и полной дезинтеграцией политических партий, имевших широкую общественную опору. За два десятилетия, прошедшие с окончания Второй мировой войны, успешные перевороты произошли в 17 из 20 латиноамериканских стран (конституционный строй сохранялся только в Мексике, Чили и Уругвае), в полудюжине стран Северной Африки и Ближнего Востока (Алжир, Египет, Сирия, Судан, Ирак, Турция), примерно в таком же числе стран Западной и Центральной Африки (Гана, Нигерия, Дагомея, Верхняя Вольта, Центрально-Африканская Республика, Конго) и в ряде стран Азии (Пакистан, Таиланд, Лаос, Южный Вьетнам, Бирма, Индонезия, Южная Корея). Революционное насилие, восстания и гражданские войны раскололи Кубу, Боливию, Перу, Венесуэлу, Колумбию, Гватемалу и Доминиканскую Республику в Латинской Америке, Алжир и Йемен на Ближнем Востоке, Индонезию, Таиланд, Вьетнам, Китай, Филиппины, Малайю и Лаос в Азии. Насилие или напряженность на расовой, племенной и религиозной почве потрясали Гайану, Бурунди, Судан, Руанду, Кипр, Индию, Цейлон, Бирму, Лаос и Южный Вьетнам. В Латинской Америке архаичные, олигархические диктатуры в таких странах, как Гаити, Парагвай и Никарагуа, поддерживали существование нестабильных полицейских режимов. В восточном полушарии традиционные режимы в Иране, Ливии, Саудовской Аравии, Эфиопии и Таиланде пытались себя реформировать, едва удерживаясь на краю революционного обрыва.
В течение 1950-х и.1960-х в большинстве стран мира резко возросло число случаев политического насилия и нарушения порядка. 1958 год, согласно одному из исследований, принес около двадцати восьми затяжных партизанских войн, четыре военных путча и две войны обычного типа. Семь лет спустя, в 1965 г., насчитывалось 42 длительных повстанческих движения, произошло десять военных мятежей и пять конфликтов обычного типа. В период 1955-1962 гг. насилие и другие дестабилизирующие события наблюдались в пять раз чаще, чем в 1948-1954 гг. 64 страны из 84 в более поздний из этих периодов оказались в менее стабильном состоянии3. Повсюду в Азии, Африке и Латинской Америке происходило ослабление политического порядка, подрыв авторитета, эффективности и легитимности власти. Падал уровень гражданственности и патриотизма, не было политических институтов, способных придать общественному интересу значимость и направленность. Характерной чертой ситуации было не политическое развитие, а политический упадок.
24
Таблица 1.1. Военные конфликты, 1958-1965
|
|
1958 |
1959 |
1960 |
1961 |
1962 |
1963 |
1964 |
1965 |
|
Длительные партизанские войны |
28 |
31 |
30 |
31 |
34 |
41 |
43 |
42 |
|
Краткие мятежи, путчи, восстания |
4 |
4 |
11 |
6 |
9 |
15 |
9 |
10 |
|
Войны обычного типа |
2 |
1 |
1 |
6 |
4 |
3 |
4 |
5 |
|
Всего |
34 |
36 |
42 |
43 |
47 |
59 |
56 |
57 |
Источник: Министерство обороны США.
Чем были вызваны эти насилие и нестабильность? Моя идея состоит в том, что они были в значительной мере продуктом быстрого социального изменения и быстрой мобилизации новых групп в политическую жизнь в сочетании с медленным развитием политических институтов. 'Среди законов, регулирующих жизнь человеческих обществ, - писал Токвиль, - есть один, который представляется более неукоснительным и четким, чем другие. Если люди хотят оставаться цивилизованными или становиться таковыми, искусство совместной жизни должно возрастать и совершенствоваться пропорционально росту политического равенства'4. Политическая нестабильность в Азии, Африке и Латинской Америке есть именно следствие того, что это условие не соблюдается: политическое равенство ширится много быстрее, чем 'искусство совместной жизни'. Социальные и экономические изменения - урбанизация, распространение грамотности и образования, индустриализация, распространение средств массовой коммуникации - расширяют горизонты политического сознания, умножают политические требования, расширяют число участников политической жизни. Эти изменения подрывают традиционные источники политического авторитета и традиционные политические институты; они чудовищно усложняют проблемы создания новых оснований политического единства и новых политических институтов, соединяющих в себе легитимность и эффективность. Темпы социальной мобилизации и роста политической активности населения высоки; темпы политической организации и институциализации низки. Результатом оказываются политическая не-
25
стабильность и беспорядок. Важнейшая проблема политики - это отставание в развитии политических институтов сравнительно с социальными и экономическими изменениями.
За два десятилетия, прошедшие после окончания Второй мировой войны, американская внешняя политика не сумела справиться с этой проблемой. Экономический разрыв, в отличие от политического разрыва, был объектом постоянного внимания, анализа и действия. Программы помощи и программы займов, Всемирный банк и региональные банки, ООН и ОЭСР, консорциумы и картели, экономисты и политики - все вносили свой вклад в решение проблемы экономического развития. Между тем проявил ли кто-нибудь внимание к проблеме разрыва политического? Американские политики признавали, что США крайне заинтересованы в создании жизнеспособных политических режимов в модернизирующихся странах. Но лишь немногие действия американского правительства в отношении этих стран сколько-нибудь способствовали укреплению там политической стабильности и преодолению политического разрыва. Как можно объяснить это поразительное упущение?
Представляется, что его причины коренятся в двух различных аспектах американского исторического опыта. Благополучная история США - вот что делает их слабо восприимчивыми к проблемам модернизирующихся стран. В своем развитии США оказались счастливыми обладателями более чем справедливой доли экономического богатства, социального благополучия и политической стабильности. Это благоприятное сочетание обстоятельств породило в американцах веру в единство блага, в то, что все хорошее взаимосвязано и что достижение одной социальной цели способствует достижению других. Что касается американской политики в отношении модернизирующихся стран, то этот опыт отразился в том убеждении, что политическая стабильность есть естественное и неизбежное следствие, прежде всего, экономического развития, а затем социальных реформ. На протяжении 1950-х гг. важнейшей предпосылкой американской политики было то, что экономическое развитие - ликвидация нищеты, болезней, неграмотности - есть необходимое условие политического развития и политической стабильности. В мышлении американцев выстраивалась следующая причинная цепь: экономическая помощь способствует экономическому развитию, экономическое развитие способствует политической стабильности. Эта догма отразилась в законодательстве и, что, может быть, еще важнее, она укоренилась в умах чиновников Агентства международного развития и других ведомств, ответственных за программы помощи зарубежным странам.
Если в 1965 г. политический упадок и политическая нестабильность приняли в Азии, Африке и Латинской Америке большие масштабы, нежели
26
пятнадцатью годами ранее, то это отчасти связано с тем, что в американской политике возобладало такое ложное убеждение. Дело в том, что в действительности экономическое развитие и политическая стабильность - это две независимые друг от друга цели и продвижение в направлении одной из них не имеет необходимой связи с продвижением к другой. В некоторых случаях программы экономического развития могут способствовать политической стабилизации; в других случаях они могут существенно подрывать политическую стабильность. Равно как и некоторые формы политической стабильности могут содействовать экономическому росту; другие же могут ему препятствовать. Индия в 1950-е гг. была одной из беднейших стран мира и имела очень скромные темпы экономического роста. И при этом усилиями партии Индийский национальный конгресс она достигла высокой степени политической стабильности. В Аргентине и Венесуэле доход на душу населения был раз в десять выше, чем в Индии, между тем для обеих стран стабильность оставалась недосягаемой целью.
С возникновением в 1961 г. Союза ради прогресса у американской политики в отношении модернизирующихся стран появилась еще одна осознанная и очевидная цель, помимо экономического развития, - социальная реформа, т.е. более справедливое распределение материальных и духовных ресурсов. Появление этой новой цели было отчасти реакцией на кубинскую революцию и отражало убеждение разработчиков политики в том, что земельная и налоговая реформы, программы жилищного строительства и повышения уровня жизни должны содействовать смягчению социального напряжения и ослаблять влияние революционной Кубы. И на этот раз политическая стабильность должна была стать побочным продуктом достижения другой социальной цели. На самом деле, разумеется, соотношение между социальной реформой и политической стабильностью сходно с соотношением между экономическим развитием и политической стабильностью. В некоторых обстоятельствах реформы могут приводить к снижению напряженности и способствовать мирному, а не насильственному изменению. В других обстоятельствах, однако, реформы могут обострять напряжение, порождать насилие и оказываются не альтернативой революции, ее а катализатором.
Еще одной причиной безразличия американцев к проблемам политического развития является отсутствие в американском историческом опыте необходимости утверждать политический порядок. Американцы, писал Токвиль, рождены равными и потому никогда не были озабочены проблемой равенства; они наслаждались плодами демократической революции, не выстрадав ее. Америка получила систему правления, политические институты и политическую практику, вывезенные из Англии XVII в. Поэтому
27
американцы никогда не были обеспокоены проблемой выработки системы публичной власти. Этот пробел в историческом опыте сделал их крайне невосприимчивыми к проблемам создания эффективной власти в модернизирующихся странах. Когда американец думает о проблемах государственного строительства, его внимание направлено не на создание органов управления и укрепление власти, а на ограничение и разделение власти. Получив заказ на разработку системы управления, он предлагает конституцию, билль о правах, систему разделения властей, сдержек и противовесов, федерализм, регулярные выборы, борьбу партий - замечательные инструменты ограничения власти государства. В своей приверженности локковской политической философии американец настолько антигосударственник, что государство для него есть средство ограничения власти. В ситуации, когда нужно разработать политическую систему, которая бы максимально утверждала власть и порядок, он беспомощен. У него на все случаи жизни один рецепт: государственная система должна основываться на свободных и справедливых выборах.
Во многих модернизирующихся странах эта формула не работает. Чтобы выборы имели смысл, необходим определенный уровень политической организации. Проблема состоит не в том, чтобы проводить выборы, а в том, чтобы создавать организацию. Во многих, если не во всех, модернизирующихся странах выборы лишь укрепляют влияние разрушительных и часто реакционных общественных сил, подрывают систему политического управления. 'При создании системы управления одних людей другими людьми, - предупреждал Мэдисон в ? 51 'Федералиста', - немалая трудность связана с тем, что нужно сначала обеспечить власть управляющих над управляемыми, а во вторую очередь обязать их подчинить этой власти самих себя'. Во многих модернизирующихся странах правительства до сих пор не способны к осуществлению первой из этих функций, не говоря уже о второй. Главной проблемой является не обеспечение свободы, а утверждение законного политического строя. Порядок может, разумеется, существовать и без свободы, но свобода невозможна без порядка. Прежде чем ставить вопрос об ограничении власти, должна существовать сама власть, а именно власти не хватает в тех модернизирующихся странах, где она является заложницей оппозиционной интеллигенции, мятежных полковников и бунтующих студентов.
Вот этот-то дефицит власти нередко способны ликвидировать коммунистические и прочие радикальные движения. История достаточно определенно свидетельствует о том, что коммунистические режимы не эффективнее свободных стран в борьбе с голодом, развитии здравоохранения, обеспечении роста национального производства, создании новых
28
отраслей и повышении благосостояния. Зато они обеспечивают эффективное государственное управление. Их идеология служит основой легитимности, а их партийная организация обеспечивает институциональные механизмы для мобилизации поддержки и осуществления политических стратегий. Во многих модернизирующихся странах свергнуть правительство несложно: достаточно бывает одного батальона, двух танков и полудюжины полковников. Но ни в одной модернизирующейся стране с помощью военного переворота не было свергнуто коммунистическое правительство. Реальный коммунистический вызов для модернизирующихся стран состоит не в том, что коммунистам так хорошо удается свержение правительств (это легко), а в том, что им так хорошо удается организация государственного управления (что много труднее). Они не обеспечивают свободы, но они обеспечивают порядок; они создают правительства, способные управлять. В то время как американцы прилагают большие усилия, чтобы уменьшить экономическое отставание, коммунисты предлагают модернизирующимся странам испытанный метод преодоления политического отставания. В ситуациях, когда модернизирующиеся страны страдают от социальных конфликтов и насилия, коммунисты дают им некоторую надежду на достижение политического порядка.
Политические институты: сообщество и политический порядок
Общественные силы и политические институты
Уровень политической общности, достигаемый обществом, отражает связь между его политическими институтами и составляющими его общественными силами. Общественная сила - это этническая, религиозная, территориальная или экономическая группа. Модернизация в значительной мере связана с умножением и диверсификацией наличных в обществе социальных сил. Помимо группировок, основанных на родстве, расовой и религиозной общности, возникают группировки по профессиональному, классовому и образовательному признаку. В свою очередь, политическая организация или процедура есть средство для установления порядка, разрешения споров, выдвижения авторитетных лидеров и тем самым для установления общности между теми или иными общественными силами. Простое политическое сообщество может иметь основанием этническую, религиозную принадлежность или род занятий и не нуждаться в высокоразвитых политических институтах. Оно характеризуется единством
29
в смысле дюркгеймовой механической солидарности. Чем, однако, сложнее и неоднороднее общество, тем в большей мере достижение и поддержание политической общности оказывается зависимым от функционирования политических институтов.
На практике различие между политическим институтом и общественной силой не вполне отчетливо. Многие группы совмещают в себе черты того и другого. Между тем теоретическое различие между ними вполне ясно. Можно утверждать, что все люди, участвующие в политической жизни, являются членами различных общественных группировок. Уровень политического развития общества в значительной мере зависит от того, в какой степени политические активисты принадлежат к различным политическим институтам и идентифицируются с ними. Очевидно, что разные общественные силы существенно различаются по своему могуществу и влиянию. В обществе, где все принадлежат к одной общественной силе, конфликты ограничены и разрешаются в рамках структуры этой общественной силы. Здесь нет нужды в определенных политических институтах. В обществе с небольшим числом общественных сил какая-нибудь одна группа - военные, священнослужители, какой-то один род, расовая или этническая группа - может господствовать над другими и эффективно понуждать их к подчинению своей власти. Общество может существовать при невысокой степени общности или ее отсутствии. Но в обществе, обладающем достаточно высокой неоднородностью и сложной структурой, ни одна общественная сила не может править в одиночку и тем более не может установить согласие, если не созданы политические институты, которые бы существовали до некоторой степени независимо от тех общественных сил, которые их создали. 'Сильнейший, - согласно часто цитируемому высказыванию Руссо, - никогда не силен настолько, чтобы всегда оставаться господином, если только он не превратит свою силу в право, а повиновение в долг'. В обществе любой сложности сравнительное могущество групп изменяется, но, чтобы это общество было единым, могущество каждой из групп осуществляется через посредство политических институтов, которые умеряют это могущество и изменяют его направленность таким образом, чтобы сделать доминирование одной группы совместимым с согласием многих.
При полном отсутствии социальных конфликтов политические институты не нужны; при полном отсутствии общественной гармонии они невозможны. Две группы, видящие друг в друге непримиримых врагов, не могут сформировать фундамент для сообщества до тех пор, пока это взаимовосприятие не изменится. У групп, составляющих общество, должны быть совместимые интересы. Кроме того, сложное общество нуждается в некотором определении - в терминах общего принципа или этических обязанное-
30
тей - той связи, которая удерживает группы вместе и отличает это сообщество от других. В простом обществе общность основывается на непосредственной связи одного лица с другим: мужа с женой, брата с братом, соседа с соседом. И обязанности, и общность носят непосредственный характер; ничто не привносится извне. В более сложном обществе, однако, общность связана с отношением отдельных людей или групп к чему-то внешнему для них. Обязанность относится к некоторому принципу, традиции, мифу, цели или кодексу поведения, общим для этих лиц или групп. Сведенные воедино, эти элементы образуют то, что Цицерон определял как 'сообщество' или 'совместное существование значительного числа людей, связанных общим соглашением о законе и правах и желанием пользоваться преимуществами совместного существования'. Consensus juris и utilitatis communio* суть две стороны политической общности. Есть, однако, и третья сторона. Намерения, установки должны отражаться в поведении, а сообщество предполагает не просто 'совместное существование', но упорядоченное, стабильное и устойчивое совместное существование. Короче говоря, совместное существование должно быть институциализовано. И создание политических институтов, связанное с моральным согласием и общими интересами и их отражающее, составляет, следовательно, третий элемент, необходимый для установления общности в сложном обществе. Такие институты, в свою очередь, придают новый смысл общей цели и по-новому увязывают частные интересы индивидов и групп.
Таким образом, уровень общности в сложном обществе зависит, в первом приближении, от прочности и силы его политических институтов. Институты являются поведенческим выражением морального согласия и общих интересов. Отдельная семья, клан, племя или сельская община могут достигать общности ценой сравнительно небольших сознательных усилий. Они представляют собой в некотором роде естественные сообщества. По мере того как общества становятся более многочисленными, более сложными в структурном отношении и осуществляющими все более разнообразную деятельность, достижение и поддержание высокого уровня общности все больше зависит от политических институтов. Люди, однако, не склонны отказываться от образа общественной гармонии, достигаемой и поддерживаемой без политического действия. Это было мечтой Руссо. Это же остается мечтой государственных и военных деятелей, воображающих, что они могут добиться общности в своих социумах без приложения усилий в сфере политики. Это же является эсхатологической целью
* Consensus juris - единство законов, utilitatis communio - общественная польза (лат.).
31
марксистов, которые надеются создать в конце истории совершенное сообщество, в котором политика станет ненужной. На самом деле эта атавистическая идея могла бы осуществиться лишь в том случае, если бы история обратилась вспять, цивилизация была бы уничтожена, а из уровней организации человечества сохранились бы только семья и сельская община. В простых обществах общность может существовать без политики или, во всяком случае, без высокодифференцированных политических институтов. В сложном обществе общность возникает в результате политического действия и поддерживается политическими институтами.
Исторически политические институты возникли из взаимодействия и разногласий между общественными силами и постепенного развития процедур и организационных механизмов для разрешения этих разногласий. Дробление малочисленного и однородного правящего класса, диверсификация общественных сил и возрастающее взаимодействие между этими силами - таковы предпосылки возникновения политических организаций и процедур и создания в конечном счете политических институтов. 'Осознанная выработка конституций началась в средиземноморском мире, видимо, тогда, когда ослабла клановая организация и борьба между богатыми и бедными стала существенным политическим фактором'5. Афиняне призвали Солона для учреждения конституции тогда, когда их государство оказалось под угрозой распада из-за того, что 'население разделилось на несколько партий по числу различных территорий' и 'неравенство между богатыми и бедными дошло тогда, так сказать, до высшей точки'6. Чем больше усложнялось афинское общество, тем более развитые политические институты требовались для поддержания в нем политической общности. Реформы Солона и Клисфена были ответами на социально-экономические изменения, угрожавшие подрывом прежнего фундамента сообщества. По мере того как росло разнообразие общественных сил, политические институты должны были усложняться и усиливаться. Но как раз именно этого и не произошло в ХХ в. в модернизирующихся странах. Общественные силы были сильны, а политические институты слабы. Законодательные и исполнительные органы, общественные авторитеты и политические партии оставались непрочными и дезорганизованными. Развитие государства отставало от эволюции общества.
Критерии политической институциализации
Политическая общность в сложном обществе зависит, таким образом, от силы существующих в этом обществе политических организаций и того,
32
насколько прочно утвердились в нем соответствующие политические процедуры. Эта сила и эта прочность зависят, в свою очередь, от того, насколько широкую поддержку имеют организации и процедуры, и от уровня их институциализации. Масштабы поддержки означают всего лишь то, в какой мере политическими организациями и процедурами охвачена проявляющаяся в обществе активность7. Если лишь небольшое число представителей высшего класса состоит в политических организациях и подчиняет свое поведение некоторому набору процедур, то их поддержка ограничена. Если же большая часть населения соблюдает политические процедуры, то поддержка широка. Институты - это устойчивые, значимые и воспроизводящиеся формы поведения. Организации и процедуры могут обладать различным уровнем институциализации. И Гарвардский университет, и недавно открытая сельская школа являются организациями, но в Гарвардском университете мы наблюдаем много больше признаков института, нежели в средней школе. Как заседания Конгресса, так и пресс-конференции президента Джонсона - процедуры, но процедура определения старшинства много более институциализована, чем манера президента Джонсона общаться с прессой.
Институциализация - это процесс, посредством которого организации и процедуры приобретают ценность и устойчивость. Уровень институциализации какой-либо политической системы определяется адаптивностью, сложностью, автономией и согласованностью ее организаций и процедур. Равным образом уровень институциализации какой-либо отдельной организации или процедуры измеряется ее адаптивностью, сложностью, автономией и внутренней целостностью. Если есть возможность выделить и измерить эти критерии, можно сравнивать политические системы по уровню их институциализации. Можно также оценивать возрастание и снижение уровня институциализации отдельных организаций и процедур в составе политической системы.
Адаптивность - ригидность.
Адаптивность - ригидность. Чем более адаптивна организация или процедура, тем выше уровень ее институциализации; чем она менее адаптивна и более ригидна, тем ниже уровень ее институциализации. Адаптивность - приобретаемая характеристика организации. Грубо говоря, это функция давления со стороны окружающей среды и возраста организации. Чем больше требований предъявляет окружающая среда и чем организация старше, тем более она адаптивна. Ригидность в большей мере присуща молодым организациям, чем старым. В то же время старые организации и процедуры не обязательно адаптивны, если они существовали в статичном окружении. Кроме того, если за какой-то период времени организация выработала набор реакций для эффективного решения одного
33
типа проблем, а позднее ей пришлось столкнуться с совершенно другим типом проблем, требующим других реакций, то организация вполне может оказаться жертвой своих прошлых успехов и не приспособиться к новым условиям. В целом, однако, первое препятствие - самое трудное. Успешная адаптация к одному вызову со стороны окружающей среды прокладывает путь для успешной адаптации к последующим вызовам. Если, к примеру, вероятность успешного преодоления первой трудности составляет 50%, вероятность успешной адаптации ко второму вызову может составить 75%, к третьему вызову - 87,5%, к четвертому - 93,75% и т. д. Какие-то изменения в окружающей среде неизбежны для всякой организации. Другие изменения среды могут быть продуктом функционирования самой организации - как, например, в тех случаях, когда она успешно решает те задачи, для выполнения которых была изначально создана. Если принять, что среды могут различаться в отношении требований, предъявляемых ими к организациям, то адаптивность организации может в первом приближении измеряться ее возрастом8.
Что же касается возраста, то он измеряется трояко.
Один способ - чисто хронологический: чем дольше существует организация или процедура, тем выше уровень ее институциализации. Чем старше организация, тем вероятнее, что она будет существовать в течение некоторого времени и в будущем. Можно предполагать, что для столетней организации вероятность того, что она проживет еще один год, в сто раз выше, чем вероятность прожить еще один год для организации с годичным стажем. Таким образом, политические институты складываются не за один день. Политическое развитие есть в этом смысле медленный процесс, особенно по сравнению с намного более динамичным процессом экономического развития. В некоторых случаях определенные виды опыта могут оказывать влияние, сравнимое с влиянием времени: острый конфликт или другие серьезные испытания могут приводить к более быстрому преобразованию организаций в институты, чем в условиях нормальной жизни. Но такие интенсивные воздействия редки, и даже при их наличии, требуется время. 'Крупная партия, - замечает Ашока Мехта, объясняя, почему коммунизм потерпел неудачу в Индии, - не создается в одночасье. В Китае становлению крупной партии способствовала революция. И в других странах крупные партии возникали в процессе революций. Но в обычных условиях просто невозможно сформировать большую партию, невозможно мобилизовать миллионы людей в полумиллионе деревень'9.
Еще одна мера адаптивности - поколенческий возраст. Пока во главе организации остается первое поколение ее лидеров, пока процедура исполняется ее инициаторами, адаптивность организации остается под
34
49
каждый лидер, каждый индивид, каждая группа преследуют свои ближайшие, краткосрочные, корыстные цели, не принимая в расчет какие-либо более широкие общественные интересы.
Взаимное недоверие и отсутствие лояльности означают недостаток организации. По внешним признакам поведения политически развитое общество отличается от неразвитого прежде всего числом, величиной и эффективностью существующих в обществе организаций. Если социальные и экономические изменения приводят к подрыву или уничтожению традиционных оснований ассоциации, достижение высокого уровня политического развития зависит от способности людей сформировать новые виды ассоциации. В современных странах, по словам Токвиля, 'наука ассоциации есть мать наук; прогресс всего остального зависит от ее прогресса'. Наиболее очевидное и наиболее впечатляющее различие между деревней Бэнфилда и американским городом сходных размеров состоит в свойственном последнему 'гуле [ассоциационной] активности, нацеленной, по крайней мере отчасти, на повышение благосостояния сообщества'38. В противоположность этому, в итальянской деревне существовала лишь одна ассоциация, и она не занималась никакой деятельностью, вдохновленной общественным интересом. Отсутствие ассоциаций, низкий уровень организационного развития характерны для обществ, политика которых отличается хаотичностью. Большая проблема Латинской Америки, как заметил Дж. Лодж, состоит в том, что 'там сравнительно мало социальной организации в том смысле, в каком мы наблюдаем ее в Соединенных Штатах'. Результатом является 'мотивационно-организационный вакуум', который затрудняет функционирование демократии и замедляет экономическое развитие. Легкость адаптации политических систем традиционных обществ к требованиям современности почти непосредственно зависит от организационных навыков и способностей членов этих обществ. Только те редкие народы, которые в высокой степени владели такого рода навыками, например японцы, смогли сравнительно легко осуществить переход к развитой экономике и современному общественному устройству. Как пишет Л. Пай, 'проблемы развития и модернизации тесно связаны с потребностью создавать более эффективные, более адаптивные, более сложные и более рациональные организации... Конечным критерием развития является способность людей учреждать и поддерживать масштабные, сложные, но гибкие организационные формы'39. Способность создавать такие институты, однако, дефицитна в современном мире. Как раз способность действовать в соответствии с этой моральной потребностью и создавать легитимный общественный строй - это и есть то, что прежде всего предлагают модернизирующимся странам коммунисты.
50
Политическая активность населения: модернизация и политический упадок
Модернизация и политическое сознание
Модернизация - это многоаспектный процесс, связанный с изменениями во всех областях человеческой мысли и деятельности. Это, как писал Дэниэл Лернер, 'процесс, имеющий некоторую качественную специфику, которая создает ощущение современности как единого целого у людей, живущих по ее законам'. Основные аспекты модернизации, 'урбанизация, индустриализация, секуляризация, демократизация, образование, роль средств массовой информации проявляются не случайным образом и не без связи друг с другом'. Исторически они 'развивались в столь тесной связи друг с другом, что встает вопрос о том, можно ли их вообще рассматривать как подлинно независимые факторы, нельзя ли предположить, что столь устойчивый параллелизм в их развитии обусловлен тем, что, в некотором историческом смысле, они с необходимостью развивались параллельно'40.
На психологическом уровне модернизация означает фундаментальный сдвиг в ценностях, установках и ожиданиях (expectations). Традиционный человек рассчитывал на неизменность в природе и обществе и не верил в свою способность изменять их и управлять ими. Напротив, современный человек признает возможность изменений и убежден в их желательности. У него, по выражению Лернера, 'мобильная личность', приспосабливающаяся к изменениям в его окружении. В типичном случае эти изменения требуют распространения лояльности и идентификации с конкретных и ближайших групп (таких, как семья, клан и деревенская община) на более широкие и безличные единства (такие, как класс и нация). Этот процесс сопровождается возрастающей приверженностью универсалистским ценностям в противоположность ценностям партикуляристским и все большей опорой на стандарты, связанные с достижениями индивида, в противоположность стандартам аскриптивным (связанным с его принадлежностью) к той или иной группе.
На интеллектуальном уровне модернизация означает огромное расширение человеческих знаний об окружающем мире и распространение этих знаний в обществе посредством роста грамотности, массовых коммуникаций и образования. В демографическом плане модернизация означает изменения в образе жизни, заметный рост здоровья и продолжительности жизни, возрастание профессиональной, вертикальной и географической мобильности, и в особенности быстрый рост городского населе-
51
57
титутов, охватывающих широкий спектр общественных сил. Наряду с групповым сознанием складываются и групповые предрассудки, 'когда существуют интенсивные контакты между различными группами, как это имеет место при движении в направлении более централизованных политических и общественных организаций'46. А с групповыми предрассудками приходят и групповые конфликты. Этнические и религиозные группы, мирно жившие бок о бок в традиционном обществе, вовлекаются в насильственный конфликт в результате взаимодействия, напряжений, неравенства, порождаемых социальной и экономической модернизацией. Модернизация, таким образом, усиливает конфликты между традиционными группами, между традиционными и современными группами и между современными группами. Новые элиты, выдвинувшиеся благодаря западному или современному образованию, вступают в конфликт с традиционными элитами, авторитет которых основан на признанном или наследуемом статусе. Внутри модернизированных элит возникает антагонизм между политиками и бюрократами, интеллектуалами и военными, рабочими лидерами и предпринимателями. Многие, если не большинство, этих конфликтов рано или поздно приводят к насилию.
Модернизация и насилие
Бедность и модернизация.
Бедность и модернизация. Связь между модернизацией и насилием не проста. Более современные общества обычно более стабильны, и в них наблюдается меньше насилия во внутренних конфликтах, чем в менее современных обществах. В одном из исследований была получена корреляция 0,625 (п = 62) между политической стабильностью и сложным показателем современности, учитывающим восемь социальных и экономических переменных. Как уровень социальной мобилизации, так и уровень экономического развития прямо связаны с политической стабильностью. Связь между грамотностью и стабильностью особенно сильна. Частота революций также варьирует обратно пропорционально образовательному уровню общества, а смертность от внутреннего группового насилия обратно пропорциональна доле детей, посещающих начальную школу. Экономическое благосостояние аналогичным образом связано с политическим порядком: в 74 странах корреляция между валовым национальным продуктом на душу населения и смертностью от внутреннего группового насилия составила -0,43.
58
Таблица 1.2. Душевой уровень ВНП и насильственные конфликты (1958-1965)
|
Экономическая группа |
Число стран |
Число стран с конфликтами |
Доля от общего числа затронутых стран в % |
Число конфликтов в группе |
Уровень конфликтности для всех стран группы |
|
Очень бедные (менее $100) |
38 |
32 |
87 |
72 |
1,9 |
|
Бедные ($100-$249) |
32 |
22 |
69 |
41 |
1,3 |
|
Со средним уровнем дохода ($250-$749) |
37 |
18 |
48 |
40 |
1,1 |
|
Богатые (выше $750) |
27 |
10 |
37 |
11 |
0,4 |
|
Всего |
134 |
82 |
60 |
164 |
1,2 |
Источник: Министерство обороны США и кн.: Escott Reid, The Future of the World Bank (Washington, D.C., International Bank for Reconstruction and Development, 1965), p. 64-70.
В другом исследовании 70 стран за 1955-1960 гг. была получена корреляция -0,56 между валовым национальным продуктом на душу населения и числом революций. В восьмилетний период между 1958 и 1965 гг. в самых бедных странах произошло в четыре раза больше насильственных конфликтов, чем в богатых странах; 87% очень бедных стран пострадали от значительных вспышек насилия сравнительно с всего лишь 37% для богатых стран47.
Ясно, что страны с высоким уровнем как социальной мобилизации, так и экономического развития характеризуются большей стабильностью и миром в политическом отношении. Модернизированность (modernity) означает стабильность. От этого факта легко перейти к 'доказательству от бедности' (poverty thesis) и к выводу, что именно экономическая и социальная отсталость ответственны за нестабильность и что, следовательно, модернизация - это путь к стабильности. 'Нет сомнений в том, - утверждал министр обороны США Макнамара, - что существует
59
61
жизни'. В их числе оказалось несколько все еще отсталых европейских колоний, а также такие страны, как Эфиопия, Эритрея и Саудовская Аравия50. Близок к этому и результат, согласно которому зависимость нестабильности от распределения стран по уровню грамотности описывается колоколообразной кривой. Нестабильными оказались 95% стран в среднем диапазоне 25-60-процентной грамотности в сравнении с 50% стран с грамотностью меньше 10% и 22% стран с более чем 90% грамотности. В другом исследовании средние показатели нестабильности были подсчитаны для 24 современных стран (268), 37 стран переходного типа (472) и 23 традиционных стран (420)51.
Таблица 1.3. Грамотность и стабильность
|
Уровень грамотности |
Число стран |
Число нестабильных стран |
% нестабильности |
|
Ниже 10% |
6 |
3 |
50,0 |
|
10-25% |
12 |
10 |
83,3 |
|
25-60% |
23 |
22 |
95,6 |
|
60-90% |
15 |
12 |
80,0 |
|
Выше 90% |
23 |
5 |
21,7 |
Источник: Ivo К. and Rosalind L. Feierabend and Betty A. Nesvold, 'Correlates of Political Stability' (доклад, представленный на ежегодном заседании Американской ассоциации политической науки, сентябрь 1963 г.), с. 19-21.
Резкое различие между странами переходного типа и современными наглядно демонстрирует справедливость того тезиса, что модернизированность означает стабильность, а модернизация - нестабильность. Слабость различия между традиционными обществами и переходными обществами отражает тот факт, что граница между ними была проведена произвольно, только чтобы образовать группу 'традиционных' стран, равную по величине группе стран современных. Поэтому практически все общества, отнесенные к числу традиционных, в действительности переживали начальные этапы модернизации. Однако данные все же свидетельствуют о том, что, если бы чисто традиционное общество существовало, оно было бы более политически стабильным, чем общество в переходном состоянии.
Таким образом, фактор модернизации (modernization thesis) объясняет, почему утверждение о роли бедности (poverty thesis) могло получить
62
некоторую видимость убедительности в конце ХХ в. Он также объясняет наблюдаемое обратное отношение между модернизированностью и стабильностью для некоторых групп стран. В Латинской Америке, к примеру, богатейшие страны характеризуются средними уровнями модернизации. Неудивительно поэтому, что они должны быть менее стабильными, чем более отсталые латиноамериканские страны. Как мы видели, в 1966 г. только одна из шести беднейших стран Латинской Америки, но пять из 14 более богатых стран переживали внутренние вооруженные конфликты. Коммунистические и другие радикальные движения были сильны на Кубе, в Аргентине, Чили и Венесуэле - в четырех из пяти богатейших из 20 латиноамериканских республик и трех из пяти наиболее грамотных. Частота революций в Латинской Америке напрямую связана с уровнем экономического развития. Для континента в целом корреляция душевого дохода и числа революций составляет 0,50 (п = 18); для недемократических стран этот показатель много выше (г = 0,85; п = 14)52. Таким образом, латиноамериканские данные, предполагающие связь между модернизированностью и нестабильностью, по существу, подкрепляют вывод о связи нестабильности с модернизацией.
Эта связь сохраняется и для вариаций внутри страны. В модернизирующихся странах насилие, нестабильность и экстремизм чаще наблюдаются в более богатых частях страны, чем в беднейших. Анализируя ситуацию в Индии, Хозелитц и Вайнер обнаружили, что 'корреляция между политической стабильностью и экономическим развитием слабая и даже отрицательная'. При британском правлении политическое насилие чаще всего наблюдалось в 'наиболее экономически развитых провинциях'; после достижения независимости вероятность насилия осталась более высокой в индустриализованных и урбанизированных регионах, нежели 'в самых отсталых и слаборазвитых областях Индии'53. Во многих слаборазвитых странах уровень жизни в крупных городах в три-четыре раза выше, чем в сельской местности, но при этом именно города часто являются центрами нестабильности и насилия, тогда как сельские районы остаются мирными и стабильными. Политический экстремизм также обычно сильнее выражен в богатых, нежели в бедных областях. В пятнадцати западных странах процент отдавших голоса коммунистам был наиболее высок в наиболее урбанизированных областях наименее урбанизированных стран54. В Италии центр коммунистического могущества располагался на богатом севере, а не на нищем юге. В Индии коммунисты были сильнее всего в Керале (где выше всего уровень грамотности в сравнении с другими индийскими штатами) и в индустриализованной Калькутте, а не в экономически более отсталых зонах. На Цейлоне 'областями наибольшего марксистского влия-
63
69
Таблица 1.4. Быстрый экономический рост и политическая нестабильность
|
Годовой рост ВНП на душу населения |
Смертность от внутреннего группового насилия в 53 странах, 1950-1962 (на 1 000 000 населения) |
||||
|
|
отсутствовала |
низкая 0,1-9,9 |
умеренная 10-99 |
высокая 100-1335 |
всего |
|
Очень высокий, 6% и выше |
4 |
3 |
0 |
0 |
7 |
|
Высокий, 4-5,9% |
0 |
6 |
1 |
2 |
9 |
|
Умеренный, 2-3,9% |
8 |
5 |
1 |
3 |
17 |
|
Низкий, 1-1,9% |
3 |
4 |
6 |
1 |
14 |
|
Очень низкий, ниже 1% |
0 |
1 |
2 |
3 |
6 |
|
Всего |
15 |
19 |
10 |
9 |
53 |
Источник: Bruce Russette et al., World Handbook of Political and Social Indicators (New Haven, Yale University Press, 1964), таблицы 29 и 45. Периоды, в которые измерялся рост, различаются, но в основном это 7-12 лет около 1950-х гг.
ку люди, которые действительно бедны, слишком бедны, чтобы участвовать в политике, и слишком бедны, чтобы протестовать. Они безразличны, апатичны и мало подвержены воздействию средств информации и других стимулов, которые могли бы возбудить в них такие ожидания, которые подтолкнули бы их к политической активности. 'Люди, испытывающие крайнюю нужду, - пишет Эрик Хоффер, - пребывают в страхе перед окружающим миром и не стремятся к переменам... Существует, таким образом, консерватизм обделенных, столь же глубокий, как и консерватизм привилегированных, и первый является столь же важным фактором сохранения общественного строя, как и последний'70. Сама бедность является барьером на пути нестабильности. Тот, кто думает лишь о том, где ему следующий раз поесть, не слишком склонен беспокоиться о крупных преобразованиях в обществе. Бедные становятся маргиналами и постепеновцами, озабо-
70
ченными только небольшими, но абсолютно насущными улучшениями существующей ситуации. Подобно тому как социальная мобилизация необходима для появления мотивов к дестабилизации, также и некоторая степень экономического развития необходима для появления средств дестабилизации.
На другом конце, где располагаются страны, достигшие сравнительно высокого уровня экономического развития, высокие темпы экономического роста оказываются совместимыми с политической стабильностью. Отрицательные корреляции между экономическим ростом и нестабильностью, приводимые выше, являются в значительной мере результатом соединения в рамках одного анализа высокоразвитых и слаборазвитых стран. Экономически развитые страны более стабильны и имеют более высокие темпы роста, чем страны-аутсайдеры. В отличие от других социальных индикаторов темпы экономического роста имеют тенденцию к прямой, а не обратной зависимости от уровня развития. В странах небогатых темпы экономического роста не очень сильно связаны с политической нестабильностью: для 34 стран с душевым ВНП ниже 500 долларов корреляция между темпом экономического роста и смертностью от внутреннего группового насилия составила -0,07. Таким образом, зависимость между темпом экономического роста и политической нестабильностью варьируется пропорционально степени экономического развития. На низких уровнях существует положительная связь, на средних существенной связи не наблюдается, на высоких уровнях эта связь становится отрицательной.
Гипотеза разрыва. Социальная мобилизация оказывает больший дестабилизационный эффект, чем экономическое развитие. Разрыв между этими двумя формами изменения может служить своего рода измерителем влияния модернизации на политическую стабильность. Урбанизация, грамотность, образование, средства массовой информации - все это подвергает традиционного человека воздействию новых форм жизни, новых возможностей удовлетворения потребностей. Этот опыт разрушает познавательные и установочные барьеры традиционной культуры и рождает новые уровни стремлений и желаний. Однако способность переходного общества удовлетворять эти новые ожидания увеличивается много медленнее, чем сами стремления. Отсюда - разрыв между стремлениями и ожиданиями, между формированием желаний и их удовлетворением, или между функцией стремлений и функцией уровня жизни71. Этот разрыв порождает социальные фрустрации и неудовлетворенность. На практике величина разрыва может служить неплохим показателем политической нестабильности.
71
75
венно вырос в 1950-е гг. Аналогичным образом быстрый экономический рост в Пакистане в конце 1950-х и начале 1960-х гг. привел к 'чудовищной разнице в уровне доходов' и способствовал 'относительной стагнации на нижних этажах общественной пирамиды'80. В африканских странах независимость принесла немногим, взявшим власть в свои руки, широкие возможности для накопления несметных богатств в то самое время, когда уровень жизни основной части населения оставался неизменным или даже падал. Чем раньше в ходе эволюции колониального общества наступала независимость, тем большим оказывалось экономическое - и политическое - неравенство, которое она приносила этому обществу.
Экономическое развитие усиливает экономическое неравенство, а при этом социальная мобилизация подрывает его легитимность. Таким образом, оба эти аспекта модернизации вместе способствуют политической нестабильности.
Модернизация и коррупция
Коррупцией называется такое поведение государственных чиновников, которое отклоняется от принятых норм ради достижения частных целей. Коррупция очевидным образом существует во всех обществах, но не менее очевидно и то, что в одних обществах она более распространена, чем в других, и что она чаще встречается в определенные периоды эволюции общества. По первому впечатлению можно предположить, что ее размеры достаточно отчетливо коррелируют с быстрой социальной и экономической модернизацией. Представляется, что политическая жизнь в Америке
XVIII в. и в Америке ХХ в. была менее коррумпирована, чем в Америке
XIX в. Точно так же и политическая жизнь в Англии XVII в. и конца XIX в. была, по видимости, менее коррумпированной, чем в Англии XVIII в. Можно ли считать простым совпадением то, что эти пики коррупции в английской и американской общественной жизни совпали с воздействием промышленной революции, появлением новых источников богатства и власти и возникновением новых классов, предъявляющих новые требования к государству? В оба эти периода политические институты переживали трудности и до некоторой степени упадок. Коррупция есть, разумеется, одно из следствий отсутствия эффективной политической институциализации. Государственные чиновники не имеют достаточной автономии и сплоченности и потому подчиняют свои институциальные роли внешним требованиям. В некоторых культурах коррупция может получить большее распростране-
76
ние, чем в других, но в большинстве культур она, по-видимому, получает максимальное распространение в периоды наиболее интенсивной модернизации. Различия в уровне коррупции в модернизированных и политически развитых обществах атлантического мира и в обществах Латинской Америки, Африки и Азии в значительной мере отражают существующие между ними различия в политической модернизации и политическом развитии. Когда руководители военных хунт и революционных движений осуждают 'коррупцию' в своих обществах, они, по существу, осуждают отсталость своих обществ.
Почему модернизация рождает коррупцию? Можно выделить три аспекта. Во-первых, модернизация связана с изменением базовых ценностей общества. В частности, она означает постепенное принятие группами внутри общества универсалистских норм, ориентированных на успех, формирование лояльности индивидов по отношению к нации-государству и их идентификации с ним, а также распространение представления о том, что граждане имеют равные права и равные обязанности по отношению к государству. Обычно, разумеется, эти нормы принимаются сначала студентами, офицерами вооруженных сил и другими лицами, испытавшими их влияние за рубежом. В дальнейшем такие группы начинают судить о своем обществе согласно этим новым и чужим нормам. Поведение, бывшее приемлемым и законным согласно традиционным нормам, становится неприемлемым и противозаконным, будучи рассматриваемо современным взглядом. Таким образом, в модернизирующемся обществе коррупция есть отчасти не столько результат отклонения поведения от принятых норм, сколько отклонение норм от установившихся форм поведения. Новые стандарты и критерии того, что хорошо и что плохо, ведут к осуждению по меньшей мере некоторых традиционных форм поведения как противозаконных. 'То, что англичанам кажется противозаконным, а хауса деспотичным, - замечает один исследователь Северной Нигерии, - фулани могут рассматривать как необходимое и традиционное'81. Более того, постановка под вопрос прежних стандартов способствует размыванию легитимности всех стандартов. Конфликт между современными и традиционными нормами открывает для индивидов возможность действовать, не считаясь ни с теми, ни с другими.
Коррупция предполагает, что существует различие между публичной ролью и приватным интересом. Если в культуре данного общества не проводится различие между ролью короля как частного лица и как главы государства, то невозможно обвинить короля в коррупции при использовании общественных денег. Различие между личным кошельком и общественными расходами сформировалось в Западной Европе постепенно
77
93
Таблица 1.5. Политическая модернизация: изменения в относительном влиянии города и сельских районов и уровне стабильности
|
Фаза |
Город |
Село |
Примечания |
|
1. Традиционная стабильность |
стабилен, подчинен |
стабильно доминирует |
Сельская элита является правящей; средний класс отсутствует; крестьянство пассивно |
|
2. Начало модернизации |
нестабилен, подчинен |
стабильно доминирует |
Появляется городской средний класс и начинает борьбу против сельской элиты |
|
3. Городской прорыв |
нестабилен, доминирует |
стабильно подчинено |
Городской средний класс свергает сельскую элиту; крестьянство все еще пассивно |
|
А4. 'Зеленое восстание': сдерживание |
нестабилен, подчинен |
стабильно доминирует |
Мобилизация крестьянства в рамках системы восстанавливает стабильность и сельское доминирование |
|
А5. Фундаменталистская реакция |
стабилен, доминирует |
нестабильно подчинено |
Средний класс взрослеет и становится более консервативным; появляется рабочий класс; сдвиг доминирования в пользу города рождает сельскую фундаменталистскую реакцию |
|
В4. 'Зеленое восстание': революция |
нестабилен, подчинен |
нестабильно доминирует |
Мобилизация крестьянства против системы приводит к ниспровержению прежних структур |
|
В5. Модернизирующая консолидация |
стабилен, доминирует |
нестабильно подчинено |
Революционеры, пришедшие к власти, навязывают крестьянству модернизационные реформы |
|
6. Современная стабильность |
стабилен, доминирует |
стабильно подчинено |
Сельское население принимает современные ценности и городское доминирование |
94
более консервативным. Городской рабочий класс также вовлекается в политику, но он обычно слишком слаб, чтобы соперничать со средним классом, или слишком консервативен, чтобы желать этого. Так, по мере развития урбанизации, город начинает играть большую роль в политике страны и сам становится более консервативным. Политическая система и правительство больше зависят от поддержки города, чем от поддержки сельских районов. Приходит черед селу столкнуться с перспективой доминирования города и реагировать на нее. Эта реакция часто принимает форму сельских протестных движений фундаменталистского характера, которые безуспешно пытаются подорвать могущество города и остановить распространение городской культуры. Поражение или умиротворение этих оппозиционных движений и означает, что процесс модернизации привел страну к современности. И город, и село вновь стабильны, но власть теперь сосредоточена не в селе, а в городе. Общество, некогда объединенное традиционной аграрной культурой, теперь объединяется современной городской культурой.
Большая или меньшая степень революционности того пути, по которому эволюционирует общество, зависит, таким образом, от выбора его лидеров и их городских оппонентов, после того как город утверждает свою роль в политической системе. В этой точке либо лидеры системы мобилизуют крестьянство, вовлекая его в политику в качестве стабилизирующей силы для сдерживания городской оппозиции, либо оппозиция увлекает крестьянство в политику в качестве революционной силы, соучаствующей в насильственном ниспровержении существующего политического и общественного строя. Общество, таким образом, может оказаться охваченным революцией только в том случае, когда выступление против политической системы среднего класса совпадет по времени с оппозиционностью крестьянства. Если средний класс стал консервативным, сельское восстание еще возможно, но революция - нет.
Политическая стабильность: гражданские и преторианские политические системы
Политические системы можно, таким образом, различать по уровню их политической институциализации и уровню вовлеченности населения в политику. В обоих случаях различия суть различия в степени: не существует четкой демаркационной линии между обществом с высоким уровнем институциализации и дезорганизованным обществом; точно так же не существует четкой границы между одним уровнем политической активности насе-
95
ления и другим. Для того, однако, чтобы анализировать изменения по обоим этим параметрам, необходимо задать различные категории систем, понимая при этом, что редкая реальная политическая система укладывается в конкретную теоретически определенную ячейку. С точки зрения институциализации достаточно, вероятно, отличать друг от друга системы, достигшие высокой степени политической институциализации, и системы, характеризующиеся низким уровнем институциализации. С точки зрения политической активности населения представляется желательным выделить три уровня: на низшем уровне участие в политике ограничивается немногочисленной традиционной аристократической или бюрократической элитой; на среднем уровне в политику уже вовлечены средние классы; в обществе же с высоким уровнем политической активности населения в политическую жизнь включены уже и элита, и средний класс, и широкие массы населения.
Было бы удобно ограничиться подобной картиной, но дело не обстоит столь просто. Стабильность любого общества зависит от соотношения между уровнем политической активности населения и уровнем политической институциализации. Уровень политической институциализации в обществе с низким уровнем политической активности может быть много ниже, чем в обществе с более высоким уровнем политической активности населения, и все же общество с низким уровнем того и другого может оказаться более стабильным, чем общество с более высоким уровнем институциализации и еще более высоким уровнем политической активности населения. Политическая стабильность, как мы уже указывали, зависит от отношения институциализации к политической активности. С возрастанием политической активности должны возрастать также сложность, автономия, адаптивность и согласованность политических институтов общества - если мы хотим, чтобы политическая стабильность сохранялась.
Современные политические системы в какой-то мере можно отличать от традиционных по уровню политической активности населения. Развитые политические системы в какой-то мере можно отличать от слаборазвитых по уровню их политической институциализации. К этим критериям различения можно теперь добавить третий: различие между системами, где уровень политической активности населения высок по отношению к уровню политической институциализации, и такими, где уровень институциализации высок относительно политической активности населения. Политические системы с низким уровнем институциализации и высоким уровнем активности - это системы, где социальные силы действуют непосредственно в политической сфере, пользуясь собственными методами. По причинам, о которых пойдет речь ниже, такие политические системы можно назвать
96
преторианскими. Напротив, политические системы с высоким значением отношения институциализации к политической активности населения можно назвать гражданскими. Некоторое общество может, таким образом, иметь более развитые политические институты, чем другое общество, но быть в то же время более преторианским в силу того, что оно характеризуется еще более высоким уровнем политической активности населения.
И гражданские, и преторианские общества могут, таким образом, существовать при разных условиях политической активности населения. Наложение классификации обществ по уровню политической активности, с одной стороны, на их классификацию по отношению институциализации к активности, с другой, дает нам типологию политических систем, показанную в таблице 1.6.
Эта типология историку политических идей может показаться знакомой. Отправляясь от по-новому заданного набора категорий, но имея в виду выявление все тех же условий политической стабильности, наш анализ привел к типологии политических систем, поразительно напоминающей классические концепции. Теоретики прошлого подразделяли политические системы двояким образом: по числу правителей и по характеру правления. Это разделение систем на такие, которые управляются одним, немногими или многими, примерно соответствует нашему и других современных исследователей различению по уровню вовлеченности населения в политику. Различение между гражданскими и преторианскими системами примерно соответствует различию, постулированному Платоном, Аристотелем и другими классическими авторами, между легитимным государством, где действуют законы, где правители действуют во имя общественных интересов, и порочными и беззаконными системами, где правители действуют, преследуя свои, а не общественные интересы. '...Только те государственные устройства, которые имеют в виду общую пользу, являются... правильными; имеющие же в виду только благо правящих - все ошибочны и представляют собой отклонение от правил...'96.
Как понимали греки, 'правильное' политическое устройство может принимать различные формы, подобно тому как в наше время политические системы США, Великобритании и СССР существенно отличаются друг от друга. В противоположность им, к обществам с извращенным устройством относились те, в которых не действовали законы и органы власти, не было сплоченности, дисциплины и согласия, где частные интересы доминировали над общественными, где отсутствовали гражданские обязанности и гражданский долг, где, наконец, политические институты были слабы, а общественные силы влиятельны. По Платону, в выродившихся государствах правят различные виды стяжания - сила, богатство, численность групп и харизма. Они
97
Рис. 1. Политическая институциализация и политическая активность
Таблица 1.6. Типы политических систем
|
Политическая активность |
Отношение институциализации к политической активности |
|
|
|
Высокое: гражданская |
Низкое: преторианская |
|
Низкая: традиционная |
Органическая (Эфиопия) |
Олигархическая (Парагвай) |
|
Средняя: переходная |
Либеральная (Чили) |
Радикальная (Египет) |
|
Высокая: современная |
Активистская (СССР) |
Массовая (Аргентина) |
98
суть манифестации того, что Макиавелли называл порочным государством, где, по словам одного комментатора, процветают 'все виды произвола и насилия, очень неравномерное распределение богатства и власти, нарушения мира и справедливости, беспорядочные амбиции, раздоры, беззаконие, бесчестность и презрение к религии'97. Современными эквивалентами этой классической идеи порочного государства могут служить теория массового государства Корнхаузера, государства, где элиты доступны влиянию масс, а массы подвержены мобилизации со стороны элит, и созданная Раппопортом концепция преторианского государства, в котором 'частные амбиции редко наталкиваются на ограничения со стороны общественного сознания и где максимально велика роль власти (т.е. богатства и силы)'98.
Практически невозможно классифицировать такого рода государства с точки зрения формы правления. Мы можем не сомневаться, что США - это конституционная демократия, а СССР - коммунистическая диктатура. Но какова политическая система Индонезии, Доминиканской Республики, Южного Вьетнама, Бирмы, Нигерии, Эквадора, Аргентины, Сирии, где проводились выборы? Но эти страны, очевидным образом, не являются демократиями в том смысле, в котором таковыми являются Дания или Новая Зеландия. У них были авторитарные правители, но это не эффективные диктатуры, как коммунистические государства. В другие периоды своей истории во главе их стояли харизматические личности или военные хунты. Они не поддаются классификации в терминах какой-либо конкретной формы государственного устройства, поскольку их отличительной характеристикой является хрупкость и зыбкость всех форм авторитета. Харизматический лидер, военная хунта, парламентский режим, популистский диктатор сменяют друг друга непредсказуемым и озадачивающим по видимости образом. Формы участия в политике нельзя назвать ни устойчивыми, ни институциализованными; могут происходить резкие колебания от одной формы к другой. Как давно уже указывали Платон и Аристотель, порочные или преторианские государства часто совершают колебания между деспотизмом и властью толпы. 'Там, где ранее установившаяся политическая власть характеризуется высокой степенью автократии, быстрое и насильственное свержение этой власти демократическим режимом с высокой вероятностью приводит к появлению экстремистских массовых движений, чреватых изменениями новой демократии в антидемократических направлениях', Раппопорт находит у Гиббона краткое описание ритмики преторианского государства, которое 'балансирует между крайностями абсолютной монархии и дикой демократии'. Такая нестабильность есть признак общества, в котором отсутствует политическая общность и в котором политическая активность опережает институциализацию политики'99.
99
108 sl
ственными силами и государством. Выполняя эти функции, партия неизбежно отражает политическую логику, а не логику эффективности. Бюрократия с ее дифференцированной структурой и системой продвижения в зависимости от заслуг с точки зрения этой второй логики более современный институт, чем политическая партия, функционирование которой основано на патронаже, влиянии и компромиссе. На этом основании идеологи модернизации, как и защитники традиции, нередко отвергают и порочат систему партий. Они пытаются модернизировать свое общество политически, не создавая института, который обеспечивал бы политическую стабильность этого общества. Они стремятся стать модернизированными в ущерб политической сфере и терпят неудачу: невозможно преуспеть в модернизации, пренебрегая политикой.
2. Политическая модернизация: Америка и Европа
Три варианта модернизации
Политическая модернизация связана с рационализацией власти, дифференциацией структур и ростом политической активности населения. На Западе политическая модернизация растянулась на многие столетия. Порядок следования и соотношение трех ее составляющих существенно различались в различных регионах Европы и Северной Америки. Вполне очевидно, что рост политической активности произошел раньше и в гораздо больших масштабах в Америке, нежели в Европе. В XVIII в. участие населения колоний в политическом процессе в форме избирательного права получило даже, по английским стандартам, не говоря уже о континентальных, широкое распространение. Революция убрала с американской сцены английскую монархию и вместе с ней единственный возможный источник легитимности, альтернативный народному суверенитету. Революция, как подчеркивает Роберт Палмер, делала историю, утверждая народ в качестве носителя власти1. Распространение избирательного права и других форм народного участия в управлении резко возросло с достижением независимости. Имущественный избирательный ценз, который во многих штатах и так лишал права голоса не слишком многих, был сначала заменен на требования к уплате налогов, а потом и вовсе отменен. Новые штаты, как правило, вступали в союз без каких-либо экономических ограничений избирательного права. К 1830-м гг. всеобщее избирательное право для белых мужчин стало в Америке нормой. В то же время в Европе имущественный ценз оставался высоким. Акт о Реформе 1832 г. расширил границы английского электората с 2 до 4%; в Америке же на президентских выборах 1840 г. голосовало 16% населения. Во Франции высокий имущественный ценз существовал до 1848 г., когда было введено всеобщее избирательное право для мужчин - только для того, чтобы потерять всякий смысл с установлением Второй империи. В Германии всеобщее право голоса для мужчин было введено в 1871 г., но в Пруссии трехклассовая система голосования действовала до конца Первой мировой войны. В Нидерландах и Скандинавии всеобщее голосование мужчин стало фактом только в конце XIX и в первые десятилетия ХХ вв.
Более того, Соединенные Штаты были пионером народного участия в управлении не только в отношении количества людей, могущих выбирать должностных лиц, но, что, пожалуй, важнее, - в отношении количества
110
113
лониях. При этом институциональная конструкция, установленная в 1787 г., примечательно мало изменилась за 175 лет. Следовательно, американская политическая система 'может быть правильно понята - в своих источниках, развитии, функционировании и духе - только в свете прецедентов и традиций, восходящих к Англии периода гражданских войн и перед гражданскими войнами'10. Американская политическая система ХХ в. все еще ближе к тюдоровскому государственному устройству XVI в., чем политическая система Англии ХХ в. 'Американизмы в политике, как и американизмы в речи, - писал Генри Джонс Форд, - это обычно англицизмы, вышедшие из употребления в Англии, но сохранившиеся в Новом Свете'11. Британцы отказались от своих традиционных политических форм в XVII в. Американцы не сделали этого тогда и лишь отчасти сделали это позднее. Политическая модернизация в Америке, таким образом, оказалась странным образом смазанной и неполной. В институциальных терминах можно сказать, что американская политическая система никогда не была слаборазвитой, но никогда не была и вполне современной. В век рационализованной власти, централизованной бюрократии и тоталитарной диктатуры американская политическая система остается любопытным анахронизмом. В современном мире американские политические институты уникальны хотя бы потому, что они столь архаичны.
Рационализация власти
В Европе XVII в. государство приобрело роль источника политического авторитета, и внутри каждого государства единый источник авторитета заменил множество источников, существовавших прежде. Америка же продолжала держаться фундаментального закона и как источника авторитета для человеческих действий, и как авторитетного источника ограничений, налагаемых на поведение людей. Кроме того, в Америке власть или суверенитет никогда не сосредотачивались в одном институте или индивиде, они оставались распределенными по всему обществу и между многими органами политического целого. Таким образом, традиционные формы власти были в Европе радикально разрушены и заменены на другие; в Америке же они были реформированы и дополнены, но фундаментальному преобразованию не подвергались. Устойчивое верховенство закона сочеталось с решительным отвержением суверенитета.
Без сомнения, наиболее существенным отличием современного человека от человека традиционного является то, как они представляют себе отношения между человеком и окружающей средой. В традиционном
114
обществе человек воспринимает свое природное и социальное окружение как данность. Что есть, то будет всегда, оно имеет или должно иметь божественную санкцию; попытки изменить постоянный и неизменный мировой порядок не только кощунственны, но и обречены на неудачу. Изменение в традиционном обществе есть нечто несуществующее или недоступное восприятию, поскольку человек не может вообразить его. Современность начинается тогда, когда у людей появляется сознание своих возможностей, когда они приходят к мысли, что могут понимать природу и общество и даже управлять природой и обществом во исполнение своих целей. Модернизация связана прежде всего с верой в способность человека посредством разумных действий изменять природную и социальную среду. Она означает снятие с человека внешних ограничений, прометеевское освобождение человека от контроля со стороны богов и судьбы.
Этот фундаментальный сдвиг от покорности к активизму проявляется во многих областях. В числе важнейших - право. Для традиционного человека закон есть внешнее предписание или ограничение, над которым он не властен. Человек узнает закон, но не творит его. Самое большее, он может внести в неизменный фундаментальный закон некоторые поправки, чтобы обеспечить его применимость в конкретных обстоятельствах. Такие представления, однако, могут существовать только в обществе, где правительство не производит фундаментальных изменений. Если от политических институтов ждут социальных изменений, то политический авторитет должен сосредотачиваться в этих институтах, а не во внешних ограничениях, которые к тому же часто идентифицируются на практике с тем самым общественным порядком, который должен измениться в результате модернизации.
В позднесредневековой Европе право различным образом определялось в терминах божественного закона, закона природы, закона разума, обычного права и обычая. Во всех этих случаях оно рассматривалось как сравнительно неизменный внешний авторитет, определявший и ограничивавший действия человека. В частности, в Англии господствовала 'характерная для средневековья идея, что источником всякой власти является закон'. Как выразился Брактон, 'закон делает короля'12. Эти идеи оставались господствующими на протяжении всей тюдоровской эпохи и в той или иной форме лежали в основе трудов Фортескью, Сен-Жермена, сэра -Томаса Смита, Хукера и Коука. Даже после Акта о верховной власти парламент все еще рассматривался как учреждение для объявления законов, а не как законотворческое учреждение. Даже на начальных этапах конституционной борьбы XVII в. Принн утверждал, что 'основные свободы, обычаи, законы' королевства, особенно те, которые
115
122
бирательных округах, требуемое законом и составлявшее политическую реальность в тюдоровской Англии, стало политическим требованием и политической реальностью в Америке. Оно отражало 'настроения местничества... сохранявшиеся в Америке и после того, как они исчезли на исторической родине американцев'. Так, в Англии многие ведущие политические фигуры XIX и ХХ вв. могли оставаться в парламенте, поскольку имели возможность менять свои избирательные округа. 'Насколько иначе происходило бы развитие английской политической жизни, - замечает один автор, - если бы Великобритания не отбросила несколько веков тому назад средневековую практику, доныне сохраняемую в Америке!' И напротив, американцы могут с изумлением и негодованием смотреть на тот разрыв, который модернизация породила между членом британского парламента и его избирателями36.
Дифференциация структуры
При сравнении европейского и американского путей развития следует различать 'функции' и 'власть' (power). В этой главе 'власть' (в единственном числе) означает влияние на действия других или управление действиями других; термин 'функции' относится к конкретным типам деятельности, которые могут определяться по-разному. Термин 'власти' (powers) использоваться не будет, поскольку у большинства авторов он означает 'функции'. Можно, таким образом, вместе с Отцами-основателями говорить о законодательной, исполнительной и судебной функциях, с Бейджхотом о почетных и действенных функциях, а также о правовых и политических функциях, о военных и гражданских функциях, внутренних и внешних функциях. Исполнение всякой функции требует некоторой власти. Но функции и власть суть разные измерения. Два суда могут иметь сходные или тождественные правовые функции, но у одного может быть больше власти, чем у другого. Два учреждения могут иметь одинаковую власть, но их функции могут различаться как содержанием, так и числом. Государственные институты могут иметь равную или неравную власть, различные или совпадающие функции.
В Европе рационализация и централизация власти сопровождались функциональной дифференциацией и появлением более специализированных государственных институтов и учреждений. Это, разумеется, было следствием растущей сложности общества и повышения требований к системе управления. Административные, правовые, судебные, военные институты формировались как полуавтономные, но подчиненные образо-
123
вания, так или иначе ответственные перед политическими учреждениями (монархом или парламентом), которые были носителями суверенитета. Распределение функций между относительно специализированными институтами способствовало, в свою очередь, неравному распределению власти между этими институтами. Законодательная или законотворческая функция была связана с большей властью, чем функции административная или исполнительная.
В средневековом государстве и в государстве Тюдоров степень дифференциации функций была не велика. Одно учреждение часто выполняло много функций, а одна функция часто распределялась между несколькими учреждениями. Это способствовало более равномерному распределению власти между институтами. Система управления тюдоровской Англии была 'правительством смешанных властей' (т.е. функций), иными словами парламент, Корона и каждый из других институтов выполнял много функций37. В XVII-XVIII вв. английское государство эволюционировало в направлении концентрации власти и дифференциации функций. В Великобритании, по словам Полларда, 'исполнительная, законодательная и судебная власти развились из одного источника и адаптировались к решению специфических задач, поскольку без такой специализации функций английская система управления осталась бы примитивной и неэффективной. При этом, однако, не было никакого дробления суверенитета и никакого разделения властей'38.
В Америке, напротив, суверенитет подвергся дроблению, власть разделялась и функции комбинировались в рамках многих различных институтов. Этот результат был достигнут скорее вопреки теории разделения властей (т.е. функций), нежели в соответствии с этой теорией, популярной в XVIII в. В своей чистой форме придание законодательной, исполнительной и судебной функций различным институтам породило бы монополию одного института как носителя доминирующей законотворческой функции и тем самым привело к централизации власти. Этого отчасти желал Локк и в еще большей мере - Джефферсон. Конечно же, эта теория была у Монтескье, но Монтескье признавал, что строгое разделение функций должно привести к неравному распределению власти. 'Суд, - писал он, - в каком-то отношении почти ничтожен'. Следовательно, чтобы достичь реального разделения власти, Монтескье разделил законодательную функцию между тремя различными институтами, представляющими три традиционных сословия страны. На практике в Америке, как и в тюдоровской Англии, не только власть была разделена путем разделения законодательной функции, но и другие функции разделились между несколькими институтами, образуя таким образом систему 'сдержек и противовесов', которая
124
133
ственный контроль над вооруженными силами. Французская постоянная армия отсчитывает свое существование от Ришелье; прусская от деятельности Великого курфюрста в 1655 г.; английская от Реставрации 1660 г. В Англии милиция графств продолжала существовать и после 1660 г., но неуклонно утрачивала свое значение.
В Америке же, напротив, милиция приобрела характер основной военной силы в то самое время, когда она переживала упадок в Европе. Милиция оказывалась естественной формой вооруженных сил для обществ, нуждавшихся в обороне, а не в нападении и периодически, а не постоянно. Колонисты XVII в. удержали у себя, адаптировали к своим нуждам и усовершенствовали ту систему милиции, которая существовала в тюдоровской Англии. В следующем столетии они отождествили милицию с народовластием, а постоянные армии стали символом монархической тирании. 'В военном отношении, - пишет Вэгтс, - американская Война за независимость была отчасти восстанием против британской постоянной армии'62. Но с точки зрения развития военных институтов это было реакционное восстание. Постоянные армии Георга III были проявлением модернизации, колониальные милиции - воплощением традиционализма. При этом приверженность американцев этому военному традиционализму еще больше укрепилась в результате Войны за независимость. Враждебность к постоянным армиям и опора на милицию как первую линию обороны свободного народа приняли характер популярной догмы и конституционной доктрины, как бы далеко от них ни приходилось отклоняться на практике. К счастью, в XIX в. угроз национальной безопасности было немного, и поэтому американский народ смог прожить это столетие со счастливой верой в неэффективную силу, которая защищала его от несуществующей опасности. Милицейское наследие, однако, сохранилось в качестве устойчивого элемента американской военной системы и в гораздо более беспокойном ХХ в. Оно зримо проявлялось в политическом влиянии и военной силе национальной гвардии. Даже после Второй мировой войны идее, что профессиональная военная сила превосходит силу, составленную из граждан-солдат, еще предстояло завоевать признание на западном побережье Атлантики.
Тюдоровские институты и участие масс в политической жизни
Среди народов западной цивилизации американцы были первыми, кто достиг широкого участия населения в политической жизни, но последними в модернизации своих традиционных политических структур. В Америке
134
тюдоровские институты и политическая активность народа соединились в системе, которую настолько же трудно понять, насколько невозможно воспроизвести. В Европе же рационализация власти и дифференциация структуры явным образом предшествовали росту политической активности населения. Как можно объяснить эти различия в путях политической модернизации?
Они в значительной мере непосредственно связаны с обилием в Европе, по контрасту с Америкой, войн и социальных конфликтов. На континенте конец XVI и XVII вв. были временем интенсивных конфликтов. За весь XVII в. можно указать только три года, когда на европейском континенте совсем не воевали. Несколько крупнейших государств в этом веке чаще находились в состоянии войны, чем в состоянии мира. Войны были обычно сложным делом, в которое вовлекались многие государства, связанные между собой династическими и политическими союзами. Интенсивность войн достигла в XVII в. уровня, которого она никогда не достигала прежде и который был превышен лишь в ХХ в.63. Распространенность войн прямо способствовала политической модернизации. Соперничество вынуждало монархов наращивать военную мощь. Для создания военной мощи требовались национальное единство, подавление региональных и религиозных диссидентов, рост армий и бюрократии, значительное увеличение государственных доходов. В истории конфликтов XVII в. 'больше всего поражает, - отмечает Кларк, - огромный рост численности армий и масштабов военных столкновений... Если современное государство было необходимо для создания постоянной армии, то и армия создала современное государство, так что влияние этих двух факторов было взаимным... Рост административной машины и искусства управления направлялся и обусловливался стремлением обратить природные и человеческие ресурсы страны в военную мощь. Общее развитие европейских институтов определялось тем, что континент становился все более милитаризованным'64. Война показала себя мощным стимулом государственного строительства.
В последние годы много писали об 'оборонительной модернизации', проводимой правящими группами незападных обществ, таких, как Египет при Мохаммеде Али, Османская империя XVIII-XIX вв. и Япония эпохи Мэйдзи. Во всех этих случаях первые интенсивные усилия по модернизации предпринимались в военной области, и стремление заполучить европейское оружие, тактику и организацию приводило к модернизации других институтов общества. Сказанное в отношении этих обществ справедливо и в отношении Европы XVII в. Потребность в безопасности и стремление к экспансии побуждали монархов развивать свои военные
135
145
безопасность и внутреннее единство были основными факторами, препятствовавшими модернизации американских политических институтов. Первый из этих факторов перестал действовать в начале ХХ в.; второй, как представляется, временами оказывается под угрозой исчезновения. Политические институты, пригодные для общества, которому не приходилось беспокоиться относительно угроз извне, могут оказаться непригодными для общества, непрерывно вовлеченного с ситуацию страха, холодной войны и военных интервенций в отдаленных частях земного шара. Государству приходится также считаться и с проблемами расовых отношений и бедности, которые требуют его вмешательства. Требования национальной обороны и социальной реформы могут оказать разрушительное действие на унаследованный от прошлого традиционный плюрализм, ускорить централизацию власти и структурную дифференциацию американских политических институтов.
Тюдоровская политика и модернизирующиеся общества
Много говорилось о значении для ныне модернизирующихся стран Азии, Африки и Латинской Америки опыта ранних этапов модернизации в США. Утверждалось, что Соединенные Штаты были и должны оставаться революционной силой. Американская революция, говорилось при этом, 'породила цепную реакцию', звеньями которой стали французская революция и в конечном счете русская революция, в которой следует видеть 'дитя американской революции, хотя и нежеланное и непризнаваемое'79. Но попытки увидеть связи и (или) параллели между тем, что произошло в Америке в XVIII в., и тем, что происходит в Азии, Африке и где-то еще в ХХ в., могут лишь привести к чудовищному искажению смысла исторического опыта в обоих этих случаях. Американская революция не была социальной революцией, как французская, русская, китайская, мексиканская и кубинская революции; это была война за независимость. Более того, это не была война за независимость против иноземных завоевателей, как борьба индонезийцев против голландцев или вьетнамцев и алжирцев против французов; это была война переселенцев против своей исторической родины. В качестве современных аналогов этой ситуации можно рассматривать разве что отношения алжирских 'колонистов' к Французской Республике или южно-родезийцев к Соединенному Королевству. Именно здесь, в ситуациях, когда последние 'фрагменты' Европы рвут свои с ней связи, можно видеть воспроизведение опыта Америки XVIII в. Но это не те параллели, напоминания о которых любят либеральные интеллектуалы в Америке.
146
В качестве довода в пользу важности американского опыта для современных модернизирующихся стран говорилось также о США как о 'первой новой нации'. Соединенные Штаты, утверждалось при этом, были первой крупной нацией, 'возникшей в результате освобождения от колониального господства Западной Европы, в качестве самостоятельного, суверенного государства, и поэтому у них есть нечто общее с 'нарождающимися нациями' нашего времени, вне зависимости от того, сколь значительно они могут различаться в других отношениях'80. Выражение 'новая нация', однако, не ухватывает различия между государством и обществом и потому стирает фундаментальные различия между американским опытом и опытом ныне модернизирующихся стран. Последние по большей части более точно описываются названием книги К. Геерца 'Старые общества и новые государства'81. Америка же, так исторически сложилось, была новым обществом и старым государством. Поэтому проблемы государственного управления и политической модернизации, с которыми сталкиваются современные модернизирующиеся государства, фундаментально отличаются от тех, с которыми когда-либо сталкивались США.
В большинстве стран Азии, Африки и Латинской Америки модернизация сталкивается с огромными социальными трудностями. Разрывы между богатыми и бедными, между современной элитой и традиционными массами, между сильными и слабыми, которые составляют обычный удел 'старых обществ', пытающихся сегодня осуществлять модернизацию, сильно контрастируют с той 'привлекательной однородностью' 'односо-словного' общества, которое существовало в Америке XVIII в. В Европе XVII в. эти разрывы могли быть преодолены только путем создания мощной, централизованной государственной власти. Перед США никогда не стояла необходимость создавать такой центр власти, чтобы модернизировать свое общество, и поэтому их опыт едва ли может быть полезным для стран, которые проводят у себя модернизацию сегодня. Америка, писал Токвиль, 'достигла демократии без необходимости пережить демократическую революцию', и американцы 'рождались равными без необходимости таковыми становиться'. Точно так же американское общество зародилось как общество современное и потому никогда не нуждалось в государстве достаточно сильном, чтобы сделать его таковым. Архаичное государство совместимо с современным обществом, но оно не совместимо с модернизацией традиционного общества.
К примеру, латиноамериканский опыт является почти противоположным опыту США. После обретения независимости Соединенные Штаты сохраняли в основном те же политические институты, которые
147
149
а не ее распыление, и этому можно научиться в Москве и Пекине, а вовсе не в Вашингтоне.
И эта непригодность американского государственного устройства в качестве примера для подражания не должна удивлять. Исторически иностранцы всегда находили американское общество более привлекательным, чем американское государство. Даже в XVII и XVIII вв., пишет Белофф, 'политический образ новой страны обладал меньшей притягательной силой, чем ее социальный образ'85. На Токвиля много большее впечатление произвел демократизм американского общества и американских обычаев, нежели демократические государственные институты. И в этом веке европейцы нашли немало такого, что можно позаимствовать в организации американского бизнеса и в американской культуре, но они не видят оснований копировать что-либо из американских политических институтов. В мире достаточно много как парламентских демократий, так и однопартийных диктатур. Но одной из поразительных черт мировой политической карты является, несомненно, редкость других политических систем, таких, которые бы практически воспроизводили американскую модель.
Не следует, однако, и преуменьшать значение американского политического устройства для остальной части мира. Она не слишком поучительна для обществ, которым приходится модернизировать традиционный строй. Но, как показывает и опыт самих США, тюдоровское государственное устройство вполне совместимо с современным обществом. Отсюда следует, что возможно, хотя отнюдь не несомненно, что по мере того, как другие общества будут принимать все более современный характер и потребность в разрушении старых, традиционных, феодальных и местнических элементов будет уменьшаться, может исчезнуть и нужда в сохранении политической системы, способной осуществлять модернизацию. Такая система, разумеется, будет иметь за собой преимущество традиции и того, что она ассоциируется с успешным социальным преобразованием. Поэтому велика вероятность, что она не изменится слишком сильно. Но существует, по крайней мере, возможность некоторой эволюции в направлении системы американского типа. 'Конец идеологии' в Западной Европе, снижение остроты социальных конфликтов, тенденции, ведущие к становлению 'органического общества', - все это позволяет предполагать, что европейские страны могут теперь иметь более децентрализованные и гибкие политические институты. Некоторые из элементов американской системы, похоже, понемногу пробивают себе дорогу в Европу, откуда они были вывезены три века тому назад86. На континенте понемногу и робко, но возрождается судебный надзор.
150
После де Голля конституция Пятой республики может вполне превратиться в нечто не слишком отличающееся от конституции США. В Англии г-на Вильсона обвиняли в том что он ведет себя как президент. Это всего лишь соломинки на ветру. Они могут ничего не значить. Но если они все же что-то значат, то именно то, что новая Европа может в конечном счете прийти к усвоению некоторых старых институтов, которые Новый Свет унаследовал от старой Европы.
3. Политическое изменение в традиционных государствах
Власть, институты и политическая модернизация
Чтобы успешно справляться с модернизацией, система должна быть в состоянии, прежде всего, обновлять свою политику, т.е. проводить социальные и экономические реформы усилиями государства. Реформа в этом контексте обычно означает изменение традиционных ценностей и форм поведения, распространение средств коммуникации и образования, расширение горизонтов - от семьи, села и племени до нации в целом, секуляризацию общественной жизни, рационализацию структур власти, формирование функционально специфических организаций, замена аскриптивных* критериев критериями, основанными на достижениях, и усилия в направлении более справедливого распределения материальных и символических ресурсов. Второе требование к политической системе состоит в том, чтобы она была способна успешно инкорпорировать общественные силы, вызываемые к жизни модернизацией, чтобы в результате модернизации складывалось новое общественное сознание. Рано или поздно эти социальные группы начинают претендовать на участие в политической системе, и система либо предоставляет им возможность такого участия в формах, согласующихся с непрерывным существованием системы, либо отчуждает эти группы от системы, порождая тем самым открытую или скрытую внутреннюю напряженность и расколы.
Каковы политические условия или, более конкретно, условия организации власти, благоприятные для проведения политических инноваций в обществах, осуществляющих модернизацию? В достаточно сложных системах, как свидетельствует большинство данных, благоприятным для обновления политики оказывается распределение власти, которое не характеризуется ни слишком сильной концентрацией, ни слишком широким рассредоточением. Попытавшись обобщить данные, содержащиеся в литературе по проблемам инновации в организациях, Джеймс Уилсон пришел к выводу, что частота инновационных предложений прямо пропорциональна диверсифицированности организации, тогда как частота принятия инновационных идей обратно пропорциональна диверсифицированности организации1. Под организационной диверсифицированностью он подра-
* Аскриптивные критерии - основанные на принадлежности индивида по происхождению к сословию, роду, семье и т. д.
152
зумевает сложность организации и сложность ее системы поощрений. Применительно к крупным политическим системам 'диверсифицированность' можно грубо отождествить с рассредоточением власти. В таком модифицированном и расширительном понимании вывод Уилсона будет тогда означать, что в политической системе, где власть децентрализована, будет много предложений, но лишь немногие из них будут приниматься, тогда как в системе с централизованной властью будет мало предложений, но доля принимаемых будет больше. Процессы политических инноваций в США и СССР, видимо, приближенно соответствуют этим моделям2. Как, однако, указывает Уилсон, само по себе это двойное утверждение ничего не говорит о том, при каком уровне диверсификации или децентрализации власти будет достигаться наивысший уровень инноваций; можно разве что предполагать, что в крайних точках распределения - там, где власть полностью сосредоточена в одном центре или же где она полностью рассредоточена, - он будет ниже, чем в середине континуума.
Отправляясь от этой теории мы, однако, можем попытаться выделить некоторые факторы, которые позволят связать вероятность инноваций с распределением власти. Проблема инноваций в процессах политической модернизации к настоящему времени хорошо изучена. Существенно, вероятно, что в странах, где модернизация происходила раньше - Великобритании, Северной Европе, США, - власть была более децентрализованной, чем в странах, где процесс модернизации осуществлялся позднее. Первоначально то множество разнообразных инноваций, которые вместе составляют модернизацию, могло быть выдвинуто только в обществах, где возможность инициативы принадлежала многим группам. Общества, осуществлявшие модернизацию позднее, не нуждались в такой степени диверсификации или рассредоточения влияния для выдвижения инноваций. По существу, минимальным требованием является осведомленность по меньшей мере некоторых групп в обществе о модернизации, которая уже осуществлена на Западе. В позднее модернизирующихся обществах предложение инноваций (в смысле их продвижения в обществе какой-либо влиятельной общественной группой) требует меньшей организационной диверсификации и рассредоточения власти, чем это было необходимо в ранее модернизировавшихся обществах.
Таким образом, в обществах, где модернизация происходит позднее, критическим этапом в осуществлении инновации становится процесс принятия, а не процесс предложения. Эти общества отличаются от США числом и влиятельностью источников сопротивления модернизационным реформам. Факторами такого сопротивления становятся традиционные общественные силы, интересы, обычаи и институты. Изменение
153
158
Типичными проявлениями этого были 'аграрные (ruralizing) выборы', имевшие место в Турции в 1950 г., на Цейлоне в 1956 г. и в Бирме в 1960 г.7. Однако само по себе существование многопартийной системы еще не гарантирует способности к расширению власти. Расширению способствует конкуренция, а не сама множественность, и бывают политические системы, где много партий, но между ними нет соперничества. Даже при двухпартийной системе могут быть приняты меры, явные (как в Колумбии после 1957 г.) или скрытые, для того чтобы ограничить конкуренцию между партиями и тем самым уменьшить возможность расширения власти системы и включения новых групп. Таким образом, способность как традиционных, так и современных систем проводить реформы и инкорпорировать группы зависит от природы существующих в них институтов. Системы современного типа будут обсуждаться в последующих главах книги. Вопрос, который встает перед нами здесь, таков: каковы возможности традиционной монархии с точки зрения расширения и концентрации власти?
Традиционные политические системы
Традиционные политические системы различаются по форме и размеру: сельские демократии, города-государства, племенные королевства, патримониальные государства, феодальные образования, абсолютные монархии, бюрократические империи, аристократия, олигархия, теократия. Все множество традиционных государственных образований, которым пришлось столкнуться с вызовами модернизации, можно, однако, разделить на две большие категории в области политического анализа. 'Королевства, известные в истории, - писал Макиавелли, - управлялись двояко: либо государем и его слугами, которые в качестве министров по его милости и с его изволения помогают в управлении государством; либо же государем и баронами, которые занимают свое положение не по изволению правителя, а в силу древности своего рода'. Макиавелли указывал на турок как на пример первого и на французское государство его дней как на пример последнего. Моска проводил более или менее сходное различие между бюрократическими и феодальными государствами. 'Феодальное государство' - это 'такой тип политической организации, при котором все исполнительные функции общества - экономические, судебные, административные, военные - осуществляются одновременно одними и теми же индивидами и при этом государство состоит из небольших общественных образований, каждое из которых обладает всеми органами, требуемыми для самодостаточности'. В бюрократическом государ-
159
стве 'центральная власть аккумулирует значительную часть общественного богатства посредством налогообложения и использует ее для содержания прежде всего военных учреждений, а затем большего или меньшего числа государственных служб'. Аналогичным образом Аптер проводит различие между иерархическими и пирамидальными властными структурами8. Ключевым элементом в этих разграничениях выступает степень концентрации или рассредоточения власти. В качестве двух традиционных исторических форм государственности, которые могут служить наиболее типичными примерами, можно рассматривать бюрократическую империю, с одной стороны, и феодальную систему, с другой.
В централизованном бюрократическом государстве монарх, как утверждал Макиавелли, обладает большей властью, нежели в феодальном государстве. В первом он прямо или косвенно назначает всех должностных лиц, тогда как в последнем должности и власть передаются по наследству среди аристократии. Бюрократическое государство поэтому характеризуется значительной социальной и политической мобильностью - находящиеся на низших ступенях могут достигать высших постов, - тогда как феодальное государство значительно сильнее стратифицировано и люди там редко переходят из одного общественного положения в другое. В бюрократическом государстве 'всегда существует более высокая степень специализации государственных функций, чем в феодальном государстве'9. В бюрократическом государстве существует, таким образом, тенденция к разделению функций и концентрации власти, а в феодальном государстве - к слиянию функций и разделению власти. В бюрократическом государстве вся земля часто является собственностью короля, и на практике именно он осуществляет основной контроль за ее распределением. В феодальном государстве собственность на землю обычно рассредоточена и передается по наследству; монарх едва ли может влиять на ее распределение. В бюрократическом государстве король или император есть единственный источник легитимности и власти; в феодальном государстве он делит эти права с аристократией, чья власть над ее вассалами независима от власти монарха. Сущность бюрократического государства составляет однонаправленность передачи полномочий от вышестоящего к подчиненному; сущность феодального государства составляет двусторонняя система взаимных прав и обязанностей между находящимися на разных уровнях социо-политико-военной структуры. Конечно, в эти две категории невозможно втиснуть все известные традиционые политические системы. И все же традиционные государственные системы характеризуются большей или меньшей степенью концентрации власти, и уже тот факт, что эти категории постоянно встречаются в полити-
160
песком анализе, заставляет предполагать, что они обладают вполне универсальной применимостью.
Помимо указанной дифференциации в терминах общей функциональной специализации и распределения власти, традиционные политические системы могут различаться между собой в отношении той роли, которую в них играет монарх. В некоторых государствах, бюрократических или феодальных, роль монарха может быть пассивной. Он царствует, а не правит, но ни суверенитет народа, ни партийный суверенитет как принцип не принимаются, и ни тот ни другой не институциализованы в электоральных процедурах, партийных или парламентских формах. Король остается главным источником легитимности, но подлинная власть принадлежит бюрократической или феодальной олигархии, действующей от его имени. Таиланд и Лаос были олигархическими монархиями в середине ХХ в.; Япония - в XIX и начале ХХ вв. В других традиционных государствах, бюрократических или феодальных, монарх может играть активную роль. Он не только главный источник легитимности, но к тому же он и царствует, и правит. Правящая монархия - необязательно абсолютная монархия. Правительство может делить реальную власть с другими институтами и группами, но во всех случаях монарх также играет активную, действенную политическую роль в процессе управления. ХХ в. явил широкий диапазон правящих монархий - от таких, которые приближаются к абсолютистской модели (например, Эфиопия и Саудовская Аравия), до таких, где на монарха наложены некоторые институционные и конституционные ограничения (например, Иран и Афганистан), и, наконец, таких, где могут иметь место активное соперничество и сотрудничество между монархом, с одной стороны, и армией, парламентом и политическими партиями, с другой (Марокко, Греция).
Таблица 3.2. Традиционные политические системы
|
Политическая структура |
Роль монарха |
|
|
|
активная (правящая) |
пассивная (олигархическая) |
|
централизованная (бюрократическая) |
Римская империя Эфиопия Китай |
Корея Япония эпохи Мэйдзи Таиланд |
|
рассредоточенная (феодальная) |
Средневековая Европа |
Япония эпохи Токугава |
161
И олигархическая монархия, и правящая монархия являются, конечно же, традиционными политическими системами, и их, следовательно, нужно отличать от современных парламентских монархий. В последних монарх царствует, но конечный источник легитимности заключен не в нем, а в народе. Монарх есть глава государства, символ национальной преемственности, идентичности и единства. Реальная власть управления принадлежит кабинету, образуемому политическими партиями и ответственному перед всенародно избранным парламентом. Реальная власть монарха обычно ограничена правом проявлять свою волю при выборе премьер-министра в ситуации, когда ни один из лидеров или ни одна из партий не обладает явно выраженным большинством голосов в парламенте. Речь, разумеется, идет о хорошо знакомой форме конституционной монархии, существующей в Британском Содружестве, Нидерландах, Скандинавии и современной Японии.
Характер изменений, посредством которых в этих политических системах различного типа проводились общественные реформы и осуществлялось включение групп в политическую жизнь общества, можно в полной мере наблюдать на примере эволюции исторических бюрократических империй Европы и Азии (Российской, Османской, Китайской) и эволюции европейских монархий с эпохи Средних веков до конца XIX в. Уроки, которые можно извлечь из такого рода исследования, представляют не только исторический интерес. Дело в том, что опыт традиционных монархий помогает понять многие из проблем политической модернизации, с которыми в менее драматической форме сталкиваются и государства других типов. Кроме того, в современном мире сохраняется еще ряд архаических и довольно-таки экзотических политических систем, в которых носителями легитимности и власти остаются в значительной мере традиционные институты наследственной монархии. Многие из этих монархий существуют сегодня в странах, которые вступают в период быстрых социальных, экономических и культурных перемен. Одна из задач нашего анализа состоит в изучении проблем, которые в процессе модернизации встают перед такими традиционными политическими системами. В какой мере короли суть обреченные реликты уходящей исторической эпохи? Могут ли монархические системы справляться с проблемами модернизации? Какова вероятность политической эволюции таких режимов в направлении демократии, диктатуры или революции?
В 1960-е гг. пятнадцать из существовавших с мире суверенных государств были правящими или олигархическими монархиями; остаточные формы племенных монархий сохранялись также в Уганде, Бурунди, Лесото и, вероятно, в других странах Африки. Среди ведущих стран мира тради-
162
Таблица 3.3. Типы существующих монархий
|
|
Традиционные |
|
Современные |
|
|
правящие |
олигархические |
парламентские |
|
Основная функция монархии |
править и царствовать |
царствовать |
царствовать |
|
Основной источник легитимности |
монархия |
монархия |
народ |
|
Основной носитель реальной власти |
монархия, бюрократия, армия и, возможно, партии |
армия и бюрократия |
кабинет, партии и парламент |
|
Масштабы участия населения в политической жизни |
от малого до среднего |
малые |
широкие |
ционных монархий не было, но Иран, Эфиопия и Таиланд имели население по 20 миллионов человек, а всего в условиях политических систем такого типа в мире жило около 150 миллионов человек. В сравнении с другими слаборазвитыми странами монархии в основном стояли невысоко по большинству показателей социального и экономического развития. Правда, в 1957 г. по душевому доходу и богатейшая страна мира (Кувейт, 2900 долларов США), и беднейшая (Непал, 45 долларов США) были правящими монархиями. Но в целом картина была совершенно иной. В восьми из 14 традиционных монархий душевой национальный доход составлял 100 и менее долларов, в четырех от 100 до 200 долларов и только в двух он превышал 200 долларов. Сходным образом, только в двух из 14 традиционных монархий более половины населения были грамотны, при том, что в десяти грамотными были менее 20% населения. В одиннадцати из 14 менее четверти населения жили в городах с населением больше 20 000 человек, а в восьми странах в городах такой величины жило менее 10% населения10.
При том, что традиционные монархии в типичном случае находились на низких уровнях экономического и социального развития, они в то же время, как правило, меньше страдали от проблем национальной идентичности и национальной интеграции, чем большинство слаборазвитых стран. Правящие монархии либо вовсе не знали колониального правления, либо имели лишь косвенный или кратковременный опыт такого правления. Они обычно располагались в тех регионах, где сталкивались между собой империалистические устремления крупных держав, что создавало ситуацию
163
164
Политическая инновация: реформа или свобода
Традиционные монархии в сегодняшнем мире редко - если вообще когда-нибудь - являются монархиями традиционалистскими. Монархистские олигархии (такие, как самураи эпохи Мэйдзи, младотурки или тайские 'прогрессисты' 1932 г.) - это олигархии модернизаторов, а правящие монархи - это монархи-модернизаторы. Модернизация проредила ряды монархов, но привела к тому, что доля монархов-сторонников модернизации сейчас выше, чем когда-либо прежде. С большой вероятностью можно утверждать, что эти правители в большей мере содействуют реформам и переменам, чем менее традиционные националистические лидеры, пришедшие к власти в результате отступления западного империализма. Последние могут претендовать на легитимность современного типа и потому могут позволить себе уделять больше внимания тем преимуществам, которые дает обладание властью. Традиционная легитимность первых, напротив, в большей мере может ставиться под вопрос. Они должны подтверждать свои права добрыми делами. Поэтому они становятся революционерами сверху. Поступая так, они, разумеется, воспроизводят хорошо знакомые нам образцы монархов-централизаторов и строителей наций Европы XVII-XVIII вв. и разнообразных деятелей XIX в., таких, как Махмуд II, Александр II, Чулалонгкорн и Тэвонгун*.
Если формы монархических инноваций и централизации остаются на протяжении веков и культур поразительно сходными, то основные побуждения и мотивы, стоящие за этой политикой перемен, с годами существенно изменились. Для абсолютных монархий Европы XVII в. основные побуждения к инновациям и централизации были связаны с внешними угрозами и конфликтами. 'Оборонительная' модернизация незападных стран в XIX в. была мотивирована подобным же страхом перед иностранным вторжением и завоеванием. Рассредоточение власти и отсутствие модернизационных инноваций были возможны, только если общество оставалось изолированным от внешних угроз. Японский феодализм (как и американский плюрализм) дожил почти до конца XIX в., поскольку 'в последние два века эпохи Токугава в Японии совершенно не ощущалось то давление международного соперничества, которое в других случаях становилось двигателем реформ и уничтожения феодализма'11. Невозможность сохранить эти условия изоляции породили эпоху Мэйдзи, характеризующуюся централизацией и реформами.
* Чулалонгкорн (Рама V) - король Таиланда в 1868-1875 гг. Тэвонгун - правитель Кореи в середине XIX в.
165
176
страну от других иноземных вторжений. В Японии же, наоборот, трон стали идентифицировать с утверждением национализма и новыми военными и промышленными программами, направленными на укрепление национальной независимости, и была разработана государственная религия синто, призванная служить связующим звеном между новым патриотизмом и старыми имперскими ценностями.
В Иране Реза-шах в 1920-е и 1930-е гг. сумел сделать себя институциональным воплощением иранского национализма, противостоящего иностранному влиянию. Кризис монархии в 1940-е гг. и начале 1950-х во многом проистекал из того факта, что его сын оказался неспособным монополизировать иранское национальное чувство. Последнее все больше находило себе выражение в деятельности Национального фронта, направившего свой гнев сначала против русских, потом против англичан и американцев. Когда кризис достиг апогея, некоторую - возможно, решающую - роль в сохранении шаха на троне сыграли иностранная помощь и интервенция. Цена, которую пришлось заплатить, это рост националистической оппозиции монарху в рядах среднего класса и реакционно-националистических групп. В десятилетие после 1953 г. шах предпринял большие усилия, чтобы противопоставить 'негативному национализму' Моссадыка и Национального фронта свой 'позитивный национализм'. Но многие группы по-прежнему испытывали чувство, что монарх в какой-то мере недостаточно предан нации, которой он управляет. С точки зрения обретения поддержки в собственной стране монарху, пожалуй, предпочтительней быть свергнутым иностранной державой, нежели удерживаться на троне благодаря ее поддержке. Высылка французами и англичанами султана Марокко и бугандийского кабаки в конце колониальной эпохи сделала возможным последующее возвращение этих монархов на их троны при горячей поддержке подавляющего большинства народа.
Инкорпорирование групп: плюрализм или равенство
'Бюрократическое государство, - пишет Моска, - есть всего лишь феодальное государство, получившее определенное организационное развитие и ставшее в силу этого более сложным'; бюрократическое государственное устройство характерно для обществ, стоящих на более высоком 'уровне цивилизации', феодальное государственное устройство - для обществ, находящихся на более примитивном уровне22. Это отношение между формой политической организации и уровнем развития представляется достаточно убедительным. В отличие от феодальных госу-
177
дарств бюрократические системы имеют более дифференцированные политические институты, более сложные административные структуры, им свойственны большая специализация и разделение труда, большее равенство возможностей и социальная мобильность и преобладание достиженческих критериев над аскриптивными. Предполагается, что все эти характеристики отражают более высокий уровень политической модернизации, чем тот, который наблюдается в государствах с рассредоточенной или феодально организованной системой власти. В то же время централизация власти в бюрократическом государстве повышает возможности этого государства в деле осуществления в обществе модернизационных реформ.
И все же ставить знак равенства между модернизированностью, с одной стороны, и централизацией и способностью проводить инновационную политику, с другой, значит упрощать ситуацию. В действительности чем более 'современным' ('modern') в этом смысле становится традиционное государство, тем труднее ему адаптироваться к росту активности населения, который является неизбежным следствием модернизации. Может оказаться, что концентрация власти в руках монарха, достаточная для проведения реформ, чрезмерна с точки зрения задачи инкорпорирования общественных сил, высвобождающихся в ходе реформ. Модернизация создает новые группы и новое социальное и политическое сознание у представителей старых групп. Бюрократическая монархия вполне способна привлечь индивидов; больше, чем любая другая традиционная политическая система, она предоставляет возможности социальной мобильности для умных и умелых. Однако индивидуальная мобильность вступает в противоречие с участием группы в политической жизни. Иерархичность и централизация власти, облегчающие для монархии привлечение индивидов, создают в то же время препятствия для рассредоточения власти, необходимого для инкорпорирования групп.
В основе своей эта проблема является проблемой легитимности. Легитимность реформ зависит от авторитета монарха. Но в долгосрочном плане легитимность политической системы зависит от участия в ее функционировании более широкого круга общественных групп. Выборы, парламенты, политические партии суть методы организации такого участия в современных обществах. Но модернизационные реформы традиционного монарха предполагают отсутствие выборов, парламентов и политических партий. И к тому же успех реформ подрывает легитимность монархии. Монархию в традиционном обществе поддерживают обычно группы, лояльные к ней как к традиционному институту, даже если они не одобряют проводимую монархией модернизационную политику. Однако с изменени-
178
185
вались глубоко традиционными. Как и баганда в Уганде, фулани-хауса существовали вне основных течений современной националистической политики, формировавшихся в обеих странах в десятилетие, предшествовавшее обретению независимости. В отличие от баганда, однако, фулани-хауса адаптировались к участию в современной политической жизни. Они оказались способными к тому, чтобы 'успешно сорганизоваться для участия в современной политической жизни - до такой степени, что стали доминировать практически во всей Нигерии'. В начале 1966 г. этому ведущему положению северян был положен конец в результате военного переворота, который возглавили ибо из Восточной Нигерии. В отличие, однако, от угандийского правительства, новое центральное правительство Нигерии не имело ни желания, ни сил для свержения рассредоточенных властных структур на севере, и вместо этого был постепенно выработан ряд компромиссов между центральным правительством и северными властями. Инструментально-пирамидальная система фулани-хауса, по мнению Аптера, 'является адаптивной, оставаясь консервативной. Склонные к компромиссу и переговорам, ясно сознающие свои прагматические интересы, фулани-хауса тем не менее нелегко вовлекаются в процессы интенсивного развития или заражаются идеями изменения и прогресса'36. Конечно, процесс эволюции далек от завершения, но можно предположить, что севернонигерийские эмиры вполне могут адаптироваться к росту политической активности населения в формах, не слишком отличающихся от того, как это сделала английская аристократия.
Таким образом, все говорит за то, что чем более плюралистична структура традиционной политической системы и чем более рассредоточена в ней власть, тем менее насильственной оказывается ее политическая модернизация и тем легче она приспосабливается к росту политической активности масс. Эти обстоятельства делают возможным возникновение политической системы современного типа, характеризующейся широким участием населения в политической жизни, системы, которая будет скорее демократической, нежели авторитарной. Как бы это ни казалось парадоксальным, дисперсные или феодальные традиционные системы, характеризующиеся жесткой социальной стратификацией и низкой социальной мобильностью, чаще рождают современную демократию, чем более дифференцированные, эгалитарные, открытые и подвижные бюрократические традиционные системы со свойственной им высокой централизацией власти. Опыт Европы XVII-XVIII вв. воспроизводится в Азии и Африке ХХ в. Системы этого рода - самые современные в период, предшествующий росту политической активности, - испытывают наибольшие трудности в том, что касается последствий этого роста.
186
Дилемма короля: успех или выживание
В Марокко и Иране, Эфиопии и Ливии, Афганистане и Саудовской Аравии, Камбодже и Непале, Кувейте и Таиланде традиционным монархиям пришлось во второй половине ХХ в. столкнуться с проблемами модернизации. Перед этими политическими системами встала фундаментальная дилемма. С одной стороны, централизация власти в руках монарха была необходимой для осуществления социальных, культурных и экономических реформ. С другой стороны, эта централизация затрудняла или делала невозможным рассредоточение власти и включение в систему власти традиционного общества новых групп, порожденных модернизацией. Представлялось, что участие этих групп в политике может быть достигнуто лишь ценой упразднения монархии. Перед монархом это ставило серьезную проблему: следовало ли ему становиться жертвой собственных достижений? Можно ли избежать выбора между успехом и выживанием? Или, в более широкой формулировке: существуют ли средства для того, чтобы обеспечить достаточно плавный переход от централизованной власти, необходимой для политического обновления, к распределению власти, необходимому для включения новых групп?
Эта проблема фундаментально связана с отношением между традиционными и современными формами власти. Монарху открыты три возможных стратегии. Он может попытаться ограничить влияние монархической власти и начать движение в направлении современной, конституционной монархии, в которой власть принадлежит народу, партиям и парламентам. Или же могут быть приложены сознательные усилия для того, чтобы сочетать монархическую и народную власть в рамках одной политической системы. Или же, наконец, монархия может сохраняться в качестве основного источника власти в политической системе и стараться минимизировать разрушительное воздействие, оказываемое на нее процессом расширения сферы политического сознания.
Трансформация
В современных конституционных монархиях король царствует, но не правит; источником власти является народное признание, выражаемое посредством выборов, партий и легислатур. Существуют ли какие-нибудь препятствия к тому, чтобы сохраняющиеся правящие монархии - при наличии на то воли самого монарха - трансформировались в царствующие монархии современного типа? Теоретически это возможно, но традицион-
187
ные монархии, существовавшие во второй половине ХХ в., почти все были режимами с очень высокой степенью централизации. В числе немногих заметных исключений были Афганистан, где рассредоточенность власти долгое время существовала за счет этнического плюрализма, и Марокко, где колониальное правление породило эксперимент с партиями, уникальный для правящих монархий. История не знает случая, когда бы совершился мирный прямой переход от абсолютной монархии к электоральному режиму с правительством, ответственным перед парламентом, и королем, который бы царствовал, но не правил. В большинстве стран такое изменение предполагало бы передачу легитимности от суверенитета монарха к суверенитету народа, а такие изменения обычно требуют либо времени, либо революции. Современные конституционные монархии развились почти без исключений из феодальных, а не из централизованных традиционных систем правления. 'Чем уже сфера полномочий правителя, - писал Аристотель, - тем дольше сохраняется власть правителя'. В Японии, к примеру, император был традиционным источником легитимности, но он практически никогда не правил. Переходы власти от сегуната к олигархии периода Мэйдзи, к партийным режимам 1920-х гг. и к военным хунтам 1930-х - все эти политические перемены получали легитимацию со стороны императора. Пока император не пытался активно править сам, монархическая легитимность не конкурировала с авторитетом народа, партий и парламента, а укрепляла эту власть. 'Трудно переоценить, - писал Мендель, - символическое значение института императорской власти в Японии как инструмента легитимизации сравнительно плавных переходов от одного режима правления к другому'37.
Альтернативой для традиционной правящей монархии является отказ от своих формальных притязаний на легитимность ради удержания действительной возможности править. В 1955 г. Сианук отрекся от камбоджийской короны, передал трон своему отцу, организовал политическую партию, выиграл выборы в парламент и вернулся в правительство в качестве премьера. Когда его отец в 1960 г. умер, конституционная монархия формально сохранилась и на трон взошла королева, но при этом в конституцию было внесено изменение, по которому учреждался пост главы государства, избираемого парламентом, и Сианук был избран на этот пост. Так, в манере, чем-то напоминающей то, как действовала в свое время английская аристократия, Сианук сохранил существо традиционного элитного правления, приспособив его к формам народовластия.
Более обычным, однако, является переход не от правящей монархии к парламентской, а от правящей монархии к олигархической. Монархическая легитимность сохраняется, но реальная власть переходит из рук мо-
188
189
как рождение, болезнь или смерть, показывающие, что авторитарное осуществление монаршьей власти не является необходимым условием политической стабильности. Своевременное появление монарха, потерявшего рассудок, короля-ребенка или принца-плейбоя может сыграть ключевую роль для сохранения институционного преемства. Безумие Георга III (если оно имело место) весьма содействовало успеху конституционной эволюции Великобритании. Модернизации Японии помогло то, что императору Муцухито (Мэйдзи) было 15 лет, когда была 'восстановлена' его власть. Точно так же переход от абсолютной к ограниченной монархии в Таиланде был облегчен тем обстоятельством, что король Рама VII Прачатшок был достаточно пассивным и неэффективным правителем, который легко смирился с революцией 1932 г., а тремя годами позже отрекся от престола, передав его шестнадцатилетнему школьнику. Переход от правящей монархии к монархии царствующей облегчился бы в Иране и Марокко, если бы Мохаммед-шах и Хасан II отреклись от престола или умерли до того, как их дети достигли зрелости. В 1960-е гг. наследный принц Эфиопии был довольно слабым, покладистым парнем, вполне готовым принять ограниченную, конституционную форму правления, вступив на престол. Но было в то же время известно, что он озабочен тем, чтобы интенсифицировать процесс осуществления реформ, замедлившийся в конце 1950-х, - задача, решение которой требовало концентрации власти в руках правителя. После вступления на престол ему, таким образом, пришлось бы выбирать между отдаленными политическими преимуществами пассивности и текущей социальной необходимостью активизма. Практически универсальный опыт как самой Эфиопии, так и других стран подсказывает, что последнее обычно перевешивает.
Сосуществование
Если модернизация неизбежна, то как можно смягчить неблагоприятные последствия расширения участия населения в политической жизни? Существуют ли причины, по которым невозможно сочетание монархической формы правления и партийного принципа формирования правительства, институциализация конкурентного сосуществования двух независимых источников власти? Подобный компромисс может существовать на протяжении длительного периода времени - как это и было в имперской Германии в течение почти полувека, но отношения всегда будут оставаться нелегкими. Напряжения, существующие внутри такой системы, либо действуют в направлении превращения монарха всего лишь в сим-
190
вол, либо же побуждают его к усилиям, направленным на ограничение экспансии политической системы и приуготавливающим конституционный кризис, подобный тому, который имел место в Греции в 1965 г. Не практике в большинстве традиционных монархий, существовавших после Второй мировой войны, другие институты власти были слабы или вовсе отсутствовали. За немногими исключениями везде были того или иного рода законодательные органы; как правило, однако, они были послушными инструментами монархии. Если временами они пытались действовать независимо и утверждать собственный авторитет, обычно это принимало форму попыток блокировать реформаторские инициативы монарха. В Иране парламент существовал в качестве института со времени принятия конституции в 1906 г. и был достаточно энергичным и достаточно консервативным, чтобы Амини настаивал на его роспуске для согласия стать премьером в 1961 г. 'В настоящее время, - пояснял Амини, - меджлис есть роскошь, которую иранский народ не может пока себе позволить'39.
Политические партии были слабы или отсутствовали в большинстве традиционных монархий. В середине 1960-х политических партий не было в Эфиопии, Саудовской Аравии и Ливии. В Непале и Таиланде они были запрещены. Отсутствие у большинства монархий колониального опыта означало отсутствие главного побудительного мотива для формирования народных движений и политических партий. Там, где монархии пережили колониализм, как в Марокко и Буганде, они служили заменителем или конкурирующей силой по отношению к политическим партиям в качестве фокуса националистических настроений. В тех монархических режимах, где существуют политические партии, они обычно представляют собой немногим большее, нежели парламентские клики, не имеющие никакой сколько-нибудь значимой организованной массовой поддержки.
Наиболее яркая попытка сочетать монархические и современные источники власти после Второй мировой войны была предпринята в Марокко. Во многом благодаря колониальному опыту здесь сформировались более сильные политические партии, чем в большинстве стран с правящими монархами. Ко времени обретения независмости в 1956 г. наиболее влиятельной политической партией была Истикляль, основанная в 1943 г. и участвовавшая вместе с монархом в завоевании независимости. На самом деле марокканская система, как писал один политический лидер, не была ни 'традиционной, феодальной, абсолютной монархией', ни современной конституционной монархией, где престол играл бы чисто символическую роль. Она была 'разновидностью абсолютной монархии, основанной на восстановлении влияния ислама... и предполагающей личную от-
191
193
имеем меджлис и сенат, подлинно представляющие народ, а не помещиков'43. Таким образом, в Иране монарх подчинил себе парламент и партии, тогда как в Марокко король прекратил их деятельность. Ни в одной из этих стран не оказалось возможным совместить активное монархическое правление с активными автономными политическими партиями. Автономный парламент противостоит проводимым монархом реформам; автономные партии бросают вызов монаршей власти.
В 1950-е и 1960-е годы среди сохранявшихся монархических режимов преобладала тенденция к восстановлению полноты монаршьей власти. В 1954 г. в Иране, как мы видели, Мохаммед-шаху удалось вернуть престолу статус центра власти, а в 1963 г. Хасан II сделал то же в Марокко. В Непале в 1950 г. король Трибхуван лишил власти род Рана, представители которого возглавляли правительство. В 1959 г. его преемник, король Махендра, экспериментировал с парламентской демократией и допустил проведение выборов, на которых большинство в законодательном собрании получила партия Непальский конгресс. Эта попытка сочетания монархической и парламентской властей длилась восемнадцать месяцев. В декабре 1960 г. король совершил переворот, приостановил действие конституции, запретил Непальский конгресс, посадил в тюрьму премьер-министра и других политических лидеров и восстановил прямое королевское правление44. В Афганистане в 1963 г. король Захир, как и Трибхуван, сместил сильного премьер-министра и утвердил свою власть, пытаясь, однако, в то же время сохранять конституционный режим. Аналогичным образом в Бутане в 1964 г. король принял на себя всю государственную власть после борьбы с первым семейством страны. Даже в Греции в 1965 г. шла борьба за власть между премьер-министром, который располагал политической организацией, имевшей широкую опору в населении, и монархом - борьба, из которой последний вышел хотя и временным, но победителем. Если в этих случаях мы наблюдали попытки обратить вспять тенденции к рассредоточению власти, то в таких странах, как Ливия, Саудовская Аравия, Иордания и Эфиопия, правящие монархии не обнаруживали никаких признаков ослабления власти или допущения других источников легитимности. Политические требования модернизации, казалось, не оставляли другой возможности.
Поддержание существующего положения вещей
Таким образом, ситуация модернизации в условиях монархического режима не оставляет особых перспектив для существенных изменений в поли-
194
тических институтах и источниках легитимности. Но, закрывая дорогу таким фундаментальным изменениям, какими же возможностями располагают монархии - и располагают ли - для адаптации и выживания в современном мире? В какой мере правящая монархия может стать жизнеспособным институтом? Эта проблема не нова. Политика Александра II, как отмечает Мосс, 'вызывала оппозицию с двух сторон. Реформа не могла не затронуть интересов помещиков, купцов и чиновников; отказ допустить участие общественности в управлении не мог не вызвать недовольства либералов. В правлении Александра сочетались реформы и подавление свободы; это сочетание не удовлетворяло ни одну из влиятельных категорий населения'45.
Как может монарх справиться с этой проблемой, не жертвуя при этом своим авторитетом? Мыслима, например, такая возможность, как умиротворение либералов за счет включения их в состав правительства; или умиротворение консерваторов за счет воздержания от реформ; или же он может продолжать реформы и при этом усилить репрессии, чтобы подавить оппозицию как либералов, так и консерваторов.
Одной из характеристик централизованной бюрократической монархии современного типа является то, в какой мере она обеспечивает индивидуальную мобильность. Большинство таких монархий в теории и многие из них на практике дают возможность способным людям скромного происхождения подниматься по бюрократической лестнице на самые высокие посты в окружении монарха. Есть ли какие-либо причины, по которым это свойство традиционной монархии не могло бы обеспечить возможность инкорпорирования мобильных индивидов, появляющихся в результате модернизации? На начальных этапах модернизации монарх делает именно это. Назначение сторонников модернизации на бюрократические посты в самом деле необходимо для проведения реформ и является одним из ключевых средств, с помощью которых монарх уменьшает свою зависимость от традиционных элит в составе бюрократии. В 1960-е гг. Фейсал в Саудовской Аравии и Захир-шах в Афганистане утверждали свою власть в противостоянии олигархам-традиционалистам посредством формирования в этих странах кабинетов министров, где руководящая роль принадлежала людям простого происхождения. (Афганистан стал, вероятно, первой в истории страной, где одно время кабинет наполовину состоял из докторов философии.) В Иране после выборов 1963 г. в правительство, возглавленное премьером Хасаном Али Мансуром, влилась новая волна энергичных и прогрессивных специалистов из среднего класса. В Эфиопии после 1945 г. император создал, по существу, 'новое дворянство' из старой аристократии, представители которой получили по-
195
199
Фейсал при вступлении на престол. Чем более важную роль в развитии Ирана в 1950-е гг. играл Мохаммед-шах, тем заметнее становилась растущая активность тайной полиции 'Савак' в деле розыска врагов и потенциальных врагов режима. Таким образом, в какой-то мере успех модернизации, осуществляемой в своей стране монархом, измеряется численностью и эффективностью тех полицейских сил, которые он считает необходимым содержать. Как реформы, так и репрессии суть аспекты централизации власти и неспособности обеспечить рост политической активности населения. Логическим результатом этого являются мятеж или революция.
Будущее существующих традиционных монархий не слишком многообещающе. Их руководителям ничего не остается, как пытаться проводить социальные и экономические реформы, а для этого они должны добиваться централизации власти. Процесс централизации в традиционных формах достиг той точки, когда мирная адаптация этих монархий, за возможными исключениями Афганистана и Марокко, к ситуациям возросшей политической активности представляется крайне маловероятной. Вопрос только в масштабах насилия, которое потребуется для смены этих режимов, и в том, от кого будет исходить это насилие. Существуют три возможности. При наименее радикальном варианте перемен в результате переворота на смену правящей монархии приходит олигархическая монархия тайского типа. Это предполагает ограниченный рост участия населения в функционировании системы без создания институционных возможностей для дальнейшего расширения участия и, по всей вероятности, ценой снижения возможностей политического обновления. При этом, однако, сохраняется монархия как символ единства и легитимности. В стране, подобной Эфиопии, именно такой ход событий следует, вероятно, считать наилучшим. Более радикальным и, пожалуй, более вероятным вариантом изменений для большинства правящих монархий является переворот вроде того, который осуществил Касем в Ираке, низложив монарха и уничтожив монархию, но не сумев создать новых принципов или институтов легитимности. В этом случае политическая система вырождается в ситуацию бесформенного преторианства. Наиболее насильственный вариант связан с полномасштабной революцией, в ходе которой несколько групп недовольных объединяются, чтобы сокрушить традиционный политический и общественный порядок, и результатом которой в конечном счете становится диктатура современного партийного типа. Однако некоторые из существующих государств с традиционной монархической формой правления слишком отсталы даже для революции. Какой бы курс они ни избрали, можно с уверенностью утверждать, что существующие монархии утратят
200
полностью или частично приобретенные ими возможности проведения политических реформ при сохранении традиционной формы правления прежде, чем они приобретут сколько-нибудь существенные новые возможности для решения проблем политической активности, порожденных их же реформами.
4. Преторианство и политический упадок
Источники преторианства
Одним из самых заметных и распространенных аспектов политической модернизации является вмешательство военных в политику. Хунты и перевороты, военные мятежи и военные режимы - неотъемлемая характеристика политической жизни Латинской Америки; практически столь же часто они происходят и на Ближнем Востоке. В конце 1950-х - начале 1960-х гг. во многих странах Южной и Юго-Восточной Азии также пришли к власти военные режимы. В середине 1960-х череда военных переворотов в Гане, Дагомее, Конго со столицей в Леопольдвиле, Центральноафриканской республике, Верхней Вольте и Нигерии вдобавок к тем, которые раньше произошли в Алжире, Того, Судане и Конго со столицей в Браззавиле, убедительно показали тщетность надежд, что Африке удастся как-то избежать преторианского опыта Латинской Америки, Ближнего Востока и Юго-Восточной Азии. Очевидно, вмешательство военных есть неотъемлемая часть политической модернизации, на каком бы континенте и в какой бы стране она ни осуществлялась. Это ставит перед нами две проблемы. Во-первых, каковы причины вмешательства военных в политическую жизнь модернизирующихся стран? Во-вторых, каковы последствия такого вмешательства для модернизации и для политического развития?
Сама распространенность военного вмешательства заставляет предполагать, что многие из обычно выдвигаемых объяснений этого феномена недостаточно убедительны. Утверждалось, к примеру, что одним из важных факторов, побуждающих армию вмешиваться в политику, является американская военная помощь. При этом говорят, что такая помощь способствует росту политической независимости армии, наделяет ее большими возможностями и усиливает мотивацию к тому, чтобы выступать против гражданских политических лидеров. В некоторых ситуациях эта аргументация относительно убедительна. Способствуя росту численности и усилению вооруженных сил, программы военной помощи могут способствовать и дальнейшему нарушению равновесия между внутренне и внешне ориентированными институтами политической системы. Однако военную помощь никак нельзя считать единственным или главным фактором вмешательства военных в политику. Большинство стран, где военные перевороты происходили после получения американской военной помощи, переживали их столь же часто и до того, как на них распространилась щедрость Пентагона. Нет убедительных подтверждений тому, что существует
202
корреляция между американской военной помощью и участием военных в политике. Следует сказать, что и противоположная гипотеза не подтверждается: надежды многих людей на то, что склонность военных других стран к вмешательству в политику уменьшится за счет прохождения курсов в Ливенсуорте, индоктринации в духе англо-американской доктрины верховенства гражданских институтов и общения с профессиональным американским офицерством обернулись ничем. Армии, получавшие американскую, советскую, британскую и французскую военную помощь, равно как и армии, не получавшие военной помощи, - все эти армии вмешивались в политику. Военная помощь и военное обучение сами по себе политически нейтральны: они ни усиливают, ни ослабляют склонность армейского офицерства играть роль в политике страны1.
Столь же бесплодны попытки объяснить вмешательство военных в политику, апеллируя как к главному фактору к внутренней структуре вооруженных сил или к социальному происхождению предпринимающих такое вмешательство офицеров. Морис Яновиц, например, ищет причины военного вмешательства в политику в 'характеристиках военного истеблишмента' страны и пытается связать склонность и способность офицеров к вмешательству в политику с 'этосом государственной службы', с профессиональной подготовкой, 'в которой навыки управления сочетаются с героическим настроем', с их происхождением из рядов среднего класса и низшего среднего и с их внутренней сплоченностью2. Существуют данные, подтверждающие эту связь, но существуют и данные, ей противоречащие. Некоторые из военных людей в политике были очевидным образом вдохновлены высокими идеалами государственного служения; другие же с неменьшей очевидностью были движимы личной корыстью. Офицеры с самыми различными квалификационными характеристиками - управленческими, харизматическими, техническими и политическими - встречаются и среди тех, кто вмешивался в политику, и среди тех, кто воздерживался от такого вмешательства. Точно так же и среди офицеров, возглавлявших военные перевороты, встречались выходцы из всех общественных классов. Нельзя утверждать и того, что вооруженные силы, характеризующиеся большей внутренней сплоченностью, в большей мере склонны вмешиваться в политику, чем те, которые менее едины: напротив, вмешательство в политику и расколы в среде военных столь тесно связаны, что между ними практически невозможно проследить причинно-следственные отношения. Саму попытку ответить на вопрос 'Какие характеристики военного истеблишмента новой нации способствуют его вмешательству во внутреннюю политику?' следует считать неплодотворной, поскольку важнейшие причины военного вмешательства в политику носят не военный,
203
207
Стабильность гражданского общества, таким образом, прямо пропорциональна масштабам участия населения в политике; в преторианском обществе она обратно пропорциональна участию. Его жизнеспособность понижается, когда политическая активность растет. Преторианские олигархии могут жить веками; системы среднего класса - десятилетиями; массовые преторианские системы обычно живут лишь несколько лет. Либо массовая преторианская система трансформируется через захват власти тоталитарной партией, как в веймарской Германии, либо же традиционные элиты пытаются понизить уровень участия населения в политике посредством авторитарных мер, как это было в Аргентине. В обществе, лишенном эффективных политических институтов и неспособном их создать, конечным результатом социальной и экономической модернизации становится хаос.
От олигархического преторианства к радикальному: перевороты-прорывы и солдат как реформатор
Олигархическое преторианство доминировало в Латинской Америке XIX в. Имперская власть как Испании, так и Португалии не поощряла развитие автономных местных политических институтов. Войны за независимость породили институционный вакуум (они, по словам Морза, 'обезглавили' государство6), который креолы попытались заполнить, копируя конституционные порядки США и республиканской Франции. Последние, конечно же, не могли укорениться в обществе, которое оставалось в высокой степени олигархическим и феодальным. В результате политическую ситуацию в Латинской Америке характеризовали противостоящие друг другу общественные силы и неэффективные политические институты, неспособные модернизировать общество. Это, в свою очередь, породило такой тип корпоративной или синдикалистской политики, который в большинстве этих стран сохранялся и в процессе роста политической активности. Даже в ХХ в. олигархическое преторианство все еще сохранялось в странах Карибского региона, Центральной Америки и района Анд и в Парагвае. Это же устройство было обычным и для Ближнего Востока. Здесь распад Османской империи и ее лишь частичная замена британским или французским правлением привели к вакууму легитимности и отсутствию эффективных политических институтов.
При преторианской олигархии доминирующими общественными силами являются крупные землевладельцы, верхушка клира и военные. Общественные институты остаются относительно недифференцированными,
208
и представители правящего класса беспрепятственно и часто совмещают руководящие позиции в политической, военной, религиозной, социальной и экономической сферах. Наиболее активными в политической жизни остаются группы в основном аграрного характера. Семейства, клики и племена беспрестанно борются друг с другом за власть, богатство и общественный статус. Политика приобретает индивидуалистический, гоббсианский образ*. Не существует консенсуса относительно средств разрешения споров. Нет или недостаточно политических организаций или институтов.
Почти все преторианские олигархии в конечном счете эволюционируют в радикальные преторианские системы. При этом не все радикальные преторианские системы в прошлом были преторианскими олигархиями. Некоторые суть продукт эволюции централизованных традиционных монархий. Такие политические системы обычно обладают высокой степенью легитимности и эффективности, пока политическая активность остается ограниченной. Их политические институты, однако, остаются негибкими и хрупкими перед лицом социальных перемен. Они не способны адаптироваться к ситуации вхождения в политику групп среднего класса. Появление таких групп приводит к свержению или крушению традиционной монархической системы правления и предвещает переход общества в преторианскую фазу. Общество эволюционирует от гражданского традиционного строя к радикальному преторианскому. Ценой роста политической активности оказываются институционный упадок и разрушение гражданского порядка.
Третьим источником радикального преторианства является западный колониализм. В Африке, на Ближнем Востоке и в Южной Азии он ослабил, а часто и полностью разрушил местные политические институты. Даже там, где он принимал форму 'косвенного правления', он подрывал традиционные источники легитимности, поскольку власть местных правителей очевидным образом зависела от поддержки со стороны империалистического государства. Оппозиция колониализму обычно возникала в среде младших поколений местных элитных и субэлитных групп, которым была свойственна глубокая приверженность ценностям модернизации и которые по своему внешнему виду, занятиям и поведению были типичным средним классом. Поскольку в военном отношении империалистические страны были в большинстве случаев очевидным образом сильнее, стремление к независимости принимало идеологический и политический характер. Интеллигенция, получившая образование в Лондоне и Париже, иден-
* Состояние 'войны всех против всех', которое, согласно Томасу Гоббсу (1588-1679), сделало необходимым учреждение государства.
209
217
форматорскую программу Алессандри, в сентябре 1924 г. произошло вмешательство в политику военных, которые добились от Конгресса одобрения программы. Алессандри ушел в отставку, и на его место пришла Хунта де Гобиерно, состоявшая из высших генеральских чинов. Генералы, однако, заняли умеренную позицию и планировали возвращение власти в руки консервативных гражданских политиков. В результате в январе 1925 г. восстали молодые офицеры, обединенные в весьма реформаторски настроенную организацию 'Хунта Милитар', которые и осуществили 'консолидационный' переворот, приведший к власти подполковника Карлоса Ибаньеса. Его реформистская и репрессивная диктатура закончила свое существование в 1931 г., и на смену ей на короткое время пришла другая военная хунта, провозгласившая 'социалистическую республику'20.
Радикальное преторианство: социальные силы и формы политического действия
В середине ХХ в. олигархические преторианские режимы все еще можно было встретить в некоторых наиболее отсталых латиноамериканских и ближневосточных обществах. На другом конце спектра в Аргентине появилось массовое преторианство в форме перонизма; к нему предстояло прийти в будущем большинству модернизирующихся стран. Большинство преторианских обществ в Азии, Африке и Латинской Америке находилось в середине пути расширения границ политической активности. Социальные корни радикального преторианства лежат в разрыве между городом и селом. Первый приходит на смену второму в качестве главной сцены политического действия и становится постоянным источником политической нестабильности. 'Усиливающееся влияние' города в политической жизни села ведет, как предсказывал Харрингтон, к ослаблению политического порядка21. В радикальном преторианском обществе город не может обеспечить фундамент для стабильного управления. Масштабы нестабильности зависят оттого, в какой мере правительство может и желает использовать село для сдерживания и умиротворения города. Если оно может проложить мост между городом и селом, если оно может мобилизовать поддержку со стороны сельских районов, то оно сможет сдержать и перенести городские брожения. Если село пассивно и безразлично, если и сельская элита, и сельские массы отстранены от участия в политике, то правительство оказывается заложником городских беспорядков и действует по указке городской толпы, столичного гарнизона и студентов столичного университета. Если же село выступает против политической системы, если сельские мас-
218
сы оказываются мобилизованными на противостояние существующему строю, то правительство сталкивается уже не с нестабильностью, а с революцией и перспективой фундаментальных перемен. Отличительной чертой радикального преторианства является городская нестабильность. Стабильность этой нестабильности есть следствие того, что село исключено из политической жизни.
Выступление более прогрессивных, прозападных или радикальных офицеров, приводящее к свержению традиционных политических институтов или олигархического правления, открывает путь для вхождения в политику других элементов среднего класса. Между свержением монархии или олигархии силами военных и появлением на политической сцене других групп среднего класса может, однако, пройти немалый промежуток времени. На этом раннем этапе радикального преторианства политическая жизнь обычно характеризуется постоянными интригами и конфликтами между слабо структурированными группами, состоящими в основном из военных. Так, например, обстояло дело в Турции в период между 1908 и 1922 гг. и в Таиланде в течение трех десятков лет после 'революции 1932 г.'. Так же обстояло дело и в Латинской Америке после 'прорывных' переворотов. Клики полковников и генералов при этом борются за власть, но ни одна из них не может обеспечить достаточно надежную опору для своей власти, поскольку не желает вступать в диалог (и делиться властью) с кем-либо за пределами армии и мобилизовать на свою сторону другие общественные силы. Но после того, как ослабевают традиционные источники легитимности, на смену военным в конечном счете приходят другие группы среднего класса, которые стремятся участвовать в политике, следуя собственными путями. Среди них техническая и гуманитарная интеллигенция, торговцы и промышленники, юристы и инженеры. Две наиболее активные общественные силы в преторианской системе на среднем уровне ее развития - это обычно интеллигенция и особенно студенты, с одной стороны, и военные, с другой. Между участием студентов в политике и участием в ней военных наблюдается высокая корреляция. Оба эти явления характерны для преторианского общества.
В радикальном преторианском обществе диверсификация политической активности приводит к тому, что формы политического действия сильно различаются при переходе от одной группы к другой. Группы, участвующие в жизни политической системы, намного более политически специализированы, чем это имеет место в более развитой и интегрированной политической системе. В то же время, однако, эти группы отличаются меньшей функциональной специализацией и дифференциацией, нежели в более развитой системе. В университете, к примеру, и работа преподава-
219
226
Переворот, приводящий военных к власти в зрелой радикальной преторианской системе, есть действие не только военное, но и политическое. Он является продуктом коалиции клик и групп, обычно включающих как военные, так и гражданские элементы, которые в большинстве случаев готовили его в течение достаточно долгого времени. В ходе подготовки различные группы возможных участников политической игры проходя," испытание, дающее возможность убедиться в их поддержке или нейтрализовать их оппозицию. Если переворот завершает собой череду гражданских беспорядков, устроенных интеллигенцией, рабочими или другими гражданскими группами, то эта предваряющая его активность хорошо всем видна. И даже в тех случаях, когда перевороту не предшествуют открытые проявления насилия и беспорядки, о его приближении почти всегда свидетельствуют перемены в системе политических лояльностей и признаки трансформации связей и союзов.
Полковник, замышляющий переворот, если он умен, готовит его во многом так же, как лидер большинства в Сенате США готовится к вотированию важного законопроекта: он извлекает выгоду из прошлых услуг, обещает будущие дивиденды, апеллирует к патриотизму и верности, пытается отвлечь внимание оппозиции и расколоть ее, а когда дело подходит к решающему моменту, страхуется на предмет мобилизации и готовности к действию всех своих сторонников. Именно эта тщательная подготовка - кропотливая организация политического большинства - делает переворот безболезненным и бескровным. Сам захват власти может быть делом небольшой группировки, но в норме еще до того, как начинаются действия по захвату власти, она добивается поддержки со стороны значительной части общего числа игроков на политическом поле данного общества. В наиболее успешном варианте жертвы переворота вообще не оказывают никакого сопротивления: как только объявлен переворот, они уже знают, что проиграли, и поспешно направляются в аэропорт. Захват власти в этом смысле представляет собой завершение политической борьбы и регистрацию ее результатов - точно так же, как это происходит в день выборов в демократической стране.
От радикального преторианства к массовому: вето-перевороты и военные как охранители (guardians)
В 1960-е г. ученые потратили немало чернил и времени, обсуждая вопрос о том, играют ли военные в основном прогрессивную или реакционную роль в процессе модернизации. Большинство, кажется, согласно в том, что
227
на Ближнем Востоке военные обычно являлись сторонниками перемен; армия, как писал Халперн, есть 'авангард национализма и социальных реформ'; это наиболее сплоченный и дисциплинированный элемент 'нового среднего класса', чье воздействие на общество является преимущественно революционным. В отношении Латинской Америки, однако, такого согласия отнюдь не было; факты, логика и статистика убедительно использовались как сторонниками прогрессивности, так и сторонниками консервативности29.
Обе точки зрения верны. Просто для Латинской Америки характерно большее разнообразие ситуаций. За исключением Турции, практически во всех средневосточных преторианских и полупреторианских обществах после Второй мировой войны все еще происходили процессы расширения границ политической активности - от олигархии к среднему классу. Армейские офицеры рекрутируются из рядов среднего класса и выполняют свойственные среднему классу функции в профессионализированной, бюрократической среде. Там, где решение фундаментальных политических проблем требует свержения олигархии и прихода к власти среднего класса, военные неизбежно оказываются на стороне реформ. Это было справедливо и для Латинской Америки. В наиболее развитых латиноамериканских обществах - Аргентине, Чили, Бразилии - военные в начале ХХ в. были реформаторами. Во время Второй мировой войны и после нее офицеры играли ведущую роль или участвовали в реформаторских движениях среднего класса в Боливии, Сальвадоре, Гватемале, Гондурасе и Венесуэле. В начале 1960-х они стали центром сильного реформаторского движения среднего класса в Перу и играли прогрессивную роль в Эквадоре. Однако в Бразилии и Аргентине в 1950-е и затем в Боливии, Гватемале и Гондурасе в 1960-е роль военных стала более реакционной. Отчетливо прослеживается зависимость этой роли от степени мобилизации в политическую жизнь низших классов.
Частота военных переворотов в Латинской Америке, как показал Хосе Нун, не связана с численностью среднего класса30. Преторианская политика имеет место на всех стадиях социальной мобилизации и роста политической активности. Однако влияние и значимость военного вмешательства в политику зависят от численности среднего класса. В Латинской Америке 1950-х, в тех странах, где средний и высший классы были очень немногочисленны, составляя менее 8% населения (Никарагуа, Гондурас, Доминиканская Республика и Гаити), стиль политики был все еще персоналистским, олигархическим, и военному реформатору из среднего класса еще только предстояло появиться на политической сцене. В тех странах, где средний класс был более многочисленным, состав-
228
243
щественного мнения и нанесет поражение сторонникам жесткой линии. Однако вместо того, чтобы возглавить успешное сопротивление попытке переворота, Кастелло Бранко предпочел сам возглавить переворот и распустил парламент, запретив политические партии и наложив новые ограничения на политическую активность и свободу слова. Каковы бы ни были основания для этих действий, их следствием было сокращение возможностей для Бразилии последовать примеру Турции и выработать компромисс, который бы позволил санкционированной оппозиции прийти к власти мирным путем. Напротив, ситуация еще больше поляризовалась, и бразильские военные, которые в прошлом гордились тем, насколько твердо они придерживались строго внеполитической, охранительной роли, теперь оказались в ситуации, когда они не могут отдать власть никому, кроме групп, совершенно для них неприемлемых. Чтобы исключить возможность прямого обращения к массам, выборы президента в 1966 г. были сделаны непрямыми, причем его выбирал конгресс, из которого военные удалили многие оппозиционные элементы. У кандидата военных, генерала Коста э Силва, соперников не было. И на последовавших за этим выборах в новый конгресс на кандидатов оппозиции было наложено много ограничений.
4. Удерживать и снять ограничения (вариант Перона). Военные могут сохранить за собой власть и в то же время допустить рост политической активности или даже извлечь из него выгоду. Именно таков был путь, избранный Пероном и, в меньшей степени, Рохасом Пинильей в Колумбии. В этих случаях военные приходят к власти путем переворота несколько иного типа, чем вето-перевороты, и затем изменяют свою политическую базу за счет привлечения в политику новых групп в качестве своей опоры. Последствия такого образа действий двояки. С одной стороны, военный руководитель теряет связь со своей первоначальной опорой в рядах армии и становится более уязвимым для консервативного военного переворота. С другой стороны, эти действия усиливают антагонизм между консервативным средним классом и радикальными массами. В этом случае происходит своего рода поворот в логике событий, свойственной олигархическому преторианскому обществу, в котором демагог-популист обычно изменяет массе своих сторонников, чтобы быть принятым элитой. Здесь же лидер среднего класса рвет связь со своим классом, чтобы завоевать массовую поддержку. Военный руководитель пытается стать диктатором-популистом. В конечном счете, однако, он терпит поражение точно так же и по тем же причинам, что и его гражданские прототипы. Перон следует путем Варгаса; Рохас Пинилья повторил судьбу Айя де ла Toppe: их действия наталкиваются на вето их бывших товарищей по оружию, оставшихся верными своей роли охранителей.
244
От преторианства к гражданскому строю: военные в строительстве институтов
В простых обществах возможность формирования политических институтов связана с чувством общности. В обществах более сложных одной из важнейших, если не самой важной функцией политических институтов является повышение сплоченности сообществ. Взаимодействие между политическим и общественным строем носит, таким образом, динамический и диалектический характер: сначала последний играет важную роль в формировании первого, впоследствии первый начинает играть более важную роль в становлении второго. Преторианские общества, однако, оказываются в порочном круге. В сравнительно простых разновидностях преторианского общества недостает общности, и это мешает формированию политических институтов. В более сложных обществах отсутствие эффективных институтов мешает росту сплоченности. В результате в преторианском обществе формируются выраженные тенденции, способствующие закреплению существующего состояния. Сложившиеся установки и формы поведения обычно сохраняются и воспроизводятся. Преторианская политика укореняется в культуре общества.
Преторианство, таким образом, оказывается в большей мере присущим одним культурам (например, латиноамериканским, арабским), нежели другим; в первых оно укрепляется за счет роста политической активности и становления более сложной современной социальной структуры. Источниками латиноамериканского преторианства служат отсутствие политических институтов, унаследованных от колониальной эпохи, а также попытки привнести в латиноамериканское общество начала XIX в., до крайности олигархическое, республиканские институты среднего класса Франции и США. В арабском мире источниками преторианства являются крушение арабских государств при османском завоевании, длительный период османского господства, за время которого государство с высоким уровнем институциального развития выродилось в слабую, чуждую нации власть, терявшую легитимность с появлением арабского национализма, и, наконец, подчинение большей части арабского мира имперскому господству (semicolonialism) Франции и Великобритании. Этот исторический опыт способствовал развитию в арабской культуре устойчивого сознания своей политической слабости, сопоставимой с той, которую мы встречаем в Латинской Америке. Взаимное недоверие и враждебность, существующие между индивидами и группами, обусловливают устойчиво невысокий уровень политической институциализации. Когда в некоторой культуре существуют такого рода ситуации, с необходимостью встает воп-
245
268
В таком обществе, однако, революция и порядок вполне могут стать союзниками. Клики, блоки и массовые движения вступают в прямую борьбу друг с другом, каждый со своим оружием. Насилие демократизируется, политика деморализуется, общество оказывается не в ладах с самим собой. Конечным продуктом вырождения является специфическая подмена понятий. Подлинно беспомощным является не общество, которому угрожает революция, а общество, неспособное к революции. В нормальном обществе консерватор привержен стабильности и сохранению существующего порядка, тогда как с радикализмом связана угроза резкого и насильственного изменения того и другого. Но каково значение понятий консерватизма и радикализма в совершенно хаотическом обществе, где порядок может быть установлен актом политической воли? В таком обществе кто же радикал? Кто консерватор? И не является ли революционер подлинным консерватором?
5. Революция и политический порядок
Модернизация через революцию
Революция - это быстрая, фундаментальная и насильственная, произведенная внутренними силами общества смена господствующих ценностей и мифов этого общества, его политических институтов, социальной структуры, руководства, правительственной деятельности и политики. Революции, таким образом, необходимо отличать от восстаний, мятежей, бунтов, переворотов и войн за независимость. Переворот как таковой меняет лишь руководство и, возможно, политику; восстание или мятеж могут привести к смене политики, структур лидерства и политических институтов, но не социальной структуры и ценностей; война за независимость есть борьба одного сообщества против власти над ним другого сообщества и необязательно связана с изменениями в социальной структуре какого-либо из двух сообществ. То, что здесь называется просто 'революцией', другие авторы называли великими революциями или социальными революциями. В качестве выдающихся примеров можно назвать французскую, китайскую, мексиканскую, русскую и кубинскую революции.
Революции редки. Многие общества никогда не переживали революции, и многие столетия, предшествовавшие современной эпохе, не знали революций. Революции, в подлинном смысле слова, суть, как выразился К. Фридрих, 'особенность западной культуры'. Великие цивилизации прошлого - Египет, Вавилон, Персия, государство инков, Греция, Рим, Китай, Индия, арабский мир - знавали восстания, мятежи и смены династий, но все это 'никак не напоминало 'великие' революции Запада'1. Подъем и падение династий в древних империях и попеременное утверждение олигархий и демократий в греческих городах-государствах были примерами политического насилия, но не социальных революций. Говоря точнее, революции характерны для периодов модернизации. Это один из путей модернизации традиционного общества, и они были так же незнакомы традиционным обществам на Западе, как и традиционным обществам в других регионах. Революция - это предельное выражение модернизаторской установки, убежденности в том, что во власти человека контролировать и изменять свою среду и что он не только способен, но и вправе делать это. Поэтому, как замечает Ханна Арендт, 'говорить в связи с феноменом революции о насилии не более уместно, чем говорить об изменении; только в тех случаях, когда изменение имеет качество начала нового, когда насилие применяется для установления совершенно новой формы правления,
270
278
вительства местного происхождения, вобравшие в себя какие-то современные и динамичные элементы среднего класса и возглавляемые новыми людьми, у которых хватает решимости, если и не политического мастерства, чтобы держаться за власть, или же это могут быть колониальные режимы, в которых богатство и мощь метрополии придают местному правительству видимость подавляющего превосходства во всех обычных проявлениях политической власти и военной силы. В таких ситуациях быстрая победа невозможна, и городским революционерам приходится пробиваться к власти путем затяжного процесса подрывной деятельности в сельских районах. Западные революции, таким образом, вызываются слабостью традиционных режимов; восточные революции - узостью модернизирующихся режимов. В западной революции основная борьба обычно происходит между умеренными и радикалами; в восточной революции она происходит между революционерами и правительством. В западной революции умеренные находятся у власти недолгое время - между падением старого режима, расширением границ политической активности и приходом к власти радикалов. В революции восточного типа умеренные много слабее; они вообще не занимают властных позиций, и, по мере того, как развивается революция, они становятся жертвами либо правительства, либо революционеров, либо же вынуждаются процессом поляризации присоединиться к той или другой стороне. В западной революции время террора - это поздние стадии революции; к нему прибегают радикалы после прихода к власти, направляя его в первую очередь против умеренных и других революционных групп, с которыми они боролись. В восточных революциях, напротив, террор используется на первом этапе революционной борьбы. К нему прибегают революционеры, когда они слабы и далеки от власти, не могут обеспечить поддержку со стороны крестьян и запугать низшие эшелоны государственного порядка. В восточном варианте революции чем сильнее становится революционное движение, тем меньше оно склонно полагаться на терроризм. В западном варианте утрата прежней элитой воли к власти и способности управлять есть первая фаза революции; в восточном варианте это последняя фаза и продукт революционной войны, которую ведет контрэлита против режима. Эмиграция, следовательно, достигает пика в начале революционной борьбы в западной модели и в конце борьбы - в восточной.
Институционные и социальные условия революции
Революция, как уже было сказано, есть широкомасштабный, быстрый и насильственный рост политической активности за пределами сущест-
279
вующей структуры политических институтов. Ее причины, таким образом, лежат во взаимодействии между политическими институтами и общественными силами. Революции происходят тогда, когда совмещаются определенные состояния политических институтов с определенными конфигурациями общественных сил. С этой точки зрения двумя предпосылками революции являются, во-первых, неспособность политических институтов послужить каналами для вхождения новых общественных сил в политику и новых элит в сферу управления и, во-вторых, стремление общественных сил, отстраненных от участия в политике, участвовать в ней; это стремление обычно проистекает от присущего группе чувства, что она нуждается в каких-то символических или материальных приобретениях, добиться которых она может только за счет выдвижения своих требований в политической сфере. Группы, выходящие на политическую арену и притязающие на более высокое положение в обществе, и институты, негибкие и не поддающиеся изменению, - вот тот материал, из которого делаются революции8.
Многие из тех, кто предпринял в последнее время попытки определить причины революций, уделяли главное внимание ее социальным и психологическим корням. При этом, соответственно, мало учитывались политические и институционные факторы, от которых зависит вероятность революции. Революции маловероятны в политических системах, в которых существуют возможности распространения власти и расширения границ политической активности внутри системы. Именно это делает маловероятными революции в политических системах современного типа с высоким уровнем институциализации - конституционных или коммунистических, - которые стали таковыми по той простой причине, что в них предусмотрены процедуры инкорпорации новых общественных групп и элит, стремящихся к участию в политической жизни. Великие революции, которые знает история, происходили либо в традиционных монархиях с высоким уровнем централизации (Франция, Китай, Россия), либо при военных диктатурах с недостаточно широкой социальной базой (Мексика, Боливия, Гватемала, Куба), либо при колониальных режимах (Вьетнам, Алжир). Во всех этих политических системах практически отсутствовали какие-либо возможности для более широкого распределения власти и каналы для вхождения новых групп в политику.
Самым, пожалуй, важным и очевидным и в то же время самым пренебрегаемым можно счесть тот факт, что успешные масштабные революции не происходят в демократических политических системах. Это вовсе не значит, что формально демократические системы застрахованы от революций. Это конечно же не так, и олигархическая демократия с ограничен-
280
282
ность того, что эти две группы будут переживать период отчуждения от существующей системы одновременно. Следовательно, в той мере, в какой социально-экономическая модернизация ускоряется, вероятность революции возрастает. Однако чтобы произошла крупномасштабная революция, необходимо не только отчуждение от существующего строя и городского среднего класса, и крестьянства, но и то, чтобы они имели способность и побуждения если и не сотрудничать, то действовать в одном направлении. Когда такого стимула к совместному действию нет, революции опять-таки можно избежать.
Город и революция. Люмпен-пролетариат
Какие городские группы чаще всего оказываются в числе революционных? Существуют три очевидных ответа: люмпен-пролетариат, промышленные рабочие и образованный средний класс.
На первый взгляд наиболее вероятным источником городского бунта являются, очевидно, трущобы и городские окраины, заселенные переселившейся из деревень беднотой. Во многих латиноамериканских городах в 1960-е гг. от 15 до 30 процентов населения жили в ужасающих условиях, в 'фавелах', 'ранчо' и 'баррьядах'. Такие же трущобы складывались в Лагосе, Найроби и других африканских городах. Рост городского населения в большинстве стран очевидным образом опережал рост городской занятости. Уровень безработицы в городах часто достигал 15-20% от общей численности рабочей силы. Эти социальные условия представляются крайне благоприятными не только для усиления оппозиции, но и для революции, и в 1960-е гг. американские политологи все более озабочены угрозой вспышек беспорядков и насилия в городах многих стран, экономическому и политическому развитию которых США помогают. 'Город, - предупреждала леди Джексон, - может представлять такую же смертельную угрозу, как и бомба'11.
И тем не менее поразительным обстоятельством 1960-х гг. остается то, сколь редко городские трущобы и бедные окраины становились средоточием оппозиции или революции. Повсюду в Латинской Америке и в значительной части Азии и Африки размеры трущоб росли, условия жизни в них существенно не улучшались, но при этом, за редкими исключениями, ожидаемых социального насилия, бунтов и восстаний так и не было. Этот разрыв между очевидным социальным и экономическим злом
283
и отсутствием политического протеста против этого зла, действий, направленных на его устранение, был феноменальным для в политической жизни стран, переживающих модернизацию.
Отмечались не только общая редкость случаев политического и социального насилия, но и формы ортодоксального политического поведения, удивительно плохо согласующиеся с социальными условиями. Теоретически фавелы должны были стать серьезным источником поддержки коммунистов и других радикальных левых движений. И все же это случалось нечасто. Там, где окраины голосовали за оппозиционные партии, они часто предпочитали правых, а не левых. В 1963 г. в Перу, к примеру, в трущобах Лимы наибольшее количество голосов набрал генерал Одриа, самый консервативный из четырех кандидатов в президенты. В том же году в Каракасе Услар Пиетри, консервативный кандидат, получил большинство голосов жителей городской окраины. В Чили в 1964 г. трущобы Сантьяго и Вальпараисо проголосовали за умеренного Фрея, а не за радикала Альенде12. Сходным образом события развивались в Сан-Паулу и других латиноамериканских городах.
Как можно объяснить этот видимый консерватизм и это смирение? Похоже, что здесь сказываются четыре фактора. Во-первых, мигранты из сельской местности в города продемонстрировали свою географическую мобильность и, в целом, они, несомненно, улучшили условия своей жизни за счет переезда. Сравнение нового, городского экономического статуса со своим положением в прошлом сообщает мигранту 'чувство относительной вознагражденности. Это может иметь место, даже если он находится на самой низшей ступени городской стратификации'13. Во-вторых, сельский мигрант сохраняет сельские ценности и установки, включая прочно усвоенные образцы поведения, такие, как почтение к вышестоящим и политическая пассивность. Для городских трущоб характерны низкий уровень политической сознательности и политической информированности. Население трущоб не волнуют политические проблемы: менее одной пятой выборки из жителей трущоб Рио-де-Жанейро участвовали хотя бы в одном серьезном политическом споре за полгода. Жизнь в городе не избавляет от сельского сознания зависимости; соответственно, низкими остаются и уровни притязаний и ожиданий. Многочисленные исследования показали, что 'городская и сельская беднота в Латинской Америке не ждет всерьез от своего правительства, что оно что-то сделает для того, чтобы облегчить их положение'. В Панама-Сити 60% студентов из рабочего класса убеждены, что 'деятельность правительства не может сильно повлиять на их жизнь'. Это безразличие к политике, отстраненность от нее и от возможности политических перемен образуют фундамент консерватизма бед-
284
287
Промышленные рабочие
В странах с запозданием процесса модернизации менее вероятным источником революционной активности является промышленный пролетариат. В целом разрыв между мобилизацией общественных сил для политического и социального действия и созданием институтов для организационного оформления этого действия много больше для стран, позднее проходящих процесс модернизации, чем для стран, проходящих его раньше. Однако в сфере промышленного труда действует как раз обратное отношение. В XIX в. в Европе и Америке промышленным рабочим были свойственны радикализм и даже революционность, поскольку индустриализация предшествовала становлению профсоюзного движения, господствующие в обществе группы резко выступали против профсоюзов, а наниматели и правительства делали все возможное, чтобы не выполнять предъявляемых рабочими требований более высокой оплаты труда, более короткого рабочего дня, улучшения условий труда, страхования от безработицы, пенсий и других социальных благ. В этих странах мобилизация рабочих обычно обгоняла их организацию, и поэтому в период, предшествовавший укреплению профсоюзов, радикальные и экстремистские движения часто получали поддержку в среде озлобленных рабочих. Профсоюзы были организованы, чтобы протестовать и бороться против существующего строя от имени этого нового класса. Коммунисты и другие радикальные группы завоевывали самые сильные позиции в рабочих движениях, которым отказывали в признании и легитимизации политические и экономические элиты. 'Самые яркие проявления неравенства, - отмечает Корнхаузер, - возникают на раннем этапе индустриализации, и именно в это время расцветают массовые движения. Ослабление массовых тенденций связано с появлением новых общественных форм, в особенности профсоюзов, которые играют роль посредников в отношениях между промышленной рабочей силой и обществом в целом. Но их становление требует времени'21.
Все эти условия играют много меньшую роль в странах, где индустриализация происходит позднее. В ХХ в. в странах с традиционными политическими системами (таких, как Саудовская Аравия) профсоюзы часто запрещались. В других странах поздней модернизации, однако, разрыв между мобилизацией рабочих и институциализацией рабочих организаций удалось резко сократить, если не преодолеть вовсе. Более того, в некоторых случаях организация рабочей силы едва ли не предшествовала формированию этой силы. Во многих модернизирующихся странах Африки и Латинской Америки в середине ХХ в. более 50% несельскохозяйственных
288
Таблица 5.1. Масштабы профсоюзного движения
|
Страны |
Доля членов профсоюзов среди занятых вне сельского хозяйства |
||||
|
|
50% и выше |
25-49% |
10-24% |
Менее 10% |
Всего |
|
африканские |
7 |
7 |
5 |
4 |
23 |
|
латиноамериканские и карибские |
6 |
3 |
5 |
7 |
21 |
|
ближневосточные и североафриканские |
1 |
5 |
1 |
9 |
16 |
|
азиатские |
1 |
6 |
2 |
8 |
17 |
|
коммунистические |
10 |
2 |
1 |
0 |
13 |
|
западные |
7 |
11 |
1 |
1 |
20 |
|
Всего |
32 |
34 |
15 |
29 |
110 |
Источник: Ted Gurr, New Error Compensated Measures for Comparing Nations: Some Correlates of Civil Violence (Princeton, Princeton University, Center of International Studies, Research Monograph No. 25, 1966), p. 101-110.
рабочих были организованы в союзы. В 14 из 23 африканских стран и в 9 из 21 стран Карибского бассейна члены профсоюза составляли более четверти несельскохозяйственных рабочих. На Ближнем Востоке и в Азии масштабы профсоюзного движения были меньше, но и здесь они в некоторых странах были значительны. В 1950-е и 1960-е примерно в 37 азиатских, африканских и латиноамериканских странах доля рабочих, охваченных профсоюзными организациями, была выше, чем в США. Благодаря этому радикализирующие и стабилизирующие тенденции, связанные с подчинением сельских мигрантов фабричной дисциплине, сильно ослабли. Рабочее движение в этих странах является в целом намного более консервативной силой, чем на ранних этапах индустриализации на Западе.
Здесь мы имеем яркий пример того, как рост организованности замедляет социальные и экономические изменения. На Западе сравнительно позднее развитие юнионизма сделало возможным более высокий уровень эксплуатации промышленных рабочих на ранних этапах индустри-
289
291
в Южной Азии тенденция защищать рабочих посредством развернутого социального законодательства (применять которое нередко бывает трудно) вместо того, чтобы предоставить им возможность самим формировать средства самозащиты'25. Промышленный рабочий в большинстве модернизирующихся стран - это почти элита; его экономическое положение много лучше, чем положение сельского населения, и обычно ему благоприятствует правительственная политика. В странах, которые сегодня переживают процесс модернизации, как отмечает Фоллерс, рабочий попадает в сферу промышленности 'при обстоятельствах, много менее чреватых для него фрустрациями и тревогами, которые имел в виду Маркс, обозначая их термином 'отчуждение', чем те обстоятельства, в которых оказывались пионеры промышленного труда на Западе. В новых государствах нет недостатка в людях, жизнь которых характеризуется отчуждением, но промышленные рабочие здесь не на первом месте, как потому, что промышленный сектор пока невелик, так и потому, что рабочие живут в условиях социальной защищенности и достатка сравнительно со своими соотечественниками'26.
Вероятно, Ленин был прав в том, что политическое сознание может усваиваться рабочими только извне, от других общественных групп. При этом в большинстве модернизирующихся сегодня стран это сознание приходило к рабочим не от революционеров-интеллектуалов, а от политических лидеров или правительственных бюрократов. Как следствие этого, цели рабочего класса носили достаточно конкретный и непосредственно экономический характер, в эти цели не входило преобразование политического и общественного строя. В борьбе за лидерство в отношении латиноамериканских рабочих 'идеологически менее крайние элементы выигрывают сравнительно с более крайними, если только они являются энергичными поборниками прогресса'27. Рабочие организации созданы политиками и активны в сфере политики; их цели, однако, являются не политическими, а экономическими. Они отличаются от американских профсоюзов не целями, к которым они стремятся, а средствами, которые они используют для достижения этих целей. Эти средства несут на себе печать происхождения этих организаций и природы политической системы, в которой им приходится функционировать.
Интеллигенция среднего класса
Время от времени как промышленный пролетариат, так и люмпен-пролетариат могут оказываться в оппозиции к правительству. Случается, что жизнь в трущобах взрывается бунтом и политическим насилием. В целом, однако,
292
это не тот материал, из которого делаются революции. Для первого в статус-кво слишком много такого, чем он не хотел бы рисковать; второй слишком поглощен удовлетворением ближайших потребностей. Подлинно революционным классом в большинстве модернизирующихся обществ является конечно же средний класс. В нем заключен главный источник городской оппозиции правительству. Политические установки и ценности именно этой группы доминируют в политической жизни городов. То, что Халперн писал о Ближнем Востоке, справедливо и относительно большинства других быстро модернизирующихся регионов: 'Тяга к революционному действию у нового среднего класса огромна'. Революционность среднего класса подтверждается различиями в политическом облике профсоюзов 'белых воротничков' и 'голубых воротничков' в модернизирующихся странах. Обычно первые более радикальны, чем вторые. К примеру, профсоюзы банковских служащих в Латинской Америке были бастионами левых и коммунистов. В Венесуэле профсоюз банковских служащих играл ведущую роль в попытках левых свергнуть реформистское правительство Бетанкура в 1960 г. То же на Кубе при Батисте: 'Как правило, чем больше профсоюз связан со средним классом, тем сильнее в нем коммунистическое влияние; ярким примером этого может служить профсоюз банковских служащих'28.
Образ среднего класса как революционного элемента конечно же противоречит стереотипу среднего класса как опоры стабильности в современном обществе. Между тем отношение среднего класса к стабильности чем-то напоминает отношение богатства к стабильности. Многочисленный средний класс, как и широкое распространение достатка, играет в политике роль фактора умеренности. Однако процесс формирования среднего класса, как и экономический рост, часто оказывает дестабилизирующее действие. Можно выделить несколько этапов, через которые проходит эволюция среднего класса. В типичном случае первые группы среднего класса, появляющиеся на общественной сцене, - это интеллектуалы с традиционными корнями, но современными ценностями. Вслед за их появлением происходит постепенный рост численности гражданских служащих и армейских офицеров, учителей и адвокатов, инженеров и техников, предпринимателей и менеджеров. Первые появляющиеся элементы среднего класса наиболее революционны; по мере того как средний класс растет, он становится консервативнее. Все или почти все эти группы могут иногда играть революционную роль, но в целом к оппозиции, насилию и революции наиболее склонны небюрократические и непредпринимательские группы среднего класса. И наиболее склонны к революционности интеллектуалы.
Предвестником революции, утверждали Бринтон и другие, является дезертирство интеллектуалов. В действительности, однако, в этой функции
293
может выступать не дезертирство интеллектуалов, а их выход на сцену в качестве отдельной группы. В большинстве случаев интеллектуалы не могут дезертировать из существующего порядка, поскольку они никогда не были его частью. Они рождены для противостояния, и само их появление на общественной сцене, а не какая-либо смена лояльности, объясняет их потенциально революционную роль.
Революционер-интеллектуал - это практически универсальный феномен в обществах, переживающих модернизацию. 'Никто так не склонен к насилию, как раздраженный интеллектуал, по крайней мере в индийском контексте, - отмечают Хоузлитц и Вайнер. - Именно эти лица составляют кадры безответственных партий, из них складывается узкое окружение демагогов, и они же становятся лидерами милленаристских и мессианских движений; и все это при определенных условиях может угрожать политической стабильности'. В Иране ряды экстремистов - как левых, так и правых - с большей вероятностью, чем ряды умеренных, пополнялись городскими уроженцами, лицами, происходившими из среднего экономического слоя и лучше образованными29. Этот набор характеристик является наиболее распространенным. Способность интеллектуалов играть революционную роль зависит от их отношений с другими общественными группами. Первоначально они обычно занимают доминирующую позицию в рамках среднего класса; их способность побуждать к революционным действиям в это время определяется тем, насколько им удается добиваться массовой поддержки от других групп населения, таких, как крестьяне.
Город - это центр оппозиции внутри страны; средний класс - средоточие оппозиции в городе; интеллигенция - самая активная оппозиционная группа внутри среднего класса; наконец, студенты - это самые сплоченные и эффективные революционеры в составе интеллигенции. Это, разумеется, отнюдь не означает, что большинству студентов, как и большей части населения в целом, не свойственна политическая апатия. Но это означает, что группы активистов, доминирующие в студенческих организациях большинства модернизирующихся стран, выступают против режима. Именно здесь, в университете, существует самая последовательная, радикальная и непреклонная оппозиция правительству.
Крестьяне и революция
Интеллигенция революционна, но она не может осуществить собственную революцию. Оставаясь в пределах города, она может выступать против
294
правительства, подстрекать к беспорядкам и демонстрациям, иногда мобилизовать в свою поддержку рабочий класс и люмпен-пролетариат. Если ей удается привлечь к своему делу некоторые элементы внутри армии, то она может свергнуть правительство. Однако свержение правительства городскими группами обычно еще не означает свержения политической и социальной системы. Это изменение внутри системы, а не изменение системы. За редчайшими исключениями такое свержение правительства не возвещает начало революционного преобразования общества. Короче говоря, сами по себе городские оппозиционные группы в состоянии сместить правительство, но не совершить революцию. Последнее требует участия сельских групп.
Роль групп, доминирующих в сельских районах, становится, таким образом, критическим фактором, определяющим устойчивость или неустойчивость положения правительства. Если село поддерживает правительство, то у последнего сохраняются возможности для ограничения и сдерживания городской оппозиции. Учитывая склонность доминирующих городских групп к противостоянию власти, всякое правительство, даже то, что пришло на смену правительству, свергнутому этими группами, должно искать источники поддержки в сельских районах, если оно не хочет разделить судьбу своих предшественников. В Турции, к примеру, режим Мендереса был свергнут в 1960 г. городскими студентами, военными и профессиональными группами. Сменившее его военное правительство генерала Гюрселя и следующее за ним правительство Республиканской партии во главе с Иненю пользовались существенной поддержкой со стороны этих групп, но не располагали поддержкой крестьянской массы в деревне. Только в 1965 г., когда Партия справедливости одержала чистую победу, получив мощную поддержку со стороны крестьянства, появилось стабильное правительство. Этому правительству все равно пришлось иметь дело со значительной городской оппозицией, но в системе, мало-мальски претендующей на демократичность, правительство, которое опирается сельское население и к которому в оппозиции стоит население городов, будет стабильнее, чем то, для которого основным источником поддержки являются изменчивые группы горожан. Если нет такого правительства, которое могло бы прийти к власти при поддержке села или с его согласия, то оснований для политической стабильности очень мало. В Южном Вьетнаме, к примеру, после того, как режим Дьема* был свергнут городской оппозицией в лице студентов, монахов и офицеров, какая-либо часть этих групп
* Нго Динь Дьем (Зьем, 1901-1963) - президент Южного Вьетнама с 1955 г Убив результате военного переворота.
295
302
Кроме того, не существует каких-либо признанных и принятых средств, с помощью которых крестьянин мог бы выдвигать свои требования. В большинстве стран признано право рабочих на создание своих организаций; права крестьян на организацию остаются куда более спорными. В этом отношении положение крестьян в модернизирующихся странах Азии и Латинской Америки в первой половине ХХ в. не слишком отличается от положения промышленных рабочих в Европе и Северной Америке в первой половине XIX в. Любую форму коллективного действия существующие власти склонны рассматривать как скрыто революционную. Вот один пример: в Гватемале профсоюзы городских рабочих были организованы в 1920-е гг. А вот союзы сельскохозяйственных рабочих были запрещены. Этот запрет был отменен только в 1949 г. В последующие пять лет возникла Конфедерация гватемальских крестьян с 200 000 членов. В 1954 г. после свержения левого режима Арбенса одним из первых действий нового правительства полковника Кастильо Армаса было повторное провозглашение сельскохозяйственных профсоюзов незаконными. Крестьянские союзы и крестьянские движения, таким образом, до сих пор рассматриваются с позиций XIX в. Это, разумеется, способствует развитию в них революционных настроений. Как заметил Селсо Фуртадо, комментируя движение кампесинос в Бразилии: 'Наше общество является открытым для промышленных рабочих, но не для крестьян. Наша политическая система позволяет городским группам организовываться, чтобы добиваться выполнения своих требований по правилам демократической игры. Ситуация с кампесинос совершенно иная. Поскольку у них вообще нет прав, они не могут выдвигать законных требований или вести переговоры об их удовлетворении. Если они организуются, предполагается, что они делают это, имея в виду подрывные цели. Безусловно, приходим к заключению, что в важном сельском секторе бразильское общество остается очень косным'36.
Революционная коалиция и национализм
Городской образованный средний класс - это наиболее часто встречающаяся революционная группа в модернизирующихся обществах. Но чтобы совершить революцию, интеллигенции нужны союзники. Одним из потенциальных кандидатов является городской люмпен-пролетариат, многие годы остающийся не слишком революционной группой. Ее революционные настроения склонны, однако, расти, и поэтому в какой-то момент в большинстве модернизирующихся стран союз студентов и жителей трущоб может соста-
303
вить значительную угрозу политической стабильности. Впрочем, условия успеха этой революционной комбинации в какой-то мере оказываются и условиями ее поражения. Если общество остается преимущественно аграрным, интеллигенция и городская беднота могут оказаться в силах свергнуть правительство, но они не могут разрушить основания социальной структуры общества, поскольку их деятельность ограничена пределами города. Им все равно потребуется присоединение крестьян к их союзу, чтобы добиться фундаментальных изменений в общественной структуре. С другой стороны, если урбанизация достигла той точки, когда значительная часть населения сосредоточена в одном или нескольких крупных городах, то действия городских революционеров могут вызвать фундаментальное преобразование общества.
Однако сам процесс урбанизации, который делает это возможным, обычно создает и силы, направленные на поддержку политической стабильности. Последовательная урбанизация не только увеличивает численность населения трущоб, но и приводит к росту и диверсификации среднего класса, порождая в нем новые, более консервативные слои, которые будут в какой-то мере ограничивать и распылять революционную горячку интеллигенции. Как уже указывалось раньше, первые появившиеся на политической сцене группы среднего класса бывают самыми радикальными. Позднее возникающие группы обычно носят более бюрократический, более технократический, более предпринимательский характер, а потому они более консервативны. Если люмпен-пролетариат проходит через процесс радикализации, так что второе его поколение оказывается более революционным, чем первое, то средний класс проходит через процесс консерватизации, так что каждое его пополнение смещает баланс от революции к стабильности. Можно, конечно, предположить, что в какой-то момент соотношение сил будет таково, что возникнет крупное социально-политическое потрясение только в городе, но вероятность такого события представляется достаточно низкой37. Вероятность революции, таким образом, зависит в первую очередь от возможности параллельных или совместных действий образованного среднего класса и крестьянства.
Редкость революций во многом обусловлена теми трудностями, которые стоят на пути параллельных действий интеллигенции и крестьян. Разрыв между городом и селом - это ключевой фактор политической жизни в модернизирующихся обществах. Трудности, с которыми сталкиваются правительства в попытках преодолеть этот разрыв, сопоставимы с теми трудностями, которые для той же цели приходится преодолевать революционерам. Препятствия на пути формирования такого революционного союза проистекают из различий в жизненном опыте, в перспективах и в це-
304
310
жается, но она никогда не возвращается устойчиво к предреволюционному уровню. Распределение властной энергии много более гибко, чем сумма энергии в системе. Можно допустить, что власть, оказавшаяся рассредоточенной, может быть вновь централизована, но если имела место выраженная экспансия властной энергии, то вряд ли можно ожидать, что произойдет ее заметное сокращение. Массы, выведенные из пещеры, едва ли позволят, чтобы их снова и навсегда лишили света. Главными факторами, вызывающими к жизни это движение, служат война и иностранная интервенция. Национализм - это цемент революционного союза и двигатель революционного движения.
Политическое развитие через революцию
Сообщество и партия
Исследователи часто пытаются отличать 'великие', или социальные и экономические, революции от потрясений более ограниченного масштаба, которые характеризуются как 'чисто' политические. В действительности, однако, наиболее значительные результаты великих революций либо лежат в пределах политической сферы, либо прямо с ней связаны. Полномасштабная революция предполагает разрушение старых политических институтов и форм легитимности, мобилизацию новых групп в политику, переопределение политического сообщества, принятие новых политических ценностей и новых понятий о политической легитимности, завоевание власти новой, более динамичной элитой и создание более сильных политических институтов. Все революции связаны с модернизацией в смысле расширения пределов политической активности масс; некоторые революции к тому же несут с собой политическое развитие в смысле создания новых форм политического порядка.
Непосредственные экономические результаты революции бывают практически полностью негативными. И не только как результат вызванных революцией насилия и разрушений. Насилие и разрушения, производимые революцией, могут иметь своим следствием какую-то экономическую разруху, тогда как распад социальных и экономических структур может приводить к еще более серьезным последствиям. Боливийская революция не сопровождалась большим кровопролитием, но привела к экономическому краху. Также и на Кубе насилие не имело больших масштабов, но его экономические последствия были достаточно тяжелыми. Требуется много лет или даже десятилетий, чтобы общество вернулось
311
на тот уровень экономического развития, который был достигнут непосредственно перед началом революции. Более того, увеличение темпов экономического роста почти всегда зависит от стабилизации новых институтов власти. Потребовалось десятилетие, в течение которого большевики прочно утвердили свой образ правления, чтобы стали возможными победы индустриализации в Советском Союзе. Быстрый рост мексиканской экономики начался лишь в 1940-е гг., когда политические структуры, созданные революцией, обрели стабильную и высокоинституциализованную форму.
Консерваторы неизменно указывают на вызванную революцией экономическую разруху как на знак полного поражения революции. В 1950-е и 1960-е гг., к примеру, на дефицит товаров и экономические трудности, вызванные боливийской, вьетнамской и кубинской революциями, регулярно ссылались как на свидетельство надвигающегося падения революционных правительств в этих странах. Но те же самые экономические явления наблюдаются при всех революциях: нехватка продовольствия, плохой уход за оборудованием, недостаточная координация производственных планов, расточительность и неэффективность - все это были части того, что Лев Троцкий назвал 'побочными издержками исторического прогресса', неизбежными во всякой революции42. Можно пойти еще дальше. Экономический успех безразличен для революции, тогда как материальные лишения вполне могут стать существенным фактором ее успеха. Предсказания консерваторов, что нехватка продуктов и материальные трудности приведут к свержению революционного режима, никогда не исполняются по одной простой причине. Материальные лишения, которые были бы невыносимы при старом режиме, служат доказательством силы режима нового. Чем хуже люди питаются и чем хуже условия их жизни, тем больше они начинают ценить политические и идеологические достижения революции, для которой они столь многим жертвуют. 'По мере того как режим упрочивается, - отмечал один журналист, писавший о Кастро, - старые кубинцы учатся жить со своими тяготами, а молодые кубинцы - любить их как символ революции'43. Революционные правительства могут терять силу с ростом изобилия, но их никогда не свергают от бедности.
Экономика сравнительно безразлична для революций и для революционеров, и экономическая катастрофа оказывается небольшой платой за расширение и новое самоопределение национального сообщества. Революция уничтожает старые классы, старые основания, обычно аскриптивные, социальной дифференциации и старое общественное расслоение. Она порождает новое чувство общности и общей идентичности для новых общественных групп, обретающих политическое сознание. Если проблема
312
334
манскими фирмами и Межамериканским банком развития увеличили помощь восстановлению оловянных копей, на том условии, что правительство предпримет решительные действия по сокращению расходов и избавлению от избыточной рабочей силы. По-видимому, США влияли и на отбор политических лидеров. Они активно поддерживали Силеса, когда он был президентом, и постоянно поддерживали Паса Эстенсоро. В 1964 г. посол США сопровождал Паса в его предвыборной поездке по стране. В это и последующее время США, по всей видимости, делали все возможное, чтобы предотвратить военный переворот против Паса. По имеющимся данным, ранее, в 1955 г., левый профсоюзный лидер Хуан Лечин был лишен поста министра горнодобывающей промышленности по настоянию США64. Почти все эти действия способствовали обострению отношений между правительством и горняками. У правительства, не столь зависимого от США, практически не было бы иного выбора, кроме как проводить примирительную политику в отношении горняков. Вмешательство США в Боливии существенно способствовало поляризации боливийской политической жизни.
Второе важное дестабилизирующее следствие этого вмешательства состояло в том, что оно способствовало становлению политической силы, сыгравшей решающую роль в свержении того самого правительства, которое США поддерживали. Речь идет, разумеется, о боливийской армии. До 1960 г. Боливия почти не получала военной помощи от США. В 1960-1965 гг., однако, Боливия получила американскую военную помощь на 10,6 миллиона долларов. Без этой помощи армия как организованная сила и политический институт была бы, вероятна, слишком слаба, чтобы свергнуть Паса. В 1944 г., за 8 лет до революции, Пас заявлял, что 'в такой экономически зависимой стране, как наша, невозможно совершить экстремистскую революцию'65. Весьма возможно, он был прав. Представляется, что одним из важных факторов, способствовавших политической нестабильности в Боливии, была зависимость боливийского революционного правительства от американской помощи. Эта помощь могла существенно способствовать росту социального благосостояния и экономическому развитию. Но ее политическое воздействие было дестабилизирующим. Помогая революции, США развращали ее.
Ленинизм и политическое развитие
Различные мотивы побуждали коммунистов и некоммунистов подчеркивать революционный характер коммунизма. Но коммунисты не изобрели
335
идею революции; модернизационные революции совершались задолго до появления коммунистов. Коммунистическая теория революции есть лишь обобщение опыта французской революции, впоследствии модифицированное с учетом опыта русской и китайской революций. Немногие традиционные режимы были свергнуты коммунистическими движениями. Отличительным достижением коммунистов было не это, а создание после революций современных правительств, деятельность которых основывается на широком участии народных масс в политике.
Общества, вступающие в современный мир без традиционных принципов легитимности и традиционных институтов власти, особенно восприимчивы к коммунистическому влиянию. До большевистской революции ни одна революция не была завершена, поскольку никто из революционных лидеров не сформулировал теории, которая бы объясняла, как организовать и институциализовать расширение политической активности, составляющее саму суть революции. Ленин решил эту проблему и, сделав это, совершил одно из самых значительных политических открытий ХХ в. Его последователи разработали политическую теорию и политическую практику приведения в соответствие процесса мобилизации новых групп в политику с процессом создания и институциализации новых политических организаций. Группы многих типов - религиозные, националистические, классовые - могут приводить в политику новых участников. Но только коммунисты постоянно демонстрировали способность организовывать и структурировать такое участие и тем самым создавать новые институты политического порядка. Не революция и разрушение установленных институтов, а организация и создание новых политических институтов составляет специфический вклад коммунистических движений в современную политику. Политическая функция коммунизма состоит не в том, чтобы свергать власть, а в том, чтобы заполнять вакуум власти.
Более того, эффективность и стабильность коммунистических политических систем лишь отчасти зависит от того, каким путем они утверждались. Шесть из четырнадцати коммунистических правительств (Советский Союз, Китай, Югославия, Албания, Северный Вьетнам, Куба) пришли к власти путем внутренней в основных своих чертах социальной и национальной революции. Другие восемь (Польша, Восточная Германия, Венгрия, Болгария, Румыния, Чехословакия, Северная Корея, Монголия) были в значительной мере навязаны внешней (т. е. советской) силой. Коммунистическая легитимность в последних была заметно слабее, чем в первых, поскольку коммунизм в них в меньшей степени идентифицировался с национализмом. В самом деле, интересы коммунизма и национализма вполне могут противоречить друг другу, как это иногда и бывало в восточноев-
336
342
ступил тогда, когда ее лидер отказался от Ленина в пользу Троцкого и подчинил интересы партии целям революционного обновления.
Эффективность ленинской модели можно наблюдать в сравнении на двух примерах, когда эта и альтернативная модели применялись одновременно к одному и тому же народу с одной культурой, примерно одинаковым уровнем экономического развития и проживающему на смежных территориях: на примерах Кореи и Вьетнама. Экономические аргументы здесь могут быть использованы двояко. Располагая большими ресурсами, Северная Корея сначала экономически развивалась быстрее, чем Южная Корея. В то же время Южный Вьетнам, до того как он испытал революционные потрясения, развивался быстрее, чем Северный Вьетнам. Можно, таким образом, приводить экономические доводы как за коммунизм, так и против него. Однако с точки зрения политики Северная Корея и Северный Вьетнам скоро достигли такого уровня политического развития и политической стабильности, которого долго не было в Южной Корее и которого все еще нет в Южном Вьетнаме. Политическая стабильность здесь означает институциальную стабильность, которая приводит к уверенности в том, что, когда Хо Ши Мин и Ким Ир Сен сойдут со сцены, ни одна из двух стран не будет переживать политический хаос и насилие, которые последовали за уходом Ли Сын Мана и Нго Динь Дьема. Различия в политическом опыте между северными и южными половинами этих двух стран не могут быть объяснены культурными различиями или существенными различиями в экономическом развитии. Нельзя и отделаться от них, сказав просто, что политическая стабильность - это оборотная сторона политической диктатуры. Дьем установил политическую диктатуру в Южном Вьетнаме; Ли пытался установить ее в Южной Корее. Ни тот, ни другой политической стабильности не добились. Различие между Севером и Югом в обеих странах было не различием между диктатурой и демократией, а, скорее, различием между хорошо организованными, с широкой социальной базой сложными политическими системами, с одной стороны, и нестабильными, расколотыми, с ограниченной социальной базой режимами личной власти, с другой. Это было различие в политической институциализации.
6. Реформа и политическое изменение
Стратегия и тактика реформ: фабианство, блицкриг и насилие
Революции редки. Реформы, пожалуй, еще более редки. И ни те, ни другие не являются необходимыми. Страны могут просто стагнировать или же меняться так, что происходящие перемены нельзя назвать ни реформами, ни революцией. Хотя граница между ними иногда бывает не вполне отчетливой, их можно различать в отношении скорости, масштабов и направления изменений в политической и социальной системах. Революция предполагает быстрое, полное и насильственное изменение ценностей, общественной структуры, политических институтов, государственной политики и социально-политического руководства. Чем шире эти изменения, тем более тотальной является революция. 'Великая', или 'социальная', революция предполагает существенные изменения во всех составляющих социальной и политической систем. Изменения в руководстве, политике и политических институтах, характеризующиеся ограниченностью масштабов и умеренной скоростью, можно назвать реформами. Однако не все умеренные изменения суть реформы. Понятие реформы связано с направлением изменений, а не только с их масштабами и скоростью. Реформа, как утверждает Хиршман, это изменение, в ходе которого 'власть дотоле привилегированных групп урезается, а экономическое положение и социальный статус ущемленных групп соответственно улучшается'1. Это означает изменение в направлении большего социального, экономического или политического равенства, вовлечение в общественную и политическую жизнь более широких слоев населения. Умеренные изменения в противоположном направлении лучше называть 'консолидацией', нежели реформами.
Судьба реформатора нелегка. В трех отношениях его проблемы более трудны, чем проблемы революционера. Во-первых, он неизбежно ведет борьбу на два фронта против как консерваторов, так и революционеров. В сущности, чтобы добиться успеха, ему, возможно, приходится воевать на многих фронтах с множеством участников, в которой его враги находятся по одну сторону, а союзники по другую. Цель революционера - поляризовать политику, и поэтому он пытается упростить, драматизировать и сгруппировать политические вопросы в виде единой, жесткой дихотомии между силами 'прогресса' и силами 'реакции'. Он стремится свести множество противоречий к одному глубокому противостоянию, тогда как реформатор стремится диверсифицировать и конкретизировать
344
359
то, что квалифицировалось как 'преступные' политические памфлеты, получило освящение в условиях свободы печати, 'преступный заговор' в форме забастовки был легализован в системе свободных профсоюзов. То, что в одном столетии было беспорядком, в другом превратилось в свободу в рамках закона и порядка'17. Одним из критериев адаптивности системы вполне может служить ее способность усваивать, смягчать и узаконивать новые методы политического действия, применяемые группами, которые предъявляют к системе новые требования.
Эффективность насилия или какого-то другого нового средства содействия реформам может снижаться и по мере достижения успеха в стимулировании этих реформ. Если совершенные группой насильственные действия или вызванные ею беспорядки вынуждают правительство к уступкам, то склонность данной группы прибегать к такого рода действиям, вероятнее всего, возрастет. Но неоднократное применение одной и той же тактики ослабляет ее воздействие. В то же время готовность правительства идти на уступки, как можно предположить, уменьшится. С одной стороны, правительство, разумеется, утверждало раньше, что его реформы приведут к уменьшению насилия, а не к его усилению, и следует ожидать, что оно будет реагировать с раздражением на то, что исход оказался иным. Кроме того, тот факт, что оно пошло на уступки, которые сочло желательными и необходимыми, означает, что новое насилие с целью добиться дополнительных уступок утрачивает в его глазах законность, поскольку совершается в поддержку 'безответственных', а не 'разумных' требований. Как следствие, ситуация поляризуется, и у правительства появляется чувство, что оно 'должно поставить барьер' группам, 'которые зашли слишком далеко', а у групп - чувство, что правительство 'купило их задешево' и что оно 'не заинтересовано в фундаментальных переменах'. Именно в этой точке влияние реформ на вероятность революции приобретает решающее значение.
Реформы: замена или катализатор?
В начале 1960-х гг. социальные реформы стали декларированной целью американской политики. Союз ради прогресса был воплощением идеи, что демократические реформы, ведущие к более справедливому распределению материальных и символических ресурсов в Латинской Америке, станут заменителем насильственной революции. Напряжение, порождаемое необходимостью социальных изменений, накапливалось в обществах, где все еще господствовали олигархические группы, и его следовало снимать
360
постепенно, иначе оно развилось бы до той точки, когда могло прорваться разом, опрокинув и разрушив всю конструкцию общества. Непрекращающаяся последовательность малых изменений в руководстве и политике должна была предотвратить резкие, быстрые, насильственные изменения в институтах, социальной структуре и ценностях, с которыми ассоциируется революция.
Это политическое решение имело серьезные основания, вытекающие из политической теории и исторического опыта. 'Преемственность, программные реформы и дворцовые революции, - утверждают Лассуэлл и Каплан, - выполняют функцию заменителей политической и социальной революции'. Им вторит Фридрих, говоря, что 'множество мелких революций предотвращают большую революцию, поскольку по мере того, как разнообразные факторы общественного порядка 'революционизируются' посредством действующего политического процесса, напряжение, которое могло бы неизбежно привести к насильственному 'свержению' политического порядка, снижается, находя 'выход' в конструктивных действиях'. Аналогичным образом и RP. Палмер заключает свою большую двухтомную работу о французской революции следующим наблюдением: 'Ни одна революция не может рассматриваться как неизбежность. Могло бы так случиться, что в XVIII в. вовсе не было революций, если бы только прежние высшие и правящие классы проявили благоразумие и пошли на большие уступки, если бы не были столь сильны противоположные тенденции самоуверенного отстаивания аристократических ценностей'18. И конечно, это выглядит убедительно. Какие еще нужны подтверждения справедливости этого наблюдения после провала марксистских надежд в Западной Европе, когда страна за страной отводили запал от динамита промышленной революции за счет распространения избирательного права, фабричного законодательства, признания профсоюзной деятельности, законов о заработной плате, продолжительности рабочего дня, социального обеспечения и страхования по безработице?
Существуют, правда, и контрдоводы. Иногда говорят, что реформы могут способствовать не политической стабильности, а, напротив, большей нестабильности и даже революции. Реформа может оказаться катализатором революции, а не ее заменителем. Указывалось на то, что исторически великие революции происходили после периодов реформ, а не периодов стагнации и угнетения. Тот факт, что власть проводит реформы и идет на уступки, поощряет требования еще больших изменений, которые легко могут, накапливаясь как снежный ком, перерасти в революционное движение. И, скажем, Токвиль в своем анализе французской революции пришел к знаменитому и часто цитируемому заключению, которое являет-
361
ся противоположным палмеровскому: 'Общественный порядок, разрушаемый революцией, почти всегда лучше того, что ей непосредственно предшествовал, и, как показывает опыт, наиболее опасным и трудным для правительства является тот момент, когда оно приступает к преобразованиям. Только гений может спасти государя, предпринявшего попытку облегчить положение своих подданных после длительного угнетения... [Реформы во Франции] приблизили. Революцию не столько тем, что устранили стоявшие на ее пути препятствия, сколько тем, что продемонстрировали народу, что нужно сделать для ее осуществления'19.
Теорию катализатора разделяет меньшинство американских мыслителей. Однако распространенное среди американцев убеждение, что реформы способствуют политической стабильности внутри страны, поразительным образом контрастирует с преобладающим среди американских исследователей противоположным подходом в отношении международных дел. Американцы склонны считать, что уступки оказывают стабилизирующее действие перед лицом требований изменить общество, выдвигаемых внутри страны, но приводят к дестабилизации перед лицом международных требований, направленных на изменение ситуации. Уступки внутри страны хороши; их называют реформами. Уступки в международных отношениях плохи; их называют малодушием. Похоже, что и в этом случае принципы американской политики основаны на историческом опыте, а конкретнее - на том факте, что внутренняя политика Франклина Рузвельта сработала, а внешняя политика Невилла Чемберлена - нет. Очевидно, однако, что и в международной, и во внутриполитической областях ни одно из этих двух утверждений о влиянии постепенных изменений не является универсально истинным20. И внутри страны, и на международной арене постепенные изменения или реформы в одних случаях могут приводить к большей стабильности, в других же они могут приводить к беспорядкам и насильственным фундаментальным изменениям.
Таблица 6.1. Отношение к политическим переменам
|
Отношение к революции |
Представление о том, как реформы влияют на перспективы революции |
|
|
|
катализатор |
заменитель |
|
за |
Ортодоксальный революционер |
Левый уклонист |
|
против |
Сторонник топтания на месте |
Сторонник ускорения реформ |
362
365
этих лидеров и убеждают других в правильности их тактики и целей. Для правительств многих модернизирующихся стран, однако, именно такие действия являются необходимым условием реформ. Правительство слишком слабо, слишком апатично или слишком слепо в отношении неоднородности революционного движения, чтобы пойти на реформы, которые бы способствовали усилению умеренных тенденций в этом движении. Побудить его к действию могут лишь бунты, демонстрации и насилие; в таких обстоятельствах реформа становится лишь стимулом, как и полагал Ленин, к еще большим бунтам, демонстрациям и насилию.
Время реформ также может быть важно в некотором более общем смысле. Контрэлиты, как предполагают Лассуэлл и Каплан, с наибольшей вероятностью выдвигают революционные требования в моменты, когда они наиболее слабы или когда они наиболее сильны25. В первом случае они мало склонны принимать реформы и уступки, поскольку последние слишком незначительны в сравнении с их стремлением к полному преобразованию общества. В последнем же случае их готовность принять реформы или уступки мала ввиду их близости к цели - захвату всей власти: у них есть все основания требовать безусловной капитуляции. Однако в промежуточном положении контрэлита может быть заинтересована в том, чтобы быть включенной в состав существующей структуры власти. Ее члены могут предпочесть получить свою долю власти - для немедленного достижения некоторых целей, а не жить надеждой на свержение системы в целом. Реформы руководства, следовательно, могут быть эффективными именно в такие моменты, будучи бесплодными тогда, когда революционеры либо заметно слабее, либо заметно сильнее.
Более непосредственным образом воздействие реформ на вероятность революции зависит от социального состава групп, требующих перемен, и от характера устремлений этих групп. Двумя решающими в этом отношении группами являются городская интеллигенция и крестьянство. Эти группы и их требования фундаментальным образом различаются. Как следствие этого различия, реформы, направленные на удовлетворение требований городского среднего класса оказываются катализатором революции; реформы, направленные на удовлетворение требований крестьянства выступают в роли заменителя революции.
Городская интеллигенция: реформа как катализатор
Оппозиция правительству со стороны городской интеллигенции составляет общую характеристику не только преторианских обществ, но и почти лю-
366
бого типа модернизирующегося общества. В преторианских обществах студенты обычно являются наиболее активной и влиятельной политической силой гражданского среднего класса. В непреторианских обществах их возможности политического действия ограничивают прочность политических институтов и преобладающие представления о легитимности. Их установки и ценности относятся, однако, к тому же оппозиционному синдрому, что существует в преторианских обществах. В традиционных политических системах столичный университет - это обычно центр оппозиции и заговорщической деятельности против режима. Тегеранский университет в Иране и Университет Хайле Селассие в Эфиопии - центры антимонархических настроений. Жизнь городов в Марокко и Ливии была полностью нарушена студенческими беспорядками и демонстрациями. На противоположном полюсе, в коммунистических политических системах, университеты также являются центрами критики режима и оппозиции к нему. В Советском Союзе, в Китае, в Польше и повсюду в Восточной Европе голос студентов - это голос протеста: в этих случаях протест направлен не столько против идеологических оснований общества, сколько против политических институтов и деятельности правительства26. В независимых странах Африки - но, по-видимому, особенно в бывших французских колониях - студенты также часто выступали в качестве противников режима. Студенческая оппозиция правительству представляет собой крайнее выражение свойственного среднему классу синдрома оппозиции - поскольку она столь постоянна. Студенческая оппозиция может испытать лишь незначительное воздействие реформ правительства. Она существует практически независимо от характера действующего правительства и политики, которую оно проводит. В Корее, к примеру, в конце 1950-х гг. все большее число сеульских студентов становились в оппозицию режиму Ли Сын Мана. Студенческие демонстрации и беспорядке в апреле 1960 г. положили начало цепи событий, которая привела к свержению диктатуры Ли. На смену этому режиму пришло либеральное правительство, которое в своих целях, политике, составе руководства и источниках поддержки реализовало практически все, чего требовали студенты. Однако уже через несколько месяцев после прихода к власти и это правительство также сотрясалось студенческими демонстрациями, а опрос показал, что менее 4% корейских студентов полностью поддерживают его27. Шестью месяцами позже, когда режим Чана был свергнут военными, студенческая оппозиция немедленно выступила против нового правительства во главе с генералом Паком. В последующие годы, в годовщину 'апрельской революции' против Ли, а нередко и в другие дни режиму Пака приходилось сталкиваться с массовыми беспорядками и демонстрациями со стороны студентов се-
367
370
чувство вины, которое часто свойственно студентам из среднего и высшего классов, и тем самым усилить и оппозиционные настроения. Национальный университет Боготы, к примеру, был центром политической агитации, противоправительственной и антиамериканской деятельности. В середине 1960-х университет начал осуществлять, со значительной помощью Агентства международного развития, широкую программу, нацеленную на устранение причин студенческого недовольства. Программой, в частности, предусматривались 'повышение качества общежитий и другие меры по благоустройству, увеличение числа преподавателей и пересмотр учебного плана'33. Такого рода реформы, однако, обычно лишь облегчают и поощряют студенческую политическую агитацию. С точки зрения политической стабильности эфиопское правительство действовало мудрее, когда в 1962-1963 гг. закрыло общежитие при Университете Хайле Селассие и тем самым заставило многих студентов возвратиться домой.
Крестьянство: реформа как альтернатива
Кто-то сказал однажды, что величие английского флота состояло в том, что в нем никогда или почти никогда не было бунтов по иной причине, чем прибавка к жалованью. Практически то же самое можно сказать о крестьянах. Они бунтуют, когда в их представлении становятся невыносимыми условия землевладения, аренды, труда, а также налоги и доходы. Во все века крестьянские волнения и восстания имели своей целью, как правило, устранения конкретных зол и злоупотреблений. В России, как и всюду, они почти неизменно были направлены на местных землевладельцев и чиновников, а не на царскую власть, церковь или политическую и социальную систему в целом. Во многих случаях экономическое положение крестьян перед революцией резко ухудшалось. Волнения французских крестьян в 1770-х гг., как замечает Палмер, 'были вызваны' не просто бедностью, но чувством обнищания'34. Экономическая депрессия 1789 г. усугубила это положение, цена хлеба достигла высшей точки за 100 лет. Эти материальные бедствия вкупе с той политической возможностью, что открывалась с созывом Генеральных Штатов, послужили горючим материалом и толчком к крестьянскому восстанию. Действия крестьян во всех больших революциях были изначально направлены на быстрое, прямое и, если надо, насильственное исправление ставших невыносимыми материальных условий. Революционные интеллектуалы взывают к уничтожению старого порядка и рождению нового общества; революционные крестьяне убивают сборщика налогов и захватывают землю.
371 sl
Материальная основа крестьянских недовольств является ключевым обстоятельством для поиска альтернативы революции. Ни у одного правительства нет шансов удовлетворить требования бунтующих студентов. Но правительство может, если возьмется за это, существенно повлиять на условия сельской жизни, с тем чтобы снизить склонность крестьян к бунту. В то время как в городе реформы могут служить катализатором революции, в деревне они могут быть ее альтернативой.
Материальный характер причин крестьянских волнений помогает понять противоречивость в оценке поведения крестьян. Городской интеллектуал из среднего класса лелеет надежды, которые никогда не могут быть реализованы, и потому постоянно находится в состоянии некоторого возбуждения. Его роль не вызывает сомнений. Крестьянство же может быть и бастионом статус-кво, и передовым отрядом революции. Какую из ролей оно изберет, зависит от того, насколько система удовлетворяет его непосредственные экономические и материальные нужды, как он их понимает. Эти нужды фокусируются обычно на условиях владения землей и аренды, на налогах и на ценах. При справедливых и благоприятных для жизни условиях землевладения революция маловероятна. При несправедливых условиях, когда крестьянин живет в бедности и страданиях, а власти не принимают срочных мер для исправления положения, революция весьма вероятна, если не неизбежна. Нет социальной группы более консервативной, чем крестьяне, владеющие землей, и более революционной, чем крестьяне, не имеющие достаточно земли либо вынужденные платить слишком высокую арендную плату. Таким образом, стабильность правительств в модернизирующихся странах в определенной степени зависит от их способности обеспечить земельную реформу35.
Интеллектуал - отчужден; крестьянин - недоволен. Цели интеллектуала, соответственно, имеют тенденцию к расплывчатости и утопичности; цели крестьянина конкретны и связаны с перераспределением. Последнее обстоятельство превращает крестьян в потенциальных революционеров: для удовлетворения нужд крестьян необходимо лишить землевладельца собственности. Это конфликт с нулевой суммой: что одна его сторона теряет, другая приобретает. В то же время тот факт, что цели крестьянина конкретны, означает, что правительство, достаточно сильное, чтобы обеспечить некоторое перераспределение земельной собственности, иммунизирует тем самым крестьян против революции. Материальные уступки в адрес интеллектуального среднего класса вызывают озлобление и чувство вины; материальные уступки крестьянам - удовлетворение. Таким образом, земельная реформа, как посредством революции, так и без
372
375
те, например, земельная реформа 1952 г. была задумана как инструмент фундаментальных социальных перемен в деревне и как 'рычаг для подрыва господствующего класса'. В пореформенные годы произошло множество положительных изменений в жизни сельского населения, индекс сельскохозяйственного производства вырос со 105 в 1951 г. (за 100 взят уровень 1935-1939 гг.) до 131 в 1958-м. Эти успехи, однако, были достигнуты ценой потерь в социальной сфере. Реформа 'оказалась полезным инструментом для выполнения пятилетнего плана, но по ходу ее первоначальная концепция реформы как инструмента масштабного перераспределения доходов испарилась. Истинные социальные цели были подменены стремлением к экономической эффективности'. Несмотря на технические достижения реформы, крестьяне 'были разочарованы незначительным уровнем перераспределения доходов; процветал цинизм на почве уклонения от арендной платы'41. Для возрождения революционного духа и социальных целей земельной реформы в 1961 г. был принят новый закон, еще больше ограничивавший размеры сельскохозяйственных владений и ужесточавший другие статьи прежнего закона. Целью было, по словам Насера, завершить ликвидацию феодализма. Закон этот был одним из элементов значительного поворота влево, предпринятого тогда насеровским режимом. Пятью годами позже, в 1966 г., наступление на 'феодализм' получило новый импульс, были предприняты усилия по более строгому применению закона. Этот египетский опыт показывает, что в той мере, в какой осуществление земельной реформы находится в руках бюрократии, экономические и технические цели берут верх над политическими и социальными. Чтобы последние оставались главными, власть должна периодически включать в действие политические процессы, дающие реформе новый импульс.
Политика земельной реформы
Формы владения землей, как известно, очень широко варьируют от страны к стране и от региона к региону. В Латинской Америке в целом относительно небольшое число латифундий покрывало большую долю общей площади обрабатываемых земель, в то время как на многочисленные 'минифундии' приходилась лишь небольшая ее доля. При этом ни для больших землевладений, ни для мелких наделов не было характерно эффективное ведение хозяйства, и, разумеется, разрыв в доходах между собственниками первых и вторых был очень велик. В Азии землевладение не было, как правило, так концентрировано, более распространена была крестьянская аренда, а в крупных владениях - ведение хозяйства в отсутствии хозяина.
376
Более характерна для Азии и высокая плотность сельского населения. Ближневосточные страны в некоторых случаях (Ирак, Иран) характеризуются высокой концентрацией земельной собственности, а в других - распространенностью аренды. За исключением тропической Африки, объективные условия, общие для большой части модернизирующегося мира, так или иначе способствуют крестьянским волнениям. Похоже на то, что в ходе модернизации надежды крестьян будут расти и приближать момент, когда существующие условия становятся невыносимыми. Тем самым альтернатива - либо революция, либо земельная реформа - становится для многих политических систем очень реальной.
Влияние земельной реформы на политическую ситуацию в разных странах видно по таблице 6.2. Горизонтальная ось дает примерное представление о степени важности сельского хозяйства для экономики данной страны; вертикальная - выстраивает страны в зависимости от степени неравенства в распределении земельной собственности. Данные по этому пункту приводятся для разных стран на разные моменты времени, а иногда на два момента времени для одной страны. Под названиями большинства стран приведены данные по удельному весу аренды в сельском хозяйстве на указанный в скобках год.
Из этих данных создается впечатление, что земельная реформа не является насущной проблемой в четырех типах стран. Во-первых, это страны с высоким экономическим развитием, где сельское хозяйство играет сравнительно незначительную роль, и поэтому даже большая неравномерность землепользования не создает там существенных проблем в плане социального равенства и политической стабильности. Это касается почти всех стран в левой колонке. Даже в такой стране, как Аргентина, где большое неравенство в размерах земельных владений сочетается с высокой долей аренды, земельные проблемы не играют большой роли, поскольку в сельском хозяйстве там занято менее 30% рабочей силы. Италия тоже сочетает большое неравенство в размерах хозяйств и распространенность аренды, но проблема касается в основном южных районов, и правительство предприняло довольно эффективные действия для ее решения. Так или иначе, для стран этой категории земельная реформа не представляется политической проблемой первого порядка.
Во-вторых, это множество стран, давно уже достигших приемлемого баланса в распределении земельной собственности. Многие страны Западной Европы, оказавшиеся в группах G и J, входят в эту категорию, как и в категорию стран, для которых сельское хозяйство не имеет первостепенного значения. Хотя точные и позволяющие адекватное сравнение данные трудно получить, к этой категории можно отнести и по крайней мере
377
Таблица 6.2. Склонность к крестьянским волнениям
|
Распределение сельскохозяйственных земель: индекс неравенства Джини |
Доля рабочей силы, занятой в сельском хозяйстве |
|
|
|
|
0-29% |
30-59% |
60% и более |
|
|
А |
В |
с |
|
|
Австралия - 93(48)* |
Мексика - 96(30) |
Боливия - 94(50) 20(50) |
|
|
Аргентина - 86(52) |
Чили - 94(36) 13(55) |
Ирак - 88(58) |
|
|
33(52)** |
Венесуэла - 91(56) 21(50) |
Перу - 88(50) |
|
0,800 и выше |
Италия - 80(46) 24(30) |
Коста-Рика - 89(50) 5(50) |
Гватемала - 86(50) 17(50) |
|
|
|
Эквадор - 86(54) 15(54) |
Бразилия - 84(50) 9(50) |
|
|
|
Колумбия - 86(60) 12(60) |
Сальвадор - 83(50) 15(50) |
|
|
|
Ямайка - 82(43) 10(43) |
Египет - 81(52) 12(39) |
|
|
|
Уругвай - 82(50) |
|
|
|
D |
Е |
F |
|
|
Новая Зеландия - 77(49) |
Доминиканская |
Гондурас - 76(52) 17(52) |
|
|
22(50) |
Республика - 79(50) |
Никарагуа - 76(50) |
|
|
Пуэрто-Рико - 74(59) |
21 (50) |
Ливия - 70(60) 9(60) |
|
0,700-799 |
4(59) Великобрит. - 71(50) |
Куба - 79(45) 54(45) Испания - 78(29) 44(50) |
|
|
|
45(50) |
Греция - 75(30) 18(39) |
|
|
|
США - 71(50) 20(59) |
Австрия - 74(51) 11(51) |
|
|
|
|
Панама - 74(61) 12(61) |
|
|
|
G |
H |
I |
|
|
ФРГ - 67(49) 6(49) |
Мексика - 69(60) |
Ю. Вьетнам - 67(35) |
|
|
Норвегия - 67(59) 8(50) |
Тайвань - 65(30) 40(48) |
20(50) |
|
|
Люксембург - 64(50) |
Финляндия - 60(50) 2(50) |
Египет - 67(64) |
|
|
19(50) |
Ирландия - 60(60) 3(32) |
Иран - 65(60) |
|
0,500-699 |
Нидерланды - 61(50) |
Филиппины - 59(48) |
Индия - 63(54) 53(31) |
|
53(48) |
37(48) |
Западный Пакистан - |
|
|
|
Бельгия - 59(59) |
Филиппины - 53(60) |
61(60) |
|
|
Франция - 58(48) 26(46) |
|
Индия - 59(61) |
|
|
Швеция - 58(44) 19(44) |
|
Восточный Пакистан - |
|
|
|
|
51(60) |
|
|
J |
К |
L |
|
|
Швейцария - 49(39) |
Япония - 47(60) 3(60) |
Югославия - 44(50) |
|
0,499 и ниже |
19(44) |
Тайвань - 46(60) |
|
|
Канада - 49(31) 7(31) |
Польша - 45(60) |
|
|
|
|
Дания - 46(59) 4(49) |
|
|
Источник: Bruce M. Russett et al., World Handbook of Political and Social Indicators (New Haven, Yale University Press, 1964), Tables 50, 69, 70; Hung-chao Tai, 'Land Reform in Developing Countries: Tenure Defects and Political Response' (Неопубл. работа, Harvard University, Center for International Affairs, 1967).
* Индекс Джини и дата.
** Фермы на арендованных землях в процентах от общего количества ферм, и дата.
378
некоторые из модернизирующихся стран - скорее всего, Кипр, Ливан, Турцию, Таиланд и Индонезию.
Третья категория состоит из стран, где традиционный общинный тип земельной собственности только начинает уступать место собственности индивидуальной. Речь идет в основном о Центральной Африке. В определенном смысле эти страны находятся в фазе, предшествующей той, что характеризует модернизирующиеся общества, где общинная собственность, если когда-то существовала, сменилась некоторое время назад индивидуальной, а затем и концентрацией земли в руках относительного меньшинства. В зависимости от того, как идут процессы такой индивидуализации, эти африканские страны могут избежать проблем, которые вызываются неравенством в распределении сельскохозяйственных земель и с которыми мучается так много модернизирующихся стран.
Наконец, четвертая категория стран, для которых земельная реформа не составляет слишком заметной проблемы, состоит из тех, где недавно в ходе революции или как-то еще были проведены эффективные, радикальные реформы. Сюда входят все коммунистические страны, осуществившие коллективизацию, а также Польша и Югославия, внедрившие формы индивидуальной земельной собственности, отличающиеся высокой степенью равенства в ее распределении. Если говорить о некоммунистических странах, то земельный вопрос как весомую политическую проблему сняли после Второй мировой войны, по крайней мере на время, Япония и Тайвань. В определенной степени сходные результаты принесли революции в Мексике и Боливии, хотя для первой остается проблемой неэффективность тамошних ejido* и тенденция к перераспределению собственности.
Во всем остальном модернизирующемся мире земельная реформа остается серьезной политической проблемой. С большой вероятностью можно предсказать, что вопросы реформы будут критическими для политики семи стран, составивших группу С. Здесь высокая степень неравенства сочетается со значительной долей рабочей силы, занятой в сельском хозяйстве. В 1950 г. Боливия имела, наверное, самый высокий в мире уровень неравенства (индекс Джини) и в то же время значительную долю арендного земледелия. В 1952-м там грянула крестьянская революция. В 1958 г. Ирак тоже отличался высокой степенью неравенства во владении землей; и в том же году ориентированная на модернизацию военная хунта сбросила старый режим и запустила программу земельных реформ. В Сальвадоре и Перу, характеризовавшихся таким же неравенством, реформаторские правительства при активной поддержке США направили в 1961 и 1964 гг.
* Ejido - крестьянская община (в Мексике).
379
390
В то же время в Индии в начале 1960-х гг. земельной реформой специально занималось только 6000 служащих.
Второе условие земельной реформы - это организация самих крестьян. Концентрированная власть может предложить необходимые для реформы законы, но только власть, распространенная на все население, может претворить эти законы в жизнь. Для принятия закона участие крестьян может и не требоваться, но оно необходимо для его внедрения. В демократических странах существует особенно большая вероятность того, что закон о реформе принимается из уважения к общественному мнению или из идеологических соображений; но он остается без применения по причине отсутствия крестьянских организаций, которые бы активно способствовали его применению. В Индии бытовало мнение, что 'причина неудачи в развитии деревни состоит в том, что тут недостаточно администрирования, нужна организация. Администрирование может быть взято на себя правительственными службами, но развитие деревни - задача политическая. Администрация не может ее решить'58. Чтобы обеспечить жизненность земельной реформы, необходимы крестьянские союзы, ассоциации, кооперативы. Каковы бы ни были их номинальные функции, сам факт организации создает новый центр силы в деревне. Демократическая наука ассоциации, по Токвилю, включает в сельскую политику новый ресурс, выступающий противовесом социальному статусу, экономическому богатству и образованию, которые были главным источником власти землевладельческого класса.
Таким образом, создание крестьянских союзов является делом политическим и осуществляется политическими партиями, заинтересованными в мобилизации народной поддержки и посредством таких организаций крепко привязывающими крестьян. Практически все сильные политические партии в модернизирующихся странах тесно связаны с крестьянскими организациями. Служа интересам партийных лидеров, эти организации одновременно служат крестьянам. Как явствует из одного сравнительного анализа, 'любой рост влияния крестьян имеет тенденцию к консервативному воздействию на национальное правительство, поскольку, будучи мелкими собственниками, крестьяне высоко чтут частную собственность. Но самый сильный фактор роста влияния крестьянских масс - это феномен организации типа синдиката, развивающийся параллельно аграрной реформе. Формирование таких групп интереса вполне может быть самым важным результатом многих реформаторских движений в деревне'59.
Одним словом, реформа становится реальностью, только когда она подготовлена. Крестьянская организация - форма политического действия. Эффективные крестьянские организации рождаются из союза с эффективными политическими партиями.
7. Партии и политическая стабильность
Модернизация и партии
Политическое сообщество в современном обществе
Рождая новые роли, модернизация ведет к формированию более широкого и диверсифицированного общества, которое лишено 'природного' связующего начала, характерного для большой семьи, деревни, клана или племени. Границы этого более широкого модернизирующегося общества часто задаются такими внешними обстоятельствами, как географические случайности или колониализм; в результате оно представляет собой общество 'плюралистическое', включающее в себя различные религиозные, расовые, этнические и языковые группы. Сходная ситуация может существовать и в традиционном обществе, однако слабое участие его членов в политической жизни нивелирует проблемы, которые такой 'плюрализм' создает для интеграции. Когда же социальная активизация захватывает низы всех этих групп, антагонизм между ними нарастает. Проблема интеграции первичных социальных сил в рамках общенационального политического сообщества становится все более и более трудной. Модернизация также порождает и пробуждает к политическому самосознанию и активности группы, которые либо вообще отсутствуют в традиционном обществе, либо исключены там из политики. Они могут входить в политическую систему, а могут и стать источником антагонизмов и революций. Таким образом, формирование в модернизирующихся обществах политического организма предполагает как 'горизонтальную' интеграцию различных групп, так и 'вертикальную' инкорпорацию социальных и экономических классов.
Общий фактор, делающий национальную интеграцию и политическую инкорпорацию проблемой, - это вызываемое модернизацией расширение политического сознания и активности. Государствам со стабильным балансом между участием граждан в политической жизни и институциализацией при низком уровне того и другого грозит дестабилизация, если расширение политической активности не сопровождается развитием политических институтов. Поскольку вероятность этого низка, такие общества, скорее всего, нестабильны. И наоборот, там, где созданы современные политические институты, способные иметь дело с активностью населения, более высокой, чем существующая, общества, скорее всего, стабильны. Общества, где активность уже обогнала институциализацию, очевидно,
392
нестабильны, а такие, где существует баланс между двумя процессами при высоком уровне обоих, можно рассматривать как примеры подтвержденной стабильности. Это общества и политически современные, и политически развитые. Их институты демонстрируют способность включать в систему новые социальные силы и выдерживать повышенные уровни политической активности, вызванные модернизацией.
Таким образом, перспектива стабильности в обществах с низким уровнем политической активности связана в большой степени с характером политических институтов, которые имеют дело с проблемами модернизации и расширения активности населения. Главное институциальное средство организации и расширения политической активности - это политические партии и система их взаимодействия. В обществах с относительно развитыми политическими партиями, при том что уровень активности населения сравнительно низок (так было, например, в Индии, Уругвае, Чили, Англии, США и Японии), расширение политической активности не связано с таким риском дестабилизации, как в обществах, где партии организуются лишь по ходу модернизации. Вероятность стабильного развития в 1960-х гг. в Малайзии, например, где традиционные лидеры вплели местное этническое многообразие в единую партийную систему, была выше, чем в Таиланде, где практическое отсутствие политических партий лишило государство институционных механизмов включения новых групп.
Крестьяне большинства стран Латинской Америки в 1960-х гг. демонстрировали низкий уровень активности и идентификации с политической системой. Однако предположительная способность развитой партийной системы, какой обладала Мексика, справиться с этой проблемой была гораздо выше, чем у институционных автократий типа Парагвая. Общества, сочетавшие низкий уровень политической активности населения с режимом абсолютной монархии (как в Саудовской Аравии, Ливии или Эфиопии в 1960-х), были предположительно нестабильны. То же представляли собой и Гаити при Дювалье, Доминиканская Республика при Трухильо, а ранее - Мексика при Диасе, которые не имели ни эффективных традиционных, ни современных политических институтов. Проблемы, с которыми столкнулась американская политическая система в связи с интеграцией негритянского меньшинства в 1960-х, в принципе не отличались от проблем многих модернизирующихся стран. Она и раньше сталкивалась с подобными проблемами и демонстрировала способность их решать. Включение же каренов, тамилов, курдов или негров в бирманскую, цейлонскую, иракскую или суданскую политическую систему была куда более проблематична просто потому, что политические элиты этих стран не имели таких развитых и институциализованных процедур для подобных проблем.
393
396
Для них, кстати, характерна очень низкая активность избирателей. Выборы с участием партий создают механизм политической мобилизации в институционных рамках. Партии переводят политическую активность на электоральные рельсы. Чем сильнее партии, тем выше процент явки избирателей. Полдюжины яростно сражающихся кандидатов-'индивидуалов' вовлекают в выборы куда меньше людей, чем одна сильная партия без всякой реальной оппозиции. 99% участия населения в выборах в коммунистических странах служит свидетельством силы политических партий; 80% участия в Западной Европе есть результат высокого уровня партийной организации; 60%, характерные для Америки, отражают более рыхлую организацию партий.
Неустойчивость государства без партий
В сообществах традиционного типа нет партий; модернизация требует возникновения партий, но это вызывает сопротивление. Этому есть три причины. Консерваторы сопротивляются, потому что видят в партиях, с полным на то основанием, вызов существующей социальной структуре. В отсутствие партий политическое лидерство связано с позицией в традиционной социальной и институционной иерархии. Партии представляют собой инновацию, внутреннее несовместимую с властвованием элиты, базирующейся на наследовании, социальном статусе или владении землей. Консервативное отношение к партиям хорошо выражено в предостережении, сделанном Вашингтоном в 1794 г., что 'самовозникающие общества.... постоянно порождают недоверие, зависть и, конечно, недовольство' в народе, и, если этого не остановить, они разрушают управление страной5.
Естественно, что правящий монарх склонен видеть в политических партиях силу, которая либо бросает вызов его власти, либо очень осложняет его усилия в направлении сплочения и модернизации страны. Попытки совместить монархическое правление с партийным почти всегда кончаются провалом. Приходится делать выбор между Болингброком и Бёрком; для индивида или группы, желающих совместить консервативную власть с модернизацией, первый вариант гораздо более привлекателен. Модернизирующий монарх обязательно видит себя 'Королем-Патриотом', призванным '...не разводить партии, но править, как общий отец всего своего народа'6. Консервативные лидеры, не обладавшие монаршим саном - Сарит Танарат, Айюб Хан, Франко, Ли Сын Ман, - разделяли общее отношение к партиям, хотя могли быть вынуждены идти в этом плане на комп-
397
ромисс. Проблема в том, что государство без партий лишено и институционального инструмента устойчивых изменений, и смягчения шока от этих изменений. Его способность к политической, экономической и социальной модернизации сильно ограничена. 'Режим без партий - это неизбежно режим консервативный', - как сказал Дюверже7.
Консервативная оппозиция партиям в модернизирующемся обществе дополняется оппозицией административной. Чистый консерватизм равно отрицает аспект политической активности и аспект рационализации. Администратор, противящийся партиям, признает необходимость рационализовать социальные и экономические структуры. В то же время он против подразумеваемого модернизацией расширения участия народа в политике. Его идеал - бюрократия, цель - эффективность и избегание конфликта. Партии в его глазах лишь вносят иррациональные и своекорыстные мотивы, препятствующие эффективному преследованию целей, относительно ценности которых каждый должен быть согласен. Административный оппонент партий может носить самые разные одежды, но скорее это не гражданский костюм (mufti), а военная униформа.
Третий источник сопротивления партиям - те, кто допускает политическую активность, но не признает необходимость ее организовать. Это популисты в духе Руссо, приверженцы прямой демократии. Консерватор верит, что существующая социальная структура достаточна для того, чтобы обеспечить связь между народом и правительством. Администратор считает, что это обеспечивается бюрократией. Популист отрицает потребность в какой-либо структуре, связывающей население с политическими лидерами. Он проповедует 'беспартийную демократию'. Джайяпракаш Нарайян* - единомышленник Насера и Хайле Селассие в их отказе признать партии уместными для политики модернизации.
Консерватор видит в партиях вызов установленной иерархии; администратор - угрозу рациональному управлению; популист - препятствие выражению народной воли; но всех критиков объединяют некоторые общие темы. Наверное, самым эффектным и красноречивым образом их выразил Вашингтон, когда предостерегал против 'подрывных влияний партийного духа' на американскую государственную систему. Партия, говорил он, 'всегда отвлекает общественные советы и ослабляет администрацию. Она возбуждает зловредную зависть и ложные озабоченности, разжигает враждебность одних против других, иногда поднимает бунт и внутренние войны. Она открывает двери подрывным иностранным влияниям, которые, используя партийные страсти, добираются до самого правительства.
* Нарайян, Джайяпракаш - индийский политический деятель.
398
400
В странах, где партии подавляются, обычно существует социальная база для партий, представляющих собой нечто большее, чем просто клики или фракции, и имеющих корни в массовых и осознающих свои интересы общественных силах. Таким образом, продолжительные периоды подавления партий аккумулируют энергию, которая с концом авторитарного правления вызывает взрыв. С выходом подпольных, подавленных партий на поверхность происходит быстрая эскалация политической активности. Чем внезапней падение репрессивного режима, тем шире и многообразней спектр политической активности9. Такая экспансия активности обычно вызывает реакцию правого толка и новые попытки консервативных авторитарных сил подавить эту активность и восстановить политический порядок, опирающийся на узкие группы.
Для традиционного общества естественным является государство беспартийное. В случае модернизации беспартийное государство превращается в антипартийное. Предотвращение и подавление политической активности требует сознательных усилий. Все больше делается попыток найти партиям какую-то замену, разработать технику такой организации политической активности, которая бы уменьшила риск ее экспансии и подрывного эффекта. Чем более правительство модернизирующейся страны враждебно политическим партиям, тем больше вероятна будущая нестабильность этого общества. Военные перевороты гораздо более часты в государствах без партий, чем в любых других политических системах. Беспартийный режим - консервативный режим; антипартийный режим - реакционный режим. Чем дальше движется модернизация, тем более хрупка беспартийная система.
Сильные партии и политическая стабильность
Стабильность модернизирующихся политических систем зависит от силы их политических партий. В свою очередь, партия сильна в той мере, в какой обладает институциализованной поддержкой масс. Ее сила отражает масштаб этой поддержки и степень ее институциализации. Модернизирующиеся страны, достигшие высокого уровня реальной и ожидаемой политической стабильности обладают по крайней мере одной сильной политической партией. Партия Конгресса, Нео-Дестур*, Демократическое действие, Институционно-революционная партия, Мапай, Народно-демократическая
* Нео-Дестур - ведущая политическая партия Туниса. С 1964 г. - Социалистическая дестуровская партия.
401
Таблица 7.1. Перевороты и попытки переворотов в модернизирующихся странах с момента завоевания страной независимости
|
Тип политической системы |
Число стран |
Страны, где произошли перевороты |
|
|
Число |
Процент |
||
|
Коммунистическая |
3 |
0 |
0 |
|
Однопартийная |
18 |
2 |
11 |
|
Одна партия доминирует |
12 |
4 |
33 |
|
Двупартийная |
11 |
5 |
45 |
|
Многопартийная |
22 |
15 |
68 |
|
Нет действующих партий |
17 |
14 |
83 |
Источник: Fred R. von der Mehden, Politics of the Developing Nations (Englewood Cliffs, N.J., Prentice Hall, 1964), p. 65.
партия, Республиканская народная партия, TANU: каждая из этих партий была в какой-то момент образцом политической организации в модернизирующемся обществе. Мерой разницы в уровне политической стабильности между Индией и Пакистаном 1950-х гг. было различие в организационной силе между партией Конгресса и Мусульманской лигой. Различия в политической стабильности между Северным и Южным Вьетнамом на протяжении 10 лет после Женевы* определялись различиями в организационной силе между партиями Лао Донг**, с одной стороны, и Дай Вьет, ВКДД*** и Кан Лао, с другой. В арабском мире различия в политической стабильности между Тунисом, с одной стороны, и Восточным Средиземноморьем, с другой, были в большой степени отражением различия между широким охватом населения и высокой институциализацией, характеризовавшими Нео-Дестур, и высокой институциализацией при узкой базе Баас.
* Женевская конференция 1954 г., решения которой санкционировали суверенитет Вьетнама, Камбоджи. Лоаса, входивших во Французский Индокатай.
** Партия трудящихся Вьетнама (с 1976 г. Коммунистическая партия Вьетнама) - правящая партия с 1945 г. в Северном Вьетнаме (ДРВ).
*** ВКДД (VNQDD, Вьетнам Куок Дан Данг, 'Вновь обретенное величие Вьетнама') - организация вьетнамских политэмигрантов, сторонников конституционной монархии, основанная в начале ХХ в. Дай Вьет - националистическая организация во Вьетнаме, взявшая название первого вьетнамского королевства, добившегося независимости от Китая в 939 г.
402
Подверженность политической системы риску военного вмешательства находится в обратной зависимости от силы ее политических партий. Такие страны, как Мексика и Турция, обзаведясь сильными политическими партиями, нашли тем самым путь к снижению вмешательства в политику военных. Снижение силы партий, фрагментация лидерства, размывание массовой поддержки, деградация организационной структуры, переключение внимания политических лидеров с партии на бюрократию, подъем персонализма - все это предвестники одного прекрасного момента, когда являются полковники и оккупируют столицу. Военные перевороты не разрушают партии; они просто ратифицируют факт их уже случившейся деградации. В Доминиканской Республике, например, партия Хуана Боша 'начала разваливаться' с момента выборов, на которых он был избран президентом. В результате она 'не оказала сопротивления полиции и вооруженным силам. Большинство ее лидеров превратилось по всем признакам в бюрократов, погруженных в технические и административные дела, связанные с реформой'10. То же самое относится и к насилию, бунтам и другим формам политической нестабильности; все это более вероятно в системах, лишенных сильных партий, чем в системах, обладающих ими.
Большинство модернизирующихся стран вне коммунистического лагеря не имели после Второй мировой войны сильных политических партий и партийных систем. Большинство партий были слишком молоды, чтобы быть по-настоящему способными к адаптации. Основное исключение представляли некоторые латиноамериканские партии и партия Конгресса в Индии. Большинство остальных были не просто молоды: их возглавляли основатели. Первейшим свидетельством институционной силы политической партии является ее способность пережить своего основателя - харизматического лидера, приведшего ее к власти. Способность партии Конгресса к адаптации выразилась в преемственности ее лидерства: от Банерджи и Безанта к Гокхале и Тилаку и далее к Ганди и Неру. Так и в Мексике переход лидерства от Кальеса к Карденасу утвердил Национальную революционную партию на пути успешной институциализации, прямо обозначенной последующей сменой ее названия на Институционно-революционную партию. Институционная сила Мапай была продемонстрирована тем фактом, что она смогла пережить не только уход Бен-Гуриона, но и его активную оппозицию. Партия тем самым убедительно показала, что она сильнее своего лидера. В отличие от Бен-Гуриона, Муньос Марин в Пуэрто-Рико сознательно сложил с себя лидерство в Народно-демократической партии именно для того отчасти, чтобы продвинуть ее институциализацию: 'Выборы были началом, - сказал он, - я взялся доказать, что остров мо-
403
405
ко личные интересы и никаких партийных привязанностей. Мы меняем партии, когда этого требуют наши интересы. Все так делают'15. За неизменностью наименования партии легко увидеть постоянно меняющиеся коалиции политических лидеров.
Процессы партийного развития
Сильная система политических партий обладает способностью, во-первых, расширить политическую активность населения и таким образом предотвратить или преодолеть аномию или революционную активность и, во-вторых, смягчить активность новых групп, вступающих в политику, и направить ее таким образом, чтобы она не подрывала порядок. То есть сильная партийная система обеспечивает институционные формы и процедуры для вовлечения новых групп. Развитие в модернизирующихся странах таких институционных форм является предпосылкой политической стабильности.
Развитие партийной системы проходит через четыре фазы.
Раздробленность. В первой фазе и политическая активность, и ее институциализация слабы. Индивиды и группы расстаются с традиционными формами политического поведения, но еще не развили политических организаций современного типа. В политике участвует незначительное количество людей, соперничающих друг с другом в рамках широкого спектра слабых, переменчивых альянсов и группировок. Группировки эти недолговечны и бесструктурны. Обычно они представляют собой продукт индивидуальных амбиций в контексте личной и семейной вражды и союзов. Такие группировки могут рассматриваться как партии, но они лишены устойчивых организационных форм и социальной базы, т. е. черт, составляющих сущность партии. Сведения о 42 партиях в Корее, 29 в Южном Вьетнаме или 18 в Пакистане нельзя принимать за чистую монету. На самом деле речь идет о фракциях, которые очень похожи на политические клики, хунты, кланы и семейные группировки, которые преобладали на политической сцене Европы и Америки XVIII в. В американской политике 1780-х гг. 'фракция фигурировала как часть электората, политической элиты или судебного сообщества, участников которой объединяло и противопоставляло другим фракциям параллельное действие или координация некоторой степени согласованности, но малой длительности. Клика... выступала как фракционная группа, отношения внутри которой базировались на семейных связях, на сильном лидере или на тесном союзе людей, связанных совпадением личных интересов. Обычно смерть или отход от дел центральной фигуры приводил к разрушению клики... Такая политика решающим обра-
406
412
литических групп такова, что доминированию правящей партии ничего не грозит. В 1950-х гг. христианские демократы в Германии имели поддержку большей части электората, чем партия Конгресса в Индии, однако во втором случае мы имели систему с доминированием одной партии, поскольку у правящей партии не было серьезного соперника. В Германии же им были социал-демократы. В двухпартийных системах существуют и малые партии, они даже желательны здесь, поскольку служат инструментом политического баланса, однако сущностная характеристика системы состоит в том, что только две из партий способны сформировать реальное правительство.
Что же касается многопартийной системы, то здесь ни одна из партий не может самостоятельно сформировать правительство и вообще существенно возвышаться над другими. Одни партии могут быть больше, другие меньше, но формирование правительства требует коалиции нескольких партий, и несколько коалиций могут составить базис правительства. В этой ситуации партии могут входить в правительство, затем выходить из него, присоединяясь к оппозиции - и все это в результате не каких-то изменений их позиции в отношении электората, а перемен в позиции или амбиций их лидеров. Граница между многопартийной системой и системой с доминированием одной партии часто очень размыта. Довольно распространенный промежуточный тип - это когда одна из партий существенно больше других и располагается при этом ближе к центру политического спектра. Таким образом, она входит в любую правительственную коалицию, как это годами было с партией Мапай в Израиле и социал-демократами в Италии.
Адаптивность партийной системы
Авторы работ о политике тратят много слов, обосновывая сравнительные преимущества однопартийных систем и систем, построенных на политическом соревновании, для целей модернизации. Однако, если говорить о политическом развитии, важно не число партий, а сила и адаптивная способность данной партийной системы в целом. Предпосылка политической стабильности - партийная система, способная инкорпорировать новые социальные силы, возникающие в ходе модернизации. С этой точки зрения число партий имеет значение только в той мере, в какой это влияет на , способность системы обеспечить институционные каналы, необходимые для политической стабильности. Проблема, следовательно, состоит в том. существует ли зависимость между числом партий и их силой в модернизирующихся странах, и если существует, то какова она.
413
В глобальном масштабе похоже на то, что сколько-нибудь существенной связи нет. Как видно из таблицы 7.2, сильные партии, как и слабые, могут существовать в любом варианте системы с точки зрения численности составляющих ее партий. Огрубленная классификация, сделанная на основе этой таблицы, по-видимому, подтверждается таблицей 7.3, которой Банкс и Текстер иллюстрируют связь стабильности партийной системы с числом в ней партий. Отсутствие нестабильных однопартийных систем может быть скорректировано, если принять во внимание африканские государства, где в 1960-х гг. произошли военные перевороты.
Таблица 7.2. Сила и число партий
|
Сила партии |
Число партий |
|||
|
|
Одна партия |
Одна доминирует |
Две партии |
Много партий |
|
Сильная |
Коммунистические режимы Тунис Мексика Тайвань Гвинея Танганьика Либерия |
Индия Малайя Южная Корея Сомали? Боливия? |
Великобритания Германия США Уругвай Ямайка Цейлон Филиппины Колумбия Гондурас |
Нидерланды Скандинавия Италия Израиль Чили Венесуэла Перу Аргентина Бразилия Остальная |
|
Слабая |
Другие страны Африки |
|
|
|
Таблица 7.3. Партийная стабильность и число партий
|
Число партий |
Степень стабильности |
|||
|
|
Стабильны |
Сравнит. стабильны |
Нестабил. |
Итого |
|
Одна партия |
19 |
4 |
0 |
23 |
|
Доминирующая партия |
2 |
4 |
3 |
9 |
|
Полторы партии |
2 |
0 |
0 |
2 |
|
Две партии |
7 |
0 |
2 |
9 |
|
Много партий |
11 |
2 |
13 |
26 |
|
Итого |
41 |
10 |
18 |
69 |
Источник: Arthur S. Banks and Robert В. Textor, A Cross-Polity Survey (Cambridge, M.I.T. Press, 1963), p. 97-98, 101.
414
Таблица 7.4. Успешные перевороты в модернизирующихся странах: с 1945 г. или года получения независимости до 1965 г.
|
Система |
Число стран |
Страны, где произошел переворот |
|
|
|
|
Число |
Процент |
|
Однопартийная |
26 |
6 |
25 |
|
Доминирование одной партии |
18 |
6 |
33 |
|
Двухпартийная |
16 |
7 |
44 |
|
Многопартийная |
20 |
17 |
85 |
Однако это явное свидетельство отсутствия значимой корреляции между числом и силой партий не отражает всей полноты картины. Связь между этими двумя факторами варьирует в зависимости от уровня модернизации. На высоких ее уровнях любое число партий может составить сильную систему. То же самое и на низком уровне: однопартийная система может быть и сильной, и слабой. Многопартийная же система всегда слаба. 12 стабильных многопартийных систем у Банкса и Текстора включают Израиль и 10 западноевропейских стран; две сравнительно стабильные системы представлены Италией и Коста-Рикой; 13 нестабильных многопартийных систем включают 10 латиноамериканских стран, две азиатские и по одной из Среднего Востока и Африки. Короче говоря, ни одна из модернизирующихся стран не имеет многопартийной системы. Единственное видимое исключение - Израиль - представляется сомнительным.
В модернизирующихся странах однопартийная система проявляет большую стабильность, чем плюралистическая. В таких странах, например, многопартийная система более уязвима для вмешательства военных, чем система однопартийная или системы с доминированием одной партии и с двумя партиями. В 1965-1966 гг. во многих африканских странах действительно произошли военные перевороты, однако это не меняет общей картины обратной связи между числом партий и стабильностью системы. Как показывают данные таблицы 7.4 на 1966 г., однопартийные модернизирующиеся страны были наименее, а страны многопартийные наиболее склонны к военным переворотам. Конечно, и однопартийная система не застрахована от военного переворота, но многопартийной такие перевороты почти гарантированы. Все исключения связаны либо с промежуточными типами системы (Марокко, где в 1965 г. произошел пе-
415
реворот в пользу королевской власти), либо это страны с высокоевропеизированным населением (Израиль, Чили), где недавняя или старая иммиграция плюс историческая традиция способствовали воспроизведению более стабильных образцов многопартийной системы, характерных для континентальной Европы.
Один из приблизительных показателей адаптивной способности партийной системы - средний возраст составляющих ее партий. Чем он выше, тем, предположительно, выше институциализация системы и ее стабильность. В целом средний возраст главных партий в многопартийной системе, конечно, ниже, чем в одно- или двухпартийной. Можно, однако, сравнить формы, которые принимает партийная институциализация высокого уровня в модернизирующихся и модернизированных странах. Приблизительную границу между первыми и вторыми можно провести, используя критерий уровня грамотности. Граница проходит на уровне 70% грамотности взрослого населения. Среди 29 стран с высоким уровнем грамотности и старыми партиями (возраст главных партий 30 лет на 1965 г.) не было преобладания какого-то одного типа системы. В обществах с высоким уровнем грамотности высокоинституциализованная партийная система может иметь самые разные формы. В противоположность этому, 10 из 16 стран с низким уровнем грамотности и высокоинституциализованной партийной системой имели однопартийную систему или систему с доминированием одной партии. 6 имели двухпартийную систему и ни одна - многопартийную. Вновь проявляется то правило, что многопартийная система в модернизирующейся стране несовместима с высоким уровнем политической институциализации и стабильности. В таких странах многопартийная система - значит слабая система.
Причину такого положения вещей следует искать в различных формах адаптации, характерных для многопартийных систем, и в различиях между теми формами, в которых там выражается сила партий. В многопартийных системах сильные партии обычно более сплоченны и сложнее организованы, но в то же время менее гибки и менее автономны, чем сильные партии в двухпартийных системах. В сильных многопартийных системах существует тенденция к однозначному соответствию между социальными силами и политическими партиями. Профсоюзы, бизнес, землевладельцы, городской средний класс, церковь - все эти силы имеют собственных политических представителей, а для достижения компромисса и адаптации вырабатываются особые институционные средства. Сильная система такого вида может существовать только при высоком уровне мобилизации и политической активности. Если этого нет, социальные силы, активно проявляющиеся в политике, ограничены, и нет социальной базы для сильной
416
многопартийной системы. Те многопартийные системы, что существуют в подобных обстоятельствах, обычно отражают многообразие клик и семей в рамках ограниченной элиты. Слабая институциализация и узкая социальная база делает такие системы в высшей степени хрупкими. Таким образом, шаг от многопартийности к полному отсутствию партий оказывается столь же легким, как шаг в противоположном направлении. То есть отсутствие партий и многопартийность сходны в отношении своей институционной слабости.
Однако способность различного типа партийных систем к адаптации и расширению политической активности может варьировать с течением времени. Критической здесь является степень институциализации процедур для включения в систему новых групп. Практика свидетельствует, что двухпартийная система и система с доминированием одной партии лучше других с точки зрения длительной политической стабильности, поскольку они создают лучшие условия для состязания партий.
Стабильность однопартийной системы связана в большей степени с ее происхождением, чем с ее внутренней природой. Такая система является обычно продуктом националистической или революционной борьбы, которая способствует широкой мобилизации и институциализации. Однако, победив в этой борьбе, сильная партия создает однопартийную систему, которая устраняет те условия, что привели ее к победе. Стабильность системы оказывается, таким образом, функцией прошлого. Чем более интенсивной и продолжительной была борьба за власть и чем глубже идеологическая приверженность ее участников, тем выше политическая стабильность родившейся в ней однопартийной системы. Таким образом, однопартийная система, родившаяся в результате революции, более стабильна, чем система, наследовавшая национальному движению, а длительное национальное движение порождает систему более стабильную, чем та, что стала результатом быстрой и легкой победы. Можно действительно видеть, что, чем дольше борьба националистической партии за независимость, тем дольше она, победив, остается у власти. В Индии партия Конгресса существовала до момента своей победы 62 года; в Тунисе Нео-Дестур существовала к моменту победы 22 года; Мапай на момент, когда Израиль завоевал себе место в мире, было 18 лет. ТАНУ и ее предшественнице исполнилось 32 года, когда Танганьика стала независимой. Все эти партии оказались жизнеспособными после обретения страной независимости.
И наоборот, множество националистических партий, появившихся на свет за несколько лет до независимости, которой они легко добились, после этого у власти как следует не укрепились. Многие африканские народы добились независимости так легко, что, по словам Эмерсона, 'их ре-
417
Таблица 7.5. Интитуциализованные партийные системы
(Процент партий, существующих на 1966 г. более 30 лет, среди основных партий)
|
Уровень грамотности |
Тип системы |
|
|
|
|
|
|
Однопартийная |
Доминирование одной партии |
Двухпартийная |
Многопартийная |
В целом |
|
70% и выше |
8 |
0 |
9 |
12 |
29 |
|
Ниже 70% |
9 |
1 |
6 |
0 |
16 |
|
В целом |
17 |
1 |
15 |
12 |
45 |
волюцию у них украли'21. Лишенные своей революции, они бывали лишены и ее плодов. Перспективы политической стабильности в Гвинее выглядели более радужными, чем в других французских колониях, потому в большой степени, что лидеры Демократической партии Гвинеи должны были мобилизовать своих последователей на борьбу с Францией до получения независимости и преодолеть враждебность метрополии после ее получения. Враждебность колониального правительства в отношении нового правительства может быть важным преимуществом для последнего. Отсутствие этого фактора не компенсируется ритуальными заклинаниями в адрес неоколониализма.
В однопартийной системе новая группа может войти в систему, очевидно, только влившись в партию. В этом смысле однопартийная система менее сложна, чем плюралистическая, и в ней меньше путей для включения новых социальных сил. Поэтому политические лидеры системы могут обладать высокой степенью контроля над мобилизацией новых групп. Они не испытывают конкурентного давления, которое бы вынуждало их расширить свое влияние и вводить новые группы в политику, с тем чтобы оставаться у власти. Способность лимитировать политическую мобилизацию или контролировать ее повышает их способность к 'горизонтальной' интеграции этнических, религиозных и региональных групп. В состязательной партийной системе, наоборот, у каждой из партий существуют мощные стимулы к тому, чтобы привлечь одни и те же группы. В итоге, соревнование партий углубляет и усиливает существующие социальные расколы, мобилизация масс усиливает этническую и религиозную вражду.
В то же время стабильная модернизация является для однопартийной системы проблемой. Сила партии есть функция борьбы за власть. Ка-
418
424
партийная система поддерживает наилучший баланс в этом взаимодействии. Партии состязаются за поддержку социальных сил, но каждая черпает ее у многих сил и таким образом не является творением лишь одной из них. В отличие от многопартийной системы, приход в политику новой социальной силы не обязательно требует создания новой партии. В отличие от однопартийной системы, привлечение социальной силы происходит не обязательно через единую политическую организацию. Выходит, что в двухпартийной системе есть определенная логика, но это политическая логика, а не социальная, и базируется она не только на преимуществах народовластия и демократических свобод, но и на потребности общества в политической стабильности.
Зеленое восстание: партийные системы и политическая активизация села
Партии и разрыв между городом и деревней
В модернизирующихся странах большинство населения, и зачастую подавляющее большинство, живет в сельской местности и занято в сельском хозяйстве. Кроме того, в большинстве модернизирующихся стран городское население растет значительно быстрее, чем сельское. В большой степени это - результат миграции людей из села в города. Сочетание этих двух обстоятельств, т.е. сельского большинства и роста городов, создает особый тип политической жизни. Растет разрыв в характере политических установок и поведения в городах и в сельской местности. Город становится постоянным очагом оппозиции политической системе. Стабильность правительства зависит от той поддержки, которую оно может мобилизовать в деревне.
Главной функцией политических партий и всей партийной системы в модернизирующихся странах является институционное обеспечение этой мобилизации. Политическая партия - современная организация; здесь она оказывается творением новых людей в сельском окружении. Партийные лидеры обычно принадлежат к кругам интеллигенции, имеющей образование западного типа и происходящей из среднего и имущего класса. В большинстве модернизирующихся стран, как, например, в Индии в 1950-х гг., партийные активисты рекрутировались 'в большой степени в городах из чиновников, владельцев магазинов, специалистов с высшим образованием и других слоев среднего класса'27. Однако раз партии предстоит стать массовой организацией, а затем и устойчивой ос-
425
429
столице?'35 То, что произошло несколькими неделями позже, показало, что он не был из их числа.
Политический разрыв между городом и деревней может быть устранен революционерами или военной элитой, сознательно апеллирующей к деревне и ее организующей. Однако вовлечение сельских масс может быть и результатом деятельности партий и партийной системы, будь то в контексте борьбы националистической партии против колониального господства или в контексте борьбы двух или более партий за поддержку со стороны крестьян.
Мобилизация деревни в рамках националистического движения
В националистическом контексте стимулом к мобилизации сельского населения служит стремление интеллектуальных лидеров движения обеспечить поддержку их борьбы против колониальных режимов в сельских районах. Происходило это редко, потому что националисты не всегда были способны мобилизовать крестьян на достижение своих целей, да это им и не требовалось. В Китае и Вьетнаме коммунистические партии воспользовались ограниченностью и колебаниями националистов и втянули крестьян в свою политику, объединявшую националистические цели с революционными.
Два наиболее ярких примера, когда широкая мобилизация сельского населения происходила именно в контексте борьбы за национальную независимость, - Индия и Тунис. В Индии радикальное изменение националистического движения произошло в начале 1920-х г., когда относительно узкий круг интеллектуальных лидеров, принадлежавших к традиционному высшему классу, но по-английски образованных и совершенно западных по культуре, развернул широкое народное движение, поддержанное средним классом и жителями небольших городов. Лидером этого движения был, как известно, Ганди, который перевел националистический призыв на язык более традиционный и более понятный широкой местной аудитории. Говоря словами Рудольфов, 'народный национализм является творением Ганди. Это он трансформировал довольно робкий и разрозненный национализм предшествовавших 1920-м лет, расширил его классовую базу и изменил идеологическое содержание'. До Ганди националисты были 'продуктом новой образовательной системы, представителями одетого в брюки и говорящего на английском верхнего слоя среднего класса. По большей части они принадлежали к высшим кастам и новым профессиям'. Их ценности были 'по сути те же, что и ценности британского среднего
430
433
дый из которых поддерживался группой приверженцев'40. В определенном смысле Пакистан получил независимость слишком легко. Не проведя широкую мобилизацию своих будущих граждан перед обретением независимости, его лидеры не имели стимулов для того, чтобы проводить ее после. По существу, они наложили вето на национальные выборы, которые могли бы вынудить их к контакту с народными источниками власти. В результате они были с легкостью устранены от власти сначала гражданскими бюрократами, затем военными. Словно в насмешку над ними, развитие политических структур в деревне, вовлечение сельского населения в политику и электоральное состязание произошло под эгидой военного лидера, презиравшего партийную политику.
Политическая мобилизация сельского населения через состязание партий: консерватизм демократии
Состязательная партийная система обеспечивает каналы политической мобилизации сельского населения. Природа этих каналов зависит от типа партийной системы: от того, имеем мы дело с системой однопартийной, двухпартийной или многопартийной. Способность партийной системы включать новые группы зависит от степени готовности господствующих до этого групп - консервативных, националистических или военных - уступить власть. Включение сельских групп часто требует от партий, чтобы они адаптировали свои программы к нуждам аграрных слоев, обещали земельную реформу и государственные капиталовложения в сельские регионы. В этом плане партии могут соревноваться между собой в обещаниях экономических реформ, учитывающих интересы сельского электората. Однако желания и ожидания деревни, как правило, довольно специфичны и умеренны. В случае их более или менее приемлемого удовлетворения сельское население возвращается к своей привычно консервативной роли. Кроме того, вне зависимости от характера его экономических требований к политической системе, социальные и культурные ценности сельского населения остаются, как правило, в высокой степени традиционными. В результате этого в большинстве колониальных и постколониальных обществ вовлечение сельского большинства в политику через партийную систему является важным фактором политического традиционализма и консерватизма.
Традиционные тенденции усиливаются в большинстве случаев, когда страна добивается независимости от иностранного господства; и такие тенденции, по всей видимости, сильнее в демократических государствах,
434
чем в авторитарных. Их порождает, прежде всего, расширение электората и включение в него основной массы сельского населения. В обществах ранней модернизации, где расширение политических прав было довольно продолжительным историческим процессом, первая фаза этого процесса - предоставление прав городскому среднему классу - радикально способствовала модернизации. Дальнейшее расширение электората за счет сельского населения часто повышало вес консервативного элемента в политическом балансе.
В 1848 г. в Германии либералы были сторонниками имущественного ценза, в то время как консерваторы требовали распространения права голоса на всех мужчин. В Англии Дизраэли тоже понимал и использовал выгоды более широкого участия в голосовании. Так же и в середине ХХ в. 'сельские избиратели труднее поддаются влиянию более прогрессивных слоев латиноамериканского среднего класса'41. В Бразилии, где сельские массы были допущены до голосования, 'главной социальной функцией выборов было сохранение существующей структуры власти. В рамках сообществ традиционного типа выборы повысили возможность выражения и укрепления феодальной лояльности. В то же время они укрепили и легализовали политический статус землевладельца'42. Введение всеобщего голосования на Цейлоне в 1931 г. дало такой же эффект. 'По существу, люди внесли в свою роль платного наемного работника элементы квазифеодального почитания. За пользование землей, или буйволами, или поддержку в периоды острой необходимости при семейном кризисе, или в обмен на записку врачу или адвокату крестьяне расплачивались своими голосами'. В 1950-х гг. в Восточной Турции ситуация выглядела так: 'В этих все еще отсталых районах, где царят почти полная безграмотность и религиозный фанатизм, целые общины голосовали за правящую партию просто по указанию местного землевладельца'43. Распространение электоральной активности на сельское население в обществе, которое по остальным своим характеристикам остается глубоко традиционным, укрепляет и узаконивает власть традиционной элиты.
Зачастую консервативный эффект участия деревни в выборах сохраняет силу после распространения на нее современной политической агитации и организации. Состязание между традиционными группами часто способствует модернизации таких групп: в Нигерии, например, лидеры ибо и йоруба занимались в целях политической борьбы образованием своих соплеменников. С другой стороны, работа современных городских групп по привлечению на свою сторону традиционных сельских масс ведет к традиционализации самих этих групп. После 1921 г. в Бирме 'характерно было, что, столкнувшись с разногласиями по поводу ответственного вы-
435
437
го сдвига, происходившего внутри партии Конгресса, можно, пожалуй, рассматривать те изменения, которые претерпело ее руководство в 1965 г. Неру, получивший образование в Хэрроу и Кембридже, был настолько же англичанином, насколько индусом. Шастри до того, как стал премьер-министром, никогда не бывал за пределами страны. Его безвременная смерть в момент, когда местные политические силы набирали влияние, ускорила закат партии Конгресса.
Динамика демократической политики была также фактором выхода на авансцену лидеров из провинции. Около 15% членов временного парламента 1947 г. были выходцами из сельских районов. В 1962 г. около 40% Лок Сабха* были оттуда же. Такие же изменения в составе партии Конгресса имели место на уровне штатов. В Мадрасе, например, 'адвоката-брамина' Раджагопалачари сменил в качестве главного министра К. Камрадж, малообразованный в формальном смысле крестьянин. Первый знал и английский и санскрит так же, как местный диалект, он был первым генерал-губернатором Индии индусского происхождения и лидером национального масштаба в партии Конгресса. Второй - проницательный местный политик, хорошо говоривший только по-тамильски. Камрадж определенно не был интеллектуалом, его славили именно как 'человека из народа'. Это можно сравнить с поражением Джона Куинси Адамса от Эндрю Джексона в США'47.
М. Вайнер нашел также, что в сельских отделениях партии Конгресса 'в качестве источника партийных кадров городские центры сменили малые города и большие деревни. Отмечалось общее снижение доминирования наиболее образованных высших каст и соответствующий рост числа людей из сельского хозяйства, людей более разнообразного образовательного уровня, представителей так называемых средних каст'48. Параллельно этому сдвигу в характере рекрутирования актива происходило перераспределение власти в направлении от центрального партийного лидерства к политическим центрам штатов и далее к партийным организациям этого уровня.
В 1950-х в Индии, а также на Цейлоне выборы и демократия в целом были фактором 'усиления, а не подтачивания власти традиционных лидеров' и тем самым порождали 'резкий конфликт между ценностями представительной системы власти и планового социально-экономического развития'. Отсутствие в Пакистане выборов в 1950-х гг. избавило страну от этого конфликта49. Но уже в 1960-х работа 'первичных демократических организаций' выдвинула на повестку дня ту же проблему. Как отме-
* Лок Сабха ('Дом народа') - нижняя палата индийского парламента.
438
чал один видный пакистанский чиновник: 'Одно из внутренних противоречий социального развития состоит в том, что люди, руководящие его программами, представляют группы интересов и классы, которым в случае успеха предстоит потерять свой статус, привилегии и власть. Нынешняя политическая и экономическая власть сконцентрирована в руках вестернизованной элиты и особенно правительственных служащих, а демократизация должна лишить их этой власти'50.
Двухпартийное состязание и выборы с сельским уклоном
Есть в Южной Азии три страны, очень точно иллюстрирующие три различных типа отношений, которые могут существовать между националистическим движением и политической мобилизацией сельского населения. В Индии националистическая элита добилась широкой народной поддержки до того, как страна получила независимость, и могла дальше расширять и перестраивать эту поддержку после получения независимости. В результате она смогла оставаться у власти более двадцати лет. Пакистанская националистическая элита не мобилизовала народной поддержки в сельских районах до получения независимости и не рискнула подвергнуть себя испытанию выборами после. В результате она была легко устранена чиновными служащими былой имперской власти. На Цейлоне националистическая элита тоже не имела перед получением независимости широкой народной базы. Тем не менее она подвергла себя электоральному испытанию и была сметена в 1956 г. тем, что можно рассматривать как архетипическое проявление 'выборов с сельским уклоном'. Речь идет о типичном пути, по которому двухпартийная система в модернизирующейся стране идет к организации широкого участия деревни в политической жизни.
Цейлон, 1956 год. Цейлон стал независимым в 1948 г. под руководством Д.С. Сенанаяке и его Объединенной национальной партии, которая была создана годом раньше. В ОНП вошло много членов Цейлонского национального конгресса, организованного в 1919 г. Последний 'не имел организационных корней в деревне и среди низших классов городского населения, подобных тем, что создал индийский Конгресс, но его состав был тем же - тот же тип по-западному образованного верхнего среднего класса с лидерами из высшего класса'51. Независимость была, по существу, дарована Цейлону индийцами и британцами: заставив последних дать независимость Индии, первые не оставили им иного выбора, кроме как дать ее и Цейлону. Основная масса цейлонского населения не играла никакой роли в борьбе за независимость. 'Массового освободительного
439
448
Более 'чистые' случаи выборов с сельским уклоном характеризуются некоторым набором общих черт:
1. Городская элита, представляющая средний и привилегированные классы, оттесняется от власти.
2. Исход выборов оказывается сюрпризом для большинства наблюдателей.
3. Своим успехом партия-победитель обязана мобилизации новых групп сельских избирателей.
4. Лидером победившей партии является обычно бывший член элиты, ориентированный на модернизацию, отколовшийся от элиты и сменивший объект своей проповеди на слои более 'народные' и традиционные.
5. В отличие от верховного лидера, другие лидеры партий, выдвинувшихся на передний план, рекрутируются, как правило, из местных, сельских, не космополитических элит.
6. Партия-победитель апеллирует к сельскому избирателю посредством комбинации этнических и религиозных тем, а также используя тему 'хлеба с маслом'.
7. Во многих случаях партия-победитель извлекает существенную выгоду из поддержки со стороны священников, имамов и других религиозных фигур, действующих в сельской местности.
8. В глазах как приверженцев, так и оппонентов, победа оппозиционной силы воспринимается как поворотный пункт в политическом развитии страны.
9. Придя к власти, новое правительство обычно стремится удовлетворять интересы своих сельских сторонников.
10. Политика нового правительства вызывает враждебность старой элиты, часто до такой степени, что провоцирует военные перевороты, успешные, как в Турции и Бирме, или неудачные, как на Цейлоне.
11. В большинстве, если не во всех случаях партия, отстраненная от власти, адаптируется к новому типу политического действия, делает, в свою очередь, усилия для завоевания поддержки масс и в некоторых случаях (Цейлон, Ямайка) возвращается к власти.
12. Посредством этого процесса двухпартийные системы вовлекают сельские массы в политику и тем самым наводят между городом и селом мосты, служащие ключевым условием политической стабильности в модернизирующихся странах. Сравнительный опыт модернизирующихся обществ, как в прошлом, так и сегодня, позволяет считать, что двухпартийная система более эффективна в достижении такой ассимиляции, чем большинство других типов политических систем.
449
Организационный императив
Социальная и экономическая модернизация подрывает старые формы власти и разрушает традиционные политические институты. И не обязательно она создает новые формы или новые политические институты. Однако, расширяя политическое сознание и политическую активность масс, она создает острейшую в них необходимость. Волей-неволей США способствовали политической мобилизации широких масс в Азии, Африке и Латинской Америке. Другие группы, сознательно и следуя своим ценностям, сделали много для организации этой активности масс. 'У пролетариата нет в борьбе за власть иного оружия, чем организация... - писал в 1905 г. Ленин. - Только благодаря ей пролетариат может стать и станет непобедимой силой'. 'Широкие массы чилийцев лишены организации, - говорил в 1966 г. Фрей*, - а без организации нет власти, без власти же в жизни страны нет народного представительства'77. Организация есть путь к политической власти, но она же и фундамент политической стабильности и тем самым - предпосылка политической свободы. Вакуум власти и авторитета, столь распространенный в модернизирующихся странах, может быть временно заполнен харизматическим лидером либо военной силой. Но постоянно он может быть заполнен только политической организацией. Идет ли речь о господствующих элитах, соревнующихся между собой и организующих массы в рамках существующей политической системы, или об элитах, противостоящих власти и организующих массы с целью разрушения системы, - в любом случае в модернизирующемся мире будущее за тем, кто организует будущую политику.
* Эдуардо Фрей Монтальва (1911-1982) - президент Чили в 1964-1970 гг.
Примечания
Сэмюэл Хантингтон и его концепция политической модернизации
1 См.: 'Столкновение цивилизаций': перспективы и альтернативы (А. Злобин, А. Медовой, Г. Черников и др.) // Общественные науки и современность. 1995. ? 4; 'Цивилизационная модель' международных отношений и ее импликации (И.К. Пантин, В.Г. Хорос, A.A. Кара-Мурза и др.) // Полис. 1995. ? 1.
2 Huntington S.P. The soldier and the state: The theory and politics of civil-military relations. Cambridge (Mass.): Belknap, 1957; Id. The third wave: Democratization in the Late Twentieth century. Norman; London: Univ. of Okhlahoma press, 1991 (Русский перевод последней осуществлен издательством РОССПЭН в 2003 г.).
3 Huntington S.P. The clash of civilizations and the remaking of world order. N.Y.: Simon and Shuster, 1996.
4 Bellah R.N. Beyond belief: Essays of religion in a post-traditional world. N.Y. Harper and Row etc., 1970. P. XVI, ХХ.
5 Здесь, кроме монографии об отношениях между армией и государством, следует упомянуть книги Хантингтона 'Совместная оборона: Стратегические программы в национальной политике' (The common defence: Strategy programs in national politics. 1961) и 'Возможность дисгармонии в американской политике' (American politics: The promise of disharmony. 1981).
6 Huntington S.P. Political order in changing societies. New Haven; London: Yale univ. press, 1996. P. 7-8.
7 Ibid. P. 2.
8 Ibid. P. 137.
9 Ibid. P. 26.
10 Rostow W.W. The stages of economic growth: A non-communist manifesto. Cambridge: Univ. press, 1960.
11 Huntington S.P. Political order in changing societies. P. 6.
12 См.: Эйзенштадт Ш. Революции и преобразование обществ: Сравнительное изучение цивилизаций. М.: Аспект-пресс, 1999 (Оригинальное американское издание 1978 г.).
13 Huntington S.P. Political order in changing societies. P. 99.
14 Ibid. P. 264.
15 См.: Гордон A.B. Цивилизация Нового времени между мир-культурой и культурным ареалом (Европа и Азия в XVI-XX вв.). М., 1998.
16 Huntington S.P. Political order in changing societies. P. 262.
17 См.: Фюре Ф. Постижение Французской революции. СПб., 1998 (Оригинальное французское издание 1968 г.). Точка зрения 'ревизионистов' была отвергнута в советской историографии (см. например: Манфред А.З. Некоторые тенденции зарубежной историографии // Манфред А.З. Великая французская революция. М., 1983). Напротив, для постсоветской историографии характерна положительная оценка работ Фюре и его единомышленников (см.: Блуменау С.Ф. 'Ревизионис-
451
тское' направление в современной французской историографии Великой буржуазной революции конца XVIII в. Брянск, 1992).
18 Huntington S.P. Political order in changing societies. P. 303.
19 Ibid. P. 347
20 Ibid. P. 336.
21 Ibid. P. 406.
1. Политический порядок и политический упадок
1 Walter Lippmann, New York Herald Tribune, Dec. 10, 1963, p. 24.
2 Gunnar Murdal, Rich Lands and Poor (New York and Evanston, Harper and Row, 1957), p. 6; George D. Woods, 'The Development Decade in the Balance', Foreign Affairs, 44 (Jan. 1966), 207.
3 Wallace W.Conroe, 'A Cross-National Analysis of the Impacts of Modernization upon Political Stability' (unpublished M.A. thesis, San Diego State College, 1965), p. 52-54; Ivo K. and Rosalind L. Feierabend, 'Aggressive Behaviors within Polities, 1948-1962: A Cross-National Study', Journal of Conflict Resolution, 10 (Sept. 1966), 253-254.
4 Alexis de Tocqueville, Democracy in America (ed. Phillips Bradley, New York, Knopf, 1955), 2, 118.
5 Francis D. Wormuth, The origins of Modern Constitutionalism (New York, Harper, 1949), P. 4.
6 Цит. по: Плутарх. Сравнительные жизнеописания. Т. 1. M.: Наука, 1994 (пер. СИ. Соболевского). С. 99.
7 Соответствующие дефиниции и обсуждение понятий института и институциализации см. в следующих работах: Talcott Parsons, Essays in Sociological Theory (rev. ed. Glencoe, III., Free Press, 1954), p. 143, 259; Charles P. Loomis, 'Social Change and Social Systems', in Edward A. Tiryakian, ed., Sociological Theory, Values, and Sociocultural Change (New York, Free Press, 1963), p. 185 ff. Иное применение понятия институциализации в контексте модернизации см. в работах Ш.Н. Эйзенштадта (S.N. Eisenstadt), особенно в его статьях: 'Initial Institutional Patterns of Political Modernization', Civilisations, 12 (1963), 15-26; 'Institutionalization and Change', American Sociological Review, 24 (April 1964), 235-247; 'Social Change, Differentiation and Evolution', ibid., 24 (June 1964), 375-386.
8 Ср. William H. Starbuck, 'Organizational Growth and Development', в кн.: James G. March, ed. Handbook of Organizations (Chicago, Rand McNally, 1965), p. 453: 'Фундаментальная природа адаптации такова, что чем дольше существует организация, тем в большей мере она готова к дальнейшему выживанию'.
9 Ashoka Mehta в кн.: Raymond Aron, ed. World Technology and Human Destiny (Ann Arbor, University of Michigan Press, 1963), p. 133.
10 См. очень полезное обсуждение этого вопроса в небольшой классической работе Филипа Селзника: Philip Selznick, Leadership in Administration (New York, Harper and Row, 1957), p. 5 ff.
11 Ср. у Старбека с. 473-475 наблюдение, что организации более старые меньше, чем молодые, склонны сопротивляться изменению целей, но с большей, чем у мо-
452
лодых, вероятностью сопротивляются изменениям в социальной структуре и структуре задач.
12 См. кн.: Mayer N. Zald and Patricia Denton, 'From Evangelism to General Service: The Transformation of the YMCA, Administrative Science Quarterly, 8 (Sept/ 1963), 214 ff.
13 Joseph R. Gusfield, 'Social Structure and Moral Reform: A Study of the Woman's Christian Temperance Union', American Journal of Sociology, 61 (Nov. 1955), 232; Gusfield, 'The Problem of Generations in an Organizational Structure', Social Forces, 35 (May, 1957), 323 ff.
14 Sheldon L. Messinger, 'Organizational Transformation: A Case Study of a Declining Social Movememt', American Sociological Review, 20 (Feb. 1955), 10; курсив в оригинале.
15 David L. Sills, The Volunteers (Glencoe, III., Free Press, 1957), p. 266. В главе 9 этой книги содержится великолепное обсуждение темы изменения целей организации на материале ИМКА, СЖХВ, Таунсендского движения, Красного Креста и других организаций.
16 Sigmund Neumann, 'Toward a Comparative Study of Political Parties', в кн.: Neumann, ed. Modem Political Parties (Chicago, University of Chicago Press, 1956), p. 403-405.
17 Аристотель. Политика, кн. 5, IX, 23. Пер. С.А. Жебелева.
18 Edmund Burke, Reflections on the Revolution in France (Chicago, Regnery, 1955), p. 37.
19 Аристотель. Политика, кн. 4, 9, IV.
20 Reflections on the Revolution in France, p. 92.
21 См. работу: Samuel P. Huntington, 'Patterns of Violence in World Politics', in Huntington, ed., Changing Patterns of Military Politics (New York, Free Press, 1962), p. 44-47.
22 См., например: Herbert McCloskey, 'Consensus and Ideology in American Politics', American Political Science Review, 18 (June 1964), 361 ff.; Samuell Stouffer, Communism, Conformity, and Civil Liberties (Garden City, N.Y., Doubleday, 1955), passim.
23 Постижение истории. М.: Прогресс, 1991. С. 193,195.
24 David С. Rappoport, 'A Comparative Theory of Military and Political Types', in Huntington, ed., Changing Patterns of Military Politics, p. 79.
25 Harry Holbert Turney-High, Primitive War (Columbia, S.C., University of South Carolina Press, 1949), p. 235-236.
26 См.: Glendon Schubert, The Public Interest (Glencoe, III., Free Press, 1960); Carl J. Friedrich, ed.. Nomos V: The Public Interest (New York, American Society of Political and Legal Philosophy, 1962); Douglas Price, 'Theories of the Public Interest', in Lynton K. Caldwell, ed., Politics and Public Affairs (Bloomington, Indiana University Press, 1962), p. 141-160; Richard E. Flathman, The Public Interest (New York, Wiley, 1966).
27 Carl J. Friedrich, Man and His Government (New York, McGraw-Hill, 1963), p. 150; курсив в оригинале).
28 Политика, кн. V, II.
29 См. в кн.: Walter Lippmann, The Public Philosophy (Boston, Little Brown, 1955), особенно на с. 42, авторское определение общественного интереса как того, 'что люди выбрали бы, если бы видели ясно, мыслили рационально, действовали бескорыстно и благожелательно'.
30 См.: Richard E. Neustadt, Presidential Power (New York, John Wiley, 1960), passim, но особенно с. 35-37,150-151.
31 Bertrand de Jouvenel, Sovereignty (Chicago, University of Chicago Press, 1963), p. 123.
453
32 Sania Hamady, Temperament and Character of the Arabs (New York, Twayne, 1960), p. 101,126, 230.
33 Симон Боливар цитируется в кн.: Kaiman H. Silvert, ed., Expectant Peoples (New York, Random House, 1963), p. 347; El Dia, Quito, Nov. 27,1943, цит. в кн.: Bryce Wood, The Making of the Good Neighbor Policy (New York, Columbia University Press, 1961), p, 318.
34 Donald N. Levine, 'Ethiopia: Identity, Authority, and Realism', in Lucian W. Pye and Sidney Verba, eds., Political Culture and Political Development (Princeton, Princeton University Press, 1965), p. 277-278; Andrew F. Westwood, 'Politics of Distrust in Iran', Annals, 358 (March 1965), 123-136; Lucian W. Pye, Politics, Personality and Nation-Building (New Haven, Yale University Press, 1962), p. 205, 292-293; Gabriel Almond and Sidney Verba, The Civic Culture (Boston, Little Brown, 1965), p. 308.
35 Silvert, p. 358-59.
36 P.J. Vatikiotis, Trie Egyptian Army in Politics (Bloomington, Indiana University Press, 1961), p. 213-14; H.A.R. Gibb, 'Social Reform: Factor X', in Walter Z. Laquer, ed., The Middle East in Transition (New York, Praeger, 1958), p. 8.
37 Luigi Barzini, The Italians (New York, Atheneum, 1964), p. 194.
38 De Tocqueville, 2, 118; Edward С Banfield, The Moral Basis of a Backward Society (Glencoe, III., Free Press, 1958), p. 15.
39 George С Lodge, 'Revolution in Latin America', Foreign Affairs, 44 (Jan. 1966), 177; Pye, p. 38, 51.
40 Daniel Lerner, The Passing of Traditional Society (Glencoe, III., Free Press, 1958), p. 438; курсив в оригинале.
41 Robert A. Dahl, Who Governs? (New Haven, Yale University Press, 1961), p. 85-86.
42 Karl W. Deutsch, 'Social Mobilization and Political Development', American Political Science Review, 55 (Sept. 1961), 494.
43 Об 'эрозии демократии' и политической нестабильности см.: Rupert Emerson, From Empire to Nation (Cambridge, Harvard University Press, 1960), Chap. 5; и Michael Brecher, The New States of Asia (London, Oxford University Press, 1963), Chap. 2.
44 См.: Banfield, p. 85 ff.
45 Thomas Hodgkin, 'Letter to Dr. Biobaku', Odu, No. 4 (1957), p. 42; цит. по: Immanuel Wallerstein, 'Ethnicity and National Integration in West Africa', Cahiers d'Études Africaines, No. 3 (Oct. 1960); David Abernethy, 'Education and Politics in a Developping Society: The Southern Nigerian Experience' (unpublished Ph. D. dissertation, Harvard University, 1965), p. 307; курсив в оригинале.
46 'Report on Preliminary Results of Cross-Cultural Study of Ethnocentrism', by Robert A. LeVine and Donald T. Campbell, Carnegie Corporation of New York Quarterly (Jan. 1966), p. 7.
47 Feierabend, 'Aggressive Behaviors', p. 258-262; Bruce M. Russett et al., World Handbook of Political and Social Indicators (New Haven, Yale University Press, 1964), p. 273; Raymond Tanter and Manus Midlarsky, 'A Theory of Revolution', Journal of Conflict Resolution, 11 (Sept. 1967); Raymond Tanter, 'Dimensions of Conflict Behavior Within Nations, 1955-1960: Turmoil and Internal War', Papers, Peace Research Society, 3 (1965), 173.
48 Выступление Роберта Макнамары в Монреале, Квебек, 18 мая 1966 г. (New York Times, May 19,1966, p. 11); Brecher, p. 62-63.
454
49 Hayward R. Alker, Jr. and Bruce M. Russett, 'The Analysis of Trends and Patterns', in Russett et al., p. 306-307. См. также: Ted Gurr with Charles Ruttenberg, The Conditions of Civil Violence: First Tests of a Causal Model (Princeton, Princeton University, Center of International Studies, Research Monograph No. 28,1967), p. 66-67.
50 Harry Eckstein, 'Internal War: The Problem of Anticipation', in Ithiel de Sola Pool et al., Social Science Research and National Security (Washington, D.C., Smithsonian Institution, 1963), p. 120-121.
51 Feierabend, p. 263.
52 Manus Midlarsky and Raymond Tanter, 'Toward a Theory of Political Instability in Latin America', Journal of Peace Research, 4 (1967), 215. См. также обнаруженную Робертом Путнемом положительную связь между экономическим развитием (но не социальной мобилизацией) и военной интервенцией в Латинской Америке: 'Toward Explaining Military Intervention in Latin American Politics', World Politics, 20 (Oct. 1967), 94-97.
53 Bert Hoselitz and Myron Weiner, 'Economic Development and Political Stability in India', Dissent, 8 (Spring 1961), 173.
54 William Kornhauser, The Politics of Mass Society (Glencoe, III., Free Press, 1959), p. 143-44.
55 William Howard Wriggins, Ceylon: Dilemmas of a New Nation (Princeton, Princeton University Press, 1960), p. 134-135,138-140.
56 Kornhauser, p. 145 (курсив в оригинале); Seymour Martin Lipset, Political Man (Garden City, N.Y., Doubleday, 1960) p. 68 (курсив в оригинале).
57 Conroe, 'A Cross-National Analysis', p. 65-73, 86-87; Feierabend, p. 263-267.
58 Cyril E. Black, The Dynamics of Modernization (New York, Harper and Row, 1966), p. 90-94.
59 Tanter and Midlarsky, p. 272, где цит. готовящаяся к изданию кн.: Dimensions of Nations by Rummel, Sawyer and Guetzkow; Conroe, p. 66.
60 Wriggins, p. 119, 245. Нестабильность на Цейлоне, измеренная с помощью индекса Файерабенда-Несволда-Конроу, выросла с 3:012 в 1948-1954 гг. до 4:089 в 1955-1962 гг.; см.: Conroe, Table 1.
61 Gregory Henderson, Korea: The Politics of the Vortex (Cambridge, Harvard University Press, готовится к печати 1968), p. 170.
62 Hoselitz and Weiner, p. 177.
63 David Abernethy and Trevor Coombe, 'Education and Politics in Developing Countries', Harvard Educational Review, 35 (Summer 1965), 292.
64 Цит. в: Abernethy, p. 501.
65 Deutch, 'Social Mobilization and Political Development', p. 496.
66 Mancur Olson, Jr., 'Rapid Growth as a Destabilizing Force', Journal of Economic History, 23 (Dec. 1963), 532. Этот перечень дестабилизирующих последствий экономического роста взят в основном из статьи Олсона.
67 Alexis de Tocqueville, The Old Regime and the French Revolution (Garden City, N.Y., Doubleday, 1955), p. 173, 175-176; Crane Brinton, The Anatomy of Revolution (New York, Vintage, 1958), p. 264; Olson, p. 544-547; Tanter and Midlarsky, p. 272-274; Hoselitz and Weiner, p. 173 (цит. об Индии).
68 См.: Samuel A. Stouffer et al., The American Soldier (Princeton, Princeton University Press, 1949), I, 251-258, 275-276.
455
69 Conroe, p. 65-69; Martin С Needier, Political Development in Latin America: Instability, Violence, and Evolutionary Change (New York, Random House), гл. 5.
70 Eric Hoffer, The True Believer (New York, New American Library, 1951), p. 17; Daniel Gold-rich, 'Toward an Estimate of the Probability of Social Revolutions in Latin America: Some Orienting Concepts and a Case Study', Centennial Review, 6 (Summer 1962), 394 ff.
71 Эти термины использует Дейч (Deutsch, p. 493 ff.); James С. Davies, 'Toward a Theory of Revolution', American Sociological Review, 27 (Feb. 1962), 5 ff.; Feierabend, p. 256-262; Charles Wolf, Foreign Aid: Theory and Practice in Southern Asia (Princeton, Princeton University Press, 1960), p. 296 ff.; Tanter and Midlarsky, p. 271 ff.
72 О связи между 'потребностью в успехе' и коммунизмом см. в кн.: David С. McClelland, The Achieving Society (Princeton, Van Nostrand, 1961), p. 412-413.
73 Feierabend, p. 259; Wolf, Chap. 9; Needier, Chap. 5.
74 См.: Davies, p. 5 ff.; Tanter and Midlarsky, passim; Martin С Needier, 'Political Development and Military Intervention in Latin America', American Political Science Review, 60 (Sept. 1966), 617-18.
75 Политика, кн. V, 3-4.
76 Russett et al., p. 272.
77 Bruce M. Russett, 'Inequality and Instability: Relation of Land Tenure to Politics', World Politics, 16 (April 1964), 442-454.
78 См.: Simon Kuznets, 'Qualitative Aspects of the Economic Growth in Nations: VIII. Distribution of Income by Size', Economic Development and Cultural Change, 11 (Jan. 1963), 68; UN Social Commission, Preliminary Report on the World Social Situation (New York, United Nations, 1952), p. 132-133; Gunnar Myrdal, An International Economy (New York, Harper, 1956), p. 133.
79 Kuznets, p. 46-58.
80 Gustav F. Papanek, Pakistan's Development: Social Goals and Private Incentives (Cambridge, Harvard University Press, 1967), p. 2-7, 67-72,176-178; Barbara Ward (Lady Jackson), Notes for Seminar, Harvard University, Center for International Affairs, March 11, 1965. См. также David Worfel, 'The Philippine Elections: Support for Democracy', Asian Survey, 2 (May 1962), 25; John J. Johnson, The Military and Society in Latin America (Stanford, Stanford University Press, 1964), p. 94-95.
81 M.G. Smith, 'Historical and Cultural Conditions of Political Corruption among the Hausa', Comparative Studies in Society and History, 6 (Jan. 1964), 194.
82 M. McMullen, 'A Theory of Corruption', Trie Sociological Review, 9 (July 1961), 196.
83 Smith, p. 194; McMullen, p. 190-191.
84 Nathaniel Leff, 'Economic Development Through Bureaucratic Corruption', American Behavioral Scientist, 8 (Nov. 1964), 132; курсив в оригинале.
85 Colin Leys, 'What is the Problem about Corruption', Journal of Modern African Studies, 3 (1965), 230.
86 Leff, p. 137.
87 Robert R. Alford, Party and Society (Chicago, Rand McNally, 1963), p. 298.
88 Needier, Political Development in Latin America, Chap. 6, p. 15-16.
89 Peter С Lloyd, 'The Development of Political Parties in Western Nigeria', American Political Science Review, 49 (Sept. 1955), 695.
90 George E. Taylor, The Philippines and the United States: Problem of Partnership (New
456
York, Praeger, 1964), p. 157.
91 Myron Weiner, The Politics of Scarcity (Chicago, University of Chicago Press, 1962), p. 253. См. также статью: Joseph S. Nye, 'Corruption and Political Development: A Cost-Benefit Analysis', American Political Science Review, 61 (June 1967), 417-427.
92 Джеймс Харрингтон цитируется в кн.: Sabine, Л History of Political Thought (rev. ed. New York, Henry Holt, 1950), p. 501.
93 См.: Left, p. 10-12.
94 Henry Jones Ford, The Rise and Growth of American Politics (New York, Macmillan, 1858), p. 322-323.
95 См. в главе 4 более детальный анализ такого рода переворотов и политики радикального преторианства.
96 Аристотель. Политика, кн. 3, IV, 7.
97 Sabine, p. 343.
98 Kornhauser, passim; David С. Rappoport, 'Praetorianism: Government without Consensus' (неопубликованная диссертация, Калифорнийский университет, Беркли, 1960); и Rappoport in Huntington, ed., Changing Patterns, p. 72, откуда взята цитата.
99 Edward Gibbon, The Decline and Fall of the Roman Empire (New York, Macmillan, 1899), I, 235; цит. Раппопортом в кн.: Huntington, ed., Changing Patterns, p. 98.
100 Sarmiento, Facundo (New York, Appleton, 1868), p. 33; Silvert, p. 358-359.
101 Ralph Braibanti, 'Public Bureaucracy and Judiciary in Pakistan', in Joseph LaPalombara, ed., Bureaucracy and Political Development (Princeton, Princeton University Press, 1965), p. 375.
102 Johnson, Military and Society, p. 143.
103 См.: 'Государство', кн. VIII, и особенно описание деспотического режима (Oxford University Press, 1946), p. 291-293.
104 Наиболее, пожалуй, точная модель принадлежит не социологу, а романисту - Уильяму Голдингу. Школьники (элита стран, ставших независимыми) 'Повелителя мух' сначала пытаются подражать поведению взрослых (прежних западных правителей). Однако при этом падает дисциплина и рушится согласие. Демагогический военный лидер и его сторонники убеждением или силой добиваются поддержки большинства. Разрушается символ власти (раковина). Голоса, взывающие к ответственности (Ральф) и разуму (Пигги), остаются без внимания и подвергаются глумлению; авторитет разума разрушается. В конце концов, как раз вовремя появляется морской офицер (британские морские десантники), чтобы спасти Ральфа (Ньерере) от 'охотников' (мятежных войск). Джулиус Ньерере (1922-1989) - в 1981-1962 гг. премьер-министр, в 1962-1964 гг. президент Танганьики, в 1964-1985 гг. президент Танзании.
105 См.: Robert Т. Holt and John E. Turner, The Political Basis of Economic Development (Princeton, Van Nostrand, 1966).
106 Письмо Маколея к Генри Рэнделлу, напечатанное в статье 'What Did Macoley Say About America?', Bulletin of the New York Public Library, 24 (July 1925), 477-479.
107 См.: William H. Riker, Federalism: Origin, Operation, Significance (Boston, Little Brown, 1964), p. 1-10.
108 Lloyd I. Rudolph, 'From the Politics of Status to the Politics of Opinion' (неопубликованная диссертация, Гарвардский ун-т, 1956).
457
2. Политическая модернизация: Америка и Европа
1 Robert R. Palmer, The Age of the Democratic Revolution (2 vols, Princeton, Princeton University Press, 1959-1964), I, 213 ff.
2 В целях ясности уточним географический смысл, который я вкладываю в эти термины. Принося соответствующие извинения латиноамериканским и канадским читателям, я в целях краткости отношу название 'Америка' к тем тринадцати колониям, которые позднее стали Соединенными Штатами Америки. Под 'Европой' я понимаю Великобританию и континентальные страны. Наименование 'континент' я отношу к Франции, Нидерландам, Испании, Португалии, Швеции и Священной Римской империи.
3 См.: George Clark, The Seventeenth Century (New York, Oxford-Galaxy, 1961), p. 91.
4 Carl J. Friedrich, The Age of the Baroque: 1610-1660 (New York, Harper, 1952), p. 215-18.
5 A.LRowse, The England of Elizabeth (New York, Macmillan, 1951), p. 262.
6 S.B.Chrimes, English Constitutional History (2nd ed., London, Oxford University Press, 1953), p. 121-123. См. также: W.S.Holdsworth, A History of English Law (3d ed. London, Methuen, 1945), 4, 209 ff.
7 Wallace Notestein, The English People on the Eve of Colonization, 1603-1630 (New York, Harper, 1954), p. XIV. См. также: Edward S. Corwin, The 'Higher Law' Background of American Constitutional Law (Ithaca, Cornell University Press, 1955), p. 74.
8 Charles Howard McLlwain, The High Court of Parliament and Its Supremacy (New Haven, Yale University Press, 1910), p. 386.
9 A.F.Pollard, Factors in American History (New York, Macmillan, 1925), p. 39. См. также: Charles Howard McLlwain, The American Revolution: A Constitutional Interpretation (Ithaca, Cornell University Press, 1958), и Randolph G. Adams, Political Ideas of American Revolution (3d ed. New York, Barnes and Noble, 1958).
10 McLlwain, High Court, p. 388.
11 Henry Jones Ford, The Rise and Growth of American Politics (New York, Macmillan, 1900), p. 5. См. также: James Bryce, The American Commonwealth (London, Macmillan, 1891), 2, 658.
12 Corvin, p. 27.
13 McLlwain, High Court, p. 51 ff., 65.
14 John Neville Figgis, The Divine Right of Kings (Cambridge, England, Cambridge University Press, 1922), p. 230. См. также: Christopher Morris, Political Thought in England: Tyndale to Hooker (London, Oxford University Press, 1953), p.1.
15 Holdsworth, 4, 208.
16 Chrimes, p. 122-23. См. также: J.B.Black, The Reign of Elizabeth, 1558-1603 (2d ed. Oxford, Clarendon Press, 1959), p. 206.
17 John Neville Figgis, Political Thought in the Sixteenth Century, The Cambridge Modern History (Cambridge, 1904), 3, 748; J.W.Allen, A History of Political Thought in the Sixteenth Century (New York, Barnes and Noble, 1960),
18 Figgs, Divine Right, p. 237.
19 Ibid., p. 258. См.: Allen, p. 386. Charles Howard McLlwain, ed., The Political Works of James I (Cambridge, Harvard University Press, 1918).
458
20 Цит. у Friedrich, p. 15-16.
21 Clark, p. 83.
22 Palmer, I, 461: 'B 1787 г. раздавались требования возродить провинциальные собрания в различных частях страны. Это была сильно запоздавшая реакция на деятельность Ришелье и Людовика XIV, требование превратить Францию в конституционную монархию не по английскому образцу, а по образцу Франции далекого прошлого'.
23 См. обзор тенденций в эволюции государственного строя у Кларка, с. 86-87, а также: F.L.Carsten, Princes and Parliaments in Germany (Oxford, Clarendon Press, 1959), p. 436-437, и Holdsworth, 4, 168-172.
24 James I, 'The Trew Law of Free Monarchies', in McLlwain, ed., Political Works, p. 62.
25 Figgis, Divine Right, p. 232.
26 McLlwain, High Court, p. 93-96; курсив в оригинале.
27 Corwin, p. 89.
28 George H. Sabine, A History of Political Theory (rev. ed. New York, Holt, 1950), p. 455.
29 Pollard, p. 31-34. Весьма содержательное обсуждение тех последствий, которые это отторжение идеи суверенитета имело для путей, которыми шла адаптация политической системы к самым современным проблемным ситуациям см. в кн.: Don К. Price, The Scientific Estate, Cambridge, Harvard University Press, 1965), особ. p. 45 ff., 58, 75-78, 165-167.
30 Samuel H. Beer, 'The Representation of Interests in British Government: Historical Background', American Political Science Review, 51 (Sept. 1957), 614.
31 Faith Thompson, A Short History of Parliament: 1295-1642 (Minneapolis, University of
Minnesota Press, 1953), p. 59.
32 Rowse, England of Elizabeth, p. 306. Ср. A.F.Pollard, The Evolution of Parliament (2nd ed. rev. London, Longmans, Green, 1926), p. 159, где утверждается, что изменения в направлении централизации начались в годы правления Тюдоров.
33 Beer, p. 614-615.
34 Herbert W. Horwill, The Usages of the American Constitution (London, Oxford University Press, 1925), p. 169.
35 Maurice Klain, 'A New Look at the Constituencies: The Need for the Recount and Reappraisal', American Political Science Review, 49 (Dec. 1955), особ. 1111-1113. В 1619 г. лондонский округ копировал английскую практику, когда его избиратели послали в первое представительное собрание штата Виргиния 'по два представителя от каждой плантации... избранных ее жителями'.
36 Horwill, p. 169-170, и см., напротив, комментарии американского журналиста, описывающего всеобщие выборы 1964 г.: 'Британские парламентарии не ориентированы на своих избирателей. Они даже не обязаны жить рядом с ними... Избирательные округа принято рассматривать как своего рода политические фабрики по производству корма для питания национального собрания в Лондоне. Американский конгрессмен может получать от полутора до двух тысяч писем в неделю от людей, которые его избрали. Член британского парламента обычно получает не больше десяти'. Roderick MacLeish, New York Herald Tribune, Oct. 11, 1964.
37 McLlwain, High Court, p. xi; курсив в оригинале.
38 Pollard, Parliament, p. 257.
459
39 Richard E. Neustadt, Presidential Power: The Politics of Leadership (New York, John Wiley, 1960), p. 33; курсив в оригинале.
40 Walter Bagehot, The English Constitution (London, Oxford-World's Classics, 1949), p. 202.
41 Pollard, Parliament, p. 255-257.
42 Holdsworth, 4,169.
43 Sir William Blackstone, Commentaries on the Laws of England, Thomas M. Cooley, ed. (Chicago, Callagan, 1876), I, 90.
44 См.: J.W. Gough, Fundamental Law in English Constitutional History (Oxford, Clarendon Press, 1955), p. 27.
45 Mcllwain, High Court, p. ix, 385-386.
46 Holdsworth, 4, 174,184-85,188-189.
47 См.: J.E.Neale, The Elizabethan House of Commons (London, Penguin, 1949), p. 290-95; Rose, p. 307; Donald R. Matthews, The Social Background of Political Decision-Makers (New York, Random House, 1954), p. 28-31; J.F.S. Ross, Elections and Electors (London, Eyre and Spottiswoode, 1955), p. 444; W.L Guttsman, The British Political Elite (New York, Basic Books, 1963), p. 82, 90, 105; D.E. Butler and Richard Rose, The British General Election of 1959 (London, Macmillan, 1960), p. 127.
48 Bagehot, p. 304. См. также: Francis X. Sutton, 'Representation and the Nature of Political Systems', Comparative Studies in Society and History, 2 (Oct. 1959), 7: 'Проводимое Бейджхотом различие, когда он говорит о 'почетных' и 'действенных' частях английского государственного устройства, можно вполне отчетливо наблюдать во многих странах... Это различение функций основывается, разумеется, на аналитическом различии, приложимом к любой политической системе. Это - различие между символической репрезентацией и исполнительным контролем'.
49 Томас Джефферсон. Письмо к Джеймсу Мэдисону, 20 декабря 1787 года, Writings (Washington, D.C., Thomas Jefferson Memorial Association, 1903-1905), 6, 389-390; Ford, p. 293. Элегантную и красноречивую характеристику президента как короля можно найти в эссе Д.У. Броугана 'The Presidency', Encounter, 25 (Jan. 1964), 3-7. Я в долгу перед Ричардом Е. Нейштадтом за сообщенные им наблюдения относительно природы американской монархии и элементов сходства между политикой Белого дома и дворцовой политикой. См. также: Pollard, Factors in American History, p. 72-73: 'Вплоть до сегодняшнего дня исполнительная власть в Соединенных Штатах намного более монархическая, и монархия эта намного более персональная, чем в Соединенном Королевстве. 'Он' есть здесь единственное лицо, тогда как в Великобритании власть есть некое сложное образование'.
50 Benjamin F. Wright, 'The Origins of the Separation of Powers in America', Economics, 13 (May 1933), 169 ff.
51 J.E.Neale, Elizabeth I and Her Parliaments (New York, St. Martin's, 1958), I, 16-17.
52 Ibid., p. 235, 287, 387-388, 412-413; G.F.M.Campion, An Introduction to the Procedure of the House of Commons (London, Philip Allan, 1929), p. 199; Ada С McCown, The Congressional Conference Committee (New York, Columbia University Press, 1927), p. 23-37.
53 Rowse, p. 307.
54 Neale, House of Commons, p. 381 e.a.; Holdsworth, 4, 177; Campion, 2, 52-54.
460
55 Rowse, p. 294.
56 Neale, House of Commons, p. 411.
57 Rowse, p. 294-295.
68 Neale, House of Commons, p. 410-412; Neale, Elizabeth I and Her Parliaments, passim.
59 См.: Campton, p. 37-38; Pollard, Parliament, p. 237-238; Richard F. Fenno, The President's Cabinet (Cambridge, Harvard University Press, 1959), p. 10-13.
60 Cm. Huntington, The Soldier and the State (Cambridge, Harvard-Belknap, 1957), passim.
61 J.H.Hexter, Reappraisal in History (Evanston, III., Northwestern University Press, 1962), p. 147; Clark, p. 84. О фундаментальных изменениях в европейской военной практике см.: Michael Roberts, The Military Revolution: 1560-1660 (Belfast, Queen's
University, n.d.).
62 Alfred Vagts, A History of Militarism (rev. ed. New York, Meridian Books, 1959), p. 92. См. также: Louis Morton, 'The Origins of American Military Policy', Military Affairs, 22 (Summer 1958), 75-82.
63 Clark, p. 98; Quincy Wright, A Study of War (Chicago, University of Chicago Press, 1942), I, 235-40. См. также: Sir George Clark, War and Society in the Seventeenth Century (Cambridge, Cambridge University Press, 1958, passim.
64 Clark, Seventeenth Century, p. 98, 101-102. См. также: Wright, Study of War, I, 256: 'Представляется, что наиболее радикальное и быстрое изменение политического порядка в Европе происходило в XVII и ХХ вв., когда войны достигали наибольшей интенсивности. XVII в. стал свидетелем того, как на смену феодализму и Священной Римской империи пришли светские суверенные государства Европы. Похоже, что ХХ в. становится свидетелем того, что на смену светским суверенным государствам приходит нечто новое. Что именно, сказать пока трудно'.
65 McLlwain, High Court, p. 336; Rowse, p. 223 ff.
66 Friedrich, p. 20-21; Sabine, p. 372-373.
67 Chrimes, p. 138.
68 Louis Hartz, The Founding of New Societies (New York, Harcourt, Brace and World, 1964), p. 3, 4, 6, 23. Выдвинутая Харцем теория фрагментации задает отличный концептуальный каркас для анализа атрофии поселенческих колоний, а его идея либерального консенсуса в Америке в большой мере объясняет сохранение здесь тюдоровских политических институтов.
69 Louis Hartz, The Liberal Tradition in America (New York, Harcourt, Brace and World, 1955), p. 9-10, 45-46, 85-86,133-134, 281-282.
70 Ibid., p. 43.
71 Carsten, p. 434; Friedrich, p. 20-25.
72 Palmer, I, особенно с. 323-407.
73 Ibid., 2, 350-351.
74 Robin Williams, American Society (2nd ed. rev. New York, Knopf, 1961), p. 571; Eli Ginzberg and Ewing W. Reilley, Effecting Change in Large Organizations (New York, Columbia University Press, 1957), p. 18-19.
75 Это касается и американского вклада в политический лексикон. Как отмечалось выше, многие из терминов, используемых американцами для описания своих государственных институтов, когда-то были в ходу в Англии, но в ходе политической модернизации вышли там из употребления. Противоположным образом дело обстоит
461
в отношении языка для описания массовой политической активности и институтов для организации этой активности. Здесь многие термины (такие, как институты) были либо изобретены в США (caucus, gerrymander - термины, относящиеся к избирательным технологиям), либо получили новое, специально политическое значение - citizen, primary, machine, boss, spoils (распределение должностей среди сторонников победившей партии), ticket (список кандидатов партии на выборах), lobby.
76 James MacGregor Burns, The Deadlock of Democracy (Englewood Cliffs, N.J., Prentice-Hall, 1963), p. 34.
77 Maurice Duverger, Political Parties (New York, John Wiley, 1954), p. 22.
78 Merle King, 'Toward a Theory of Power and Political Instability in Latin America', Western Political Quarterly, 9 (March 1956), 21-35.
79 Arnold J. Toynbee, 'If We Are to Be the Wave of the Future', New York Times Magazine, Nov. 13,1960, p. 123.
80 См.: Seymour Martin Lipset, The First New Nation (New York, Basic Books, 1963), Part I: J. Leiper Freeman, 'The Colonial Stage of Development: The American Case' (неопубликованная работа, Comparative Administration Group), p. 4.
81 См.: Clifford Geertz, ed. Old Societies and New States: The Quest for Modernity in Asia and Africa (New York, Free Press, 1963).
82 О либеральном и демократическом потенциале однопартийных государств см. в: Immanuel Wallerstein, Africa: The Politics of Independence (New York, Vintage, 1961), p. 159-163, и Ruth Schachter (Morgenthau), 'Single-Party System in West Africa', American Political Science Review, 55 (June 1961), 294-307. Более реалистические оценки см. в: Martin Kilson, 'Authoritarian and Single-Party Tendencies in African Politics', World Politics, 13 (Jan. 1963), 262-294, и Aristide Zolberg, 'The African Mass-Party State in Perspective' (работа, подготовленная для ежегодного заседания Американской ассоциации политической науки в сентябре 1964 г.).
83 См.: Lloyd I. and Susanne Hoeber Rudolph, 'The Political Role of India's Caste Associations', Pacific Affairs, 33 (March 1960), 5-22; Lloyd I. Rudolph, 'The Modernity of Tradition: The Democratic Incarnation of Caste in India', American Political Science Review, 59 (Dec. 1965), 975-89; Michael С Hudson, 'Pluralism, Power and Democracy in Lebanon' (работа, подготовленная для ежегодного заседания Американской ассоциации политической науки в сентябре 1964 г.).
Оценка Хантингтоном Ливана отражает представления 60-х гг. - Прим. ред.
84 Clark, Seventeenth Century, p. 83, 90-91.
85 Max Beloff, The Age of Absolutism: 1660-1815 (London, Hutchinson, 1954), p. 168-69.
86 См., например: Stephen Graubard, ed. A New Europe? (Boston, Houston Mifflin, 1964); Stanley Hoffmann, 'Europe's Identity Crisis: Between the Past and America', Daedalus, 93 (Fall 1964), 1249,1252-1253. Относительно роли судов см.: 'Three Constitutional Courts: A Comparison', American Political Science Review, 53 (Dec. 1959), 963-84; Gottfried Dietze, 'America and Europe - Decline and Emergence of Judicial Review', Virginia Law Review, 44 (Dec. 1958), 1233-1272.
462
3. Политическое изменение в традиционных государствах
1 James Q. Wilson, 'Innovations in Organization: Notes Toward a Theory', in James D. Thompson, ed. Approaches to Organizational Design (Pittsburgh, University of Pittsburgh Press, 1966), p. 193-218.
2 Zbiegnev Brzezinski and Samuel P. Huntington, Political Power: USA/USSR (New York, Viking, 1964), Chap. 4. См. также: Mayer N. Zald and Patricia Denten, 'From Evangelism to General Service: The Transformation of YMCA', Administrative Science Quarterly, 8 (Sept. 1963), 214-34.
3 См., к примеру: Norman E. Whitten, Jr., 'Power Structure and Socio-cultural Change in Latin American Communities', Social Forces, 43 (March 1965), 320-329; David E. Apter, The Politics of Modernization (Chicago, University of Chicago Press, 1965), Chap. 3; Ethel M. Albert, 'Socio-political Organization and Receptivity in Change: Some Differences between Ruanda and Urundi', Southwestern Journal of Anthropology, 16 (Spring 1960), 46-74.
4 См., например: Kenneth Clark, 'Desegregation: An Appraisal of the Evidence', Journal of Social Issues, 9 (1953), 54-58, 72-76. Готовящаяся к публикации работа X. Дугласа Прайса показывает, как концентрация власти в городе связана с быстрым экономическим и демографическим ростом, а рассредоточение власти со снижением темпов этого роста.
5 Talcott Parsons, 'The Distribution of Power in American Society', World Politics, 10 (1957), 140; курсив оригинала.
6 См.: Frederick W. Frey, The Turkish Political Elite (Cambridge, Mass., M.I.T. Press, 1965), Chap. 13 и особенно систем. 406-419, и 'Political Development, Power and Communications in Turkey', in Lucian W. Pye, ed., Communications and Political Development (Princeton, N.J., Princeton University Press, 1963), p. 298-305. На с 309 (прим.) Фрей высказывается в том смысле, что политическое развитие предполагает концентрацию и расширение власти. См. также его 'Democracy and Reform in Developing Countries' (неопубликованная работа, представленная на Семинаре по вопросам политического развития, университет Минаш Герайш, Бразилия, 1966).
7 См. ниже, гл. 7.
8 Niccolo Machiavelli, The Prince and The Discourses (New York, The Modern Library, 1940), p. 15; Gaetano Mosca, The Ruling Class (New York, McGraw-Hill, 1939), p. 80 ff.; David E. Apter, The Politics of Modernization (Chicago, University of Chicago Press, 1965), p. 81 ff. См. также: S.N.Eisenstadt, 'Political Struggle in Bureaucratic Societies', World Politics, 9 (Oct. 1956), 18-19, и The Political Systems of Empires (New York, Free Press, 1963), p. 22-24.
9 Mosca, p. 83.
10 Данные взяты из кн.: Russe' et al., World Handbook of Political and Social Indicators.
11 Rushton Coulbom, 'The End of Feudalism', in Coulborn, ed., Feudalism in History (Hamden, Conn., Archon Books, 1965), p. 303.
12 Frey, Political Development, Power and Communications, p. 310-311.
13 Apter, Modernization, p. 104.
14 Bernard Lewis, The Emergence of Modem Turkey (London, Oxford University Press, 1961), p. 88; Donald N. Levine, 'Ethiopia: Identity, Authority, and Realism', in Pye and
463
Verba, eds., Political Culture and Political Development, p. 272; Levine, Wax and Gold (Chicago, University of Chicago Press, 1965), p. 212-213; Margery Perham, The Government of Ethiopia (London, Faber and Faber, 1947), p. 76. См. также: Eisenstadt, Political Struggle, p. 15-33.
15 См. обсуждение этой темы у Р.Р.Палмера: The Age of Democratic Revolution, I, 373-84.
16 Там же, /, 347; курсив в оригинале.
17 W.E.Mosse, Alexander II and the Modernization of Russia (London, English University Press, 1958), p. 59-70, 131-132.
18 C.C.Wrigley, 'The Christian Revolution in Buganda', Comparative Studies in Society and History, 2 (Oct. 1959), 48, где цитируется работа: J.G.Frazer, Lectures on the Early History of the Kingship (London, Macmillan, 1905), p. 86.
19 См.: Lewis, Emetgence of Modern Turkey, p. 137-156.
20 Palmer, Democratic Revolution, I, 381.
21 Lloyd Fallers, 'Despotism, Status Culture and Social Mobility in an African Community', Comparative Studues in Society and History, 2 (1959), 30.
22 Mosca, p. 81.
23 См. выше, гл. 2.
24 Edwin O. Reischauer, The United States and Japan (rev. ed., Cambridge, Harvard University Press, 1957), p. 157.
25 William W. Lockwood, 'Japan's Response to the West: the Contrast with China', World Politics, 9 (1958), 38-41.
26 Edwin O. Reischauer and John K. Fairbank, East Asia: The Great Tradition (Boston, Houghton Mifflin, 1960), p. 672-673. Сходного типа анализ с попыткой объяснить, почему Англия и Япония развивались экономически быстрее, чем Франция и Китай, содержится в кн.: Robert Т. Holt and John E. Turner, The Political Basis of Economic Development (Princeton, N.J., Van Nostrand, 1966), особ. 233-291.
27 Albert, 54-60. См. также: Rene Lemarchand, 'Political Instability in Africa: The Case of Rwanda and Burundi' (неопубликованная работа), р. 34. О традиционной системе в Руанде вообще см. в работе: Jacques Maquet, The Premise of Inequality in Ruanda (London, Oxford University Press, 1961).
28 Albert, p. 66-67, 71-73.
29 New York Times, January 22, 1964, p. 2, Feb. 9, 1964, p. 1; Newsweek, 63 (Feb. 24, 1964), 51.
30 Lemarchand, 'Political Instability', p. 18.
31 Rene Lemarchand, 'Social Change and Political Modernization in Burundi' (доклад, подготовленный к ежегодной конференции Ассоциации африканских исследований, 24-26 октября 1966), р. 43-44.
32 В этой связи представляют интерес предсказания вспышек насилия в 1961-1963 гг. для 119 государств, сделанные Тедом Герром с помощью регрессионного анализа с использованием 29 переменных, характеризующих в первую очередь национальную интеграцию, социальную мобилизацию, экономическое развитие, государственное участие в экономике и силы обороны и внутренней безопасности. Для 99 стран его предсказания были сравнительно благоприятными, но не для наших двух центральноафриканских государств. Из числа 199 стран, той, где
464
масштабы насилия особенно значительно превысили предсказанные, оказалась Руанда. В Бурунди, напротив, показатели насилия в наибольшей мере (не считая еще одной страны) отклонились вниз от предсказанного уровня. Эти крайние величины разнонаправленных отклонений убедительно объясняются различиями в социально-политической структуре власти в этих двух обществах. См. кн.: Ted Gurr with Charles Ruttenberg, The Conditions of Cuivil Violence: First Tests of a Causal Model (Princeton, Princeton University, Center of International Studies, Research Monograph No. 28, 1967), p. 100-106.
33 Fred G. Burke, Local Government and Politics in Uganda (Siracuse, N.Y., Siracuse University Press, 1964), p. 184.
34 Apter, Modernization, p. 114 n.
35 David E. Apter, 'The Role of Traditionalism in the Political Modernization of Ghana and Uganda', World Politics, 13 (1960), 48.
36 Apter, Modernization, p.99.
37 Аристотель. Политина; Douglas H. Mendel, Jr., 'Japan as a Model for Developing Nations' (доклад, подготовленный для ежегодной конференции Американской политологической ассоциации, 8 сентября 1965 г.), р. 8-9.
38 Цит. в статье: Claire Sterling, 'Can Dr. Amini Save Iran?', The Reporter, 30 (August 17,
1961), 36.
39 Цит. в кн.: Donald N. Wilber, Contemporary Iran (New York, Praeger, 1963), p.126.
40 'Adberrahim Bou'abid. Цит. в кн.: I. William Zartman, Destiny of a Dynasty: The Search for Institutions in Morocco's Developing Society (Columbia, S.C., University of South Carolina Press, 1964), p. 1.
41 Zartman, p. 60-61.
42 New York Times, June 8, 1965; Ronald Steel, 'Morocco's Reluctant Autocrat', The New Leader, August 30,1965.
43 Цит.: Джеем Уолцем в 'Нью-Йорк таймc' (25 сентября 1965 г.). См. также: Andrew F. Westwood, 'Elections and Politics in Iran', Middle East Journal, 15 (1961), 153 ff.
44 Eugene B. Mihaly, Foreign Aid and Politics in Nepal (London, Oxford University Press, 1965), p. 108; Anirudha Gupta, Politics in Nepal (Bombay, Allied Publishers, 1964), p. 157-60; Bhuwan Lal Joshi and Leo E. Rose, Democratic Innovations in Nepal (Berkeley and Los Angeles, University of California Press, 1966), p. 384-388.
45 Mosse, p. 176-177.
46 Levine, Wax and Gold, p. 185-193.
47 Ibid., p. 215.
48 New York Times, March 8, 1966, p. 10.
49 Levine, Wax and Gold, p. 187 ff.; Leonard Binder, Iran (Berkeley and Los Angeles, University of California Press, 1962), p. 94-95; David S. French, 'Bureaucracy and Political Development in African States' (неопубликованная работа, Гарвардский университет, 1966).
50 Mosse, Chap. 3, 6.
51 Frey, 'Political Development, Power and Communication', p. 311-323.
52 См., например: 'Нью-Йорк таймc' от 21 ноября 1966 г.
465
4. Преторианство и политический упадок
1 По Латинской Америке см.: Charles Wolf, Jr. United States Policy and the Third World: Problems and Analysis (Boston, Little Brown and Company, 1967), Chap. 5; John Duncan Powell, 'Military Assistance and Militarism in Latin America', Western Political Quarterly, 18 (June 1965), 382-392; Robert D. Putnam, 'Toward Explaining Military Intervention in Latin American Politics', World Politics, 20 (Oct. 1967), 101-102,106.
2 Moris Janowitz, The Military in the Political Development of New Nations (Chicago, University of Chicago Press, 1964), p. 1, 27-29.
3 См.: David Rapoport, 'A Comparative Theory of Military and Political Types', в: Huntington, ed., Changing Patterns of Military Politics, p. 71-100, и Rapoport, 'Praetorianism: Government Without Consensus', passim. См. также у Амоса Перлмутера независимый анализ вмешательства военных в политику, отчасти параллельный тому, что проводится в этой главе: 'The Praetorian State and the Praetorian Army: Towards a Theory of Civil-Military Relations in Developing Politics' (неопубликованная работа, Институт международных исследований, университет штата Калифорния [Беркли]).
4 См.: Bruce H. Millen, The Political Role of Labor in Developing Countries (Washington, D.C., The Brookings Institution, 1963); Sidney С Sufrin, Unions in Emerging Societies: Frustration and Politics (Syracuse, Syracuse University Press, 1964); Edward Shils, 'The Intellectuals in the Political Development of the New States', World Politics, 12 (April 1960), p. 329-368; Seymour Martin Lipset, ed., 'Student Politics', special issue of Comparative Education Review, 10 (June 1966); Donald Eugene Smith, Religion and Politics in Burma (Princeton, Princeton University Press, 1965); Fredrick B. Pike, The Conflict between Church and State in Latin America (New York, Alfred A. Knopf, 1964; Robert Bellah, ed., Religion and Progress in Modern Asia (New York, Free Press, 1965); Ivan Vallier, 'Religious Elites in Latin America: Catholicism, Leadership and Social Change', America Latina, 8 (1965), 93-114.
5 Цит. в кн.: Dankwart A. Rustow, A World of Nations (Washington, D.C., Brookings Institution, 1967), p. 170.
6 Richard M. Morse, 'The Heritage of Latin America', в кн.: Louis Hartz, ed., The Founding of New Societies (New York, Harcourt, Brace and World, 1964), p.161.
7 См.: Huntington, Changing Patterns, p. 32 ff.
8 См.: Caractacus, Revolution in Iraq (London, Victor Golancz, 1959); Patrick Seale, The Struggle for Syria: A Study of Post-War Arab Politics (London, Oxford University Press, 1965).
9 Johnson, The Military and Society in Latin America, p. 77-79, 113-115; L.N.McAlister, 'The Military', in Johnson, ed. Continuity and Change in Latin America (Stanford, Stanford University Press, 1964), p. 140-141.
10 См.: Amos Perlmuter, 'Ambition and Attrition: A Study of Ideology, Politics and Personality in Nasser's Egypt' (неопубликованная рукопись), р. 11-16; Keith Wheelock, Nasser's New Egypt, The Foreign Policy Research Institute Series, 8 (New York, Frederick Praeger, 1960), p. 12-36.
11 Здесь и местами на нескольких следующих страницах я опирался на свою работу 'Формы насилия в мировой политике', опубликованную в кн.. P.Huntington, ed.,
466
Changing Patterns, p. 32-40.
12 John Coast, Some Aspects of Siamese Politics (New York, International Secretariat, Institute of Pacific Relations, 1953), p. 5.
13 Alford Carleton, 'The Syrian Coup d'États', Middle East Journal, 4 (Jan. 1950), 10-11.
14 Robert J. Alexander, The Bolivian National Revolution (New Brunswick, Rutgers University Press, 1958), p. 25-26.
15 George Blanksten, 'Revolutions', in Harold E. Davis, ed., Government and Politics in Latin America (New York, Ronald Press, 1958), p. 138-139.
16 Edwin Liewen, Arms and Politics in Latin America (New York. Frederick Praeger, 1960), p. 91-92.
17 Charles W. Anderson, 'El Salvador: The Army as Reformer', in Martin D. Needier, ed., Political Systems of Latin America (Princeton, D. Van Nostrand Company, 1964), p. 58-59, 61.
18 Liisa North, Civil-Military Relations in Argentina, Chile, and Peru, Politics of Modernization Series, 2 (Berkley, Institute of International Studies, University of California, 1966), 26-27.
19 Federico G. Gil, 'Chile: Society in Transition', in Needier, p. 361.
20 North, p. 34-35, 74-77.
21 См.: James Harrington, Oceana, ed. S.B. Liljegren (Heidelberg,1924), p. 10.
22 Seymour Martin Upset, 'Universiry Students and Politics in Uderdeveloped Countries', Minerva, 3 (Autumn 1964), 40. См. также с. 43-44, где приводятся данные об отсутствии функциональной автономии у университетов в странах, переживающих модернизацию.
23 New York Times, December 4,1961, p. 10.
24 James L. Payne, Labor and Politics in Peru (New Haven, Yale University Press, 1965), p. 271-272. См. также обсуждение 'репрезентационного насилия' у Мартина Нидлера: Martin С. Needier, Political Development in Latin America: Instability, Violence and Evolutionary Change, Chap. 3.
25 Edwin Liewen, Generals vs. Presidents (New York, Praeger, 1964), p. 48. Концепцию 'насильственной демократии' развивает Пейн в работе Labor and Politics in Peru.
26 Порочный круг прямого действия в преторианском обществе наглядно иллюстрирует Абрахам Ф. Лёвенталь в своем описании доминиканской политики: 'Есть, наконец, еще один аспект политической нестабильности в Доминиканской Республике, который я хотел бы выделить: крайне прямой, ничем практически не опосредованный характер конфронтации общественных сил. Тактика, которую использовали все группы начиная с 1961 г., характеризовалась все более грубой, неприкрытой демонстрацией силы, направленной чаще на свержение правительства, нежели на принуждение его к определенным действиям, и использование такой прямой тактики способствовало эскалации конфликта. Студенты и университетские политики выпускали манифесты, распространяли листовки, подстрекали ко все новым и новым забастовкам, устраивали марши, демонстрации и беспорядки, захватывали университетский городок и административные корпуса университета, требуя полной смены университетского руководства по политическим основаниям, поставляли из своей среды участников краткосрочной герильи и воевали в качестве коммандос на стороне движения 'конституционалистов'. Профсоюзы выпускали обращения к народу,
467
устраивали митинги и забастовки, организовывали 'турбас' для физического устранения чиновников и предпринимателей, которых им хотелось сменить по политическим соображениям; они даже организовали в 1966 г. общенациональную забастовку, едва не приведшую к полному успеху, и они также формировали отряды коммандос во время столкновений 1965 г. Бизнесмены уже на самом раннем этапе борьбы начали с внушительной демонстрации силы в забастовке 1961 г., направленной против остатков режима Трухильо; к аналогичной тактике прибегла небольшая группа коммерсантов для свержения Боша в 1963 г., а также группа, организовавшая контрзабастовку против всеобщей забастовки 1966 г. К этому можно добавить, что, по некоторым данным, группы предпринимателей и коммерсантов формировали и субсидировали террористические отряды, которые, по всей вероятности, с 1965 г. побеждали в актах насилия такие же отряды, организованные крайне левыми. Даже Церковь, хотя и очень озабоченная сохранением своего статуса в качестве одного из немногих носителей преемства в доминиканской жизни, временами пыталась повлиять на происходящее прямыми обращениями к народу. Многочисленные пастырские послания и другие публичные обращения и даже активное участие в переговорах по формированию в 1965 г. временного правительства были проявлениями прямого действия со стороны Церкви. К тому же Церковь очевидным образом оказывала влияние на ход событий посредством организации кампании 'курсильос де Кристианидад' - краткосрочных религиозных курсов с политической окраской - и через поддержку в 1963 г. массовых митингов 'Христианского возрождения', направленных против Боша. Различные другие общественные силы прибегали не только к речам, пропаганде, митингам, организации своих сторонников и т.д., но - что более важно - к подрывной и заговорщической деятельности, подталкивая различные фракции среди военных к переворотам и конрпереворотам. А военные, в свою очередь, свергали правительства, принуждали их к отказу от проведения той или иной политики, а также подавляли оппозицию. Поскольку каждая из участвовавших в конфликтах групп прибегала к прямым действиям, военным группам до кризиса 1965 г. всегда удавалось брать верх. Эскалация насилия в 1965 г., включавшая в себя вооружение нерегулярных боевых отрядов, привела к тому, что в Центре подготовки военно-воздушных и армейских сил, располагавшем самыми мощными вооруженными силами, было принято решение покарать своих врагов в рядах армии и в гражданском населении. Именно последствия этого решения, конечный этап политики хаоса, привели к кризису 1965 г. и создали условия для интервенции со стороны США'. 'Политическая нестабильность в Доминиканской Республике' (неопубликованная рукопись, Гарвардский университет, май 1967).
27 Henderson, Korea: The Politics of the Vortex, p. 175-176.
28 Frank N. Tager, 'The Failure of U Nu and the Return of the Armed Forces in Burma', Review of Politics, 25 (July 1963), p. 320-321.
29 Manfred Halpern, The Politics of Social Change in the Middle East and North Africa (Princeton, Princeton University Press, 1963), p. 75, 253. Доводы в пользу прогрессивной роли военных в процессе модернизации в Юго-Восточной Азии см. в: Lucien Pye, 'Armies in the Process of Modernization', in John J. Johnson, ed., The Role of the Military in Underdeveloped Countries (Princeton, Princeton University Press, 1962), p. 69-90. Применительно к Латинской Америке консервативная концепция отстаивается Лёй-
468
веном в кн.: Genera/s vs. Presidents и Мартином Дж. Нидлером в статье: 'Political Development and Military Intervention in Latin America', American Political Science Review, 60 (September 1966), 616-626. Более прогрессивная роль военных подчеркивается Джонсоном в кн.: The Military and Society in Latin America.
30 Jose Nun, 'A Latin American Phenomenon: The Middle Class Military Coup', in Institute of International Studies, Trends in Social Science Research in Latin American Studies: A Conference Report (Berkeley, University of California, 1965), p. 68-69. Нун здесь воспроизводит оценки численности среднего класса в Латинской Америке, сделанные Джино Джермани (Politica у Sociedad en una Epoca de Transition, Buenos Aires Editorial Paidos, 1962, p. 169-170), и я, в свою очередь опирался на них в этом разделе. Примеры другого использования тех же данных можно найти в статье: Gino Germani and Kaiman Silvert, 'Politics, Social Structure and Military Intervention in Latin America', European Journal of Sociology, 2 (1961), p. 62-81.
31 North, p. 26-27, 30-33.
32 Johnson, Military and Society, p. 217.
33 Liewen, Generals vs. Presidents, p. 10 ff., 45-50.
34 Needier, 'Political Development', p. 619-620.
35 North, p. 49.
36 Ibid., p. 55.
37 Цитировано Кристофером Рэндом в статье 'Письмо из Ла Паса' {New Yorker,
December 31,1966), p. 50.
38 Major Julio Alsogaray, New York Times, March 6,1966, p. 26; Rosendo A. Gomez, 'Peru: The Politics of Military Guardianship,' in Needier, Political Systems, p. 301-302.
39 Benjamin Constant Botelho de Bagalhaes, слова которого цитируются в: Charles W. Simmons, 'The Rise of the Brazilian Military Class, 1840-1890', Mid-America, 39 (October 1957), 237.
40 New York Times, March 6,1966, p. 26; Brady Tyson, 'Brazilian Army 'Civism'' (неопубликованная рукопись, май 1964), p. 6.
41 Liewen, Genera/s and Presidents, p. 138. См. с. 136-141, где содержится хороший разбор возможностей и трудностей латиноамериканского насеризма.
42 Needier, 'Political Development', p. 619-620.
43 Pye, 'Armies in the Process of Modernization', in Johnson, Military in Underdeveloped Countries, p. 234-235.
44 Needier, p. 619-620.
45 George I. Blanksten, 'The Politics of Latin America', in Gabriel Almond and James S. Coleman, eds., The Politics of the Developing Areas (Princeton, Princeton University Press, 1960), p. 498.
46 Dankwart A. Rustow, Politics and Westernization in the Near East (Princeton, Center of International Studies, 1956), p. 17.
47 Tyson, p.11.
48 Henderson, p. 339.
49 Robert A. Scalapino, 'Which Route for Korea?' Asian Survey, 11 (September 1962), 11.
50 Perlmutter, Chap. 2, p. 25, 26; Mohammad Naguib, Egypt's Destiny (Garden City, Doubleday and Company, 1955), p. 14-15.
51 John H. Badgley, 'Burma: The Nexus of Socialism and Two Political Traditions', Asian
469
Survey, 3 (February 1963), 92-93.
52 Ayub Khan, Dawn (Karachi), June 16, 1960 - цит. в ст.: D.P. Singhal, 'The New Constitution of Pakistan', Asian Survey, 2 (August 1962), 17.
53 Gamal Abdel Nasser, Speeches Delivered in the Northern Region (February-March 1961), p. 88, цит. у Перлмуттера, гл. 6, с. 37.
54 Цит. в кн.: Brian Crazier, The Morning After (London, Methuen and Company, 1963), p. 73.
55 McAlister, p. 152.
56 См.: James Heaphey, 'The Organization of Egypt: Inadequacies of a Nonpolitical Model for Nation-Building', World Politics, 18 (January 1966), 177-178.
57 Fred R. von der Mehden, 'The Burmese Way to Socialism', Asian Survey, 3 (March 1963), 133. О НСА можно прочитать в статье: Richard Butwell, 'The New Political Outlook in Burma', Far Eastern Survey, 29 (February 1960), 23-24.
58 См.: P.J.Vatikiotis, The Egyptian Army in Politics (Bloomington, Indiana University Press, 1961), p. 106, 284; New York Times, June 26,1964, p. 2; December 15,1963, p. 17.
59 Речь, произнесенная 9 апреля 1953 г.; цит. по кн. Ватикиотиса, с. 83.
60 Vatikiotis, p. 139.
61 См.: George Lenczowski, 'Radical Regimes in Egypt, Syria and Iraq: Some Comparative Observations on Ideologies and Practices', Journal of Politics, 28 (February 1966), 51-52.
62 Washington Post, February 9,1964, p. A-17.
63 Heaphey, p. 193.
64 Halpern, Politics of Social Change, p. 286.
65 Vatikiotis, p. 72.
66 Ibid., p. 225.
67 The Economist (March 12, 1960), p. 974, 977; цит. у Перлмуттера, гл. 6, с. 30, 31.
68 Текст меморандума см. в кн.: Karl von Vorys, Political Development in Pakistan (Princeton, Princeton University Press, 1965), p. 299 ff.
69 Цит. в кн.: Richard V. Weekes, Pakistan: Birth and Growth of a Muslim Nation (Princeton, D. Van Nostrand and Company, 1964), p. 118.
70 Von Vorys, p. 201.
71 Keith Callard, Pakistan: A Political Study (London, Allen and Unwin, 1957), p. 50, 52.
72 Цит. у Бориса, с. 206.
73 Mohammad Ayub Khan, Speeches and Statements, 2, 35, цит. у Бориса, с. 106.
74 Ibid., p. 256-257.
75 Mushtq Ahmad, Government and Politics in Pakistan (Karachi, Pakistan Publishing House, 1963), p.282.
76 Цит. в статье: Lucian Pye, 'Party Systems and National Development in Asia', in Joseph LaPalombara and Myron Weiner, eds., Political Parties and Political Development (Princeton, Princeton University Press, 1966), p. 369.
77 Цит. в кн.: Irfan Orga, Phoenix Ascendant: The Rise of Modern Turkey (London, Robert Hale, 1958), p. 38.
78 Цит. в статье: Dankwart A. Rustow, 'The Army and the Founding of the Turkish Republic', World Politics, 11 (July 1959), 546.
79 Liewen, Arms and Politics, p. 119.
470
80 Jae Souk Sohn, 'The Role of the Military in the Republic of Korea' (неопубликованная рукопись, сентябрь 1966), с. 7; Henderson, p. 185-188, 305-306.
5. Революция и политический порядок
1 Carl J. Friedrich, Man and His Government (New York, McGraw-Hill, 1963), p. 644.
2 Hanna Arendt, On Revolution (New York, Viking, 1963), p. 28.
3 Стефен Маршалл, 1641, цит. в кн.: Michael Waltzer, The Revolution of the Saints (Cambridge, Harvard University Press, 1965), p. XIV. В исследовании Уолцера убедительно показана модернизаторская, революционная природа пуританства.
4 George S. Pettee, The Process of Revolution (New York, Harper, 1938), p. 96.
5 Ibid., p. 100-101.
6 Crane Brinton, The Anatomy of Revolution (New York, Vintage, 1958).
7 Leon Trotsky, My Life (New York, Scribner's, 1930), p. 337; цит. в кн.: Merle Fainsod, How Russia is Ruled (Cambridge, Harvard University Press, 1953), p. 84. - Es schwindelt - это головокружительно (нем.)
8 Ср. Chalmers Johnson, Revolution and the Social System (Stanford, Hoover Institution, 1964), p. 3-22; Harry Eckstein, 'Internal War: The Problem of Anticipation', in Ithiel de Sola Pool et al., Social Science Research and National Security (Washington, Smithsonian Institution, 1963), p. 116-118.
9 Pettee, p. 12, 100; Brinton, p. 100 ff.; Johnson, p. 5 ff.
10 R.R.Palmer, The Age of the Democratic Revolution, I, 484.
11 Barbara Ward, 'The City May Be as Lethal as the Bomb', New York Times Magazine, April 19, 1964, p. 22.
12 Ernest Halperin, 'The Decline of Communism in Latin America', Atlantic Monthly, 215
(May 1965), 65.
13 Glaucio A.D. Soares, 'The Political Sociology of Uneven Development in Brazil', in Irving L. Horovitz, ed., Revolution in Brazil (New York, Dutton, 1964), p. 191; Andrew Pearse, 'Some Characteristics of Urbanization in the City of Rio de Janeiro', in Philip Hauser, ed., Urbanization in Latin America (Paris, UNESCO, 1961), p. 196.
14 Angus Campbell et al., The American Voter (New York, John Wiley, 1960), p. 209-210; Frank Bonilla, 'Rio's Favelas', American Universities Field Stuff Report Service (East Coast South American Series, Vol. 8, No. 3, February 1,1961), 12; John P. Harrison, 'The Role of the Intellectual in Fomenting Change: the University', in John TePaske and Sydney N. Fisher, eds., Explosive Forces in Latin America (Columbia, Ohio State University Press, 1964), p. 34; Daniel Goldrich, 'Toward an Estimate of the Probability of Social Revolutions in Latin America: Some Orienting Concepts and a Case Study', Centennial Review, 6 (Summer 1962), 400. См. также: Daniel Goldrich, Raymond B. Pratt, and C.R. Schuller, 'The Political Integration of Lower Class Urban Settlements in Chile and Peru: A Provisional Inquiry' (доклад на ежегодной встрече Американской политологической ассоциации, Нью-Йорк, 5-10 сентября 1966 г.).
15 Halperin, p. 66.
16 H.Rotondo, 'Psychological and Mental Health Problems of Urbanization Based on Case Studies in Peru', in Häuser, p. 255.
471
17 Soares, p. 191-192; Alfred Stepan, 'Political Development Theory: The Latin American Experience', Journal of International Affairs, 20 (1966), p. 229-231; Joseph A. Kahl, 'Social Stratification and Values in Metropolis and Provinces: Brazil and Mexico', America Latina, 8 (Jan.-Mar. 1965), 33. Cf. John С Leggett, 'Uprootedness and Working-Class Consciousness', American Journal of Sociology, 68 (1963), 682 ff.
18 Weiner, The Politics of Scarcity, p. 205-206, и Weiner, 'Urbanization and Political Protest', Civilisations, 17 (1967), p. 44-50.
19 Oscar Handlin, The Uprooted (Boston, Little Brown, 1951), p. 267; Will Herberg, Protestant-Catholic-Jew (Garden City, N.Y., Doubleday, 1956), p. 28-35; Marcus L. Hansen, The Immigrant in American History (Cambridge, Harvard University Press, 1940), p. 92-96.
20 Claude Brown, Testimony, Hearings on Federal Role in Urban Problems, U.S. Senate, Subcommittee on Executive Reorganization of the Committee on Government Operations, 89th Congress, 2d Session (1966), Part V, p. 1106; Philip Meyer, A Survey of Attitudes of Detroit Negroes After the Riot of 1967 (Detroit, Detroit Urban League and Detroit Free Press, 1967).
21 Kornhauser, The Politics of Mass Society, p. 150-151; курсив в оригинале.
22 См. George E. Lichtblau, 'The Politics of Trade Union Leadership in Southern Asia', World Politics, 7 (1954), p. 89-99; Arnold Zack, Labor Training in Developing Countries (New
York, Praeger, 1964), p. 12; Bruce Millen, The Political Role of Labor in Developing Countries, p. 49-52; Robert J. Alexander, Organized Labor in Latin America (New York, Free Press, 1965), p. 13; Marshall R. Singer, The Emerging Elite (Cambridge, M.I.T. Press, 1964), p. 128-136.
23 Gaston V. Rimlinger, 'The Legitimation of Protest: A Comparative Study in Labor History', Comparative Studies in Society and History, 2 (April 1960), p. 342-343.
24 Henry A. Landsberger, 'The Labor Elite: Is It Revolutionary?' in Seymour Martin Lipset and Aldo Solari, eds., Elites in Latin America (New York, Oxford University Press, 1967), p. 260.
25 Lichtblau, p. 100.
26 Lloyd Fallers, 'Equality, Modernity, and Democracy in the New States', in Clifford Geertz, ed., Old Societies and New States (New York, The Free Press, 1963), p. 188. См. также замечание Теодора Дрейпера, что кубинские профсоюзы 'сумели за многие годы добиться немалого числа уступок и привилегий, что превратило членов этих профсоюзов в сравнительно привилегированный класс'. Castroism: Theory and Practice (New York, Praeger, 1965), p. 76-77.
27 Landsberger, p. 271.
28 Halpern, The Politics of Social Change in the Middle East and North Africa, p. 75; Draper, p. 79.
29 Bert F. Hoselitz and Myron Weiner, 'Economic Development and Political Stability in India', Dissent, 8 (Spring 1961), 177; Benjamin B. Ringer and David L. Sills, 'Political Extremists in Iran', Public Opinion Quarterly, 16 (1952-1953), p. 693-694.
30 Palmer, I, p. 483-484.
31 John Maynard, The Russian Peasant and Other Studies (London, Victor Gollancz, 1947), p. 74-75; Launcelot Owen, The Russian Peasant Movement, 1906-1917 (New York, Russell and Russell, 1963), p. 139. Мне также оказались очень полезными сведения
472
по этим вопросам, содержащиеся в неопубликованной работе: JoClayre Marvin, 'The Political Role of the Russian Peasantry, 1890-1921' (Cambridge, Mass., Harvard University, 1965).
32 Owen, p. 138; Ленин процитирован в кн.: William Henry Chamberlin, The Russian Revolution, 1917-1921 (New York, Macmillan, 1952), I, 294.
33 Mao Tse-Tung, 'Report of an Investigation into the Peasant Movement in Hunan'; перепечатка в кн.: Stuart R. Schram, ed., The Political Thought of Mao Tse-Tung (New York, Praeger, 1963), p. 180-182,184; курсив в оригинале.
34 Celso Furtado, цит. в работе: Thomas F. Carroll, 'Land Reform as an Explosive Force in Latin America', in TePaske and Fisher, p. 119-120.
35 Paul Stirling, 'Structural Changes in Middle East Society', in Philip W. Thayer, ed., Tensions in the Middle East (Baltimore, Johns Hopkins Press, 1958), p. 145. См. также работу: Douglas D. Crary, 'The Villager', in S.N.Fisher, ed., Social Forces in the Middle East (Ithaca, Cornell University Press, 1955), p. 52. По этому вопросу мне была также полезна неопубликованная работа Стивена Дейла: 'The Anatomy of La Miseria: A Critique of Banfield's Theory of the Moral Nature of Underdeveloped Societies' (Cambridge, Mass., Harvard University, 1966).
36 Celso Furtado; цит. в работе: Carroll, 'Land Reform', p. 120; см. также: Royal Institute of International Affairs, Agrarian Reform in Latin America (London, Oxford University Press, 1962), p. 15.
зт Полезное обсуждение перспектив союза между университетскими интеллектуалами и городской беднотой см. в работе Харрисона 'University', in TePaske and Fisher, p. 34-36.
38 См.: Edmundo Flores, Land Reform and the Alliance for Progress (Princeton, Center of International Studies, 1963), p. 13.
39 О Мексике см. в кн.: Henry Bamford Parker, A History of Mexico (rev. ed. Boston, Houghton Mifflin, 1950), p. 309. О Кубе см. в работе: Leland L. Johnson, 'U.S. Business Interests in Cuba and the Rise of Castro', World Politics, 17 (April 1965), p. 440-459.
40 Palmer, 2, 4.
41 См.: Perlmutter, 'Ambition and Attrition', Chap. 3, p. 10,11; Chalmers Johnson, Peasant Nationalism and Communist Power (Stanford, Stanford University Press, 1962), p. 22-26; Richard Cottam, Nationalism in Iran (Pittsburg, University of Pittsburgh Press, 1964), p. 291.
42 Leon Trotsky, History of the Russian Revolution (New York, Simon and Schuster, 1932), p. 2, 46.
43 Edwin Reingold, Time, 84 (August 14, 1964), 28.
44 Цит.: С.К.Макклэтчи (Washington Post, September 26,1965, p. E4).
45 См. блестящее истолкование этого феномена у Уолцера в кн.: Waltzer, Revolution of the Saints, passim.
46 Bertran de Jouvenel, On Power (Boston, Beacon Press, 1962), p. 218.
47 Ibid.
48 См.: Howard F. Cline, The United States and Mexico (2nd ed. Cambridge, Harvard University Press, 1965), p. 52; Parkes, p. 308.
49 Robert E. Scott, Mexican Government in Transition (Urbana, University of Illinois Press, 1959), p. 96.
473
50 См.: Kalman Silvert, ed., Expectant Peoples (New York, Random House, 1963), p. 358-361.
51 Edwin Lieuwen, Arms and Politics in Latin America, p. 101.
52 Ласаро Карденас; цит. в кн.: Lieuwen, p. 114. См. выше, с. 256-257, о росте цивилизованности мексиканского политического руководства.
53 О Карденасе см. у Скотта, с. 127.
54 Gabriel A. Almond and Sidney Verba, The Civic Culture.
55 Sidney Verba and Gabriel A. Almond, 'National Revolutions and Political Commitment', in Harry Eckstein, ed., Internal War (New York, The Free Press, 1964), p. 230; Almond and Verba, Civic Culture, p. 99, 219. Ср. Robert E. Scott, 'Mexico: The Established Revolution', in Pye and Verba, eds., Political Culture and Political Development, p. 330-395.
56 Russell et al., World Handbook of Political and Social Indicators, p. 239; Cornelius H. Zontag, The Bolivian Economy, 1952-1965 (New York, Praeger, 1966), p. 144.
57 Richard Patch, 'Bolivia: The Restrained Revolution', Annals, 334 (March 1961), p. 127.
58 De Jouvenel, p. 219.
59 О формах организации рабочих в Мексике и Боливии см. в кн.: Alexander, Organized Labor in Latin America, p. 102-110,197-198.
60 Richard W. Patch, 'Bolivia: U.S. Assistance in a Revolutionary Setting', in Richard Adams, ed., Social Change in Latin America Today (New York, Vintage, 1960), p. 119-124.
61 Richard Weinert, 'Bolivia's Shaky Truce', The New Leader, 48 (July 5,1965), p. 8.
62 The Daily Journal (Caracas), June 4,1965, p. 24.
63 Roy R. Rubottom, Jr., Assistant Secretary of State for Inter-American Affairs, Hearings on Mutual Security Act of 1960, U.S. House of Representatives, Committee on Foreign Affairs, 86th Cong., 2nd Sess. (1960), p. 847; цит. в: Patch, 'U.S. Assistance', p. 159. Я и вообще опирался на Пэтча в отношении влияния американских программ помощи в Боливии.
64 Patch, 'U.S. Assistance', p. 133.
65 Paz Estenssoro, New York Times, Oct. 26, 1963, p. 9.
66 В.И. Ленин. Что делать? // ПСС, т. 6. С. 117.
67 Там же. С. 69.
68 Там же. С. 112.
69 Benjamin Schwartz, Chinese Communism and the Rise of Mao (Cambridge, Harvard University Press, 1951), p. 193,198.
70 В.И. Ленин. Что делать? // ПСС, т. 6. С. 122-127.
71 Лев Троцкий, цит. по: Fainsod, p. 139.
72 Ленин. Что делать? См. также блестящую интерпретацию Ленина как пионера в разработке возникшей в ХХ в. теории организации в кн.: Sheldon Wolin, Politics and Vision (Boston, Little Brown, 1960), p. 421-429.
73 Schwartz, p. 35; Franz Schurmann, 'Organizational Principles of the Chinese Communists', China Quarterly, 2 (April-June 1960), 47; Douglas Pike, Viet Cong (Cambridge, The M.I.T. Press, 1966), passim.
74 Ай Сучжи, цит. в: Frederick Т. С. Yu, 'Communications and Politics in Communist Chima', in Pye, ed., Communications and Political Development, p. 261-262.
75 В.И. Ленин. Шаг вперед, два шага назад. // ППС, т. 8. С. 384-385.
76 И.В. Сталин. Вопросы ленинизма (М., Партиздат, 1935), с. 63,117; курсив в оригина-
474
6. Реформа и политическое изменение
1 Albert О. Hirschman, Journeys Toward Progress (New York, Twentieth Century Fund, 1963), p. 267.
2 См.: Charles E. Lindblom, 'The Science of 'Muddling Through'', Public Administration Review, 19 (Spring 1959), p. 79-88.
3 Dankwart A. Rustow, A World of Nations, p. 126-127. О стратегии Кемаля и тактике осуществления реформ см. в: Rustow, 'The Army and the Founding of the Turkish Republic', World Politics, 11 (July 1959), 545 ff.; Bernard Lewis, The Emergence of Modern Turkey (London, Oxford University Press, 1961), p. 254; Richard D. Robinson, The First Turkish Republic (Cambridge, Harvard University Press, 1963), p. 65-66, 69, 80-81; Lord Kinross, Ataturk (New York, William Morrow, 1965), p. 430.
4 Mustapha Kemal, A Speech Delivered by Ghazi Mustapha Kemal, President of the Turkish Republic, October 1927 (Leipzig, K.F.Koehler, 1929), p. 119.
5 Цит. в: Lewis, p. 257.
6 Peter F. Sugar, 'Economic and Political Modernization: Turkey', in Robert E. Ward and Dankwart A. Rustow, eds., Political Modernization in Japan and Turkey (Princeton, Princeton University Press, 1964), p. 174; Z.Y.Hershlag, Turkey: An Economy in Transition (The Hague, Van Keulen, 1958), Chap. 11,14,15.
7 Kemal, p. 598.
8 Frederick W. Frey, 'Political Development, Power and Communications', in Pye, ed., Communications and Political Development, p. 314-315.
9 Cardinal Richelieu, Political Testament (tr. H.B.Hill, Madison, University of Wisconsin Press, 1961), p. 75.
10 Kenneth Clark, 'Desegregation: An Appraisal of the Evidence', Journal of Social Issues, 9 (1953), 43; курсив в оригинале. См. также: Ronald Lippitt et al., The Dynamics of Planned Change (New York, Harcourt, Brace, 1958), p. 58-59.
11 Kinross, p. 431.
12 Guy Wint, 'The 1958 Revolution in Pakistan', St. Anthony's Papers (No. 8,1960), 79.
13 Николо Макиавелли. Государь (М., ЭКСМО-ПРЕСС; Харьков, ФОЛИО, 1999), с. 63.
14 Frey, p. 313-314 (курсив в оригинале).
15 Joseph Hamburger, James Mill and the Art of Revolution (New Haven, Yale University Press, 1963), p. 277-278; Myron Weiner, The Politics of Scarcity, Chap. 8. Относительно роли насилия в осуществлении реформ вообще см.: Hirschman, p. 256-260 и H.I. Niebung, 'The Threat of Violence and Social Change', American Political Science Review, 56 (Dec. 1962), p. 865-873.
16 Цит. в: Hamburger, p. 278.
17 Arthur I. Waskow, From Race Riot to Sit-In, 1919 and 1960s (Garden City. N.Y., Doubleday, 1966), p. 278-279,
18 Harold D. Lasswell and Abraham Kaplan, Power and Society (New Haven, Yale University Press, 1950), p. 276; Carl J. Friedrich, Man and His Government (New York, McGraw-Hill, 1963), p. 641; Palmer, The Age of the Democratic Revolutions, 2, 574.
19 А. Де Токвиль. Старый порядок и революция // М.: Московский философский фонд, 1997. С. 149-150.
20 К несчастью, вопрос о том, когда умиротворение в международных отношениях
475
действительно умиротворяет, а когда оно, наоборот, возбуждает, теоретически исследован мало. Полезное краткое его обсуждение см. в работе: George A. Lanyi, 'The Problem of Appeasement', World Politics, 15 (Jan. 1963), p. 316-329. Несколько работ в обширной литературе о мирном изменении также имеют отношение к этой теме. См. в частности: Вгусе С. Wood, Peaceful Change and the Colonial Problem (New York, Columbia University Press, 1940) и Lincoln Bloomfield, Evolution or Revolution? (Cambridge, Harvard University Press, 1957). Нельзя заходить слишком далеко в проведении параллелей и (или) аналогий между внутренней и международной политикой. На внутриполитической сцене обычно действуют консерваторы, реформаторы и революционеры, на международной - страны-сторонники статус-кво и неудовлетворенные страны. Революционеры обычно привержены революции как необходимому средству и отрицают возможность достижения результатов революции без революции. Неудовлетворенные страны, напротив, часто предпочли бы достичь результатов войны, не воюя.
21 Ленин. Цит. по кн.: Bertram D. Wolfe, Three Who Made a Revolution (Boston, Beacon Press, 1955), p. 120, и в кн.: Alfred G. Meyer, Leninism (Cambridge, Harvard University Press, 1957), p. 377. См. ниже, на с. 377, о несколько иной оценке Лениным земельных реформ.
22 Цит. у Токвиля, с. 161-62.
23 Frank Tannenbaum, 'On Political Stability', Political Science Quarterly, 75 (June 1960), 169.
24 См.: Seymour Martin Lipset, 'Democracy and the Social System', in Harry Eckstein, ed., Internal War (New York, The Free Press, 1964), p. 296-302.
25 Lasswell and Kaplan, p. 267.
26 См. сводку данных у Сеймура Мартина Липсета в работе: 'University Students and Politics in Underdeveloped Countries', in Lipset, ed., 'Special Issue on Student Politics', Comparative Education Survey, 10 (June 1966), 132 ff.
27 Henderson, Korea: The Politics of the Vortex, p. 181.
28 John P. Harrison, 'The Role of the Intellectual in Fomenting Change: The University', in TePaske and Fischer, eds., Explosive Forces in Latin America, p. 33; Red Flag, цит. в: Boston Globe, July 5, 1966, p. 14.
29 Lipset, p. 140-141.
30 Mosse, Alexander II and the Modernization of Russia, p. 125-126; Franco Venturi, Roots of Revolution (New York, Grosset and Dunlap, 1966), p. 222-226; Michael Karpovich, Imperial Russia, 1801-1917 (New York, Holt, Rinehart and Winston, 1932), p. 46.
31 Nicolas S. Timasheff, War and Revolution (New York, Sheed and Ward, 1965), p. 179-180.
32 Howard J. Wiarda, 'The Context of United States Policy toward Dominican Republic: Background to the Revolution of 1965' (неопубликованная работа, Harvard University, Center for International Affairs, 1966), p. 30-31.
33 Eugene B. Mihaly and Joan M. Nelson, 'Political Development and U S. Economic Assistance' (неопубликованная работа), с. 8.
34 Palmer, /, 482
35 Смысл фраз 'земельная реформа' и 'аграрная реформа' различается, как 'что' и 'как'. В плане предмета, или 'что', выражение 'земельная реформа' обозначает
476
перераспределение собственности на землю, а значит, и дохода от землепользования. 'Аграрная реформа' относится к улучшению агротехники, сельскохозяйственного оборудования, удобрения, поддержания плодородия почвы, севооборота, ирригации и сбыта. Результатом всего этого является повышение продуктивности и эффективности хозяйствования. Наше основное внимание направлено на земельную реформу, поскольку она имеет наиболее прямое отношение к политической стабильности. Аграрная реформа без земельной может повысить экономическую продуктивность и одновременно политическую нестабильность деревни. Земельная без аграрной может повысить стабильность, но снизить продуктивность. В плане 'как', выражение 'земельная реформа', будучи применено без оговорок, означает перемены в землевладении, достигнутые без революции. Поскольку все революции влекут за собой и изменения в порядке землевладения, последние надо квалифицировать как 'революционная земельная реформа', отличая ее таким образом от земельной реформы мирными методами.
36 Приведены цитаты, последовательно, из: Henderson, p. 1956-1957; Lloyd I. Rudolph and Susanne Hoeber Rudolph, 'Toward Political Stability in Underdeveloped Countries: The Case of India', Public Policy (Cambridge, Graduate School of Public Administration, 1959), 9, 166; Royal Institute of International Affairs, Agrarian Reform in Latin America (London, Oxford University Press, 1962), p. 14; Charles J. Erasmus, 'A Comparative Study of Agrarian Reform in Venezuela, Bolivia and Mexico', in Dwight B. Heath, Charles J. Erasmus, Hans С Buechler, Land Reform and Social Revolution in Bolivia (unpublished manuscript, University of Wisconsin, Land Tenure Center, 1966), p. 708-709.
37 Stolypin, цит. у William Henry Chamberlin, 'The Ordeal of the Russian Peasantry', Russian Review, 14 (October 1955), p. 297.
38 Цитаты и данные взяты у Wolfe, p. 360-361.
39 Mosse, p. 60; Jerome Blum, Lord and Peasant in Russia (Princeton, Princeton University Press, 1961), p. 592.
40 Thomas F. Carroll, 'Land Reform as an Explosive Force in Latin America', in TePaske and
Fisher, p. 84.
41 Doreen Warriner, Land Reform and Development in the Middle East, (2d ed. London, Oxford University Press, 1962), p. 208-209.
42 Cm. Sidney Klein, The Pattern of Land Tenure Reform in East Asia After World War II (New York, Bookman, 1958), p. 230, 250; R. P. Dore, Land Reform in Japan (New York, Oxford University Press, 1959).
43 Gabriel Baer, A History of Landownership in Modem Egypt, 1800-1950 (London, Oxford University Press, 1962), p. 13 ff. Мое рассмотрение египетского примера базируется в основном на этой книге.
44 Ibid., p. 214-215, 220-222.
45 Премьер-министр Али Амини, цит. по: Donald N. Wilber, Contemporary Iran (New York, Praeger, 1963), p. 126.
46 Edwin Lieuwen, Generals vs. Presidents, p. 47, 74-84.
47 Tad Szulc, The Winds of Revolution (New York, Praeger, 1964), p. 182-183.
48 Gregory Henderson, 'Korea: The Politics of the Vortex' (неопубликованная работа, Harvard University, Center for International Affairs, 1966), p. 413, 425-426, 447.
477
49 John Duncan Powell, 'The Politics of Agrarian Reform in Venezuela: History, System and Process' (Ph.D. thesis, University of Wisconsin, 1966), p. 176-177.
50 Цит. в: Erasmus, p. 725.
51 Организация Объединенных Наций, Департамент экономических и социальных проблем, Progress in Land Reform: Third Report (United Nations, 1962), p. 22.
52 Jean Grossholtz, Politics in the Philippines (Boston, Little Brown, 1964), p. 71.
53 Hirschmann, p. 155-156; Carroll, p. 107-108.
54 Hirschman, p. 142, 157; Премьер-министр Амини, цит. по Jay Walz, New York Times, May 30,1961, p. 2.
55 Walter С Neale, Economic Change in Rural India (New Haven, Yale University Press, 1962), p. 258.
56 Wolf Ladejinsky, A Study on Tenuhal Conditions in Packaya Districts (New Delhi, Government of India Press, 1965), p. 9.
57 J. Lossing Buck, 'Progress in Land Reform in Asian Countries', in Walter Froehlich, ed., Land Tenure, Industrialization and Social Stability: Experience and Prospects in Asia (Milwaukee, Marquette University Press, 1961), p. 84.
58 The Economic Weekly (Bombay), Feb. 1964, p. 156, цит. по: Wayne Wilcox, 'The Pakistan Coup D'Etat of 1958', Pacific Affairs, 38 (Summer 1965), p. 153.
59 Erasmus, p. 787.
7. Партии и политическая стабильность
1 Leonard В. Schapiro, The Communist Party of the Soviet Union (New York, Random House, 1960), p. 258.
2 Philip Rudolph, North Korea's Political and Economic Structure (New York, Institute of Pacific Relations, 1959), p. 61.
3 Raymon Vernon, The Dilemma of Mexico's Development (Cambridge, Harvard University Press, 1963), p. 59.
4 M. Corpierre, 'Le totalitarism africain', Preuves, 143 (January 1963), 17, цит. по: Immanuel Wallerstein, 'The Decline of the Party in Single-Party African States', La Palombra and Weiner, eds., Political Parties and Political Development, p. 204.
5 George Washington, Letter to Jay, November 1, 1794, Writings (W.C.Ford ed., New York, Putnam's, 1891), 12, 486.
6 Lord Bolingbroke, 'The Idea of a Partiot King', Works (London, Hansard and Sons, 1809), 4, 280-281.
7 Maurice Duverger, Political Parties (New York. John Wiley, 1954), p. 426.
8 Washington, 'Farewell Address', in Ford, ed., 13, 304.
9 См.: Myron Weiner and Joseph LaPalombara, 'The Impact of Parties on Political Development', in LaPalombara and Weiner, p. 400.
10 Edwin Lieuwen, Generals vs. Presidents, p. 61.
11 Luis Munoz Marin, New York Times, Dec. 27,1964, p. 43.
12 Philip E. Converse, 'The Nature of Belief Systems in Mass Publics', in David Apter, ed., Ideology and Discontent (New York, The Free Press, 1964), p. 248-249.
13 William J. Foltz, 'Building the Newest Nations: Short-Run Strategies and Long-Run
478
Problems', in Karl W. Deutsch and William J. Foltz, eds., Nation-Building (New York, Atherton Press, 1963), p.121.
14 Ibid., p. 123-124.
15 Цит. по: Caridad С Semana, 'Some Political Aspect of Philippine Economic Development After Independence' (Ph. D. dissertation, Harvard University, 1965), p. 166.
16 William N. Chambers, Political Parties in a New Nation (New York, Oxford University Press, 1963), p. 26.
17 Keith Gallard, Political Forces in Pakistan, 1947-1959 (New York, Institute of Pacific
Relations, 1959), p. 24-25.
18 David A. Wilson, Politics in Thailand (Ithaca, Cornell University Press, 1962), p. 68.
19 Henderson, Korea: The Politics of the Vortex, p. 288; David Abernethy, 'Education and Politics in a Developing Society: The Southern Nigerian Experience' (Ph.D. dissertation, Harvard University, 1965), p. 331.
20 См., например, обсуждение американского опыта в: Chambers, p. 32-33.
21 Rupert Emerson, 'Nation-Building in Africa', in Deutsch and Foltz, p. 110-111
22 Термины взяты у Rajni Kothary, 'The Congress 'System' in India', Asian Survey, 4 (December 1964), 1161 ff. См. также. Abernethy, p. 482-489.
23 David Donald, An Excess of Democracy (Inaugural Lecture, Oxford, Clarendon Press, 1960), p. 17.
24 Vernon Lee Fluharty, Dance of the Millions: Military Rule and Social Revolution in Colombia, 1930-1960 (Pittsburgh, University of Pittsburgh Press, 1957), p. 316-317.
25 Edwin Lieuwen, Arms and Politics in Latin America (New York, Frederick Praeger, 1960), p. 89.
26 Duverger, p. 215-216.
27 Myron Weiner, Party Politics in India (Princeton, Princeton University Press, 1957),
p. 230-231.
28 Seydou Kouyate, Africa Report (May 1963), p. 16, цит. в: Rupert Emerson, 'Parties and National Integration in Africa' in LaPalombara and Weiner, p. 296-297.
29 См.: Frederick W. Frey, 'Political Development, Power and Communication in Turkey', in Lucian W. Pye, ed., Communications and Political Development, p. 313-314.
30 Henderson, p. 303.
31 См.: Martin Meadows, 'Philippine Political Parties and the 1961 Election', Pacific Affaires, 35 (Fall 1962), 270 n.
32 Sharif al-Mujahid, 'Pakistan's First Presidential Elections', Asian Survey. 5 (June 1965), 292; Keith Gallard, Pakistan (New York, Macmillan, 1957), p. 55.
33 New York Times, October 25,1965, p. 17, November 21,1966, p. 12. Выражаю признательность Абрахаму Ловенталю за данные по Доминиканской Республике.
34 Michael С. Hudson, The Precarious Republic: Political Modernization of Lebanon (New York, Random House, Forthcoming, 1968), Chap. 6.
35 Ben Bella, цит. по: Russell Warren Howe, 'Would-Be Leader of the 'Third World'', New Republic, 154 (May 14, 1966), 14.
36 Lloyd I. and Susan Hoeber Rudolph, 'Toward Political Stability in Underdeveloped Countries: The Case of India', Public Policy, 9 (1959), p. 155-157.
37 Clement Henry Moore, 'The Era of the Neo-Destour', in Charles Micaud, ed., Tunisia: The Politics of Modernization (New York, Praeger, 1964), p. 81-82.
479
38 Lord Lugard, цит. y: Abernethy, p. 169.
39 Callard, Pakistan, p. 34.
40 Callard, Political Forces, p. 23-24; Mushtaq Ahmad, Government and Politics in Pakistan (2d ed. Karachi, Pakistan Publishing House, 1963), p. 136,142-143.
41 Jose Nun, 'A Latin American Phenomenon: The Middle Class Military Coup', p. 79.
42 Emilio Willems, 'Brazil', in Arnold M. Rose, ed., The Institutions of Advanced Societies (Minneapolis, University of Minnesota Press, 1958), p. 552.
43 W. Howard Wriggins, Ceylon: Dilemmas of a New Nation, p. 107-108; The Times (London), December 12, цит. y: George E. Kirk, 'Political Problems of Selected Poly-ethnic Countries in the Middle East: Iraq, Syria, Iran, Turkey, Cyprus' (неопубликованная работа, Fifth World Congress, International Political Science Association, Paris, 1961), p. 18-19.
44 Weiner, p. 11-12; Pye, Politics, Personality and Nation-Building, p. 114.
45 Marcus F. Franda, 'The Organizational Development of India's Congress Party', Pacific Affairs, 35 (Fall 1962), p. 251.
46 Myron Weiner, 'India's Third General Election', Asian Survey, 2 (May 1962), 10.
47 George Rosen, Democracy and Economic Change in India (Berkley and Los Angeles, University of California Press, 1966), p. 72-74.
48 Myron Weiner, Congress Party Elites (Bloomington, Ind., Department of Government, University of Indiana, 1966), p. 14-15.
49 Waine Wilcox, 'The Politics of Tradition in Southeast Asia' (неопубликованная работа, Columbia University Seminar on the State, November 13,1963), p. 1.
50 M.Zaman, Village AID (Lahor, Government of West Pakistan, 1960), цит. у: А. К. М. Musa, 'Basic Democracies in Pakistan - an Analytical Study' (неопубликованная работа, Harvard University, Center for International Affaires, 1965), p. 26.
51 Wriggins, p. 106.
52 D.K. Rangnekar, 'The Nationalist Revolution in Ceylon', Pacific Affairs, 33 (December 1960), 363; Wriggins, p. 81.
53 Rangnekar, p. 362-364; Marshall Singer, The Emerging Elite (Cambridge, MIT Press, 1964), p. 122.
54 Singer, p. 144.
55 Robert N. Kearney, 'The New Political Crisis of Ceylon', Asian Survey, 2 (June 1962), 19; Wriggins, p. 327.
56 В. М., 'A 'People's Government': Social and Political Trends in Ceylon', World Today, 12 (July 1956), 281.
57 Amos Kendall, цит. y: Arthur M. Schlesinger, Jr., The Age of Jackson (Boston, Little Brown, 1948), p. 6.
58 Wriggins, p. 326-327.
59 Ibid., p. 348.
60 Mr. Dias Bandaranaike, цит. y: Kearney, p. 20.
61 Ibid., p. 26.
62 Dankwart A. Rustow, 'Turkey's Second Try at Democracy', Yale Review, 52 (Summer 1963), 529.
63 Adnan Menderes, цит. y: Irwin Ross, 'From Ataturk to Gursel', The New Leader, 43 (December 5, 1960), 17.
480
64 Waiter F. Weiker, The Turkish Revolution. 1960-1961: Aspects of Military Politics (Washington, D.C., The Brooklings Institution, 1963), p. 89.
65 Frey, in Pye, Communications and Political Development, p. 325; Kemal H. Karpat, Turkey's Politics: The Transition to a Multi-Party System (Princeton, Princeton University Press, 1959), p. 207-208; Time, 86 (Oct. 22,1965), 46.
66 Frderick W. Frey, цит. y: Richard D. Robinson, The First Turkish Republic (Cambridge, Harvard University Press, 1963), p. 144.
67 Frderick W. Frey, The Turkish Political Elite, Chap. 7 and p. 396-397.
68 Richard Butwell and Fred von der Mehden, 'The 1960 Election in Burma', Pacific Affairs, 33 (June 1960), 1954.
69 Donald E. Smith, Religion and Politics in Burma (Princeton, Princeton University Press, 1965), p. 242.
70 Richard Butwell, U Nu of Burma (Stanford, Stanford University Press, 1963), p. 244.
71 Paul Mercier, 'Political Life in the Urban Centers of Senegal: A Study of Transition', PROD Translations, 3 (June 1960), 10.
72 Цит. y: William J. Folts, 'Senegal', in James S. Coleman and Carl G. Rosberg, eds., Political Parties and National Integration in Tropical Africa (Berkeley and Los Angeles, University of California Press, 1964), p. 22.
73 С Paul Bradley, 'Mass Parties in Jamaica: Structure and Organization', Social and Economic Studies, 9 (Dec. 1960), 375-416.
74 См.: New York Times, May 5, 1965, p. 6.
75 Grossholtz, p. 43-44.
76 См.: Meadows, по тексту и особенно р. 262-263, 271-273.
77 Lenin, цит. у: Rustow, A World of Nations, p. 100, from 'One Step Forward, Two Steps Backward', Robert V. Daniels, ed., A Documentary History of Communism (New York, Vintage, 1960), /, 26 f.; Eduardo Frei, цит. y: William P. Lineberry, 'Chile's Struggle on the Left', The New Leader, 49 (May 23,1966), 6.
Сэмюэл Хантингтон
Политический порядок в меняющихся обществах
Директор издательства Б.В. Орешин Зам. директора Е.Д. Горжевская Зав. производством Н.П. Романова
Подписано в печать 27.04.04. Формат 60x90/16. Гарнитура Franklin. Бумага офсетная. Печать офсетная. Печ. л. 30,0. Тираж 1000 экз. Заказ ?7832.
Издательство 'Прогресс-Традиция' 119048, Москва, ул. Усачева, д. 29, корп. 9 Тел. (095) 245-53-95. 245-49-03
Отпечатано с готовых диапозитивов
в ФГУП "Производственно-издательский комбинат ВИНИТИ",
140010, г. Люберцы Московской обл.,
Октябрьский проспект, 403. Телефон 554-21-86
ISBN 589826194-Х
Сканирование и форматирование: Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || slavaaa@yandex.ru || yanko_slava@yahoo.com || http://yanko.lib.ru || Icq# 75088656 || Библиотека: http://yanko.lib.ru/gum.html ||
update 14.11.07