Индивидуализированное общество

Zygmunt Bauman

The Individualized Society

Polity

Центр исследований постиндустриального общества Журнал 'Свободная мысль'

Зигмунт Бауман

Индивидуализированное общество

Перевод с английского под редакцией В.Л. Иноземцева

Москва 'Логос' 2005

УДК 316.3/.4 ББК 87.6 Б29

Б29

Зигмунт Бауман

Индивидуализированное общество/Пер. с англ. под ред. В.Л. Иноземцева. - М.: Логос, 2005. - 390 с. ISBN 5-98704-075-2

Книга видного британского социолога посвящена новому состоянию общественной жизни, которое представляет собой исторический итог модернизации и дерегулирования социально-экономических и политических отношений. Это общество, определяемое автором как индивидуализированное, отличают усиление роли неконтролируемых человеком сил и тенденций, нарастание неуверенности и неопределенности, подавление тех проявлений человеческого духа, которые в прошлом вдохновляли людей к социальным преобразованиям. Благодаря глубокому пониманию реалий эпохи и незаурядному литературному дару автора книга вызвала широкий общественный резонанс и увидела свет в переводе на многие языки.

Для социологов, философов, историков, психологов и представителей других социально-гуманитарных наук. Представляет интерес для широкого круга читателей.

УДК 316.3/.4 ББК 87.6

ISBN 5-98704-075-2

Электронное оглавление

Электронное оглавление. 4

Содержание. 5

Судьбы индивидуализированного общества. 5

К какому же итогу могли вести тенденции, заложенные в эпохе модернити?. 5

Предисловие к русскому изданию.. 5

Государство модернити как оплот борьбы за лучшую жизнь. 5

Старший Брат на телеэкране: новые времена, новые страхи. 5

Игра на выживание. 5

Чудесное перевоплощение Старшего Брата. 5

От общности к обособленности. 5

Невидимые граждане незримого общества. 5

Разделяй и властвуй. 5

Бегство с агоры.. 5

Агрессивность бессилия. 5

Рассказанные жизни и прожитые истории: введение. 5

Часть первая. КАК МЫ ЖИВЕМ... 5

1. Возвышение и упадок труда. 5

2. Локальный порядок на фоне глобального хаоса. 5

3. Свобода и безопасность: неоконченная история непримиримого союза. 5

Между ангелом и бесом. 5

Сами по себе, мы выстоим; сам по себе, я не устою.. 5

Есть пи в индивидуализированном обществе место политике?. 5

Единение на индивидуальный манер. 5

Как обезопасить демократию в условиях индивидуализированного общества. 5

4. Модернити и ясность: история неудачного романа. 5

5. Разве я сторож брату моему?. 5

6. Единство в разнообразии. 5

Часть вторая. КАК МЫ ДУМАЕМ... 5

7. Критика - приватизированная и обезоруженная. 5

8. Прогресс - тот же самый и иной. 5

9. О 'пользе' бедности. 5

10. Образование - при, для и несмотря на постмодернити. 5

11. Идентичность в глобализирующемся мире. 5

12. Вера и немедленное вознаграждение. 5

Часть третья. КАК МЫ ДЕЙСТВУЕМ... 5

13. Нужен ли любви рассудок?. 5

14. Частная мораль, безнравственный мир. 5

Вторжение в нравственное взаимодействие. 5

Может пи мораль пережить вторжение?. 5

Этика в осаде. 5

Можно пи ждать спасения от интеллектуалов?. 5

15. Демократия на двух фронтах. 5

16. Насилие - старое и новое. 5

17. Секс в эпоху постмодернити. 5

18. Есть пи жизнь после бессмертия?. 5

Примечания. 5

Предисловие к русскому изданию.. 5

Рассказанные жизни и прожитые истории: введение. 5

1. Возвышение и упадок труда. 5

2. Локальный порядок на фоне глобального хаоса. 5

3. Свобода и безопасность. 5

4. Модернити и ясность. 5

5. Разве я сторож брату моему?. 5

7. Критика - приватизированная и обезоруженная. 5

9. О 'пользе' бедности. 5

10. Образование. 5

11. Идентичность в глобализирующемся мире. 5

12. Вера и немедленное вознаграждение. 5

13. Нужен ли любви рассудок?. 5

14. Частная мораль, безнравственный мир. 5

15. Демократия на двух фронтах. 5

16. Насилие - старое и новое. 5

17. Секс в эпоху постмодернити. 5

18. Есть ли жизнь после бессмертия?. 5

Содержание

В.Л. Иноземцев. Судьбы индивидуализированного общества IX

Предисловие к русскому изданию XXXV

Рассказанные жизни и прожитые истории: введение 1

КАК МЫ ЖИВЕМ

1. Возвышение и упадок труда 21

2. Локальный порядок на фоне глобального хаоса 39

3. Свобода и безопасность: неоконченная история непримиримого союза 52

4. Модернити и ясность: история неудачного романа 72

5. Разве я сторож брату моему? 89

6. Единство в разнообразии 104

КАК МЫ ДУМАЕМ

7. Критика - приватизированная и обезоруженная 125

8. Прогресс - тот же самый и иной 138

9. О 'пользе' бедности 144

10. Образование - при, для и несмотря на постмодернити 155

11. Идентичность в глобализирующемся мире 176

12. Вера и немедленное вознаграждение 193

КАК МЫ ДЕЙСТВУЕМ

13. Нужен ли любви рассудок? 205

14. Частная мораль, безнравственный мир 220

15. Демократия на двух фронтах 252

16. Насилие - старое и новое 259

17. Секс в эпоху постмодернити 276

18. Есть ли жизнь после бессмертия? 300

Примечания 317

VII

VIII-

Судьбы индивидуализированного общества

Книга Зигмунта Баумана 'Индивидуализированное общество' появилась на книжных прилавках Европы в прошлом году и едва ли не сразу была признана весьма значительным явлением современной социологии. Ее автор, снискавший себе научный авторитет и славу самого оригинального из британских академических социологов, объединил в этой книге ряд своих статей и выступлений, относящихся ко второй половине 90-х годов, но сделал это столь искусно, что на читателя она производит впечатление целостного и фундаментального философского исследования; если кто-то и усмотрит в ней признаки сумбурности и несвязности, то они более чем естественны в работе, посвященной сумбурности и несвязности самой современной жизни.

Зигмунт Бауман стал свидетелем важнейших событий завершившегося столетия. Он родился в 1925 году в Польше и получил образование в университетах Англии и США. Во время Второй мировой войны совсем еще молодым человеком он участвовал в боевых действиях против фашистской Германии в составе Войска Польского, сформированного в СССР. В первое послевоенное десятилетие он, начинающий социолог и в то время убежденный коммунист, участвующий в 'строительстве социализма' в Польше, постепенно переходил на 'диссидентские' позиции, все более сомневаясь в справедливости идеологических основ коммунистической теории и на деле познавая истинную природу тоталитарного режима. В конце 60-х годов Зигмунт Бауман эмигрировал в Великобританию и связал свою дальнейшую судьбу с универ-

ситетом города Лидса, где и поныне, после почти тридцати лет педагогической и научной работы, занимает пост почетного профессора.

Годы, посвященные беспристрастным исследованиям, не прошли даром. Сегодня перу профессора Баумана принадлежат 24 книги, включая такие, как Between Class and Elite (1972), Socialism - The Active Utopia (1976), Hermeneutics and Social Sciences (1978), Memories of Class (1982), Legislators and Interpreters (1987), Modernity and the Holocaust (1989), Modernity and Ambivalence (1991), Intimations of Postmodernity (1992), Postmodernity and Its Discontents (1997), Work, Consumerism and the New Poor (1998), Globalization (1998), In Search of Politics (1999), Liquid Modernity (2000), Community (2001). 16 из них переведены с английского на другие языки и изданы в общей сложности на 29 языках в 36 странах мира. Статьи З.Баумана по наиболее злободневным вопросам общественного развития регулярно публикуются в наиболее авторитетных газетах и журналах Европы и Соединенных Штатов. В прошлом году профессор Бауман стал первым из ныне здравствующих английских социологов, которому был посвящен очередной том выпускаемой издательством Blackwell серии 'Blackwell Readers', целью которой является 'представление публике работ, имеющих фундаментальное значение для современной науки о человеке и обществе'*.

Несмотря на достаточно специальный характер книги, она способна увлечь весьма широкую читательскую аудиторию, причем интерес читателя обусловливается и самим предметом исследования, и оригинальным, если не сказать - уникальным, подходом автора к этому предмету. С одной стороны, он настойчиво подчеркивает объективный, а отчасти и неотвратимый характер современного социального развития, сопряженного с усилением роли неконтролируемых человеком сил и тенденций, с нарастанием в обществе неуверенности и неопределенности, с подавлением тех проявлений человеческого духа, которые в прежние эпохи вдохновляли людей к лучшей жизни. С другой стороны, это не пре-

* См.: Beilharz P. (Ed.) The Bauman Reader. Maiden (Ma.), Oxford, Blackwell Publishers, 2001.

пятствует профессору Бауману, оценивая перспективы западного мира, последовательно акцентировать внимание на проблемах, встающих перед каждым конкретным человеком, на отношении людей к миру и друг к другу, на эволюции предпочтений и целей личности, словом - на всем том, что в объективистской философии, свойственной периоду модернити, скрывалось обычно за 'неоспоримыми' общественными законами и масштабными социальными тенденциями.

В этой краткой вступительной статье мы попытаемся представить читателям логику данного исследования и обратить внимание на самые, с нашей точки зрения, важные теоретические выводы автора.

Профессор Бауман уверен, что современное общество радикально отличается от всех предшествующих форм человеческого существования; один из основных его выводов гласит: 'На [современной] стадии... мы вступили на территорию, которая никогда прежде не была населена людьми, - на территорию, которую культура в прошлом считала непригодной для жизни' (стр. 316). Эта непригодность для жизни в конечном счете определяется для автора тем, что на сей день утрачена былая сбалансированность между общественным и частным, за счет которой поддерживалась устойчивость социального порядка; современное общество в принципе не признает потребности в диалоге между общественным и частным. Как отмечает автор, ''частное' [сегодня] вторглось на территорию общественного, но отнюдь не для того, чтобы взаимодействовать с ним'; ''общественное' колонизируется 'частным'; 'публичный интерес' деградирует до любопытства к частной жизни 'общественных деятелей',.. [а] 'общественные проблемы', которые не могут быть подвергнуты подобной редукции, и вовсе перестают быть понятными' (стр. 257, 62-63).

Индивидуализация рассматривается З.Бауманом в первую очередь как отрицание форм социальности, известных из прошлого, как нечто, выступающее в одно и то же время причиной и следствием фрагментации и социальной действительности, и жизни каждого конкретного человека; в новых условиях не только масштабные социальные задачи подме-

XXIX

ровалось в странах, пытавшихся воспрепятствовать естественному движению от модернити к постмодернити. Из всего этого, на наш взгляд, следует только один вывод, радикально меняющий весь контекст, в котором следует изучать современное общество: переживаемый ныне этап общественного развития не является периодом постмодернити, как не является он и этапом 'распадающейся' модернити; напротив, это модернити в собственном ее смысле, тогда как предшествующие два столетия были периодом, подготавливающим это ее зрелое и целостное состояние.

Индивидуализированное общество есть реальность нынешнего дня. Книга, представляемая российским читателям, с непревзойденным совершенством показывает недостатки и опасности этого общества, вскрывает стоящие перед ним проблемы и фиксирует дилеммы социального прогресса в наступившем столетии. Но эти недостатки, проблемы и дилеммы не возникли вчера, чтобы сегодня стать заметными лишь посвященным. Напротив, все они являются естественным продолжением и развитием наиболее позитивных, как еще недавно казалось, и как не может не казаться и сегодня, качеств эпохи модернити.

Наступление новой эпохи приветствовалось в XVIII веке как приход царства разума, как отрицание предшествующих угнетения и несправедливости. Какими были лозунги революционеров? Уничтожить всевластие праздного класса аристократов, обеспечить равенство людей упразднением сословного деления, наконец, каждому дать свободу как в экономической, так и в политической сфере. В борьбе за воплощение этих лозунгов в жизнь родилась модернити; новый строй качественно отличался от предшествовавшего, но при этом, как мы полагаем, для нескольких поколений он сохранял в себе определенные черты и традиции прошлого, которые за долгие века так срослись с идеями христианской морали, что стали казаться не столько их проявлениями, сколько самими нравственными постулатами. Поэтому мы предпочли бы назвать то, что обычно считается модернити как таковой, ту зрелую, прочную, твердую модернити, о которой пишет профессор Бауман, скорее романтической модернити, причудли-

ХХХ

во и противоречиво соединившей в себе присущие именно ей черты постоянной изменчивости с чертами устойчивости, не столько характерными для из нее самой, сколько идущими из прошлого.

К какому же итогу могли вести тенденции, заложенные в эпохе модернити?

Отрицание сословной системы, ставшее ее наиболее очевидным достижением, предполагало проповедь равенства; между тем равенство людей существует, если так можно выразиться, в трех измерениях. Во-первых, люди равны как субъекты, обладающие моральными качествами, как 'братья', каждый из которых - 'сторож брату своему'; сам этот принцип остается весьма общим и сводится к христианским заповедям, которые и сегодня не подвергаются сомнению. Во-вторых, люди равны как граждане, обладающие равными юридическими правами. В-третьих, они равны как хозяйствующие субъекты, с их свободой воли и действий. Между тем совершенно очевидно, что второе и третье 'измерения' предполагают не столько равенство людей как субъектов, сколько их равенство как объектов, как средств достижения определенных целей. Особенности личности человека совершенно не принимаются в расчет в ходе утверждения этих аспектов равенства. Таким образом, если отбросить ряд предрассудков, можно утверждать, что люди могут быть равны лишь в двух аспектах: как нравственные существа и как объективные средства, позволяющие другим людям достигать их целей. Наша эпоха лишь подчеркивает вполне четко и без всяких эмоций (иногда - цинично) этот второй аспект, долгое время скрывавшийся за риторикой эпохи романтической модернити.

Эпоха модернити провозгласила освобождение индивидуальности, отказ от принуждения и уничтожение сословных традиций. Однако индивидуализм, реализующий себя в рамках системы, где главной целью каждого человека является достижение и приумножение материального достатка (а пока мы еще не вышли за эти рамки, как пребывали в них и философы-просветители), порождал, порождает и будет порождать унификацию этих материальных целей; устранение тра-

XXXI

диций неизменно приводило и приводит к массовости, каковая вполне проявилась уже на ранних этапах развития общества модернити. В свою очередь, массовость в наиболее зрелых ее формах предполагает возникновение закономерностей, начинающих проявляться вне зависимости от желаний отдельных людей; создав подобную систему, наивно сожалеть о том, что она породила процессы, оказывающиеся для этих масс неконтролируемыми, о возникновении неопределенности, порожденной действием непонятных и неизвестных сил. В этом отношении наше время также в полной мере воплотило тот проект, который изначально был 'программой' романтической модернити.

Модернити пришла в этот мир с лозунгом устранения отживших политических форм. Аристократическое государство безусловно препятствовало экономическому и социальному прогрессу европейских народов, и следует, наконец, признать, что мощнейший удар по самой идее государства как института, достаточно самостоятельного по отношению к экономической и социальной сфере, был нанесен не глобализацией конца XX века, а антиаристократическими революциями XVIII и XIX столетий. Политика уже тогда проиграла сражение с 'экономическими силами', и в наши дни мы наблюдаем не глобальную схватку между политикой и силами международного капитала и финансов, а отдельные эпизоды уничтожения последних "партизанских отрядов", оставшихся от когда-то впечатлявшей своим могуществом регулярной политической армии. Романтическая модернити скорее позволяла институтам государственной власти существовать, чем способствовала возрастанию их мощи и влияния; сегодня же пришло время констатировать, что значение этих институтов, постоянно снижавшееся на протяжении последних двух столетий, окончательно будет утрачено и не подлежит восстановлению.

На протяжении последних двадцати-тридцати лет человечество пережило гигантскую трансформацию, но ее не стоит называть революцией, поскольку она воплотила в себе не отрицание модернити, как сегодня стало модным считать, а напротив, ознаменовала ее полное и окончательное утверж-

XXXII

XXXIII

Автор представляемой книги вполне достоин занять место в этом ряду, принадлежность к которому есть высшая степень признания, которое только может быть оказано человеку. Его труд исполнен призыва к сохранению утрачиваемых ценностей, к воссозданию принципов того нравственного бытия, которое само по себе является неоспоримой ценностью и останется таковой невзирая на то, какая историческая эпоха переживается человеческой цивилизацией. Именно выявление крупиц высшего знания, причудливо разбросанных по страницам замечательной книги профессора Баумана, кажется нам достойным самого разборчивого читателя; выявление же противоречий современного общества заслуживает, на наш взгляд, гораздо меньшего внимания: ведь даже обличая безумства нашего мира, разве не признает сам автор, что 'безумие перестает быть безумием, если оно коллективно'? (стр. 2). По этой причине чтение представляемой книги требует большого внимания, тщательности, тонкого анализа и критического восприятия. И это, возможно, извиняет нас за то, что предпосланный книге текст оказался столь длинным.

Владислав Иноземцев

январь 2002 г.

XXXIV

Предисловие к русскому изданию

В этой книге рассмотрены характерные черты того типа общества, которое возникло на Западе в последние десятилетия и к которому присоединяется теперь Россия, пусть и с некоторой задержкой, возникшей, впрочем, не по вине самих россиян. Общество это не похоже ни на какое из тех, что известны нам из прошлого. Оно не похоже и на общество эпохи модернити, описанное почти во всех традиционных учебниках социологии; и уж конечно оно не похоже на предшествующее модернити общество - [тот исходный пункт], от которого почти сто лет назад Россия начала свой собственный путь модернизации.

Один из ярких признаков государства, существовавшего до периода модернити, заключается в том, что оно не имело представления о 'новых и усовершенствованных' нормах справедливости и даже не пыталось их установить. На это бездействие власти не влияли ни протесты против несправедливости, ни распространение утопических идей, отвергавших существующий порядок вещей как несправедливый. Но, как установил Бэррингтон Мур-младший в своем исследовании, посвященном истории развития представлений о 'несправедливости', лишь в немногих случаях страдания, выпадавшие на долю людей, воспринимались ими как 'несправедливые' и вызывали какие-либо протесты. Обычно лишь 'чрезмерные' страдания, то есть более суровые, чем были пережиты в недавнем, еще не забытом прошлом, воспринимаются как 'несправедливые'. При феодализме крепостные поднимали мятежи, как правило, ради восстановления

XXXV

Rechtsgewohnenheiten - традиционного размера барщины или оброка, даже если и они были чрезвычайно тяжелыми и мучительными. Эти привычные тяготы должны были переноситься смиренно и безропотно, поскольку считалось, что они ниспосланы свыше, а значит, и отменить их не во власти человека.

Признав за людьми способность вновь и вновь безошибочно воспроизводить условия своего существования, а значит, быть единственными хозяевами собственной жизни, эпоха модернити открыла широкий простор для несогласия и сопротивления любым обстоятельствам, считавшимся неудобными и воспринимавшимся как тягостные. Никакие тяготы в принципе уже не могли избежать осуждения - казались ли они порожденными человеком или установленными свыше. Никакие условия жизни, считавшиеся вполне сносными, не были гарантированы от того, что в будущем они, возможно или даже наверняка, подвергнутся переоценке и окажутся признаны неоправданно тяжкими, и ничто не могло воспрепятствовать требованиям такой переоценки. Чтобы дать ей толчок, нужно было лишь представить доводы, достаточно убедительные для привлечения необходимых сил и средств. По мере того как осуждались все новые категории человеческих страданий (то есть по мере того как за ними признавалась социальная природа), порог терпимости и готовности выносить стесненное положение опускался все ниже и ниже. В конце концов модернити обещала всеобщее счастье и уничтожение любых неоправданных мук и лишений. Она предполагала также признать неоправданными любые тяготы. Основополагающие документы эпохи модернити - американская Декларация независимости и французская Декларация прав человека и гражданина - провозглашали право каждого человека на достижение счастья. При этом считалось, что обеспечение этого права есть важнейшая функция государства.

XXXVI

Государство модернити как оплот борьбы за лучшую жизнь

Когда чуть больше семидесяти лет назад, в 1929 году, в работе 'Неудовлетворенность в культуре' Зигмунд Фрейд обрисовал облик модернити, считающей себя строем цивилизации (то есть такой формой общежития, в которой на судьбу человека нанесен лоск гуманности), он назвал свободу от страдания и других несчастий, таких, например, как угроза безопасности или уродство, наиболее значимыми признаками цивилизованного существования. Он надеялся, что свобода от страданий, равно как и от страха перед ними, подвигнет людей на экспериментирование и риск, а именно этого и требует от свободного человека нелегкая задача самоутверждения, и тем самым будет способствовать формированию личности в условиях свободы. Самостоятельность людей должна была сделать каждого человека хозяином своей судьбы. Поскольку же суверенное право действовать принадлежало государству, соответствующая задача возлагалась на законодательные и исполнительные органы власти. Как заметил Жак Эллюль, 'кто, по мнению современного рядового человека, должен реорганизовать общество, чтобы оно наконец стало таким, каким должно быть? Государство, только государство' [1]. С самого своего возникновения современное государство столкнулось с огромным, практически непреодолимым вызовом. Не существовало никакой иной силы, ни человеческой, ни сверхъестественной, на которую можно было бы списать как страдания людей, так и то, что избавление от них осуществляется недостаточно решительно: 'В конце концов, все проблемы являются политическими, и они могут быть решены лишь политическими средствами'. Выражаясь словами Эрнста Кассирера, политические лидеры эпохи модернити оказались в роли 'знахарей, обещавших излечить все болезни общества' [2].

Самая серьезная дилемма эпохи модернити, стоявшая на пути ко всеобщему счастью, заключалась в том, что [с одной стороны] возложение ответственности за решение этой задачи на государство - высший орган власти и конечное во-

XXXVII

XXXIX

двух самостоятельных, но взаимодополняющих тенденций: с одной стороны, недовольства граждан необходимостью постоянно делать тот или иной выбор, а с другой - страстного стремления жадных до власти политиков ограничить такую возможность выбора, а то и вовсе ее истребить. Теодор Адорно вполне в духе времени подробно писал об обеих тенденциях и об их результирующем соединении: поскольку 'индивидуальный нарциссизм' постоянно усиливается, но остается неудовлетворенным, разочарованные индивиды пытаются компенсировать его 'коллективным нарциссизмом, возвращающим им как личностям часть самоуважения, которое этот же коллектив у них и отбирает, но которое, как они надеются, им удастся полностью восстановить через иллюзорное отождествление себя с коллективом' [6]. С другой стороны, однако, 'религиозная тема греховности человека, идущая от грехопадения Адама и радикально секуляризованная уже у Гоббса, предстает в новом обличьи, превращаясь в служение самому злу. Поскольку предполагается, что людям не дано установить справедливый строй, им доказывают преимущества существующего несправедливого порядка. То, что Томас Манн, возражая Шпенглеру, назвал 'гуманистическим пораженчеством', становится всеобщим явлением'. Люди негодовали по поводу обязательств, которые считали практически невыполнимыми; власть предержащая выражала готовность 'забрать' эти обязательства у своих подданных вместе с их свободой.

Немногие мыслители завершившегося столетия (и их число сокращалось год от года) верили в реальность демократии, определяемой Аристотелем как союз автономной власти и автономных граждан. Некоторые оплакивали мечты эпохи Просвещения; другие роняли скупые слезы на похоронах того, что они изначально считали неудачной и обреченной иллюзией, незаконнорожденным отпрыском тщетных упований. Но почти никто из них не предсказывал зарождающейся и хрупкой демократии долгого и тем более безоблачного будущего. Резко различающиеся мнения имели под собой единую основу: консенсус в вопросе о том, что полномочия государства будут расти, а права его граждан - сокращаться. Наблюдатели сходились как в том, что крах демократи-

ческой иллюзии был предопределен внутренне присущей неспособностью человека к самоутверждению (особенно к тому самостоятельному, автономному самоутверждению, в котором и нуждается демократия), так и в том, что решающий удар по ней будет нанесен со стороны государства и его одержимых властью правителей.

Старший Брат на телеэкране: новые времена, новые страхи

Чтобы представить себе дистанцию, отделяющую нынешнее поколение и присущие ему страхи от поколения, чьи страхи выразили Адорно, Арендт, Кассирер, Фромм, Хаксли и Оруэлл, стоит обратиться к телешоу 'Старший Брат', которое в последнее время стремительно завоевало все телевизионные компании и их зрительскую аудиторию.

'Старший Брат' стал притчей во языцех практически мгновенно. Можно предположить, что его ошеломляющий успех был бы невозможен, если бы жизнь, изображенная в передаче (как, впрочем, и в других близких по жанру программах, таких, как французское шоу 'На чердаке', англо-американская игра 'Слабое звено' или американо-английская 'реалистичная драма' 'Последний герой'), сама по себе не стала к тому времени всепоглощающей, если не единственной, игрой для взрослых. Это не только удивило просвещенные слои общества, но и застало их врасплох. Их реакция была смущенной и озадаченной, вроде того что 'все это полная дребедень'. На самом же деле, стоит только копнуть поглубже, как откроется истинное значение этого феномена как видимого симптома скрытых перемен.

Однажды, в 1999 году, когда по телевидению показывали передачу о группе людей, на месяц помещенных под стеклянный купол в аризонской пустыне, Джона де Мола из Хильверсума, по его собственным словам, 'осенило' [7]. Он изобрел 'Старшего Брата'. Вначале его детище показали на небольшом частном телеканале 'Вероника', где передача сразу же завоевала такую популярность, что ее быстро перехватили крупнейшие телевизионные корпорации, запустив ана-

XLI

XLIII

команды' исключают из дальнейшей игры одного из своих собратьев, признав его или ее 'слабым звеном' на том основании, что он принес команде слишком мало денег, которые в итоге достанутся одному, неизвестному еще победителю. Каждому забаллотированному и выбывшему из игры предлагается публично признаться перед камерой, какие его личные недостатки и слабые стороны стали причиной неудачи. Открыто или завуалированно подтверждаются смысл и внутренняя справедливость разворачивающейся перед телезрителями истории: наш мир жесток - проигравший проигрывает потому, что сам напрашивался на неприятности, он один виноват в этом и не имеет права даже на сочувствие, не говоря уже о какой-либо компенсации в связи с постигшей его неудачей.

В гораздо большей мере, чем что-либо иное, эти два самых популярных телевизионных шоу демонстрируют зрителям используемость человека. Нет незаменимых людей, никто не вправе претендовать на долю результата, достигнутого совместными усилиями, на том лишь основании, что когда-то, на каком-то этапе он способствовал его достижению, а тем более просто потому, что он был членом команды. Жизнь -это жестокая игра для жестких людей. Каждый ее раунд начинается с нуля, прошлые заслуги не учитываются, а истинную цену человека показывает лишь результат последней дуэли. На любом этапе каждый играет только сам за себя, и чтобы пробиться в следующий тур, а тем более победить, ему нужно сначала скооперироваться с другими, чтобы вытеснить стоящих на его пути, но лишь для того, чтобы в конце игры перехитрить и тех, с кем скооперировался. Качества, производящие благоприятное впечатление на зрителей и позволяющие пройти в следующие туры, могут быть самыми разными - от наглой самоуверенности до кроткой самоустраненности. Какими бы ни были плюсы и минусы победителей, история выживания вынужденно разворачивается по одному и тому же сценарию. В этой игре жалость и сострадание равносильны самоубийству. Если вы уступаете остальным в жесткости и отсутствии щепетильности, они вас прикончат - вне зависимости от того, будут ли при этом испытывать угрызения совести или нет. Всегда выживает сильнейший.

XLIV

Игра на выживание

'Старший Брат' - это игра на выживание. Вытеснять других, вместо того чтобы быть вытесненным (то есть успеть вытеснить других, пока не вытеснили тебя), - вот главный принцип успеха. В начале игры все участники равны. Что бы вы ни делали в прошлом, не имеет значения. Все это забыто; оно никак не уменьшает ваших шансов на победу, но и не дает дополнительных преимуществ. Вы хороши или плохи только потому, выиграли вы или проиграли. Каждый тур игры начинается с нуля. Какими бы навыками вы ни обладали, какие бы скрытые возможности ни таились в вас, их необходимо применить здесь и сейчас, иначе они не имеют смысла. Каждый из игроков, по крайней мере на время, является абсолютно чуждым по отношению к соперникам, и поэтому каждый должен стараться мобилизовать всю свою сообразительность, чтобы обрести друзей и добиться влияния на окружающих (от которых следует тут же избавиться, как только эти дружба и влияние выполнят свою функцию). Все участники, включая и вас, знают, что в конечном итоге только одному человеку (или паре, как во французском варианте) достанутся все трофеи. И поэтому каждый понимает, что любые создаваемые альянсы просуществуют лишь 'до особого уведомления' и распадутся, как только в них пропадет нужда.

А затем следует ежедневный ритуал публичной исповеди (в телепередачах исповедальня сводится всего лишь к стулу, на который садится исповедующийся; место же исповедника занимает телекамера). Вышедшие из 'боя' победителями или, по крайней мере, невредимыми исповедуются наряду с напуганными, униженными или проигравшими. Каждый рассказывает о том, что он чувствовал во время состязания и как он ощущает себя сейчас, по окончании тура. Люди рассказывают разные истории, но их смысл всегда один и тот же: каждый считает, что своим успехом он обязан только самому себе (своей проницательности, хитрости, сообразительности, богатству эмоций и умению жить), а в проигрыше винит только отсутствие или нехватку у себя всех или некоторых из этих качеств.

XLV

Чудесное перевоплощение Старшего Брата

Группа похожих друг на друга телевизионных игр, пленивших воображение миллионов зрителей и приковавших их к экранам [10], получила известность под общим названием 'Старший Брат'. Это словосочетание оказалось до боли 'родным' и знакомым для поколений, воспитанных в эпоху мрачных теней, отбрасываемых сторожевыми вышками 'Века лагерей'. Увековеченное Оруэллом, оно символизировало жестокую беспринципную власть, определявшую жизненные пути всех и каждого, предписывавшую, каким образом необходимо следовать им, и уничтожавшую любого, кто имел смелость пренебречь приказом или не мог исполнить его в четком соответствии с требованиями верховной власти. Старший Брат в книге Оруэлла хотел, чтобы поведение каждого человека отвечало его желаниям. Он абсолютно точно знал, чего он хочет от каждого подданного, и не терпел малейшего непослушания. Оруэлловский Старший Брат распоряжался судьбами своих подданных от самого их рождения до смерти. Кроме того, Старший Брат требовал от своих жертв благодарности и любви к себе; он правил страной, в которой царствовали двуличие и демагогия. В ней рабство означало свободу, боль - исцеление, угнетение - раскрепощение.

Но если все это вкладывалось в понятие 'Старший Брат' в те времена, когда Оруэлл писал свою книгу, то ошибочно применять это название к рассматриваемой группе телевизионных шоу. На эту ошибку не обращают внимания только потому, что современное поколение фактически забыло первоначальный смысл термина, превратившегося в пустую словесную оболочку, которая может быть наполнена иным, эмпирическим содержанием. Оболочка эта некогда служила вместилищем страхов, преследовавших современников Оруэлла, и память о том, прежнем, употреблении позволяет использовать ее в наши дни. Она и теперь служит для заполнения страхами. Только сегодняшние страхи отличаются от прежних.

Старший Брат телевизионных шоу не имеет лица. Да оно и не нужно ему, поскольку теперь высшая сила, в отличие от своего прежнего воплощения, не требует к себе любви, как,

XLVI

XLVIII

сложнее, чем в записанных, прочитываемых или прослушиваемых текстах. Однако даже если интерпретация подчеркнута и должным образом отделена от самих событий, она вряд ли удивит или вызовет протест. Конечно, пусть даже предлагаемые телевизионными шоу из цикла 'Старший Брат' объяснения чрезмерно прямолинейны, но ведь они ни для кого не новы. Эти объяснения суть всего лишь до боли знакомые истории взлетов и падений того или другого человека, которые мы постоянно слышим отовсюду. Наш шумный мир переполняет какофония сообщений, весьма разнообразных и зачастую противоречивых, но один и тот же постоянно повторяющийся мотив пробивается сквозь нее громко и отчетливо. Его впервые ясно сформулировал в 1989 году Питер Ф. Дракер, гуру новой неолиберальной политической и деловой элиты: 'Последним из западных политиков высшего эшелона, верившим в спасительную миссию общества, -писал П. Дракер, - был Вилли Брандт... Никто, кроме разве что латиноамериканских 'теологов освобождения', не верит больше в то, что социальная активность может привести к созданию совершенного общества или хотя бы приблизить общество к этому идеалу... Любой, кто в наши дни назвал бы себя приверженцем 'Великого общества', как это сделал Линдон Б. Джонсон всего лишь двадцать лет тому назад, подвергся бы всеобщему осмеянию' [12]. Словом, 'вера в спасительную миссию общества сегодня мертва' по обе стороны ныне разобранной идеологической баррикады, во дворцах и в хижинах, в элитных кварталах и в городских гетто. Старший Брат из 'реалистичных телевизионных шоу' (как продюсеры с безоговорочного согласия телезрителей окрестили игры вроде 'Старшего Брата', 'На чердаке' и 'Последнего героя') и есть сценическое воплощение 'Новой реальности' Дракера. Незримый Старший Брат символизирует незримые общества.

От общности к обособленности

Мир, который мы населяем и который ежедневно воссоздаем, не является, разумеется, телевизионным шоу 'Старший Брат', спроецированным на большой экран общества. 'Стар-

XLIX

ший Брат' - это не фотография, не слепок и не копия современной социальной действительности. Но это ее сжатая, схематичная, очищенная модель; можно сказать, что это та лаборатория, где над определенными тенденциями этой действительности, обычно незаметными, слабо выраженными или подавленными, проводятся эксперименты, ставящие своей целью выявление их истинного потенциала.

Ханна Арендт указывала, что концлагеря тоталитарных режимов 'предназначались не только для истребления людей и унижения человеческой сущности, но служили также чудовищному опыту уничтожения с использованием научных методов, самой естественности поведения человека и превращения человеческой личности в бездушную вещь... В обычных обстоятельствах такая трансформация не может быть осуществлена, поскольку самопроизвольность и естественность невозможно полностью искоренить... Подобный опыт можно поставить только в концентрационных лагерях' [13]. Нечто похожее можно сказать о цикле телешоу типа 'Старшего Брата'. Если концлагеря служили лабораториями, в которых устанавливались пределы тоталитарной тенденции, присущей обществу модернити, но находившейся 'в обычных условиях' в ослабленном и подконтрольном состоянии, то телевизионное шоу 'Старший Брат' играет аналогичную роль в эпоху 'новой модернити', нашей 'растекающейся' модернити. В отличие от прошлых экспериментов, сегодня проверка тенденций проводится открыто, гласно, на виду у миллионов зрителей. Собственно говоря, в наши дни исследуются пределы дерегулированной, частной и индивидуализированной естественности; внутренней тенденции в полной мере частного мира.

Национальные правительства, разумеется, не собираются уходить со сцены и закрывать государственные учреждения. Вовсе нет. Сегодня они не менее, а, быть может, даже более деятельны и активны, чем когда-либо прежде в современной истории. Но их активность напоминает действия Старшего Брата из телевизионного шоу: они позволяют своим подданным играть в их собственные игры и винить самих себя, если результаты не оправдывают их ожиданий. Прави-

LII

уменьшению зависимости судьбы человека от его воли. Поскольку обособленность есть враг общности, то эти позывы и это давление уводят мысли и поступки людей в сторону от коллективно устанавливаемых условий, определяющих цели и перспективы их индивидуальных решений и действий. Эти позывы и давление принижают значение социальных причин и коллективных действий, приводят к тому, что состояние общества в целом не учитывается человеком при составлении его жизненных планов. Они подталкивают человека к мысли, что коллективные, согласованные действия не могут принести ему никакой пользы, что если собственную жизнь можно строить по своему усмотрению, то законы, по которым живет общество, определены раз и навсегда и не подлежат сознательному реформированию. Жизнь каждого человека - это совокупность альтернатив, но той форме общества, в которой она проходит, альтернативы нет. В результате 'личное' и 'общественное' позиционируются в двух разных мирах, не связанных друг с другом. В каждом из этих миров действует своя логика, практически непонятная в другом мире.

Невидимые граждане незримого общества

Такое впечатление создается и поддерживается, с одной стороны, мощной индивидуализацией проблем, планов и устремлений и, с другой - сокращением полномочий национального государства. Современный политический суверенитет государств есть лишь слабая тень многогранной - политической, экономической, военной и культурной - автономии держав прошлого, создававшихся по образцу тотального государства (totale Staat). Сегодняшние суверенные государства мало что могут предпринять (а их правительства почти и не рискуют этого делать) ради противостояния давлению глобализованных капитала, финансов и торговли (в том числе и торговли в области культуры). Если граждане потребуют от своих руководителей восстановить прежние правила приличия и нормы справедливости, правительства большинства стран вынуждены будут заявить, что не могут ничего сделать, ибо

LIII

LIV

ние некоего 'доброго начала', стоящего выше отдельных личностей, то они уже не связываются с государством.

Обретение знаний представляет собой мощное, возможно, даже самое могучее из доступных человеку орудий, - но лишь в предсказуемой среде, где определенный тип поведения в большинстве случаев, всегда или почти всегда вознаграждается, в то время как другой с такой же вероятностью карается. Однако способность человека изучать, запоминать и усваивать тот или иной тип поведения, успевший уже доказать свою полезность в прошлом (то есть обеспечивавший вознаграждение), может оказаться самоубийственной, если связи между действиями и результатами являются случайными, преходящими и меняются без предупреждения.

Ричард Сеннетт недавно вновь встретился с работниками хлебопекарни в Нью-Йорке, условия труда которых он изучал тридцать лет тому назад. Оказалось, что 'рутинизация труда', по поводу которой булочники высказывали раньше жалобы и недовольство, тем не менее 'создавала условия, дававшие работникам возможность отстаивать свои требования, порождавшие арену для расширения их возможностей'. Рутина, заключает Сеннетт, 'может унижать человека, но может и защищать его; она может расчленять труд, но делать жизнь единым целым' [18]. Но рутине едва ли найдется место в современной системе господства, которая (по Беку) создает условия для поисков биографических решений системных противоречий. Сегодня условия изменяются внезапно, попирая любые разумные представления и не следуя твердой логике или внятным схемам. Возникает ощущение 'разъединенного времени', идущего от неожиданного эпизода к непредвиденному и угрожающего способности человека составить из отдельных фрагментов целостное повествование. Представители старшего поколения помнят, что в годы их юности люди строили жизненные планы с расчетом на длительную перспективу, долгосрочными были и их обязательства, и отношения с окружающими; сегодня, однако, даже они задумываются о том, осталось ли какое-то реальное содержание в идее долгосрочности. Они не могут доходчиво объяснить ее значения молодежи, которая не вникает в их воспоминания, а

черпает свои знания о мире из того, что видит вокруг. Один из собеседников Сеннетта признался: 'Вы представить себе не можете, как глупо я себя чувствую, когда говорю со своими детьми об обязательствах; для них это лишь абстрактная добродетель, которой они не видят в реальной жизни'.

Разделяй и властвуй

При прежней системе общественного устройства обе стороны властных отношений хорошо знали, что им предстоит сосуществовать в течение долгого времени, так как каждая из них нуждается в другой. Обязательства были взаимными. На классической фордовской фабрике, в той идеальной модели, которой стремились следовать все институты периода 'прочной модернити', включая и гигантские промышленные предприятия Советского Союза, богатство и власть Форда зависели от его работников, а их благосостояние, в свою очередь, зависело от Форда и его помощников. Обе стороны знали, что они будут встречаться [и взаимодействовать] снова и снова, как на следующий день, так и течение многих месяцев и даже лет. Этот долгосрочный временной контекст позволял им рассматривать свои взаимоотношения как 'конфликт интересов' (а между случайными встречными не может быть конфликта) и искренне стремиться к его смягчению, сведению к приемлемому уровню и даже к попыткам разрешить его ко взаимному удовлетворению. Каким бы антагонистическим, неприятным и раздражающим ни было это сосуществование, стороны стремились выработать взаимоприемлемые подходы, четко сознавая, что их совместное существование будет носить долгосрочный характер. Вырабатывая же условия сосуществования, стороны проникались уверенностью в том, что этот режим будет устойчивым. Таким образом, они получали надежные рамки своих ожиданий и планов на будущее. Именно ради этого и ведутся любые переговоры. Именно перспектива достижения этой цели обеспечивает заинтересованность сторон в продолжении обсуждений и споров, выработке компромиссов и договоренностей, заставляет их поддерживать взаимные отношения.

LVI

LVIII

направиться в другие пункты, незнакомые, неизведанные и оттого соблазнительные. В любом случае возникает двойственность, порождающая беспокойство. Положение становится еще более ненадежным и, значит, более досадным также и потому, что те немногие знаки, которые выглядят непривычно четко, никем не оспариваются и поэтому считаются надежными, указывают на пути, по которым многие странники по причине нехватки ресурсов не могут не то чтобы пройти до конца, но иногда даже ступить на них. Не иметь же возможности достичь целей, представляющихся многим достойными и привлекательными, чрезвычайно больно и обидно. Когда человек не в состоянии даже попытаться достичь тех целей, к которым многие стремятся, или когда у него не хватает средств, чтобы дойти до конца пути, становятся неизбежными обида и разочарование, но человек ничего не может сделать, чтобы предотвратить подобную ситуацию или избежать ее. Именно такое затруднительное положение, как представляется, препятствует рациональным действиям, вызывая торможение или же бессмысленную, лишенную цели агрессию.

Бегство с агоры

Неудивительно, что симптомы этих двух характерных реакций на двусмысленность и неопределенность множатся, становятся все более явными и признаются все шире.

Прежде всего стремительно падает интерес к Политике с большой буквы (то есть к политическим движениям, политическим партиям, к составу и программам правительств), размываются политические убеждения, снижается масштаб повседневного участия граждан в мероприятиях, традиционно считающихся политическими. В соответствии с духом времени предполагается, что 'граждан' могут волновать лишь ближайшее снижение налогов или увеличение пенсий, а их интересы распространяются только на то, чтобы сокращались очереди в больницах, уменьшалось количество нищих на улицах, в тюрьмах сидело бы все больше преступников, а вредные свойства продуктов выявлялись как можно скорее.

LIX

ния, сколько дополнением к ней. В большинстве случаев обе эти реакции возникают одновременно. Уход ['рядовых граждан'] с агоры, где в политических битвах участвуют ныне небольшие хорошо оснащенные группы профессионалов, ибо их результат не зависит, по-видимому, от храбрости отдельных солдатиков, сопровождается ожесточением боевого духа, сосредоточением его на низовом уровне, где им легче манипулировать. 'Пятиминутки ненависти', о которых писал Оруэлл, теперь не организуются по указке национальных правительств, но, как и многие другие вещи, подчиненные принципу 'субсидиарности', дерегулируются, приватизируются и передаются в сферу действия местной или, что даже лучше, личной инициативы.

Время от времени образовавшийся вакуум пытается заполнить бульварная пресса, делая все от нее зависящее, чтобы выявить, сконденсировать и направить в определенное русло беспорядочные и разрозненные разочарования политически заторможенных людей: таблоиды рады стараться и всегда готовы указать объекты, на которые можно направить энергию, не использованную ввиду отсутствия 'общего дела'. В объектах страха и ненависти не бывает недостатка: это и отбывшие срок педофилы, и домашние насекомые, и уличные грабители, и дебоширы, а также тунеядцы, лжебеженцы и вообще все 'экономические' мигранты. Поскольку борьба против любого из этих зол не делает ощущение неопределенности менее подавляющим, чем оно было до начала схватки, и едва ли может облегчить досадное чувство беспомощности на период более длительный, чем очередной взрыв агрессии, существует постоянная потребность во все новых и новых объектах ненависти и агрессии. Желтая пресса услужливо отыскивает или придумывает их, преподнося нетерпеливым читателям в предварительно обработанном и 'готовом для употребления' виде. Но все усилия бульварных средств массовой информации, даже самые изощренные, не дали бы эффекта, если бы глубокое и почти повсеместное чувство тревоги и обеспокоенности было направлено на искоренение его истинных причин, а не искало бы в отчаянии альтернативных выходов.

LXI

Агрессивность бессилия

Как правило, раздувание агрессии не может дать выхода всей агрессивной энергии, порождаемой непреходящей неопределенностью в условиях перманентного же бессилия. Значительная ее часть остается нереализованной и наполняет собой частные, автономно развивающиеся сферы социальных отношений и связей - комплекс отношений с партнерами, членами семьи, соседями или коллегами по работе. Каждая из этих сфер может стать в наше время ареной насилия, часто кажущегося беспричинным, ибо оно не имеет ни каких-либо видимых оснований, ни тем более какой-либо разумной цели. Семьи становятся новым полем битв за самоутверждение, покинувших сферу общественной жизни. То же самое относится и к локальным сообществам, в которых всегда найдется кто-то, кто захочет стать победителем игры на выживание, а не ее злополучной жертвой. Не являются исключением и трудовые коллективы, легко превращающиеся из оплота солидарности и взаимопомощи в арену беспощадной конкурентной борьбы, идущей безо всяких правил.

Все эти средства борьбы с призраком бессилия иррациональны в том смысле, что они не могут достичь намеченной цели. Они не имеют никакого отношения к истинным причинам человеческих страданий и совершенно не задевают их. Однако в сложившихся условиях, до тех пор, пока не удается докопаться до корня всех бед, кажущегося недосягаемым, эти средства могут считаться психологически 'рациональными', поскольку позволяют реализовать потребность в самоутверждении и самоуважении. В любом случае бесспорно, что альтернативные способы дать выход чувству тревоги и беспокойства, возникающему в результате испытываемых одновременно неопределенности и бессилия, лишь усугубляют и усиливают, а вовсе не смягчают, не отгоняют и не развеивают это чувство тревоги. Как правило, такие [альтернативные] способы ослабляют или разрывают взаимные обязательства, разрушают это непременное условие совместных действий, без которых нельзя ни понять, ни устранить истинных причин тревоги и беспокойства.

LXII

LXIII

и особенно - долгосрочных коллективных эффективных действий, но и пути возрождения таких механизмов или создания новых. Как и следовало ожидать, в результате возникает диссонанс сознания, но он смягчается внушаемыми мыслями, что не стоит оплакивать кончину коллективных действий, поскольку такие действия всегда были и будут в лучшем случае бесполезными, а в худшем - вредными с точки зрения благополучия и счастья отдельной личности. Можно, конечно, сказать, что такое умонастроение не более обоснованно, чем кажущаяся спелость зеленого винограда. Однако, по всей видимости, в любом случае ключ к решению проблем, поразивших современную политическую жизнь и беспокоящих ее исследователей, нужно искать (и находить) в устранении причин, обусловливающих беспомощность существующих институтов коллективных политических действий.

Лидс, ноябрь 2001 года

LXIV

Рассказанные жизни и прожитые истории: введение

'Люди по определению настолько сумасбродны, - обронил Блез Паскаль, - что удержание их от сумасбродства вылилось бы лишь в новую форму безумия'. Из безумия нет выхода, кроме иного безумия, утверждает Эрнест Беккер, комментируя вынесенный Паскалем приговор, и поясняет: люди находятся 'вне природы, но безнадежно остаются в ней'; индивидуально и коллективно все мы поднялись над ограниченностью нашей телесной жизни, и все же мы знаем - не можем не знать, хотя и делаем все возможное (и даже больше), чтобы забыть это, - что жизненный полет неизбежно (и буквально) завершится в земле. У этой дилеммы нет удовлетворительного решения, потому что сам факт возвышения над природой открывает конечность [нашей жизни] и делает ее видимой, незабываемой и мучительной. Мы предпринимаем все, что в наших силах, для сохранения в максимально возможной тайне наших естественных пределов; но даже если бы нам удалось преуспеть в этих потугах, мы имели бы не слишком много причин тянуться 'за' и 'выше' границ, которые нам хотелось перейти. Именно полная невозможность забыть о естественности своего положения побуждает нас к тому, чтобы подняться выше всего этого. И если нам не дозволено забыть о своей природе, мы можем (и должны) отвечать на этот вызов.

'Все, что делает человек в своем символическом мире, есть попытка отрицания и преодоления его гротескной судьбы. Он буквально доводит себя до самозабвения социальными играми, психологическими уловками и личными увлечениями, настоль-

Артикуляция жизненных историй - это та деятельность, через которую в жизнь привносятся смысл и цель. В том типе общества, в котором мы живем, артикуляция есть и должна оставаться личной задачей и личным правом. Однако это задача, которая мучительно сложна, и право, которое нелегко обосновать. Чтобы решить задачу и воспользоваться правом во всей полноте, мы готовы принять любую помощь, которую только можем получить, - и социологи способны существенно помочь, если в полной мере проявят себя в работе по документированию и изображению критически важных моментов в переплетении взаимосвязей и взаимозависимостей, которые либо держатся в тайне, либо остаются невидимыми для индивидуального опыта. Социология сама по себе есть рассказ, но смысл этого рассказа в том, что имеется гораздо больше вариантов рассказывания историй, чем это можно себе представить с позиций наших повседневных повествований, что существует больше вариантов жизни, чем предлагается рассказываемыми нам историями, теми историями, в которые мы верим, полагая представленное в них единственным из возможного.

Существует и другая линия, связывающая воедино лекции и очерки, составившие данную книгу: критически важным результатом борьбы за расширение границ артикуляции посредством возвращения в поле зрения тех зон, которые были уведены на задний план и оставлены без внимания в жизненных историях, должно стать решительное расширение рамок политической повестки дня. В условиях, когда общественная сфера обманным путем, но неуклонно заселяется частными проблемами, упрощенными, ощипанными, очищенными от общественных связей и готовыми к частному употреблению, но не к производству общественных связей, такой результат может быть обозначен как деколонизация публичной сферы. Как я попытался показать в 'Растекающейся модернити', дорога к подлинно автономной ecclesia ведет через многолюдную и полную жизни agora, где люди ежедневно встречаются ради совместных усилий по непрерывному переводу языка частных проблем на язык общественного блага.

Сентябрь 1999 года

Часть первая. КАК МЫ ЖИВЕМ

20-

1. Возвышение и упадок труда

Согласно Оксфордскому словарю английского языка, впервые слово 'труд' (labour) было употреблено для обозначения 'физического усилия, направленного на удовлетворение материальных потребностей сообщества', в 1776 году. Сто лет спустя этим же словом стали характеризовать 'всю совокупность работников и операторов, принимающих участие в производстве', а вскоре профсоюзы и подобные им организации связали воедино оба значения слова 'labour' и в конце концов придали ему политическое звучание. Применение этого слова в английском языке примечательно тем, что заостряет внимание на тесной связи - по сути дела, на слиянии и тождестве судеб - между трудом (work), понимаемым как 'физические и умственные усилия', самоорганизацией трудящихся в единый класс и политикой, основанной на этой самоорганизации. Иными словами, [возникает] связь между трактовкой физического труда как главного источника богатства, идеей общественного благосостояния и самоутверждением рабочего движения. Вместе они возвысились, вместе они и пали.

Большинство специалистов по экономической истории согласно с тем (см., например, недавнее резюме Пола Байрока относительно их выводов) [1], что по уровню доходов различные цивилизации на пике своего могущества мало чем отличались друг от друга: богатства Рима в I веке, Китая в XI и Индии в XVII были сопоставимы с богатствами Европы в канун промышленной революции. По некоторым оценкам, доход на душу населения в Западной Европе в XVIII веке не бо-

лее чем на 30 процентов превосходил аналогичный показатель в Индии, Африке или Китае тех времен. Однако немногим более столетия оказалось достаточно, чтобы до неузнаваемости изменить это соотношение. К 1870 году доход на душу населения в индустриальной Европе был в 11 раз выше, чем в беднейших странах мира. На протяжении следующих ста лет (или около того) это превышение выросло еще в пять раз и достигло 50 к 1995 году. Как отмечал экономист из Сорбонны Даниэл Коэн, 'я осмелюсь утверждать, что феномен 'неравенства' между странами имеет недавнее происхождение; он есть продукт последних двух столетий' [2]. Тот же возраст имеет и идея труда как источника богатства, равно как и политические движения, порожденные и руководствующиеся таким предположением.

Новое глобальное неравенство, новое чувство уверенности в себе и следующее за ним ощущение превосходства были столь же масштабны, сколь и беспрецедентны: для их восприятия и осмысления понадобились новые понятия и новые концептуальные рамки. Такие понятия были предложены экономической наукой, пришедшей на смену физиократическим и меркантилистским идеям, сопровождавшим Европу на пути к новой фазе ее истории, вплоть до самого порога промышленной революции. Не случайно эти новые подходы появились в Шотландии, стране, находившейся одновременно как внутри, так и снаружи основных направлений промышленного подъема, одновременно и вовлеченной в этот подъем, и отстраненной от него, физически и психологически находившейся близко к государству, ставшему эпицентром возникающего индустриального порядка, но до поры до времени удаленной от его экономического и культурного воздействия. Тенденции, формирующиеся 'в центре', как правило, лучше всего улавливаются и наиболее четко проявляются 'на флангах'. Находиться несколько в стороне от цивилизационного центра - значит оставаться достаточно близко, чтобы четко видеть происходящее, но при этом быть настолько далеко, чтобы 'объективизировать' его и тем самым накапливать восприятия, превращая их в представления. Потому вряд ли можно считать простым совпадением, что именно из Шот-

нящему влиянию средств массовой информации, либо заговору рекламодателей, либо соблазнительной притягательности общества потребления, либо усыпляющим эффектам театрально-развлекательного общества. Возложение вины на ошибавшихся или двуличных лейбористских политиков также не поможет. Все, что связано с такого рода объяснениями, отнюдь не представляется игрой воображения, но все это не идет ни в какое сравнение с тем фактом, что само содержание жизни и социальная среда, в которой люди (редко, если вообще когда-либо, по собственному выбору) решают свои жизненные проблемы, радикально изменились с тех пор, как толпы рабочих, собранные на фабриках, сплотили ряды ради обеспечения более гуманных и выгодных условий продажи своего труда, а теоретики и практики рабочего движения почувствовали в этой рабочей солидарности зачаточную, но врожденную жажду 'хорошего' общества, которое способно воплотить в жизнь универсальные принципы справедливости.

2. Локальный порядок на фоне глобального хаоса

Вещи упорядочены, если они ведут себя так, как вы того ожидали; иначе говоря, если вы вполне можете не принимать их в расчет, планируя свои действия. В этом и состоит главная привлекательность порядка: он обеспечивает возможность с большей ими меньшей вероятностью предсказывать результаты наших поступков и тем самым гарантирует определенную безопасность. Можно делать все, что хочется, концентрируясь на том, что нужнее всего, не опасаясь никаких сюрпризов, никаких препятствий, которых нельзя было бы предположить и, следовательно, учесть. Иными словами, все вещи пребывают в порядке, если нет необходимости беспокоиться о порядке вещей; вещи упорядочены, если вы не думаете либо не ощущаете потребности думать о порядке как о проблеме, не говоря уже - как о задаче. И как только вы задумываетесь о порядке, это наверняка свидетельствует о том, что где-то он нарушается, что вещи выходят из под контроля, и необходимо что-то сделать, чтобы вернуть их в привычное положение.

Задумавшись о порядке, вы обнаружите, что вам не хватает ясного и внятного распределения вероятностей. Порядок имел бы место, если бы возможным было не любое событие; по крайней мере, если бы каждое событие было не в равной степени вероятным; если бы одни события фактически обязаны были произойти, другие были бы весьма вероятны, третьи - крайне маловероятны, а об остальных даже не возникало бы вопроса. В том случае, когда шансы любого события представляются равновероятными, следует говорить о

щемуся другими как приговор судьбы. На современном политическом жаргоне 'господство порядка' означает не более чем систему утилизации социальных отбросов, неизбежного следствия новой гибкости жизнеобеспечения и самой жизни. Впереди же нас ждет лишь большая гибкость, большая рискованность и большая уязвимость - полная противоположность господству порядка.

Когда власть непрерывно перемещается, и перемещается глобально, политические институты испытывают те же лишения, с которыми сталкиваются все, кто привязан к определенному месту обитания. Ощущение 'территории', ныне беспомощное и никаким усилием воображения не представляющееся самодостаточным, утратило значительную долю своей ценности, свою привлекательность и притягательную силу для тех, кто может свободно передвигаться, оно становится ускользающей целью, скорее даже мечтой, чем реальностью, для всех, кто, сам не обладая подвижностью, желал бы замедлить либо остановить передвижения невероятно мобильных хозяев исчезающего порядка. Для тех, кто обладает мобильностью, задачи территориального и административного управления кажутся все более грязной работой, которой следует избегать любой ценой и передавать тем, кто стоит пониже на ступенях иерархической лестницы, кто столь слаб и уязвим, что не откажется от тяжелой работы, даже если знает, что его усилия, несомненно, будут пустыми и бесполезными. А поскольку всякая привязанность к месту и любые заботы о его обитателях рассматриваются скорее как обязательства, чем как активы, немногие транснациональные компании сегодня соглашаются инвестировать в локальные [проекты], если только они не получают взяток как своего рода компенсации и не обладают страховкой от риска в виде гарантий со стороны выборной власти.

Время и пространство по-разному распределены между стоящими на разных ступенях глобальной властной пирамиды. Те, кто может себе это позволить, живут исключительно во времени. Те, кто не может, обитают в пространстве. Для первых пространство не имеет значения. При этом вторые изо всех сил борются за то, чтобы сделать его значимым.

3. Свобода и безопасность: неоконченная история непримиримого союза

Семьдесят лет назад Зигмунд Фрейд заметил в работе 'Неудовлетворенность в культуре': 'Цивилизованный человек променял часть своих шансов быть счастливым на определенные элементы безопасности'. Счастье, указывал Фрейд, 'проистекает из... удовлетворения потребностей, прежде в значительной мере подавлявшихся'. Таким образом, счастье, означает свободу: свободу действовать на основе порыва, следовать своим инстинктам и желаниям. В поисках 'элементов безопасности' человек жертвует именно этим типом свободы или, по крайней мере, хотя бы несколько его ограничивает. Безопасность, в свою очередь, означает защищенность от трех видов страданий: от тех, что исходят 'от нас самих', 'от внешнего мира' и 'от наших отношений с другими людьми'. Безопасность обеспечивается только тогда, когда бесконтрольный, необузданный и беспорядочный (зачастую даже взрывной) всплеск желаний заменяется порядком - 'видом принуждения, которое определяет (после того, как закон принят однажды и для всех), когда, где и что должно быть сделано так, чтобы при подобных обстоятельствах можно было избежать колебаний и неопределенности'. Неопределенность не является приятным душевным состоянием, и поэтому установление порядка приносит ощутимые выгоды. Поскольку, однако, он является принудительным и тем самым ограничивает свободу человека, порядок постоянно находится под угрозой сдерживаемых потребностей. 'Стремление к свободе' 'направлено против определенных форм и потребностей цивилизации или против цивилизации как таковой' [1], а это

значит, что оно противится обретению элементов безопасности такой ценой или даже самому принципу обмена свободы на безопасность. Порядок, который мы называем цивилизацией, уязвим и ненадежен и обречен таковым оставаться. Следует отметить, что обмен свободы на безопасность -это не выбор между добром и злом. Если что из описанного Фрейдом и выглядит однозначно отталкивающим и бесчеловечным, так это сам обмен. Для человека желанны обе ценности; потому при любом акте обмена выгоды сопровождаются потерями. Каждый поступок двусмысленен как по своим мотивам, так и по его последствиям. Свобода, сопряженная с опасностями, может породить не меньше несчастий, чем безопасность без свободы. Компромисс между ними, поскольку он неизбежно влечет за собой определенные жертвы, также не дает гарантии счастья. Людям необходимы как свобода, так и безопасность, и принесение в жертву одного или другого вызывает страдания. Однако жертвы не избежать, а следовательно, и счастье обречено на несбыточность. Счастье, утверждает Фрейд, 'по самой своей природе возможно лишь как эпизодическое явление... Мы устроены так, что можем извлекать глубинное удовольствие только из контраста, и лишь в очень малой степени - из стабильного положения вещей' [2]. Но это значит, что цивилизация никогда не достигнет своей цели. Неудовлетворенность сохраняется при любом общественном устройстве, и именно эта неудовлетворенность, присущая цивилизованной жизни, обусловливает динамизм цивилизации, препятствует ее окостенению в одной из устоявшихся форм. Возможно, устойчивое равновесие между свободой и безопасностью логически противоречиво и нереализуемо на практике, но само по себе оно представляется мощнейшим стимулом для поиска наилучших формул обмена одного на другое.

Между ангелом и бесом

По мнению Фрейда, наиболее типичная для цивилизованной жизни беда проистекает из подавления личной свободы, имеющего своим следствием психические издержки и редко, если вообще когда-либо, принимаемого людьми окон-

чательно. Противоречия между свободой и безопасностью склонны к интернализации и последующему подтачиванию личности 'изнутри' - в виде борьбы между супер-эго (этим 'гарнизоном в захваченном городе' [3]) и 'Я' (хранилищем подавленных желаний), борьбы, идущей на территории 'эго'. Таким образом, недуг, характерный для цивилизованной личности, сосредоточен внутри человеческой психики. Именно там его следует искать, диагностировать и лечить. Можно согласиться с тем, что именно цивилизация 'в основном ответственна за наши несчастья', и личность 'становится невротической из-за неспособности вынести множество разочарований, на которые общество обрекает ее в угоду своим культурным идеям' [4], но всепроникающая власть цивилизации (то есть ограничений, навязываемых во имя безопасности) над любым человеком столь же неоспорима, как и 'принцип удовольствия', толкающий его на поиски счастья. Ситуация обречена воспроизводиться вновь и вновь; недуги, одолевающие 'цивилизованную личность', будут возвращаться к ней впредь, и единственным способом, позволяющим смягчить несчастья, сопряженные с жизнью в таком обществе, является приспособление страдающей личности к тем различным видам прессинга, от которых нельзя избавиться и которые не уйдут сами по себе.

В своей недавно вышедшей книге [5] Ален Эренберг, этот неутомимый исследователь новейших мутаций современного индивидуализма, напоминает своим читателям об альтернативной диагностике сегодняшних психических расстройств, некогда предложенной Жанетом, безуспешно оспаривавшим методы Фрейда. По мнению Жанета, причиной характерных болезней современной личности выступает 'дефицит эго' -ее неспособность справиться с действительностью, впитать ее и найти в ней собственное место. Вместо навязываемых фрейдовских 'культурных идей' - откровенных, определенных, недвусмысленных, не терпящих вопросов - Жанет рассматривает социальную реальность как субстанцию, протекающую сквозь пальцы и ускользающую от понимания: плохо различимую, бессмысленную, неустойчивую, неуловимую. Диагностика Жанета, полагает Эренберг, заждалась своего времени,

бы он захотел призвать нас к ответу или наказать, пришлось бы задуматься, с чего начать; что же до бесов-искусителей, то их теперь так много - непохожих друг на друга и идущих своими путями, - что они менее всего озабочены нашей борьбой за обретение 'истинного и аутентичного' облика.

Не по своему, разумеется, недомыслию, наши предки представляли себе свободу как состояние, в котором человек не обязан выслушивать, что ему следует делать, и не принуждается делать то, чего он делать не хочет; следуя таким взглядам, они описали бы ситуацию, в которой мы сегодня находимся, как само воплощение свободы. Но они не предвидели и не могли предвидеть, что тип свободы, о которой они мечтали, окажется имеющим цену, и цена эта будет высокой.

Такой ценой является небезопасность (или, скорее, неуверенность - Unsicherheit, - куда более комплексный дискомфорт, наряду с отсутствием безопасности включающий в себя неопределенность и незащищенность); это действительно высокая цена, если учесть, с каким множеством вариантов выбора свободной личности приходится сталкиваться ежедневно. При этом такой выбор осуществляется вне уверенности, что предпринимаемые шаги приведут к ожидаемым результатам, что сегодняшние затраты обернутся завтрашними приобретениями, что отказ от вариантов, которые сейчас кажутся неверными, не таит в себе болезненных потерь. Неясно, кому и во что можно верить, поскольку не видно никого, кто контролировал бы общий ход вещей, - никто не может гарантировать, что все пойдет в ожидаемом направлении. Жизнь в условиях небезопасности - это жизнь в условиях риска (Risikoleben), и человек, принимающий решения, должен сам платить за риски, на которые он идет.

Сами по себе, мы выстоим; сам по себе, я не устою

Название, данное Нобертом Элиасом своей последней, посмертно опубликованной книге - 'Общество индивидов' [6], безошибочно улавливает суть проблемы, изначально преследовавшей социальную теорию. Порвав с традицией, восходя-

щей ко временам Гоббса и воплощенной Джоном Стюартом Миллем, Гербертом Спенсером и либеральной ортодоксией в doxa - доктрину нашего столетия, рамки которой были непреодолимы для всех последующих исследований, - Элиас сместил центр дискурса с воображения двух сил, сошедшихся в смертельной и все же бесконечной борьбе за свободу и господство, в направлении 'взаимообязывающей концепции', предполагающей общество, которое формирует индивидуальность своих членов, и личности, которые формируют общество своими действиями, укладывающимися в русло приемлемых стратегий поведения в сети взаимных зависимостей, сотканной обществом.

Отношение к своим членам как к индивидуальностям является торговой маркой современного общества. Такое отношение не возникло, однако, в единичном спонтанном акте, подобном божественному творению мира; оно представляет собой ежедневно воспроизводимую деятельность. В своей деятельности по 'индивидуализации' современное общество существует в той же мере, в какой действия индивидов состоят из повседневного пересмотра и обновления сети их взаимных зависимостей, называемой обществом. Ни один из партнеров не может долго стоять на месте. Тем самым смысл индивидуализации постоянно меняется, принимая все новые очертания, как и материализованные результаты его оставшейся в прошлом истории устанавливают все новые и новые правила и делают все новые ставки в игре. 'Индивидуализация' означает сегодня нечто весьма отличное от того, что понималось под этим словом сто лет назад или чем представлялась она в ранние периоды Нового времени - в эпоху восторженного 'освобождения' человека от плотно сплетенной сети всепроникающих зависимости, слежки и принуждения.

Книга Ульриха Бека 'За рамками классов и сословий?', последовавшая через несколько лет после его работы 'Общество риска: навстречу новой модернити' [7], открыла новую главу в нашем понимании 'процесса индивидуализации'. Эти два исследования представили его как продолжающуюся и неоконченную историю, имеющую четкие стадии, но лишенную цели (telos), некоей предопределенности, вместо которой была предложена неустойчивая логика крутых изгибов

стью как практической способностью самоутверждения ('индивидуацией', как говорит Бек, чтобы отличать самостоятельного и саморазвивающегося индивида от просто 'индивидуализированной' личности, то есть от человека, у которого не остается иного выбора, кроме как действовать так, как если бы индивидуация была достигнута); и сокращение этого разрыва не является, что особенно важно, частью этой способности.

Есть пи в индивидуализированном обществе место политике?

Способность индивидуализированных людей к самоутверждению, как правило, не отвечает потребностям их подлинной самореализации. Как заметил Лео Страус, оборотной стороной безграничной свободы является незначительность выбора - если две стороны определяют одна другую, зачем запрещать то, что в любом случае не имеет большого значения? Циничный наблюдатель сказал бы, что свобода появляется тогда, когда она уже ничего не значит. Назойливая муха бессилия плавает в сладкой подливке того типа свободы, который сформировался под влиянием индивидуализации; это бессилие потому кажется столь одиозным и удручающим, что оно возникает на фоне возможностей, которые, как ожидалось, откроет и гарантирует свобода.

Возможно ли, как и раньше, считать, что стоять плечом к плечу и идти в ногу - значит использовать рецепт исцеления? Возможно ли, что объединение разрозненных сил в коллективные позицию и действие, сколь бы ослаблены и ничтожны ни были эти силы, способно решить те задачи, о которых отдельные люди не могли и мечтать? Загвоздка, однако, заключается в том, что в наши дни людские беды, даже самые распространенные, но переживаемые людьми, самой судьбою обреченными на индивидуальность, вместе уже не сложишь. Они просто не суммируются в 'общее дело'. Они с самого начала принимают форму, не допускающую выступов и шероховатостей, позволяющих присоединять их к другим людским неприятностям. Проблемы могут быть сходными (и набираю-

'публичный интерес' деградирует до любопытства к частной жизни 'общественных деятелей', сводя искусство жить в обществе к копанию в чужом белье и публичным излияниям частных эмоций (чем более интимных, тем лучше). 'Общественные проблемы', которые не могут быть подвергнуты подобной редукции, и вовсе перестают быть понятными.

Перспективы индивидуализированных личностей, заново ищущих себе места в республиканских институтах гражданства, неясны. Вновь выходить на публичную арену их заставляет не столько поиск совместных проектов и способов определить понятие общего блага и принципов совместного существования, сколько отчаянная потребность участия в 'сети': обмен интимными подробностями, как не перестает указывать Ричард Сеннетт, становится предпочтительным и чуть ли не единственным оставшимся способом построения сообщества. В результате они оказываются столь же хрупкими и недолговечными, как и несвязанные и блуждающие эмоции, беспорядочно мечущиеся от одной цели к другой и дрейфующие в вечном безрезультатном поиске безопасной гавани; сообщества коллективного беспокойства, волнения или ненависти, - но в любом случае они останутся сообществами, сконцентрированными вокруг 'крючка', на который многие одинокие личности вешают свои неразделенные индивидуальные страхи. Как выразился Ульрих Бек в очерке 'О смертном характере индустриального общества', 'из постепенно исчезающих социальных норм проступает обнаженное, перепуганное, агрессивное 'эго', ищущее любви и помощи. В поисках самого себя и любящей общности оно легко теряется в джунглях собственного Я... И каждый, кто блуждает в тумане собственного Я, более не способен замечать, что эта изолированность, эта 'одиночная камера для эго', отражает приговор, вынесенный всем' [9].

Единение на индивидуальный манер

Индивидуализация пришла надолго; все, кто задумывался о том, как относиться к ее влиянию на образ жизни каждого из нас, должен исходить из признания этого факта. Инди-

видуализация несет все более широкому кругу людей беспрецедентную свободу экспериментирования, но (бойтесь данайцев, дары приносящих...) она ставит на повестку дня и беспрецедентную задачу борьбы с ее последствиями. Зияющая пропасть между правом на самоутверждение и способностью контролировать социальные условия, делающие такое самоутверждение осуществимым или нереальным, является, судя по всему, основным противоречием 'второй модернити', того состояния, которое методом проб и ошибок, критического осмысления и смелых экспериментов нам потребуется коллективно изучить и коллективно использовать.

В книге 'Время побочных последствий и политизации индустриального общества' Ульрих Бек высказывает предположение, что [сегодня] требуется нечто не менее значительное, чем новая Реформация, 'призывающая к 'радикализации модернити''. Он говорит, что 'это предполагает социальные нововведения и коллективное мужество в политических экспериментах', сразу же добавляя, что все это - 'наклонности и качества, встречающиеся нечасто и, наверное, уже неспособные привлечь к себе большинство'. И вот к чему мы пришли: у нас нет иных условий, в которых мы можем действовать, и мы будем действовать в существующих условиях, нравится нам это или нет, испытывая на себе все последствия своих действий или своей неспособности к ним.

Движение от одного риска к другому само по себе требует нервных затрат, порождает множество неподдельных и неослабевающих волнений, страхов и взывает к постоянной бдительности; вот уж действительно жирная муха в сладкой подливке свободы. Но этим, однако, не исчерпывается весь причиняемый урон.

Пьер Бурдье напомнил недавно об одном старом универсальном правиле:

'Способность к прогнозированию будущего является условием любого поведения, которое может считаться рациональным... Для выработки революционного проекта, предполагающего хорошо продуманное намерение изменить настоящее в соответствии с запроектированным будущим, требуется некая толика влияния на существующее положение вещей' [10].

Вот почему, как заметил Корнелиус Касториадис, 'наша цивилизация перестала задавать вопросы самой себе'. В этом, добавляет он, заключена наша главная беда. Когда люди смиряются со своей неспособностью контролировать условия собственной жизни, когда они капитулируют перед тем, что считают необходимым и неизбежным, - общество перестает быть автономным, то есть самоопределяющимся и самоуправляемым; или же, скорее, люди не верят в его автономность и потому утрачивают мужество и волю к самоопределению и самоуправлению. Общество вследствие этого становится неуправляемым, подталкиваемым, а не руководимым, планктоноподобным, дрейфующим, а не следующим заданным курсом. Находящиеся на борту корабля смиряются со своей участью и оставляют все надежды на определение пути, которым движется корабль. На заключительной стадии модернистской авантюры по построению самоуправляющегося автономного мира людей мы вступаем в 'эпоху универсального конформизма' [13].

Как обезопасить демократию в условиях индивидуализированного общества

Многие историки и политические философы не без оснований относят начало современной демократии к моменту, когда люди отказались подвергаться налогообложению без их предварительного согласия. В этом отказе было заключено нечто большее, чем забота о собственном кармане, - на карту был поставлен (пусть и не напрямую, а лишь косвенно) важный принцип, сама идея субъекта как гражданина и гражданина как члена политического организма, человека, обладающего голосом, наряду с другими гражданами, во всех делах, касающихся их прав и обязанностей, привилегий и обязательств. Именно эта идея легла в фундамент современной демократии и современного видения республики - res publica - как политического организма, члены которого коллективно решают, как оформить условия своего сосуществования, сотрудничества и солидарности.

Подобная модель демократии так и не была полностью воплощена в жизнь. Есть основания полагать, что это и не-

возможно; что ее подлинная сила заключена в ее постоянной и непреодолимой 'незавершенности'. Как предполагает Жак Рансьер [14], демократия представляет собой не институт, а прежде всего антиинституциональную силу, не позволяющую жестокому стремлению власти предержащей сдерживать перемены, заставлять людей молчать, а потом и отстранять от политического процесса всех, кто не был 'рожден' во власти или претендовал на право участвовать в управлении только на основании своей уникальной к этому подготовленности. В то время как власть предержащая утверждает правление меньшинства, демократия постоянно выступает от имени всех, требуя доступа к власти на основаниях гражданства, то есть качества, принадлежащего всем в одинаковой мере. Демократия выражает себя в непрерывной и безжалостной критике институтов; это анархический и разрушительный элемент, встроенный внутрь политической системы; по самой своей сути это сила несогласия и перемен. Демократическое общество легче всего распознать по его постоянным сожалениям, что оно еще недостаточно демократично.

Сила влияния демократического давления на политическую систему, успех либо неудача попыток достичь идеала автономного общества зависят от баланса между свободой и безопасностью. Давление демократического подхода, если не в теории, то на практике, блекнет и снижается, когда равновесие нарушается в пользу одного из двух важнейших условий политического участия и ответственного гражданства: когда или свобода, или безопасность оказываются в дефиците. Вся политическая история эпохи модернити может рассматриваться как неустанные поиски верного баланса между ними - ради достижения постулированной, но ни разу еще не найденной 'точки равновесия' между свободой и безопасностью, - двумя аспектами положения человека, одновременно противоборствующими и взаимодополняющими. До сего дня этот поиск остается незавершенным. Вероятнее всего, он никогда не будет закончен. Поиск продолжается. Его продолжение само по себе выступает необходимым условием борьбы современного общества за автономию.

нуть утраченное мужество и возобновить исполнение обязанностей ответственных граждан.

Что именно следует сделать, должно быть решено в ходе политического процесса. Представляется, однако, что на макроуровне поиск нужно было бы сосредоточить на способах возвышения политических институтов до тех глобальных высот, где сегодня перемещается реальная власть, и, таким образом, открыть для политического действия пространство, которое в настоящий момент остается свободным. На микроуровне, в обстановке нынешних 'структурных излишеств', задача, к решению которой в конечном счете должны вести предпринимаемые поиски, будет, по-видимому, заключаться в [обеспечении того], что Клаус Оффе и его коллеги [15] именуют 'базовым доходом', или 'отделением права на доход от занятости': в создании фундамента для индивидуальной жизнедеятельности, не зависимого от капризов рынка и застрахованного от рисков, которыми чреваты неизведанные пути технологических инноваций.

Второй вопрос, гораздо более головоломный, заключается в том, кто сделает все то, что должно быть сделано... Путь к институту, способному ответить на этот вызов, подозрительно напоминает порочный круг. Политическая власть, обладающая глобальной мощью, необходима для сдерживания и ограничения ныне неконтролируемых мировых сил, но именно то, что последние по сей день остаются бесконтрольными, препятствует возвышению эффективных политических институтов до глобального уровня...

От нашей способности развязать или разрубить этот гордиев узел и будут в обозримом будущем зависеть судьбы республиканских институтов гражданства, демократии и свободы человека.

4. Модернити и ясность: история неудачного романа

Двойственность, неопределенность, сомнительность... Эти слова передают ощущение тайны и загадки; они также оповещают о беде, имя которой - неуверенность; свидетельствуют об угнетенном состоянии ума, называемом нерешительностью или сомнениями. Когда мы говорим, что вещи или ситуация оказались двойственными, это значит, что у нас нет уверенности в том, чего следует ожидать, что мы не знаем ни как себя вести, ни какими окажутся последствия наших действий. Инстинктивно или на основании опыта мы опасаемся двойственности, этого врага безопасности и уверенности в себе. Мы склонны верить, что чувствовали бы себя в гораздо большей безопасности и комфорте, если положение оказалось бы определенным - если бы мы знали, что следует делать, и были уверены в последствиях наших поступков.

Сомнения рассудка и нерешительность воли, эти наиболее заметные изъяны двух составных частей человеческого ума, встречаются друг с другом и сливаются воедино в феномене двойственности. Мир - сфера приложения разума - оказывается неясным (и подает нечеткие, даже противоречивые сигналы), когда у воли нет уверенности, какой выбор следует сделать; нечеткость картины мира, какой ее рисует разум, и неопределенность, от которой страдает воля, нарастают и преодолеваются лишь вместе. Мир кажется твердым, как скала, и не порождает никаких сомнений, пока наши действия остаются привычными и рутинными. Мир предстает неясным, как только мы начинаем сомневаться, когда рутинные действия перестают быть эффективными и мы не можем бо-

вынуждены обращаться к тому же самому рынку благ, услуг и идей, принявших товарную форму (в том числе советов и терапии), который является главным центром создания двойственности, ее ревностным и непрестанным производителем. Рынок поддерживает существование двойственности, а двойственность поддерживает существование рынка. Из этого замкнутого круга нет простого выхода. Но со времен гордиева узла каждый замкнутый круг вызывает искушение разрубить его и порождает спрос на острые ножи...

Отсюда и возникают неотрайбалистские и фундаменталистские позывы, которые неизбежно становятся спутниками нынешней приватизации двойственности. Их сила заключена в обещании положить конец мукам индивидуального выбора устранением самой возможности выбирать; утолить боль личной неприкаянности и мечтаний заглушением какофонией голосов, лишающей человека уверенности в мудрости принимаемых им решений. Их наживка состоит из давно утраченной определенности (Eindeutgkeit) - из мира, вновь обретающего ясность и подающего недвусмысленные сигналы, и личности, лишающейся многогранности, многомерности, существующей в нынешнем ее виде лишь до изменения обстоятельств. Как и все остальное в разрегулированном мире одинокого потребителя, эти чувства (если воспользоваться подходящей метафорой Юрия Лотмана, выдающегося русского философа) не сливаются в единый мощный поток, стремящийся в одном направлении, размывающий и уносящий с собою любое встречаемое на пути препятствие, а неожиданно прорываются на поверхность в разбросанных тут и там и трудно предсказуемых, подобно расположению мин на обширном минном поле, местах.

Порожденный модернити роман с ясностью еще не окончен, он лишь изменил форму. Великая трехсотлетняя война модернити против двойственности сегодня ведется уже не регулярными армиями, а партизанскими отрядами, объединяющимися и вновь исчезающими в темных аллеях, рассыпанных среди ярко освещенных авеню постмодернистских увеселительных парков, построенных для развлечения свободных потребителей.

5. Разве я сторож брату моему?

Профессор Ван дер Лаан любезно прислал мне ряд глубоких и проницательных работ, касающихся, как он выразился, исследования 'важных проблем социальной деятельности (social work) в Нидерландах'. Я благодарен ему, так как многое узнал о вопросах, занимающих внимание социальных работников в этой стране. Но в особенности я благодарен ему за укрепившееся у меня впечатление, что заботы социальных работников сходны во всей Европе и мало отличаются от тех, что занимают их коллег в Голландии. В своей собственной статье профессор Ван дер Лаан в сжатом виде очень хорошо выразил широко распространенное чувство неловкости, связанное с тем, что государство социального всеобщего благосостояния подвергается нападкам и обвиняется в том, что вручает своим подопечным гамак, тогда как настоящая спасательная сетка должна бы действовать подобно батуту или подкидной доске. Иными словами, государство обвиняют в том, что оно не пытается лишить себя работы.

Задачей, достойной труда, направленного на благо общества, говорят нам, стало бы избавление от безработных, лиц с физическими недостатками, инвалидов и другой ленивой публики, которая по той или иной причине не может заработать себе на хлеб и поэтому зависима в своем выживании от социальной помощи и заботы; а эта цель отнюдь не достигается. Поскольку такая деятельность, говорят нам, должна оцениваться, как любая другая работа, на основе сопоставления затрат и результатов, она, в ее нынешнем виде, не имеет 'экономического смысла'. Она оправдывала бы себя только в том

случае, если бы превращала иждивенцев в самостоятельных людей и заставляла хромых ходить на собственных ногах. За этим стоит скрытое и редко высказываемое вслух предположение, что для беспомощных людей, для той публики, которая не включается во [всеобщую] игру купли и продажи, нет места в обществе, состоящем из игроков. 'Зависимость' стала ругательным словом: оно обозначает то, чего приличным людям пристало стыдиться.

Когда Бог спросил Каина, где Авель, недовольный Каин ответил вопросом на вопрос: 'Разве я сторож брату моему?' Крупнейший этический философ нашего столетия Эммануил Левинас прокомментировал: в этом недовольном вопросе Каина заложены начала любой безнравственности. Конечно же, я сторож брату моему, я был и остаюсь моральной личностью, пока не ищу особой причины для этого. Признаю я это или нет, я являюсь сторожем брату моему, ибо его благополучие зависит от того, что я делаю и чего предпочитаю не делать. И я являюсь нравственной личностью, поскольку признаю такую зависимость и принимаю на себя вытекающую из нее ответственность. В момент, когда я ставлю эту зависимость под вопрос и, подобно Каину, требую объяснения причины, по которой я должен заботиться, я отрекаюсь от ответственности и перестаю быть нравственной личностью. Зависимость моего ближнего от меня самого - вот что делает меня нравственным существом. Зависимость и этика существуют вместе и вместе исчезнут.

Если задуматься, то резкий приговор Левинаса не покажется слишком уж новым. В нем несколько иными словами повторено то, что уже тысячи лет тому назад легло в основу иудейско-христианского учения, воспитывавшего и распространявшего наше общее понимание человечности и цивилизованного существования. То, о чем говорит Левинас, сделало признание потребностей ближнего и ответственность за их удовлетворение краеугольным камнем морали, а принятие на себя этой ответственности - моментом рождения нравственной личности. Но если вердикт Левинаса не нов, тогда следует признать новостью поношения и презрение к зависимости, поставленное на ней клеймо позора; новостью,

102

как этой сферы, так и государства благосостояния в целом не зависят сегодня от усовершенствования или упорядочения правил, классификаций и процедур, равно как и от большего внимания к ним, как не зависят они и от сокращения разнообразия и сложности человеческих потребностей и проблем. Эти перспективы зависят, напротив, от нравственных стандартов общества, в котором мы все живем. Именно нравственные принципы в гораздо большей степени, чем благоразумие и прилежность работников социальной сферы, находятся сегодня в кризисе, и над ними нависла угроза.

Будущее государства благосостояния, одного из величайших завоеваний человечества и достижений цивилизованного общества, находится на передовой линии предпринимаемого нравственностью крестового похода. Этот поход может закончиться неудачей; любая война чревата риском поражения. Однако без этого ни одно усилие не имеет шансов на успех. Рациональные аргументы не помогут; будем откровенны: у нас нет веских причин считать себя сторожами своих братьев, заботиться о них, да и вообще быть моральными - и в прагматически настроенном обществе бесполезные и бездействующие бедняки, получатели пособий не могут рассчитывать на веские доводы в пользу их права на счастье. Признаем откровенно: нет ничего 'рационального' в принятии на себя обязательств, в том, чтобы заботиться о других и вообще быть нравственным человеком. Только сама нравственность и может поддержать себя: лучше проявлять заботу, чем умывать руки, лучше быть солидарным с другими в их несчастьях, чем выказывать безразличие, и в конечном счете лучше быть нравственным, даже если это не делает людей более богатыми, а компании - более прибыльными...

103

6. Единство в разнообразии

Всепроникающее чувство неопределенности усугубляется множеством отличительных черт современного бытия: они укореняют мнение о будущем 'мира как такового' и о будущем мира личного, 'досягаемого' как о чем-то по своей сути неразрешимом, неподконтрольном и потому пугающем; пробуждают подозрение, что нынешние, вполне знакомые рамки поведения не будут оставаться постоянными достаточно долго, чтобы дать нам возможность правильно рассчитать последствия тех или иных действий... Сегодня мы живем, по выражению Маркуса Доэля и Дэвида Кларка, в атмосфере постоянного страха.

Позвольте мне перечислить лишь некоторые из многих факторов, вызывающих к жизни это чувство неопределенности.

(1) 'Порядок обладает наибольшим значением тогда, когда он утрачен либо утрачивается'. Об этом напоминает Джеймс Дер Дериан, после чего поясняет, почему это имеет столь большое значение сегодня, цитируя заявление Джорджа Буша, сделанное им после распада советской империи, согласно которому новым врагом являются неопределенность, непредсказуемость и нестабильность. Можно добавить, что порядок в эпоху модернити стал отождествляться, в соответствии с практическими намерениями и целями, с контролем и управлением, которые, в свою очередь, стали обозначать утвержденный кодекс практических действий и способность добиться его соблюдения. Иными словами, идея порядка относится не столько к самим вещам, сколько к способам управления

104

ими; скорее к способности приказывать, чем к любому из внутренних свойств вещей, какими они оказываются в тот или иной момент. И то, что имел в виду Джордж Буш, представляет собой не столько разрушение 'порядка вещей', сколько исчезновение способов и средств, необходимых для 'приведения вещей в порядок' и поддержания их в должном состоянии.

После полувека четких размежеваний и ясности целей возник мир, лишенный [не только] видимой структуры, но и -как ни зловеще это звучит - какой-либо логики. Политика, основанная на борьбе блоков, еще совсем недавно определявшая облик мира, выглядела устрашающе по причине тех ужасных шагов, на которые способны были пойти великие державы. Чем бы ни являлось то, что пришло ей на смену, оно устрашает отсутствием последовательности и направленности и своей еще более очевидной неспособностью хоть что-то предпринять: смягчить нищету, прекратить геноцид или остановить насилие. Немецкий исследователь Ганс Магнус Эрценсбергер опасается наступления эры гражданских войн (он насчитывает около сорока войн, идущих уже сегодня, - от Боснии и Афганистана до Бугенвиля). Француз Ален Минк пишет о наступлении новых Темных столетий. В Англии Норман Стоун задается вопросом, не вернулись ли мы в средневековый мир нищенства, эпидемий чумы, инквизиции и предрассудков. Так это или нет, основная тенденция нашего времени остается открытым вопросом, и что действительно существенно, так это то, что подобные предсказания публично исходят из наиболее влиятельных центров современной интеллектуальной жизни, и при этом они выслушиваются, обдумываются и обсуждаются.

Сегодня около двадцати богатых, но раздираемых проблемами, обеспокоенных и лишенных уверенности стран противостоят остальному миру, который больше уже не склонен ориентироваться на их понимание прогресса и счастья, но с каждым днем все больше попадает в зависимость от них даже в сохранении осколков счастья или простом выживании за счет скудных собственных средств. Бывший цивилизационный центр все чаще оказывается в роли не умиротворяющей

105

119

Шанс на человеческое единение зависит от прав, предоставляемых чужеземцам, а не от решения вопроса о том, кто -государство или наспех собранное племя - вправе определять, кого относить к их числу.

В интервью, данном Роберту Маджиори для газеты 'Либерасьон' 24 ноября 1994 года, Жак Деррида призвал скорее к переосмыслению современной идеи гуманизма, нежели к отказу от нее. 'Права человека', какими мы начинаем их сегодня видеть, но что более важно - какими мы только можем и должны их видеть, являются не продуктом законодательства, а как раз наоборот: они ставят предел 'силе, законам, политическим понятиям', как и всем 'установленным' правам (независимо от того, кто обладает, требует или узурпирует прерогативу 'устанавливать' их авторитарным образом). 'Человеческое', каким оно виделось в традиционной гуманистической философии, включая и кантианского субъекта, является, по мнению Дерриды, 'все еще 'слишком братским', сублимирование мужским, семейным, этническим, национальным и т. д.'

Переосмысление есть философская задача. Но сохранение возможности избежать мертворождения имеет помимо философской еще и политическую составляющую. Мы отметили, что угрожающий и пугающий потенциал чужаков нарастает по мере того, как сокращается свобода личности, столкнувшейся с необходимостью самоутверждения. Мы отметили также, что ситуация, сложившаяся в обществах постмодернити, не столько увеличивает общий объем индивидуальной свободы, сколько перераспределяет ее, при этом все более ее поляризуя: отдает ее радостно и охотно соблазнившимся, в то же время почти отказывая в ней живущим в нищете и подвергающимся нормативному регулированию. Если такой поляризации не будет положен предел, можно ожидать, что нынешняя двойственность статуса чужестранцев, порожденного социумом, сохранится и впредь. С одной стороны, чуждость (и вообще отличие) будет по-прежнему считаться источником приятного опыта и эстетического наслаждения; с другой - чужеземцы останутся ужасным воплощением хрупкости и неопределенности человеческого окружения, естественным чучелом для всех будущих ритуальных сожжений

120

людьми своих ужасов. И политика, направленная на борьбу за власть, предложит свою обычную долю возможностей для сокращения этой двойственности, для защиты собственной, достигающейся через соблазн, свободы; при этом те, кто располагается ближе к первому полюсу, устремились бы к господству, достигаемому через запугивание тех, кто ближе ко второму полюсу, одобряя и спонсируя тем самым кустарную индустрию ужасов.

Боязнь чужестранцев, племенная воинственность и политика исключения - все они проистекают из продолжающейся поляризации свободы и безопасности. Это происходит потому, что для больших масс людей такая поляризация означает возрастание их бессилия и незащищенности, препятствует практическому воплощению того, что новый индивидуализм провозглашает в теории и обещает, но не может обеспечить: подлинной и радикальной свободы самоопределения и самоутверждения. При этом поляризуются не только доходы и богатство, продолжительность и условия жизни, но и -причем, возможно, в наибольшей степени - право на индивидуальность. И пока сохраняется такое положение вещей, шанс снять наложенное на чужестранцев клеймо остается небольшим, а возможности для трайбализации политической жизни, этнических чисток и балканизации человеческого сосуществования - значительными.

121

122-

Часть вторая. КАК МЫ ДУМАЕМ

123

124-

7. Критика - приватизированная и обезоруженная

Если что в нашем обществе и неправильно, - говорил Корнелиус Касториадис, - так это то, что оно перестало задавать вопросы самому себе. Это общество уже не видит себе альтернативы и потому не чувствует потребности изучать, демонстрировать, оправдывать (не говоря уж о том, чтобы доказывать) обоснованность объявленных и подразумеваемых своих обязательств. Это общество не сдерживает критических мыслей как таковых и позволяет своим членам без всякого страха их озвучивать. Даже наоборот: оно сделало критику реальности, неудовлетворенность существующим порядком вещей сколь неизбежным, столь и обязательным элементом жизни каждого человека. Все мы вовлечены в 'житейскую политику', мы являемся 'рефлексирующими существами', внимательно осмысливающими каждое свое действие и редко довольствующимися их результатами. Однако эта рефлексия не достигает почему-то условий, связывающих наши действия с их результатами и определяющих их последствия. Мы предрасположены к критическому мышлению, но эта критика, если так можно сказать, оказывается 'беззубой', неспособной повлиять на 'жизненно-политический' выбор. Беспрецедентная свобода, которую предлагает наше общество своим гражданам, сопровождается, как давно предупреждал Лео Стросс, беспрецедентным бессилием.

Иногда бытует мнение, что современное общество (общество эпохи поздней модернити, или постмодернити, или же, как недавно предложил Ульрих Бек, общество 'второй модернити') не приемлет критики. Похоже, однако, что оно не учитывает природы происходящих перемен, в том числе

125

изменившегося значения самой 'приемлемости' [этой критики]. Дело, скорее, состоит в том, что современное общество придало 'открытости для критики' совершенно новый смысл и изобрело способ мириться с критическими мыслями и действиями, оставаясь при этом незатронутым последствиями такого смирения и выходя целым и невредимым из всех проверок и испытаний, порождаемых политикой такой открытости.

Такой тип 'открытости для критики', характерной для современного общества, можно представить себе по аналогии с кемпингом. Он открыт для всех, у кого есть машина с фургончиком и кто может заплатить за аренду места. Гости приезжают и уезжают, и никому нет дела до того, кем и как содержится этот кемпинг, если только посетителям предоставляется достаточный для парковки участок, если в порядке электрические розетки и водопроводные краны, а пассажиры из ближних фургонов не слишком шумят и приглушают звук своих радиоприемников и телевизоров после десяти вечера. Путешественники приезжают вместе со своим жилищем, прицепленным к автомобилю и снаряженным полным набором предметов обихода, необходимых для непродолжительной стоянки. У каждого есть собственные планы и расписание, и он ничего не хочет от управляющего кемпингом, лишь бы ему не мешали, обещая со своей стороны, что не будет нарушать установленных правил и заплатит за пользование стоянкой. Все платят, но при этом и требуют. Приезжие могут настаивать на своем праве на независимость и требовать обещанных услуг. Иногда случаются взрывы возмущения относительно качества обслуживания, и если клиенты прямолинейны, крикливы и достаточно решительны, они могут добиться своего. Если они чувствуют, что чего-то недополучили, либо видят, что менеджер не торопится исполнять свои обещания, они могут жаловаться и требовать им причитающегося, но им и в голову не придет оспаривать или заново формулировать философию управления кемпингом. В крайнем случае они могут дать себе зарок никогда больше сюда не приезжать и не рекомендовать это место своим друзьям. Когда они покидают лагерь, чтобы продолжить поездку по наме-

126

136

'Личность de jure' не может стать 'личностью de facto', не превратившись сначала в гражданина. Не бывает автономных индивидов вне автономного общества, а автономность общества требует преднамеренного и сознательного самоопределения, которое может быть лишь коллективным достижением всех его членов. 'Общество' всегда вступало в двойственные отношения с автономией личности: оно одновременно было и ее врагом, и ее необходимым условием. Но соотношение опасностей и возможностей в этих отношениях, обреченных оставаться двусмысленными, решительным образом изменилось на протяжении истории модернити. [Сегодня] в меньшей степени, чем врагом, общество является условием, [необходимым для личной автономии], условием, в котором индивиды сильно нуждаются, но которого совсем не видят в тщетной и разочаровывающей борьбе за превращение своего формального статуса в подлинную автономию и реальную возможность для самоутверждения.

Таково в самых общих чертах не слишком оптимистичное видение ситуации, определяющей актуальные задачи критической теории, да и социальной критики вообще. Они сводятся к попыткам еще раз связать то, что разорвано на части сочетанием формальной индивидуализации и отделением власти от политики. Иными словами, к реконструкции и новому заселению ныне в значительной мере опустевшей agora - места встреч, споров и диалога между индивидуальным и общим, частным и общественным. Если прежняя задача критической теории - освобождение человека - сегодня что-то еще значит, то она заключается в соединении двух сторон пропасти, открывшейся между реалиями 'личности de jure' и перспективой становления 'личности de facto'. И индивиды, заново усваивающие забытые гражданские навыки и вновь обретающие утраченные инструменты гражданства, являются единственными строителями, которые способны соорудить этот своеобразный мост.

137

8. Прогресс - тот же самый и иной

Здание мэрии в Лидсе, городе, где я провел последние тридцать лет, - это величественный памятник амбициям и самоуверенности капитанов промышленной революции. Построенное в середине девятнадцатого столетия, величественное и пышное, соединяющее в своей архитектуре черты Парфенона и египетских храмов, оно включает в себя в виде главного украшения огромный зал заседаний, предназначенный для регулярных собраний горожан, для дискуссий и выработки решений о дальнейших шагах, ведущих к еще большей славе города и Британской империи. Под потолком зала пурпурными и золотыми буквами выложены слова правил, обязательных для любого, кто присоединяется к идущим по этому пути. Среди священных принципов этой простой этики, таких, как 'Честность - лучшая политика' или 'Закон и порядок', одно предписание поражает своей самоуверенной и бескомпромиссной краткостью: 'Вперед'. В отличие от современных посетителей мэрии авторы кодекса вряд ли сомневались в его смысле. Они хорошо знали разницу между 'вперед' и 'назад'. И чувствовали себя в силах не сходить с пути и придерживаться избранного направления.

25 мая 1916 года Генри Форд сказал корреспонденту газеты 'Чикаго трибьюн': 'История - это, в большей или меньшей мере, вздор. Мы не хотим традиционности. Мы желаем жить настоящим, и единственная история, заслуживающая хоть какого-то внимания, - это та, которую мы делаем сегодня'. Форд был известен тем, что громко и прямо выражал мысли, которые другие могли высказать, лишь дважды поду-

138

142

ности, к которым следует стремиться, так и на способы их обретения. Мало остается надежных оплотов для доверия, они расположены далеко друг от друга, и, как правило, доверие остается невостребованным.

Когда господствует неуверенность, планы на будущее становятся временными и неустойчивыми. Чем слабее контроль человека над настоящим, тем меньше планов он строит на будущее - сами отрезки времени, называемые 'будущим', становятся все короче, а жизнь в целом разделяется на эпизоды, которые рассматриваются один за другим. Непрерывность не является больше фирменным знаком совершенствования: кумулятивная и долгосрочная природа прогресса уступает требованиям, адресующимся по отдельности каждому эпизоду; значение любого из них должно раскрываться и всесторонне оцениваться еще до окончания одного эпизода и начала следующего. В жизни, управляемой принципом гибкости, стратегии, планы и желания могут быть лишь краткосрочными.

Серьезное изучение культурных и этических последствий этой гигантской трансформации еще не начиналось, поэтому их можно обозначить лишь в самых общих чертах.

143

9. О 'пользе' бедности

Экономика, освобожденная от политических сдержек и местных ограничений, быстро глобализирующаяся и превращающаяся в поистине экстерриториальную, порождает, как известно, все углубляющийся разрыв между процветающими и бедствующими слоями населения, как в мире в целом, так и внутри каждого отдельного общества. Известно также, что она исключает все более широкие круги населения, и без того живущего в бедности, страданиях и обездоленности, из той сферы деятельности, которая признается обществом экономически рациональной и социально полезной, превращая в людей, лишних с экономической и социальной точек зрения.

Согласно последнему докладу Программы развития ООН [1], несмотря на то, что к 1997 году общемировое потребление товаров и услуг выросло вдвое по сравнению с 1975 годом, и в шесть раз - по сравнению с 1950-м, около миллиарда человек 'не могут удовлетворить даже самых элементарных своих потребностей'. Среди 4,5 миллиарда жителей 'развивающихся' стран трое из каждых пяти лишены доступа к основным элементам инфраструктуры: треть не имеет пригодной для питья воды, четвертая часть - сносного жилья, одной пятой не предоставляются санитарные и медицинские услуги. Каждый пятый ребенок учится в общей сложности не более пяти лет; такая же часть детей постоянно недоедает. От семидесяти до восьмидесяти из ста с небольшим 'развивающихся' стран имеют сегодня более низкий среднедушевой доход, чем десять и даже тридцать лет назад: 120 миллионов человек живут менее чем на один доллар в день.

144

153

инициатива, изображаемая средствами информации как 'гуманитарная акция', цинично использовалась властями предержащими для оправдания собственной бездеятельности, как это было в Боснии или Руанде, и для очистки собственной совести перед лицом своих подданных.

Необходимость в глобальных структурах, достаточно сильных, чтобы противостоять концентрированной мощи глобальных рынков и финансового капитала, не вызывает сомнений. Спорный вопрос состоит, однако, в том, способны ли существующие ныне политические институты - национальные правительства и связанные с государством политические партии - либо преобразоваться в подобные структуры, либо создать их в ходе переговоров. Спорность этого вопроса проистекает из того, что правительства и партии поглощены по необходимости проблемами своих стран и вынуждены [по самой своей природе] оставаться локальными. Возможно, объединения, не связанные подобными ограничениями, способные обрести характер, выходящий за рамки узких границ, и сфокусировать свои действия на том, что наиболее болезненно воздействует на большинство людей, имеют лучшие перспективы. Но и у них мало шансов на успех в условиях отсутствия представлений об 'общем благе', коренящемся в коллективно гарантированной безопасности потенциальных субъектов политических действий.

Но при всем прочем, как сказал в свое время Виктор Гюго, 'утопия - это реальность завтрашнего дня'.

154

10. Образование - при, для и несмотря на постмодернити

Подводя итоги десятилетиям изучения образа жизни, практикуемого совершенно разными, далекими и близкими обществами, Маргарет Мид пришла к следующему выводу:

'Социальная структура общества и то, как структурирован процесс образования - как знания передаются от матери к дочери, от отца к сыну, от брата матери к сыну сестры, от шамана к новообращенному, от прославленных специалистов к начинающим - в гораздо большей степени, чем собственно содержание передаваемых знаний, определяет и то, каким образом люди учатся думать, и то, каким образом воспринимаются и используются результаты образования, общая сумма отдельных элементов навыков и знаний...' [1].

В этом утверждении Мид не прибегает к концепции 'вторичного обучения' или 'обучения процессу учебы', предложенной четвертью века ранее Грегори Бейтсоном, ее спутником жизни, но тем не менее явным образом воздает должное идеям Бейтсона, приписывая первостепенную и решающую роль в процессе преподавания и обучения социальной среде и способам, которыми подается материал, а не содержанию учебы. Это содержание - предмет того, что Бейтсон называет 'протообучением' (первичным обучением, или 'обучением первой ступени') - может быть обнаружено невооруженным глазом, отслежено и записано, даже запроектировано и запланировано, но вторичное обучение - это своего рода подспудный процесс, вряд ли даже осознаваемый, крайне редко отслеживаемый его участниками и исключительно слабо связанный с заявленной темой обучения. Имен-

155

но в процессе вторичного обучения, редко оказывающегося под сознательным контролем назначенных или самозванных просветителей, обучаемые приобретают навыки, несравненно более важные для их будущей жизни, чем наиболее тщательно заранее отобранные элементы знания, воплотившиеся в написанных либо естественно сложившихся программах занятий. Они приобретают

'привычку поиска контекста и последовательности именно того, а не другого типа, привычку 'разграничивать' поток событий, чтобы обнаружить повторяемость тех или иных значимых положений... Состояния ума, которые мы называем 'свободной волей', инструментальным размышлением, доминированием, пассивностью и так далее, приобретаются в процессе, который можно представить как 'обучение процессу учебы'' [2].

Позже Бейтсон поставит точки над 'i', утверждая, что вторичное обучение, или 'обучение процессу учебы', является не только неизбежным, но и необходимым дополнением любого протообучения [3]; без него 'обучение первой ступени' приведет к иссушению и окостенению ума, к утрате способности ориентироваться в изменившейся или просто неожиданной ситуации. Еще позже, причем намного позже, как своего рода разъяснение вдогонку, Бейтсон ощутил потребность увенчать идею 'обучения второй ступени' концепцией 'обучения третьей ступени', 'третичного обучения', в ходе которого обучаемые приобретают навыки изменения набора вариантов, которых они научились ожидать и с которыми научились справляться в процессе вторичного обучения.

Вторичное обучение сохраняет свою адаптивную ценность и обеспечивает необходимые результаты лишь до тех пор, пока обучаемые имеют вескую причину ожидать, что случаи, которые им встречаются, сами складываются в определенную картину; иначе говоря, полезность либо вредность привычки, приобретаемой в ходе вторичного обучения, зависит не столько от прилежности или талантов обучаемых, от компетенции или усердия их преподавателей, сколько от характерных черт того мира, в котором этим бывшим студентам придется провести всю свою жизнь. По мнению Бейтсо-

156

174

тиками и практиками образования; через четко выражаемое содержание учебного плана, уходящего своими корнями в то, что Бейтсон называл 'протообучением'. Можно возлагать большие надежды на 'вторичнообучающий' аспект образования, однако он печально известен тем, что гораздо хуже поддается планированию и последовательному, всестороннему контролю. Обсуждаемые качества могут возникнуть, таким образом, вначале из того аспекта образовательного процесса, который связан с 'третичным обучением' и который относится не к одному конкретному расписанию занятий и проведению отдельного образовательного мероприятия, а по большей мере к массе перекрещивающихся и конкурирующих между собой расписаний и мероприятий.

Если изложенное выше можно считать верным, то философия и теория образования [6] сталкиваются с незнакомой и бросающей им вызов задачей анализа такого процесса формирования личности, который изначально не ориентируется на заранее определенную цель и представляется моделированием без четкого видения модели (она лишь под конец должна возникнуть и проясниться); процесса, который в лучшем случае может быть представлен лишь эскизно и никогда не приводит к четким результатам, который встраивает это ограничение в собственную структуру; короче говоря, открытого процесса, нацеленного скорее на то, чтобы оставаться открытым, чем на создание какого-то специфического продукта; процесса, для которого преспектива преждевременного 'закрытия' более опасна, чем перспектива навсегда остаться незавершенным.

И это, пожалуй, величайший вызов, с которым специалисты в области образования вместе с коллегами-философами столкнулись за всю современную историю своего предмета.

175

11. Идентичность в глобализирующемся мире

'В последние годы наблюдается настоящий взрыв интереса к концепции 'идентичности'', - заметил Стюарт Хэлл во введении к сборнику работ, опубликованному в 1996 году [1]. Прошло всего несколько лет с тех пор, как было сделано это замечание, и этот взрыв породил невиданный шквал мнений. Пожалуй, никакой иной аспект нашей жизни не привлекает сейчас такого внимания философов, социологов и психологов. Дело не в том, что 'исследования идентичности' становятся сегодня независимой и быстро развивающейся отраслью [знания]; происходит нечто большее, и можно сказать, что 'идентичность' становится призмой, через которую рассматриваются, оцениваются и изучаются многие важные черты современной жизни. Признанным объектам изучения социальных наук присваиваются новые формулировки и придается новый вид, чтобы они соответствовали дискуссиям, ныне вращающимся вокруг оси 'идентичности'. Так, обсуждение проблем справедливости и равенства пошло вдруг в терминах 'признания', культура оценивается в понятиях личностных, групповых или категориальных различий, креолизации и гибридности; политические же процессы все чаще сопрягаются с теоретизированием вокруг проблемы прав человека (то есть прав на собственную идентичность) и повседневного поведения (то есть оформления, обсуждения и утверждения идентичности).

Я полагаю, что впечатляющее возрастание интереса к 'обсуждению идентичности' может сказать больше о нынешнем состоянии человеческого общества, чем известные кон-

176

191

ла) если идея идентичности и не сигнализирует о чем-то, так это о некоем 'устойчивом и неизменном стержне внутри личности, раскрывающем свою природу от начала и до конца, через все превратности истории' [17].

Пожалуй, вместо разговора об идентичностях, унаследованных или обретенных, более уместным и соответствующим реальностям глобализирующегося мира выглядело бы исследование идентификации, никогда не заканчивающейся, всегда незавершенной, неоконченной, открытой в будущее деятельности, в которую все мы по необходимости либо сознательно вовлечены. Вряд ли порождаемые ею напряженности, конфронтации и конфликты скоро пойдут на убыль. Лихорадочный поиск идентичности не есть не до конца искорененный рецидив эпох, предшествующих глобализации, рецидив, который должен быть изжит по мере развертывания глобализации; напротив, он представляет собой побочный эффект и неожиданный продукт, порожденный сочетанием импульсов к глобализации и к индивидуализации, равно как и проблемами, вызываемыми к жизни этим сочетанием. Связанные с идентификацией конфликты никогда не противоречат тенденциям к глобализации и не стоят у них на пути: они являются законным порождением и естественным спутником глобализации и не только не затрудняют ее, но и смазывают ее колеса.

192

12. Вера и немедленное вознаграждение

Истина ведома была уже древним. В своем диалоге 'О счастливой жизни' Луций Анней Сенека заметил, что, в противоположность целомудренным удовольствиям, восторги экстаза стихают, лишь только достигнув высшей точки; их пространство настолько мало, что мгновенно заполняется до краев. Оживившись на какой-то миг, искатели чувственных наслаждений быстро впадают в вялость и апатию. Иными словами, их счастье мимолетно, а грезы саморазрушительны. Сенека предостерегал: награда, приходящая быстрее других, умирает первой.

Античный философ размышлял и о том, кто из людей предпочитает жизнь, посвященную поиску немедленно реализующихся удовольствий. В другом диалоге, 'О краткости жизни', он писал, что такая жизнь становится уделом людей, забывших о прошлом, не заботящихся о настоящем и страшащихся будущего.

Точные наблюдения за человеческой участью надолго остаются истинными. Их справедливость не подвластна суду истории. К этой категории, безусловно, относятся и откровения Сенеки. Всеобщая недолговечность немедленного вознаграждения, тесная связь между одержимостью и одномоментной радостью, безразличие к прошлому и неверие в то, чему предначертано случиться, и сегодня подтверждаются так же, как и две тысячи лет тому назад. Изменилось лишь количество людей, испытывающих на себе несчастье жить в Расплющенном и расчлененном времени. То, что казалось Сенеке не более чем огорчительным отклонением от истин-

193

200

Если приверженность долговечным ценностям находится сегодня в кризисе, то происходит это потому, что кризис переживает и сама идея длительности и бессмертия. Но бессмертие оказывается в кризисе в силу того, что главная, повседневная вера в долговечность вещей, способных служить некими вехами в человеческой жизни, подрывается всем современным опытом. Это разрушение доверия порождается, в свою очередь, всеобщей рискованностью, хрупкостью, неуверенностью и неопределенностью места человека в обществе.

Возведение конкурентоспособности и 'открытой для всех' погони за максимальной выгодой в ранг основного (и чуть ли не единственного) критерия, разделяющего подходящие и неподходящие, правильные и неправильные поступки и действия, породило тот всеобщий страх, который пронизывает в наше время жизнь большинства людей, то широко распространенное чувство неуверенности, которое испытывает едва ли не каждый. Общество уже не гарантирует и даже не обещает коллективных средств избавления от индивидуальных неудач. Людям предлагается (скорее, даже навязывается) беспрецедентная свобода, но ее ценой становится столь же беспрецедентная неуверенность. А там, где царит неуверенность, остается мало времени как для заботы о ценностях, витающих выше уровня повседневных забот, так и для всего, что выходит за узкие границы скоротечного момента.

Фрагментированная жизнь имеет свойство проживаться эпизодами, как череда бессвязных событий. Неуверенность как раз и является той точкой, в которой бытие распадается на части, а жизнь - на эпизоды. Если ничего не будет сделано в отношении преследующего нас призрака неуверенности, то и реставрация веры в долговечные и прочные ценности имеет мало шансов на успех.

201

202-

Часть третья. КАК МЫ ДЕЙСТВУЕМ

203

204-

13. Нужен ли любви рассудок?

Любовь боится рассудка; рассудок боится любви. Одно упорно старается обойтись без другого. Но когда это им удается, жди беды. Таковы, в самом кратком изложении, превратности любви. И разума.

Отделение их друг от друга означает катастрофу. Но в их диалоге, если он случается, редко рождается приемлемый modus vivendi. Разум и любовь говорят на разных, труднопереводимых языках; обмен словами приводит, скорее, к углублению взаимного несогласия и подозрительности, чем к истинным пониманию и симпатии. На самом деле любовь и рассудок гораздо реже обмениваются мнениями, чем просто стараются перекричать друг друга.

Рассудок изъясняется лучше, чем любовь, и поэтому ей мучительно сложно, если не невозможно вовсе, отстаивать свои права. Словесные поединки заканчиваются, как правило, победой рассудка и уязвлением любви. В споре любовь проигрывает. Пытаясь вынести приговор, который рассудок признал бы обоснованным, любовь издает звуки, которые он считает бессвязными; в лучшем случае любви следует действовать молча. Джонатан Резерфорд изложил вкратце длинный на самом деле список сражений, проигранных любовью: 'Любовь балансирует на грани неизвестного, за пределами которого теряется возможность говорить; поэтому она движет нами, не прибегая к словам'. Когда нас вынуждают говорить о любви, мы 'мечемся в поисках слов', но они 'просто склеиваются, свертываются и исчезают'. 'Когда я хочу сказать все, я не говорю ничего или говорю очень мало' [1]. Все мы

205

217

pa, и среди них наиболее раздражающие и болезненные, лишаются этического содержания. Тех, кто стоит перед выбором, успокаивают, говоря, что угрызения совести тут ни при чем, что их действия должны оцениваться, прославляться или осуждаться по другим критериям, более ясным и значительно менее двойственным, чем столь неуловимые и неподдающиеся точному определению категории, как благополучие или нищета других и ответственность за них. В конце концов, любовь - не лучшее состояние для размышлений, а потому и для понимания, которое призвано подсказать, как поступать дальше; да и нравственность страдает от того же недостатка. Если бы рассудок мог предложить значимый аргумент, снижающий роль последующих нравственных импульсов и даже игнорирующий их через апелляцию к тому, что подобные действия являются 'морально нейтральными', то это предложение нашло бы многих ревностных поклонников. Иллюстрацией тому может служить такой пример.

Один из доводов, приводящихся обычно в пользу отказа от государства благосостояния, состоит в том, 'что мы не можем себе этого позволить'. Слишком уж много людей без работы и источников дохода, одиноких матерей, которым нечем кормить детей, пожилых граждан, рассчитывающих на пенсию по старости; ну давайте задумаемся об этом, вообще стало слишком много людей - молодых и старых, мужчин и женщин, белых, черных и желтых. Мы бы с радостью помогли им всем, но этого нельзя сделать, не поделившись нашим состоянием, не повышая налоги, что было бы вредно и глупо, так как 'послужило бы неправильным сигналом' и отбило бы у людей охоту зарабатывать все больше, что вызвало бы депрессию без всякой перспективы 'выхода из нее на путях роста потребления; в результате всем стало бы хуже'. Вот почему, если вас действительно это заботит, не следует быть 'неразумно' щедрыми. Вполне вероятно, что не иметь возможности следовать велению сердца огорчительно и тягостно, но любви необходим рассудок, спасающий ее от безрассудства. Быть может, это замкнутый круг размышлений, но 'удобные' рассуждения такими обычно и являются. Они не только служат избавлению от сознания вины, но

218

и преподносят в конечном счете отказ делиться как нравственный акт.

Именно это я имею в виду под здравым смыслом, к которому обращаются, чтобы оправдать любовь за ее неудачи, и используют как убежище от неартикулируемого этического требования и безусловности моральной ответственности. Думаю, такое использование рассудка ошибочно. Оно уводит от нравственных требований, а не предлагает шанс справиться с порождаемыми ими подлинными дилеммами.

219

14. Частная мораль, безнравственный мир

Как правило, каждый великий мыслитель, создающий свою весьма совершенную концепцию или образ, одновременно рисует завершенную картину мира, в которую вписывается его творение и которая наполняет его смыслом; этот мир, построенный по собственным меркам, становится обжитым домом для самого философа. Для Левинаса таким миром было 'нравственное взаимодействие двоих', сознательная утопия в обоих ее неотделимых друг от друга значениях: как в смысле нереальности, так и в смысле идеального характера. Это нравственное взаимодействие двоих было для Левинаса 'изначальной сценой' моральности, как бы пробиркой, в которой зародились и взросли облеченные нравственностью субъекты; оно было единственной сценой, на которой подобные субъекты могут играть самих себя, т. е. моральных существ, а не разыгрывать написанные сценаристом роли и произносить чужие слова. 'Изначальная сцена' нравственности является сферой общения 'лицом к лицу', сферой важнейшей встречи с Другим как с Лицом.

Общеизвестно, что мораль (в терминах Левинаса - существование для Другого) обладает внушающим благоговейный страх потенциалом любви и ненависти, самопожертвования и господства, заботы и жестокости; двойственность является первичной движущей силой нравственности, но внутри самого себя нравственное взаимодействие двух личностей, если можно так выразиться, способно сохранять их собственный универсум. Мораль не нуждается в кодексах или правилах, разуме или знаниях, доводах или суждениях. Она их все рав-

220

221

больше сделать то, чего не сделаю я, и поэтому я не могу оправдаться тем, что другие сделают это вместо меня или никто из них не сделает ничего подобного. Кроме того, поскольку каждый из нас незаменим, бессмысленно размышлять о действиях через призму 'интересов': действия каждого из нас никоим образом не могут быть классифицированы как 'эгоистические' или 'альтруистические'. Добро может видеться только в противопоставлении злу, но возможно ли сказать внутри 'общества', в котором (что разительно отличает его от 'настоящего общества') никто не может быть заменен, что то, что хорошо для одного партнера, может быть плохо для другого? Именно внутри такого 'морального общества', 'нравственного взаимодействия двоих' моя ответственность не может быть постигнута и 'осуществлена', но становится безграничной, становится ответственностью всей жизни; и это именно то условие, при котором [моральный] императив не требует ни аргументов для обретения власти, ни обращения к угрозе санкций; он изначально воспринимается как императив, причем безусловный.

Но все меняется с появлением Третьего. В этот момент возникает истинное общество и наивный, неуправляемый и непослушный моральный импульс - одновременно необходимое и достаточное условие нравственного взаимодействия -уже не удовлетворяет новым условиям.

Вторжение в нравственное взаимодействие

Здесь, в обществе, в отличие от вселенной двоих, постулат Левинаса, ставящий этику 'прежде онтологии', звучит странно: здесь приоритет означает 'быть раньше', а не 'быть лучше'. Чистое, наивное единение Я и Другого не является уже ни чистым, ни наивным. Теперь может быть задано и задается множество вопросов об этом единении, которому, возможно, суждено пройти через много испытаний. Любви придется считаться с эгоизмом; Mitsein (сосуществование) иногда соперничает с Fuersein (существованием для кого-то) и уж заведомо выступает в качестве судьи. Ответственность отчаянно ищет свои пределы, 'контроль' категорически отри-

222

цается как 'безусловный'. Сбитый с толку моральный импульс замирает и ждет инструкций.

Теперь я живу в мире, населенном, как остроумно заметила Аньес Хеллер [2], 'Всеми, Некоторыми, Многими и их компаньонами. В нем существуют Различие, Количество, Знание, Сейчас, Предел, Время, Пространство, а также Свобода, Справедливость и Несправедливость и, разумеется, Истина и Ложь'. Они являются основными действующими лицами в пьесе, называемой Обществом, и находятся далеко за пределами досягаемости моей моральной (теперь ' просто интуитивной') мудрости, будучи очевидно невосприимчивыми ко всему, что бы я ни сделал, всесильны против моего бессилия, безнравственны против моей нравственности, застрахованы от моих ошибок, так что мои ошибки вредят только мне, а не им. Теперь они исполняют главные роли. Как отмечает Хеллер, 'Рассудок рассуждает, Воображение воображает, Воля повелевает, Язык говорит. Так актеры становятся акторами, наделенными всеми правами. Они начинают существовать независимо от своих создателей...' Все это становится возможным, более того - неизбежным, при появлении Третьего, т. е. благодаря тому, что нравственное взаимодействие переросло свой 'естественный' размер и стало обществом.

Третий - это тоже Другой, но не тот Другой, которого мы встречаем в 'первоначальной сцене' Левинаса, сцене из той моральной пьесы, которая не подозревала, что является таковой, ставилась и режиссировалась одной лишь моей ответственностью. 'Несхожесть' Третьего - совершенно иного порядка. Двое 'других' живут в разных мирах. Они - две планеты, каждая со своей собственной орбитой, которая не пересекается с орбитой другого Другого. Ни один из них не переживет смену орбит. Двое Других не общаются друг с другом; когда один говорит, другой не слушает; если бы другой действительно слушал, то не понял бы, что услышал. Каждый может себя чувствовать комфортно, только если другой отходит в сторону или, что еще лучше, не переходит границы. Другой как Третий может быть встречен лишь за пределами территории морали Левинаса, в другом мире, на территории Социального Устройства, управляемой Справедливостью. Как говорит Левинас,

223

225

вую очередь в силу его неустранимости. В обществе каждый обречен жить с этой тревогой. Хочу я того или нет, я должен верить маскам, хотя это и не значит, что я могу доверять им. Доверие есть способ сосуществования с неопределенностью, с риском, с игрой, а вовсе не способ избавиться от тревоги.

Нравственное взаимодействие двоих оказывается обширным полем для морали. Оно достаточно велико, чтобы вместить этического субъекта во всей его полноте. На карту этой территории нанесены и высочайшие пики праведности, и подводные рифы нравственной жизни, которых личность должна избегать как до, так и после того, как она станет ответственной за свою ответственность. Но такое взаимодействие оказывается также слишком узким пространством для существования людей в этом мире. Оно оставляет место не более чем двум личностям. Оно не вмещает большей части повседневных проблем каждого человека: стремления к выживанию и самовозвеличиванию, соизмерения затрат и результатов, подсчета выигрышей и потерь, поиска удовольствий, уважения или власти, политики и экономики. Теперь, чтобы оказаться на территории морали, нужно ступить не нее снова, а это можно сделать, лишь освободившись от повседневной череды дел, оставив на некоторое время за скобками мирские правила и условности. Чтобы вернуться обратно к нравственному взаимодействию двоих (да и можно ли вернуться к нему? Ведь ситуация, в которой оказываешься, столь резко отличается от той, которую Левинас называл 'предшествующей онтологии'), Я и Другой должны лишиться или быть лишены всех общественных регалий, статуса, социальных различий, позиций, ролей и даже недостатков; мы снова должны оказаться ни богатыми и ни бедными, занимать ни высокое и ни низкое положение, быть ни могущественными, ни обделенными властью. Мы должны быть низведены до того простого человеческого существования, которое в моральной вселенной Левинаса было дано нам от рождения.

226

Может пи мораль пережить вторжение?

С появлением Третьего, как отмечает Левинас в беседе с Франсуа Пуарье,

'мы покидаем то, что я называю этическим порядком, порядком праведности или милосердия, порядком любви или сострадания, где другая личность интересует меня независимо от места, которое она занимает среди множества других людей, независимо даже от нашего общего качества как отдельных представителей человеческого рода; где она интересует меня как оказавшаяся мне близкой, как первая из появившихся перед мною; где она уникальна' [5].

За пределами этого порядка простирается территория выбора, пропорциональности, суждений и - сравнения. Сравнение включает в себя первый акт насилия: отрицание уникальности. Этого насилия невозможно избегнуть, так как среди множества 'других' какая-то классификация (отнесение к классам, категориям) становится необходимой, 'оправданной'. Можно сказать, что этика требует определенного самоограничения: для выполнения этических требований приходится пожертвовать некоторыми священными аксиомами самой этики.

Либеральное государство - государство, основанное на принципе уважения прав человека, - представляется, по словам Левинаса, воплощением и ярким проявлением этого противоречия. Его функция заключена не в чем ином, как в 'ограничении того исходного сострадания, из которого родилась справедливость'. Но 'внутреннее противоречие' либерального государства находит выражение в стремлении 'выйти за пределы справедливости, уже инкорпорированной в режим, к справедливости более справедливой...', [и поэтому] 'справедливость в либеральном государстве никогда не бывает окончательной'. 'Справедливость, - продолжает Левинас, - разбужена милосердием, но таким милосердием, какое существует как прежде справедливости, так и после нее...' 'Забота о правах человека не является функцией государства; это негосударственный институт внутри государства - призыв к гуманности, которой государство еще не достигло'.

227

233

обеспечении возможности обойти этические ограничения и сделать моральные соображения не имеющими прямого отношения к человеческим действиям. Не остается также места и вполне банальному социологическому выводу, согласно которому принимаются лишь такие аргументы, которые не только и даже не столько рационально безупречны, сколько согласуются с интересами. Не остается места и тривиальному феномену 'непредвиденных последствий' человеческих действий - результатам, изначально отвергавшимся или не просчитывавшимся в момент совершения этих действий. Не остается места и относительно простой мысли о том, что в условиях множественности и противоречивости интересов любая надежда на то, что определенный набор принципов окажется в результате превалирующим и будет поддержан, должна опираться на трезвый анализ социальных и политических сил, способных принести победу.

Я полагаю, что сочетание всех этих факторов - как отмеченных, так и проигнорированных или оставленных Йонасом без внимания в его поисках новой этики - порождает любопытный парадокс нашего времени, когда растущее осознание будущих опасностей идет рука об руку с растущим бессилием предотвратить их или смягчить тяжесть их последствий. Вряд ли мы не согласны по поводу базовых ориентиров - целей, которые мы хотели бы увидеть достигнутыми и которые не хотели бы. Договориться о единстве целей по-детски легко: никто не хочет войны, загрязнения атмосферы, обнищания все большей части населения планеты. Но - и это более важно - мы, кажется, все яснее понимаем, что для предотвращения катастрофы неподконтрольные ныне силы должны удерживаться в определенных рамках и быть подчинены каким-то другим факторам, а не только эндемически рассеянным и разобщенным, да к тому же и близоруким интересам. На деле, однако, происходит именно то, чего мы хотели бы избежать и что вызывает возмущение, и последствия человеческих действий оборачиваются бессмысленной, неудержимой стихией, больше похожей на землетрясения, наводнения и смерчи, чем на модель рационального и самоконтролируемого поведения.

234

Как напоминает Даниэль Сальнав [7], несколько десятилетий тому назад Жан-Поль Сартр мог утверждать, что 'не существует такого понятия, как природные катастрофы', однако сегодня именно природные катастрофы превратились в прототип и модель всех поражающих мир несчастий, и можно перефразировать утверждение Сартра, сказав, что 'нет ничего другого, кроме природных катастроф'. Не только драматичные изменения в мере пригодности природной среды для обитания человека (загрязнение воздуха и воды, глобальное потепление, озоновые дыры, кислотные дожди, засоление почв, засухи и т. д.), но и гуманитарные аспекты складывающейся глобальной ситуации (войны, демографический взрыв, массовые миграции и переселения, вспышки этнических конфликтов, углубляющаяся пропасть между бедными и богатыми, исключение из общественной жизни широких слоев населения) приходят незамеченными, застают нас врасплох, и мы выглядим глухими среди пронзительных криков о помощи, безразличными к отчаянным попыткам создать и применить необходимые лекарства.

Этика в осаде

Все это, безусловно, отнюдь не результат применения моральной доктрины Йонаса. Вряд ли следует возлагать вину за происходящее на недостаток этических знаний и понимания. Никто, кроме душевнобольных, официально признанных таковыми, не стал бы всерьез утверждать, что полезно загрязнять атмосферу, дырявить озоновый слой, воевать, перенаселять планету и лишать людей привычных мест проживания, превращая их в бездомных скитальцев. Но все это происходит, несмотря на единодушное, почти всеобщее и шумное осуждение. Какие-то иные факторы, кроме этического невежества или фактической неспособности философов договориться о принципах, играют определяющую роль, если даже единодушным этическим негодованием невозможно предотвратить ужаса экологических катастроф. Логично предположить, что эти факторы коренятся в тех аспектах социальной действительности, которые либо остаются неза-

235

меченными этической философией, либо в состоянии успешно сопротивляться ее давлению или игнорировать его, представлять этические требования неслышными, а если и слышными, то не производящими должного впечатления.

На первое место среди этих факторов следует поставить все более неуправляемые рыночные силы, вышедшие из-под эффективного политического контроля и подчиняющиеся одним только законам конкуренции. Благодаря техническим усовершенствованиям и последовательному демонтажу политических сдержек и противовесов капитал сегодня свободен перемещаться когда и куда пожелает. Тем самым потенциальные сторонники и защитники социальной справедливости лишаются экономических рычагов, без которых внедрение этических принципов оказывается невозможным. Политические институты остаются локальными, в то время как реальная власть, решающая вопросы о положении вещей нынешних и будущих, обретает истинную экстерриториальность; как отмечает Мануэль Кастельс в своем монументальном трехтомном труде 'Информационная эпоха' [8], власть в форме капитала, и особенно финансового капитала, перетекает, в то время как политика остается локализованной, сохраняя все ограничения, порождаемые ее местнической природой. Власть, если так можно сказать, 'освобождается от политики'. Но в такой ситуации государство, на которое Левинас возлагал надежды по обеспечению справедливости, вдохновляемой моралью, оказывается всего лишь благим пожеланием; все более сложным становится создать структуру, способную в какой-то мере взять на себя, не говоря уже о том, чтобы решить ее полностью, задачу воплощения в жизнь нового категорического императива, к которому так стремится Ганс Йонас, даже если бы таковой был найден, сформулирован и получил всеобщее одобрение. Можно утверждать, что проблема практического применения этики Левинаса к бедам современного общества состоит прежде всего в отсутствии [адекватной властной] структуры.

В современном мире мобильность стала наиболее сильным и желанным фактором расслоения; материалом, из которого ежедневно выстраиваются и перестраиваются новые,

236

243

чу, шаг за шагом уходят с этого пути; ничто в их нынешнем положении или социальном статусе не побуждает их вернуть себе ту роль, которая выпала или была вырвана из их рук. Вместе взятые, эти перемены делают современный мир менее чем когда-либо готовым к восприятию этики Левинаса, а призывы Ганса Йонаса все более напоминают вопли в пустыне. С удивлением и облегчением одновременно эти перемены были объявлены [провозвестниками] 'конца истории' или 'конца эпохи идеологии'. В отсутствие не только какой бы то ни было программы создания, но даже общей концепции справедливого общества никакая модель социальной справедливости - в том числе и модель моральной или этически ориентированной политики, уже дискредитированная государственными деятелями, не брезгующими использовать свою власть для вымогательства взяток или интимного расположения (из-за шума, вызванного сексуальным легкомыслием Клинтона, звук крушения фундамента государства всеобщего благосостояния почти не был услышан) - не могла в условиях странной смены ценностных ориентиров быть провозглашена предметом гордости ученой элиты. Настойчивые утверждения (за исключением периодов избирательных кампаний) о том, что беспристрастность, честность, общественное благо, справедливое общество, а также эффективные права и обязанности граждан все еще являются важными целями, достойными того, чтобы к ним стремиться, могут сегодня звучать из уст лишь тех, кто готов столкнуться с риском осмеяния или негодования.

Можно пи ждать спасения от интеллектуалов?

В одном из своих последних интервью Корнелиус Касториадис утверждал, что беды нашей цивилизации связаны с тем, что она перестала задавать вопросы себе самой. В самом деле, можно сказать, что заявление о конце 'великих повествований' (или, как у Ричарда Рорти, об отходе от 'политики движения', которая оценивала каждый шаг с позиций сокращения расстояния, отделяющего нас от идеала, и обращении к сиюминутным задачам, что является примером направ-

244

ленной на решение частных проблем 'политики кампаний') означает утрату образованными классами их былого влияния, отторжение интеллектуальной традиции эпохи модернити.

Существует два на первый взгляд резко противоположных, но по сути сходных способа умывания рук образованных классов, их уклонения от ответов на вопросы, задаваемые обществом, что было когда-то их главным призванием.

Один из них - это 'позитивная концепция' идеологии. Если любое знание является идеологизированным, если одной идеологии можно противостоять только с позиций другой, если знание не существует вне идеологии (il n'y a pas hors d'ideologie), если отсутствуют внешние стандарты, способные измерять и сравнивать ценность различных идеологий, то нет места и для 'проблемы идеологии', а изучающим идеологии нет необходимости предпринимать что-либо, кроме как описывать их sine ira et studio. И, разумеется, не следует вставать на сторону какой бы то ни было из них. Поскольку способов доказательства превосходства одного мировоззрения над другим не существует, единственной приемлемой стратегией остается принятие их такими, каковы они есть, и согласие с очевидным фактом их огромного разнообразия, не поддающегося сокращению. Если критика идеологии запрещена, если признается, что идеологии окружают нас со всех сторон и все вокруг идеологизировано, то исчезает и сама задача размышлений об обществе. Идея активного взаимодействия с обществом перестает быть оправданной и актуальной.

По иронии судьбы, противоположный якобы взгляд приводит к аналогичным практическим выводам. Эта точка зрения, никогда полностью не исключавшаяся из современных дискуссий и сегодня набирающая все больше сторонников, предполагает, что наличие идеологии есть признак не вполне модернизированного общества; идеология - это унаследованный от прошлого, вредный вид знания. Если он и продолжает существовать, то лишь благодаря невежеству или предательскому заговору самозванных реформаторов существующего порядка. Выступая по случаю своего приема во Французскую академию, Жан-Франсуа Ревель определил идеологию как 'априорную конструкцию, разработанную в презре-

245

250

'беспрецедентный способ, которым практика, имеющая отношение к интеллектуальной деятельности, преобразует мир постмодернити по своему собственному образу: опосредованно, абстрактно и через текстовые архивы'.

Всемирная информационная сеть, которую населяют образованные классы, сеть, которую они обрабатывают и которая обрабатывает их самих, оставляет в стороне Lebenswelt, то есть обитаемый мир: она впускает в себя отдельные части этого мира, только когда они уже соответствующим образом раздроблены и тем самым подготовлены к обработке; [впоследствии] она возвращает их обратно в переработанной и абстрактной форме. Киберпространство, место, где совершаются интеллектуальные процессы эпохи постмодернити, живет фрагментацией и порождает фрагментацию, будучи одновременно и ее продуктом, и ее главной причиной.

Возвеличивание идеологи во время расцвета модернити имело, как известно, положительные и отрицательные стороны. Но то же самое относится и к ее упадку. Будучи крепки задним умом, мы теперь знаем человеческую цену надевания на общество идеологической смирительной рубашки, впадения в искушение прочного соединения идеологических проектов с энтузиазмом исполнительной власти; поэтому ныне мы склонны тщательно просчитывать подобные последствия, прежде чем взять на себя новые обязательства. Но нам еще предстоит познакомиться с издержками жизни без альтернативных указателей и критериев, узнать цену 'заданного хода вещей' и понять, что вполне 'естественные' последствия могут быть сколь неизбежны, столь и непредвиденны. Концепция Risikogesellschaft, общества риска, созданная Ульрихом Беком, - это эскиз к картине подобной жизни: существования от одного кризиса до другого, попыток справиться с одной известной проблемой, порождающих бесконечное количество неизвестных проблем, усиления внимания к местным проблемам при полном пренебрежении к тому, как это влияет на углубление мирового хаоса. Преждевременно отмечать конец 'великих повествований', так же как опасно, а возможно, и неэтично, в свете современного опыта, сожалеть об их уходе.

251

15. Демократия на двух фронтах

Еще Аристотель научил нас отличать oikos, эту знакомую и удобную, хотя иногда слишком шумную и бурную область частной жизни, где мы ежедневно и лицом к лицу встречаем знакомых, разговариваем и обсуждаем способы совместного существования, от ecclesia, той удаленной области, которую мы редко посещаем лично, но где ставятся и решаются вопросы, затрагивающие жизнь каждого из нас. Но есть и третья территория, расположенная между этими двумя: agora, пространство, не являющееся в полной мере ни частным, ни публичным, но сочетающее в себе черты обоих. Именно здесь 'публичное' и 'частное' встречаются, их представляют друг другу, они знакомятся и на трудном пути проб и ошибок учатся искусству мирного (и полезного) сосуществования.

Agora - родина демократии. Пульс демократии может измеряться по частоте, с которой она посещается, по числу людей, которые приходят сюда, и по тому времени, которое они здесь проводят. Именно во время этих визитов совершается сложная работа по переводу языка oikos на язык ecclesia. Демократия, собственно говоря, представляет собой непрерывный перевод с 'общественного' языка на 'частный', преобразование частных проблем в заботы общества и превращение идеи общественного благоденствия в проекты и задания, затрагивающие отдельных людей. Как и любой перевод, он далек от совершенства и открыт для исправлений. И как все переводы, он открывает пусть и небольшие, но новые пласты смыслов в исходном тексте. Фридрих Шлейермахер учил нас, что интерпретация состоит в постоянно вращающемся 'герменевтическом круге'. Так же можно трактовать и пере-

252

256

Agora обезлюдела. Но пустой она оставалась недолго. Ее опять наполнили звуки - на этот раз отраженные от oikos. Как заметил остроумный британский рассказчик Питер Устинов: 'Это свободная страна, мадам. У нас есть право разделять ваше уединение в общественном месте'. Ален Эренберг, французский социолог, назвал один из будних вечеров в октябре 1983 года поворотным пунктом во французской культурной (и не только культурной) истории: тогда некая Вивиан объявила миллионам телезрителей о том, что ее муж, Мишель, страдает преждевременным семяизвержением и что, естественно, она никогда не испытывала удовольствия от секса с ним. С этого момента бесчисленные ток-шоу и чэт-шоу стали главным окном в мир человека, и телевизионные каналы распахнули такие окна во всех уголках земного шара. Через них зрители увидели людей, рассказывавших о своих интимных переживаниях, никогда прежде не выставлявшихся публично, и главный вывод, многократно ими услышанный ad nauseam, состоял в том, что каждый из нас обречен мучительно решать одни и те же проблемы, причем решать их в одиночку, полагаясь на свои выносливость и изобретательность, подкрепляемые лишь с помощью технических новинок, опытным взглядом обнаруживаемых в гигантских супермаркетах.

'Частное' вторглось на территорию общественного, но отнюдь не для того, чтобы взаимодействовать с ним. 'Частные' проблемы, даже когда они подробно обсуждаются на публике, не обретают нового качества; 'частное', скорее, только укрепляется в своем частном характере. Телевизионные откровения 'простых людей', таких, как Вивиан и Мишель, и 'эксклюзивные' газетные сплетни о личной жизни звезд шоу-бизнеса, политиков и других знаменитостей становятся публичными уроками, подтверждающими пустословие общественной жизни и доказывающими тщетность надежд, связанных с чем-то менее частным, чем частные проблемы и частные методы их решения. Сегодня одинокие граждане приходят на agora только для того, чтобы побыть в компании таких же одиночек, как они сами, и возвращаются домой, еще более утвердившись в своем одиночестве.

257

Таким оказывается 'гордиев узел', по рукам и ногам связывающий будущее демократии: возрастающее бессилие социальных институтов разрушает интерес к общественным проблемам и общим позициям, в то время как исчезающие способность и желание переводить частные страдания в плоскость общественных проблем облегчают работу тех глобальных сил, которые способствуют этому бессилию и кормятся его результатами. Чтобы разрубить этот узел, необходимы проницательность и храбрость Александра Македонского.

258

16. Насилие - старое и новое

На протяжении вот уже многих лет в США борьба с терроризмом как внутри страны, так и за ее пределами остается главной заботой федеральных властей и служит основанием для направления все большей части национального дохода в бюджеты полиции и вооруженных сил. 'Терроризм' стал тем распространенным словом, которое упоминается всякий раз, когда флот или авиация посылаются на выполнение нового задания, запускается в производство новый тип самонаводящихся ракет, а на жителей самих американских городов накладываются все более жесткие ограничения. Концепция 'терроризма' оказывается особенно полезной, если в какой-то части мира кто-то решает оказать угнетению вооруженное сопротивление, особенно если оно становится сопротивлением властям, давно уже переставшим противиться американской 'программе глобализации', предполагающей свободную торговлю и открытые границы. По словам профессора Герберта Шиллера из Сан-Диего, только за последнее десятилетие иранцы, ливийцы, палестинцы и курды были осуждены (в основном государственным секретарем Соединенных Штатов Мадлен Олбрайт) как террористы. До этого, в течение последних пятидесяти лет, американская армия и ее союзники выжигали напалмом и иным образом истребляли террористов в Корее, Доминиканской Республике, Вьетнаме, Никарагуа, Ираке и многих других странах [1].

Нет сомнения, что терроризм предполагает жестокость и кровь, и люди, называемые 'террористами', стремятся и готовы убить столько народа, сколько необходимо для орга-

259

низации или продолжения их общего дела. Но проблема состоит в том, что навешивание ярлыка 'террористов' на людей, которые стреляют, бомбят или жгут других людей, зависит не столько от самой природы их действий, сколько от симпатий и антипатий тех, кто печатает такие ярлыки и приклеивает их надежным клеем, чтобы хорошо держались. Если бы не эти ярлыки, террористов можно было бы спутать с их жертвами - как и сделал тот не назвавший своего имени британский солдат в Косово, который поделился своими сомнениями с корреспондентом газеты 'Гардиан' Крисом Бэрдом: 'Я думаю, нас неправильно сориентировали относительно Освободительной армии Косово. Они - террористы, и мы выиграли за них их войну. Не только сербы, но и этнические албанцы боятся их' [2].

Террористы совершают насилие; точнее, мы называем насилием то, что делают террористы. Такое легко 'выворачиваемое наизнанку' определение показывает, сколь трудно дать определение насилию, обращаясь исключительно к внешним признакам поступка. Да, характерная черта насилия -это заставлять людей делать то, чего они не хотят делать и чего в иных случаях они бы делать не стали; да, насилие означает методом запугивания заставлять людей действовать против своей воли, оно лишает их права выбора; да, ради достижения таких результатов наносятся увечья, причиняется боль, путем демонстрации обгорелой плоти и луж крови среди населения распространяется страх, усугубляемый слухами о том, что мужчины и женщины, достаточно смелые и самонадеянные, чтобы оказать сопротивление, сгорели в огне или пролили свою кровь. Все это правда, но это еще не вся правда. Не любое жестокое, кровопролитное, беспощадное попрание человеческой свободы, не каждое нарушение телесной целостности человека могут быть отнесены к рубрике 'насилие'. Для подведения таких действий под это понятие и их соответствующего осуждения должны быть выполнены некоторые другие условия, связанные не с характером действий, а с вовлеченными в них личностями, а также целями, которые им приписываются или ими самими провозглашаются. Что касается жертв их действий, они вряд ли смогут заметить раз-

260

274

ми и поэтому 'рациональными'. Такое сравнение не вполне корректно: пытка в отличие от новой войны времен глобализации сделала встречу и, разумеется, 'взаимодействие' между мучителем и жертвой сколь неизбежными, столь и 'продуктивными'. Новые глобальные войны, немыслимые без электронных технологий, спрессовывающих время и ликвидирующих сопротивление пространства, выигрываются посредством избегания встреч и лишения противника шанса принять ответные меры. Это различие, конечно же, только усиливает те преимущества, которыми нападающие, подобно палачам, обладают в глобальной войне, ведущейся методом ударов с последующим отходом. Их свобода маневра оказывается практически абсолютной, как и их безнаказанность. Жертвы подсчитываются 'внизу', на земле, но нападающие, если им повезет, никогда там не окажутся, а на то, что удача будет на их стороне, есть все шансы.

Именно в этом, как я предполагаю, заключается наиболее зловещий потенциал войн, которым хочет и способна открыть дорогу военная составляющая сил глобализации. Перспектива полной безнаказанности в сочетании с возможностью не прибегать к требующей времени, дорогостоящей и рискованной идеологической мобилизации, а также к использованию 'патриотического капитала', свобода от необходимости расчищать завалы, вызванные нападением, - все это приводит к соблазну, которому не просто трудно противостоять, а слишком легко (фактически 'целесообразно') поддаться. Сторонники свободной международной торговли и глобальных перетоков капитала находят массу аргументов в пользу этого 'иного средства', и мало кто считает возможным противостоять такому выбору, не говоря уже о том, чтобы помешать претворению его в жизнь.

Век, которому, вероятно, суждено войти в историю как веку насилия, направлявшегося национальными государствами против своих граждан, подошел к концу. На смену ему, скорее всего, придет другой жестокий век - на этот раз век насилия, порождаемого деструкцией национальных государств под воздействием глобальных сил, не имеющих собственной территории и свободно перемещающихся в пространстве.

275

17. Секс в эпоху постмодернити

В своем прекрасном эссе 'У нее два имени - любовь и эротика' [1], опубликованном в 1993 году и по размерам соперничающем с книгой, великий мексиканский мыслитель Октавио Паз исследует сложные взаимоотношения секса, эротизма и любви - трех близких родственников, при этом столь непохожих друг на друга, что каждому необходим свой отдельный язык, на котором он только и может описать собственное существование. Центральная метафора книги, исключительно удачная, обращена к огню: над первобытным огнем секса, зажженным природой задолго до первых шагов человечества, поднимается красное пламя эротизма, над которым трепещет и дрожит слабое голубое пламя любви. Без огня не было бы пламени, но в красном и голубом пламени, и даже в каждом из них по отдельности, заключено гораздо больше, чем в том огне, из которого они поднимаются.

Секс, эротизм и любовь связаны между собой, но существуют отдельно. Они едва ли могут обойтись друг без друга, но их существование проходит в непрерывной войне за независимость. Граница между ними является предметом горячих споров или же (а часто в одно и то же время) местом оборонительных баталий или вторжений. Иногда логика войны требует, чтобы отношения подчинения между странами с общей границей сдерживались или были прекращены; иногда вторгающаяся армия силой пересекает рубежи с намерениями одолеть и подчинить себе территорию, открывающуюся по ту сторону границы. Разрываемые такими противоречивыми порывами, эти три сферы известны нечеткостью своих пре-276

делов, а три слова, которые их обозначают (или, возможно, конституируют), не отличаются сколь-либо ясным значением и почти не допускают педантизма и точности.

Из всех них именно на сексе, напоминает нам Октавио Паз, лежит самый слабый отпечаток человеческого. Действительно, секс - продукт природы, а не культуры, он присущ и многим другим видам живых существ. В своей естественной форме, не испорченный культурой, секс всегда остается прежним; как заметил Теодор Зелдин [2], 'больший прогресс достигнут в кулинарии, чем в сексе'. Это так, но эротическая сублимация секса, фантазии на тему секса и различные секс-заменители бесконечно разнообразны. Таким образом, вся 'история секса' представляет собой историю культурной манипуляции сексом. Все началось с появления эротизма - культурной уловки, отделившей сексуальный опыт (в смысле переживаний [Erlebnis], а не навыков [Erfahrung]) и особенно удовольствие, связанное с этим опытом, от размножения - главной функции секса и его raison d'etre (смысла). Следует признать, что природа не любит риска, и по этой причине она не может не быть расточительной; она осыпает свои жертвы таким градом пуль, что хотя бы одна из них попадет в глаз быка. Секс не является исключением; особи, воспроизводящие себе подобных с помощью секса, как правило, наделяются такими запасами сексуальной энергии и способностями к сексуальным контактам, которые значительно превосходят необходимые для процесса воспроизводства. Поэтому эротизм не является культурным подвигом и ни в коем случае не должен представляться как акт совершенного над природой насилия, как 'неестественный' акт; природа фактически принуждает человеческий разум к изобретательности, не более чрезмерной, чем чрезмерна она сама в выбрасывании огромного, излишнего и неиспользуемого запаса сексуальных энергии и желания. Этот избыток и есть постоянное приглашение к культурной изобретательности. Цели, на которые этот репродуктивно избыточный и остающийся неиспользованным излишек может быть обращен, - это творение культуры.

Эротизм занят утилизацией этих излишков. Он зависит от наполнения сексуального акта дополнительным смыслом,

277

292

ции, воспринимаемой одновременно как природная потребность и как заболевание, как порок, который невозможно искоренить и который обладает непредсказуемым разрушительным потенциалом. Задачей родителей и учителей объявлялось защитить детей от этой опасности, но, чтобы сделать защиту эффективной, нужно было замечать болезненные проявления в каждом изменении поведения, каждом жесте и выражении лица, строго упорядочивая жизнь ребенка, делая невозможным следование патологическим привычкам. Вокруг непрекращающейся борьбы с мастурбацией была создана целая система родительского, медицинского и педагогического контроля и наблюдения. По словам Фуко, 'контроль над детской сексуальностью должен был достичь эффекта через одновременное распространение как собственной власти, так и намерений, против которых он был направлен'. Неукоснительный и безжалостный родительский контроль мог быть оправдан лишь универсальностью и живучестью детского порока, и поэтому этот порок должен был - через универсальность и живучесть практики контроля - обнаруживать собственные универсальность и живучесть.

'Всюду, где имелся шанс возникновения [соблазна], устанавливалось наблюдение; расставлялись ловушки, в которые нельзя было не попасть; навязывались бесконечные коррективные уроки; учителя и родители были настороже, и их не покидали как ощущение, что все дети виновны, так и страх, что они сами окажутся виноватыми, если их подозрения будут недостаточно сильными; они находились в постоянной готовности перед лицом неустранимой угрозы; их поведение было предписано, а педагогика пересмотрена; над семейным кругом был установлен целый режим медико-сексуального [наблюдения]. Детский 'порок' был здесь уже не столько врагом, сколько опорой...

В еще большей мере, чем прежние табу, эта форма власти требовала для своего осуществления постоянных, внимательных и курьезных эффектов присутствия; она предполагала близкое соседство; она прошла через проверки и настойчивые наблюдения; она требовала обмена мнениями посредством лекций, вопросов, вынуждающих признать правоту собеседника, и признаний, которые выходили за рамки вопросов, которые

293

были заданы. Это подразумевало физическое соседство и взаимообмен глубокими ощущениями. Власть, таким образом, взяла на себя контроль над сексуальностью, расположившись по соседству с контактирующими телами, лаская их взглядом, усиливая зоны, возбуждая поверхности, драматизируя неприятные моменты. Она приняла сексуальное тело в свои объятия'.

Явная или скрытая, пробудившаяся или дремлющая сексуальность ребенка стала мощным инструментом выражения современных семейных отношений. Она обеспечивала обоснование и стимул для широкомасштабного и бесцеремонного родительского вмешательства в жизнь детей; она заставляла родителей быть постоянно 'в контакте', держать детей на виду, участвовать в интимных беседах, поощрять к откровенности и требовать признаний и раскрытия секретов.

Сегодня, наоборот, сексуальность детей становится равнозначным по силе влияния фактором ослабления межчеловеческих отношений и, таким образом, освобождения индивидуального права выбора, особенно в той части, где это касается обособления детей от родителей и 'сохранения дистанции' между людьми. Сегодняшние страхи исходят от сексуальных желаний родителей, а не детей; мы склонны подозревать сексуальный подтекст не в том, что делает ребенок, повинуясь собственным внутренним порывам, а в том, что он делает или может сделать по приказу родителей; то, что родители любят делать со своими детьми (и для них), пугает и заставляет быть бдительными - только этот вид бдительности предусматривает снижение родительской роли, осторожность и сдержанность. Дети теперь воспринимаются главным образом как сексуальные объекты, и потенциальные жертвы их родителей как сексуальных субъектов; и поскольку родители по природе сильнее своих детей, а их позиции предполагают большую власть, родительская сексуальность может легко злоупотребить этой властью ради обслуживания собственных инстинктов. Таким образом, призрак секса вновь нависает над семейным укладом. Чтобы избавиться от него, нужно держать детей на расстоянии и прежде всего воздерживаться от близости, от публичных и осязаемых проявлений родительской любви...

294

Великобритания недавно наблюдала впечатляющую виртуальную эпидемию 'сексуальной эксплуатации детей'. В широко освещаемой прессой кампании работники социальных служб совместно с врачами и учителями обвинили в инцесте десятки родителей (в основном отцов, но также и значительное число матерей); пострадавшие дети принудительно забирались из родительских домов, в то время как читателям популярной прессы предлагались чудовищные рассказы о том, в какие развратные притоны превратились семейные спальни и ванные. Одна за другой газеты сообщали новости о многочисленных сексуальных приставаниях к подросткам в приютах и исправительных учреждениях для малолетних преступников.

Лишь несколько из публично обсуждавшихся случаев были доведены до суда. Некоторые родители сумели доказать свою невиновность, и дети были им возвращены. Но то, что случилось, не могло не случиться. Родительская нежность потеряла свою невинность. Обществу внушили, что дети всегда и везде - сексуальные объекты, что существует потенциально взрывоопасный сексуальный аспект в любом проявлении родительской любви, что каждая ласка заключает в себе эротический подтекст и каждый жест любви может скрывать под собой сексуальные поползновения. Как заметила Сюзанна Мур [7], в обзоре NSPCC (Национального общества предотвращения жестокого обращения с детьми) содержались сведения о том, что 'каждый шестой из нас, будучи ребенком, становился жертвой 'сексуального насилия'', в то время как, согласно сообщению Барнардо, 'шесть из десяти женщин и четверть мужчин в той или иной форме 'подвергаются сексуальному домогательству или насилию до достижения ими восемнадцатилетнего возраста''. Сюзанна Мур соглашается с тем, что 'сексуальные оскорбления распространены гораздо шире, чем мы готовы себе представить', но тем не менее указывает, что 'термином 'совращение' сегодня злоупотребляют столь сильно, что почти любую ситуацию можно истолковать как домогательство'. Никогда прежде не создававшие никаких проблем родительская любовь и забота выявили бездну двойственных отношений. Ни в чем не существует яснос-

295

ти и очевидности, все пронизано двойственностью, а двусмысленных ситуаций, как известно, лучше избегать.

В одной из широко обсуждавшихся статей рассказывалось о трехлетней Эми, которую застали в школе за изготовлением пластилиновых игрушек, напоминавших по форме сосиску или змею (которые учительница идентифицировала как пенисы), и которая рассказывала о предметах, из которых 'вытекает белая жидкость'. Объяснения родителей, что таинственным предметом с белой жидкостью был пузырек со спреем от носового кровотечения, а предметы в форме сосиски - это копии любимых желейных конфет Эми, не помогли. Ее имя было внесено в список 'детей группы риска', и родителям пришлось долго бороться за снятие с себя подозрений. Рози Уотерхаус комментирует этот и другие случаи следующим образом [8]:

'Объятия, поцелуи, купание, даже сон в одной постели со своими детьми - является ли все это естественной моделью родительского поведения или неуместными эротизированными актами домогательств?

И каким должно быть для детей их нормальное времяпрепровождение? Если дети рисуют ведьм и змей, являются ли они символами пугающих, связанных с домогательствами событий? Это фундаментальные вопросы, с которыми учителя, социальные работники и другие работающие с детьми специалисты вынуждены сталкиваться все чаще'.

Недавно Морин Фрили ярко описала панику, в результате всего этого преследующую семью эпохи постмодернити [9]:

'Если вы мужчина, вы, скорее всего, дважды подумаете, прежде чем подойдете к плачущему потерявшемуся ребенку, чтобы предложить свою помощь. Вы неохотно возьмете тринадцатилетнюю дочь за руку, чтобы перевести ее через опасный перекресток, и... вы удержитесь от того, чтобы сдать на проявку в Boots [сеть распространенных в Великобритании аптек, кафе и фотоателье. - Прим. ред.] фотопленку с кадрами, на которых изображены обнаженные дети любого возраста. Если бы 'Чудесный малыш' вышел на экраны сегодня, наверняка были бы устроены пикеты. Если бы 'Лолита' была впервые опубликована в 1997 году, никто бы не решился причислить ее к классике'.

296

298

кателя острых ощущений, дитя постмодернити, полностью раскрывать свой потенциал сексуального субъекта. Но при этом та же культура однозначно запрещает рассматривать другого искателя ощущений как сексуальный объект. Проблема, однако, состоит в том, что в каждом эротическом общении мы являемся и субъектами, и объектами желания, и, как слишком хорошо знает каждый любовник, никакое общение невозможно без принятия партнерами обеих ролей или, что еще лучше, слияния их в одну. Противоречащие друг другу культурные посылки в неявной форме подрывают то, что в явном виде восхваляют и поощряют. Эта ситуация чревата психическими расстройствами, все более тяжелыми из-за того, что сегодня уже неясно, что есть 'норма' и какой вариант 'следования норме' помог бы их излечить.

299-

18. Есть пи жизнь после бессмертия?

Жизнь обязана своим значением смерти, или, как сказал Ганс Йонас, только потому, что мы смертны, мы считаем дни, и каждый из них нам дорог. Точнее, жизнь имеет ценность, а дни - значение, потому что мы, люди, сознаем свою смертность. Мы знаем, что должны умереть, и наша жизнь, говоря словами Мартина Хейдеггера, означает жизнь в направлении смерти.

Осознание неизбежности смерти могло бы с легкостью лишить нашу жизнь ее ценности, если бы понимание хрупкости и конечности жизни не наделяло колоссальной ценностью долговечность и бесконечность. Вечность остается тем, что ускользает от нас, чего мы не можем присвоить и за что мы не можем даже ухватиться без огромных усилий и чрезмерного самопожертвования. А как показал Георг Зиммель, все ценности проистекают из жертв, которых они требуют; ценность любого предмета измеряется трудностью его обретения.

Осознание мимолетности жизни делает ценной только вечную длительность. Оно утверждает ценность нашей жизни косвенно, порождая понимание того, что сколь бы коротка ни была наша жизнь, промежуток времени между рождением и смертью - наш единственный шанс постичь трансцендентное, обрести опору в вечности. Сияние жизни, подобно лунному, - это всего лишь отраженный свет солнца - солнца бессмертия. Ни одному мгновению, способному оставить свой след в вечности, нельзя позволить пройти незаметно. Мгновения можно либо использовать рационально, либо растратить попусту. Мы считаем дни, и каждый из них нам дорог.

300

315

бор краткосрочных впечатлений и переживаний, поддающихся бесконечным перетасовкам без всякого привилегированного порядка следования. Бесконечность сведена к понятию множества 'здесь и сейчас'; бессмертие - к бесконечной смене рождений и смертей.

Я не утверждаю, что то, с чем мы сталкиваемся сегодня, -это 'культурный кризис'. Кризис как постоянное изменение границ, предание забвению уже созданных форм и экспериментирование с формами новыми и неиспробованными представляет собой естественное условие существования всей человеческой культуры. Я лишь считаю, что на этой стадии постоянных трансгрессий мы вступили на территорию, которая никогда прежде не была населена людьми, - на территорию, которую культура в прошлом считала непригодной для жизни. Длительная история стремления к превосходству в конце концов подвела нас к условиям, при которых превосходство, этот прорыв в вечность, ведущий к постоянству, не только перестает быть желанным, но и не кажется необходимым для жизни условием. Впервые смертные люди могут обойтись без бессмертия и, кажется, даже не возражают против этого.

Повторю еще раз: в этих местах мы не были никогда прежде. И нам еще предстоит увидеть, что значит оказаться здесь и какими будут долгосрочные последствия (извините за использование немодных терминов) всего этого.

316

Примечания

Предисловие к русскому изданию

1. Jacques Ellul, L'illusion politique [1965]. Цит. по английскому переводу К. Келлена (Jacques Ellul, The Political Illusion, New York: Random House, 1972, pp. 185, 186).

2. Ernst Cassirer, The Myth of the State, New York: Doubleday & Co., 1995, pp. 362-363.

3. Ernst Cassirer, op. cit., pp. 362-363.

4. Erich Fromm, The Fear of Freedom, London: Routledge & Kegan Paul, 1960, p. 23.

5. Ernst Cassirer, op. cit., p. 351.

6. См.: Theodor W. Adorno, Eingriffe: Neun kritische Modelle, Frankfurt (M.): Suhrkamp Verlag, 1963; Theodor W. Adorno, Sichworte: Kritische Modelle 2, Frankfurt (M.): Suhrkamp Verlag, 1969. Цит. по английскому переводу Генри У. Пикфорда (Theodor W. Adorno, Critical Models: Interventions and Catchwords, New York: Columbia Univ. Press, 1998, pp. 118, 139).

7. См.: L'Express, 2001, May 5, p. 64.

8. Ignazio Ramonet, 'Big Brother' in Le Monde Diplomatique, 2001, June, pp. 1, 24-25.

9. См.: 'The Editor' in The Guardian, 2001, June 2.

10. Последними из ряда этих передач стали американская телеигра 'Последний герой' с характерным подзаголовком 'Не доверяй никому' и фильм 'Выпуск 7: Соперники' - якобы насмешливая пародия на 'реалистическое телевидение', которая тем не менее без тени юмора повествует об участниках игры, отстреливающих своих соперников; уцелевшие же получают в качестве награды право принять участие в следующем туре охоты на конкурентов.

11. Характеристика, данная М. Гиллеспи в статье 'Теологические истоки модернити' (см.: Michael Gillespie, 'The theological origins of modernity' in Critical Review, 1999, No 1-2, pp. T30).

12. Peter F. Drucker, The New Realities, Oxford: Butterworth-Heinemann, 1990, pp. 9-15.

317

13. Hannah Arendt, The Origins of Totalitarianism, London: Andre Deutsch, 1951, p. 438.

14. Pierre Bourdieu, Contre-feux: Propos pour servir a la résistance contre l'invasion néo-libérale, Paris: Raisons d'Agir, 1998, p. 117.

15. Pierre Bourdieu, Contre-feux 2; Pour un movement social européen, Paris: Raisons d'Agir, 2001, p. 30.

16. Pierre Bourdieu, Contre-feux 2, p. 46.

17. Ulrich Beck, Risikogesellschaft: Auf dem Weg in eine andere Moderne [1986]. Цит. по английскому переводу Марка Риттера (Ulrich Beck, Risk Society: Towards a New Modernity, London: Sage, 1992, pp. 135-137).

18. Richard Sennett, The Corrosion of Character: The Personal Consequences of Work in the New Capitalism, London: W.W. Norton & Company, 1998, pp. 43, 31, 25.

19. Alain Peyrefitte, La société de confiance: Essai sur les origins de développement, Paris: Odile Jabob, 1998, pp. 514-517, 539.

20. См.: Zygmunt Bauman, Liquid Modernity, Cambridge: Polity Press, 2000.

21. Laurent Fabius, 'Le temps des projets" in Le Monde, 2001, June 1, pp. 1, 16.

22. Luc Boltanski and Eve Chiapello, Le nouvel esprit du capitalisme, Paris: Gallimard, 1999, p. 144.

Рассказанные жизни и прожитые истории: введение

1. Ernest Becker, The Denial of Death, New York: Free Press, 1997, pp. 26-27.

2. Ibid., p. 7.

3. Emile Durkheim, in Cosiologie et philosophie and 'La science positive de la morale en Allemagne'. Цит. по английскому переводу Энтони Гидденса (Emile Durkheim, Selected Writings, Cambridge: Cambridge University Press, 1972, pp. 115,94).

4. Ulrich Beck, The Reinvention of Politics, в переводе Марка Риттера, Cambridge: Polity Press, 1997, p. 51.

5. Ulrich Beck and Elisabeth Beck-Gernsheim, The Normal Chaos of Love, в переводе Марка Риттера и Джейн Уайбел, Cambridge: Polity Press, 1995, p. 7.

6. Ulrich Beck, Risikogesellschaft: Auf dem Weg in eine audere Moderne [1986]. Цит. по английскому переводу Марка Риттера (Ulrich Beck, Risk Society: Towards a New Modernity, London: Sage, 1992, p. 137.

7. Stuart Hall, 'New ethnicities', ICA Documents 7, London, 1988, p. 27. Цит. пo Lawrence Grossberg, We Gotta Get Out of This Place: Popular Conservatism and Postmodern Culture, London: Routledge, 1992, p. 47.

8. Grossberg, We Gotta Get Out of This Place, p. 54.

1. Возвышение и упадок труда

1. См. Paul Bairoch, Mythes et paradoxes de l'histoire économique, Paris: La Découverte, 1994. См. в английском переводе, Bairoch, Economics and World History: Myths and Paradoxes, London: Harvester-Wheatsheaf, 1993.

318

2. Daniel Cohen, Richesse du monde, pauvretés des nations, Paris: Flammarion, 1998, p. 31.

3. Cm. Karl Polanyi, The Great Transformation, Boston: Beacon Press, 1957, esp. pp. 56-57 and ch. 6.

4. По сообщению Chicago Tribune, 1916, May 25.

5. Richard Sennett, The Corrosion of Character: The Personal Consequences of Work in the New Capitalism, New York: Norton, 1998, pp. 42-43.

6. Geert van der Laan, 'Social work and social policy in the Netherlands', лекция, прочитанная в ходе диалога 'Восток-Запад' по вопросу общественного труда, проходившего в Дрездене в 1998 г.

7. Sennett, The Corrosion of Character, p. 24.

8. Cm. Robert Reich, The Work of Nations, New York: Vintage Books, 1991.

9. Cm. Alain Peyrefitte, La société de confiance. Essai sur les origines du développement, Paris: Odile Jacob, 1998, pp. 514-516.

10. Nigel Thrift, 'The rise of soft capitalism', Cultural Values, 1997, April, p. 52.

11. Cm. Pierre Bourdieu, Contre-feux. Propos pour servir a la résistance contre l'invasion néo-libérale, Paris: Raisons d'Agir, 1998, p. 97. Цит. по английскому переводу Ричарда Найса (Pierre Bourdieu, Acts of Resistance, Cambridge: Polity Press, 1998).

12. Jacques Attali, Chemins de sagesse. Traité du labyrinthe, Paris: Fayard, 1996, p. 84.

2. Локальный порядок на фоне глобального хаоса

1. Richard Sennett, The Corrosion of Character, New York: Norton, 1998.

3. Свобода и безопасность

Этот очерк был ранее опубликован в немецком варианте как 'Freiheit und Sicherheit: Die unvollendete Geschichte einer stürmischen Beziehung' (в книге Elisabeth Anselm, Aurelius Freitag, Walter Marschnitz, Boris Marte (редак.), Die Neue Ordnung der Politischen: Die Herausforderungen der Demokratie am Beginn des 21 Jahrhunderts, Frankfurt: Campus, 1999).

1. См. Sigmund Freud, Civilization and its Discontents, ed. James Strachey, в переводе Джоан Ривьер, London: Hogarth Press, 1973, pp. 52, 13, 14, 30, 33.

2. Ibid., p. 13.

3. Ibid., p. 61.

4. Ibid., pp. 23-24.

5. Alain Ehrenberg, La fatigue d'être soi. Dépression et société, Paris: Odile Jacob, 1998.

6. Norbert Elias, The Society of Individuals, ed. Michael Schröter, в переводе Эдмунда Джефкотта, Oxford: Blackwell, 1991.

319

7. Ulrich Beck, Risikogesellschafl: Auf dem Weg in eine andere Moderne [1986], в переводе Марка Риттера (Ulrich Beck, Risk Society: Towards a New Modernity, London: Sage, 1992).

8. Joël Roman, La Démocratie des individus, Paris: Calmann-Lévy, 1998.

9. Ulrich Beck, Ecological Enlightenment: Essays on the Politics of Risk Society, в переводе Марка Риттера, Atlantic Highlands: Humanities, 1995, p. 40.

10. Pierre Bourdieu, 'La précarité est aujourd'hui partout', in Contre-feux, Paris: Raisons d'Agir, 1998, pp. 97, 96; в английском переводе Ричарда Найса как Acts of Resistance, (Cambridge: Polity Press, 1998).

11. Cm. Pierre Bourdieu, 'Le néo-liberalisme, utopie (en voie de réalisation) d'une exploitation sans limites', ibid., p. 110.

12. См. Manuel Castells, The Information Age: Economy, Society and Culture, 3 vols, Oxford: Blackwell, 1998.

13. Cornelius Castoriadis, La Montée de l'insignifiance, Paris: Seuil, 1996, p. 99.

14. См. Jacques Rancière, Aux bords du politique, Paris: La Fabrique, 1998.

15. Cm. Claus Offe, Ulrich Mückenberger and Ilona Ostner, 'A basic income guaranteed by the state: a need of the moment in social policy' in Claus Offe, Modernity and the State, Cambridge: Polity Press, 1996.

4. Модернити и ясность

1. См. Scepticism from the Renaissance to the Enlightenment, ed. Richard H. Popkin and Charles B. Schmitt, Wiesbaden: Otto Harrasowitz, 1987, p. 9.

2. M.F. Burneyot, 'The sceptic in his place and time', ibid., p. 26.

3. Esequiel de Olaso, 'Leibniz and scepticism', ibid., p. 156.

4. Emmet Kennedy, Destutt de Tracy and the Origins of 'Ideology ', Philadelphia: American Philosophical Society, 1978, p. 48.

5. F.J. Picavet, Les Idéologues, New York: Burt Franklin, 1971, p. 110.

6. Richard H. Popkin, The History of Scepticism from Erasmus to Spinoza, Berkeley: University of California Press, 1979, p. 244.

7. Eric Voegelin, From Enlightenment to Revolution, в переводе Джона Хэллоуэлла, Durham, N.C.: Duke University Press, 1975, pp. 51, 61.

8. См. Picavet, Les Idéologues, pp. 203-211.

9. Destutt de Tracy, Éléments d'idéologie, vol. 1, Paris: J. Vrin, 1970, pp. 299-300.

10. Cm. Kant's Political Writings, ed. Hans Reiss, в переводе Г.Б. Нисбета, Cambridge: Cambridge University Press, 1970, pp. 186, 188.

11. Bronislaw Baczko, Lumiures de l'Utopie, Paris: Payot, 1978. Цит по английскому переводу Джудит Гринберг (Bronislaw Baczko, Utopian Lights; The Evolution of the Idea of Social Progress, New York: Paragon, 1989, esp. pp. 219-235).

12. Никто не исследовал лабиринты воли лучше, чем Ханна Арендт в своей книге The Life of the Mind, vol. 2: Willing, New York: Harcourt Brace Jovanovich, 1978.

320

13. Sigmund Freud, Civilization and its Discontents, в переводе Джоан Ривьер, London: Hogarth Press, 1973, pp. 30, 14.

5. Разве я сторож брату моему?

Ранее эта глава была опубликована в European Journal of Social Work 3.1 (2000, March).

1. Позвольте заметить, что термин 'третий путь' чаще используют те авторы и политики, которые уже оставили надежду приручить грубые, порой дикие рыночные силы, но еще не готовы полностью признать свою капитуляцию; приверженцам 'первого', доминирующего капиталистического рыночного пути, которым теперь не противостоит 'вторая', социалистическая, альтернатива, нет нужды прибегать к этому термину, так как практически нет никакой разницы между тем, что предлагается под маркой 'третьего пути', и тем, о чем они постоянно говорили.

7. Критика - приватизированная и обезоруженная

Этот очерк был прежде опубликован в Zeitschrift für Kritische Theorie 9 (1999).

9. О 'пользе' бедности

1. По сообщению Le Monde, 1998, September 10.

2. См. Jean-Paul Maréchal, 'Demain, l'économie solidaire', Le Monde Diplomatique, 1998, April, p. 19.

3. Zygmunt Bauman, Globalization: The Human Consequences, Cambridge: Polity Press, 1998.

4. См. Alain Gresh, 'Les aléas de l'internationalisme', Le Monde Diplomatique, 1998, May.

10. Образование

Очерк прежде публиковался под редакцией Агнешки Брон и Михеля Шеммана, Language-Mobility-Identity: Contemporary Issues for Adult Education in Europe, Münster: Litverlag, 2000.

1. Margaret Mead, Continuities in Cultural Evolution, New Haven: Yale University Press, 1964, p. 79.

2. Gregory Bateson, 'Social planning and the concept of deutero-learning', in Steps to an Ecology of Mind, Frogmore: Paladin, 1973, p. 140.

3. Gregory Bateson, 'The logical categories of learning and communication', ibid., pp. 264-266.

321

4. 'Le délabrement de l'Occident', интервью Корнелиуса Касториадиса с Оливье Монжен, Йоэлем Романом и Рамином Йоханбегдоо, 1991 г.; cf. Cornelius Castoriadis, La montée de l'insignifiance, Paris: Seuil, 1996, p. 73.

5. См. Régis Debray, Le pouvoir intellectuel en France, Paris: Ramsay, 1979.

6. Гораздо более, чем практика образования, которая не может в каждом из своих конкретных проявлений, взятом в отдельности, не следовать традиционному стремлению к модели и структуре; самое важное заключается в конце концов не в отдельных образовательных мероприятиях, а в их многообразии и действительно в отсутствии их координации...

11. Идентичность в глобализирующемся мире

1. Stuart Hall, 'Who needs "identity"?', in Stuart Hall and Paul du Gay (eds.), Questions of Cultural Identity, London: Sage, 1996, p. 1.

2. Arland Ussher, Journey Through Dread, New York: Devin-Adair, 1955, p. 80.

3. Cm. Vincent Vycinas, Earth and Gods, The Hague: Martinus Nijhoff, 1969, pp. 36-37.

4. Cm. Alain Peyrefitte, La société de confiance. Essai sur les origines du développement, Paris: Odile Jacob, 1998, pp. 514-516.

5. Cm. Stevie Davies, Renaissance View of Man, Manchester: Manchester University Press, 1978, pp. 62ff.

6. См. Jean-Jacques Rousseau, The First and Second Discourses, впервые опубликовано в 1749 и 1754 гг., в переводе Виктора Гуревича, New York: Harper and Row, 1986, pp. 148ff.

7. Daniel Cohen, Richesse du monde, pauvretés des nations, Paris: Flammarion, 1997, p. 84.

8. Erik H. Erikson, Identity: Youth and Crisis, London: Faber and Faber, 1974, pp. 17-19.

9. Zbyszko Melosik and Tomasz Szkudlarek, Kultura, Tozsamosc l Edukacja, Krakow: Impuls, 1998, p. 89.

10. Christopher Lasch, The Minimal Self: Psychic Survival in Troubled Times, London: Pan Books, 1984, p. 38.

11. Pierre Bourdieu, 'La précarité est aujourd'hui partout', in Contre-feux, Paris: Raisons d'Agir, 1998, pp. 96-97. В английском переводе как Acts of Resistance (Cambridge: Polity Press, 1998).

12. Christopher Lasch, Culture of Narcissism, New York: Warner Books, 1979, pp. 29-30.

13. Eric Hobsbawm, The Age of Extremes, London: Michael Joseph, 1994, p. 428.

14. Eric Hobsbawm, 'The cult of identity politics', New Left Review 217 (1996), p. 40.

15. Jock Young, The Exclusive Society, London: Sage, 1999, p. 164.

16. Jonathan Friedman, 'The hybridization of roots and the abhorrence of the bush', in Mike Featherstone and Scott Lash (eds.), Spaces of Culture, London: Sage, 1999, p. 241.

17. 'Who needs "identity"?', p. 3.

322

12. Вера и немедленное вознаграждение

Очерк был прежде опубликован в Concilium 4 (1999).

13. Нужен ли любви рассудок?

Очерк был прежде опубликован в немецком переводе под названием 'Braucht die Liebe das Vernunft?' Rhein Reden 1 (2000).

1. Jonathan Rutherford, I Am No Longer Myself Without You: An Anatomy of Love, London: Flamingo, 1999, p. 4.

2. Max Scheler, 'Ordo Amoris', in Selected Philosophical Essays, в переводе Дэвида Лахтермана, Evanston: Northwestern University Press, 1973, p. 177.

3. Plato's 'Symposium', in Great Dialogues of Plato, в переводе У. Г. Д. Рауса, New York: Mentor Books, 1956, pp. 87, 95-96, 101-102.

4. 'Ordo Amoris', pp. 113, 114.

5. Ibid., p. 110.

6. Emmanuel Levinas, Le temps et l'autre, Paris: PUF, 1979, pp. 64, 80ff.

7. См. Emmanuel Levinas, Autrement qu'être ou au-delà de l'essence, The Hague: Nijhoff, 1974.

8. Knud Ejler L0gstrup, The Ethical Demand, в переводе Теодора Йенсена, Notre Dame: University of Notre Dame Press, 1997, p. 56.

9. Cm. The Ethical Demand, pp. 110-113.

14. Частная мораль, безнравственный мир

Сокращенный вариант очерка был прежде опубликован под названием 'The world inhospitable to Levinas', Philosophy Today 43.2 (1999, Summer).

1. Vladimir Jankélévitch, Traité des vertus, Paris, 1968.

2. Agnes Heller, A Philosophy of History in Fragments, Oxford: Blackwell, 1993.

3. Интервью Роже-Поль Дрио с Эммануэлем Левинасом в LeMonde, 1992, June 2.

4. Georg Simmel, The Sociology of Georg Simmel, Glencoe: Free Press, 1950.

5. Эммануэль Левинас в беседе с Франсуа Пуаре, Qui êtes-vous? Lyon: Éditions la Manufacture, 1987.

6. Hans Jonas, The Imperative of Responsibility, Chicago: University of Chicago Press, 1984.

7. Le Monde Diplomatique, 1995, July.

8. Manuel Castells, The Information Age, 3 vols, Oxford: Blackwell, 1998.

9. Cornelius Castoriadis, La Montée de l'insignifiance, Paris: Seuil, 1996.

10. Le Monde Diplomatique, 1997, August.

11. Le Monde Diplomatique, 1997, July.

12. Le Monde, 1997, August 29.

13. Claus Offe, Modernity and the State: East, West, Cambridge: Polity Press, 1996.

323

14. Le Monde, 1998, June 12.

15. Le Monde Diplomatique, 1998, March.

16. In Arena 10 (1998).

15. Демократия на двух фронтах

Ранее очерк был опубликован в немецком переводе под названием 'Zerstreuung der Macht', Die Zeit, 1999, November 18.

16. Насилие - старое и новое

Ранее очерк был опубликован в немецком переводе под названием 'Alte und neue Gewalt', Journal für Konflikt- und Gewaltforschung I (2000).

1. Herbert I. Schiller, 'Décervelage a l'américaine', Le Monde Diplomatique, 1999, August, p. 15.

2. Chris Bird, 'This is what will happen to all of us', Guardian, 1999, July 29, p. 2.

3. Pierre Bourdieu, 'Le champ intellectuel: un monde a part', in Choses dites, Paris: Minuit, 1987, p. 171.

4. Edward W. Said, 'La trahison des intellectuels', Le Monde Diplomatique, 1999, August, p. 7.

5. Записано студентами в Виттгенштайне в 1944 г. Цит. по German Essays on Religion, ed. Edward T. Oakes, New York: Continuum, 1994, pp. 224-225.

17. Секс в эпоху постмодернити

Ранее очерк был опубликован в Theory, Culture and Society 15.3-4 (1999).

1. Цит. по польскому переводу, Podwöjny Plomien, Krakow: Wydawnictwo Literackie, 1996.

2. Theodore Zeldin, An Intimate History of Humanity, New York: Harper Collins, 1994, pp. 86ff.

3. Stephen Kern, The Culture of Love: Victorians to Moderns, Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1992.

4. Mark. C. Taylor и Esa Saarinen, Imagologies: Media Philosophy, London: Routledge, 1994.

5. Anthony Giddens, The Transformation of Intimacy: Sexuality, Love and Eroticism in Modern Societies, Cambridge: Polity Press, 1992.

6. Michel Foucault, The History of Sexuality, vol. 1: An Introduction, London: Penguin, 1990, pp. 40-44, 103-107.

7. Suzanne Moore, 'For the good of the kids - and us', Guardian, 1995, June 15.

8. Rosie Waterhouse, 'So what is child abuse?', Independent on Sunday, 1995, July 23.

324

9. Maureen Freely, 'Let girls be girls', Independent on Sunday, 1997, March 2.

10. См. написанную мной главу 'Forms of togetherness', in Life in Fragments, Oxford: Blackwell, 1995.

18. Есть ли жизнь после бессмертия?

1. Michael Thompson, Rubbish Theory: The Creation and Destruction of Value, Oxford: Oxford University Press, 1979.

Научное издание

Зигмунт Бауман Индивидуализированное общество

Научный редактор А.И. Антипов

Оформление Е. Молчанова, С.Носова

Компьютерная верстка Е.А. Чистовой

Технический редактор П. С. Орешкова

Корректор Н.В. Карпычева

Подписано в печать 19.10.2005. Формат 60x90/16. Бумага офсетная ? 1. Печать офсетная. Печ. л. 24,5. Тираж 1000 экз. Заказ ?5488

Издательская группа 'Логос' 105318, Москва, Измайловское ш., 4

Отпечатано с готовых диапозитивов во ФГУП ИПК 'Ульяновский Дом печати' 432980, Ульяновск, ул. Гончарова, 14

ISBN 5-98704-075-2

Электронная версия книги: Янко Слава (Библиотека Fort/Da) || http://yanko.ru || Icq# 75088656 || http://yanko.lib.ru.html || Номера страниц - внизу

update 26.04.08 АНОНС КНИГИ